Библиотека / Философия / Роб Грийе Ален : " Соглядатай " - читать онлайн

Сохранить .
Соглядатай Ален Роб-Грийе
        Раннее творчество Алена Роб-Грийе (род. в 1922 г.) перевернуло привычные представления о жанре романа и положило начало «новому роману» - одному из самых революционных явлений в мировой литературе XX века. В книгу вошли три произведения писателя: «Ластики» (1953), «Соглядатай» (1955) и «Ревность» (1957).
        Роб-Грийе любит играть на читательских стереотипах, пародируя классические жанровые стандарты. Несмотря на обилие прямых и косвенных улик, которые как будто свидетельствуют о том, что герой романа, Матиас, действительно совершил убийство Жаклин Ледюк, преступник странным образом избегает изобличения. Более того, никто, кроме самого предполагаемого преступника, не ведет расследования…
        Ален Роб-Грийе
        Соглядатай
        Предисловие к сборнику
        Господин X. путешествует по замкнутому кругу
        Первые романы Роб-Грийе как-то трудно назвать «ранними» - настолько зрелой и самостоятельной была манера этого, тогда еще начинающего, писателя. Среди молодых авторов, пожалуй, не найдется ни одного, кто подходил бы к творчеству так же методично и осознанно. И концепция «нового романа», которую Роб-Грийе выдвинул тогда же, в пятидесятые годы, - тому подтверждение.
        Появление его романов, несомненно, было новым словом в литературе. И хотя традиционный «бальзаковский» роман, против которого Роб-Грийе так много выступал в те годы, не прекратил существования, он перестал восприниматься как единственно возможный способ создания «настоящей» литературы. Догмы реализма (а вместе с ним и всех остальных «измов») окончательно рухнули.
        Именно поэтому Роб-Грийе любит играть на читательских стереотипах, пародируя классические жанровые стандарты. Так, в «Ластиках» мы как будто имеем дело с детективом, где все на своих местах: убийство, расследование, сыщик, который идет по следу преступника, свидетели, вещественные доказательства… Однако эти элементы, которых обычно бывает достаточно для связной интриги, почему-то никак не складываются. Оказывается, что и преступление не было совершено (как предполагалось изначально), и жертва таковой не является, и преступник, стало быть, не преступник, и расследование не имеет смысла. В довершение всего, сам убийца до последнего момента не знает, что он убийца.
        Автор же говорит об этом так: «Речь идет о некоем точном, конкретном, главном событии - смерти человека. Это событие имеет детективный характер, то есть в нем участвуют убийца, сыщик, жертва… но отношения между ними не так просты… потому что книга представляет собой… рассказ о тех двадцати четырех часах, которые проходят между выстрелом из пистолета и смертью, о времени, за которое пуля проделала путь в три-четыре метра, о лишних двадцати четырех часах».
        Таким образом, ни о каком реализме не может быть и речи, а значит, и финал романа, где по традиции все элементы должны были бы сложиться в единое целое и дать всему рациональное объяснение, на самом деле не проясняет ровным счетом ничего. Это и понятно: ведь сама попытка восстановить «реальный» порядок вещей заранее обречена на провал, поскольку лежащее в основе всего этого «порядка» событие - это «несуществующее убийство».[1 - Robbe-Grillet A. Les Gommes. Paris, 1953. P. 38.]
        Подобную же историю мы обнаруживаем и в «Соглядатае». Несмотря на обилие прямых и косвенных улик, которые как будто свидетельствуют о том, что герой романа, Матиас, действительно совершил убийство Жаклин Ледюк, преступник странным образом избегает изобличения. Более того, никто, кроме самого предполагаемого преступника, не ведет расследования. Что «реально» произошло с половины двенадцатого до половины первого, навсегда остается «за кадром», то есть на пустующей странице где-то между первой и второй частями романа.
        Что касается «Ревности», то само название книги, казалось бы, должно говорить о каком-то драматическом содержании: кипение страстей, тайные желания… Роб-Грийе старательно эксплуатирует традиционную схему адюльтера: в романе есть и замужняя женщина (А***), и женатый мужчина (но не ее муж) - Фрэнк, - который тем не менее регулярно наносит ей визиты, оставляя дома собственную жену (Кристиану) и ребенка, и наконец - муж А***, невидимый рассказчик, который наблюдает за всем происходящим. Однако на измену указывают только какие-то косвенные детали (рассматриваемые самым подробным образом), но ничего конкретного не происходит. И мы начинаем смутно подозревать, что вся история - не что иное, как игра воображения невидимого рассказчика. Тем более что французское название романа «La Jalousie» имеет двойное значение: с одной стороны - «ревность», а с другой - «жалюзи», занавеска, через которую очень удобно подсматривать, оставаясь при этом невидимым…
        Так или иначе, но Роб-Грийе всегда старается «расшатать» стандартные представления читателя о романе, заставляя его свободно домысливать то, о чем впрямую не сказано. Таким образом, текст становится предлогом для пробуждения нашей, читательской фантазии, и глубина его измеряется многообразием различных интерпретаций, которые мы можем увидеть в нем одновременно. В то же время это многообразие позволяет нам понять, что на самом деле текст не связан заранее какими-то условностями трактовки, а мы привносим их сами извне, как бы играя в предложенную нам игру. На самом деле, мы сами выбираем правила, по которым переставляются фишки. Текст романа - всего лишь вещь, и, как любую другую вещь, его характеризует прежде всего то, что он есть, его наличие. Автор намеренно отстраняется от своего произведения, чтобы дать ему возможность свободно и самостоятельно существовать в сознании людей.
        Вместо того чтобы рассказывать какую-то историю, Роб-Грийе, наоборот, создает некую видимость, иллюзию чего-то рационального, которая разрушается при малейшей проверке на прочность. Текст не утверждает, а только намекает на какие-то события, описание которых в нем отсутствует. Именно это отсутствие во всех случаях является двигателем интриги: Уоллес расследует преступление, которое еще не совершено; Матиас мучительно пытается вспомнить то, чего на самом деле, возможно, и не было; в «Ревности» же отсутствующим элементом оказывается сам герой.
        Эта лакуна неизбежно притягивает действие как магнит. Поэтому оно постоянно вертится вокруг нее. Развитие сюжета можно сравнить с водяной воронкой: чем ближе подходишь к разгадке, тем больше сужаются круги, тем быстрее несет водоворот, а в результате падаешь в пустоту. Ассоциативно это представляет собой еще и ловушку или лабиринт: чем дальше забираешься, тем труднее выбраться назад.
        Движение по замкнутому кругу организует все действие романа. В «Ластиках» Уоллес случайно обнаруживает, что находится на Бульварном кольце. Но ведь от самой улицы Землемеров он шел только прямо! Подобно герою «Замка», Уоллес внезапно попадает в какие-то странные зоны, где здравый смысл граничит с полным абсурдом, и не находит оттуда выхода, который позволил бы ему выскользнуть из порочного круга. Движение в этом круге сродни абсолютной неподвижности. Равно как и время, которое тоже стоит на месте. Не имея возможности действовать в соответствии с собственной логикой, Уоллес совершает убийство, которое не смог совершить другой, на основании парадоксальной логики автора. Только таким образом он может оправдать (с точки зрения здравого смысла) свое расследование: убийство, совершаемое Уоллесом, замещает собой неудавшееся преступление Гаринати. Конкретное событие сдвигает время с мертвой точки, детектив находит убийцу (самого себя).
        Не менее запутанны и лабиринты, в которых блуждает герой романа «Соглядатай» Матиас. Его замкнутый маршрут представляет собой восьмерку - «двойной круг», своеобразную «ленту Мёбиуса». Каждый раз, когда Матиас оказывается на перекрестке, перед ним как будто возникает выбор, но куда бы он ни пошел - его всюду ожидает одно и то же. Он опаздывает на свой пароход, и ловушка захлопывается, время как будто останавливается. Больше ему не нужно смотреть на часы.
        Навязчивое повторение одних и тех же действий, возвращение к одним и тем же деталям могут показаться монотонными. Тем не менее с каждым новым витком появляются какие-то новые подробности, другие же, напротив, исчезают. Что-то неуловимо меняется, круги сужаются, мы постепенно приближаемся к ядру разгадки. Хотя, в соответствии все с той же парадоксальной логикой, разгадка здесь равна самой загадке. Все стремление Матиаса состоит лишь в том, чтобы заполнить тревожащий пробел в распорядке дня между половиной двенадцатого и половиной первого: в то самое время было совершено убийство Жаклин Ледюк. Пропущенная страница (в оригинале издания это страница 88), где могло бы быть описание предполагаемого убийства, естественно, наводит на мысль о том, что автор специально сбивает нас с толку и одновременно оставляет в тексте указания на возможные решения своей головоломки. Впрочем, позднее, в книге «Возвращение зеркала», Роб-Грийе напишет, что на самом деле пустая страница возникла просто в результате типографского набора: «если бы первая часть книги содержала еще несколько строк, интересующая нас страница
была бы заполнена - в той или иной степени, - как и другие».[2 - Robbe-Grillet A. Le Miroir qui revient. Paris, 1984. P. 216.]
        И тем не менее во всех трех романах интрига неизменно завязывается вокруг какого-то отсутствующего элемента. В «Ревности» эта зияющая пустота целиком захватывает все пространство. Кто этот таинственный наблюдатель, глазами которого мы видим все происходящее? Мы не знаем ни его лица, ни имени, и однако все в романе подчинено только его сознанию, все выглядит именно так, как видит и слышит (или желает видеть и слышать) он. На сей раз мы сами оказываемся в ловушке-лабиринте, которая заставляет нас ходить по замкнутому кругу. Вращение по этой спирали завораживает и тревожит. И снова исчезает время, и снова движение застывает на месте. Роман, начавшийся в половине седьмого утра, завершается почти так же - в половине седьмого вечера. Разница только в этом незаметном «почти»…
        Пустоты и ниши, выемки и углубления существуют на всех уровнях текстов Роб-Грийе. Даже французское название романа «Соглядатай» - «Le Voyeur» - можно представить как усеченное «voyageur» - «путешественник» или «коммивояжер». Безлюдные улицы, заброшенные дома, незанятые руки, пустые стаканы, выбоины на дороге или настежь распахивающиеся двери - это мир, требующий заполнения. Болезненное ощущение отсутствия чего-то, нехватки какого-то элемента в ряду других заставляет искать избыток в других местах. Бесконечное перетекание, напоминающее приливы и отливы моря, волнообразные очертания холмистых лугов отмеряют ритм времени и вечного возвращения.
        С тем же навязчивым упорством снова и снова всплывают одни и те же сцены: детектив Уоллес ищет свои ластики, садо-эротические фантазмы неотступно преследуют Матиаса, герой «Ревности» в который раз видит на стене сороконожку…
        Персонажи романов в своем беспрестанном блуждании похожи на неприкаянные души умерших из бретонских легенд. Детство Роб-Грийе прошло в Бретани, и герои этих рассказов не раз посещали его воображение. Герои его романов тоже сродни призракам: их можно видеть, слышать, но не осязать. «Их существование столь же сомнительно и упорно, как и существование тех беспокойных усопших, которые вследствие какого-то злого наваждения или божественной мести обречены вечно переживать одни и те же сцены своей трагической судьбы. Так, Матиас из «Соглядатая», чей плохо смазанный велосипед часто встречался мне на дорожках у обрыва среди голых кустов утесника, не кто иной, как неприкаянная душа, равно как и невидимый муж из "Ревности"…».[3 - Robbe-Grillet A. Le Miroir qui revient. Paris, 1984. P. 21.] Быть может, этим объясняется их отсутствующий взгляд, отрешенность от мира. Они как будто стремятся вернуться в мир живых - тот «настоящий» мир, из которого они навсегда изгнаны. Каждый из них, отправляясь на поиски кого-то другого, на самом деле ищет самого себя. В том же безвременном круге живут и герой Кафки землемер
К., и Николай Ставрогин, и «посторонний» Камю, и Стивен Дедал, и Карамазовы…
        Умножая ходы, шаг за шагом отвоевывая пространство, пустота разрушает повествование изнутри. Нагромождение парадоксов стремится окончательно поглотить банальный смысл происходящего, оставляя свободное поле для фантазии. Метафора этого процесса содержится в названии романа «Ластики»: каждая новая деталь рассказа «стирает» то, что до этого имело смысл, текст как бы «стирает» сам себя.
        В крепко сбитом мире традиционного романа, исполненном вечной (и лживой) идеи, нет места человеку с маленькой буквы - живому человеку. Роб-Грийе создает в своих книгах необходимые пробелы, которые приглашают нас к сотворчеству. Благодаря тому, кто читает, застывшая форма приходит в движение - пустоты заполняются новым содержанием, и текст живет снова и снова.
        Ольга Акимова
        І
        Словно никто ничего не слышал.
        Сирена издала второй, резкий и протяжный гудок, за которым с оглушительной яростью - бесцельной и, стало быть, безрезультатной - последовали три коротких свистка. Как и в первый раз, никто не вскрикнул и не отступил назад, ни один мускул не дрогнул на лицах.
        Выстроившиеся в ряд неподвижные, параллельно устремленные взгляды - напряженные, почти тревожные - пытались преодолеть, перебороть ту диагональ, то пространство, которое еще отделяло их от цели. Все головы были обращены в одну и ту же сторону. Последняя, густая и безмолвная, струя пара образовала в воздухе над ними султан, который тут же растаял.
        Чуть в стороне, позади только что возникшего дымного облака, стоял пассажир, не принимавший участия в общем ожидании. Гул сирены не смог нарушить ни его отрешенности, ни страстной целеустремленности тех, кто был рядом. Он стоял, напрягшись, как и они, всем телом, - глаза его были опущены.
        Эту историю ему часто рассказывали. Когда-то в детстве - двадцать пять, а может, тридцать лет назад - у него была большая картонная коробка из-под обуви, в которую он складывал свою коллекцию веревочек. Он не хранил что попало, отбраковывая некачественные, а также чересчур потертые, истрепанные и дряблые образцы. Он отвергал и слишком короткие обрезки, которые нельзя было употребить на что-нибудь стоящее.
        Данный же экземпляр, несомненно, подходил. Это была тонкая пеньковая веревочка, в прекрасном состоянии, аккуратно свернутая в форме восьмерки и туго стянутая посередине несколькими дополнительными витками. Скорее всего, она была приличной длины - по меньшей мере метр или даже два. Кто-то наверняка обронил ее по оплошности, после того как смотал, имея в виду дальнейшее использование… или же коллекционирование.
        Матиас наклонился за ней. Выпрямляясь, он заметил в нескольких шагах справа от себя девочку лет семи-восьми, которая с серьезным видом спокойно глядела на него широко раскрытыми глазами. Он изобразил на лице подобие улыбки, но девочка не стала отвечать ему, и только несколько секунд спустя он увидел, как она переводит взгляд на моток веревки, который он держал в руке на уровне груди. Более тщательный осмотр не разочаровал его: это была прекрасная находка - матово-блестящая, с ровными, тонко скрученными волокнами, по всей видимости, очень прочная.
        На мгновение ему показалось, что он узнал ее, как вещь, которую когда-то давно потерял. Должно быть, точно такая же веревочка уже заняла важное место в его мыслях. Может, она была вместе с остальными в обувной коробке? В памяти сразу возник бескрайний свет дождливого пейзажа, где на первый взгляд ни одна веревочка не фигурировала.
        Оставалось лишь положить ее в карман. Но, едва начав совершать это действие, он застыл в нерешительности, глядя на свою еще полусогнутую руку. Он увидел, что ногти на ней слишком длинные, о чем знал и раньше. Кроме того, он заметил, что, отрастая, они приняли чересчур заостренную форму - он, разумеется, подстригал их совсем иначе.
        Девочка по-прежнему глядела в его сторону. Однако было сложно определить, смотрит ли она на него или на что-то вдали, а может, и вовсе ни на что; казалось, глаза ее слишком широко открыты, чтобы смотреть на какой-то отдельный предмет - разве что очень больших размеров. Должно быть, она просто смотрела на море.
        Матиас опустил руку. Внезапно двигатели остановились. Вибрация сразу же прекратилась, а вместе с ней прекратился и тот глубинный шум, который сопровождал движение корабля с момента отплытия. Все пассажиры молча и неподвижно столпились на переполненной палубе, откуда предстояла высадка на берег. Заранее приготовившись к выходу, почти все они держали в руках багаж. Все лица были обращены влево, все взгляды прикованы к верхней площадке пристани, на которой так же молча и неподвижно тесной группой стояли десятка два человек, отыскивая глазами знакомых среди толпы на маленьком пароходе. Выражение лиц с той и с другой стороны было одинаковым: напряженным, почти тревожным, до странности единообразным и застывшим.
        Пароход шел по инерции, под шелест взрезаемой и скользящей вдоль его корпуса воды. Сзади, по левому борту, чуть обгоняя корабль, вдоль пристани медленно пролетела серая чайка; не совершая ни малейшего движения, она спланировала на уровне пассажирского трапа, склонив голову набок, так, чтобы одним своим глазом - круглым, бездушным и пустым - наблюдать, что происходит внизу.
        Раздался звонок, напоминающий по тембру электрический. Двигатели вновь заработали. Корабль начал описывать дугу, осторожно приближаясь к пристани. Вдоль другого его борта быстро проносился берег: черно-белые полосы приземистого маяка, полуразрушенный форт, портовые шлюзы, ряды домов вдоль набережной.
        - Сегодня вовремя, - послышался чей-то голос. И кто-то поправил: «Почти». Возможно, это был один и тот же человек.
        Матиас проверил время. Переправа заняла всего три часа. Электрический звонок раздался снова; затем, через несколько секунд, еще раз. Серая чайка, совершенно такая же, как первая, пролетела в том же самом направлении, так же медленно, не шевеля крыльями, она проследовала по той же горизонтальной траектории: тот же легкий поворот головы, склоненный клюв, направленный в сторону, неподвижный взгляд вниз.
        Могло показаться, что корабль стоит на месте, никуда не двигаясь. Тем не менее сзади слышался шум винта, яростно перемалывающего лопастями воду. Совсем уже близкая, пристань возвышалась теперь над палубой на несколько метров: наверное, был отлив. Нижняя часть пологого спуска, служившего причалом, была более гладкой, отполированной водой и наполовину покрытой зеленоватыми мхами. Присмотревшись внимательнее, можно было заметить, как почти неуловимо приближается каменный край пристани.
        Каменный край - острое, скошенное ребро, образованное пересечением двух перпендикулярных плоскостей: вертикальной стенки, уходящей прямо к набережной, и причального откоса, восходящего к гребню мола, - своим верхним концом достигает гребня мола и переходит в горизонтальную линию, уходящую прямо к набережной.
        По обеим сторонам этой главной оси от набережной, еще более удаляемой эффектом перспективы, отходит пучок параллельных линий, которые благодаря яркому утреннему свету очень четко разграничивают между собой ряд последовательно расположенных, вытянутых горизонтальных и вертикальных граней: верхнюю плоскость массивного парапета, защищающего проход со стороны моря; внутреннюю стенку парапета; дорогу, идущую по гребню мола; неогражденную боковую стену, омываемую водами порта. Две вертикальные грани находятся в тени, а две остальные ярко освещены солнцем: это верхняя плоскость парапета во всю ее ширину и дорога, если не считать узкой темной полоски - тени от парапета. Теоретически в водах порта можно увидеть еще и перевернутое изображение всего ансамбля, а на водной поверхности - все в той же последовательности параллельных линий - тень, отбрасываемую высокой вертикальной стеной, уходящей прямо к набережной.
        Ближе к оконечности пристани конструкция усложняется, дорога раздваивается: со стороны парапета к маяку ведет более узкий проход, а слева откос причала спускается прямо к воде. Именно этот наклонный и видимый лишь сбоку прямоугольник притягивает к себе все взоры; тень от продольной стены делит его по диагонали на два приятных глазу треугольника - темный и светлый.
        Остальные плоскости видны нечетко. Воды порта не так спокойны, чтобы в них можно было разглядеть отражение мола. Его тень тоже представляет собой весьма расплывчатую полосу, очертания которой беспрестанно нарушаются плавным покачиванием водной поверхности. Что касается тени парапета на дороге, то она почти сливается с отбрасывающей ее вертикальной гранью. Впрочем, и дорога, и парапет заняты расставленными для просушки сетями, пустыми ящиками и большими плетеными корзинами - вершами для омаров и лангустов, корзинками для устриц, ловушками для крабов. Через эти нагромождения с трудом пробирается толпа людей, пришедших встречать пароход.
        Сам же пароход во время отлива располагается так низко, что с палубы невозможно разглядеть ничего, кроме уходящей прямо к набережной отвесной стены мола, другой конец которой неподалеку от маяка обрывает причальный спуск (пологий склон, подножие которого завершается поверхностью более гладкой, отполированной водой и наполовину покрытой зеленоватыми мхами), находящийся все на том же расстоянии, как будто корабль стоит на месте, никуда не двигаясь.
        Однако, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, как неуловимо приближается каменный край пристани.
        Утреннее солнце, как обычно, подернутое легкой дымкой, лишь слегка обозначило тени, которые, однако, достаточно ясно разделяли склон на две симметричные части - одну потемнее, другую посветлее, так что один из их острых клювов был направлен вниз, к подножию причального спуска, по откосу которого поднималась и плескалась среди водорослей вода.
        Пароходик и сам продвигался к возникающему из темноты каменному треугольнику наискось, да к тому же так медленно, что, казалось, он вот-вот совсем остановится.
        В укромном углу возле причального спуска размеренно и ровно - несмотря на легкие колебания амплитуды и ритма, заметные для глаза, но не превышавшие десятка сантиметров или двух-трех секунд, - то поднималось, то опускалось море. В нижней части наклонной плоскости вода попеременно то скрывала, то вновь обнажала толстые пучки зеленых водорослей. Время от времени, с несомненной регулярностью, периоды которой, впрочем, плохо поддавались вычислению, это убаюкивающее покачивание нарушалось волной посильнее: две водные массы, идущие навстречу друг другу, сталкивались, всплеснув как пощечина, и несколько пенных брызг у стены взметались немного выше.
        Борт судна по-прежнему двигался параллельно краю причала; расстояние, которое их разделяло, мало-помалу все-таки сокращалось по мере того, как продолжалось - во всяком случае должно было продолжаться - его поступательное движение вдоль пристани. Матиас попытался найти какой-нибудь ориентир. В углу возле причального спуска, у бурой каменной стены, поднималась и опускалась вода. На таком удалении от берега на ее поверхности не виднелось тех мелких остатков мусора, которые загрязняют порты, оседая на дне. Водоросли, покрывающие нижнюю часть причального спуска, - то поднимаемые, то вновь опускаемые волной, - были свежими и блестящими, как будто выросли в морских глубинах; должно быть, им не приходилось надолго оставаться на открытом воздухе. Каждая небольшая волна увлекала за собой вверх свободные концы стеблей, а затем сразу же возвращала обратно на залитые водой камни, бросая их, как груду безвольно поникших спутанных лент, тянущихся в сторону пологого склона. Время от времени вода приливала немного сильнее, затопляя склон чуть выше, а затем скатывалась с него, оставляя в выемке между камнями
крохотную сверкающую лужицу, в которой несколько секунд отражалось небо, а потом она сразу высыхала.
        Наконец на дальней от себя вертикальной стене Матиас выбрал знак в форме восьмерки, выдолбленный достаточно отчетливо, чтобы служить ориентиром. Эта отметина находилась как раз напротив него, то есть в четырех-пяти метрах слева от той точки, где склон причала выходит из воды. Внезапный подъем волны скрыл ее из виду. Через три секунды, когда Матиас снова увидел место, с которого он старался не спускать глаз, у него уже не было полной уверенности в том, что он узнает замеченный им рисунок; на камне были всякие другие неровности, так же похожие и одновременно совсем не похожие на те два маленьких, соединенных друг с другом кружочка, вид которых он запомнил.
        Вдруг что-то упало с вершины мола и осталось на поверхности воды: это был бумажный комок, по цвету напоминающий пачку обычных сигарет. В укромном углу уровень воды поднимался, в то время как с наклонной плоскости спуска откатывалась волна посильнее. Их очередное столкновение пришлось как раз на шарик синей бумаги, который погрузился в воду, всплеснув, как пощечина; у вертикальной стены взметнулись несколько пенных брызг, а пучки водорослей вновь скрылись в мощной волне, которая затем добралась и до впадинки, выщербленной в каменной кладке.
        Волна сразу отхлынула; мягкие водоросли распластались на мокром камне, протянувшись вдоль него, в сторону пологого склона. Внутри светлого треугольника в маленькой лужице отражалось небо.
        Но еще прежде, чем она успела окончательно высохнуть, сверкание лужицы внезапно померкло, как будто на нее легла тень какой-то большой птицы. Матиас посмотрел наверх. Серая чайка, подлетевшая сзади, снова так же невозмутимо и медленно начала описывать в воздухе ту же горизонтальную траекторию: концы ее неподвижных крыльев были слегка опущены, голова повернута вправо, круглый глаз устремлен на воду - или даже на корабль, а может, и вовсе ни на что.
        Но если тень, промелькнувшая над лужицей, и была тенью чайки, то во всяком случае не этой, судя по их взаимному расположению.
        Внутри светлого треугольника ямка на дороге подсохла. У нижнего края причала вода, поднимаясь, выбрасывала водоросли наверх. В четырех-пяти метрах левее Матиас заметил выдолбленный знак в форме восьмерки.
        Это была лежащая восьмерка: два одинаковых кружка диаметром чуть менее десяти сантиметров соприкасались друг с другом боками. В центре этой восьмерки виднелось красноватое утолщение, похожее на ржавый стержень, оставшийся от железного болта. Два кружка по обеим сторонам от него, вероятно, со временем были выдолблены на камне кольцом, которое крепилось к стене вертикально при помощи болта и во время отлива свободно раскачивалось волной то вправо, то влево. Очевидно, к этому кольцу когда-то привязывали канаты, чтобы пришвартовать корабль к причалу.
        Но кольцо было расположено так низко, что наверняка почти всегда оказывалось под водой - иногда даже на глубине нескольких метров. С другой стороны, его скромные размеры, казалось, не соответствовали толщине обычно используемых канатов даже для швартовки маленьких рыбацких лодок. К нему можно было привязывать разве что прочные бечевочки. Повернувшись на девяносто градусов, Матиас перевел взгляд на толпу пассажиров, а затем опустил глаза, уставившись на корабельную палубу. Эту историю ему часто рассказывали. Был дождливый день; его оставили дома одного; вместо того чтобы делать на завтра домашнее задание по арифметике, весь день он провел у окна, выходящего во двор, рисуя морскую птицу, которая села на один из столбов ограды в конце сада.
        Был дождливый день - казалось бы, такой же, как все дождливые дни. Он сидел лицом к окну за массивным столом, задвинутым в оконную нишу, подложив на стул две толстые книги, чтобы было удобней писать. В комнате, наверное, было очень темно; должно быть, свет падал только на полированную дубовую крышку стола, которая - хотя и едва заметно - блестела. Единственным по-настоящему светлым пятном была лишь белая страница тетради и еще, вероятно, лицо мальчика, а может, даже и его руки. Он сидел на двух словарях - по-видимому, уже несколько часов. Он почти закончил рисунок.
        В комнате было очень темно. За окном шел дождь. Большая чайка неподвижно сидела на столбе. Он не видел, как она прилетела. Не знал, как долго она там сидит. Обычно они не подлетали так близко к дому даже в самую плохую погоду, хотя от сада до моря было всего метров триста голых холмистых лугов, которые волнами подходили к полукруглому вырезу залива, граничащего слева с подножием скалистого обрыва. Эта часть сада представляла собой не что иное, как квадратный участок луга, где каждый год высаживали картофель; его обнесли (чтобы не заходили овцы) проволочной оградой, укрепленной на деревянных кольях. Чрезмерная толщина этих кольев свидетельствовала о том, что они не предназначены для подобных целей. Тот, что возвышался в конце центральной дорожки, был еще массивней, чем все остальные, хотя на нем висела легкая решетчатая калитка; это был столб цилиндрической формы - грубо отесанный ствол сосны, почти плоская верхушка которого (в полутора метрах от земли) была для этой чайки идеальным насестом. Птица сидела в профиль, повернув голову в сторону ограды, одним глазом глядя на море, а другим - на дом.
        В это время года на квадратном участке сада между домом и оградой не оставалось, по сути, никакой зелени, кроме нескольких чахлых запоздалых сорняков, пробивающихся сквозь ковер пожухлой травы, которая уже многие дни гнила под дождем.
        Погода стояла тихая, ни ветерка. Моросил мелкий, слабый дождик, который застил горизонт, однако на близком расстоянии видимость из-за него не ухудшилась. Напротив, казалось даже, что в этом промытом воздухе самые близкие предметы обретали дополнительный блеск - особенно если они были такими светлыми, как чайка. Он изобразил не только контуры ее тела, сложенное серое крыло, единственную лапу (за которой пряталась вторая, в точности такая же) и белую голову с круглым глазом, но и кривой разрез клюва с загнутым кончиком, рисунок хвостового оперения, а также оперения по краю крыла и даже чешуйчатый орнамент на лапе.
        Он рисовал на очень гладкой бумаге твердым и очень остро заточенным карандашом, почти без нажима, чтобы не оставлять следов на следующих страницах тетради. У него получалась четкая черная линия, которую никогда не приходилось стирать - настолько тщательно он старался воспроизвести оригинал. Склонив голову над рисунком, положив локти на дубовый стол, он уже начинал чувствовать усталость от того, что так долго сидит, свесив ноги, на таком неудобном сиденье. Но двигаться ему не хотелось.
        Позади него, в доме, было пусто и темно. Комнаты, располагавшиеся в ближней части дома, у дороги, были еще темнее, чем остальные - за исключением утренних часов, когда их освещало солнце. Однако в комнату, где он рисовал, свет проникал только через это единственное окно: маленькое, квадратное, глубоко посаженное в толще стены; мрачные обои; тесно поставленная высокая, массивная мебель из мореного дерева. Там было по меньшей мере три огромных шкафа, два из которых стояли вплотную друг к другу напротив двери, выходящей в коридор. В третьем из них на нижней полке в правом углу как раз и находилась обувная коробка, куда он складывал свою коллекцию веревочек.
        В укромном углу у подножия причала уровень воды то поднимался, то опускался. Быстро размокший комок синей бумаги наполовину расправился и плавал в воде, в нескольких сантиметрах от поверхности. Теперь он стал больше похож на обертку от пачки обычных сигарет. Она следовала движению воды, но поднималась и опускалась по одной и той же вертикальной оси - не приближаясь к стене и не удаляясь от нее, не перемещаясь ни вправо, ни влево. Матиас без труда мог охарактеризовать ее положение, поскольку видел ее как раз в той стороне, где находился знак в форме восьмерки, выдолбленный в камне.
        Едва успев сделать это наблюдение, примерно в метре от этого знака и на той же высоте он заметил второй рисунок в форме лежащей восьмерки - два соединенных боками кружка, между которыми виднелось такое же красноватое утолщение, похожее на обломок железного стержня. Стало быть, колец, оставивших здесь свои отпечатки, было два. То, которое ближе к причальному спуску, тут же исчезло, накрытое волной. Вслед за ним под. водой скрылось и второе.
        Вода, опустившаяся у вертикальной стены, снова устремилась вперед, навстречу волне, откатывающейся со склона; небольшой конусообразный фонтанчик взвился к небу, всплеснув, как пощечина, вокруг рассыпались брызги; затем все успокоилось. Матиас поискал глазами обрывок сигаретной пачки, гадая, в каком именно месте она должна всплыть. Он сидит лицом к окну за массивным столом, задвинутым в оконную нишу.
        Окно почти квадратное - метр в ширину и чуть больше в высоту, - четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески. Идет дождь. Моря не видно, хотя оно совсем близко. Снаружи полно света, однако его хватает лишь на то, чтобы поблескивала - едва-едва - полированная крышка стола. В остальной части комнаты совсем темно, так как, несмотря на то что она довольно просторная, в ней только это - одно-единственное - окошко, которое к тому же расположено в углублении, потому что стена очень толстая. Квадратный стол из мореного дуба наполовину задвинут в оконную нишу. Белые страницы тетради, лежащей на столе параллельно его краю, являются единственным светлым пятном, если не считать расположенных над ним четырех прямоугольников побольше - четырех оконных стекол, за которыми виден лишь туман, скрывающий весь пейзаж.
        Он сидит на массивном стуле, подложив под себя два словаря. Он рисует. Рисует большую серо-белую чайку, из разряда крупных. Птица сидит в профиль, повернув голову вправо. Можно различить и кривой разрез ее клюва, и его загнутый кончик, и рисунок хвостового оперения, а также оперения по краю крыла, и даже чешуйчатый орнамент на лапе. Тем не менее кажется, будто в ней чего-то не хватает.
        В рисунке чего-то не хватало, трудно даже определить, чего именно. Однако Матиасу пришло в голову, что что-то не так или чего-то не хватает. Он почувствовал, что в правой руке вместо карандаша держит моток прочной веревки, который только что подобрал с палубы парохода. Он посмотрел на группу стоящих перед ним пассажиров, как будто надеялся, что обнаружит среди них владельца веревочки, который с улыбкой подойдет к нему и потребует свою собственность назад. Но никто не обратил внимания ни на него самого, ни на его находку; все повернулись к нему спиной. У девочки, стоявшей чуть поодаль, вид был такой же отрешенный. Она стояла прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы. Руки ее были сложены за спиной, в ложбинке поясницы, ноги напряжены и слегка расставлены, голова касалась железной колонны; но даже в таком застывшем положении девочка сохраняла изящество. На ее лице отражалась доверчивая и в то же время вдумчивая кротость, которая, по общему представлению, свойственна хорошим ученицам. С тех пор как Матиас впервые ее заметил, она стояла все в той же позе, смотрела все в
ту же сторону, туда, где недавно было море, а теперь возвышалась - уже совсем близко - вертикальная стена пристани.
        Матиас сунул веревочку в карман куртки на овечьем меху. И тут он увидел свою правую, свободную руку, ногти на которой были слишком длинные и заостренные. Чтобы чем-то ее занять, он взялся за небольшой чемоданчик, который до этого держал в левой руке. Чемодан был обычного фасона, но выглядел прочным и потому внушительным: он был сделан из очень жесткой, бурой с красноватым отливом «фибры», цвет твердых уголков был темнее - что-то между темно-коричневым и шоколадным. Ручка на двух металлических кольцах была из более мягкого материала, который, должно быть, имитировал кожу. Замок, крепления крышки, большие заклепки - по три на каждом из восьми углов чемодана, - а также кольца, на которых висела ручка, с виду были похожи на медные, но небольшая потертость на четырех нижних заклепках выдавала их истинное происхождение - они были сделаны из белого металла, слегка покрытого медью. Очевидно, что остальные двадцать заклепок были такими же, и прочие металлические части, разумеется, - тоже.
        Внутренняя подкладка была из набивного кретона, рисунок которого только на первый взгляд мог показаться обычным для такого рода тканей, встречающихся в женских или девичьих дорожных сумочках: вместо букетиков и цветочков дно чемодана было усыпано миниатюрными куколками, какие можно увидеть на шторках в детских комнатах. Но если не вглядываться, ничего не различишь - только яркие пятнышки, испещряющие кремовую ткань, - они вполне могли бы сойти за цветочные букетики. В чемодане лежали среднего формата ежедневник, несколько рекламных проспектов и восемьдесят девять наручных часов, которые сериями по десять штук были нанизаны на девять прямоугольных картонок - на одной из них имелась пустующая ячейка.
        В это самое утро, перед тем как сесть на корабль, Матиасу уже удалось продать первую пару. Хотя эти часы были из самой дешевой серии - по сто пятнадцать крон, - которая не приносила ему большого дохода, он упорно старался расценивать сей почин как благое предзнаменование. На этом острове, где он родился, где лично был знаком со многими семьями - и где, несмотря на то, что у него была плохая память на лица, благодаря собранным накануне сведениям он, по крайней мере без труда, мог прикинуться человеком, который хочет возобновить связь со своим прошлым, - у него был шанс за несколько часов сбыть большую часть своего товара. И хотя около четырех пополудни ему непременно надо было сесть на обратный пароход, у него даже имелся шанс (физически это было осуществимо) за это короткое время продать все, что он с собой привез. Впрочем, он не был ограничен содержимым чемоданчика: иногда ему приходилось принимать заказы, а затем отправлять товар наложенным платежом.
        Но даже если ограничиться продажей тех девяноста пар часов, которые он вез с собой, можно было получить приличные комиссионные: десять по сто пятнадцать крон - то есть тысяча сто пятьдесят; десять по сто тридцать - тысяча триста, две тысячи четыреста пятьдесят; десять по сто пятьдесят, из которых четыре пары были снабжены особым браслетом, что давало еще пять крон дополнительно… Для упрощения расчетов Матиас принял в качестве средней цены за штуку двести крон; на прошлой неделе он подсчитал точную сумму выручки за схожий по составу набор, и цифра двести вполне подходила для приблизительных вычислений. Таким образом, у него было товара на восемнадцать тысяч крон. Его прибыль без вычетов варьировалась от двадцати шести до тридцати восьми процентов; если за среднее принять тридцать процентов, - трижды восемь - двадцать четыре, трижды один - три, три плюс два - пять, - получалось больше пяти тысяч крон, то есть в действительности доход за целую неделю работы - причем усердной работы - в обычных условиях. Частные расходы на пароход туда и обратно составляли всего шестьдесят крон, которыми вполне можно
было пренебречь.
        Только надежда на столь баснословные барыши могла заставить Матиаса пуститься в это путешествие, не предусмотренное его планами исследования рынка; на самом деле две трехчасовые поездки морем ради посещения острова таких скромных размеров - от силы две тысячи жителей, - куда его не влекло ничто иное: ни друзья детства, ни какие бы то ни было воспоминания, - были слишком обременительны и связаны с неоправданной потерей времени. Дома на острове были так похожи друг на друга, что у Матиаса даже не было уверенности, узнает ли он среди них тот, где родился (если это было действительно там) и где провел почти все свое детство.
        Его уверяли, что за тридцать лет на острове ничего не изменилось, но порой бывает достаточно пристроить к коньку крыши еще один скат или подновить фасад, чтобы дом стал неузнаваемым. Но даже если предположить, что все до мельчайших деталей осталось таким, каким было до того, как он отсюда уехал, приходилось еще считаться с расплывчатостью и неточностью его собственных воспоминаний, к которым он, по опыту, давно научился относиться с недоверием. Но еще больше, чем реальных изменений в обстановке или неясностей - которых, впрочем, было так много, что это в большинстве случаев мешало нарисовать мысленный образ, - ему следовало остерегаться точных, но ложных представлений, которые то тут, то там могли вытеснять былые камни и былые земли.
        В конечном счете все дома на острове были похожи друг на друга: низкая дверь, с двумя квадратными окошками по бокам, и то же самое с другой стороны дома. От двери к двери дом был разрезан пополам вымощенным плиткой коридором, который разделял четыре помещения на две симметричные группы: с одной стороны - кухня и спальня, с другой - вторая спальня и запасная комната, которая служила то гостиной, то столовой для особо торжественных случаев, а то и своего рода кладовкой. Кухня и спальня в ближней части дома, со стороны дороги, были освещены солнцем по утрам; стало быть, их окна были обращены на восток. Две другие комнаты, в дальней части дома, окнами выходили непосредственно на скалистый обрыв - триста метров голых холмистых лугов, которые справа волнами подходили к полукруглому вырезу залива. Зимние дожди и западные ветры нещадно били в окна; и только в тихую погоду можно было оставить ставни открытыми. Весь день он провел, устроившись за массивным столом, задвинутым в оконную нишу, и рисуя морскую птицу, которая села на один из столбов ограды в конце сада.
        Ни расположение, ни ориентация местности не были достаточны для ее определения. Что же касается скалистых обрывов, вокруг всего острова они были одинаковыми, равно как и на побережье с противоположной стороны. Волны холмистых лугов и полукруглые заливы были похожи, точно камешки гальки вдоль пляжей или серые чайки между собой.
        К счастью, Матиаса это мало заботило. Он не собирался разыскивать ни дом на краю холмистых лугов, ни птицу на столбе. Накануне он аккуратнейшим образом собрал сведения о позабытой им топографии острова и его жителях только ради того, чтобы определить наиболее удобный круговой маршрут и уяснить, с чего следует начать разговор, чтобы быть принятым в тех домах, возвращение в которые, как предполагалось, доставляло ему столь понятное удовольствие. Дополнительное же усилие в проявлении сердечных чувств, и в особенности воображения, которого требовало данное предприятие, могло принести необычайно большое вознаграждение в форме пяти тысяч крон прибыли, которое он рассчитывал получить.
        Эти деньги были ему очень нужны. Вот уже около трех месяцев уровень продаж оставался ниже нормы; если дела не поправятся, в ближайшее время ему придется сбыть весь свой товар по низким ценам - может быть, даже в убыток - и подыскивать себе новую работу. Среди представлявшихся ему выходов из такого положения весьма значительное место занимало непосредственное исследование рынка на этом маленьком острове. Восемнадцать тысяч крон наличными в данный момент значили гораздо больше, чем тридцатипроцентная доля, которую он получал в качестве прибыли: он не станет сразу же покупать вместо проданных новую партию часов, и таким образом эта сумма позволит ему переждать до лучших времен. И если этот приоритетный участок не сразу оказался включенным в его рабочие планы, то, конечно же, лишь потому, что он хотел сохранить его на черный день, предвидя, что наступят трудные времена. Теперь же обстоятельства вынуждали его совершить это путешествие, которое, как и следовало ожидать, оказалось связанным с многочисленными трудностями.
        Пароход отправлялся в семь утра, поэтому Матиасу пришлось встать раньше обычного. На автобусе или по местной железной дороге он почти всегда выезжал из города около восьми. Кроме того, он жил совсем рядом с вокзалом, но очень далеко от порта, и туда не шел ни один городской автобус. С тем же успехом можно было проделать весь путь пешком.
        В этот утренний час в квартале Сен-Жак было безлюдно. Проходя по небольшой улочке, которую Матиас счел короткой дорогой, он как будто услышал стон - довольно слабый, но раздавшийся, казалось, так близко, что он обернулся. Рядом не было ни души; и впереди, и позади него улочка была пуста. Он собирался уже продолжить свой путь, как вдруг над самым его ухом отчетливо раздался второй точно такой же стон. В этот миг справа от себя, на расстоянии вытянутой руки, он увидел окно первого этажа, в котором горела лампа, хотя на улице было уже совсем светло и дневной свет мог беспрепятственно проникать внутрь сквозь простую тюлевую занавеску, висевшую за оконными стеклами. Комната и в самом деле казалась скорее просторной, а единственное окно в ней было весьма небольшим - метр в ширину и чуть больше в высоту; такое окно с четырьмя одинаковыми, почти квадратными стеклами подошло бы скорее для какой-нибудь фермы, чем для этого городского здания. Внутреннюю обстановку было трудно разглядеть из-за складок на занавеске. Можно было увидеть лишь то, что ярко освещалось электрическим светом в глубине комнаты:
ламповый абажур, в виде усеченного конуса - ночник, - и более расплывчатые очертания неприбранной кровати. Виднелся силуэт слегка наклонившегося над кроватью мужчины, с поднятой к потолку рукой.
        Вся сцена пребывала в неподвижности. Несмотря на явную незавершенность своего жеста, человек стоял застыв как статуя. Под лампой на ночном столике лежал небольшой предмет синего цвета - должно быть, пачка сигарет.
