В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 - 1930 г.г. Владимир Афанасьевич Обручев
        Содержание; Открытие хребта Черского: Задачи экспедиции; От Якутска до Алдана; Через Верхоянский хребет; В ветке по Индигирке; Где же, наконец, Чыбагалах?; Обратно к Эльги; На Полюсе холода; В горных ущельях при 60 градусах мороза; Хребет Черского; Два года на Колыме: На быках и на оленях; К истокам Колымы; Через пороги к Таскану; По Колыме до Средне-Колымска; В низовья Колымы по следам Черского; Снова олени; В стране юкагиров; Найдем ли перевал?; Вниз по Омолону; Среди полярных льдов; Тунгусский бассейн: Через пороги Ангары; Следы древних вулканов; По Енисею к Полярному кругу; Ближняя Катанга; В Баренцевом море: На "Персее" у берегов "Шпицбергена"; В Карских Воротах; Мыс Желания
        Владимир Афанасьевич Обручев
        В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 - 1930 г.г.
        В НЕИЗВЕДАННЫЕ КРАЯ. ПУТЕШЕСТВИЯ НА СЕВЕР 1917 - 1930 Г.Г.
        АВТОР: Обручев С.В.
        ПРЕДИСЛОВИЕ
        В течение полувека - с 1905 по 1954 год - почти ежегодно я уезжал для геологических и географических исследований в отдаленные и труднодоступные районы нашей Родины. С начала я ездил в качестве коллектора и топографа в экспедициях своего отца, затем, с 1912 года, сам начал выполнять исследования небольших районов и, наконец, в 1917 году организовал первую самостоятельную большую экспедицию на Ангару.
        Еще мальчиком, во время первых поездок с отцом в Китайскую Джунгарию, я побывал в совершенно неисследованных районах, увидал, как изучаются "белые пятна" геологами и географами, и на всю жизнь заболел неизлечимой страстью к путешествиям. Но не той бесплодной страстью буржуазного путешественника-рекордсмена, единственной целью которого является пройти там, где не ступала нога европейца, первому взобраться на горную вершину и дать, свои названия хребтам и рекам, а страстью исследователя, стремящегося изучить природу родной страны и ее производительные силы на благо своего народа.
        Не считая некоторых кратковременных эпизодических работ, исследования мои были сосредоточены главным образом в трех больших областях: сначала в пределах Средне- Сибирского плоскогорья, между Леной и Енисеем, затем на северо-востоке Азии, к востоку от Лены, и, наконец, начиная с 1939 года, в Саяно-Тувинском нагорье.
        За пятьдесят лет мне пришлось исследовать многие "белые пятна" Советского Союза. В настоящей книге я хочу позна комить читателей с первым периодом моих исследований - с путешествиями 1917 -1930 годов.
        В первых двух частях настоящей книги я рассказываю о своих больших экспедициях 1926 -1927 и 1929 -1930 годов на северо-восток Союза, в бассейны рек Индигирки и Колы мы. Эта обширная область в то время была почти не изучена и представляла одно из самых больших "белых пятен" на земном шаре. Мне выпало на долю первому изучить геологическое строение этой страны, установить истинное направление хребтов и рек и открыть огромный хребет Черского.
        В третьей части книги я даю краткое описание путешествий 1917 -1924 годов в пределы Средне-Сибирского плоскогорья. Это мое первое большое самостоятельное исследование прово дилось в области, уже отчасти изученной геологами и географами, но все же мне удалось дать совершенно новое представление о геологическом строении плоскогорья и предложить гипотезу о существовании здесь грандиозного Тунгусского угленосного бассейна - гипотезу, подтвержденную дальнейшими исследованиями.
        Наконец в четвертой части коротко рассказано об изучении берегов Шпицбергена и Новой Земли, которое я выполнил в 1925 и 1927 годах в составе экспедиции Морского научного плавучего института на судне "Персей". Эти морские плавания хотя и лежат в стороне от области моих обычных работ на севере Сибири, но читателю будет интересно познакомиться с первыми шагами советских ученых в деле изучения Арктики.
        Условия, в которых я путешествовал в описываемые в этой книге годы, резко отличались от современных как в отноше нии снаряжения самих экспедиций, так и в отношении быта и культурной жизни местного населения. При первых моих исследованиях я пользовался стародавними способами передвижения: верховыми лошадьми, лодками, которые приходилось тащить на бечеве, легкими челноками - ангарскими стружками, эвенкийскими берестянками и якутскими ветками (легкими челноками, сбитыми из трех тонких досок). В более поздних моих экспедициях на северо-восток, начиная с 1932 года, были использованы уже самолеты, аэросани и моторные лодки, которые позволили значительно увеличить продуктивность работы. Это стало возможно благодаря тому, что исследовательские работы в СССР и изучение богатств природы нашей необъятной Родины пользуются особым вниманием Советского правительства и приобретают все более широкий размах.
        Еще более разительна смена социального строя. Я начал свои большие экспедиции в 1917 году, то есть тогда, когда старый быт дореволюционной России еще сохранялся во всей своей полноте. Начиная с 1918 года, год за годом мне довелось наблюдать, как проникает вглубь тайги и тундры влияние советского строя, как исчезают кулаки, как жестоко эксплуатировавшиеся ранее народы Севера благодаря непре станным заботам партии и правительства переходят к зажиточной и культурной жизни. За последние двадцать пять лет экономические отношения коренным образом перестроились, и на северо-востоке возникли колхозы и совхозы. Я видел все более и более широкое развитие сети культурно-просветитель ных и медицинских учреждений и встречал учителей и красные разъездные яранги уже в самых отдаленных углах Чукотки.
        Север из заброшенной окраины давно стал неотъемлемой частью Союза; авиалинии связывают его с центральными рай онами; бывшие глухие углы Севера сделались индустриальными центрами.
        Описание моих путешествий в этой книге заканчивается 1930 годом, и поэтому я не мог отобразить последней, наибо лее плодотворной эпохи преобразования советского Севера. Естественно поэтому, что в книге читатель найдет иногда описание пережитков дореволюционных отношений и верований, которые во время моих путешествий еще бытовали на северо-востоке. Это изображение последних остатков старого быта, навеки ушедшего в прошлое.
        Осуществление экспедиций в отдаленные, тогда очень труднодоступные районы не было бы возможно без самоот верженной работы всех моих спутников и без постоянной помощи и внимания со стороны местного населения и местных партийных организаций и советских учреждений. Я выполнял эти исследования не как ученый-одиночка, а как член большого коллектива, строящего здание нового, коммунистического общества.
        ОТКРЫТИЕ ХРЕБТА ЧЕРСКОГОЗАДАЧИ ЭКСПЕДИЦИИ
        Если вы взглянете на карту Сибири, то увидите, что к во стоку от Лены простирается обширная горная страна, тянущаяся на 3 тысячи километров до Берингова пролива. Область эта орошается тремя большими реками: Яной, Индигиркой и Колымой, достигающими от 1500 до 2 тысяч километров длины. К 1926 году более или менее точно были нанесены на карту Яна и низовья Колымы, а ее верховья и Индигирка были совершенно не исследованы.
        Отгороженный от всего мира каменной стеной, Верхоянско- Колымский край, кроме обычных для северной Сибири болот и лесов, славится своим холодом. Метеорологическая станция в Верхоянске давала самые низкие в мире температуры, дохо дившие в некоторые годы почти до 68°С.
        Естественно, что население края тогда было чрезвычайно редким - всего не более 15 тысяч человек; самые крупные поселения, "города" Верхоянск и Средне-Колымск, имели по 500 жителей, а на остальном пространстве приходился один человек примерно на 100 квадратных километров.
        Насколько недоступен этот край, показывало незначитель ное количество экспедиций, побывавших в нем до нас. Со времени первого исследователя Якутии И. Гмелина прошло почти двести лет, а еще остались огромные площади, равные Франции или Германии, не пересеченные ни одним маршру том.
        Большинство экспедиций направлялось от Якутска на север, в Верхоянск, а затем на восток Колымским трактом (собственно говоря, тропой); некоторые экспедиции исследо вали морское побережье.
        Район к югу от Колымского тракта был не только наименее исследованной областью во всем СССР, но и одним из наиме нее изученных уголков мира. Сюда и удалось пройти нашей экспедиции в 1926 году. До нас здесь, правда, было несколько путешественников, но все они прошли по одному и тому же маршруту, пересекающему область наискось, с юго-запада на северо-восток, к Верхне-Колымску.
        Первый из них, флота капитан Гаврила Сарычев, состояв ший при морской экспедиции Биллингса, 22 января 1786 года выехал из Якутска и, направляясь на восток верхом, пересек Верхоянский хребет и вышел к верховьям Индигирки, которая здесь, как он сообщал, называлась Омеконь. Отсюда Сарычев проехал на оленях в Охотск. Только в августе вернулся он обратно к верховьям Индигирки уже верхом на лошадях и поехал на северо-восток, в Верхне-Колымск. Сарычев пере шел через высокие горные хребты, переправился через мощные притоки Индигирки - реки Неру и Мому. На Колыме он руководил постройкой морских судов, на которых экспедиция должна была изучать моря, окружающие северо-восток Азии. Всего Сарычев провел в этой экспедиции восемь лет - с 1785 по 1793 год.
        Сарычев - один из выдающихся русских мореплавателей, и его исследования на северо-востоке России, так же как и позднейшие работы других ученых-путешественников, дали замечательные материалы для познания морей и морских побережий. В изучении Колымско-Индигирского края он был пионером и смело прошел по путям, до того не изведан ным.
        Но описания Сарычева слишком кратки, касаются только самого маршрута и быта местных жителей. Поэтому из его книги нельзя получить ясного представления о рельефе и на правлении горных хребтов. Приложенная к книге карта изу ченной страны мелкого масштаба, очень схематична и также не дает ясного представления о расположении хребтов. По этому мы должны расценивать путешествие Сарычева лишь как первое, рекогносцировочное, для ознакомления со страной, до того абсолютно неизвестной.
        По-видимому, тем же путем, что и Сарычев, в 1823 году проехали с Колымы через Оймякон в Якутск спутники Федора Врангеля, мичман Матюшкин и доктор Кибер, но в опубли кованных трудах экспедиции нет не только описаний их пути, но даже указания на то, какого маршрута они придержива лись.
        Экспедиция Врангеля и Матюшкина, как известно, имела целью изучение полярного побережья и арктических островов. Матюшкин только определил широту и - очень грубо - долготу Оймякона.
        В 1870 году приблизительно тем же маршрутом возвращались участники экспедиции Майделя - топограф Афанасьев и астроном Нейман. От Верхне-Колымска они прошли на юго-запад сначала около 300 километров несколько более южным путем, чем Сарычев, а далее ехали по тропе, близкой к маршруту Сарычева. Съемка, которую вначале вел Афа насьев, была вскоре прекращена, а описание пути не велось: путешественники были утомлены двухлетней работой на Чу котке.
        Наконец в 1891 году известный геолог и географ И. Черский был командирован Академией наук на три года для исследований в области рек Колымы, Индигирки и Яны.
        В июне 1891 года он выехал вместе с женой (зоолог экспедиции) и двенадцатилетним сыном из Якутска на сорока четырех лошадях. Верхоянский хребет был пересечен их караваном несколько южнее маршрута Сарычева, по летней дороге, огибающей реку Хандыгу с юга, по ее притокам. Черский перешел Индигирку в верховьях, в Оймяконе, и далее следо вал на северо-восток, опять-таки несколько болей южным путем, чем Сарычев. Он вышел на его тропу уже в верховьях Момы. В Верхне-Колымск Черский пришел 28 августа и зимовал здесь. Весной 1892 года экспедиция поплыла вниз по Колыме, но Черский уже зимой тяжело захворал; во время плавания состояние его ухудшилось, и 25 июня (старого стиля) он скончался, не доехав до Нижне-Колымска. Жена путешественника довела исследования Колымы до Нижне-Колымска и потом вернулась вместе с сыном через Якутск и Иркутск в Петербург.
        Так трагически оборвалась эта экспедиция, которая должна была приподнять завесу над таинственной страной. Черский во время зимовки в Верхне-Колымске составил и послал в Академию наук предварительный отчет о первом годе работ. Отчет этот, опубликованный в 1893 году, впервые сообщал достоверные сведения о геологическом строении Индигирско- Колымского края и внес много нового в описание геогра фии края, но данные Черского все еще слишком кратки и недостаточны, так как маршрут экспедиции захватил очень узкую полосу.
        Из географических наблюдений Черского наиболее важно открытие за Верхоянским хребтом трех других высоких цепей: хребта, названного им Тас-Кыстабыт на правом берегу Инди гирки выше Оймякона, и хребтов Улахан-Чыстай и Томус-Хая,
        на водоразделе между Индигиркой и Колымой. Следует отме тить, что Черский, по-видимому, уже понял, что расположение хребтов Индигирско-Колымского края совершенно иное, чем рисовали до него на картах. Но указания ученого в пред варительном отчете настолько неясны, что на них не обратили внимания.
        После Черского наступил перерыв в тридцать пять лет, в течение которого несколько экспедиций исследовали низовья Яны и морское побережье, но ни одна не заглянула в пределы горной страны.
        Верховья Колымы, выше Верхне-Колымска, были посещены за это время только этнографом В. Иохельсоном, который в 1896 году поднялся до устья Коркодона и прошел по последнему еще 100 километров. Экспедиция Иохельсона имела только этнографические задачи.
        Таким образом, огромная область, более чем в миллион квадратных километров, имеющая границей Охотское море и Алдан на юге, Яну на западе и 65° широты на севере, пере сечена только одним маршрутом Черского. Область, составлявшая одну двадцатую часть всей площади дореволюционной России, все же оставалась столь же таинственной, как верховья Канго или антарктический материк в начале прошлого века.
        Уже давно меня привлекала мысль изучить мощные реки северо-востока Азии и огромные хребты, их разделяющие. Но только в 1926 году Геологический комитет был в со стоянии, наконец, ассигновать достаточные средства на эту работу.
        По первоначальному плану предполагалось, что первое лето (а может быть, и второе) экспедиция будет работать в средней части Верхоянского хребта и, ознакомившись с местными усло виями, в следующие годы перебазируется на Индигирку и Ко лыму. Обе реки в общих чертах к этому времени должны были быть изучены уже экспедициями Академии наук. Но весной 1926 года план работ пришлось изменить.
        Еще в начале 1925 года некий Николаев, белый офицер из шаек, отброшенных при разгроме белых армий на северо- восток, после амнистии возвратился в Якутск и представил в Якутскую контору Госбанка пузырек с платиной. Он заявил, что платина намыта им во время скитаний к югу от хребта Тас-Хаяхтах в районе Чыбагалаха, левого притока Индигирки. Район этот был еще совсем не исследован, и предполагаемым месторождением платины заинтересовались. Якутский Сов нарком послал геолога П. Харитонова для осмотра месторождений полезных ископаемых на севере Индигирско-Колымского края и в том числе месторождения платины.
        Программа экспедиции была обширна: начав работу в Верхоянске, она должна была закончить ее на устье Колымы. Но выехав из Якутска еще по санному пути, Харитонов вскоре вынужден был задержаться из-за ледохода на Алдане. К осе ни он успел пройти в среднюю часть хребта Тас-Хаяхтах. Путь, который будто бы прошел Николаев, лежал значительно южнее, но Харитонов не решился двигаться дальше на юг.
        Несмотря на то, что за лето он три раза сменял у местных якутов своих лошадей на свежих, лошади были сильно исто щены и сбили себе копыта на галечниках рек; одну из семи лошадей каравана пришлось бросить. Поэтому, совершив экскурсию к юго-западу и собрав сведения у местных эвенков, Харитонов повернул обратно и по Колымскому тракту вернулся в Верхоянск.
        Месторождение платины, указанное Николаевым, так и осталось не найденным. Правда, существование этого месторождения становилось сомнительным: местные эвенки не слыхали, чтобы во время своих поездок Николаев промывал золото или платину (а в тайге все становится быстро известно); кроме того, анализ платины, проведенный в Геологическом ко митете, показал, что она очень сходна по составу с вилюйской, и весьма возможно, что куплена у старателей на Вилюе.
        Не доверяя показаниям Николаева, Геологический комитет тем не менее решил послать экспедицию в район, указанный Николаевым, чтобы выяснить геологическое строение этой части горной страны. Эта работа и была поручена нашей экспедиции. Поэтому программа наших работ была спланиро вана так: из Якутска мы направляемся на восток и, переправившись через Алдан, идем на северо-восток через Верхоянский хребет прямо к Чыбагалаху, - по сведениям Харитонова, это самый короткий и легкий путь. Здесь оставляем разведочную партию и уходим на запад; по возможности, несколько раз пересекая Верхоянский хребет, исследуем район между Индигиркой и старым Верхоянским трактом (западный из двух путей, идущих из Якутска в Верхоянск). Наконец по этому тракту выходим в долину Алдана и возвра щаемся в Якутск к последнему пароходу - к концу сентября. Разведочная партия, проработав месяц, должна была выйти прямым путем к Алдану.
        Такова была программа, составленная на основании самых достоверных сведений.
        Но в действительности мы попали после Чыбагалаха не к западу, как планировали, а к юго-востоку, на Индигирку, и вернулись в Якутск лишь к Новому году.
        ОТ ЯКУТСКА ДО АЛДАНА
        В Якутске мы прежде всего постарались найти Николаева. Несколько дней он скрывался от нас, но, наконец, нам удалось допросить его в присутствии местных представителей власти. Николаев как будто охотно рассказал нам всю романтическую историю находки им платины. В 1922 году он якобы пытался подойти к Верхоянску с востока, но, узнав, что город занят красными, повернул на юго-восток, к Индигирке. Подойдя к верховьям реки Чыбагалах, он с перевала увидел за рекой пять конусовидных гор, напоминавших коровье вымя. В вер ховьях Чыбагалаха он нашел юрту якута Ивана; отсюда ста рик ламут (эвен) Никульчан повел его вниз по Чыбагалаху. Пройдя более десяти верст, они перевалили влево на другую речку, текущую также на северо-восток и впадающую в Инди гирку выше реки Момы. По этой речке пошли вниз; на первой же ночевке Никульчан показал Николаеву намытую им пла тину и продал шесть золотников за табак. Пройдя по речке верст сорок-пятьдесят, они оставили ее вправо и пошли на северо-восток по горам; в 60 -70 верстах нашли стойбище эвенов, а пройдя еще верст восемьдесят, вышли к селению при впадении Момы в Индигирку.
Здесь Николаев уговорил ста рика эвена за табак и спирт показать месторождение, где тот намыл платину. Затем, заявив, что в тайге им потеряно ружье, Николаев вернулся со стариком и переводчиком (сопровождав шими его все время) обратно тем же путем. В эвенском стойбище оставили переводчика; далее достигли вдвоем описанной речки, параллельной Чыбагалаху, и поднялись по ней верст тридцать. Здесь, прорвав красноватые утесы, река образует расширение и в нем делает две петли; в первой же петле эвен показал месторождение в обрывах террасы. Весь этот участок занят высокими горами без леса. На месторождении работали четыре дня, причем эвен показал Николаеву, как при промывке, подкладывая кусок сукна, задерживать на нем золото. Всего с двухсот лотков они намыли один или два золотника. Позже Николаев купил у эвенов еще некоторое количество платины. Сделанные им записи - описание месторождения - позже погибли (как это бывает во всех рассказах о кладах).
        Мы указывали Николаеву, что рассказ этот расходится с прежними его сообщениями, но он клялся, что окончательную правду говорит только теперь, и составил даже схематическую карту, на которой горы были изображены в профиль, а де ревья - елочками, как на старинных картах (см. стр. 17).
        Детальность карты, живописное описание, обилие подробностей в рассказе Николаева - особенно это "коровье вымя", которое мы должны увидать, - заставляли верить, что он был в описанных им местах. Что же касается самой платины, то многочисленные противоречия в показаниях Николаева вну шали подозрения. Казалось, вся история выдумана им, чтобы скрыть действительный источник платины. Все же нельзя было окончательно решить вопрос, не побывав на месте.
        Карта и рассказ Николаева значительно облегчали наши поиски. Раньше мы должны были, спустившись с хребта Кех- Тас, искать среди многочисленных речек, впадающих в Чыба галах, ту, на которой был Николаев. Теперь мы знали ее положение по отношению к Чыбагалаху и к юрте якутов, мимо которых проходит дорога.
        Тем не менее цель наша была отдаленная и таинственная: неизвестно, какими путями можно пройти с юга к Чыбагалаху, как далеко до него; существует ли большая река Сюрыктах- Арга, которая, судя по картам, течет параллельно Индигирке от самого Верхоянского хребта и существование которой отри цал Николаев; наконец, где же Чыбагалах Николаева - тот ли это Чыбагалах, который на карте впадает в Индигирку на 65° 14' северной широты, или это приток Сюрыктах-Арги. Никто не мог сказать нам в Якутске, можно ли проехать на лошадях в Чыбагалах, есть ли там корм для лошадей, возможно ли достать какое-либо продовольствие для людей. Кро ме Николаева, никто там не был, а с юга никто из русских не ездил к низовьям Индигирки. Недаром исследователь северо-востока Майдель называл Кех-Тас одним из самых диких и негостеприимных горных районов Якутии.
        За последние пятьдесят лет вряд ли какая-либо русская научная экспедиция отправлялась в такой романтической обстановке: белый офицер, нашедший богатые россыпи, план с двумя крестами, таинственный старик проводник, горы в виде коровьего вымени, красные скалы, безлесные суровые хребты, неизвестная страна, грозящая голодом животным и людям, и, наконец, перспектива застрять там, вблизи Полюса холода, на зиму, если захватят в горах осенние снега!
        Подготовка экспедиции была начата зимою. Житель Якутска А. Семенов, помогавший уже организации нескольких экспедиций, принял на себя заботы и о нашей. Еще в феврале, во время съезда представителей улусных исполкомов, Семенов договорился с председателем Оймяконского исполкома Индигирским, что тот доставит семьдесят пудов муки, десять пудов крупы и шесть пудов масла на Чыбагалах, к имеющейся на реке юрте якутов. Индигирский уехал зимой же обратно, и неизвестно, удалось ли ему отправить продовольствие и вообще имелись ли заказанные продукты в Оймяконе. Неизвестно было также, куда он забросит продовольствие, так как он не имел ясного представления о районе работ экспедиции.
        К нашему приезду начали уже закупать лошадей. По совету Семенова, я решил иметь собственный караван, ибо цель путешествия была неясна и отдаленна, нельзя было ручаться за возвращение в срок, если вообще можно было говорить, что удастся приехать на лошадях обратно. Для многих знато ков края исполнимость этого проекта казалась очень сомнительной. Они считали, что дольше двух месяцев на одних лошадях итти нельзя: лошади будут совершенно истощены и собьют себе копыта; говорили, что во всяком случае обратно через хребет мы на этих лошадях не пройдем - после первого пересечения хребта они смогут итти только по мягкой дороге. Советов давали очень много и самых противоречивых. Например, люди, имевшие многолетний опыт, рекомендовали нам переждать "время комара" - недели три, когда лошадям итти невозможно, - советовали разделить караван на две части: иначе в горных долинах не найдется достаточно корма. Даже расстояние до Оймякона определялось различно: одними в 800 километров, другими в 1300. Можно себе представить, какое настроение создавалось у нас после этих разговоров, когда мы знали, что до Чыбагалаха
не менее 800 километров и что надо иттн туда быстрым темпом, иначе назад в Якутск на лошадях мы уже не поспеем.
        Месторождение платины на Чыбагалахе. Карта Николаева Особенно много беспокойства было связано с ковкой лошадей. Местные жители в один голос советовали не ковать: кованая лошадь легче проваливается в болотах, барахтаясь, ранит подковами ноги и, наконец, провалившись между корнями деревьев, обрывает подковы вместе с краями копыт, что выводит ее из строя. Между тем нам нужно было сохранить лошадей на четыре месяца и перейти при этом несколько хребтов, из которых Верхоянский - очень большой высоты, с большими галечниками по речкам и с обширными каменны ми "морями" на перевалах. Опыт предыдущих северных экспедиций не мог ничего дать - все они шли северными тундрами; Черский пользовался наемными лошадьми и за два месяца сменил их три раза. После двух бессонных ночей я приказал ковать всех лошадей, кроме трех гурных, с крепкими копытами, оставленных на пробу. Как оказалось потом, подковы действительна сохранили нам караван.
        Рабочие, которые также были против ковки, очень неохотно повели лошадей в кузницу. Занятие это было не из приятных. Семенов отобрал нам самых крепких и свежих лошадей, "жирных" по местной терминологии ("сухие" не выдержали бы дальнего пути); большая часть их никогда не ковалась, и заставить лошадь войти в станок было трудно. После ковки некоторые из лошадей вернулись с ободранными ногами, а ра бочие совершенно выбились из сил.
        Очень удивило нас местное вьючное снаряжение. Вместо потника якуты делают толстый матрац из сена, сверху при крывают его мешковиной, к которой пристеган шпагатом слой сена. Двадцать шесть таких потников, привезенных к нам на телеге, показались возом сена, и я вначале отказался принять их, думая, что это ошибка. Но пришлось подчиниться указа ниям знатоков, утверждавших, что при дождях в Якутии такие потники лучше: их скорее можно просушить, чем войлочные. Делать было нечего, тем более, что войлока в городе не было. Пришлось взять все потники ("бото"), к ним соответствующее количество грубо сделанных седел ("ханка") и пятьсот сорок метров сыромятных ремней, которые должны были заменить веревки. Русские рабочие, привезенные мною из Иркутска в привыкшие к хорошо прилаженному русскому вьюку, глядели с недоверием на это снаряжение; к их большой радости, удалось прикупить для остальных восьми лошадей русские седла. Наконец уже в день отъезда, с только что прибывшего парохода купили еще более двухсот метров веревки; но и этого не хватило на обвязку вьюков и на поводы для громадного каравана в сорок четыре
лошади. Пришлось скупать ремни по нескольку метров у якутов. Всего мы извели за это лето около тысячи метров веревок и ремней!
        Снаряжение - малоинтересная для читателя тема - для экспедиции в труднодоступные районы имеет решающее значение. Неудачно снаряженная экспедиция гибнет или принуждена возвратиться, не сделав и десятой доли предполагавшихся исследований. В особенности трудно снаряжать экспедицию в такие дикие места, как предстояло нам, где район и условия работы неизвестны. Здесь нужно решить многое на авось. Таков был, например, вопрос с продовольствием. Неизвестно, завезут ли заказанные продукты на Чыбагалах, а если нет - можно ли достать там что-либо вообще. Но силы нашего каравана ограниченны: тридцать две вьючные лошади могут поднять всего две тысячи четыреста килограммов, по семьдесят пять килограммов каждая, - больший вьюк в болотах гибелен. Увеличивать караван нельзя как из-за недостатка денежных средств, так и из-за отсутствия кормов для такого количества животных. Поэтому мы могли взять продовольствия только на полтора месяца (не считая чая, сахара и т. п., запасы которых рассчитаны на четыре месяца). Больше десятка лошадей занимает наше громоздкое снаряжение, в которое, кроме обычных палаток, ящиков и
сум, входит насос и прочий инструмент, для разведок, запас подков и прочее. По расчету, мы должны дойти до Чыбагалаха в один месяц, и останется еще продуктов на две недели, чтобы в случае, если не найдем там ничего, пройти в Мому, где живут якуты и, значит, есть мясо. А если задержимся? Ничего, в крайнем случае начнем есть лошадей... (Это блюдо оказалось у нас на столе гораздо раньше, чем мы предполагали.)
        Рабочие якуты, которых нанял для нас Семенов, приехали 12-го вместо условленного срока 4 июня, и с ними прибыло заказанное вьючное снаряжение.

15 июня толпа любопытных, собравшаяся в Якутске на левом берегу Лены, с интересом провела два часа, любуясь "захватывающим зрелищем" - погрузкой лошадей на баржу. Мы переправляли наш караван на правый берег Лены, чтобы оттуда выступить на восток, к Верхоянскому хребту.
        Лошади, только недавно приведенные из глухих якутских наслегов, никогда не видали пароходов и барж. Поэтому за вести их на баржу оказалось тяжелой задачей.
        Лошадь под уздцы ведут по узкому и качающемуся трапу. Она упирается, храпит, дико поводит глазами и пятится назад, на твердую землю. Более энергичные встают на дыбы, бьют ногами и падают с мостков в воду. Их выводят на берег и снова тащат на мостки. Но когда лошадь заведена на баржу, дело сделано только наполовину - нужно спустить ее по крутой лестнице в трюм. Лестница так узка, что конь едва втискивается в проход; приходится впятером подхватывать коня веревками под зад и вталкивать его в дверцу. Конь отчаянно бьется и лягается; от ударов новых подков летят во все стороны куски палубы. На берегу толпа зевак приветствует шумными криками каждый "удачный" удар.
        Баржа маленькая, и в этот день мы смогли перевезти только половину наших лошадей. До другого берега Лены далеко, и переправа совершается медленно. 16 июня те же мучения и страхи испытала вторая партия лошадей, и только ночью мы подошли к низкому правому берегу Лены.
        Первый день пришлось посвятить прилаживанию седел и потников и связыванию груза в тюки-боковики, по тридцать килограммов каждый. Разгорались жаркие споры о превосход стве того или другого способа навьючивания и треножения лошадей. В нашем караване четверо русских рабочих и чет веро якутов, и каждый считает, что тот способ, к которому он привык, наилучший. Чтобы прекратить эти споры, я предоставил каждому право вьючить коней своей связки как он хочет. К концу лета якуты признали преимущество русской обвязки вьюков, а русские убедились, что, например, для тя желых ящиков очень хорош толстый якутский потник из сена.
        Якутский "бото" на первый взгляд очень ненадежен. Кажется, что после нескольких дней пути он развалится, - но нет, мы идем день за днем, а "бото" держатся, и только иногда приходится прибавить немного свежего сена и снова простегать их.

17 июня, к шести часам вечера, все боковики связаны и разложены парами. Начинают ловить и распределять лошадей; каждый рабочий поведет за собой связку из четырех или пяти лошадей. Лошади, необъезженные, дикие, злые, храпят и бьются. Но якуты выбирают себе самых диких: они знают, что это самые сильные, эти лошади лучше вынесут тяжелую дорогу. Русские рабочие менее опытны в дальних переездах по горно-таежным местам и берут тех коней, которых легче вьючить.
        А это дело очень трудное - лошади совсем не хотят вьючиться. Несколько человек держат коня на растянутых ремнях, наваливают вьюк, опасливо стягивают подпругу; но как только вьючка закончена и коня собираются привязать к дереву, он делает дикий прыжок, ремни рвутся, конь мчится по кустам, сбрасывая вьюк и поддавая задом. Рабочие вска кивают на верховых лошадей, бросаются в погоню и ловят беглеца иногда за несколько километров от стана.
        К двенадцати часам ночи покоренных лошадей начинают связывать в связки по пяти. Но, испугавшись соседних вьюков, вся связка сбивается, лошади и кладь перепутываются, ремни рвутся, и обезумевшие животные вновь мчатся по лугам и кустам.
        Пришлось отправлять каждую связку отдельно, не ожидая остальных.
        Особенно много хлопот доставила связка якута Иннокентия. Он лучший наездник нашего каравана и выбрал себе самых диких коней. Красивее и сильнее всех Мышка - мышастый верхоянский конь, который впоследствии до самого последнего дня пути сохранил свои силы и начинал каждое утро несколькими прыжками с тяжелым вьюком. Хороша и Рыжка, худощавая, яркорыжая, злая и хитрая лошадь.
        И когда все связки уже ушли, мы все еще возились с Иннокентием и его лошадьми. Связка сбилась в кучу, разо рвала поводья, одна белая лошадь умчалась с вьюком вглубь берега, две лошади спутались и упали вместе. Наш техник Чернов бросается к ним и, лежа вместе с лошадьми, держит их за шеи. Убежавшую лошадь Иннокентий находит только в шести километрах; а за это время обрывается другая лошадь, и долгое время мы стараемся подманить и поймать ее.
        Только в пять часов утра, через полсуток после начала вьючки, выступает в путь последняя связка. В 16 километрах от берега на Охотском тракте у первого аласа находим наш караван на отдыхе.
        Страна между Леной и Алданом - плоская возвышенность, покрытая лесом. А в этом лесу бесчисленное множество ала сов - округлых полян, поросших травой. В середине некоторых аласов лежат озера; раньше они занимали все аласы, но теперь многие озера исчезли.
        Вокруг аласов, представляющих великолепные пастбища для скота, обычно и жили якуты. Их жилища были расположены далеко одно от другого, и лишь вокруг больших аласов встречались рядом три-четыре юрты.
        Чтобы скорее утомить наших лошадей и сделать их более покорными, мы простояли у первого аласа всего несколько часов и двинулись дальше по Охотскому тракту. Сухо, дождей нет, и дорога крепкая, почти похожая на парковую аллею.
        После переезда по тенистому лесу мы выезжаем на изумрудные свежие весенние луга следующего аласа, и потом дорога снова уводит нас в лес.
        Лошади после нескольких переходов понемногу начали успокаиваться, и связки идут стройно одна за другой, растя нувшись далеко по дороге. Мы также приходим понемногу в себя после страды первых дней, когда приходилось итти и днем и ночью. Слышится уже песенка, которую распевает тот или другой верховой, ведя за собой связку коней.
        Навстречу попадаются верховые якуты. Мохнатая коренастая лошаденка, большей частью белая, стремена короткие, седло высокое, похожее на казахское. Сзади через седло перекинуты дорожные вьючные сумы; поэтому приходится сидеть, высоко подняв колени. В сумах - все, что надо в дороге путнику.
        Встречный обязательно останавливается, и возле него за держиваются две-три связки из нашего каравана. Начинаются расспросы:
        "Капсе!" ("Рассказывай!") Это слово заменяет приветствие. Вопрошаемый обычно отвечает: "Нового ничего. Рассказывай ты".
        Еще недавно якуты были настоящими кочевниками, последние из них пришли с юга, из Монголии и байкальских степей, несколько сот лет назад. И это приветствие - пережиток кочевого быта, когда каждая новость о местах стоянок, о корме являлась чрезвычайно важной.
        И у якутов и у других народов Севера рассказать новости - обязанность каждого путешественника.
        Мы проезжаем два больших населенных центра, Чурапчу и Татту. В каждом из них по двадцать-тридцать юрт на про странстве в три-четыре квадратных километра.
        В Таттинском исполкоме нам дают проводника-комсомольца, который доводит нас до Уолбы - следующего крупного поселения, лежащего уже в стороне от Охотского тракта, по которому мы шли от Лены. Мы идем по долине реки Татты, занятой лугами, болотами и частью пашнями. Тогда, в 1926 го ду, пашен было еще очень мало, но в настоящее время пло щадь их в этой благодатной стране между Леной и Алданом сильно увеличилась. В этом небольшом клине между двумя великими реками Сибири живет около одной трети населения Якутии, и здесь расположена основная житница республики.
        От Уолбы мы должны свернуть через низкие лесистые горы к Алдану. На ночевке вокруг нашего стана собираются любо пытные и критикуют наших лошадей. Все находят, что они никуда не годятся: слишком "сухие", спины сбиты.
        Слышатся мрачные предсказания, подкрепляемые обычным: "Сами увидите".
        "От Уолбы до Алдана - очень плохая дорога, сплошь бадараны (болота), половина ваших лошадей останется. Где же в подковах через болота! Через Алдан мы только жирных лошадей плавим, из ваших половина потонет".
        В конце концов приводят жирных лошадей, с глубокой бороздой на широкой спине и предлагают менять на наших с придачей пяти или десяти рублей. Я отказываюсь: все наши лошади осмотрены в Якутске ветеринарами, а этих отдают что-то уж очень охотно.
        Но тяжелое впечатление от пересудов остается, и мы с опаской поглядываем на своих лошадей; у многих уже сбиты спины, некоторые выглядят утомленными после быстрых переходов.
        Дорога от Уолбы к Алдану значительно хуже, и мы получаем первое представление о бадаранах. По этой дороге они все покрыты гатями, но часто бревна совсем сгнили, и из осто рожности приходится объезжать гать стороной, прямо по болоту. Лошади падают, их надо развьючить, вынести вьюк на себе до сухого места, иногда пятьдесят-сто метров по болоту, помочь лошадям встать. Одна кроткая серопегая лошадь, Пегашка, не может сама подняться в болоте: лежит на боку, вся обмазанная грязью, и жалобно смотрит темными глазами; когда мы вытаскиваем ее из болота и ставим на ноги, у нее дрожат бедра.
        ЧЕРЕЗ ВЕРХОЯНСКИЙ ХРЕБЕТ
        В ясный день 27 июня мы спускаемся в долину Алдана. Среди лесов и лугов находим несколько юрт - урочище Хад жима. Старик якут, который выходит к нам навстречу, говорит, что большая лодка есть только на устье Амги, в сорока километрах южнее. У них же на берегу нет ни лодок, ни веток.
        "А на том берегу Алдана, в Крест-Хальджае?"
        "Также нет ничего".
        "Если переплыть самим на складной лодке, которую мы везем, то найдем ли Крест-Хальджай?"
        "Нет, он километрах в трех от реки, и с берега его не видно".
        "Есть ли здесь проводник через Верхоянский хребет?"
        "Нет, был один - уехал".
        Алдан здесь шириной в несколько километров, разделен на отдельные протоки множеством островов, от самых маленьких до огромных; острова покрыты лесом. По-видимому, нам не удастся построить плот и на нем перевезти лошадей: плот при быстром течении унесет между островами очень далеко. Надо лошадей "плавить".
        Выйдя на берег Алдана, к моему большому удивлению, я нахожу три ветки (лодки), и мне удается нанять неуклюжего и молчаливого якута, который перевозит меня на другой берег.
        Только через несколько часов мы достигаем противоположного, покрытого лесом берега; вытаскиваем ветку на берег, пересекаем прибрежную полосу леса и через десять минут достигаем юрт аласа Нахсыт, расположенного в стороне от реки. Мое появление вызывает здесь крайнее оживление - со всех сторон сбегаются жители. Проводник с гордостью пока зывает меня и рассказывает, кто я и зачем приехал; затем слушатели пытаются добиться от меня сведений о приходе парохода. Давно уже должны прийти два парохода из Якутска вверх по Алдану, один на Нелькан, другой на Алданские прииски, и привезти свежие товары в Крест-Хальджай.
        Собрав скудный запас якутских слов, которым я научился за две недели, стараюсь рассказать все новости о пароходах, об Уолбе и даже о Якутске. Якуты напряженно стараются понять мое сбивчивое объяснение, составленное из одних су ществительных и глаголов в неопределенном наклонении, и, наконец, уловив содержание, радостно улыбаются. Каждую мою фразу они повторяют друг другу, подкрепляя ее словом: "дийде" (говорит).
        Отсюда я иду с одним якутом, у которого есть большая лодка, в алас Эбе, где расположено селение Крест-Хальджай. Мне еще в Якутске рекомендовали найти здесь учителя-якута Савву Харитонова, который может помочь в найме провод ника.
        Харитонов принимает меня очень радушно, и с его помощью мне удается столковаться с перевозчиком. Последний берется на своей лодке перевезти весь груз, а лошадей перегнать вплавь. Но переправа займет три дня, что меня очень беспокоит: у нас мало времени, а надо пройти так далеко.
        Перевозчик и Савва говорят, что после переправы придется непременно дать лошадям отдохнуть целый день.
        С проводниками еще хуже: почти все, знающие дорогу, разъехались. Есть один старик, Иннокентий Сыромятников, живущий в 15 километрах, за которым Харитонов посылает нарочного.
        После ночевки в школе я утром, на заре, возвращаюсь в Нахсыт, чтобы переправиться на левый берег Алдана и успо коить своих спутников, которые с нетерпением ждут новостей о переправе и проводниках.
        В Нахсыте все еще спят. Надо подождать, пока приготовят чай, - уйти без чая не полагается. Хозяин юрты старается занять меня разговором, но за недостатком слов разговор скоро прерывается.
        Это мой первый визит в юрту, и я с любопытством осмат риваюсь. От кочевого быта у якутов остался еще обычай строить две юрты - летнюю и зимнюю. Иногда они строятся в двух-трех километрах одна от другой, иногда дверь к двери и отличаются только величиной: зимняя меньше и утеплена. Я в летней юрте. Она покоится на четырех вертикальных бревнах, поставленных по углам квадрата; сверху на них лежит венец из четырех балок с одной или двумя поперечными матицами. К этому остову прислонены наклонно тонкие бревна, образующие стены. В стенах прорублены маленькие оконца, в которых вставлены рамы с обломками стекол, нередко вшитыми между двумя кусками бересты. Крыша сделана из жердей с очень слабым наклоном. В одной стороне или, чаще, в центре очаг - камин с прямой трубой из жердей, обмазанных глиной. Пол земляной; вдоль стен кругом юрты, между вертикальными столбами и наклонными стенами - ши рокие нары, "орон". Снаружи юрта покрыта землей, смешанной с навозом.
        Хозяйка вынимает из деревянного шкафчика, когда-то раскрашенного ярким геометрическим узором, фарфоровые чашки. На стол ставят самовар (на Алдане я его видел в каж дой юрте) и угощенье: лепешки и сливочное масло кусками. Трое смуглых детей, с темным румянцем на щеках, с блестящими черными глазами, жмутся к коленям хозяина юрты и с любопытством, открыв ротики, рассматривают меня.
        Хозяин очень внимателен к ним, сажает их на колени и угощает кусками масла.
        После чаепития мы едем на тот берег, и вскоре начинается переправа.
        Рабочие приводят пять лошадей и со страшными криками загоняют их в реку; лодка отъезжает, лошади плывут за ней пофыркивая. Рыжая лошадь начинает захлебываться. Михаил Перетолчин, один из русских рабочих, свешивается через борт, хватает ее за уши и держит голову над водой. Наконец лодка подходит к острову, лошади выскакивают на берег и, отряхи ваясь, убегают в лес. Лодка идет за новой партией.
        Мы с геодезистом К. А. Салищевым, взяв астрономические инструменты, переправляемся в якутской ветке на правый берег, чтобы возле Нахсыта определить астрономический пункт. Переправа продолжается часа два-три. На полянке у Нахсыта расставляем инструменты, палатку; Салищев, как только на темнеющем небе появляются первые звезды, начи нает наблюдения.
        Утром нас будит какая-то голова, просунувшаяся в палатку; я довольно нелюбезно огрызаюсь, но когда после ряда непонятных слов называется фамилия и имя посетителя, кото рые тоже сразу не поймешь, сон сразу проходит: это сам долгожданный проводник Сыромятников. Он довольно толстый, с длинным упитанным лицом, ласков, но, видимо, себе на уме. Он знает всего два-три русских слова; для переговоров придется ехать к Сабе (Савва - учитель; якуты называют людей по именам, фамилия употребляется в исключительных случаях, это "писаное имя").
        С Сыромятниковым приехал другой якут, и мне любезно дают его лошадь, а он сам идет пешком. Лошадь с якутским седлом, и вскакивать на него приходится спереди, описывая большой пируэт в воздухе правой ногой, чтобы не задеть переметные сумы. Сыромятникова на седло поднимает спутник - у него болит спина. В школе учитель угощает нас чаем. После того как выпито несколько чашек, начинается длинный разговор. Сыромятников сообщает, что прямых дорог отсюда на Чыбагалах никто не знает и никто никогда прямо туда не ездил. Единственный возможный путь - это пройти на Индигирку, к Оймякону, а там уже искать проводника на Чыбагалах.
        На Оймякон есть две тропы: одна - южная, по которой прошел в 1891 году геолог Черский, но на нее отсюда попасть трудно. Другая тропа, северная, идет от Крест-Хальджая прямо на восток, сначала вдоль реки Томпо, затем пересекает реку и поднимается по ее притоку Менкюле. По этой дороге можно выйти на Индигирку в 100 километрах ниже Оймякона, к устью реки Эльги и даже в факторию Тарын-Юрях, которая еще ниже. До Индигирки отсюда больше 75 якутских кёсов1 - 750 якутских верст; якуты делают этот путь в двадцать пять дней. Он думает, что мы пройдем не меньше тридцати дней: корма по дороге мало, придется иногда дневать на местах, где есть корм. Дорога тяжелая, очень много болот, и наши кова ные лошади не годятся.
        Эти сообщения меня поразили. Не только нельзя пройти прямо на Чыбагалах, но даже в верховья Индигирки, куда я вовсе не хотел заходить, мы доберемся только к началу августа. А я рассчитывал, что к половине июля смогу быть в Чыбагалахе.
        Очевидно, приходится теперь оставить надежду на возвра щение в Якутск к последнему пароходу.
        Скрепя сердце решаю итти сначала на Индигирку: надо попасть на Чыбагалах во что бы то ни стало, любым путем.
        Начинаю выяснять, сможет ли Сыромятников довести нас до Индигирки. Но он прежде всего ставит ряд условий, которые учитель передает мне со смущенным лицом:
        Наши лошади частью слишком "сухие", частью со сбитыми спинами и негодны для такого тяжелого пути, надо нанять здесь вместо них новых.
        На кованых лошадях нельзя итти, надо снять подковы.
        Наши русские вьючные седла и потники плохи, надо сменить их все на якутские.
        Наши брезентовые мешки и сумы не годятся, они издерутся в тайге, надо взять здесь кожаные якутские сумы.
        Надо сменить часть рабочих и взять здешних якутов, при вычных к горам. Проводник должен иметь для помощи двух своих рабочих.
        Наконец ввиду трудности пути Сыромятников ставит обя зательное условие: предоставить ему право распоряжаться всеми силами людей и животных и, если нужно, останавливаться, где захочет, и уезжать в сторону.
        Совершенно подавленный, я в силах только спросить, откуда же он знает о состоянии нашего каравана. Сыромятников отвечает: "Люди говорят". Люди - это несколько досужих зрителей, которые видели наш караван. И вот у местных якутов, охотно передающих друг другу слухи, постепенно их искажая, создается убеждение в полной непригодности нашего каравана для предстоящего пути. Эти пересуды отразились и на нашем настроении. Поэтому во время пребывания в Крест- Хальджае рабочие наши были уверены, что караван - если не люди, то лошади, во всяком случае, - обречен на гибель в Верхоянском хребте.
        Что мне оставалось ответить Сыромятникову? Он един ственный здесь проводник. Мне хотелось спросить его, сохраняет ли он за мною место начальника экспедиции, или и эта должность перейдет к нему, но вместо этого я осведомился, что возьмет он, чтобы на перечисленных условиях вести нас. Ответ был достоин предыдущего: "Пока я сам не увижу каравана, я ничего не могу сказать; кроме того, я болен, и мне надо отдохнуть здесь некоторое время".
        Ясно, что все это - "политика", стремление выжать из экспедиции возможно больше в пользу кулака, крупного владельца лошадей - Сыромятникова. Положение чрезвычай но благоприятно для него и безвыходно для нас.
        В Крест-Хальджае Сыромятников единственный владелец большого количества лошадей. У него или у подставных лиц я должен буду нанимать лошадей, покупать седла и сумы. Его же батраки поедут с нами в качестве рабочих, и он по дороге займется своими торговыми операциями: повезет с собой товары на нанятых у него лошадях, будет задерживать караван, где захочет, и разъезжать по стойбищам своих долж ников-эвенов, собирать с них долги и продавать втридорога чай, табак и мануфактуру.
        А пока его помощники и прихлебатели распространяют слух, что лошади обречены на гибель в Верхоянском хребте.
        На всякий случай захожу к фельдшерице, которая осматривала Сыромятникова, узнать, что с ним. Оказывается, что у него растяжение связок спины.
        - Недели две ему нужно пролежать спокойно, но все рав но вы раньше и не уедете, у вас лошади очень плохи.
        - Но ведь вы не видели каравана!
        - Люди говорят.
        Я восклицаю с возмущением:
        - Мы выступаем через два дня!
        Вы представляете, какое было у нас настроение в палатке на берегу Алдана, куда я возвращаюсь после разговора! Пер спектива сидеть в Крест-Хальджае неопределенное время - недели или месяцы, - пока найдется другой проводник, или мы выполним все требования Сыромятникова, если только на это хватит остающихся у меня денег. Затем мы пойдем к неизвестным хребтам, где, наверно, погибнут лошади, а сами мы застрянем до зимы.
        К вечеру приходит якут, перевозящий наших лошадей через Алдан, и говорит: "Один конь пропал". Какой именно конь и почему, непонятно. Повидимому, потонул при переправе.
        Следующий день не приносит ничего хорошего. Я снова иду в школу. Учитель почти так же удручен, как и мы: он чувствует, что на его обязанности разрушить сеть, которую сплели вокруг нашей экспедиции местные кулаки, и помочь научному предприятию.
        За время экспедиции мы не раз удивлялись тому исключительному вниманию, с которым относилась к научной работе якутская сельская интеллигенция. Это внимание особенно ярко выделялось в сравнении с жестоким корыстолюбием кулаков, которые существовали в Якутии до создания колхозов, то есть до 1929 -1930 годов.
        К вечеру кончается переправа каравана; коней переправляли сначала на остров, а затем на правый берег. Одна из лошадей действительно сдохла еще на острове: переплыв через первую протоку, она зашаталась и упала. Это была очень старая лошадь.
        В этом печальном происшествии мы были утешены удачной и быстрой переправой остальных лошадей. А павшую лошадь ободрали и мясо ее стали варить и есть; сегодня осталась от нее половина. Подковы сняли и спрятали, чтобы подковать других лошадей, а шкуру взял себе якут-перевозчик.
        Назавтра мы с учителем начали объезжать соседние аласы и опрашивать всех встречных, нет ли где-нибудь хотя и не такого знаменитого проводника, как Иннокентий Сыромятников, но знающего дорогу. Наконец мы узнаем, что бедняк старик Николай Сыромятников бывал на Индигирке и не прочь поехать с нами. Находим его в лесу на озерке, где он ловит рыбу. Это маленький седой человек с кротким морщинистым лицом. Сидя на пеньке, он обстоятельно и медленно отвечает на вопросы, которые переводит учитель.
        - Да, я ездил по северной тропе и к устью Эльги и в Та- рын-Юрях.
        - А хорошо ли ты помнишь дорогу? Наверно, давно не бывал там?
        - Нет, последний раз по этой тропе ходил три года назад. И хотя я стар, а глаза хорошо видят.
        - Не устанешь с нами ехать?
        - Меня, старика, наверно не заставите вести вьючных лошадей, а со своей я сам справлюсь!
        - Один поедешь? Помощников не надо?
        - Зачем помощники? Моего коня разве пасти? Так ваши ребята за ним приглядят.
        Нетребовательность и скромность старика Николая по сравнению с его однофамильцем, кулаком Иннокентием, меня поразила; я был бесконечно счастлив, что нашел добросо вестного проводника, который соглашается через два дня выехать с нами.
        Еще два дня мы проводим на берегу Алдана в ожидании, пока Николай устроит свои домашние дела. Время это мы используем на ремонт вьюков.

3 июля, потеряв на переправу через Алдан и поиски про водников шесть дней вместо одного-двух, как я предполагал, мы выступаем из Крест-Хальджая. У дверей юрт и домов стоят любопытные, и нам кажется, что они определяют, какая лошадь раньше сдохнет. Но как только мы покидаем селение и томительное ожидание сменяется движением вперед, настроение резко изменяется, мы снова верим в свои силы, и мрачные предсказания крестхальджайцев теряют власть над нами.
        Первые сорок километров дорога идет по местности того же характера, что и долина самого Алдана: сосновые, листвен ничные, березовые леса, прерываемые лугами. Вначале часто попадаются юрты, потом они становятся все реже, и последние уже на расстоянии двадцати километров одна от другой. Вблизи юрт через некоторые болота положены гати, и есть даже мосты через речки, но за последней юртой мы вступаем в область сплошных девственных болот. По этой тропе до подножия гор на 180 километров простирается приалданская низменность.
        Взобравшись перед отъездом на колокольню Крест-Хальджая, я увидал на востоке и северо-востоке низкие зубцы и гребни Верхоянского хребта, синеющие на горизонте. Потом все девять дней, пока мы брели по бесконечным болотам, я мечтал об этих синих горах. Только на пятый день сквозь опушку леса, наконец, начали мелькать вершины хребта, кото рые как будто оставались все так же далеки и недостижимы. Пока же вокруг нас были только болота!
        Болота здесь разнообразны: во-первых, чистые безлесные болота, с большими кочками, покрытыми травой, и с морем воды между ними. Вечная мерзлота близко, и поэтому, если тропа по болоту уже пробита, итти сравнительно хорошо, лошади бредут по брюхо в воде, но не проваливаются.
        Неприятнее болота с редким лесом, покрытые мхами: лошади проваливаются сквозь мох и могут повредить себе ноги, продираясь между упавшими деревьями.
        Еще хуже лес по болоту - здесь тропа превращается в ряд грязных топких ям между корнями деревьев, крайне опасных для лошадиных ног. Местами встречаются маленькие откры тые болота, где лошади вязнут уже совершенно.
        Лошадь, чтобы спастись из болота, прыгает на корни деревьев, стукается вьюком о дерево; а если на ней сидит всадник, она не обращает на него никакого внимания, и ему приходится во время этих прыжков оберегать свои колени от ударов о стволы деревьев, а глаза - от острых ветвей.
        Обходя наиболее глубокие болота, проводники нередко свертывают с тропы и уводят свои связки в чащу. Тут нещадно обдираются вьюки, и ящики; скоро на наших вьюках с мукой уже были разодраны в клочья простые мешки, которые мы надели сверху для предохранения брезентовых; якутские ящики, такие беленькие вначале и аккуратно обтянутые кожей, разбились и обтрепались.
        Передвижение по болотам очень утомило и людей и животных. Не говоря уже о постоянном вытаскивании лошадей и груза из болот, одно пребывание в седле в течение десяти-две надцати часов, на лошади, которая судорожно бьется под вами, вытаскивая из трясины то передние, то задние ноги, чрезвычайно утомительно; поэтому мы вздохнули с облегче нием, выйдя к берегу реки Томпо и увидав в десятке километров к востоку Окраинную цепь Верхоянского хребта.
        Томпо - это большая река, которую здесь даже нельзя перейти вброд. Она вытекает из ущелья в хребте и рассы пается на протоки. Между ними - галечные острова, покрытые тальниками, по берегам заросли тополей и елей.
        В лесу мы нашли спрятанную ветку, сделанную специально для переправы каким-то заботливым путником. Но она мала для перевозки груза, и приходится привязать к ней два бревна. Кроме того, у нас с собой складная брезентовая лодка, которая помогла уже на Алдане. Она очень короткая, плохо управляется, но на нее можно нагрузить очень много.
        На следующий день переправляют лошадей: прижав весь табун к утесу, страшными криками пытаются согнать его в воду вслед за несколькими лошадьми, привязанными к лод ке. Но лошади убегают, взбираются на крутые осыпи, чтобы избежать воды, и после нескольких неудачных попыток удается заставить только двадцать пять лошадей войти в воду и переплыть реку. Они выходят дрожащие, унылые и покор но стоят на отмели. Остальных переправляют в поводу за лодкой.
        Лошадям надо дать отдохнуть после тяжелых переходов по болотам с плохим и скудным кормом, и я отправляю их за три километра, на устье притока Томпо, Куранаха, где хорошая трава. Заодно их там подкуют - уже не меньше сорока подков сорвано в болотах. Мы сами остаемся у переправы, чтобы сделать экскурсию к окраине хребта и дать возможность Салищеву закончить наблюдения, необходимые, чтобы опре делить здесь астрономический пункт. Такие пункты он будет определять вдоль всего пути на расстоянии нескольких сотен километров один от другого. Астрономические пункты будут точно нанесены на карту, и между ними расположатся участ ки дороги, снятые маршрутно-глазомерной съемкой, то есть по часам и компасу. Такая съемка дает ошибки в определении длины пути и направления, а астрономические пункты позволяют сделать карту более точной. Особенно важна проверка съемки по астрономическим пунктам при путешествии по лесам, где определения направления и длины пути очень неточны.
        Хребет совсем близко, и нам не терпится попасть туда скорее. Что лежит за первой грядой? Может быть, мы увидим главную снежную цепь?
        С моим помощником, горным инженером Протопоповым, мы идем пешком в горы вдоль Томпо. С трудом пробираемся по берегу под обрывами и нависшими кустами. Но вскоре утесы преграждают путь, и приходится влезать на склон. Лишь к вечеру мы достигаем устья большого левого притока, почти равного главной реке. Как мы позже узнали, это была река Менкюле.
        На отмели мы увидели следы молодых и взрослых лосей, приходивших к водопою, но самих животных не видно. Решаем заночевать километрах в пяти от устья Менкюле; уже поздно, а дальше обрывы окончательно преграждают путь. Менкюле течет здесь в понижении, тянущемся за первой, Окраинной цепью, а Томпо идет навстречу Менкюле с севера. Это было первое географическое открытие нашего путешествия, так как на картах река Томпо была показана текущей прямо с востока. Мы устраиваемся на ночь у громадной кучи плавника - леса, принесенного рекой, - и зажигаем его: отчасти, чтобы погреть ся, отчасти, чтобы отогнать комаров, которые сегодня нам изрядно досаждали.
        Всякий опытный таежник, чтобы переночевать с удобством, устроил бы навес из ветвей и перед ним "надью" - два или три бревна, сложенных вместе. "Надья" горит всю ночь и хо рошо согревает спящих под навесом. Но у нас не было топора, и мы устроили костер на площади в 200 квадратных метров! Костер горит на славу. Мы согреваем на нем консервы и затем ложимся с краю на горячую золу.
        Утром приходится возвращаться: хотя впереди и неизвестная страна, но завтра караван должен выступать. На обратном пути мы взбираемся на Кюрынью - высокую гору в первой цепи к югу от Томпо. На этой горе, по поверьям якутов, образуются дожди; вчера весь день действительно вокруг горы клубились грозовые тучи. Поднимаемся сначала по лесу в влажной тени по глубокому мху; еще рано и холодно. Вскоре появляется кедровый стланец - цепкий кустарник, преграждающий путь своими бесчисленными ветвями, стелющимися по земле и затем дугообразно загибающимися вверх. Подниматься по зарослям стланца невероятно трудно. На вершине и на полянах следы медведей и ямки, вырытые в щебне: сюда медведи приходят погреться на солнце и отдохнуть от комаров, которые гудят в лесу. Настоящий медвежий курорт! Нигде не видно и не слышно медведей, но, может быть, у них сейчас "мертвый час" и за кустами мы найдем спящего мишку?
        С вершины Кюрыньи изумительный вид во все стороны. Прежде всего мы смотрим, конечно, на восток: что там, в неиз вестной стране? За понижением, в котором параллельно Окраинной цепи текут Менкюле и Томпо, возвышается высо кая цепь с крутым обрывом - Скалистая, как я ее тотчас же назвал. За округлыми предгорьями этой цепи круто поднимаются ее обрывистые гребни с красновато-коричневыми скалами, тянущимися непрерывной стеной с юга на север по всему горизонту километрах в сорока-пятидесяти от нас. Высота ее местами до 2 тысяч метров, и нам кажется, что это и есть водораздельная Главная цепь Верхоянского хребта; но как оказалось, до последней еще очень далеко.
        На север горизонт ограничивают горы, лежащие за узкой щелью Томпо, но зато на запад глаз скользит по бесконечной равнине. Похожая на кожу пестрой лягушки, она покрыта светлозелеными пятнами громадных болот и темными масси вами лесов. Томпо и ее притоки, окаймленные желтыми полосами галечников, делят эту монотонную низину на неправильные треугольники. На горизонте можно различить высокий левый берег Алдана. И нигде ни одного человеческого жилья, ни дымка, ни покоса!
        Кто бы мог тогда подумать, что на этой дикой реке в 1933 году начнется постройка культбазы для обслуживания кочевых эвенов, что к 1936 году здесь будет уже больница, школа с интернатом, ветеринарный пункт, зоопункт, электро станция, кинопередвижка; что приезжающие сюда эвены будут отдыхать в красном уголке, слушать радио, читать книги!
        Переправа лошадей через Алдан
        Определение астрономического пункта на берегу Алдана
        Наледь в Верхоянском хребте
        Подъем на перевал через Верхоянский хребет
        Индигирка в хребте Черского
        Якутская юрта у порогов Индигирки
        В хребте Черского. Стан на реке Индигирке
        Трудный спуск
        Здесь впервые эвены увидели свиней и кур, животноводче ское хозяйство, опытные посевы зерновых культур и огород.
        На другой день мы вступаем в те бесконечные горы, о которых нам рассказали столько страхов. Лошади после отдыха выглядят свежими и веселыми и бойко идут вперед.
        Наша тропа проложена по небольшой речке Куранаху. Она так мало протоптана, что часто очень трудно найти ее, особенно при переходе через реку. Постоянно переходя с берега на берег, тропа теряется, но Николай ведет нас уверенно: якут не боится отсутствия тропы.
        На якутском языке дорога и след обозначаются одним словом - "суол", и действительно, наша дорога часто только след проехавшего год назад путника. Если дорогу преграждает болото, на котором трава разбита копытами, мы идем по целине или лезем в чащу, обдирая в клочья вьюки.
        Николай уже стар, и наши якуты-рабочие втихомолку под смеиваются над ним и сами часто выбирают дорогу по вкусу, особенно "леший" Оконохой (Афанасий), который никогда не ведет свою связку по тропе: то тропа слишком камениста, то вязка. И, догоняя караван, я всегда вижу по следам: вот про шли другие связки, а здесь, стороной, шел Афанасий.
        На Куранахе веселее, чем в болотах Томпо, - светлые тополевые рощи, луга, галечники. Куранах значит "сухой", болот по нему нет. Очень часто мы едем по островам или приречным террасам, поросшим мелким тополем, по крепкой тропе. И лошади и люди отдыхают от бадаранов.
        После ночевки на Куранахе мы переваливаем через гору на приток Менкюле - Нижний Харыялах.
        По Харыялаху дорога быстро сворачивает в узкую, заросшую лесом долину его правого истока. Я задерживаюсь для осмотра утесов и , отстав от каравана на час, вижу впереди, в верховьях реки, два столба дыма. В июне и июле здесь очень мало дождей, все пересохло, к тому же на Харыялахе густой еловый лес (Харыялах значит "еловый"); в чаще ели увешаны гирляндами сухих светлосерых лишаев, которые мгновенно вспыхивают. Ели загораются одна за другой, и огонь сразу охватывает все дерево, превращая его в колеблющийся столб пламени; как только сгорают лишаи, огонь уменьшается, и по является черный дым.
        Мы едем по самому краю обрыва - огонь захватил тропу и прижимает нас к речке. За площадью пожара находим утес, который надо осмотреть. Пока я записываю наблюдения, на летает порыв ветра, и пламя, страшно завывая, прыгает с утеса на утес, перебрасываясь на десятки метров, подобно какой- то гигантской огненной метле, вздымающей искры. Лошадь поворачивается спиной к пламени, прядает ушами, храпит.
        Вечером я делаю строгий выговор рабочим за неосмотри тельное курение, но никто не признается.
        По Харыялаху мы входим в Скалистую цепь. Красноватые утесы известняков возвышаются по обе стороны речки метров на семьсот, от них в долину выдвигаются большие осыпи.
        Наш караван медленно поднимается между осыпями, проходит яркозеленые лужайки, маленькие озерки и переваливает на восточный склон цепи, на речку Верхний Харыялах.

15 июля по ущелью этой речки спускаемся в широкую долину Менкюле, в то благословенное место с хорошим кормом, о котором нам говорили в Крест-Хальджае: "В Кюель-Сибиктя отдохнете и покормите лошадей перед подъемом на главный хребет".
        Но Николай решил пройти дальше и остановился в Ойегос-Оттук ("Боковой корм") выше по реке. Хотя корм здесь хуже, мы решили сделать дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям и осмотреть соседние горы.
        С утра все настроены празднично: стирают белье, чинятся, пекут лепешки, идут на реку купаться. В экспедиции это все удовольствия, которым можно свободно предаваться только на дневках. Утром я записываю вчерашние наблюдения. В полдень снаряжаемся для экскурсии.
        Уже садясь на лошадей, мы замечаем в полукилометре к северу и востоку два столба дыма. Петр Перетолчин, пожилой рассудительный рабочий, спокойно поясняет: "Это я разложил дымокур не релке2, кони очень бьются, комаров много. Никуда огонь не пойдет - кругом болото. А другой дымокур Михаил на острове разложил".
        Я иду проверить, в самом ли деле все так хорошо, и невдалеке от палаток нахожу новый центр пожара в лесу: ветер уже перебросил огонь сюда, а два дымокура превратились в громадные ревущие пожарища, которые ветер гонит в нашу сторону. Мы пробуем ветками забить огонь, но не удается ликвидировать даже самый маленький из новых очагов по жара. Надо бежать: если ветер рванет сильнее, то через десять минут лагерь будет в огне. Прежде всего необходимо найти лошадей, чтобы вывезти груз. В другие дни поиски лошадей иногда затягиваются на два-три часа, но сегодня лошади близко и их вскоре удается привести.
        Поспешно свертываемся, упихивая все кое-как; котел с тестом, приготовленным для лепешек, опрокинут, и тесто вытекает на мох. Огонь начинает перекидываться через последнее, болотце в нескольких шагах от лагеря. Мы долго боремся с ним, забивая пламя ветвями, огонь все-таки побеждает, но у нас все уже завьючено, и караван уходит.
        Мы идем еще два дня вверх по реке Менкюле. Это большая река, с быстрым течением, брод через которую очень опасен, и поэтому только в конце второго дня, когда река становится мельче, проводник переводит караван на другой берег.
        Долина Менкюле здесь имеет ледниковый характер. Следы недавнего оледенения видны всюду: утесы, обточенные льдом, нагромождения валунов и мелкого рыхлого материала, так называемые морены, перегораживающие дно долины или тя нущиеся вдоль склонов. Эти морены принес сюда ледник, спу скавшийся с Главной цепи хребта и тащивший с собой массу камней, захваченных им со склонов и на дне. Ледник был дли ной не меньше 100 километров и заполнил долину до высоты 400 метров. Это было давно, двадцать или тридцать тысяч лет тому назад; тогда весь Верхоянский хребет был покрыт такими ледниками, спускавшимися к равнине Алдана. Позже климат изменился, и ледники растаяли.
        С Менкюле мы сворачиваем на ее приток Тебердень, ко торый должен вывести нас к удобному перевалу. Три дня идем вверх по этой речке. Долина становится все мрачнее, горы высятся на целый километр. Наверху уходят к облакам тем ные утесы, внизу громадные осыпи спускаются к широкому плоскому дну долины, покрытому частью тополевыми заросля ми, частью большими безотрадными галечниками (по кото рым так трудно итти лошадям). Нередко галечники прерываются белыми пятнами наледей.
        Наледь, или, по-якутски, тарын, - это явление, характер ное для сибирского севера в областях вечной мерзлоты. Зимой, во время сильных холодов, многие горные реки промерзают до дна, и вода просачивается через галечники берегов. Многочисленными струйками она вытекает из галечников на поверхность льда, разливается по нему тонким слоем, который вскоре замерзает. Таким образом за зиму намерзает слой льда толщиной в два-три метра, и даже до восьми метров, и покрывает не только реку, но и всю долину ее, иногда шириной до двух-трех километров и длиной от нескольких сот метров до десятка километров.
        Зимой, при 60-градусных морозах, тарын всегда покрыт водой, а летом, в июльские жары, - это мощные толщи льда среди зелени, не тающие до самой осени. Тарын захватывает и прибрежные леса, если они лежат на низкой террасе. Де ревья от этого постепенно гибнут, и летом в долинах рек, на местах, где тарын стаял, образуются огромные площади галеч ников с засохшими серыми рощами.
        Зимой тарын представляет большие препятствия для пере движения, а летом это излюбленная дорога для караванов лошадей. По тарыну лошадям итти хорошо, они не сбивают себе копыт, как на галечниках, и не вязнут, как на болотах.
        На третий день мы начинаем подниматься, наконец, на Главную цепь, пройдя около 380 километров от Алдана и 190 километров от подножия хребта. Исчезли деревья, дно долины покрыто щебнем и округленными кусками песчаника, по которым лошади идут медленно, осторожно переступая. Наконец мы выходим на широкую седловину перевала. На западе вниз по Теберденю видны острые хребты, достигающие 2500 метров высоты, с обильным снегом, с цирками недавних ледников.
        На восток лежит плоская долина, а за ней в мрачной завесе грозовой тучи округлые горы; утесов почти нет. Это знамени тый Чыстай, который лежит по гребню Верхоянского хребта, - безлесное пространство (от русского слова "чистый"), где летуют эвены со своими стадами. Здесь много корма, но нет топлива, и нам нужно миновать Чыстай сегодня же.
        Мы спускаемся по широкой долине, - оказывается, это верховья Томно. Хотя мы уже перевалили через Главную цепь, но все же не достигла бассейна Индигирки. Алданский склон хребта круче, размывается быстрее, чем индигирский, и река Томно своими верховьями успела проникнуть на во сточный склон Главной цепи и похитить верховья прежних притоков Индигирки.
        В 15 километрах от перевала у первых деревьев, жмущихся к подножию гор, мы находим чумы эвенов (ламутов) и стада оленей. Становимся возле них на ночлег.
        Мы прошли 400 километров, не встретив ни одного человека. Оймяконские якуты, числом около двух тысяч, жили в те годы по долине Индигирки и на нескольких притоках вблизи нее, а эвенов во всем бассейне Верхней Индигирки и в прилегающей части Верхоянского хребта было не более трехсот пятидесяти человек.
        В 1926 году снабжение горных районов было поставлено еще плохо, эвены не были объединены в артели, и кулаки якуты могли еще эксплуатировать их, сбывая им по высоким ценам чай, табак, железные изделия и прочие товары, и опутывая долговыми обязательствами. Теперь положение эвенов другое: они объединены в артели, товары получают из лавок и факторий по твердым ценам, никто не спаивает их и не отнимает за долги, как это делали купцы и кулаки до рево люции, ценную пушнину и оленей.
        Утром мимо нас прогоняют оленей; они бегут со странным хорканьем, вытянув морды, и потом тесной кучей ложатся у чума; их рога подобны зарослям кустарников: когда север ный олень лежит тихо в лесу на мху, его трудно сразу различить между кустами.
        Я пытаюсь расспросить у эвенов о прямой дороге на Чыбагалах, но никто из них не ездил туда и не слыхал, есть ли такая дорога. Приходится покориться судьбе и ехать на Индигирку. Мы решаем, что в Тарын-Юряхе, на Инди гирке, где есть фактория Якутгосторга, мы договоримся с доверенным фактории о нашем зимнем возвращении, о найме оленей, ибо ясно, что ни к какому пароходу в Якутск мы не попадем. Сегодня 21 июля, больше месяца со дня выхода, мы прошли 750 километров - по карте как раз столько было прямо до Чыбагалаха, а между тем мы только перевалили через Верхоянский хребет, и до Чыбагалаха надо, наверно, итти еще целый месяц.
        Расстояние на местности значительно больше измеренного по карте, потому что мы не идем прямо, а делаем большой крюк к востоку по изгибам горной реки.
        Переночевав еще одну ночь у эвенов, мы уходим через покрытые травой низкие горы на восток и незаметно перева ливаем в верховья реки Брюнгаде, принадлежащей уже к бассейну Индигирки.