        У Матиаса не было времени ждать, что будет дальше, - если предположить, что дальше должно было что-то произойти. Он даже не мог бы поклясться, что звуки доносились именно из этого дома; ему казалось, что они раздались гораздо ближе и явственней, чем стоны, приглушенные закрытым окном. Размышляя, он спрашивал себя, были ли это всего лишь невнятные стоны - теперь ему казалось, что он различал слова, хотя никак не мог вспомнить какие. По тембру голоса - в общем, приятного и совсем не печального - жертвой, наверное, была молоденькая женщина или девочка. Она стояла, прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы; руки ее были сложены за спиной, в ложбинке поясницы, ноги напряжены и слегка расставлены, голова касалась железной стойки. Широко раскрыв огромные глаза (в то время как остальные пассажиры щурились на слепящем солнце), она по-прежнему глядела прямо перед собой с тем же спокойствием, с каким недавно смотрела в глаза Матиаса.
        Видя, как упорно смотрит на него эта девочка, он поначалу подумал, что моток веревки принадлежит ей. Возможно, она и сама их коллекционировала. Но потом эта мысль показалась ему абсурдной; маленькие девочки не играют в подобные игры. У мальчишек же, наоборот, карманы всегда набиты всякой всячиной: ножами и веревочками, цепочками и колечками, и еще трубчатыми стеблями тростника, которые они зажигают, делая вид, будто курят сигареты.
        Однако, насколько он помнил, его пристрастиям не слишком потакали. Лучшие экземпляры, которые он приносил домой, чаще всего тут же конфисковывались для каких-нибудь хозяйственных нужд. А когда он протестовал, все делали вид, будто не понимают, чем он так раздосадован, «ведь они в любом случае были ему ни к чему». Обувная коробка хранилась в самом большом шкафу, в дальней комнате, на нижней полке; шкаф запирался на ключ, и ему выдавали коробку только после того, как он сделает все домашние задания и выучит все уроки. Иногда ему приходилось ждать несколько дней, прежде чем положить туда новую находку; а до тех пор он хранил ее в правом кармане, где она соседствовала с латунной цепочкой, которая жила там постоянно. В таких условиях даже самая тонкая веревочка быстро теряет часть своего блеска и чистоты; наиболее незащищенные витки чернеют, волокна раскручиваются, отовсюду вылезают ниточки. Несомненно, что постоянное трение о металлические звенья ускоряло износ. Случалось, что после слишком долгого ожидания последняя находка становилась уже совсем ни к чему не годной или могла служить только для
перевязывания свертков.
        У Матиаса мелькнула беспокойная мысль: большинство кусочков веревки, хранившихся в коробке, попадали туда, минуя испытание карманом или же после всего лишь нескольких часов пребывания в нем. Так можно ли быть уверенным в их надежности? Очевидно, меньше, чем в случае с остальными. Их следовало хотя бы подвергать более тщательному осмотру. Матиасу захотелось вытащить из куртки кусок веревочки, свернутой в форме восьмерки, чтобы снова изучить ее достоинства. Но он не мог достать левой рукой правый карман, а в правой руке он держал чемоданчик. Прежде чем начнется высадка и он окажется в гуще этой суматохи, у него еще было время поставить чемоданчик на палубу и даже открыть его, чтобы положить веревочку в безопасное место. Грубое соприкосновение с медными и серебряными монетами не могло ей повредить. Поскольку для своей игры Матиас не нуждался ни в какой компании, ему не надо было носить с собой лучшие образцы, чтобы показывать их школьным товарищам - впрочем, неизвестно, доставило бы им это хоть какую-то радость. По правде сказать, веревочки, которыми другие мальчишки набивали свои карманы, не шли ни
в какое сравнение с его собственными; во всяком случае, они не требовали такого осторожного обращения и явно не причиняли своим владельцам столько хлопот. К сожалению, чемоданчик с часами - это не обувная коробка; он старался не загромождать его сомнительными предметами, которые могли произвести на клиентов неблагоприятное впечатление в тот момент, когда он демонстрировал им свой товар. Внешний вид товара был для него важнее всего, ничем нельзя пренебрегать, ничего нельзя оставлять на волю случая, если хочешь продать восемьдесят девять пар наручных часов среди населения чуть менее двух тысяч человек - включая детей и нищих.
        Матиас попытался в уме разделить две тысячи на восемьдесят девять. Запутавшись в этой операции и учитывая, что он не будет заходить в слишком отдаленные лачуги, он предпочел округлить цифру делителя до ста. Это составило приблизительно одну продажу на каждые двадцать жителей: то есть если принять за среднее семью из пяти человек - одну сделку на каждые четыре дома. Разумеется, по опыту он знал, что на практике все бывает иначе: иногда одной и той же семье, в которой к нему были хорошо расположены, удавалось продать сразу две-три пары часов. Тем не менее достичь валового ритма продаж по штуке на каждые четыре дома было трудно - трудно, но все-таки возможно.
        На сегодняшний день успех, казалось, зависел только от его воображения. Необходимо сделать так, чтобы когда-то над скалистым обрывом он играл с многочисленными маленькими приятелями, которых у него никогда не было. Во время отлива они бы вместе исследовали редко открывающиеся участки дна, населенные странно неправдоподобными существами. Он учил других ребят, как сделать, чтобы сабеллы и актинии распустили свои щупальца. Они собирали непонятные обломки на пляжах. Часами наблюдали, как в укромном углу возле пристани, у подножия причала, мерно поднимается и опускается вода, а водоросли вздымаются и опадают то в одну, то в другую сторону. Он даже показывал им свои веревочки и придумывал с ними всякие сложные и запутанные игры. Люди не могут всё помнить; он выдумает для них такое детство, которое прямиком подведет их к покупке хронометра. При разговоре с молодыми клиентами было бы лучше, если бы он знавал их отца, мать, бабушку - все равно кого.
        Например, брата и дядю. Матиас пришел на пристань задолго до отплытия. Он разговорился с матросом из пароходной компании и узнал, что тот, как и он сам, был уроженцем острова; вся его семья по-прежнему жила там, в частности сестра с тремя дочерьми. Две из дочерей были уже помолвлены, зато младшая доставляла матери немало горя. Ей никак не сиделось на месте, и, несмотря на свой юный возраст, у нее было столько поклонников, что это вызывало беспокойство. «Сущий дьявол», - повторял моряк с улыбкой, которая показывала, как он любит, несмотря ни на что, свою племянницу. Их дом был последним на выезде из поселка, по дороге к большому маяку. Женщина была вдовой - зажиточной вдовой. Трех дочерей звали Мария, Жанна и Жаклин. Матиас, рассчитывавший вскоре всем этим воспользоваться, добавил полученные сведения к тем, которые он собрал накануне. Для его работы не существовало лишних подробностей. Он представится давним знакомым ее брата; если нужно, скажет, что продал ему когда-то часы «с шестью камнями», которые моряк носил многие годы, и за это время им ни разу не потребовалось ни малейшего ремонта.
        В одном из его движений Матиас отчетливо увидел, что тот не носил наручных часов. В тот момент, когда моряк поднял обе руки, чтобы закрыть на кузове почтового грузовичка брезентовый чехол, его запястья выпростались из-под рукавов матросской блузы. На запястье его левой руки не оказалось той светлой полоски, которая была бы заметна на коже, если бы он снял свои часы недавно - например, чтобы отнести их в починку. Его часы действительно никогда не требовали ремонта. Просто по будням моряк их не носил, боясь повредить во время работы.
        Обе руки опустились. Матрос что-то прокричал, но от шума двигателей с корабля было ничего не разобрать; в то же время он отошел от машины в сторону и махнул на прощанье шоферу. Грузовичок, который стоял с включенным мотором, тут же отъехал и начал быстро и уверенно разворачиваться вокруг небольшой будки, принадлежащей пароходной компании.
        Служащий в фуражке с галуном, проверявший билеты при входе на корабль, вернулся в будку, закрыл за собой дверь. Матрос отвязал швартов, перекинул его на борт корабля и теперь, достав из кармана табачный кисет, принялся скручивать сигаретку. Юнга справа от него стоял свободно опустив руки и не касаясь ими тела. Оба остались на краю пристани одни, не считая человека с безупречными часами; заметив Матиаса, тот помахал ему рукой, желая удачного путешествия. Каменный край пристани начал наискось удаляться.
        Было ровно семь часов. Матиас, у которого время было рассчитано очень четко, с удовлетворением отметил этот факт. Если туман будет не слишком густым, пароход придет вовремя.
        В любом случае, как только он окажется на месте, нельзя будет терять ни минуты; главная трудность его поездки как раз и заключалась в ее кратковременности. В самом деле, пароходная компания совершенно не упрощала его задачу: корабли за один день совершали рейс туда и обратно всего два раза в неделю - по вторникам и пятницам. О том, чтобы снять номер в гостинице и остаться на острове на четыре дня, то есть практически на всю неделю, не могло быть и речи: вся прибыль от операции - или почти вся - оказалась бы растраченной. Так что придется довольствоваться этим единственным и очень коротким отрезком дня между прибытием парохода в десять часов и его отплытием обратно в шестнадцать с четвертью. Таким образом, у него было шесть часов пятнадцать минут, или триста шестьдесят плюс пятнадцать - триста семьдесят пять минут. Само собой напрашивалось подсчитать: если он собирается продать восемьдесят девять пар часов, сколько времени он может посвятить каждой из них?
        Триста семьдесят пять делить на восемьдесят девять… Если взять девяносто и триста шестьдесят, ответ получится сразу: четырежды девять - тридцать шесть, - по четыре минуты на одну пару часов. С точными же значениями получается даже небольшой запас: с одной стороны, пятнадцать минут, которые не были учтены при вычислении, а с другой стороны, время, соответствующее продаже девяностой пары часов (которые уже проданы), - то есть еще четыре минуты; пятнадцать и четыре - девятнадцать, - девятнадцать минут в запасе, чтобы не опоздать на пароход. Матиас попытался представить себе эту идеальную сделку, которая длится всего четыре минуты: приход, рекламная болтовня, демонстрация товара, выбор изделия, уплата стоимости, указанной на ценнике, прощание. Даже если не брать в расчет колебания клиента, дополнительные пояснения, споры о цене, можно ли надеяться, что за такое короткое время удастся совершить сделку от начала до конца?
        Последний дом на выезде из поселка по дороге к большому маяку был совершенно обычным: одноэтажный, всего с двумя квадратными окошками по обеим сторонам низкой двери. Проходя мимо первого окна, Матиас стучится в стекло и, не останавливаясь, идет к двери. Ровно в ту секунду, когда он подходит к ней, дверь перед ним открывается; ему даже не приходится замедлять шаг, чтобы пройти в коридор, а затем, сделав четверть оборота направо, - в кухню, где он сразу же кладет свой чемоданчик на большой стол. Ловким жестом он открывает замок; крышка откидывается, как на пружине. Сверху лежат самые дорогие часы; левой рукой он берет первую картонку, а правой приподнимает защитную бумагу и пальцем указывает на три пары прекрасных дамских часов по четыреста двадцать пять крон. Хозяйка дома стоит рядом с ним в окружении двух старших дочерей - по одной с каждой стороны (чуть пониже ростом, чем мать), - все трое неподвижны и сосредоточенны. Хором они все трое быстро, одинаково и совершенно синхронно кивают головой в знак согласия. Матиас уже снимает - почти сдирает - с картонки одну за другой три пары часов и отдает их
трем женщинам, которые одна за другой протягивают за ними руки - сначала мать, потом девушка справа и девушка слева. Заранее приготовленная сумма уже лежит здесь, на столе: одна купюра в тысячу крон, две купюры по сто крон и три серебряные монеты по двадцать пять крон - тысяча двести семьдесят пять, - или трижды по четыреста двадцать пять. Дело сделано. Чемодан захлопывается с сухим щелчком.
        Перед уходом ему хотелось сказать несколько слов на прощание, но он не смог произнести ни единого звука. Осознав это, он тут же подумал, что на протяжении всей сцены царило такое же нелепое молчание. Едва оказавшись на дороге, стоя спиной к закрытой двери, как прежде, с полным чемоданом в руке, он понял, что все еще впереди. Повернувшись, он постучал перстнем по дверной доске, которая отозвалась гулким звоном, словно пустой ящик.
        Недавно подновленная блестящая краска удивительно похоже имитировала древесные сучки и прожилки. По звуку можно было без сомнения определить, что под этим обманчивым слоем сама дверь была сделана не из настоящего дерева. На ней, на уровне его лица, были нарисованы рядом два округлых сучка, похожих на два больших глаза - или, точнее, на пару очков. Они были тщательно выписаны, что непривычно для подобного рода художественной отделки; но при всей своей, в некотором смысле, реалистичной фактуре их очертания являли собой совершенство, которое почти выходило за рамки правдоподобия; короче говоря, это было искусственное лицо, казавшееся таким в силу своей соразмерности, как будто даже его неправильности были подчинены каким-то законам. Тем не менее найти какую-либо особенную деталь, которая с очевидностью доказывала бы, что подобный рисунок в природе невозможен, было непросто. Неправдоподобие общей симметрии всегда можно объяснить каким-нибудь заурядным приемом столярного искусства. Стоит лишь на этом самом месте соскоблить краску, и, возможно, на дереве обнаружатся два настоящих сучка именно такой
формы - или, во всяком случае, имеющих весьма похожие очертания.
        Древесные волокна образовывали два темных кружка, каждый из которых имел утолщение по нижнему и верхнему краям, а также небольшой торчащий кверху нарост. Скорее они напоминали не пару очков, а два объемно нарисованных, прикрепленных двумя болтами кольца, которые отбрасывают тени на деревянную дверную доску. Расположение колец, несомненно, было неожиданным, а их скромные размеры, казалось, не слишком соответствовали толщине обычно используемых пеньковых канатов: к ним можно было привязывать разве что небольшие бечевочки.
        Из-за зеленых водорослей, которые росли у подножия причала, Матиасу приходилось тщательно выбирать, куда ставить ногу, так как он боялся поскользнуться, потерять равновесие и повредить свой ценный груз.
        Пройдя несколько шагов, он оказался в безопасности. Взобравшись по склону причала на гребень мола, он пошел дальше по дороге, ведущей прямо к набережной. Однако толпа пассажиров расходилась очень медленно, лавируя между сетей и ловушек, и Матиас не мог идти так быстро, как ему хотелось. Расталкивание соседей ни к чему не приводило ввиду узости и затрудненности прохода. Оставалось плыть по течению. Тем не менее он чувствовал, что его охватывает легкое беспокойство. Ему слишком долго не открывали. На сей раз, подняв руку на уровень лица, он вновь постучал - между двух нарисованных на дереве глаз. Дверь, без сомнения очень толстая, отозвалась приглушенным стуком, который, наверное, был едва слышен внутри. Матиас собрался было постучать еще раз своим широким перстнем, но из прихожей донесся шорох.
        Теперь предстояло сделать что-нибудь более реальное. Покупательницы непременно должны с ним поговорить, а для этого надо самому завести с ними беседу. Слишком торопливые действия тоже могли быть серьезной помехой в деле: можно действовать быстро, но при этом оставаться естественным.
        Дверь приоткрылась, и из нее недоверчиво выглянула голова матери. Визит неожиданного гостя оторвал ее от работы, и, увидев перед собой незнакомое лицо - на таком маленьком острове она знала решительно всех, - она уже приготовилась захлопнуть двери. Матиас был человеком, который зашел по ошибке, а может, и коммивояжером, что еще хуже.
        Разумеется, она не стала задавать вопросов. Тогда он совершил огромное, как ему показалось, усилие: «Здравствуйте, мадам… - произнес он. - Как поживаете?» Дверь захлопнулась у него перед носом.
        Дверь не захлопнулась, но по-прежнему оставалась закрытой. Матиас почувствовал, что начинает кружиться голова.
        Он заметил, что идет слишком близко к краю мола с той стороны, где нет парапета. Он остановился, чтобы пропустить группу людей; из-за нагромождения пустых ящиков и корзин проход становился все более узким, прижимая людскую вереницу к опасному краю. Он взглянул на воду, которая поднималась и опускалась у каменного подножия неогражденной вертикальной стены. В тени пристани она была окрашена в темно-зеленый, почти черный цвет. Как только проход освободился, Матиас отошел от края - влево - и продолжил свой путь.
        Какой-то голос позади него повторил, что сегодня утром корабль пришел вовремя. Но это было не совсем верно: на самом деле он причалил с опозданием на целых пять минут. Матиас поднял руку, чтобы взглянуть на часы. Это прибытие длилось бесконечно.
        Когда наконец он все же вошел в кухню, прошло, наверное, несравненно больше времени, чем то, которым он располагал, хотя дела не продвинулись ни на йоту. Похоже, хозяйка дома впустила его очень нехотя. Он положил чемоданчик на большой овальный стол, занимавший середину кухни.
        - Сейчас вы сами все увидите, - выдавил он; но, уловив звук своих слов и последовавшее за ними молчание, он почувствовал, насколько они неуместны. Беспокоило то, что им не хватало убедительности, весомости; хуже, чем не сказать ничего.
        Стол был покрыт клеенчатой скатертью в мелкий цветочек, - должно быть, такой же, как на подкладке его чемодана. Открыв чемодан, он сразу же достал ежедневник и быстро положил его на дно откинутой крышки, чтобы покупательница не заметила на ней куколок.
        На бумаге, защищающей сверху часы, вместо ежедневника показалась свернутая в форме восьмерки веревочка. Матиас стоял перед дверью дома, рассматривая две симметрично деформированные, соприкасающиеся друг с другом окружности, нарисованные посреди дверной доски. Наконец он услышал шорох в прихожей, дверь приоткрылась, и из нее недоверчиво выглянула голова матери.
        - Здравствуйте, мадам.
        На мгновение ему почудилось, что она вот-вот заговорит с ним, но ошибся: она по-прежнему смотрела на него молча. В ее взгляде - напряженном, почти тревожном - читалось нечто иное, нежели удивление, недовольство или подозрительная настороженность; если же это был испуг, то трудно догадаться, чем он был вызван. С самого момента своего появления на ее лице оставалось все то же застывшее выражение - словно оно внезапно было зафиксировано на фотографической пластинке. Эта неподвижность не только не помогала расшифровать его значение, но делала спорной любую попытку его толкования: хотя на ее лице явно отражался какой-то смысл - к тому же весьма банальный и на первый взгляд кажущийся понятным, - он беспрестанно выскальзывал из тех ориентирных рамок, в которые Матиас пытался его загнать. Трудно даже с уверенностью сказать, смотрела ли она на него - того, кто вызывал в ней это недоверие, удивление, страх, - или на что-то другое: куда-то через дорогу, через тянущееся вдоль нее картофельное поле, через проволочную ограду и холмистые луга за ней, - на что-то, шедшее с моря.
        Она его словно не видела. Матиас совершил огромное, как ему показалось, усилие.
        - Здравствуйте, мадам, - сказал он. - У меня для вас весточка…
        Ее зрачки не сдвинулись ни на миллиметр; тем не менее у него возникло впечатление - он вообразил себе это впечатление, выудил его, словно сеть, груженную рыбой, или водорослями, или малой толикой ила, - он вообразил, будто она взглянула на него.
        Покупательница взглянула на него.
        - У меня для вас весточка, весточка от вашего брата, вашего брата-моряка.
        Женщина несколько раз открыла рот, шевеля при этом - с трудом - губами, как будто бы говорила. Но не могла произнести ни звука.
        Затем, несколько секунд спустя, послышались очень тихо сказанные слова:
        - У меня нет брата. - Слов было слишком мало, и это не соответствовало количеству только что проделанных губами движений. Тотчас же, как эхо, донеслись ожидаемые звуки, они были чуть более внятные, хотя и искаженные - нечеловеческие, как голос, записанный на плохом фонографе:
        - Который из братьев? У меня все братья - моряки.
        И губы, и глаза ее оставались неподвижными. Взгляд ее по-прежнему был устремлен через поле и проволочную ограду - туда, в сторону холмистых лугов, скалистого обрыва, бескрайнего моря.
        Почти потеряв терпение, Матиас начал объяснять все сначала: речь идет о брате, который работает в пароходной компании. В ответ он услышал уже более ровный голос:
        - Ах да, это Жозеф. - И она спросила, нет ли от него какого-нибудь поручения.
        К счастью, с этого момента разговор начал набирать силу и несколько оживился. Появились соответствующие интонации и выражения лиц; слова и жесты стали более или менее нормальными:
        - …наручные часы… это лучшее, что производится на сегодняшний день, и в то же время самое недорогое; при покупке к ним прилагается гарантийный талон и сертификат производителя со штампом и номером, часы эти водостойкие, нержавеющие, саморегулирующиеся и противоударные… - Надо было помнить о времени, но в этот момент разговор снова чуть было не прервался, ибо возник вопрос, носит ли брат часы и с каких пор. Чтобы продолжать беседу, Матиасу пришлось сконцентрировать все свое внимание.
        Таким образом он беспрепятственно проник в кухню, подошел к овальному столу и, не прерывая беседы, положил на него свой чемоданчик. Потом появилась клеенчатая скатерть, цветочки на клеенчатой скатерти. Все происходило даже слишком быстро. Пальцы нажимают на застежки чемодана, крышка откидывается, на стопке картонок лежит ежедневник, на дне крышки нарисованы куколки, ежедневник на дне крышки, на стопке картонок - кусок веревочки, свернутой в форме восьмерки, вертикальная стенка мола, уходящая прямо к набережной. Матиас отошел от воды в сторону парапета.
        В веренице пассажиров впереди себя он поискал глазами девочку, смотревшую в пустоту; он ее не увидел - или увидел, но не узнал. Он обернулся на ходу, думая, что увидит ее сзади. И был удивлен, поняв, что оказался теперь последним. Пристань позади него была снова безлюдна - пучок параллельных линий, разграничивающих между собой ряд последовательно расположенных, вытянутых горизонтальных и вертикальных плоскостей, череду темных и светлых полос. В самом конце возвышался маяк, обозначающий вход в гавань.
        Не доходя до оконечности пристани, горизонтальная полоса дороги претерпевала некое изменение: внезапно две трети ее ширины клином обрывались вниз, и, сужаясь таким образом, она тянулась дальше, к башне маяка, между массивным парапетом (со стороны моря) и находящейся в двух-трех метрах от нее неогражденной стеной, отвесно спускавшейся к черной воде. Из-за своего крутого склона причальный спуск уже не был виден Матиасу, так что казалось, будто дорога в этом месте неожиданно обрывается.
        Отсюда и до места, где он стоял, на пространстве, предназначенном главным образом для прохода, было такое нагромождение всяких предметов, что он удивился, как толпе пассажиров и встречающих родственников удалось через все это пробраться.
        Когда он продолжил свой прерванный путь в сторону набережной, на пристани, даже с этой стороны, уже никого не было. В мгновение ока она опустела. Перед рядами домов на набережной виднелись лишь три-четыре стоящие там и сям небольшие группки людей и несколько одиночек, праздно прогуливающихся туда и обратно. Все мужчины были одеты в парусиновые штаны синего цвета, более или менее потертые и пестрящие заплатками, и просторные рыбацкие блузы. Женщины носили передники и ходили с непокрытой головой. На ногах у тех и других были деревянные башмаки. Эти люди не могли быть только что сошедшими с парохода пассажирами и их родственниками. Пассажиры и родственники уже скрылись из виду - кто в своих домах, кто на какой-нибудь ближайшей улочке, ведущей к центру поселка.
        Но центр поселка располагался вовсе не за домами, стоящими вблизи порта. Центром была площадь, в целом напоминавшая треугольник, вершина которого была направлена внутрь острова, а наиболее короткая сторона выходила прямо на набережную. Кроме набережной, которая, таким образом, служила его основанием, к нему примыкали еще четыре дороги: по одной с каждой из двух длинных сторон (наименее значимые) и еще две - на вершине треугольника: дорога направо вела к форту, огибая его и уходя вдоль берега на северо-запад, дорога налево вела к большому маяку.
        В центре площади Матиас заметил скульптуру, которую никогда раньше не видел - или, по крайней мере, не помнил. На гранитном возвышении, изображающем природную скалу, стояла женщина в народном костюме (какие, впрочем, уже никто не носит) и неотрывно смотрела на горизонт, на море. Хотя ни на одной из сторон постамента не были выгравированы списки имен, это несомненно был монумент павшим.
        Проходя вдоль окружающей статую высокой железной решетки - которая представляла собой круг из прямых, вертикальных и равноудаленных друг от друга прутьев, - на вымощенном широкими прямоугольными плитками тротуаре, который довершал ансамбль, Матиас увидел, как под его ногами вырастает тень каменной деревенской женщины. До неузнаваемости искаженная собственной проекцией, она, однако, довольно отчетливо выделялась на общем фоне: цвет ее был гораздо темнее, чем пыльная поверхность вокруг, а контуры - настолько ясными, что у Матиаса возникло ощущение, будто он споткнулся о твердое тело. Он инстинктивно сделал обходное движение, чтобы избежать препятствия.
        Но не успев даже начать необходимый маневр, он усмехнулся собственной ошибке. Он поставил ногу прямо на это тело. Вокруг него прутья решетки расчерчивали землю ровными косыми линейками, жирными и черными, как в тех тетрадях, которые обычно выдают школьникам, чтобы научить их писать с нормальным наклоном. Будучи не робкого десятка, Матиас все же взял вправо, чтобы как можно скорее выйти из этой сетки. Он сошел на неровную мостовую площади. Солнце - как о том свидетельствовали ясно обозначившиеся тени - окончательно рассеяло утренний туман. В это время года редко выдавался такой погожий денек.
        По правой стороне треугольника, на углу улочки, ведущей к старому доку, в полном соответствии с тем, что Матиас узнал накануне, действительно оказалось кафе, оно же - табачный киоск и гараж.
        Перед дверью стояла большая рекламная доска с двумя подпорками сзади, на которой был представлен недельный репертуар местного кинотеатра. Сеансы проходили по воскресеньям, по-видимому, прямо в гараже. На кричаще яркой афише был намалеван могучий мужчина в одеждах эпохи Ренессанса, который прижимал к себе молодую особу, облаченную в какой-то длинный светлый балахон; одной рукой мужчина крепко держал за спиной ее запястья, а другой - свободной - сжимал ей горло. Ее голова и вся верхняя часть тела были откинуты назад в желании отстраниться от своего мучителя, густые белокурые волосы ниспадали до самой земли. Декорация, на фоне которой это происходило, состояла из просторной кровати со столбиками, задрапированной красными простынями.
        Рекламная доска - отчасти закрывавшая собой входную дверь - стояла так, что Матиасу, чтобы войти в кафе, пришлось ее обогнуть. Посетителей в зале не было, хозяина за стойкой - тоже. Вместо того чтобы кого-нибудь позвать, он подождал с минуту и вышел.
        Вокруг не было ни души. Да и само расположение этого места создавало впечатление одиночества. Кроме табачного киоска, здесь не было ни одного магазина: булочная, бакалейная и мясная лавки, а также большое кафе, - все были со стороны порта. Кроме того, более половины левой стороны площади занимала глухая - метра два высотой - крепостная стена; штукатурка на ней облупилась, а черепица конька во многих местах осыпалась. На вершине треугольника, у развилки двух дорог, стояло невысокое, административное по своему устройству и отгороженное небольшим садиком здание, на фронтоне которого торчало длинное древко без знамени; вероятно, это была школа или мэрия, а может, и то и другое сразу. Удивительно, что везде (кроме участка вокруг статуи) совершенно отсутствовали тротуары: старинная мостовая, вся в буграх и колдобинах, заканчивалась у самых домов. Как и всего остального, Матиас ничего этого не помнил. Осматривая все вокруг, он вновь остановил взгляд на рекламной доске. Он уже видел такие афиши, расклеенные по всему городу несколько недель назад. Вероятно, лишь из-за необычного наклона доски он впервые
заметил грязную куклу с вывихнутыми конечностями, которая валялась на земле под ногами нарисованных персонажей.
        Подняв глаза, он посмотрел на окна над кафе, надеясь наконец привлечь к себе хоть чье-нибудь внимание. Дом, выглядевший до убогости просто, был, как и все соседние, двухэтажным, тогда как большинство домов на набережной имели еще один этаж. Теперь, глядя на выходящую прямо напротив него улочку, он мог видеть задворки тех самых домов, вдоль фасадов которых он проходил, когда шел сюда: хотя они и были немного повыше, архитектура их была столь же примитивна. Последний дом на углу площади и набережной, как огромная тень, выделялся на фоне сверкающих вод порта. Над коньком крыши - также в лучах света - виднелась оконечность пристани, обозначенная лишь светлой горизонтальной линией, протянувшейся от парапета до внутренней стенки и косой черточкой соединенная с кораблем, пришвартованным у причального спуска. Кораблик, стоявший на большем, чем казалось, отдалении, выглядел до смешного крохотным на фоне мола, ставшего во время отлива еще громадней.
        Матиасу пришлось приложить руку козырьком, чтобы защитить глаза от солнца.
        Выйдя из-за домов, на углу показалась женщина в черном платье с широкой юбкой и узким передником и пошла через площадь по направлению к нему. Чтобы не взбираться на тротуар возле монумента павшим, она обошла его вокруг, описав при этом, быть может, правильную, но смазанную неровностями дороги дугу. Когда она оказалась в двух или трех шагах от него, Матиас поздоровался и спросил, не знает ли она, где найти хозяина гаража. Ему бы хотелось, - добавил он, - взять напрокат велосипед на один день. Женщина указала на киноафишу, имея в виду табачный киоск за ней; потом, узнав, что внутри никого нет, она сделала огорченное лицо, как будто в этом случае положение становилось безвыходным. Чтобы его не расстраивать, она - очень сбивчиво - выдвинула предположение, что хозяин гаража вряд ли смог бы дать ему напрокат велосипед; а может, слова ее означали, что…
        В этот момент в дверном проеме над рекламной доской показалась голова мужчины.
        - Смотрите, - сказала женщина. - Вот и он.
        И пошла по улочке, ведущей к доку. Матиас подошел к владельцу табачного киоска.
        - Ничего себе девочка, да? - воскликнул тот, подмигнув в сторону улочки.
        Хотя ничего такого привлекательного в особе, о которой шла речь, Матиас не нашел, да к тому же она показалась ему не слишком молодой, он подмигнул в ответ - ради дела. По правде, ему не приходило в голову взглянуть на нее с этой точки зрения; он помнил лишь, что на ней была тонкая черная ленточка, повязанная вокруг шеи, какие носили на этом острове в старину. Он тут же принялся излагать свое дело: его прислал папаша Анри, хозяин кафе «Трансатлантик» (одного из крупных заведений в городе); он хотел бы взять напрокат велосипед - хороший велосипед - на весь сегодняшний день. Он вернет его в четыре часа пополудни, перед отходом корабля, потому что не собирается оставаться здесь до пятницы.
        - Вы коммивояжер? - спросил продавец.
        - Наручные часы, - ответил Матиас, слегка похлопав по чемоданчику.
        - Ага! Вы торгуете часами, - повторил тот. - Прекрасно. - Но тут же, поморщившись, сказал: - В этом захудалом поселке вы не продадите ни пары. Только время зря тратите.
        - Что ж, попытаем счастья, - благодушно ответил Матиас.
        - Ладно, ладно, как знаете. Итак, вам нужен велосипед?
        - Да. В хорошем состоянии, если можно.
        Подумав немного, хозяин гаража заявил, что, по его мнению, ради того, чтобы объехать каких-то шесть кварталов, незачем брать велосипед. И, усмехнувшись, обвел рукой площадь.
        - Я работаю в основном в сельской местности, - пояснил Матиас - Специализируюсь, так сказать.
        - Вот оно что! В сельской местности? Замечательно! - одобрительно воскликнул хозяин гаража.
        Последнее слово он произнес, широко раскрыв глаза: продавать часы обитателям скалистого побережья представлялось ему делом еще более утопичным. Тем не менее их беседа оставалась весьма душевной, хотя на вкус Матиаса - немного затянутой. У его собеседника была необычная манера отвечать: сперва он всегда с ним соглашался, убежденно повторяя при случае его же слова, а через секунду высказывал по этому поводу сомнение и окончательно все разрушал, более или менее категорично заявляя обратное.
        - Во всяком случае, - заключил он, - посмотрите здешние места. Вам повезло с погодой. Скалы… некоторые считают их живописными.
        - Видите ли, я уже знаком со здешними местами: я здесь родился! - возразил Матиас.
        И в доказательство назвал свою фамилию. На этот раз хозяин гаража пустился в еще более запутанные рассуждения, из которых одновременно следовало, что только уроженцу здешних мест могла прийти в голову нелепая идея нанести сюда визит; что надежда продать здесь хотя бы одну пару часов говорит об абсолютном незнании этой местности; и наконец, что такую фамилию, как у Матиаса, можно встретить повсюду. Сам он, впрочем, родился не здесь - ни в коем случае - и никак не собирается «вечно торчать» на этом острове.
        Про велосипед хозяин сказал, что есть у него один, очень хороший, но «в данный момент он не здесь». Сейчас он за ним сходит - «только ради вас»; через полчаса Матиас непременно его получит. Матиас поблагодарил; такое решение его устроит; прежде чем отправиться предлагать свой товар по деревням, он быстро обойдет дома в поселке и ровно через три четверти часа вернется за велосипедом.
        На всякий случай он предложил взглянуть на свой товар: «великолепные модели, полная гарантия надежности и невероятно низкие цены». Тот согласился, и они прошли в зал кафе, где Матиас открыл чемодан, положив его на первый от двери стол. Только он приподнял с верхней картонки защитную бумагу - клиент передумал: наручные часы были ему совершенно ни к чему, у него уже имелись часы на руке (он приподнял рукав - так оно и было) и еще одни запасные. С другой стороны, ему надо торопиться, чтобы вовремя привезти обещанный велосипед. Он так спешил, что почти выталкивал коммивояжера вон из кафе. Можно подумать, единственной целью его поступков было проверить содержимое чемодана. Что же он надеялся там обнаружить?
        Матиас заметил гранитную статую, которая торчала из-за рекламной доски, разрезая надвое видимую часть мола. Он сошел на ухабистую мостовую и, чтобы обойти афишу, сделал шаг по направлению к мэрии - или к миниатюрному зданию, похожему на мэрию. Будь здание чуть новее, по своим небольшим размерам оно вполне могло бы сойти за макет.
        В обе стороны возвышавшегося над дверью треугольного фронтона между первым и вторым этажами вдоль всего фасада тянулся декоративный карниз - две переплетенные взаимообратные синусоиды (то есть с расхождением в полпериода относительно одной горизонтальной оси). Такой же узор, не принадлежащий никакому стилю, был и под карнизом крыши.
        От него взгляд Матиаса стал скользить влево вдоль всей площади: садик перед мэрией, дорога к большому маяку, стена ограды с обветшалой черепицей, узкая улица и задворки первых домов, которые другой своей стороной были обращены к порту, щипец крыши углового дома, тень которого лежала на мостовой, средняя часть мола, возвышающаяся в лучах света над четырехугольником сверкающей воды, монумент павшим, пароходик у причального спуска, обозначенного светлой черточкой, дальняя оконечность пристани и маяк на ней, море, уходящее за горизонт.
        На кубическом постаменте памятника, даже на южной его стороне, не было никакой надписи. Матиас вспомнил, что не купил сигарет. Он купит их, когда вернется сюда опять. В помещении табачной лавки среди рекламы аперитивов висел плакат, распространяемый по всей провинции профсоюзом часовщиков, продающих свою продукцию в розницу: «Покупайте часы у часовщика». Ни одного часовщика на острове не было. Ругать здешние места и жителей было со стороны хозяина табачной лавки явным предубеждением. Должно быть, его восклицание в адрес женщины с черной лентой представляло собой некую антифразу - начало любимой присказки, только без продолжения:
        - Ничего себе девочка, да?
        - Ну, для такой девочки… Прямо пышечка!
        - Э, да вы не привередливы! В здешних местах, где живут одни пьяницы, бабы все ужасные.
        И все же пессимистические прогнозы этого человека («В этом захудалом поселке вы не продадите ни пары») были недобрым предзнаменованием. Хотя объективно Матиас не придавал им никакого значения - он не считал, что автором прогнозов двигало реальное знание рынка или какой-то провидческий дар, - но было бы лучше, если бы прогнозов этих не было вовсе. К тому же он все еще немного досадовал на себя за то, что решил начать с поселка, в то время как по заранее намеченной программе он, напротив, должен был им закончить - если после посещения деревни останется время до отплытия парохода. От этого его уверенность в себе - тщательно лелеемая и все же такая хрупкая - оказалась слегка поколебленной. В этом потрясении - в этом искупительном очищении - он еще пытался видеть некий залог успеха, на деле же он чувствовал, как все его предприятие вот-вот рухнет.
        Итак, вначале он посвятит три четверти часа обходу этих унылых домов, где, как он был уверен, его ждали одни неудачи. Когда наконец он отправится в путь на велосипеде, будет уже больше одиннадцати часов. С одиннадцати до четырех пятнадцати останется всего пять часов с четвертью - триста пятнадцать минут. С другой стороны, на каждую сделку следовало считать не по четыре минуты, а по крайней мере по десять. При максимальном использовании этих трехсот пятнадцати минут ему удастся продать всего тридцать одну с половиной пару часов. Но, к сожалению, сам этот результат тоже был ошибочным: сперва надо было вычесть довольно значительное время, которое уйдет на перемещения, а главное - время, потраченное на тех, кто ничего не купит, - а таких, несомненно, гораздо больше. По самым радужным подсчетам (в соответствии с которыми ему удавалось продать восемьдесят девять пар часов), из двух тысяч жителей тысяча девятьсот одиннадцать так или иначе откажутся от покупки; если считать по минуте на человека, это будет тысяча девятьсот одиннадцать минут, то есть - делим на шестьдесят - больше тридцати часов только на
тех, кто откажется. А у него времени было в пять раз меньше! Одна пятая минуты - двенадцать секунд - по двенадцать секунд на каждый отрицательный ответ. Лучше уж прямо сейчас все бросить, раз нет времени даже на то, чтобы выслушать все эти отказы.
        Перед ним, вдоль набережной, выстроился ряд фасадов; путь мимо них снова вел его к молу. В косых лучах света они казались совершенно безликими, не давая взгляду за что-нибудь зацепиться. Штукатурка на них была настолько изъедена плесенью, что было трудно определить возраст - хотя бы век - их постройки. В облике поселка почти не осталось следов былого значения острова - значения, правда, сугубо военного, однако позволившего ему когда-то, в прошлые века, превратиться в небольшой процветающий порт. После того как военный флот оставил базу, которая не могла уже устоять против современного оружия, городок, пришедший в упадок, был окончательно разорен во время одного из пожаров. Менее зажиточные дома, построенные на его месте, по своим масштабам никак не соответствовали ни огромной величине мола, который защищал теперь лишь два десятка маленьких яхт и несколько рыбацких суденышек с небольшим водоизмещением, ни по-прежнему внушительным размерам форта, мощная стена которого ограничивала поселок с другой стороны. Теперь это был весьма скромный рыбацкий порт с замкнутой и ограниченной территорией. Крабов и
рыбу отвозили на континент, где день ото дня за них выручали все меньше денег. Крабы-«пауки» - фирменный товар острова - продавались особенно плохо.
        Во время отлива обнажившийся песок у подножия набережной бывал усыпан останками этих крабов. Среди плоских камней, как волосами покрытых гниющими водорослями, на чернеющем почти ровном пространстве прибрежного склона, на котором то тут, то там блеснет консервная банка, пока еще не тронутая ржавчиной, расписанный цветочками осколок фарфора, почти целая шумовка, покрытая синей эмалью, - виднелись их выпуклые, ощетинившиеся колючками панцири, а рядом с ними - продолговатые и гладкие панцири «карманных» крабов. Там было еще множество угловатых конечностей - или фрагментов конечностей - один, два или три членика, с необычайно длинным, слегка загнутым и острым когтем на конце, - а также большие заостренные клешни, в той или иной степени поломанные, среди которых попадались экземпляры поразительных размеров - впору настоящим чудовищам. Под лучами утреннего солнца все это уже начало издавать достаточно сильный, хотя и не отвратительный запах: смесь йода, мазута и лежалых креветок.
        Матиас, отклонившийся от своего пути, чтобы подойти к берегу, вновь вернулся на сторону домов. Он опять перешел поперек набережную, направляясь к магазинчику на углу площади - этакой кустарно-ремесленной лавочке галантерейно-скобяных товаров - и проник в темное отверстие, которое находилось между ней и мясной лавкой.
        Дверь, оказавшаяся приоткрытой, бесшумно закрылась сама собой, едва он отпустил ее. Войдя с яркого солнца, он перестал что-либо различать. Он видел витрину скобяной лавки (причем обращенную не к нему, а, наоборот, от него). Слева он заметил железную эмалированную шумовку - круглую, с длинной ручкой, - точную копию той, что торчала из песка, такого же синего цвета, которая была лишь немногим новей. Присмотревшись, он обнаружил, что у нее был отколот довольно большой кусок эмали, на месте которого виднелась черная отметина в форме веера, обрамленная концентрическими линиями, постепенно светлеющими к краю. Справа дюжина маленьких - совершенно одинаковых - ножичков, которые, как и его часы, были закреплены на картонке; располагаясь по кругу, остриями они указывали на очень мелкий рисунок, должно быть, изображавший печать производителя. Тупая сторона их лезвий, длиной примерно сантиметров десять, была широкая, зато другая - очень острая и гораздо тоньше, чем у обычных ножей; они напоминали скорее кинжалы с треугольным сечением и единственным, тонко отточенным, острым ребром. Матиас не припоминал, чтобы
ему доводилось видеть подобные инструменты раньше; наверное, ими пользовались рыбаки для каких-либо особых работ по разделке туш - работ весьма повседневных, раз точное предназначение этих ножей нигде не указывалось. Картонку украшала лишь красная кайма, на самом верху - клеймо с надписью заглавными буквами «Товары первой необходимости», а в центре колеса, спицами которого служили сами ножи, - товарная марка. На ней было нарисовано дерево с прямым, стройным стволом и ветвями, раздваивающимися в форме буквы игрек, на которых держалась небольшая крона - листва ее лишь слегка выступала по бокам обеих ветвей, ниспадая, однако, прямо в углубление их развилки.
        Матиас вновь оказался на дороге без тротуара. Разумеется, ни одной пары наручных часов он так и не продал. В витрине скобяной лавки можно было разглядеть и разные другие предметы, постепенно сменявшиеся в галантерейными товарами: начиная с больших клубков веревки для починки рыбачьих сетей и заканчивая плетеными шнурами из черного шелка и мотками ниток для шитья.
        Миновав мясную лавку, Матиас зашел в глубь следующей.
        Он брел по такому же коридору, узкому и неосвещенному, очертания которого были ему теперь уже знакомы. Тем не менее и здесь его не ожидал успех. Из-за первой двери, в которую он постучался, никто не ответил. Из-за второй вышла милая, но совершенно глухая старушка, так что Матиасу пришлось быстро отступить: поскольку она абсолютно не понимала, чего он от нее хочет, он вскоре ретировался, усиленно улыбаясь и делая вид, будто полностью доволен своим визитом; сперва несколько удивившись, старушка решила порадоваться вместе с ним и даже горячо его поблагодарить. После долгого обмена любезностями они расстались, сердечно пожав друг другу руки; еще немного и она бы его расцеловала. Он поднялся по неудобной лестнице на второй этаж. Оттуда его выпроводила мать семейства, даже не дав сказать ни единого слова; в квартире раздавался плач ребенка. На третьем этаже были одни только дети - гадкие, чумазые и пугливые; быть может, даже больные, поскольку в этот вторник они были не в школе.
        Снова оказавшись на набережной, он вернулся немного назад, чтобы попробовать продать что-нибудь мяснику. Тот как раз обслуживал двух покупательниц; ни он, ни они не уделили речи Матиаса достаточного внимания, чтобы дать ему возможность хотя бы раскрыть свой чемодан. Он не настаивал и ушел, преследуемый пресным запахом мяса.
        Следующим заведением было кафе «Надежда». Он вошел. Первое, что всегда следует сделать в кафе, это выпить. Он подошел к стойке, поставил чемоданчик на пол между ног и заказал абсент.
        У девушки, которая прислуживала за стойкой, выражение лица было какое-то боязливое, а движения неуверенные, как у побитой собачонки. Когда же, набравшись смелости, она приподнимала веки, становились видны ее большие глаза - красивые и темные, - но это длилось лишь мгновение; она тут же опускала их, так что оставалось только любоваться ее длинными, как у спящей куклы, ресницами. Некоторая хрупкость ее форм еще добавляла тонкой ранимости ее облику.
        Трое мужчин - три моряка, - которых Матиас только что видел беседующими перед дверью, вошли и сели за столик. Они заказали красного вина. Официантка обошла стойку бара, с неловкой осторожностью неся бутылку и три стакана, составленные один в другой. Ни слова не говоря, она расставила их перед посетителями. Наполняя стаканы, для вящей предосторожности она нагнулась вперед и наклонила голову набок. Под передником у нее было черное платье с круглым вырезом на спине, открывавшим ее нежную кожу. Высокая прическа полностью обнажала ее шею сзади.
        Один из моряков обернулся к стойке. Матиас, не успев даже осознать, что заставило его так быстро отвести взгляд, резко отвернулся и - отпив глоток абсента - вновь уставился на свой стакан. Перед ним возникло еще одно действующее лицо - мужчина, появившийся из глубины кафе и вставший в проеме двери, возле кассы. Матиас поприветствовал его невнятным кивком.
        Мужчина, похоже, его не заметил. Он и сам пристально разглядывал девушку, которая заканчивала разливать вино.
        Ей не хватало навыка в этом деле. Она наливала слишком медленно, беспрестанно проверяя уровень вина в стакане, стараясь не проронить ни капли. Наполнив третий стакан до краев, она взяла бутылку и, держа ее обеими руками, с опущенными глазами вернулась на свое место. Мужчина, стоящий в другом конце бара, сурово смотрел, как она мелкими шажками семенит в его сторону. Должно быть, она заметила - на мгновение приподняв ресницы - присутствие своего хозяина, потому что внезапно остановилась, завороженно глядя на полоски пола у себя под ногами.
        Остальные действующие лица и так уже были неподвижны. Как только несмелые перемещения девушки - продолжать которые при таких обстоятельствах было бы слишком рискованно - тоже прекратились, вокруг все застыло.
        Все молчали.
        Официантка смотрела на пол у себя под ногами. Хозяин смотрел на официантку. Матиас видел взгляд хозяина. Трое моряков смотрели в свои стаканы. Ничто не выдавало пульсации крови в венах - только небольшое подрагивание.
        Вряд ли можно с точностью определить, сколько времени это длилось.
        Прозвучали слова. Но вместо того, чтобы нарушить молчание, эти два слога во всех отношениях составляли с ним единое целое:
        - Ты спишь?
        Голос был строгим, глубоким и слегка певучим. И хотя слова эти были произнесены без гнева, почти тихо, под притворной мягкостью они таили неведомую угрозу. А может статься, что наоборот, именно в кажущейся угрозе звучало скрытое притворство.
        Исполнение приказа происходит с немалой задержкой - как будто он долго летел откуда-то издалека, через песчаные равнины и стоячие воды, - когда девушка вновь, не поднимая головы, боязливо двинулась в сторону того, кто только что произнес слова. (Заметил ли кто-нибудь, как он шевелил губами?) Подойдя к нему - когда их разделяло меньше шага - расстояние его вытянутой руки, - она наклонилась, чтобы поставить бутылку на место, открывая изгиб обнаженной шеи, в основании которой виднелся чуть выступающий позвонок. Затем, распрямившись, она принялась сосредоточенно и тщательно протирать только что вымытые стаканы. Снаружи, за стеклянной дверью, за мощеной дорогой и полоской ила воды порта переливались на солнце в танцующих бликах: ромбовая мозаика расстилалась по волнам языками готического пламени, линии то внезапно и судорожно сжимались, превращаясь на миг в яркую вспышку света, то вновь так же быстро вытягивались в длинные горизонтали, которые тут же опять рассыпались ломаными зигзагами, неторопливо играя в бесконечные сочетания фигур, плавно и незаметно перетекающих одна в другую.
        Над столиком, где сидели моряки, сквозь сжатые зубы просвистел ветерок, за которым вскоре последовали и слова.
        По слогам, настойчиво, но вполголоса: «…следовало бы…» - сказал самый молодой из них в продолжение какого-то давно начатого долгого спора. «С ней следовало бы…» Молчание… Легкий присвист… Его прищуренный в напряженном поиске взгляд исследовал темный угол, в котором находился задвинутый туда китайский бильярд.
        - Даже не знаю, что с ней следовало бы сделать.
        - Да-а уж! - уже громче, растягивая начальный слог, произнес другой - тот, что сидел рядом.
        Третий, который сидел напротив, залпом выпил остатки вина из своего стакана и сказал примирительно, поскольку предмет разговора стал его утомлять:
        - Выпороть… И тебя тоже.
        Они замолчали. Хозяин заведения скрылся в проеме двери за стойкой. В быстром взмахе ресниц Матиас успел разглядеть большие темные глаза девушки. Он отпил глоток. Она закончила протирать стаканы; чтобы как-то занять руки, она сложила их за спиной, как будто поправляя развязавшиеся ленты своего передника.
        - Кнутом! - снова прозвучал голос самого молодого. Он произнес эти два слога, сухо просвистев их сквозь зубы, а затем повторил то же слово, но более неуверенно - как бы мечтательно.
        Матиас заглянул вниз, в желтую и мутную глубину алкогольного напитка, стоящего перед ним. Он увидел свою правую руку, лежащую на краю стойки, слишком давно не стриженные и ненормально заостренные ногти.
        Засунув руку в карман куртки на овечьем меху, он нащупал там веревочку. Он вспомнил о чемодане, стоящем у него под ногами, о цели своего путешествия и о том, что его ждет работа. Но хозяин заведения куда-то отлучился, а у официантки вряд ли с легкостью найдется сто пятьдесят или двести крон. Двое из собутыльников явно принадлежали к той категории людей, которые не станут покупать наручные часы; что же касается самого молодого, то он не переставая твердил что-то про неверность своей жены или невесты, так что отвлечь его от этой мысли было бы непросто.
        Матиас допил свой абсент и, позвякивая в кармане мелочью, сделал вид, что собирается расплатиться.
        - Три кроны семь, - сказала девушка.
        Вопреки его ожиданию, она заговорила естественно, без тени смущения. Абсент был недорогим. Матиас разложил на прилавке три серебряные кроны и семь медных монеток, затем прибавил еще новенькую монету в полкроны:
        - Это тебе, малышка.
        - Спасибо, месье.
        Она собрала все деньги и бросила их вперемешку в ящик кассового аппарата.
        - А хозяйки нет? - спросил Матиас.
        - Она наверху, месье, - ответила девушка.
        В проеме двери, ровно на том же самом месте - не посередине, а у правого ее косяка, - как будто он так и стоял там, никуда не отлучаясь, вновь нарисовался силуэт хозяина кафе. Лицо его оставалось неизменным: замкнутым, жестким, восковым, в нем читалась враждебность, а может быть, озабоченность - или всего лишь отрешенность - как кому нравится; с тем же успехом ему можно было бы приписать самые черные намерения. Официантка нагнулась, чтобы убрать под прилавок чистые стаканы. По другую сторону двери морские блики переливались на солнце.
        - Прекрасный денек, - сказал Матиас.
        Он наклонился и взял чемодан в левую руку. Сейчас ему не терпелось выйти поскорее на улицу. Раз уж никто ему не отвечает, он не будет настаивать и уйдет.
        - Этот господин хотел бы видеть мадам Робен, - раздался в этот момент спокойный голос девушки. Воды порта, залитые солнцем, сверкали нестерпимым блеском. Правой рукой Матиас потер глаза.
        - Насчет чего? - спросил хозяин.
        Матиас повернулся к нему. Это был очень высокий, плечистый человек - почти великан. Ощущение мощи, которое исходило от него, еще больше усиливалось благодаря тому состоянию неподвижности, из которого он никак не мог выйти.
        - Это месье Робен, - пояснила девушка.
        Матиас поклонился, любезно улыбаясь. На этот раз хозяин ответил на его приветствие, но едва заметным кивком. На вид он был примерно того же возраста, что и Матиас.
        - Я знавал когда-то одного Робена, - начал Матиас, - когда был еще совсем мальчишкой, лет тридцать назад… - И принялся делиться весьма расплывчатыми школьными воспоминаниями, которые можно было бы отнести к кому угодно на этом острове. - Робен, - добавил он, - это был такой здоровяк! Жан, кажется, его звали. Жан Робен…
        - Мой кузен, - сказал хозяин, качая головой. - Не такой уж он был здоровяк… В общем, он уже умер.
        - Да ну?
        - В тридцать шестом, умер.
        - Неужели? - воскликнул Матиас, внезапно опечалившись.
        Его симпатия к этому выдуманному Робену заметно увеличивалась благодаря тому обстоятельству, что теперь он не рисковал случайно встретиться с ним, рассказывая свои байки. Как бы невзначай он упомянул свою фамилию и попытался разговорить собеседника, чтобы расположить его к себе.
        - А отчего он, бедняга, умер?
        - Вы за этим пришли к моей жене? - насторожился настоящий Робен, возможно и в самом деле ошарашенный.
        Матиас успокоил его. Цель его визита была совершенно иная: он продает наручные часы, и, кстати, у него имеются очень красивые дамские модели, которые несомненно заинтересуют женщину со вкусом, такую как мадам Робен.
        Месье Робен сделал неширокий жест рукой - первое настоящее движение с момента его появления, - недвусмысленно показывающее, что он не поддался на комплимент. Коммивояжер залился громким смехом, который, к сожалению, не был подхвачен остальными. За столиком, где сидели моряки, краснолицый тип, что был слева от обманутого влюбленного, - без всякой видимой причины, потому что никто ему ничего не сказал, - снова протянул свое «Да-а уж!». Матиас поспешно уточнил, что у него есть и мужские часы отменного качества, учитывая их цену, вне всякой конкуренции. Надо было сразу же, без промедления, открыть чемоданчик и рассказать подробнее о достоинствах своего товара, пустив часы по кругу; но стойка бара была слишком высока для таких целей, поскольку для этих целей требовался большой простор, а чтобы воспользоваться одним из столов в зале, Матиасу пришлось бы повернуться спиной к хозяину заведения - единственному серьезному клиенту. Тем не менее он склонился в пользу этого не самого удачного решения и начал говорить - встав, таким образом, слишком далеко, чтобы хоть кто-нибудь прислушался к его речам и дал
себя убедить. Вымыв, протерев и поставив на место опустевший стакан Матиаса, официантка вытирала тряпкой оцинкованную крышку стойки бара в том месте, где он только что пил. Три моряка, рядом с ним, снова принялись что-то обсуждать, начав прямо с середины такой же немногословный и неторопливый разговор, в котором не было ни динамики, ни развязки. На сей раз речь шла о партии крабов-«пауков» («крючников», как они их называли), которую предстояло доставить на континент, и они спорили о том, кому их продать, - похоже, возникшие между ними разногласия касались оптовика, с которым они обычно работали. А может, между ними вовсе и не было разногласий, а просто они были недовольны принятым решением. Чтобы прекратить спор, самый старший - тот, что сидел лицом к двум остальным, - заявил, что теперь его очередь всех угощать. Девушка взяла бутылку красного вина, вышла из-за стойки бара и осторожно понесла вино, семеня мелкими шажками.
        Подойдя к хозяину кафе, чтобы поближе показать ему одну из серий часов (по сто пятьдесят крон, мужские, с защитной сеточкой на стекле), Матиас увидел, что взгляд того устремлен уже не на картонки с часами, а в сторону столика, на который официантка подавала вино. Она стояла, наклонив голову, согнув шею и плечи, чтобы лучше видеть, насколько наполнились стаканы. Ее черное платье имело круглый вырез на спине. Поднятые на затылке волосы обнажали шею.
        Поскольку никто не обращал на него внимания, Матиас положил картонку обратно в чемодан. Моряк с красным лицом со своей стороны поднял на него глаза и быстро заговорщически подмигнул. Одновременно он хлопнул по руке своего соседа:
        - А ты, малыш Луи, не хочешь купить часы? А? - (Подмигивает.) - Сделать подарок своей Жаклин?
        Вместо ответа молодой человек дважды сухо просвистел сквозь зубы. Девушка, изогнув спину, резко выпрямилась. На мгновение Матиас увидел темный отсвет ее зрачков и радужных оболочек глаз. Повернувшись, словно марионетка, на каблуках, она отнесла бутылку на место, под прилавок, и к ней сразу же вернулись ее прежняя медлительность и хрупкость, как у куклы с шарнирными суставами, что поначалу Матиас - вероятно, несправедливо - приписал ее неловкости.
        Он сам подошел к хозяину кафе и стал показывать ему дамскую серию «Фантазия»:
        - А это для мадам Робен; эти точно должны ей понравиться! Первые с краю - двести семьдесят пять крон. А вот эти, в старинном корпусе, - триста сорок девять. Да такие часы у любого часовщика будут стоить все пятьсот! А браслет я лично от себя подарю вам совершенно бесплатно! Взгляните-ка, просто игрушка!
        Зря он так расточался. Наигранная веселость, едва вспыхнув, угасла сама собой. Обстановка была слишком неподходящей. В таких условиях продолжать не имело смысла. Никто его не слушал.
        Однако в то же время никто явным образом его и не прогонял. Возможно, они рассчитывают, что он так и будет говорить с ними до самого вечера, а они время от времени станут бросать рассеянный взгляд на его часы и иногда кидать в ответ два-три слова, чтобы не дать ему уйти. Уж лучше это сделать сейчас: церемония отказа была в целом не так уж обязательна.
        - Если вы так желаете, - сказал наконец хозяин, - вам стоит только подняться наверх. Она ничего не купит, но это ее развлечет.
        Думая, что муж пойдет вместе с ним, Матиас уже начал искать предлог, чтобы увильнуть, но не нашел: хозяин объяснил ему, как найти его супругу, которая - по его словам - занимается уборкой или варит на кухне еду, отчего идея о том, что ей нужно еще какое-то развлечение, выглядела несколько странно. Как бы то ни было, Матиас решил согласиться сделать эту последнюю попытку, надеясь, что, избавившись от присутствия великана с каменным лицом, он вернет себе способность к убеждению. До сих пор у него складывалось впечатление, будто он говорит в пустоту - весьма враждебную пустоту, постепенно поглощавшую его слова.
        Он застегнул чемоданчик и прошел в глубину зала. Вместо того чтобы пустить его через дверь, находящуюся за стойкой бара, ему указали другой вход, который был в углу, где стоял китайский бильярд.
        Закрыв за собой дверь, Матиас оказался в довольно грязной прихожей, свет в которую слабо проникал через небольшую застекленную дверцу, выходившую во внутренний двор - глубокий и темный. Стены вокруг него, когда-то выкрашенные в однообразный охристо-желтый цвет, теперь были грязными, облупившимися, обшарпанными, кое-где потрескавшимися. Деревянный пол и ступени, хотя заметно истертые подошвами и частым мытьем, были черны от въевшейся пыли. По углам громоздились всякие вещи: ящики с пустыми бутылками, большие коробки из гофрированного картона, бак для кипячения белья, выброшенные обломки старой мебели. По всей видимости, они были расставлены в каком-то определенном порядке, а не накапливались там постепенно, по мере того как их выбрасывали. Однако в целом это выглядело не так безобразно, чтобы вызывать отвращение; на самом деле все здесь казалось весьма заурядным: просто полы были не натерты (что, впрочем, не является чем-то из ряда вон выходящим) да стены требовали покраски. А та полнейшая тишина, которая здесь царила, была гораздо менее удручающей - и более оправданной, - нежели напряженное
безмолвие, которое то и дело заполняло собой зал кафе.
        Направо сворачивал узкий коридор, который вел, вероятно, в подсобные и жилые помещения и далее - на улицу. Кроме того, там были целых две, к тому же ужасно тесные, лестницы, что являлось совершенно непонятным излишеством, поскольку обе находились в одном и том же крыле здания, а не в разных.
        Матиас должен был подняться по первой лестнице, которую он увидит перед собой при выходе из зала; обе они в некоторой степени могли удовлетворять такому определению, однако в полной мере ему не соответствовали ни та, ни другая. Постояв в нерешительности несколько секунд, он наконец выбрал дальнюю, потому что другая явно находилась немного в стороне. Он поднялся наверх. Там, как и было обещано, он предстал перед двумя дверями, у одной из которых не оказалось ручки.
        Вторая же была не заперта, а только слегка прикрыта. Матиас осторожно постучал, чувствуя, что ее створка вот-вот готова повернуться на петлях, и боясь, что дверь откроется сама.
        Он подождал. На площадке было слишком темно, чтобы различить, какой узор изображен на двери: древесные прожилки или пара очков, глаза, кольца или витки веревочки, свернутой в форме восьмерки.
        Матиас снова постучал своим широким перстнем. Как он и опасался, дверь раскрылась сама собой. Тут он понял, что за ней находится всего лишь прихожая. Не зная уже, где постучать, подождав еще немного, он вошел внутрь. На сей раз перед ним оказались три двери.
        Средняя была распахнута настежь. В открывшейся его взгляду комнате располагалась вовсе не кухня, как обещал хозяин, а просторная спальня, которая поразительно напомнила Матиасу нечто такое, истоков чего он впоследствии так и не сумел установить. В центре комната была пуста, и в глаза сразу бросалась покрывавшая пол черно-белая плитка: белые восьмиугольники размером с тарелку соединялись краями по четыре, так что между ними еще оставалось место для такого же количества маленьких черных квадратов. Матиас вспомнил, что на острове было издавна заведено в самых лучших комнатах дома покрывать полы плиткой, а не досками - правда, обычно это касалось столовой или гостиной, а не спальни. Однако в назначении этой комнаты никак нельзя было усомниться: один из углов занимала просторная низкая кровать, стоявшая вдоль стены противоположной двери. У перпендикулярной стены справа в изголовье кровати на ночном столике стояла лампа. Дальше вдоль стены находились закрытая дверь, затем трельяж, а над ним - овальное зеркало. Обстановка в этом углу дополнялась прикроватным ковриком из натуральной овчины. Чтобы
заглянуть вдоль правой стены подальше, пришлось бы просунуть в дверь голову. Вся левая часть также оставалась невидимой из-за полуоткрытой створки двери, ведущей из прихожей, где стоял Матиас.
        Плитка на полу была безупречно чистой. Ни единое сомнительное пятнышко не омрачало эти белые, матовые, гладкие и как будто бы совсем новенькие плитки. Все имело опрятный и (несмотря на некоторую странность) почти кокетливый вид, который контрастировал с тем, как выглядели лестница и коридор.
        Плиточный пол в этой комнате вряд ли мог послужить единственной причиной некоторой ее анормальности; в его расцветке не было ничего неожиданного, да и само наличие такого пола в спальне было вполне объяснимо, например: это могло быть следствием перестановки в квартире, в результате чего некоторые комнаты поменяли свое назначение. И кровать, и ночной столик, и прямоугольный коврик, и трельяж с зеркалом были самыми что ни на есть обыкновенными, равно как и обои, усыпанные крохотными разноцветными букетиками на кремовом фоне. Над кроватью висела написанная маслом картина (а может, обычная репродукция, вставленная в раму, как полотно настоящего художника), на которой был изображен точь-в-точь такой же уголок спальни: низкая кровать, ночной столик, овчинный коврик. На нем, лицом к кровати, стоит на коленях маленькая девочка в ночной рубашке и молится, склонив голову и сложив ладони. Вечер. Свет лампы, падая под углом в сорок пять градусов, освещает правое плечо и шею ребенка.
        На ночном столике горела - забытая, так как было уже совсем светло, - лампа-ночник. Матиас заметил это не сразу, ему мешал яркий уличный свет, пробивающийся сквозь простую тюлевую занавеску; однако абажур, имевший форму усеченного конуса, вне всяких сомнений, светился изнутри. Прямо под ним поблескивал небольшой прямоугольный предмет синего цвета - наверное, сигаретная пачка.
        Хотя в остальной части комнаты, как казалось, царил порядок, постель - наоборот - имела такой вид, словно это разгар битвы или уборки. Темно-красные простыни были смяты, даже скомканы, и свисали с одной стороны прямо на плиточный пол.
        Из спальни шел какой-то жар, как будто в это время года там, где-то в очаге, еще горел огонь - через полуоткрытую дверь из прихожей, где стоял Матиас, огонь этот был не виден.
        На самом верху лестничного пролета находилось пустое помойное ведро, за ним стояли две швабры, прислоненные к стене. У подножия лестницы Матиас остановился, не решаясь войти в узкий коридор, который - как он думал - вновь выведет его прямо к набережной. Он вернулся в кафе, где теперь уже никого не осталось. Но это его нисколько не огорчило: все равно никто из них ничего не купил бы - ни эти моряки, ни хозяин кафе, ни боязливая девушка - которая, возможно, была вовсе не такая уж боязливая, неловкая и покорная. Открыв стеклянную дверь, он снова оказался на ухабистой мостовой перед сверкающими водами порта.
        Теперь совсем распогодилось. Теплая куртка на овечьем меху постепенно становилась для Матиаса обузой. Для апреля денек выдался действительно прекрасный.
        Но Матиас и так уже потерял уйму времени и не стал долго греться на солнышке. В задумчивости сделав несколько шагов в направлении набережной, которая возвышалась над обнажившейся полоской ила, усеянного крабами с вывороченными клешнями, он обратился к ней спиной и вновь вернулся к выстроившимся вдоль нее в ряд фасадам и к своим сомнительным профессиональным экзерсисам.
        Витрина в красноватых тонах… Стеклянная дверь… Машинальным движением он нажал на дверную ручку и очутился в очередной лавке с низкими потолками, где было еще темнее, чем в соседних. Облокотясь на прилавок напротив продавщицы, какая-то покупательница проверяла вычитанием сумму на длинном чеке, который та в это же время составляла на крохотном прямоугольном листочке белой бумаги. Матиас ничего не сказал, боясь сбить их со счета. Хозяйка лавочки, вполголоса называвшая цифры, одновременно водя по ним кончиком карандаша, прервалась на миг, чтобы улыбнуться новоприбывшему и жестом руки пригласить его немного подождать. И тут же опять погрузилась в вычисления. Она диктовала их так быстро, что Матиас удивился, как покупательница успевает ее контролировать. Впрочем, она, наверное, все время ошибалась, поскольку то и дело принималась заново называть те же ряды чисел, и казалось, никогда не закончит. «Сорок семь», - несколько громче произнесла она и что-то записала на листке бумаги. «Пять!» - запротестовала покупательница.
        Они снова начали проверять колонку, которая никак не сходилась, теперь уже громко и хором, но в еще более головокружительном темпе: «Два и один - три, и три - шесть, и четыре - десять…» Магазин был от пола до потолка набит разными товарами, громоздившимися на стеллажах со всех четырех сторон; шкафы стояли даже в витрине, представляющей собой окошко весьма скромных размеров, - отчего в магазине становилось гораздо темней. На полу к тому же были свалены груды корзинок и ящиков. Наконец, два больших прилавка, составленных буквой «Г», которые занимали все оставшееся место, были доверху завалены всякой всячиной - если все же не считать квадратного полуметра пространства, где одиноко лежал испещренный цифрами прямоугольный листочек белой бумаги, над которым с двух сторон склонились две женщины.
        Здесь вперемежку были собраны самые разнообразные товары. И конфеты, и шоколад, и баночки с вареньем. Здесь были игрушки, вырезанные из дерева, и коробки с консервами. Прямо на полу стояла клетка, полная яиц. Рядом с ней на решетке одиноко поблескивала твердокаменная, посиневшая, похожая на веретено рыба, длинная, как кинжал, и пестрящая волнообразными чешуйками. Еще там были ручки и книжки, башмаки и шлепанцы, и даже отрезы тканей. А также куча других, настолько разнообразных вещей, что Матиас пожалел, что, прежде чем сюда войти, не посмотрел на вывеску этой лавчонки. Где-то в углу, на уровне его взгляда, стоял выставочный манекен: торс молодой женщины с отрезанными конечностями - руки были обрублены прямо по плечи, а ноги - сантиметров на двадцать от туловища; голова ее была слегка наклонена вперед и чуть набок, что должно было производить впечатление «изящества», а одно бедро выступало больше другого, так сказать в «естественной» позе. Телосложение ее было миниатюрным, она была ниже среднего роста, насколько об этом позволяли судить ее увечья. Она стояла к нему спиной, лицом уткнувшись в полку,
заполненную лентами. Из одежды на ней были только бюстгальтер и узенький поясок с чулочными подвязками на городской манер.
        - Сорок пять! - с триумфом в голосе воскликнула продавщица. - Вы были правы. - И принялась за следующую колонку цифр.
        Над тоненькой полосочкой шелка, идущей поперек спины, мягко светилась золотистая и нежная кожа плеч. Под ней, у основания хрупкой шеи, слегка выступал бугорок позвонка.
        - Ну вот, - вскричала продавщица, - разобрались-таки.
        Взгляд Матиаса пробежал по рядам бутылок, затем по рядам разноцветных баночек и, описав полукруг, остановился на хозяйке лавочки. Покупательница выпрямилась и пристально посмотрела на него сквозь очки. Матиас, застигнутый врасплох, никак не мог припомнить, что же следует сказать в подобном случае.
        Остались лишь жесты: поставив чемодан на незанятый квадратный полуметр прилавка, он щелкнул замком. Быстро вынул черный ежедневник и переложил его на дно откинутой крышки. По-прежнему без единого слова он приподнял защитную бумагу, под которой лежала первая из серий часов - серия «Люкс».
        - Одну минутку, пожалуйста, - с многообещающей улыбкой проговорила хозяйка лавочки.
        Отвернувшись к полкам, она нагнулась, расчистила подходы к ящикам, занимавшим всю нижнюю часть стеллажей, выдвинула один из них и с победным видом извлекла оттуда картонку с десятью наручными часами, совершенно идентичную той, которую ей продемонстрировали. На этот раз ситуация была, бесспорно, неожиданная: Матиасу снова, но уже по более понятной причине не нашлось, что сказать. Он сложил свои пожитки обратно в чемоданчик и накрыл их ежедневником. Прежде чем закрыть крышку, он успел мельком взглянуть на спящих там разноцветных куколок.
        - Тогда дайте мне четверть фунта конфет, - сказал он.
        - Хорошо, вам каких? - Она стала перечислять целые списки сортов и цен, но Матиас, не обратив на это никакого внимания, показал на банку с конфетами в самых кричащих обертках.
        Продавщица отвесила сто двадцать пять граммов и протянула ему целлофановый пакетик, который он положил в правый карман куртки, присоединив конфеты к тонкой пеньковой веревочке. Затем расплатился и вышел.
        Слишком много времени он провел в магазинах. Ему нравилось туда заходить - потому что вход в них был прямо с улицы, как в деревенских домах, - и каждый раз из-за клиентов ему приходилось подолгу ждать и в конце концов испытывать сплошные разочарования.
        К счастью, дальше шли дома, в которых не было магазинов. Матиас не стал обследовать второй этаж, полагая, что там, должно быть, живет продавщица конфет, и перешел к следующим домам.
        Бродя темными коридорами с закрытыми дверями, взбираясь по узким, почти непроходимым лестницам, он снова затерялся среди своих призраков. Поднявшись наверх по немытой лестнице, он стучит своим широким перстнем в дверь, на которой нет ручки, и та открывается сама собой… Дверь открылась, и в узкий проем - едва достаточный, чтобы Матиас успел узнать черно-белые плитки на полу, - недоверчиво просунулась чья-то голова… Плитки на полу были однотонно-серыми; в комнате, куда он вошел, не было ничего примечательного - разве что смятая постель со свисающими на пол красными простынями… Не было там ни смятой постели, ни красных простыней, ни овчинного коврика, ни ночного столика, ни маленькой лампы-ночника; не было ни синей пачки сигарет, ни обоев в цветочек, ни висящей на стене картины. Комната, куда его привели, оказалась всего лишь кухней, в центре которой он положил на большой овальный стол свой чемодан. Потом была клеенчатая скатерть, узор на клеенчатой скатерти, щелканье замка из фальшивой меди и т. д…
        Выходя из последней лавочки, которая оказалась настолько темной, что ему вообще ничего не удалось там увидеть - и даже услышать, - он заметил, что дошел до самого конца набережной, до того места, откуда, почти перпендикулярно, начинался длинный мол, словно пучок параллельных линий, убегающих вдаль, к маяку, и, казалось, сходящихся там в одну точку. Чередование двух горизонтальных освещаемых солнцем полос и двух темных - вертикальных.
        Здесь же заканчивался и поселок. Разумеется, Матиас не продал ни одной пары часов, и на трех-четырех оставшихся улочках результат будет тот же. Чтобы не падать духом, он начал усиленно думать о том, что, по сути, его специализацией была сельская местность; в городе, насколько бы он ни был мал, явно требовались совершенно иные качества. Дорога, идущая по гребню мола, была безлюдна. Едва он собрался пройтись по ней, как прямо перед собой заметил щель, проделанную в массивном парапете, который, ограничивая собой набережную, далее шел вправо, до древней, полуразрушенной стены, оставшейся, очевидно, от старого королевского города.
        Сразу за ней, или почти сразу, начинался невысокий скалистый берег - широкие, пологие уступы из серого камня террасами спускались прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок.
        Матиас спустился по нескольким гранитным ступеням, которые вели вниз, к плоским камням. Слева ему теперь стала видна внешняя стена мола - вертикальная, однако освещенная солнцем, - единственная полоса, где парапет незаметно сливался с подножием волнореза. Пока дорога не представляла особых трудностей, Матиас продвигался дальше в сторону моря; но вскоре он все же остановился, так и не решившись перескочить через расщелину - хотя и не слишком широкую, - так как ему мешали тяжелые ботинки, теплая куртка и драгоценный чемодан в руках.
        Тогда он сел на камень, подставив солнцу лицо, и пристроил рядом свой чемоданчик так, чтобы тот не мог соскользнуть. Несмотря на то что морской ветер здесь дул гораздо сильнее, Матиас развязал пояс, полностью расстегнулся и широко распахнул куртку. Машинальным движением в левом внутреннем кармане пиджака он ощупал бумажник. Солнце, ярко отражавшееся от поверхности воды, заставляло сильно прищуриваться. Матиас вспомнил девочку на палубе корабля, которая стояла, широко раскрыв глаза и подняв голову, заведя руки за спину. Казалось, будто ее привязали к железному столбу. Он снова запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник, чтобы проверить, там ли еще заметка, которую накануне он вырезал из «Фар де л'Уэст» - одной из местных ежедневных газет. Впрочем, вряд ли эта вырезка могла куда-то пропасть. И Матиас положил все обратно на место.
        У подножия склона о скалы разбилась небольшая волна, увлажнив ту часть камня, которая до этого оставалась совершенно сухой. Начинался прилив. Одна, две, наконец три чайки подряд медленно-неподвижно пролетели, планируя навстречу ветру. Матиас вновь увидел железные кольца, вбитые в стенку мола, то обнажаемые, то заливаемые водой, которая мерно поднималась и опускалась в укромном углу возле причального спуска. Вдруг птица, летевшая последней, снялась с горизонтальной траектории, камнем упала вниз, пронзила водную гладь и исчезла. О скалу, всплеснув как пощечина, ударилась слабая волна. Матиас снова оказался в тесной прихожей перед слегка приоткрытой дверью комнаты с черно-белыми плитками на полу.
        Девушка с боязливыми повадками сидела на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. На ночном столике горела лампа. Матиас запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник. Он достал из него газетную вырезку и, положив бумажник на место, внимательно перечитал заметку от начала до конца.
        По правде сказать, ничего особенного в ней не говорилось. Строк в ней было не больше, чем в каком-нибудь малозначительном сообщении из рубрики «происшествия». Кроме того, добрую половину статейки занимало описание ненужных подробностей, связанных с обнаружением тела; а конец был целиком посвящен рассуждениям о том, в каком направлении жандармы намерены вести свои поиски, так что описанию самого тела строк отводилось совсем немного, а восстановлению картины насилия, которому подверглась жертва, вообще не было уделено ни строчки. Прилагательные «ужасный», «омерзительный» или «отвратительный» совершенно не годились для этого дела. Расплывчато-слезливые сетования по поводу трагической судьбы маленькой девочки тоже ничего не давали. Те завуалированные выражения, в которых рассказывалось о ее смерти, целиком соответствовали принятому для этой рубрики стилю газетных статей и отражали, в лучшем случае, лишь самые общие сведения. Чувствовалось, что те же самые слова авторы употребляли в каждом подобном случае, даже не пытаясь сообщить хоть малую долю правды о конкретном деле, о котором, надо полагать, они
и сами толком ничего не знали. Приходилось заново от начала до конца восстанавливать всю картину по двум-трем простейшим подробностям, таким как возраст или цвет волос.
        Внизу, в нескольких метрах от Матиаса, о скалу ударилась небольшая волна. У него начинали болеть глаза. Он отвернулся от воды и стал смотреть на берег, вдоль которого в южном направлении тянулась узкая «таможенная тропа». Дневной свет здесь казался не менее ослепительным. Матиас совсем закрыл глаза. По ту сторону парапета, вдоль набережной, до треугольной площади и памятника, окруженного решеткой, выстроился ряд безликих фасадов. За ними - череда магазинных витрин: скобяная лавка, мясная лавка, кафе «Надежда». Там, у стойки бара, он пил абсент по три кроны семь.
        Он стоит в тесной прихожей на втором этаже у приоткрытой двери спальни с черно-белыми плитками на полу. Девушка сидит на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. Подле нее скомканные простыни свисают на пол.
        Ночь. Горит лишь лампа на столике у изголовья. Долгое время сцена остается неподвижной и безмолвной. Затем снова слышатся слова «Ты спишь?», произнесенные строгим, глубоким и слегка певучим голосом, в котором словно бы таится неведомая угроза. Тогда в обрамлении овального зеркала над трельяжем Матиас замечает мужчину, находящегося в левой части комнаты. Мужчина стоит; взгляд его неотрывно прикован к чему-то; но определить его направление мешает наличие зеркала между ним и наблюдателем. Все так же не поднимая глаз, девушка встает и робко идет к говорившему. Она выходит из видимой части комнаты и несколько секунд спустя появляется в овальном зеркале. Подойдя к своему хозяину - когда их разделяет меньше шага - расстояние его вытянутой руки, - она останавливается.
        Рука великана медленно приближается к ней и ложится у основания хрупкой шеи. Плотно обхватывая шею, она сжимает ее без видимого усилия, но так уверенно и крепко, что постепенно ее слабое тело покоряется. Ноги ее подгибаются - одна, а затем другая, - и девушка сама собой опускается на колени на каменные плиты пола - белые восьмиугольники размером с тарелку, соединенные краями по четыре, так что между ними еще остается место для такого же количества маленьких черных квадратов.
        Ослабив хватку, мужчина снова нашептывает что-то из пяти-шести слогов тем же тихим голосом - но на этот раз более приглушенно, почти сипло, невнятно. Исполнение приказа происходит с немалой задержкой - как будто он долго летел откуда-то издалека, через песчаные равнины и стоячие воды, - когда девушка медленно, как будто с осторожностью, поднимает руки; маленькие ладони послушно скользят вверх вдоль бедер, назад и в конце концов остаются за спиной, чуть пониже ложбинки поясницы - скрещенные, как будто связанные, в запястьях. Затем, с какой-то сдержанной яростью в голосе, слышатся слова: «Ты красивая…» И пальцы великана вновь овладевают добычей, ожидающей у его ног - такой миниатюрной, что рядом с ним она выглядит почти несоразмерно.
        Кончиками пальцев он проводит по обнаженной коже у основания склоненной шеи и вдоль ее изгиба, полностью открытого высокой прической; затем рука скользит у нее под ухом и точно так же слегка касается губ и лица, которое она затем невольно поднимает, открывая наконец свои большие темные глаза в обрамлении длинных, загнутых, как у куклы, ресниц.
        О скалу, всплеснув, как пощечина, ударилась волна посильнее; взметнулся фонтанчик пенных брызг, и несколько капель, отнесенных ветром, упали совсем рядом с Матиасом. Коммивояжер беспокойно взглянул на свой чемодан, но брызги на него не попали. Он посмотрел на часы и резко встал. Было пять минут двенадцатого; сорок пять минут, о которых он условился с хозяином гаража, уже истекли, велосипед должен быть готов. Быстрым шагом он взобрался по плоским камням наверх, по небольшой гранитной лестнице, миновал парапет и заспешил в сторону площади по неровной мостовой вдоль набережной, идя тем же путем, которым он шел час назад, когда высадился на берег. Завидев его, продавщица конфет махнула ему рукой от дверей своего магазина в знак благодарности.
        Завернув за угол возле скобяной лавки, позади монумента павшим он сразу увидел сверкающий никелированный велосипед, прислоненный к рекламной доске кинотеатра. Лучи солнца брызгали в разные стороны, отражаясь от бесчисленных полированных деталей. Подойдя поближе, Матиас смог убедиться в совершенстве этой машины, которая была оснащена всем, что только можно было пожелать, и имела еще много других принадлежностей, назначения которых Матиас не знал, а потому счел их излишними.
        Обогнув рекламную доску, он сразу же вошел в зал кафе, чтобы заплатить за прокат. Там не было ни души, но на самом видном месте, посреди стойки, на кране сифона с газированной водой был прикреплен листок бумаги. Он гласил: «Возьмите велосипед, который стоит перед дверью, и положите здесь двести крон залога. Спасибо».
        Вынимая из бумажника две банкноты, Матиас не переставал удивляться такому способу ведения дел: раз уж ему доверяли настолько, что даже не стали проверять, оставит ли он деньги, тогда зачем требовать залог? Его порядочность оказывалась лишний раз поставленной под сомнение. Если он сделает как велено, а какой-нибудь вор придет раньше хозяина гаража, то как он, Матиас, потом докажет, что он заплатил? С другой стороны, если он не исполнит этого предписания, то сможет запросто сказать, что деньги были украдены. Скорее всего, ни одного преступника на острове не существовало и опасаться было некого. Он подсунул две требуемые банкноты под сифон и вышел на улицу.
        Пока он заправлял штанины в голенища своих высоких сапог, раздался знакомый веселый голос:
        - Ничего себе машина, да?
        Матиас поднял глаза. В дверном проеме над рекламной доской показалась голова хозяина гаража.
        - Ну, для такой машины… - согласился Матиас.
        Взгляд его скользнул по афише вниз. Принимая во внимание геркулесово сложение мужчины в одеждах эпохи Ренессанса, ему, наверное, ничего не стоило прижать к себе молодую женщину; значит, он сам предпочитал держать ее таким образом, запрокинув назад - вероятно, чтобы лучше видеть ее лицо. На полу, у них под ногами, распростертая на черно-белых плитках…
        - Это программа на прошлое воскресенье, - вмешался хозяин гаража. - Я жду новую афишу и бобины, которые должны прийти сегодня с утренней почтой.
        Чтобы купить пачку сигарет, Матиас ненадолго заглянул в табачный киоск, зайдя туда вместе со своим собеседником, который был немало удивлен, найдя под сифоном денежный залог; он заявил, что это была ненужная формальность, вернул обе банкноты Матиасу и смял в комок прикрепленную к сифону бумажку.
        На пороге они обменялись другими ничего не значащими словами. Хозяин табачной лавки снова начал расхваливать достоинства своего велосипеда: шины, тормоза, переключение скоростей и т. д. Наконец, когда Матиас садился в седло, он пожелал ему удачи.
        Коммивояжер поблагодарил его. «Я вернусь к четырем часам», - сказал он, отъезжая. Правой рукой Матиас держал руль, а левой - чемоданчик, который он не хотел привязывать к багажнику, чтобы не тратить лишнего времени при каждой остановке. Чемодан не очень тяжелый и потому не будет мешать ему крутить педали, поскольку он не собирается ехать с большой скоростью или совершать на велосипеде акробатические трюки.
        Сперва он направился по разбитой мостовой к садику у мэрии. От него повернул налево и поехал по дороге, ведущей к большому маяку. Как только булыжная мостовая площади осталась позади, ехать стало намного легче, и Матиас остался весьма доволен своей машиной.
        Домики, стоявшие по краям улицы, по виду уже были типично деревенскими: одноэтажные, с низкой дверью и двумя квадратными окнами по бокам. Если останется время, Матиас зайдет в них на обратном пути; слишком долго он болтался в этом поселке. Он быстро подсчитал, сколько ему оставалось до отплытия корабля: от силы пять часов; из которых следует вычесть переезды на велосипеде: максимум один час - этого было достаточно, чтобы полностью проехать все расстояние, не превышавшее (если он не ошибался) десяти - пятнадцати километров. Так что на заключение сделок (и отказы) у него было около четырех часов, то есть двести сорок минут. Он не станет заниматься долгими уговорами строптивых клиентов: как только почувствует, что товар не купят, сразу же соберет чемоданчик; таким образом он будет отделываться от большинства отказов за несколько секунд. Чтобы сделка была эффективной, при разумном подходе на каждую из них надо рассчитывать по десять минут, включая небольшие хождения по деревушкам. При таких условиях двести сорок минут означали успешную продажу двадцати четырех пар часов - может быть, не самых дорогих,
например по средней цене в сто пятьдесят или сто семьдесят крон, составляющих прибыль в…
        В тот момент, когда он выезжал за пределы поселка, он вспомнил про матроса из пароходной компании, про его сестру и трех племянниц. Он находился как раз напротив последнего дома, который стоял по правую руку в небольшом отдалении от всех остальных, - так что, не особо лукавя, он мог считать его первым в сельской местности. Он остановил велосипед, прислонил его к стене и постучал по деревянной дверной доске.
        Матиас взглянул на ногти. Пальцы со стороны ладони пересекал длинный, совсем свежий след от смазки. Однако цепь велосипеда он не трогал. Он осмотрел руль, провел ладонью под правой ручкой и по рычажку тормоза; на концах указательного и среднего пальцев остались новые пятна. Вероятно, хозяин гаража смазал тормозной рычажок, а затем забыл протереть ручку. Матиас стал искать глазами, обо что бы вытереться, но тут открылась дверь. Он быстро спрятал руку в карман, найдя в нем нераспечатанную пачку сигарет, пакетик конфет и, наконец, свернутую веревочку, о которую он тщательно, насколько это было возможно в подобной спешке, к тому же не прибегая к помощи другой руки, и в доверху набитом кармане, обтер пальцы.
        И понеслось: подготовительная беседа, брат, который работает в пароходной компании, наручные часы по ценам вне конкуренции, коридор, разделяющий дом посередине, первая дверь направо, просторная кухня, овальный стол в центре кухни (впрочем, скорее это был не кухонный, а обеденный стол), клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок из фальшивой меди, откидывающаяся крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты…
        По другую сторону стола в прямоугольной рамке, стоящей на буфете (буфет тоже из обеденной обстановки), среди самых разнообразных и причудливых предметов, начиная от кофемолки и заканчивая колючей рыбой, привезенной из восточных колоний, в рамке из хромированного металла высотой в двадцать сантиметров, наклоненной на невидимой подставке, была фотография младшей дочери, Виолетты.
        Разумеется, это была не Виолетта, но во всяком случае кто-то очень на нее похожий; в особенности лицом, потому что по одежде было видно, что эта девочка еще ребенок, несмотря на начинающие обозначаться округлости тела, которые уже могли бы принадлежать юной девушке невысокого роста. На ней была повседневная - деревенская - одежда; эта подробность была удивительна, поскольку в деревнях не принято увеличивать и вставлять в рамку любительские снимки: обычно на фотографиях там запечатлевают какое-нибудь событие, и, разодевшись в воскресное платье (в этом возрасте оно, как правило, надевается по случаю первого причастия), отправляются к фотографу, и снимаются рядом со стулом и комнатной пальмой. Виолетта же, напротив, стояла, прислонясь к прямому стволу сосны, голова ее касалась коры дерева, ноги напряжены и слегка расставлены, руки сложены за спиной. Глядя на ее позу, в которой странным образом смешивались отрешенность и скованность, можно было подумать, что девочка привязана к дереву.