23 июля, после двух дней пути по широким долинам вдоль реки Брюнгаде, мы подходим к большой горной цепи, параллельной Главной. Цепь эта, которую я назвал Брюнгадин ской, круто обрывается на юго-запад, ниже Главной, и на ней лежат только редкие пятна снега. Долина реки Брюнгаде, пересекая горную цепь, суживается, загромождена моренами древнего ледника, и то справа, то слева к ней подступают крутые обрывы.
        На следующий день с утра, чтобы обойти утесы, нам приходится переходить несколько раз реку вброд. Перед этим два дня шел дождь, и Брюнгаде, довольно значительная река даже в сухое время, сильно вздулась. На втором броде последних лошадей в связках течение сдергивает вниз и они едва добираются до берега. Третий брод страшен: мутная серая масса воды мчится бешеным потоком.
        Николай уже не решается искать брода, и вперед едет попутчик эвен, который вместе с другим эвеном, якутом и якуткой вчера присоединились к нашему каравану. Эвен храбро гонит лошадь; вскоре она вся скрывается под водой и плывет, высунув голову и пофыркивая; всадник на своем высоком седле поднимает колени к подбородку. Доплыв до того берега, он возвращается обратно, но менее благополучно: поток срывает с седла переметные сумы, и они, как пара огромных пузырей, мчатся вниз по течению. Эвены и якуты уезжают вниз по реке в надежде, не прибьет ли сумы к берегу, а мы останавливаемся у брода. Я посылаю проводника впе ред узнать, нельзя ли пройти этим берегом.
        С вершины на левом берегу, на которую взбираемся мы с Протопоповым, открывается обширный вид на долину Брюнгаде и Брюнгадиискую цепь. Брюнгаде здесь стеснена в узкой долине, и древние ледники, спускавшиеся с Главной цепи, принуждены были, сливаясь, громоздиться в этом узком жерле, заполняя его.
        К вечеру проводник нашел дорогу по левому берегу Брюнгаде, и мы идем следующий день по ней. Дальше нужно перевалить на север, в бассейн реки Эльги. Местность ста новится малоинтересной, горы еще высокие, но плоские. Се лерикан, большой приток Эльги, вздувшийся от дождей, течет в сильно болотистой унылой долине. Николай дороги дальше не помнит, и караван наш блуждает по болотам и в чаще молодых лиственниц в поисках троп.
        На следующий день, 28 июля, выясняется, что проводник уже окончательно не знает, куда итти. Неясные следы ведут вправо от долины Селерикана, и он уводит нас по ним. Взбираемся на перевал через правую цепь и видим на востоке широкую долину с большими лугами и по дальнему ее краю в вечерней дымке плесы большой реки. Это Индигирка.
        С волнением смотрю я с перевала. Река, по которой никто н е проплывал! Совершенно неизвестная область, куда дей ствительно не ступала нога исследователя. Таинственная Индигирка, которая вдруг превратилась из географического названия в действительность, из тонкой черной полоски на карте - в большую, полноводную реку.
        В ВЕТКЕ ПО ИНДИГИРКЕ

29 июля мы спустились к райским пастбищам - в широкую здесь долину Индигирки. Слева в нее впадает река Эльги, и берега ее покрыты пышными лугами с перелесками. Даже лиственница, дерево несколько мрачное, кажется на фоне лугов более нежным. Лошади жадно зарывают морды в траву, - на последней стоянке в лесу под перевалом им не пришлось особенно много пировать.
        Идем наугад на север. Через несколько километров на лужайке попадается пустая юрта, по-видимому зимник. Все повеселели: ведь мы миновали Верхоянский хребет, и мрачные предсказания крестхальджайцев не оправдались - у нас только одна лошадь хромает.
        Вскоре находим другую, обитаемую юрту. Якуты со страхом и изумлением глядят вслед нашему каравану: столько вьючных лошадей здесь никогда не видали.
        Встречаются табунки необыкновенно жирных лошадей: поглядев издали на наш караван, они испуганно убегают, вскидывая толстыми задами.
        Минуем еще две юрты - Петра Слепцова и Петра Атласо ва, с которыми в дальнейшем нам придется еще встречаться.
        Первого нет дома, а Петр Атласов провожает нас к берегу Эльги, к месту переправы. К устью, где нам хотелось опре делить астрономический пункт, подойти нельзя - там протоки и острова, поросшие лесом. Придется стать здесь. Атласов ничего не знает про дорогу на Чыбагалах. И немудрено: он бедняк, у него всего три коровы и ни одной лошади. Бедные якуты в те времена далеко не ездили - незачем (разве наймутся в работники к богачу гонять оленей с грузом); Атласов ездил только в Тарын-Юрях - селение в 50 километрах по Индигирке.
        Вечером приходит Петр Слепцов, человек более богатый и самоуверенный. Приносит нам "кэси" - гостинец, который всякий гостеприимный хозяин обычно дает гостю, при этом всегда рассчитывая получить что-нибудь в обмен. "Кэси" Слепцова - это туяс молока и утки; за них я даю ему яркий бумажный платок. Разговор, как всегда, затягивается и не скоро доходит до интересующих нас вопросов.
        - Есть ли отсюда дорога на Чыбагалах?
        - Люди ездят из Тюбеляха, прямо никто не ездил.
        - А как далеко до Тюбеляха?
        - Кёсов сорок.
        - А оттуда до Чыбагалаха?
        - Не знаю, однако далеко, еще дальше.
        - Не слыхал, где мука и масло, которые из Оймякона исполком повез для нас в Чыбагалах?
        - Как же, слышал: ваш груз месяц назад Мичика в Тюбелях на плоту плавил.
        - А в Чыбагалах потом повезли?
        - Нет. Люди говорят, в Тюбеляхе оставили.
        - Можешь нас повести по Индигирке в Тюбелях с вьюч ными лошадьми?
        - По Индигирке в Тюбелях только на лодке плавают - там ущелье, река глубокая, быстрая, много проток, островов. На лошадях кругом надо ехать.
        - Как кругом?
        - Через горы, по левую сторону.
        - Что, это трудная дорога?
        - Трудная: камня много, горы высокие, корм плохой.
        - Через Тарын-Юрях пройдем?
        - Нет, Тарын-Юрях на том берегу, останется в стороне, кёсах в пяти.
        После долгих переговоров Слепцов соглашается провести караван в Тюбелях, если ему дадут шесть пудов муки.
        Наш проект - съездить в Оймякон или Тарын-Юрях, прежде чем уходить к Чыбагалаху, и принять меры к органи зации зимнего каравана для возвращения в Якутию - оказался неисполнимым. В Тарын-Юряхской фактории сейчас никого нет, и она закрыта. А до Оймякона, улусного центра, далеко - около 150 километров, и поездка туда и обратно займет не менее десяти дней. К тому же там, как говорят, никого из нужных нам членов исполкома нет. Мы только зря потеряем драгоценное время.
        Поэтому, если мы хотим попасть в Чыбагалах, надо рискнуть итти вниз по Индигирке, пока не думая об обратном пути. Мы должны очень спешить: половина лета прошла, а конечная цель, Чыбагалах, оказывается, все еще очень далеко; сколько до него от Тюбеляха, здесь не знают, и прямой дороги отсюда нет.
        Утром я отправляю Михаила Перетолчина посмотреть, нет ли где сухостойного леса возле реки, чтобы сделать плот. Мне очень хочется исследовать Индигирку, проплыть по ней и вме сте, с тем дать отдых лошадям. Если весь груз мы отправим на плоту, лошади, идя порожняком в Тюбелях, немного отдохнут. Михаил возвращается весь расцарапанный, изъеденный комарами, проклиная протоки, Индигирку и лес. Он выяснил, что сухой лес расположен далеко от реки или на непроходимых протоках и доставлять его к Индигирке слиш ком долго.
        В конце концов удается уговорить Петра Слепцова про дать маленькую ветку и дать нам напрокат другую, по больше.
        Большая ветка спрятана у Слепцова в кустах, и ее нам привозят на санях, запряженных быком. На Индигирке тогда еще не знали колесных экипажей, да они и непригодны на болотах; и летом и зимой здесь возили на санях сено, дрова, Боду. Запрягали только быков, считая, что они сильнее. Неко торые якуты и выходцы из Лено-Алданского района иногда запрягали лошадей, но эта необыкновенная в здешних местах запряжка повергала местных якутов в изумление.
        С устья Эльги я отправил обратно в Крест-Хальджай про водника Николая, который дальше уже не знал дороги.

1 августа наша экспедиция разделилась на две партии. Караван под начальством Протопопова переправился через глубокую Эльги, чтобы итти в Тюбелях через горы. Я с Салище вым и Кононом - якутом, исполнявшим обязанности рабочего и переводчика, - решили плыть втроем на двух ветках: я в ма ленькой, а мои спутники в большой. Но и большая лодочка так мала, что приходится привязать по бокам два бревна, чтобы она могла поднять двоих.
        Для багажа мы берем на буксире нашу брезентовую складную лодку. В нее погружаем палатку, постели, продовольствие, астрономические инструменты.
        В мою лодку беру только плащ и маленькие сумки для камней. Гребем мы легкими двухлопастными веслами, выте санными из тонкого ствола лиственницы.
        Предстоящий путь по Индигирке гораздо интереснее, чем через Верхоянский хребет. О строении хребта мы знали по краткому отчету Черского, а все сведения об Индигирке огра ничивались лишь несколькими строками расспросных данных, помещенных в старой сводке географа Майделя. Май дель писал: "В то время как до впадения Нелькана верховье Индигирки с его многочисленными притоками течет по широкой, лишь местами прорезанной горными цепями равнине, с этого места прибрежный ландшафт совершенно изменяется. Левый берег горист почти до места впадения Селегняха, а правый низмен и болотист". И Майдель приводит рассказы об "ужасных болотах" правого берега Индигирки. Так было показано и на картах - низменность по правому берегу Индигирки с севера почти до самой Оймяконской впадины, и по ее левому берегу дикий хребет Кех-Тас, отделенный от Индигирки большой рекой Сюрыктах-Арга.
        Пускаясь вниз по Индигирке, я не надеялся встретить даже камни, не говоря уже об утесах: где уж тут, когда берег низмен и болотист, - и я завидовал группе Протопопова, которая сделает интересное пересечение отрогов Кех-Таса.
        Но плавание по Индигирке принесло много неожиданностей. Прежде всего река оказалась гораздо более мощной и быстрой, чем мы предполагали.
        Как только мы выплыли из лабиринта островов, лежащих у устья Эльги, мы увидели широкую реку, несущую свои воды с бешеной скоростью. Мне в моей легкой лодочке было нетрудно переходить на протоки в протоку и приставать к утесам, но мои спутники скоро оказались в тяжелом положении: ветка с двумя бревнами, да еще с брезентовой лодкой на буксире оказалась неповоротливой. Чтобы догрести от одного берега к другому, приходилось долго работать веслами, а за это время лодки уносило на много километров вниз. Поэтому нам сразу пришлось разделиться: я приставал к утесам и производил наблюдения, а Салищев плыл дальше и ждал меня через каждые десять-двадцать километров.
        Моя лодочка была так мала, что когда я ложился, мое тело заполняло ее целиком, и так неустойчива, что обернуться назад в ней нельзя, можно только слегка повернуть голову. Чтобы посмотреть назад, надо обязательно повернуть всю лодку.
        Немного жутко плыть в такой скорлупке одному по большой реке. Лодка вздымается на плоских волнах стремнины и вертится в многочисленных водоворотах. Из всех рек, которые мне приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и страшная по своей мощи и стремительности.
        Вскоре мы убеждаемся, как неверны сведения, собранные Майделем в низовьях Индигирки от местных жителей, вероят но, никогда не ездивших сюда.
        Покрытые лесом горы начинаются по обоим берегам от самого устья Эльги, а у Нелькана (реки, впадающей ниже Тарын-Юряха) на правом берегу вместо предполагаемой низменности поднимаются громадные темные горы с пятнами снега на вершинах, частью закрытых тучами.
        На следующий день высокий горный хребет появляется и на левом берегу реки. У устья Неры, большого правого притока Индигирки, черные, голые, еще более высокие горы, покрытые обильными снегами. В виде зубчатых стен по гребням и вершинам выступают жилы гранита, придающие горам еще более мрачный и фантастический вид.
        За Нерой долина Индигирки сразу суживается, течение все более и более ускоряется. С обеих сторон большие утесы и горы, покрытые облаками. Уже несколько дней идет дождь. Для первой ночевки приходится ставить палатку на узкой по лосе галечника: каменистый склон слишком крут, и на него не взберешься. К вечеру мы с ужасом убеждаемся, что вода необыкновенно быстро поднимается, река буквально вздувает ся. За час подъем воды достигает десяти сантиметров, а до нашей палатки от воды всего три четверти метра. Ночь проходит тревожно, я много раз выглядываю из палатки и вижу, что вода поднимается все выше и выше. В шесть часов утра приходится сняться с лагеря: вся площадка залита, и вода уже лижет вход в палатку.
        В течение следующих десяти дней вода в Индигирке упала так же быстро, как поднималась.
        Еще день плавания по бешеной реке, на быстринах скорость доходит уже до пятнадцати километров в час. Возле утесов плыть опасно; вода с силой бьет в них, и от выступов идут гребни валов. Но мне надо держаться возле самых утесов, чтобы их изучать. Работа требует большого напряжения: нужно одновременно править веткой, глядеть на утес, зарисовывать складки пластов, записывать, фотографировать. Как назло, много интересных складок, а чуть положишь весло - ветку в водовороте поворачивает и наносит боком на вал под утесом. А если захлестнет волна, скорлупка тотчас потонет. При таком стремительном движении вдоль утесов надо еще уловить момент, чтобы пристать, - нельзя же проезжать мимо утеса, не осмотрев его. И вот смотришь, нет ли у подножия утеса камня, за которым затишье, и на быстром ходу круто подворачиваешь к берегу, стараясь, чтобы нос лодки попал как раз за камень, иначе снесет или опрокинет.
        К вечеру проплываем устье Ольчана, за ним утесы становятся еще грознее. Одна за другой три воющих и шипящих стены проносятся мимо меня. Но вот река мчит прямо на отвесные скалы четвертого утеса, которые острыми зубцами разрезают воду, ревущую и пенящуюся в больших валах. Работая изо всех сил веслом, едва ухожу от страшного утеса, и еще не успевает мелькнуть мысль: "А что случилось здесь с грузовыми лодками?" - как вижу их у берега.
        Оказывается, опасаясь утеса, они свернули в протоку у правого берега между галечными отмелями, которая казалась глубокой, а кончилась мелким перекатом. Брезентовую лодку долго тащили по камням, и дно ее, наверно, протерлось.
        Становимся на ночлег, перевертываем лодку: действительно, во внешнем брезенте дыра, и надо наложить заплатку.
        Утром, пока Конон чинит лодку, мы с Салищевым решаем сходить на соседнюю гору в надежде увидеть на востоке или севере пресловутую низменность Майделя.
        Поднимаемся на склон крутой горы, вершина которой скрыта в облаках. С высоты открывается вид вниз по долине Индигирки; низменностей и болот здесь никаких нет. Несколь ко горных цепей, из которых самая большая закрыта облаками, пересекают реку к югу от Ольчана. Цепи эти идут в широтном направлении, поперек реки, и Индигирка разрезает их по узкой долине, местами превращающейся в настоящее ущелье. Особенно интересны громадные террасы в долине реки на высоте от 10 до 350 метров. Ровные поверхности тер рас указывают на то, что не так давно вся эта горная страна была гораздо ниже, затем начала подниматься, а Индигирка в это время энергично прорезала свое ущелье.
        На этой вершине мы с Салищевым окончательно убедились в том, что нами открыт новый большой хребет. Уже когда мы доплыли до Неры, стало ясно, что цепи левого берега Инди гирки продолжаются к востоку от реки. Теперь, глядя на бесконечные горные гряды, преграждающие горизонт на севере и юге, я понял, что мы находимся в сердце огромного хребта. Припоминая описанные Черским на его пути из Оймякона в Верхне-Колымск высокие безлесные цепи, уходившие на северо-запад, и сопоставляя это со сведениями других путешественников, прошедших по Верхоянско-Колымскому тракту, о направлении хребта Тас-Хаяхтах, я решил, что огромный хребет тянется непрерывно от Полярного круга через Индигирку до Колымы. В него входят и хребет Тас-Хаяхтах на севере, и таинственный Кех-Тас на левом берегу Индигирки, и те высокие цепи, которые синеют перед нами, и Улахан- Чыстай Черского.
        Эти выводы о существовании единого громадного хребта подкреплялись и геологическими данными: и мои наблюдения и отчет Черского - все доказывало, что здесь проходит мощ ная складчатая система, параллельная Верхоянскому хребту.
        Возбужденные нашим открытием, полные желания про никнуть скорее на север через эти неизвестные цепи, спустились мы к лодкам.
        К полудню Конон закончил починку брезентовой лодки, и мы едем дальше. Погода начинает проясняться, и мы спешим в Тюбелях, чтобы успеть сделать там астрономические определения до прихода каравана. Но вот беда: мы не знаем, где мы! Может быть, мы уже незаметно проплыли Тюбелях и скоро попадем на знаменитые пороги? По старым картам се ление Тюбелях стоит на правом берегу, немного выше Ольчана, а большая река, которую мы прошли вчера, не чем иным, кроме как Ольчаном, не может быть.
        На правом берегу в лесу показывается дымок и несколько пасущихся лошадей. Мы останавливаемся. Конон уходит в лес и находит юрту, где живет семья якутов; но взрослые, оказывается, уехали на отдаленный покос, а дома остались дети, которые могли только рассказать, что до Тюбеляха еще далеко.
        На шестой день плавания река становится еще стремительнее. В извилистых ущельях с отвесными стенами она пересекает несколько горных цепей и, наконец, выносит нас в небольшое расширение. Очевидно, сейчас будет Тюбелях. Вот еще утес, а возле него река уже вся покрыта пеной. Мне удается проскочить, а неуклюжая большая лодка попадает в пенящиеся валы, и ее заливает до половины. Немного даль ше, в просвете протоки левого берега, мелькнули две юрты.
        Я гребу изо всех сил, чтобы пристать к берегу, но быстрое течение уносит ветку далеко вниз, и мне удается задержаться лишь у маленького островка. Вслед за мной идет к берегу и большая лодка. Выйдя с быстрины в заводь, она вдруг уда ряется о корягу и опрокидывается. Салищев и Конон летят в воду и выбираются на островок мокрые с головы до ног.
        За протокой обширный луг, выбитый скотом, стадо черных с белыми пятнами коров и две юрты - зимняя и летняя. Вдали, у гор чернеет простой сруб старинной часовенки. В юрте живут старуха, молодая якутка и ребятишки.
        Конон начинает длинный разговор: сначала надо рассказать, кто мы и откуда появились так внезапно. Потом переходит к расспросам:
        - Чья это юрта?
        - Мичика Старков хозяин.
        - А где сам Мичика?
        - В Оймякон поехал, в исполком. - Надолго уехал?
        - А вот узнает в исполкоме, что делать с мукой, которую он для экспедиции сюда приплавил.
        - А где же мука?
        - Внизу, у дальнего Егора.
        - Где он живет?
        - На том берегу, кёсах в двух с половиной.
        - А где масло?
        - В погребе у нас спрятано.
        - Вы не слыхали, есть дорога в Чыбагалах по этому бе регу?
        - По этому берегу не ездят. Если на тот берег перепра виться, можно в Мому поехать, ниже порогов; там много жителей, луга хорошие, скота много.
        Женщины живут в этой узкой щели, между высокими хребтами, загораживающими солнце, и не знают ничего, кроме Тюбеляха. Даже весь Тюбелях они не видели. Старуха ездила однажды зимой за три кёса вниз, а дальше ничего не знает. Она говорит, что есть где-то внизу, в конце Тюбеляхской долины, в пяти кёсах, дальний Иван, который все знает.
        Я решаю стать километрах в восьми ниже юрт, у устья реки Иньяли, куда выйдет наш караван, и постараться собрать в это место масло, муку и затем искать проводника.
        Иньяли и впадающая против нее река Еченка текут в мрачных глубоких долинах, среди высоких гор с большими серыми галечниками. Вверх по Еченке видны высокие снежные пики.
        Возле устья Иньяли также есть юрта, и жители встречают нас радушно. Но сведения самые неутешительные:
        - По этому берегу люди в Чыбагалах не ездят. Переправ ляйтесь на тот берег, потом горами пройдете в обход порогов, перевалите на реку Тиэхан-Юрях, потом спуститесь в Мо му,. - много людей там живет.
        - Зачем нам в Мому? Нам нужно в Чыбагалах.
        - А как же иначе? Из Момы переправитесь опять через Индигирку и пойдете на Чыбагалах. Там три брата живут, якуты. Место хорошее, корма много, людей мало.
        - Ведь в обход через Мому очень далеко?
        - Наверно, далеко, кёсов сорок или пятьдесят.
        Вместо остающихся по Индигирке до устья Чыбагалаха сотни километров, оказывается, надо в обход через Мому сде лать не менее 350 и при этом дважды переправиться через Индигирку!
        Вот она - мчится перед палаткой, а в лесу на том берегу едва различаешь деревья. Как тут на ветках мы будем перевозить две с половиной тонны груза и переправлять через бурную реку наших измученных лошадей?
        К счастью, один из здешних якутов, Николай, вспоминает, что есть дорога по левому берегу, также в обход, также не то на тридцать, не то на сорок кёсов, без переправы через Индигирку, но зато с тяжелыми бродами, с перевалами, болотами. Он сам ездил по ней, но так давно, что не сможет провести.
        Еще два дня продолжаются поиски проводника.
        Наконец приводят дряхлого старика Алексея.
        - Рассказывай, друг! Капсе, да гор!
        - Нечего рассказывать, стар я стал, никуда не езжу. Что люди расскажут, то и повторяю.
        - А раньше ездил?
        - Молодая сила была, всюду ездил: и вверх ходил, и в. Мому, и на Чыбагалах.
        - А на Чыбагалах каким берегом ездил?
        - Этим берегом, этой стороной, через горы. Сначала по Иньяли вверх, потом перевал высокий, долго итти. Выйдешь на Юрынью, по ней вниз пойдешь. Давно ездил, больше три дцати лет прошло. Плохо помню, как ехал.
        С трудом вспоминает старик, как идет дорога. В конце концов он соглашается показать нам дорогу, но просит, чтобы помогали ему в пути и на ночевках. Решаем, что лучше такой проводник, чем переправа через Индигирку.

9 августа приезжает Мичика (Дмитрий) Старков. Это человек совсем другого склада; На вид невзрачный: треугольное сморщенное лицо, редкие черные волосы на подбородке (якуты выщипывают бороду), сгорблен. Но он бесстрашный и предприимчивый человек. Узнав в Оймяконе, что мы уже проехали вниз, Мичика проплыл за два дня из Оймякона 400 километров в ветке. Он один из немногих гоняет плоты по Ин дигирке и дальше всех проникал на лодке в страшное ущелье ниже Тюбеляха. Мичика первый в этом году поднялся на лодке от Тюбеляха до Оймякона, а до сих пор плавали только вниз или поднимались вверх недалеко, не больше 30 -50 километров. Надо видеть, как передвигаются по реке якуты в своих лодках, и видеть Индигирку, чтобы оценить этот подвиг. Инди гирская ветка, у которой для скорости хода дно закруглено, слишком вертка, чтобы можно было работать в ней шестом стоя, как делают на своих стружках русские; якуты садятся на дно ветки и, быстро-быстро перебирая двумя короткими палочками, медленно передвигаются вверх по реке.
        Мичика сразу приводит в порядок все дела. Муку он хочет перевезти на своей ветке на левый берег и сложить километ рах в двадцати ниже, откуда мы привезем ее на наших лошадях. Масло уже привезено и лежит на берегу в мохнатой чер ной коровьей шкуре.
        На Чыбагалах через горы Мичика поведет нас сам.
        Мы расспрашиваем всех про знаменитое "коровье вымя", о котором говорил Николаев, но никто таких гор не видел, и Мичика насмешливо улыбается. Про якута Ивана, живущего на Чыбагалахе, он не знает.

10 августа, около полудня, наконец, из ущелья Иньяли появляется наш караван. Лошади имеют очень унылый вид, хотя семь или восемь из них идут порожняком. У многих ло шадей видны ребра и выдаются кости таза. Ясно, что необходим отдых, иначе мы не дойдем до Чыбагалаха.
        К тому же Петр повредил себе ногу. В первый же день он, нагибаясь к ручью зачерпнуть воды, вывихнул ногу и растянул сухожилие. Вот уже девять дней, как его поднимают на лошадь.
        Путь каравана через горы был тяжел: пришлось перевалить через несколько высоких горных цепей, пройти в долинах, рек по речным галечникам, по каменистым ущельям, через глубокие броды и болота. Если нам предстоит еще много та ких перевалов, то лошади вряд ли выдержат.
        После однодневного отдыха я посылаю за мукой по тропе вниз по Индигирке двадцать более крепких лошадей. Одновременно мы с Протопоповым сплывем по реке посмотреть утесы, насколько возможно дальше, и увидать хотя бы начало зна менитых порогов. По рассказам Мичики, ущелье Индигирки в порогах узко и извилисто, так что вода должна с громадной силой ударять в утесы. Берегов, к которым можно было бы пристать, там совсем нет: горы обрываются утесами или крутыми осыпями. Никто из якутов не решался пускаться на лодке или плоту в ущелье, но есть предание, что более двух сот лет назад партия из семи казаков и якутов пыталась спуститься по порогам. Лодка их разбилась, и спасся только один, по имени Тихон. Он выплыл на обломках к устью речки, которую теперь называют Тиэхан-Юрях ("Тихонова речка").
        Пороги Индигирки всегда очень сурово встречали исследо вателей, которые хотели пройти через ущелье. Впервые проплыл страшные пороги Индигирки несколько лет назад геолог Васьковский.
        Сам Мичика доходил до начала ущелья, а зимой проезжал его на оленях. Ветер в ущелье так силен, что сдувает снег со льда, а оленей с нартой по льду тащит на утесы.
        У нас осталась только моя маленькая ветка. Она поднимает одного человека, и чтобы сесть в нее вдвоем, придется привязать к бортам два бревна.
        Мы выезжаем в самом хорошем настроении. Индигирка снова мчит нас. Первое расширение Тюбеляха быстро кон чается; мы проплываем узкое ущелье, где река не более трехсот метров ширины, и попадаем во второе расширение. Впереди серо-розовая гранитная цепь, голой стеной преграждающая путь. Индигирка бросается влево и течет на запад вдоль гор.
        Снова начинаются острова. Внезапно между галечниками мы видим ряды высоких скачущих гребней. Они в соседней протоке, и мы отделены от них узким галечным островком, но протоки сейчас сойдутся. Тщетно стараемся отгрестись, тече ние мчит нас со скоростью поезда, под островом валы захватывают всю реку. Первый же вал, в который мы врезаемся, наполняет нашу лодку до половины, второй заливает ее до краев. Но бревна поддерживают нас, и мы не тонем, а плы вем, сидя по пояс в воде. Встречные валы продолжают на ступать. Гребем к правому берегу, слева все еще валы, но лодка под водой двигается невыносимо медленно, и ее тащит вниз, ко второй части порога, где начинается ряд новых валов.
        Напряженно гребя, нам удается за несколько метров до нижних валов пристать к утесу. Вылезаем на берег, выливаем воду из лодки, из сапог, из карманов - всюду полно.
        Осматриваем утес, отбиваем образцы и начинаем готовиться плыть дальше: снимаем сапоги, вешаем пояса с записной книжкой и фотоаппаратом на шею. Со слабой надеждой вы грести через шиверу влево, за валы, пускаемся в путь. Но, конечно, посудина наша слишком тяжела и неповоротлива. Первая гряда валов, несмотря на то, что лодка направлена по всем правилам, в разрез вала; заливает ее.
        Снова сидим по грудь в воде, но на этот раз дело опаснее: здесь водовороты, лодку под водой накреняет так, что мы вот-вот вывалимся из нее. Опять надо грести к правому берегу и отливать воду.
        Бутара для промывки песков
        В северных цепях хребта Черского
        Хребет Черского. В долине реки Мюреле
        Встреча с эвенками у перевала к Мюреле
        Эти два происшествия показали нам, что пускаться с таким судном в большие пороги чересчур опасно.
        Вновь садимся в лодку и гребем к левому берегу: надо найти место, куда перевезли муку. Вдоль берега навстречу нам медленно плывет в ветке якут и машет нам рукой - это он возил муку; штабели ее видны на берегу. Как приятно ви деть пятнадцать мешков ржаной муки, пшеничной и круп чатки! Это обеспеченная осень и часть зимы. Теперь, во всяком случае, мы не умрем с голоду, даже если застрянем в горах.
        Индигирка все так же быстра и мощна. Она, как будто предчувствуя тесноту ущелья, тяжко дышит. Есть места на быстринах, где вздымаются плоские, без гребней, волны в пол метра вышиной. Жуткая река! В особенности страшно на ней в хрупкой ветке. Колоссальные размеры реки и окружающих гор, бешеный бег воды, грозное шуршание гальки под водой - все это подавляет человека.
        Только к вечеру мы достигаем конца расширения. Направо мелькнула юрта дальнего Ивана, "который все знает", налево две пустые юрты. Километрах в пяти ниже начинается ущелье, пересекающее гранитную цепь гольцов. Это действительно узкая, извилистая щель в горах, и мы видим только ее начало, где бурлит вода среди голых красно-серых гранитных скатов.
        Нам очень хотелось осмотреть начало ущелья, но уже поздний вечер, и экскурсию в ущелье можно выполнить толь ко завтра, затратив на это целый день. А потеря дня, когда до Чыбагалаха еще 350 километров, недопустима; к тому же я велел Якову, младшему из наших якутов, ждать нас с верховыми лошадьми у штабеля муки только до полудня завтрашнего дня, а туда еще надо пройти пешком 25 километров.
        Решаем ночевать в последней пустой зимней юрте. Разжигаем огонь в камельке, находим медный сломанный чайник и устраиваем его над очагом. Только мы с наслаждением на чали сушиться перед огнем, как приходит молодой якут. Я объясняю ему, что мы приехали осмотреть ущелье, ночуем в его юрте, и, как гостинец - "кэси", отдаю ему лодку. Он, улыбаясь, объясняет нам, что в юрте ночевать нельзя - мно го блох, "былахы", и показывает, как они скачут. Действительно, по земляному полу со всех сторон скачут блохи, взбираются по сапогам, по одежде в таком количестве, что становится страшно. После выезда якутов в летнюю юрту блохи развелись на земляном полу из отложенных в пыли яиц и теперь в первый раз в жизни хотят позавтракать свежей кровью.
        Опрометью мы выскакиваем из юрты и раскладываем костер во дворе. После нашего сегодняшнего двукратного купанья августовский вечер на 65-й параллели кажется про хладным, и нам приятно понежиться у костра. Солнце зашло, и на севере зубчатый гребень гранитной цепи чернеет на светлом небе.
        На ночь залезаем в амбарчик и зарываемся в оленьи шкуры, которые обнаружили там. Завтра нам предстоит неприятная прогулка - без дороги по затаеженным горам.
        Выходим рано, по мокрой траве. Переход вдоль берега дается тяжело. Всякий, кто ходил по горной тайге, знает, что пройти двадцать пять километров без дороги нелегко. Идете вы по мху - нога вязнет в нем, идете по болоту - тоже вяз нет. По самому берегу Индигирки итти нельзя - часто выступают утесы, и нам приходится несколько раз переваливать из одной долины в другую и снова взбираться по крутому склону. До склада муки добираемся только к вечеру.
        Яков, к счастью, догадался ждать нас позже назначенного мною срока.
        Темнеет, но надо ехать обратно. До темноты минуем несколько юрт у нижнего расширения Тюбеляха; в них оживление, женщины и девушки доят коров.
        Дорога от юрт поднимается сразу на древнюю террасу. Темно, глубоко внизу блестят плесы Индигирки, а за ними чернеют гряды гор, кажущиеся ночью еще более высокими.
        Ночи уже темные, и сегодня хорошо вызвездило. Приятная прохлада. Завернувшись в бурки, которые привез Яков, мы наслаждаемся отдыхом после утомительного дня. Около часу ночи приезжаем в лагерь. Похлебка из консервов служит нам лучшей наградой.
        ГДЕ ЖЕ, НАКОНЕЦ, ЧЫБАГАЛАХ?
        Еще два дня мы проводим в Тюбеляхе: надо починить "бото", и Мичика не готов. Опять на траве наворочены целые стога сена, и Афанасий пришивает новое сено к изношенным покрышкам "бото"; У нас не хватает шпагата, чтобы сшивать "бото", и приходится изобретать, чем бы его заменить. Об стригаем хвосты и гривы у лошадей и даем якуткам сучить нитки. Чтобы заменить порвавшиеся ремни и веревки для увязки вьюков и для поводов, разрезаем черную коровью шкуру, в которую было завернуто масло, привезенное Ми чикой.
        Я стараюсь уменьшить число вьюков, чтобы увезти с собою побольше муки. Брезентовая лодка нам больше не будет нужна, и мы разрезаем ее на потники, на мешки, на ремни. Весь лагерь занят хозяйственными делами.
        Петр сидит у костра и что-то чинит: он не может принять участия в общей работе из-за больной ноги. Я предлагаю ему остаться в Тюбеляхе, с тем что на обратном пути мы при шлем за ним, но он ни за что не хочет: "Я здесь умру от тоски".

16 августа на жирном белом коне приезжает Мичика. Якуты отличают семь степеней жирности коней; высшая сте пень, когда на спине слой жира в два пальца. Конь Мичики относится к этой высшей степени жирности. Якуты пускают лошадей на долгие сроки в луга, чтобы потом на такой жир ной лошади сделать короткий и быстрый переезд с тяжелым вьюком, доведя животное почти до истощения к концу четы рех-пяти недель. Дольше лошадь не выдерживает, сбиваются копыта. Чтобы такая жирная лошадь не опилась и не задох лась, ее перед поездкой выдерживают дня два-три без корма. Мичика первые три дня держит своего коня на привязи - "кормит у столба", как говорят наши русские рабочие, и отпускает лишь под утро на два часа пощипать травы.
        Такой способ особенно пригоден для переездов по районам со скудным кормом и для зимних перегонов.
        Якуты очень удивлены, что наши кони идут уже два месяца, - при их системе за это время кони давно бы погибли. Особенно поражают их подковы: на Индигирке кованых ко ней видят в первый раз. Но я удовлетворен: только благодаря подковам мы прошли так далеко; даже якутские рабочие - непримиримые противники подков - теперь сами подтягивают ослабевшие гвозди. Каждый рабочий начинает дрожать за своего коня, так как запас подков уже кончился.
        Мы уходим вверх по долине Иньяли прямо на запад. Дно долины занято то галечниками, то обширными тарынами, то лесами или лугами с обильной голубикой.
        С первого же дня выясняется, что лошади далеко не те, что прежде. Карька и Пегашка падают на всех бадаранах, и их приходится развьючивать и поднимать.
        Каждый день я отмечаю в журнале: "Лошадь № 1 сильно захромала и с трудом дошла до стоянки", "Лошадь № 5
        сильно захромала и освобождена от груза". Что-то будет! Подков нет и "заводных" (запасных) лошадей - также.

18 августа. Долина Иньяли разделяется на две, с юга подходит большой приток Силяп. За ним, южнее, тянется громадная гранитная Силяпская цепь со снегом. Между Силяпом и Иньяли на стрелке - огромная изолированная вершина под сплошной шапкой снега. Это группа Чен - самая высо кая гора в этой части хребта. Длинные языки снега спускаются с нее в узкие ущелья, загроможденные моренами. Мичика рассказывает, что раз он в погоне за горными бара нами поднимался на Чен, шел туда целые сутки, дошел до снега. Видел в ущельях ледники - поэтому гора и названа Чен (чен - лед в углах юрты, скапливающийся зимой под нарами).

20 августа из узкой долины нижнего течения Иньяли мы пе реходим в громадное расширение ее верховьев. Всю эту кот ловину наполняли когда-то ледники: одни спускались с Чена, другие - с северных и западных гор и сливались в узкой до лине Иньяли.
        Два следующих дня мы идем на восток по моренам северного края долины, все время в виду Чена - от него никак не уйдешь. Бесконечные холмы морен занимают все подножие горного склона и поднимаются до высоты в 400 метров над дном долины; следовательно, толщина ледника была здесь не меньше 400 метров.
        Каждый день я отстаю, осматривая утесы, и потом нахожу дорогу по следам. Теперь тропа через Верхоянский хребет кажется мне трактом, так как здешняя тропа не более чем след. На моренах еще хуже - камни, сухой мох, и копыта лошадей не оставляют следа; но я приобрел большой опыт, а кроме того, мой белый конь - настоящий следопыт. Когда мне нужно вести геологические наблюдения и некогда вы сматривать следы, конь сам находит дорогу, даже на море нах. Почти всегда он безошибочно решает, куда итти, и редко приходится его направлять.

22 августа достигаем прекрасных зеленых лугов в вер ховьях Иньяли. Лес растет только по краю долины, редкий и кривой; недалеко уже граница леса.
        Несколько лошадей в ужасном состоянии: они ходят на трех ногах, поджав заднюю, сбитую. Ясно, что не только до Чыбагалаха, но даже через перевал, который предстоит нам завтра, они не пройдут. Единственное средство - оставить здесь часть груза и наиболее слабых лошадей. К нашему воз вращению они могут поправиться.
        У края леса на каменной россыпи (чтобы не захватил лесной пожар) строим маленький квадратный сруб. Сверху кладем от дождя брезент и на него бревна и камни - от медведей. От людей охранять не надо: здесь не знают, что такое воровство. Отбираем все, что не понадобится в течение месяца: часть муки и масла, крупы и консервов и все тюки с коллекциями. Страшно бросить их среди гор, но кто не рискует, тот не выигрывает.
        Пройдя немного дальше к перевалу, оставляем на лугах трех лошадей - Карьку и двух белых коней.
        Подъем на перевал в бассейн Чыбагалаха тяжел и каменист. Снова лошади обивают ноги. Теперь каждый жадно смотрит на мох, не найдется ли потерянная подкова, чтобы можно было отсрочить гибель своего коня. А как вначале смеялись якуты, когда я соскакивал с седла в болотах Томпо, чтобы подобрать подкову! Когда мимо проходит караван, я тревожно смотрю на ноги: у какого коня еще свалились подковы и какой начинает хромать. Яков всегда первый кричит: "Начальник, боккот нет!"
        С высокого перевала видны снова снежные цепи: на во стоке, западе, на юге и севере. На севере, в дымке - какой- то новый хребет. Когда же они кончатся?
        По мрачному ущелью небольшой речки опускаемся к Мю- реле. Это самый крупный приток Чыбагалаха.
        На спуске встречаем первого человека после 200 километров пути: вблизи речки стоит чум бедняка эвена. Семья его состоит из семи человек. Им принадлежит всего семь оленей и две или три собаки. Эвен с сыном приезжает к нам верхом, сидя, согнувшись в комок, на передних лопатках оленя; у оленя маленькое седло в виде двух подушечек, лежит прямо на лопатках, и стремян нет. С любопытством эвены рассмат ривают людей, лошадей и палатки. Наш приезд для них так же необычен, как падение метеорита: они в первый раз видят русских. Отец только раз в жизни ездил в Оймякон и, кроме маленького участка верховьев Мюреле, ничего не знает.
        У него трудно что-либо узнать про дорогу.
        - Как пройти на Чыбагалах?
        - Какой Чыбагалах? Не знаю, где это.
        - Ну, а куда эта река, Мюреле, течет?
        - Далеко течет. Узкое ущелье, потом выходит опять на широкое место. В Индигирку течет.
        - Прямо в Индигирку или в Чыбагалах?
        - Не знаю, сам не видел, люди не говорили. Вот здесь, у себя, знаю, какие реки. Налево кверху Дядя, потом Дися. А Чыбагалаха нет...
        По мере того как мы идем, Чыбагалах отодвигается все дальше на север.
        Но и в географических познаниях Мичики неожиданно сказывается пробел: он дальше дороги не знает. В Чыбагалах он заезжал снизу от Момы и на Мюреле никогда не бывал. Однако это его не смущает: как не доехать, если есть след - "суол"! От его храбрости мне делается немного жутко: итти с караваном из сорока истощенных и хромых лошадей - это не то, что проехать налегке на свежей и жирной лошади. Я опрашиваю Мичику:
        - Сколько до Чыбагалаха?
        - Кёсов двадцать, может и больше.
        - Пройдем ли по Мюреле - говорят, очень тяжелые броды?
        - Что ж, обойдем как-нибудь.
        Вообще ничего страшного для него нет.
        Ущелье Мюреле - самое суровое из всех, виденных нами до сих пор. За рекой высится новая цепь - гранитная, с рядами вершин, похожих на страшные башни и зубцы. Я стараюсь между ними узнать "коровье вымя", - дойдем же мы до него наконец! Но эти острые вершины похожи не на вымя, а скорее на рога.
        Над глубоким и мрачным ущельем реки нависли тучи, и зубцы утесов открываются сквозь них лишь иногда.
        Внизу ползет наш измученный караван. Тропа то и дело выходит на галечники, по которым то одна, то другая лошадь скачет на трех ногах. Тропы, собственно, нет, просто Мичика ведет нас по вдохновению. Чтобы избежать утесов, прихо дится много раз переходить реку; она все многоводнее и бурнее. С гранитного плато спускаются крутые потоки, пенящиеся среди светлых глыб гранита. Один поток особенно хорош. Он идет в узкой щели, засыпанной глыбами гранита величиной с дом. Мутнозеленая вода его бурлит между глыбами, и с трудом можно заставить лошадь итти вброд.
        В ночь на 25 августа в горах выпал снег. У нас начи наются дожди. 26 августа находим в долине большой луг и оставляем на нем еще двух хромых лошадей. Едва осво божденные от седел, они начинают жадно есть траву.
        Проходим большой тарын в устье притока, каньон этой речки выходит из гранитов слева. Я доказываю Мичике, что, судя по схеме, которую мне дал в Тюбеляхе якут Николай, дорога уходит в Мюреле именно по этой речке и что пора, уходить - броды становятся слишком глубокими. Но Мичика улыбается: "Здесь самые большие горы", - и ведет нас еще два раза через Мюреле. На втором броде последних лошадей в связках сносит - Мюреле стала уже большой рекой.

27 августа - последний день по Мюреле. С утра захромали еще два коня. Мы вступаем в область моренных валов.
        Между ними болота, в которых вязнут и падают ослабевшие кони. Подходим к месту, где, по мнению Мичики, должен быть брод; но здесь пасует и Мичика и даже не пробует брода - серозеленые валы широкой реки не обещают ничего хорошего. Пробираемся дальше по левому берегу у подножия осыпей, которые здесь опускаются в реку. За ними опять мо рены и болота. Наконец с перевала через морены видим, что дальше река идет в узком сером ущелье и по левому берегу не проберешься. Смотрю на Мичику. Он спокойно поворачи вает в горы: есть след.
        Действительно, гранитное плато, сквозь которое мы шли по каньону Мюреле так долго, кончается. В понижающихся горах есть лазейка - седловина, через которую можно спас тись из мрачной долины, настоящей долины смерти.
        Но спасение это стоит не дешево: мы поднимаемся на перевал по древней морене, представляющей скопление гра нитных глыб, покрытых мхом и редким лесом. Лошади попадают копытами в щели между камнями. Теперь падает не только Пегашка, но и многае другие, которые считались вполне надежными.
        С трудом в темноте достигаем перевала. Далеко ли корм, Мичика, конечно, не знает, и приходится стать здесь же, на перевале, на болоте, где свободны от воды только маленькие каменные площадки.
        Семьдесят километров каньона Мюреле остались надолго памятными...
        С перевала на севере до самого горизонта видны снова гребни гор, но уже не снежные и не такие страшные, как пройденная цепь. Мичика показывает на самую дальнюю: "Вот эти горы за Чыбагалахом". Но как-то не верится: не ужели Чыбагалах в самом деле существует?
        Утро 28 августа. Сегодня предстоит спуск по таким же покрытым мхом глыбам, по каким мы поднимались вчера.
        Через два километра вступаем в долину Нокёна. Это не большая, но бурная речка, скачущая и пенящаяся по гранит ным глыбам. Мичика храбро въезжает в воду, его конь все еще толст и крепок, но нашим это не по вкусу. Злая Рыжка Иннокентия, давно забывшая, как она бросалась на людей, била их копытами в грудь и кусала, падает в потоке. На ее вьюке положен пудовый мешок с образцами горных пород, вода подхватывает его и уносит. Чернов храбро бросается в воду и спасает драгоценный груз.
        Еще два брода через Нокён, снова перевал; затем по крутому склону, покрытому мхом, мы сползаем к тому же Но кёну. Чудесная лощина, вся покрытая густой травой, раскидистые лиственницы у воды. Здесь останавливаемся на ночлег. Сегодня прошли только 12 километров, но надо под кормить лошадей, ночью на болоте они напрасно бродили в поисках травы.
        Только на следующий день около полудня с обрыва плато мы видим, наконец, Чыбагалах: глубоко внизу он пересекает долину, подмывает утесы, бурлит. Эта река не меньше Мю реле. Прямо под нами луга, и на них у реки группа юрт.
        В бесконечных горах на западе я опять стараюсь разглядеть пресловутое "коровье вымя".
        Спускаемся к юртам, разбиваем возле них палатки. Лошадей привязываем всех в ряд у изгороди; теперь их только тридцать семь вместо сорока четырех, выступивших из Якут ска. Вечером мы чувствуем себя по-праздничному. И стоит праздновать! Ведь мы надеялись попасть сюда через месяц, а шли два с половиной; предполагали пройти 700 -800 кило метров, а прошли 1500; думали, что пойдем по низменностям, а пересекли столько хребтов, что потеряли им счет. Что бы ни предстояло впереди, цель достигнута!
        Братья-якуты Сорокоумовы только на следующий день явились с рыбалки, и я устроил им и их женам, сестре и ма тери подробный допрос. Первые сведения, которые они сооб щили, были ошеломляющими. Оказывается, мы еще не до шли до места. В 1922 году Сорокоумовы жили не здесь, а в двенадцати кёсах выше по Чыбагалаху. В той юрте и был у них Николаев.
        Значит, еще несколько дней поисков, а сегодня уже 1 сентября. Мичика заявил, что если мы хотим выбраться из гор на наших лошадях, надо уходить отсюда не позже 15 сентября.
        Все, что мы услышали дальше, совершенно отличалось от рассказа Николаева: приехал он не в августе, а в сентябре, не втроем, а впятером, с небольшим отрядом. Юрты якута Ивана на Чыбагалахе нет, братьев зовут Сергей, Гаврила и Егор. С верховьев Чыбагалаха для отряда привели не ла мута (эвена) Никульчана, как рассказывал Николаев, а Афанасия, и вел он их не до Момы, а всего два-три кёса, потом вел эвен Осип, потом, до Момы, - эвен Григорий.
        Это сразу разрушило живописный рассказ Николаева о том, как старый эвен возил его туда и обратно по горам.
        Остальное все в том же роде. Кажется, нет ни одного слова в рассказе Николаева, которое соответствовало бы дей ствительности. Особенно важно, что нет такой реки, которая бы текла параллельно Чыбагалаху в небольшом расстоянии от него и по которой на 60 километров шла бы дорога в Мому по совершенно безлесной местности.
        На наши вопросы о "коровьем вымени" якуты рассмеялись. Смешно стало и нам.
        После долгих расспросов, выяснив все притоки Чыбагалаха, все пути с него в Мому, мы приходим к выводу, что на той дороге, где ехал Николаев, только речка Талынья течет не которое время параллельно Чыбагалаху.
        Решаем итти на Талынью и начинать разведку с нее. Возле юрты Сорокоумовых я оставляю большую часть нашего каравана, а на Талынью беру только легкую разведочную партию на самых крепких лошадях. Сорокоумовы дают мне проводника - второго брата, Гаврилу, с двумя конями. В уплату за работу я отдаю им двух более слабых коней.

3 сентября мы выступаем. Настроение веселое: ведь сегодня мы знаем определенно, куда идем, и наша последняя цель совсем недалеко, в 10 кёсах.
        Особенно довольны рабочие: у каждого вместо связки из пяти коней, цепляющейся за деревья, одна лошадь; у Конона нет лошади с хронометрами, на которые надо все время оглядываться, не задели ли за дерево; Яков избавился от не навистных тяжелых красных ящиков с научными инструмен тами, которые изводили его своим весом; даже белый конь, который вез эти ящики, остался на Мюреле.
        Мы переваливаем через плато, в обход ущелья, и спускаемся к озерку среди морен. Вокруг него широкий багряно- красный луг - это заросли кустарников березки Миддендор фа в осеннем уборе. За лугом лимонно-желтая оторочка леса - лиственницы тоже уже желтеют, а вдали острая снежная вершина, отражающаяся в холодной воде.
        Вскоре неприятный брод через Чыбагалах. Река вся за громождена гранитными глыбами, и пробираться между ними трудно. Брод идет наискось, в очень широком месте. У левого берега несколько лошадей, и моя в том числе, попадают в глубокие ямы и плывут. Все мокро. Брр! Сейчас не лето.
        На второй день подходим к устью Талыньи. Выше этой реки долина Чыбагалаха расширяется, здесь когда-то лежал громадный ледник, как в верховьях Иньяли. А на юге видно то самое гранитное плато, которое мы пересекли на Мюреле. Плато тянется на запад вдоль Чыбагалаха до горизонта. Оно сплошь покрыто снегом - не только вершины, как в Силяп ской цепи, но даже глубокие седловины. Ряд долин врезается в это плато мрачными ущельями, в их верховьях тоже видны снежные языки. Выдающихся вершин и пиков мало, это одна страшная снежная глыба.
        По Талынье доходим почти до границы леса и здесь на террасе останавливаемся.
        Пока ведется разведка на Талынье, я делаю с Гаврилой Сорокоумовым на его жирных лошадях поездки вглубь гор, чтобы изучить их строение. Перевалив однажды по момской дороге через высокую горную цепь, мы вышли с ним в до лину небольшой речки Ольчан. Оказывается, она относится уже к бассейну реки Сюрюктях. Вот где, наконец, нашлась эта таинственная река, которая на всех прежних картах была показана такой длинной и идущей от самого Верхоянского хребта до Момы.
        Спускаемся к Ольчану - унылые, безлесные места. Дальше момская дорога уходит вверх по Ольчану, но Гаврила уговаривает меня поехать на юг: по момской дороге на пять кёсов нет леса. Осматриваю галечники и вижу, что Ольчан выносит новые и разнообразные породы; я решаю итти вверх по реке, чтобы изучить новые толщи, которые лежат на се вере. Гаврила едет с кислым лицом и время от времени стонет: "Ханна хонобыт?" ("Где будем ночевать?")
        Перевал сплошь покрыт кочковатым болотом; мой жирный конь тяжело переваливается, вздыхает, сопит. Впереди река круто поворачивает в пеструю цепь гор и разрезает ее глубоким ущельем. Кажется, не будет конца горным цепям, г а ведь мы уже у Полярного круга и прошли от Алдана горами больше 1100 километров.
        Вечер, до леса еще два кёса. Надо ночевать. По речке есть кустарники полярной ивы - "талага", и между ними пло щадки травы. Хватит для двух чайников и двух коней. Мы собираем сучья ивы; горит она скверно, греет плохо, но чай ник вскипел. Я угощаю Гаврилу консервами, он меня - маслом. Потом сидим у огня.
        При этой поездке я нашел место, которое наиболее похоже на описание Николаева: на момской дороге действительно есть безлесное пространство длиной шесть кёсов, но оно захватывает не одну речку, а четыре. От всего описания Николаева остается только одна эта широкая полоса гор без леса. И здесь, на Ольчане, можно найти узкие места с утесами, такие, как он описывал. Вернувшись на нашу базу, я расска зываю о своих открытиях, и мы решаем проехать на Ольчан и разведать речку ниже ущелья.
        Тогда мы будем спокойны, что разведали все пункты, где мог быть Николаев.
        Днем на наш стан на Талынье приходит гость: сначала за горой слышится жалобное блеяние, потом к палаткам выбе гает молодой горный баран. Он серо-коричневый, брюшко белое, рога только начинают отрастать. Протопопов поспешно хватает винтовку и выпускает всю обойму. Баран с необык новенной ловкостью взлетает прямо по крутому склону и исчезает за гребнем. Протопопов, как рьяный охотник, не может себе простить промаха, проверяет винтовку. Оказывается, за, два месяца, что ее везли, приторочив к седлу, прицел сдвинулся и она бьет неправильно.
        Здесь немало горных баранов (чубука), всюду в горах их следы и тропинки по откосам, и нередко в долинах валяются черепа с рогами - трофеи эвенов. Эвены подкарауливали баранов и стреляли их из ружья или настораживали лук на тропинках, где проходят животные, и баран, таким образом, сам опускал в себя стрелу. Этим же способом здесь ловили и диких оленей и зайцев. В настоящее время такой способ охоты запрещен, так как много животных уничтожалось напрасно - охотник не успевал вовремя обойти свои ло вушки.

10-го мы едем на один день к Ольчану: вести там более продолжительную разведку трудно, нет корма и топлива. С собой берем насос и бутару.
        Бутара - прибор для промывки - сделана Михаилом из одного вьючного ящика и лиственничных досок. Песок и галь ка поступают в ящик, промываются здесь на грохоте (железный лист с дырами), затем мелкий материал сносится по корыту, где оседают тяжелые минералы и благородные металлы. Чтобы лучше удержать платину и золото, в корыто кладут сукно.
        Бутара работает быстро - только успевают подавать ведра с песком. Весело качает насос, непрерывная струя сносит песок, лопата скребет по грохоту, выбрасывая гальку. За эти дни наши разведчики промыли три тонны песка и не нашли ни крупинки платины.
        Проработав день на Ольчане, мы убеждаемся, что рассказ Николаева можно окончательно считать выдумкой. Если бы нам удалось найти признаки платины или хотя бы горные породы, которые ей обычно сопутствуют, мы оставили бы здесь разведочную партию.
        Но теперь не имело смысла оставлять людей здесь, в тяжелых условиях. Лучше всем вместе выехать в Оймякон, чтобы изучить подробнее южный район.
        К Николаеву, несмотря на все перенесенные нами трудности, мы не питали особенно злых чувств, так как по дороге к Чыбагалаху нам удалось изучить исключительно интересный район, открыть громадный горный хребет, исследовать геологическое строение огромной страны.

13 сентября мы возвращаемся к юртам Сорокоумовых. Лошадям надо дать отдохнуть дня два перед тяжелой доро гой. Здесь трава тоже начала желтеть, опали красные листья березки Миддендорфа, и пейзаж стал унылым.
        ОБРАТНО К ЭЛЬГИ
        В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: "Направо пойти - коня потерять, налево - самому погибнуть".
        По первоначальному плану нам следовало бы итти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него значительно южнее Верхоянска.
        Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до тракта: зима захватит нас раньше.
        Самый верный путь к Оймякону. Во-первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во-вторых, на этом пути у нас оставлены лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два-три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают, я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400 -500 кило метров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить присоединение так называемого хребта Кех-Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит будет исследован весь Кех-Тас, а если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
        Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь - по Мюреле, и нам до Иньяли придется итти старой дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.

16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
        Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских пе ревалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
        В низовьях Мюреле, где мы ночуем, - превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
        Чы багалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко...
        На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Ми чика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает броды.
        На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его связка целиком плывет - видны только головы и спины лошадей.

18-го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами выходят к каравану - они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не хромает.

19 сентября утром - 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
        Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной пятнадцать сантиметров.
        Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно - всюду липкий снег: на палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они должны добывать его из-под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем: ведь верховья Иньяли лежат еще выше.

20 сентября - дальше по Мюреле. Снежный покров все тол ще, ночью опять шел снег.
        Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших лошадей - все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
        Эвен и его жена - превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя, следующие два сидят верхом, но оленей ведет мать. Последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вью ка. Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
        Вся семья едет за нами до нашей ночевки, собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с деть ми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли, ко всему: оба младшие без шапок, несмотря на мороз.
        Эвенские дети до перехода эвенков на оседлость рано привыкали к холоду - с раннего детства они полуодетые играли целыми днями на снегу.

21 сентября - перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому снегу. Может ли быть, что в десяти километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его загнут кольцом.
        Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется - покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и желтой.
        На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, - это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана, ржание, лошади хлюпают в болоте, но, наконец, все три пойма ны. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились; белые кони обросли густой шерстью.
        Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
        Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
        Перевал в бассейн Эльги - последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем итти все вниз, не считая перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой-то речке, начинается густой снег. Наше второе лето продолжалось только три дня.
        Где мы? Мичика не знает, он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким-то эвенам, чтобы его ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком - якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи, никого не находит.
        Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
        Найдет ли он эту дорогу? "Как не найти, большая дорога". А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник, сейчас она к тому же покрыта снегом.
        Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку, на звания которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна, да в болотистых лесах и ее мало.
        Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
        Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик - это едет Мичика. С ним два всадника на оленях: Мичика нашел эвенов; их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
        Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие пять кёсов. Неуструев утром приезжает верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене - постель старика.
        Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит ослепительно ярко.
        Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и постоянно отстают от каравана.
        - октября удается пройти лишь один кёс - до стоянки эве нов. Следующий корм - в четырех кёсах.
        - октября - тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья в лесу, на болоте.
        - октября - последний переход к жилым местам - оказы вается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и десяти километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали "приставать" (как говорят в Сибири) другие лошади в "русских" связках. Всего на протяжении двадцати километров отстало пять лоша дей, которые оказались настолько истощенными, что не могли итти и порожняком. Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
        К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех ло шадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть. Повидимому, ее дни сочтены.
        Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
        Оставаться на этом месте не к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест-Хальджай. Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних якутов.
        Прощаемся с Мичикой - он едет домой через горы.

5 октября - переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками еще подымается над снегом.
        В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, - их здесь ловят петлей, укрепленной на треноге над заячьей тропой.
        После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно - 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее можно переходить вброд. На том берегу какая-то черная фигура прорубает проход в забереге - это Петр Атласов, у юрты которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен: лошади боязливо заходят в воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достиг нуть правого берега.
        Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Про топопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к Петру Слепцову.
        Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры-Юряха - Федор Кривошапкин. Он одет элегантно. Новые, хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка, суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука - все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он прием ный сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
        Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы - там очень крутые спуски и подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
        Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра Атласова, и ее сейчас же приводят. Повидимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
        Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три - одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнива ния снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
        В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив покры вается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов подряд мучительно.
        С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор - Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
        На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую привез Атласов.

10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что хотя ночью мы не топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдува ло, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками - "бото".
        Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрас на печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.

10-го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог - наоборот, они на вид еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совер шенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
        В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
        В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кон чились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто, иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сково родках…
        Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
        Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик - он немного знает по-русски.
        Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын-Юряхскую факторию.
        НА ПОЛЮСЕ ХОЛОДА

15 октября мы выступаем. Под вьюки и для людей выбираются лучшие лошади. Кони, привычные к горам, за десять дней отдыха на сухой траве поправились. На них выросла густая зимняя шерсть, и они от этого кажутся еще толще.
        Остающиеся в зимовье провожают нас с несколько сжавшимся сердцем. И нам жалко покидать эту приземистую избушку в густом лесу - в ней так тепло и уютно.
        В юрте Петра Слепцова - прощальный чай. Нам подают лепешки и хаяк. Хаяк - это смесь масла с молоком (иногда с добавлением воды), сбитая и замороженная. Он подается расколотым на куски и превосходен на вкус, когда примесь во ды в нем незначительна. В комнате хаяк не скоро тает, если заморожен при температуре ниже 30 градусов, и с горячим чаем особенно приятен. На днях Слепцов прислал нам в качестве "кэси" по кругу хаяка и мороженых сливок.
        У юрты Слепцова на одной из наших лучших лошадей нас встречает Федор. Лошадь оседлана богатым якутским седлом с серебряными инкрустациями и с черным чепраком.
        Наши лошади собраны, их всего тридцать три. Мои глаза останавливаются на Карьке - эта "лешева скотина" опять нас будет задерживать своими хитростями и прятаться в лесу. Но Федор смотрит на нее восторженными глазами: в Якутии очень редки темные лошади, вороных совсем нет, а карие, которых называют вороными, считаются первоклассными. И Федор с не которым волнением спрашивает, сколько я хочу за Карьку. Я отвечаю: "Бир мэхак" ("Один мешок" - сто рублей; сто - по-якутски "сюс", но для денег употребляется слово "мешок"), и Карька переходит к Федору, к обоюдной радости.
        Сборы задержали нас, уже поздно, и поэтому мы быстро идем вперед. Иннокентий гонит табун в двадцать голов; лошади все время отбегают в сторону, в луга, и Иннокентий гоняется за ними с криками. Он умеет, как никто, дико взвизгнуть, гоняя лошадь, так что жутко становится в лесу.
        Сегодня мы доходим до конца эльгинского расширения уже в темноте. Ноги в сапогах деревенеют от холода. Несмотря на солнце, уже 26 градусов мороза. Издалека видны искры, сно пом выбивающиеся из трубы юрты, где мы должны ночевать; кажется, что никогда не доедем.
        Наконец вот и изгородь. Ворота гостеприимно распахнуты; с трудом слезаешь с седла, привязываешь коня к "сергэ" - точеному столбу во дворе. Нагнувшись, входишь в юрту, - она полна якутами, стоящими у камина. Но все они стоят спиной к огню: у якутов не принято греться, глядя мечтательно в струящееся пламя. Огонь в камине силен, и на него даже больно смотреть.
        Трудно передать, как приятно после мороза погреться у камина, зная при этом, что лошади стоят в загоне, им дано сено и не надо заботиться об их судьбе.
        Начиная е этого дня, Федор в счет уплаты за Карьку доставал нам на каждом ночлеге сено. Повидимому, и в Оймяконской долине он также имел много должников.
        Обычно путешествующий якут не покупает сена: летом лошадь его пасется на подножном корму, а зимой во всякой юрте не только накормят самого, но и лошадь, Для юрт, стоя щих на оживленных дорогах, это тяжелая повинность.
        Выше нашей ночевки долина Индигирки сразу суживается, с востока и с запада подступают высокие группы гор. Вдоль утесов выходим на лед Индигирки. Мы с Яковом, как всегда, задерживаемся у утесов и только ночью достигаем расширения Юддех. Яркожелтая луна освещает серебряные горы. Вдали видна юрта, как всегда, с ярким огнем. Когда подъезжаем к ней, ее силуэт со снопом искр рисуется на иссиня-черном небе.
        В Юддехе мы проводим весь следующий день: надо привести отставших лошадей и накормить их.
        Утром я делаю маленькую экскурсию на тот берег, к утесам. Остальной день сидим в юрте. Нам с Салищевым очень любо пытен весь домашний распорядок, за которым хорошо наблюдать из нашего почетного угла.
        Зимняя юрта в то время отличалась от летней прежде всего тем, что к ней вплотную примыкал хлев - хотон, дверь в который всегда открыта, чтобы он обогревался тем же камином, что и юрта; вернее, двери нет совсем. Юрта ("балаган" - по- якутски) и хотон снаружи прикрыты слоем земли с навозом. Входная дверь обита шкурой, окна осенью со стеклами, но во второй половине октября начинали вставлять на зиму льдины.
        Льдину вытесывали по величине отверстия и замазывали снегом с водой. Такое "стекло" лучше сохраняет тепло, чем рама с настоящими стеклами, которые встречались иногда в юртах. Стекла обычно были разбиты, в окно дуло; льдина же прилегает гораздо плотнее; света она дает больше, чем рама с мелким переплетом, затянутая слоем инея. На льдине внутри юрты также оседает слой инея, но его каждое утро соскребают ножом. За несколько месяцев льдина проскребывается, и тогда вставляют новую.
        Утром коров выгоняли из хотона через юрту, чтобы не охлаждать хотона. Им давали сена столько, чтобы они не сдох ли; удой от этого, конечно, не улучшался. Лошадей сеном кормили только тогда, когда на них ездили; в остальное время они паслись на подножном корму, выкапывая сухую траву из-под снега. Вводить на ночь в хотон лошадь считалось вредным.
        В юрте, где мы остановились, на шестке камина стояло не сколько котлов со льдом, который растапливался на воду. Воду якуты обычно привозят только в виде льда на санях, так как водоемы сильно промерзают. Воды нужно много, главным образом для чая. Пьют чай без конца, каждого проезжего тотчас поят чаем, и хозяйка или хозяин обязательно пьют с ним. У огня медный чайник всегда наготове; самовар в Оймяконе только у богачей. Вокруг огня все время вертятся ребятишки; они полуголые, несмотря на зиму. У маленького мальчика, который греется у камина, есть кожаные штаны, но они сзади разрезаны, и он ездит задом по земляному полу. Тут же у огня сидит собака. Собак в Оймяконе мало: охота - плохая, не стоит держать, а кошек совсем нет. Никто не решался везти сюда кошку через хребет на оленях; были уверены, что олени от этого заболеют и даже могут совсем не пойти.
        Но даже в этом глухом углу четверть века назад якуты не были так нечистоплотны, как может показаться читателю. Каждое утро вся семья мылась из тазика, вытирались доволь но чистым полотенцем, полоскали зубы, гостям для этого в чашке давали нагретую воду. Грубые фарфоровые чашки всегда чисты, стол вымыт щеткой и вытерт.
        Юрта делится на две части: правая от входа - для гостей, левая - для хозяев (в центральной Якутии расположение обратное). В правой части - ряд нар, из которых самые почетные в дальнем правом углу - "билирик" и "правая передняя нара", где садятся самые важные гости. Наименее почетная - у входа. Несмотря на большое скопление народа, в юрте всегда свежий воздух: камин служит прекрасным вентилятором. К утру обычно градусов пять тепла, рано утром затапливают камин, и он горит до поздней ночи.
        Хозяйские нары помещаются на дальней стене, налево от почетных; по левой стене - дверь в хотон и обычно полки для посуды. Шкафчик для чашек и мелочи стоит у хозяйских нар. Передняя стена - для дров. В юрте уходит за день почти кубо метр дров, а в больших юртах и больше.
        Снабжать юрту топливом довольно утомительное занятие, тем более, что якуты здесь рубят только сухостойные деревья и через несколько лет за ними приходится ездить далеко.
        Женщины сидят и работают на хозяйских нарах и, выходя во двор, обходят камин, находящийся посредине, с темной сто роны. Старая пословица говорит: "Если женщина проходит между мною и моим огнем, то может мне испортить промысел и счастье". Вообще женщины, по старинным якутским прави лам, должны держать себя скромно и тихо.
        Но хозяйка юрты Юддеха, старая вдова, уже забыла про эти правила. Весь день мы слышим ее скрипучий голос. Она делает выговоры ребятишкам, которые шалят, взрослой дочери, недостаточно внимательной к своим обязанностям. Особенно достается какому-то дряхлому старичку, приживальщику или родственнику, который в темном углу трудится целый день. Ему дали выделывать камус - кожу с ног оленя, из которой делают унты и наколенники. Старика хозяйка пилит все время, и он не покладая рук перетирает кожу руками на доске. Как будто и еды ему перепадает мало.
        На днях сын старухи убил дикого оленя, и сегодня все лако мятся оленьими ногами. Ободрав с них камус, отделяют мясо с голени и едят сырым - это считается лакомым блюдом. По том добывают мозг и тоже едят сырым.
        Вечером юноша приносит оленью тушу. Он старается держаться, как хозяин, хотя ему едва семнадцать лет, но домашние, даже сердитая мать, относятся к нему с почтением: мужчина, даже если он еще мальчик, считается хозяином дома.
        Молодой хозяин греется чаем, затем начинаются расспросы. Наши якуты каждый раз с большим удовольствием рассказы вают обо всех приключениях минувшего лета.
        Всем нам хочется продать здесь Рыжку или Чалку, чтобы не погубить их на дальнейшем пути. Федор хочет использовать наше положение и предлагает за обеих шестьдесят рублей. Якуты из нашей экспедиции с жаром рассказывают, какие это были хорошие лошади, особенно воспевают былые подвиги Рыжки. У юноши горят глаза: иметь бойкую лошадь, которая кидается на людей, - разве это не идеал наездника?
        И в конце концов мы сторговываемся за пару коротких оленьих шуб (парки), унты и наколенники. Все это захватит Федор на обратном пути и отвезет в зимовье.
        Два следующих дня мы идем по два кёса - пятнадцать километров в день. На большее не рискуем.
        Второй из этих коротких переходов - до устья реки Кюёнтя, большого левого притока Индигирки, который принимает в се бя многоводную, знакомую нам по летней дороге реку Брюнгаде. Кюёнтя еще не стала, но у нее широкие забереги. Мы идем вдоль них, ища брода. Часть нашего табуна подходит напиться, лед подламывается, и все лошади оказываются в воде. Одна из них, уже сильно истощенная, не может подняться, и ее вместе со льдом относит вниз. Кое-как лошадь выбирается на заберег. С трудом удается перевести лошадей на другой берег, и одну из них приходится оставить у реки: дальше она не может итти.
        Мы ночуем в урочище Мойнобут, в богатой юрте, при которой нет хотона.
        За двадцать пять лет, которые прошли со времени моей первой поездки в Якутию, бытовые условия жизни якутов сильно изменились. Жизнь в общем помещении со скотом, зем ляной пол, дверь, открывающаяся прямо во двор, - все это источники болезней. Поэтому теперь во многих колхозах, особенно в центральной части Якутии, строятся дома по русскому образцу - рубленые избы с печами и струганым полом, а хотон ставится отдельно.
        В 1926 году борьба за отделение хотона от юрты велась с большой энергией в центральных частях республики. Но в Оймяконе в то время отделение хотона проводилось только у богачей, да и то хотон отделяли от юрты хозяина, чтобы при соединить его к рядом стоящей юрте рабочих.
        Хозяина нет дома, нас принимает хозяйка, бойкая и слово охотливая женщина, которая, председательствуя за столом, говорит больше всех. Старинные правила поведения здесь уже уступили место новому быту. Сыновья ездят учиться в школу за Верхоянский хребет, в Крест-Хальджай.
        В Мойнобуте я расспрашиваю о возможности нанять оленей в Якутск. Здесь слыхали, что я заказывал оленей судье Богаты реву, что я обещал быть в Оймяконе в октябре, слыхали даже, что богатый якут Неуструев ждет нас в Оймяконе, чтобы вместе с нами и со своей семьей ехать в Якутск. Мы должны все узнать в фактории Якутгосторга в Оймяконе. Богатырев, уезжая, поручил заботу о нас заведующему факторией Евграфу Слепцову; это человек ученый, он позаботится обо всем. Говорят даже, что нам заказана теплая одежда.
        Сколько в этом правды? Я помню крест-хальджайские испы тания и несколько сомневаюсь в добродетелях Неуструева, любезно нас ожидающего. Не новый ли это Иннокентий Сыромятников?
        Дорога от Мойнобута до долины Оймякона идет через низкий горный отрог.
        В темноте мы выезжаем в долину Оймякона и останавливаемся в бедной юрте в урочище Чангычаннах.
        Назавтра здесь днюем: надо собрать ослабевших и отставших в пути лошадей. Приводят всех, кроме Серко, - ночью он попал ногой в яму между кочками, сломал ногу и замерз.
        Опыт последнего перегона заставляет принять новый план дальнейшего продвижения. Из Чангычаннаха мы выступаем двумя партиями; связку слабых лошадей потихоньку ведет Иннокентий и заезжает среди дня в чью-нибудь юрту покор мить лошадей и выпить дежурный чай. Ночуем в урочище Ют- Урбыт ("Молоко положено") у бывшего учителя Оймяконской школы И. Слепцова. Это снова богатая юрта, с полом и перегородками.
        У Слепцова мы узнаем, что благодетельный Неуструев, ждущий нас в Оймяконе, в действительности является подрядчиком: он вместе с другим дойдунцем, Поповым, подрядился доставить нас через хребет. Дойдунец - это выходец из Дой ды: так зовут в Оймяконе Лено-Алданскую область. "Дойду" по-якутски значит "вселенная": глухой Оймякон видит в самом деле в Якутске средоточие вселенной.
        Еще один переход, и мы в фактории Якутгосторга.