        - Хорошенькая у вас девчушка! - любезно заметил торговый агент.
        - И не говорите, сущее проклятие. Не верьте - это она с виду такая паинька: в ней точно дьявол сидит, в этой девчонке!
        Завязалась непринужденная беседа; но Матиас прекрасно понимал, что, несмотря на то что он проявлял такой интерес к воспитанию девочек - и в особенности к воспитанию юной Жаклин, непослушание которой доставляло столько горя, - несмотря даже на то, что он был так рад предстоящему счастливому замужеству двух старших дочерей, Жанны и Марии, их мать не имела ни малейшего намерения покупать у него что бы то ни было. Вопрос о свадебных подарках был давно улажен, и на сегодняшний день приходилось урезать расходы, покупая лишь самое необходимое.
        К сожалению, женщина оказалась болтливой, и ему пришлось выслушивать нескончаемые истории, которые теперь были уже ни к чему, но он не осмеливался перебивать ее, поскольку до этого имел неосторожность представиться другом семьи. Так он узнал, чем в точности занимались оба зятя и каковы планы будущих мужей. После свадебного путешествия на континент одни молодожены вернутся жить на остров, а другие собираются обосноваться в… Ноги Виолетты были расставлены, но тем не менее обе прижаты к стволу, так что пятки касались основания дерева у корней, раздвинувшись как раз по его ширине - сантиметров на сорок. Из-за густой травы, растущей впереди, веревка, с помощью которой они удерживаются в таком положении, не видна. Руки согнуты в локтях и связаны за спиной, в ложбинке поясницы, так что одно предплечье опирается на другое. Необходимо, чтобы плечи тоже были привязаны сзади к дереву, вероятно, какими-нибудь тонкими, практически незаметными ремнями, пропущенными под мышками. Девочка выглядит вялой и напряженной одновременно; голова ее склонилась вправо, в этом же направлении слегка изогнуто все ее тело,
правое бедро приподнято и выступает больше другого, правая нога стоит только на носке, правого локтя не видно, тогда как левый выглядывает из-за ствола. Снимок, сделанный прошлым летом на острове заезжим туристом, несмотря на несколько застывшую позу девочки, выглядел исключительно живо. К счастью, этот посторонний пробыл здесь всего один день, потому что Бог его знает, что бы он еще натворил. Женщина считала, что ее дочери нужна хорошая порка, да только после того, как отец ее - так уж распорядилась злая судьба - помер (о чем коммивояжеру было, несомненно, известно), дочка пользовалась удобным случаем, чтобы поизмываться над бедной матерью, которая от всего этого скоро сойдет с ума. Она уже со страхом думала о том, что ей придется расстаться с двумя старшими дочерьми - такими серьезными - и остаться в доме один на один с этой бессердечной девчонкой, которая уже в тринадцать лет была позором для семьи.
        Матиас недоумевал, что же такого она могла натворить, чтобы собственная мать стала относиться к ней с такой ненавистью. Конечно, девочка выглядела не по годам развитой. Но «бессердечная», «развратная», «злая» - это нечто другое. В истории с молодым рыбаком, женитьбу которого она - как говорили - расстроила, было много неясного. Роль, которую играл в ней этот парень, якобы «влюбившийся» в девочку, была по меньшей мере довольно странной. И зачем постороннему в память о своем приезде понадобилось присылать своей маленькой спутнице, с которой он провел всего полдня, фотографию в такой дорогой раме? Мать без тени улыбки говорила о «колдовской силе» и уверяла, что «еще совсем недавно и даже не за такое» ее дочь сожгли бы на костре, как ведьму.
        Сухая трава у подножия сосны запылала, а вслед за ней загорелся подол ситцевого платья. Виолетта изогнулась в другую сторону и запрокинула голову, открыв рот. Тем временем Матиасу наконец удалось приступить к прощанию. Да, он расскажет чересчур снисходительному дядюшке о последней выходке его Жаклин. Нет, он вряд ли сможет увидеть ее сегодня утром, потому что она пасет овец на краю обрыва, вдали от дороги, и даже если он свернет, то все равно поедет в противоположную сторону - к ферме Мареков - если только он не собирается ехать прямо до самого маяка.
        Матиас не стал смотреть на часы, догадываясь о тех напрасных сожалениях, которые он испытает, узнав, что опять потерял столько Бремени. Вместо этого он попытался крутить педали побыстрее, но тогда ему начал мешать чемодан; для разнообразия он поехал, держа левой рукой одновременно и ручку руля, и ручку чемоданчика - что тоже было неудобно. Наклон местности стал менее пологим, так что ему пришлось сбавить ход. Кроме того, солнце палило, и жара становилась невыносимой.
        Он дважды останавливался и заходил в дома, уединенно стоящие вдоль дороги; и выходил оттуда настолько поспешно, что у него возникло впечатление, будто в одном из них он упустил сделку, вместо того чтобы задержаться там лишние десять секунд.
        Доехав до ответвления дороги, ведущей к мельнице, он продолжил свой путь прямо: поворот вдруг показался ему напрасным.
        Чуть подальше Матиас не останавливаясь проехал мимо небольшого домика, расположенного совсем недалеко от дороги - отныне ровной, - под тем лишь предлогом, что тот был невзрачен на вид. Он подумал, что неплохо бы все же заглянуть на ферму Мареков: с этими людьми он был давно знаком, и они наверняка что-нибудь купят. На втором километре дорога, ведущая к ним, поворачивала от шоссе налево; направо от того же места отходила тропинка, ведущая к юго-западному побережью - туда, где Виолетта, младшая, пасет овец на краю обрыва…
        Вода в море продолжает подниматься. Она все сильнее набегает на берег, тем более что ветер дует с этой стороны. Высокие волны ударяются о слоистые камни, и вода белесыми каскадами стекает обратно по их отполированным бокам. В лучах солнца за скалистыми выступами, на которые сзади набегает откатывающаяся волна, вихрем взлетают мелкие хлопья рыжеватой пены.
        Справа, в углублении полукруглого выреза залива, волны поспокойнее: одна за другой накатывают на берег, умирая на гладком песке, и отступают, оставляя за собой лишь тоненькие линии пенной каймы, неравномерно ложащиеся чередой кружевных узоров - бесконечно исчезающих и возникающих в новых сочетаниях.
        Вот уже и поворот, и белый столбик на втором километре. (Отсюда до деревушки у большого маяка, находящегося в самом конце дороги, не более тысячи шестисот метров.)
        Тут же появляется и перекресток: налево идет дорога на ферму, а направо - небольшая дорожка, вначале очень широкая, так что велосипед легко проходит по ней, но затем, сужаясь, она становится просто утоптанной тропинкой - где по обеим сторонам то там, то здесь мелькают участки разбитой колеи, едва просвечивающей между кустами вереска и карликового утесника, - места на которой едва хватает, чтобы ехать по ней спокойно. Через несколько сотен метров тропа отлого идет под уклон, спускаясь к волнистым подступам скалистого обрыва. Матиасу остается лишь съехать вниз.
        II
        В белой пыли поперек дороги пролегла прямая, шириной не больше ступни, теневая линия. Она шла немного наискосок, не полностью закрывая проход: ее скругленный, почти плоский конец не достигал и середины шоссе, вся левая половина которого оставалась незанятой. Между концом тени и низкой травкой на обочине, едва выделяясь на фоне серой пыли, лежал раздавленный трупик небольшой лягушки - задние лапки распластаны, передние - скрещены. Тело ее было совершенно плоским, как будто от него осталась лишь засохшая и твердая, уже неуязвимая шкурка, настолько прилипшая к земле, что напоминала тень какого-то животного, выпрямившего в прыжке лапы, но застывшего в воздухе. Справа от него настоящая тень - на самом деле гораздо более густая - начала постепенно бледнеть и несколько секунд спустя исчезла совсем. Матиас поднял голову и посмотрел на небо.
        Солнце только что скрылось за верхним краем облака; его положение еще можно было определить по быстро пробегающей светлой кайме. Со стороны юго-запада тут и там показались и другие редкие небольшие облачка. Большинство из них были бесформенными, и ветер метал их клочьями, похожими на распустившиеся петли. Некоторое время Матиас следил за тем, как летящая по небу лягушка вытягивается и превращается в птицу, сидящую в профиль, с короткой чаячьей шеей, слегка изогнутым клювом и сложенными крыльями; можно было даже различить ее большой круглый глаз. В какую-то долю секунды гигантская чайка как будто уселась на верхушку телеграфного столба, тень от которого снова как ни в чем не бывало наискось ползла по дороге. Тени от проводов были не видны на белой пыли.
        Метрах в ста, явно со стороны деревни у большого маяка, навстречу Матиасу шла деревенская женщина с продуктовой сумкой. За изгибами дороги и перекрестка она не могла увидеть, откуда идет коммивояжер. Поэтому он с одинаковым успехом мог бы идти прямо из поселка или с фермы Мареков. Зато женщина наверняка заметила его беспричинную остановку, да и сам он по некотором размышлении этому удивился. Зачем он вдруг встал посреди дороги, глазея на облака, одной рукой держа руль велосипеда, а другой - небольшой фибровый чемоданчик? Только теперь Матиас осознал, что до сих пор (и с каких пор?) пребывал в каком-то оцепенении; в частности, он не мог понять, по какой причине, вместо того чтобы ехать на велосипеде, он ведет его за собой не спеша, как будто у него нет никаких дел.
        Женщина была уже в каких-то пятидесяти метрах от Матиаса. На него она не смотрела, однако явно отметила про себя его присутствие и необычное поведение. Садиться на велосипед и делать вид, будто тихо и мирно едешь из поселка, или с фермы, или еще откуда-нибудь, было поздновато. А поскольку в этом месте не было никакой, даже самой маленькой горки, чтобы заставить его спешиться, то оправданием для его остановки могла бы послужить только какая-нибудь (небольшая) авария, случившаяся с одним из тонких узлов механизма - например, с переключателем скоростей.
        Матиас посмотрел на велосипед, взятый напрокат, который сверкал на солнце, и не спеша пришел к мысли, что иногда такие мелкие неприятности происходят даже с новыми машинами. Ухватившись за руль левой рукой, которая уже держала ручку чемодана, он наклонился и осмотрел цепь. На вид она была в прекрасном состоянии, тщательно смазана, правильно расположена относительно плоскости звездочки. Тем не менее еще отчетливо заметные следы смазки на правой ладони свидетельствовали о том, что ему пришлось по крайней мере раз проверить цепь. Впрочем, можно было обойтись и без этого свидетельства: стоило Матиасу и в самом деле чуть коснуться цепи, как на внутренней стороне крайних фаланг четырех пальцев остались жирные, густые и очень черные пятна, в сравнении с которыми бывшие - к тому же отчасти перекрываемые ими - терялись и тускнели. Матиас добавил еще две поперечные полоски на мякоть большого пальца, доселе остававшегося чистым; затем снова выпрямился. В двух шагах от себя он увидел желтое морщинистое лицо, в котором узнал старуху Марек.
        Матиас приехал на пароходе сегодня утром, намереваясь провести день на острове; он тут же постарался обзавестись велосипедом, но пока предложенный ему транспорт не был готов, он, вопреки собственным планам, начал обход с порта. Поскольку ему никак не удавалось продать свой товар - несмотря на умеренные цены и отменное качество, - он принялся старательно заходить во все (почти все) дома, расположенные вдоль дороги, где, как ему казалось, его шансы были наиболее велики. Однако он впустую потерял уйму времени; так что, подъехав к повороту на втором километре - на пересечении дорог, - он вдруг испугался, что не успеет, и счел более разумным ехать вперед, вместо того чтобы сделать еще один крюк на ферму. В довершение всех бед у велосипеда, который он взял напрокат в кафе, плохо работал переключатель скоростей, и…
        Старуха собиралась пройти мимо, так и не заговорив. Она посмотрела на Матиаса и отвернулась, как будто не узнав. Сперва он испытал от этого некоторое облегчение, но затем подумал, что, возможно, лучше было бы как раз наоборот - заговорить. Наконец, ему пришло в голову, что, может быть, она намеренно не хочет его узнавать, хотя и не понимал, отчего бы ей было неприятно поболтать с ним несколько минут или, на худой конец, просто поздороваться. На всякий случай он решил вмешаться и заговорить первым, несмотря на то, что как раз сейчас это стоило ему огромных усилий. По крайней мере, так он выяснит, что ему делать. Он скроил некую гримасу, отдаленно напоминавшую подобие улыбки.
        Однако теперь привлекать внимание женщины одними только гримасами было поздновато. Она уже миновала многотрудный проход между высохшим трупиком лягушки и закругленным концом телеграфного столба. Скоро она начнет удаляться от Матиаса. Только человеческий голос мог бы помешать ей продолжать путь туда, где она будет еще более недосягаема. Правая рука Матиаса крепко сжала полированный металл руля.
        У него вырвалась какая-то скомканная - неразборчивая и ужасно длинная, чересчур резкая для того, чтобы быть вежливой, грамматически неправильная - тирада, в которой тем не менее слышались обрывки главных слов: «Марек», «здравствуйте», «не узнали». Старушка в недоумении обернулась к нему. Ему удалось уже спокойнее повторить основные слова, добавив к ним свое имя.
        - Вот оно что! - воскликнула женщина. - А я вас не узнала.
        Она сказала, что у него усталый вид, «лицо чудное», - начала она. Во время их предыдущей встречи, более двух лет назад (в прошлый раз, когда она ездила в город к зятю), Матиас еще не сбрил свои усики… Матиас стал возражать: он никогда не носил ни бороды, ни усов. Однако это утверждение, похоже, нисколько не убедило старушку. Чтобы переменить тему, она спросила, зачем он приехал: здесь он вряд ли найдет много сломанных электроприборов для починки, особенно в сельской местности, где люди, практически повсюду, пользовались для освещения керосинками.
        Матиас пояснил, что больше не занимается починкой электроприборов на дому. Теперь он продает наручные часы. Он прибыл на пароходе сегодня утром, намереваясь провести день на острове. Он взял напрокат велосипед, который, к сожалению, оказался не так хорош, как о нем говорил хозяин. (Он показал руку, перепачканную смазкой.) Поэтому много времени было потеряно впустую, пока он не подъехал к повороту на втором километре, и когда он…
        Мадам Марек перебила его: «И правда, вы наверняка никого не застали дома».
        Коммивояжер дал ей выговориться. Она рассказала, что ее невестка уехала на пару недель на континент. Мужу (ее старшему сыну) все утро пришлось провести в поселке. (Двое других сыновей были моряками.) Жозефина по вторникам уходила обедать к родителям. Мальчики возвращались из школы только к половине первого, за исключением самого старшего мальчика, который работал в подмастерьях у булочника и приходил домой лишь к вечеру. У этого явно было не все в порядке с головой: на прошлой неделе…
        Матиас мог бы повстречать отца или сына, потому что, вопреки собственным планам, он начал свой обход с порта. Рассчитывая в основном на сельского покупателя, он принялся старательно заходить во все дома, расположенные вдоль дороги. И везде он впустую потерял уйму времени. Он надеялся, что по крайней мере у своих старых друзей Мареков, к которым он ни за что на свете не преминул бы зайти, ему окажут добрый прием; он был ужасно огорчен, когда увидел запертые двери дома, и был вынужден снова отправляться в путь, так и не узнав, как поживает семейство - мадам Марек, ее дети, ее внуки. Он спрашивал себя, что может означать их всеобщее отсутствие в тот самый час, когда все они обычно собираются за обеденным столом. Может, стоило бы обеспокоиться из-за столь непонятного безлюдья?
        Настороженным ухом он ловит собственное молчание. Дыхание - которое могло бы его нарушить - прекращается само собой. Внутри - ни звука. Не слышно никаких голосов. Никакого движения. Мертвая тишина. Матиас еще немного приближается к закрытой двери.
        Он снова стучит своим широким перстнем по деревянной дверной доске, которая отзывается глухим стуком, как пустой ящик; но он уже знает, что это бесполезно: если бы в доме кто-то был, в такую чудесную, солнечную погоду дверь была бы открыта, да и окна, без сомнения, тоже. Он поднимает голову и смотрит на окна второго этажа; там тоже не видно никаких признаков жизни - не распахнется створка, не всколыхнется приподнятая кем-то занавеска, в глубине комнаты не покажется чей-то неясный силуэт, - в зиянии оконных проемов нет даже смутного осадка или предчувствия, за которым бы угадывалось, будто в их глубине только что исчезла чья-то склонившаяся фигура или что она вот-вот внезапно появится.
        Прислонив велосипед к стене, он делает несколько неуверенных шагов по утоптанной земле двора. Он подходит к окну кухни и пытается заглянуть сквозь квадратные стекла внутрь; но там слишком темно, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Той же дорогой он возвращается к входной двери; пройдя два или три метра в этом направлении, останавливается, идет обратно, снова смотрит на дверь и на закрытые ставни первого этажа, а затем идет дальше - на сей раз к ограде сада. Решетчатая калитка тоже оказывается запертой.
        Он вновь возвращается к дому. Подходит к окну, за которым, вероятно, расположена кухня, и удостоверяется, что ставни из цельного дерева плотно закрыты, а не просто слегка притворены. Так что разглядывать что-то внутри не стоит и пытаться.
        Сейчас он снова сядет на велосипед. Ему остается только уехать отсюда.
        Он ужасно разочарован. Он надеялся, что хотя бы здесь ему окажут лучший прием. Всю дорогу сюда он радовался, собираясь остановиться у добрых друзей детства, и даже не подумал, что их может не оказаться дома.
        С самого утра - нет, еще со вчерашнего вечера - он радовался, собираясь остановиться у добрых друзей детства, говоря себе, что они, наверное, очень удивятся, когда увидят, как он - ни разу не бывавший с тех пор на острове - подъезжает на велосипеде. Ему, однако, не раз доводилось видеть всех четырех детей Робера Марека, которые время от времени приезжали ненадолго погостить в город к своему дяде, жившему в двух шагах от дома самого Матиаса. С тех пор как он последний раз их видел, они, наверное, выросли, так что он вполне мог бы их не узнать, но легко мог прикинуться, будто узнает их, чтобы родные ничего не заметили. Может быть, его пригласят поужинать; это, разумеется, было бы куда приятнее, чем съесть в одиночку два бутерброда, которые он захватил с собой в качестве легкой закуски и которые, плавясь от жары, томились в левом кармане его овчинной куртки.
        Жара действительно становилась невыносимой. Наклон местности стал круче, и Матиасу пришлось сбавить ход. Дважды он останавливался и заходил в уединенно стоящие вдоль дороги дома. Сразу понимая, что у него ничего не купят, он почти тут же уходил. Добравшись до развилки, от которой шла дорога к мельнице, он поехал дальше прямо: согласно сведениям, которыми он располагал об этих людях, не было никакой надежды продать им даже самый дешевый товар; посему незачем туда и ехать; он и так потерял уйму времени.
        Чуть поодаль он заметил выстроенный в стороне от дороги, в конце длинной неухоженной дорожки, домик. Чересчур убогий вид этого сооружения избавил Матиаса от обязанности ехать туда. Он посмотрел на часы: было уже за полдень.
        Теперь, когда дорога уже не поднималась в гору, ехать стало полегче. Вскоре он очутился на повороте у второго километра. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах - 1,6 км». Все в округе говорили «большой маяк». Проехав еще пятьдесят метров, Матиас свернул с шоссе влево и поехал по проселочной дороге, которая вела к ферме Мареков.
        Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль по обеим сторонам проселка проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен, наклонившихся по направлению преобладающих ветров, на юго-восток (то есть деревья слева нависали над кустарниками, а деревья справа выгибались от них).
        Торопясь поскорее добраться до своей непосредственной цели, которая придавала ему уверенности в собственном предприятии, Матиас решил приналечь на педали. Велосипедная цепь начала издавать какие-то неприятные звуки - как будто что-то терлось сбоку о зубчатку звездочки. Еще раньше, поднявшись по береговому склону и переключив передачу, он почувствовал что-то неладное, но это его не встревожило, и мало-помалу скрежет прекратился - а может, Матиас просто о нем забыл. Теперь же, наоборот, звук так быстро усиливался, что коммивояжер предпочел сойти на землю. Он поставил чемодан на дорогу и присел на корточки, чтобы, прокручивая педаль рукой, осмотреть цепную передачу. После осмотра он пришел к выводу, что надо лишь слегка затянуть гайку; однако, подкручивая ее, он задел цепь, и на пальцах остались пятна смазки, которые пришлось кое-как вытереть о траву, растущую у канавы. Он снова сел на велосипед. Подозрительный скрежет почти исчез.
        Въехав на просторный, утоптанный земляной двор фермы (которым просто заканчивалась дорога, расширяясь в виде кармана), он увидел, что ставни из цельного дерева на обоих окнах первого этажа были закрыты. Дверь между ними, которую Матиас ожидал увидеть отворенной, тоже оказалась заперта. На окнах второго этажа, располагавшихся точно над окнами первого, ставни были открыты, но сами окна, несмотря на отражавшееся от стекол яркое солнце, были заперты. Между ними над дверью оставался большой участок серой стены, на котором как будто не хватало еще одного, третьего окна; вместо него в простенке была сделана неглубокая ниша, словно предназначенная для какой-нибудь статуэтки; но она пустовала.
        Справа и слева от двери росли пышные кусты магонии: еще зеленоватые цветы ее уже начинали отливать желтизной. Матиас прислонил велосипед к стене дома, под закрытыми ставнями первого окна, слева от левого куста магонии. По-прежнему держа в руке чемоданчик, он подошел к двери и - просто для очистки совести, ибо знал, что никто ему не откроет, - постучал по дверной доске.
        Несколько секунд спустя он снова постучал своим широким перстнем. Потом отошел назад и, подняв голову, посмотрел на окна второго этажа. По всей видимости, дома никого не было.
        Матиас взглянул в сторону сенных сараев, стоявших в глубине двора, повернулся туда, откуда начиналась дорога, по которой он приехал, прошел в этом направлении три метра, остановился, пошел обратно и на сей раз дошел до садовой ограды. Решетчатая калитка оказалась запертой на ключ, поскольку на ней была цепь с висячим замком.
        Матиас вернулся обратно к дому. Ему показалось, что ставни правого окна - того, где, должно быть, находилась кухня, - закрыты неплотно, как будто их всего лишь прикрыли, защищаясь от солнца. Он подошел и попробовал их отворить, но не вышло: ставни были заперты изнутри на крючки.
        Матиасу ничего не оставалось, как отправляться в обратный путь. Он взял велосипед, стоявший у стены под другим окном, сел на него и поехал обратно, правой рукой держа руль, а левой - чемоданчик, к тому же слегка прижимая его к левой ручке руля. Едва он выехал на шоссе, скрежет возобновился с новой силой. Впереди, метрах в ста, навстречу ему шла деревенская женщина с продуктовой сумкой.
        Пришлось снова сойти на землю и вернуть цепь в плоскость вращения звездочки. Как и раньше, он не мог не перепачкать пальцы. Закончив работу, он выпрямился и заметил, что женщина с желтым морщинистым лицом, направляющаяся ему навстречу, не кто иная, как старуха Марек.
        Она узнала его не сразу. Не заговори он с ней первым, она бы так и прошла мимо, даже не взглянув на него, - ей и в голову бы не пришло, что она может его здесь встретить. Оправдываясь за свою невнимательность, она сказала, будто со времени их последней встречи в городе Матиас сильно изменился - что вполне естественно, поскольку, чтобы успеть на пароход, ему пришлось встать ни свет ни заря, притом что ради этого он не стал ложиться пораньше. Впрочем, он уже много дней недосыпал.
        Их предыдущая встреча состоялась вот уже два года тому назад. Матиас заявил, что с тех пор он сменил профессию: теперь он продает наручные часы. Он весьма сожалел, что не застал никого на ферме, потому что товар, который он представлял, был очень хорошим и, без сомнения, понравился бы Роберу и его жене. Как это получилось, что ни того, ни другой, ни даже их детей не оказалось дома? Тем не менее Матиас надеялся, что все живы-здоровы.
        Да, они все были здоровы. Бабушка объяснила причины отсутствия и тех, и других - отец отправился в город, мать уехала на пару недель, дети еще не вернулись из школы и т. д… - и заявила, что если Матиас сможет зайти к ним после полудня, то застанет и Робера, и Жозефину - ей-то, бедняжке, уж наверняка нужны часы, чтобы вовремя приходить на работу, а не опаздывать вечно на четверть часа.
        Коммивояжер явно совсем немного разминулся с отцом и тремя младшими детьми, которые обычно возвращаются домой в полпервого. Они идут коротким путем через луг и заходят в сад с дальней стороны, позади дома. «Может быть, - добавила она, - они сейчас уже дома»; однако пойти вместе с ней Матиаса не пригласила, а он сам предложить не осмелился, ибо боялся их потревожить в это обеденное время. Она только попросила показать ей часы, и ему пришлось демонстрировать их там же, на обочине дороги, поставив чемодан прямо на землю. Рядом, в дорожной пыли, лежал раздавленный и высохший жабий трупик.
        Поскольку старушка торопилась домой, она не стала долго раздумывать. Ей хотелось сделать внуку - тому, который работал в подмастерьях у булочника, - красивый подарок на семнадцатилетие. Она взяла часы за сто пятьдесят пять крон (с металлическим браслетом). «Для мальчишки сойдет и такой», - сказала она. Коммивояжер заверил, что она не пожалеет о своем выборе, но женщина не стала интересоваться подробным описанием достоинств покупки; не дав Матиасу закончить свои объяснения и перечислить степени надежности, она расплатилась, поблагодарила, пожелала ему удачи и поспешно ушла. Не зная, куда положить часы, которые Матиас обычно продавал в домашних условиях и не мог сейчас упаковать должным образом, она просто надела их себе на руку, даже не подводя стрелок, хотя часы были на ходу.
        Сидя на корточках перед своим чемоданом, Матиас сложил на место картонки, рекламные проспекты, ежедневник в черной обложке, потом закрыл крышку и защелкнул замок. Он присмотрелся к сероватому пятну на белой пыли дороги, которое он поначалу принял за лягушачьи останки. На самом же деле слишком короткие задние лапы были явно жабьими. (Впрочем, именно жаб чаще всего давят на дорогах.) Смерть наступила, вероятно, прошлой ночью, поскольку тело было еще не настолько высохшим, как это казалось из-за пыли. Рядом со сплющенной и выдавленной головой ползал красный муравей в поисках какого-нибудь пригодного к использованию кусочка падали.
        Цвет дороги вокруг изменился. Матиас поднял глаза к небу. Солнце снова скрылось за быстро летящим, наполовину рассеявшимся от ветра облаком. Погода постепенно начинала портиться.
        Коммивояжер снова оседлал велосипед и тронулся в путь. Воздух становился все прохладнее, куртка на овечьем меху доставляла все меньше неудобств. Дорога шла ровно - ни в горку, ни под горку. Состояние ее было приличным, так что ехать было легко. Дувший со стороны ветер практически не мешал велосипедисту, который быстро и неустанно крутил педали, держа в руке свой маленький чемоданчик.
        Он остановился, чтобы зайти в простенький, одноэтажный, ничем не примечательный домик, одиноко стоящий у края дороги. У входа - как перед большинством домов на этом острове и противоположном ему берегу - по обе стороны от двери росли два куста магонии с острыми, как у падуба, листьями. Матиас прислонил велосипед к стене под окном и постучал по дверной доске.
        Мелькнувший в приоткрывшемся проеме человек, который подошел открыть дверь, оказался гораздо ниже ростом, чем ожидал Матиас. Скорее всего - судя по росту - ребенок, да к тому же еще довольно маленький, однако Матиас не успел разглядеть, мальчик это или девочка - силуэт слишком быстро исчез в глубине полутемного коридора. Он вошел и сам прикрыл за собой дверь. В этой полутьме, к которой его глаза еще не успели привыкнуть, он не смог разглядеть, кто открыл дверь, куда он затем вошел.
        За столом друг напротив друга сидели мужчина и женщина. Они не ели; возможно, уже закончили. Они как будто ждали коммивояжера.
        Тот положил свой чемоданчик на совершенно пустой стол с клеенчатой скатертью. Воспользовавшись их молчаливым согласием, он стал раскладывать свой товар, бойко расхваливая при этом его достоинства. Те двое, не трогаясь с места, вежливо его слушали и даже с некоторым интересом рассматривали картонки, передавая их друг другу и изредка выдавливая из себя небольшие комментарии: «У этих удобная форма…», «У этих корпус более элегантный» и т. д… Но впечатление было такое, как будто они либо думают о чем-то другом - или вовсе ни о чем, - либо устали, либо растеряны, либо измучены болезнью, либо раздавлены каким-то огромным горем; а их комментарии чаще всего сводились к самым общим замечаниям: «Эти более плоские», «У этих выпуклое стекло», «У этих прямоугольный циферблат»… - очевидная никчемность которых, казалось, их не смущала.
        В конце концов они остановили свой выбор на самой недорогой паре часов - точно таких же, какие купила старуха. Они показали на них без всякого воодушевления, просто так («Почему бы не взять эти?»). Они не обменивались никакими мнениями на этот счет. Они даже едва взглянули на свою покупку. Когда мужчина вынул бумажник и расплатился, коммивояжер пожалел, что не настоял, чтобы они купили другие часы, раза в два-три дороже; он подумал, что они купили бы их без всяких колебаний и с тем же равнодушием.
        Никто не пошел его провожать. Новые часы с металлическим браслетом остались лежать - позабытые, блестящие и никчемные - на клеенчатой скатерти между женщиной и ее супругом, которые смотрели уже в другую сторону.
        До самой деревни на Черных Скалах никакого жилища не встретилось. На протяжении почти километра Матиас усердно и размеренно крутил педали. Теперь велосипед отбрасывал на дорогу лишь очень бледную - да к тому же иногда исчезающую - тень, которая вскоре растаяла совсем. На фоне серого неба, на котором изредка еще мелькали затянутые дымкой голубые проплешины, вырисовывался - уже совсем близко - маяк.
        Это было одно из самых высоких и одновременно самых мощных строений в округе. Помимо самой башни, выкрашенной в белый цвет и слегка сужающейся конусом кверху, оно заключало в себе семафор, радиостанцию, небольшую электроцентраль, передовой пост, оснащенный на случай тумана четырьмя огромными сиренами, различные служебные постройки, где хранились приборы и другое оборудование, и, наконец, дома, в которых жили работники маяка со своими семьями. Инженеры или просто механики могли представлять собой достаточно зажиточную клиентуру, но, к сожалению, это была не та публика, которая покупает часы у коммивояжеров.
        Оставалась, собственно говоря, деревня. Когда-то здесь было всего три-четыре убогие лачуги, но по мере того, как параллельно продвигалось соседнее строительство, она постепенно разрасталась, хотя и с меньшим размахом. Даже если бы память Матиаса была получше, он все равно бы не узнал эту деревню - так сильно она разрослась со времен его детства: теперь там возвышался с десяток новых, наскоро построенных, но приличных на вид домиков, которые заслоняли своим кольцом старые дома с более толстыми стенами, низкими крышами, небольшими квадратными окошками, которые еще можно было то тут, то там разглядеть наметанным глазом. Эти новостройки уже не принадлежали миру дождей и ветров: хотя, по правде говоря, они не слишком отличались - за исключением вышеназванных незначительных деталей - от своих предшественников; казалось, они не привязаны ни к какому климату, истории или географическому положению. Непонятно, как им удавалось - быть может, с тем же успехом - выдерживать те же погодные испытания; разве что атмосферные условия также несколько изменились с тех пор.
        Отныне туда можно было приехать, как приезжаешь в любое другое место. Там была бакалейная лавка и, конечно же, питейное заведение, располагавшееся почти у самого въезда в деревню. Оставив у дверей велосипед, Матиас зашел.
        Внутренняя обстановка была такая же, как и во всех забегаловках подобного рода в сельской местности, или в предместьях больших городов, или на набережных мелких рыбацких портов. У девушки, которая прислуживала за стойкой, выражение лица было какое-то боязливое, как у побитой собачонки, а движения неуверенные, неуверенные, как у побитой собачонки, неуверенные у девушки, которая прислуживала за… За стойкой была полная женщина с довольным, веселым лицом и копной седых волос, которая наливала двум рабочим в синих робах. Быстрыми, точными, профессиональными движениями она наклоняла бутылку, легким поворотом запястья поднимая ее горлышко в тот самый момент, когда жидкость доходила до верхнего края стакана. Коммивояжер подошел к стойке, поставил чемоданчик на пол между ног и заказал абсент.
        Коммивояжер машинально собрался было попросить абсент, но - едва начав произносить первое слово - передумал. Он поискал в памяти название какого-нибудь другого напитка и, не найдя, указал на бутылку, которую хозяйка, обслужив двух работников маяка, все еще держала в руке.
        - Дайте мне то же самое, - сказал он и поставил чемоданчик на пол между ног.
        Женщина поставила перед ним стакан, точно такой же, как два первых; другой рукой, в которой по-прежнему была бутылка, она наполнила его, в свою очередь совершив то же проворное движение - в тот момент, когда она подняла горлышко бутылки, большая часть отмеренного еще находилась в воздухе. В то время как ее запястье завершало свой поворот, поверхность жидкости замерла точно на уровне края стакана - ни выше, ни ниже, - словно это была условная плоскость, обозначающая теоретическую границу его содержимого.
        Темный, красновато-бурый цвет ее напоминал большинство винных аперитивов. Бутылка, которая быстро заняла место на полке бара среди других различных марок, уже ничем не выделялась в ряду своих соседок. До этого, пока женщина держала ее в своей большой руке - то ли оттого, что пальцы ее закрывали этикетку, то ли бутылка была повернута к наблюдателю другой стороной, - было невозможно разглядеть на ней надпись. Матиасу захотелось хорошенько восстановить в памяти эту сцену, чтобы мысленно выхватить из нее какой-нибудь фрагмент разноцветной бумажки, который он мог бы сравнить с образцами, стоящими на полке. Но ему удалось отметить про себя только одну странность, которая была для него не слишком поразительной: хозяйка наливала вино левой рукой.
        Пока она с неизменным проворством полоскала и вытирала стаканы, он присмотрелся к ней повнимательнее, но так и не сумел установить каких-то изначальных норм относительно функций, которые во время этих сложных манипуляций должны выполняться соответственно каждой из рук; а стало быть, он не смог понять, являлась ли эта женщина отклонением от общего правила или нет. В конечном счете он так запутался в своих наблюдениях и размышлениях, что сам начал путать правую руку и левую.
        Женщина оставила тряпку; она взяла кофемолку, ждавшую своей очереди, села на табурет и принялась энергично молоть. Поскольку она опасалась, меля с такой скоростью, перенапрячь одну руку, то крутила мельницу по очереди то одной рукой, то другой.
        Под треск перемалываемых кофейных зерен один из двух мужчин что-то сказал своему коллеге - Матиас не понял, что именно. Уже после его мозг восстановил отдельные слоги, которые были похожи на «обрыв» и - менее отчетливо - на глагол «связать». Он прислушался, но никто больше ничего не сказал.
        Коммивояжеру показалось странным, что все время после его прихода они так и молчали, маленькими глотками потягивая аперитив и каждый раз ставя стакан на стойку. Может быть, он потревожил их посреди какого-нибудь важного разговора? Он попытался представить, о чем могла идти речь. Но внезапно его охватил страх, что он поймет, о чем шел разговор, и с этого момента начал уже опасаться возобновления беседы, как будто слова, невольно сказанные этими людьми, могли касаться его самого. Матиас легко мог продолжить свои бредовые рассуждения, пойдя по этому пути гораздо дальше; например, слова «невольно сказанные» были излишни, потому что, если его - Матиаса - присутствие заставляло их молчать, в то время как перед хозяйкой заведения они разговаривали не стесняясь, то это, очевидно, оттого, что они… оттого, что «он»… «Перед хозяйкой» или, скорее, «вместе» с ней. А теперь они делали вид, будто не знакомы. Женщина не прекращала молоть, останавливаясь только затем, чтобы опять наполнить кофемолку. Двое рабочих все время ухитрялись оставить немного выпивки на донышке стакана. Похоже, всем было нечего сказать;
тогда как пять минут назад он видел через стекло, как они, все трое, что-то оживленно обсуждали.
        Хозяйка наливала двум мужчинам; как и большинство обслуживающего персонала маяка, они были одеты в синие спецовки. Матиас поставил велосипед у витрины, толкнул стеклянную дверь, подошел к стойке бара, сел рядом с ними и заказал аперитив. Обслужив его, женщина принялась молоть кофе. Она была почтенного возраста, полная, представительная, ее движения были уверенными. В этот час в ее заведении не было ни одного моряка. Дом, где оно располагалось, был одноэтажным. По другую сторону двери сверкающие воды порта были не видны.
        По-видимому, всем было нечего сказать. Коммивояжер обернулся к залу. На миг его охватил страх, что все начнется сначала: три рыбака, которых он, входя, не заметил, - совсем молодой и двое взрослых, - сидели за одним из дальних столов, перед ними были три стакана с красным вином; как раз в этот момент самый юный заговорил - но, возможно из-за шума кофемолки, Матиас не расслышал начала разговора. Он прислушался. Речь, как обычно, шла об убытках от торговли крабами. Он снова повернулся к прилавку, собираясь допить красноватый напиток с неизвестным ему названием.
        Он встретился взглядом с хозяйкой, которая, не переставая молоть, тайком его разглядывала, пока сам он, отвернувшись, смотрел назад. Он опустил глаза, уставившись на свой стакан, словно ничего не заметил. Двое рабочих слева от него смотрели прямо перед собой, в сторону бутылок, рядами стоящих на полках.
        - Это случайно не вы коммивояжер, который продает наручные часы? - вдруг спокойным голосом спросила женщина.
        Он поднял голову. Она по-прежнему вращала ручку кофемолки, не переставая при этом разглядывать его, как ему показалось, доброжелательно.
        - Да, это я, - ответил Матиас - Значит, вас предупредили, что к вам собирается зайти коммивояжер? Быстро же распространяются новости в здешних местах!
        - Мария, одна из дочек Ледюков, заходила сюда прямо перед вами. Она искала свою сестру, самую младшую. Сегодня утром вы приходили к ним: последний дом на выезде из поселка.
        - Конечно же, я заходил к мадам Ледюк. Ее брат Жозеф, который работает в пароходной компании, мой приятель. Но ее дочек я сегодня не видел, ни одной. Мне не говорили, что малышка у вас.
        - Здесь ее тоже не было. Мать отправила ее к скалистому обрыву, чтобы она выпасла тех четырех или пять овец, которые у них есть. А она опять удрала. Вечно она бегает где не надо, вляпывается во всякие истории.
        - А сюда ее посылают пасти овец?
        - Нет, что вы; она пасет их там, у поворота на втором километре. Мария пошла сказать, чтобы она пораньше возвращалась, но там никого не было: только овцы, которых эта девчонка привязала к колышкам в какой-то ложбине.
        Матиас покачал головой, не зная, как поступить - отшутиться или посочувствовать. Хозяйка не принимала все это близко к сердцу, но и не иронизировала по этому поводу; внешне она сохраняла полную нейтральность - уверенная в своих словах, которым в то же время она не придавала большого значения, - с неопределенно-профессиональной улыбкой на губах, с какой она могла бы говорить о превратностях погоды.
        - Похоже, с ней не так-то просто сладить, - сказал коммивояжер.
        - Сущий дьявол! Чтобы узнать, не видел ли ее кто, сестра на велосипеде даже сюда приехала. Если она не приведет ее домой, будет скандал.
        - С детьми столько горя, - сказал коммивояжер.
        Чтобы перекричать шум кофемолки, и ему, и ей приходилось говорить очень громко. В паузах между предложениями все снова перекрывал треск перемалываемых зерен. Мария, направляясь в деревню на Черных Скалах, наверное, проехала по дороге, пока Матиас был у тех супругов с усталыми лицами. Перед этим она явно не поехала той же тропой, что и Матиас, а наверняка свернула с шоссе, выбрав более короткий путь, который начинался еще до поворота, пересекла холмистые луга и добралась до места над скалистым обрывом, где паслись овцы. Девушке, конечно же, потребовалось некоторое время на то, чтобы проехать от дороги до обрыва и обратно, а также на недолгие поиски на месте. Это заняло гораздо больше времени, чем те несколько минут, которыми коммивояжер воспользовался, чтобы продать одну-единственную пару часов в том единственном доме, куда он заходил между поворотом на ферму Мареков и деревней. Дистанция же между поворотом и упомянутым домом никак не могла представлять эту разницу: помимо того, что это расстояние не превышало пятисот-шестисот метров, оно к тому же принадлежало общему - для нее и для него - участку
пути.
        Таким образом, Мария уже ехала в сторону скалистого обрыва, прежде чем он сел на свой велосипед. Следовательно, если бы она ехала по той тропинке, которая начиналась напротив проселочной дороги, ведущей к Марекам, то застала бы коммивояжера посреди шоссе беседующим со старушкой - или же рассматривающим цепь велосипеда, облака, мертвую жабу, - потому что место, где он так долго стоял, хорошо просматривалось с перекрестка, поскольку находилось от него, так сказать, в двух шагах. (Та же самая гипотеза - в соответствии с которой девушка ехала к обрыву той же тропинкой, что и Матиас, - была не слишком подходящей и в том случае, если бы девушка проехала до того, как он остановился, потому что тогда она повстречалась бы с коммивояжером прямо на ней.)
        Значит, она приехала другой дорогой. Но почему она рассказала о Матиасе хозяйке кафе? Благодаря волнистости холмистых лугов она вряд ли могла - она не могла - не могла - не могла увидеть со своей тропинки его тропинку, когда она ехала туда, а он возвращался обратно. Она наверняка совсем немного разминулась с ним в той укромной ложбинке, где паслись овечки. После того как девушка быстро осмотрела окрестности, позвала несколько раз и несколько секунд постояла в нерешительности, она выехала обратно на шоссе - на этот раз, вероятно, тем же путем, что и он сам (единственным путем, который он знал), - но велосипедных следов там было слишком много, к тому же они были видны не так четко, чтобы можно было отличить их друг от друга. Трудно представить, чтобы между овцами и деревней на Черных Скалах существовал еще один короткий путь - во всяком случае, он был бы не слишком выигрышный, учитывая небольшую протяженность петли, которую дорога делала по территории на северо-западе от маяка.
        Оставив без внимания во время своих недавних логических рассуждений эту последнюю возможность, Матиас на миг испугался, что ему придется начать все построения заново. Но все же решил, что даже если бы невероятным образом этот короткий путь существовал, этого было бы недостаточно, чтобы повлиять на его выводы, - хотя это несомненно расстроило бы его умозаключения.
        - Я зашел сюда сразу, - сказал он, - как только приехал в деревню. Если Мария заходила к вам прямо передо мной, значит, она меня обогнала, хотя я ее не видел - в тот момент я был у клиентов: в небольшом домике у дороги, единственном доме между деревней и поворотом дороги, поворотом на втором километре. До этой остановки я заходил навестить моих старых друзей, Мареков, - там я долгое время прождал во дворе фермы: никого не было дома, а я не мог уехать, не поздоровавшись с ними, не узнав, как здоровье семейства, не поболтав немного об общих знакомых. Знаете, я ведь родился на острове. Робер Марек - приятель моего детства. Сегодня утром он отлучался в поселок. Его мать - еще бодрая старушка - ходила за покупками сюда, в Черные Скалы. Может быть, вы ее видели? К счастью, я повстречался с ней, когда она шла обратно, как раз на перекрестке - я имею в виду, на развилке, - но ведь это перекресток, потому что дорога на ферму пересекает шоссе, а потом с другой стороны ее продолжает тропинка, которая идет через холмистые луга. Если Мария проехала по ней, то, скорее всего, это было, пока я дожидался на ферме.
Вы ведь сами сказали, что надо ехать по дороге за поворот, чтобы попасть к обрыву - в то место над обрывом, - в ложбину, где она оставляла пастись своих овец?
        Лучше уж не продолжать. Все эти подробности относительно точного времени и маршрута, которые он описывал сам и о которых спрашивал других, были ненужными, подозрительными и, еще того хуже, - путаными. К тому же толстушка ни разу не обмолвилась, будто Мария проехала через поворот на втором километре, она только сказала, что овечки Ледюков паслись «за поворотом» - выражение весьма неоднозначное, поскольку неизвестно, имела ли она в виду это «за» относительно деревни, где находилась сама, или же относительно поселка, где находился дом Ледюков.
        Хозяйка не ответила на заданный ей вопрос. Она уже не смотрела на коммивояжера. Он подумал, что кричал недостаточно громко и она не расслышала его из-за шума кофемолки. Матиас не стал настаивать и сделал вид, будто допивает остатки вина из стакана. Он даже засомневался, что сказал все это вслух.
        Это его обрадовало: раз уж изложение подробностей его алиби перед столь невнимательной публикой не имело никакого эффекта, было бы только опасно пытаться таким образом фальсифицировать факты, касающиеся сестры, которая наверняка прекрасно помнила свой истинный маршрут. Было доказано, что она подъехала к обрыву другим - более коротким - путем, чем это сделал Матиас; о существовании короткого пути хозяйка, должно быть, знала. В таком случае было глупо упоминать, что девушка якобы проезжала через перекресток.
        Тут коммивояжер вспомнил, что толстушка сказала не «за поворотом», а что-то вроде «у поворота» - не означающее ничего определенного - или даже вообще лишенное смысла. Так что у него еще оставалась возможность… Ему потребовалось некоторое усилие мысли, чтобы ясно осознать, что и здесь тоже любая попытка подмены была бы напрасна: место, где на привязи паслись овцы, было строго определено и не вызывало решительно никаких сомнений. Может быть, они всегда паслись именно там, а Мария часто туда наведывалась. Во всяком случае, даже сегодня она могла не торопясь осмотреть это место. Больше того: оставшиеся там овцы являли собой самый неопровержимый из фактов. Впрочем, эту ложбинку над обрывом Матиас знал не хуже любого другого. Ясно, что ему не удастся изменить ее местоположение, притворившись, будто он неправильно истолковал заявление какого-нибудь косвенного свидетеля.
        С другой стороны, все эти разнообразные факты относительно положений или перемещений не имели ровно никакого значения. Единственное, что следовало учесть, это то, что Мария не могла видеть, как он проезжал через холмистые луга, иначе он сам бы ее заметил, тем более что они ехали, конечно же, во взаимообратных направлениях. Единственной целью его рассуждений было объяснить, почему они не состыковались даже тогда, когда Матиас стоял посреди шоссе рядом с засохшим жабьим трупиком - там, где эта встреча, однако, не была столь уж неизбежна. Кроме того, стремление доказать, что они не встретились только потому, что в это время он дожидался на ферме Мареков, ни к чему бы не привело.
        В глазах всех гораздо правдоподобнее выглядело бы, если бы в первый раз Мария Ледюк обогнала коммивояжера задолго до поворота, когда он демонстрировал свой товар в каком-нибудь другом доме - например, на мельнице. Те несколько минут, которые Матиас провел на ферме Мареков, вкупе с его переездами туда и обратно по проселочной дороге, на деле оказывались недостаточными для того, чтобы девушка в поисках своей младшей сестры могла осмотреть все закоулки скалистого побережья.
        Матиас не ездил на эту ферму - это так, - однако его беседа со старухой на перекрестке, похоже, длилась еще меньше. Решение с мельницей, бесспорно, было бы более приемлемым.
        К сожалению, было по крайней мере две причины, по которым его тоже приходилось отвергнуть как совершенно ложное; одна из них состояла в том, что коммивояжер не заезжал на мельницу, равно как и на ферму.
        Кроме того, в качестве второй причины следовало предположить, что на поиски у Марии ушло только то время, которое потребовалось, чтобы продать одну пару часов - у перекрестка, - починить новый велосипед, найти различия между кожей лягушки и кожей жабы, снова увидеть неподвижный глаз чайки в изменчивых контурах облаков, проследить за движением усиков муравья, ползающего в пыли.
        Матиас решил вспомнить все свои перемещения, начиная от табачного кафе-гаража, откуда он поехал на взятом напрокат велосипеде. Это было в одиннадцать десять или в одиннадцать с четвертью. Восстановить затем хронологию его остановок не представляло особой трудности; чего нельзя сказать о продолжительности каждой из них, на что он, к сожалению, не обратил внимания. Что же касается длительности переездов между остановками, то они нисколько не влияли на его расчеты, так как расстояние от поселка до маяка не превышало четырех километров - то есть в целом чуть больше четверти часа.
        Для начала можно было принять за время первой остановки одиннадцать часов пятнадцать минут ровно, так как дорога до нее почти не заняла времени.
        Речь шла о последнем доме на выезде из поселка. Мадам Ледюк открыла ему почти сразу же. Сначала все происходило очень быстро: брат, который работает в пароходной компании, наручные часы по ценам вне конкуренции, коридор, разделяющий дом посередине, дверь направо, просторная кухня, овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок чемодана, откидывающаяся крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, прямоугольная рамка, стоящая на буфете, подставка из блестящего металла, фотография, спускающаяся тропинка, ложбинка над обрывом - укрытая от ветра, потайная, тихая, как будто отгороженная от внешнего мира самыми толстыми стенами… как будто самыми толстыми стенами… овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок, откидывающаяся, словно на пружине, крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, рамка из блестящего металла, фотография, на которой… фотография, на которой… фотография, фотография, фотография, фотография…
        Треск кофемолки внезапно прекратился. Женщина поднялась с табурета. Матиас сделал вид, будто допивает остатки вина со дна стакана. Слева от него один из рабочих что-то сказал своему коллеге. Коммивояжер прислушался; но опять никто больше ничего не говорил.
        В конце довольно короткой фразы было слово «суп»; а может, еще и слово «возвращаться». Похоже на «…возвращаться домой на суп», а начало могло звучать как «Пора…» или «Скоро надо…». Вероятно, это было такое выражение; сами моряки на протяжении уже многих поколений не ели суп на обед. Женщина забрала у обоих мужчин пустые стаканы, погрузила их в раковину для посуды, быстро вымыла, прополоскала под краном и поставила на сушилку. Тот, что стоял ближе к Матиасу, сунул правую руку в карман брюк и вынул оттуда пригоршню мелких монет.
        - Не хватало еще опоздать на суп, - сказал он, пересчитывая монеты, лежащие перед ним на оловянной крышке стойки бара.
        Впервые с тех пор, как он выехал из поселка, коммивояжер взглянул на часы, которые носил на руке: прошел час - точнее, час и семь минут. Со времени его высадки на остров прошло уже три часа без одной минуты. А он продал всего две пары наручных часов по сто пятьдесят пять крон каждая.
        - Мне надо спешить, - сказал второй рабочий, - а то детишки сейчас придут из школы.
        Хозяйка быстрым движением, которое она сопроводила улыбкой и словами «Спасибо, месье!», собрала деньги. Она снова взяла кофемолку и убрала ее в шкаф. Перемолов кофе, она не стала высыпать его из ящичка.
        - Да, с детьми столько горя, - снова повторил Матиас.
        Оба рабочих с маяка вышли, махнув на прощанье всем собравшимся. Матиас с запозданием подумал, что было бы естественнее предложить им часы. Но ему еще предстояло получить сведения по двум пунктам. Куда отправилась Мария Ледюк после Черных Скал? Почему она говорила о нем? Он начал подыскивать выражение, которое бы придало его вопросу оттенок безразличия.
        - Но и радости порой тоже, - сказала толстушка. Коммивояжер покачал головой:
        - Да, конечно! - И, помолчав, добавил: - Что одним - горе… - начал он.
        Но не стал продолжать. Эта фраза была явно не к месту.
        - Мария поехала обратно, - продолжила женщина, - по тропинке, которая идет вдоль обрыва.
        - Не самый короткий путь, - уверенно сказал Матиас, чтобы узнать, действительно ли это так.
        - Если идти пешком, это короткий путь; но на велосипеде она будет дольше ехать, чем по дороге. Она хотела посмотреть, может, Жаклин пошла играть среди скал, где-нибудь возле Чертовой Ямы.
        - Может быть, она была неподалеку. Из-за ветра не услышала, что ее зовут. Скоро ее найдут тихо пасущей овечек на обычном месте.
        Смирненько. Тихо, в тихой ложбинке.
        - А еще может быть, - сказала женщина, - что ее найдут гуляющей где-нибудь здесь, у маяка. Может быть, она будет даже не одна. Это в тринадцать-то лет - а? Стыдно сказать!
        - Да ладно! В этом наверняка нет большой беды… Она хоть не собиралась играть слишком близко к краю обрыва, там, где опасные скалы? В таких местах иногда бывают обвалы. Надо быть очень внимательным, когда ставишь ногу.
        - Об этом не беспокойтесь: она у нас живенькая!
        Живенькая. Была. Живая. Живехонькая. Сожженная заживо.
        - Оступиться может кто угодно, - сказал коммивояжер.
        Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда купюру в десять крон. Этим он воспользовался, чтобы заправить на место газетную вырезку, которая слегка выступала из-под других бумаг. Затем он протянул купюру хозяйке. Когда она возвращала ему сдачу, он увидел, что она поочередно выкладывает на прилавок монеты левой рукой.
        Потом она схватила его стакан, который на полной скорости прошел через всю серию помывочных процедур: раковина, круговые движения мочалки, кран, сушилка. Таким образом, три одинаковых предмета снова оказались на сушилке в одном ряду - так же, как до этого они стояли на стойке бара, - но на этот раз гораздо ниже и, кроме того, гораздо ближе друг к другу, пустые (то есть прозрачные и бесцветные, а не темные от бурой жидкости, которой они наполнялись с таким совершенством) и перевернутые. Однако благодаря своей форме - расширяющиеся посередине цилиндры без ножки - эти стаканы практически одинаково смотрелись как в нормальном, так и в перевернутом виде.
        Положение Матиаса оставалось прежним. Ни собственные рассуждения, ни слова собеседницы так и не просветили его по части главного: почему Мария Ледюк в связи с исчезновением своей сестры упомянула о его присутствии на острове? Это было единственное, что следовало узнать, однако, рассуждая о существовании более или менее выигрышных коротких путей в запутанной сети тропинок, которые во всех направлениях бороздили поросший карликовым терновником скалистый берег над обрывом, он не продвинулся ни на шаг в своих знаниях по этому вопросу.
        Не оттого ли девушка заговорила о нем, что заметила, как он едет через холмистые луга - «у» поворота, - там, где она никак не могла проезжать? Тот факт, что сам он ее не видел, объяснялся проще простого. Две тропинки, по которым они ехали, были разделены между собой весьма значительными волнообразными изгибами местности, так что два наблюдателя могли увидеть друг друга только в отдельных редких местах. В какой-то момент они оба - он и она - оказались в таком благоприятном положении; но только она одна посмотрела тогда в желаемом направлении, так что обмен взглядами не состоялся. Достаточно, чтобы именно в этот момент Матиас смотрел в другую сторону - например, на землю, или на небо, или в каком угодно другом направлении, кроме нужного.
        Девушка же, напротив, едва увидев человека, сразу же узнала сверкающий велосипед и коричневый чемоданчик, которые описала ей мать. Перепутать было невозможно. Теперь она надеялась, что он, возможно, знает, где прячется ее сестра, потому что, как ей показалось, он ехал из тех самых мест, куда отправили девочку. А если предположить, что мать неправильно передала ей слова коммивояжера относительно его маршрута, то Мария, вполне вероятно, была даже уверена, что он возвращается с обрыва. Ему и в самом деле припомнилось, что, пока он старался повежливее распрощаться с болтливой мадам Ледюк, та говорила о возможности встречи между ним и младшей из ее дочерей. Конечно, это была нелепая мысль. Что ему делать на этой неудобной и лишенной всяких домов дорожке, которая никуда не вела?…кроме как к морю, отвесным скалам, узкой ложбине, укрытой от ветра, и пяти овцам, пасущимся на привязи, под бесполезным присмотром тринадцатилетней девочки.
        Он сразу же узнал Виолетту в деревенском костюме, в который она была одета на фотографии. Ее легкое ситцевое черное платьице - то же, что и на фото - было скорее летним, однако в этой ложбинке было жарко, как будто на дворе был август. Виолетта ждала в траве на солнышке - полусидя на земле, полустоя на коленях, - подогнув под себя ноги, выпрямившись и слегка изогнув туловище вправо, в несколько напряженной позе. Правое бедро, лодыжка и ступня были вытянуты в сторону; другая ее нога ниже колена была совершенно не видна. Она сидела, подняв руки локтями вверх, сложив ладони за головой - как будто поправляла прическу на затылке. Рядом с ней на земле лежало серое шерстяное пальто. Платье было без рукавов; поэтому виднелись впадинки подмышек.
        Повернувшись к нему, она не сдвинулась с места при его приближении, два ее широко раскрытых глаза встретили его взгляд в упор. Однако по некотором размышлении Матиас начал сомневаться, смотрела ли она на него или на что-то другое вдали - что-то очень большое. Зрачки ее были неподвижны; ни один мускул не дрогнул на лице. Не опуская глаз и не меняя своего неудобного положения, она повернула плечи и грудь влево.
        Во что бы то ни стало ему надо было что-то сказать. Три стакана на сушилке почти высохли. Женщина взяла их один за другим, быстрым взмахом полотенца обтерла и спрятала под прилавок, туда, откуда достала их вначале. Они снова заняли свое место в конце длинного ряда других таких же предметов - как и они, невидимых для посетителей.
        Но поскольку располагать серии стаканов рядами было неудобно для дела, их сдвигали на полках в четырехугольники. Три стакана для аперитивов были поставлены рядом с тремя такими же, завершая первый ряд из шести стаканов; за ними располагался второй, точно такой же ряд; за ним третий, четвертый и т. д. Самые дальние ряды терялись где-то в темной глубине шкафа. Справа и слева от этой серии предметов, а также сверху и снизу, на соседних полках, были прямоугольно выставлены и другие серии, различавшиеся размерами, формой некоторых своих деталей и изредка цветом.
        Тем не менее то тут, то там замечались мелкие нарушения. В последнем ряду стаканов, предназначенных для большинства винных аперитивов, отсутствовал один предмет; кроме того, два стакана были не такими, как остальные, их отличала легкая розоватость. Таким образом, этот неоднородный ряд включал в себя (с запада на восток): три единицы, соответствующие типовому образцу, два розовых экземпляра и одно свободное место. Стаканы этой серии напоминали в миниатюре слабовыпуклый бочонок. Из одного из них - бесцветного - только что пил коммивояжер.
        Он поднял глаза на седовласую толстушку и увидел, что она смотрит на него - и возможно, уже давно.
        - Значит, Мария… Что ей от меня было надо? Вы сейчас сказали… По какому поводу она заговорила обо мне?
        Хозяйка по-прежнему не сводила с него глаз. Она подождала с минуту, прежде чем ответить:
        - Просто так. Она только спросила, не видели ли мы вас. Она надеялась, что найдет вас в деревне. В какой-то мере и ради этого она ехала сюда.
        Снова помолчав, она добавила:
        - Думаю, ей хотелось взглянуть на ваш товар.
        - Так вот в чем все дело-то! - произнес коммивояжер. - Да вы и сами можете убедиться, что он стоит того, чтобы ради этого проделать путь в несколько километров. Наверное, мать ей сказала. Если вам еще не доводилось видеть такие прекрасные часы, дамы-господа, приготовьтесь…
        Не переставая говорить в той же полупародийной манере, он взял стоявший у него между ног чемоданчик, повернулся и отнес его на соседний столик, рядом с тем, за которым выпивали три моряка. Моряки обратили к нему свои взгляды; один из них передвинул стул, чтобы лучше видеть. Женщина обогнула стойку и подошла поближе.
        Щелчок замка из фальшивой меди, крышка, черный ежедневник, все шло нормально, гладко и без отклонений. С речью, как всегда, получалось немного хуже, чем с жестами, но в целом ничего такого из ряда вон выходящего. Хозяйка захотела примерить несколько моделей, и их пришлось снимать с картонок, а затем кое-как надевать обратно. Она по очереди нанизывала их на запястье и, чтобы посмотреть, насколько эффектно они выглядят, поворачивала руку разными сторонами, демонстрируя при этом неожиданное кокетство, которое никак нельзя было заподозрить, судя по ее внешности. В конце концов она купила массивные часы с богато изукрашенным циферблатом, на котором время обозначали не цифры, а мелкие непонятные рисунки из сплетающихся завитков. Может быть, изначально художник и вдохновлялся формой первых двенадцати чисел; но теперь от них оставалось столь немногое, что узнать по ним время было практически невозможно - во всяком случае, без углубленного изучения.
        Двое из моряков, которые хотели сначала узнать мнение своих жен, попросили коммивояжера зайти к ним после обеда. Они жили в деревне, расположение которой было совсем несложным; тем не менее они пустились в долгие объяснения, давая точные указания, где находятся дома каждого из них. По всей видимости, они сообщали ему массу ненужных или излишних подробностей, но так дотошно и так настойчиво, что Матиас растерялся. Даже намеренно ошибочное описание местности не могло бы сбить его с толку больше, чем это; в действительности он не был уверен, что в их многословные объяснения не замешана добрая доля противоречий. Несколько раз у него даже возникало впечатление, что один из этих двоих почти наобум и как будто не делая никаких различий употребляет слова «налево» и «направо». Все прояснить мог бы приблизительный набросок селения; к сожалению, ни у кого из моряков не было при себе ничего пишущего, женщина была слишком поглощена своим только что сделанным приобретением, чтобы предложить им листок бумаги, а коммивояжеру не хотелось давать им малевать в ежедневнике, куда он заносил свои расчеты. А поскольку
он наметил себе цель - обойти все дома в деревне, то вскоре решил с понимающим видом кивать головой, даже не слушая дальнейших пояснений, тем не менее перебивая их иногда уверенными «Хорошо» и «Да».
        Так как их жилища располагались в одной и той же стороне относительно кафе, моряки сперва говорили по очереди: тот, что жил дальше, начинал рассказывать с того места, на котором остановился его товарищ. Как только один доходил до конца, второй, для вящей надежности, начинал все рассказывать сначала. Между последовательно изложенными версиями относительно одной и той же части пути были, разумеется, расхождения - и, похоже, существенные. Но затем произошли разногласия по поводу того, откуда начать путь, и оба стали говорить одновременно, причем каждый пытался навязать Матиасу свою точку зрения, тогда как тот даже не понимал, в чем состоит различие. Этот спор мог бы продолжаться до бесконечности, если бы не обеденное время, которое заставило их временно положить этому конец: позже коммивояжер разрешит спор, указав дорогу, которую уже на месте он сочтет наилучшей; поскольку вся жизнь его проходила на дорогах, он наверняка специалист в этой области.
        Они расплатились за вино и вышли в сопровождении третьего - по-прежнему молчаливого. У Матиаса, который не мог показаться к клиентам раньше чем без четверти двух или двух ровно (потому что распорядок дня на острове существенно отставал от континентального), было предостаточно времени, чтобы съесть свои два бутерброда. Он бережно убрал содержимое в чемодан, закрыл его и, желая заказать себе выпить, сел за стол, ожидая возвращения хозяйки, которая ушла куда-то в глубь магазина.
        Оставшись теперь один в зале, он стал смотреть прямо перед собой через стекло на дорогу, которая пересекала деревню. Она была очень широкая, пыльная - и безлюдная. По другую ее сторону возвышалась глухая каменная стена, высотой больше человеческого роста, за которой, несомненно, находились какие-то служебные постройки маяка. Матиас закрыл глаза и подумал, что ему хочется спать. Он встал очень рано, чтобы не опоздать на пароход. От его дома до порта не шел ни один автобус. На небольшой улочке в квартале Сен-Жак в одном из домов на первом этаже было окно, через которое виднелась уходящая вглубь комната, довольно темная, хотя давно рассвело; свет от маленькой лампы у изголовья светлым пятном падал на смятые простыни; на стене и потолке лежала огромная тень поднятой руки, освещенной снизу и сбоку. Но ему нельзя было опоздать на пароход: этот день, проведенный на острове, мог все спасти. Его продажи вместе с первыми часами, которые он утром продал в городе прямо перед отплытием, ограничивались пока только четырьмя парами. Потом он запишет их в ежедневник. Он подумал, что устал. Ни в кафе, ни на улице
ничто не нарушало тишину. Тут же он заметил, что как раз наоборот - несмотря на расстояние и закрытую дверь - слышался мерный рокот волн, обрушивающихся на скалы у маяка. Их шум доносился до него так сильно и явственно, что Матиас удивился, как он не заметил этого раньше.
        Он поднял веки. Разумеется, отсюда моря было не видно. За стеклянной дверью стоял рыбак - одной рукой держась за ручку, а в другой держа за горлышко пустую бутылку, - и заглядывал внутрь. Матиасу показалось, что узнает в нем одного из трех собутыльников, который вернулся обратно, - того, который сидел молча. Но когда человек вошел в зал, коммивояжер увидел, что ошибался. Кроме того, он понял, что радостное выражение на лице новоприбывшего было вызвано его, Матиаса, присутствием. Моряк действительно направлялся в его сторону, громко восклицая:
        - Неужто это ты? Мне не мерещится?
        Матиас приподнялся на стуле, чтобы пожать протягиваемую ему руку. Он как мог быстро завершил это рукопожатие и убрал руку, сжав пальцы в кулак, чтобы ногти спрятались в ладонь.
        - Ну да, - сказал он, - это я.
        - Старина Матиас! Давненько, черт возьми, а?
        Коммивояжер опустился обратно на стул. Он не знал, как себя повести. Сначала он заподозрил обман: человек притворялся, будто знает его. Но поскольку ему было непонятно, какую выгоду мог извлечь из этой хитрости рыбак, он отказался от подобной мысли и согласился не отпираясь:
        - Ну да, можно сказать, давненько.
        Между тем толстушка вернулась; Матиас был даже рад доказать ей таким образом, что он не посторонний, что у него на острове действительно много друзей и что ему можно доверять. Призывая ее в свидетели, моряк продолжал:
        - Бегу сюда за литровкой и нос к носу встречаюсь со стариной Матиасом, с которым мы уж не помню сколько не виделись. Чудеса!
        Коммивояжер тоже не помнил, сколько они не виделись; и ему это тоже казалось странным. Однако напрасно он рылся в памяти, поскольку даже не был уверен, что именно там надо искать.
        - Такое случается, - сказала хозяйка.
        Она забрала пустую бутылку и принесла вместо нее полную. Получив ее, моряк заявил, что «лучше всего» записать ее на его счет «вместе с остальными». Женщина сделала недовольное лицо, но возражать не стала. Тогда моряк, рассеянно глядя в стену, высказал мнение, что, если бы у него был еще литр, он мог бы позволить себе пригласить на обед «старину Матта». Он не обращался ни к кому конкретно. Никто и не ответил.
        Матиасу наверняка следовало вмешаться. Однако тут человек повернулся к нему и как-то преувеличенно ласково начал расспрашивать о том, что с ним «сталось с тех пор». Сообщить ему что-то по этому вопросу казалось затруднительным, поскольку заранее было неизвестно, с каких таких пор имелось в виду. Коммивояжеру недолго пришлось беспокоиться по этому поводу, так как никто, по-видимому, не собирался выслушивать его ответ. Его новый бывший приятель говорил в постоянно ускоряющемся темпе, так широко и мощно жестикулируя обеими руками, что возникали опасения за полную бутылку, которую он держал в левой руке. Вскоре Матиас уже не пытался разобраться в беспорядочном потоке слов и обрывочных указаний на их общее прошлое, которое якобы связывало его с этим человеком. Всего его внимания едва хватало, чтобы следить за то расходящимися, то сходящимися, а то и вовсе бессвязными движениями рук - одна из которых была свободна, а в другой находилась бутылка красного вина. Первая, более подвижная, увлекала за собой вторую; если бы ее нагрузили такой же ношей, как та, что стесняла движения левой руки, суетливость
обеих рук была бы почти сведена к нулю - к незначительным смещениям, более медленным, более упорядоченным, менее размашистым, без которых, быть может, не обойтись - и за которыми, во всяком случае, легко мог проследить внимательный наблюдатель.
        Но прежде всего необходимо было некоторое затишье, которое позволило бы прервать этот поток речей и путаных жестов, который, наоборот, с каждой минутой тревожным образом набирал все большую силу. Небольшие промежутки, еще попадавшиеся то там, то тут, было невозможно использовать, так как они становились заметны чуточку спустя, то есть слишком поздно, когда поток уже вновь становился прежним. Матиас пожалел, что не предложил купить вторую бутылку вина в тот момент, когда такая возможность предоставлялась ему с очевидностью. Чтобы вернуться теперь к этому отправному пункту, от него требовалась некоторая живость реакции, к которой он чувствовал себя совершенно неспособным. Он закрыл глаза. За спиной моряка, по ту сторону грозной - или освободительной - бутылки вина, по ту сторону стеклянной двери, дороги и каменной стены, возвышавшейся на ее противоположной стороне, море мерно продолжало биться о скалистый берег. После того как волна ударялась о рваные бока слоистого камня, раздавался шум водяного обвала, глыбой обрушивающегося со всех сторон, а за ним - журчание бесчисленных пенных каскадов, которые
по выступам и впадинкам сбегали вниз с утеса, и их затихающий шепот не умолкал до следующей волны.
        Солнце совсем исчезло. Стоило взгляду оторваться от берега, и море представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим. Волны, казалось, возникали где-то совсем неподалеку, а затем внезапно вздымались, одним рывком захлестывали отстоящие от берега исполинские скалы, молочно-белым веером обрушивались позади них, устремлялись дальше, бурля в расселинах стены, вырывались из потайных щелей, сталкивались друг с другом посреди протоков и гротов или вдруг нежданно взметали к небу высокие султаны - которые с каждой новой волной, однако, снова возникали в тех же самых местах.
        В углублении, скрытом за наклонным выступом скалы, где, по прихоти накатывающих волн, вода плескалась спокойнее, накопился толстый слой желтоватой пены, от которой ветер отрывал куски, вихрем взметая их к самой вершине обрыва. С чемоданчиком в руке и в наглухо застегнутой куртке, отставая на несколько метров от рыбака, Матиас быстро шагал по тропинке, идущей вдоль края. Рыбак, у которого из каждой руки свисала полная бутылка, наконец замолк из-за грохота волн. Время от времени он оборачивался к коммивояжеру и кричал ему несколько слов, сопровождая их неясными локтевыми движениями - недоразвитыми зародышами более размашистых экспозиций. Матиас не имел возможности восстановить их развитие во всей полноте, поскольку, чтобы прислушиваться к его словам, он был вынужден смотреть в другую сторону. Он даже на мгновение остановился, чтобы попытаться лучше расслышать. В углу узкого коридора между двумя почти вертикальными стенами вода, нагоняемая волнами, попеременно то вздымалась, то опадала; в этом месте она не приливала и не отливала обратно; подвижная масса, поднимаясь и опускаясь у камня, оставалась
гладкой и синей. Расположенные вокруг скалы направляли в этот коридор внезапный приток воды, поднимавший ее уровень на высоту, намного превышавшую величину исходной волны. Тотчас же начинался спад, благодаря которому за несколько секунд на том же самом месте возникала столь глубокая яма, что было странно не обнаружить на ее дне песка или гальки, или волнующихся концов водорослей. Поверхность воды, напротив, сохраняла свой ярко-синий цвет, вдоль стен отливающий фиолетовым. Но стоило взгляду оторваться от берега, и море под облачным небом представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим.
        Более дальний риф, который находился уже в тех местах, где волнение, казалось, было почти незначительным, несмотря на свою приземистость, избегал периодического затопления. Его контуры были лишь едва очерчены пенной каймой. На его небольших возвышениях неподвижно сидели три чайки, одна чуть выше двух остальных. Они сидели в профиль, все втроем одинаково обращенные в одну и ту же сторону и настолько похожие между собой, как будто их нарисовали на холсте по одному трафарету: напряженные лапы, горизонтальное тело, вытянутая шея, неподвижный взгляд, клюв, направленный в сторону горизонта.
        Затем дорога спускалась вдоль маленькой бухточки и выходила на небольшой пляж, которым оканчивалась совсем узкая прибрежная полоса, заросшая камышом. Весь песчаный треугольник занимали вытащенная на берег лодка без мачты и пять-шесть ловушек для крабов - больших круглых плетеных корзин, сделанных из тонких веточек, которые были скреплены между собой ивовыми прутьями. Чуть в стороне, у начала камышей, возвышался небольшой уединенный домик, стоящий посреди участка, поросшего низкой травой и соединенного с песчаным берегом крутой тропинкой. Рыбак протянул одну из литровых бутылок вина по направлению к черепичной крыше и сказал: «Пришли».
        Матиас удивился, снова вдруг услышав нормальный голос: не надо было больше кричать, чтобы тебя услышали, оглушительный рев ветра и моря полностью исчез, так что казалось, будто ты очутился за много километров отсюда. Матиас оглянулся. Тропинка только начинала спускаться, но благодаря узости бухты и округлым холмам, венчающим скалистый обрыв, она сразу же оказывалась достаточно хорошо укрытой. Впрочем, волн было уже не видно - ни как они набегают одна за другой, ни как разбиваются, не видно даже самых высоких фонтанов брызг - их скрывали скалистые выступы, с трех сторон загораживающие вход в бухту. Они защищали ее не хуже, чем зигзагообразные ряды волнорезов, и вода в бухте была спокойна, как в мертвый штиль. Матиас склонился над отвесным краем.
        Под собой он увидел едва приподнятую над поверхностью воды горизонтальную платформу, грубо вытесанную в скале, длины и ширины которой вполне хватало, чтобы свободно растянуться лежа на ней. Было ли ее происхождение исключительно природным или рукотворным, но когда позволял отлив, люди теперь - или прежде - использовали ее, вероятно, в качестве причала для небольших рыбацких лодок. Со стороны дороги к ней можно было довольно легко пройти благодаря ряду разломов, образующих собой лестницу, в которой не хватало лишь нескольких ступеней. Оснащение этой примитивной пристани дополняли четыре железных кольца, вделанных в боковую вертикальную стену: первые два располагались совсем низко, вровень с водой, на расстоянии примерно метра; два других - на высоте человеческого роста и расставлены чуть шире. Ненормальное положение, в котором находились привязанные таким образом руки и ноги, подчеркивало гибкость тела. Коммивояжер тотчас же узнал Виолетту.
        Все было в точности как у нее. Не только ее личико - еще детское, с огромными глазами, - тонкая округлая шея, золотистые волосы, но даже ямочки у подмышек и нежность кожи. Справа, чуть пониже бедра, виднелось рыжевато-черное выпуклое пятнышко размером не больше муравья, похожее своими очертаниями на звезду с тремя лучами, удивительно напоминавшими букву V или игрек.
        В этой укромной ложбине под лучами яркого солнца было очень жарко. Матиас расстегнул пояс куртки; хотя небо было хмурым, воздух тотчас же, как только переставал чувствоваться ветер, начинал казаться не таким холодным. На открытом пространстве моря, по ту сторону скал, которые защищали вход в бухту, над водой виднелся все тот же приземистый, окаймленный пенной бахромой утес, на котором восседали три чайки. Они были обращены всё в ту же сторону; но поскольку находились довольно далеко, то, несмотря на перемещения наблюдателя, по-прежнему были видны в том же ракурсе - а именно, в профиль. Пробиваясь сквозь невидимый разрыв в облаках, бледный луч солнца озарял пейзаж тусклым и унылым светом. При таком освещении благодаря этой, почти матовой, белизне птиц представлялось невозможным определить, насколько далеко они находятся; с равным успехом их можно было вообразить сидящими в миле отсюда, или в двадцати шагах, или даже на расстоянии вытянутой руки.
        - Пришли, - раздался веселый голос рыбака. Луч погас. Чайки в своем грязно-сером оперении вновь оказались где-то в шестидесяти метрах. По краю отвесного обрыва - а местами, вследствие недавних обвалов, подходя к этому краю очень близко, - тропинка круто спускалась к небольшому клочку низкой травы и к дому. В доме было всего одно - маленькое и квадратное - окошко. Крыша его была покрыта толстой, неровной, самодельной черепицей.
        - Пришли, - повторил голос.
        Они вошли в дом. Моряк переступил порог первым, а следом за ним и коммивояжер, который прикрыл за собой дверь; щеколда захлопнулась сама собой. Домик, в общем-то, находился довольно далеко от деревни, а не «в полминуте» ходьбы, как обещал хозяин. Имя хозяина было написано мелом на двери: «JEAN ROBIN». Неуклюжесть почерка - одновременно старательного и совершенно неуверенного - вызывала в памяти детские школьные упражнения; однако, даже встав на цыпочки, ребенок не смог бы достать до верхней части деревянной дверной доски. Спинка буквы «В» стояла не прямо, а заваливалась назад, и ее верхний чересчур округлый завиток был похож на перевернутое отражение ее «брюшка», с которым они практически соприкасались. Ощупью пробираясь по темной прихожей, Матиас гадал, сам ли моряк написал эти слова и зачем. Это имя - «Жан Робен» - определенно говорило ему что-то и в то же время ничего конкретного, так что Матиасу никак было не определить место этого человека в том прошлом, выходцем из которого, по его словам, он являлся. Впотьмах ему показалось, что внутри дом устроен сложнее, нежели можно было предположить,
глядя снаружи, по его небольшим размерам и единственному окну. Ориентируясь на маячившую перед ним в полутьме спину, коммивояжер шел - часто резко поворачивая на углах - не видя, проходит ли он через комнаты, коридоры или просто двери.
        - Осторожно, - сказал рыбак, - тут ступенька.
        Теперь его голос звучал тихим шепотом, как будто он боялся разбудить спящего, больного или злую собаку. Комната показалась Матиасу скорее просторной - во всяком случае, не такой маленькой, как он ожидал. Из квадратного окошка - несомненно того самого, из которого была видна бухта - лился яркий, резкий, но ограниченный луч света, - он освещал не всю комнату и даже не всю ее центральную часть. Из темноты откровенно выступали только угол массивного стола да несколько десятков сантиметров пола из плохо пригнанных друг к другу плиток. Матиас подошел к этому месту, чтобы посмотреть сквозь грязные стекла окна.
        Он не успел распознать пейзаж, так как его внимание тут же отвлек громкий стук упавшего предмета - вероятно, кухонного. В самом отдаленном от окна углу он различил два силуэта, один из которых принадлежал рыбаку, а второй - которого Матиас до сих пор не замечал - худенькой, подвижной, одетой в облегающее, очень темное, может быть даже черное, платье девушке или молодой женщине. Ее голова не доходила мужчине даже до плеча. Подогнув колени, она наклонилась, чтобы подобрать с пола упавший предмет. Неподвижно стоя над ней, упершись в бока руками, моряк слегка опустил голову - как бы рассматривая ее.
        Позади них в круглом отверстии, проделанном в горизонтальной поверхности, виднелись желтые и короткие языки пламени, которые стелились понизу и не поднимались выше пределов этого отверстия. Источником их был очаг прислоненной к дальней стене большой печи, с которой была снята одна из двух чугунных конфорок.
        Матиас обогнул большой стол, чтобы подойти к людям; но никто даже не сделал попытки его представить или произнести какие-нибудь другие слова. На лице хозяина, с которого спало все его возбуждение, теперь отражалась суровость, а в щелках прищуренных глаз сквозили беспокойство или ярость. Должно быть, пока коммивояжер стоял отвернувшись, что-то произошло между ним и молодой кухаркой… дочерью?… женой?… официанткой?
        Они молча сели за стол. Оказалось, что из приборов на нем были только две глубокие тарелки, поставленные прямо на голое дерево, два стакана и средних размеров молоток. Двое мужчин сели лицом к окну по обоим концам длинной скамьи, протянувшейся вдоль стола по всей его длине. С помощью штопора из складного ножа моряк откупорил одну за другой обе литровые бутылки с красным вином. Женщина прибавила стакан и тарелку для Матиаса; затем принесла полную кастрюлю вареной картошки и, наконец, двух неразделанных вареных крабов-«пауков», которых она даже не потрудилась выложить на блюдо. Потом она села на табурет напротив коммивояжера - то есть между ним и окном, в лучах света.
        Матиас попытался посмотреть сквозь оконные стекла. Моряк налил вина. Два краба лежали перед ними рядом на спинах, подняв кверху свои угловатые, подогнутые внутрь лапы. Рассматривая простое ситцевое платьице, в которое была одета сидящая напротив особа, Матиас вспомнил, что ему очень жарко. Он освободился от теплой куртки, бросив ее на ящик позади скамейки, и расстегнул пиджак. Теперь он жалел, что дал привести себя в эту лачугу, где он чувствовал себя чужаком, незваным гостем, который вызывал недоверие; кроме того, его присутствие здесь не оправдывалось, как он мог догадаться, никакой надеждой на сделку.
        Его сотрапезники начали не торопясь очищать картофелины ногтями. Коммивояжер протянул руку к кастрюле и последовал их примеру.
        Вдруг рыбак расхохотался, это было так неожиданно, что Матиас вздрогнул; он перевел взгляд с черного платья на внезапно просветлевшее лицо своего соседа. У того стакан снова был пуст. Матиас отпил немного из своего.
        - Однако забавно! - сказал рыбак.
        Коммивояжер задумался, стоит ли отвечать. Он рассудил, что удобнее будет погрузиться в работу, которую ему облегчала необычайная длина ногтей. Он посмотрел на тонкое, облегающее черное платье и на блики света у основания шеи.
        - Когда я думаю, - сказал рыбак, - что мы сидим здесь вдвоем и спокойно чистим картошку…
        Он засмеялся, не закончив фразы. Указав подбородком на крабов, он осведомился:
        - Крючников любишь?
        Матиас ответил утвердительно, затем сам задал себе тот же вопрос и сделал вывод, что солгал. Тем не менее запах не был ему неприятен. Моряк схватил одного из крабов и по очереди оторвал ему лапы; большим лезвием своего ножа он распорол в двух местах брюшко, затем точным и сильным движением отделил тело от панциря; держа в левой руке панцирь, а в правой - тело, он на миг задержался, чтобы рассмотреть мясистую часть.
        - Опять скажут, что здесь ничего нет!
        За этим восклицанием последовали несколько ругательств в адрес оптовиков, а в заключение он, очевидно как обычно, пожаловался на слишком низкие цены на краба-«паука». Одновременно с этим он взял молоток и короткими сухими ударами прямо на деревянном столе между своей тарелкой и тарелкой коммивояжера начал разбивать лапы.
        Когда он возился с одним трудным суставом, оттуда брызнули капли жидкости, которые попали девушке на щеку. Ни слова не говоря, она утерлась тыльной стороной указательного пальца. На безымянном пальце она носила позолоченное кольцо, которое в крайнем случае могло сойти за обручальное.
        Моряк продолжал свой монолог, поочередно рассказывая о том, что жизнь для островитян становится все труднее, что деревня на Черных Скалах растет, что теперь на большей части острова проведено электричество и что сам он выступил против общины, когда речь зашла о том, чтобы провести ток к нему в дом; о «славной жизни», которую они «с малышкой» ведут в своем уголке скалистого берега среди ловушек и сетей. Таким образом, в процессе разговора у Матиаса не возникало никаких проблем, поскольку рыбак никогда не требовал ответа, даже если ему случалось произнести какое-нибудь вопросительное предложение; в этом случае собеседнику достаточно было выждать паузу в несколько секунд, и монолог возобновлялся как ни в чем не бывало.
        По всей видимости, моряк предпочитал придерживаться общих тем, не вдаваясь в личные истории. Он ни разу не упомянул ни о том времени, когда они были знакомы с Матиасом, ни о дружбе, которая связывала их в тот неустановленный период, границы и продолжительность которого коммивояжер тщетно пытался определить. Порой рыбак начинал говорить с ним как с собственным братом, а потом тут же обращался к нему как к заезжему гостю, которого видит впервые. Уменьшительное «Матт», которое он употреблял в порыве дружеских чувств, ничего не проясняло, так как никто до сих пор - если ему не изменяла память - не называл его таким образом.
        Не было не только подробностей, касающихся дат или продолжительности событий, но и точных сведений относительно мест и обстоятельств. По мнению Матиаса, все это - по разным причинам - никак не могло происходить на острове, разве что в ранней юности. Однако о своей юности моряк тоже не рассказывал. Зато он долго распространялся по поводу новой системы линз, которая с осени была установлена на маяке и обладала доселе недосягаемой оптической мощью, способной проникать сквозь самые густые туманы. Он начал объяснять, как она работает; но, несмотря на некоторые технические термины, его описание приборов изначально было настолько смутным, что коммивояжер даже не стал вникать дальше. Ему показалось, что хозяин повторяет услышанные где-то слова, смысла которых не понимает, довольствуясь пересказом главного, наобум приправленного его собственными - чересчур туманными и совершенно бесформенными - измышлениями. Большинство фраз он сопровождал быстрыми, размашистыми и замысловатыми движениями, которые, казалось, имели весьма отдаленное отношение к тексту. Так что различные части одной из толстых клешней
описывали над столом траектории, среди которых преобладали круги, спирали, завитки, восьмерки; поскольку их панцири были разбиты, от клешней отлетали и падали вокруг мелкие кусочки. От крабов и речей у моряка пересыхало во рту, и он часто прерывался, чтобы наполнить свой стакан.
        В стакане же молодой женщины, напротив, уровень жидкости не претерпевал никаких изменений. Она ничего не говорила и едва притрагивалась к пище. Из соображений чистоты - быть может, в честь гостя - после каждого кусочка она старательно обсасывала пальцы. Округлив рот, она вытягивала губы и несколько раз проводила по ним пальцем от основания к кончику. Чтобы лучше видеть, что она делает, девушка поворачивалась при этом вполоборота к окну.
        - На берегу от него светло, как днем, - в заключение заявил рыбак.
        Разумеется, это было неправдой: похожие на щипцы лучи маяков не освещают берег у подножия. Странная ошибка со стороны человека, считающегося моряком, тем не менее он, казалось, действительно полагал, что роль маяков состоит именно в том, чтобы в подробностях показывать мореплавателям те скалы, которых следует избегать. Должно быть, он никогда не выходил в море на лодке ночью.
        Сидя в профиль, «малышка» застыла, засунув в рот средний палец. Наклонившись вперед, она сидела с опущенным лицом; округлившаяся и напряженная линия ее шеи сияла в лучах света.
        Но она поворачивалась вполоборота к свету вовсе не для того, чтобы лучше следить за процессом отмывания пальцев. Насколько Матиас мог судить, глядя со своего места, глаза ее были скошены на угол окна, будто она пыталась разглядеть что-то через грязные стекла.
        - Следовало бы ее выпороть кнутом, эту дрянь!
        Коммивояжер не сразу сообразил, о ком говорит хозяин, так как не обратил внимания на его предыдущие слова. Когда он понял, что речь идет о младшей дочери Ледюк, то стал гадать, что привело моряка к такому выводу. Тем не менее он воспользовался паузой, чтобы поддержать мнение хозяина дома: судя по всему, что он слышал с самого утра, девчонку, кажется, действительно следовало бы хорошенько выпороть или даже подвергнуть еще более суровому наказанию.
        В этот момент он осознал, что моряк смотрит в его сторону. Отважившись, он бросил быстрый взгляд влево; человек рассматривал его с выражением такого глубокого удивления, что Матиас, в свою очередь, тоже удивился. Тем не менее он не сказал ничего из ряда вон выходящего. Может, его собеседник просто уже не ожидал услышать от него ответ? Матиас попытался вспомнить, произносил ли он какие-нибудь другие слова с тех пор, как вошел в эту лачугу. Он не смог с уверенностью этого сказать про себя: возможно, он говорил, что в комнате жарко… может быть, еще какие-нибудь банальности по поводу маяка… Он отпил глоток вина и, ставя стакан на стол, вздохнул:
        - С детьми столько горя.