23-го, выезжая из Ют-Урбыта, мы удостаиваемся видеть одного из наших подрядчиков, Харлампия Попова, по прозвищу Улар (Глухарь). Он приезжает утром и пьет с нами чай. Это грузный человек с отталкивающим лицом. Он критически осматривает наших лошадей; затем мы видим его еще раз днем; он проскальзывает в стороне мимо нашего каравана.
        Фактория Якутгосторга, где мы ночуем, пока помещается в урочище Ебыге-Кюёля ("Озеро предков"), - это не селение, а опять-таки одна-две юрты. Исполком еще в двух кёсах дальше.
        Вечером в факторию является сам "ученый" Евграф Слепцов, короткий, круглый якут с маленькими усиками на упитанном лице. Он быстро вкатывается в юрту, на нем серая суконная куртка и пушистая песцовая шапка.
        Вопреки якутскому обычаю сначала поговорить часа два о посторонних вещах и потом перейти к делу, я сразу спра шиваго Слепцова, возможно ли нанять оленей до Якутска.
        Слепцов охотно отвечает мне:
        - Вот от нечего делать я взялся доставить вас в Кресту Хальджай и заключил договор с Богатыревым.
        Он показывает мне два договора: первый между народным судьей Богатыревым и Якутгосторгом, второй между последним и подрядчиками Поповым и Неуструевым.
        Слепцов с снисходительной улыбкой говорит:
        - Мы и так имеем очень много хлопот, но нельзя не помочь экспедиции. Мы всегда готовы содействовать научным работам.
        Нам ясно, что помощь эта гораздо выгоднее для подрядчиков, чем для нас: вместо того чтобы гнать оленей, как обычно здесь бывает, порожняком до Крест-Хальджая за грузом, подрядчики получают по шестьдесят рублей за нарту. Настроение в юрте убеждает меня, что здесь я встречу заговор дельцов, желающих эксплуатировать экспедицию не хуже крест-хальд жайского, и что пока нужно быть осторожнее.
        Действительно, Слепцов с большой поспешностью начинает наступление по главному пункту. Разговор переходит на ло шадей.
        - Да, видел я бедняжек. Много пришлось им перенести. По-моему, вам прежде всего надо заняться их спешной ликви дацией.
        Я предлагаю фактории купить всех лошадей. Слепцов отвечает саркастически:
        - Нет уж, я не рискну на такую операцию.
        В конце концов он склоняется взять их на комиссию, но считает, что лошади очень плохи.
        Мы выходим с ним во двор. Показывая на лошадь, Слепцов говорит:
        - Вот эти четыре не переживут нынешней ночи, эта - тоже, эта - тоже; вот эти никуда не годны, эти еще хуже, - у вас есть только одна хорошая лошадь.
        - Проще всего вам продать лошадей сразу в одни руки. Здесь есть такие лица, которые могут купить всех. Развяже тесь, по крайней мере.
        В юрте уже появился наш подрядчик - Харлампий Попов. Он греется у огня в ожидании чая. Слепцов приглашает его к нам за занавеску. Я сообщаю ему свои цены: сто рублей за плохую лошадь, сто пятьдесят - за среднюю, двести - за хо рошую (я слышал, что к весне в Оймяконе лошадь стоит три ста-четыреста рублей).
        На хищном лице Попова появляется улыбка удовольствия. Он ласково и очень подробно объясняет мне, что прокормить до весны лошадь стоит сто рублей, что половина наших лошадей за зиму сдохнет и поэтому он мне даст на круг по пятидесяти пяти рублей за лошадь - и это окончательная цена. А ведь за самых плохих лошадей на Эльги мы выручили по семьдесят-восемьдесят рублей! И я отказываюсь от перегово ров.
        Слепцов отзывает меня во двор и настойчиво советует уступить всех лошадей по семьдесят рублей. Я по-прежнему тверд, но в душе скребут кошки: мне Конон сообщил на ухо, что здесь все в руках Харлампия, что если мы ему не продадим, никто не решится перебивать у него, что сено Слепцов отпустил плохое и мало, что в районе, где расположен исполком, сена нет.
        Между тем мы ведем переговоры с Поповым о перевозке нас в Крест-Хальджай. По договору он должен подать оленей к 21 ноября и взять нас у исполкома Оймякона. Я пытаюсь его уговорить, чтобы он подал оленей раньше и на устье Эльги, а не сюда. Харлампий твердо стоит на своем: все равно пока снегу мало, и на Эльги ему не по пути. За триста рублей он со гласен перевезти наших с Эльги, даже не в Оймякон, а прямо на южную зимнюю дорогу.
        Но я хочу сделать смелый удар и, пока тая свои планы, отказываюсь от предложения Попова. Мне Конон уже шепнул, что проводник Федор не прочь взять подряд на перевозку с Эль ги до Оймякона.
        Вечерний чай проходит в тяжелом напряжении. Мы сидим между врагами, которые готовы накинуться на караван, а пока угощают нас превосходным хаяком.
        После чая я перехожу в наступление. С любезной улыбкой говорю Слепцову, что забота о продаже наших лошадей причи нит ему, видимо, очень много хлопот, поэтому завтра же утром я уведу их к исполкому. Слепцов сразу меняется в лице и лепечет, потеряв свой самоуверенный тон: "Это невозможно, там нет сена". И затем старается представить мне радужные перспективы комиссионной продажи лошадей через Якутгосторг.
        Я наношу второй удар: сообщаю, что нанимаю Федора, нашего проводника, доставить груз и людей с Эльги в Оймякон. Федор за время дороги оценил достоинства красивого серого коня Мышки и хочет взять его в уплату за доставку. Кроме того, он покупает одного из плохих коней. Таким образом, переезд наших товарщей в Оймякон обеспечен.
        Утром еще маленькое развлечение. Харлампий Попов с видом благодетеля предлагает продать ему десять самых плохих лошадей по моему выбору. Мы выстраиваем их на дворе, и Попов дает на круг по пятьдесят рублей. Это лучше вчераш него, но все еще мало, - я считаю, что только четыре из этих десяти совсем плохи. После долгой торговли сделка опять расстраивается. Попов отходит с таким видом, который ясно говорит: "Ну, от меня вы все равно не уйдете", - и уезжает домой, как я узнал после, чтобы путем давления на своих должников (а ему все должны в Оймяконе) заставить их воздержаться от покупки лошадей и перед нашим отъездом купить их самому за бесценок.
        Когда мы уезжаем, Евграфу Слепцову делается обидно: "Неужели из-за Попова упустить таких превосходных лоша дей!", и он просит отдать для фактории двух из хороших лошадей по сто сорок рублей. Это уже совсем другие песни, и для почина, "из уважения к Якутгосторгу", как я говорю Слепцову, я отдаю этих лошадей. Через некоторое время они оказываются во владении одного богатого якута.
        До исполкома всего 17 километров, и мы проходим их бла гополучно.
        Исполком помещался тогда в старом центре Оймяконской долины. В 1926 году это поселение, носящее название Томтор, состояло из двух деревянных церквей, юрты священника, большого здания школы, больницы, дома судьи и четырех или пяти юрт местных жителей. Этот поселок называли тогда также Оймяконом. В здании школы, где нас поместили, было три класса, но в одном пока помещается кооператив, в другом - изба-читальня, которую освободили для нас. Ученики в школе разделены на четыре группы, но учитель один, и ему одновременно приходится учить и самых маленьких, которые учат всё по-якутски, и старшую группу, которой он должен преподавать все по- русски. Раньше, до революции, в Оймяконе была церковноприходская школа, в которую из Якутска присылали учителя, не знающего якутского языка, и он обучал детей, не знающих ни слова по-русски: все преподавание велось тогда на русском языке.
        Учеников двадцать четыре, от малюсеньких хорошеньких детей до неуклюжих юношей. Пока в школу могут посылать детей только состоятельные родители: нужно содержать ребенка отдельно, а это в якутском хозяйстве тяжелый расход. Позже был устроен бесплатный интернат при школе, и число школьников сразу возросло.
        Все утро за перегородкой слышно, как повторяют младшие дети склады, а старшие учат стихи. В переменах они возятся в коридоре и стараются заглянуть в щели нашей двери.
        Сейчас в Оймяконе нет ни предисполкома Индигирского, ни судьи Богатырева. Судья уехал вместе с начальником мили ции (он же единственный милиционер) в Сеймчан, селение на Колыме, в 700 километрах на восток. Вся Верхняя Колыма в 1926 году входила в Оймяконский улус. Всем улусным властям приходилось делать концы по 500 -700 километров при объезде улуса, и судья, уехав осенью, не вернулся еще к декабрю.
        Индигирский был вызван летом в Якутск, и до сих пор о нем ничего не слышно. Только приехав в Якутск, мы узнали, что он был арестован за крупную растрату.
        В Оймяконе в 1926 году почти все экономическое влияние находилось в руках десятка дойдунцев, появившихся здесь во время гражданской войны, несколько лет назад. Семьи их оста лись на Алдане, и многие из них даже не имели здесь своих юрт. Они являлись посредниками в торговле между факториями и эвенами, а также и далеко живущими якутами и фактически сделались повелителями целых районов. Например, эвены Охотского побережья еще недавно владели собственными стадами, а в 1926 году по большей части олени уже принадлежали якутам. Наиболее крупными из этих дельцов и были наши подрядчики: Харлампий Попов и Павел Неуструев. В их руках, кроме торговли, был сосредоточен и почти весь крупный транспорт. У них больше тысячи оленей, которые энергично оборачиваются всю зиму: возят грузы Якутгосторга и Дальгосторга из Охотска и Крест-Хальджая в Оймякон и из последнего вниз по Индигирке до Абыя и даже на Верхоянск и Усть-Янск.
        Неуструев посетил нас через несколько дней. Это человек совсем другой, чем Попов, с холодным и решительным лицом. Он кончил реальное училище в Якутске, говорит спокойно и сдержанно.
        Местное население смотрит с изумлением и негодованием на быстрое обогащение пришлых. Но среди оймяконцев мало ловких дельцов.
        Черский писал, что в 1891 году в Оймяконе были владельцы стад в пятьсот голов, но теперь самый большой богач владеет сотней голов, включая телят и жеребят. При том низком качестве коров, о котором я уже писал (удой - бутылка молока в день летом), двадцать-сорок коров - это только ведро или два молока.
        В Якутске в то время уже хорошо знали, что фактически в Оймяконе всё в руках нескольких кулаков, но оказать влияние на оймяконскую жизнь в 1926 году было еще трудно. Оймякон был слишком удален от Якутска, который не имел еще возможности выделить сюда достаточное число работников. Настоящим представителем центральной власти в то время в Оймяконе был только Богатырев, судья-коммунист, прислан ный из Якутска, и его секретарь, комсомолец.
        Вскоре в Оймяконе произошли значительные изменения.
        Первые две недели в Оймяконе я провел в очень оживленной деятельности: надо было заготовить теплую одежду, продукты и продать лошадей. В первое же утро по прибытии я продал четырех худших лошадей по сорок-пятьдесят рублей и, главное, в обмен получил сено для остальных коней. В тот же день были проданы еще две средние и две хорошие лошади, последние по сто пятьдесят рублей, и настроение рынка сразу изменилось. Первыми стали покупать члены исполкома и дру гие оймяконцы, которые не хотели, чтобы Попову дешево достались хорошие лошади. Попов до конца вел агитацию против нас и лично не купил ни одной лошади (хотя, может быть, и были подставные покупатели - его агенты). Неуструев же к концу попросил продать ему одну лошадь среднего качества. Нам стало ясно, что враги экспедиции были разбиты. К концу двух недель все лошади были распроданы по хорошим ценам.
        За лошадей мне очень редко давали деньги, приходилось брать пушнину, шубы, унты, шапки, рукавицы, оленьи шкуры, мясо, молоко, хаяк. На большую сумму принял дебиторов Якутгосторг; купив у нас лошадей, дебитор обязывался упла тить фактории пушниной, и эти суммы шли на уплату за наш оленный транспорт.
        Теплые вещи для рабочих я собрал по частям, научным же работникам Богатырев уже заказал четыре комплекта одежды. Каждый получил пару унтов (из камусов), пару оленьих чулок, одевающихся внутрь унтов, пару заячьих рукавиц, штаны из пыжика, пыжиковую шапку и оленью шубу. Для наших спут ников, оставшихся на Эльги, теплая одежда была отправлена 8 ноября вместе с гостинцами - хлебом, табаком и конфетами.
        В первые же дни по прибытии в Оймякон Салищев начинает вести астрономические определения возле школы, и я помогаю ему. У нас еще не было тогда теплой одежды, и приходилось трудно.
        Зато мы имели возможность любоваться каждую ночь северным сиянием. Оно перекатывается по небу складками, как свернутая занавеска. "Юкагирский огонь" - якутское название северного сияния; якуты увидели его впервые, придя на Север, в страну юкагиров (одулов). Здесь северное сияние производит сильное впечатление: кругом тишина, нет ветра, все спокойно и безмолвно. И это причудливое холодное пламя, которое, изви ваясь, движется по небу!
        В Оймяконе зимой не только почти нет ветра, но и очень мало осадков. За месяц, что мы были там, снег выпадал очень редко. Небо то сияющее, то затянутое легкой дымкой или серым туманом, из которого падает легкий мельчайший снег.
        И это неудивительно. Оймякон закрыт от ветров и доступа влаги со всех сторон высокими хребтами. Эти же барьеры, в связи с значительной высотой местности, обусловливают и скопление в Оймяконской впадине холодного воздуха. Уже с 10 ноября замерз ртутный барометр (спиртового у нас не было, - мы не собирались зимовать в горах), и температура даже днем держится все время ниже 40°С. Только в конце ноября на три дня наступает оттепель, когда днем температура поднимается до минус 30 градусов, и мы выскакиваем из дома неодетые, без шапок. Надо думать, что по ночам уже в ноябре температура была ниже 50 градусов.
        Между тем на Полюсе холода, в Верхоянске, средняя темпе ратура ниже 30 градусов держится с 6 ноября, а ниже 40 градусов только с 22 ноября. Сравнение с Верхоянском даже этих наблюдений конца октября и ноября показало, что Оймякон должен быть настоящим Полюсом холода. И действительно, метеорологические наблюдения, которые позже были поставлены в Оймяконе, показали, что средняя температура зимних месяцев здесь всегда на 3 -4 градуса ниже, чем в Верхоянске.
        Чтобы использовать полнее пребывание в Оймяконе, я решил, закончив все хозяйственные дела, съездить вверх по Оймяконской долине, в верховья Индигирки, к горячему источнику Сытыган-Сылба. Нам дают "подводы" - трех лошадей и проводника для поездки. Со мной едет оймяконский фельдшер Н. Харитонов. Благодаря его настояниям исполком построил избу у. источника.
        Утро 10 ноября, в день нашего выезда, на редкость морозное. Сегодня окончательно замерзла ртуть. Над Куйдугуном, большим притоком Индигирки, вблизи которого расположены дома Томтора, стоит густой покров тумана, закрывающий горы. Это пар над незамерзшей рекой. От Томтора на юг по широкой долине Куйдугуна идет дорога на Охотск. Вверх по Индигирке идет дорога на Колыму и к источнику Сытыган-Сылба.
        Нам подают мохнатых лошадей: мне темносерую, фельдшеру белую. На третьей - молодой парень Мичика Винокуров. Фельдшер одет соответственно погоде: сверх короткой шубы у него ровдужный верх от кухлянки с капюшоном, на голове шапка из волчьих голов, с рысьей оторочкой; на ней даже торчат волчьи уши. На шее боа из беличьих хвостов; это колым ский шарф, на него идет около двухсот хвостов. Он очень удобен тем, что заиндевевшее место можно сейчас же продвинуть назад.
        Я решаюсь ехать в своем полушубке, но надеваю штаны из белого камуса и белые же унты (самый щегольской цвет, по якутским понятиям). Верхний край унтов оторочен разноцветными полосками материи. Якуты не умеют делать красивых наборных унтов, но у оленных народов - эвенков, коряков - унты бывают иногда изумительны по разнообразию рисунка, состоящего из чередования кусков белого и темнокоричневого камуса.
        С места мы выезжаем якутской рысцой, шесть километров в час, и всю неделю, что длилась поездка, трусим этой "хлынью", как говорят в Сибири. Некоторые лошади, идя таким аллюром, могут вытрясти у всадника всю душу.
        Путь все время вдоль левого склона долины Индигирки. Там, за рекой, нестерпимо сияет белыми цепями хребет Тас- Кыстабыт, идущий параллельно реке. Впереди лесистая долина Индигирки с белыми пятнами озер и лугов. Нередко попадают ся юрты. Эта часть долины Индигирки населена сравнительно густо.
        Ночуем у богатого якута, старика Готовцева. В честь нашего приезда он специально натопил юрту. В юрте просторно и чисто, в окнах вставлены льдины, пол покрыт сеном.
        Первым делом, входя в юрту, каждый снимает с себя рукавицы, сматывает мерзлую шаль (якуты носят не шарфы, но женские шерстяные шали) и постепенно разоблачается. Как приятно стоять перед "госпожой печкой" (так именуется она в якутских сказках) и прогревать у сильного огня руки, ноги, особенно спину! Хозяева предупредительно вешают нашу мерзлую одежду на жерди под потолком, придвигают низенькие табуретки, у которых ножки не по углам, а по середине сторон.
        Затем сейчас же чай. Чтобы согрелись ноги, надо выпить чашек пять, - тогда чувствуешь, как живительная теплота растекается по всему телу. Якуты считают необходимым и пе ред выездом пить и есть побольше, - и действительно, после еды не так холодно.
        У Готовцева рядом зимняя юрта, в ней также гости, но не особенно почетные. Сам он с женой сидит все время с нами. Тут же в юрте находятся работник и работница. Нас кормят обедом: мне и фельдшеру на тарелку кладут по утке, по куску гуся и куску мяса, а Мичике только мясо. Наши объедки забирает работница и вместе с работником обсасывает кости.
        В этом глухом углу Якутии в те годы не были еще изжиты различные формы кулацкой эксплуатации. Батраки Готовцева, вероятно, формально считаются "итемни" - обедневшими и разорившимися бедняками, которые содержатся за счет улу са. Конечно, богачи, у которых они живут, беззастенчиво пользуются их трудом и кормят их плохо.
        Другая обычная форма эксплуатации в те годы в Якутии - это "воспитанники". Богатые якуты и частью середняки, имевшие мало детей или не имевшие их вовсе, брали на воспитание чужих детей, получая, таким образом, дешевую рабочую силу. Еще в 1930 году шестнадцать процентов якутских хозяйств имели "воспитанников".
        Наконец очень часто в якутской юрте жило вместе несколько семей. В зимнее время якутский камин с его прямой и широкой трубой, топящийся весь день, требует очень много топлива. Мне говорили в Оймяконе, что за год в одной юрте уходило до трехсот кубометров дров. Заготовка такого количества дров не под силу одной семье, и в одной юрте собиралось два-три, иногда даже четыре хозяйства. Если сожители, "дюккахи", как их называют, были одинаково состоятельны, то они поровну выполняли все работы по дому. Но когда бедняк шел на квартиру к зажиточному, то, конечно, на него падала вся тяжелая работа.
        Это эксплуатация в скрытой форме, которую сначала трудно заметить.
        Наконец была еще одна форма кулацкой эксплуатации, которую я отмечал уже не раз, - скот-богача отдавался на выпас в бедные хозяйства. Поэтому не только у бедняка Атла сова оказывалась корова Федора Кривошапкина, но и большие стада оленей у эвенов часто принадлежали какому-нибудь богатому дойдунцу.
        Жизнь бедняка якута в Оймяконском районе в те годы была очень тяжела. Если мало скота и нельзя убивать его на мясо, то вся надежда зимой на зайцев. Целая семья иногда сидела по три-четыре дня в ожидании, пока в петлю заскочит заяц. Все это время пили только пустой чай, - даже не чай (на него также нет денег), а настой из травы.
        Кроме мяса зайцев и домашнего скота, основной пищей был тар. Тар - кислое молоко, которое все лето сливается в ушаты или берестяные чаны. Молоко предварительно до закваски кипятят. В чанах тар держат до зимы и затем замораживают его в больших формах. Последние лепят из навоза; изнутри форму замазывают снегом, чтобы тар не прикасался к навозу. Потом большие плиты тара держат в амбаре вместе с кругами молока и хаяка. В жидкий тар часто бросают разные остатки: хрящи, кости, коренья; все это растворяется в молочной кисло те. Из тара готовят похлебку с примесью небольшого количества муки.
        Хлеб в Оймяконе в 1926 году был очень дорог, и ели его только богачи. Теперь оймяконское население снабжается совершенно иначе, и государственные торговые организации завозят достаточно продуктов питания и других товаров.
        Еще два дня мы едем вверх по Индигирке через обширные луга, покрытые снегом, ночуем в юртах, греемся вечером у камелька. Встаем часа в три утра, но традиционное чаепитие перед отъездом задерживает всегда до семи или восьми часов. Уехать без чаю нельзя - обидишь хозяина.
        На третий день пересекаем большую реку, один из истоков Индигирки. Река уже покрыта толстым льдом.
        Еще один раз ночуем в бедной юрте у озерка Санга-Кюёль и на следующий день едем уже не по наезженной дороге, а по едва протоптанной тропке - это след якутов, посланных Хари тоновым вперед, чтобы вставить ледяные окна и протопить избу у источника.
        Путь к источнику лежит через большое озеро. Оно заходит длинными заливами между остатками морен и "бараньими лбами" (выступами коренных пород, обработанными ледни ком). Сейчас озеро блестит на солнце, его поверхность гладка, только кое-где виднеются трещины с вздыбленным вдоль них льдом.
        Источник вытекает из моренного холма ленивой струйкой. Несмотря на то, что мороз держится ниже 40 градусов, темпе ратура источника +26 градусов, а вокруг него на камнях сосульки. Вода сильно пахнет сероводородом и на вкус омерзи тельна. Население давно лечится этой водой от ревматизма и кожных болезней, приезжая сюда, чтобы на час-два опустить в источник руку или ногу. Лечат и скот, собирая глину у источника и прикладывая ее к больному месту.
        В 1926 году организация курорта у источника только начи налась. На бугре была построена русская изба, но пока что с ледяными окнами и якутским камином. Проконопачена она очень плохо, и в избе ужасно холодно: пока мы топим, возле камина всего 4 градуса тепла. Мы жмемся к огню и пьем побольше чаю.
        Ночью в избе 12 градусов мороза, и у нас пропадает охота провести здесь еще одни сутки, тем более, что пробы воды из источника взяты, утесов вблизи нет и смотреть больше нечего.
        Назад едем новой, прямой тропой. Собственно, это даже не тропа, а только следы копыт лошади в снегу. Я постепенно отстаю - плетка бессильна подвинуть вперед моего ленивого коня. Мичика уезжает с фельдшером вперед: они знают, что я привык находить следы и езжу без провожатых.
        Наконец мне надоедает стегать коня. Я слезаю и тащу его в поводу, хотя он упирается. Тогда я пускаю его вперед, предполагая, что после длинного пути с Мичикой из Охотска по глубоким снегам конь сильно истощен.
        По льду Индигирки
        Болото вблизи источника в верховьях Индигирки
        В Верхоянском хребте
        Тяжелый подъем в ущелье реки Хандыгиf
        Через некоторое время устаю брести в своих мехах по ямам и хочу сесть на коня. Но чуть только я намереваюсь схватить его за узду, конь бросается в сторону. Я останавливаюсь, он тоже и, косясь на меня, пытается сорвать верхушки трав (я при вязал узду к седлу так, что он не может наклонить головы). Тихо, едва переступая, снова подвигаюсь к нему, но когда я бросаюсь к узде, конь бьет задом.
        Так бежим мы по тропе долгое время. С меня льет пот в три ручья. Я сбрасываю шарф, рукавицы, развязываю шапку, рас стегиваю полушубок и готов, кажется, постепенно скинуть все.
        Когда я открываю уши, то слышу странный шум: как будто пересыпают зерно или ветер стряхивает с деревьев сухой снег. Куда ни обернусь - всюду этот шум, а между тем ветра нет и деревья не шелохнутся. Наконец догадываюсь, что это шур шат кристаллики льда, образующиеся из влаги выдыхаемого мною воздуха. Черский уже описывал этот характерный шум, он появляется при морозе ниже 50 градусов. Якуты называют его "шопотом звезд".
        Совсем стемнело. Мы прошли уже около десяти километров - лошадь впереди, я за ней. Иногда ей приходит в голову уйти со следа, и тогда надо забегать кругом и гнать ее на тропку. Наконец ей это надоело, и, встретив узкий ручей вроде рва, она убегает по нему вскачь обратно. Мне это тоже надоело, и я отправляюсь один дальше по следу.
        Вскоре встречаю Мичику, которого фельдшер послал мне навстречу. Мичике удается поймать лошадь, и мы едем с ним дальше.
        В следующей юрте нас ждал фельдшер. Был приготовлен обильный ужин, даже со стаканом сливок на десерт. Но семья хозяина в унынии: сам он только что приехал от эвенов, куда ездил за пушниной, а вернулся со свежей бленнореей глаз. Он сидит у огня с обвязанной головой и стонет. Фельдшер успел перевязать его и выбросить лекарство - беличий хвост, - кото рое было приложено к глазам. Он велит ему приехать в больницу, но хозяин отговаривается усталостью.
        Глазные болезни, главным образом трахома, раньше сильно были распространены среди якутов. Их передаче способствова ли общий таз для мытья и общее полотенце.
        Но уже в 1926 году в глухом Оймяконе якуты начинали лечиться в больнице, слушались указаний фельдшера и проси ли лекарства. Они постепенно отвыкали от прежних, знахарских способов лечения...
        Наш обратный путь в Оймякон лежал через те же места, с ночевками в знакомых юртах.
        Вернувшись в Оймякон, мы получили первое письмо от наших товарищей, оставшихся на Эльги. Протопопов подробно описывал жизнь зимовщиков. Очень опечалило нас сообщение о тяжелой болезни Афанасия. 1 ноября он почувствовал себя плохо и затем так разболелся, что не мог подниматься и от приступов боли кричал. Старику, как оказалось, шестьдесят семь лет, а при найме он говорил, что пятьдесят пять, и к тому же он застарелый алкоголик. Сейчас боли прекратились, но слабость такая, что он не может сидеть на нарте. Неизвестно, удастся ли его привезти в Оймякон.
        Другое, но уже радостное сообщение Протопопова заключалось в том, что 26 октября сделана закваска из кислого молока и сахара и 27-го удалось выпечь хлеб. Вырыли яму и в ней сделали хлебную печь. Это коллективное творчество: закваска - Протопопова, печь - Михаила, а выпекает Петр. Нам прислали в гостинец хорошо выпеченный, вкусный хлебец из пшеничной муки.
        Протопопов сделал три термометра для низких температур: один из медной проволоки, другой спиртовой и третий газовый, и будто бы они показывают согласно. Протопопов пишет: "Мо жете себе представить, какой эффект произвели сумы с одеждой!" - и действительно, никто из них не знал, удастся ли мне заготовить одежду или придется ехать в летнем обмундировании.

21 ноября, в тумане от оленьего дыхания, наши товарищи явились и сами, в больших оленьих шубах, закутанные шарфа ми. Афанасий приехал также; ему гораздо лучше, он даже может ходить, но я помещаю его в больницу.
        Михаил и Петр ворчат. Они представляли себе поездку на оленях спокойным удовольствием, а тут мерзнут ноги, леденеет лицо, а рядом с нартой не побежишь - снег и кочки.
        Сегодня 21 ноября, но вместо оленей я получаю от Попова записку: "Во-первых, привет и почтение вчера приехал с тунгуса гр-н Николаев Егор и говорит загонял волк оленей не известна сколько оленей свел сколько дней будут содержатся".
        По устным сведениям, волки угнали оленей куда-то далеко, и их ищут. Целых семь дней прошло, пока снова собрали всех оленей, и только 28 ноября удалось нам двинуться.
        За это время открылась еще одна уловка Попова. Уезжая в Сеймчан, Богатырев оставил нам письмо: оно было передано исполкомом Якутгосторгу, Якутгосторгом - Попову для достав ки мне. Попов благоразумно его припрятал, - мало ли что лишнего может писать судья! Случайно это все вышло теперь наружу, и Попову пришлось отдать письмо. Печати на нем целы, оно предусмотрительно прошито, с иронически теперь звучащей надписью "срочно". В письме Богатырев объясняет, что он должен был поспешить заключить договор с Якутгосторгом на доставку экспедиции, так как весь транспорт в Оймяконе нахо дится в руках нескольких "мощных" лиц, которые с меня иначе сдерут втридорога. К письму был приложен договор. "Мощные" лица все-таки нами попользовались, но благодаря заботливости Богатырева экспедиция пострадала минимально.
        Мы используем неделю отдыха, чтобы приготовить для поездки палатки и печки.
        Наши короткие печки сдваивает попарно Никульчан - здешний мастер, большой искусник. Он умеет делать все, даже починяет карманные часы, хотя никогда не выезжал из Оймя кона. Особенно хорошо он делает ножи, оттачивая их из на пильников.
        Афанасий все в том же положении - слабость и легкие боли в желудке, но он ни за что не хочет оставаться в Оймяконе: он боится, что одному ему потом никак не выбраться отсюда, а Иннокентий и Яков довезут его до дому. Для него делают спе циальную нарту: сиденье оплетают веревками и ставят верх из брезента.
        В ГОРНЫХ УЩЕЛЬЯХ ПРИ 60 ГРАДУСАХ МОРОЗА

28 ноября с утра лихорадочно укладываемся - сегодня при ходят олени. Подают нарты: тринадцать для людей (включая двух проводников) и восемь для груза. Все население Томтора собралось посмотреть на отъезд и попрощаться с нами.
        Сначала никак не могут распределить груз, людей, оленей, потом все кое-как улаживается, и в половине четвертого, после заката солнца, мы выезжаем. Олени еще не приспособились к нартам: они молодые, и многие в первый раз в упряжи. Два моих оленя совсем дикие: едва тронув с места, они сцепляются рогами и падают. Весь поезд останавливается, оленей расцеп ляют. Через несколько минут другое происшествие: в овраге моя нарта опрокидывается, и я вываливаюсь. Все очень рады, а в особенности довольны приехавшие с Эльги: они все уже вы валивались из нарт и теперь считают себя опытными путеше ственниками.
        Нарта сделана так, что опрокидывается очень легко. На двух широких полозьях укреплены плоские столбики, "копылья", соединенные поперечинами из тальника или иногда лиственницы. Спереди полозья соединены дугой из тальника - "бараном".
        Упряжка оленей необыкновенно проста и остроумна: широкая ременная петля, перекинутая через шею, проходит под передней внутренней ногой. Ременная постромка идет от этой шлеи к саням, перекидывается через баран и протягивается к другому оленю. Запрячь и распрячь оленей - дело одной ми нуты: накидывают петлю на голову оленя, поднимают ему ногу и просовывают в петлю. Если один олень тянет плохо, другой сейчас же оттягивает постромку вперед, и ленивый олень попадает ногами в баран. Таким образом, оба принуждены тянуть одинаково.
        Общий ход регулируется передними нартами. Обычно проводник ведет связку из десяти нарт, каждая пара оленей привязана к предыдущей нарте недоуздком. Как только трогает передняя нарта, следующие принуждены бежать. Трогают они легко, сразу переходя на рысь. Если нарта из связки слишком раскатывается, олени разбегаются в стороны, а нарта, ударяясь бараном об идущую впереди, останавливается. В нарте нет ни одного гвоздя, все ее части связаны ремешками.
        Грузовые нарты имеют ширину около шестидесяти - семиде сяти пяти сантиметров, а длину в рост человека. Беговые, на которых ездят эвены или проводники-якуты, не шире пятиде сяти сантиметров и почти на метр длиннее. У них спереди есть еще вертикальная дуга, за которую можно держаться, когда бежишь рядом. Эти нарты еще легче опрокидываются, но якуты и эвены никогда не лежат на нарте, а сидят, свесив ноги и поддерживая нарту ногой, когда она накреняется.
        Мы устраиваемся по-барски: сзади к нарте привязываем груз, подкладываем под себя оленью шкуру, и, таким образом, можно полулежать и даже спать, но это опасно. Спит только один техник Чернов. Нередко слышишь дикие крики "тохто!" ("стой!") и затем видишь Чернова, волочащегося по снегу под опрокинутой нартой, а возница не слышит (или из озорства де лает вид, что не слышит), продолжая мчаться вперед.
        В первый день мы делаем не много, всего пятнадцать кило метров. Ночевка в лесу. Для первого раза тепло, всего только 35 градусов мороза, но с непривычки кажется тяжело. Надо разгрести снег, нарубить и связать жерди, поставить их двумя пирамидами и к положенным сверху продольным жердям привязать палатку. Потом поставить печку, приладить трубы.
        Сегодня это все делается очень медленно, все не налажено, долго приходится ждать, пока принесут жерди, напилят дрова. В темноте никак не собрать печку, трубы не приходятся друг к другу, хотя в Оймяконе они хорошо подходили. Наконец печка нагрелась, можно скинуть с себя часть мехов.
        На следующий день пересекаем плоские отроги Верхоянского хребта и выходим на Ючегей-Юрях, приток Кюёнтя. На речке несколько юрт. Вокруг много болот, снега очень мало, и нарты постоянно опрокидываются на кочках. Проводник этого не видит и не слышит; олени тащат нарту полозьями вверх по кочкам, и ящики и сумы одна за другой рассыпаются по пути. Много времени пройдет, пока едущие сзади докричатся проводника.

1 декабря проезжаем юрту нашего проводника и пьем у него чай. Это последнее жилье, а дальше на 500 километров ледяная пустыня без жилья. Разве только встретим эвенов. Юрта стоит в урочище Джакай - это расширение в горах, где сходятся три реки, образующие вместе большую реку Кюёнтя. К северу от нас высятся уже большие горы, продолжение Брюнгадинской цепи, которую мы пересекали летом.
        От тряски на кочках у Афанасия снова начались боли. Он почти ничего не ест, только пьет чай да немного молока.
        Прояснилось, небо сияет - мороз днем ниже 40 градусов. Начиная с этого дня до 9 декабря мороз нас не оставляет. По-видимому, по ночам около 60 градусов, а днем до 50. От дыхания оленей, когда они бегут, поднимается такое облако пара, что совершенно не видно не только гор, но даже ближай ших деревьев. В тумане различаешь только соседнюю нарту, следующая уже скрыта. Только когда караван останавливается и олени дышат не так порывисто, можно разглядеть окрестности: в это время слышен шорох дыхания. Солнце стоит низко; мы едем по ущелью и его почти не видим. Сейчас самые короткие дни, уже в половине четвертого совсем темно. Все время едем во мгле, завернутые до глаз в шарфы. Когда у задней нарты рвется постромка, олени убегают вперед, а нарта остается; но никто не замечает потери. Только случайно на остановке в пути она обнаруживается. Поэтому, чтобы не терять нарт, мы сзади каждой связки привязывали нарту, на которой ехал кто-либо из рабочих.
        Холодно. Несмотря на теплые унты, меховые чулки, две пары шерстяных носков, войлочные стельки, ноги быстро мерзнут. Чтобы защитить себя от холода, надо было бы сделать меховые одеяла и сидеть, закутавшись в них, но все время надо наклоняется на кочках и камнях, надо ее подталкивать, под нимать. Мы предпочитаем подражать проводникам: когда становится холодно, соскакивать и бежать рядом с оленями. Скорость их рыси около восьми километров в час, и если не слишком много надето меховой одежды, нетрудно держаться наравне с ними. На проводниках почти ничего нет: драная, безволосая парка, ровдужные штаны да ровдужные холодные унты. Они бегут почти все время: в таком костюме долго не усидишь. Наши якуты одеты немногим теплее, только что парка новая, но штаны и унты у них тонкие. Якуты удивительно изящ ны, стройны и ловки. Особенно хороши Яков и Иннокентий, когда они сбрасывают парку и легко бегут рядом с нартой в одной курточке, туго стянутой скрученным ситцевым поясом. Мы рядом с ними - как медведи, какие-то кучи меха в своих дохах и громадных унтах.
        Я также еду сравнительно легко одетый, в одном полушубке; но на это есть серьезные причины: в кухлянке к утесу не проберешься, не достать ничего из кармана. А сбрасывать ее каждый раз невозможно, каждое лишнее прикосновение к хо лодным предметам замораживает руки. Я предпочитаю соска кивать каждые полчаса с нарты и бежать рядом с оленями, пока не начинаю задыхаться.
        Лица у всех нас, даже у якутов, завернуты шалями или шарфами; все время оледеневшая маска на лице, в узком про свете у глаз нарастают сосульки и иней, ресницы покрываются льдом, глаза закрываются.
        Но это все пустяки, главное - руки. Чтобы иметь возможность работать, мы обшили металлические дощечки компасов материей, сняли кожаные поясные сумки; Салищев держит записную книжку и компас в холщовом мешочке на шее, а я - в карманах полушубка. Я еду в двойных рукавицах, а Салищев пришил большие волчьи рукавицы к шубе, внутри - заячьи рукавицы, дальше - перчатки; для работы рука просовывается в прорез рукавицы на запястье - по эвенскому образцу.
        Но ничто не помогает: в эти дни и в двойных рукавицах руки у меня совершенно холодные. Не успеваю я вынуть руку из рукавицы, взять компас и книжку, как рука деревенеет и нельзя записать наблюдений. Особенно мучительно брать об разец или делать снимки. Не раз случалось, что, вынув аппарат и раскрыв его, я не был в состоянии нажать спуск; тогда приходилось прятать аппарат в карман, сложив его кое-как. А затем мучительное отогревание рук в холодной рукавице. Сали щев в отчаянии стал засовывать руку сквозь все меха и греть ее о голое тело. Это, кажется, самое верное.
        У него еще другое несчастье - останавливаются часы; он перепробовал все наши часы - ни одни не выдерживают. В кар мане везти их нельзя - не достанешь на морозе, а внутри двойной рукавицы через два-три часа замерзает смазочное масло, и часы останавливаются. Он пробовал их даже надевать на ногу под шубу, - также мало толку.
        Ничего подобного не испытываешь при морозах меньше 40 градусов. Тогда можно писать без особых мучений. А теперь каждая пуговица, которую надо застегнуть, представляет пре пятствие. Расстегнув полушубок, чтобы достать из внутреннего кармана аппарат, я иногда еду так несколько километров, пока не нагреются руки, или прошу о помощи Якова.
        Меня поражали якуты, особенно проводники; они вообще необыкновенно выносливы, а благодаря тому, что они все время бегут, у них горячие руки. Ломается нарта, и по пятнадцати-двадцати минут проводники голыми руками перетягивают рем ни, развязывают узелки, строгают.
        А нарты ломаются часто. Мы мчимся, не разбирая камней и кочек. Нарты ударяются о дерево, о камень, подскакивают, на спусках с размаху стукаются друг о друга. Проводники не обращают на это никакого внимания. На спусках тормозит задняя пара оленей. Упираясь, олени тянут за недоуздок, которым привязаны к передней нарте. К самой задней нарте привязывают запасного оленя, который также тормозит. Но если спуск крут и передних оленей начинают бить по ногам задние нарты, олени отскакивают в стороны, нарты с размаху ударяют баранами о впереди стоящие, и вся вереница нарт, давя друг друга, мчится вниз. Несколько нарт при этом обязательно опрокидывается. Хорошо еще, что у нас все крепко увязано.
        Олени бегут очень весело, берут с места охотно и легко. Когда я отставал на утесах, Яков, ехавший со мной на передней нарте, пускал нарты галопом, со скоростью километров до пятнадцати. Хороша такая езда - дух захватывает: впереди пара скачущих оленьих задков, тучи мелкого колючего снега летят в лицо, нарта сильно раскачивается, только успеваешь перекидываться на ухабах с одного ее края на другой, чтобы нарта не опрокинулась.
        Двигаемся мы теперь почти все время по рекам, где дорога ровнее и можно быстро ехать. Во многих местах тарыны - свежий лед, захватывающий всю долину. Олени широко расставляют ноги, копыта у них расползаются. Нередко олень падает, но связка не останавливается, она тащит оленя, пока он не ухитрится встать. Мы сначала кричали "тохто!" ("стой!"), но главный проводник каравана якут Уйбан (Иван) сказал: "Один олень упал, два олень упал - ничего, все олень упал - мой бежит, ничего, едем". И теперь мы равнодушно смотрим, как то одного, то другого оленя его товарищи тащат на боку.
        В самом деле, оленей так много, они так часто попадают ногой куда не следует, что нельзя постоянно останавливаться, тем более, что во время остановки олени обязательно переступят постромки или станут ногой в дугу барана. Они при этом забав но чешут задней ногой морду, счищая лед, или трут морду о спину пассажира. Вообще у них нет такого делового подхода к работе, как у лошадей: на остановках сразу ложатся, в пути начинают драться друг с другом, с ними можно шалить, дергать за хвост, за рога. У нас олени почти все серые и коричневые, белых два или три. Рога спилены до половины, чтобы не цеплялись за соседа. Олени очень кротки, безропотно сносят побои, не кусаются, не лягаются. Впрочем, их почти не бьют.
        Правят одной вожжой, привязанной справа к голове правого оленя. Чтобы заворотить направо, достаточно потянуть вожжу, но налево не повернешь никак. Поэтому проложенная оленным караваном по широкой реке дорога представляет странное зрелище: она не идет прямо к цели и все время крутит. Мы видим, как возникают эти изгибы: олени идут вправо до тех пор, пока ямщику не надоедает; он соскакивает, догоняет оленей и бьет правого по морде, тогда олени поворачивают и начинают закручивать уже влево. Ямщик тянет за вожжу направо, и вся история начинается сначала.
        Говорят, что в других районах олени понимают какие-то слова и идут куда надо. Но у нас передовой нарте случалось описывать полный круг на потеху остальным. Тогда вперед выезжает Иннокентий - он всегда хочет поддержать честь своего улуса перед оймяконцами, - но, как назло, его олени тоже кружат, только в противоположную сторону.
        Особенно забавны олени на тарынах, на которых лед покрыт тонким слоем воды, еще не успевшей замерзнуть. Оленям не хочется итти в воду - кому же придет охота мокнуть при 60 гра дусах мороза, - они всячески стараются свернуть в сторону. Когда же их заставят пойти по тарыну, они поднимают хвостики, как будто бы их можно подмочить, и, расставив широко ноги, торопятся перебежать тарын. Пассажирам тоже приходится беречь ноги, чтобы не замочить унтов.
        Как только стемнеет, мы останавливаемся, так что всего едем пять-шесть часов в день. С оленей сбрасывают лямки, и они убегают в гору, грациозно подняв голову. Более хитрым приве шивают на ремне к шее бревно - "чанкай", которое бьет по ногам, мешая убегать. Размеры бревна тем больше, чем более непослушен олень. Как только отпущены олени, все принимаются за устройство ночлега, разгребают снег под палатки, рубят жерди, натягивают палатки. Это мучительная операция: надо привязывать палатку к жердям голыми руками, а концы паль цев замерзают. Все страшно холодное: палатки, жерди, веревки. Деревья так замерзли, что звенят от удара топора. Печка холодная, дрова тоже, разгораются плохо. Почти час мы сидим в палатке, ожидая, пока она нагреется настолько, чтобы можно было раздеться. Сначала снимаешь рукавицы, шарф, потом шапку и, наконец, полушубок. Дальше ничего снимать не при ходится: наша печка в эти морозы слабо нагревает, возле нее мех на одежде горит, а в задней половине палатки на стенах осаждается толстым слоем иней.
        Как только разогрелась печка, вытаскиваем из мешка кусок масла; оно колется, как стекло, на тонкие осколки. Мы погло щаем, их в большом количестве с сухарями, подогретыми на печке. Чай поспеет еще не скоро: надо растопить лед, а где нет льда - снег. Однажды мы получили чай с резким запахом, вроде мыльного - это попал снег с листиками багульника.
        Вечером все четыре палатки сплошь завешаны меховыми вещами. Ведь каждый снимает с ног штук десять-пятнадцать всяких обуток да еще рукавицы, шапки, шарфы; все это надо просушить. Сохнет плохо: ночью палатки выстывают.
        Но нам ночью тепло без печки. В палатке научных сотрудников едва хватает места для нас четверых, и когда мы залезаем в спальные мешки, покрываемся дохами, то в этой меховой куче мороз не пробивает. Спим одетые, в меховых штанах и теплых фуфайках и снимаем только унты, заменяя их запасными меховыми чулками.
        Самое неприятное - утреннее разжигание печки. Делает это дежурный, а остальные лежат в мешках, пока палатка не нагреется.
        Утром Уйбан приманивает оленей солью; он берет несколько крупинок на руку и кричит: "Мэк, мэк, мэк!" Пока олень облизывает руку, другой рукой хватают его за недоуздок и ве дут к саням. Далеко у нас олени не разбегались: мы собирали их за два часа. За всю дорогу на них истратили, наверно, не больше фунта соли. Это все, что они получали от человека.
        От Джакая мы едем короткое время вверх по долине реки Суантар, затем сворачиваем в узкое ущелье реки Кюнгкюняс. На слиянии этих рек во льду огромная яма - это вода из-подо льда ушла, просочившись в галечник, а выше русло промерзло до дна, и вода не может больше проникнуть в яму.
        Кюнгкюняс прорезает южную часть Брюнгадинской цепи. Черные скалы, сейчас мрачные, громоздятся кверху. В шарфе и шапке трудно задрать голову, поэтому кажется, что едешь в темном коридоре, где никогда не бывает солнца.
        Из-за поворота на паре хороших оленей вылетает нарта; на ней кто-то в кухлянке. Наш караван останавливается, и все собираются у головной нарты. Встречным путником оказывает ся миниатюрная эвенская девушка с открытым, несмотря на мороз, лицом. Она держится с достоинством, степенно отвечая на любезности якутов. Вот олени помчались, и девушка легко вскакивает на ходу: не полагается садиться до того, как двинулась нарта, потому что оленям трудно сдвинуть ее с места и лямка сбивает им плечи. Когда кто-нибудь лениво лежит на нарте при отправлении, на лицах якутов можно видеть насмешливую улыбку.
        Как только ветер относит густой пар от каравана, я вижу впереди Уйбана, который бежит рядом с нартой, держась за ее дугу левой рукой. Помню, еще в детстве я с любопытством рас сматривал в старинных книгах о северных путешествиях картинки, изображающие бегущего рядом с нартой человека. Теперь, час за часом, целых две недели сквозь пар дыхания я вижу эту картину, столь же старую, как сама езда на оленях.
        Мы идем теперь по древнему пути: здесь проехал верхом в феврале 1786 года путешественник Гаврила Сарычев, который прошел из Якутска в Верхне-Колымск и построил там суда для исследования побережья Ледовитого океана.
        К вечеру 2 декабря выходим из ущелья в расширение долины Кёбюмы, выше которого река поворачивает на запад. Еще три дня едем вверх по этой реке между пологими склонами сла боволнистых гор. Это тот же пейзаж, что в верховьях Томпо на северном пути. Обгоняем партию якутов, везущих пушнину из Оймякона. Зимний тракт, оказывается, гораздо оживленнее летнего.
        Мороз как будто все время усиливается. 5 декабря переваливаем через Чыстай, где нас захватывает холодный ветер. Все тело леденеет; не знаешь, куда деться в этой открытой долине.
        Перевал здесь на границе леса; в широкую ледниковую долину вскоре врезается узкая долинка реки Хандыги. Мы снова в бассейне Алдана. Быстро спускаемся по Хандыге.
        Назавтра выходим в широкую долину. Здесь горы той же абсолютной высоты, как на Кёбюме, но долина все углубляется и скоро переходит в такое же глубокое ущелье, как по Теберде ню. Голые скалы по обе стороны, ребристые скаты до километра высотой. Это углубленная ледником и засыпанная позже реч ными галечниками долина.
        На Хандыге мы знакомимся еще с одним из зимних препятствий - водой. Из галечников выбиваются струи воды, которая приходит из глубины и не успела еще замерзнуть. Струи эти сливаются в целую протоку, которую нужно перейти. Олени останавливаются перед ней и, несмотря ни на какие крики и по бои, не хотят итти в воду. Уйбан уже разбил в кровь морду головного оленя, но тот тоскливо отворачивается. Людям тоже не хочется мочить ноги, хотя брод только до колен; но что по том делать с обмерзшими унтами? Вдруг Яков берет своих оленей и храбро пускается вброд. Другие проводники гонят свои связки поспешно за ним, - речка пройдена. Желтые щеголь ские унты Якова покрыты до колен льдом. Я предлагаю ему запасные, но он отказывается: через его новые унты вода не прошла. Он только сбивает палкой и ножом лед, и мы снова мчимся.
        Помните, в "Дочери снегов" Джека Лондона героиня попадает в мокасинах (в меховых сапогах) в воду, и сколько из-за этого потом шуму: разрезают мокасины, разводят костер. А ведь в Клондайке никогда не бывает таких морозов, как здесь.
        Днем еще брод, более глубокий, вода заливает нарты поверх досок, и наши подстилки и груз обледеневают.
        Еще день идем вниз по Хандыге; ущелье становится все грандиознее. На Кёбюме белые, как будто бы сахарные, горы вырезывались на фоне желтоватого, светлосоломенного неба в час заката; здесь, на Хандыге, солнца не видно совсем. Се ребристые (от снега и инея) леса сияют на тусклом сером небе днем, на иссиня-черном - ночью.
        Вечером санный след привел нас к эвенской юрте. Это черное низкое строение из бревен, сделанное в глухом лесу по образцу якутской юрты, но гораздо теснее и грязнее.
        Снаружи оно завалено оленьими сумами. Мы приподнимаем рваную ровдужную завесу на дверях и вползаем внутрь. Там полутьма, в очаге тлеют угли. Сначала видишь только их: очаг в углу, вровень с полом, и над ним в потолке просто дыра. Немного свыкнувшись с темнотой, различаешь человек семь или восемь эвенов, сидящих на земле у огня. Грязь страшная, неуютно, холодно, нет ни нар, ни стола, нет даже шкур на зем ле. У огня старуха в грязных и рваных ровдужных штанах пьет чай. Чашки стоят прямо на земле. Тут же лежат две собаки, короткомордые и печальные.
        Это жилища, которые я видел четверть века назад, - последний остаток мрачной дореволюционной эпохи. С 1929 года эвены начали в этом районе переходить на оседлость, селиться в домах русского типа.
        В этот день накатанная дорога кончилась. Мороз, несмотря на безветрие, прохватывает еще сильнее.

8 декабря мы подходим к Скалистой цепи. Долина Хандыги превращается в извилистое ущелье. Опять тарыны, но на этот раз грозные, с водой, заливающей все ущелье.
        Мы избираем другой путь: по рытвине в скалистом крае долины взбираемся на поверхность древней террасы. Подъем трудный - узкая ложбина с камнями, - нарты опрокидываются, возок Афанасия перекидывается через верх, старик в снегу. Мы общими усилиями вытаскиваем нарты и помогаем ему взойти на террасу.
        Но скоро терраса кончается, приходится снова спускаться в ущелье, залитое водой. Нарты мчатся одна за другой; каждый боится отстать - тогда олени не пойдут. Одна связка обгоняет другую. И вот в тот момент, когда Конон в этой необычной скачке поравнялся с моей нартой, раздается треск, и три нар ты - Конона, Якова и моя - проваливаются сквозь лед. Под верхним слоем воды оказался другой этаж наледи, со слабой верхней коркой льда, еще только начавшей замерзать. Мы проломили эту корку и провалились до следующего слоя. Вода заливает нарты, олени бьются, разбивают кругом лед и падают. Их кроткие черные глаза выражают крайнюю степень ужаса. Вода зловещим пятном расползается во все стороны.
        Конон и Яков бредут по воде; мне очень не хочется итти за ними: я не верю в непромокаемость своих унтов. Ближайший край льда рассечен трещиной - выдержит ли? Но раздумывать некогда, решаюсь прыгнуть. Мне повезло - льдина не обломи лась, и я выбираюсь на сухое место. Чернов успевает обрезать постромки задних оленей, чтобы они не стянули в полынью остальные нарты, и олени вытягивают нарты на лед.
        Снова мы мчимся галопом: караван ушел вперед. Вдруг я замечаю, что в утесах вместо черных сланцев появляются из вестняки с новым и необычным для Верхоянского хребта про стиранием слоев. Останавливаю Якова, но впервые за полгода слышу от него ответ в резком тоне: "Тох нада, у бар!" ("Что надо, вода!") Он боится отстать от других в этом гибельном ущелье. Приходится покориться. Только в небольшом расширении дальше я, наконец, могу осмотреть утесы и взять образцы, насколько это позволяют замерзшие руки.
        Конон меняет здесь прямо на морозе унты, а Яков опять только сбивает палкой лед со своих унтов.
        Нам повезло. Если бы нижний этаж тарына был глубже или под ним находилась тонкая кровля над третьим слоем, мы наслаждались бы полным купаньем. По рассказам, в этом ущелье были случаи гибели эвенов, провалившихся вместе с оленями под лед.
        Ночью все время дует ветер с гор. К утру он достигает такой силы, что рвет палатку. Просыпаемся со странным ощущением: тепло! Высовываемся из палатки - можно рукой брать что угодно. Начинаем гадать, сколько градусов: один говорит сорок, другой осмеливается поднять до двадцати пяти. Но термометр показывает головокружительную цифру: 15 градусов мороза! Невозможно поверить: такие температуры здесь неслыханны. Но ртуть все время повышается, и в десять часов доходит до 9 градусов. Что-то невероятное!
        Весь день в спину, вниз по ущелью, страшный ветер, но впервые мы едем с открытыми лицами, снегу много, олени бе гут быстро, не хватает только бубенчиков, чтобы была полная иллюзия праздничного катанья. К вечеру - 6 градусов и, на конец, утром 10 декабря - 5 градусов. В Якутске метеорологи не хотели нам верить: в эти дни там было 19 градусов мороза. Сильный циклон захватил Алданский склон Верхоянского хреб та; это он создал необыкновенное потепление.
        Но вскоре температура начала еще быстрее падать, к вечеру 10-го было уже -25 градусов, а 11 декабря замерзла ртуть, и наступили холода, хотя и не оймяконские, но все же почтенные.
        Из всего пережитого за зиму меня более всего ошеломила эта оттепель. Сидеть в палатке в одном костюме, без мехов, не видеть над собой висящих хвостов инея и, главное, трогать все предметы голой рукой - после двух недель ледяного режи ма! - казалось невероятным. И даже первая ночевка в юрте на Алдане после этого не оставила большого впечатления.
        Снега на этом склоне хребта все больше и больше. Когда идешь к утесам, проваливаешься по пояс и набираешь снег в ун ты. Под палатку мы уже не разгребаем снег, а слегка утаптываем и, чтобы не провалилась печка, кладем под ее ножки камни и небольшие бревна.
        После того как мы вышли из Главной цепи, на дне долины появились первые ели, но на склонах гор все та же лиственни ца, запорошенная слегка снегом, и на мутном сером небе странно серебрятся гребни гор с зубцами леса.
        Только 11 декабря пересекаем Окраинную цепь и выходим на Алданскую низменность.
        Наши олени начинают утомляться, часто ложатся, хромают, худеют - у них уже видны ребра.

12-го и 13-го все еще спускаемся вниз по Хандыге. Вблизи хребта мы встречаем три нарты с великолепными белыми оле нями; первая пара сейчас же начинает бодаться с нашей головной, а мы сбегаемся посмотреть встречных. Белые олени в семь дней промчали 600 километров от Оймякона до Крест-Хальд жая, отдохнули и вот возвращаются в Оймякон - везут нового председателя исполкома. Несколько минут расспросов, и белые олени мчат нарты в горы. От председателя я узнаю, что в Крест- Хальджае нас ждет какой-то якут, который заготовил лошадей, чтобы отвезти экспедицию в Якутск. Опять кто-то ждет! Нет, довольно таких любезных благодетелей, объедем их лучше стороной!
        Сзади белая стена хребта становится все меньше и меньше. Когда-то за ее увеличением мы так жадно следили на томпин ских болотах; теперь никто не оборачивается посмотреть, как она исчезает. Смотрят только вперед.

14-го в полдень выходим по Хандыге на Алдан. Здесь он снова стеснен плоской возвышенностью, узок и весь в торосах. Дорога идет вдоль реки, а затем через леса наискось к устью Амги. Начинаются юрты, и мы, конечно, заворачиваем напиться чаю. Здесь уже не подают к чаю хаяк, а чистое масло и целую гору лепешек: хлеб есть и свой и привозной. У Петра улыбка не сходит с лица: он увидал гумно и скирду хлеба.
        Начинается санная дорога со следом посредине - это ездят на лошадях, и нашим оленям, которым нужно два параллельных следа, некуда ставить ноги. Они спихивают друг друга в снег, бодаются, каждый старается бежать по среднему следу.
        Ночуем в юрте Харлампия Попова, в урочище под странным названием Былахы (блоха). Здесь семья Харлампия, а сам он в Оймяконе, так сказать, на отхожем промысле. Юрта построе на, как русская изба, и только плоская крыша и камни еще остались от старого. Нары вдоль стен превратились в широкие скамейки. Несмотря на свое богатство, хозяева и не думают нас угощать.
        Сын Харлампия не менее предприимчив, чем отец, и вызывается собрать по соседям лошадей, чтобы отвезти нас в Якутск.
        На следующий день первый перегон половина каравана идет еще на оленях: лошадей привели прямо в якутское поселение, близ устья Амги. В последний раз смотрим на круглые серые спины милых животных. Даже Михаил, завзятый лошадник, и Петр, который не хотел садиться на оленей: "В кустах все глаза выхлещут", - жалеют расставаться с ними и сменять на лошадей. В особенности на местную упряжку: здесь запрягают коня в те же оленьи нарты, только приделав к ним оглобли. Лошадиные копыта у самого передка, и невольно представляешь себе, как разнесет лошадь это легкое сооружение, если оно опрокинется.
        Особенно легки и изящны легковые санки: они очень коротки, сзади сплетена спинка, а человек сидит спереди, верхом, по грузив ноги в снег, поистине "бразды пушистые взрывая".

20 декабря достигаем Охотского тракта и селения Татта, где есть почтово-телеграфная контора. Отправляю целую пачку телеграмм, которые выводят из равновесия даже меланхоличе ского заведующего конторой, - вероятно, с ее основания здесь не подавали таких чудовищно длинных телеграмм.
        Экспедиция настолько затянулась против всех мыслимых сроков, что нас, очевидно, уже считали погибшими.
        К Якутску мы подъезжаем вечером 24 декабря. На Лене туман, из которого время от времени выскакивают сани: туда и обратно едет много народу. Все - и мужчины и женщины - закутаны шалями, так что видны только глаза: на Лене почти всегда ветер.
        Показываются огни Якутска. Странно, какая масса огней в одном месте!
        В начале января, закончив ликвидацию экспедиции, мы выехали из Якутска на лошадях через Алданские прииски на же лезную дорогу.
        ХРЕБЕТ ЧЕРСКОГО
        Я не рассказывал подробно о тех научных наблюдениях, которые мы вели ежедневно. Ведь не для того мы мучили и себя и животных, чтобы только поглубже забраться в неизвестную страну. Нашей целью было возможно более полное исследование всех этих бесчисленных хребтов.
        Ежедневно, невзирая на дождь, снег и холод, как бы ни бес покоила нас судьба каравана, мы занимались своим делом - геологией и топографической съемкой.
        Чего же мы добились?
        Вы помните, что, двигаясь по Индигирке вниз от устья Эль ги, мы нашли на месте низменности, которую по расспросам здесь указывал Майдель, высокие горы - целый ряд диких скалистых цепей, тянувшихся с востока на запад.
        Сопоставив эти наблюдения с геологическим строением гор, с наблюдениями Черского и исследованиями других путешест венников на Севере, я пришел к выводу, что мы открыли громадный хребет, пересекающий страну параллельно Верхоянскому хребту.
        Схема хребтов Северо-Восточной Азии до экспедиции С. Обручева До нашей экспедиции на картах северо-восток Азии изображали в виде получаши, окруженной с запада, юга и востока стеной хребтов Верхоянского, Колымского и Анадырского; от этих хребтов отходили внутрь по радиусам, подобно спицам в колесе, меньшие хребты, разделяющие, реки Яну, Индигирку, Колыму и Омолон.
        Схема хребтов Северо-Восточной Азии по исследованиям экспедиций С. Обручева В действительности оказалось, что и реки и хребты расположены совсем иначе. Верхоянский хребет - очень широкий, мощный хребет, состоящий из нескольких параллельных цепей. За ним лежит обширное, высокое Оймяконское плоскогорье и затем новый громадный хребет, состоящий на Индигирке из девяти цепей. Он тянется далеко на север и доходит до хребта Полоусного, а в другую сторону, на юго-восток, уходит далеко за ту тропу, по которой прошел Черский.
        Что делается с хребтом дальше к востоку? Заворачивает лион на юг параллельно Верхоянскому хребту или на восток и потом в виде дуга на северо-восток, вдоль Колымского хребта?В 1926 году никто этого сказать не мог, потому что весь бассейн Колымы выше Верхне-Колымска был не изучен. Там побывал только ссыльный этнограф Иохельсон; из его краткого описания было видно, что Колыма ниже Коркодона пересекает какие-то горы, сложенные известняками, - и из этого можно было заключить, что древние свиты, слагающие северную полосу хребта, проходят, изгибаясь дугой, к Коркодону. Может быть, и весь хребет поворачивает туда? Наши геологические исследования показали, что Верхоянский хребет, Оймяконское плоскогорве и новый хребет составляют одну огромную область, смятую в складки в мезозойское время. На север эта складчатая зона идет до Ледовитого океана, но что с ней делается на юго-востоке?Нашей экспедицией мы захватили краешек огромной неизвестной страны. Множество новых вопросов встало перед нами,и чтобы хотя бы в общих чертах выяснить строение северо- востока, нужно было проникнуть еще дальше на восток, на при
токи Колымы, изучить эти бесконечные горные цепи.
        Определение астрономического пункта
        Подъем на Верхоянский хребет
        По льду Хандыги весной
        Караван на наледи
        Вешние воды промыли канал на наледи
        Верховья реки Колымы
        Ущелье Колымы перед порогами
        Вниз по реке Колыме
        Но как назвать новый хребет?
        Географическое общество Союза ССР, рассмотрев пред ставленные нами материалы, решило назвать его хребтом Черского - в честь Ивана Дементьевича Черского, замечательного исследователя Сибири, политического ссыльного, умершего в 1892 году на Колыме.
        Черский родился в 1845 году в Виленской губернии. Восем надцатилетним юношей был сослан за участие в польском восстании в Сибирь и служил шесть лет солдатом в Омске. С 1871 года он работал в Иркутске, где скоро стал крупным геологом. Он написал там ряд интересных работ по геологии Сибири, обративших на себя общее внимание. Талантливый самоучка, он дал схему строения Сибири, которая далеко опередила тогдашние воззрения на геологию этого края. После амнистии Черский в 1885 году поселился в Петербурге, и вскоре организовал экспедицию в Якутию, о которой он мечтал.
        В 1891 году Академия наук командировала его на три года в область рек Колымы, Индигирки и Яны. В июне 1891 года он выехал из Якутска вместе с женой в экспедицию, о которой я уже упоминал выше.
        В Верхне-Колымск он прибыл 28 августа и зимовал здесь. Весной 1892 года экспедиция поплыла вниз по Колыме.
        Черский, человек слабого здоровья, зимой серьезно заболел: по-видимому, это была сильная вспышка туберкулеза легких. К весне он понял, что дни его сочтены, и торопился привести в порядок свои наблюдения. Выезжая из Верхне-Колымска 31 мая, он говорил одному местному жителю: "При самых луч ших условиях я надеюсь протянуть еще недели три, но больше вряд ли". И зная это, он все-таки выехал! "Я сделал распоряжение, чтобы экспедиция не прерывалась до Нижне-Колымска даже в том случае, когда настанут мои последние минуты, и чтобы меня тащили вперед и даже в тот момент, когда я буду отходить". Он считал необходимым довести работы до Нижне- Колымска, чтобы была исследована вся Нижняя Колыма.
        Первое время - до 10 июня - он сидел в лодке и давал указания жене и сыну, которые осматривали утесы. На ночь он перебирался в каюту, сделанную в лодке, но спать ему не удавалось из-за глубокого кашля. 10 июня приплыли в Средне- Колымск; здесь его видел наблюдатель метеорологической стан ции. По его словам, "Иван Дементьевич скажет слово и минут пять-десять ждет прекращения горловых спазмов, чтобы сказать следующее слово, а тут опять те же спазмы прерывают надолго его речь".
        С 20 июня Черский уже не в силах писать дневник и передал его ведение жене. И вот записи шести последних дней жизни своего мужа, во исполнение его непреклонной воли, вела М. П. Черская, чередуя наблюдения геологические и метеоро логические с короткими и трагическими фразами: "Мужу хуже, силы его совсем слабеют".
        Мужество не оставляло Черского до последней минуты, и он даже давал распоряжения, что делать маленькому сыну с его бумагами, если жена не переживет его.
        Черский умер в десять часов десять минут вечера 25 июня (старого стиля) у устья реки Прорвы. Его жена записала в сво ем дневнике в эти дни следующие строки:
        "Июня 24. Боюсь, доживет ли муж до завтра. Боже мой, что будет дальше?!
        Июня 25. Всю ночь мой муж не мог уснуть: его мучили сильные спазмы. В 12 ч. дня у мужа сделалась сильная одышка. Пристать к берегу нельзя, потому что крутые яры. Муж указал рукой на шею, чтобы прикладывать холодные компрессы. Через несколько минут одышка уменьшилась, и сейчас же пошла кровь из носу.
        Пристали к 3 h 30' к речке Прорве.
        Муж умирает.
        Он скончался в 10 h 10' вечера".
        Буря задержала М. П. Черскую у Прорвы на двое суток, и только 28 июня ей удалось приплыть к устью Омолона. Лишь к 1 июля была выкопана могила и сделан гроб, и в четыре часа Черского похоронили против устья Омолона. На следующий день в дневнике опять записи барометра и температуры, которые с 26 июня жена Черского иногда забывала вносить.

3 июня Черский шутливо говорил: "Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли , но всем одна дорога. Я могу только радоваться, что умираю в ваших палестинах; через много-много лет какой-нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и отправит его с какой-нибудь целью в музеум и, таким образом, увековечит меня".
        Желание Черского исполнено, но иначе: его памятник - горный хребет в тысячу километров длины, 300 кило метров ширины и до 3 тысяч метров вышины; он выше всех хребтов Северо-Восточной Азии, а по площади превышает Большой Кавказ.
        ДВА ГОДА НА КОЛЫМЕ
        Успех экспедиции 1926 -1927 годов превзошел наши ожидания. Нам удалось проникнуть в сердце горной страны, где не бывал ни один исследователь, открыть громадный хребет, нанести на карту большие реки. Но на северо-восток простирались еще огромные неизученные пространства. Надо было исследовать среднее течение Индигирки и почти весь бассейн Колымы, а дальше манила нас таинственная Чукотка.
        Только в 1929 году мне удалось продолжить исследования дальше к востоку. На этот раз экспедиция была организована Якутской комиссией Академии наук.
        В январе мы покинули Ленинград. Из Иркутска большая часть экспедиции выехала с грузом на санях по Лене, а мне удалось воспользоваться только что открытой авиалинией и прилететь в Якутск задолго до приезда моих спутников.
        Это позволило заняться здесь организацией экспедиции и за купкой снаряжения и продовольствия.
        База Академии наук уже заранее заключила договор с якутом Сыроватским, который должен был доставить нас до Оймякона.
        Передвижение экспедиции по Лене сильно замедлилось, и только за двое суток до назначенного для выезда из Якутска срока мои спутники начали прибывать один за другим пооди ночке. Научную работу в этой экспедиции, кроме меня, должен был вести снова геодезист К. Салищев, которому помогал радист В. Бизяев.
        НА БЫКАХ И НА ОЛЕНЯХ

4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, - десять тощих лошадей и три быка. Судя по ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают томи тельное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик, или, вернее, брат подрядчика, так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица, лошади обессилели, а быки крепче.

6 марта ушла вперед большая часть груза - восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у до роги видели подпись Василия и жалобы на медленное про движение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.
        И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.
        Ямщики были правы, действительно во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять лошадей только один пуд сена.
        Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующий день удается нанять быка; и мы очень рады, что нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три километра в час, но наши лошади идут не скорее.
        Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно итти пешком, перекладывать груз с одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.

16 марта, подъезжая к улусному центру - Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на лошадях подрядчика Сыроватского до Крест-Хальджая нам не дойти, В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои тяжелые собачьи дохи.
        С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе - большому зданию без крыши, где и находим вре менный приют.
        В Уолбе, в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой и стройный якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо всем остальном: "Знаешь, я ведь оленей не нашел".
        Действительно, оленей у него не было.
        Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно заранее сговориться с оленеводами - эвенами и якута ми, держащими свои стада в 300 -400 километрах от Алдана, чтобы они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет, они уже заняты перевозкой грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей - дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне, использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.
        Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там тор гах предложил самые низкие цены. Другие соискатели - па мятный нам по 1926 году крест-хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик-оленевод Колодезников - коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: "Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты".
        Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к услов ленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему приготовлены олени. Тут начался второй акт "комедии": Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма предусмотрительно - прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.
        Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.
        Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать левуш ки, уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода - председатель Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома: через четыре дня мы получили от Комитета Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.
        Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест-Хальджай на новой смене быков.
        Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное, днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась и в пролет ее выглядывало с десяток черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: "Нучча" ("Русский"), "Обручев".

18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской Коммуны; в программе пьеса "Казнь ком мунара" и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой на груди. Называют его "гражданин голова" (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в обморок - и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям, для женщин смешно и неприлично так афишировать свои чувства.
        Из Уолбы я уезжаю 21 марта в большой компании, на трех легких маленьких санках. Исполком командировал для сбора оленей в район Верхоянского хребта самого председателя, а с ним должны ехать Баишев и Егоров. Им предстоит заехать в горы на 200 -300 километров, посетить ряд стойбищ и 12 апреля прислать оленей к устью Амги. В Крест-Хальджае к нам присоединился еще Голиков, стройный и ловкий эвен средних лет, также должностное лицо в Годниканском наслеге - заме ститель председателя.
        В Крест-Хальджае, где мы провели в 1926 году памятные томительные дни в поисках проводника, нам снова предстояло ждать и бесцельно терять время. Я нашел здесь в школе всех своих спутников, включая Василия; радист Бизяев уже успел наладить радио. По вечерам послушать хабаровскую станцию собираются к нам учителя. Нельзя не вспомнить еще раз с бла годарностью то радушное гостеприимство, которое мы всегда встречали в якутских школах.

30 марта - прощальный школьный вечер перед роспуском на каникулы, и мы удивляем школьников пятидесятисвечовой электрической лампой, питающейся от нашей походной динамо- машины. А школа угощает нас длинным театральным представ лением, сначала драмой из якутской жизни, затем декламацией.

6 апреля мы расстаемся с крест-хальджайокой школой и от правляемся вниз по Алдану к устью Амги, куда должны быть приведены олени. Снова на быках; на этот раз уже почти без участия лошадей. Медленно, но, по крайней мере, надежно. Быки считаются более нежными животными, чем лошади, среди дня им обязательно надо отдохнуть, а ночевать надо в тепле, в хотоне, в то время как лошадь можно пустить пастись и в снег: разрывая снег копытами, она достает траву. И мы останавливаемся постоянно в юртах, долго пьем чай, ведем бесконечные разговоры. На переходах быки идут медленно и степенно, равнодушно пережевывая жвачку; иногда вся вереница завертывает к проруби; ямщик прорубает свежий лед пешней и очищает прорубь лопатой, а быки медленно тянут морды к воде.
        Через три дня после выезда из Крест-Хальджая мы доходим до Ынгы. Это небольшое поселение якутов на устье Амги - левого притока Алдана. Здесь нас должны встретить нарты с оленями, но вместо них является Александр и сообщает, что олени еще не готовы и будут ждать нас в лесу на устье Ханды ги. Снова возникает очень сложный вопрос о том, как нам перебросить груз на Хандыгу. Ямщики не хотят везти дальше, утверждая, что в лес ведет только нартовая оленья дорога, неудобная для быков, к тому же в лесу быкам негде ночевать, если запоздаешь в пути, Поэтому и местные якуты долго не соглашаются везти нас на устье Хандыги. Наконец после дол гих уговоров удается нанять новую партию быков. Когда мы выходим на Алдан, начинается метель, дорогу быстро заносит и передняя часть каравана скрывается в вихрях снега. Только иногда во мгле мелькает задок саней или рогатая голова, уны ло опущенная навстречу ветру.
        В лесу на маленьком озере нас ожидает Голиков с нартами. Оленей еще нет, их собирают еще два дня, и все это время мы стоим на озере и подготовляем нарты. 12 апреля, наконец, удается двинуться в путь
        В 1926 году мы проходили Хандыгу зимой, в самые сильные холода, в серые вечные сумерки. А сейчас нестерпимо яркое апрельское солнце освещает блестящий снег, и вершины Верхоянского хребта сияют вдали, как головы сахара. Снег уже тает, и местами поверхность реки покрыта водой. Это не те зимние тарыны, с которыми мы познакомились в 1926 году, занимающие обычно сравнительно небольшие участки, не более двух- трех километров длины; вода идет теперь сплошной массой по снегу и покрывает реку на десятки километров.
        Дорога (вернее, след проехавшего каравана, занесенный снегом) проложена по самой реке, и нам приходится ехать почти все время по воде. Иногда Голиков, который ведет первую связку нашего каравана, пытается выбраться на береговую террасу; но там еще хуже - на самой кромке берега мокрый снег вместе с водой образует густую кашу, в которой тонут олени и вязнут нарты. После нескольких попыток ехать по берегу мы снова возвращаемся на реку и миримся с тем, что вода заливает не только полозья наших нарт, но нередко и самый груз.
        По мере того как мы приближаемся к Верхоянскому хребту, количество весенних наледей все увеличивается. Мои русские спутники начинают приходить в отчаяние; кажется, что впереди предстоит бесконечная борьба, что мы никогда не дойдем до Оймякона, а ведь мы должны достигнуть его самое позднее в начале мая. Сейчас, еще не дойдя до Верхоянского хребта, мы делаем в сутки иногда не больше 10 -15 километров, тратя большую часть дня на вытаскивание нарт из снеговой каши и отыскивание проходов через опасные места. Олени выбиваются из сил. Проводники бродят все время по колена в холодной воде (по ночам морозы доходят до 40 градусов), и даже Александр, привыкший к здешним дорогам, начинает унывать. Он говорит: "Один олень сила кончал. Много олень сила кончал. Все свалом помирать будем - проводник, олень свалом".
        Но на эвенов эти наледи не производят никакого впечатления. Голиков в самые трудные моменты так же весело поет песни, прыгает и танцует, как это он делал на хорошей дороге.
        Через три дня после выезда с устья Хандыги мы вступаем, наконец, в Окраинную цепь Верхоянского хребта. Долина Хандыги здесь сразу суживается и идет то вдоль подножия, между параллельными цепями, то пересекая их. Вскоре после вступления в горы можно заметить на склонах ясные следы ледниковой деятельности. Сначала это курчавые склоны - отшлифованные льдом выступы скал на склонах долин, а затем ригели - пороги, перегораживающие дно долины; через эти пороги когда-то круто спускался ледник, образуя ледопады. Теперь река проложила в ригелях узкие ущелья. Знаменитое ущелье Юн-Кюрме, выше устья Куранаха, в котором в 1926 году три наших нарты провалились в воду, также прорезает ригель.
        При входе в ущелье лед покрыт на двадцать-тридцать сан тиметров водой. В самой середине ущелья на маленьком взлобке стоит большой чум Баишева, коричнево-желтый в лучах заходящего солнца. Сам Баишев, выехавший заранее с реки Том по для заготовки оленей, встретил нас, в нескольких километрах н е доезжая Юн-Кюрме. В чуме собралось человек десять эвенов - хозяев оленей, а вместе с ними их жены и дети, играющие возле чума в снегу.
        Обычно сбор оленьего каравана продолжается очень долго; только часам к одиннадцати удается найти всех оленей и за прячь их в нарты. Но после Юн-Кюрме эта операция еще затянулась. Дело в том, что у годниканских эвенов было слишком мало ездовых оленей, они привели нам не только важенок (са мок), но и диких, то-есть неезженых, оленей. В это утро диких оленей должны в первый раз запрячь в нарты. Они были отпу щены пастись с большими бревнами, привязанными к шее, но все-таки поймать их было очень трудно. За некоторыми, самыми дикими оленями эвены гонялись на лыжах в течение всего утра.
        Окружив оленя с нескольких сторон, эвены бросают свой аркан - "мамыкта", длинный ремень, нечто вроде лассо с костяным кольцом на конце. Когда дикий олень пойман, его привязывают к дереву в ожидании отправки.
        Я пробовал подходить к такому привязанному оленю, чтобы его сфотографировать, но он тотчас начинал храпеть, биться и дико поводить своими красивыми темными выпуклыми глазами.
        Наконец все олени пойманы и запряжены. Как только караван двигается в путь, дикие олени снова начинают биться и опрокидывать нарты.
        В этот день нам нужно пройти верхнюю часть ущелья, также покрытую водой на протяжении нескольких километров; к счастью, вода нигде не достигает настила нарт. Выше ущелья лежит большой тарын. Как можно было видеть по стволам де ревьев, мощность льда в этой наледи равна нескольким метрам. Выше тарына мы снова останавливаемся: здесь эвенам хочется провести два дня. Они смотрят на нашу экспедицию как на обычную кочевку и совсем не собираются торопиться.
        Но в этом месте для стоянки есть серьезная причина: у важенок, которые шли с нами, начали рождаться оленята, и как раз в Юн-Кюрме появилось на свет три олененка. Необходимо дать отдых важенкам, тем более, что до сих пор они чрезвычайно добросовестно исполняли свои обязанности.
        Оленята почти тотчас после рождения начинают проявлять инстинкты взрослого оленя. Хотя они еще не могут есть мох, но начинают уже копытить снег. Обычно на стоянках они лежат, свернувшись возле матери, иногда встают на свои тонкие ножки и оглядывают людей мутными и еще бессмысленными глазами. Важенка ревностно охраняет своего олененка и с яростью бро сается на самцов и собак, которые приближаются к нему. Самцы сейчас уже потеряли свои рога, и у них начинают расти новые - нежные, пушистые и толстые. Важенки же до мая сохраняют старые рога, необходимые для защиты детей.
        Две маленькие эвенские собаки и наш громадный Чонка трусливо убегают, как только к ним приближается важенка с опущенной рогатой головой. Чонка - большой пес из якут ских лаек, родом с реки Чоны (приток Вилюя); он жил в базе Академии наук в Якутске и пристал к нашему каравану. Он очень оживляет наше путешествие и весело бежит то впереди каравана, то сбоку. Пока .мы шли по населенным местам, он за водил оживленные знакомства и игры с местными псами или отыскивал где-нибудь в кустах куски заячьих тушек, брошен ных якутами, и тащил их с собой, ложась время от времени на дорогу, чтобы закусить. Когда мы вступили в Верхоянский хребет, ему пришлось гораздо хуже: снег был слишком глубок, и, попрыгав без дороги несколько километров, Чонка смирился и поплелся уныло позади каравана. Сейчас на ночевках его преследуют важенки, и жизнь собаки стала очень печальной.
        Наши проводники едут со своими семьями. Баишев везет с собой жену, а Голиков - жену, свояченицу и маленькую двухлетнюю дочь Лидию. Взрослые женщины правят оленями, ставят палатки (а жена Баишева - чум), готовят пищу. Все это входит в женские обязанности. Мужчины заняты мужским делом - охотой. Лидия едет закутанная в меха, но на стоянках она выползает в своем легком костюмчике, в кожаных штанах с широким разрезом сзади, и садится в снег играть. Она забав но подражает взрослым; как-то раз у костра она хотела выдернуть палочку, воткнутую в снег, и когда та не поддалась, вытащила из чума тяжелый топор и пыталась рубить палочку под самый корень.
        Переходя Верхоянский хребет, мы встретили несколько оленных караванов, идущих из Оймякона на Алдан. В одном из них мы увидели старых знакомых - "ученого" Евграфа Слепцова и бухгалтера. Они недавно были арестованы за растраты и хищения, и теперь милиционер вез их в Якутск.
        Мы поднимаемся несколько дней вверх по Хандыге и затем по реке Кёбюме спускаемся в бассейн Индигирки. Это тот же путь, который мы прошли в 1926 году, но какая разница в впе чатлениях! Тогда нестерпимый мороз, пар оленьего дыхания и окутывающий все полумрак вечных сумерек. А сейчас ясные солнечные дни, тающий снег, теплый, ласкающий встречный ветерок.
        Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все-таки захватила пурга. Извилистое узкое ущелье с черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев. Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.
        Нам можно, наконец, расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке, где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая пальцем в грудь и восклицая по-якутски: "Мин, Баисев, белем!" ("Я, Баишев, знаю!")
        Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут итти. В середине дня они начинают падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют итти дальше, он падает опять, и так раза два-три. Наконец олень отказывается итти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и побои, - даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянкя. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком осла бели; эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: "Самый дикий олень силы кончал".
        Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным в не унывают.

4 мая мы, наконец, входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и, по-видимому, наша мечта - дойти по зимнему пути до Колымы - совершенно неосуществима.
        К ИСТОКАМ КОЛЫМЫ
        В 1926 году мы приехали в Оймякон зимой. После тяжелой и долгой экспедиции он показался нам очень приятным местом, почти земным раем. Но весной Оймякон особенно хорош. На северо-востоке возвышается громада хребта Тас-Кыстабыт, еще покрытого снегом. Дно долины пестреет от пятен снега, начинают появляться фиолетовые пострелы, которые здешние жители называют тюльпанами. С колокольни старой церкви от крывается обширный вид на долины Куйдугуна и Индигирки.
        Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе, при четырех юртах постоянных жителей, имелось две церкви, построенные когда-то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй, "новой" церкви. В ней должны были поместить больницу.
        Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь в 1926 году, во главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.
        В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже поздно, снег стаял; эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.
        Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей. Такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году много лошадей должны были послать для доставки про довольствия из Охотска, которое не успели привезти позимнему пути. Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.
        В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить упол номоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.
        В течение нескольких дней мы производили приемку и клей мение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмот ря на преклонные иногда годы несчастного животного.
        Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.
        На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.
        Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на пе репаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские "бото" из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла). Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.
        Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке. Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто нико гда не мог проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно: валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов, рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.
        Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана - больших левых притоков Колымы, находящихся в 500 -600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.
        Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены очень схематично, река имела почти прямолинейное направле ние. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет, покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховь ях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту, которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.
        В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.
        Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.

30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куидугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и пере права станет невозможной.

30 и 31 мая мы перевозили груз через Куидугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!
        За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.
        Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой реки зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и чтобы очистить луга от про шлогодней сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.
        Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением-. Весь груз надо перевезти на ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.
        Следующие сто километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое-где раскиданы редкие якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приреч ными лесами Индигирки и подножием хребта Тас-Кыстабыт. С самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день, так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке, чтобы отыскать какую-нибудь особенно хитрую лошадь.
        На второй день пути по Индигирской долине мы достигаем устья Хатыннаха, небольшого правого притока, вытекающего из хребта Тас-Кыстабыт. По этой речке когда-то поднимался Черский, чтобы перевалить через хребет и попасть в бассейн Неры.
        Еще через два дня мы дошли до верхнего конца Оймякон ской долины, где находится громадный тарын, до пяти километров в поперечнике. Здесь Индигирка собирается из нескольких речек. Нам надо подняться по правым верховьям Индигирки, выходящим из хребта Тас-Кыстабыт.
        Выше тарына стоит одинокая юрта "последнего Жителя". На северо-востоке Якутии, где якутами в то время были населены только долины крупных рек, а пространства между ними шириной в несколько сот километров посещались только коче выми эвенами, каждое встреченное на пути жилье приобретало большое значение. От одной жилой юрты, где можно остановиться путнику, до другой расстояние иногда достигало 500 километров. "Последний житель" Оймяконской долины был очень беден.
        От этой юрты мы двигаемся на юго-восток, пересекая наискось широкие долины речек, вытекающих из Тае-Кыстабыта. Сам хребет тянется на северо-востоке высокой стеной, покрытой еще остатками зимних снегов.
        На первой же стоянке, у подножия Тас-Кыстабыта, утром опять недосчитываемся шести лошадей. Они убежали обратно в Оймяконскую долину, где трава была им. больше по вкусу. За ними едут проводники. Но уже с десяти часов утра в той стороне, куда они уехали, мы увидели густые клубы дыма. Это загорелись от брошенной ими спички сухие луга. Сначала мы ждем спокойно, думая, что речка, отделяющая нас от пожари ща, предохранит караван. Но вскоре загорается лес вблизи самой реки, и затем пожар начинает перекидываться на наш берег. В густом дыму приходится спешно вьючить караван, и едва-едва мы успеваем выйти из приречного леса, как он загорается. Когда мы переваливаем долину следующей речки, пожар захватывает уже всю широкую долину между холмами перевала и передовой цепью хребта Тас-Кыстабыт.
        Проводники вернулись часа через два после начала пожара, объехав его кругом, и отнеслись очень равнодушно к нашим переживаниям. Для них это было самое обыкновенное происшествие; они даже считали, что сделали хорошее дело: после пожара новая трава будет лучше расти.
        Мы переваливаем в долину большой речки Баягап-Юрях с рядом тарынов. Совершенно неожиданно верховья реки пере ходят в плоскую долину на противоположном склоне хребта, Оказывается, что Баягап похитил часть речек, текших по дру гому склону хребта, и. выходит своими верховьями уже на северо-восток. Я думал, что после перевала мы попадем в бас сейн Колымы, но оказалось, что перед нами расстилаются верховья Неры - большого правого притока Индигирки, впадающего значительно ниже Оймякона; мимо устья Неры, как вы помните, мы проплыли в 1926 году на лодке.
        Северо-восточное подножие Тас-Кыстабыта полого падает к широкой долине, за которой на горизонте тянется обширное, очень низкое и плоское плато. Только километрах в двухстах за ним видна в дымке цепь снеговых вершин, уходящих на се веро-запад. Это передовые цепи хребта Черского.
        Значит, здесь так же, как и в верховьях Эльги, хребет Черского отделяется от южных цепей обширным плоскогорьем.
        Но не только Баягап обкрадывает верховья Неры, с другой стороны к ней подобрался один из истоков Колымы, Аян-Юрях, и похитил у Неры и озеро на перевале и большую долину, в ко торой мы останавливаемся на ночлег. Эта речка называется Борочук, в честь какого-то легендарного топографа, проезжав шего здесь много лет назад и поставившего "столб". Ни в одном из отчетов о прежних экспедициях нет упоминания об этом то пографе. Единственный путешественник, проезжавший по этой дороге до нас, - это сотник Березкин, который в 1901 году прошел с Охотского побережья в верховья Колымы и отсюда в Оймякон в поисках путей для грузов, предназначенных для снабжения края. Березкин в своей краткой статье описывал бесконечные болота, по которым ему приходилось итти, и широ кие болотистые долины между горами. Он жаловался, что иногда целые десятки километров не найдешь места, чтобы поставить палатку - так мокро и топко везде.
        Несмотря на раннюю весну, уже и сейчас начинают появляться кое-где болота, и когда мы с рабочим едем в сторону от тропы, вверх по Борочуку, чтобы проникнуть в среднюю группу хребта Тас-Кыстабыт, наши лошади часто проваливаются на топких берегах ручьев.
        Выше границы леса горы еще покрыты снегом, но между пятнами снега уже появились первые цветы - низкорослые желтые рододендроны. Мы поднимаемся на гору, с перевала видим, наконец, долины речек, текущих в Аян-Юрях -- левый из истоков Колымы.
        Что-то готовит нам эта река? Как мы пройдем ее пороги и далеко ли они?
        К вечеру спускаемся в верховья Аян-Юряха и двигаемся по следам каравана, который оставил после себя широкую полосу разбитой ногами лошадей болотистой почвы. Нас догоняет самый энергичный из наших проводников, Василий Скрыбыкин. В этот день, как обычно, утром мы недосчитались нескольких лошадей, и он оставался их искать. Но когда Василий нашел последнюю лошадь и собрался гнать ее вслед за караваном, к покинутому стану подошел медведь. Человек и зверь долго сидели друг против друга у потухшего костра, не решаясь дви нуться. Скрыбыкин был без оружия, с одной только нагайкой, а медведь, наверно, был очень любопытен.
        В течение нескольких дней мы идем по Аян-Юряху среди мелкогорья, лежащего у северо-восточного подножия Тас-Кы стабыта, долина реки все больше расширяется, скоро сама река принимает значительные размеры, и брод через нее становится опасным.
        В 67 километрах.от верховьев в Аян-Юрях впадает большой приток Эелик. Здесь, на краю большого веселого луга, у реч ных зарослей стоит первая юрта - якута Николая Сивцова. Старик Николай принимает нас очень гостеприимно и после долгих переговоров соглашается сопровождать меня в ветке на протяжении 100 километров до большого якутского поселе ния Оротук. Сам он до порогов летом не доходил, но говорит, что внизу мы встретим знаменитого проводника Степана, который плавает через пороги.
        ЧЕРЕЗ ПОРОГИ К ТАСКАНУ
        На следующий день мы расстаемся с караваном. Он под начальством Салищева пойдет по левому берегу Аян-Юряха, а мы с переводчиком Говязиным и стариком Сивцовым поплывем вниз. В ветку Сивцова мы нагружаем более объемистый груз, а сами садимся в складную байдарку. Нос и корма байдарки закрыты брезентом, точно так же может быть закрыто резиной все остальное открытое пространство, и в этой лодочке не страшны никакие волны. На носу есть даже петля, в которую можно вставить флаг, и нередко мой спутник вставляет в нее букетик весенних цветов.
        Сивцов плывет впереди на своем кривом челноке. Он охотно называет нам все реки и долины: причем, когда у него не хва тает названий, он придумывает новые в честь своих родственников. Вскоре на нашей карте появились Андрюшка-Юрях, Дарья-Юрях и другие ("юрях" - по-якутски река, речка).
        От Эелика Аян-Юрях уже довольно большая река, но все еще с мелкими протоками, быстрым течением и корягами, торчащими из воды. На нашей легкой лодочке мы быстро несемся вперед и несколько раз встречаемся с караваном, который тянется по тропе вдоль левого берега.
        Вблизи устья Эмтегея на левом берегу и ниже его на правом Сивцов показывает нам рощи лиственниц, где казаки строили лодки для сплава по Колыме. Нижнее из этих мест носит название Ыстаннах (искаженное "Станок").
        Верхнее течение Колымы до 1929 года было совершенно не известно географам, но простые русские люди бывали здесь давно. В XVIII веке по Колыме плавали казаки. Память об этих путешественниках сохранилась лишь в архивах, а жите ли верховьев Колымы помнят только, что когда-то сплавлялись по Колыме два паузка (большие лодки) с хлебом и что они разбились на порогах. После этого сплав был прекращен.
        На старых картах в верховьях Колымы значится "Плотби ще", а у Черского показаны здесь "Хлебные магазины". Но нигде в литературе нельзя было найти сведений об этих "плаваниях", и даже Майдель подвергал сомнению существование "Плотбища" и предполагал, что оно выдумано картографом.
        Экспедиции Наркомвода в 1928 -1929 годах удалось в архивах Якутска, Колымска и Иркутска собрать сведения об этих древних перевозках. Они начались в половине XVIII века и продолжались до начала XIX века. Хлеб и другой провиант за возился вьюками из Якутска в верховья Колымы через Оймя кон. Сюда приезжали из Нижне-Колымска казаки, строили паузки и сплавляли на них грузы.
        Казаки сначала ездили в верховья Колымы кружным путем с низовьев Колымы на запад, в Зашиверск, оттуда вверх по Индигирке до Оймякона. Потом стали ездить более прямой до рогой через Верхне-Колымск, минуя Оймякон. Они привозили с собой железные части, необходимые для постройки судов. Ежегодно для трех-четырех судов требовалось до сорока человек сплавщиков. Вместе с зимним путем сплав занимал больше полугода. Это настолько тяготило колымских казаков, что они постоянно старались избавиться от тяжелой повинности; и поэтому когда установился вьючный путь через Верхоянск, то опасный путь по Колыме забросили настолько, что даже перестали сплавлять грузы по судоходной части реки ниже Средне- Колымока. Кроме старика Синцова на Аян-Юряхе почти никто и не слыхал о прежних плаваниях.
        В верховьях Аян-Юряха, на расстоянии 20 -30 километров одна от другой, были раскиданы якутские юрты. Это большею частью бедные жилища. Пастбища в этих местах довольно обширные, и на них можно развести много скота.
        Якуты появились в верховьях Колымы сравнительно недавно, лет сто тому назад. Сначала они поселились в урочищах Оротук и Таскан, а потом уже из этих двух центров стали рас селяться вверх и вниз по течению реки.
        На устье речки Лошкалах (от русского "ложка") мы еще раз встречаемся с нашим караваном, отдаем собранные образцы горных пород и плывем дальше. Тотчас ниже Лошкалаха нас ожидает неприятное приключение. У ближайшего утеса Сив цов свертывает в сторону, в мелкую протоку, а мы, не желая перетаскивать байдарку через перекаты, обдирающие ее дно, плывем прямо к утесу. В быстрине нас подхватывает крупная волна и моментально заливает байдарку почти до края (мы не затянули ее резиной сверху). Это опаснее, чем для простой лодки, - байдарка тотчас должна потонуть. Но берег недалеко, нам удается выбиться к нему. Перевернув байдарку и вылив из нее воду, мы отправились дальше.
        Несколько ниже Лошкалаха в Аян-Юрях слева впадает большой приток Бёрёлёх. Он берет начало в хребте Черского и сходится своими верховьями с истоками Неры. От устья Бёрё лёха мы увидели на востоке отдельные высокие горные группы и короткие цепи.
        Как бы боясь вступить в эта мрачные горы, Аян-Юрях уходит на юго-восток. Немного ниже Бёрёлёха он сливается с Кулу (Кулу - истинное название Колымы; когда-то всю реку, до появления здесь якутов и русских, эвены называли Кулу).
        От устья Кулу долина Колымы все расширяется, и островов и проток становится больше. Поселения якутов все еще редки, до Оротука я насчитал только три юрты.
        Весь день мы плывем в своих маленьких лодочках. Я за держиваюсь возле утесов, осматриваю их, отбиваю образцы. Вечером выбираем удобную отмель и останавливаемся на ноч лег. Ставим свою маленькую палаточку с затягивающимся в виде мешка входом. Как приятно залезть внутрь, затянуть вход и избавиться, наконец, от комаров, которые весь день так жестоко преследуют нас!

20 июня мы подплываем к Оротуку. Тогда это был главный центр всей Верхней Колымы, в нем насчитывалось до двадцати юрт. Все они расположены, как обычно якутские поселения, в стороне от реки.
        В Оротуке Сивцов нас должен оставить, и мы ищем проводника через пороги. Как раз в это время сюда приехал знаменитый Степан Дягилев - знаток порогов. К вечеру он приходит к нам на берег. Это очень черный и мрачный якут высокого роста. К предложению спустить нас по порогам он относится без особого восторга. Степан рассказывает, что спускался по порогам только один раз по весенней воде на плоту и не знает, можно ли пройти, их на лодке. Он предлагает нам лучше сде лать плот и спуститься на нем, а если это будет невозможно, то объехать пороги на лошадях.
        Мы решаем плыть с ним вместе до его юрты, находящейся немного выше порогов, и там выяснить, как двигаться дальше.
        В присутствии посторонних старик Сивцов держит себя не обыкновенно важно. Он вдруг начинает говорить со мной по-русски, но, к сожалению, понять ничего невозможно. Когда-то он был в Средне-Колымске и выучил несколько искаженных русских слов. Особенно он любит говорить слова "немчик" (ямщик), "модалах" (модный) и "страсть" - это любимое слово колымчан, которое они часто употребляют в смысле "очень", "сильно", "ужасно".
        Кроме Степана, я нанимаю в Оротуке еще одного молодого парня, Михаила Протопопова, который берется провести нас от порогов до устья Таскана и дальше до Сеймчана.
        На следующий день отправляемся на Оротук. Мы двое по- прежнему в байдарке, а Степан с Михаилом и еще третьим спутником на плоту. Степан везет с собой покупки, продоволь ствие и какие-то железные предметы. Он - кузнец и приезжал в Оротук, чтобы сдать и получить заказы; теперь он везет их вниз за 200 километров, а через несколько месяцев привезет обратно заказчикам. Его плот настолько мал, что пассажирам приходится стоять над грузом, раздвинув ноги.
        Тотчас ниже Оротука Колыма вступает в извилистое ущелье. Она начинает прорезать здесь южный конец хребта Черского.
        Оказывается, что хребет Черского от Улахан-Чыстая вытянут не на восток, как я предполагал в 1926 году, а на юг, параллельно Верхоянскому хребту, и распадается здесь на короткие отдельные гряды. Здесь нет уже мощных непрерывных больших цепей, как на Индигирке, они размыты, уничтожены выветриванием, и остались только группы гор, разделенные долинами. Но группы эти все еще высоки.
        Ущелье ниже Оротука проложено рекой в гранитных горах. Громадные темные осыпи спускаются по склонам. Кое-где сохранились от выветривания столбы гранита, так называемые кигиляхи (от слова "киги" - человек). Берег реки завален гро мадными глыбами гранита. Здесь нет еще порогов, только не большие стремнины, громадные камни у берегов и быстрое течение.
        На второй день мы выходим из ущелья на юг, к расширению устья правого притока Колымы, Тянкя, где тогда было небольшое поселение якутов.
        Тотчас ниже устья Тянкя Колыма уходит на север, опять прорезая тот же гранитный массив. Здесь уже появляются пер вые шиверы, предвестники будущих порогов, пока еще не очень опасные. Ниже ущелья - новое расширение с более низкими горами. Несколько якутских юрт ютится в урочище Санга- талон.
        И на юг и на север от Санга-талона возвышаются отдельные горные массивы. Самый красивый из них - это Большой Ангачик, тянущийся в виде гребня, перпендикулярного к реке. Не только в крутых цирках между вершинами, но даже на по логом подножии этой цепи лежит еще снег. К сожалению, время не позволило пробраться поближе и сфотографировать изумительные пики и скалы этого гребня.
        Ниже Большого Ангачика Колыма идет по узкой долине, часто по ущелью, окруженному обрывами высоких террас, подобных тем, которые мы видели на Индигирке.
        В одном из маленьких расширений этой узкой долины, на террасе среди темных лиственниц расположена юрта Дягилева. Здесь мы останавливаемся для ночевки. Скрепя сердце Дягилев соглашается сплавить нас вниз через пороги не на плоту, а на лодке. Для груза он продает нам одну из своих долбленых душегубок, немножко кособокую.
        До начала порогов Колыма идет в таких же мрачных ущельях. Начались дожди, тучи спустились низко и закрыли всю верхнюю часть гор. Нам приходится остановиться перед началом порогов: Степан не решается начинать спуск во время дождя.
        На следующее утро дождь не прекращается, и наша палатка, которая слегка протекала, постепенно наполняется водой, заливающей вшитый наглухо пол.
        Только в полдень Степан решается выступить. В нескольких километрах ниже начинается ущелье порогов. При входе в него с одной стороны гранитные башни, носящие название "Ампартас" ("Амбар-камень"), а с другой, на устье бурного ручья, с пеной скатывающегося по крутому руслу, - большая наледь.
        Ниже первого порога Степан решает заночевать: все еще идет дождь, и он боится итти дальше. Весь вечер мы сидим у костра, греясь и просушивая одежду, а Степан рассказывает нам о своих похождениях. Особенно живописен рассказ о встре че с медведем. Медведь напал на него, когда с ним был только нож, с которым якуты никогда не расстаются. Медведь схватил Степана за плечо, но он догадался схватить медведя левой рукой за морду, затем вытащил нож и заколол его. Степан изображает чрезвычайно живо, как медведь. вытягивал губы и хотел схватить его за лицо. В доказательство Степан завертывает рукав рубашки и показывает глубокий шрам на левом плече.
        Утром погода становится лучше, и мы проходим остальные пороги. Степан с Михаилом и третьим помощником, малень ким стариком якутом, переносят груз по берегу и затем осторожно проводят душегубку между прибрежными камнями.
        Ущелье, где лежат пороги, Колыма проложила в высоких гранитных горах, с большими осыпями, и лишь кое-где среди осыпей торчат останцы - кигиляхи. Подножие гор у воды за валено громадными глыбами гранита, но все же вдоль реки можно пробраться пешком.
        Порогов всего пять, и между ними несколько шивер. Они расположены на протяжении 10 километров, и промежутки со спокойной водой очень незначительны. Самые скверные из этих порогов - первый и пятый; здесь река очень узким потоком ударяет о правый берег и затем поворачивает вдоль него, обра зуя громадные валы. Вдоль левого берега остальная часть реки перегорожена гранитными глыбами, торчащими из воды. Эти два порога для больших лодок опасны: вдоль левой стороны на лодке из-за камней нельзя спускаться, а вдоль правой - течение несет лодку на утесы, и отгрестись от них очень трудно. В маленькой же лодке соваться в большие валы и вовсе опасно - зальет.
        Мы проводим лодку Степана вдоль левого берега. Байдарку я спускаю в некоторых порогах по главной струе. Но так как валы слишком велики и могут перевернуть ее, я проскальзы ваю на краю струи. В первом и пятом пороге приходится держаться все же ближе к левому берегу.
        Ниже последнего порога мы ночуем. Впереди остается одна шивера, и Степан должен был нас провести назавтра через нее. Но утром, когда мы просыпаемся, Степана и его спутника нет. Куда же они исчезли? Михаил так же проспал, как и мы, и ничего нам не может объяснить. По-видимому, Степану надоело возиться с нами, и он решил лучше оставить недополученную часть условленной платы, чем терять еще день. Через послед нюю шиверу мы благополучно спустились сами.
        Ниже порогов Колыма выходит из последнего гранитного массива в широкую долину. Справа впадает большой приток Бохапча.
        Над галечником на устье Бохапчи, на одной из лиственниц белеется затес. Мы с любопытством выскакиваем посмотреть, что это такое. На затесе надпись - письмо, настоящее письмо, адресованное мне! Это первая весточка от экспедиции геолога Ю. Билибина, которая в прошлом году начала работать на Колыме. Билибин просит определить астрономический пункт на устье Бохапчи. Но это невозможно, так как Салищев идет с караваном где-то далеко на севере, в горах.
        От устья Бохапчи Колыма течет в одном русле, без островов, в широкой долине. Только от устья следующего большого притока, Дебина, начинаются снова острова, покрытые строевым лесом, лиственницей и тополем. До сих пор, начиная от самого Оротука, в узких ущельях Колымы мы не видели другого леса, кроме плохой горной лиственницы, растущей на склонах. Редко-редко попадался белый стволик березы.
        Дебин течет в такой же широкой долине, как и Колыма. Когда мы выезжали из Оймякона, предполагалось, что караван выйдет к устью Дебина. Но потом выяснилось, что Сеймчан ская тропа - единственный путь в этом районе - пересекает Дебин слишком далеко от устья и пройти по нему вниз почти невозможно из-за больших болот. Другой вариант - итти по тропе вдоль левого берега Колымы, огибая пороги по боковым долинам, еще более труден из-за тяжелых перевалов. Поэтому пришлось отнести место встречи с караваном еще дальше на восток, к устью следующего большого притока Колымы - Таскана.
        Устье Таскана должен показать нам наш новый проводник Михаил Протопопов, которого мы взяли с собой из Оротука. Это маленький, очень медлительный и флегматичный якут, ко торый уже от самого устья Бохапчи стал обнаруживать полное незнание местности. Между тем найти устье какой-нибудь реки здесь бывает часто довольно трудно из-за множества островов. Никогда не знаешь, что это - река или только протока. У нас была с собой карта Шарина, полученная в Оймяконе, и мы надеялись с ее помощью как-нибудь отыскать устье Таскана, так как против него находился длинный узкий хребет Басы канья.
        Я предлагаю перейти на левый берег и итти по самым крайним протокам; Михаил успокаивает меня, говоря, что до устья Таскана еще далеко, не менее 10 километров.
        Но вскоре после того, как мы все-таки по моему настоянию подошли к левому берегу и поплыли вперед, отыскивая левую протоку, Михаил, плывший на своей ветке отдельно, стал вдруг кричать, что из протоки выходит вода другого цвета и что, мо жет быть, Таскан остался позади. Он пробует выйти на берег и пройти немного влево, но там только непроходимая болотистая тайга.
        Мы плывем еще немного дальше, пока река не подходит опять к подножию Басыканьи. Я взбираюсь на несколько сот метров по ее склону, и передо мной открывается широкая пло ская долина Таскана, уходящая на север в леса; кое-где блестят изгибы реки. Далеко на северо-востоке лежит высокая скалистая гряда, отделяющая Таскан от Сеймчана, - это по следняя восточная цепь хребта Черского, Туоннах.
        Надо возвращаться обратно. Мы понуро впрягаемся в бечеву и тащим свои лодки вверх по течению. Пришлось тащить шесть километров, пока мы добрались до той протоки, из которой выходила светлая вода.
        Только мы останавливаемся передохнуть, как неподалеку раздается стук топора. Говязин хватает ружье и несколько раз стреляет. Сейчас же в ответ совсем близко раздаются выстре лы, и через несколько минут из-за тальников показывается ветка. Но это не наши спутники. В лодке сидит уполномоченный, от которого мы принимали лошадей в Оймяконе, и два незнакомых якута. Оказывается, что наш караван не мог дойти до устья Таскана из-за отсутствия дороги и болот и остановился в 20 километрах выше. Один из якутов послан на устье Таскана, ч тобы караулить нас здесь и показать дорогу до стоянки.
        Утром якуты сделали плот из сухих тополей, связали его ветками тальника, и уполномоченный вдвоем с одним из якутов отплыл в Средникан, а мы потянули свои лодки вверх по Таскану.
        После Колымы Таскан кажется нам очень маленьким, хотя это довольно большая речка, достигающая 300 километров длины. Подниматься по ней очень трудно: все время встречаются мелкие острова, покрытые тальником, быстрые протоки, за ломы, мешающие подниматься как бечевой, так и на шестах. За весь день мы не могли пройти 20 километров, которые отделяли нас от стоянки каравана.
        Караван остановился вблизи последней юрты тасканских якутов. Главное их поселение, составляющее четырнадцать юрт, расположено в нескольких десятках километров выше по реке, где есть большие луга. Здесь же, в глухой тайге, посели лась семья братьев Сивцовых. Возле их юрты Салищев и расположился для определения астрономического пункта.
        Путь нашего каравана по Сеймчанской тропе, которая сре зает большое колено Колымы к югу, между устьем Бёрёлёха и Таскана, был очень труден. По-прежнему приходилось все вре мя вести борьбу с лошадьми. Ямщики ни за что не хотели путать лошадей, да это было и почти невозможно: в Оймяконе мы не могли достать достаточного количества волосяного аркана для пут, а делать веревочные путы в болотах очень опасно - мокрые путы стягиваются и портят лошадям ноги. Поэтому проводники предпочитали отпускать лошадей на свободу и утром отыскивать их по следам. Пятнадцать худших лошадей, самых сухих, шли без груза, и их гнали маленьким табуном, который все время разбегался по сторонам или по боковым тропинкам в поисках лучшего корма. Иногда часть этого косяка убегала совсем.
        Большей частью караван выступал только после полудня, и кто-нибудь из проводников еще оставался позади, чтобы отыскивать, убегавших лошадей. Начали таять болота. Когда мы вышли из Оймякона, они были еще крепкие и легко проходимые, а к началу июля оттаяли совершенно. Пошли дожди, и передвижение день ото дня становилось труднее. Наконец по явилось множество комаров и слепней.
        На берегу Таскана мы выбрали место с достаточным коли чеством строевого леса и с удобной площадкой для постройки большой лодки.
        Мы хотели построить большую лодку, которая подняла бы больше трех с половиной тонн груза, привезенного караваном. Михаил Перетолчин, наш главный судостроитель, остановился на ленском типе лодки - большая плоскодонная посудина с острым носом и кормой. Длина ее должна была равняться де сяти метрам, а ширина - трем. Для лодки надо заготовить длинные доски и целый ряд упругов (шпангоутов). Для упру гов Михаил отыскал среди принесенного водой леса на берегу реки подходящие кокоры (так называют корни деревьев вместе с нижней частью ствола).
        Для пилки досок мы захватили с собой продольную пилу, но первый же опыт показал, что в это время года пилить ли ственницу продольной пилой очень трудно: дерево слишком вязко из-за обилия смолы. Можно пилить только тополя, лег кие и хрупкие, доски из которых решили ставить вперемежку с лиственничными для облегчения веса лодки. Больше половины досок пришлось вытесывать первобытным путем: дерево раскалывали вдоль клиньями и затем каждую половину обтесывали; получались две толстые доски.
        Вся эта работа сейчас, в самую жаркую пору, довольно тяжела, тем более, что из-за тучи комаров, которые не дают нам ни минуты покоя, приходится работать все время в сетках- накомарниках и в толстых рубашках. Давно уже стоит сухая погода. Уровень воды в реке падает, и мы каждый день с ужасом думаем о том, что до осени, может быть, нам не удастся выбраться из Таскана из-за мелководья.
        На "верфи" сначала появляется большое толстое бревно - киль, к которому присоединяются вскоре изогнутые кокоры на носу и корме. Затем к ним прибиваются поперечные упруги (шпангоуты), сделанные из корней лиственницы. После этого упруги начинают обшивать досками. Потом появляются борта, и лодка почти закончена. Предстоит ее конопатить: лежа на спине забивать паклю плоской конопаткой в пазы. После этого заваривают пазы варом и смолить лодку. Это самый ответствен ный момент.
        Наконец наступает торжественный день 22 июля, когда лодку можно спускать. С большой осторожностью, под постоянные окрики Михаила, который боится, что слишком расшевелят лодку и лопнет вар, мы стягами спихиваем лодку со стапелей. Она соскальзывает и плывет.
        К вечеру этого дня Михаил начинает опять волноваться. Вар вздувается пузырями и из-за жары плохо пристает; кроме того, в Якутске нам сделали его слишком жидким. Вода начинает выступать снизу сквозь пазы. Опять приходится вытаскивать лодку на берег и заваривать ее еще раз. И только через два дня мы, наконец, можем покинуть место нашей трехнедельной стоянки.
        ПО КОЛЫМЕ ДО СРЕДНЕ-КОЛЫМСКА
        Отплываем мы без проводника, потому что из-за горячей сенокосной поры никто не соглашается сопровождать нас до Средникана; якута Михаила, нашего неудачного проводника из Оротука, не было смысла везти дальше.
        До самого устья Таскана проходим благополучно, сев на мель только три раза. К вечеру все препятствия реки как будто уже пройдены, в мы ночуем близ устья. Но на следующий день, едва отплыв от места ночевки, снова попадаем на необыкновенно широкий и мелкий перекат. Он тянется наискось через реку, и после того, как мы благополучно отгреблись от ее правого берега, основательно садимся на мель у левого.
        Здесь нам суждено было провести весь этот день. Вскоре начинается проливной дождь, и до четырех часов вечера мы всячески стараемся протащить нашу громадную лодку через мель. Сначала поднимаем лодку стягами, потом заводим оплеухи - это две большие доски, привязанные одним концом к носу лодки, которые ставятся наискось к течению, с тем чтобы вода бросалась под лодку и поднимала ее. Ничто не помогает, и мы пробуем прорывать лопатами канаву в гальке для прохо да лодки, но быстрое течение сейчас же заваливает ее снова. Наконец приходится прибегнуть к единственному верному спо собу - начать свозить груз на берег. После того как половина груза свезена и мы совершенно промокли, лодка, наконец, трогается. Пришлось остановиться тут же на берегу и сушиться у костра.
        После этой ночевки мы выплыли на главный фарватер Колымы и двинулись дальше почти без приключений. От Таскана до Сеймчана Колыма течет в пределах последних восточных цепей хребта Черского. На реке довольно много островов, по крытых лесом, но долина ее сравнительно узка.
        На второй день пути после Таскана по правому берегу реки в устье небольшой речки внезапно показалась палатка. Высадившись на берег, я вхожу в нее и вижу человека с большой бородой, сидящего на земле, поджав по-турецки ноги в широких черных шлепанцах. В нем очень трудно узнать геолога Ю. Билибина, которого я видел до этого в Ленинграде в городской одежде и тщательно выбритым.
        Билибин со своей экспедицией приехал в предыдущем году с Охотского побережья на Колыму. Здесь его четыре партии работали зимой. Весной он отправился вверх по Бохапче, что бы доставить сплавом по ней продовольствие, недостаток в котором зимой остро чувствовался. Бохапча, так же как и Колыма, пересекает гранитные массивы хребта Черского и образует множество порогов; поэтому сплав по ней даже по весенней воде довольно труден. Билибин уже кончал свои геологические исследования и осенью должен был выехать на Охотское побережье. Я привез ему совсем "свежие" письма, написанные в январе, но это была первая почта, которая вообще пришла к нему, с тех пор как он выехал полтора года тому назад из Ленинграда.
        На следующий день у левого берега показалась тяжело на груженная лодка с несколькими сотрудниками Билибина и двумя собаками. Люди имели очень странный вид: одеты в ши рокополые шляпы, высокие резиновые сапоги с раструбами на голенище, ковбойские рубашки; у некоторых на шее были завязаны яркие платки, а на голове покрыты цветные платки.
        Вместе с рабочими прибыли две собаки - два сеттера. Мы невольно с горечью еще раз вспомнили нашу собаку, якутскую лайку Чонку, которая только вчера пропала. Она шла с нами все время, и зимой через снег и наледи и летом через горы, тайгу и болота, но когда мы построили лодку и пробовали по садить в нее собаку, она ни за что не соглашалась. Ее втаски вали в лодку на веревке, но собака вырывалась со страшным воем. Пришлось отпустить ее бежать по берегу. Каждый раз, когда лодка отходила от одного берега к другому, Чонка пере плывала вслед за ней Колыму. И вот вчера Чонка бесследно пропала. Утонула ли собака, переплывая реку, или не могла нас найти и потерялась в тайге - неизвестно.
        Мы угощаем приезжих рыбой. С нами ставная сеть, и почти каждый день в нее попадается несколько рыб. Как раз нака нуне Михаил добыл штук двадцать чукучанов. Это довольно смешная рыба, с длинной мордой и с круглым ртом, с присосками, расположенными на нижней стороне головы. Рыба эта встречается только в Северо-Восточной Сибири. Ее ближайшие родственники живут в Китае, а большое число видов и в Северной Америке. Она принадлежит к представителям животного мира, общим для Восточной Азии и Северной Америки и доказывающим существование в области Берингова пролива твердой земли, связывавшей раньше оба материка. Хорошо, что эта рыба не успела проникнуть дальше к нам на запад - в ней ужасно много костей!
        Через два дня после встречи с Билибиным мы достигли, наконец, реки Средникан. На устье этой бурной речки стоит амбар и несколько палаток, а у берега - те паузки, на кото рых недавно Билибин приплавил продовольствие по Бохапче. Самое поселение, возникшее только три года назад, находится выше по реке.
        Немного ниже Средникана впадает справа большой приток Колымы - Буянда. Отсюда начинается среднее течение реки. Хребет Черского остается позади, долина расширяется, река разбивается на множество проток. Это Сеймчан - благодат ное место с тучными лугами, но, как обычно, луга эти перемежаются с кочковатыми болотами и летом здесь много комаров.
        Самый Сеймчан - поселение, состоящее из двух десятков юрт, раскиданных далеко в стороне от реки на лугах и у маленьких озер поймы. Среди них заброшенная церковь и бывший дом священника, используемый теперь под склад для коо перативных товаров.
        Мы задерживаемся в Сеймчане, чтобы поставить на свою лодку брезентовый верх, который избавил бы нас от необхо димости ежедневно терять время на разбивку палаток. Кроме того, ставим мачту и налаживаем парус, чтобы облегчить пла- вание в нижней части реки, где предстоит плыть по большим плесам с тихим течением и с сильными ветрами. Уже в Средникане досужие болтуны пугали нас, что вниз по Колыме плыть на нашей лодке очень опасно, что нужны борта не меньше метра высотой, потому что ветер разводит очень сильные волны, особенно вблизи утесов, где он дует с большой силой. Но, как бывает часто, рассказы оказались баснями и наша лодка превосходно дошла до Средне-Колымска.
        Ночной привал
        В низовьях Колымы
        Первомайская демонстрация в Средне-Колымске у дома исполкома в 1928 году. Фото В. Данилова
        Зимой в Средне-Колымске. Дом утеплен снегом. Фото В. Данилова
        Каменные ламуты (эвены) в Средне-Колымске. Фото В. Данилова
        Средне-Колымск в феврале. Олени поданы
        К югу от Средне-Колымска. Якут и собака у будки
        Стан юкагиров
        Из Сеймчана видны на западе высокие гребни цепи Туоннах. Отсюда кажется, что цепи хребта Черского уже все ушли на юг, к Охотскому водоразделу. Что же простирается на восток? Колымские ли горы, нарисованные на карте, идущие на север между Колымой и Омолоном, или какие-то новые хребты, параллельные Охотскому водоразделу, как я предположил в 1926 году? Пока на востоке видно только волнистое плато с округленными вершинами.
        Мы пробыли в Сеймчане два дня в поисках проводников. Опять никто не хочет ехать с нами: сейчас пора сенокоса. Приходится плыть дальше снова одним.
        На повороте реки ниже Сеймчана вдруг раздается характерный звук мотора. Сначала не видно ничего ни на небе, ни на воде, ни в лесу. Затем из-за поворота показывается моторный катер. Это экспедиция Наркомвода, которая работает второй год на Колыме; часть сотрудников сейчас возвращается домой через Средникан на Олу. Их катер - первый, поднявшийся в среднее течение Колымы; до сих пор катера доходили только до Верхне-Колымска.
        Ниже Сеймчана на протяжении почти ста километров Колыма течет в северо-восточных предгорьях хребта Черского, в узкой долине, но у горы Шапка, повернув к северо-востоку, она врезается уже в окраину лежащего восточнее плоскогорья.
        Здесь Колыма широко разливается, имеет много проток и стариц. Все острова и прибрежная часть поймы покрыты гу стым лиственничным и тополевым лесом. Кроме высоких и стройных бальзамических тополей, нередко встречаются боль шие заросли чосении ("кореянка" - один из видов ивы.) Деревья эти достигают высоты десяти метров и очень похожи на наши ивы, но с совершенно прямым стволом. Здесь также не сколько видов тальника; особенно любопытен один из них, который растет маленькими деревьями с тонкими, прямыми, стройными стволиками, насаженными тесно один возле дру гого, и напоминает бамбуковые заросли. Среди них нередко мелькает бурая морда медведя.
        В этой части Колымы медведи попадаются постоянно, и за те две недели, что мы плывем от Средникана до Коркодона, мы встречаем их более десятка. Одни из них пугливо убегают вдоль по берегу; другие останавливаются и с большим любопытством смотрят на проплывающую лодку, которую ви дят, может быть, первый раз в жизни.
        Одна медведица стояла в тальниках вместе с двумя медве жатами и глядела на лодку. Когда кто-то из наших неугомонных охотников выстрелил в нее из винтовки, она мгновенно встала на задние лапы, повернулась и скрылась в зарослях тальника, а за ней рядышком, плечом к плечу, побежали свет лобурые медвежата.
        В другой раз, когда мы с Говязиным подплывали на байдарке к нашей большой лодке, остановившейся на ночлег, невдалеке от нее на берег вышли два медвежонка, залезли в воду и, стоя на задних лапах, стали поливать друг друга водой. Я хотел их сфотографировать, но мой спутник был настолько возбужден, что мне удалось сделать снимок только на боль шом расстоянии. Потом началась стрельба, и после безрезультатных выстрелов медвежата убежали в лес.
        На нашей байдарке мы постоянно уклоняемся от главного фарватера в маленькие боковые проточки в поисках утесов. Очень интересно плыть по этим совершенно неизвестным про токам в густом лесу, видеть на отмелях следы медведей и ждать новых встреч за каждым поворотом.
        На Колыме очень много заломов - это большие груды стволов, которые весеннее половодье наносит на острова и отмели; вступая в маленькую проточку, никогда нельзя быть уверен ным, что где-нибудь в середине нет залома, перегораживающего путь. Иногда течение все ускоряется, и, наконец, вода с ревом устремляется в извилистый узкий проход между торчащими навстречу острыми бревнами, угрожающими гибелью нашей легкой лодочке. Как-то раз мы наехали на одно из таких бревен и мигом опрокинули лодку, к счастью, на не особенно глубоком месте; стоя по грудь в воде, удалось выловить вещи и весла и вытащить байдарку на берег.
        Среди этого лабиринта островов и проток иногда очень трудно найти идущую впереди большую лодку, которая поджи дает нас дважды в день: в полдень и вечером. Мы условились с нашими спутниками, что встречи будут всегда происходить у утеса, и большей частью нам удавалось благополучно встречаться с ними как раз к обеду.
        Нам предстояла теперь трудная задача: найти без провод ника устье большого правого притока Колымы - Балыгычана и определить здесь астрономический пункт.
        Балыгычан впадает в Колыму среди множества островов. В нескольких километрах от устья реки, у подножия гор, на болотистых лугах лежит поселение якутов - всего четыре юрты. Пожалуй, это одно из самых уединенных поселений во всей Якутии. До ближайшего населенного пункта, Сеймчана, от них более 200 километров, а до улусного (то есть волостно го) центра Оймякона, к которому был отнесен тогда Балыгычан, 900 километров по тропе и 1200 по реке. Тем не менее жители Балыгычана поддерживали сношения с Оймяконом; во время нашего пребывания в Оймяконе мы встретили там одного балыгычанца, который приехал сватать себе невесту.
        Ниже Балыгычана Колыма образует любопытную двойную петлю на протяжении 10 километров, прорезая узкую долину в низком и ровном плато. Дальше долина опять расширяется, справа впадает большая река Сугой, и несколько ниже - Коркодон. Возле последнего Колыма круто поворачивает на северо-запад и прорезает гряду древних пород. Здесь те красивые утесы известняка, о которых сообщает мельком Иохельсон в своей этнографической работе о Коркодоне. А в середине реки поднимается остров с острой и высокой скалой, носящей название Столб. По-видимому, когда-то он служил местом для жертвоприношений юкагиров; на его вершине еще можно видеть остатки жертвенной кучи с камнями и с кусками дерева.
        По юкагирскому преданию, происхождение этого острова таково: напротив устья Коркодона есть острая гора, называе мая Большое Сердце ("Чомо-Чуводзэ"). Чомо-Чуводзэ - имя женщины. Она была в связи с юношей Когэлгиэ - так назван утес на левом берегу Коркодона - и родила от него ребенка. Но другой юноша, Лягаек (утес правого берега), также ухаживал за Большим Сердцем. Тогда начали бороться. Большого Сердца ребенка Лягаек в реку бросил. Там, спустившись, у островного мыса ребенок остановился. Это теперь Столбовой остров.
        Сейчас у подножия утеса на острове стоит маленький дом - фактория Якутгосторга, а рядом изба юкагира Дмитрия Винокурова. Летом он живет в чуме, покрытом берестой, на бли жайшей отмели, а зимой перекочевывает в избу рядом с домом фактории, которую он охраняет. Недавно ему прибавилась еще одна забота: экспедиция Наркомвода поставила здесь столб, отмечающий астрономический пункт, и поручила юкагиру охранять его. Поэтому, когда мы приехали к острову, Винокуров сейчас же заявил: "Мин-карауль", - и повел к столбу, чтобы показать, что у него все в порядке.
        У Винокурова мы встретили еще несколько юкагиров, при ехавших с Коркодона, из селения, расположенного в 90 километрах от устья, и расспросили их о зимнем пути по Коркодону, куда мы предполагаем поехать следующей весной.
        Юкагиры, или одулы, в небольшом числе живут по некоторым притокам Верхней Колымы и частью на Омолоне и в западной тундре. Когда-то они населяли почти всю восточную Якутию. О них я подробнее буду говорить позже.
        Ниже Коркодона мы остановились возле утеса Чубукулах, с которого открывается обширный вид на север. Здесь Колыма выходит из гряды древних палеозойских пород в Верхне-Ко лымскую впадину - южный конец Колымской низменности, тянущейся на север до моря.
        К западу от Верхне-Колымской впадины видны последние цепи хребта Черского, а на востоке и севере - только волнистая поверхность плоскогорья, которое тянется до Омолона.
        Несколько выше Верхне-Колымска, между Колымой и рекой Ясашной, есть протока Прорва. Найти её довольно трудно, но нам встретились здесь два юкагира, которые и показали вход в эту протоку. Полней мы вышли незаметно в Ясашную и приблизились к Верхне-Колымску. Повидимому, когда-то Колыма в нижней своей части протекала там, где сейчас течет Ясашная.
        Город Верхне-Колымск вряд ли в те годы заслуживал название города. Когда-то в нем была пятьдесят домов и жило много казаков, но ко времени нашего посещения сохранилось только семь жалких юрт и разрушающаяся церковь.
        Уже много лет, как вся жизнь перешла из Верхне-Колымска в центры якутских наслегов.
        Верхне-Колымск расположен на самом берегу Ясашной, на узкой полосе сухой земли, между берегом и болотами. С одной стороны подходит грязная и топкая речка; на ее берегу растет один из видов смородины с продолговатыми, темными и до вольно вкусными ягодами, который встречается также и на Охотском побережье; ягоды эти даже вывозят оттуда в Якутск в замороженном виде и продают под названием дикого вино града.
        Из достопримечательностей Верхне-Колымска следует отметить избу, где Черский провел зиму перед своей последней поездкой; мы видели здесь маленький огород, который уже много лет служит робким началом будущего земледелия. Условия для развития овощного хозяйства и даже для земледелия в южной части Колымского края вполне благоприятны, и в то время, когда здесь жили политические ссыльные, у некоторых из них были превосходные огороды. В 1929 году; снова было обращено внимание на сельскохозяйственные культуры, и опы ты хлебопашества и огородничества стали производиться на Колыме в ряде мест (Верхне-Колымск, Балыгычан, Сеймчан и др.), где они дали хорошие результаты.
        От Верхне-Колымска начинается нижнее течение Колымы. Река здесь идет большею частью одним широким руслом, острова редки. Течение становится все медленнее и медленнее, встречаются часто большие плесы, по которым хорошо итти с попутным ветром, но приходится отстаиваться при злых низовках. Мы испытали это уже на следующий день, когда, несмотря на все усилия, нельзя было двинуться вперед против набегавших больших волн.
        Начиная от Верхне-Колымска, долина Колымы уже в 1929 году была населена сравнительно густо, но все это якут ское население жило главным образом в стороне от реки, у озер и лугов, а на самой реке никто не селился. Только изредка встречались якуты, выехавшие на реку для рыбной ловли. Жи вотных и птиц также мало, иногда попадаются утки; раз мы встретили двух орлов; довольно часто видели горностаев в лет ней шубке, которые приходили к нашей лодке посмотреть, нельзя ли чем-нибудь поживиться.
        Несмотря на все мрачные предсказания, которые мы слышали о предстоящей нам поездке по нижнему течению Колымы, это плавание оказалось не таким трудным. Идя то под парусами, то на веслах, мы в восемь дней доплыли до Средне- Колымска. Несколько выше города начинаются заимки, небольшие поселки или отдельные избы, в которых колымчане живут летом во время рыбной ловли. Сам город расположен в излучине реки, в довольно унылом месте. Уже издалека пока зывается высокая мачта радиостанции, а когда подплываешь ближе, виден первый ряд домов, вытянувшихся вдоль берега.
        В Средне-Колымске в 1929 году почти все дома были без крыш, накат потолка просто покрыт землей. Это объясняется тем, что здесь мало дождей и плоская крыша достаточно пре дохраняет дом; к тому же на Колыме не было лесопилки. Только новые постройки - радиостанции и некоторые другие дома - были покрыты крышами.
        Средне-Колымск разделяется скверной речонкой Анкудин кой на две части. Старая часть, так называемый город, лежит ниже по течению, на более низкой террасе, и весной нередко заливается весенним половодьем. Новая часть, с исполкомом и клубом, расположена несколько выше.
        Мы не задерживались долго в Средне-Колымске. Сюда мы должны вернуться на зимовку, а сейчас нам предстояло иссле довать нижнее течение Колымы до устья Омолона.
        Уже 1 сентября, и до конца месяца нужно попасть обратно, чтобы не замерзнуть где-нибудь в нижнем течении.
        Я надеялся от Средне-Колымска плыть уже на моторной лодке, но ни горючего, ни нашего мотора, которые должны бы ли прийти из Владивостока еще в прошлом году, до сих пор не было.
        Приходилось организовывать экспедицию снова своими средствами. Плавание на нашей большой лодке ниже Средне- Колымска было бы слишком трудно: течение здесь очень мед ленное и еще больше встречных сильных низовок. Нам удалось купить местный карбас. Карбасами на Колыме называют небольшие лодки, которые делают в Верхне-Колымском районе юкагиры. К долбленому днищу прибиваются в два ряда доски, и получается довольно вместительная лодка с крутыми борта ми, устойчивая на волне. Исполком, кроме лодки, отыскал для нас и проводника - молодого колымчанина Ивана Берез кина.
        В НИЗОВЬЯ КОЛЫМЫ ПО СЛЕДАМ ЧЕРСКОГО

6 сентября, после первого снега, в холодную осеннюю погоду мы втроем с Березкиным и Говязиным выезжаем вниз по реке. Первый наш привал в 14 километрах ниже города, у уте сов Половинного Камня. Эти утесы в геологическом отношении одно из интереснейших мест Колымы: здесь много окаменело стей. Я провел возле Половинного Камня целые сутки и по возвращении в Средне-Колымск в конце сентября еще раз проехал сюда на моторной лодке, чтобы собрать полтонны окаме нелостей - кораллов и раковин плеченогих. Эти сборы позволили определить возраст отложений у Половинного Камня.
        На левом берегу, ниже Половинного Камня, начинаются заимки; они расположены на высокой террасе реки; перед ни ми обычно лежит пологий илистый пляж, на котором стоят невода и карбасы, а над низкими избами с плоскими крышами почти всегда на длинном шесте возвышается крест. В эти заимки на лето съезжается городское население для ловли рыбы. Когда-то почти по всей Колыме были расположены поселения русских, которые явились сюда раньше якутов. Но в 1929 году большая часть реки была населена якутами. Русские жили лишь вблизи Средне-Колымска и Нижне-Колымска и почти все возвращались на зиму в город.
        Колымское население кормится главным образом рыбой. Часть ее ловится в озерах, а часть в самой Колыме. Колыма обладает превосходными сортами рыбы. Главные промысловые р Ы бы - это сиговые (семейство лососевых): ряпушка (сельдят ка), чир, муксун, омуль, пелядка и сиг. Еще вкуснее громадные нельмы. В реке довольно много и налимов, и щук, и чукучанов, но эта рыба идет главным образом на корм собакам. Точно так же собаки поглощают большую часть сельдятки и все рыбьи внутренности, вплоть до икры, которую люди едят мало. Соба ки в общем потребляют не меньше половины всего улова, и задача прокормить собак является для колымчан едва ли не более важной, чем прокорм семьи. Недаром, когда спрашивают про колымчанина, большое ли у него семейство, говорят: "Большое, у него шестнадцать душ", а потом выясняется, что четырнадцать из этих душ - собаки. Рыба для колымчан - это "святая еда", но значительная часть ее используется очень неумело. Та рыба, которая идет на корм собакам, хранится в скверно построенных погребах, просто в ямах, начинает сквашиваться и издает неприятный запах. Большею частью скверно пахнет и
рыба, идущая в пищу людям. Засол рыбы производится очень редко, ее обычно замораживают; много заготовляется юколы - вяленой и копченой рыбы.
        Юкола бывает двух сортов: белая, только вяленая на солнце, и коричневая, которую после вяления коптят в специальных шалашах. Последняя очень вкусна. Для изготовления юколы мясо вместе с кожей снимают с костей и потом мелко надрезают с внутренней стороны. После того как снято мясо, остаются кости: если на них почти нет мяса, то их называют "собачьи кости", или, как здесь говорят, "кошти". Если на них осталось немного мяса, то они идут в пищу людям и называются "едомные кошти".
        Население Колымы говорит на очень странном наречии, шепелявящем и картавящем, свойственном некоторым север ным областям Сибири. Кроме того, в языке колымчан сохранилось много древних слов и выражений, занесенных сюда казаками и еще не вытесненных, несмотря на постоянный приезд новых людей. На таком же языке говорят русские, живущие в низовьях Индигирки.
        Осенью население заимок начинает возвращаться в город, или, как здесь говорят, "кочует". Но сейчас эти кочевки совершаются частью на моторном катере, и в Кульдине одна старуха говорила мне: "Ныне кочующим долго пришлось дожидать катера". Все уезжают; с высоких жердей, поставленных для вяления рыбы (быгальниц), снимают последнюю юколу, и в заимке остается только несколько человек для зимнего подледного промысла.
        Самая большая заимка на Колыме - Кульдино, ниже По ловинного Камня. Дальше, на расстоянии 10 -30 километров одна от другой, нам попадались другие заимки. Между заимками Петровой и Жирковой впадает справа, среди островов, значительный приток Колымы - река Березовка. На ней, километрах в ста тридцати от устья, был найден в 1900 году труп мамонта. Академия наук послала специальную экспедицию, и мамонт был благополучно извлечен из оползня, в котором он лежал; шкура, скелет и часть мяса были доставлены в Ленин град, где чучело мамонта стоит и сейчас в Зоологическом музее.
        От самого Средне-Колымска и до устья Омолона характер Колымы сохраняется один и тот же. Это широкая, мощная река в низких берегах, покрытых лесом и болотами. Время от времени река подходит к западной окраине Юкагирского плоскогорья и подмывает длинные утесы, сложенные покровами молодых лав. Ниже начинают появляться большие яры рых лых четвертичных отложений - как их тут называют, "талы", - среди которых иногда выглядывают глыбы льда, образовавшиеся из надувов снега.
        У подножия тал обычно в большом количестве попадаются кости крупных четвертичных млекопитающих: мамонта, носорога, бизона, северного оленя, лошади, лося. Если вы прой детесь по берегу вдоль какой-нибудь большой талы, то, наверное, на протяжении километра насбираете целый мешок костей. Но трупы мамонта попадаются очень редко и обыкновенно уносятся водой или съедаются песцами и собаками, прежде чем их найдут люди, поэтому пока только два мамонтовых трупа - и притом один из них неполный - попали в музеи.
        Ниже Средне-Колымска исчезают галечники, и берег покрыт вязким серым илом, так называемой няшей. В некоторых местах, в низовьях, эта няша настолько жидка, что может за сосать человека, и местные жители ставят тут сигналы в виде двойного конуса из прутьев.
        Одна из заимок правого берега называется Помазкино. Сейчас тут стоит только одна жалкая избушка, но когда-то, очевидно, было большое поселение. В стороне от берега видно много могил; некоторые кресты относятся еще к XVIII веку. Колымчане рассказывают, что будто бы сюда приехали первые русские и хотели основать город. В соседней протоке, в которую впадает река Осетровка, они поймали большого осетра, сварили его и съели. Осетр оказался ядовитым, и они все умерли. Остался в живых только один, который уходил в это время на охоту. После этого решили здесь города не ставить, и он был основан на месте Средне-Колымска. Предание это исторически неверно, но местные жители рассказывали его как достоверное.
        Последний утес правого берега - скала Конзобой, длинная низкая грива, которая высовывается на север в виде туши кита. Колыма поворачивает вокруг него на восток и вскоре сливается с своим самым большим притоком - Омолоном.
        С утесом Конзобоя связана следующая легенда: когда-то возле этого утеса "лесной" и его жена бегали по льду реки Колымы. "Лесовиха", обгоняя мужа, провалилась сквозь лед, и "водяной" поймал ее за ноги. Муж стал тянуть за голову, а "водяной" за ноги, и они оторвали ей голову. Муж обиделся и забросил голову на утес, где она лежит и сейчас в виде боль шого камня.
        Еще в конце XIX века, как сообщает этнограф В. Богораз, колымчане верили, что и реки, и леса, и горы населены различ ными мифическими существами. В реке есть водяницы, водяные, бабы, в лесах - лесной хозяин, в горах - горный хозяин. Потом есть еще упырь, железнозубый еретик, пужанка, чудинка и суседко.
        Мы останавливаемся под скалой Конзобой у амбаров, куда привозят иногда продовольствие для окружающих заимок. Да лее нам ехать в этом году не стоит: ниже Конзобоя утесов нет до самого Нижне-Колымска. Мы решили дождаться здесь кате ров, которые должны итти из Нижне-Колымска в Средне- Колымск с грузом, привезенным морским пароходом. Возле Кульдина мы уже встретили два таких каравана, состоящих каждый из катера с несколькими маленькими баржонками - кунгасами. Скоро должен пройти вверх еще один.
        Пора возвращаться - на берегах выпал снег, начали появляться маленькие забереги. Горностаи уже сменили свою темную шубку на белую, зимнюю, и ныне ночью один из них пришел в нашу лодку, чтобы поживиться лежащей там рыбой. Я пробовал сфотографировать его, но горностай сердито огрызался и так вертелся, что все снимки оказались неудачными.
        С вершины Конзобоя открывается далекий вид. На западе и севере видна громадная низина левого берега Колымы, вся испещренная множеством озер - стариц. Они уже замерзли, а на Колыме по обоим берегам белеют полосы снега. Пока мы стоим у Конзобоя, начинается перелет птиц на юг, и за два дня над нами пролетают буквально десятки тысяч уток и гусей. Иногда с почти человеческими криками летят небольшие стаи лебедей. Но чаще лебеди летят только втроем или вчетвером, каждое семейство отдельно.
        сентября мимо нас вниз по реке проходят катера с кунга сами. Внезапно от одного из них отделяется моторная лодка, и в ней мы узнаем нашего радиста Бизяева. Оказалось, что наш мотор как раз в это время пришел в Средне-Колымск и Бизяе ву удалось получить для него лодку и горючее.сентября мы двинулись обратно. Первая наша ночевка немного выше Конзобоя, на правом берегу, в уединенной заим ке - Горнице. В этой заимке провел свою последнюю ночь, 24 июня 1892 года, Черский...
        Первые два дня мы наслаждаемся быстрым ходом моторной лодки, но на третий температура воздуха сильно падает и мотор начинает пошаливать.
        На следующий день мы проходим всего несколько километров: по реке уже плывет тонкое сало, мотор замерзает и совсем перестает работать. Бизяев разбирает его до последнего винтика на берегу, на замерзшей няше. При этом общими усилиями мы выломали часть цилиндра, но Бизяев нас утешает, что это даже к лучшему, потому что как-то особенно удачно будут выходить газы. День этот кончается печально - ночевкой на берегу в одном-двух километрах выше места ремонта мотора.

25 сентября надежды на быстрое достижение Средне- Колымска становятся еще более слабыми: местами забереги до стигают уже 100 метров ширины. Мы решаем забыть про мотор и итти бечевой. Но возле заимки Быстрой, в самом опасном месте, где нельзя итти бечевой и надо подниматься по быстрой протоке, мотор вдруг начал работать и помог нам на протяжении нескольких километров. Но потом он снова забастовал, и нам пришлось итти бечевой еще два дня до заимки Жирковой.
        Утром неожиданно снизу подошел караван судов, и мы, не дожидаясь, пока заведется мотор, подъехали к катеру на вес лах. Караван, состоявший из вереницы маленьких кунгасов, тянули два моторных катера.
        По Колыме можно плавать не только на катерах, но и на больших судах, и вскоре здесь появились пароходы.

29 сентября с караваном судов мы подошли к Средне- Колымску. Через несколько дней река стала, и город был отрезан от всего мира.
        СНОВА ОЛЕНИ

6 сентября, после первого снега, в холодную осеннюю погоду мы втроем с Березкиным и Говязиным выезжаем вниз по реке. Первый наш привал в 14 километрах ниже города, у уте сов Половинного Камня. Эти утесы в геологическом отношении одно из интереснейших мест Колымы: здесь много окаменело стей. Я провел возле Половинного Камня целые сутки и по возвращении в Средне-Колымск в конце сентября еще раз проехал сюда на моторной лодке, чтобы собрать полтонны окаме нелостей - кораллов и раковин плеченогих. Эти сборы позволили определить возраст отложений у Половинного Камня.
        На левом берегу, ниже Половинного Камня, начинаются заимки; они расположены на высокой террасе реки; перед ни ми обычно лежит пологий илистый пляж, на котором стоят невода и карбасы, а над низкими избами с плоскими крышами почти всегда на длинном шесте возвышается крест. В эти заимки на лето съезжается городское население для ловли рыбы. Когда-то почти по всей Колыме были расположены поселения русских, которые явились сюда раньше якутов. Но в 1929 году большая часть реки была населена якутами. Русские жили лишь вблизи Средне-Колымска и Нижне-Колымска и почти все возвращались на зиму в город.
        Колымское население кормится главным образом рыбой. Часть ее ловится в озерах, а часть в самой Колыме. Колыма обладает превосходными сортами рыбы. Главные промысловые р Ы бы - это сиговые (семейство лососевых): ряпушка (сельдят ка), чир, муксун, омуль, пелядка и сиг. Еще вкуснее громадные нельмы. В реке довольно много и налимов, и щук, и чукучанов, но эта рыба идет главным образом на корм собакам. Точно так же собаки поглощают большую часть сельдятки и все рыбьи внутренности, вплоть до икры, которую люди едят мало. Соба ки в общем потребляют не меньше половины всего улова, и задача прокормить собак является для колымчан едва ли не более важной, чем прокорм семьи. Недаром, когда спрашивают про колымчанина, большое ли у него семейство, говорят: "Большое, у него шестнадцать душ", а потом выясняется, что четырнадцать из этих душ - собаки. Рыба для колымчан - это "святая еда", но значительная часть ее используется очень неумело. Та рыба, которая идет на корм собакам, хранится в скверно построенных погребах, просто в ямах, начинает сквашиваться и издает неприятный запах. Большею частью скверно пахнет и
рыба, идущая в пищу людям. Засол рыбы производится очень редко, ее обычно замораживают; много заготовляется юколы - вяленой и копченой рыбы.
        Юкола бывает двух сортов: белая, только вяленая на солнце, и коричневая, которую после вяления коптят в специальных шалашах. Последняя очень вкусна. Для изготовления юколы мясо вместе с кожей снимают с костей и потом мелко надрезают с внутренней стороны. После того как снято мясо, остаются кости: если на них почти нет мяса, то их называют "собачьи кости", или, как здесь говорят, "кошти". Если на них осталось немного мяса, то они идут в пищу людям и называются "едомные кошти".
        Население Колымы говорит на очень странном наречии, шепелявящем и картавящем, свойственном некоторым север ным областям Сибири. Кроме того, в языке колымчан сохранилось много древних слов и выражений, занесенных сюда казаками и еще не вытесненных, несмотря на постоянный приезд новых людей. На таком же языке говорят русские, живущие в низовьях Индигирки.
        Осенью население заимок начинает возвращаться в город, или, как здесь говорят, "кочует". Но сейчас эти кочевки совершаются частью на моторном катере, и в Кульдине одна старуха говорила мне: "Ныне кочующим долго пришлось дожидать катера". Все уезжают; с высоких жердей, поставленных для вяления рыбы (быгальниц), снимают последнюю юколу, и в заимке остается только несколько человек для зимнего подледного промысла.
        Самая большая заимка на Колыме - Кульдино, ниже По ловинного Камня. Дальше, на расстоянии 10 -30 километров одна от другой, нам попадались другие заимки. Между заимками Петровой и Жирковой впадает справа, среди островов, значительный приток Колымы - река Березовка. На ней, километрах в ста тридцати от устья, был найден в 1900 году труп мамонта. Академия наук послала специальную экспедицию, и мамонт был благополучно извлечен из оползня, в котором он лежал; шкура, скелет и часть мяса были доставлены в Ленин град, где чучело мамонта стоит и сейчас в Зоологическом музее.
        От самого Средне-Колымска и до устья Омолона характер Колымы сохраняется один и тот же. Это широкая, мощная река в низких берегах, покрытых лесом и болотами. Время от времени река подходит к западной окраине Юкагирского плоскогорья и подмывает длинные утесы, сложенные покровами молодых лав. Ниже начинают появляться большие яры рых лых четвертичных отложений - как их тут называют, "талы", - среди которых иногда выглядывают глыбы льда, образовавшиеся из надувов снега.
        У подножия тал обычно в большом количестве попадаются кости крупных четвертичных млекопитающих: мамонта, носорога, бизона, северного оленя, лошади, лося. Если вы прой детесь по берегу вдоль какой-нибудь большой талы, то, наверное, на протяжении километра насбираете целый мешок костей. Но трупы мамонта попадаются очень редко и обыкновенно уносятся водой или съедаются песцами и собаками, прежде чем их найдут люди, поэтому пока только два мамонтовых трупа - и притом один из них неполный - попали в музеи.
        Ниже Средне-Колымска исчезают галечники, и берег покрыт вязким серым илом, так называемой няшей. В некоторых местах, в низовьях, эта няша настолько жидка, что может за сосать человека, и местные жители ставят тут сигналы в виде двойного конуса из прутьев.
        Одна из заимок правого берега называется Помазкино. Сейчас тут стоит только одна жалкая избушка, но когда-то, очевидно, было большое поселение. В стороне от берега видно много могил; некоторые кресты относятся еще к XVIII веку. Колымчане рассказывают, что будто бы сюда приехали первые русские и хотели основать город. В соседней протоке, в которую впадает река Осетровка, они поймали большого осетра, сварили его и съели. Осетр оказался ядовитым, и они все умерли. Остался в живых только один, который уходил в это время на охоту. После этого решили здесь города не ставить, и он был основан на месте Средне-Колымска. Предание это исторически неверно, но местные жители рассказывали его как достоверное.
        Последний утес правого берега - скала Конзобой, длинная низкая грива, которая высовывается на север в виде туши кита. Колыма поворачивает вокруг него на восток и вскоре сливается с своим самым большим притоком - Омолоном.
        С утесом Конзобоя связана следующая легенда: когда-то возле этого утеса "лесной" и его жена бегали по льду реки Колымы. "Лесовиха", обгоняя мужа, провалилась сквозь лед, и "водяной" поймал ее за ноги. Муж стал тянуть за голову, а "водяной" за ноги, и они оторвали ей голову. Муж обиделся и забросил голову на утес, где она лежит и сейчас в виде боль шого камня.
        Еще в конце XIX века, как сообщает этнограф В. Богораз, колымчане верили, что и реки, и леса, и горы населены различ ными мифическими существами. В реке есть водяницы, водяные, бабы, в лесах - лесной хозяин, в горах - горный хозяин. Потом есть еще упырь, железнозубый еретик, пужанка, чудинка и суседко.
        Мы останавливаемся под скалой Конзобой у амбаров, куда привозят иногда продовольствие для окружающих заимок. Да лее нам ехать в этом году не стоит: ниже Конзобоя утесов нет до самого Нижне-Колымска. Мы решили дождаться здесь кате ров, которые должны итти из Нижне-Колымска в Средне- Колымск с грузом, привезенным морским пароходом. Возле Кульдина мы уже встретили два таких каравана, состоящих каждый из катера с несколькими маленькими баржонками - кунгасами. Скоро должен пройти вверх еще один.
        Пора возвращаться - на берегах выпал снег, начали появляться маленькие забереги. Горностаи уже сменили свою темную шубку на белую, зимнюю, и ныне ночью один из них пришел в нашу лодку, чтобы поживиться лежащей там рыбой. Я пробовал сфотографировать его, но горностай сердито огрызался и так вертелся, что все снимки оказались неудачными.
        С вершины Конзобоя открывается далекий вид. На западе и севере видна громадная низина левого берега Колымы, вся испещренная множеством озер - стариц. Они уже замерзли, а на Колыме по обоим берегам белеют полосы снега. Пока мы стоим у Конзобоя, начинается перелет птиц на юг, и за два дня над нами пролетают буквально десятки тысяч уток и гусей. Иногда с почти человеческими криками летят небольшие стаи лебедей. Но чаще лебеди летят только втроем или вчетвером, каждое семейство отдельно.
        сентября мимо нас вниз по реке проходят катера с кунга сами. Внезапно от одного из них отделяется моторная лодка, и в ней мы узнаем нашего радиста Бизяева. Оказалось, что наш мотор как раз в это время пришел в Средне-Колымск и Бизяе ву удалось получить для него лодку и горючее.сентября мы двинулись обратно. Первая наша ночевка немного выше Конзобоя, на правом берегу, в уединенной заим ке - Горнице. В этой заимке провел свою последнюю ночь, 24 июня 1892 года, Черский...
        Первые два дня мы наслаждаемся быстрым ходом моторной лодки, но на третий температура воздуха сильно падает и мотор начинает пошаливать.
        На следующий день мы проходим всего несколько километров: по реке уже плывет тонкое сало, мотор замерзает и совсем перестает работать. Бизяев разбирает его до последнего винтика на берегу, на замерзшей няше. При этом общими усилиями мы выломали часть цилиндра, но Бизяев нас утешает, что это даже к лучшему, потому что как-то особенно удачно будут выходить газы. День этот кончается печально - ночевкой на берегу в одном-двух километрах выше места ремонта мотора.

25 сентября надежды на быстрое достижение Средне- Колымска становятся еще более слабыми: местами забереги до стигают уже 100 метров ширины. Мы решаем забыть про мотор и итти бечевой. Но возле заимки Быстрой, в самом опасном месте, где нельзя итти бечевой и надо подниматься по быстрой протоке, мотор вдруг начал работать и помог нам на протяжении нескольких километров. Но потом он снова забастовал, и нам пришлось итти бечевой еще два дня до заимки Жир ковой.
        Утром неожиданно снизу подошел караван судов, и мы, не дожидаясь, пока заведется мотор, подъехали к катеру на вес лах. Караван, состоявший из вереницы маленьких кунгасов, тянули два моторных катера.
        По Колыме можно плавать не только на катерах, но и на больших судах, и вскоре здесь появились пароходы.