        Но с облегчением увидел, что рыбак уже о нем забыл; на его лице снова появилась недавняя озабоченность. Он молчал, положив свои неподвижные и незанятые руки на край стола. Направление его взгляда - поверх останков краба, пустой бутылки, еще полной бутылки и плеча в черном платьице - однозначно указывало в сторону квадратного окошка.
        - Завтра будет дождь, - сказал он.
        Он по-прежнему оставался неподвижен. Секунд через двадцать он уточнил:
        - Завтра… или уж наверняка послезавтра.
        Во всяком случае, коммивояжер будет уже далеко.
        Не меняя позы, рыбак снова заговорил:
        - Если ты стережешь тут Жаклин…
        Матиас предположил, что тот обращался к своей юной спутнице, однако этому не было ни малейшего доказательства. Сама же она, снова принявшись обгладывать краба, сделала вид, будто не слышит. Моряк продолжал:
        - Ты, может, надеешься, что я пущу ее в дом.
        Слово «пущу» он произнес с ударением, так что становилось ясно, что под ним понималось совершенно обратное. Кроме того, как и многие на острове, он употреблял слово «надеяться» вместо «полагать» - которое в данном случае означало, скорее, «опасаться».
        - Теперь она уж не придет, - сказал коммивояжер.
        Ему захотелось сгладить эти несуразные слова, но он только еще больше смутился, чересчур поспешно добавив:
        - Я имею в виду, в такое время она, наверное, пошла обедать.
        Он бросил вокруг беспокойный взгляд; к счастью, никто как будто не обратил внимания ни на его слова, ни на его смущение. Девушка смотрела вниз, на кусок панциря, в который она пыталась просунуть кончик языка. Поверх линии плеча, которое тонкая ткань разделяла на две части - телесного и черного цвета, - мужчина смотрел в сторону окна.
        Тихим, но отчетливым голосом он произнес эти два слова: «…с крабами…», которые, по-видимому, ни к чему не относились, а затем во второй раз залился смехом.
        Внезапный страх, испытанный Матиасом, сменился ощущением потерянности, смешанной с усталостью. Он попытался за что-нибудь уцепиться, но нашел лишь клыки мыслей. Он спросил себя, что он здесь делает. Спросил, что он делал здесь больше часа: в рыбацкой лачуге… на краю обрыва… в сельской забегаловке…
        В эту минуту в лачуге за столом сидел человек с прищуренными глазами, повернувшись лицом к окошку. Ногти, которые можно было увидеть на его крепких, неподвижных и незанятых руках с полураскрытыми ладонями, были длинные и загнутые, как когти. Его взгляд мимоходом скользил по тонкой и гладкой шее совсем молоденькой женщины, которая так же неподвижно, как и он, сидела, опустив глаза, и глядела на собственные руки.
        Сидя справа от мужчины и напротив молодой женщины, почти на одинаковом расстоянии от обоих, Матиас в точности представил себе, что видно с того места, где сидит его сосед… В настоящую минуту он обедал в рыбацкой лачуге, ожидая, пока не придет время продолжить свои визиты. Чтобы сюда добраться, ему пришлось, разумеется, пройти по краю обрыва в сопровождении хозяина - старого приятеля, которого он встретил в деревне. Что же касается сельской забегаловки - разве ему не удалось там продать одну пару наручных часов?
        Тем не менее эти оправдания не смогли его удовлетворить. Вспоминая дальше, он задавался вопросом, что он делал на дороге между большим маяком и поселком, потом в самом поселке, потом еще раньше.
        В общем, чем он занимался с самого утра? Все это время показалось ему долгим, неопределенным, незаполненным - быть может, не столько оттого, что он продал небольшое количество товара, сколько вследствие случайной и беспорядочной манеры, в которой происходили эти сделки - как, впрочем, и отказы, и даже промежуточные переезды.
        Ему бы хотелось уехать немедленно. Однако он не мог так внезапно покинуть общество своих хозяев, поскольку даже не знал, закончился ли обед. Совершенное отсутствие порядка, царившее во время этого обеда, снова не давало коммивояжеру понять, как следует себя держать. Так что он опять оказался в той ситуации, когда невозможно действовать в соответствии с какими бы то ни было правилами, о которых впоследствии у него сохранились бы воспоминания - чтобы при необходимости он мог ими воспользоваться в своем поведении - и, если нужно, укрыться за ними.
        Сложившееся положение вещей не давало ему никакой зацепки: в данный момент обед мог с равным успехом уже завершиться или все еще продолжаться. Пустая бутылка стояла рядом с полной (хотя и откупоренной); один из крабов был разодран на бесчисленные, едва узнаваемые кусочки панциря, тогда как второй - нетронутый - как и вначале, лежал на своей щетинистой спине, подогнув угловатые лапы к центру брюшка, где беловатый панцирь образовывал подобие буквы игрек; в кастрюле оставалась еще примерно половина картошки.
        Однако никто больше не ел.
        В тишине незаметно возобновился мерный рокот волн, которые ударялись о скалы у входа в бухту, - сперва далекий, но вскоре заполнивший всю комнату своим нарастающим грохотом.
        Перед окном в лучах света склоненная головка скользнула влево - открыв таким образом вид на четыре квадратных стекла - и снова повернулась в профиль, только на этот раз в другом направлении: обратив лицо в самый темный угол, а затылок подставив ярким лучам. Прямо над черной тканью у основания шеи появилась длинная, совсем свежая царапина, похожая на те, что остаются на слишком нежной коже от ежевичных колючек. Выступившие на ней крохотные капельки крови, казалось, еще не застыли.
        На подножие скалистого обрыва с грохотом обрушилась волна. В ритме сердцебиения Матиас сосчитал до девяти; обрушилась волна. На стеклах можно было увидеть старые следы от водяных капель, стекавших в пыль. Однажды дождливым днем, оставшись в доме один, он провел перед этим окном весь день, рисуя морскую птицу, севшую на один из столбов ограды в конце сада. Эту историю ему часто рассказывали.
        Личико с опущенными глазами, заслонив окно, вернулось на прежнее место над суповой тарелкой, усыпанной красно-белыми кусочками «паучьих» лапок.
        Где-то вдалеке почти неслышно разбилась волна - а может, это было всего лишь чье-то дыхание - например, коммивояжера.
        Он снова увидел движение воды, мерно вздымающейся и бессильно падающей у вертикальной стены мола.
        Рядом с собой, в собственной тарелке, он снова увидел все ту же красно-белую груду игл и лезвий. Вода снова залила рисунок, выдолбленный железным кольцом.
        Матиас уже был готов совершить все действия и сказать все слова, которые затем автоматически подвели бы его к уходу, - посмотреть на часы, сказать: «Уже так поздно», рывком подняться, извиняясь, что приходится… и т. д. - когда моряк, приняв внезапное решение, протянул правую руку к кастрюле, взял оттуда картофелину и поднес к глазам - даже слишком близко, - как будто хотел рассмотреть ее с вниманием близорукого, - но думая, быть может, о другом. Матиас решил, что тот собирается ее очистить. Ничего подобного. После того как конец большого пальца медленно прошелся по поверхности крупного шишковатого утолщения, а затем еще несколько мгновений прошло в молчаливом созерцании, корнеплод вновь присоединился к остальным на дне сосуда.
        - Ну вот, опять начинается - болезнь, - прошептал, обращаясь к самому себе, рыбак.
        Предмет предыдущего разговора несомненно был ему более по сердцу, так как он тотчас же к нему вернулся. Он встретил - сказал он - Марию Ледюк, одну из старших сестер, которая поехала «еще разок» на поиски своей сестры Жаклин. Последнюю он назвал разными ругательными словами, самые мягкие из которых варьировались от «адского создания» до «маленького вампира»; распалясь от собственного монолога, он стал кричать, что ноги ее больше не будет в его доме, что он запрещает ей даже подходить к его дому и не советует «этой» пробовать тайно встречаться с нею в иных местах. «Эта» была молодая особа, сидящая перед Матиасом. Она не шевельнулась даже тогда, когда, привстав в гневе со своей скамейки, мужчина перегнулся к ней через стол, как будто собираясь ее ударить.
        После того как ярость его немного улеглась, он намеками заговорил о преступлениях - все тех же, - содеянных девочкой, которые в новом исполнении показались коммивояжеру еще более неясными, чем раньше. Вместо точного пересказа какого-либо факта в нем, как обычно, присутствовали лишь весьма путаные намеки на детали психологического или нравственного порядка, тонущие в нескончаемой цепи причин и следствий, в которой действующие лица утрачивали свою ответственность.
        …Жюльен, «юнга» из булочной, значит, чуть не утонул на прошлой неделе. Если не в самом событии, то по крайней мере в рассказе моряка об этом кроме Жаклин Ледюк оказались замешанными многие люди; в частности, там был молодой рыбак, отзывавшийся на имя «малыш Луи», а также его невеста - точнее, его «бывшая невеста», поскольку теперь она отказалась выходить за него замуж. Луи только что исполнилось двадцать, Жюльен был моложе его на два года. В воскресенье вечером между ними разгорелся спор…
        Но Матиас не мог определить, в какой мере девочка являлась предметом этого спора и шла ли в конечном счете речь о попытке убийства или самоубийства, или просто о несчастном случае. Впрочем, роль невесты не ограничивалась окончательным разрывом (который, возможно, был всего лишь угрозой разрыва); что же касается старшего товарища, который передал подмастерью булочника слова его предполагаемого соперника - немного, по-видимому, их исказив…
        Матиас подумал, что в основном моряк упрекает молодых людей в том, что они не договорились утопить девочку. Боясь, что его заподозрят в увиливании от обсуждения Виолеттиных злодеяний и необходимости ее наказания, коммивояжер уже не осмеливался выказать желание уйти. Он даже счел, что уместнее будет принять в разговоре активное участие. Когда хозяин начал расхваливать «эту несчастную мадам Ледюк», ему захотелось рассказать о своем утреннем визите к матери трех девочек; а поскольку он не помнил никаких подробностей относительно будущей свадьбы двух старших дочерей, пришлось импровизировать. Затем он упомянул о своей дружбе с их дядей Жозефом, который работает в городе в пароходной компании. Поведав об их недавнем разговоре на пристани, дальше он, естественно, начал описывать весь свой день целиком. Чтобы успеть на пароход - говорил Матиас - он встал очень рано, потому что весь долгий путь от дома до порта ему приходилось проделать пешком. Он шел быстрым шагом, не останавливаясь. На пристань он пришел немного раньше и воспользовался временем, остававшимся до отплытия, чтобы продать первую пару часов
одному матросу с торгового судна. По прибытии на остров ему везло меньше - по крайней мере, сначала. Но в общем он не мог пожаловаться на проведенное им утро - разумеется, благодаря тому, что он тщательно, в мельчайших деталях подготавливал свои поездки. Согласно плану, составленному накануне, он начал с домов в порту; затем, взяв напрокат хороший велосипед, он поехал в направлении Черных Скал, останавливаясь у каждого дома и даже несколько раз отклоняясь от главной дороги, чтобы заехать в каждый из отдельно стоящих домов, если они того стоили. Таким образом на ферме Мареков он продал одну из лучших своих моделей. Все эти переезды отняли у него незначительное время, потому что взятый напрокат велосипед шел прекрасно, ехать на нем было настоящим удовольствием. Сами сделки порой совершались с удивительной быстротой: качество его товара настолько всех привлекало, что стоило ему только открыть чемодан (щелкнуть замком, откинуть крышку и т. д.)… Несколько минут - и все готово. Так, например, было в случае с супругами, которые живут у самой дороги, прямо перед въездом в деревню, у большого маяка. Чуть
подальше, в деревенской забегаловке, не успел коммивояжер продать последнюю пару часов, как встретился с другом детства по имени Жан Робен, который сразу же пригласил его разделить с ним трапезу.
        Так Матиас пришел вслед за ним к небольшому домику, расположенному немного в стороне от населенного пункта, прямо на берегу моря, в глубине маленькой бухты. Они сразу же сели за стол, не переставая делиться общими воспоминаниями о прошлом и обсуждать изменения - впрочем, немногочисленные, - которые с тех пор произошли в этих краях. После обеда коммивояжер с блеском продемонстрировал свою коллекцию наручных часов, не задерживаясь, однако, сверх меры, поскольку должен был, согласно установленному плану, продолжить свой путь, чтобы вернуться в порт до отплытия парохода - в шестнадцать пятнадцать.
        Сначала он завершил систематическое исследование рынка в деревне на Черных Скалах, где ему удалось продать еще несколько пар часов - три из которых купила одна семья - та, что держала бакалейную лавку. Он также разыскал двух рыбаков, с которыми встретился час назад в забегаловке. Один из них купил часы.
        Выйдя за пределы деревни, дорога тянулась в восточном направлении вдоль берега, проходя, однако, на некотором удалении от края обрыва, через обдуваемые ветрами холмистые луга, лишенные растительности и домов. Вследствие волнистого рельефа поверхности океан чаще всего был скрыт от взглядов. Матиас ехал быстро, так как ветер скорее подталкивал его, чем мешал. Небо было полностью покрыто тучами. Не холодно и не жарко.
        На дороге, не такой широкой и ухоженной, как та, что вела от поселка к маяку, тем не менее было неплохое щебневое покрытие - во всяком случае, довольно удобное для велосипеда. Находясь в этой почти безлюдной части острова - и вдали от больших проезжих магистралей, - она, должно быть, никогда не знала интенсивного движения. Очертания ее в целом напоминали большую дугу, которая доходила почти до самой оконечности мыса, а затем поворачивала обратно к центру. Только на этом последнем участке, начинающемся с прибрежных деревень, которые раскинулись к юго-востоку от поселка, время от времени можно было встретить повозку или старый автомобиль. А на самом безлюдном ее отрезке, со стороны мыса, движение было настолько слабым, что на края дороги местами уже начинали наползать бляшки приземистой растительности, в то время как в других местах, там, где колеса прорезали колею, скапливались кучи песка и пыли, нанесенные ветром. На поверхности дороги не было ни раздавленных жаб, ни раздавленных лягушек.
        Не было видно и преграждающей путь теневой линии, поскольку не было ни телеграфного столба, ни солнца. Уже преодолев оставшийся свободным проход между высохшим трупиком и закругленным концом столба, мадам Марек, наверное, прошла дальше, не заметив Матиаса.
        В последний момент коммивояжер, должно быть, окликнул ее, чтобы она его узнала. Проявив беспокойство по поводу того, почему он обнаружил ферму закрытой, он перешел к цели своего визита: продаже наручных часов. Именно здесь, на обочине, к нему пришел его первый успех на острове.
        Ему захотелось по памяти сосчитать общую сумму, вырученную с момента его прибытия. Значит, сначала была старуха Марек: сто пятьдесят пять крон; затем усталого вида парочка: сто пятьдесят пять крон - то есть триста десять; потом хозяйка кафе: двести семьдесят пять, и триста десять - пятьсот восемьдесят пять… пятьсот восемьдесят пять… пятьсот восемьдесят пять… Вслед за этим шло действие, являющееся не продажей, а дарением: он подарил одну пару позолоченных дамских часов девушке… или женщине…
        Действительно, во время этого обеда в доме у Жана Робена присутствовала еще и третья особа. Ей-то Матиас и показал свою коллекцию, поскольку моряк открыто проявил свою незаинтересованность. (Он стоял у окошка и смотрел на улицу.) Коммивояжер положил свой чемоданчик на самый край длинного стола - щелкает замок, крышка откидывается назад, перекладывается ежедневник… - девушка, начавшая уже убирать со стола, подошла к нему посмотреть.
        Одну за другой он вынимал картонки из чемодана; ни слова не говоря, она восхищенно смотрела, широко раскрыв глаза. Он слегка отодвинулся, чтобы ей было удобнее их рассматривать.
        Поверх черного плеча он увидел, как она ведет пальцем по браслету, сделанному под золото, затем - еще медленнее - по корпусу самих часов, обводя его по краю циферблата. Ее средний палец дважды - один раз в одном направлении, а другой в обратном - очертил по кругу его контуры. Она была маленькая и худенькая, она опускала голову, склоняя шею - под его взглядом - на расстоянии его вытянутой руки.
        Он спрашивает, слегка наклоняясь над ней:
        - Какие тебе больше нравятся?
        По-прежнему не отвечая и не оборачиваясь, она перебирает одну за другой картонки. Круглый вырез платья едва приоткрывает усеянную красными жемчужинами длинную царапину, которая раздирает нежнейшую кожу шеи. Матиас неслышно тянет к ней руку.
        Но тотчас же останавливается. Рука опускается. Он не пытался протягивать руку. Маленькая и худенькая молодая женщина еще ниже опускает голову, так что становится видна шея и длинная рваная царапина на коже у ее основания. Крохотные капельки крови, кажется, еще не застыли.
        - Вот эти - самые красивые.
        После рассказа об истории Виолетты рыбак снова впал в неопределенные - хотя до странности противоречивые - рассуждения о жизни на острове. В частности, каждый раз, когда ему, по-видимому, хотелось проиллюстрировать свои слова какой-нибудь более личной подробностью, она вступала в конкретное противоречие с предложенным высказыванием. Несмотря на это, в целом в его речи - по крайней мере с виду - сохранялась стройная последовательность, так что, слушая вполуха, вполне можно было не заметить встречающихся в ней аномалий.
        Матиас предложил показать им наручные часы только ради того, чтобы была причина выйти из-за стола - сделать первый шаг к выходу. Он не мог оставаться дольше, потому что надо было завершить обход клиентов и возвратиться в порт до шестнадцати пятнадцати.
        Чемоданчик, замок, крышка, черный ежедневник…
        Бросив рассеянный взгляд на первую картонку, рыбак отвернулся и стал смотреть в окно. Его спутница, наоборот, подошла, чтобы лучше видеть. Матиасу пришло в голову, что он вполне мог бы отблагодарить ее за гостеприимство, подарив ей одну из моделей подешевле, которой она, ввиду своего юного возраста, была бы, несомненно, довольна.
        Затем он снова вернулся в деревню и быстро закончил в ней свое исследование рынка. Ему удалось продать там еще несколько пар часов - три из которых купила одна семья - та, что держала бакалейную лавку.
        После Черных Скал дорога тянулась в восточном направлении вдоль берега, проходя, однако, на некотором удалении от края обрыва и загибаясь после развилки, ведущей к ближайшему мысу - он не манил коммивояжера наличием на нем каких-либо поселений, - к прибрежным деревням, на юго-восток от поселка. Время поджимало, Матиас ехал очень быстро, так что вскоре добрался до первых домов. Там ему удалось, не тратя времени даром, заключить весьма приличное количество сделок как в небольших поселениях, так и в уединенно стоящих домах, которые порой попадались ему навстречу. Воодушевленный успехом, он даже отдалился от главной дороги (которая в этом месте поворачивала чуть дальше в глубь острова), а затем снова спустился к морю, направляясь к крупному рыбацкому селению - последнему перед большим молом, портом с громоздящимися над ним разрушенными укреплениями, безликими фасадами вдоль набережной, причальным спуском и маленьким теплоходом, который уже, конечно, готовится к отплытию.
        Но коммивояжер не воспользовался короткой дорогой, которая привела бы его прямо в порт. На его часах было всего три, а в соответствии с его программой ему еще предстояло исследовать всю северо-западную часть острова, то есть западный - дикий и безлюдный - берег справа от большого маяка, если смотреть в сторону моря, затем крутой мыс, названный «Лошадиным», расположенный симметрично тому, откуда он сейчас шел, и, наконец, деревни или просто фермы, разбросанные между мысом и фортом, которые в большинстве своем располагаются в частных владениях, так что если у него не хватит времени, он откажется от посещения самых труднодоступных из них.
        На данный момент у него впереди был еще целый час, и он без труда мог, если поторопится, нагнать упущенное время. Так что он поднялся на шоссе и отправился по заранее намеченному маршруту.
        Очень скоро Матиас очутился на пересечении шоссе с дорогой на Черные Скалы - той, по которой он ехал утром из поселка. В начале ее, справа, в каких-нибудь пятистах метрах, у подножия склона стоял дом, где жила вдова Ледюк с тремя дочерьми. Слева вскоре должен был показаться поворот, ведущий к мельнице. По правде сказать, коммивояжер недостаточно детально запомнил местность, чтобы точно определить положение ее частей. Проезжая, он едва успел заметить перекресток. Однако он нисколько не сомневался, что перекресток был именно тот, и это, в итоге, было важнее всего. Впрочем, и на этот раз Матиасу было некогда долго над этим раздумывать.
        На ходу он снова машинальным движением посмотрел на часы, чтобы лишний раз удостовериться, что еще не поздно отправляться в путь по финальному отрезку маршрута - намеченному им большому витку вдоль скалистого обрыва и через Лошадиный мыс. Он поехал напрямик в этом направлении; стрелки часов, если можно так сказать, не сдвинулись с места. Поскольку перекресток был совершенно свободен, ему даже не пришлось притормаживать.
        Кончиками пальцев он дотронулся до чемоданчика позади седла, чтобы проверить, по-прежнему ли он там, на багажнике - куда он его в конце концов привязал хитроумным способом, позволяющим быстро его снимать и снова закреплять. Потом он посмотрел вниз, на крутящиеся под ним педали, на велосипедную цепь, звездочки, вращавшиеся без скрежета колеса. Никелированные трубки начали покрываться более или менее толстым - в зависимости от их расположения - слоем пыли.
        Все убыстряя и убыстряя ритм, он несся теперь на скорости, которая не могла не удивлять редких прохожих, идущих навстречу; а те, кого он обгонял, иногда даже издавали возглас удивления - или же испуга.
        Перед традиционными зарослями магонии он резко притормаживал и спрыгивал на землю. Он стучал в оконные стекла, прислонял велосипед к стене, брал чемоданчик, сразу же входил в дом… Коридор, первая дверь направо, кухня, посередине большой овальный стол, покрытый клеенчатой скатертью в мелкий цветочек, щелканье замка и т. д… Когда клиент делал недовольное лицо, Матиас не настаивал больше нескольких минут; часто он уходил, даже не развернув своей коллекции. При некотором навыке бывает и тридцати секунд достаточно, чтобы распознать тех, кто точно ничего не купит.
        Вдоль этого берега многие лачуги стояли разрушенные или в таком плачевном состоянии, что не стоило даже останавливаться.
        По правую руку показалась поперечная дорога, которая несомненно вела к поселку. Матиас проехал прямо.
        К несчастью, дорога становилась довольно неровной. Поскольку замедлять ход коммивояжеру не хотелось, его здорово трясло в седле на каждом ухабе. Он, как мог, старался объезжать наиболее заметные ямы, но их количество и глубина беспрестанно росли, так что его упражнения становились все более рискованными.
        Вскоре вся дорога представляла собой лишь ямы да бугры. Велосипед содрогался от постоянной тряски, и, кроме того, при каждом повороте колесо натыкалось на большие камни, столкновение с которыми грозило падением его ценного груза. Несмотря на все усилия, Матиас терял скорость.
        Ветер на мысе оказался не таким сильным, как можно было опасаться. Приподнятый край обрыва немного прикрывал собой примыкающие к нему холмистые луга. Тем не менее велосипедист, которому ветер дул прямо в лицо, испытывал от этого дополнительные трудности.
        Теперь он уже с облегчением останавливался то там, то здесь, чтобы предложить свой товар. Но в этих краях ему меньше сопутствовала удача. В тех нескольких домах, куда он зашел, ему попадались либо нерешительные, либо чересчур придирчивые люди, договориться с которыми было невозможно.
        Он даже дважды упустил сделку, после того как зря потратил на уговоры гораздо больше времени, чем обычно, каждую секунду думая, что человек вот-вот решится и что еще одна-единственная дополнительная минутка избавит его, таким образом, от сожалений обо всех предыдущих. Во второй раз выйдя ни с чем, он с некоторым беспокойством посмотрел на часы. Было немногим более половины четвертого.
        Вскочив в седло и даже не пристегнув чемоданчик к багажнику, он изо всех сил принялся крутить педали, держа одной рукой руль, а другой - ручку чемодана из фальшивой кожи.
        По счастью, дальше состояние дороги было не столь плачевным. После первой же деревушки на северном берегу она даже вновь стала вполне приличной. Теперь путь Матиаса лежал обратно, в направлении форта и поселка. Ветер снова дул в спину - или почти в спину.
        Он ехал быстро и ровно, хотя его охватывало легкое беспокойство.
        Дома становились все многочисленнее - и богаче, - но то ли коммивояжер, заходя туда, слишком поспешно расхваливал свой товар, то ли от усталости его слова звучали менее убедительно, то ли он просто не оставлял уже своим клиентам даже того минимума времени, которое необходимо деревенскому жителю для раздумья, ему не удалось заключить того количества сделок, на которое он рассчитывал.
        Первый очень короткий запланированный крюк он сделал, проехав через старую романскую башню и деревушку Сен-Совер. Там его приняли благожелательно; тем не менее в итоге он продал там всего одну пару часов - из самой недорогой серии.
        Когда он снова взглянул на циферблат, было уже без десяти четыре.
        Он быстро подсчитал, что от небольшой треугольной площади, где находится табачный киоск-гараж, куда он должен вернуть велосипед, его отделяют, по самым максимальным оценкам, два километра. Если никуда больше не сворачивать, его путь займет примерно десять минут, включая дорогу пешком от табачного киоска до парохода и тридцать секунд, необходимых для того, чтобы расплатиться с хозяином гаража.
        Оставалось еще около четверти часа лишку. Так что коммивояжер еще мог напоследок попытать счастья в нескольких домах.
        Торопясь, словно за ним кто-то гонится, носясь, крутясь и вертясь - однако и не тратя сил на неумеренную жестикуляцию, - он до последней минуты упорно продолжал исполнять задуманное. Почти без разбора, едва завидев на краю дороги какой-нибудь дом, казавшийся ему не слишком бедным, не слишком маленьким или не слишком старым, он слезал с велосипеда и бросался туда с чемоданом в руке.
        Раз… другой… третий…
        Когда на первом этаже он обнаруживал открытое окно, то разговаривал не заходя внутрь, готовый выложить свою коллекцию на подоконник. В противном случае он без стука входил прямиком в кухню. И повсюду его слова и жесты были экономны - даже чересчур.
        На деле все эти попытки оказались тщетны. Он слишком торопился: его принимали за сумасшедшего.
        В пять минут пятого показался форт. Теперь Матиасу надо было возвращаться без остановок. Ему оставалось преодолеть трехсотметровый подъем, а затем спуск к порту. Он решил немного поднажать.
        Велосипедная цепь начала издавать какие-то неприятные звуки - как будто что-то терлось сбоку о зубчатку звездочки. Матиас яростно налег на педали. Но скрежет так быстро усиливался, что он предпочел сойти с велосипеда, дабы осмотреть цепную передачу. Он поставил чемодан на землю и присел на корточки.
        Времени на подробное изучение сего феномена у него не было. Он удовольствовался тем, что затянул гайку, прижимающую трос натяжного устройства к раме, - стараясь как можно меньше испачкать пальцы, - и поехал дальше. Ему показалось, что необычное трение продолжает опасно усиливаться.
        Он немедленно сошел с велосипеда и отвернул гайку обратно.
        Едва оказавшись в седле, Матиас убедился, что все очень плохо. Велосипед совсем перестал двигаться: механизм почти застопорился. Решив испытать другое средство, он стал передвигать рычажок переключения передачи - раз, другой, третий, - не переставая при этом с усилием крутить педали. Как только он снова перешел на самую большую передачу, цепь соскочила.
        Он слез, поставил чемодан, положил велосипед на землю. Было восемь минут пятого. На сей раз, возвращая цепь на ее место, на маленькое зубчатое колесо, Матиас испачкался в смазке. Он вспотел.
        Даже не вытирая рук, он схватил чемодан, сел в седло, попытался крутить педали; цепь соскочила.
        Он снова поставил ее на место - во второй раз, потом в третий. Матиас последовательно перепробовал все три звездочки, но цепь не держалась - она соскакивала при первом же повороте колеса. В отчаянии он пошел дальше пешком, передвигаясь наполовину бегом, наполовину шагом, левой рукой держа чемоданчик, а правой толкая велосипед. Должно быть, где-то на тряской дороге у Лошадиного мыса в нем сломалась какая-то важная деталь.
        Матиас уже начал решительно спускаться по склону к поселку, как вдруг подумал, что мог бы, наверное, съехать вниз и без помощи педалей. Он взобрался в седло и, сильно оттолкнувшись ногой, ринулся вперед. Рука, в которой был чемодан, для пущей верности опиралась на левую ручку руля.
        Теперь важно было не задеть цепь, которую он осторожно поставил обратно на зубчатое колесо, - то есть не двигать ногами, - иначе цепь снова соскочит и запутается в заднем колесе. Дабы покрепче зафиксировать ее на звездочке, коммивояжер даже хотел привязать ее подобранной утром веревочкой, которую он начал искать в карманах куртки. Но, не найдя ее там, он вспомнил… Он вспомнил, что ее у него больше нет.
        Впрочем, он без помех добрался до ровной части улицы неподалеку от развилки; ему пришлось затормозить, чтобы не сбить маленькую девочку, неосторожно переходившую дорогу прямо перед ним. Чтобы затем снова набрать скорость, он случайно крутанул разок педали… потом еще несколько раз. Механизм работал нормально. Даже совершенно исчез необычный скрежет.
        Он услышал, как на другом конце поселка прогудела пароходная сирена: раз, другой, третий.
        Он выехал на площадь слева от мэрии. Снова раздался резкий и протяжный гудок сирены.
        На рекламной доске кинотеатра поменялась афиша. Матиас прислонил к ней велосипед и бросился внутрь кафе. Там никого не было: ни посетителей в зале, ни хозяина за стойкой. Он позвал. Никто не ответил.
        Снаружи тоже не было видно никого. Матиас вспомнил, что хозяин вернул ему залоговые деньги. Сумма представляла собой…
        Пароходная сирена издала долгий - несколько более басовитый - рев.
        Коммивояжер вскочил на велосипед. Он оставит его в конце набережной - попросит кого-нибудь вернуть - вместе с деньгами за прокат. Но пока он несся по ухабистой мостовой, до изнеможения крутя педали, он успел подумать о том, что хозяин гаража так и не назвал ему цену. Вначале речь шла только о двухстах кронах залога, которые очевидно не соответствовали ни стоимости велосипеда, ни стоимости его проката на полдня.
        Матиас не рискнул ехать на велосипеде по молу - такое там было нагромождение корзин и ящиков. На углу набережной он не увидел ни одного зеваки, которому можно было бы отдать деньги, так что он оставил велосипед у парапета и сразу же побежал к пристани.
        Через несколько секунд он был уже на причальном спуске, где толпились десяток человек. Трап был убран. Пароходик медленно отчаливал от стенки.
        На море теперь был прилив. Добрая часть склона - может, наполовину или на две трети - была покрыта водой. Ни подводные водоросли, ни даже зеленоватые мхи, от которых камни у подножия становились такими скользкими, уже не виднелись над водой.
        Матиас посмотрел на узкий, незаметно увеличивающийся водный коридор между бортом корабля и скошенным ребром причала. Преодолеть его одним прыжком было невозможно, не столько из-за расстояния - которое было еще не слишком велико, - сколько из-за риска при приземлении: либо повиснув на планшире, либо прыгнув на палубу за ним в гущу пассажиров и их чемоданов. Наклон площадки для разбега, равно как и мешавшие Матиасу тяжелые ботики, куртка и чемодан в руке, еще больше затрудняли задачу.
        Он взглянул на спины оставшихся на берегу и стоявших к нему вполоборота родственников, на профили их лиц, неподвижные и параллельно направленные взгляды - устремленные навстречу таким же взглядам стоящих на корабле. Прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы, стояла девочка лет семи-восьми, которая с серьезным видом спокойно глядела на него широко раскрытыми глазами. Ему стало интересно, почему она так смотрит на него, однако образ ее заслонила другая фигура - это был корабельный матрос, которого коммивояжер как будто узнал. Без определенного намерения он сделал три шага вперед, в сторону подножия склона, и крикнул: «Эй, там!»
        Из-за шума мотора моряк его не услышал. Стоявшие рядом с Матиасом на причальном спуске обернулись к нему - затем обернулись следующие, стоявшие дальше, потом еще более дальние.
        Увидев, куда повернулись все головы, люди, стоявшие на палубе, тоже - с каким-то удивлением - посмотрели в эту сторону. Матрос поднял глаза и заметил Матиаса, который помахал ему рукой и снова закричал: «Эй, там!»
        - Э-гей! - ответил моряк, прощально махнув рукой. Стоявшая рядом с ним девочка не сдвинулась с места; но вследствие движения корабля направление ее взгляда изменилось: теперь она, должно быть, видела верхнюю площадку мола над причалом, где в узком проходе, ведущем к маяку, стояла другая группа людей. Их лица тоже были обращены к Матиасу. На всех на них снова, как и вначале, было напряженное и застывшее выражение.
        Не обращаясь ни к кому конкретно, он произнес:
        - Я опоздал совсем чуть-чуть.
        Пароходик совершал обычный маневр, поворачиваясь бортом так, чтобы форштевень оказался направленным в сторону входа в гавань. Островитяне один за другим уходили с пристани, возвращаясь домой. Коммивояжер спросил себя, где он будет ночевать сегодня, завтра и послезавтра - потому что пароход вернется только в пятницу. Кроме того, он задался вопросом, есть ли на острове полиция. Затем он подумал, что вне зависимости, есть она или нет, ничего не изменится.
        Во всяком случае лучше было бы уехать отсюда, ибо это входило в его планы.
        - Надо было позвать! Они бы вернулись.
        Матиас повернулся к человеку, произнесшему в его адрес эти слова. Это был по-городскому одетый старик, чья улыбка с равным успехом могла означать как доброжелательность, так и иронию.
        - Да ладно! - ответил Матиас - Это не важно.
        Впрочем, он позвал - правда, не сразу и не слишком настойчиво. Похоже, матрос не понял, что он опоздал на пароход. Да он и сам не знал, зачем его звал.
        - Они бы вернулись, - повторил старик. - Во время прилива поворачивать легко.
        Может быть, он не шутил.
        - Мне не так уж нужно было уехать, - сказал коммивояжер.
        С другой стороны, надо было отдать велосипед и заплатить за его прокат. Он посмотрел на воду, плескавшуюся у подножия склона, - вероятно, штиль. В укромном углу возле причального спуска уже не было никакого волнения, когда откатывалась вода.
        Потом появилось несколько небольших волн, вспененных винтом пароходика. Но в порту было пусто. Только где-то посреди гавани, покачивая мачтой, одиноко плясала рыбацкая лодка. Боясь забрызгаться, Матиас поднялся по склону и снова оказался на гребне мола, в одиночестве выбирая путь среди корзин, сетей и ловушек.
        Он сунул правую, незанятую руку в карман куртки. Там она наткнулась на тонкую веревочку, свернутую в форме восьмерки, - прекрасный образец для его коллекции. Эту историю ему часто рассказывали: когда-то у него была полная коробка таких веревочек - двадцать пять, а может, тридцать лет назад.
        Он не помнил, что с ними стало. И также исчезла из кармана куртки та тонкая веревочка, которую он подобрал сегодня утром. Правая рука нащупала там только пачку сигарет и небольшой пакетик с конфетами.
        Подумав, что сейчас как раз самое время закурить, Матиас вынул пачку и увидел, что в ней уже не хватает нескольких сигарет - точнее, трех. Он положил пачку на место. Пакетик с конфетами тоже оказался початым.
        Матиас медленно шел по каменной дороге, вдоль ее неогражденного края. Уровень воды на много метров приблизился к нему. В самом конце, у набережной, море полностью скрыло полосу ила, усыпанного всяким мусором. За ней стояли выстроившиеся в ряд дома со своими магазинчиками: скобяная лавка на углу площади, мясная лавка, кафе «Надежда», магазин, где торговали всем - женским бельем, наручными часами, рыбой, сластями и т. д…
        Матиас вслепую открыл целлофановый мешочек в глубине кармана и наугад взял конфетку. Она оказалась завернутой в синюю бумажку. Так же одной рукой он развернул скрученный фантик, сунул конфетку в рот, смял четырехугольную бумажку в комок и бросил в воду, где она осталась плавать на поверхности.
        Наклонившись еще немного, он увидел под ногами вертикальную стенку, уходившую в черную воду. В этот час полоска тени, отбрасываемая молом, наверное, стала бы уже совсем тонкой. Но солнца не было; все небо было затянуто тучами.
        Матиас шел вперед в пучке серых параллелей, между линией воды и обращенным к морю внешним ребром парапета: линии внутреннего ребра парапета, угла, образованного пересечением дороги и подножием парапета, края неогражденной стены - в пучке горизонтальных прямых линий, которые, однако, перерезали поперечины, уходящие прямо к набережной.
        III
        На новой афише был изображен пейзаж.
        По крайней мере, Матиасу показалось, что в скрещении этих линий он различает какие-то холмистые луга, поросшие кустарниками, но на их фоне несомненно было что-то еще: кое-где проявлялись какие-то очертания и цветовые пятна, которые никак не могли принадлежать первому рисунку. Однако также вряд ли можно было сказать, что они складывались в какой-то другой рисунок, ибо между ними не было никакой связи, в них не угадывалось никакого смысла; в целом они только спутывали волны холмистых лугов, так что даже возникали сомнения в том, что там действительно был изображен пейзаж.
        Имена актеров, исполняющих главные роли, фигурировали в верхней части - это были иностранные имена, которые, как показалось Матиасу, он часто читал в титрах и раньше, но не ассоциировал ни с какими лицами. Надпись в самом низу, набранная большими буквами, должно быть, представляла собой название фильма: «Путешествие господина X. по двойному кругу». Из этого не совсем привычного для обычных фильмов названия - впрочем, и не слишком заманчивого и как будто не имеющего никакого отношения к чему бы то ни было человеческому - совершенно нельзя было понять, к какому жанру фильм принадлежит. Речь, возможно, шла о детективе или о фантастическом предостережении.
        Попытавшись снова расшифровать сплетение изогнутых линий и углов, Матиас уже и вовсе ничего не смог различить - он не мог бы даже с уверенностью сказать, были ли здесь два различных изображения, наложенные одно на другое, или только одно, или три, а может, даже больше.
        Он отступил на метр, чтобы лучше видеть все в целом; но чем дольше он смотрел, тем более нечеткой, изменчивой, непонятной становилась картинка. Сеансы проходили только по вечерам в субботу или по воскресеньям; значит, он не сможет побывать на них, поскольку рассчитывает уехать в пятницу после полудня.
        - Ничего себе афиша, да? - раздался знакомый голос.
        Матиас поднял глаза. В дверном проеме над рекламной доской появилась голова хозяина гаража.
        - Ну, для такой афиши… - с осторожностью начал коммивояжер.
        - Поразительно, - продолжал тот, - откуда они берут настолько неправдоподобные цвета!
        Уж не разгадал ли он, судя по этим словам, значение линий?
        - Возвращаю вам велосипед, - сказал Матиас - Ну и злую шутку он со мной сыграл!
        - Меня это не удивляет, - по-прежнему улыбаясь, откликнулся владелец гаража. - Все эти новомодные штуки - один блеск, и больше ничего.
        Коммивояжер рассказал о своих злоключениях: он только что, всего на какие-то несколько секунд, опоздал на пароход, из-за этой цепи он в последний момент потерял целых пять минут…
        Тот даже не слушал - инцидент казался ему совершенно естественным. Он спросил:
        - Вы с пристани?
        - Только что оттуда…
        - Так вы хотели увести велосипед? - воскликнул человек, находясь тем не менее в том же радостном расположении духа.
        Матиас объяснил, что перед этим он заходил в табачную лавку, чтобы оставить велосипед и заплатить за прокат; но никого не нашел. Выходя на площадь, не зная, что делать, он услышал последний гудок пароходной сирены - той, что объявляет о закрытии выхода на наружный трап. Тогда он - не торопясь, поскольку было уже слишком поздно - направился к причалу, просто чтобы посмотреть, как отплывает пароходик, - в общем, для развлечения…
        - Да, - сказал человек, - я вас видел. Я тоже там был, на пристани.
        - Теперь мне понадобится комната до пятницы. Где я смогу ее найти?
        Владелец гаража, похоже, задумался.
        - Пароход отправился сегодня по крайней мере на пять минут позже, - после долгого молчания произнес он.
        Очевидно, ни гостиницы, ни даже самого захудалого семейного пансиона на острове не было. Только некоторые частники время от времени сдавали какую-нибудь свободную комнатку без всяких удобств и комфорта. Чтобы узнать обстановку на данный момент, лучше всего обратиться в кафе «Надежда» на набережной. Затем коммивояжер поинтересовался, сколько он должен, и заплатил требуемые двадцать крон. Учитывая, с одной стороны, новизну взятого напрокат велосипеда, а с другой - его небезупречную работу, трудно было сказать, дорого это или дешево.
        - Послушайте-ка, - снова заговорил владелец гаража, - тут совсем рядом вдова Ледюк, она сдает прекрасную комнату; но сегодня, с тех пор как пропала ее девчушка, она совершенно не в себе. Лучше оставить ее в покое.
        - Пропала? - спросил коммивояжер. - Мы давнишние друзья с мадам Ледюк, и я заходил к ней сегодня утром. Надеюсь, ничего страшного не случилось?
        - Это опять маленькая Жаклин: ее ищут повсюду уже с полудня, но ее нигде нет.
        - Но она ведь не могла уйти слишком далеко! Остров не такой уж большой.
        Холмистые луга и лужайки, картофельные поля, обочины дорог, ложбинки над обрывом, песок, утесы, море…
        - Не беспокойтесь, - подмигнув, сказал тот, - она потерялась, но не для всех.
        Сейчас Матиас уже не смел уйти. Опять он промедлил. И вот теперь ему снова приходилось бороться с пустотами, которые сквозили в каждой фразе, грозя пробить брешь в разговоре.
        - Так это о ней та история с овечками, - сказал он, - которую рассказывали в Черных Скалах?
        - Ну да! «Она пасла овечек, но волк украл пастушку!..» и т. д… и т. д.
        И понеслось: «Это в тринадцать-то лет! Стыдно сказать. В ней точно дьявол сидит, в этой девчонке». - «С детьми столько горя». - «Ее следовало бы…»
        Конца-краю этому не было видно. Матиас говорил, человек отвечал, Матиас отвечал. Человек говорил, Матиас отвечал. Матиас говорил, Матиас отвечал. Тоненький скандальный силуэт малышки Жаклин бродил по полям, по дорогам, среди утесов, над обрывом. В ложбинках, укрытых от ветра, на травянистых лужайках, в тени кустов, у сосновых стволов она останавливалась и медленным движением проводила кончиками пальцев по волосам, шее, плечам…
        Она всегда возвращалась ночевать домой - в последний дом на выезде из поселка, по дороге к большому маяку. Когда сегодня вечером, пожелав доброй ночи матери и двум старшим сестрам, Матиас будет подниматься в свою комнату, держа перед собой в правой руке зажженную свечу, а в левой - чемоданчик с заботливо уложенной туда веревочкой, он поднимет голову и увидит несколькими ступенями выше сквозь сумрак лестницы худенькую девочку Виолетту в черном деревенском платьице, указывающую ему путь… Виолетту! Виолетту! Виолетту!
        Он толкнул дверь кафе. Три моряка - один молодой и два постарше - сидели за столом и пили красное вино. Девушка, с боязливым, как у побитой собачонки, лицом, стояла, прислонясь к косяку двери за стойкой и сложив руки за спиной в ложбинке поясницы. Матиас потер глаза.