29 сентября с караваном судов мы подошли к Средне- Колымску. Через несколько дней река стала, и город был отрезан от всего мира.
        В СТРАНЕ ЮКАГИРОВ

4 марта подают новых оленей. После наших жалких и исто щенных эти кажутся необычайно сильными и жирными.
        От Верхне-Колымска нам предстоит сначала пройти немного вверх до Ясашной и от нее наискось пересечь водораздел к Колыме. В низовьях Ясашной расположено небольшое селение юкагиров - Нелемное. Тут живет большая часть верхне колымских юкагиров.
        Когда-то юкагиры были многочисленным и сильным, народом, населявшим Северо-Восточную Азию. Юкагирская земля занимала бассейны Яны, Индигирки, Колымы, Анадыря и на восток протягивалась до Анадырского залива. Когда русские пришли сюда, здесь еще не было якутов (кроме самых верховь ев Яны), а эвены кочевали в небольшом количестве в горах. Юкагиры жили главным образом в долинах рек; но постепенно количество юкагиров сократилось, и Иохельсон в начале 1900-х годов насчитывал их всего лишь 700 человек. Из них более 300 кочевало в Западной тундре, между низовьями рек Индигирки и Колымы. В верховьях Колымы, по Иохельсону, жило около 200 юкагиров, и немного их оставалось в низовьях Омолона. По тем сведениям, которые мне удалось собрать в 1930 году, в верховьях Колымы жило всего 125 юкагиров. Врач Мицкевич, работавший в прошлом веке на Колыме, описывал юкагиров следующим образом: "Юкагиры - это стройные, легкие люди невысокого роста, с продолговатыми лицами, светлыми карими глазами, с черными, прямыми, до плеч волосами, почти без растительности на лице".
        Экономическое положение юкагиров до советской власти было чрезвычайно тяжелым. Исконные охотники и рыболовы, они жили главным образом вдоль рек, и жизнь их в значительной степени зависела от улова рыбы. Оленей верхнеколымские юкагиры не держали, но и настоящего колымского скота - собак - они также имели очень немного: в одной семье обычно три-четыре собаки. Во время весенних перекочевок юкагиры должны были сами впрягаться в нарты, чтобы помогать собакам.
        Дорога в лесу
        Юкагирки на реке Коркодоне
        Верховья Омолона
        Стан пешей экскурсии
        Уже во время нашего пребывания на Колыме специальные разъездные агенты Госторга доставляли продовольствие в ме ста, где жили юкагиры, а позже на устье Коркодона была построена культбаза, которая теперь ведет большую работу по культурной помощи этому маленькому народу и по изменению его быта.
        От Нелемного к нашему каравану присоединился еще один спутник. Бека взял с собою, чтобы довезти до Столбовой, какую-то дряхлую старушку в меховом чепчике и ровдужных штанах. Во время остановок она разводила костер и потом долго сидела возле него с трубочкой в зубах, грея руки.
        От Нелемного и до Коркодона мы могли ехать по санному следу: здесь в начале зимы провезли груз в факторию Гостор га, находящуюся на устье Коркодона; пурга уже замела этот след, но опытный проводник мог найти его - на нем снег гораздо тверже и нарты проваливаются не так сильно.
        Мы двигаемся вверх по Колыме сравнительно медленно, от 20 до 30 километров в день. Каждые три дня устраиваем дневку, чтобы дать отдохнуть оленям, которые должны добы вать себе мох из-под довольно глубокого снега. Поэтому только 17 марта добираемся, наконец, до фактории у устья Коркодона.
        В фактории, кроме нашего старого знакомца Дмитрия Винокурова, встречаем Бережнова, члена Колымского окружного исполкома и одновременно агента Госторга. Когда он уезжал из Средне-Колымска, я просил его, чтобы он постарался достать нам проводника до Коркодона. В феврале сюда приходили эвены с верховьев правых притоков реки Коркодон - Рассохи и Сугоя - для закупки товаров. Бережнов потратил несколько дней на разговоры с эвенами, но ему не удалось убедить их провести нашу экспедицию по Коркодону.
        Они говорили, что по Коркодону сейчас невозможно итти, что там были недавно большие пожары, которые выжгли все моховища, поэтому оленей там негде кормить, а Коркодон во многих местах покрыт полыньями и по нему невозможно ехать на нартах.
        Дальнейший путь предстояло, очевидно, совершать так же, как и плавание по Колыме в прошлом году, то есть без про водников. Первый участок Коркодона - около 90 километров, до устья Рассохи - пройти нетрудно. Здесь часто ездил Бека и хорошо знал дорогу, а на устье Рассохи мы должны найти зимнее поселение юкагиров.
        В Столбовой мы несколько реформировали наш караван: Бека оставил здесь часть плохих оленей и маток и взял взамен своих оленей, пасшихся вблизи под надзором эвена. С нами теперь шло восемьдесят четыре оленя, запряженных в тридцать пять нарт. Вверх по Коркодону вместе с нами поехал Бережнов. Он хотел отвезти юкагирам, на устье Рассохи, муки, так как на своих немногочисленных собаках они сами не могли доехать до фактории.
        На третий день пути по Коркодону мы в первый раз встретили большие наледи. Вода на значительном протяжении покрывала протоку, по которой мы ехали; были видны и открытые полыньи. Это еще раз подтвердило мрачные предчувствия наиболее пессимистически настроенных участников экспедиции, которые невольно вспоминали предсказания эвенов о непре рывных полыньях.
        На четвертый день мы дошли до устья Рассохи, но и тут нас ожидало разочарование: в стойбище юкагиров не было ни души.
        Юкагирское поселение на устье Рассохи, называющееся Чинганджа, состояло из нескольких юрт, построенных по якут скому образцу, и нескольких лабазов (амбаров). Здешние лабазы, чтобы предохранить продукты от диких зверей, ставятся на один или два высоких столба, так что попасть к ним можно только по стремянке. Кроме этих сооружений, вблизи юрт был и будки для собак, сделанные из сухой травы.
        Вблизи селения на реке мы нашли юкагира - немого старика, который остался здесь ловить рыбу. Он знаками объяснил Бережнову, что остальные юкагиры ушли вверх по реке ловить рыбу, как они делают обычно в марте. У немого было достаточно продовольствия, и он припас шкурки белок, чтобы уплатить за товары, привезенные Бережновым.
        У устья Рассохи мы простояли сутки, чтобы дать возможность Салищеву определить астрономический пункт. Я в это время сходил вверх по реке изучить утесы и посмотреть, что за таинственная страна расстилается к востоку. Когда я взобрал ся на лыжах на гору, передо мной открылся далекий вид: между Рассохой и Коркодоном тянулось низкое ровное плоскогорье. Долина Коркодона уходила на восток; вдали блестели снежные вершины гор.
        Когда мы проложили на карте направление долины Коркодона, оказалось, что она идет в нужную нам сторону и по ней мы попадем к устью реки Крестик на Омолоне. С горы было видно, что во многих местах Коркодон не замерз: еще темнела открытая вода, а на большом протяжении по правому его бере гу простирались огромные пространства, выжженные лесными пожарами. Значит, когда мы пойдем дальше, нам нужно будет отыскивать не только дорогу, но и кормовища для оленей. Может быть, восточнее пожар перекинулся и на левый, южный берег Коркодона, и нам придется свернуть в сторону от реки и обойти сожженные, голодные места.
        Чтобы обеспечить продвижение каравана на Омолон по на меченному маршруту, я обещал Беке большую премию в слу чае, если он выведет нас до вскрытия рек в верховья Омолона к Крестику.
        Три дня мы медленно двигаемся вверх по Коркодону по следам узких нарт юкагиров. Видно, что они часто останавлива лись и пробивали ряд прорубей в реке, чтобы ловить рыбу подледной сетью. Наконец у одной из их стоянок Бека заявляет, что теперь юкагиры уже близко, след совсем свежий, и можно стать на ночь, не доходя до них. Мы оставляем наших спутников и вдвоем с ним едем отыскивать юкагиров.
        В нескольких километрах далее, во впадине у высокого речного обрыва, у рощи тополей мы увидели стан юкагиров. Вечернее солнце ярко освещало коричневые шкуры недавно по ставленного чума. Мужчины ушли на рыбную ловлю, а не сколько женщин занимаются расстановкой чумов и палаток. На пучках сухой желтой травы сидят по две, по четыре вместе маленькие черные собаки с острыми мордочками: им подложена теплая подстилка, чтобы они не простудились. Тут же рядом в мехах на снегу лежат грудные дети. У одного из юкагиров не чум, а палатка; палатки при перекочевках гораздо удобнее, чем кожаные и берестяные чумы, они уже прочно при вились у якутов и проникают к юкагирам и эвенам.
        Вскоре после нашего прихода появляются мужчины. Первыми приходят маленькие мальчики, лет пяти-шести. Они идут на лыжах, широких и коротких, подражая в походке мужчинам. Затем появляются взрослые в просторных меховых парках. Нас принимают в самом большом чуме и угощают обязательно чаем со строганиной. Все население Коркодо на - двадцать душ - собралось в этом чуме посмотреть на нас.
        На другой день юкагиры явились к нам, чтобы получить у Бережнова продукты и сдать ему пушнину. Между нашими нартами была поставлена тренога и подвешены весы. Взвеши вали муку, нюхали и делили табак, щупали мануфактуру. Женщины в расшитых нагрудниках, рисунок которых заимствован от эвенов, стояли степенно. Особенное впечатление на всех наших проводников произвела молодая девушка, лет семнадца ти-восемнадцати, с ярким цветом лица, - знаменитая охотница Ольга. Она уже ведет самостоятельную охоту и нынешней зимой убила пятьдесят белок. Юкагиры сдали Бережнову не только свою пушнину, но и перекупленную у горных эвенов, которые иногда заходят к ним.
        При помощи Бережнова мы долго уговариваем юкагиров дать нам проводника вверх по Коркодону. Юкагиры обычно в конце зимы поднимаются вверх по Коркодону, чтобы ловить рыбу, и в конце апреля возвращаются обратно на устье Рассо хи, а затем летом спускаются вниз по Коркодону до Колымы. Далеко по Коркодону никто из них не заходил, и юкагиры долго не соглашаются дать проводника.
        Сидя кружкам на полу палатки, попивая медленно чай, мы ведем очень длительные дипломатические переговоры. Юкаги ры хотят показать, что они делают большое одолжение даже тем, что пришли сюда к нам и разговаривают с нами. Старый юкагир Григорий говорит:
        - Из-за того, что мы сегодня не откочевали вверх по реке и остались на старом месте, мы не могли поймать рыбы и голода ем. Вчера мы хотели просить вас, чтобы вы перекочевали вместе с нами вверх, но мы знаем, что вы собираетесь в дальнюю дорогу, мы не хотели вас беспокоить.
        Потом нам сообщают, что если кто-нибудь из мужчин пойдет с нами проводником, то всем им опять-таки придется голодать, потому что улов рыбы будет меньше. Наконец после десятой чашки чая, выговорив большую плату, юкагиры соглашаются дать нам в проводники одного из стариков.
        Бережнов, кроме торговых дел, должен был в качестве члена, местного исполкома провести муньях. Для обслуживания юкагиров предполагалось создать культбазу в фактории на Столбовой, и надо было уговорить их перейти на оседлое жи тельство в окрестностях базы. Но на все убеждения Бережно ва, что возле базы жить им будет легче и что никогда не будет голодовок, юкагиры отвечали отказом. Они говорили: "Живите сами в культбазе, а нам не выжить; если мы должны будем отказаться от вольного воздуха и перекочевок, мы умрем". Так Бережнов и уехал обратно, не убедив их в этот раз променять вольную кочевую жизнь на более обеспеченное оседлое существование. Но позже, когда была построена культбаза, юкагиры стали постепенно селиться возле нее.
        После встречи с юкагирами решено было, по их совету, покинуть Коркодон, потому что на нем слишком часто начали попадаться опасные полыньи, в которые легко могли провалиться нарты (накануне один олень в моей нарте наполовину провалился сквозь лед, пробитый копытами передних оленей), и двинуться прямо через болота и леса вдоль подножия гор левого берега.
        Это сильно сокращало наш путь, так как Коркодон выше Рассохи извивается среди широкой долины и образует мелкие протоки и острова.
        Юкагиры перешли немного выше по реке и начали здесь ловить рыбу. Поперек реки пробили несколько прорубей, сквозь них пропустили сеть. Этим занимались все мужчины, включая мальчиков.
        Покинув Коркодон, мы двинулись наискось через кунтук - так колымчане называют редкий лес, покрывающий террасы между рекой и подножием гор. Вскоре оказалось, что старик юкагир, очень милый и ласковый человек, как проводник никуда не годится. Итти вперед на лыжах и прокладывать путь (лыжницу) для передовых оленей он не в силах, а в выборе дороги для оленьего каравана он ничего не понимает. Поэтому, посмеявшись над ним немного, Бека посадил его на одну из задних нарт.
        Следующая надежда была уже на встречу с горными эвенами. Поэтому мы, внимательно смотрим, не попадется ли где- нибудь след верхового оленя.
        НАЙДЕМ ЛИ ПЕРЕВАЛ?
        Долина Коркодона в низовьях очень широка, километров до семи-восьми. Мы идем вдоль гор левого берега, которые почти не имеют утесов. Чтобы осмотреть одновременно утесы по пра вому берегу, мне приходится пробегать на лыжах это большое пространство и потом, пройдя вдоль утесов по реке, возвращаться обратно в лес, к условному месту встречи с Березки ным, который вел мои нарты. В Верхне-Колымске я купил себе для этого местные лыжи, подбитые мехом с оленьих ног (камус). Ширина их показалась бы невероятной лыжнику-спортсмену: она достигала двадцати восьми сантиметров в средней части. Но ходить на таких лыжах очень хорошо, и они удобны для подъема на горы.
        Зимою без лыж человек здесь совершенно беспомощен. У наших проводников лыжи как бы приросли к ногам. Бека и его помощники то прокладывают лыжницу впереди каравана для передовой нарты, то идут рядом, то садятся на минутку на нарту, ее сбрасывая лыж, а свесив ноги сбоку. Интересно смо треть, как они ловят оленей. Иногда олени забираются очень высоко на горы, и Бека проворно бегает за ними и с невероятной быстротой спускается вслед за бегущим стадом с крутой горы среди густого леса и кочкарника.
        На третий день пути по Коркодону, не доходя реки Билири кен, мы пересекаем следы эвенов, ушедших на юго-запад. Наши якуты тотчас же собираются вокруг остатков становища и опре деляют по следам, кто тут был; решают, что эвены ушли не далее трех переходов, что здесь было двадцать оленей, женщины, трое мужчин, детей не было. Я проникся большим почтением к этому искусству чтения следов и невольно вспомнил рассказы о славных следопытах.
        Увидев следы, Бека немедленно снарядился в дорогу. Он взял немного еды, легкую парку, сбросил все тяжелое и отправился по следам на юго-запад. А мы идем дальше вверх по Коркодону и у устья Билирикена неожиданно натыкаемся еще на одно становище. Весь снег истоптан оленями, на реке вдали стоит человек. Увидев наш караван, он бросает мешок, который держал в руках, и убегает в лес. Мы решаем стать невдалеке и воздержаться пока от поисков эвенов до возвращения Беки: никто из нас, кроме него, не знает эвенского языка.
        Бека прошел в погоне за эвенами несколько десятков километров, нагнал их, переночевал и вернулся утром к нам. Эвены, которых он нашел, не согласились итти с нами: у них был только один мужчина, который не мог оставить детей. Он послал нас к другой семье, возле которой мы как раз и стояли.
        После этого я немного разочаровался в наших следопытах: они ведь говорили, что там трое мужчин и нет детей.
        С утра Бека уходит уговаривать эвенов. Сначала он побывал в ближайшем чуме, но не достигнув здесь никаких результатов, отправился за несколько километров в сторону, где стояла еще одна семья. Эвены в ближайшей юрте отказались итти с нами и, как рассказывал Бека, очень испугались. Они были напуганы шайками белогвардейцев, бродившими здесь несколько лет после революции и отнимавшими продовольствие и оленей. Прослышав о нашей экспедиции, они думали, что это опять военный отряд и что у них могут увести оленей, а самих мужчин забрать в проводники.
        Днем к нам пришел - вероятно, на разведку - невзрачный мальчик лет семнадцати. Войдя в палатку, он остановился, поискал глазами икону и, не найдя, перекрестился несколько раз на висевшие рукавицы. Потом сел у входа и долго молчал, пока мы не стали его расспрашивать.
        Другое посещение было более эффектным. Пришел эвен средних лет в яркожелтом кафтане, расшитом красными и синими блестками по бортам и вокруг карманов. Ехать с нами он не хотел: он прибыл сюда с верховьев Сугоя за серьезным делом - высватать невесту. Мы пробовали уговорить его нарисовать нам верховья Коркодона и Сугоя. Он взял в руки карандаш, хотел провести линию - эвены вообще хорошо рисуют карты известных им мест, - но потом боязливо отка зался.
        Днем я ходил вдоль по Коркодону, чтобы осмотреть прибрежные утесы, и видел еще одного эвена, ловившего рыбу из проруби. Он сидел совершенно неподвижно на льду, скорчившись над прорубью и спустив в нее лесу, и даже не поднял головы, когда я подошел. На мое приветствие он ответил "здорово" и опять уставился в прорубь. Одежда на нем была вся рваная. Совершенно голая, вылезшая парка, ошейник-боа из потертой росомахи и ровдужные перчатки с прорванными пальцами. Результат такой рыбной ловли здесь очень скудный, но, как передавал Бека, эвены были очень довольны. Они стояли только неделю и уже поймали пять рыб; жизнь этих эвенов была нелегка.
        Бека возвратился из второй юрты с тем же отрицательным результатом. По его словам, никто из эвенов не соглашается ехать с нами, утверждая, что они верховьев Коркодона не знают. Эти эвены кочуют по водоразделу среднего течения Кор кодона и Сугоя, никогда не выходят ни на Колыму, ни на Охотское побережье и никогда не видели ни русских, ни тор говцев-якутов. Закупки для них делает один богатый эвен, который живет значительно выше по Коркодону, и никто из них не только сопровождать нас, но даже рассказать дороги не сможет. Только один старик сжалился над нами и дал Беке краткие сведения о предстоящей дороге.
        Вечером мы с Бекой едем к старику, с тем чтобы, по возможности, добыть у него побольше сведений. Чум стоит в лесу, на горе, над рекой, среди редкого лиственничного леса. Нас усаживают на почетную сторону, на оленьи шкуры. Старуха принимается готовить угощение. Прежде чем начать резать мясо, она моет руки и лицо, прыская водой изо рта. Чай подает ся на маленьком низком деревянном столике; на эмалированной тарелке разложены кусочки оленьего мяса.
        Старик рассказывает, что в молодости он бывал в верховьях Коркодона, что итти еще очень далеко и что мы не прошли да же полпути. Дальше будет еще узкое место - ущелье с отвесными скалами, называющееся Абкит ("Ущелье" по-эвенски). От этого ущелья до верховьев реки столько, сколько до ее устья.
        Далеко за ущельем, на левом берегу, будут крутые утесы Элень. Против этих утесов находится речка, по которой когда- то русские купцы приезжали на собаках из Гижиги через Омо лон. Эта речка называется "Русская река", и по ней можно перевалить на Омолон, а сам Коркодон уходит дальше между двух высоких гор и разделяется на две речки.
        Мы долго сидим у старика, но, видимо, он действительно позабыл многое и не может указать нам точных расстояний и названий тех рек, которые нам будут встречаться.
        Все время, пока мы находимся в чуме, взад и вперед шныряет собака, которая хочет получить подачку со стола. Вскоре приходят дочь и сын хозяина и садятся скромно по ту сторону очага. Сын принес тушку зайца, которую тут же принялись разделывать.
        На следующий день мы отправляем обратно нашего старика юкагира, так как дальше все равно ни дороги, ни названий он не знает, и идем снова без проводника. Сначала, как рассказывал эвен, нам нужно итти в стороне от реки, через болота, для сокращения дороги, а также и потому, что вблизи реки по правому берегу на значительном расстоянии все кормовища выжжены. Днем мы двигаемся среди полного безмолвия. Часто попадаются только следы белок, лисиц и зайцев. Иногда пролетит кукша или черный мрачный ворон.
        Впереди каравана обычно идет старший помощник Беки - якут по прозвищу Кука, старый, опытный проводник, который хорошо умеет выбирать и прокладывать дорогу. Это далеко не простое дело и к тому же очень утомительное: надо все время итти на лыжах по снегу и тащить за собой связку нарт. Передовая нарта идет почти совсем пустая, и олени только пробивают снег. Следующая - с небольшим грузом, а дальше идут уже груженые нарты, на каждой из которых лежит около ста пятидесяти килограммов. Передние олени часто выбиваются из сил, и их приходится сменять. Но Кука весь день неутомимо идет вперед, всегда веселый, мурлыкая какие-то песни. То он бро сает связку и отходит вперед, чтобы выбрать хороший спуск в ручей или в протоку реки, то прорубает заросли, через которые мы пробираемся.
        Следом за связкой Куки идет другая связка, которую ведет сам Бека, а затем другие ямщики, Димитрячка и Конон. Ди митрячка - маленький, немного горбатый якут. Конон - веселый молодой парень.
        Кука оптимистичен, в то время как остальные, в особенности русские рабочие, начинают унывать. Кука считает, что все обстоит превосходно и мы, несомненно, выйдем на Омолон.
        На стоянках, место для которых выбирает Бека или Кука, раскопав снег и освидетельствовав мох, оленям предстоит но вая работа - копытить снег, чтобы добывать мох. По мере того как мы двигаемся на восток, приближаясь к морю, снега становятся глубже, и все труднее пробивать дорогу и кормить оленей. Но на дневках у них все же остается достаточно време ни, чтобы слоняться по лагерю в поисках чего-нибудь соленого. При этом они жуют все, что попадется - мешки, меховые рукавицы, шапки, пробуя все на вкус. Один олень из моей упряжки раз ночью съел четыре килограмма топленого сала и потом трое суток страдал желудком.
        Дня через три после того, как мы покинули стан эвенов, мы увидели, что впереди Коркодон разделяется на две долины: одна уходит на юг, а другая - в высокие горы к северо-востоку. Кажется, это то направление, которое нам необходимо, и когда я догоняю Куку, остановившегося среди равнины, чтобы попра вить оленей, он с радостью сообщает:
        - Это, наверное, Коркодон уходит в горы. Он обязательно должен итти налево. Я очень рад: завтра, наверное, дойду до Омолона.
        К вечеру мы доходим до разделения рек, и хотя в горы на восток отделяется сравнительно небольшая речка, Кука отправ ляется вверх по ней, уверяя, что Коркодон не может уходить на юг. Только когда он ушел на целый километр, его догнал Бека и заставил вернуться назад, доказывая, что Коркодон никак не может быть таким маленьким.
        Мы становимся на устье этого неизвестного притока Корко дона - вероятно, это Джигуджак, о котором нам рассказывал старик. Здесь хорошее место для астрономического пункта: на самом устье реки растет живописная лиственница, на которой высится громадное орлиное гнездо.
        Следующий день очень неблагоприятен для астрономических наблюдений: ночью начинается снег, который продолжается целые сутки; сквозь белесую мглу не видно даже ближайшего леса. Все сидят в своих палатках и мрачно думают о пред стоящем пути. Коркодон, несомненно, уходит круто на юг, почти параллельно Омолону, и тем самым очень удлиняет наш путь. Наиболее мрачные предсказания делаются в палатке русских рабочих. Распространитель самых страшных известий - Ваня Березкин. Вообще это очень милый молодой человек, с хорошим характером, прилежный в работе и отличный оленный, а также собачий каюр, но, как и все колымчане, он очень любит передавать слухи и страшные известия. Еще в начале дороги из Верхне-Колымска он писал домой жене, что "Обручев ведет нас в такое место, где мы все пропадем, олени и люди".
        Об Омолоне, на котором Березкин был в прошлом году, он рассказывает самые ужасные вещи: в верховьях, где мы хотим весновать, нет леса для постройки лодки; течение такое быст рое, что невозможно удержаться у берега; чтобы остановить лодку, нужно привязывать ее к дереву веревкой, и что у них даже веревки лопались и лодку уносило; вся река покрыта камнями, а где нет камней, там громадные заломы принесенного водой леса, при ударе о которые лодка должна обязательно опрокинуться.
        Все эти разговоры передаются мне другими русскими рабочими в еще более преувеличенном виде и с самыми мрачными предсказаниями о предстоящей гибели.
        На устье Джигуджака из-за снега не удается определить астрономический пункт и нельзя взобраться на горы, чтобы посмотреть вперед. Только на второй день кончается снег и можно двинуться далее. Лишь через два дня мы доходим до ущелья Коркодона. До сих пор мы шли в пределах обширного плоскогорья; оно занимает все пространство между Омолоном, Колымой и Сугоем, которое на существовавших тогда картах обозначено как Колымские горы. Мы предложили назвать это плоскогорье Юкагирским - и так оно и именуется на современ ных картах.
        Выше Джигуджака Коркодон течет уже по окраине плоско горья, вдоль большого горного отрога, отходящего от Охотского водораздела.
        Ущелье, знаменитый Абкит, в действительности не такое страшное. Здесь нет ни одной большой скалы. В середине его мы сделали обычную дневку после трехдневного перехода, и тут Салищев определил астрономический пункт. Бека со своей связ кой нарт отправляется вперед на несколько переходов для того, чтобы отыскать следы эвенов, потому что положение делается все более и более напряженным: мы ведь не знаем, где же, наконец, будет эта Русская река, которая должна вывести нас на Омолон.
        Во время дневки я поднимаюсь на соседнюю гору, которая возвышается над долиной реки. С нее открывается чудесней ший вид на все стороны, кроме востока, где горизонт закрыт ближайшими горами. На юг видно, что выше ущелья долина Коркодона опять расширяется и верховья реки представляют очень плоскую и длинную впадину между двумя цепями гор. С востока долина Коркодона окаймляется высокой непрерывной цепью гор с редкими острыми вершинами. В эту щель уходит несколько речных долин мелких притоков Коркодона, и какая-то из них должна быть Русской рекой. Нам предстоит в ближайшие дни выбрать себе путь через эту горную гряду.
        На другой день мы выходим из Абкита. в следующее расширение долины Коркодона. В самом верхнем конце ущелья Абкит лежит громадный тарын, занимающий все пространство между крутыми склонами гор.
        На первой же нашей остановке к вечеру к нам возвращается Бека, страшно усталый, едва волочащий ноги. Он уходил за эти два дня на лыжах очень далеко, оставив оленей в месте первой условленной стоянки, но эвенов не догнал. Видел довольно мно го их старых следов, но до свежих дойти не удалось. Нужно, очевидно, двигаться дальше вверх по Коркодону в надежде увидать, наконец, утес Элень, против которого должна была быть Русская река.
        Еще три дня мы идем вверх по этому расширению Корко дона. Долина углублена и расширена во время прежнего большого оледенения хребта. Современное ущелье Коркодона промыто рекой, которая не могла преодолеть нагромождения морен и льдов и пробила себе новую дорогу через гранитный массив Абкита.
        На третий день на левом берегу реки показались мелкие утесы: это и был долгожданный Элень. Возле него мы обнару жили радостные признаки: рыбные заездки, то есть перегородки из кольев, оплетенных прутьями, сделанные еще летом, а рядом свежие следы оленей. Это эвены объезжали настороженные на пушного зверя пасти еще сегодня утром. Опять мы останавливаемся в ожидании известий, а Бека уходит искать эвенов. На следующий день Бека возвращается к двум часам дня, найдя эвенов в 12 километрах от нас. К вечеру приезжают верхом на оленях три эвена.
        На Коркодоне и вообще у горных эвенов Колымского района употребление нарт тогда было совершенно неизвестно: они летом и зимой кочевали с вьючными оленями.
        По словам эвенов, дорога на Омолон идет как раз по речке, впадающей против нашей стоянки. По ней лет пятьдесят тому назад действительно приезжали из Гижиги русские купцы. До Омолона на лыжах эвен может дойти в два дня. После сравнения различных расстояний и долгих расспросов мы установили, что это расстояние равно приблизительно 100 ки лометрам.
        Эти эвены охотно вступают в переговоры о продаже оленя на мясо и о проводнике. Сперва они не хотят продавать оленя, но когда я показываю яркий кусок кретона и выясняется, что по твердой колымской цене за оленя я отдам весь кусок (олень расценивался в 1930 году на Колыме от тридцати до семидесяти пяти рублей), старик спешит заключить сделку и забрать скорее материю. Плата, предложенная за проводника, кажется также настолько большой, что эвены не торгуются. Только в конце, перед отъездом, им, повидимому, становится жалко, что они не взяли еще чего-нибудь, и они начинают говорить, что проводнику будет очень страшно и одиноко возвращаться одному и что следовало бы взять с собою другого человека и заплатить ему такую же цену.
        Уезжая, эвены поразили нас проявлением своей образованности: когда я фотографировал их во время посадки на оленей, один из них стал кричать: "Аракай!" - оказалось, что это искаженное слово "карточка". Они уже слышали об этом изобретении и даже, по-видимому, видели чьи-то карточки. Олени шарахались и храпели и, когда эвены вскочили на них, помчались быстрой иноходью, разбрасывая глубокий снег.
        На другой день мы передвигаемся ближе к стану эвенов. На полдороге они выходят нам навстречу.
        Хотя Омолон был уже как будто близко, в палатке рабочих вновь и вновь дебатируется вопрос о том, хорошо ли мы делаем, что идем на Омолон, не застрянем ли мы там и не будем ли "куковать на Омолоне". Михаил Перетолчин уговаривает ме ня - лучше выйти на морское побережье к Гижиге, и когда я говорю, что до Гижиги дальше, чем до Омолона, он уверяет, что напротив: "Гижига близко, я уж знаю, как мне не знать?"
        Весело и бодро мы двигаемся дальше. Теперь уже нет никаких сомнений, что так или иначе на Омолон мы попадем, и нет тяжких колебаний в выборе пути. Мы оставляем широкую долину Коркодона, уходящую далеко на юг, и поднимаемся на восток по Русской реке, углубляясь в высокую цепь гор, отходя щую от главного Охотского водораздела - хребта Гыдан - и тянущуюся далеко на север.
        Новый проводник оказывается очень мало полезным: он не умеет выбирать дороги для большого оленного каравана. На второй день Бека решает его отослать обратно.
        На Русской реке скоро появляются тарыны, занимающие почти все дно долины, а на склонах - остатки ледниковых морен и "бараньих лбов". Километрах в пятидесяти от устья долина реки сразу расширяется и на юг открываются высокие горы Иняга, Все долины, идущие из этих гор, загромождены моренами, и вдоль склонов тянутся также ряды морен. Мы останавливаемся на ночлег у подножия холмов на опушке ред кого леса с кривыми стволами.
        На следующий день приходится выяснять, куда же итти? По словам отпущенного нами проводника, чтобы сократить путь, надо, не доходя истоков реки, перевалить через холмы правого берега. И вот Кука внезапно свертывает к цепи холмов и заставляет весь караван подняться по ближайшей лощине. Но с перевала приходится спускаться обратно, к той же Русской реке, повернувшей немного к востоку. Все смеются над Кукой, потому что он проворонил настоящий поворот, который сокра щает расстояние, и заставил нас напрасно взбираться на холмы.
        Но мы так и не смогли точно, установить, где находится истинный перевал между бассейнами Коркодона и Омолона. Широкая ледниковая долина переходит совершенно незаметно в другую, спускающуюся уже к Омолону; здесь течет речка, также называющаяся Русской рекой. С юга все время тянется непрерывная высокая стена гор Иняга, а на севере сквозь туман и снег проглядывают такие же крутые склоны гор Моль каты.
        Огромная долина шириной до пяти километров, по которой мы переваливаем, была когда-то проложена большим ледником. Ледник этот шел откуда-то с востока, с существовавших тогда плоскогорий, переходил через Омолон и переваливал на запад в долину Коркодона.
        Несмотря на то, что почти все время идет снег и пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается уже на высоте 800 метров, совершенно нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой слепоты. Я долго храбрился, - сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают, и их приходится протирать, - но в конце концов у меня заболели глаза, и я с трудом мог глядеть. Среди эвенов и якутов теперь уже широко распространены очки с темными стеклами. Те, кто их еще не имеет, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или примитивные северные снеговые очки - дощечку с узкими щелками.

2 апреля мы спускаемся с перевала в более низкие области. Долина Русской реки перегорожена высоким моренным валом, и ниже его лежит громадный тарын. Над тарыном, на склоне горы, острые глаза Куки разглядели чум и оленьи стада. Реше но остановиться выше тарына, который представляет большие трудности для перехода, и расспросить жителей этого чума о дальнейшей дороге.
        Бека, наш дипломатический посол, отправляется для пере говоров. Но тут не нужно было уговаривать: жители чума немедленно приезжают сами. Это эвены и коряки, работники богатого оленевода коряка Каменкина, которые пасут одно из его стад. Один из коряков оказался чрезвычайно бойким. Он немедленно садится у нас в палатке, начинает поедать все, что стоит на столе, и просит:
        - Господин, дай маленький.
        Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирает ся продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по Омолону.
        Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за тарыном и ближайшим лесом.
        Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глу бок, что кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.
        Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону. Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, - каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на ко ряцких нартах.
        Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри страны. Это очень легкое сооружение, копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упираю щихся в полозья, - нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек, она узкая и легкая, очень удобна для быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.
        Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много неприятностей. Они не могут итти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и пере двигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться, потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку на части.
        Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превос ходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением: это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас полным отсутствием леса в верховьях Омолона.
        Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути для нашего каравана; снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее; они представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разби вать своими нежными копытами этот крепкий панцырь, чтобы выкопать из-под него мох.
        Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Корко доне; они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую- нибудь полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, итти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь запряжена двумя парами оленей, - одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом; иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.
        На второй день такого пути недовольство проводников переходит в определенное возмущение. Бека является вечером к нам в палатку и заявляет, что он дальше по Омолону вести не может, что олени здесь должны будут погибнуть от бескормицы и что он не успеет вернуться по санному пути.
        Хотя по предыдущей договоренности Бека должен был вести нас до Крестика и затем вернуться санным путем до верховьев Коркодона, откуда он предполагал сплыть на лодке, оставив оленей у эвенов, - я решаю пойти на уступки и стать на вес новку у первого леса, подходящего для постройки большой лодки. Омолон кажется уже достаточно большим для безопасного сплава, но до сих пор мы не видели ни одной рощи, пригодной для "верфи", за исключением устья Русской реки, оставшегося далеко позади. При этом я все же ставлю обязательным условием, чтобы ниже нашей весновки на Омолоне не было тарынов, - мы боимся, что большой тарын может надолго сохраниться в долине, перегородить течение реки и помешать нам выбраться вовремя к устью Колымы.
        Строгий допрос нашего проводника-эвена, кажется, дает удовлетворительные результаты: он клянется, что тарынов ни же на самой реке нет, они есть только на протоках Омолона. Он не советует итти ниже, говоря, что вскоре Омолон входит опять в ущелье и там, у подножия утесов, снег достигает громадной толщины. Проводник снова рассказывает, как во время недавней перекочевки они не смогли даже пройти дальше к Крестику и должны были возвратиться обратно.
        Мы останавливаемся у устья Малой Абыланджи, большого правого притока Омолона. Отсюда Перетолчин с Березкиным отправляются вниз на лыжах поискать рощу хорошей строевой лиственницы для постройки лодки, а Бека уходит на лыжах в горы, чтобы отыскать богача Каменкина, владельца всех стад и хозяина встреченных нами пастухов.
        В семи километрах ниже устья речки Мунугуджак удается найти хороший строевой лес, которого должно хватить на одну большую лодку. К сожалению, этот лес лежит несколько в сто роне от Омолона, на одной из проток Мунугуджака. Но невдалеке есть хорошее место для стоянки, под утесами, на самом берегу Омолона. Кука, который отправился на лыжах вниз для того, чтобы посмотреть, нет ли там хорошего леса вблизи самой реки, возвращается с известием, что строевого леса нигде нет, тарынов далеко не видно и снег везде очень глубок. Очевидно, единственное место для "верфи" - устье Мунугуджака.
        На следующий день мы перекочевываем к месту нашей будущей весновки. Быстро и дружно разгружаются нарты, и груз складывается в кучу у подножия утеса. Пустые нарты от гоняют в сторону и связывают по две, одна на другую, - на о братном пути большая часть оленей пойдет порожняком.
        Вечером к нам приезжает богач Каменкин со своим секретарем. Каменкин - коренастый, смуглый коряк, очень немного словный. Он долго сидит сначала в палатке Беки, затем у нас. Я пробую уговорить его дать мне оленей, чтобы съездить по Малой Абыландже километров за сто, до Охотского водораздела, и потом, на обратном пути, сделать пересечение хребта еще по Большой Абыландже. Но его невозможно соблазнить ничем: ни сахаром, ни мукой, ни сухарями, ни чаем, ни мануфактурой, ни деньгами. Всего у него вдоволь, и ему не хочется отпускать рабочих от своих стад. Оленей у него очень много: три или четыре стада, всего до десяти тысяч голов. Сам Каменкин по- эвенски и по-якутски не говорит; для переговоров с ним ездит секретарь в круглых американских очках. Секретарь одет в обычную поношенную эвенскую одежду, а на Каменкине франтоватый меховой костюм из почти черного оленя, обшитый белой меховой каймой.
        Он уезжает обратно к своим стадам, с тем чтобы вскоре откочевать вместе с ними ближе к водоразделу. На другой день уехал и Бека с ямщиками, получив продовольствие на дорогу и денежную премию, которую я обещал ему, если мы благополучно достигнем Омолона.
        ВНИЗ ПО ОМОЛОНУ
        Мы остаемся одни и прежде всего устраиваем свой стан. Первый день посвящен созданию домашнего уюта в наших палатках, устройству склада и метеорологической будки для наблюдений. Следующий день, 1 мая, мы отдыхаем и наслаж даемся весенней погодой (в ночь на 2 мая, впрочем, температура упала до 30 градусов мороза).
        Почти полтора месяца мы проводим здесь в полном одиночестве, отрезанные от всего мира. Только иногда забегают горностаи, чтобы поживиться нашими запасами, или прибегают белки, смотрят на нас своими круглыми любопытными глазками и гоняются друг за другом по снегу и по деревьям. Постоянные посетители - кукши сидят на деревьях и все время высмат ривают, что бы такое схватить из съестного. Как-то раз приходила к нам очень сердитая белка, которая отнеслась враждебно к сидевшей на дереве кукше и немедленно согнала ее. Кукша перелетела на другое дерево, за ней помчалась бел ка и, злобно цокая, опять согнала ее.
        Перелет водяной дичи, на который мы возлагали очень много надежд, оказался ничтожным. В середине мая появляются чайки, которые и остаются в нашем районе, а гусей, лебедей и уток почти не видно. Поэтому весенняя охота была чрезвычайно скромная.
        В одном километре от стана находится тот лес, который Перетолчин выбрал для постройки лодки. Это роща громадных лиственниц. Здесь рабочие рубят деревья и распиливают их продольной пилой на длинные доски; потом доски вытаскивают поодиночке по снегу в протоку к устью Мунугуджака, куда, как мы рассчитываем, должна дойти весенняя вода. Лодку решено сооружать такого же типа, как мы делали на Таскане, но несколько короче, так как наш груз в этом году значительно меньше, а управляться с длинной лодкой в узких извилистых протоках Омолона должно быть труднее. Кроме того, нужно сделать небольшую лодку для разъездов и для связи с берегом на случай посадки на мель.
        Рабочие с утра уходят на "верфь" и остаются там весь день, а мы с Салищевым сначала приводим в порядок материалы зимнего переезда, а потом начинаем экскурсировать на лыжах по окрестным горам. Снег тает так медленно, что до самого конца мая везде можно пройти на лыжах, а по утрам, когда наст достаточно тверд, можно ходить даже без лыж, совершен но не проваливаясь. Весна наступает не спеша, только 16 мая прилетают первые лебеди, а за неделю до этого появляются первые паучки и жучки.

18 мая - знаменательный день в жизни нашей весновки. Мы с Салищевым поднимаемся на большую вершину, лежащую в шести километрах за Омолоном. Сначала идем на лыжах, потом, когда склоны становятся очень круты, а наст тверже, лезем пешком. Вершина в зимнем уборе имеет совершенно альпийский вид, с крутыми склонами и громадными надувами снега. Мы сидим на ней, удобно устроившись во впадине, и греемся в лучах солнца; но, посмотрев вниз по Омолону, я внезапно вижу всего в километрах шести ниже нашего стана громадный тарын как раз в том месте, где река суживается у утесов, у тех самых утесов, где, как клялся проводник эвен, лежат громадные толщи снега.
        Мы возвращаемся в очень печальном настроении. Будущее представляется довольно мрачным. Когда растает этот тарын и растает ли вообще или останется лежать мощной толщей льда, преграждающей реку, которая найдет себе проход в узком канале подо льдом? Мы решаем ничего не рассказывать рабочим, ведь они с такой энергией и увлечением занимаются постройкой лодки.
        Через два дня мы с Салищевым идем осматривать тарын. На твердом насте хорошо видны следы лыж Куки, который недавно ходил сюда. Они уже оттаяли и выделяются в виде продолговатых бугров над поверхностью снега. Мы идем по этим следам до самого тарына, убеждаемся, что Кука останавливался над тарыном и спускался к его нижнему концу и, несомненно, хорошо его видел. Теперь ясно, почему Кука так поспешно ушел из нашего стана, даже раньше Беки, и почему так холодно с нами расстались якуты, несмотря на щедрое вознаграждение, которое я им дал. Им, по-видимому, было стыдно, что они нас обманули.
        Тарын занимает всю реку, но толщина его, вероятно, не очень велика, так как он захватывает только первую террасу с деревьями. В нижней части по нему уже течет обильная вода, и после прогулки на лыжах по яркому солнцу приятно лечь на лед и напиться свежей воды прямо из потока. Выше тарына во многих местах на Омолоне видны длинные полыньи - вернее, узкие щели во льду с редкими хрупкими мостиками. 29 мая местами на Омолоне появляются уже три параллельные щели, намечающие русло реки.
        Конец мая я посвящаю экскурсиям на вершины левого берега Омолона. Мне нравится в полном безмолвии подниматься на широких лыжах по лесным склонам и взбираться на вершины, с которых открывается обширный вид, а потом быстро скользить вниз по насту крутого склона. Только к вечеру наслаждение уступает место усталости - в рюкзаке за спиной скапливается больше пуда камней, лыжи вязнут в снегу, который после полуденного солнца становится вязким и липким. Лыжи, которых утром я совсем не замечаю, к вечеру кажутся пудовыми гирями, и, подходя к стану с особенно тяжелым грузом камней, я иногда отдыхаю через каждую сотню метров.
        Во время этих экскурсий я хорошо изучил геологию и рельеф района нашей стоянки. Долина Омолона расположена вдоль Охотского водораздела, но она является юной, не связанной с направлением хребта и имеет различные по происхождению участки. Одни из них очень широки - это остатки древних ледниковых долин; другие - почти ущелья, с крутыми склонами; эти участки проложены рекой в обход ледниковых долин. С ближних гор виден на востоке ряд цепей, составляющих Охотский водораздел. Эти цепи входят в состав хребта, носящего на прежних картах название Колымского, который м естные эвены и якуты называют Гыдан, то есть "Морской".
        Признаки весны начинают становиться все обильнее. 26 мая расцветают тальники, но снег еще лежит толщей в тридцать сантиметров, и ночью температура падает до 13 -14 градусов мороза. 28-го мы услыхали кукушку, голос которой, несмотря на его резкость, очень приятен в безмолвии здешних лесов. Но в ночь на 29-е стал опять падать снег, и утром снова все было покрыто белой пеленой.
        Мунугуджак постепенно набухает, наполняет водой главное русло и ряд проток, идущих через лес к нашему стану, но на Омолоне все еще очень мало воды.

1 июня мы с Говязиным отправляемся в далекую экскурсию вверх по Мунугуджаку, в цепь гор, западный конец которой мы пересекли по реке Русской. Цепь эта не имеет общего названия, и мы назвали ее Конгиинской в память одного из вымерших юкагирских родов - Конгиинидзе.
        Я наказываю Салищеву навещать время от времени тарын. Мы уходим на лыжах, потому что снег еще достаточно толстый, хотя местами виднеются значительные участки сухой земли, которые приходится обходить. На этих площадках уже 24 мая показались цветы, сначала пострелы, а к концу месяца и ветреницы, и даже начали летать отдельные, очень редкие комары. Пауки же настолько осмелели, что стали бегать по снегу.
        На третий день мы доходим до снежных вершин западной цепи. Здесь еще зима, лежат громадные толщи снега, и глазам нестерпимо больно. Мой спутник в этот день заболел тяжелой формой снежной слепоты: не мог больше ничего делать и сидел в маленьком шалашике, который мы сделали для ночевки.
        За два дня весна подвинулась вперед так сильно, что нам приходится бросить наши лыжи в лесу, даже не доходя до шалаша - их невозможно тащить, особенно после того, как у нас появился тяжелый груз камней. На наше несчастье, я нашел очень много окаменелостей, которые жаль оставить, и изрядно нагружаю наши рюкзаки. Говязин, как неисправимый охотник, захватил с собой винтовку, но ему удается только посмотреть свежие следы горных баранов.
        Назад мы возвращаемся ночью - у Говязина так сильно болят глаза, что днем он совершенно не может итти. Малень кие ручьи, впадающие в Мунугуджак, настолько вздулись, что переход через них представляет большие трудности. Нам приходится отыскивать деревья, лежащие над потоками, и переползать по обледенелому стволу в брызгах ледяной воды. Болота покрыты водой, вода хлюпает даже в наших ичигах, протертых от ходьбы по весеннему насту.
        На нашем стане царит оживление. По Омолону двигается сплошная масса льда, а маленькая канава, проходящая вблизи стана, оказалась главным руслом, в которое бросился теперь Мунугуджак. Сухопутное сообщение с "верфью" прекратилось, и приходится пробираться к ней на лодке. Салищев накануне ходил смотреть тарын; тот все еще стоит неподвижно, хотя ледоход нагромоздил на нем громадный затор льда; вода скры вается куда-то вниз, под тарын, а его поверхность так же чиста и ровна, как раньше.
        Лодка уже спущена, и сомнения, которые так долго мучили Перетолчина, правильно ли он выбрал место для "верфи" и будет ли здесь достаточно воды, благополучно разрешились. Рабочие предлагают назначить выезд в ближайшие дни, и при ходится, наконец, сказать им, что наш выезд зависит не от нас, а от зловещего тарына.
        Вода в Омолоне поднимается непрерывно, уже достигает более двух метров высоты и начинает подступать к нашей стоянке. 6 июня мы идем к тарыну - он уже взломан, и вместе с ним уходит весь лед.
        Можно считать, что начинается лето. 8 июня первая ночь с температурой выше нуля, и распускается лиственница. 9-го мы решаем выехать: весь лед прошел, и все готово к отъезду.
        Порядок плавания предполагается тот же, что и в прошлом году, - я с Говязиным поеду на байдарке, а остальные в большой лодке. Но Перетолчин, наш главный лоцман и рулевой, упал на днях на берегу и ударился боком о корягу. Теперь он чувствует себя настолько плохо, что не может стоять у руля, и мне приходится ехать на байдарке одному. Я пробую ставить Перетолчину компрессы, но только впрыскивания морфия позволяют ему уснуть. Мы уже подумываем послать его вперед на легкой лодке, с тем чтобы возможно скорее доставить в больницу в Нижне-Колымск, но дня через три он почувствовал себя гораздо лучше, и боль скоро прошла. Даже после первого дня плавания, к вечеру, он вдруг поехал на лодке ловить рыбу: "чтобы разогнать кровь".
        Как только большая лодка выходит из затона у весновки, река подхватывает ее и мчит с невероятной быстротой. Отчасти оправдывались слова Вани, что задержаться у берега очень трудно. Конечно, это не невозможно и канаты не обрываются, но привязывать лодку к деревьям все же приходится. И чтобы остановить большую лодку у берега, требуется большая ловкость и уменье.
        Первые дни вода все еще поднимается. Она вскоре заливает не только все острова, но и берег с лиственничными лесами. Вода мчится через тальники и захватывает местами всю долину реки. На островах возвышаются страшные заломы, которые топорщатся множеством острых стволов и коряг, торчащих навстречу лодке. Благодаря искусству Перетолчина, вскоре ставшего опять к рулю, лодка избегает этих заломов, несмотря на быстроту течения. Раз только крушение кажется неминуе мым: лодку бросило прямо на залом, и она, придавленная водой книзу, чуть-чуть не встала на ребро, но Перетолчину удается направить ее так, что она ударяется серединой и идет, как говорят на Лене, "на отурок", то есть повертывается на 180 о и двигается кормой вперед.
        В такой обстановке нормальная работа по осмотру утесов очень затруднительна. С трудом можно задержаться в нужном месте, а во многих случаях совершенно нельзя ухватиться за берег, тем более, что в байдарке первые дни я плыву один, пока Говязин помогает грести в большой лодке.
        Омолон ниже Мунугуджака делает в своем ущелье крутой поворот и выходит к устью Большой Абыланджи.
        Большая Абыланджа в это время действительно большая река. Она так же, как и Омолон, заливает своими мутными водами окружающие леса.
        Мы можем руководствоваться в плавании только короткими и несколько сбивчивыми рассказами проводника-эвена, сооб щившего нам сведения об Омолоне, его притоках и окружающих горах. И поэтому с нетерпением ожидаем, что несколько ниже Большой Абыланджи выплывем к устью Крестика, где весновал Ваня Березкин вместе с экспедицией Зонова и откуда он должен хорошо знать реку.
        Расставаясь утром у Абыланджи, я прошу Салищева, который плывет на большой лодке, остановиться у устья Крестика и ждать меня. Отыскивать друг друга в этой сети островов еще труднее, чем на Колыме, потому что здесь масса маленьких проток, особенно многочисленных весной, которые во время моих поисков утесов заводят меня очень далеко от главного русла.
        К концу дня я вижу справа большую долину, очень похожую на ту, которая, по словам эвенов, находится у устья Крестика. Мы с Говязиным пытаемся пробраться к ней, но течение уносит нас от протоки, идущей направо, и приходится невольно снова итти к левому берегу. Неожиданно показывается несколько свежеободранных деревьев на острове, а в затоне за мысом мы видим наши палатки. Эти деревья оказались приметным знаком, сделанным нашими товарищами, чтобы мы не пропустили стоянки.
        Я убежден, что мы стоим напротив Крестика, но Ваня кате горически заявляет, что этого места он не узнает, что окружающие горы совершенно другие, что они с Зоновым жили в избушках на правом берегу Омолона на лугах, за приречным лесом, и против них находилась большая гора, покрытая снегом. Между тем на склонах той горы, у подножия которой мы стоим, совершенно нет снега, гора небольшая.
        Несмотря на полное совпадение описаний эвенов с той кар тиной, которая открывается перед нами, приходится верить Ване.
        На следующий день, очевидно, мы должны дойти до настоящего Крестика, так как расстояние между ним и Большой Абыланджей не должно быть больше двух переходов. Мы снова расстаемся, большая лодка идет вперед, а мы в байдарке направляемся к утесам правого берега. Они кажутся бесконечными.
        Начинается проливной дождь, который затягивается до ночи. Занявшись осмотром утесов, только поздно вечером мы выплываем к устью какой-то большой реки, впадающей в Омо лон справа. На стрелке под самым утесом, на маленьком островке, только что высохшем после паводка, обнаруживаем нашу палатку.
        В середине этого дня на правом берегу во время экскурсий к утесам мы нашли репер, поставленный Зоновым во время съемки в прошлом году. Поэтому я был вполне уверен, что мы ночевали против устья Крестика, а большая река, к которой сегодня приплыли, - это Кегали, следующий большой правый приток Омолона. Высадившись на берег у палатки, я поздрав ляю спутников с тем, что мы достигли реки, от которой Омолон является уже судоходным, но на лицах их написано недоумение. Ваня только что уверил их, что эта река ему также совершенно неизвестна, и они гадали о том, не может ли она быть Большой Абыланджей. Я с усмешкой рассказываю Ване о репере, который видел сегодня днем, но он не верит и несколько раз упрямо повторяет: "Этой местности я признать не могу, и реки не признаю, и гор не признаю".
        Только на следующий день, когда мы переходим несколько ниже к другому берегу и выбираем место для определения астрономического пункта, Ваня, увидав еще один репер с той же надписью и собственные свои инициалы, вырезанные им на стволе дерева, соглашается, наконец, что здесь он действитель но был в прошлом году.
        Так рушились наши надежды на последнего проводника. Впрочем, мы еще надеялись, что в 400 -500 километрах ниже устья Олоя нам могут встретиться юкагиры или эвены, которые, может быть, расскажут о названиях притоков Омолона.
        При дальнейшем плавании Ваня несколько раз пытался восстановить свой авторитет проводника, но это каждый раз кончалось неудачей: он очень плохо помнил берега Омолона.
        Омолон - одна из самых пустынных рек этого края. Путь на Гижигу по ней очень труден, и колымчане почти никогда не под нимаются по Омолону выше Олоя.
        До Зоиова Омолон от устья Кегали проплыл в конце шестидесятых годов прошлого века топограф экспедиции Майделя - Афанасьев, который составил очень небрежную и неверную карту.
        На протяжении около ста километров от Кегали Омолон идет в широкой долине прямо на север. Здесь его сопровождают справа сначала все более понижающиеся отроги Гыдана, а по том широкая болотистая впадина, по которой текут реки Молон да и Уяган. С севера эта Уяганская впадина ограничена большим широтным отрогом Гыдана, цепью Ушуракчан. Против нее на левом берегу Омолона высятся красивые утесы Гремячего Камня, состоящие из черных базальтов и других лав.
        Мы останавливаемся ниже этих утесов, чтобы сделать экскурсию в конец цепи Ушуракчан. Я отправляюсь пешком с моим неизменным спутником Говязиным, взяв с собой легкую палатку. Салищев остается на Омолоне для определения астро номического пункта.
        Путешествие гораздо утомительнее, чем по Мунугуджаку, потому что болота растаяли и до подошвы гор мы бредем по громадной топкой равнине. Но зато восхождение на горы возна граждает нас снова чудесным видом на Уяганскую впадину и на Юкагирское плоскогорье, которое расстилается на запад до горизонта.
        Ось цепи Ушуракчана сложена гранитами, и когда мы достигаем ее центральной части, то видим красивые столбы - останцы, кигиляхи.
        От Кедона пейзаж изменяется. Омолон идет по восточной окраине Юкагирского плоскогорья, подмывая то на правом, то на левом берегу отдельные группы утесов, выдающиеся над плато и состоящие из изверженных пород. Долина реки все вре мя широка, и сам Омолон имеет много проток. Если посмотреть с одного из утесов, так называемых Камней, на долину реки, то вы увидите очень сложную сеть проток и между ними множество островов, покрытых лиственницами, бальзамическими тополями, чосенией и тальником. Эти тальники служат приютом для лосей, и, как нам рассказывает Ваня, когда появится много комаров, лоси будут выходить на берег и хлопать ушами. Но мы относим эти рассказы к области обычных басен Вани.
        По обе стороны долины Омолона вдоль подножия гор лежат громадные болота и болотистые леса. Долина реки, по рассказам, еще более трудно проходима, чем долина Ко лымы.
        За сорок лет путешествий по Сибири я никогда не встречал так много комаров, как здесь.
        Комары не оставляли нас в течение всего дня! Даже на середине большой реки при слабом ветре они носились тучами вокруг лодки, сидели сплошными массами на поверхности бре зента, покрывающего лодку, и на нас самих. Нельзя было что-нибудь делать не только без сетки, но даже без перчаток. Спать пришлось в специальных пологах, которые мы тщательно подтыкали под себя на ночь, а для письменных работ ставить на берегу палатку и засыпать ее края внизу землей или галькой, чтобы не пролезали комары. Только во время очень сильных дождей и ветра мы от них избавлялись.
        Неудивительно, что лоси, которым некуда деваться от этого страшного бича, выбегают на берег, где хоть немного дует ве тер, и залезают до самой морды в воду.
        Ниже устья Большого Олоя мы, наконец, видим первого лося. Он стоит в воде и действительно хлопает ушами, отгоняя комаров. Тотчас начинается ожесточенная стрельба из всех имевшихся ружей. Попали только две пули, и рьяные стрелки долго спорили, кто выпустил их. После первого выстрела лось повернулся и побежал к берегу, но второй выстрел свалил его на мелком месте вблизи берега. Это был молодой, двухгодова лый зверь.
        Эта первая жертва оказывается и последней. Мяса так много, что его хватает до устья Омолона, и, несмотря на повторяющиеся в ближайшие дни постоянные встречи с лосями, нам совестно их убивать.
        В течение нескольких дней мы часто встречаем лосей. Одни из них лежат в воде, развесив громадные ветвистые рога, другие, более молодые, выходят на отмели, с любопытством раз глядывают нас и позволяют подплывать к ним на 80 -100 метров и фотографировать. Более осторожные звери, завидев нас издалека, убегают своей крупной и легкой рысью, высоко подняв голову и энергично бросая вперед горбатое крепкое туловище.
        Два раза попадаются нам лосихи с молодыми лосятами. Одна из них убежала по зарослям, а за ней на некотором расстоянии бежали два рыжих лосенка. Другая стояла с лосенком на отмели как раз вблизи нашей стоянки, и когда Салищев подкрался к ним, чтобы снять их поближе, переплыла на тот берег, а лосенок, побоявшись широкой реки, остался на отмели, жа лобно крича, пока, наконец, решился плыть вслед за матерью..
        Ниже Большого Олоя мы увидели жилища единственных летних жителей Омолона - эвенов, стоящие на отмели реки.
        Здесь довольно живописное место с видом на дальние вершины Юкагирского плато и с густой стеной леса вокруг. Но комары не оставляли людей ни на минуту: не только снаружи нельзя было стоять без сетки, но даже и внутри чума все время нестер пимо кусали комары. Мы пробыли у эвенов очень короткое время, расспросив их о названиях соседних речек. Они сами ходили вверх по Омолону недалеко и могли сообщить названия рек только для самых ближайших окрестностей. Обычно они кочуют между Омолоном и верховьями Березовки, большого притока Колымы.
        Зимой, когда мы еще были в Средне-Колымске, оттуда на Олой поехал ветеринарный врач Поляков. Его задачей было изучить условия оленеводства на Олое и выяснить возможность улучшения стад чукотского оленя и разведения лучших пород ездовых оленей. Здесь, на Омолоне, мы пытаемся узнать у эве нов что-нибудь о Полякове. Никто не видел, чтобы он проезжал, и так как врач должен был выехать с Олоя по весенней в оде, то Ваня немедленно решил, что Поляков погиб.
        Когда мы выехали на Колыму и выяснилось, что Поляков туда действительно не приезжал, догадки Вани превратились в уверенность, и он всем стал рассказывать о гибели Полякова, постепенно приукрашивая свой рассказ. Велико же было его удивление, когда однажды в Нижне-Колымске, встречая при бывший сверху катер, он увидел Полякова, обросшего огромной черной бородой. Поляков поздоровался с ним, но Ваня сделал последнюю попытку спасти созданную им легенду и сказал: "Я вас не признаю".
        Поляков во время своей поездки долго пробыл у чукчей.
        В одном из стойбищ он встретил последнего эрема чукчей - "короля", как его называли в официальных бумагах прошлого века. Это был Тынапо, сын Эгели, о котором сообщал Богораз (Тан), и внук могущественного эрема Амвраургина, с которым в семидесятых годах вел переговоры Майдель. По следний представитель этого королевского рода, съев всех своих оленей, жил в качестве приживальщика у богатого чукчи, владевшего стадом в пять тысяч голов. Поляков убедил чук чей, что власть короля Тынапо давно кончилась, и провел выборы наслежного совета. Поляков хотел вывезти с собой в Средне-Колымский музей и "облачение" короля - красный фрак, подбитый горностаем, - но чукчи не согласились: "Мы устроим музей у себя, чтобы наши дети могли видеть, как одевались наши эремы". Полякову удалось увезти только "коро левский архив", состоявший из записок духовных пастырей - колымских священников - с требованием о своевременной уплате пушнины за требы и печатных бланков с текстами при сяги на двух языках: русском и чукотском.
        Ниже Большого Олоя долина Омолона довольно однообразна: она еще шире, чем раньше, и река образует в ней множество проток с бесчисленными островами. "Камни" - утесы, которые несколько разнообразили путешествие по Омолону, становятся все более редкими. Некоторые из них носят своеобразные названия, например, "Шепеткой" на левом берегу Омолона, что на местном русском языке значит "Красивый". На одном из высоких "камней" правого берега стоит старинный столб с надписью конца XVIII века. Омолон и его правые притоки уже в XVIII веке служили путем, по которому перевозились грузы на Анадырь; другой путь лежал через Большой Анюй.
        Течение постепенно становится медленнее, наконец в низовьях кончаются "камни", и Омолон начинает напоминать низовья Колымы. Появляются такие же талы с массами костей четвертичных животных у их подножия. Относительно одной из тал, лежащей вблизи заброшенной заимки "Сибирь", Ваня особенно предупреждал нас, что подплывать к ней чрезвычайно опасно, - не раз бывали случаи, когда юкагиров, плывших на маленькой лодке, затягивало под эту талу и они погибали под обвалом. Тала эта тянется на два километра и представляет интересное зрелище: река бьет под нее на повороте, тала обра зует непрерывный вертикальный обрыв, основание которого все время подмывается.
        В низовьях Омолона, на протяжении последних пятидесяти километров, расположен ряд заимок; на них иногда выезжают для рыбной ловли жители из ближайших к устью Омолона по стоянных заимок на Колыме.

12 июля мы выплываем на Колыму на веслах, потому что течение в устье Омолона слишком медленно, и останавливаемся у правого берега у высокой талы.
        Предстоит позаботиться о дальнейшем пути до Нижне- Колымска. Снова мрачные предсказания Вани. Уже задолго до выезда на Колыму он рассказывал, что в низовьях встречные ветры часто задерживают лодку, и оставшиеся нам 140 кило метров можно будет, вероятно, пройти не меньше чем в неделю. Действительно, вскоре после выхода на реку начался низовой ветер, который задержал нас на некоторое время.
        Мы воспользовались этим для того, чтобы поставить мачту для паруса и съездить на другой берег, на заимку Колымскую. В ней живут юкагиры, которые в настоящее время совершенно обрусели и не знают юкагирского языка, а говорят по-русски и по-якутски.
        В середине заимки, возле сруба маленькой часовни, находится могила Черского. Раньше тут был простой крест, поставленный в 1892 году еще М. Черской. В 1929 году экспедиция
        Наркомвода поставила столб с медной доской. Здесь, в вечно мерзлой почве, за Полярным кругом, лежит Черский, этот, как нам говорил один старичок в Средне-Колымске, "знаменитый экспедитор, императорских наук академик". Позже на могиле Черского был поставлен каменный обелиск.
        Назад на свой берег мы вернулись в большую волну, которая здесь легко разводится при всяком ветре, так как река достигает значительной ширины. Еще целый день мы сидим на берегу, следя за колебаниями ветра, который время от времени как будто собирается повернуть и перейти в попутный.
        Но вот ветер повернул только на 90° и стал дуть в бок. Пришлось рискнуть, и к вечеру мы отплыли.
        Наша мачта представляет сооружение, далеко не удовле творяющее правилам мореходного искусства. Это две большие жерди, прикрепленные к бортам лодки и связанные наверху вместе. Перетолчин применил эту якутскую систему оснастки, чтобы не пропускать мачту сквозь середину брезента, из которого сделана крыша на нашей лодке.
        Первое время плыть очень трудно, потому что приходится все время отгребаться от берега и мелей, к которым нас прибивает ветер. Кроме того, с запада хлещут большие волны, за ливающие через борт. Ваня испытывает полное удовлетворение: его слова блестяще подтверждаются.
        Но вскоре направление реки немного изменяется, ветер ста новится более благоприятным, и наше неуклюжее плоскодонное судно идет быстрым ходом.
        Ветер дует без перерыва; мы быстро скользим мимо заимок. Наступает вечер, но мы решаем плыть, всю ночь, чтобы не упу скать такого благоприятного случая. Среди ночи ветер немного стих, все легли отдохнуть. Я стоял на вахте, пока, наконец, на рассвете погода не засвежела и мне одному нельзя было удержать тяжелый руль. Надо заметить, что еще с вечера мы подшили к имеющемуся у нас парусу, достигающему около двенадцати квадратных метров, еще кусок ткани в семь квад ратных метров, и сейчас такой большой и высокий парус становится опасным для плоскодонной лодки. Приходится взять по всем правилам рифы и итти с уменьшенной парусностью.
        Эта часть Колымы довольно скучна. Утесов нет совершенно, и только по правому берегу нередко тянутся большие талы. Против заимки Дуванное, по рассказам местных жителей, лет шесть назад был вымыт рекой из обрыва труп мамонта. Отсю да мне потом привезли в Нижне-Колымск череп носорога и большую редкость - череп молодого мамонта с бивнями всего в двадцать сантиметров длиной. Кусок черепа еще более маленького мамонта с малюсенькими зубками я нашел у талы выше Средне-Колымска.
        Прошлой осенью, когда снизу шел последний катер, капитан его, приближаясь к Дуванному, увидал странное зрелище: кто-то черный сидел на крыше избы, а кругом ходили какие-то черные звери. Оказалось, что это медведи, которые уже в те чение двух дней осаждали заимку и не давали ее жителям - пожилой женщине с дочерьми - выйти. На катере были охот ники, и в последовавшем сражении один медведь был убит, а остальные убежали.
        Не так давно эта часть Колымы была богата дикими жи вотными. Еще лет десять тому назад стада диких оленей переплывали через Колыму с одного берега на другой, а теперь только при особенно удачном рейсе попадаются навстречу катеру один или два плывущих лося.
        Через двадцать часов после отплытия от устья Омолона мы подходим к Нижне-Колымску. Города с реки совершенно не видно, он лежит в глубине, а вдоль берега, на краю террасы, растут обильные тальники.
        Ко времени нашего прихода к Нижне-Колымску ветер начал спадать, но, воспользовавшись его последними порывами, мы подошли к пристани на парусах по всем правилам парусного спорта. В последний момент я имел удовольствие отдать фал и сбросить парус и видеть, как лодка врезается в топкую прибрежную няшу.
        СРЕДИ ПОЛЯРНЫХ ЛЬДОВ
        В Нижне-Колымске в 1930 году было только тридцать или сорок домов, расположенных на маленьком возвышении, тяну щемся между двумя болотами с озерками. Вблизи самого города лес вырублен, остались только тальниковые кусты. Дома той же обычной колымской архитектуры - без крыш. В церкви помещался клуб, а на колокольне можно было еще видеть вырезанные инициалы и подписи побывавших здесь в годы гражданской войны командиров разгромленных белых армий, докатившихся в своем паническом бегстве до крайнего северо- востока. Это были бандитские шайки, грабившие население.
        Одна из подписей белого офицера Бялыницкого привлекает наше внимание. Это человек, который сыграл важную роль в появлении чыбагалахской платины Николаева.
        Как мне рассказывали в Средне-Колымске, история пузырька с платиной, которую принес в Якутский госбанк Николаев, очень сложна. В 1913 году на Колыму был сослан революционер Тменов, до этого работавший на Вилюе. Он привез с собою маленькую бутылочку с платиной, добытой из вилюйских россыпей. Когда Колымой овладели белогвардейские шайки, Тменов был убит, и все его имущество, в том числе пузырек с "белым золотом", оказалось у Бялыницкого. Этот офицер че рез некоторое время перешел на сторону советской власти и был убит белыми в Абые. Его имущество хранилось у его хозяйки, от которой Николаев и получил пузырек с "белым золотом". Вероятно, эту платину, даже в том же самом пузырьке, он и сдал в Якутске.
        В Нижне-Колымске нам предстоит провести время в ожидании прибытия парохода. Приход его зависел от ледовой обстановки.
        В Нижне-Колымске уже собралось значительное количество служащих из Среднего, которые должны были в этом году вы ехать на "материк", как здесь говорят, то есть во Владивосток, а на смену им ждали приезда с пароходом новых.
        Скоро пришло первое известие о пароходе. В Нижне- Колымск прибыл радист из Средне-Колымска и установил здесь маленькую приемо-передаточную станцию. Ежедневно с утра до вечера он должен был отбиваться от любопытных, желав ших узнать, когда придет пароход и возможно ли будет в этом году выехать из Нижне-Колымска. Несмотря на то, что рейсы через Ледовитый океан на Владивосток начались уже с 1911 года, все же в 1930 году плавание этим путем не было вполне обеспеченным, и на обратном пути суда иногда зимовали.
        В колымские рейсы ходили тогда только два парохода - "Колыма" и "Ставрополь", совершенно не приспособленные для работы среди льдов, и шхуны американца Свенсона, на правлявшиеся на Колыму по особому договору с Госторгом (позже с Наркомвнешторгом).
        Рейсы этого года с самого начала стали проходить при довольно мрачных предзнаменованиях. Уже при входе в бухту Лаврентия "Колыма" получила повреждение дна. 16 июля, войдя в Ледовитый океан, пароход сразу же попал в тяжелые льды у мыса Сердце-Камень. "Колыма" пробивалась здесь пять дней, то останавливаясь среди льдов, то дрейфуя с ними обратно на восток, то спасаясь под самым берегом от нажима льдов. Только 22 июля с большим трудом "Колыма" дошла до Колючинской губы.
        Два или три дня "Колыма" пробивалась затем у острова Шалаурова и помогла здесь шхуне "Коризе", принадлежавшей Свенсону и шедшей также на Колыму.

1 августа, проходя возле острова Айона, лежащего у входа в Чаунскую губу, "Колыма" в тумане ударилась о большую льдину правой скулой и, отскочив от нее, ударилась другой сто роной о соседнюю льдину. Оказалось, что у парохода подводными выступами льдин пробиты обе скулы вблизи носа. Несмотря на работу всех отливных машин, вскоре вода в трюме достигла семи футов. Поэтому капитан "Колымы" Д. Сергиевский решил выброситься на отмели острова Айона. Вода в трюм е прибывала и достигла уже одиннадцати футов. Пришлось спешно разгружать передний трюм, наваливать груз на палубу и частью на подошедшую на помощь "Коризу". Подвели брезентовый пластырь и закрепили его. В таком состоянии пароход пошел дальше к Колыме. Во время плавания во льдах у парохода оказались отбиты две лопасти винта и поврежден руль.
        В Нижне-Колымске мы не знали обо всех этих подробностях; было известно только, что пароход получил какие-то повреждения, вследствие которых часть груза подмокла, и его пришлось перегружать. Тем не менее стали уже распростра няться самые мрачные слухи, которые приводили в уныние малодушных.
        От Нижне-Колымска до устья Колымы еще около 200 кило метров. Здесь есть серьезные препятствия для морских судов - перекаты и бары3. Для провода судов до Нижне-Колымска обычно откомандировывается лоцман из местных жителей. Но в этом году Якутгосторг поскупился, взяв наименее сведущего лоцмана и не обставив знаками как следует реку. Поэтому, поднимаясь по Колыме, пароход сел на мель и должен был выгрузить часть груза на баржи.
        В Нижне-Колымске, несмотря на то, что время было срав нительно позднее (14 августа), работы по выгрузке производились очень медленно.
        Только 18 августа мы погрузились на пароход, и он вышел из Нижне-Колымска. С самого выхода начались приключения. Уже в десять часов утра по небрежности лоцмана пароход садится на мель. В течение нескольких часов капитан пробует сняться с мели, но ничего не выходит, и приходится прибегнуть к единственно возможному способу - свозить груз на берег на кунгасах, которые мы везем с собой на палубе. Для этого мобилизуются, кроме команды, все пассажиры; и в продолжение ночи мы выгружаем тяжелые ящики, кули с мукой
        и солью, весь зимовочный запас парохода, а затем кирпичи, которые везут для устройства печей на случай зимовки. После этого пароход снимается с мели. Затем надо снова все свозить с берега обратно, и только в пять часов вечера 19 августа "Ко лыма" двигается дальше.
        В течение следующих двух дней пароход дважды садится на мель, и 200 километров мы идем трое суток. В конце концов капитан ссадил лоцмана на шлюпку и отправил его обратно, решив проходить остальную часть реки на свой риск.
        Первые льдины мы встречаем тотчас по выходе в океан; сначала их еще мало, и первые две ночи пароход идет без оста новок. Благодаря этому уже 24-го утром мы проходим Чаун скую губу и в отвратительную погоду, в тумане, который закрывает берег, в темноте приближаемся к Шелагскому мысу - северной оконечности этой части континента.
        Приняв почту от учителя, недавно поселившегося на Шелаг ском мысу, двигаемся дальше.
        Уже в 12 километрах от острова Шалаурова встречаются такие тяжелые льды, что пароход не может пробиться. Ночью давление льдов усилилось, был поврежден руль, и "Колыма" получила сильную вмятину правого борта.
        К утру 26 августа выясняется, что положение наше довольно безнадежное, по крайней мере в ближайшем будущем. Мы стоим в восьми милях на запад от острова Шалаурова среди сплошной массы тяжелых льдов. Тяжелыми льдами называют льды, состоящие не из одного ледяного слоя, лежащего гори зонтально, а из массы льдов, переломанных, сдавленных и спаянных вместе в новые толстые льдины. Толщина их нередко достигает пяти-шести и даже десяти метров. Обычно в подвод ной части льдины, на глубине одного-трех метров, выдвигается ледяной таран: верхняя часть льдины быстро тает, а нижняя несколько запаздывает. При сдавливании льдов во время ветров эти льдины с очень большой силой давят на подводную часть корабля, а так как "Колыма" совершенно неприспособле на для плавания во льдах и борта ее при плоском дне почти вертикальны, то давление льдов может произвести сильные разрушения.
        В течение четырех дней "Колыма" пробует пробиваться, ма неврируя между льдинами. Это продвижение идет крайне медленно и очень тяжело для всего экипажа. Самый простой способ борьбы со льдами заключается в том, что "Колыма", отойдя немного назад, на тихом ходу подходит вновь к льдинам и затем старается на полном ходу раздвинуть их. Непрестанно с капитанского мостика передается в машинное отделение команда: "Назад!", "Тихий вперед!", "Стоп!", "Назад!" и т. д.
        Когда льды не поддаются и дорогу загораживает особенно большая льдина, ее стараются оттащить в сторону. Для этого на льдину спускают матроса, сносят на нее небольшой якорь; затем трос, ведущий от якоря, наворачивается лебедкой,на барабан, и льдина медленно, едва заметно для глаза, отплывает вбок, а пароход получает возможность продвинуться на несколько метров. Затем новый разбег вперед, новые страшные толчки, и опять следующая маленькая льдина отодвинута.
        Но иногда приходится прибегать к еще более энергичным способам. На лед спускается помощник капитана с двумя матросами, и в какое-нибудь отверстие во льду спускают патрон динамита с бикфордовым шнуром. Шнур поджигают, из отверстия вылетает столб воды, и льдина трескается на несколько частей. Но на "Колыме" очень мало динамита, поэтому его экономят и прибегают к взрывам в редких случаях.
        Долгие часы, а иногда целые сутки, "Колыма" стоит во льдах, ожидая подвижки льда, крепко зажатая громадными торосистыми льдами. Во время этих вынужденных стоянок матросы и пассажиры выходят на лед погулять, пострелять (если не в птиц и нерп, то в пустую жестянку), а капитан использует стоянки, чтобы запасти свежей воды из больших луж с поверхности льдин, образовавшихся от таяния снега. Для этого на льдину ставят насос и протягивают шланг на палубу.

28 августа удается продвинуться на четыре мили к острову Шалаурова. 29-го капитан направляет судно поближе к берегу и здесь в небольших прогалах между льдинами подходит к проливу между островом Шалаурова и материком. В это время в етер усиливается до шторма, тем не менее лед не двигается. Пробуем пройти между островом Шалаурова и материком, но здесь слишком мелко, придется огибать остров.

30 августа в течение двенадцати часов, с четырех утра и до четырех вечера, пароход обходит этот маленький островок. Льды обступили его со всех сторон, и только вблизи самого острова остается проход, иногда шириной всего лишь в 20 -40 метров. Капитан Д. Сергиевский, который уже на пути в Нижне-Колымск выяснил, что можно проходить очень близко к береговым утесам, решил теперь итти вблизи самого острова. Слышится зловещий шорох, но податься влево невозможно - там выдвигаются льдины. Мы теряем еще одну лопасть винта, и теперь неповрежденной остается только одна, последняя. Чтобы защитить винт от ударов льда, около кормы все время стоят пассажиры и матросы и отодвигают льдины шестами.
        За эти пять дней нередко начиналась пурга и берег скрывался от нас. Это довольно унылое побережье, хотя уже невда- леке от берега возвышаются высокие горы; местами стоят яранги чукчей, покрытые шкурами.
        Старик юкагир - проводник
        Вниз по Омолону вслед за льдом
        Утёсы на берегах Омолона
        Пароход "Колыма" в тяжёлых льдах

31 августа мы идем довольно быстро вдоль кромки льда; возле берега остается все-таки значительная полоса, в несколько километров шириной, свободной воды. В этот день начинается пурга с сильным штормовым ветром. От мыса Якан мы опять попадаем в тяжелые льды и к концу дня принуждены остановиться, закрепив якоря на большой льдине - стамухе.
        Стамуха - это большая ледяная масса, которая по внешнему виду напоминает ледяную гору, но совсем другого про исхождения. В то время как ледяная гора (айсберг) представляет оторвавшуюся часть наземного ледника, стамуха образуется из морских льдин, нагромождающихся постепенно друг на друга. Она возвышается над уровнем воды иногда до десяти метров и сидит на несколько десятков метров в воде. Обычно эти стамухи сидят на мелких местах, и ряды их обозначают границу более глубокой части моря.
        Ночью на "Колыме" снова были неприятности, которые прошли незаметно для пассажиров. Лопнул проволочный трос, прикреплявший пароход к стамухе, судно понесло, и при этом трос намотался на винт. Пришлось бросить якорь и начать очистку винта. Но здесь прибавилось новое несчастье: на якор ный канат навалилась большая льдина, которая грозила порвать его. С большим трудом удалось справиться со льдами, и к утру мы укрылись в расщелине между двумя стамухами. Стамухи, сидящие на мели, представляют лучшую защиту для парохода, потому что сами они не двигаются и сдерживают напор льда, который непрерывно дрейфует под влиянием ветра и течения.

1 сентября, пробираясь вдоль берега и лавируя между тяже лыми льдами, мы, наконец, приближаемся к мысу Северному (теперь мыс Шмидта). Мыс Северный совсем не самый северный мыс этого побережья, Шелагский мыс расположен значительно дальше к северу. Но так назвал его английский мореплаватель Кук, который в XVIII веке, пройдя на своих парусных судах через Берингов пролив, доходил до этого мыса.
        Но в этот день "Колыме" все же не удается дойти до самого мыса Северного; нас отделяет от него полоса очень тяжелых и сплоченных льдов. На следующий день мы начинаем проби раться через них, хотя временами кажется, что это невозможно. Капитан решает отправить кого-нибудь в факторию, расположенную на берегу возле мыса. Вызвались ехать трое: второй механик, радист из Средне-Колымска и я. Мы спускаем маленький складной брезентовый ботик и тащим его через льды. В некоторых местах между льдинами свободные пространства воды, и можно проплыть на веслах несколько десятков метров.
        Наш ботик совершенно дряхлый, ему не меньше двадцати лет, и после того, как мы его протащили больше километра по льду, пересохший брезеит разрывается; когда мы доходим до края сплошных льдов и пускаемся через отделявшее нас от берега водяное пространство, ботик начинает наполняться во дой. К счастью, в полынье плавает несколько льдин. У первой же из них приходится пристать и отлить воду. У второй, находящейся на середине полыньи, наше путешествие кончается. Когда мы подходим к этой льдине, ботик наполняется наполовину и ледяная вода заливает нам ноги.
        Льдина, на которой мы спасаемся, имеет в поперечнике всего три метра. Мы вытаскиваем на нее ботик, вылезаем са ми и ждем помощи. В это время "Колыме" удалось пробиться через льды и даже опередить нас, и наши спутники, сидя на палубе, издеваются над нашим печальным положением. На берегу собрались чукчи, которые, наконец, сжалились и вывезли нас с льдины поодиночке: их байдара была слишком мала, чтобы поднять сразу трех человек. Вода уже покрылась тонким слоем льда, который звенел и трещал под напором легкой лодочки.
        На берегу мы прежде всего забираемся на утес на северном конце мыса; с него открывается далекий вид на море, покрытое сплошными тяжелыми льдами; только у северного подножия мыса несколько наискось тянется небольшая полынья, в которую следует пробиться "Колыме".
        В то время на мысе Северном не было еще ни полярной станции, ни самолетов, и из русских там жили только научный работник этнограф Н. Шнакенбург и заведующий факторией.
        Местных чукчей мы встретили на берегу. Они только что приехали в большой байдаре с охоты на тюленей и вытаскивали свою добычу на берег. Большая чукотская байдара поднимает до тонны груза; это лодка с плоским дном и крутыми бортами, сделанная из деревянных или костяных упругов, обтянутых моржовой кожей.
        Капитан пробует пробиться вокруг мыса Северного таким же образом, как мы это делали у острова Шалаурова. Но здесь льды еще тяжелее, и никакие усилия не помогают. К вечеру на западе в отдалении от мыса показывается небольшая узкая полынья, и капитан решает вернуться назад, чтобы попробовать пробиться через нее. Но чтобы повернуться, приходится рвать льды динамитом, растаскивать их якорями и тросами. Только на рассвете 3 сентября пароход, наконец, вырывается в боль шую полынью.
        Дальнейшее плавание до острова Колючина, лежащего у входа в Колючинскую губу, прошло без особых приключений. Только у реки Амгуемы мы ненадолго сели на мель возле лагуны. В этой части Чукотского побережья лагуны достигают громадного развития. Лагуны - это участки моря, отчлененные намывными косами, которые, постепенно вырастая, совершенно отделяют от моря продолговатые заливы, превращающиеся в озера. В глубине страны видны высокие горы, закрытые ту чами.
        Все надеются, что больше льдов не будет, потому что во сточная часть этого побережья почти всегда свободна ото льда, а за Колючинской губой можно считать, что опасное пла вание уже кончилось. Да и "Колыме" пора отдохнуть ото льдов. У мыса Северного мы повредили еще одну лопасть, и у нас осталась всего половина одной и треть другой. Удивительно, как с таким винтом Колыма" могла еще итти вперед.
        Но возле острова Колючина нас снова встречают тяжелые льды, и целый день мы пробиваемся сквозь них. Все пространство на востоке, как оказалось, вплоть до самого мыса Дежнева, забито льдами. Вблизи мыса Сердце-Камень "Колыма" в течение пяти дней борется со льдами. С 5 сентября вплоть до 10-го "Колыма" шаг за шагом, раздвигая льды, пробирается к востоку, и каждую ночь обратное течение относит ее к западу. Несмотря на то, что здесь согласно лоции должно быть течение, направленное вдоль берега к востоку, каждое утро мы просы пались всегда западнее той точки, у которой стали на ночь вечером. Ночью итти очень опасно: ночи уже темные и можно разбить судно. Правда, нередко и днем наваливается туман, и движение вперед прекращается. Но в конце концов капитан все-таки рискнул итти и ночью и днем, в пурге и тумане вперед.
        В ночь на 11 сентября, наконец, льды стали редеть, и можно двигаться вперед малым ходом. Утром открывается вдали мыс Дежнева.
        За Уэленом мы выходим в Берингов пролив. Он редко бывает открыт, здесь почти всегда гнездятся туманы, но в этот раз туман поднялся, и нам удалось увидать величественные и мрачные скалы и между ними, на полусклоне, селение эски мосов Наукан, напоминающее кавказский аул. Яранги наполовину сложены из камней, и только верхняя часть их покрыта крышей из шкур. Иногда от мыса Дежнева бывают видны берега Америки; сейчас они закрыты туманом, и удается разглядеть только один из маленьких островов Диомида, лежащий в Беринговом проливе. Островов Диомида два: остров Ратма нова - наш, а другой, более восточный, остров Крузенштерна -- американский.
        В Беринговом проливе льды нас еще не оставляли. Только 12 сентября исчезает последняя маленькая льдина. Здесь льды уже не страшны: они растаяли, стали рыхлыми и ноздреватыми. Как только мы выходим изо льдов, обнаруживается, что
        "Колыма" не в состоянии дойти даже до Камчатки. Волны расшатывают носовую часть парохода разбитую льдами, все клинья и бревна, которые ее держали, выскакивают, и в пе реднем трюме появляется течь; насосы не могут откачать при бывающую воду. Надо спешить пройти куда-нибудь в спокойную бухту, чтобы зачинить пробоину. Следует также переменить винт, потому что с этим винтом пароход не может выгрести против шторма.
        Для стоянки была выбрана бухта Провидения, большой залив на юго-востоке Чукотского полуострова.
        Мы вошли в узкий извилистый залив между высокими мрачными горами и спрятались там в спокойную маленькую бухту Эмма. Здесь мы простояли восемь дней, сменили винт, отремонтировали подводную часть судна и пошли дальше. В бухту Глубокую, на коряцком побережье, мы зашли за во дой, потом забрали с рыбалки возле Усть-Камчатска соленую рыбу, консервы и рабочих.
        Только через два месяца после выхода из Нижне-Колымска мы вошли в Золотой Рог - гавань Владивостока. Все стоявшие там суда были расцвечены флагами в честь прихода "Колымы", благополучно закончившей тяжелый полярный рейс.
        Условия плавания вдоль полярного побережья Чукотки через несколько лет сильно изменились. Были построены полярные станции, ведущие непрерывные наблюдения над погодой и льдами. Пароходы сопровождаются ледоколами, которые про бивают дорогу во льдах, и самолетами, отыскивающими полыньи и полосы разреженного льда. Поэтому суда могут дви гаться быстрее и безопаснее.
        Этим трудным плаванием закончилась наша вторая экспедиция на северо-восток. Результаты ее были так же интересны, как и первой. Нам удалась выяснить, куда продолжается хребет Черского. Оказалось, что он не поворачивает к северо-востоку, как я думал вначале, а уходит к югу, пересекает Колыму у ее порогов и рассыпается на ряд цепей, кончающихся у Колым ско-Охотского водораздела. Мы проникли в самые недоступные части хребта Колымского, или Гыдана ("Морского"), как его называют местные жители. Мы установили, что между Колымой и Омолоном, где на картах показывали хребет Колымский, расположено обширное плоскогорье, названное нами Юкагирским. Мы изучили и нанесли на карту большую область верховьев Колымы.
        Во время двух экспедиций 1926 -1930 годов мы с Салище вым покрыли своими маршрутами огромные пространства Ко лымско-Индигирской горной страны; во многих изученных нами районах до нас не был ни один исследователь, и они не были до этого нанесены на карту.
        Что касается геологии, то, кроме участка Колымы между Верхне-Колымском и Нижне-Колымском, где проплыл уми рающий Черский, все наши маршруты пролегали по непосе щавшимся ни одним геологом путям. Конечно, за три года нельзя изучить как следует горную страну площадью в миллион квадратных километров, и я мог дать лишь общую схемати ческую картину геологического строения изученных хребтов; многочисленные геологические исследования, которые (были произведены на северо-востоке позже, показали, что моя схема была в общих чертах верна и она явилась основой для последующих работ.
        Наши исследования 1926 -1930 годов и карты, которые составил на основании своих маршрутных съемок и астрономических определений Салищев, дали совершенно новое представление о расположении горных хребтов и рек северо-востока. Дальнейшие географические работы и топографические съемки добавили, конечно, много нового и более точного, особешно в непосещенных нами районах, но основы новой географини северо-востока были прочно заложены нашими экспедициями.
        Ознакомление с бассейнами рек Индигирки и Колымы по ставило перед нами ряд новых вопросов. Вся восточная часть хребта Гыдан осталась неисследованной: неясно было его гео логическое строение, его рельеф, сочленение его на севере с Анюйскими хребтами, на северо-востоке - с Чукотским. Что бы удовлетворительно разрешить вопрос о структуре всего Се веро-востока Азии, необходимо было исследовать также и Чу котский край.
        Об этих экспедициях на Чукотку, которые мне удалось осу ществить в 1932 -1933 и 1934 -1935 годах, я рассказываю в других книгах.
        ТУНГУССКИЙ БАССЕЙН
        Первые годы моих самостоятельных геологических и гео графических исследований были связаны по поручению Геологического комитета с изучением Средне-Сибирского плоскогорья. В 1917 году я исследовал среднее течение Ангары в ее меридиональном отрезке от села Братска до устья реки Каты на протяжении 400 километров. Наблюдения, которые я здесь сделал, сопоставленные со скудными данными по остальным частям Средне-Сибирского плоскогорья, позволили мне в 1919 году опубликовать гипотезу о существовании в пределах плоскогорья огромного угленосного бассейна, который я предложил назвать Тунгусским. Мои дальнейшие исследования плоскогорья позволили мне проверить и шире обосновать эту гипотезу. В 1921 году я исследовал западную окраину плоскогорья по Енисею и его правым притокам, начиная от Устья Подкаменной Тунгуски до Полярного круга; в 1923 году закончил исследование Ангары в ее широтном колене от реки Каты на протяжении 700 километров, до впадения ее в Ени сей, а в 1924 году я проник в верховья Подкаменной Тунгуски и изучил этот второй из больших притоков Енисея на протяжении 1500 километров от верховьев до
устья.
        Эти экспедиции дали очень много нового для познания гео логического строения Средне-Сибирского плоскогорья, но в географическом отношении, конечно, не являлись пионерскими.
        Ангара и Нижняя Тунгуска еще с начала XVIII века служили путями, по которым русские промышленники и казаки продвигались на восток - к Лене и Байкалу; позже эти реки не раз посещались учеными. И даже Подкаменная Тунгуска, лежавшая в стороне от оживленных путей, была исследована в 1877 году геологом И. А. Лопатиным и в 1921 году орнитологом А. Я. Тугариновым. Но всестороннее изучение такой огромной страны, конечно, представляет очень сложную задачу, и тридцать лет тому назад оно еще только начиналось.
        Полтора миллиона квадратных километров высокого пло скогорья, покрытого почти сплошь тайгой с обильными болотами, с порожистыми реками, с редким населением, требует для исследования многих лет и усилий многих ученых.
        В те годы, когда я начинал свои работы, русские поселения имелись лишь на Ангаре и Енисее, а на Подкаменной и Нижней Тунгусках только начали возникать фактории тор говых организаций. На остальном пространстве плоскогорья население было очень редкое, здесь кочевали эвенки-олене воды, и на всем протяжении Подкаменной Тунгуски мы за лето встретили всего несколько их семейств.
        За истекшие тридцать лет многое изменилось в этой стране. Созданы новые поселения и промышленные предприятия по глухим таежным рекам. Изменился и быт эвенков - они перешли на оседлое жительство. Далеко вперед подвинулись и научные исследования этого огромного и сурового плоско горья.
        ЧЕРЕЗ ПОРОГИ АНГАРЫ
        Очень памятна мне первая большая геологическая работа - изучение среднего течения Ангары, которую я выполнил в 1917 году. Впервые мне приходилось организовывать самому серьезную экспедицию, решать вопрос о средствах передвиже ния, о наиболее выгодном распределении маршрутов и т. п. Хотя экспедиционный опыт у меня после поездок с отцом по
        Западной Джунгарии был уже весьма значителен, не впервые на мне лежала ответственность за успех работ. Мой един ственный помощник, студент В. Каменский, вряд ли мог чем помочь в этом отношении - он первый раз принимал участие в такой экспедиции. Этот талантливый юноша, из которого вышел бы хороший геолог, несколько лет спустя скончался, едва начав самостоятельную работу.
        В июне мы приехали на пароходе по Ангаре в селение Братский острог (ныне Братск) - последний пункт, до кото рого доходят пароходы из Иркутска. Когда-то Братский острог был форпостом русского движения на восток Азии. Поднявшись, вверх по Верхней Тунгуске (так называлась Ангара от устья до Братского острога, и только выше она носила название Ангары), пройдя страшные ее пороги и выйдя на более широкие просторы присаянской части плоскогорья, рус ские казаки поставили на Ангаре, у устья Оки, в 1631 году острожек, названный Братским. Это русифицированная фор ма от слова "пырат" - так называли бурят жившие к западу от них саяно-алтайцы; русские стали называть бурят братски ми или братами. Ока также русифицированная форма бурятского названия Аха, или, полнее, Ахайн-Гол, которое казаки переделали в более привычное им название. От острожка в Братском сохранились две приземистые квадратные башни из потемневших бревен, построенные в 1654 году, - один из немногих памятников деревянного крепостного сибирского зодчества XVII века.
        В 1917 году Братский острог был уже значительный селом, вытянувшимся вдоль берега Ангары. Большие, крепкие, темнобурые от времени дома с тяжелыми резными воротами и обширным двором - обычный тип сибирской деревенской постройки в тех районах, где земли было много и тайга да вала постоянный заработок: дичь и пушнину, кедровые орехи и т. д. Крестьяне Братского до постройки Сибирской железной дороги имели еще дополнительные доходы от сплава судов через пороги: большая часть товаров из Китая, в особенности чай, сплавлялась от Иркутска вниз по Ангаре на паузках и баржах, и опытные лоцманы были нарасхват. Бывало, сплавив через порог один паузок, лоцман спешил пешком обратно, чтобы успеть в тот же день сплавить еще одно или два судна.
        Я застал в живых последних могикан этого поколения зна менитых ангарских лоцманов. Нас согласился сплавлять Се ребренников - величественный старик лет шестидесяти с седой бородой, крепкий и властный. Но надо было еще достать лодки: большую для груза и малую для поездок вдоль бере гов. Серебренников посоветовал мне проехать вверх по Ангаре в ближайшую деревню, где, по слухам, есть продажный карбас.
        Действительно, там удалось купить плоскодонную лодку - карбас - грузоподъемностью на две-три тонны, а в Братском - шитик, небольшую лодку для разъездов по реке. Когда я бли же познакомился с Ангарой, я убедился, что шитик слишком медленно двигающаяся лодка для моих работ, и обменял его на легкий стружок - долбленую лодку из осины, идеальную по легкости и ходкости.
        В Братском состоялось и первое наше серьезное знакомство с гнусом - так называют в Сибири всех летающих и пьющих кровь насекомых: комаров, мошек и слепней.
        Задумав осмотреть гору на правом берегу Ангары, мы с Ка менским рано утром переправились из Братского на другой берег и начали подниматься по лесистому склону. Утро было великолепное, прохладное, и подъем не труден. Но по мере того, как солнце нагревало склон, по которому мы поднима лись, начали появляться все в большем количестве мошки. Наши сетки были рассчитаны на комаров, ячейки в них оказались слишком большие, и мошки свободно пролезали внутрь. Скоро в сетках было больше мошек, чем снаружи, и, выворотив сетку, я увидел сплошную копошащуюся серую массу. Не было сил больше терпеть их укусы, мы помчались вниз с горы и поспешили окунуть головы и руки в холодную воду. Несколько дней после этого Каменский ходил с распухшим лицом, а у меня распухли уши.
        Первое знакомство со слепнями было также плачевным. Мы наняли в Братском лошадей и поехали на ближайшие железорудные месторождения Николаевского завода. Завод этот тогда имел полукустарный характер и вскоре был закрыт. Но ме сторождения железа Братского района и Илима имеют большое будущее.
        Месторождения эти в геологическом отношении очень интересны: они представляют мощные рудные жилы, рассекающие осадочные толщи, и связаны с траппами - серыми изверженными породами, характерными для Средне-Сибирского плоскогорья. В конце палеозойской эры - в перми - на поверхности страны между Леной и Енисеем на огромной площади более миллиона квадратных километров начались вулканические извержения. Те лавы, которые не могли проникнуть на поверхность, внедрились между нижележащими пластами осадочных горных пород в виде пластовых масс в сотни километров длиной. Такие мощные тела траппов, внедренных между пластами осадочных пород, мы в дальнейшем часто встречали на Ангаре.
        Я осматривал железорудную жилу и старался, несмотря на непрерывные укусы комаров, возможно подробнее описать все наиболее интересное. Первые дни работы в тайге прихо дится писать в перчатках; дня через три руки привыкают, и можно уже спокойно держать в голых руках, покрытых комарами, записную книжку и карандаш. Но писать без сетки невозможно: мошки лезут в глаза и жалят лицо, а особенно губы, уши и вокруг глаз.
        Кони наши, хотя и привычные к местным условиям, относились очень нервно к нападениям насекомых; моя лошадь оттянула повод, начала кататься по земле и раздавила стекло нашего единственного анероида, который лежал в седельной сумке.
        Предстоящее путешествие было планировано как плавание вниз по Ангаре с осмотром самой реки и ее притоков. Назад вверх по реке мы не предполагали подниматься, а решили проплыть всю Ангару до устья. Поэтому никто из братских крестьян не хотел ехать с нами на все лето, так как вернуться в Братский острог было для них слишком сложно. Они соглашались доставить нас только через первую группу порогов - до селения Падун. В последний день мне удалось нанять по стоянного рабочего - бывшего политического ссыльного, балтийского моряка, латыша Николая. Небольшого роста, худощавый, рыжеватый, Николай был немногословен и замкнут; в работе он был очень добросовестен и точен. Во время службы в Балтийском флоте Николая арестовали за участие в революционных выступлениях и сослали на Ангару. После революции он не успел еще уехать из места своей ссылки и хотел вместе с нами добраться до железной дороги, чтобы вернуться на родину.
        На следующий день, рано утром, мы поплыли вниз по Ангаре. Первый порог, Похмельный находится всего в пяти километрах ниже Братского. Серебренников вывел карбас на середину реки. Ветра не было, и серо-синяя река блестела. Внезапно старик сказал с усмешкой: "Вот и лебеди плещутся!" Впереди, над гладью воды, видны были непрерывные всплески белых гребней. Сердце мое сжалось, и холодок, пробежал по спине: хотя Похмельный порог не считается особенно серьез ным, но все же это был первый порог, который проходила моя первая экспедиция!
        К тому же Серебренников умел торжественно обставить сплав по порогу: он больше не шутил, лицо его сделалось неподвижным и серьезным, и никто на карбасе не решался нарушить наступившую тишину. Лоцман, стоя у руля, напряженно вглядывался вперед. Мы были уже в "наплыве" - широком и гладком потоке над порогом. Вот нас подхватило быстрое течение, волны с белыми гребнями начали бить по бортам, и карбас то поднимался, на короткие валы, то падал вниз. Серебренников время от времени властно покрикивал: "А ну-ка, навались, ребятушки!" - и гребцы наваливались что было сил на большие весла. Быстро промелькнул порог - вероятно, не больше одной-двух минут, и нас уже толкают беспорядочные волны "подпорожицы".
        Между Похмельным порогом и Падуном мы проплыли еще Пьяный порог и Пьяный Бык; последний представляет только узкий перебор камней, идущий через реку; а Пьяный порог несколько сильнее, чем Похмельный, но на Ангаре также отно сится к порогам средней силы. Николай Спафарий, русский посол, проезжавший в 1675 году в Китай по Ангаре и оставивший любопытные путевые записки, сообщает, почему порог назывался Пьяным: "А именуют порог Пьяным для того, что подле порогу на горах растет коренье пьяное, и для того именуют его Пьяным. А как того коренья человек съест золотник или полтора золотника, и тот человек пьян бывает сутки и шалит пуще пьяного". Это объяснение до сих пор еще бытует на Ангаре. Мне рассказывали лоцманы, что названия были даны казаками, которые у Пьяного порога напились, а у Похмельного опохмелялись.
        Двигались по Ангаре мы медленно: надо было изучить геологическое строение обоих берегов реки и многочисленных островов на этом участке. Здесь от Братского до Падуна побы вало уже несколько геологов и притом таких выдающихся, как Черский, Чекановский, Богданович, Ржонсницкий, и все они дали разные схемы строения берегов Ангары. Не геолог, конеч но, улыбнется: неужели нет единого решения и каждый геолог может по-разному представлять себе строение такого небольшого кусочка земли? Но геологические проблемы - не математические задачи: кроме точно изученных участков обнажений, то есть утесов и обрывов, остается промежуточное пространство, площадь которого в зоне тайги в тысячи раз пре вышает площадь обнажений, и задача, какие здесь горные породы и как они залегают, нередко имеет несколько решений. Только многолетний опыт геолога и глубокое знание геологического строения изучаемой страны позволяют ему дать схему, наиболее близкую к действительности.
        Кроме вопроса, кто же из моих предшественников прав, меня очень занимали поиски окаменелостей. Эти поиски напоминают охоту, и выбивание раковин из утеса так же захватывает, как и выслеживание зверя. Первые признаки - несколько ничтожных обломков в осыпи, затем поиски вверх по склону то стоя, то на коленях, то даже лежа - чтобы лучше рассмот реть обломки камней или чтобы удержаться на крутом склоне. Окаменелостей все больше - это верный признак, что приближаешься к пласту, их заключающему. Наконец вот и пласт, иногда очень тонкий и едва заметный или покрытый осыпями. Вторая стадия поисков окаменелостей напоминает кладоискательство: надеешься, что каждый следующий удар молотка может открыть остатки какого-нибудь редкого, необыкновенно интересного животного или растения. По этим остаткам животных и растений геолог определяет возраст пла стов, а палеонтолог описывает фауну и флору далекого про шлого.
        На этом участке Ангары, в песчаниках и глинах палеозоя, кроме небольших, примитивных плеченогих - лингул, живших на дне морских заливов, мне посчастливилось найти более редких животных - остатки типичных для силурийских отложений крупных членистоногих, несколько напоминающих современного молуккского рака. Сначала мне попадаются только цилиндрические обломки их хвостовых сегментов, местами переполняющие породу в виде тонких иголок. Но потом я на шел головы маленького эуриптеруса, всего в два сантиметра в поперечнике. Наиболее богатая добыча досталась мне на острове Интее, выше порога Падун. Здесь на одной из отбитых плиток я обнаружил почти целого эуриптеруса с шириной головного сегмента в десять-двенадцать сантиметров и в длину, без хвостового шипа, достигающего двадцать пять сантиметров. Эуриптерусы имеют вид рака с большими клешнями и с конечностями, сосредоточенными в переднем конце туловища. Длинное тело, состоящее из десятка сегментов, заканчивается длинным и острым хвостовым шипом. Некоторые виды эуриптерусов и их родичей достигали длины одного метра. В силурийское время на мелководье морей
Восточной Сибири жило, повидимому, немало этих хищников.
        Слои песчаников, кроме остатков эуриптерид, сохранили и другие следы жизни: часто на поверхности плит я видел из вилистые полосы - следы ползания каких-то животных: то узкие, то широкие, с зубчатыми краями, то прямые, то изогну тые. Смотря на изогнутые полосы, стараешься представить себе, что за животное оставило этот след, куда ползло оно по песчаному дну мелководья и почему след внезапно прерывается. Еще и другие остатки, неорганического происхождения, хранят в себе силурийские пласты. Вот, например, глиняные кубики в один-два сантиметра в поперечншке - то одиночные, то торчащие десятками на поверхности пласта. Это были когда-то кристаллы соли, осевшие на дне при высыхании лагун и закрытые затем слоем песка или ила. Пресная вода, циркулировавшая позже в пластах, растворила соль и отложила вместо нее ил, который заполнил пустоту и принял форму кристалла соли. Реже встречаются маленькие круглые впадинки, образовавшиеся от ударов капель дождя.
        Через два дня, изучив берега Ангары на протяжении 30 километров, мы подошли к самому грозному порогу Ангары - Падуну. Так же как и все остальные пороги этой реки, Падун образовался на пересечении рекой мощного пластового тела траппа. Эта магматическая порода представляет значительно больше сопротивления истирающей силе воды, чем осадочные породы, и поэтому полоса траппа в продольном профиле реки представляет выступ - порог.
        Величина падения порога и его длина по реке зависят от толщины пластового тела траппа и от того, под каким углом оно в данном месте выходит на поверхность. В Падуне мощное тело траппа падает наклонно на юг, и река круто скатывается вниз, прорезая его. Против порога на левом берегу, среди широкого луга, расположено село Падун, и только ниже по рога к реке подступают с обеих сторон высокие серые утесы: Пурсей слева и Журавлиная Грудь справа. Это расположение утесов позволяет выгружать груз с ненадежных лодок, везти его по берегу на телегах до нижнего конца порога, а пустые лодки сплавлять через порог.
        Подъем лодок вверх по реке через этот порог производится у самого берега, где огромные плиты перегораживают реку в виде нескольких уступов.
        Сплав больших лодок производится через Средние ворота или Главное жерло, маленькие лодки сплавляют по Бережным воротам. Наш шитик спустили по последним, карбас же был слишком велик - в Бережных воротах мел ко, а крутые повороты между камнями не позволяли развернуть большую лодку.
        Мы с Каменским получили разрешение от Серебренникова проплыть в пустом карбасе вместе с ним и гребцами по глав ному сливу. Лодку затянули сначала вдоль берега острова Интея к средней протоке. После короткого молчания Серебренников сказал сурово: "Отчаливай". Гладкая поверхность реки не обещала ничего страшного, только впереди она была как-то странно срезана и поверхность нижнего плеса не была видна.
        Но вскоре блестящая ровная поверхность реки покрылась струями, стремившимися вниз, и лодка пошла быстрее: мы вошли в наплыв. Наклон наплыва все увеличивался, и вне запно мы увидали нижний плес, покрытый валами. Слева и справа показались плоские камни, о которые бились волны. Главный слив Падуна очень широк и имеет несколько изогнутую форму. Мощный поток нес наш карбас со страшной силой, и нужно было большое искусство лоцмана, чтобы вовремя уходить от камней. Но вот и последний из трех крутых "залавков" порога, и карбас по наклонной поверхности мчится на встречу огромным "толкачам" - валам, высотой метра в два, которые идут от "подпорожицы" навстречу сливу. Лодке, сча стливо миновавшей камни порога, здесь грозит новая опас ность: если борта ее недостаточно высоки, толкачи могут залить лодку. Мы взлетаем на первый толкач, карбас круто падает в ложбину между валами - и затем новый взлет на второй вал. Твердая рука Серебренникова ведет карбас наперерез волнам, и скоро мы выходим в мелкие волны нижней части "подпорожицы".
        Чукотская байдара и пароход "Колыма" у берегов Чукотки
        Башня Братского острога XVII века
        Вниз по Ангаре. Обрыв с пластами палеозоя
        Лодка енисейских кетов
        Большой порог на Курейке
        Третий порог на Курейке и гора Тептыргома
        В верховьях Подкаменной Тунгуски
        Лодки енисейских кетов на Подкаменной Тунгуске
        Спуск по порогам дает более острые переживания, чем плавание в морской шлюпке по бурному морю: за ровной гладью реки вас ждет опасность; один неверный поворот руля - и лодка опрокинется. В море вы привыкаете к равномерному чередованию волн, здесь же стремительное движение вперед заставляет вас в течение нескольких минут пережить целую гамму ощущений: начиная от глухого волнения выше порога, в наплыве, через ряд острых моментов спуска и борьбы с тол качами к внезапному спокойствию нижнего плеса, когда нервное напряжение резко падает, и только взволнованный и оживленный обмен впечатлениями говорит о недавнем напряжении.
        Пройдя Падун, мы пристали к берегу выше утеса Пурсей, сложили в лодку вещи, привезенные на телеге, и расстались с Серебренниковым. Отсюда нас должны были сплавлять до Долгого порога крестьяне селения Падун.
        Ниже Падуна Ангара снова течет медленно; широкие протоки разделены большими лесистыми островами. Места здесь уже малолюдные, и, плывя левыми протоками, мы не встретили на протяжении 45 километров ни одного человека до деревни Дубыниной. Этот участок реки показался мне скучным: шли дожди, и маршруты в стороны были затруднены. Один раз поднялся я, несмотря на обложной дождь, на соседнюю вершину и убедился, что и там лежат всюду серые глыбы траппа, слагающего обрывы приангарских гор. Только кое-где в долине Ангары и по ее протокам обнажены в обрывах осадочные породы силурийской системы - яркие красные, желтые, фиолетовые, лиловые и белые слои песчаников, мер гелей и глин.
        Деревня Дубынина расположена у входа в длинный каньон Ангары, где на большом протяжении река течет в ущелье между двумя высокими серыми стенами траппов.
        Этой почти горизонтальной пластовой интрузии траппа обязан своим существованием Долгий, или Дубынинский, по рог, находящийся в ущелье и достигающий около семи кило метров длины. Этот порог не такой опасный, как Падун. Но дубынинские крестьяне все же гордятся своим порогом и стараются доказать, что он также страшен; они показывают в ущелье среди реки камень, "где купец сидел" - купец, из скупости не пожелавший нанять в деревне лоцмана, понадеявшийся на своих рабочих и посадивший на камень паузок.
        Камней в пороге немного, они раскиданы на большом расстоянии, но порог производит сильное впечатление: река с быстротой несет лодку между мрачными непрерывными стенами утесов, среди которых выделяются огромные столбы, возвы шающиеся во всю высоту обрыва.
        За Долгим порогом мы вступили в очень глухую часть Ангары. Доступ в нее затруднен сверху описанными порогами, а снизу большим и грозным Шаманским порогом.
        Этот участок реки разделен несколькими небольшими шиверами - участками с крутым падением - на спокойные плесы, у берегов которых расположены деревни. Вблизи одной из них крестьяне показали мне месторождение железа в лесу, километрах в двух-трех от реки. Это месторождение по типу близко к Братскому, но до этого времени не было описано в геологической литературе. В глухой тайге тянулся узкий вал с небольшими выходами и россыпью кусков железной руды.
        В следующей деревне наш экипаж пополнился четвертым спутником: с нами захотел ехать местный крестьянин, Степан Д. Первое появление его в нашем лагере на берегу Ангары немного испугало меня. Ко мне подошел мужчина огромного роста, суровой наружности, лицо которого до глаз было закрыто большой черной бородой. Но Степан оказался очень спокойным и исполнительным человеком, и скоро мои страхи рассеялись.
        Степан, хотя и местный житель, плохо знал Шаманский порог, и поэтому выше порога, в деревушке Закурдаевой, нам пришлось взять лоцмана. В этом глухом углу Ангары лоц маны не умели "держать фасон", как некоторые братские. Плохо одетый, невзрачный на вид крестьянин средних лет согласился сплавить нас через Шаманскую шиверу и порог всего за пятнадцать рублей. И во время сплава он держался просто, как будто исполнял обычную тяжелую крестьянскую работу.
        Шаманский порог по своему происхождению приближается к Долгому. Здесь также пластовая интрузия траппа лежит почти горизонтально, но в то время как в Долгом пороге река прорезала траппы почти насквозь до подножия пластовой залежи, в Шаманском пороге прорезание траппов только начи нается, и пластовая залежь выступает на правом берегу над водой в виде террасы. Порог тянется на шесть с половиной километров и обладает крутым падением. Два плоских острова, Тунгусский и Ушканник, сложенные той же пластовой интрузией траппов, разделяют реку на две протоки: правую, главную, по которой производится сплав, и левую, столь же широкую, но летом почти безводную, с огромными плитами и глыбами траппа, заполняющими ее широкое русло. Между этими камнями - узкие струи; по протоке можно провести в малую воду небольшую лодочку, перетаскивая ее через камни.
        Подплывая к Шаманскому порогу, мы увидели среди реки узкий и высокий каменный островок, который по его форме Назван Кораблем. Здесь нам пришлось пристать к берегу, чтобы вызвать из деревни Ершовой подводы: лоцман не ре шался сплавлять через порог груженый карбас.
        В наплыве порога из воды поднимается небольшой Маячный камень, над которым в большую воду виден только водоворот.
        Шаманский порог произвел на меня гораздо более сильное впечатление, чем Падун. С самого начала справа и слева на лодку обрушиваются большие волны, утесистые берега под ходят близко, и поэтому сильнее, чем в Падуне, ощущаешь быстроту движения. Наиболее страшное место порога - в се редине, против пролива, разделяющего два острова. Здесь огромные валы, так называемые Боярские, высотой более двух метров, обрушиваются на лодку хаотическими массами. Про ход через Боярские валы требует от лоцмана большого самообладания. Обернувшись в этот момент к корме, я увидел, что и без того напряженное и бледное лицо лоцмана еще более побледнело, и он вдруг вместе с рулевым веслом резко кач нулся за правый борт лодки. Оказалось, что лопнула доска, о которую лоцман опирался ногой, - доска, нашитая к борту, для зашиты от высоких волн. Она была взята в деревне из старых и полугнилых досок в усадьбе у лоцмана. К счастью, ручка рулевого весла была привязана веревкой к упругу (шпангоуту) и лоцман сумел справиться с рулем.
        Нижнюю часть порога мы прошли без дальнейших при ключений, и река вынесла нас в могучие валы широкой "под порожицы", где лодку еще изрядно покачало. В Шаманском пороге, на протяжении всего сплава, в течение восемнадцати или двадцати минут, лодка непрерывно бьется среди яростных волн, и понятно, что Шаманский порог запоминается надолго. Я два раза сплывал по нему и до сих пор не могу забыть волнения, которое овладевало мной в этом диком пороге.
        Но не всегда сплав проходит так благополучно.
        Подъем по Шаманскому порогу еще более труден, чем спуск.
        Во время постройки Сибирской железной дороги для подвозки рельсов с запада было организовано пароходство по Ангape. До Шаманского порога пароходы доходили своим ходом, с трудом преодолевая нижележащие пороги и шиверы. Но для подъема по Шаманскому и Долгому порогам пришлось заложить по дну реки цепи, по которым поднимался специальный пароход - туер. Навертывая цепь на барабан, туер поднимал пароходы на буксире. Падун, вследствие его крутого падения, оказался непроходимым для пароходов. Грузы ниже порога выгружались и перевозились до Братска на лошадях.
        "Подпорожица" Шаманского порога славилась на всю Ангару, как рыбный садок. Сюда к осени собиралась красная рыба - осетры и стерляди, чтобы зимовать в глубокой яме под порогом. И вот осенью вслед за рыбой к Шаманскому порогу устремлялись рыбаки со всего среднего течения Ангары, чтобы ловить рыбу самоловами. Самолов - очень своеобразная снасть: это длинная веревка, к которой на коротких веревочках навязаны большие острые крючки с пробками, но без всякой наживки. Красная рыба, проходя мимо самолова и играя пробкой, зацепляется боком за крючок.
        На этот осенний лов, как мне рассказывали ангарские крестьяне, до революции собиралось до трехсот лодок, и по этому был установлен строгий порядок ловли: промысел на чинался в назначенный волостным начальством день; рано утром все лодки выстраивались вдоль берега, и старт им давался по сигналу. Вся флотилия тотчас бросалась вперед, чтобы занять лучшие места, лодки сталкивались, отталкива лись веслами от соседей, опрокидывались.
        Когда доходили до "подпорожицы", начиналась еще большая путаница: на длинной веревке самолова висят сотни острых голых крючков, и, сбрасывая самолов, рыбаки зацепляли иногда себя и соседей, самоловы ложились накрест с соседними, чужими; начинались крики, ругань и даже драки. Через десяток минут все кончалось, и только к вечеру самоловы проверяли.
        Велико, очевидно, было стечение рыбы, если всем доставался изрядный улов. Этот хищнический промысел, который привел к истреблению красной рыбы по Ангаре, в советское время был запрещен.
        Ниже Шаманского порога нам уже не нужен был лоцман: маленькие шиверы и бычки до Аплинского порога мы прохо дили сами. Из порогов нижнего течения Ангары следует упомянуть о Кашиной шивере, о которой у ангарских крестьян сложилась пословица: "Кашина шивера - Падуну родная сестра". При плавании вниз она не производит большого впечатления, хотя по обе стороны у берегов торчит из воды мно жество камней; средний слив между камнями "Боец" и "Лебедь" достаточно широк. Для подъема по реке Кашина шивера представляла всегда неимоверные трудности, так как вдоль берега большую лодку поднять нельзя, а для подъема в главные ворота не хватает ни бечевы, ни сил.
        В XVII и XVIII веках много смелых русских людей сложили у этой шиверы головы. Обратимся к описанию Спафа рием его путешествия в 1675 году:
        "...выше того зимовья есть Кашина шивера, и в том месте зело быстро, и по всей реке лежат каменья великие, а вода бывает мелкая, и дощаник не проходит. И стоят недель по 8 и больше. А только есть посередь реки ворота, и в те места дощаники проводят великими канатами, а тянут воротами, и протянуть не могут никоими мерами. И для того недель по 8 и стоят и дожидаются парусного погодья. А как парусного погодья не будет, и в том месте зимуют. А как тянут канатами, и с канатов людей срывает. И утопают в том месте много. И ниже той шиверы поставлены крестов с 40, а иные многие от пожаров погорели. А та шивера на полверсты..."
        СЛЕДЫ ДРЕВНИХ ВУЛКАНОВ
        По описаниям моих предшественников, геолога М. Козицкого, который еще в 1848 году составил интересную геологическую карту среднего течения Ангары и верховьев Подка менной Тунгуски по своим исследованиям 1844 и 1845 годов; и по исследованиям геолога П. Яворовского, проплывшего в 1895 году по Ангаре, я знал, что на большом изгибе Ангары встречу интересные породы, совсем другие, чем в среднем тече нии. До сих пор в береговых утесах, кроме траппов, я видел лишь белые и красные песчаники и глины нижнего палеозоя (силура), но теперь мне предстояло войти в область сплошного распространения более молодых пород. Среди них преобладали серые, желтоватые и зеленоватые, довольно рыхлые породы с беспорядочным расположением обломков. Эти странные породы Козицкий определил как вулканические, то есть отложения, состоящие из выброшенных из вулканов пепла и обломков лавы. Яворовский отнес эти породы к осадочным. Одновременно для Нижней Тунгуски были получены более определенные данные: обработка собранных А. Чека новским в 1873 году пород, опубликованная в 1900 году А. Лаврским, доказала, что на Средне-Сибирском
плоскогорье, кроме траппов, широкое развитие имеют вулканические туфы и туфо-брекчии того же состава. Кроме того, вокруг области этих туфов в песчаниках были известны выходы каменных углей.
        Я ждал с нетерпением, когда же начнется эта своеобразная вулканическая провинция, самая большая по площади в пределах СССР. Хотя я знаком был уже с вулканическими породами по работам в Закавказье, в Боржоми, но здесь пред стояло изучить что-то совсем отличное и притом грандиозное по масштабу проявлений.
        После Шаманского порога плавание наше по Ангаре сделалось очень спокойным, и можно было уделить все свое внимание изучению геологии. Перед устьем Илима мы сделали остановку у речки Каменной. На этой реке были найдены кости мамонта, и мне хотелось отыскать яры четвертичных отложений, в которых обнаружили эти кости, и изучить разрезы. По речке никакой тропы не было, и мне пришлось впервые в полной мере познакомиться с передвижением по глухой тайге. Сначала я старался итти вдоль русла реки, чтобы не пропустить какой-либо яр. Но это оказалось почти невозможным: пойма реки, или "наволок", как говорят в Сибири и на севере, была покрыта густым лесом. Особенно досаждали заросли кустов тальника, черемухи, ольхи, через которые было трудно пробраться. Я продирался в этих зарослях в течение часа, но, убедившись, что здесь за день не пройду и десятка километров, вышел на склон левого берега. Но здесь меня ждали новые препятствия: на большом протяжении хвойный лес выгорел, и пришлось пробираться через бесчисленные загородки упавших обгорелых деревьев. За весь день не удалось найти ни одного хорошего обрыва
четвертичных пород, и, проделав около 25 километров, я вернулся к палаткам совершенно без сил, в разорванной одежде, весь в черных угольных полосах.
        На следующий день мы подплыли к узкому устью Илима. Этот значительный приток Ангары вырывался из узкого ущелья трапповых скал, да и сама Ангара была здесь очень узка. Несколько ниже устья Илима она проходит между двумя грозными утесами - знаменитыми Бодарминскими быками; это самое узкое место на всем протяжении Ангары.
        В двух километрах ниже устья Илима я с удивлением увидел в обрыве левого берега Ангары выходы каких-то рыхлых пород. Сначала я принял их за четвертичные, но оказалось, что это рыхлые песчаники и глины с прослоем углистого сланца и отпечатками растений. Очевидно, что здесь, в 100 километрах южнее самого южного пункта, отмеченного Яворов ским, я обнаружил эту, более молодую, толщу древних конти нентальных отложений. Дальнейшее плавание подтвердило это предположение: нижний палеозой кончился, и мы встре чали далее среди мощных тел траппов только редкие выходы угленосной свиты.
        Илим хотя и небольшая река, но очень памятная в летописях открытия Сибири. По ней шел важнейший путь на Лену: с Енисея русские землепроходцы поднимались по Ангаре, далее по Илиму и через волок переваливали в Лену. Поэтому берега Илима уже давно заселены русскими хлебопашцами, и в маленьком селе Илимске сохранилась проезжая (надвратная) крепостная башня XVII века. Здесь в 1631 году был заложен острог Ленский волок, который в 1672 году был превращен в город с воеводским управлением. Но позже, когда основным путем сообщения сделался Сибирский тракт, город постепенно захирел и сошел до уровня незначительного селения.
        На Илиме, так же как по Ангаре, землепашцы осели вблизи реки, где широкая пойма и низкие острова представляли хорошие пастбища и пашни. Значительно позже стали разде лываться пашни в тайге, на пологих склонах и террасах. Во время моих поездок по Ангаре я постоянно видел, как на больших лодках - "перевознях" - завозили коров на острова, где они и паслись.
        Во время работ 1917 года я изучил по Ангаре и ее притокам, кроме известных ранее, еще несколько месторождений угля, указанных мне крестьянами. Хотя уголь этот тогда не имел сбыта, но некоторые предприимчивые кузнецы пробовали применять его в своих кузницах.
        Кроме угля, в угленосной свите встречались следы каменноугольных пожаров: уголь, неглубоко залегающий под поверхностью, иногда загорается и горит при пониженном доступе кислорода долгое время. Дым, поднимающийся по трещинкам на поверхность земли, бывает заметен иногда в течение десятилетий.
        Мне удалось видеть на Ангаре такой яр с продолжающимся пожаром, где вместо угля и углистых сланцев выступали серые слои золы и легкий дым выходил из яра сквозь осыпи. Но несколько раз, изучая яры, я обнаруживал следы обжига и шлаки древних пожаров; соседние с выгоревшим пластом угля породы приобрели необычайно красивые красные, зеле ные и желтые цвета, а часть их расплавилась и стекла по трещинам, образовав черные натеки и сосульки.
        Большинство месторождений угля крестьяне указывали на Ангаре, но некоторые из них были расположены и на прито ках. Чтобы осмотреть одно из месторождений, надо было подняться по правому притоку Ангары - Кате - на 70 километров. В деревне Кате я нанял чернявого, страшно торопливого человека, который на своей лодке взялся доставить нас к месторождению. По его словам, Ката сулила нам и богатую рыбную добычу, и поэтому он взял с собой "козу" для лучения рыбы - железную решетку, которая прикрепляется на железном стержне к носу лодки. В "козу" накладывают смолье - щепки от смолистого пня сосны, горящие ярким пламенем. Один человек гребет, а другой стоит на носу и острогой бьет рыбу, спокойно стоящую в воде. Но из нашего лучения ничего не вышло: то ли не было рыбы в местах наших ночевок, то ли наш проводник больше хвастался, но за три ночи он добыл одну щучку.
        Ката течет в широкой долине, образуя большие меандры (извилины). Одна из них достигает 13 километров длины, в то время как в основании ширина ее не более 200 метров. Обыч но катские крестьяне, поднимаясь по Кате, перетаскивают здесь лодки через волок, чтобы сократить дорогу. Наш проводник рассказал нам забавную историю, которая должна была посрамить жителей соседней с Катой деревни - Шемар диной. Шемардята, как их называют в Кате, собрались в воскресенье вверх по Кате за ягодами. Они слыхали, что надо перетаскивать лодку через волок, но пропустили его начало и, поднявшись по громадному меандру, подошли к верхнему концу волока. Шемардята увидали здесь шалашик, который им описывали, как приметный знак волока, поднялись на берег, обнаружили торную волоковую дорожку, вышли по ней к реке (к нижнему плесу!) и, не разобрав, куда течет река, перетащили лодку. Долго поднимались они вновь по тому же меандру и дошли к вечеру до того же шалашика. Только тогда и догадались о своей роковой ошибке. Проводник наш рассказывал, захлебываясь от смеха, об этом плавании шемардят, и, вероятно, в деревне Кате оно
служило неисчерпаемой темой для шуток во время зимних посиделок.
        Месторождение, до которого мы дошли к вечеру второго дня то бечевой, то на веслах, то на шестах, очень эффектно выделялось своими карнизами углей, черневшими на светлом фоне яра.
        В угленосной свите Ангары удалось найти много отпечатков растений, которые позволили определить возраст толщи, до того спорный. Мои сборы, обработанные крупнейшим совет ским знатоком палеозойских флор М. Залесским, дали ценные материалы для характеристики флоры материка пермского периода - Ангариды. Залесский обнаружил не только новые виды и роды растений, но даже сумел определить бактерии, которые жили в коре деревьев, - они сохранились в тонкой нежной пленке (кутикуле) некоторых стволов.
        При приближении к повороту Ангары угленосная свита исчезла под более молодой, лежащей на ней вулканогенной толщей. Уже издали можно было отличить обнажения вулка нических туфов. Это были крутые обрывы грязнозеленого или серожелтого цвета, на которых иногда выступали в виде башен, обелисков, острых зубчатых гребней размытые дождями и рекой останцы. Нередко такие башни были опоясаны вкось жилой черного траппа. Иногда вертикальная жила траппа в виде черной стенки поднималась по обрыву, окаймленная с двух сторон узкими лентами твердого туфа, измененного в результате термического и химического влияния траппов.
        Воображение геолога при изучении этих обрывов создавало яркую картину прошлых событий.
        Вот мирная жизнь конца пермского периода. Обширная низменность тянется между Леной и Енисеем; кое-где ее пере секают плоские возвышенности. Во впадинах лежат большие озера, в которые стекают медлительные реки. Всюду заросли деревьев необычного для нас вида, родственники современных карликов - папоротников, плаунов, хвощей: лепидодендроны, ангародендроны, каламиты и другие. Гниют упавшие стволы, в болотистых низинах накапливаются растительные остатки - будущий каменный уголь. В зарослях прячутся травоядные и хищные рептилии и амфибии, которых мы знаем по находкам в пермских отложениях на Двине и в Южной Африке. Хотя здесь, в пределах Средне-Сибирекого плоскогорья, нашли остатки только одной молодой рептилии, но несомненно, что эти пышные заросли имели также богатое животное население. Остатки позвоночных обычно удается найти лишь при очень внимательных, специально направленных поисках. Но вот наступает конец этой спокойной, однообразной жизни: то здесь, то там начинаются извержения. Это были вулканы с мощной взрывной деятельностью, из них не вытекала лава, они выбрасывали только пепел и камни -
обломки лавы. Из образовавшегося внезапно отверстия поднимались столбы густого дыма, потом вылетали громадные языки пламени, раздавался глухой подземный шум - и во все стороны разлетались густые тучи, из которых оседал пепел, а ближе к вулкану сыпались горячие камни, чем ближе к жерлу, тем крупнее. У самого вулкана падали громадные глыбы в несколь ко метров в диаметре. Вулканы возникали то единичные, в виде трубки взрыва где-нибудь на равнине или в долине реки, то в виде целого ряда отверстий на дне внезапно образовавшейся трещины - рва. Извержения-взрывы продолжались короткое время, несколько дней или недель, и лишь очень редко какой-нибудь вулкан продолжал извергать пепел в течение нескольких месяцев и нагромождал конус пепла и камней вокруг своего жерла. В дальнейшем эти пеплы отвердевали и превращались в породы, которые называются вулканическими туфами.
        Вся середина Средне-Сибирского плоскогорья покрыта толщей туфов мощностью более 500 метров. Но не следует думать, что всякая жизнь была уничтожена на этом большом пространстве. Ведь вулканическая деятельность растянулась на миллионы лет. После появления одного вулкана проходили сотни лет, пока вблизи появлялся другой.
        При извержениях вулканов уничтожалась растительность на площади в тысячи квадратных километров, высыхали реки и озера, гибли или убегали животные. Но потом реки и ветер сносили в долины и впадины покров пепла и разрушали ко нусы вулканов, во время дождей грязевые потоки несли пепел в низины, растительность вновь завоевывала опустошенные ранее склоны. Об этом говорят нам линзы песков и песчаников с отпечатками растений, которые мы встречаем в туфовых толщах. Эти песчаные линзы отложены реками и озерами, которые вновь образовались на покрове туфа. Но все же растительность уже не была так богата, как раньше, до начала извержений, - мы почти не находим в этих линзах прослоев угля.
        В триасовом периоде, когда закончилась эта вулканическая фаза, в северной части плоскогорья, к северу от Нижней Тунгуски, вулканическая энергия проявилась в новой форме: лава поднялась наверх и изливалась в громадных количествах на поверхность через трещины в земной коре. Излияния эти про должались долгое время из все новых и новых трещин или редких вулканов, и лава покрыла площадь в 250 тысяч квадратных километров. Это лавовое плато разрезано в настоящее время реками, и в склонах долин можно определить, что мощность толщи лавовых покровов местами достигает тысячи метров.
        Изучением обширной площади этих вулканических туфов мы закончили наши работы осенью 1917 года у устья реки Каты; Степан купил в селе Кате лошадь и поехал домой по берегу Ангары, а мы с Каменским и Николаем поплыли в своем карбасе вниз, преодолели остальные пороги и шиверы (их всего насчитывают на Ангаре тридцать пять) и выплыли на стремительные струи Енисея, которые за одну ночь вынесли нас к Енисейску.
        Изучение строения Приангарья было первой большой гео логической проблемой, которую мне пришлось разрешать, и она меня глубоко захватила. Осмотренные мною выходы горных пород позволили сопоставить материалы других исследователей; от изученной Ангары потянулись новые связи - и на юг, в область нижнего палеозоя, и на север, в пределы вулканогенной и угленосной толщ. Только через полтора года удалось мне свести вместе все нити, ясно представить себе проблему в целом и довести ее до конкретного решения. Я пришел к выводу, что все эти разрозненные выходы углей в разных частях плоскогорья принадлежат отложениям одного огромного угленосного бассейна, что до начала вулканической деятельности вся страна между Леной и Енисеем представляла область отложения континентальных углей и что сейчас мы видим, в сущности, только краевые части этого бассейна, не покрытые туфами.
        Гипотеза о Тунгусском бассейне сначала встретила как друзей, так и врагов. Последние утверждали, что есть только отдельные угленосные площади, но нет единого бассейна. Но с течением времени моя гипотеза прошла проверку на опыте.
        Теперь Тунгусский бассейн вошел уже и в учебники и в спра вочники. Пока, вследствие отдаленности его месторождений от путей сообщения и населенных центров, его угли используются весьма мало. Но запасы бассейна настолько велики, что в дальнейшем он представит одну из крупнейших энергетиче ских баз нашей Родины.
        ПО ЕНИСЕЮ К ПОЛЯРНОМУ КРУГУ
        После 1917 года в моих исследованиях Тунгусского бассейна наступил перерыв: Сибирь была отрезана от Москвы белым фронтом, и только после разгрома Колчака стало возможным вновь заняться научными исследованиями.
        В 1921 году мне было поручено исследование западной окраины Тунгусского бассейна, вдоль Енисея, и особенно место рождений угля и графита.
        Характерной особенностью Тунгусского бассейна, как видно из предыдущего, является огромное количество изверженных пород - траппов, которые проникли как в отложения тунгусского комплекса пород, так и в подстилающие их более древние толщи нижнего палеозоя. Те пластовые интрузии, кото рые были внедрены между пластами угленосной свиты рядом с пластом угля, нагревая последний, превращали его в графит.
        Такие пластовые месторождения графита давно известны по западной окраине Тунгусского бассейна: по рекам Фать янихе, Нижней Тунгуске и Курейке. Чтобы изучить их, мне предстояло проплыть по Енисею до Полярного круга и подняться по нескольким его притокам до окраины бассейна.
        В организации экспедиции принял участие, кроме Геологического комитета, и Комитет Северного морского пути (Ком северпуть) - учреждение, задачей которого было обеспечение морских сообщений вдоль северных берегов СССР, особенно к западу от Енисея. Прибыв на пароходе в Енисейск, мы получили от Енисейского гидрографического отряда шитик - маленькую баржонку грузоподъемностью около семнадцати тонн, на которой раньше возили скот и дрова. Я с большим недоверием осматривал эту довольно громоздкую посудину. Как на ней подходить к берегам, как управляться на быстром Енисее? Но была твердая надежда на моторы: мы привезли с собой два подвесных лодочных мотора, по полторы лошадиных силы каждый, и в Енисейске из складов Комсеверпути нам дали пятисильный подвесной мотор. Хотя их и нельзя поставить на шитик, но можно было приладить к имевшейся у нас небольшой лодке и вести шитик на буксире.
        Как только мы сделались хозяевами шитика, началась лихорадочная деятельность. Чтобы сделать две каюты, надо было достать доски и, самое главное, отыскать плотника. Одновременно требовалось проверить моторы, а также и познания мотористов. Последних было у меня два - оба сту денты-коллекторы - С. Богдановский и В. Протопопов. Маленькие моторы совсем не удалось завести, а большой вскоре вышел из строя, так что все надежды на моторную тягу через два дня исчезли. Пришлось обратиться к надежному способу парусного передвижения. В. Протопопов показал себя мастером парусного дела и поставил на шитике две мачты с шприн товой оснасткой. Шпринтовый парус очень удобен: он быстро развертывается, и парус поддерживается в растянутом виде тонкой косой рейкой (шпринтов), идущей от основания мачты к верхнему внешнему углу паруса. Кроме того, я заказал два больших тяжелых весла, которыми можно было с некоторым трудом втроем или вчетвером отгрестись от опасного места.
        После этих переделок наша баржонка получила настолько элегантный вид, что ее, к нашей гордости, принимали иногда за "Омуль" - лучшую на Енисее моторно-парусную лодку.
        Работая днем и ночью, мы закончили оборудование судна в трое суток и "отдали концы" - попросту отчалили от берега, провожаемые частью благожелательными, частью ироническими пожеланиями зрителей. Мы решили не ждать очередного парохода, а самостоятельно добраться до устья Подкаменной Тунгуски. Первый день плавания прошел благо получно: быстрое течение Енисея несло нас со скоростью до семи километров в час, опасных мест не было, и мы легко отгребались от мелей на стрежень. К вечеру мы так осмелели, что решились плыть всю ночь, чтобы поскорее добраться до места работ.
        Можно удивляться, как спокойно мы проплыли эту ночь, не зная как следует фарватера, руководясь только картой и не имея возможности быстро отгрестись в случае, если шитик будет наносить на опасную мель. Но вскоре Енисей показал нам, что не всякая смелость сходит с рук. На подходе к Оси новскому порогу, главному препятствию на этом участке реки, куда мы пустились столь же решительно, ветер прижал шитик к левому берегу. Паруса в этом случае только мешали, тяжелые весла также не могли сдвинуть нас против ветра.
        Попробовали грести на маленькой лодке и тащить шитик на буксире, но его неизменно прибивало ветром к берегу.
        После нескольких часов бесплодных попыток, когда все мы выбились из сил, пришлось оставить надежды на само стоятельное плавание через порог и ждать чужой помощи, К вечеру сверху показался пароход, ведущий караван барж: это везли грузы для Карской экспедиции, рыбаков на низовые рыбалки, товары для енисейского населения. Скрепя сердце мы выкинули сигнал бедствия и попросились на буксир. Много пришлось нам выслушать кислых слов от капитана, которому из-за нас надо было останавливать свой караван в опасном месте перед порогом, и немало насмешек от матросов.
        Осиновский порог после ангарских порогов не показался мне страшным: здесь мало камней, выступающих на поверхность, ворота, где можно проходить судам, очень широки, и только быстрое течение и крутые утесы напоминают об опасности.
        Ниже Осиновского порога река еще некоторое время течет в щеках -узком ущелье между утесами кристаллических сланцев. Особенно живописный вид придают щекам маленькие острова Кораблик и Барочка - утесы, возвышающиеся по среди стремительно несущихся вод.
        Ниже щек в Енисей справа впадает большая река - Под каменная Тунгуска. Русские, придя на Енисей, назвали все большие его правые притоки Тунгусками. Средняя Тунгуска, впадающая ниже Осиновского порога, который на Енисее на зывают Камнем, получила название Подкаменной, а Ниж няя названа Монастырской (на ее устье стоял монастырь).
        У эвенков (тунгусов) обе последние реки носят название Катанга; и у русских, живущих по Ангаре и Енисею, вы услы шите именно эти названия, но для различения рек они добавляют: Ближняя и Дальняя.
        Устье Подкаменной Тунгуски - оживленное место: здесь большое село, ряд учреждений, фактория для снабжения ко ренных жителей Енисея - енисейских кетов. В 1921 году их официально называли еще остяками, вследствие чего иногда смешивали с обскими остяками (хантами).
        Происхождение енисейских кетов еще не вполне ясно. Основная часть их, по-видимому, пришла с юга, и они близки к племенам, населявшим тогда среднее течение Енисея, но, кроме того, несомненно, в состав кетов вошли какие-то древние местные жители. В настоящее время общее количество кетов незначительно, и они живут только на Енисее. В 1921 году кеты в основном занимались рыболовством и охо той. Летом они плавали по Енисею в своих больших крытых лодках, которые являлись часто и их летним жилищем. На длинной лодке типа илимки поставлены дуги, поверх них крыша из бересты, на мачте большой, сильно залатанный парус. Весной эти суда спускались вниз по Енисею к рыбал кам - к "пескам", и на отмелях мы видели чумы кетов, покрытые белой берестой. Осенью кеты поднимались к местам своей зимней охоты, откуда пешком уходили в тайгу за белкой, горностаем и лисицей.
        Через три года, осенью 1924 года, спустившись к устью Подкаменной Тунгуски, я увидел здесь большое скопище лодок кетов: они готовились к зимней охоте, получали в фактории охотничьи боеприпасы, готовили обувь и одежду. Но тогда у кетов еще сохранялись пережитки дореволюционных веро ваний, и они считали необходимым перед отъездом принести дар духам и обеспечить их благосклонность. В особом чуме, происходило камлание: шаман, рыжий мужчина с грубым лицом и тяжелым взглядом, внимательно проверял качество жертвуемых ему белок и мануфактуры. Потом клиенту отпускалась соответствующая порция камлания. Так как клиентов скопилось много, то камлание шло с утра до вечера. Дневной свет и коммерческие приемы шамана придавали этой про цедуре какой-то крайне деляческий характер. Никакого экстаза у шамана нельзя было заметить, и, по-видимому, он "не улетал в сферы, населенные духами", как полагается при камлании. Во время энергичного шаманского завывания он вдруг остановился и самым обыкновенным тоном обратил внимание своего технического помощника на неполадку в орудии производства - кожаном бубне.
        Близ устья Подкаменной Тунгуски я осмотрел месторождение каменного угля. На берегу реки среди осыпей и выходов песчаника возвышались утесики угля высотой в четыре-пять метров - зрелище, необыкновенное даже для геолога. Изучение месторождения показало, что эти песчаники и угли относятся к типу тунгусских (а не юрских или третичных, какими их до сих пор считали). Подкаменная Тунгуска вскрывает здесь небольшую обособленную впадину, заполненную тунгусской угленосной свитой.
        От Подкаменной Тунгуски Енисей меняет свой характер. Он течет в широкой долине, прорезая мощные толщи древних речных отложений.
        Река становилась все шире и шире, даже огромные плесы тянулись прямыми коленами на десятки километров. Было где проверить работу наших парусов - и они хорошо оправ дали себя. При попутном ветре мы почти удваивали скорость движения и иногда делали до 120 километров в сутки. При встречном ветре, конечно, паруса были бессильны. Мы теперь хорошо обходили мели и могли подходить к берегам там, где было нужно. Но подплывать к ним слишком близко мы уже остерегались и на ночь становились на якорь, как заправские моряки, вдали от берега и только на маленькой лодке под держивали связь с деревнями на берегу. Наше плавание приняло почти морской характер; мы проводили весь день на крыше каюты, наслаждаясь легким ветерком и разглядывая в бинокль берега. Над головой хлопают паруса, внизу шуршит вода, разрезаемая носом неуклюжего судна. Когда становится жарко, можно купаться за кормой шитика, уцепившись за веревку. Но во время сильной верховки - ветра, дующего вниз по реке, - это занятие становится опасным; если оторвешься от веревки, шитик не удастся догнать, даже без парусов ветер несет его с большой скоростью.        Работы на берегах пока нет: мне надо изучить коренные породы, а вокруг видны только высокие яры речных песков. Надо спешить к следующему притоку - Вахте, по которой можно пройти подальше вглубь плоскогорья.
        Скоро наше пребывание на крыше каюты приняло принудительный характер: внутри каюты поселились комары. Они проникли сквозь щели в стенах, через настил на дне лодки, и выгнать их не удалось. При самом энергичном выкуривании комары находили укромные уголки, чтобы укрыться. В каюту можно было входить, только надев сетку и перчатки. И нам пришлось проводить не только дни, но и ночи на крыше, выта скивая туда для ночлега спальные мешки. Хорошо еще, что дни стояли погожие, без дождя. Так продолжалось до первых холодов.
        Обычный пейзаж, который сопровождал нас далее до конца путешествия по Енисею, - это бесконечная гладь реки, к югу и к северу сливающаяся с горизонтом, низкие берега с тай гой, изредка яры песков и глин и через 20 -30 километров небольшие деревушки в десять-двадцать домов (а севернее не более пяти или даже двух домов) обычно на крутом берегу. Характернейшая черта Енисея, начиная от Подкаменной Тун гуски, - это высокая голая полоса заливаемого весной берега, покрытая галечником и валунами траппа, которые нагромождены льдом в продолговатые гряды, наискось спускающиеся к реке в форме полумесяца; их нижний конец образует выступающую в реку "каргу"4 Деревушки, ютящиеся наверху, на "угоре", над полосой бечевника с глыбами траппа, производят впечатление приморского поселка, а множество лодок и сетей и рыбаки в высоких, закрывающих всю ногу "бродневых бродн ях" и коротких куртках еще больше поддерживают эту иллюзию.
        Следующая за Подкаменной Тунгуской река, по которой мы совершили боковую экскурсию, - Бахта. После трех Тунгусок и Курейки - это самый крупный правый приток Енисея. Как и в других деревнях, население деревни Вахты, лежащей у устья этой реки, при виде нашего шитика, подходящего на парусах к берегу, высыпало на "угор". Как только мы бросили якорь в некотором отдалении от берега, большая часть мужчин и мальчишек на трех лодках подъехала к шитику и взобралась на палубу. Начались подробные расспросы.
        По Бахте в 1857 -1859 годах ходили партии Сидорова, и его доверенный Митрополов открыл здесь несколько месторождений графита. Но старики, ходившие с ним, все уже перемерли, и крестьяне знали о Вахте только по их рассказам, а сами не заходили вверх по реке дальше 50 -70 километров. Они считали, что Вахта очень порожиста и путешествие по ней на лодке летом представляет необыкновенные трудности. Припасы для Митрополова поднимали весной, когда камни порогов почти покрыты водой, и удавалось заводить на бечеве даже большие лодки. Митрополов будто бы нашел золото "величиной с клопа", но решил отправиться на Афон, прииск закрыл и зарыл все припасы и снаряжение в тайники5. Позже по Бахте поднимались в большой лодке два инженера, спутниками которых были только кеты. Из этих кетов в деревне остался один дряхлый старик, который также не мог почти ничего нам рассказать, кроме того, что прошли они более 400 километров, миновали много порогов и, несмотря на весеннюю воду, было очень трудно подниматься, все время шел дождь. Никакого следа в истории исследования Вахты эта экспедиция не оставила.
        Таким образом, сведения о Бахте были столь же скудны, как о какой-нибудь африканской реке, и приходилось ехать без проводника. Наша поездка подтвердила пессимистические рассказы крестьян.
        Два местных жителя согласились сопровождать нас вверх по реке. Нашу лодку, построенную в Енисейске гидрографами, они забраковали: у нее были прямые борта, и, по их мнению, в порогах такую лодку будет заливать. Енисейские лодки имеют очень широкие, развалистые обводы, приспособленные к большим волнам Енисея.
        Сначала, от устья, мы пошли на веслах. Бахта, подпираемая Енисеем, была тиха и многоводна. Но скоро пришлось перейти на бечеву. В 70 километрах от устья, когда из древней долины Енисея мы вошли в пределы плоскогорья, через каждые три-четыре километра начались большие пороги. Бахтинские пороги своеобразны, в них очень много выступающих над водой камней, и поднимать лодку бечевой трудно: надо итти далеко от берега, и бечева "зарачивает" - зацепляет за камни. Приходится вести лодку "бродком": один бредет по воде спереди, придерживая нос лодки, другой толкает и поднимает корму. Такая проводка возможна при сравнительно слабом течении и мелкой реке. Пройдя так целый ряд порогов, из которых многие тянулись на полкилометра, мы остановились перед грозным порогом, который оказался в низкую воду почти непроходимым: камни торчали в боковых частях порога в таком количестве, что не позволяли вести лодку на бечеве, а струя в "воротах" порога была настолько сильна, что попытки подняться на шестах были безуспешны. Вести лодку "бродком", конечно, нельзя было и думать при таком сильном течении.
        Побившись у порога несколько часов, мы увидели, что не стоит тратить время на его преодоление, тем более, что невдалеке выше шумел следующий порог. Решили, что легче и быстрее пройти пешком по берегу.
        Густая мгла от лесных пожаров, окутывавшая Енисей во время начала нашей работы, на Вахте вскоре рассеялась от дождя и ветра, и мы могли видеть оба берега реки. Берега до вольно однообразны: в пределах долины Енисея низкие, по крытые густой тайгой, с узкой полосой занятых кустами "пабер егов"6 над более крутым бечевником, заливаемым часто водой. В пределах плато, сложенного породами силура, берега повышаются до 80 -120 метров над рекой, красные яры песчаников и глин и утесы траппа немногочисленны, и большей частью видишь только залесенные склоны. Лишь в одном месте, километрах в 125 от устья, река проходит через красивое ущелье, названное нами "Черные ворота", - это небольшой участок известняков, замкнутый с обеих сторон утесами. Вся прелесть Вахты - в дикости и суровости пейзажа, в мрачных, грозно шумящих порогах, в нагроможденных вдоль русла грядах валунов и в бесчисленных следах диких зверей на отмелях. Постоянно видишь совершенно свежие следы широких лап медведя - как будто он только что был здесь, легкие следы лисиц, изредка огромные следы лося. Особенно многочисленны следы росомах, которые,
как это ни странно, по левому берегу идут все время вверх, вдоль воды, а по правому - вниз.
        Наша пешеходная экскурсия должна была вскоре окончиться. Нагромождения траппов, густая трава и заросли представляли значительное препятствие для ходьбы, а образцы горных пород все более отягчали наши мешки. В 150 километрах от устья мы были принуждены отказаться от надежды достигнуть пешком месторождений графита, ближайшее из которых находится в 270 километрах. Для доставки коллекций к лодке наши проводники построили плотик из трех бревен, на котором один из рабочих с пятьюдесятью килограммами камней и пустился смело по порогам, а мы пошли пешком.
        На правом берегу Бахты, километрах в двадцати не доходя до нашей базы, мы с Протопоповым были вознаграждены замечательной находкой. У подножия яра, сложенного крас ными и белыми песчаниками, я увидел в глыбах на берегу какие-то белые обломки. Оказалось, что это остатки панцырных рыб - обломки их панцырей. Вскарабкавшись вверх по обры ву, я нашел и самый пласт песчаника, из которого скатывались вниз эти глыбы. Костей было очень много - они виднелись всюду в пласте. Но выбивать их из твердого песчаника было невозможно, так как это требовало тонкой и длительной пре паровальной работы. Мы могли только отобрать несколько кусков песчаника с обломками панцырей, которые казались нам наиболее интересными, и нагрузить ими до предела свои рюкзаки. Определение этих остатков показало впоследствии, что это очень интересный новый вид нового рода рыб девонского периода. Открытие это имело двоякую ценность: во-первых, устанавливалось, что часть отложений Средне-Сибирского плоскогорья, которые относили до этого к силуру, принадлежит на самом деле девону; и, во-вторых, была найдена впервые для Сибирской платформы
фауна рыб, населявших прибрежные лагуны девонского моря.
        Находка рыб очень замедлила наше возвращение. Медленно двигаясь с тяжелым грузом, пришлось перейти вброд по пояс в воде глубокую речку Малую Бахтенку. Только поздно ночью добрались мы до базы и увидели на другом берегу огонек костра. Спутники наши очень обрадовались нашему воз вращению.
        Обратный путь по Бахте доставил нам обычное на порожистых речках наслаждение: спуск по порогам. Я не знаю ничего увлекательнее и приятнее путешествия в небольшой лодке по порогам, и удовольствие тем острее, чем больше камней, чем выше валы и сильнее струя. Вахта может доставить это удо вольствие во всех его формах - столько здесь порогов и косых, и прямых, и пологих, и крутых, с камнями и с чистым сливом. В одном пороге удалось испытать и наиболее острое переживание - налететь на камень. Лодка взлетела на него боком и сильно накренилась. Один из наших спутников быстро выскочил на камень и спихнул лодку в воду.
        Экскурсия по Бахте, несмотря на невозможность достигнуть границы Тунгусского бассейна, дала много нового, особенно для географии. Оказалось, что река течет совершенно иначе, чем до сих пор полагали: от устья она уходит не на восток, а почти прямо на север. Интересно, что несколько притоков Б ахты и два озера в ее верховьях, нанесенные в "Атласе Рос сийском" 1745 года, на картах второй половины XIX века ис чезли, и Вахта рисовалась с одним только притоком. Атласы XVIII века в это время были уже почти забыты, и карта состав лялась заново по расспросам.
        Ниже Бахты в Енисей впадает справа река Фатьяниха, ме сторождения угля и графита на берегах которой были известны еще Сидорову.
        Фатьяниха гораздо меньше Бахты, по пейзаж на ней почти такой же: низкие таежные берега в пределах долины Енисея, небольшие утесы в области плато.
        У края плоскогорья, где река проходила между двумя утесами траппа, мы оставили нашу лодку и пошли пешком.
        Река текла в узкой долине, подмывая то правый, то левый берег. Километрах в пяти от утесов, которые крестьяне назы вают Первым Камнем, или Карскими воротами, мы подошли к Зеленому яру - высокому обрыву, сложенному тунгусскими песчаниками. В осыпях у этого яра попадались нередко куски породы с отпечатками стволов, и среди них я с большим удивлением увидел несколько отпечатков ребристых раковин спири феров - морских плеченогих. Эта находка - до сих пор единственная в Тунгусском бассейне - доказывала, что в западной своей части, вблизи Енисея, тунгусский материк пермского времени граничил с морем и часть песчаников отложилась в морских заливах.
        Еще километрах в десяти далее мы дошли до Монахов - утесов траппа с красивыми столбами - "монахами".
        Выше река течет в узком ущелье, опасные пороги почти не прерывны; река падает пенящимся потоком через серые глыбы траппа. Здесь на нашем пути вдоль реки появились первые признаки человека: на солнцепеке на утесах были разложены куски свинины и свиные головы, которые заманчиво белели на палевых камнях.
        Позже мы узнали, что у этих утесов при завозе по реке грузов для рудника в пороге разбили бочку с солониной и, чтобы мясо не сгнило, разложили его сушиться на утесах.
        Наконец мы добрались и до рудника. Это была избушка в лесу, на берегу ручья, а немного дальше, в черном блестящем обрыве темнел вход в штольню. Благодаря предыдущим раз ведкам пласт графита обнажен на большом протяжении в виде обрыва. Графит в обрыве распадается на тонкие, почти вертикальные пяти- и шестигранные столбики. Эти столбики образовались в то время, когда видневшаяся под пластом графита жила траппа "поджаривала" уголь: от действия высокой температуры он перекристаллизовался и образовал столбики. На такие же столбики, но более толстые, распадаются вблизи пластовой интрузии траппа также и песчаники; они при этом подвергаются обжигу, становятся более крепкими и иногда приобретают красный цвет.
        Штольня была пробита в графите, и, пробираясь по ней, надо было остерегаться и не прикасаться к стенкам, - ведь идешь как бы внутри карандаша, который может разрисовать и одежду и лицо!
        Мы застали на Фатьянихе небольшую разведочную партию Красноярского губернского совета народного хозяйства. Летом она была отрезана от всего мира: связь с деревней Марковой была возможна только пешком.
        История открытий месторождений графита Тунгусского бассейна очень интересна.
        Инициатором освоения Тунгусского бассейна во второй половине XIX века был предприниматель Сидоров, человек очень энергичный и по тому времени с большим размахом. Он занимался многими вопросами, но главное свое внимание уделял освоению севера России, от Новой Земли до Енисея, эксплуата ции его богатств и организации судоходства Северным морским путем. Морским путем из Архангельска на Обь и Енисей поморы ходили в Сибирь издавна до того, как царская власть наложила запрет на этот путь. Путь давно был забыт, и пионе ром его возобновления был Сидоров, который, несмотря на сопротивление царского правительства, добился значительных результатов и доказал возможность навигации в Карском море.
        Первые партии Сидорова были посланы в Тунгусский бассейн в 1859 году, главным образом для поисков золота, но вскоре им удалось найти целый ряд месторождений графита и угля на притоках Енисея: Вахте, Фатьянихе, Нижней Тунгуске и Курейке. Первое месторождение нашел на Нижней Тунгуске казак Кандин еще в 1848 году и указал его в 1859 году доверен ному Сидорова - Ушакову.
        Сидоров сразу оценил значение туруханского графита для экспорта и внутреннего рынка и энергично принялся за его исследование и разработку. За несколько лет были осмотрены почти все важнейшие реки края. В 1862 году велась уже добы ча графита на Нижней Тунгуске.
        Несмотря на различные препятствия, которые чинили Сидорову царские чиновники, особенно таможенные, он усиленно пропагандировал туруханский графит в России и за границей, посылал громадные глыбы его на международные выставки, печатал множество статей, писал доклады и т. д.
        Но вся разносторонняя кипучая деятельность Сидорова кон чилась ничем. Туруханский графит, первоклассный по качеству и чистоте, оказался непригодным для тиглей, в которых плавят металлы, и поэтому для Златоустовских заводов был не нужен. А конкурировать на заграничных рынках для применения в других производствах русским предпринимателям было трудно.
        После смерти Сидорова в начале девяностых годов про мышленник Черемных начал добывать графит на притоках Енисея - на Курейке, Нижней Тунгуске и Фатьянихе, но он, как и Сидоров, не мог преодолеть тяжелых транспортных условий.
        Только после того как Советское государство взяло в свои руки освоение Тунгусского бассейна, работа пошла быстрыми темпами...
        От Фатьянихи мы поплыли дальше вниз по Енисею. Следующей рекой, которую мы изучили, была Сухая Тунгуска. Она заходит далеко к юго-востоку между Енисеем и Нижней Тунгуской.
        К северу, вплоть до устья Нижней Тунгуски, Енисей подмы вает коренные породы плато правого берега (доломиты и известняки) и образует местами непрерывные утесы высо тою более 20 метров. Это единственное живописное место на всем протяжении Енисея от Подкаменной Тунгуски до его устья.
        Енисей у Сухой Тунгуски представляет уже грандиозную реку, здесь часто разыгрываются сильные ветры, как на озере. Вблизи утесов правого берега у деревни Мироедихи ветры особенно опасны, нередки случаи гибели больших лодок, и нам пришлось усиленно пользоваться парусами, чтобы, маневрируя, пройти на шитике последние 20 километров до Нижней Тун гуски.
        После впадения Нижней Тунгуски - мощной и мрачной реки - Енисей достигает большой ширины. Деревни на проти воположном берегу едва видны, течение незаметно, и не верится, что эта масса воды не озеро, а река.
        При устье Нижней, или Монастырской, Тунгуски располагался тогда поселок Ново-Туруханск (прежде село Монастырское). Новым он был назван в отличие от старого администра тивного центра Туруханска, находившегося километрах в тридцати к западу, в дельте реки Турухана, в стороне от пароходных путей. К 1921 году Старый Туруханск превратился уже в деревушку. В настоящее время поселок на устье Нижней Тун гуски называется Туруханском.
        Мы не задерживались в Туруханске для изучения Нижней Тунгуски. Надвигалась осень, и надо было спешить к последне му пункту нашей работы - реке Курейке, впадающей в Енисей у Полярного круга. Поэтому мы решили опять плыть ночью, чтобы выиграть время. Река была настолько широка и мощна, что, казалось, нет никакой опасности сесть на мель.
        Когда стемнело, мы подошли к участку, где Енисей разделяется на протоки. Течение понесло нас в правую протоку, и на нашем неуклюжем судне невозможно было отгрестись влево. Да, по-видимому, в этом не было надобности: правая протока была очень широка и уходила прямо на север, в то время, как левая описывала большую дугу к западу. Мы отдались на волю течения. В середине ночи я услышал подозрительный шелест воды у борта; я выскочил на палубу - вахтенный сидел спокойно: "Все в порядке, шитик несет хорошо". Опустили наметку - шитик сидит на мели! Померили глубину - и с носа и с кормы мелко. Темно, ничего не видно кругом. Придется ждать до утра. Бросили на всякий случай якорь и со спокойной душой легли спать.
        Когда рассвело, мы увидели, что шитик стоит посреди широкой протоки, возле его носа торчит из воды якорь: как его бросили, так он и стал на лапы.
        Поехали на маленькой лодке с промерами. На сотни метров кругом та же незначительная глубина, даже вверх по течению. Как нас затащило на эту мель, непонятно!
        Пришлось завозить на лодке якорь и потом силами всего экипажа тянуть за якорный канат. Так провозились мы до по лудня, пока удалось вывести шитик на глубокую воду,
        В устье Курейки мы надолго оставили наш шитик. Решили подняться более чем на 100 километров до графитового рудника. Курейка - полноводная и большая река, более 1000 километров длиной, берущая начало из высокого плоскогорья, откуда вытекают также Хета, Котуй и Хантайка. В своих низовьях она проходит по долине Енисея на протяжении 70 километров и представляет мало интересного, но выше берега ее очень красивы. Плато коренного берега сильно расчленено, образует высокие утесы и стены, а также отдельные столовые вершины, сложенные мощными пластовыми интрузиями траппа, значительно возвышающиеся над плато.
        В 1921 году, во время разработки графитового рудника, по Курейке курсировал пароходик "Кузнецк" с маленькой бар жой, перевозивший графит к устью. Когда мы поднимались по Курейке на "Кузнецке", после диких, безлюдных других прито ков Енисея нам сначала казалось, что мы туристы на каком- то хорошо обслуживаемом маршруте. Но это представление скоро рассеялось: ехать пришлось в трюме баржи, насквозь пропитанной графитовой пылью, и скоро наши полушубки стали совершенно черными. На первом же перекате оказалось, что капитан возлагает на нас далеко не туристские обязанности: пароходик не мог поднять по перекатам баржу, и пассажиры превратились в бурлаков и впряглись в бечеву.
        Каждый поворот реки открывал все новые и новые разно цветные и разнообразные по форме утесы. Вдали от реки, на севере, виднелся Зуев Камень - высокая безлесная гора со скошенной вершиной.
        Судорожно пыхтя, пароходик втаскивает баржу в "щеки" - ущелье с отвесными утесами по обеим сторонам. Забегая вперед, отмечу, что на обратном пути в этих щеках на па береге я нашел снова панцирных рыб в красно-цветных глини стых сланцах. Одна из них оказалась совершенно необыкновенной, с дискообразным панцырем - новый вид нового рода.
        Вот мы и у цели: Курейка расширяется в виде озерка между отвесными стенами утесов. А там, на севере, между утесами что-то белеет, и оттуда доносится грохот. Если пробраться вдоль подножия утесов, мы увидим знаменитый водопад, или, как он скромно здесь называется, первый порог Ку рейки.
        Река низвергается сначала тремя потоками между сглажен ными глыбами траппа метров на восемь почти вертикально, а потом падает еще метров на десять-двенадцать пенящимся диким потоком, неистовствующим в узкой каменной трубе. Водяная пыль, грохот, вой.
        По обе стороны водопад сдавливают трапповые стены, метров в семьдесят-сто высотой; мрачная красота его исключительна.
        Говорят, особенно красив водопад весной, когда огромная масса воды, на 10 метров выше ординара, падает сплошным потоком, а волны "подпорожицы" достигают высоты в шесть- восемь метров. Над водопадом - мирная картина спокойной реки, вместо утесов - пологие склоны с выходами графита в береговых террасах и немногочисленными избушками рудника. Мощная пластовая интрузия траппа своим контактом превра тила здесь пласт угля в графит, а преградив дорогу реке, создала водопад и тем самым готовый запас энергии для эксплуатации графита.
        Пласт графита выходит на обоих берегах реки непосредственно выше водопада. Мощность его колоссальна, и он занимает весь береговой обрыв. Старые штольни были проведены прямо из берегового обрыва, и их заливало водой во время половодья; в 1921 году добыча велась уже из шахт, заложенных на поверхности террасы. Пройдя слой речного галечника, они входили непосредственно в пласт графита.
        Стоя на берегу реки, трудно представить себе, насколько велика мощность этого пласта графита. Только если вы перенесетесь в городские условия и представите себе трех- или четырехэтажный дом, состоящий сплошь из графита, вы сможете оценить всю грандиозность этого явления природы.
        В шести километрах вверх по Курейке, выше второго порога, яростно низвергающегося между скал, нас ждало не менее внушительное зрелище: весь береговой обрыв от воды до опушки леса был покрыт черными блестящими плитами - это сверкал пласт антрацита, тогда еще неразведанный и неразрабатывавшийся.
        Изучив геологическое строение района рудника, мы решили сделать экскурсию вверх по Курейке. С нами пошел эвен Петр Михайлович - пожилой, маленький, сухой человек, который со бирался вскоре откочевать на осенние пастбища.
        Отправив снаряжение вперед с оленями Петра, мы вышли с рудника только вечером. Впереди шел, не торопясь, легкой и свободной походкой наш проводник. Мы все больше и больше ускоряли шаг, но эвен явно уходил вперед, и приходилось время от времени делать перебежки. Когда я взглянул на часы и на карту, оказалось, что этим неторопливым шагом эвен за час про шел семь километров. В темноте мы вышли к чуму, который уже поставила жена проводника в лесу вблизи Курейки. Я с интересом рассматривал этот чум - первый, в котором мне пришлось ночевать. Мы сидели на мягких ветках; у стен темнели небольшие оленьи вьючные сумы, о которые можно опереться спиной! В середине был разведен маленький огонь, в него под кладывали узкие и длинные щепки, понемногу, ровно столько, чтобы было тепло. Костер горел спокойно и без дыма. На нем уже закипал черный чайник. Хозяин ласково угощал нас чаем с вкусным оленьим молоком, приговаривая: "Пей еще, Курей ка воды много".
        Несколько часов провели мы у этого приветливого огня, расспрашивая Петра Михайловича о Курейке и о стране к во стоку от нее, где он бывал еще с Хатангской экспедицией Географического общества в 1905 году. Ровно потрескивал огонь, береста, которой был покрыт остов чума, желтела в полутьме. Рано утром мы вышли с этой ночевки. В трех километрах выше второго порога миновали третий порог Курейки, менее грозный, чем первые два.
        В перспективе, за третьим порогом, над холмами правого берега возвышается громадная, резко отделенная столовая гора Тептыргома, что по-эвенкийски значит "Наковальня". По сло вам эвенков, склоны ее со всех сторон высокие и обрывистые, взобраться на гору невозможно. Курейка обходит Тептыргому километрах в двенадцати к востоку; в нашей пешеходной экс курсии против этой горы мы достигли большого расширения, где река лениво течет в плоских берегах, образуя многочисленные острова. На правом берегу, к северу за Тептыргомой, виднелась другая высокая столовая гора, менее резко выделенная, - Даванда, а далее высилось несколько изрезанное плато с округлыми вершинами - Горы кельмагырских эвенков, которые затем образуют следующее ущелье Курейки. По словам Петра Михайловича, в этом ущелье - четвертый порог, далее река течет спокойно, и лишь в пятом пороге вся Курейка падает, "как из чайника", со страшной высоты, совершенно несравнимой с высотой первого порога.
        После пешеходного маршрута мы пустились вниз по Курейке в обратный путь на своей лодке, чтобы изучить геологическое строение ее берегов. Лодка была несколько мала для нашего груза и сидела в воде почти по самый борт; поэтому в низовь ях, где ширина реки до километра, нам несколько раз угрожало крушение при встречных ветрах, и однажды, в последний день плавания, лодку, уже наполовину залитую водой, с трудом уда лось подогнать к берегу.
        На этом пути мы открыли много интересного: до наших ис следований был несколько изучен только сам рудник. Поэтому каждый километр плавания был шагом к новым открытиям. Кроме силурийских рыб, о которых я писал выше, удалось най ти фауну нижнекаменноугольных кораллов и брахиопод - находка, также имевшая большое значение для выяснения геологической истории Тунгусского бассейна.
        К устью Курейки мы вышли только 18 сентября; было уже поздно двигаться дальше к северу - со дня на день должны были пройти последние пароходы на юг. В течение десяти дней, пока мы стояли на якоре в ожидании парохода, наш шитик трепали осенние бури. Все это создавало полную иллюзию мор ского путешествия.
        На другом берегу Енисея едва виднелись темные домики маленькой деревушки Курейки, состоявшей в то время из четы рех или пяти изб. За все время, что мы стояли у устья Курейки, не было ни одного дня, когда бы не дул сильный ветер, и мы не решились пуститься через грозный Енисей на нашей утлой лодке, чтобы посетить тот скромный дом, где И. В. Сталин провел в 1914 - 1916 годах почти три года своей последней ссылки. Наш шитик стоял на якоре и на двух "больных" (так называют веревки, протянутые наискось к берегу, к причалу или к другому судну), и его непрерывно, днем и ночью, подкидывали вверх и вниз большие волны. Никто не посещал нас в нашем уединении - все суда уже ушли. Дни за днями проходили в напряженном ожидании: нельзя было уйти на берег и отдохнуть от изматывающей качки, нужно было в полной готовности ожидать, когда покажется дым парохода. И, наконец, на восьмой день пароход показался, но, несмотря на наши умоляющие сигналы, прошел мимо.
        Настроение у всех сразу испортилось: ведь внизу на Енисее оставался только один пароход, и если и он не возьмет нас, при дется зимовать на Курейке. Капитаны, возвращаясь с тяжелым караваном судов и боясь замерзнуть в низовьях Енисея, не очень были склонны тогда брать на буксир еще одну скверную баржонку неизвестной им организации.
        На десятый день показался последний пароход - один из двух маленьких морских буксиров, которые благодаря большой глубине Енисея могли работать на плесе вплоть до Енисейска. За ним тянулись три большие баржи. Ветер немного ослабел, и я с двумя гребцами пустился на нашей лодке по волнам наперерез каравану. Вот и черные борта парохода; нас проносит мимо. На мостике бесстрастная фигура помощника капитана. Я, стараясь перекричать шум ветра, пытаюсь убедить его в необходимости взять шитик. Никакого ответа! Проходит мимо одна баржа, вторая... На них не видно никого из знакомых мне работников Комсеверпути или гидрографического отряда. Наконец на последней один из красноярцев, причастных к пароходству, случайно вышедший на палубу, увидел меня и, узнав, бросился на рулевой мостик и начал семафорить капитану парохода. Но караван уходит все дальше на юг.
        Уныло гребут мои товарищи назад, к устью Курейки, - и уныло встречают нас оставшиеся в шитике. Не надо объяснять - зимовка обеспечена. Но внезапно в караване судов, ушедших вверх, что-то изменяется: пароход отделяется от барж и идет к нам. Баржи остаются посреди реки. Я не успел даже понять, в чем дело, как пароход уже подошел к нам и взял на буксир шитик. Мы все семеро хватаемся за якорный канат, но за десять дней стоянки якорь так сильно замыло песком, что наши усилия остаются тщетными, и только пароходной тягой удается извлечь якорь со дна.
        Двадцать следующих дней мы проводим на буксире за по следней баржой. Караван останавливался у факторий Центро союза и забирал бочки с соленой рыбой и ящики с знаменитой, необычайно вкусной "туруханской копчушкой" - сель дюшкой, которую енисейские жители коптят в своих черных банях.
        Осиновский порог снова был к нам неблагосклонен. В самом "залавке" порога, где пароход медленно втаскивал свой тяже лый караван по "главным воротам", наш шитик, близко привязанный к корме баржи, стало раскачивать, как маятник. Одна из двух "больных", игравших роль буксира, лопнула, и шитик сильно натянул оставшуюся веревку. На минуту мы оторопели: справа и слева за кормой среди белых гребней чернели камни. Но второй буксир все же выдержал, и подъем закончился благополучно.
        В половине октября буксировавший нас пароход пришел в Енисейск. Здесь скопилось много судов, привезших из низовьев Енисея грузы, полученные Северным морским путем. Термометр показывал уже 10 градусов ниже нуля, с берегов надвигались грозные забереги, и капитаны судов с трепетом ожидали, покажется ли ангарская шуга (Ангара дает шугу раньше Енисея) и удастся ли до нее пробраться в Красноярск. На следующий день у противоположного берега показалась зловещая белая полоса ангарской шуги; более запасливые пассажиры стали уже заботиться о лошадях для сухопутной поездки, но пароходы рискнули пойти, и через десять дней наша экспедиция достигла Красноярска, проделав эту часть пути в холодном трюме грузовой баржи (наш шитик мы сдали в Енисейске).
        БЛИЖНЯЯ КАТАНГА
        В 1923 году мне удалось продолжить изучение Ангары. Я отправился прежним путем - вниз по реке от Братского острога, через пороги до устья Каты, где закончились исследо вания в 1917 году. Моими спутниками были тот же В. Протопопов и другой студент Горной академии - И. Мельников. Протопопов воспользовался тем, что нам удалось купить в Братском килевую байкальскую лодку, и поставил на ней косой парус. И, к удивлению ангарских жителей, мы шли навстречу ветру галсами, по всем правилам парусного дела. Но, по-ви димому, наши успехи не всегда были убедительны для зрителей. Помню, как ниже деревни Королевой с берега нам кричали: "Скиньте парус-то, хлеще понесет!", и действительно, течение здесь было полезнее, чем парус.
        Рабочий был у нас один - отставной матрос Михаил П., старик сурового нрава. Он любил рассказывать о своих плава ниях вокруг Азии, в Японию и весьма неодобрительно отзывался о тамошних береговых жителях. Особые счеты Михаил имел с богом: он был уверен, что тот всегда ему пакостит. Иногда с лодки вдруг раздавалась неистовая морская ругань: это Михаил честил бога за то, что тот толкнул его под руку и заставил пролить чай или суп. И неизменно Михаил добавлял: "И, как нарочно, всегда осрамит при людях".
        За лето мы изучили не только Ангару до устья, но и низовья ее больших притоков: Ковы, Муры, Чадобца и Иркинеевой. При этих работах я исследовал южный конец Тунгусского бассейна от Ковы до Аплинского порога и выяснил, что к западу от этого угленосного поля тянутся по обе стороны Ангары две впадины - мульды, заполненные тунгусскими отложениями, кое-где с пластами угля. Эти мульды на западе вытягиваются до Иркинеевой, то есть почти до Енисейского кряжа. Позже томскими геологами было выяснено, что на юге есть еще одно обособленное поле тунгусских отложений - Канский угленос ный бассейн.
        Южная и западная границы Тунгусского бассейна были, таким образом, в общих чертах выяснены, и предстояло познако миться еще и с внутренними его частями. Поэтому в 1924 году Геологический комитет поручил мне исследовать Подкаменную Тунгуску.
        Теперь такие экспедиции совершаются гораздо проще - са молет позволяет забросить исследовательскую группу в любое место. Но в 1924 году задача была значительно сложнее. Подъ ем по Подкаменной Тунгуске очень труден: на протяжении 1500 километров на ней насчитывают не менее сорока пяти порогов и шивер, поэтому, чтобы в одно лето исследовать всю реку, надо заблаговременно забраться в верховья реки и построить там лодку. Моя задача несколько облегчалась тем, что на Подкаменной Тунгуске в нескольких местах уже существовали фактории, и в одной из них я надеялся купить подходящую лодку. Надо было начинать с одной из самых верхних факторий - с Верхних Контор.
        Выше Верхних Контор Подкаменная Тунгуска имеет протяжение еще около 500 -600 километров. Но исследование этого участка представляет большие трудности, так как ниже Кеульских Контор, по рассказам ангарских крестьян, находится непроходимый порог, тянущийся не менее чем на 70 километ ров. Только один раз по большой весенней воде удалось какому-то купцу сплавить через этот порог пустую илимку. Снабжение Кеульских Контор и расположенных еще выше по течению Илимских Контор производится с среднего течения Ангары и с Илима. Поэтому для изучения этих истоков Подкаменной Тунгуски необходима отдельная экспедиция, а исследование среднего течения реки приходится начинать от Верхних Контор.
        Наиболее короткая вьючная тропа в Верхние Конторы на чиналась из большой излучины Ангары. На этот раз я решил проехать на Ангару новым путем, чтобы познакомиться со страной к югу от реки. Со своими тремя спутниками я приехал на станцию Тайшет Восточно-Сибирской железной дороги. Отсюда шла колесная дорога к селению Дворец на Ангаре. Состояние этого тракта не было мне известно, но можно было надеяться, что по нему мы скорее попадем в район среднего течения Ангары, чем из Иркутска. В редких лесных деревнях по тракту я рассчитывал нанимать сменных лошадей.
        Выехав из Тайшета, дважды мы переправлялись через большую реку Ону, которая выше, в пределах Восточного Саяна, называется Бирюсой (на картах теперь обычно пишут оба на звания), и затем пересекли лесистое плоскогорье между нею и Чуной. Сначала дело шло хорошо, но в селе Неванском, у Чу ны, нас ждало первое разочарование: оказалось, что на тракте разрушены мосты и можно проехать только верхом.
        Неванские крестьяне предложили сплавить наш груз на плоту до деревни Выдриной, где дорога отходит от Чуны на восток.
        На следующий день два крестьянина сделали плот и пригнали его к деревне. Он был связан из девяти сухостойных еловых стволов, которые подняли бы и вдвое больший груз. Река быст ро понесла нас вниз, и единственный на этом отрезке порог был пройден благополучно. Чуна, как и все реки, текущие в пронизанном траппами Средне-Сибирском плоскогорье, имеет много порогов.
        В Выдриной мы выдержали очередное сражение с ямщиками и двинулись дальше к притоку Ангары - Муре.
        Покидая Чуну, я и не знал, что через шестнадцать лет вновь попаду на нее, но уже в верховьях, в глубине Восточного Саяна, где она называется Удой. Река эта трижды меняет свое название, так как ниже ее слияния с Оной мощная река на коротком ее протяжении, до впадения в Ангару называется Тасеевой.
        Тракт до Муры остался нам памятным своими комарами и мостами. Комаров было здесь, собственно, нормальное для си бирской тайги количество, но для нас они были первыми после зимнего перерыва, и поэтому особенно запомнились.
        Мосты на этом тракте приобрели очень своеобразную форму: середина моста обычно сильно возвышалась над его концами, а иногда мост вовсе имел вид двускатной палатки, и, въехав на такой гребень, лошадь с трудом перетаскивала через него теле гу. Такая форма мостов - результат действия вечной мерзлоты: средние сваи моста вследствие многолетнего вымораживания выпирались вверх. Первые годы после революции мосты не ремонтировались, и в сухое время года крестьяне предпочитали объезжать их стороной, если брод через речку был возможен.
        От реки Муры мы вскоре выехали в широкую долину Ангары у селения Дворец. Отсюда надо было подняться вверх по реке и пройти несколько шивер и серьезный порог - Аплин ский.
        Ангарские крестьяне в течение столетий до революции справляли "ямщину" - гужевую повинность - на лодках: так "гоняли" почту, так возили и всяких чиновников. По берегу были только верховые и пешеходные тропки, а на колесах езди ли лишь вблизи деревень. Ангарец с презрением скажет бывало неумелому гребцу: "Какой же ты ямщик, если ты с лодкой не умеешь управиться!" Нам в селении Дворец также предоставили большую лодку с ямщиками: одним мужчиной в качестве кормщика и несколькими женщинами - гребцами и бурлаками. Женщины на Ангаре справляются с лодками не хуже мужчин, так как половина передвижений осуществляется по воде: чтобы коров подоить, надо съездить на остров, за ягода ми или на покос - также на лодке, по самой Ангаре или по "речке" (на Ангаре речками называют все притоки, а река - только сама Ангара); даже на мельницу, если она стоит на "речке" вблизи Ангары, везут зерно на лодке. А то перекинут длинные узкие кули с зерном, сшитые из домотканного холста, через седло и едут верхом.
        В ангарском хозяйстве, если муж ленив или слабосилен, почти вся лодочная работа лежала на женщине. Любимый ангарский анекдот о ленивом муже, который говорит жене, долго тянувшей лодку бечевой (пока он сидел на корме): "Что, уста ла бечевой итти? Сядь в греби, отдохни немного". С подобной супружеской парой мы поднимались в 1923 году по притоку Ангары, реке Кове. Угрюмый муж все время пилил добродушную и старательную жену и время от времени - для острастки - ругал ее "жабой".
        Первые препятствия - Косой Бык и шиверы Медвежью и Ковинскую - мы прошли довольно легко. У Ковнской шиверы сменились ямщики, но опять почти весь экипаж был женский. Гороховая шивера была также легко преодолена, но самое главное препятствие - Аплинский порог - было еще впереди.
        В этом пороге нам пришлось всем выйти из лодки и помогать женщинам тянуть бечеву. У левого берега, где поднимали нашу лодку, порог менее внушителен, чем у правого, где рас положены "главные ворота" для спуска судов. Там мощная река бьет в высокие утесы, и кажется, что судно бросит волнами на них.
        За Аплинским порогом мы вошли в пределы главного поля Тунгусского бассейна, горы стали ниже, шиверы незначитель ны. Сменив еще раз ямщиков, мы добрались до села Кежмы, крупнейшего на этом участке Ангары.
        Кулаки приангарских деревень до революции занимались эксплуатацией эвенков (тунгусов): снабжали их по высоким ценам товарами, боеприпасами, спаивали, опутывали долговой сетью. На Ангаре это называлось "тунгусничать". Молва объясняла обогащение некоторых ангарских богатеев беззастенчивым "тунгусничаньем", часто переходившим в прямые преступления, вплоть до убийства из-за сотни беличьих шкурок. В Кежме и в Пановском в 1924 году были еще живы некоторые "тунгусни чавшие" ранее кулаки, но эксплуатировать эвенков они уже не могли: на Подкаменной Тунгуске появились государственные фактории, снабжавшие эвенков всем необходимым и скупавшие от них пушнину.
        От Кежмы до Пановского 50 километров, и мы прошли их легко и быстро. С некоторым трудом удалось мне собрать в Пановском необходимое число людей и лошадей, чтобы перебросить наш груз на Подкаменную Тунгуску. Еще труднее было найти лоцмана, без которого пускаться в плавание по порогам невозможно. В Пановском многие крестьяне бывали на Под каменной Тунгуске или на Ближней Катанге, как они ее называют, но только один-два из них знали всю реку. Да и те не могли ехать с нами на все лето в такой длинный путь. Возвра щаться обратно через Енисейск и Красноярск - в то время путь очень сложный и долгий. Наконец нам указали старика Ивана Парфеновича, жившего в одной из островных деревень близ Пановского. Ивану Парфеновичу было в то время семьдесят пять лет, и дома он уже не принимал участия в тяжелых работах. Перспектива поехать на Подкаменную Тунгуску его соблазняла: он хотел потом навестить свою замужнюю дочь, которая жила в Красноярске. Правда, старик несколько страшился порогов Подкаменной Тунгуски: он проходил их один лишь раз. Сидевший рядом на завалинке, где мы вели беседу, более дряхлый старик очень
поощрял его к поездке: "Езжай, паря, чо тебе на завалинке-то сидеть". В конце концов удалось уговорить старика, и через день мы пустились в путь.
        От Пановского до Верхних Контор около 125 километров. Тропа идет по ровному плоскогорью, возвышающемуся всего метров на 100 над Ангарой. Местами его прорезают плоские долинки, и только долина Чадобца - большого правого при тока Ангары - врезана более глубоко. Кое-где над плоско горьем поднимаются плоские увалы. Путь идет по сосновым и лиственничным лесам, и на водоразделах сухо. Тропа крепкая, широко "рассечена": по ней ездят уже много лет и зимой и летом. Высокие красные стволы сосен и лиственниц - везде, куда ни посмотришь. Лошади идут быстро; но вот мы входим в долину маленькой речки, и начинаются болота. Это не бесконечные болота Якутии, по которым бредешь день за днем - они шириной всего в несколько десятков или в сотню метров, но зато гораздо опаснее: вечная мерзлота лежит здесь глубоко, и лошадь может провалиться по грудь.
        Долго задержал нас приток Ангары Чадобец: в верховьях это была настоящая лесная река, текущая в обрывистых берегах, без галечников, в густых зарослях. Дно илистое, везде коряги - брод, очень опасный для лошадей. Пришлось соорудить мост из деревьев, перекинув их в узком месте через реку, и перетащить по нему весь груз. Лошадей прогнали порожняком.
        На четвертый день мы спустились с этого однообразного плоскогорья в долину Подкаменной Тунгуски. На правом бе регу открылись постройки Верхних Контор: несколько изб на террасе; кругом на небольшой полянке остатки пней, а дальше до горизонта безбрежная тайга. На реке видно несколько больших лодок, - может быть, одна из них станет нашей!
        Фактория на Подкаменной Тунгуске в 1924 году
        На лошадях к Подкаменной Тунгуске
        Утесы траппа в ущелье
        Экспедиционное судно "Персей"
        Айсберг
        Ледник спускается в море
        На шлюпках вдоль берега Шпицбергена
        На леднике
        И действительно, заведующий факторией согласился дать нам одну илимку, так как ему надо было перегнать ее к устью Подкаменной Тунгуски, чтобы будущей весной снова повести с грузом вверх по реке. Илимка - это узкая длинная лодка с острым длинным носом и тупой, срезанной кормой. Илимки строили раньше на Илиме, отсюда их название. Грузоподъем ность илимки, в зависимости от размеров, - от трех до двадцати тонн. Их строят обычно крытыми, с большой крытой каютой. Наша илимка была еще без каюты, и мы решили сделать на ней удобное помещение, чтобы сократить время стоянок и создать хорошие условия для работы.
        В ожидании, пока Иван Парфенович с помощью местного плотника построит из выданных факторией досок каюту, я ре шил подняться насколько возможно вверх по реке. Фактория дала нам небольшую лодку, и мы весело отправились в неиз вестную страну. Для моих студентов это была первая проба сил. Им пришлось теперь работать не только гребцами, но и тащить лодку бечевой. Так же как в прошлом году, я мог взять только одного рабочего, поэтому на студентов-коллекторов ложилась как научная, так и физическая работа. Я сам сидел на корме, потому что подъем лодки по шиверам и порогам нельзя было доверить новичкам. Да и на спокойном плесе быстрый и легкий ход лодки, которую тащат бечевой, во многом зависит от кормщика: надо уметь вести лодку так, чтобы она не рыскала в реку, а шла ровно, параллельно берегу; надо все время уравновешивать тягу бечевы легким давлением кормового весла. На лесной реке особенно неприятны заросли кустов, которые трудно обойти по берегу: приходится каждый раз собирать бечеву, выгребать на веслах вокруг кустов и вновь разматывать бечеву.
        Более сложна работа кормчего на быстрой реке и на порогах. Здесь надо очень точно и осторожно выводить лодку из-под прикрытия камня или из тихого заливчика на струю: если на править лодку слишком круто, течение немедленно поставит ее поперек, может опрокинуть и залить, а резкий рывок больно отзывается на плечах бурлака и иногда даже сдергивает его в воду или опрокидывает на камни. В этом причина гибели бурлаков в Кашиной шивере, о которой писал Спафарий.
        Поднимаясь с ангарцами по притокам Ангары и с бахтинцами по Бахте, я уже многому научился и надеялся справиться с этим трудным делом.
        Выше Верхних Контор Тунгуска большею частью течет в плоской долине. Только на протяжении 16 километров ниже речки Хаша тянется ущелье в трапповых утесах с несколькими шиверами и порогами. Здесь пришлось нам долго повозиться с подъемом лодки. Удивительно, как благополучно - при нашей неопытности - мы провели ее по крутым "залавкам" по рогов!
        Из-за недостатка времени мы поднялись только на 100 ки лометров и не дошли до знаменитых Кеульских непроходимых порогов.
        Вся эта часть Подкаменной Тунгуски безлюдна - эвенки не выходили летом к реке. Только утки и боровая птица нарушали безмолвие тайги и доставляли нам вкусный ужин. Раз полакомились мы и рыбой: один из жителей Верхних Кон тор разрешил взять из его сети всю рыбу, которую мы в ней найдем.
        Через пять дней мы вернулись в факторию. Илимка была заново проконопачена и осмолена, на ней белела каюта, занимавшая более половины длины лодки. Не хватало лишь крыши, которую для легкости решили сделать из брезента. Под брезентом, вдоль конька крыши, была проложена доска, по которой можно было ходить с носа на корму (дверь у каюты сделали только одну - спереди).
        Плавание по Подкаменной Тунгуске первые несколько дней было очень спокойным: на протяжении 200 километров нам предстояло пройти только один незначительный порог, скорее шиверу, Орон, который русские называют Ворон. Потяну лись однообразные дни напряженной геологической работы. Встаем рано, на рассвете, еще холодно, туман над рекой. Иван Парфенович с кем-либо из студентов вытаскивает сеть, поставленную на ночь в улове (яме) под каргой или в устье курьи (протоки); раздаются их радостные возгласы, если улов удачен. Но чаще попадаются только две-три рыбки, и лишь один раз поймали мы громадного тайменя в десять килограммов. Утренний завтрак, поспешные сборы, и начинается плавание - лоцман и два гребца на илимке, а я с одним из студентов (чере дующихся каждый день) в берестянке, чтобы иметь возможность осматривать береговые утесы, не останавливая лодки.
        Для этих разъездов мне удалось купить эвенкийскую бере стянку - лодочку, сделанную из березовой коры, натянутой на легкий остов из веток черемухи. Полосы бересты сшиты вареными кедровыми корнями, и швы заварены лиственничной смолой. Лодочка чрезвычайно легка: она весит не более шести- восьми килограммов и двигается по воде с большой быстротой. Гребя в ней тонкими двухлопастными веслами вдвоем, можно легко делать по тихой воде до 10 километров в час. Садятся в ней прямо на дно, покрытое тонкими планочками, лежащими на шпангоутах (упругах).
        Но, конечно, берестянка очень неустойчива, и садиться в нее надо осторожно, поставив лодку в воде вдоль берега. Особенно надо беречь ее дно и не надавливать при посадке о камни. У мелкого берега с камнями приходится войти в воду самому и, придерживая берестянку в воде руками, осторожно сесть в нее. Опаснее садиться у крутого берега, где одно неверное движение может легко опрокинуть лодку. Наша берестянка была очень большая, на трех человек, но шла все же быстро, и нам достав ляло большое удовольствие догонять на ней илимку, которая рядом с утлой берестяной лодочкой казалась огромным броненосцем.
        С первого дня работы нас начали мучить комары и мошки. На Подкаменной Тунгуске особенно много этого гнуса, и в лодочной каюте нельзя было найти защиты. Несмотря на то, что мы оклеили каюту изнутри оберточной бумагой, на дверь навесили завесу из брезента, а на окна марлю, комары проникали внутрь непрерывным потоком. Заниматься еще можно было, но приходилось каждые полчаса прекращать работу и свечкой поджигать комаров по стенам и на потолке. За вечер я уничто жал таким образом пятьсот-шестьсот комаров. Но спать в лодке было невозможно. Первый месяц нам приходилось каждый вечер ставить для ночлега палатку на берегу, низ ее засыпать снаружи землей и вход завешивать большим полотнищем. Когда утром вылезешь из палатки, то обычно видишь, что на стенках илимки почти сплошным слоем сидят комары, привлеченные запахом человека.
        В 160 километрах от Верхних Контор, ниже устья реки Ва навары, мы добрались до следующей фактории. Почти все фактории на Подкаменной Тунгуске были недавно отстроены, новые избы белели на берегу среди темной тайги. Обычно это были две или три избы: дом заведующего, склад и дома других сотрудников фактории.
        Наш приезд представлял для жителей фактории большое событие: илимки с грузом снизу уже давно прошли, и больше гостей в этом году летом не ожидали, разве только проплывут вниз пустые лодки. Заведующий факторией принимал нас с по четом и угощал, чем только мог: на столе появлялись соленая рыба, икра, соленые грибы, белые булочки или шаньги, иногда сметана, а по осени варенье из голубики - основной ягоды на берегах Подкаменной Тунгуски:
        В Ванаваре мне предстояло заняться одним интересным делом: перед моим отъездом из Москвы А. В. Вознесенский, известный климатолог и сейсмолог, долгое время заведовавший Иркутской метеорологической обсерваторией, обратил мое внимание на то, что к северу от Подкаменной Тунгуски, в бассейне Ванавары должно находиться место падения большого Тунгусского (или, как его тогда называли, Хатангского) метеорита, пролетевшего с юга через Средне-Сибирское плоскогорье