        Ему нужна комната. Ни слова не говоря, она шла впереди него, поднимаясь, ступенька за ступенькой, по узкой спирали второй лестницы, которая вдруг сделалась темной, мягко проскальзывая между загромождавшими ее ящиками и всяческой утварью. Они добрались до лестничной площадки, до маленькой прихожей, до комнаты с черно-белыми плитками на полу… Постель была не убрана. На ночном столике горела лампа, освещая более ярким светом красные простыни в изголовье кровати, несколько квадратиков плитки и овчинный коврик. На подзеркальнике среди баночек и флаконов стояла рамка из хромированного металла, слегка наклоненная назад, в которую была вставлена фотография. Прямо над ней большое овальное зеркало снова отражало… Матиас потер глаза.
        Наконец девушка поняла, что ему нужна комната на три дня как можно ближе к порту. Дом, который она ему указала и куда он тотчас же отправился, по правде говоря, находился не в самом поселке, а неподалеку от него, посреди холмистых лугов, которые протянулись вдоль берега и начинались за последними домами со стороны пристани. Несмотря на свою относительную уединенность, это место было менее удалено от причала, чем некоторые кварталы собственно поселка - например, те, которые располагались между старым доком и развалинами форта.
        Несмотря на то что внешне строение выглядело более ухоженным, несомненно более чистым и чаще подкрашивалось и подновлялось, чем большинство домов, мимо которых коммивояжер проходил до этого, оно, по-видимому, было таким же старым, как и другие, и столь же упрощенным по своей архитектуре: одноэтажный дом без надстроек и мансард, два одинаковых фасада которого имели каждый по два небольших, почти квадратных окошка по обеим сторонам низкой двери. Со стороны дороги - одной из проселочных дорог, которая, вероятно, и была тем коротким путем, ведущим в рыбацкую деревню, куда Матиас наведался перед тем, как вернуться на мыс Лошадиный, - главный вход украшали те же остролистные магонии, но, может быть, немного более расцветшие.
        От одного входа к другому дом пересекал длинный коридор, куда выходили двери всех четырех комнат. Комната Матиаса находилась в глубине дома, слева, и, следовательно, ее окна выходили на задний двор - то есть на скалистый обрыв.
        Обрыв этот был невысоким - во всяком случае, не таким высоким, как скалы на юго-западном побережье или оба мыса на концах острова. Справа, примерно в полукилометре, он спускался еще ниже к полукруглому вырезу залива, где виднелось море.
        Напротив - между хребтом, идущим по краю обрыва, и домом - было всего триста метров слегка волнообразных, холмистых лугов и участок сада, оставшийся неухоженным, но обнесенный оградой из металлической сетки, укрепленной на деревянных столбах. Весь этот пейзаж - низкое небо, треугольник океана, скалистый обрыв, сад - был блеклым, лишенным глубины и исполненным в сероватых тонах.
        Окно, через которое сверху проникал свет, имело метр в ширину и чуть больше в высоту - четыре одинаковых голых стекла, ни штор, ни занавески. Поскольку оно к тому же было довольно глубоко посажено в толще стены, весьма просторная комната, которую оно должно было освещать, оставалась практически в темноте. Только на небольшой массивный стол, задвинутый в оконную нишу, попадает достаточно света, чтобы можно было писать - считать - или рисовать.
        Остальная часть комнаты находилась в полутьме. Внутреннее убранство еще более усугубляло этот недостаток: мрачные обои, тесно поставленная высокая массивная мебель из мореного дерева. Ее там было так много, что возникал вопрос, была ли эта комната жилой или просто кладовкой, куда составили всю ненужную мебель со всего дома. В частности, там были три огромных шкафа, два из которых стояли вплотную друг к другу напротив двери, выходящей в коридор. Таким образом, они занимали почти всю дальнюю стену, оставляя место лишь для скромного туалетного столика, который, впрочем, находился в наименее освещенном углу, слева от окна, от которого его отделяли два стула с прямой спинкой, прислоненных к обоям в цветочек. Два других стула по другую сторону оконной ниши составляли им симметрию. Но только три из четырех были одинаковы по форме.
        Так что, если двигаться от окна влево (то есть против часовой стрелки), там стояли: стул, второй стул, туалетный столик (в углу), шкаф, второй шкаф (упирающийся во второй угол), третий стул, кровать черешневого дерева, расположенная вдоль стены, совсем маленький столик на ножке, к которому был приставлен четвертый стул, комод (в третьем углу), дверь в коридор, некое подобие секретера с поднятой столешницей и, наконец, третий шкаф, который стоял наискосок, закрывая четвертый угол, а за ним пятый и шестой стулья. Именно в этом последнем, самом внушительном шкафу, который всегда был закрыт на ключ, на нижней полке в правом углу находилась обувная коробка, куда он складывал свою коллекцию веревочек и бечевочек.
        Тело девочки нашли на следующее утро во время отлива. Рыбаки, собиравшие «карманных» крабов - крабов с гладким панцирем, которых еще называют «спящими», - обшаривая скалы, случайно обнаружили ее у поворота на втором километре.
        Коммивояжер узнал эту новость, когда пил аперитив у стойки бара в кафе «Надежда». Моряк, который рассказал об этом, казалось, был весьма неплохо осведомлен о том, что касается местоположения, позы и состояния трупа; однако он не был среди тех, кто его нашел, но и не говорил, что позже осматривал его сам. Впрочем, похоже, он был не слишком взволнован тем, о чем рассказывал: как будто речь шла о каком-нибудь выброшенном на берег манекене. Человек говорил медленно, явно заботясь о точности, излагая - хотя и не всегда в логическом порядке - все необходимые вещественные подробности и даже снабжая каждую из них весьма правдоподобными пояснениями. Все было ясно, очевидно, банально.
        Маленькая Жаклин лежала совершенно обнаженная на ковре из бурых водорослей среди огромных покатых валунов. Несомненно, одежда была сорвана с нее прибоем, ибо маловероятно, что она утонула, решив искупаться в это время года и на таком опасном берегу. Наверняка она сорвалась вниз, когда играла на краю обрыва, который в этом месте был очень крут. Может быть, она даже пыталась спуститься к воде по находившемуся слева скалистому уступу, по которому более или менее еще можно было пройти. Возможно, она не успела вовремя ухватиться за что-нибудь, или поскользнулась, или оперлась на слишком неустойчивый выступ скалы. Она разбилась, упав с многометровой высоты и сломав тоненькую шейку.
        Одновременно с гипотезой о купании следовало отмести и предположение о том, что во время прилива ее смыло безжалостной волной; в ее легких действительно было слишком мало воды - явно гораздо меньше, чем если бы она умерла захлебнувшись. Кроме того, на голове и конечностях у нее были раны, которые говорили скорее о том, что она падала и билась при этом о каменные выступы, а не о том, что ее безжизненное тело было изуродовано морем, бросавшим его о скалы. Тем не менее - и это естественно - на останках ее тела виднелись поверхностные следы, которые, похоже, появились вследствие подобного трения.
        Во всяком случае, для неспециалистов, пусть даже и привычных к такого рода происшествиям, было трудно с уверенностью определить происхождение различных ран и кровоподтеков, которые были обнаружены на теле девушки; тем более что в некоторых особо нежных местах оно уже было объедено крабами или какими-то большими рыбами. Рыбак полагал, что мужчину - в особенности взрослого - они бы так скоро не тронули.
        Кроме того, он недвусмысленно полагал, что врач мог бы рассказать об этом случае гораздо больше. В связи с этим коммивояжер узнал, что на острове не было доктора и что человек, который говорил с таким знающим видом, когда-то служил в национальном флоте фельдшером. В здешних местах имелся только старый жандарм, который, как обычно, ограничился лишь констатацией смерти.
        Труп - вместе с двумя или тремя найденными неподалеку среди морских водорослей рваными и разбросанными лоскутами одежды - отнесли матери. По словам рассказчика, мадам Ледюк «даже успокоилась», узнав о том, что сталось с младшей из ее девочек, и о той важной причине, по которой она со вчерашнего дня не возвращалась домой. Никто из присутствующих этому не удивился.
        Собравшиеся - пятеро других моряков, хозяин и молодая официантка, - не перебивая и только в самые решающие моменты покачивая головой, дослушали рассказ до конца. Матиас также следовал их примеру.
        В конце возникла пауза. Затем фельдшер повторил некоторые эпизоды из разных мест своего рассказа, пользуясь в точности теми же словами и таким же образом выстраивая предложения:
        - Крючники уже начали слегка отгрызать самые нежные части: губы, шею, руки… другие места тоже… Только слегка: почти ничего не отгрызли. А может, это был красный угорь или какой-нибудь спаниель…
        После новой паузы кто-то наконец сказал:
        - Видимо, дьявол ее наконец-то прибрал!
        Это сказал один из моряков - молодой. Вокруг него поднялся ропот - довольно тихий, не означающий ни одобрения, ни возмущения. Затем все умолкли. По ту сторону стеклянной двери, за булыжной мостовой и полосой ила воды порта были в это утро сероватого цвета, блеклыми и лишенными глубины. Солнца не было.
        За спиной Матиаса раздался голос:
        - А может, ее подтолкнули - а? - чтобы она упала… Малышка-то у нас была живенькая.
        На этот раз молчание было более долгим. Обернувшись к залу, коммивояжер попытался по лицам определить, кто говорил.
        - Оступиться может кто угодно, - сказал фельдшер.
        Матиас допил свой абсент и поставил стакан на прилавок.
        Он увидел свою правую руку, лежащую на краю прилавка рядом с пустым стаканом, он тут же спрятал ее в карман куртки. Там она наткнулась на открытую пачку сигарет. Он достал из глубины кармана сигарету, поднес к губам и закурил.
        Дым, выпущенный из округлившегося рта, образовал над стойкой бара большое кольцо, которое, медленно изгибаясь в неподвижном воздухе, стало превращаться в два одинаковых завитка. Матиас как можно скорее попросит у своей квартирной хозяйки ножницы, чтобы подстричь эти неудобные ногти, с которыми ему не хотелось ходить еще два дня. Вот тогда-то он впервые подумал о трех окурках, которые он забыл в траве над обрывом, за поворотом у второго километра.
        Ему бы не повредило немного пройтись, никаких других дел у него, в общем-то, не было. Путь туда и обратно займет час, максимум полтора - он запросто вернется к обеду - туда и обратно, на ферму к старым друзьям Марекам, которых он накануне не застал дома.
        Он вновь оказался на дне небольшой впадинки, в укрытой от ветра ложбинке. По крайней мере, ему казалось, что он ее узнает; но его воспоминания слегка отличались от того, что он видел сейчас перед собой. Отсутствие овец не в достаточной степени объясняло эту перемену. Он попытался представить себе сверкающий велосипед, лежащий на травке солнечного склона. Но солнца тоже не было.
        Впрочем, никаких сигаретных окурков обнаружить там ему не удалось. Поскольку те три сгорели лишь наполовину, вчера вечером или сегодня утром их, возможно, подобрал какой-нибудь прохожий. Прохожий! В этих глухих местах никто не ходил - как раз за исключением тех, кто отправился на поиски маленькой пастушки.
        Матиас снова посмотрел на траву под ногами, но теперь он больше не придавал этим потерянным окуркам большого значения: на острове, как и везде, люди курили одни и те же сигареты в синей пачке. Тем не менее Матиас по-прежнему неотрывно смотрел на землю. Он видел лежащую у его ног маленькую пастушку, которая медленно изгибала тело вправо и влево. Чтобы она не кричала, он заткнул ей рот скомканной сорочкой.
        Подняв голову, он заметил, что стоит не один. Именно поэтому он и поднял голову. На вершине скалы, в пятнадцати или двадцати метрах от Матиаса, на фоне серого неба вырисовывалась неподвижная стройная фигурка девочки, которая смотрела на него.
        В этот момент Матиасу почудилось, будто он снова видит маленькую Жаклин. Понимая всю абсурдность подобного явления, он в то же время отметил, что она была несомненно на несколько сантиметров выше и на несколько лет старше, чем Жаклин. Впрочем, при более внимательном рассмотрении это лицо показалось ему совершенно не похожим на личико Виолетты, хотя и не совсем незнакомым. Вскоре он вспомнил: это была молодая женщина, которая жила у Жана Робена, в домике в глубине небольшой бухты.
        Он пошел к ней - медленно - можно сказать, неподвижно. Ее наряд - какой носили почти все девушки на острове - представлял собой всего лишь до крайности упрощенный местный старинный костюм: тонкое черное платьице с длинными рукавами, довольно облегающее, особенно на груди, на талии и на бедрах, но с очень широкой юбкой; круглый вырез полностью обнажал шею; прическа состояла из двух кос, заплетенных по бокам и закрученных в небольшие шиньоны, которые скрывали верхнюю часть ушей, а волосы на затылке разделялись посередине тугим пробором. Очевидно, маленькие девочки носили такие же платья, но гораздо короче и зачастую без рукавов; причесывались они так же, но без шиньонов.
        Выходя из дому, женщины снимали узкий цветной передник и закутывали плечи в большую шаль с бахромой. Но на этой девушке не было ни передника, ни шали, ни вообще какой бы то ни было теплой одежды, хотя сам Матиас прекрасно чувствовал себя в теплой куртке. Стоя на обдуваемой ветром вершине скалы, куда подошел и он, девушка придерживала юбку рукой, чтобы она не разлеталась. Теперь она наполовину отвернулась, как будто ее в чем-то уличили.
        - Здравствуйте, - сказал Матиас… - Гуляете?
        - Нет, - ответила она. И, помолчав несколько секунд, добавила: - Все кончено.
        Он не заметил накануне, насколько у нее низкий голос. Впрочем, он не помнил, чтобы она произнесла хоть слово. Как только он перестал смотреть на нее - в силу здешнего рельефа - снизу вверх, она оказалась довольно маленького роста, едва доходя коммивояжеру до плеча.
        - Сегодня утром погода хуже, - сказал он.
        Она резко повернула к нему лицо, отступив на шаг. Глаза ее были красны, как будто она долго плакала. И она закричала своим низким голосом:
        - Что вам здесь надо? Вы прекрасно знаете, что это он ее убил!
        И снова отвернула голову, наклонив шею, чтобы спрятать лицо. Наполовину затянувшаяся тонкая царапина, наверное, была содрана совсем недавно; когда край ее платья сдвигался, на поверхности кожи показывалось немного крови.
        - Кто это - он? - спросил Матиас.
        - Пьер.
        - Какой Пьер?
        - Ну Пьер, ваш друг! - нетерпеливо пояснила она.
        Значит, его звали не Жан? Может быть, даже не Робен? На дверной доске было написано не его имя?
        Она вновь подняла голову и сказала уже спокойнее:
        - Это даже к лучшему, что я вас встретила. - Она приподняла край левого рукава и сняла с запястья часы, подарок Матиаса. - Мне нужно было вернуть вам это.
        - Они тебе больше не нравятся?
        - Мне нужно вернуть их вам.
        - Как хотите.
        - Он убьет меня… как убил Жаки…
        - Почему он ее убил?
        Молодая женщина пожала плечами.
        - Он вас убьет, если вы не вернете мне часы? - спросил Матиас.
        Она снова отвела взгляд:
        - Он сказал, что вы говорили… Он сказал, что слышал.
        - Что он слышал?
        - Что он слышал, что вы мне сказали.
        - А что я сказал?
        - Не знаю.
        Матиас взял часы, которые она протягивала ему, и положил в карман.
        - Почему он ее убил? - спросил он.
        - Не знаю… Жаки смеялась над ним.
        - Это не причина.
        Молодая женщина пожала плечами.
        - Это не он убил ее, - снова заговорил Матиас - Никто ее не убивал. Она сама упала. Наверное, поскользнулась, поставив ногу слишком близко к краю.
        - Жаки не поскальзывалась, - сказала молодая женщина.
        - Посмотрите сюда. Здесь постоянно осыпаются камни. Стоит лишь подойти поближе…
        Он показывал на край обрыва совсем рядом с ними; но она даже не взглянула туда.
        - Вы притворяетесь, - сказала она. - Успокойтесь, я тоже ничего не скажу.
        - И потом, какие у вас доказательства?
        - Вы слышали, что он кричал вчера за обедом: что теперь она уже не придет!.. Что это значило?… Это он столкнул ее вниз, чтобы отомстить. Вы прекрасно знаете, что это он. Когда это произошло, он бродил в тех местах.
        Матиас ненадолго задумался, прежде чем ответить:
        - Вы не знаете, в котором часу это произошло.
        - Но Мария начала искать ее с половины первого.
        - До этого было целое утро.
        Молодая женщина задумалась; затем наконец произнесла, понизив голос:
        - После одиннадцати Жаки еще была здесь.
        Матиас припомнил свои дальнейшие передвижения; то, что она говорила, было правдой. Ему стало досадно, что об этой подробности узнали. Он спросил:
        - Откуда вы это знаете?
        Но в ее ответе не было ничего, о чем бы он уже не догадался: женщина тайком навещала свою маленькую приятельницу, пока та пасла овец. Они расстались только около половины двенадцатого. Таким образом, кто-то мог определить время случившегося с точностью до получаса. Если клиенты с такой же точностью запомнили время, когда к ним заходил коммивояжер, проезжая по шоссе…
        - Ну что ж, - сказал он, - между тем остается целый час… вполне достаточно, чтобы оступиться.
        - И именно в этот момент он бродил по берегу, выслеживая меня, как делает всякий раз, когда я выхожу из дому!
        - Да… очевидно… это странно. Повторите-ка, что он сказал за столом: она уже не придет…
        - …теперь. Теперь она уже не придет!
        - Да, действительно, я тоже это слышал.
        - Ну, вы же понимаете!
        - В конце концов, может, и правда, - сказал Матиас.
        Они оба помолчали. Потом ему показалось, что она собирается уходить; но, сделав пару шагов, она вернулась к нему и что-то показала - что-то, что она до сих пор прятала в ладони:
        - И потом, я еще нашла вот это.
        Это была одна из сигарет. Женщина продолжала, указывая пальцем на дно небольшой впадинки:
        - Я только что нашла ее здесь. Обычно никто не выбрасывает наполовину недокуренные сигареты. Она была у него во рту, как всегда по утрам, и он выронил ее, потому что Жаки сопротивлялась.
        Матиас протянул руку и взял окурок - очевидно, чтобы рассмотреть его поближе. Быстрым движением он спрятал его в карман своей куртки. Удивленно раскрыв глаза, молодая женщина смотрела на него, все еще держа руку протянутой, чтобы забрать свою находку. Но он только заметил:
        - Это действительно улика, вы правы.
        - Я бы ничего не сказала, не стоило у меня ее забирать… Я собиралась бросить ее в море…
        Она отступила на шаг назад.
        Матиас забыл ответить. Он видел, как она пятится, неотрывно глядя на него расширившимися глазами. Затем она резко повернулась и бросилась бежать в сторону маяка.
        Когда она исчезла за волнами холмистых лугов, он снова спустился к той тропинке, по которой пришел. Первое, что бросилось ему в глаза, была вторая, в точности такая же, как и первая, полусгоревшая сигарета, лежащая в траве, на дне впадины, укрытая от ветра. Еще недавно, придя сюда, он ее не заметил. Пучок травы скрывал сигарету от взгляда любого наблюдателя, если только он не находился в том самом месте, где случайно оказался Матиас.
        Подобрав и положив ее в карман, он снова, чтобы найти третью, принялся во всех направлениях просматривать те несколько квадратных метров территории, куда она могла бы упасть. Но поскольку его воспоминания об этих местах были весьма приблизительными, он не мог с достаточной уверенностью определить нужный периметр.
        Его поиски были напрасны, третий фрагмент ему так и не удалось обнаружить. По его мнению, тот должен быть меньше двух других; таким образом, он будет менее компрометирующим - тем более что он один, - так как по размерам он был примерно таким, как окурок, выброшенный каким-нибудь курильщиком. Разумеется, никому и в голову не придет, каким образом он был использован.
        Наконец, Матиас подумал, что, даже если третья сигарета была так же мало скурена, как и две предыдущие, она в любом случае могла сойти за ту, которую Жан Робен - или, скорее, человек, которого звали не Жан Робен, - обронил во время борьбы, когда насильно тащил к краю обрыва маленькую пастушку. В общем, главное, чтобы вероятный следователь не имел возможности найти больше одной сигареты; ибо раз никто не знал, для чего они были употреблены, то подозрения, падающие на коммивояжера - единственного, быть может, на всем острове, кто никогда не питал к девочке никакой неприязни, - становились бессмысленными.
        Наличие же нескольких недокуренных сигарет, наоборот, показалось бы странным и заставило бы предположить иные мотивы, нежели месть обманутого влюбленного, особенно если при этом на теле обнаружатся более подозрительные следы, чем раны от ударов о камни при падении, от трения о скалы в воде, от укусов рыб или крабов.
        Так что Матиасу достаточно будет уничтожить имеющиеся у него два окурка и заявить, что он сразу же выбросил тот, который оставила ему молодая женщина.
        Чтобы выиграть время, ибо все эти разговоры и расследования порядком его задержали, Матиас решил пойти по другой тропинке, которая вела в поселок, минуя поворот на шоссе. В разветвленной сети тропинок, вдоль и поперек избороздившей холмистые луга, было из чего выбирать. Но холмистая местность мешала ему идти прямо к своей цели, которая была не видна, так что Матиасу приходилось ориентироваться, рассчитывая угол примерно в тридцать градусов относительно направления изначального пути.
        Следовало также придерживаться уже протоптанной дорожки. Если не считать неудобств, связанных с пересечением камышовых зарослей, он вполне естественно надеялся, что идет тем же коротким путем, по которому Мария Ледюк пришла к скалистому обрыву.
        К несчастью, ни одна из существующих многочисленных тропинок не совпадала с той линией, которую Матиас представлял теоретически, - так что ему с самого начала пришлось делать выбор между двумя возможными путями. Кроме того, все они были извилистыми и прерывистыми, беспрестанно раздваиваясь, соединяясь, пересекаясь или даже вдруг обрываясь среди вересковых зарослей. Это вынуждало его много раз идти в обход, раздумывать, отступать, и каждый раз перед ним возникали новые проблемы, лишая всяческой уверенности относительно общего направления избранного им пути.
        Впрочем, в сплетении дорог Матиас часто делал выбор, не особо раздумывая. Поскольку он шел быстрым шагом, идти ему во всяком случае оставалось не слишком долго. В своих размышлениях по поводу трех сигарет его смущало нечто более важное: окурок, оставшийся лежать на скалах, был не тот, который подобрала молодая женщина. Однако ее доказательства преступления основывались на необычной длине этого окурка. Если бы теперь был найден двухсантиметровый окурок, каким образом - в случае очной ставки - коммивояжер мог бы ей доказать, что это именно тот, который он получил из ее рук? Чтобы объяснить, почему он стал короче, Матиасу пришлось бы сказать, будто, прежде чем выбросить, он зажег его и докурил - что выглядело одновременно не слишком понятно и не слишком правдоподобно.
        Его умозаключения и гипотезы были прерваны удивлением, которое он испытал, выйдя вдруг на шоссе прямо напротив проселочной дороги, ведущей к ферме Мареков, - то есть снова неподалеку от того самого столба на втором километре.
        Матиас обернулся и в широкой тропинке, приведшей его сюда, действительно узнал ту, по которой он шел менее часа назад и по которой ехал накануне на велосипеде. Пройдя несколько поворотов и дуговых изгибов дороги, сам о том не подозревая, он вышел на то же место.
        Это не могло его не встревожить: теперь он уже сомневался в том, что вообще существует какой-то короткий путь от поселка до этой ложбинки над обрывом, несмотря на то что все предыдущие умозаключения приводили его к выводу о необходимости существования такового. Разумеется, это препятствие задержало его еще больше: он возвратился к обеду на сорок минут позже предусмотренного времени.
        Подобное отсутствие пунктуальности было неприятно и ему самому, так как в кафе ради услуги согласились готовить ему обеды, поскольку в это время года не было ни одного работающего ресторана. Когда он вошел в зал, хозяин, у которого Матиас был единственным клиентом, вежливо, но строго сделал ему замечание. Запыхавшийся от бега Матиас смутился.
        - Я ходил к моим старым друзьям Марекам, - оправдываясь, сказал он. - Знаете, которые живут на Черных Скалах. Они задержали меня дольше, чем я рассчитывал…
        Он сразу же понял, насколько неосторожны были его слова. Матиас тут же замолчал, так и не добавив - как намеревался сначала, - что Робер Марек хотел оставить его обедать, но он отказался, потому что его ждали здесь. Робер Марек сам, может быть, только что вышел из «Надежды»; лучше уж не завираться дальше. Первая же ложь, в которой он провинился, и так уже давала повод просто так, формально, уличить его и грозила возбудить подозрения.
        - Но вы пришли по дороге со стороны большого маяка? - спросил хозяин гостиницы, поджидавший своего постояльца на пороге двери.
        - Да, разумеется.
        - Раз вы шли пешком, вы могли бы пройти гораздо более короткой дорогой. Почему они вам ее не показали?
        - Они наверняка боялись, что я заблужусь.
        - Но это же так просто: надо идти вдоль по низовьям лугов. Тропинка начинается отсюда, за домом. - (Неопределенный жест правой рукой.)
        Надо было срочно сменить тему, во избежание новых вопросов относительно местности или людей, которых он встретил на ферме. К счастью, хозяин, который в этот день был более разговорчив, сам заговорил о главном событии дня: происшествии, стоившем жизни младшей дочери Ледюк. Опасные скалистые обрывы, непрочные уступы, обманчивый океан, непослушные дети, которые всегда делают то, что запрещено…
        - Хотите, выскажу общее мнение по этому поводу? Конечно, хоть и стыдно так говорить, но это не будет большой потерей - ни для кого. Она была сущим дьяволом, эта девчонка!
        Матиас слушал его речи вполуха. Ничто из всего этого его больше не интересовало. Гораздо больше его заботил тот ложный факт, о котором он так легкомысленно и совсем не к месту для себя только что упомянул: он все время боялся, как бы собеседник снова об этом не вспомнил. В голове у него вертелась только одна мысль: как можно скорее проглотить свой обед, чтобы наконец действительно отправиться на эту проклятую ферму и превратить ложь в простое предвосхищение событий.
        Тем не менее когда он - чувствуя себя уже спокойнее, ибо опасность миновала, - вышел на набережную, то не стал разыскивать короткий путь через луга, о котором говорили и хозяин питейного заведения, и старуха Марек. Матиас, как обычно, свернул налево и направился к небольшой треугольной площади. Он начинал побаиваться коротких дорог.
        Вместо ухабистой мостовой он предпочел идти по широким каменным плитам, окаймлявшим набережную. Шагать по ним было удобнее. Однако он не стал задерживаться, чтобы полюбоваться на растительность, густо устилающую прибрежную полосу ила в двух-трех метрах внизу, которую еще не скрыл под водой прилив. Он легко миновал следующее препятствие - витрину скобяной лавки. Под этим облачным небом монумент павшим, который стоял посреди площади, выглядел каким-то более знакомым. Окружавшая его высокая решетка с вертикальными прутьями уже не отбрасывала тень на брусчатку тротуара. Возвышавшаяся на вершине своей скалы статуя по-прежнему смотрела на море, но ее гранитное лицо не выражало никакой тревоги. Коммивояжер спокойно отправлялся навестить своих старых знакомых, от которых, впрочем, он не узнает ничего важного - ни плохого, ни хорошего, - поскольку главное ему уже рассказала старушка. Взгляд его случайно наткнулся на пеструю афишу, приклеенную к рекламной доске кинотеатра. Матиас отвернулся. Он спокойно отправлялся навестить… и т. д.
        На улицах было безлюдно. В этом не было ничего удивительного: в такое время все сидели за обеденным столом. На острове обедали гораздо позже, чем на континенте; хозяин гостиницы подавал Матиасу обед несколько раньше обычного, чтобы потом самому спокойно поесть. В последнем доме на выезде из поселка, как и везде, двери и окна были закрыты. Вся эта тишина успокаивала, успокаивала, успокаивала…
        Вскарабкавшись по береговому склону, Матиас вскоре подошел к пересечению двух больших дорог - той, по которой он шел, направляясь к Черным Скалам, и той, которая соединяла две оконечности острова, описывая между ними этакую букву S, так что, идя по ней, можно было попасть на восточное и на западное побережье, - и именно по ней на исходе своего вчерашнего путешествия Матиас добрался до Лошадиного мыса.
        Направо, в нескольких шагах от перекрестка, ответвлялась проселочная дорога - заросшая травой аллея, посередине которой тянулись одна оголенная борозда и две боковые колеи, - проходящая между двумя низкими стенами, увенчанными кустами утесника, и по которой едва могла пройти повозка. Матиас решил, что ему никак нельзя появляться на ферме до окончания обеда. Так что у него было предостаточно времени, чтобы испробовать этот путь и понять, была ли это та самая дорога, которой воспользовалась Мария Ледюк и которую он не нашел сегодня утром, когда возвращался от скалистого обрыва.
        В противоположность тропинкам на холмистых лугах, идя по этой, было совершенно невозможно ни сбиться с пути, ни ошибиться дорогой: она шла ровно, непрерывно, одиноко и почти прямо, уходя в глубь полей, окруженных невысокими насыпями или каменными изгородями. Матиас прошел по ней примерно километр. Затем, изменив направление, дорожка повела коммивояжера влево. Угол отклонения оказался достаточно велик, и, может быть, это было даже к лучшему - ни к чему было слишком скоро приходить на побережье. Впрочем, никаких иных решений не предлагалось ввиду отсутствия каких бы то ни было боковых тропинок.
        Спустя от силы десять минут Матиас, шагая вперед по шоссе, добрался до того самого места, где начинался поворот. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах - 1,6 км».
        Это был обычный километровый столб - параллелепипед, примыкающий к полуцилиндру равного объема (и расположенный по горизонтальной оси). На две его основные грани - увенчанные полукругом квадраты - были нанесены черные знаки; закругленная поверхность сверху блестела от совсем еще свежей желтой краски. Матиас потер глаза. Надо было принять перед обедом аспирин. Он начинал уже по-настоящему страдать от тупой головной боли, из-за которой он проснулся сегодня, ничего не соображая.
        Матиас потер глаза. Он попросит несколько пакетиков аспирина у своих хороших друзей Мареков. Еще пятьдесят метров, и он завернул налево, на дорогу, ведущую к ферме.
        Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль дороги по обеим сторонам проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен. По крайней мере, пока все выглядело как обычно.
        Сосны становились все многочисленнее. Они были наклонены и изогнуты во всех направлениях, хотя большинство склонялись в направлении преобладающих ветров, то есть на юго-восток. Некоторые стелились у самой земли или чуть приподнимали свои чахлые, корявые и на три четверти облысевшие ветви.
        У фермы дорога заканчивалась. Ее расширение в конце и представляло собой двор.
        В общих чертах, к описанию фермы нечего было добавить: сенные сараи, садовая ограда, серый дом в пышных кустах магонии, расположение окон и большой участок голой стены над дверью… Все более или менее было как настоящее.
        Коммивояжер пошел по утоптанной земле, которая приглушала звук шагов. Все четыре окна были заперты, но ставни на них - разумеется - открыты. Единственное, что поражало, - это огромное расстояние, которое разделяло оба окна на фасаде второго этажа. Было совершенно очевидно, что там чего-то не хватает: например, ниши, выдолбленной в толще стены, в которой могла бы стоять статуэтка Пресвятой Девы, или свадебный букет в стеклянном колпаке, или какая-нибудь кукла-талисман.
        Уже собравшись было постучать по дверной доске, он заметил, что одна из магоний почти зачахла, если не погибла совсем; в то время как на кусте слева уже показались цветочные бутоны, на правом кусте только несколько скукожившихся и покрытых черными пятнами буроватых листочков оставались висеть на стебельках.
        Щеколда не была закрыта. Матиас толкнул дверь и, войдя в коридор, совсем близко услыхал какие-то голоса - в разгар бурного обсуждения. Он остановился.
        Едва он отпустил створку, она сама - медленно и совершенно беззвучно - вернулась в первоначальное положение. Дверь кухни была приоткрыта.
        - Так что?… Ты будешь отвечать?
        - Да оставь ты в покое мальчишку, он же сказал, что возвратился прямо сюда и ждал тебя во дворе!
        Это был голос деревенской старухи. Похоже, она уже измучилась. Осторожно переставляя ноги в тяжелых ботинках, Матиас сделал шаг вперед. Через щель величиной в десять-пятнадцать сантиметров можно было видеть лишь край стола, где на клеенчатой скатерти в пестрый цветочек лежали рядом пара очков, кухонный нож и две равные стопки белых - чистых - тарелок, стоящие рядом, бок о бок; по ту сторону стола, под почтовым календарем, пришпиленным к стене, выпрямившись на стуле, неподвижно сидел юноша с опущенными на колени руками, поднятой головой и застывшим взглядом. Ему, наверное, было лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя он и не разжимал губ, по его лицу - прекрасному и замкнутому - можно было догадаться, что в этой сцене именно ему была отведена решающая роль, бремя которой он нес. Другие действующие лица, которые говорили и передвигались в недоступных взгляду частях комнаты, были не видны. Теперь раздался мужской голос:
        - Он сказал… Он сказал! Он соврал, как всегда. Посмотри-ка на эту упрямую башку. Думаешь, тебе известно, что там внутри? Да у этого парня с головой не все в порядке… Он даже толком не может ответить, когда ему задаешь вопрос!
        - Но он же двадцать раз сказал тебе…
        - Он сидит тут, словно язык проглотил!
        - Потому что он двадцать раз сказал, что знал. Опять ты начинаешь.
        - Ну конечно - я говорю бред!
        На цементном полу раздались тяжелые мужские шаги (несомненно, Робера Марека, говорившим мог быть только он). В границах поля видимости ничего не возникло, вид, открывавшийся через вертикальную щель, оставался совершенно неподвижен: цементные плиты пола, круглая деревянная ножка стола, край клеенчатой скатерти в цветочек, очки в стальной оправе, длинный нож с черной ручкой, стопка из четырех глубоких тарелок и вторая точно такая же, стоящая позади первой, торс молодого человека и слева от него - кусочек спинки стула, окаменевшее лицо с тонкими губами и застывшим взглядом, висящий на стене иллюстрированный календарь.
        - Если бы я знал, что это сделал он… - раздался грозный голос отца.
        Старушка начала причитать. Среди ее стонов и призывов к божественному милосердию лейтмотивом звучали одни и те же слова: «… убийцей… убийцей… он считает своего сына убийцей…».
        - Ну хватит, мама! - вскричал мужчина. Причитания затихли.
        После минутного молчания, во время которого раздавались лишь его шаги, он снова заговорил, уже не спеша:
        - Ты сама рассказала нам, что этот… как ты его назвала? - этот коммивояжер, который торгует часами, заходил сюда, пока меня не было, и никого не застал. Если бы Жюльен сидел, как он утверждает, на пороге, тот бы его в любом случае заметил!
        - Может быть, он отлучался на минутку… Правда, миленький?
        Матиаса внезапно разобрал смех - настолько это нежное обращение, которое на острове обычно употребляется в разговоре с детьми, не подходило к этой бесстрастной физиономии. Пока Матиас совершал усилие, чтобы сдержаться, он пропустил несколько туманных реплик, среди которых, однако, различил появление нового голоса - принадлежавшего женщине помоложе. Что касается мальчика, то он и ухом не повел; в конце концов даже возникали сомнения, действительно ли к нему относились все эти слова, ему ли задавали вопросы. Возможно, что вторым женским голосом за кулисами была его мать… Но нет, она ведь была в отъезде. Впрочем, отец грубо заставил выскочку замолчать; он снова принялся за обвинения:
        - Прежде всего, это он, Жюльен, утверждает, что никуда не уходил от двери. Значит - солгал, во всяком случае… Паршивый мальчишка, он даже не мог сохранить свое место в булочной! Лгун, вор, убийца…
        - Робер! Ты с ума сошел!
        - Вот! Это я-то сошел с ума… Ты будешь отвечать? Да или нет? Когда этот человек сюда приходил, ты был там - да? - у обрыва? Ты сам вернулся незадолго до меня и даже не выходил на дорогу, потому что бабушка тебя не видела… Да отвечай же, упрямый осел! Ты встретил младшую Ледюк и опять стал к ней приставать? О, я знаю, она была не святая… Тебе надо было оставить ее в покое… А потом? Вы подрались - или что? Может, ты ее столкнул нечаянно? Вы были на краю обрыва и в пылу борьбы… А может, ты хотел отомстить, потому что недавно и тебя сбросили в воду с мола?… Ну что?… Ты будешь говорить - а? - или я тебе тоже сейчас голову раскрою!
        - Робер! Ты слишком горячишься, ты…
        Внезапно прошибленный потом, коммивояжер инстинктивно отступил в полумрак коридора. Он только что осознал, что на пространстве между тарелками и календарем что-то изменилось (но в какой момент?): этот взгляд напротив теперь был устремлен на него. Сразу взяв себя в руки, он решительно шагнул в сторону двери, в то время как голос отца все громче повторял: «Но пусть он ответит, что ж, пусть ответит!»
        - Там кто-то есть, - сказал юноша.
        Матиас преувеличенно громко пошаркал ботинком о каменный пол и постучал своим широким перстнем в приоткрытую дверь. В одно мгновение весь шум в кухне прекратился.
        Затем голос Робера Марека сказал: «Войдите!» - и одновременно створка двери распахнулась внутрь. Коммивояжер вошел. Все приблизились к нему. Казалось, все его узнали: пожилая женщина с желтым лицом, мужчина в кожаной куртке и даже девушка, которая мыла посуду в углу; повернувшись вполоборота к двери, держа в руке кастрюлю, она прервала свое занятие и поприветствовала его кивком головы. Только мальчик, сидевший на стуле, не сдвинулся с места. Его зрачки лишь слегка поменяли направление, так что взгляд по-прежнему был устремлен на Матиаса.
        Пожав протягиваемые ему руки, но не сумев, однако, своими радостными приветствиями разрядить атмосферу, тот наконец подошел к висящему на стене календарю:
        - А вот и Жюльен. Боже мой! Как он вырос! Постойте-ка… сколько же это лет?…
        - Ты что, встать не можешь, когда с тобой разговаривают? - сказал отец. - Этот мальчишка упрям, как осел! Вот поэтому мы тут только что немного повздорили: вчера утром его выгнали из булочной, где он учился ремеслу. Если так дальше будет, я точно отправлю его юнгой на флот… Постоянно какие-то глупости… На прошлой неделе подрался с пьяным рыбаком в порту, упал в воду и чуть не утонул… Поэтому мы тут повздорили. Дали ему небольшой нагоняй…
        Жюльен, который уже встал, посмотрел на отца, потом снова на коммивояжера. На его сомкнутых губах играла тонкая улыбка. Он ничего не сказал. Матиас не осмелился протянуть ему руку. Стена была покрашена охристой матовой краской, от которой многоугольными чешуйками местами отслаивался наружный слой. Картинка на календаре изображала девочку с завязанными глазами, игравшую в жмурки. Матиас повернулся к старушке:
        - А где малыши? Мне бы хотелось их тоже повидать…
        - Ушли в школу, - сказал Робер Марек.
        Жюльен неотрывно смотрел на коммивояжера, так что тот вынужден был все время говорить быстро-быстро, как можно быстрее, непрестанно боясь при этом, однако, как бы слова не завели его на опасный путь или в тупик:…вчера вечером он опоздал на пароход; он снова зашел на ферму, потому что ему показалось, будто он что-то забыл… (нет). Так что ему придется остаться здесь до пятницы; за это время он сможет отдохнуть. Тем не менее он снова зашел сюда, намереваясь продать еще одну или две пары часов… (нет). Он опоздал на пароход всего на какие-то три минуты по вине велосипеда, взятого напрокат, который в последний момент… (нет); с самого утра у него начались неприятности с цепью: когда мадам Марек встретила его на перекрестке, на развилке, на повороте, он как раз ставил эту цепь на место. А сегодня он ходит спокойно - пешком; он снова зашел на ферму, чтобы узнать, как поживает семейство…
        - Вы принесли часы с собой? - спросила старушка.
        Матиас хотел было ответить утвердительно, но вспомнил, что чемодан остался у хозяйки комнаты. Он сунул руку в карман куртки на овечьем меху и вынул оттуда единственные часы, которые у него были с собой: позолоченные дамские часики, которые утром ему возвратила…
        - У меня остались только эти, - сказал он, выкручиваясь из положения. - Кажется, мадам Марек изъявляла желание оделить ими некую особу в доме, которая все время опаздывает на работу?
        Мужчина в кожаной куртке уже не слушал. Да и сама старушка, похоже, не сразу поняла; затем лицо ее просветлело.
        - Ах да! Это Жозефина! - воскликнула она, указывая на девушку. - Нет, нет, не надо ей дарить часы! Она будет забывать их завести. Она всегда будет забывать, куда их положила. Не пройдет трех дней - и она их совсем потеряет!
        От этих слов они обе рассмеялись. Матиас убрал часы обратно в карман. Решив, что ситуация немного налаживается, он рискнул бросить взгляд в сторону молодого человека; но тот стоял не шевелясь и не спуская глаз со своего объекта. Отец, который несколько минут молчал, внезапно обратился к коммивояжеру:
        - Я вчера очень сожалел, что вернулся так поздно и не смог увидеться с вами. Верно ведь? Во сколько точно вы заходили?
        - Где-то около полудня, - уклончиво ответил Матиас.
        Робер Марек посмотрел на сына:
        - Странно! Так где ж ты ходил в это время?
        В комнате снова воцарилась напряженная тишина. Наконец мальчик соизволил открыть рот.
        - Я был в сарае в глубине двора, - произнес он, неотрывно глядя глаза в глаза на коммивояжера.
        - Ах да, вполне возможно, - спешно подхватил тот. - Я, конечно, не заметил его за стогами сена.
        - Вот так! Видишь? - вскричала бабушка. - Я так и говорила.
        - Ну и что это доказывает? - ответил мужчина. - Легко говорить это теперь!
        Но мальчик продолжал:
        - Вы слезли с велосипеда и постучали в дверь. Потом пошли посмотреть к ограде сада. А прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом и прикрутили какую-то штуку в переключателе скоростей.
        - Да, да, именно так! - подтверждал каждую фразу Матиас, пытаясь улыбаться, словно эти воображаемые действия были столь же очевидны, сколь и малозначительны.
        В целом все это только укрепляло его собственное алиби. Раз Жюльен Марек был свидетелем того, что Матиас заходил на ферму, и даже того, что он довольно долгое время провел в ожидании отсутствующих хозяев, - каким образом коммивояжер мог в этот же самый момент ехать в сторону скалистого обрыва - то есть в противоположном направлении - в то место, где девочка пасла овец? Так что отныне он был непричастен…
        По крайней мере, Матиас изо всех сил хотел себя в этом убедить. Но нежданное поручительство только сильнее обеспокоило его: юноша лгал слишком уверенно. Если тем поздним утром мальчик действительно был во дворе или в сарае, он прекрасно знал, что в дверь не стучался никакой коммивояжер. С другой стороны, если он там не был и только хотел соврать отцу, зачем ему придумывать все эти специфичные подробности насчет сумочки, ключа и переключателя скоростей? Шансы в точности описать эти действия были настолько малы, что выдумщика очень скоро ждало немедленное и безапелляционное разоблачение. Единственным объяснением - помимо сумасшествия - могло бы быть то, что Жюльен заранее знал, что коммивояжер в любом случае не станет его разоблачать по причине щекотливого положения, в котором он сам оказался, и из опасения быть - в свою очередь - разоблаченным.
        Однако если Жюльену было известно о своем превосходстве над коммивояжером, то, очевидно, потому, что во время этого выдуманного визита сам он находился на ферме; таким образом, он прекрасно знал, что никто не приходил и не стучался в дверь. Поэтому-то он нагло смотрел в упор на незнакомца, рассказывая все больше вымышленных подробностей…
        Снова, как и вначале, вставал вопрос: с какой целью, в таком случае, мальчик поддерживал версию Матиаса? Почему, в то время как изначально он утверждал перед отцом, что не отходил от порога дома, юноша не мог отмежеваться от заявлений какого-то прохожего, сделанных его бабушке. Был ли это всего лишь страх, что коммивояжеру поверят скорее, чем ему?