30 июня 1908 года. Тогда еще не было никаких точных данных о месте его падения, но А. В. Вознесенский, сопоставив все сведения, полученные Иркутской обсерваторией от ее корреспондентов о направлении полета метеорита, пришел к выводу, что он упал к северу от Подкаменной Тунгуски, приблизительно в бассейне Ванавары. В 1921 году Л. Кулик, собиравший в За падной Сибири сведения о падении метеоритов, получил сооб щение, что метеорит 1908 года упал в районе реки Ванавары. Метеорит этот был совершенно исключителен по интенсивности световых, звуковых и сейсмических явлений, которые его сопро вождали, и поэтому очень важно было установить место его падения.
        Уже при расспросах на Ангаре я выяснил, что гул от взрыва или падения метеорита был слышен во всех деревнях от Дворца до Пановского. С северной стороны домов дрожали стекла, падали с полок вещи; в одном случае лошадь, на которой ехали, упала. В фактории Тэтэрэ видели на севере огненные столбы.
        В фактории Ванавара во время нашего приезда было несколько эвенков, которых я и стал расспрашивать о метеорите. Но все опрошенные мною не видели лично, как и где упал метеорит. Они знали только, что в этот день был повален лес на пространстве примерно в 680 квадратных километров, имеющем форму круга. Площадь эта находилась не на реке Ванаваре, а на реке Чамбе, впадающей справа в Подкаменную Тунгуску в 30 километрах ниже. Эвенки нарисовали мне карту этого участка - область поваленного леса лежала на правом берегу реки Чамбе и захватывала ее притоки Хусму (Хушмо), Илюму и Макетту.
        Я долго расспрашивал эвенков, и мне казалось, что они скрывают место падения метеорита, считая его священным. Про одного из эвенков заведующий факторией рассказывал, что тот видел яму, пробитую метеоритом, но этот эвенк сказал мне при опросе, что он такой ямы не видел, а говорит со слов других эвенков, кочующих по Чамбе.
        Только эвенк Илья Потапович, живший в фактории Тэтэрэ, дал более определенные сведения. Он рассказал, что его брат жил во время падения метеорита как раз на этом участке, и его чум "взлетел на воздух, как птица", олени частью разбежались, а частью были убиты падающими деревьями, а брат от испуга лишился языка на несколько лет. На том месте, где упал ка мень, есть яма, а из нее течет ручей в Чамбе.
        Как сообщали эвенки, место падения метеорита отстояло от устья Чамбе на четыре дня пути на берестянке, то есть прибли зительно на 100 километров. Зимой можно было проехать на оленях без дороги по прямому направлению за три дня. Эвенки соглашались показать мне площадь с поваленным лесом. Для этого надо было поехать с одним из них на берестянке сначала вниз по Подкаменной Тунгуске, потом вверх по Чамбе и дальше пешком, в верховья Хушмо, где был центр захваченной бурело мом площади.
        Сначала я хотел поехать к месту падения метеорита, но потом рассчитал, что путь туда и обратно займет не меньше десяти дней. Нам предстояло изучить Подкаменную Тунгуску на протяжении еще 1300 километров. На этот большой маршрут требовалось много времени, а осень уже не за горами. Между тем кратковременное посещение места падения метеорита не могло дать серьезных научных результатов: я увидал бы толь ко лес, поваленный в разные стороны; поиски в тайге на такой большой площади обломков метеорита или ям от его падении (которых эвенки не могли указать) требовали много времени и участия многих сотрудников. Поэтому с большим огорчением пришлось отказаться от поездки на Чамбе и продолжать свои геологические исследования.
        Будущее показало, что я был прав в этом решении. Несколько специальных экспедиций Л. Кулика, снаряженных для поисков Тунгусского метеорита, работавших в бассейне Чамбе несколько лет - в 1927, 1928, 1929 -1930, 1937 -1938 и 1939 годах, не смогли найти ни кусков метеорита, ни впадин от его падения. Даже аэросъемка 1937 -1938 годов могла обнаружить лишь поваленный взрывом метеорита лес, и только ориентировка стволов, лежащих по радиусам, исходящим из одного центра, указывала на возможное место падения.
        Напротив фактории Ванавара мы изучали небольшое место рождение угля, интересное по влиянию на его состав жилы траппа, и при этом едва не искупались. Наша берестянка стала расползаться по швам; оттого ли, что мы ее слишком перегибали, вытаскивая на берег; или оттого, что смоляная заварка была слишком стара, но при переправе через реку она вдруг стала наполняться водой. Едва-едва успели мы догрести до берега и вылезли из лодки совершенно мокрые. Ванаварские эвенки пришли к нам на помощь и согласились дать взамен маленькую, двухместную берестянку. С этой лодкой мы обращались уже очень осторожно, и она прослужила нам до осени.
        Ниже Ванавары находится первый ив семи больших порогов Подкаменной Тунгуски - Чамбенский. Здешние пороги от личаются от большинства ангарских тем, что почти все они образовались при пересечении рекой полого падающих пласто вых интрузий траппа и поэтому имеют большое протяжение. На Ангаре такие пологие интрузии, как описано выше, образуют лишь самые длинные пороги - Долгий и Шаманский.
        Чамбенский порог имеет очень крутой уступ. Илимка и ее лоцман блестяще выдержали это первое испытание, но Иван Парфенович сильно волновался. В особенности стал он беспо коиться перед порогами нижнего течения, которые знал плохо, и иногда мы с ним ходили по берегу вперед, чтобы посмотреть, как идет слив воды. Иван Парфенович в порогах становился на коленях на кормовой конец каюты, чтобы лучше видеть камни, а я, сидя на носовом конце каюты, передавал его приказания студентам, которые гребли двумя тяжелыми веслами.
        На 1235-м километре от устья находится опасный порог Панолик. Летом на нем мало воды, и во многих местах выступают камни. При сплаве наша илимка несколько раз стукнулась дном о камни, но мощное течение пронесло лодку благополучно.
        Немного ниже порога мы пристали к фактории Панолик, расположенной в понижении берега. Было уже поздно, и после сильного нервного возбуждения, связанного с сплавом через порог, мы с удовольствием заночевали вблизи фактории.
        Утром к нам присоединился шестой спутник: за нашей илим кой по берегу побежала пушистая черно-белая лайка заведующего факторией. Зверовые сибирские лайки не любят сидеть дома, и когда они видят проезжающего мимо человека с ружьем, они охотно убегают за ним поохотиться. Эта лайка начала "облаивать" для нас дичь - уток и глухарей. Пришлось мне, чтобы не обмануть ее надежд, подъезжать на берестянке то к одному, то к другому берегу (она несколько раз переплывала через реку) и пробираться в тайгу на звуки ее лая. За день я убил несколько уток и двух глухарей; по третьему я, к своему стыду, промазал, хотя он спокойно сидел на сосне и, ско сив круглый глаз и наклонив голову, смотрел на докучную собаку.
        Эта дичь была большим подспорьем в нашем хозяйстве: за отсутствием мяса и консервов наше меню все время ограни чивалось кашей. Разделив с нами сытную трапезу, лайка ночью убежала обратно в Панолик.
        Ниже Панолика долина Подкаменнои Тунгуски расширяется, берега плоски и низки. На 1155-м километре расположен соляной завод, принадлежавший тогда Кежемекому обществу потребителей. Крестьяне приезжали туда из села Кежма с Ан гары и выпаривали соль из рассола. Соленая вода вытекает здесь в нескольких местах из обрыва берега, но для завода ее качали насосами из двух колодцев. Рассол, по-видимому, поступает по тектоническим трещинам из лежащих в глубине под тунгусскими отложениями соленосных кембрийских или силурийских пород. Соль сплавляют весной на баржах до Енисея, а зимой вывозят на Ангару санным путем.
        Этот участок реки в то время был самый населенный, так как в 17 километрах выше соляного завода находилась фактория Оскоба - тогдашний культурный центр всей Подкаменной Тунгуски. Но соляной завод, как и все поселения на этой суровой таежной и порожистой реке, имел очень слабые связи с внешним миром: радио тогда только начинало появляться в быту, и я не помню, чтобы у кого-либо на Подкаменной Тунгуске был приемник. Связь с Ангарой поддерживалась только верхом через тайгу и болота, а по Подкаменной Тунгуске главным образом грузовыми илимками, приходящими раз в год. Теперь все изменилось - по Подкаменной Тунгуске есть большие, оживленные поселки.
        Соляной завод в то время был оборудован очень примитивно; летом завод не работал - было трудно подвозить дрова, и рабочие занимались главным образом заготовкой сена на зиму.
        Ниже завода река прорезает низкое плато. Место это называют Кривляками - и действительно, река здесь непрерывно петляет в узкой долине, врезанной в плато.
        В Кривляках кончаются тунгусские отложения. На протяжении плавания я мог подробно изучить эту свиту, состоящую главным образом из вулканических туфов, в которых вкраплены довольно большие поля песчаников с редкими тонкими пластами угля. Удалось выяснить, что в вулканических туфах наблюдается большая примесь осадочного материала, потому что продукты вулканических извержений часто попадали в реки или большие озера и смешивались с речными и озерными отложениями. Во время перерывов в вулканической деятельности реки и озера отлагали пески и глины без примеси вулканического пепла - таково происхождение линз и пластов песчаников среди туфов. Наконец значительная часть из тех полей песчаника, которые мы видели по Подкаменной Тунгуске, поднята тектоническими силами и принадлежит к тунгусской угленосной свите, залегающей под туфами.
        Хотя мне не удалось посетить более северные части Тунгус ского бассейна, занятые преимущественно туфами и покрывающими их мощными покровами базальтовых лав, - на основании работ 1917 -1924 годов уже можно было дать довольно полную характеристику Тунгусского бассейна, его геологического строения и слагающих пород.
        За Кривляками характер долины Подкаменной Тунгуски изменился - она вступила в область плато, сложенного почти горизонтально лежащими пластами силура. Долина реки здесь узкая, яры редки, еще более редки утесы. Лишь кое-где видны выходы красных и зеленых силурийских песчаников, глин и мер гелей. Дальше по реке появляются слои известняков с известковыми водорослями. Это очень оригинальное образование. Вы видите на берегу поверхность пласта, на которой торчат круглые выступы - то маленькие, как кошачьи головы, то большие, до метра в поперечнике. Обычно эти шары и плоские эллипсоиды сплошь переполняют породу, образуя целые пласты. Водоросли эти росли на дне моря сплошным слоем, и их отмершие известковые скелеты наслаивались один на другом, пока изменение условий существования не прекращало их роста. Такие водоросли мы встречали уже в 1923 году в большом количестве по Ангаре в докембрийских и в кембрийских известняках, где отдельные экземпляры достигали двух-трех метров. Хотя эти водоросли плохо еще изучены, но по ним можно уже во многих случаях определить возраст известняков.
        Мы плыли по однообразной и скучной долине очень долго. Траппов здесь нет, и, следовательно, нет и порогов. Кроме поисков окаменелостей в пластах силура, некоторое развлечение доставляла нам охота.
        У устья Чуни, самого большого притока Подкаменной Тунгуски, где расположена фактория Байкит, ландшафт резко изменяется, и река вступает в высокое плато. Взобравшись со студентом Е. Павловским на одну из краевых сопок этого пла то, мы увидели на юго-востоке тянущееся до горизонта прой денное нами низкое плоскогорье. Сплошная бесконечная тайга с поблескивающими кое-где изгибами реки, ни одной сопки, ни дымка - ничего. Но на север и по Чуне был виден крутой об рыв, возвышающийся над низким плато. И обрыв и верхнее плато также покрыты лесом, только кое-где голые редкие вершины с осыпями, да вблизи реки на обрывах выступают утесы и отдельные столбы траппа.
        Геоморфолог легко объяснит, почему здесь сохранилось такое высокое плато: между пластами силурийских пород внедрены мощные пластовые интрузии твердых траппов, предохраняющие горы от разрушения. Иногда они образуют до пяти этажей, и вы видите, как эти этажи выступают в виде поясов серых утесов на лесистых склонах долины Тунгуски.
        Схематическая карта маршрутов С.В.Обручева по Енисею и его правым притокам Силурийские пласты вместе с внедренными в них трапповыми интрузиями образуют ряд плоских складок, и поэтому Под каменная Тунгуска, проникая все глубже и глубже в это высокое плато, то врезается в траппы и образует порог или шиверу, то опять выходит из траппа и вновь течет спокойно вплоть до следующей интрузии. Долина реки на протяжении следующих 300 километров, до устья Бельмо, особенно красива. Ущелья - настоящие каньоны, тянущиеся на десятки километров, - чередуются с небольшими расширениями, где крутые берега несколько отступают от реки. Особенно красиво ущелье, начинающееся ниже устья Чуни, - здесь высокие серые утесы траппов с многочисленными столбами тянутся почти непрерывно на протяжении 35 километров. Утесы то обрываются в воду, то поднимаются немного вверх по склону. Час за часом плывешь в этом узком коридоре утесов. Вот слышится глухой шум. Не порог ли это? Нет, из узкой черной щели в утесах вырывается к Подкаменной Тунгуске бурно падающий приток, Гаинна; затем другой каньон такой же шумной и бурной горной речки -
Нерунны. Наконец становится светлее, ущелье расширяется, но ненадолго, и через три-четыре километра его сменяет новое ущелье, которое превращается в каньон.
        В 150 километрах от устья Чуни - один из серьезнейших порогов, Верхний Палигузский, а еще ниже - Нижний Палигузский, образованные при прорезании рекой одной и той же пластовой интрузии. В промежутке между этими порогами можно видеть, как утесы траппа полого поднимаются, потом снова спускаются, образуя плоский свод. Пороги эти считаются трудными для прохождения, так как камни в них рассеяны по всей ширине реки.
        Вот начался сплав. Течение подхватило илимку и понесло в порог. Иван Парфенович тревожно смотрел вперед и взвол нованно покрикивал: "Навались посильней, ребята!" Мне с моего поста на крыше было хорошо видно, что в нижней части порога, почти на самом нашем курсе, выступал огромный камень, мимо которого с ревом неслись зеленобелые волны. Странное это ощущение: в сотне метров впереди ревет вокруг камня вода, неотвратимая сила несет лодку, и кажется, что удары весел не подвигают ее ни на шаг в сторону. Камень все ближе и ближе, как будто вода мчит нас прямо на него, но в последний момент становится ясным, что струя, в которой мы находимся, пройдет в нескольких метрах от камня.
        Невольно удивляешься искусству нашего старика лоцмана, который умеет с такой точностью в наплыве или в середине порога выбрать те струи, которые идут в "главные ворота". Как говорят ангарские крестьяне: чтобы быть лоцманом, "надо слив воды понимать".
        В этих ущельях нам предстояло пройти еще три опасных порога: Мучной, Большой и Вельминский. На Мучном пороге когда-то при подъеме груза потопили илимку с мукой. Большой порог, пожалуй самый тяжелый для спуска, состоит ив двух отдельных порогов, Верхнего и Нижнего, расположенных в трех километрах друг от друга. Такой же двойной Вельминский по рог очень опасен из-за своих огромных волн, но через него давно уже поднимались пароходы, доставлявшие на золотые прииски грузы; пароходы поднимались далее внутрь Енисей ского кряжа по реке Вельмо - большому левому притоку Под каменной Тунгуски, впадающему выше порогов.
        Ниже Вельмо река уже не так дика и сурова - встречается много расширений, местами есть наволоки со старицами.
        Нижнее течение Подкаменной Тунгуски - истинный рай для палеонтолога: река вымывает из пластов верхнего силура огромное количество окаменелостей. Бечевник и более высокая полоса берега, заливаемая в половодье (паберег), усеяны кораллами и раковинами. Часто встречаются и трилобиты. Осо бенно много разнообразных кораллов; их можно грузить на лодку целыми тоннами.
        Поздней осенью выплыли мы к устью, к знакомому уже мне селению Подкаменная Тунгуска. Здесь пришлось ждать больше недели, пока подошел снизу пароход.

* * *
        Материалы, которые собрали на Ангаре, Подкаменной Тунгуске и Енисее, еще несколько лет обрабатывались мною и моими помощниками и послужили для создания большой книги о Тунгусском бассейне, его геологическом строении, его месторождениях каменного угля и графита. Вокруг Тунгусского бассейна разгорелись жаркие научные споры. Много геологов изучало бесконечные пространства затаеженных гор и порожи стых рек Средне-Сибирского плоскогорья. Много нового мы еще узнали о геологическом строении Тунгусского бассейна, о его минеральных богатствах, и работа по их изучению и разведке продолжается и в настоящее время. Я могу гордиться, что моя гипотеза о Тунгусском бассейне и выводы о геологическом его строении оказались удачными и плодотворными и что моя первая большая геологическая работа дала результаты, полезные для нашей Родины.
        В БАРЕНЦЕВОМ МОРЕ
        В 1925 году мне удалось принять участие в качестве геолога в экспедиции Морского научного плавучего института на судне "Персей" к берегам Шпицбергена. Это были еще первые годы советских океанографических исследований. Институт, основан ный в 1921 году, занимался исследованием Баренцова и Карского морей. Впоследствии его функции были разделены между несколькими более специализированными институтами, которые в настоящее время ведут исследования во всех морях, прилегающих к берегам СССР.
        В 1921 году для своих исследований институт получил ледокольный пароход "Малыгин" (впоследствии совершивший ряд легендарных походов в Арктике), но он был слишком велик для скромных по тому времени работ института; в 1922 году удалось построить небольшой корабль. В те годы, когда Советское государство еще только оправилось от тяжелой борьбы с интервентами и белогвардейцами, создание специального океанографического судна было действительно трудовым подвигом.
        В Архангельске нашли корпус недостроенной деревянной шхуны, машины и котел были взяты с затонувшего в 1916 году близ Архангельска морского буксира, а все остальное, вплоть до последней гайки, было отыскано сотрудниками института по бесконечным пристаням Архангельска на судах, предназначен ных на слом.
        "Персей" невелик - всего сорок один метр длины, пятьсот пятьдесят тонн водоизмещения, но зато какое изящество форм, как гармонично заострены профили носа и кормы, как плавно округлены борта, которые смогут выдержать удары льдин!
        НА "ПЕРСЕЕ" У БЕРЕГОВ "ШПИЦБЕРГЕНА"
        За два первых года плаваний "Персей" побывал у берегов Новой Земли, Шпицбергена и даже у мрачного архипелага Франца Иосифа. В 1925 году он должен был пройти к него степриимным восточным берегам Шпицбергена и работать в Стур-фьорде ("Большом заливе").
        Выйдя из Мурманска, "Персей" зашел в норвежский порт Варде, а затем направился к Шпицбергену. Пять дней перехода до Стур-фьорда - пять дней почти беспрерывной качки. Как и все суда с круглыми обводами, приспособленные к плаванию во льдах, "Персей" сильно раскачивало. Но зато даже на большой волне он не зарывался и волна не сплошь заливала палубу.
        Во время качки сидеть в каюте скверно: нужно или лежать, или уходить на палубу. Здесь можно целыми часами смотреть, как нос "Персея" поднимается на волну и затем с силой падает в темную впадину между волнами. Бушприт скрывается под гребнем волны, и весь бак (носовая часть) покрывается пеня щейся водой. На палубе в середине судна также небезопасно - крупные волны иногда перекатываются через борт. Самое лучшее место - на капитанском мостике; но пребывание там не очень поощряется. Наш капитан из семьи поморов-судоводите лей и твердо хранит морские традиции.
        На второй или третий день после выхода из Варде мелькнул в тумане и мгле плоский профиль Медвежьего острова, когда-то знаменитого медведями и морскими зверями, а теперь угольными месторождениями.

25 августа, наконец, показался Шпицберген. Как пишет один автор XVIII века, "по силе означенного морского чертежа пред ставляется сей остров во образе пятиугольника". Из этого пятиугольника мы увидали самый конец - Южный мыс и его восточную сторону, так как мы шли в Стур-фьорд, лежащий между самым большим островом архипелага, Западным Шпиц бергеном, и более восточными - островами Баренца и Эдж.
        Шпицберген после первой мировой войны был передач Антантой Норвегии (в награду за нейтралитет во время войны) и переименован норвежцами в Свальбард. Он стал для нас заграницей, и как-то стали забывать даже русские, не говоря уже об иностранцах, что открыт остров русскими и на этой рус ской земле поморы промышляли с XIV века. По преданиям, еще до основания Соловецкого монастыря, то есть до 1435 года, поморы Старостины имели избы на западном берегу Шпицбергена в гавани Старостиной. Род этот, в течение многих столетий промышлявший на Шпицбергене, вымер в 1875 году; один из его представителей, Иван Старостин, зимовал на Шпицбергене тридцать девять раз и похоронен в Гринхарбуре.
        Есть документальные, данные о том, что Шпицберген был известен русским до вторичного открытия его Баренцом в 1596 году. В 1576 году датский король Фридрих II писал в Вар де Людвигу Мунку, приказывая ему войти в сношения с русским кормщиком Павлом Нишецом, живущим в Mallues (Кола) и ежегодно около Варфоломеева дня плавающим в Гренландию (Груланд). Нишец предлагал тронгеймским бюргерам сообщить данные об этой земле и провести их суда.
        Русские слыхали от скандинавов о существовании Гренландии (известной последним с X века) и думали, что Шпицберген, который они посещают, и есть Гренландия. Поэтому они назвали его Груланд (позже Грумант). Под этим последним названием он и был известен на нашем Севере, а поморы, промышлявшие на нем, назывались груманланами.
        В 1620 -1635 годах промыслы на Шпицбергене достигли наибольшего расцвета, и число съезжавшихся туда охотников из всех стран Европы в некоторые годы доходило до 18 тысяч. На острове Амстердам (северо-западная часть архипелага) летом существовал даже город Смееренбург с трактирами и лавками. В XVIII веке русские грумантские промыслы стали сокращаться, но все же в конце века отправлялось на Грумант до 150 человек ежегодно. По-видимому, прекратились совсем грумантские промыслы после 1851 года, когда в одной губе погибли от цынги двенадцать поморов из зимовавших там восемнадцати.
        Очень широко известна история русских робинзонов Полярного моря - штурмана и трех матросов, которые, в 1743 году остались на Малом Беруне (остров Эдж) с двенадцатью заря дами и полпудом муки и провели там шесть лет и три месяца. Можно удивляться их выдержке и выносливости, которые помогли им бороться со стужей и медведями, добывать пищу, оберегать себя от цынги, шить себе из шкур одежду - и все это не в условиях южной благодатной природы, а на Крайнем Севере, куда в XVIII веке ссылали преступников из Западной Европы, предлагая им на выбор: смертную казнь или зимовку на Шпицбергене.
        Приключения четырех груманланов были описаны русским академиком Леруа в книге, вышедшей в 1768 году и сделавшей ся настолько популярной, что до 1772 года появились ее издания на русском, английском, французском, немецком, голландском и итальянском языках. В советское время эта книга переиздавалась несколько раз.
        Голландцы, впервые увидев западные берега архипелага, были поражены острыми и дикими его горами, почему и назвали его Шпицбергеном. Со стороны Стур-фьорда вид острова несколько другой. От Южного мыса к северу тянется непрерывная черно-белая стена: острые конусы и гряды гор и лежащие между ними ослепительные снега и ледники, спускающиеся в море. Если присмотреться, то видно, что гребни гор и даже снежные равнины в глубине острова за ними лежат почти на одной высоте, образуя горную страну в 500 -600 метров высоты. Над ней вдали сияют пики западного берега - группа Горн- зунд-Тинд высотой в 1200 метров.
        Час за часом смотришь на эту сияющую белым и черным линию зубцов и не можешь оторваться. Необыкновенно прозрачный воздух позволяет видеть за сотню километров, и стене этой, кажется, нет конца. Здесь впервые я понял изумительное сочетание черного и белого, основных элементов шпицбергенского пейзажа. Ни одна страна до сих пор не производила на меня такого сильного впечатления.
        Двигаясь на север, мы с тревогой глядели вперед: не покажется ли лед. Ведь нам предстояло войти в Стур-фьорд - большую воронку, открытую на юг и с двумя узкими проходами на севере. Стур-фьорд защищен от теплого Гольфстрима, проходящего на западной стороне Шпицбергена, и лед в нем тает медленно. К тому же восточные и юго-восточные ветры набивают в него все новый и новый лед. Поэтому плавание в Стур-фьорде возможно только в августе, да и то из последних двадцати лет в течение одиннадцати Стур-фьорд был забит льдами. В то же время западное побережье Шпицбергена открыто для судов от трех до шести месяцев в году.
        Из-за этого, конечно, Стур-фьорд и. примыкающие к нему земли были исследованы гораздо хуже, чем запад Шпицбергена, хотя можно насчитать больше десяти экспедиций, побывавших здесь до 1925 года. Правда, все они работали короткое время. Из русских экспедиций особенно замечательна экспедиция

1899 -1901 годов под начальством геолога Ф. Н. Чернышева. Она имела целью измерить дугу меридиана южной части Шпиц бергена; в северной части такая же работа производилась шведами. В конце концов русским пришлось взять на себя измерения и в центральной части острова, где горы достигают 1 700 метров, так как шведы после двукратных попыток отказались от надежды взобраться на эти высоты. Русским (партия А. Васильева) удалось выполнить и эту задачу и после невероятно тяжелых переходов установить геодезические сигналы на вершинах и провести необходимые наблюдения. В отчетах экспедиции и популярной книге Васильева можно найти красочные описания зимних и летних переходов по ледникам и пикам Шпицбергена, когда люди в пургу и стужу тащили на себе сани, проваливаясь в трещины, и спасались лишь благодаря редкой находчивости.
        Стур-фьорд суда Чернышева пересекали не раз и часто находили его забитым льдом. Например, оставив 3 июля 1900 года на горе Кейльгау матроса на одни сутки, сотрудники экспедиции смогли пробраться к нему только через двадцать семь дней. Стоит задуть юго-восточному ветру - и к берегу Западного Шпицбергена будет прибита такая плотная масса льда, что простое, неледокольное судно ни за что не пробьется. Русские промышленники когда-то уходили по такому льду пешком из Китовой бухты7 (на 50 и 70 верст к востоку). В 1928 году сюда подходил "Малыгин" и нашел весь Стур-фьорд забитым льдом.
        "Персей" сам не новичок в этих водах - в прошлом году, посетив на северо-востоке остров Вайч (Земля короля Карла, куда летал в 1928 году с "Малыгина" Бабушкин), спустился на юг к острову Надежды и затем зашел вглубь Стур-фьорда.
        Мы проходим 77-ую параллель, и за нею там, где начинается собственно Стур-фьорд, нас встречают первые мелкие, изъеденные водой льдины. Они ласково шуршат о борта, но их становится все больше и. больше. Скоро "Персею" приходится сбавить ход, осторожно выбирая путь между льдинами. До сих пор мы шли к бухте Китовой, теперь мы меняем курс на северный - нам нужно начинать работу на 78-й параллели, в бухте Агард. Но скоро приходится отказаться от прямого пути, итти на северо-восток и искать кромку льда. Находим ее, идем опять полным ходом по чистой воде.
        Шпицберген х - Место высадки в бухте Китовой Кромка идет поперек залива, к острову Эдж. Приходится опять повернуть к бухте Агард. Лед становится угрожающим - это не легкие льдины кромки, это уже сплошная масса льда, с льдинами до 200 метров в поперечнике, местами с мно голетними торосами. На льдине возвышаются кучи неправильно нагроможденного льда; в пещерах под ними густые индигово- синие тени. "Персей" уже не может обходить льдины; он, рискуя, начинает разрезать их, как ледокол. Нос корабля как будто нежно касается льдины, и вдруг она лопается извилистой трещиной и расползается в стороны. Под белой поверхностью показывается каша тонких голубовато-серых кристаллов льда. На корме все время стоит матрос и отпихивает льдины багром, чтобы не попали в винт битого Ледокольные качества "Персея" еще плохо известны: он плавает всего третий год. Поэтому пока мы очень осторожны. Начальник рейса, зоолог Л. А. Зенкевич, не рискует больше пробиваться сквозь эту кашу. Ведь густота льда уже измеряет ся десятью баллами - наивысшей отметкой. "Персей" поворачивает назад и пытается пробиться к бухте Китовой. Здесь
нас встречает такой же густой лед, над которым кое-где возвы шаются айсберги. Они разнообразной формы и величины, вплоть до громадины в полкилометра длиной, сидящей у береговых утесов. В восемь часов мы останавливаемся в восьми милях от этой глыбы льда - больше итти нельзя, надо выждать, не разгонит ли лед. Против нас черные массы обрывистого берега с резкими горизонтальными полосами. От обрыва и до судна - сплошное белое поле, все еще сияющее, - ведь солнце здесь зайдет только в августе: на 78-й параллели день продолжается сто двадцать суток.
        В черных просветах воды иногда показывается голова любо пытного тюленя, который "выстает" - высовывает из воды плечи и голову, чтобы посмотреть на судно. Сегодня мы видели уже нескольких; они грелись на льдинах и при приближении судна поспешно и неуклюже скатывались в воду.
        Утро не приносит ничего хорошего: за ночь "Персей" унесло на четыре с половиной мили к юго-востоку. Пробуем еще пробиться - все то же. Ученый совет экспедиции решает уйти из Стур-фьорда совсем и поработать на шпицбергенских банках дня три, - может быть, за это время подует северный или западный ветер и разредит лед.
        Через несколько дней мы возвращаемся в Стур-фьорд. Два дня дул западный ветер, и льды за это время должны были поредеть. Но уже на 77-й параллели снова встречаем кромку льда, которая уходит прямо к южному концу острова Эдж. Сначала это мелкобитый лед, потом плотность его возрастает до пяти баллов, а к полудню - - до семи-восьми. Чтобы пробиться в ближайшую из намеченных бухт - Китовую, надо пройти 30 миль во льдах. Из бочки наблюдательного пункта на фок-мачте ничего утешительного не видно - весь Стур-фьорд забит.
        В четыре часа начинается крупнобитый торосистый лед с торосами до четырех метров и показываются айсберги. Снова "Персей" разрезает льдины, огибает торосы и айсберги, холод ные утесы которых поднимаются уже на 15 - 20 метров выше наших мачт. Медленно текут часы; кажется, уже несколько суток нос "Персея" бьет о льдины. В каюте неумолчный треск: здесь гулко отдаются удары по обшивке корпуса.
        Только к вечеру входим в Китовую бухту прямо к огромному леднику, Большому Уэльскому. Он спускается в море сплошной стеной в двенадцать километров ширины. Пред ставьте себе, что эта масса льда движется на вас - правда, всего метр в сутки, но неудержимо и неуклонно, днем и ночью.
        "Персей" бросает якорь против ледника, пройдя его левую морену, - боковые морены выдвигаются в виде длинных кос в море. Решаем высадиться здесь. Перед нами задача срочно найти место для лагеря, удобное для стоянии, с водой и, глав ное, с гаванью, где можно сберечь лодки от напора льдов. Спускают вельбот, и несколько человек выезжает для рекогнос цировки.
        Первая наша высадка - на мысу морены, выдвигающемся, как голова кита, в море. Морена - это полоса суглинков, глины и камней, выносимая ледником из гор и по мере его таяния остающаяся вдоль его боков и у конца. Конечная морена не видна - она на дне моря; обычно такая морена образует входной бар во всех фьордах. Боковые морены Уэльского ледника представляют полосы в километр шириной, окаймляющие ледник. Когда мы поднялись на морену, оказалось, что вся она в громадных провалах с маленькими озерками: это следы растаявших глыб льда, когда-то погребенных в морене. Мо рена вязкая, и лагерь на ней располагать, конечно, нельзя.
        За мореной лежит полоса, в целый километр шириной, песков и галечников, по которым текут бесчисленные речки из ледника и морены, и только за ними начинается коренной берег. Он мрачен, этот берег, о котором многие из нас мечтали, когда "Персей" пробивался сквозь льды. Щебневая равнина, и на ней в десятках метров один от другого пучки цветов - ярких белых и желтых, низких цветов на коротких стебельках. Часто нога вязнет в щебне, прямо под ним вода. Снег на равнине только что стаял, и пятна его лежат еще у подножия горы.
        Склоны гор - это крутые черные откосы, со снегом во впадинах. Соседняя гора, кажется, рядом, но по карте мы знаем, что она за несколько километров от нас и высота ее 600 метров.
        Приходится торопиться, и мы уже решаем выбрать для базы щебневую равнину в бухте за мореной, как кто-то замечает вдали, западнее, домик - да, настоящий деревянный домик среди черной щебневой пустыни! Мы спешим к нему, пересе каем бурный ручей, огибаем озерко со мшистым берегом. На другой стороне - дощатый аккуратный домик, но с выбитым окном, и на стене английская надпись: "Заявка возобновлена для Северной исследовательской компании. Карл Сетер, август 1923 г.", и ниже: "август 1924 г.".
        Надпись странная, ведь все побережье от бухты Китовой и до бухты Агард-бей заявлено в 1912 году В. Русановым и его спутниками для русского товарищества "Грумант". Позже я прочитал в одном немецком горном журнале, что эта Север ная компания занималась мародерством в чужих районах.
        В статье рассказывалось, как однажды представители компа нии "...высадились по ошибке на площади, принадлежавшей Большой норвежской шпицбергенской угольной компании, но должны были отступить под давлением превосходящих сил и несколько при этом пострадали".
        На двери домика прибит ключ, совершенно заржавевший, внутри пусто и сыро. Но дом - это неожиданный подарок нам, и мы решаем обосноваться здесь, тем более, что рядом озерко и из него бежит шумный ручеек.
        Пора на "Персей": ночь прошла, и капитан в нетерпении, наверно, давно уже жует свои длинные усы. Он стоит на па лубе, и только вежливость мешает ему ругаться. После моего сообщения о выборе места для базы капитан отдает прика зание немедленно готовиться к высадке. Начинается выгрузка нашего имущества - палаток, инструментов; лес, предназначенный для крепления разведочных шурфов, связывают и буксируют. Продовольствие мы получаем на месяц - на случай, если "Персей" не сможет подойти к берегу и нам придется пешком переходить Шпицберген, чтобы выйти в жилые места западного побережья. Моторная лодка буксирует два вельбота, и вереница шлюпок ловко извивается в проходах между льдами. Надо пройти до базы шесть километров и вернуться, - высадка затягивается.
        Капитан становится все мрачнее и мрачнее: уже с десяти часов утра лед начал медленно двигаться с моря и забивать залив. Наконец в два часа он заявляет мне, что больше "Пер сей" сидеть в этой ловушке не может и надо отправить все, что остается.
        Поспешно грузимся и рассаживаемся. Моторный катер на поминает телегу цыган: ящики, узлы, на них наверху сидят, цепляясь за что попало, люди. На рабочей шлюпке, идущей на буксире, - гора вещей, на них доски и сверху - плотник.
        Минута прощания проходит в общем волнении. Неизвестно, когда мы увидимся, ведь я получил инструкцию на случай, если мы будем отрезаны льдами; в ней даны указания, куда итти через Шпицберген.
        Моторный катер полным ходом мчится от "Персея". На палубе корабля собрался весь экипаж и научные сотрудники.
        А льды напирают и напирают, проход между льдинами, куда мы только что хотели двинуться, смыкается с зловещим шуршаньем. Приходится бросить буксир, остановить мотор и, отпихиваясь веслами, добраться до морены. Здесь я велю выгрузить все тяжести: доски, грузные цилиндры с водородом (предназначенные для наполнения шаров-пилотов) и сложить пока на морене; заедем как-нибудь потом.
        С морены мы приветствуем выстрелами "Персей" - он поднял якорь и собирается уходить. В ответ раздаются три прощальных гудка. Черный силуэт "Персея" с полосой дыма четко рисуется на льдах.
        Пять километров через бухту лодки проходят на веслах, пропихиваясь между льдами. За эти несколько часов лед в бухте сгустился чрезвычайно - там, где свободно проходил караван из трех лодок, едва протискивается одна. Узкие проходы смыкаются, и заранее нельзя определить, удастся ли пройти между ледяными полями или придется возвращаться.
        Наша база представляет живописный вид: всюду бревна, тюки, ящики, бочки с бензином, с солониной, с капустой. По степенно все приводится в порядок: продовольствие склады вается на камнях под брезентовый навес, матросы (кроме семи научных работников, на берег высадились шесть матросов для разведочных работ) водворяются в домике, для научных со трудников ставятся палатки. Лагерь обживается - на Шпиц бергене, оказывается, не так мрачно и неуютно. Около нашего озерка есть даже мох, кругом летают утки, гаги, гуси, гагарки (кайры); днем совсем тепло, и даже ночью только немного ниже нуля.
        Было бы интересно день за днем описать нашу жизнь, пользуясь журналом береговой партии, но это займет мно го места. Остановлюсь только на наиболее интересных моментах.
        Первые наши экскурсии были на ближайшие горы. Их цель - выяснить геологическое строение гор и указать места для разведки на уголь. По старым данным предполагалось, что все это побережье занято третичными отложениями, которые на западной стороне Шпицбергена заключают превосходные каменные угли.
        Но первый же день работы жестоко разочаровывает нас. Оказалось, что район бухты Китовой сложен мезозойской сви той (юра и мел), к которой на Шпицбергене приурочены только плохие, не промышленные угли. Вся дальнейшая работа была посвящена подтверждению этого печального вывода и детальному геологическому исследованию.
        Но зато наши экскурсии вознаградили нас незабываемыми пейзажами. С высоты 600 метров открывается вид на сотню километров во все стороны. Мы видим Стур-фьорд, покрытый мелкой сыпью льда, и за ним синюю полосу плоских островов Эдж и Баренца. К югу, к западу, к северу - только черное и бе лое, конусы и гребни гор и ледники. Под нами огромная ле дяная река Большого Уэльского ледника, начинающегося далеко на северо-западе, в центральных торах острова и прини мающего с обеих сторон широкие ледяные притоки. Середина ледника изборождена рядом черных полос - это срединные морены, образующиеся при слиянии ледников. За ледником к югу - мрачная гряда горы Костинского, ледник Емельянова, еще черная гряда.
        Читатель, наверное, заметит обилие русских названий - весь южный и центральный Шпицберген заснят русской экспедицией Ф. Чернышева в 1899 -1901 годах, и немногочисленные иноземные названия тонут среди русских.
        Снег лежит во всех впадинах и на южном и на северном склоне гор. Мы сначала с удовольствием ходим по нему, но вскоре убеждаемся, что снег фирновый, крупнозернистый, сы пучий и итти по нему труднее, чем по песку; а на крутых склонах он обледенел, и переходы опасны. Но зато приятное развлечение - скатываться по такому снегу вниз. И наши товарищи, остающиеся на базе для наблюдений над приливом и отливом, над шарами-пилотами (которые служат для опре деления направления ветра в верхних слоях атмосферы), в свободное от работы время катаются на наскоро сбитых салазках с горы Уэлс-хэд.
        Гора Уэлс-хэд служит целью следующей нашей экскурсии. На вершине находим остатки триангуляционного знака -. четыре столба, крыша, железный цилиндр для световых сигналов. Здесь в 1900 году сотрудники Ф. Чернышева - С. Костянский и А. Педашенко - в течение двух месяцев сидели в палатке на узком гребне, ловя сигналы с острова Эдж и с гор Агард и Кейльгау.
        Воздух на Шпицбергене так прозрачен, что триангуля ционные знаки были установлены в 60 -80 километрах один от другого.
        Все время дует восточный и южный ветер. Льды окружили нас тесным барьером. Они не только сплошной массой лежат в заливе, но залезают даже и в маленькую бухточку, где спря таны у нас лодки, и давят на них. Приходится поднять лодки в русло ручья.
        В море где-то буря: среди льдов тихо, но мерное дыхание всей массы отражается на берегу, зеленая каша мелкобитого льда ударяет в утесы и вздыбливается прибоем. Льдины бьются друг о друга, и то здесь, то там взлетают фонтаны воды. Мы не решаемся пробиваться в легкой лодке сквозь льды и продолжаем работу на берегу.
        Теперь надо пройти на север возможно дальше, до следующего большого ледника. Идем по долине ручья, текущего мимо гор Церасского и Цингера к горе Жуковского. Кругом тишина, только слышно неумолчное журчанье ручьев из-под снега. Один раз мы встретили куропатку, а больше не попадалось ни одного живого существа.
        Небо прозрачно - туман был редок в эти дни. Итти по долине жарко, но как только выходишь на вершину, холодный ветер пронизывает под кожаной курткой.
        Склоны покрыты щебнем с пучками цветов: эдельвейс, желтые короткие маки, незабудки, какие-то белые цветы. По чти везде на ровной поверхности - каменные многоугольники. Это геометрически правильные шестиугольники в один-два метра в поперечнике, середина которых занята сырой и вязкой почвой, а по краям - стоящие, ребром камни. Целые площади покрыты этим правильным узором. Было предложено много объяснений происхождения этих фигур; главное значение при их образовании имеет чередование замерзания и оттаивания, которое приводит к выталкиванию камней вверх и к сосредо точиванью мелкозема в центре многоугольников, а камней по их краям.
        На склоне такой многоугольник вытягивается и, наконец, превращается в параллельные полосы камней и почвы. Эти узоры чрезвычайно характерны для полярных пейзажей; вы их увидите и на Новой Земле, и в северной Сибири, и даже на высоких горах умеренного пояса.
        По этой долине и по следующей, выводящей нас опять к морю, на высоте до 100 метров мы находим несколько древних морских террас. Шпицберген сравнительно недавно, в начале четвертичного времени, покрывался значительно большими массами льда и был погружен на 120 -140 метров в море. По мере того как лед таял, остров поднимался. В на стоящее время поднятие приостановилось, и снова образуется терраса. Земли короля Карла и Франца Иосифа испытали поднятие более чем на 300 метров.
        Дойдя до моря, мы двигаемся на север по гальке побережья, обходя льдины. Высоко над нами нависли утесы горы Жуковского; на них видны белые пятна и слышен непрерыв ный галдеж: это птичий базар; десятки тысяч гагарок сидят на склоне утеса и судачат. Впереди ледник Томсона выходит зеленой стеной в море.
        В конце пути нас ждала неожиданная находка: на берегу маленький столб, сделанный из плавника (принесенного водой леса), с вырезанной на нем надписью: "В. А. Русанов, 1912". Находка вдвойне драгоценная: теперь мы знаем, где Русанов сделал заявку на уголь, и, кроме того, держим в руках на стоящую реликвию полярных путешествий.
        В. А. Русанов - первый геолог-исследователь Новой Земли, который в течение четырех лет (1907 -1910 гг.) подробно изучал ее геологическое строение, рельеф и ледники. В 1912 го ду, по поручению русского правительства, Русанов осматривал месторождения каменного угля на западном побережье
        Шпиц бергена. Отсюда он совершил пересечение к Стур-фьорду и, изучив берег вблизи Китовой бухты, сделал здесь заявку на прибрежную площадь, считая ее угленосной. Возвратившись на западное побережье, Русанов отправился в плавание, цель которого до этого момента тщательно скрывал от всех, - он хотел на своем маленьком пятидесятитонном моторно-парусном судне "Геркулес" пройти северо-восточным проходом вокруг Азии. Только из записки, которую путешественник оставил 26 сентября 1912 года в Поморской губе Новой Земли, стало известно о его смелом замысле.
        В этой записке Русанов указывал, что в случае гибели судна он выйдет на один из полярных островов сибирского по бережья. 1912 год был крайне неблагоприятен для плавания в нашем секторе Арктики. В этом году корабль "Святая Анна", на котором экспедиция под начальством Брусилова изучала Карское море, был затерт льдами и унесен на север, а Седов не мог достигнуть Земли Франца Иосифа и был принужден зазимовать на Новой Земле.
        Поиски этих трех экспедиций, которые велись несколькими судами в 1913 году, не обнаружили следов "Геркулеса", и дол гое время записка Русанова была единственной реликвией его последнего плавания, - теперь к ней мы присоединили заявоч ный столб.
        Лишь в 1934 году выяснилась судьба экспедиции Русанова: в шхерах Минина, у северного побережья Таймыра, на острове, названном впоследствии островом Попова -Чукчина, были найдены остатки пешей партии этой экспедиции - документы матросов Чукчина и Попова, визитные карточки зоолога экспе диции 3. Ф. Сватоша, автографы Русанова и ряд предметов снаряжения. Очевидно, "Геркулес" был раздавлен льдами у берегов Таймыра и сотрудники экспедиций, передвигаясь одной или несколькими партиями вдоль побережья на запад, к Енисею, все погибли от истощения и холода.
        Каменного угля, несмотря на заявочный столб, мы не находим: тут те же юрские и меловые отложения. Столб Русанова мы решаем взять для музея Морского научного пловучего института.
        Обратный путь, хотя и полные возбуждения от интересной находки, мы делаем медленно: пропитанный водой столб тя жел и неудобен, рюкзаки с коллекцией камней тоже оттягивают плечи. Шаг за шагом одолевая снежные поля, доползаем до базы. У всех одно желание - скорее съесть суп из мясных консервов и заползти в темную палатку, чтобы отделить от непрерывного полярного дня свою условную ночь!
        Ледяной прибой стих, и на следующий день мы делаем попытку выйти в море. Рабочая шлюпка с маленьким подвесным мотором будет надежнее, чем большой катер "Эвелина". Ран ним утром (впрочем, может быть и поздним вечером, - время различается с трудом) мы выезжаем.
        После долгой возни удается справиться с мотором, и лодка поспешно бежит меж льдин. Интересно итти по узкому про ходу, вдруг замыкающемуся круглым расширением, в котором надо искать отверстия или огибать холодную стену айсберга. С него каплет вода, сыплются кусочки снега и камня. Айсберг полосатый, и по этим полосам можно определить, стоит ли айсберг в первоначальном положении или наклонился.
        Одни айсберги сохранили еще прямоугольные срезы, другие превратились в закругленные горбы, в точеные башни. Есть и совсем изъеденные, которые не раз перевертывались и выставили на воздух свою подводную часть, растворенную водой. Многие сидят на мели: ведь у льдины под водой масса в семь с половиной раз больше, чем наверху, и если айсберг поднимается на 10 -15 метров, то в воде он должен сидеть не менее чем на 75 -110 метров. Против нашей базы на мели сидит айсберг в полкилометра шириной и длиной. Представ ляете себе, какая это масса льда!
        Прилив и отлив "проедает" в айсбергах пещеры, и в них стоит сумрак - индигово-синий, бериллово-зеленый.
        Направо зеленая стена Большого Уэльского ледника длиной 12 километров; она в трещинах, и время от времени от нее отскакивают куски - ледник "телится", как говорят гео графы.
        Но не только там идет ледяная жизнь: вот рядом с нами от волны нашей лодки из-под одной льдины выскочила другая, встала стоймя и упала нам вслед. Вот еще одну мы ударили неудачно - и равновесие нарушено, льдина встает на дыбы и торопится опрокинуться на нас.
        Медведей нет нигде - по-видимому, они не бегают здесь, "как собаки в Москве" (так писали некоторые полярные кор респонденты). Но тюлени нас не оставляют: то тут, то там из воды показывается круглая голова, тюлень "выстает" (как говорят поморы) по плечи и следит, поводя усами. Потом ны ряет, плывет за нами и снова "выстает".
        За Уэльским ледником цель первой нашей поездки - гора Костинского. Это передовая гора узкого гребня, вытянутого между двух ледников. Подъем на нее мы заканчиваем в пол ночь. Надо итти по узкому черному гребню вдоль края ледникового кара. Кар - это круглое расширение на склоне горы, окруженное со всех сторон утесами. Сползая с утесов, снег выпахивает дно кара и выстругивает на его стенках борозды в виде ребер.
        Ледник, начинающийся в этом каре, впадает в Большой Уэльский, но не имеет имени; мы назвали его ледником "Персея".
        На вершине холодно - ветер; туман покрывает вершины и ползет с запада, стекая в долины. Мы стоим на сходящихся между карами гребнях; к северу сползает ледник "Персея", к югу - другой, Емельянова. Только черное и белое, и еще туман, ветер, мелкий снег; на востоке видно море с мелкой белой сыпью льдин.
        У лодки нас ждет чай и горячий суп из консервов, сваренный на костре из плавника; хотя на Шпицбергене плавника очень мало, один-два ствола на сотни метров побережья, но все же можно набрать дров для костра.
        Узнав, что передвижение во льдах даже безопаснее, чем по свободному ото льдов морю, так как во льдах не бывает вол нения, мы стараемся исследовать побережье возможно дальше. Одна из следующих поездок - к заявке Русанова, на этот раз с партией рабочих и новым заявочным столбом. Разведка и здесь не дает угля, и добыча, привезенная отсюда, попала не в геологический музей, а в зоологический сад. Поднявшись к горе Жуковского, мы увидали под утесом двух песцов в коричневых летних шубках, которые лаяли на нас, как собаки. При нашем приближении песцы убежали, оставив в норе в скале своего ребенка - маленького злого щенка. С трудом матросы извлекли его из норы - щенок кусался и злобно огрызался. В борьбе ему повредили коготь на одной из лапок. Его с торжеством везут к базе. Матросы делают ему клетку из ящика и кормят доотвала. Но нрав щенка остается такой же злобный. Я видел его потом зимой в Московском зоопарке среди десятка собратьев.
        Более далекую поездку вдоль побережья на юг не удалось совершить: 8 августа пришел "Персей" и вызвал нас гудками с полдороги от горы Шенрока, окаймляющей с юга ледник Емельянова. Взяв нашу береговую партию на борт, "Персей" двинулся на север вдоль побережья и, пробиваясь сквозь льды, прошел до бухты Агард-бей. Незабываемое зрелище: панорама черных утесов, чередующихся с ледниками, полощущими свои широкие языки в море; маленькие ледники ютятся на крутых обрывах и падают с них в виде изломанных ледо падов!
        После короткой высадки в бухте Агард-бей, где мы под нимались на одну из вершин и изучали ее геологическое строение, "Персей" посетил угольные копи общества "Грумант" в Айс-фьорде, на западном побережье Шпицбергена. Горы западного берега нам не удалось видеть - оплошной туман закрывал и море и остров.
        В КАРСКИХ ВОРОТАХ
        В 1927 году я снова отправился на "Персее" с экспедицией Морского научного пловучего института - на этот раз вокруг Новой Земли. Плавание началось в конце августа из Архан гельска, где "Персей" ремонтировался в сухом доке после тяжелого весеннего рейса.
        На рассвете 5 сентября мы подошли к южному концу Новой Земли. Я был сперва несколько разочарован: вместо больших снежных гор и ледников (они лежат севернее, в средней части Новой Земли) я увидел плоские берега с низкими обрывами утесов, множество мелких низких островов, голые холмы. И над всем этим - низкие свинцовые облака и туман.
        Мы входим в Петуховский Шар (так на севере называют пролив). Гремит цепь - якорь отдан, корабль развертывается по ветру и течению. В маленькой бухточке к северу видим на селенный пункт, которого не было два года назад: две избы, самоедский чум, моторио-парусный бот. Спешим съехать на берег, чтобы найти пресную воду, но не успеваем высадиться, как сбегается все население: с десяток русских и ненцев. На берегу штук сорок пушистых собак неистово лают на Рекса - пойнтера нашего старшего механика. К людям они очень ла сковы и подходят к нам, махая хвостами.
        Из разговоров с жителями становища узнаем, что Госторг построил здесь дома и сдал их в аренду партии русских кре стьян из Шенкурского уезда. Они зафрахтовали бот и приехали сюда промышлять рыбу и зверя (тюленей, моржей, медведей). Никто из них до сих пор не бывал в море, но все храбро пустились в полярные страны. Ведь они потомки тех новгородцев и поморов, которые в утлых ладьях пробирались по северным рекам и Ледовитому морю к устью Оби и Енисея.
        Новые промышленники уже успели осмотреть весь южный конец Новой Земли и рассказывают начальнику нашей экспедиции зоологу И. Месяцеву, что в Карских Воротах, в Никольском Шаре на отмели лежит норвежский бот, а в нем покойник.
        Какие-то грабители пробовали вынуть мотор и для этого часть бота сожгли. Но там осталось много вещей, есть даже книги - русские и иностранные.
        Бот, потерпевший крушение, покойник, книги - все это чистейшая романтика. Воображение наше затронуто. Но есть и более серьезные вопросы, которые надо выяснить: чей это бот, может быть, это научное судно и можно спасти резуль таты наблюдений.
        Поэтому Месяцев решает пройти на катере в Никольский Шар из губы Логиновой, куда "Персей" перейдет завтра.
        Пока русские промышленники и ненцы разговаривали с Месяцевым на "Персее", мы уходим на моторном катере по "Петухам" (Петуховскому Шару) на восток. Новая Земля встречает нас неприветливо - холод, порывами налетает ве тер, дождь. Но мы должны еще быть благодарны: например, в 1833 году, придя 2 мая для описи берега в Петуховекий Шар со своей зимовки в губе Каменке, Пахтусов (первый моряк, заснявший южный конец и восточный берег Новой Земли) пролежал со своими спутниками, пережидая метель вот здесь, налево, на плоском мысу, без всякого прикрытия двое суток. Ветер был настолько силен, что путешественники не могли стоять на ногах и легли головой к ветру, чтобы не занесло снегом. Два дня они лежали в мокрой одежде на ветру; а чтобы утолить жажду, таяли снег в кружке на груди.
        По северной ветви Петуховского Шара мы выходим в большое расширение. Проливы из него ведут в заливы Рейнеке и Карпинского на севере и Никольский Шар на во стоке; между проливами - низкие, плоские острова. Море везде свободно ото льда, серые волны бьют наш катер. А 13 августа 1832 года Пахтусов нашел все эти проливы, на чиная от Петуховского Шара, забитыми льдом. С большим трудом удалось ему пробиться на 35 километров на восток, к своей зимовке в губе Каменке.
        Мы ведем сейчас геологический осмотр берега и одновременно изучаем животное население прибрежной полосы. Пока я хожу по берегу, зоологи и ботаники забрасывают маленькую драгу. Она приносит массу водорослей, бурокрасные рассеченные фукусы и громадные полотнища ламинарий - морской капусты. В водорослях прячутся мелкие моллюски, рачки, черви. Все это тут же размещают в стеклянные банки. Старший штурман, управляя катером, одновременно ведет съемку (опись) берегов.
        В шесть часов вечера надо поворачивать обратно, хотя хочется дойти до Кусовой Земли; но в сентябре нет уже бес конечного дня, и скоро будет темно. Мы пытаемся пройти южной ветвью Петуховского Шара, нанесенной сто лет назад Пахтусовым, но позже не проверенной гидрографами.
        Новая Земля Темнеет, вдаль видно плохо; по мере того как мы уходим вглубь предполагаемого пролива, мешке и выхода на запад нет. Приходится вернуться назад, а затем на юг, в обход Большого Оленьего острова, и снова через Петухов ский Шар, который мы прошли с трудом даже днем.
        Только через два часа, в полной темноте, продрогшие и мокрые от обдававших нас волн, попадаем к "Персею", огни которого приветливо светят среди пролива. Как хороша после такой про гулки кают-компания!.. Обед и ужин мы съедаем сразу за весь день.
        На следующее утро "Персей" двигается на восток не Петуховским Шаром, а "мористее" - через самые Карские Ворота. Корабль идет с осторожностью: в Карских Воротах много скалистых банок (мелей и подводных камней). Часть их в 1925 году еще не была нанесена на карту. Новая Земля на юге кончается рядом острых мысов - это характерный тип поперечного берега. Береговая линия режет поперек пласты и складки пород, поэтому более твердые свиты выдаются в море в виде мысов, а между ними заходят глубокие проливы. Против мысов - линии островов, а дальше - подводное их продолжение, банки.
        Едва выйдя из "Петухов", "Персей" натыкается на такую банку - не дном, конечно, потому что у нас сзади плывет "Джемс", а спереди на десятисаженной глубине висит якорь. "Джемс" - это необыкновенно остроумный прибор в виде деревянного змея, применяемый при плавании по плохо изученным морям. Он идет на лине за кораблем на определенной глубине, и если встречает грунт, то, ударяясь о него, всплывает. Если же скала будет спереди, то наш якорь ударится о нее и задержит корабль.
        Что это предосторожность не лишняя, показывает пример Литке. В 1823 году, 19 августа, он подошел к Карским Воро там, увидал Карское море совершенно свободным ото льда - единственный случай за все четыре года его работы - и на правился в Ворота. Измеряя глубину через каждые четверть мили, Литке все же в семи милях к юго-западу от Кусова Носа налетел на банку. Мгновенно был сломан руль, попор чен киль, и, чтобы спасти людей, собирались рубить мачты, но ветер, продолжая ударять судно о банку, наконец, вынес его на глубокое место. Пришлось бросить всякую мысль об изучении Карского моря - судно оказалось сильно поврежденным.
        Становище на южном конце Новой Земли
        Бот А. Рослякова
        Завещание А. Рослякова
        Белый медведь спускается навстречу вельвоту
        У мыса Желания
        Подъём бревен на мыс Желания
        Пролив Маточкин Шар
        Недаром Литке пишет: "Не должно подходить к Кусову Носу без особенной надобности".
        "Персей" благополучно прошел мимо Кусова Носа, и мы увидели на востоке совершенно свободное ото льда Карское море, этот "непроходимый ледник", как его называли в течение долгого времени.
        Вот и губа Логинова, где мы будем стоять. Это широкий залив, уходящий на четырнадцать миль вглубь острова. "Персей" бросает якорь под прикрытием маленьких островов у входа в залив - сейчас сердитый норд-ост, но если хватит прямой зюйд-ост, то нам достанется.
        На следующий день были назначены две экскурсии: одна на запад, в Никольский Шар, другая на восток, в губу Ка менку. Сюда пришел Пахтусов в конце августа 1832 года и, увидав, что Карское море безнадежно забито льдом, решил перезимовать в избушке, сложенной промышленниками. В "Дневных записках" Пахтусова день за днем описана эта зимовка. Избушка была чрезвычайно мала, тесна и сыра - вскоре на стенах выросла трава, и Пахтусов иронически пишет: "Однако мы не могли радоваться превращению избы нашей в оранжерею". Пахтусов и его помощники, несмотря на тяжелые условия зимовки - опыта полярных зимовок еще не было, - вели наблюдения, несколько раз совершали экскурсии для описи берегов, пренебрегая морозами и метелями. К весне, несмотря на строгий гигиенический режим, два матроса умерли от цынги. Летом 1833 года Пахтусову удалось на карбасе "Новая Земля" произвести опись восточного берега южного острова Новой Земли и пройти Маточкиным Шаром в Баренцово море. Из Баренцова моря пришлось опасаться в устье Печоры. До Архангельска из-за штормов и болезни экипажа пройти не удалось.
        Трудно представить, как можно было совершить это тяжелое двухлетнее плавание во льдах, в бурном море, на маленьком карбасе, всего длиной сорок два фута, без палубы! Кроме носовой и кормовой кают, суденышко имело только шкафуты - узкие настилки вдоль бортов в два фута шириной.
        Наши спутники, посетив губу Каменку, нашли там только основной венец избы Пахтусова; остальные сгнили или рас тащены на топливо. Два креста на могилах матросов оказались очень дряхлыми.

7 сентября, едва брезжил рассвет, наша группа на моторной лодке вышла в Никольский Шар через пролив Железные Ворота. Это название дано Пахтусовым. Действительно, Ворота представляют узкий проход между уте сами.
        Мотор бойко стучит, и наша лодка режет мелкие волны. Счастье, что вчерашний норд-ост прекратился: в узком горле Ворот нас бы здорово хватил прибой. Еще вчера вечером было видно, как он взлетал белыми языками и фонтанами на утесы возле Ворот.
        Наконец вот и остров Средний - цель нашей поездки. Большая коса выдвигается в пролив, в ней лагуна, а к северной стороне косы прижат бот, о котором нам говорили. Он лежит на правом боку, внутри вода, кормовая часть выжжена, обгорел даже борт до самой воды. Грабители, видимо, обобрали все, что поценнее, а остальное разбросали по берегу. Тут и бочки-сельдянки, совершенно заржавевшие ремингтоны (промысловые ружья), капканы для песцов, грубый секстан, начатый мешок муки, куски парусов и канатов. Но большая часть такелажа увезена; чтобы снять его, спилили мачту, и она лежит рядом с остатками лодки.
        В боте сохранилась только каюта на носу - кубрик. Люк открыт, и видны койки. Нижние залиты водой, а на левой верхней, лицом к палубе, лежит труп.
        На палубе одна из наших спутниц, Т. Дементьева, находит нижнюю челюсть - все, что осталось от другого трупа. Но в кубрике пять коек - где же остальной экипаж?
        Мы бродим по берегу, ползаем по круто наклоненной палубе: каждый надеется найти разъяснение - чей это бот и что с ним случилось. В воде под правым бортом много книг, фотографий и бумаг - по-видимому, грабители выкинули все это из каюты. Вытаскиваем книги палкой и находим несколько судовых документов, выданных норвежскому боту "Энигхетен". Из них мы узнаем, что бот построен в 1906 году, в 1919 году побывал в Архангельске, в 1921 году приписан к Гаммерфесту. Норвежские письма, книги на скандинавских языках, кассеты и даже норвежский почтовый флаг убеждают нас, что перед нами труп норвежца, может быть ученого. Но, оказывается, это ложные следы. Вскоре находим несколько русских книг, на одной из которых - учебнике морской прак тики - надпись: "Сия книга штурманского помощника Афанасия Рослякова, 1899, мар. 12". Кроме открыток с видами Кодака, я вытаскиваю из воды несколько слипшихся фотографий.
        На одной из них можно различить пятерых русских поморов, стоящих на палубе судна; попадаются еще два акварельных рисунка, изображающих женщин - видимо, поморок - на лугу.
        Наша гипотеза постепенно тускнеет и вскоре окончательно исчезает после того, как удается вынуть покойника из каюты. Он закостенел, и. пришлось вырубить часть палубы, так как люк слишком узок. В ногах трупа лежит пиджак, в кармане пиджака старший штурман находит две записки, размокшие, с едва заметным текстом. Разбирая их буква за буквой, узнаем, что они выданы Максимом Варзугиным и Василием Рыликовым Афанасию Рослякову, которого они покинули, чтобы итти к рейсовому пароходу в Белушью губу. Росляков "остался от нас здоров" и с ним кто-то четвертый, который вме сте с Росляковым зафрахтовал бот. Бот взят в Норвегии, но что было в начале путешествия - нельзя разобрать.
        Читаем дальше. Из Териберки (на мурманском берегу) подошли к Святому Носу, здесь промышлять было плохо. По шли дальше, к Новой Земле. У острова Вайгач "сели на грунт", судно дало течь и пришлось зайти в одну из губ Но вой Земли. Здесь Варзугин и Рыликов, считая, что на поврежденном судне назад не уйдешь, а продовольствия на всех не хватит, и поссорившись, по-видимому, с Росляковым при дележе добычи, ушли к пароходу. Они перечисляют, сколько "зверей" напромышляли до ухода, но ни шкур, ни мехов нет - кто-то уже похитил их.
        Кто же в кубрике? Росляков или тот, четвертый?
        Труп выносим вчетвером на берег на куске паруса. При ярком свете солнца он еще более жуток на вид. По-видимому, покойник страдал от мороза - на нем норвежская фуфайка, жилет, два пиджака, войлочные брюки, меховые сапоги. В ле вом грудном кармане маленький компас, ножик и кусок же вательного табака; в правом - бутылочка с валерьяновыми каплями. Никаких бумаг на трупе нет.
        Штурман обыскивает каюту. В воде лежат пальто, рубахи, чулки, кастрюли, чемоданы - всякое сгнившее добро, но на койке, под изголовьем, - ценная находка: дневник. Маленькая алфавитная книжка, исписано только начало, и плохо очинённый карандаш лежит между страницами там, где последняя запись.
        Тогда же на берегу, возле бота, нам удалось разобрать немного: дневник мокрый, страницы слиплись, многое стер лось. Только потом, тщательно разглядывая в лупу, можно было восстановить текст.
        Внутри корешка надпись:8 "Сей дневник писал на Новой Земле, южном конце, Афанасий Григорьевич Росляков 1924 года 9/1" (то-есть первого числа девятого месяца, так как с 1 сентября и начинаются записи).
        Из записей в дневнике ясно, что весь сентябрь и октябрь бот, несмотря на течь, плавал между Петуховским Шаром и Кусовой Землей. "6 сентября ночевали в "Петухах". 20-го - "Ночевали на конце Кусовой Земли". 23-го вернулись через "Петухи" в губу Заблудящую: "Ночевали дома в старой избе".
        Наши вспоминают, что в губе Заблудящей в 1925 году "Персей" нашел избу, на стене которой была надпись ме лом: "Сию избу ставил А. Росляков в 1923 г.", а на столе лежала записка: "Мы ушли в губу Каменку 24 сентября 1924 г.".
        Очевидно, Росляков уже раньше бывал на Новой Земле, зимовал, ставил избу и теперь возвратился на старое место. На всякий случай оставил для спутников на столе записку.
        Дальше Росляков все что-то чинит, чистит машину. 28 сентября первое упоминание про четвертого спутника: "Старик нездоров". Охота плохая - только 10 октября "убил дома нерпу. Старик на озере уловил одного гольца". Хотели ехать, но машина не пошла, и перебрались на шойту (лодку), должно быть, чтобы пойти в ней на промысел. Но 25 ок тября машину удалось починить. До 31 октября шли на во сток, но медленно - мешали штормы и туман. В три часа дня 31-го стали на якорь у Кусовой Земли, в Никольском Шаре, у острова Среднего. Росляков, по-видимому, хотел пройти в губу Каменку, как писал в записке. Там, на Карской сто роне, промысел лучше.
        Но почему-то ему не удалось это сделать. 3 ноября он пытался выйти из пролива, но крутой ветер заставил повернуть обратно. Затем десять дней стояли на том же месте; часто снег, пасмурно, потом мороз - видимо, решили зимовать в Никольском Шаре, который, казалось, хорошо защищен от льдов.

14 ноября, наконец, надвинулся страшный лед. Шугой (мелким льдом) покрыло все море: "Всю ночь несло шугу. Отдали другой якорь. Не спали, распихивали шугу".
        Несмотря на ноябрь, то туман, то дождь. Становится темно. 17 ноября "солнце показалось в 11 ч.на час". 18 ноября опять "беспокоил лед, не спали всю ночь. Полную губу напихало льду". 19-го - хуже: "Нас затерло льдом и подрейфовало 1 версту".
        В шуге судно проводит ряд долгих дней. Жидкая шуга не замерзает, на берег попасть невозможнее. А на берегу дрова - бревна, деревья, которые принесены течением от берегов Сиби ри и Норвегии, так называемый плавник.

25 ноября: "Не стало дров. Начали пилить утлегар на дрова" - надо топить, холодно, и уже скрылось солнце. 24-го: "виден был луч солнца за островами" - последний луч!

25-го положение судна резко изменилось. "С 5 ч. вечера нас понесло со льдом. Спустили якорь, дрейфовал, потом задержал близко у земли. Шторм от N 9 -10 (баллов). Поворотило близко к берегу, дотыкало кормой".
        Это почти катастрофа - судно придавило к берегу. На следующий день они всего в десяти саженях от острова Среднего. Зато можно ходить на берег.
        Почти каждый день шторм и метель. Шуга замерзла, ходят на берег. Но 2 декабря "помпа замерзла. На полу в люгере9 вода".
        Далее опять краткие записи: ясно, мороз, Росляков редко уделяет несколько строк описанию событий - обычно только запись барометра, силы и направления ветра, погоды, на каж дый день всего строка или две. Но по своему лаконическому драматизму это исключительный человеческий документ. В этих скупых словах слышатся шаги неумолимой судьбы, идущей к одинокому судну.

9 декабря "зачали мешок муки. В люгере на полу вода, ходим по лавкам".
        Так до конца декабря - все "в люгере вода", на льду часто нерпы.
        Невеселая запись 25 декабря: "Рождество. Старик очень болен. Головокружение". Сначала Росляков записывает, как он ухаживал за стариком. 26 декабря: "Старик очень болен. Подавал еду в койку. Лед разломало до шойты. Шойту терло льдом. Старика грел, клал примус под койку. Стрелял медведя, ранил, ушел в море. В б ч. вечера старик без ума заговорил".
        Теперь почти каждый день с томительным однообразием за писывается: "Старик очень болен", и все время бот колотит льдом. 28-го: "Цепь лопнула у якоря, и нас отнесло от берега на 300 сажен". 30-го: "Лед начало выносить из губы. Всю ночь не спал. В люгере по лавкам вода. Помпа испортилась". 31-го: "Сильно било льдом нас". Наконец 4 января - новая нота в записях: "Старик очень болен, и сам тоже".
        Судно бросает то туда, то сюда. 6 января: "Старик болен очень. Лед весь вынесло из губы. Мы в 2 саж. от берега, но на берег попасть нельзя. Шлюпку разломало льдом. Нету воды". .

7-го Росляков на. разломанной шлюпке попал на берег и достал дров.

9-го: "Старик болен. Обед старик не может поесть, поданный ему суп в койку. Полежит немного, да опять за суп". Росляков сам тоже не поправляется и все время записывает: "Я тоже". Но все-таки выходит на берег. 11 января: "Я ходил на гору, а старик лежит, дожидает смерти". Шугу из губы то выносит, то опять набивает.
        января: "К нам шугу набивало с моря. Старик лежит, не может повернуться на койке. Шлюпку совсем разбило".января: "Шугу всю вынесло. Мы на чистой воде. Старику дал чашку чаю, которую он выпил с трудом и стонет ужасно. Очень плох. Не может поворачиваться в койке".

18-го опять: "Вода, нельзя попасть на берег. Старик бредил без сознания". 19-го: "Старик бредил всю ночь и стонал ужасно". Наконец 20-го: "В 6 часов утра дедушка скончался". Росляков в это время был уже очень слаб и не мог похоронить своего товарища в камнях, на горе. "Старика вытащил на палубу", - записывает он 21 января. Его челюсть мы, значит, и нашли на палубе.
        Росляков день ото дня слабеет и пишет о себе очень мало. 22-го: "Ходил на губу. Но не мог перейти, очень слаб". 23-го: "Ходил на берег за снегом. Болен". 27-го: "Шторм. Лежал на койке. Дало сильную течь. Сколько прибывает, столько и убы вает". 28-го: "Шторм. Был на палубе. Все смерзлось и скривилось совсем набок". 29-го: "Не выходил из койки. Силы мои ослабели".
        С каждым днем почерк становится хуже и хуже, все больше пропусков и недописанных слов. 30 и 31 января Росляков не в силах ничего записать. 1 февраля: "Лежал болен". 2-го: "Болен, не выходил". 3-го: "Лежал". 4-го: "Лежал". С 5 по 11 февраля одна запись: "За все время сильная головная боль. Не могу встать. Лежу. Не топлено. Камин под водой. Ноги поморозил. Не встаю". 12 февраля: "Лежу не вставая". 13-го и 14-го опять нет записей. Но правая страница против этих, дней вся исписана. Это завещание: "Если же писать все подробно, то надо большая книга. Ничего не поделаешь, судьба не допустила туда более жить. Оторвало руль и штевень шугой. Теперь болен и поморозился. Лежу беспомощный, дожидая конца жизни. Последнее мое желание: если бы кто нашел меня и положил в камни это добрый человек. Кабы лежать на сухом берегу. Афанасий Росляков из Териберки".
        На последней странице, где лежит карандаш, сразу поставлены три даты: "15 воскр., 16 пон., 17 вт.", и общая к ним запись: "Страшная боль в ногах. Не могу встать. Жажду утоляю снегом".
        Что делал Росляков весь этот месяц, когда лежал один? День ото дня чувствовал, что слабеет, не в силах выходить на палубу нарубить дров. Там, может быть, показалось солнце, а здесь только коптящая лампа (если хватило сил ее зажечь). Есть под рукой несколько книг - и норвежские и русские: руководство для охотников, курс морской практики и другие.
        Но и эти книги вываливаются из рук. Холодная палуба над головой, как крышка гроба; она вся обросла инеем, а за ней гудят в такелаже штормы. Мачта тягостно скрипит, трещит лед. Спасение не может прийти ниоткуда. Одна надежда, что кто- нибудь похоронит в сухой земле.
        Сколько дней еще лежал Росляков и "без ума говорил", как старик?.. Может быть, умер в тот же день, а вернее, промучил ся еще!
        Последнее желание Рослякова исполнено через два с половиной года: мы похоронили его в камнях на горе, поставили обрубок мачты и на перекладине написали: "А. Г. Росляков, 17 - 11 -1925" и "Э/с Персей 1927".
        Росляков - потомок тех смелых поморов, которые в охоте за "зверем" - тюленями, моржами и медведями - бесстрашно обошли все северное побережье России, открыли много столе тий назад Северный морской путь, обогнули Новую Землю. Без всякого страха зимовали они по два-три года на Новой Земле и Груманте. Некоторые гибли от цынги или среди льдов. Но отважные русские люди не отступали перед опасностями и достигли не только Оби и Енисея, а прошли дальше - до Таймыра.
        МЫС ЖЕЛАНИЯ
        От южных берегов Новой Земли мы перенесемся к северной ее оконечности. После изучения Карских Ворот "Персей" прошел на восток, почти до полуострова Ямал и затем обратно - к восточному побережью Новой Земли у залива Шуберта (южнее Маточкина Шара). Изучив этот залив, мы прошли Маточ киным Шаром - этим красивым и узким проливом, рассекающим надвое Новую Землю. Здесь уже видны маленькие ледники, спускающиеся к проливу с окрестных гор.
        После короткой стоянки у западного входа в пролив мы вернулись обратно на восточное побережье и сделали еще два разреза10 через Карское море - к острову Белому и обратно.
        Эти четыре пересечения Карского моря позволили произвести разнообразные океанографические исследования. Через каждые шесть-десять часов "Персей" останавливался, спуска ли дночерпатель, чтобы собрать богатый улов донной фауны, брали пробы воды и грунта и с помощью конической планктонной сети добывали нежных прозрачных животных с разных глубин.

24 сентября мы подошли обратно к Новой Земле. Предполагалось изучить залив Благополучия, но побережье было закрыто густой пеленой тумана. Около полутора суток мы ждали, пока он рассеется, и качались на волнах. В довершение всего у нас испортилось динамо, в каютах и на палубе темно и - что всего хуже - не работает радио.
        Несколько дней не было солнца, нельзя было определиться. Может быть, мы у самой земли, а может быть, сильные тече ния, которые в Карском море еще не изучены, отнесли нас куда-нибудь в сторону. По мнению Месяцева, мы еще не пере секали аквамариновые воды Гольфстрима, которые должны итти на юг вдоль берега, и значит до Новой Земли еще далеко.
        В нашем распоряжении остается очень мало угля и приходится отказаться от надежды увидать громадные материковые ледники Новой Земли, занимающие середину северного остро ва. Начальник экспедиции отдает приказ - итти вдоль Новой Земли на северо-восток.

26-го утром мы должны находиться против мыса Витней и Ледяной Гавани, где больше трехсот лет назад зимовал Баренц. Но земли не видно, хотя она должна была находиться в 20 милях к западу. Вот уже пять суток, как мы идем при пасмурном небе или в тумане; поэтому для проверки своего положения, на всякий случай, Месяцев решает итти прямо к земле, а от нее уже начать новый разрез на восток.
        Мы проходим десять миль, двадцать, тридцать, сорок - земли нет нигде на горизонте; даже из "вороньего гнезда" (бочка на мачте) не видно ничего. Наконец капитану удается определить положение судна по солнцу - мы оказались к северу от Новой Земли, течение унесло нас миль на пятьдесят к северо- востоку. "Персей" повертывает круто на юг, и немного спустя, на горизонте начинает вырисовываться низкий щит - северный конец Новой Земли.
        Только на следующее утро подошли мы к берегу и среди нескольких мысов отыскали знаменитый мыс Желания - са мый крайний северо-восточный пункт Новой Земли. Этот мыс стремились обогнуть многие суда, но до нашей экспедиции это удалось едва десятку судов; часть из них, дойдя до мыса, воз вращалась вскоре обратно, и обойти целиком Новую Землю, как это мы делаем теперь, удалось только троим: первым был в XVIII веке русский помор Савва Лошкин, который в три года совершил весь обход, два раза зимуя на восточном берегу; в XIX веке путь Лошкина повторил норвежский капитан Иоган сен, и, наконец, в XX веке в одну навигацию обошел вокруг; Новой Земли "Эльдинг" - судно экспедиции Института Севера. Баренц первый нанес на карту мыс Желания и дал ему это лирическое название, но русские поморы называли этот мыс мысом Доходы (от глагола "доходить"). Баренц, обогнув после многолетних попыток северный конец Новой Земли, должен был зазимовать в Ледяной Гавани и на следующий год вернуться обратно.
        Мыс Желания, к которому обычно нужно пробиваться сквозь бесконечные поля льдов и полярный пак, наконец, перед нами. Море вокруг чисто, лишь кое-где у берегов плавают небольшие айсберги. Не верится, что мы в столь суровом уголке земного шара.
        Берег низкий, небольшие утесы на мысах; вглубь страна подымается полого, склоны покрыты свежим снегом, а под уте сами - многолетние надувы снега, превратившегося в лед. В волнах показываются время от времени круглые усатые головы моржей - вот где мы, наконец, встретили их!
        "Персей" еще не успел стать на якорь, как уже спускают моторную лодку, и мы спешим к берегу. Пока на мысе будут ставить знак - деревянную пирамиду, - надо успеть осмотреть береговые утесы. Мы везем лес для знака, ломы, топоры. При отъезде капитан говорит мне: "Возьмите оружие, можете встре тить медведей", но я смеюсь: "Вот уже двадцать лет, как я путешествую по северу Сибири, и никогда звери не нападали на меня; это бывает только в романах".
        На берегу мы разделяемся: геолог М. Кленова уходит на запад, остальные - к утесам на самой оконечности мыса. Стар ший помощник капитана и боцман поднимаются на утес и находят там, на куче камней, упавший крест, поставленный Седовым в 1913 году, когда он доходил от своей зимовки до северной оконечности Новой Земли.
        Помощник капитана и боцман поднимают крест и начинают укреплять его; я с одним из матросов иду на помощь. Но не успеваем дойти шагов пятидесяти до креста, как из-за склона утеса выбегает большой белый медведь и бросается к кресту.
        Он бежит очень грациозно и легко, вперевалку, шерсть чуть желтеет на фоне серого неба, как слоновая кость. Блестят чер ный нос и глаза. Совсем не страшно, как в зоологическом саду. Но медведь имеет, по-видимому, чересчур живой интерес к нам. Матрос кричит: "Медведь, медведь!" - и люди от креста бегут, а затем и мы за ними. Последним бежит запыхавшийся толстый боцман, а сзади пойнтер Рекс, который сначала, по молодости лет (он никогда не видал крупной дичи), пробует лаять на медведя, но, увидав, что мы бежим, бросается за нами.
        На бегу я вспоминаю, что у меня с собой аппарат, и жаль пропустить такой замечательный случай. Останавливаюсь, навожу аппарат: в поле его Рекс и медведь, довольно близко, шагах в пятидесяти. К сожалению, на фокус навожу слишком поспешно, и снимок выходит несколько туманный.
        На краю утеса находим свои ломы и топоры - единственное наше оружие, - хватаем их и скатываемся вниз с крутого склона. Медведь делает это вслед за нами очень ловко и быстро: садится на зад и соскальзывает.
        Внизу встречаем профессора Буткевича, который задержался здесь за сбором бактерий на снегу, и вместе с ним бежим дальше к берегу. Медведь пока остается сзади, возле матроса, спрятавшегося под льдину, но внимание его отвлекает Рекс своим лаем.
        Между тем на "Персее" заметили наше бегство и отправили на помощь моторку. Но оказывается, ее только что перед этим собрались чинить и уже начали разбирать. Едва моторка успе вает отойти несколько десятков метров от корабля, как сваливается с оси маховик и шлюпка останавливается. Сидящие в ней Месяцев и старший механик, оба страстные охотники, принуждены остаться далекими зрителями всего происходящего и утешиться несколькими пулями, посланными в медведя почти за километр.
        С "Персея" немедленно, с изумительной быстротой, спускают вельбот и спешат к берегу. Капитан пока что тоже стреляет с мостика в медведя. Тот уже оставил матроса и решает бежать за нами. Помощник капитана бросает ему полушубок, и мишка, встретив такую интересную "дичь", обнюхивает ее, хватает и, отойдя немного в сторону, начинает рвать, присев для удобства на задние лапы. Вид у него очень деловитый.
        Мы бежим дальше на запад, с нами еще М. Кленова - мы только что встретили ее; она увидела за утесом другого мед ведя и возвратилась к нам, чтобы неожиданно принять участие в нашей, если можно так выразиться, "медвежьей охоте", где мы служили приманкой.
        Вельбот подходит к берегу, и медведь бросается в воду и плывет навстречу. Бой происходит невдалеке от берега.
        Мед ведь после первых двух пуль погружается в воду, но потом быстро оправляется и лезет к вельботу. Еще два выстрела - и зверь поворачивает к берегу, окрашивая воду кровью; еще два - и он прикончен. Гордые охотники притягивают тушу зверя к шлюпке, чтобы отбуксировать к судну.
        Когда первое возбуждение проходит, мы отправляемся на работу, но на этот раз с ружьями. И теперь, когда видишь на снегу многочисленные широченные следы медвежьих лап, как- то приятнее чувствовать за спиной маузер. Второй медведь куда-то скрылся, и никому не удалось его увидеть. Вокруг шны ряют только юркие песцы, грязно-серые, негодные еще на мех, "не дошедшие".
        Береговой галечник у мыса Желания покрыт мощным слоем выкинутых водорослей плавника, остатков судов, китовых костей. Мы находим несколько кубасов (стеклянные поплавки от сетей), консервные банки, моржовые клыки, - течения при носят сюда мусор из Европы и Азии.
        В это время наши моряки восстанавливают крест Седова (на нем хорошо видна вырезанная ножом надпись: "Лейтенант Седов, 1913 г., 20 апреля") и рядом ставят большую деревянную пирамиду в одиннадцать метров высоты.
        Теперь мыс легко будет отличить от других утесов на этом однообразном берегу.
        Вечером на камбузе "Персея" свежуют медведя. Он матерый, старый, очень голодный - сала совсем нет, желудок набит водорослями, а из живности только сухое оленье копыто, которое он подобрал где-то на берегу, Недаром, бедняга, он так интересовался нами. В этом году при полном отсутствии льдов, на которых медведи обычно подкарауливают тюленей, им на Новой Земле приходится туго.
        Мы тоже не имели давно свежего мяса и с аппетитом поедаем котлеты и штуфат из медведя.
        От мыса Желания всем хочется пройти к Земле Франца Иосифа, к острову Уединения или еще куда-нибудь на северо- восток. Год совершенно исключительный; очень редко бывает, чтобы океан был абсолютно свободен ото льда; можно пройти далеко и открыть, быть может, новые острова или даже целый архипелаг.
        Но капитан и начальник экспедиции неумолимы: у нас мало угля, мы можем сделать еще только один небольшой разрез - 120 миль на восток и один градус на север, до 78° северной ши роты. Правда, это уже рискованно: если на обратном пути нас хватит страшный "мордотык" - шторм в зубы, то мы не сможем дойти до Архангельска. И так сделано довольно - не каж дый год огибают Новую Землю и высаживаются на мысе Желания.
        "Персей" уже однажды - в 1923 году - был у Земли Франца Иосифа. Несмотря на недостаток угля и продовольствия, Месяцев, руководивший тогда экспедицией, решился провести судно до этого архипелага, по справедливости давно уже при надлежавшего Советскому Союзу.
        Пройдя по 41-му меридиану (институт ежегодно повторял наблюдения по этому меридиану, чтобы иметь данные о мигра ции струй Нордкапского течения и изменении состава морского населения), "Персей" направился к мысу Флоры, этой гостинице Земли Франца Иосифа. Здесь предполагалось сде лать высадку, чтобы проверить, целы ли постройки и запасы продовольствия, которые оставлены там для полярных экспеди ций.
        Но архипелаг был окружен барьером сплошного льда, и "Персей" должен был повернуть к Новой Земле, делая по до роге станции для научных наблюдений.
        К южной оконечности Новой Земли "Персей" подошел уже на парусах - уголь был на исходе. В течение сорока дней, с 7 сентября до 18 октября, пришлось ждать в Белушьей губе рейсового парохода, который привез уголь. Благодаря этому научные сотрудники имели возможность детально изучить са мую губу и прилегающие части материка.
        Месяцев помнит хорошо это сидение в Белушьей губе; поэтому, несмотря на наши умоляющие взоры, 29 сентября дает приказ о возвращении. Конечно, обидно - на северо-востоке также нет ни одной льдинки, этот таинственный угол между архипелагом Земли Франца Иосифа и Северной Землей, тогда еще не исследованный, открыт для всякого смелого мореплавателя.

30 сентября мы проходим опять мимо мыса Желания, мимо маленьких скал - Оранских островов, мимо ряда мрачных крутых обрывов с ледниками между ними. Вот среди них мыс Ледяной, где умер на обратном пути в Европу Баренц. "Пер сей" отклоняется на запад, Новая Земля уходит за горизонт, и видны только отдельные вершины, покрытые снегом, затем исчезает все. Мы опять в открытом море, и не в сравнительно спокойном Карском море, а в бурном осенью Баренцовом. Через два дня нас встречает знаменитый "мордотык", который мы надеялись избежать. Шторм с юго-востока все крепчает и крепчает. "Персей" упорно идет на юго-юго-запад, шторм упорно разыгрывается - уже волнение семь-восемь баллов, ветер - одиннадцать (наивысшие баллы для волнения - девять, для ветра - двенадцать). Анемометр показывает двадцать семь метров в секунду - это ураган. Пену захлестывает на верхний мостик и в трубу. Угля остается на полтора дня, а "Персей" подвигается со скоростью не более двух-трех миль в час. Капитан решает поднять паруса и итти в Мур манск.
        Операция эта рискованная: поднимать паруса при один надцатибалльном шторме, когда их обычно в это время спускают!
        Судно приводят к ветру (носом против ветра); волны одна за другой поднимают его к низким тучам, бушприт немного колеблется в воздухе и с грохотом падает опять в следующую волну.
        Начинают ставить паруса. Хотя матросы и не имеют опыта в парусных маневрах, но дело проходит довольно гладко.
        Затем наступает решительный момент: мы поворачиваем по курсу. Второй помощник капитана с большим сомнением смотрит на этот маневр: он всю жизнь плавал на парусниках и знает, что при ветре в двадцать семь метров в секунду вряд ли что останется на мачтах. В то мгновение, когда ветер наполнит паруса, реи и снасти не выдержат, и все полетит к чорту. Но на "Персее" парусность мала, а рангоут и такелаж прочны. Вот мы уже идем на запад. Только гик - бревно в фут толщи ной - дрожит, как струна.
        Полтора дня продолжается шторм, и полтора дня мы идем на парусах. "Летим, как птица", конечно, следовало бы сказать, но "Персей" делает только три-четыре мили в час. Вообще, как будто ничего особенного не случилось: все исполняют свои обя занности, стоят на вахте, даже регулярно ходят в кают-компанию на трапезы в восемь часов, в двенадцать, в четыре и в восемь - как всегда.
        Только колокол раскачивается сам собой день и ночь - звонит, не переставая, наводя тоску. Комсостав приходит в кают-компанию чисто выбритый, и мне стыдно не бриться. Правда, приходится для бритья заклиниться между шкафом и столом и держать в руках и воду, и бритву, и все остальное.
        В кают-компании, конечно, лица кисловатые - сильный шторм многим дает себя знать, но все приходят к обеду, не смотря на препятствия. Препятствия - прежде всего необходимость проэквилибрировать по трапу снизу из каюты, когда вас то кидает вверх по ступенькам, то тянет неудержимо вниз - горизонт ведь меняется в минуту на 90°. Потом вы пробегаете по открытому пространству шкафута; волна перекатывается здесь свободно, и нужно улучить момент, когда она отхлынет. По узкому коридору шканцев - это самое неприятное место - волна с силой бьет сбоку, и многие тут искупались с ног до головы. Наконец вы достигаете двери в кают-компанию, судорожно открыв ее, влетаете, как ядро, и летите вплоть до буфета или буфетчика. Ваше появление приветствуют радостным криком: всякому интересно посмотреть со стороны.
        Научной работы при этом спешном возвращении уже не ве лось, - нельзя было тратить уголь и время, да в такой шторм все равно ничего не вышло бы.
        "Персей" обладал высокими мореходными качествами и блестяще выдержал испытание. Лишь однажды бойкая волна вырвала перила на шканцах, сбила штурвальную цепь, бочки с провизией. Больше, по совести говоря, ничего не случилось.

6 октября ветер стихает, но где мы - точно определить нельзя. Опять туман. Из тумана показывается буек, и затем тральщик, который ловит треску. Тральщик - маленький пароходик, он то поднимается на гребень мертвой зыби, то совсем скрывается за ней. Мертвая зыбь после шторма - грандиозное явление, но как раз после шторма она кажется ничтожной.
        Покачиваясь на волнах, мы долго сговариваемся с тральщиком: возня с разноцветными флагами международного морского кода очень длительна.
        Узнаем, что "Персей" находится к северу от Мурманска - всего в пяти милях от того места, где мы должны быть, по рас четам капитана.
        Снова пущены машины, и на рассвете 7-го "Персей" входит в Екатерининскую гавань (теперь Полярная гавань), имея угля всего на два часа.
        Отсюда часть научного состава экспедиции - и я в том числе - уезжает в Москву, а "Персей", погрузив уголь и запасшись пресной водой, уходит в Архангельск. В последующие годы корабль сделал много рейсов по Баренцеву и Карскому морям, которые дали ценные научные материалы для позна ния природы этих морей, условий питания и жизни в них про мысловых рыб. Но "Персей" не дожил до наших дней. Во время Великой Отечественной войны он служил госпитальным судном и, несмотря на то, что носил опознавательные знаки Красного креста, был разбомблен немцами и затонул в одном из заливов Кольского полуострова.
        Но место его заступили новые, гораздо более значительные по размерам научно-исследовательские суда, на которых ученые нескольких научных институтов ведут изучение морей Советского Союза. И среди этих судов есть "Персей-2" - большое судно, оборудованное для научной работы несравнен но лучше, чем его героически погибший славный брат.
        .

7-го Росляков на. разломанной шлюпке попал на берег и достал дров.

9-го: "Старик болен. Обед старик не может поесть, поданный ему суп в койку. Полежит немного, да опять за суп". Росляков сам тоже не поправляется и все время записывает: "Я тоже". Но все-таки выходит на берег. 11 января: "Я ходил на гору, а старик лежит, дожидает смерти". Шугу из губы то выносит, то опять набивает.
        января: "К нам шугу набивало с моря. Старик лежит, не может повернуться на койке. Шлюпку совсем разбило".января: "Шугу всю вынесло. Мы на чистой воде. Старику дал чашку чаю, которую он выпил с трудом и стонет ужасно. Очень плох. Не может поворачиваться в койке".

18-го опять: "Вода, нельзя попасть на берег. Старик бредил без сознания". 19-го: "Старик бредил всю ночь и стонал ужасно". Наконец 20-го: "В 6 часов утра дедушка скончался". Росляков в это время был уже очень слаб и не мог похоронить своего товарища в камнях, на горе. "Старика вытащил на палубу", - записывает он 21 января. Его челюсть мы, значит, и нашли на палубе.
        Росляков день ото дня слабеет и пишет о себе очень мало. 22-го: "Ходил на губу. Но не мог перейти, очень слаб". 23-го: "Ходил на берег за снегом. Болен". 27-го: "Шторм. Лежал на койке. Дало сильную течь. Сколько прибывает, столько и убы вает". 28-го: "Шторм. Был на палубе. Все смерзлось и скривилось совсем набок". 29-го: "Не выходил из койки. Силы мои ослабели".
        С каждым днем почерк становится хуже и хуже, все больше пропусков и недописанных слов. 30 и 31 января Росляков не в силах ничего записать. 1 февраля: "Лежал болен". 2-го: "Болен, не выходил". 3-го: "Лежал". 4-го: "Лежал". С 5 по 11 февраля одна запись: "За все время сильная головная боль. Не могу встать. Лежу. Не топлено. Камин под водой. Ноги поморозил. Не встаю". 12 февраля: "Лежу не вставая". 13-го и 14-го опять нет записей. Но правая страница против этих, дней вся исписана. Это завещание: "Если же писать все подробно, то надо большая книга. Ничего не поделаешь, судьба не допустила туда более жить. Оторвало руль и штевень шугой. Теперь болен и поморозился. Лежу беспомощный, дожидая конца жизни. Последнее мое желание: если бы кто нашел меня и положил в камни это добрый человек. Кабы лежать на сухом берегу. Афанасий Росляков из Териберки".
        На последней странице, где лежит карандаш, сразу поставлены три даты: "15 воскр., 16 пон., 17 вт.", и общая к ним запись: "Страшная боль в ногах. Не могу встать. Жажду утоляю снегом".
        Что делал Росляков весь этот месяц, когда лежал один? День ото дня чувствовал, что слабеет, не в силах выходить на палубу нарубить дров. Там, может быть, показалось солнце, а здесь только коптящая лампа (если хватило сил ее зажечь). Есть под рукой несколько книг - и норвежские и русские: руководство для охотников, курс морской практики и другие.
        Но и эти книги вываливаются из рук. Холодная палуба над головой, как крышка гроба; она вся обросла инеем, а за ней гудят в такелаже штормы. Мачта тягостно скрипит, трещит лед. Спасение не может прийти ниоткуда. Одна надежда, что кто- нибудь похоронит в сухой земле.
        Сколько дней еще лежал Росляков и "без ума говорил", как старик?.. Может быть, умер в тот же день, а вернее, промучил ся еще!
        Последнее желание Рослякова исполнено через два с половиной года: мы похоронили его в камнях на горе, поставили обрубок мачты и на перекладине написали: "А. Г. Росляков, 17 - 11 -1925" и "Э/с Персей 1927".
        Росляков - потомок тех смелых поморов, которые в охоте за "зверем" - тюленями, моржами и медведями - бесстрашно обошли все северное побережье России, открыли много столе тий назад Северный морской путь, обогнули Новую Землю. Без всякого страха зимовали они по два-три года на Новой Земле и Груманте. Некоторые гибли от цынги или среди льдов. Но отважные русские люди не отступали перед опасностями и достигли не только Оби и Енисея, а прошли дальше - до Таймыра.
        МЫС ЖЕЛАНИЯ
        От южных берегов Новой Земли мы перенесемся к северной ее оконечности. После изучения Карских Ворот "Персей" прошел на восток, почти до полуострова Ямал и затем обратно - к восточному побережью Новой Земли у залива Шуберта (южнее Маточкина Шара). Изучив этот залив, мы прошли Маточ киным Шаром - этим красивым и узким проливом, рассекающим надвое Новую Землю. Здесь уже видны маленькие ледники, спускающиеся к проливу с окрестных гор.
        После короткой стоянки у западного входа в пролив мы вернулись обратно на восточное побережье и сделали еще два разреза10 через Карское море - к острову Белому и обратно.
        Эти четыре пересечения Карского моря позволили произвести разнообразные океанографические исследования. Через каждые шесть-десять часов "Персей" останавливался, спуска ли дночерпатель, чтобы собрать богатый улов донной фауны, брали пробы воды и грунта и с помощью конической планктонной сети добывали нежных прозрачных животных с разных глубин.

24 сентября мы подошли обратно к Новой Земле. Предполагалось изучить залив Благополучия, но побережье было закрыто густой пеленой тумана. Около полутора суток мы ждали, пока он рассеется, и качались на волнах. В довершение всего у нас испортилось динамо, в каютах и на палубе темно и - что всего хуже - не работает радио.
        Несколько дней не было солнца, нельзя было определиться. Может быть, мы у самой земли, а может быть, сильные тече ния, которые в Карском море еще не изучены, отнесли нас куда-нибудь в сторону. По мнению Месяцева, мы еще не пере секали аквамариновые воды Гольфстрима, которые должны итти на юг вдоль берега, и значит до Новой Земли еще далеко.
        В нашем распоряжении остается очень мало угля и приходится отказаться от надежды увидать громадные материковые ледники Новой Земли, занимающие середину северного остро ва. Начальник экспедиции отдает приказ - итти вдоль Новой Земли на северо-восток.

26-го утром мы должны находиться против мыса Витней и Ледяной Гавани, где больше трехсот лет назад зимовал Баренц. Но земли не видно, хотя она должна была находиться в 20 милях к западу. Вот уже пять суток, как мы идем при пасмурном небе или в тумане; поэтому для проверки своего положения, на всякий случай, Месяцев решает итти прямо к земле, а от нее уже начать новый разрез на восток.
        Мы проходим десять миль, двадцать, тридцать, сорок - земли нет нигде на горизонте; даже из "вороньего гнезда" (бочка на мачте) не видно ничего. Наконец капитану удается определить положение судна по солнцу - мы оказались к северу от Новой Земли, течение унесло нас миль на пятьдесят к северо- востоку. "Персей" повертывает круто на юг, и немного спустя, на горизонте начинает вырисовываться низкий щит - северный конец Новой Земли.
        Только на следующее утро подошли мы к берегу и среди нескольких мысов отыскали знаменитый мыс Желания - са мый крайний северо-восточный пункт Новой Земли. Этот мыс стремились обогнуть многие суда, но до нашей экспедиции это удалось едва десятку судов; часть из них, дойдя до мыса, воз вращалась вскоре обратно, и обойти целиком Новую Землю, как это мы делаем теперь, удалось только троим: первым был в XVIII веке русский помор Савва Лошкин, который в три года совершил весь обход, два раза зимуя на восточном берегу; в XIX веке путь Лошкина повторил норвежский капитан Иоган сен, и, наконец, в XX веке в одну навигацию обошел вокруг; Новой Земли "Эльдинг" - судно экспедиции Института Севера. Баренц первый нанес на карту мыс Желания и дал ему это лирическое название, но русские поморы называли этот мыс мысом Доходы (от глагола "доходить"). Баренц, обогнув после многолетних попыток северный конец Новой Земли, должен был зазимовать в Ледяной Гавани и на следующий год вернуться обратно.
        Мыс Желания, к которому обычно нужно пробиваться сквозь бесконечные поля льдов и полярный пак, наконец, перед нами. Море вокруг чисто, лишь кое-где у берегов плавают небольшие айсберги. Не верится, что мы в столь суровом уголке земного шара.
        Берег низкий, небольшие утесы на мысах; вглубь страна подымается полого, склоны покрыты свежим снегом, а под уте сами - многолетние надувы снега, превратившегося в лед. В волнах показываются время от времени круглые усатые головы моржей - вот где мы, наконец, встретили их!
        "Персей" еще не успел стать на якорь, как уже спускают моторную лодку, и мы спешим к берегу. Пока на мысе будут ставить знак - деревянную пирамиду, - надо успеть осмотреть береговые утесы. Мы везем лес для знака, ломы, топоры. При отъезде капитан говорит мне: "Возьмите оружие, можете встре тить медведей", но я смеюсь: "Вот уже двадцать лет, как я путешествую по северу Сибири, и никогда звери не нападали на меня; это бывает только в романах".
        На берегу мы разделяемся: геолог М. Кленова уходит на запад, остальные - к утесам на самой оконечности мыса. Стар ший помощник капитана и боцман поднимаются на утес и находят там, на куче камней, упавший крест, поставленный Седовым в 1913 году, когда он доходил от своей зимовки до северной оконечности Новой Земли.
        Помощник капитана и боцман поднимают крест и начинают укреплять его; я с одним из матросов иду на помощь. Но не успеваем дойти шагов пятидесяти до креста, как из-за склона утеса выбегает большой белый медведь и бросается к кресту.
        Он бежит очень грациозно и легко, вперевалку, шерсть чуть желтеет на фоне серого неба, как слоновая кость. Блестят чер ный нос и глаза. Совсем не страшно, как в зоологическом саду. Но медведь имеет, по-видимому, чересчур живой интерес к нам. Матрос кричит: "Медведь, медведь!" - и люди от креста бегут, а затем и мы за ними. Последним бежит запыхавшийся толстый боцман, а сзади пойнтер Рекс, который сначала, по молодости лет (он никогда не видал крупной дичи), пробует лаять на медведя, но, увидав, что мы бежим, бросается за нами.
        На бегу я вспоминаю, что у меня с собой аппарат, и жаль пропустить такой замечательный случай. Останавливаюсь, навожу аппарат: в поле его Рекс и медведь, довольно близко, шагах в пятидесяти. К сожалению, на фокус навожу слишком поспешно, и снимок выходит несколько туманный.
        На краю утеса находим свои ломы и топоры - единственное наше оружие, - хватаем их и скатываемся вниз с крутого склона. Медведь делает это вслед за нами очень ловко и быстро: садится на зад и соскальзывает.
        Внизу встречаем профессора Буткевича, который задержался здесь за сбором бактерий на снегу, и вместе с ним бежим дальше к берегу. Медведь пока остается сзади, возле матроса, спрятавшегося под льдину, но внимание его отвлекает Рекс своим лаем.
        Между тем на "Персее" заметили наше бегство и отправили на помощь моторку. Но оказывается, ее только что перед этим собрались чинить и уже начали разбирать. Едва моторка успе вает отойти несколько десятков метров от корабля, как сваливается с оси маховик и шлюпка останавливается. Сидящие в ней Месяцев и старший механик, оба страстные охотники, принуждены остаться далекими зрителями всего происходящего и утешиться несколькими пулями, посланными в медведя почти за километр.
        С "Персея" немедленно, с изумительной быстротой, спускают вельбот и спешат к берегу. Капитан пока что тоже стреляет с мостика в медведя. Тот уже оставил матроса и решает бежать за нами. Помощник капитана бросает ему полушубок, и мишка, встретив такую интересную "дичь", обнюхивает ее, хватает и, отойдя немного в сторону, начинает рвать, присев для удобства на задние лапы. Вид у него очень деловитый.
        Мы бежим дальше на запад, с нами еще М. Кленова - мы только что встретили ее; она увидела за утесом другого мед ведя и возвратилась к нам, чтобы неожиданно принять участие в нашей, если можно так выразиться, "медвежьей охоте", где мы служили приманкой.
        Вельбот подходит к берегу, и медведь бросается в воду и плывет навстречу. Бой происходит невдалеке от берега.
        Мед ведь после первых двух пуль погружается в воду, но потом быстро оправляется и лезет к вельботу. Еще два выстрела - и зверь поворачивает к берегу, окрашивая воду кровью; еще два - и он прикончен. Гордые охотники притягивают тушу зверя к шлюпке, чтобы отбуксировать к судну.
        Когда первое возбуждение проходит, мы отправляемся на работу, но на этот раз с ружьями. И теперь, когда видишь на снегу многочисленные широченные следы медвежьих лап, как- то приятнее чувствовать за спиной маузер. Второй медведь куда-то скрылся, и никому не удалось его увидеть. Вокруг шны ряют только юркие песцы, грязно-серые, негодные еще на мех, "не дошедшие".
        Береговой галечник у мыса Желания покрыт мощным слоем выкинутых водорослей плавника, остатков судов, китовых костей. Мы находим несколько кубасов (стеклянные поплавки от сетей), консервные банки, моржовые клыки, - течения при носят сюда мусор из Европы и Азии.
        В это время наши моряки восстанавливают крест Седова (на нем хорошо видна вырезанная ножом надпись: "Лейтенант Седов, 1913 г., 20 апреля") и рядом ставят большую деревянную пирамиду в одиннадцать метров высоты.
        Теперь мыс легко будет отличить от других утесов на этом однообразном берегу.
        Вечером на камбузе "Персея" свежуют медведя. Он матерый, старый, очень голодный - сала совсем нет, желудок набит водорослями, а из живности только сухое оленье копыто, которое он подобрал где-то на берегу, Недаром, бедняга, он так интересовался нами. В этом году при полном отсутствии льдов, на которых медведи обычно подкарауливают тюленей, им на Новой Земле приходится туго.
        Мы тоже не имели давно свежего мяса и с аппетитом поедаем котлеты и штуфат из медведя.
        От мыса Желания всем хочется пройти к Земле Франца Иосифа, к острову Уединения или еще куда-нибудь на северо- восток. Год совершенно исключительный; очень редко бывает, чтобы океан был абсолютно свободен ото льда; можно пройти далеко и открыть, быть может, новые острова или даже целый архипелаг.
        Но капитан и начальник экспедиции неумолимы: у нас мало угля, мы можем сделать еще только один небольшой разрез - 120 миль на восток и один градус на север, до 78° северной ши роты. Правда, это уже рискованно: если на обратном пути нас хватит страшный "мордотык" - шторм в зубы, то мы не сможем дойти до Архангельска. И так сделано довольно - не каж дый год огибают Новую Землю и высаживаются на мысе Желания.
        "Персей" уже однажды - в 1923 году - был у Земли Франца Иосифа. Несмотря на недостаток угля и продовольствия, Месяцев, руководивший тогда экспедицией, решился провести судно до этого архипелага, по справедливости давно уже при надлежавшего Советскому Союзу.
        Пройдя по 41-му меридиану (институт ежегодно повторял наблюдения по этому меридиану, чтобы иметь данные о мигра ции струй Нордкапского течения и изменении состава морского населения), "Персей" направился к мысу Флоры, этой гостинице Земли Франца Иосифа. Здесь предполагалось сде лать высадку, чтобы проверить, целы ли постройки и запасы продовольствия, которые оставлены там для полярных экспеди ций.
        Но архипелаг был окружен барьером сплошного льда, и "Персей" должен был повернуть к Новой Земле, делая по до роге станции для научных наблюдений.
        К южной оконечности Новой Земли "Персей" подошел уже на парусах - уголь был на исходе. В течение сорока дней, с 7 сентября до 18 октября, пришлось ждать в Белушьей губе рейсового парохода, который привез уголь. Благодаря этому научные сотрудники имели возможность детально изучить са мую губу и прилегающие части материка.
        Месяцев помнит хорошо это сидение в Белушьей губе; поэтому, несмотря на наши умоляющие взоры, 29 сентября дает приказ о возвращении. Конечно, обидно - на северо-востоке также нет ни одной льдинки, этот таинственный угол между архипелагом Земли Франца Иосифа и Северной Землей, тогда еще не исследованный, открыт для всякого смелого мореплавателя.

30 сентября мы проходим опять мимо мыса Желания, мимо маленьких скал - Оранских островов, мимо ряда мрачных крутых обрывов с ледниками между ними. Вот среди них мыс Ледяной, где умер на обратном пути в Европу Баренц. "Пер сей" отклоняется на запад, Новая Земля уходит за горизонт, и видны только отдельные вершины, покрытые снегом, затем исчезает все. Мы опять в открытом море, и не в сравнительно спокойном Карском море, а в бурном осенью Баренцовом. Через два дня нас встречает знаменитый "мордотык", который мы надеялись избежать. Шторм с юго-востока все крепчает и крепчает. "Персей" упорно идет на юго-юго-запад, шторм упорно разыгрывается - уже волнение семь-восемь баллов, ветер - одиннадцать (наивысшие баллы для волнения - девять, для ветра - двенадцать). Анемометр показывает двадцать семь метров в секунду - это ураган. Пену захлестывает на верхний мостик и в трубу. Угля остается на полтора дня, а "Персей" подвигается со скоростью не более двух-трех миль в час. Капитан решает поднять паруса и итти в Мур манск.
        Операция эта рискованная: поднимать паруса при один надцатибалльном шторме, когда их обычно в это время спускают!
        Судно приводят к ветру (носом против ветра); волны одна за другой поднимают его к низким тучам, бушприт немного колеблется в воздухе и с грохотом падает опять в следующую волну.
        Начинают ставить паруса. Хотя матросы и не имеют опыта в парусных маневрах, но дело проходит довольно гладко.
        Затем наступает решительный момент: мы поворачиваем по курсу. Второй помощник капитана с большим сомнением смотрит на этот маневр: он всю жизнь плавал на парусниках и знает, что при ветре в двадцать семь метров в секунду вряд ли что останется на мачтах. В то мгновение, когда ветер наполнит паруса, реи и снасти не выдержат, и все полетит к чорту. Но на "Персее" парусность мала, а рангоут и такелаж прочны. Вот мы уже идем на запад. Только гик - бревно в фут толщи ной - дрожит, как струна.
        Полтора дня продолжается шторм, и полтора дня мы идем на парусах. "Летим, как птица", конечно, следовало бы сказать, но "Персей" делает только три-четыре мили в час. Вообще, как будто ничего особенного не случилось: все исполняют свои обя занности, стоят на вахте, даже регулярно ходят в кают-компанию на трапезы в восемь часов, в двенадцать, в четыре и в восемь - как всегда.
        Только колокол раскачивается сам собой день и ночь - звонит, не переставая, наводя тоску. Комсостав приходит в кают-компанию чисто выбритый, и мне стыдно не бриться. Правда, приходится для бритья заклиниться между шкафом и столом и держать в руках и воду, и бритву, и все остальное.
        В кают-компании, конечно, лица кисловатые - сильный шторм многим дает себя знать, но все приходят к обеду, не смотря на препятствия. Препятствия - прежде всего необходимость проэквилибрировать по трапу снизу из каюты, когда вас то кидает вверх по ступенькам, то тянет неудержимо вниз - горизонт ведь меняется в минуту на 90°. Потом вы пробегаете по открытому пространству шкафута; волна перекатывается здесь свободно, и нужно улучить момент, когда она отхлынет. По узкому коридору шканцев - это самое неприятное место - волна с силой бьет сбоку, и многие тут искупались с ног до головы. Наконец вы достигаете двери в кают-компанию, судорожно открыв ее, влетаете, как ядро, и летите вплоть до буфета или буфетчика. Ваше появление приветствуют радостным криком: всякому интересно посмотреть со стороны.
        Научной работы при этом спешном возвращении уже не ве лось, - нельзя было тратить уголь и время, да в такой шторм все равно ничего не вышло бы.
        "Персей" обладал высокими мореходными качествами и блестяще выдержал испытание. Лишь однажды бойкая волна вырвала перила на шканцах, сбила штурвальную цепь, бочки с провизией. Больше, по совести говоря, ничего не случилось.

6 октября ветер стихает, но где мы - точно определить нельзя. Опять туман. Из тумана показывается буек, и затем тральщик, который ловит треску. Тральщик - маленький пароходик, он то поднимается на гребень мертвой зыби, то совсем скрывается за ней. Мертвая зыбь после шторма - грандиозное явление, но как раз после шторма она кажется ничтожной.
        Покачиваясь на волнах, мы долго сговариваемся с тральщиком: возня с разноцветными флагами международного морского кода очень длительна.
        Узнаем, что "Персей" находится к северу от Мурманска - всего в пяти милях от того места, где мы должны быть, по рас четам капитана.
        Снова пущены машины, и на рассвете 7-го "Персей" входит в Екатерининскую гавань (теперь Полярная гавань), имея угля всего на два часа.
        Отсюда часть научного состава экспедиции - и я в том числе - уезжает в Москву, а "Персей", погрузив уголь и запасшись пресной водой, уходит в Архангельск. В последующие годы корабль сделал много рейсов по Баренцеву и Карскому морям, которые дали ценные научные материалы для позна ния природы этих морей, условий питания и жизни в них про мысловых рыб. Но "Персей" не дожил до наших дней. Во время Великой Отечественной войны он служил госпитальным судном и, несмотря на то, что носил опознавательные знаки Красного креста, был разбомблен немцами и затонул в одном из заливов Кольского полуострова.
        Но место его заступили новые, гораздо более значительные по размерам научно-исследовательские суда, на которых ученые нескольких научных институтов ведут изучение морей Советского Союза. И среди этих судов есть "Персей-2" - большое судно, оборудованное для научной работы несравнен но лучше, чем его героически погибший славный брат.
        ПРИМЕЧАНИЯ

1 Кёс - якутская мера длины, дневной переход; в нем десять якут¬ских верст; кёс равен семи-восьми километрам.

2 Релка - гряда с пологими склонами.

3 Бар - отмель на устье реки, перегораживающая фарватер.

4 Карга - гряда гальки и валунов, отходящая вкось от берега.

5 Я не раз слышал от крестьян Ангары и Енисея о богатом золоте, открытом при разведках местными жителями. Во всех рассказах разведка обычно кончалась неудачно: "вода задавила" или "сил не хватило", или разведчик умер, и разведка была брошена. Но все эти рассказы носят характер фантастических легенд, так как в действительности в пределах Средне-Сибирского плоскогорья никем до сих пор не было обнаружено сколько-нибудь серьезное месторождение золота.

6 Паберегом в Восточной Сибири называют часть крутого берега выше бечевника, которую заливает вода во время половодья.

7 На картах она называется часто Уэйлс-бей (по-английски) или Квальвоген (по-норвежски).

8 Орфография исправлена.

9 Люгер - судно с рейковыми парусами.

10 Разрезом при океанографических исследованиях называют серию научных наблюдений, проводимую по определенному направлению.
        СКАНИРОВАНИЕ И ОБРАБОТКА КНИГИ - Виктор Евлюхин (Москва)
        This file was created
        with BookDesigner program
        [email protected]

10.09.2008