        Нет. Раз уж Жюльен лгал - к тому же так смело, - правдоподобнее было бы представить иной сценарий: этим поздним утром мальчика не было на ферме. (Разумеется, его не было и в той ложбинке у обрыва - в чем его обвиняли; просто-напросто он был где-то еще.) И он на самом деле верил, что коммивояжер был тут. Но поскольку его отец требовал формальных доказательств, ему пришлось изобретать какие-нибудь подробности - взятые наугад. Чтобы склонить к содействию Матиаса - для которого все это, как он думал, не имело никакого значения, - Жюльен в упор смотрел ему прямо в глаза, надеясь, что тот поймет его отчаянное положение и сделается его соучастником. То, что Матиас приписывал дерзости, на самом деле оказалось мольбой о помощи. А может, юноша хотел его загипнотизировать?
        Шагая в обратном направлении по узкой дороге между искореженными стволами сосен, коммивояжер перебирал в уме многочисленные стороны своей проблемы. Он думал, что остановиться на каком-то решении ему, вероятно, мешает головная боль, тогда как если бы он мог воспользоваться всеми своими возможностями, то обязательно выработал бы одно, неоспоримое. Торопясь поскорее покинуть негостеприимную кухню и избежать чересчур настойчивого взгляда молодого человека, он ушел, так и не попросив у фермера, как планировал, пакетиков аспирина. Зато от разговоров, напряжения внимания и размышлений головная боль заметно усилилась. Лучше бы вообще его нога не ступала на эту проклятую ферму.
        С другой стороны, может, и к лучшему, что он спровоцировал это свидетельство? Публичное заявление Жюльена Марека, как бы ни были темны его намерения, все же представляло собой столь желанное доказательство того, что между половиной двенадцатого и половиной первого Матиас на достаточно долгое время останавливался в месте, слишком удаленном от того, где случилось происшествие… В «слишком» удаленном месте? Останавливался на «достаточно» долгое время?… Достаточное для чего? Что касается расстояния, то оно не выходило за рамки масштабов острова, размер которого в самом длинном измерении не превышал шести километров! Имея хороший велосипед…
        После того как он приложил столько усилий, чтобы состряпать себе это алиби - как будто в его силах было отмыть его от всех подозрений, - теперь Матиас видел его недостаточность. Пребывание его на обрыве было слишком долгим, чтобы это время можно было чем-то компенсировать. В графике дня по-прежнему оставалась брешь.
        Матиас принялся заново вспоминать свои остановки и перемещения, начиная со своего отправления от табачной лавки-гаража. В тот момент было одиннадцать десять или одиннадцать с четвертью. Так как дорога до дома Ледюков почти не заняла времени, его приезд к вдове можно было обозначить как одиннадцать часов пятнадцать минут ровно. Эта первая остановка явно заняла меньше четверти часа, хотя из-за болтовни женщины Матиасу показалось, что это никогда не закончится. Потом остановки были редкими и очень краткими - две-три минуты в общей сложности. Двухкилометровый пробег - на большой скорости и без малейших отклонений от курса - по шоссе между городом и поворотом занимал никак не более пяти минут. Пять и три - восемь; и пятнадцать - двадцать три… Таким образом, начиная с отправления с площади и до того самого места, где коммивояжер повстречал мадам Марек, прошло менее двадцати пяти минут. Следовательно, это давало максимум одиннадцать сорок или даже одиннадцать сорок пять. Однако эта встреча с деревенской старухой в действительности произошла примерно часом позже.
        Чтобы уменьшить эту разницу насколько возможно, Матиас стал двигаться к той же самой временной точке в обратном направлении, отталкиваясь от того момента, когда он посмотрел на часы, - семь минут второго - в кафе на Черных Скалах. Он сидел там уже минут десять - может быть, четверть часа. На вторую сделку (у больных супругов) потребовалось самое большее десять минут, а на первую (которая включала в себя долгую беседу с мадам Марек) - около пятнадцати. Эта часть пути, проделанная не спеша, в итоге могла фигурировать в виде еще десяти минут. К сожалению, все эти цифры выглядели несколько завышенными. Тем не менее в сумме они едва превышали три четверти часа. Так что встреча со старухой должна была состояться по крайней мере в двадцать минут первого или, скорее, в двадцать пять минут первого.
        Количество аномального, лишнего, подозрительного, необъяснимого времени достигало сорока - если не пятидесяти - минут. Оно с лихвой покрывало одно за другим оба расстояния: дорогу туда и обратно до фермы - включая небольшой ремонт велосипеда перед закрытой дверью - и путь туда и обратно до края обрыва, включая… Матиасу оставалось только еще немного поторопиться.
        Он ускорил шаг. Затем, перейдя через шоссе, он пошел по начинавшейся от противоположной стороны дорожке, которая вначале была довольно широкой, но затем, сужаясь, стала просто утоптанной тропинкой - где по обеим сторонам то там, то здесь мелькали участки разбитой колеи, едва просвечивающей между кустами вереска и карликового утесника. Поля скрылись из виду. Последняя полуразрушенная стена из сухого камня отмечала там начало проселочной дороги. Теперь со всех сторон простиралась череда волнистых холмов, покрытых низкорослой рыжеватой растительностью, среди которой лишь изредка выделялся какой-нибудь серый камень, терновый куст или какое-то более далекое, расплывчатое очертание, которое - на первый взгляд - было не так просто опознать.
        Дорога шла под уклон. Матиас заметил впереди на уровне своего взгляда темную линию, которая отделяла однообразно неподвижное серое небо от другой - столь же плоской и отвесной - серой поверхности: моря.
        Тропинка заканчивалась в срединной части гребня холма в форме лошадиной подковы, откуда открывался вид на море, и между двумя ветвями этого гребня располагалась узкая, подходившая к самому краю обрыва вытянутая ложбина, размеры которой не превышали двадцати метров на десять. Взгляд коммивояжера был привлечен какой-то светлой точкой; сделав несколько шагов, он приблизился и нагнулся, чтобы взять предмет в руки: это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, невероятно похожий на окурок сигареты.
        В тридцати шагах оттуда плоское дно впадины, где голые холмистые луга уступали место более буйным травам, завершалось - без всякого перехода - отвесным скалистым обрывом высотой метров в пятнадцать, подножие которого исчезало в бурлящей воде. Почти вертикальная поверхность сменялась шероховатой стенкой, из которой местами торчали острые уступы, террасы, зубчатые гребни. У самого подножия, среди мощных глыб, из пены выступали несколько остроконечных утесов, конические вершины которых торчали к небу, - о них яростно ударялся прибой, а затем, откатываясь назад, волна обрушивалась на них с другой стороны, взметая водяные фонтаны, которые иногда взлетали выше самого обрыва.
        Еще чуть выше две чайки описывали в воздухе сплетающиеся петли - то рисовали отдельные, соединенные боками круги, то вычерчивали в небе безупречную восьмерку, обмениваясь траекториями полета, уверенно и медленно, без малейшего движения крыльев, только простым изменением их наклона. Безжизненный круглый глаз благодаря легкому боковому повороту головы был направлен вниз, внутрь описываемой кривой; неподвижный глаз что-то высматривал там и был похож на рыбьи зрачки без век, как будто полная бесчувственность избавляла его от необходимости моргать. Он видел море, которое попеременно то поднималось, то опускалось у влажной отполированной скалы, дорожки белесой пены, периодические всплески воды, с прерывистой регулярностью сбегающие каскады, а чуть подальше - неровный камень… Вдруг немного правее Матиас заметил лоскут ткани - точнее, вязаного полотна, - что-то вязаное из серой шерсти, висящее на выступе скалистой стены двумя Метрами ниже края обрыва, - то есть на той высоте, куда никогда не доставали волны прилива.
        К счастью, это место казалось легкодоступным. Ни минуты не колеблясь, коммивояжер снял куртку, положил ее на землю и, двигаясь вдоль по краю бездны, проделал путь в несколько метров, чтобы добраться - еще правее - до той точки, откуда можно спуститься. Оттуда, обеими руками хватаясь за выступы, осторожно переставляя ноги с расщелины на уступ, прижимаясь всем телом к гранитной стене, вдоль которой он даже сползал временами на спине, ценой непредусмотренно больших усилий, он оказался если не у цели, то примерно двумя метрами ниже. Ему достаточно было только выпрямиться во весь рост, чтобы, держась одной рукой, другой схватить вожделенный предмет. Тот поддался легко. Без сомнения, это было серое шерстяное пальто, которое носила - или скорее не носила - Виолетта и которое лежало рядом с ней на траве.
        Однако Матиас был уверен, что выбросил его вместе со всем остальным, одно за другим прослеживая падения предметов, чтобы в точности быть уверенным в том, что ничто не повисло на полдороге. Он не понимал, как могла произойти подобная ошибка. Лучше было оставить пальто лежать наверху, в ложбине, где боязливые овцы ходят вокруг своих колышков. Раз уж она сама его сняла, было бы естественнее, если бы она упала без него. Во всяком случае, трудно было представить, что она оступилась, будучи одетой в пальто, а когда по дороге его сорвало с нее на каком-то уступе, оно осталось невредимым и нисколько не порвалось. Это удача, что никто его не обнаружил во время поисков.
        Но тут же Матиас подумал, что за это никто не мог бы поручиться, потому что тот, кто увидел бы пальто, висящее там, несомненно не рискнул бы лезть за ним, посчитав это дело излишне опасным. В таком случае, снимать его сейчас было, возможно, еще более неосторожным шагом? Если кто-то заметил висящее на скале пальто, не лучше ли было бы, напротив, вернуть его на место, постаравшись придать ему такие же складки и такое же расположение?
        Затем, поразмыслив немного, Матиас спросил себя, кто мог быть таким случайным свидетелем. Мария Ледюк, заметив пальто своей сестры, непременно сделала бы вывод о том, что девочка упала, и направила бы поиски в эту сторону - о чем вчера не было и речи. Что касается рыбаков, которые сегодня утром принесли тело, то они бродили у самого подножия, среди водорослей, оставленных на песке отливом, а значит, слишком далеко, чтобы различить что-то конкретное. Компрометирующий предмет был до сих пор скрыт от всех взглядов.
        Поскольку, с другой стороны, теперь вернуть его на место - в поросшую травой ложбинку, где Мария сразу же подобрала бы его вчера, - было невозможно, оставалось только одно решение. Матиас попрочнее встал, расставив ноги, на узкой площадке, крепко скатал маленькое шерстяное пальтецо в комок и, держась одной рукой за стенку позади себя, с силой бросил его вперед.
        Комок мягко упал в воду и закачался на ее поверхности между скал. Обе чайки, испуская крики, перестали кружить и тут же ринулись вниз. Им не понадобилось спускаться к самому подножию, чтобы узнать, что это просто кусок тряпки, и, крича еще громче, они сразу же поднялись к гребню обрыва. Стоя на краю вертикальной стены рядом с тем местом, где он оставил свою куртку, коммивояжер увидел тогда, что над пропастью склонился человек, который также осматривал дно пучины. Это был молодой Жюльен Марек.
        Матиас так поспешно опустил голову, что чуть не сорвался в море. В этот момент уже наполовину промокший серый жакет попал между небольшой волной и откатывающейся назад водой. При столкновении, медленно погружаясь, он скрылся в воде, и вскоре постепенно увеличивающаяся впадина, которая затем образовалась за скалистой грядой, затянула его в сторону открытого моря. Когда под наплывом следующей волны поверхность моря снова вздулась, все уже исчезло.
        Теперь, следовало, поднять голову и посмотреть на мальчика. Тот очевидно заметил шерстяное пальто и непонятные действия коммивояжера… Нет; он наверняка увидел его движение, но рассмотрел лишь кусочек серой ткани, возможно уже скатанной в комок. Важно было пояснить ему все это.
        Кроме того, Матиас осознал и странность своего собственного положения, которому он тоже должен был дать объяснение. Машинально он измерил расстояние, отделявшее его от вершины. Его снова поразил силуэт, который вырисовывался на фоне неба. Матиас почти забыл, что ему надо спешить.
        Жюльен смотрел на него так же молча, такими же по-прежнему неподвижными глазами, сжав губы на ледяном лице.
        - Эй! Привет, малыш! - воскликнул Матиас, изображая удивление, как будто только что обнаружил его присутствие.
        Но мальчик не ответил. На нем была старая ветровка, надетая поверх рабочего комбинезона, и фуражка, придававшая ему более взрослый вид - по крайней мере, восемнадцатилетнего парня. Лицо его было худым и бледным, немного пугающим.
        - Они подумали, что я бросаю им рыбу, - сказал коммивояжер, показывая на чаек, которые рисовали над их головами перекрещенные восьмерки. А поскольку молчание продолжалось, он наконец добавил: - Это была старая шерстяная тряпка.
        Произнося эти слова, он неотрывно наблюдал за движением воды под пеной, параллельные линии которой то закручивались, то раскручивались в такт набегающим волнам. Ничто не всплывало на поверхность…
        - Что-то вязаное.
        Безразличный, бесстрастный, безапелляционный сверху раздался голос - тот самый, который говорил: «Прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом…» Коммивояжер повернулся к Жюльену. Его поза, выражение - или, скорее, отсутствие выражения - были в точности такими же. Мальчик, казалось, даже не раскрывал рта. «Что-то вязаное?» Правильно ли Матиас услышал? Услышал ли он что-нибудь?
        Благодаря этому расстоянию в семь или восемь метров, благодаря шуму ветра и волн (который сегодня был, однако, не так силен) он еще мог притвориться, будто не расслышал. Его взгляд снова пробежал по серой стене, испещренной уступами и гротами, и остановился на поверхности воды в углублении, укрытом от бушующих волн, вода в котором более спокойно и размеренно попеременно поднималась и опускалась у гладкой поверхности скалы.
        - Какое-то старье, - сказал он, - которое я нашел вон там.
        - Что-то вязаное, - невозмутимо поправил голос наблюдателя.
        Он произнес это хотя и без крика, но громче. Теперь не оставалось никаких сомнений. Повторялось все то же: взгляд, устремленный к вершине обрыва, наклоненное вперед тело, неподвижное лицо, сжатые губы. Сопровождая свои слова жестом руки, Матиас уточнил:
        - Здесь, на скалах.
        - Я знаю, оно там со вчерашнего дня, - ответил молодой человек. И когда Матиас опустил глаза, добавил: - Оно принадлежало Жаки.
        На этот раз коммивояжер предпочел вмешаться в открытую, чтобы дать себе время все уяснить и решить, как себя вести дальше. Он начал карабкаться вверх по скалистому склону тем же путем, что и вниз. Это было гораздо легче, чем спускаться, и очень скоро он оказался наверху.
        Но и очутившись на равнине, он по-прежнему не знал, как ему подобает поступить. Как можно медленнее он прошел те несколько шагов, которые еще отделяли его от Жюльена Марека. Так о чем он хотел поразмыслить? На самом деле он только отступил перед угрозой, быть может, надеясь, что тот сам расскажет ему об этом поподробнее.
        Поскольку мальчик, наоборот, упорно молчал, коммивояжер перво-наперво решил надеть свою куртку. Он сунул в карманы обе руки, чтобы проверить их содержимое. Все было на месте.
        - Ты куришь? - спросил он, протягивая открытую пачку сигарет.
        Жюльен отрицательно качнул головой и отступил на шаг. Коммивояжер - тоже не взяв сигарету - положил синюю пачку обратно в карман. Его рука снова наткнулась на целлофановый пакетик.
        - Тогда, может, хочешь конфетку? - Предлагая, он держал в вытянутой руке прозрачный мешочек, набитый разноцветными фантиками.
        Застывшее лицо уже начало, как прежде, отворачиваться в знак отказа, но в его чертах произошло какое-то, почти неуловимое изменение. Жюльен, казалось, передумал. Он посмотрел на мешочек, потом на коммивояжера и опять на мешочек. В этот момент Матиас понял, что в этих глазах было необычного: они не выдавали ни нахальства, ни злобы, просто мальчик страдал совсем легким косоглазием. Этот факт вернул ему уверенность.
        Впрочем, Жюльен - задобренный - уже подходил к нему, чтобы взять из пакетика конфетку. Вместо того чтобы взять первую попавшуюся, он запустил пальцы поглубже, чтобы схватить за скрученный хвостик выбранную им конфету в красной обертке. Он внимательно осмотрел ее, не разворачивая. Затем посмотрел на Матиаса… Несомненно, черты лица молодого человека были искажены из-за плохого зрения, но глаза его не косили. Это было что-то другое… Запущенная близорукость? Нет, потому что теперь он рассматривал конфету, держа ее на нормальном расстоянии.
        - Ну что же ты, ешь! - сказал коммивояжер, посмеиваясь над нерешительностью Жюльена. Может, он просто придурковат?
        Мальчик расстегнул ветровку, чтобы добраться до одного из карманов рабочего комбинезона. Матиас подумал, что тот собирается сохранить лакомство на потом.
        - Держи, - сказал он, - возьми весь пакет.
        - Не стоит, - отвечал Жюльен. И снова уставился на него… А может, это был стеклянный глаз, от которого его взгляд становился таким смущающим? - Ваше? - спросил мальчик.
        Матиас посмотрел вниз, на его руки: правая по-прежнему сжимала завернутую конфету, а левая протягивала вперед зажатый между большим и указательным пальцами, такой же блестящий, прозрачный и смятый - но развернутый и пустой - кусочек красной бумажки.
        - Он лежал там, в траве, - продолжал Жюльен, движением головы указывая на небольшую ложбинку рядом с ними. - Ваше?
        - Может быть, я обронил его, когда пришел, - с притворным безразличием сказал коммивояжер. Но подумал, что конфетные обертки не роняют, их выбрасывают. Чтобы загладить эту оплошность, он шутливо добавил: - Этот тоже можешь оставить себе, если хочешь.
        - Не стоит, - ответил Жюльен.
        На его тонких губах скользнула та же мимолетная улыбка, которую Матиас заметил недавно, еще на ферме. Тот скатал прямоугольный листочек красной бумажки в крепкий шарик и щелчком запустил его в море. Матиас проследил глазами траекторию полета, но потерял его из виду еще до того, как комочек достиг подножия обрыва.
        - Почему ты думаешь, что это был мой?
        - Он совсем такой же, как эти.
        - Ну и что? Я купил их в городе. То же самое может сделать кто угодно. Их наверняка ела Виолетта, пока стерегла овец…
        - Кто это - Виолетта?
        - Я хочу сказать, бедняжка Жаклин Ледюк, - ты совсем запутал меня своими глупостями.
        Несколько секунд мальчик молчал. Матиас воспользовался этим, чтобы снова придать своему лицу благодушно-спокойное выражение, что забывал сделать в течение последних реплик. Жюльен освободил конфету от обертки, а затем отправил в рот; но сразу же выплюнул обратно в руку, завернул в бумажку и бросил в воду.
        - Жаки всегда покупала карамельки, - произнес он наконец.
        - Ну и что, значит, это кто-то другой.
        - Сначала вы говорили, что это были вы.
        - Ну да, правда. Я взял одну только что, придя сюда, и выбросил бумажку в траву. Ты мне уже надоел со своими вопросами.
        Теперь слова коммивояжера звучали естественно и мягко, как будто, ничего не понимая в этом допросе, он тем не менее поддался капризам ребенка - своего собеседника. Одна из чаек нырнула вниз, а затем снова набрала высоту большими взмахами крыльев, по пути едва не задев ими двоих людей.
        - Я нашел его вчера, - сказал Жюльен.
        Не зная, что ответить, Матиас уже готов был покинуть молодого Марека, оправдывая такую внезапность своим нетерпением. Однако он остался на месте. Хотя с помощью этого единственного клочка бумажки доказать что-либо было невозможно, лучше было не портить отношения со столь упорным следователем, которому, может быть, были известны и другие детали этой истории. Но какие?
        Уже произошел случай с серым шерстяным жакетом. Жюльен мог, кроме того, обнаружить вторую конфетную обертку - на этот раз зеленую, - третью полусгоревшую сигарету… Что еще? Вопрос его присутствия на ферме во время мнимого визита коммивояжера также оставался непроясненным. В самом деле, если тем поздним утром мальчик находился во дворе или в сарае, почему он не хотел сказать отцу, что в дверь никто не стучался? Какая ему была выгода в том, чтобы поддерживать Матиаса в его лжи? Почему, если он находился в другом месте, мальчик действовал таким странным образом? После долгого и упорного молчания - вдруг в последний момент эта нелепая выдумка о починке переключателя скоростей велосипеда… Затянуть гайку?… Может, это помогло бы ему избежать неприятностей, случившихся в конце пути.
        Но если Жюльен Марек находился не на ферме, где же тогда он был? Были ли у его отца веские основания предполагать, что по пути от булочной до родных пенатов тот сделал подобный крюк через обрыв? Матиаса охватил внезапный ужас: Жюльен, который пришел другой дорогой - «другой» дорогой, - чтобы встретиться с Виолеттой, от которой он ждал объяснений - к которой он даже питал достаточно неприязни, чтобы желать ее смерти, - Жюльен, заметив коммивояжера, притаился в каком-нибудь укромном месте, откуда он видел… Матиас отер лоб рукой. Эти выдумки не выдерживали никакой критики. Головная боль была такой сильной, что у него мутился разум.
        Разве не чистое сумасшествие, что вдруг из-за какой-то простой конфетной обертки он почувствовал, что готов избавиться от молодого Марека, столкнув его в пропасть?
        До сих пор Матиас не принимал во внимание эти два клочка бумаги, брошенные накануне, которые - по крайней мере, с его точки зрения - не могли представлять собой одно из вещественных доказательств. Он считал дурным вкусом предъявлять их в качестве следов преступления, у него и мысли не возникло подбирать их - так мало значения он придавал им, находясь в трезвом рассудке. Жюльен и сам только что избавился от них весьма нахально, тем самым показывая, что от них нет никакого толку… Однако другое толкование…
        Напрашивалось и другое толкование: быть может, этим демонстративным жестом он хотел сказать, что будет хранить молчание и что виновному, которого вывели на чистую воду, нечего опасаться с его стороны? Его странное поведение на отцовской ферме не имело иного объяснения. Тогда, как и сейчас, он заявлял о своей власти над Матиасом: свои следы он уничтожал с той же легкостью, с какой выдумывал новые для Матиаса, по своему усмотрению изменяя знаки и маршруты, относящиеся к ушедшему времени. Но для подобной уверенности требовалось нечто большее, нежели подозрения - пусть даже правильные. Жюльен «видел». Отрицать это было уже бессмысленно. И только навсегда запечатленные в его глазах образы придавали им отныне эту невыносимую неподвижность.
        Тем не менее это были самые обычные серые глаза - не красивые и не уродливые, не большие и не маленькие - два расположенных рядом идеальных и неподвижных круга, в центре каждого из которых была черная дырочка.
        Чтобы скрыть свое смущение, коммивояжер снова стал говорить, говорить быстро и безостановочно - также не заботясь ни о связности, ни о содержательности; поскольку собеседник не слушал, это не представляло ни малейшего неудобства. Любая случайно подвернувшаяся тема казалась Матиасу подходящей: портовые лавки, длительность переправы, цены на часы, электричество, шум моря, погода, стоявшая в эти два дня, ветер и солнце, жабы и облака. Еще он рассказал, как опоздал на обратный рейс, в результате чего вынужден был остаться на острове; он использовал поневоле оставшееся у него до отъезда свободное время, навещая друзей и гуляя… Но когда, выбившись из сил, ему пришлось остановиться, отчаянно подыскивая, что еще сказать, чтобы не слишком повторяться, он услышал вопрос, который Жюльен задавал ему тем же бесстрастным и ровным голосом:
        - А почему вы снова взяли кофту Жаки, а потом выбросили ее в море?
        Матиас отер лицо рукой. Не «взяли», а «снова взяли» кофту… Свой ответ он начал в почти умоляющем тоне:
        - Послушай, малыш, я не знал, что это ее. Я не знал, что это вообще чье-то. Мне только хотелось посмотреть, что будут делать чайки. Ты же видел: они подумали, будто я бросил им рыбу…
        Молодой человек молчал. Он смотрел Матиасу прямо в глаза своим застывшим и странным - словно непонимающим или невидящим - взглядом, - взглядом идиота.
        А Матиас все говорил, теперь уже без всякой убедительности, уносимый потоком собственных слов через безлюдные холмистые луга, над чередой совершенно оголенных дюн, через каменистые и песчаные долины, над которыми то тут, то там вдруг мелькала призрачная тень, заставлявшая его отступать. Он говорил. И с каждым словом почва все больше уходила из-под его ног.
        Он забрел сюда во время прогулки, наугад выбирая дорогу, не имея никакой иной цели, кроме того, чтобы пройтись и размять ноги. Он заметил висевший на скале лоскут ткани. Когда он из чистого любопытства спустился туда, ему показалось, что это ненужная старая тряпка (но Жюльену, без сомнения, было известно, что серый жакет был в прекрасном состоянии…), и необдуманно бросил ее чайкам, чтобы посмотреть, что они будут делать. Откуда ему знать, что эта тряпка - грязный шерстяной лоскут (наоборот, очень чистый) - в общем, этот предмет - принадлежал маленькой Жаклин? Он даже не знал, что это именно то место, откуда девочка упала-упала… упала… Он остановился. Жюльен смотрел на него. Жюльен вот-вот скажет: «Она вовсе не упала». Но мальчик не произнес ни слова.
        Коммивояжер продолжил свой монолог еще быстрее. Было не слишком удобно спускаться по таким скалам, особенно в тяжелых ботинках. У вершины обрыва камни часто срывались из-под ног. Тем не менее он и не подозревал, что это так опасно; иначе он не отважился бы на такое. Потому что он не знал, что это именно то место… Но никто ничего подобного и не говорил; то, что пальто принадлежало Жаклин, еще не значило, что несчастье произошло именно здесь. Только что, говоря о конфетной обертке, Матиас уже выдал себя, признавшись, что точно знает, где девочка пасла своих овец. Этих слов теперь уж не вернешь… Во всяком случае, учитывая то, где находился жакет, он не мог предполагать, что тот был сорван во время падения… и т. д.
        - Это тоже не так, - сказал Жюльен.
        Матиаса охватила паника, и он продолжал говорить, не обращая внимания, потому что слишком боялся объяснений. Он говорил в таком темпе, что возразить что-либо - или раскаяться в собственных словах - стало совершенно невозможно. Зачастую, чтобы заполнить пустоты, он повторял одну и ту же фразу по несколько раз. Он даже поймал себя на том, что рассказывал наизусть таблицу умножения. В каком-то воодушевлении он вдруг порылся в кармане и достал оттуда маленькие позолоченные часики:
        - Послушай, поскольку у тебя день рождения, я сделаю тебе подарок: посмотри, какие красивые часы!
        Но Жюльен, не отрывая от него глаз, все дальше отступал по заросшей ложбине, отходя от края обрыва в глубь лошадиной подковы. Боясь, как бы тот не стал убегать от него еще быстрее, коммивояжер не смел сделать ни малейшего движения в его сторону. Он стоял на месте, держа в протянутой руке браслет из сплетенных звеньев, как будто приманивал птиц.
        Дойдя до подножия насыпи, которая отделяла ложбину от центральной части острова, молодой человек застыл на месте, по-прежнему неотрывно глядя на Матиаса, стоявшего так же неподвижно в двадцати метрах от него.
        - Бабушка подарит мне часы еще лучше, - сказал он.
        Потом он сунул руку в комбинезон и вытащил в пригоршне самые разнообразные предметы, среди которых коммивояжер узнал перепачканную смазкой плотную веревочку, полинявшую, как будто она побывала в морской воде. Остальное было трудно разглядеть издалека. Жюльен достал оттуда сигаретный окурок - уже на три четверти скуренный - и вставил между губ. Веревочка и другие мелочи вернулись в карман. Он снова застегнул ветровку.
        Вместе с тем же окурком в правом углу губ - не зажженным, - стеклянными глазами все так же уставившись на коммивояжера, бледное лицо выжидающе смотрело из-под фуражки с козырьком, немного сдвинутым на ухо с левой стороны. В конце концов глаза опустил Матиас.
        - Новый велосипед из табачной лавки, который вы взяли напрокат, - послышался голос - Я хорошо его знаю. У него нет сумки под седлом. Инструменты находятся в коробке позади багажника. - Разумеется. Накануне коммивояжер сразу же это заметил: прямоугольная коробка из никелированного металла, которая является частью несъемных деталей велосипеда; на ее задней стенке была красная фара, которая обычно крепится на крыло. Разумеется.
        Матиас снова поднял голову. Он был теперь один на холме. Перед собой в траве, в середине небольшого углубления, он увидел короткий окурок сигареты - который Жюльен бросил, наверное, убегая, - а может быть, тот, который он сам с утра искал - а может, и тот, и другой. Он подошел. Это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, который он уже подбирал, когда пришел сюда.
        По таможенной тропе, проходящей вдоль по самому краю обрыва, Матиас тихо побрел к большому маяку. Вспоминая, на какое почтительное расстояние пришлось удалиться его собеседнику, чтобы сообщить о своем открытии, он не мог удержаться от смеха: металлическая коробка, установленная позади багажника… Коммивояжер никогда не утверждал обратного! Неужели важность этой детали была столь велика, что когда Жюльен сказал о сумочке, то можно было ожидать, что Матиас станет его поправлять? Если у него не было более серьезных доказательств…
        С равным успехом он мог бы сказать, что серый шерстяной жакет висел не «на скалах», а «на выступе скалы» - или что на отцовской ферме начинала цвести только одна из магоний. Он мог бы сказать: «Дорога между поворотом на втором километре и развилкой, ведущей на мельницу, не является абсолютно гладкой и не совсем лишена изгибов»; «Рекламная доска расположена не точно перед дверью табачной лавки, а немного справа и не мешает проходу»; «Небольшая площадь на самом деле не совсем треугольная: ее вершина срезана садиком перед административным зданием, так что она скорее представляет собой трапецию»; «Эмалированная шумовка, торчащая из ила на дне порта, не в точности такая же синяя, как та, что в скобяной лавке»; «Мол имеет не прямолинейную форму, а изогнут посередине на сто семьдесят пять градусов».
        Точно так же и промежуток времени, пропавший на перекрестке Мареков, был меньше сорока минут. Коммивояжер приехал в этот пункт своего маршрута не раньше без четверти двенадцати или без десяти двенадцати, если принять в расчет длинный крюк, который он сделал, заехав на мельницу. С другой стороны, перед тем как повстречаться в двадцать минут первого с деревенской старухой, около четверти часа он провел, ремонтируя переключатель скоростей велосипеда - с помощью инструментов, которые находились в коробке… и т. д. Оставалось как раз достаточно времени, чтобы проделать путь до фермы и обратно - включая ожидание во дворе, рядом с единственным кустом магонии, и две первые попытки устранить ненормальное трение цепи: сначала на проселочной дороге, а потом перед домом.
        Наконец, таможенная тропа не шла вдоль по самому краю обрыва - во всяком случае, не постоянно, зачастую удаляясь от него на три-четыре метра, а иногда даже и гораздо дальше. В общем, точно определить местоположение этого «края» было непросто, потому как помимо тех участков, где отвесная стена нависала над морем на всю высоту берега, встречались также и поросшие травой, и усеянные гвоздичником склоны, которые спускались почти к самой воде, и нагромождения каменных обломков, более или менее вторгающихся на территорию холмистых лугов, а также невысокие откосы из слоистой породы, с каменистыми и земляными округлыми вершинами.
        Иногда берега становились более изрезанными, скалистый обрыв прорезали глубокие жилы, островки песка становились все больше. Коммивояжер шагал уже довольно долгое - как ему казалось - время, когда вдруг перед ним возник маяк, вздымающийся высоко к небу посреди массы служебных построек, состоящих из стен и башен.
        Матиас свернул налево, к деревне. Вот уже некоторое время перед ним по дороге шел человек в одежде рыбака. Вслед за ним он снова вышел у первых домов на шоссе и вошел в кафе.
        Там было очень людно, накурено и шумно. На потолке неверным голубоватым светом горели электрические лампы. Из общего гомона порой доносились почти бессвязные обрывки фраз; то там, то тут в туманных отсветах на несколько мгновений возникали чей-то жест, чье-то лицо, чей-то оскал.
        Все столики были заняты. Матиас направился к стойке. Остальные посетители сдвинулись теснее, чтобы освободить ему место. Утомленный от целого дня ходьбы, он предпочел бы сесть.
        Седая толстушка узнала его. Ему пришлось снова объяснять: опоздал на пароход, велосипед, комната… и т. д. К счастью, хозяйка была слишком занята, чтобы слушать или задавать ему вопросы. Он попросил у нее аспирин. Аспирина не оказалось. Он взял абсент. Впрочем, головная боль немного отпустила, превратившись теперь в какое-то глухое гудение, которым была охвачена вся голова.
        Стоявший рядом с ним совсем дряхлый старик что-то рассказывал нескольким рабочим с маяка. Эти рабочие - молодежь - смеялись и толкали друг друга локтями или же, притворяясь серьезными, вставляли какие-нибудь насмешливые замечания, что вызывало новые взрывы смеха. Тихий голос рассказчика тонул в общем гаме. До Матиаса долетали только некоторые фразы, некоторые слова. Тем не менее благодаря тому, что старик говорил медленно и бесконечно повторялся, а также благодаря саркастическим замечаниям слушателей он понял, что речь идет об одной старинной местной легенде - о которой он, однако, никогда не слышал в детстве: каждый год весной одна молодая и невинная девушка должна быть сброшена с обрыва, чтобы задобрить бога штормов и чтобы море было милостиво к путешественникам и морякам. Возникавшее из пены гигантское чудовище с телом змеи и головой собаки заживо пожирало жертву на глазах у жреца. Этот рассказ без всякого сомнения был вызван смертью маленькой пастушки. Старик рассказывал о том, как проходила церемония, с большими подробностями, большинство из которых были доселе неизвестны: «ее заставляют
встать на колени», «ей связывают за спиной руки», «ей завязывают глаза», «в бурлящей воде показываются липкие кольца дракона»… Между Матиасом и рабочими к стойке протиснулся какой-то рыбак. Коммивояжер отодвинулся. Теперь ему были слышны только возгласы молодых людей.
        - …малыш Луи тоже ее ненавидел… его помолвка… высказывал угрозы в ее адрес… - Этот голос говорил громко и наставительно; он раздался с противоположной стороны через головы трех или четырех клиентов.
        За спиной Матиаса другие люди тоже разговаривали о событии дня. Весь зал, весь остров страстно обсуждал трагическое происшествие. Толстушка налила новоприбывшему, справа от коммивояжера, стакан красного вина. Бутылку она держала в левой руке.
        На стене, над самой верхней полкой с аперитивами, висел, прикрепленный четырьмя кнопками, желтый плакат: «Покупайте часы у часовщика».
        Матиас допил абсент. Не чувствуя больше под ногами своего чемодана, он посмотрел вниз. Чемоданчик исчез. Матиас сунул руку в карман куртки, чтобы обтереть испачканные в смазке пальцы о веревочный моток, поднимая при этом взгляд на коммивояжера. Хозяйка подумала, что он ищет мелочь, и крикнула ему стоимость напитка; но он собирался заплатить за стакан абсента. Тогда он повернулся к толстушке, или к женщине, или к девушке, или к молодой официантке, затем поставил чемодан, чтобы взять чемоданчик, а тем временем моряк и рыбак вклинивались, встревали, протискивались между коммивояжером и Матиасом…
        Матиас отер рукой лоб. Было уже почти темно. Он сидел на стуле посреди улицы - посреди дороги - перед кафе в Черных Скалах.
        - Ну что, вам лучше? - спросил стоящий рядом человек в кожаной куртке.
        - Спасибо, мне лучше, - ответил Матиас. Этого типа он уже видел где-то раньше. Ему захотелось оправдать свое недомогание и он сказал: - Накурено, шумно, столько разговоров… - Он не находил больше слов. Тем не менее он поднялся без труда.
        Матиас поискал глазами свой чемоданчик, но тут же вспомнил, что с утра оставил его в комнате. Он снова поблагодарил, схватил стул, чтобы отнести его обратно в зал; но человек взял его у него из рук, и коммивояжеру ничего не оставалось, как уйти - дорогой, которая вела к маленькому уединенному домику, стоящему в камышовой долине, в глубине узкой бухточки.
        Несмотря на полумрак, Матиас уверенно шел вперед. Когда дорожка стала идти над морем вдоль обрыва, он не испытал никакого страха, хотя едва различал, куда поставить ногу. Уверенным шагом он спустился к дому, единственное окно которого - без занавески - было освещено и красновато светилось в синих сумерках.
        Он приблизил лицо к оконным стеклам. Несмотря на то что они были мутными от налипшей пыли, сквозь них можно было видеть, что происходит внутри. Там было скорее темно, особенно в углах. Матиас - который стоял на достаточном удалении, чтобы оставаться незамеченным, - отчетливо видел лишь те предметы, которые были расположены совсем близко к источнику света.
        Вся сцена освещена керосиновой лампой, стоящей посреди длинного стола из темно-коричневого дерева. Кроме того, на столе между лампой и окном стоят рядом - бок о бок - две белые тарелки и неоткупоренная литровая бутыль, через темное стекло которой нельзя понять цвет наполняющей ее жидкости. На остальной части стола нет ничего, кроме лежащих на ней нескольких теней: огромная и бесформенная тень от бутылки, темный полумесяц, подчеркивающий ближайшую к окну тарелку, большое пятно вокруг ножки лампы.
        Позади стола, в правом (самом дальнем) углу кухни, у стены, стоит большая печь, ее присутствие выдает лишь оранжевое свечение, пробивающееся через приоткрытую дверцу топки.
        Друг напротив друга стоят два человека: Жан Робен - которого зовут Пьер - и (гораздо ниже его ростом) очень молодая безымянная женщина. Оба они находятся по другую сторону стола (относительно окна): он - слева, то есть лицом к окну, она - с противоположной стороны стола, у печки.
        Между ними и столом - во всю его длину, но закрываемая им от взглядов - стоит скамья. Таким образом, вся комната оказывается состоящей из сети параллельных элементов: прежде всего это дальняя стена, у которой справа находятся печь и затем ящики, а слева, в полумраке, какой-то более внушительный предмет обстановки; затем, на неопределенном расстоянии от этой стены, линия между мужчиной и женщиной; затем, все ближе, идут: невидимая скамья, длинная ось прямоугольного стола - которая проходит через керосиновую лампу и непрозрачную бутылку - и, наконец, плоскость окна.
        Если эту систему разрезать перпендикулярными линиями, мы получим, по мере удаления: среднюю стойку оконного переплета, полукруглую тень от второй тарелки, бутылку, мужчину (Жана Робена или Пьера), вертикально стоящий на полу ящик; затем в метре от него справа - зажженную керосинку; еще примерно в метре оттуда - край стола, очень молодую безымянную женщину, левый бок печки.
        Таким образом, мужчину и женщину разделяют два метра - или немного более. Она поднимает к нему испуганное лицо.
        В этот момент мужчина открывает рот, его губы двигаются, как будто он говорит, но ни один звук не доходит до слуха наблюдателя, стоящего за квадратным окном. Окно очень плотно заперто; или звуки из комнаты недостаточно различимы из-за моря, бушующего и накатывающего на скалы у входа в бухту. Мужчина артикулирует слова недостаточно энергично, чтобы можно было сосчитать количество произносимых слогов. Он говорит - медленно - в течение примерно десяти секунд, что должно соответствовать трем десяткам слогов, а может, меньше.
        В ответ молодая женщина что-то кричит ему - пять или шесть слогов - похоже, во весь голос. И на этот раз сквозь оконный переплет не проникает ни звука. Затем она делает шаг вперед, к мужчине, и одной рукой (левой) опирается на край стола.
        Теперь она смотрит в сторону лампы, произносит еще несколько слов, не так громко, черты ее лица постепенно искажает гримаса, отчего глаза ее превращаются в щелки, углы губ растягиваются, а крылья носа приподнимаются.
        Она плачет. Видно, как слеза тихо скатывается по щеке. Девушка садится на скамью; не убирая ноги под стол, она поворачивается к этому столу грудью и кладет на него руки, сложив ладони. Наконец она роняет голову на грудь и прячет лицо в ладони. Ее золотистые волосы поблескивают в свете пламени.
        Тогда мужчина не спеша подходит к ней, встает сзади, какое-то время смотрит на нее, протягивает руку, кончиками пальцев долго поглаживает ее по затылку. По одной дуге выстраиваются: большая рука, светловолосая головка, керосиновая лампа, край первой тарелки (справа), левая стойка оконного переплета.
        Лампа сделана из желтой меди и бесцветного стекла. На квадратной подставке стоит цилиндрический стержень с продольными бороздками, на котором покоится емкость - полусфера, обращенная выпуклой частью вниз. Эта емкость наполовину заполнена коричневатой жидкостью, совершенно не похожей на керосин, продаваемый в магазине. Ее завершает резной металлический ободок высотой в два дюйма, внутрь которого вставлено стекло, - простой, без выпуклости, чуть расширяющийся книзу. Лучше всего во всей комнате виден как раз этот ярко освещенный изнутри ажурный ободок. Он состоит из двух рядов переплетенных кружков - точнее, колец, поскольку они пустые внутри - каждое кольцо верхнего ряда расположено над кольцом нижнего ряда, с которым оно также спаяно на расстоянии трех-четырех миллиметров.
        Виднеющийся профиль самого пламени, возникающего из круглого фитиля, имеет форму треугольника с сильно изрезанной вершиной, у которого таким образом получаются два кончика вместо одного. Один из этих кончиков гораздо выше, чем другой, и гораздо тоньше; между собой они соединены вогнутой дугой - две восходящие ветви по обеим сторонам от округлой выемки.
        Ослепленный долгим созерцанием света, Матиас наконец отвел глаза. Чтобы дать им отдохнуть, он направил взгляд на окно - четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески, за которыми видна ночная темнота. Несколько раз он сильно зажмурился, сдавливая глазные яблоки, чтобы прогнать огненные круги, оставшиеся на сетчатке.
        Он приблизил лицо к окну и попытался посмотреть сквозь стекло; но ничего не было видно: ни моря, ни холмистых лугов, ни даже сада. Никаких следов луны или звезд. Темнота была полная. Матиас вернулся к своему ежедневнику для расчетов, открытому на сегодняшней дате - среде - и лежащему на массивном столе, задвинутом в оконную нишу.
        Он перечитал только что законченную запись событий, в которой подводил итог своим последним передвижениям. В целом, что касается этого дня, из него мало что приходилось вычеркнуть или добавить. И к тому же у него было слишком много свидетелей.
        Он открыл предыдущую страницу, нашел вторник и снова принялся последовательно прокручивать в воображении минуты между одиннадцатью часами утра и часом пополудни. Он удовольствовался тем, что кончиком карандаша подвел плохо прорисованный завиток цифры восемь. Теперь все было в порядке.
        Однако он улыбнулся при мысли о бесполезности этой работы. Разве подобная - необычная, излишняя, подозрительная - забота о точности отнюдь не служила его оправданию, а, наоборот, изобличала его? Так или иначе, было уже поздно. Вероятно, молодой Жюльен Марек выдал его сегодня вечером. В самом деле, после этого разговора на краю обрыва сомнения мальчика безусловно рассеялись; слова и глупое поведение коммивояжера теперь, бесспорно, все для него прояснили, вне зависимости от того, что ему, возможно, уже было известно, потому что он видел это собственными глазами. Завтра рано утром старый жандарм придет арестовывать «бесчестного гражданина, который… и т. д.». О том, чтобы бежать на каком-нибудь рыбацком судне, нечего и думать: когда он будет высаживаться, во всех мелких портах на противоположном берегу его будут ждать жандармы.
        Он подумал, имеются ли на острове наручники и какова будет длина цепи, соединяющей оба кольца. В правой половине ежедневника располагались подсчеты выручки, а также списки проданного товара. По крайней мере, в этой части не было никаких исправлений или слабых мест, потому что Матиас снова стал владельцем наручных часов, которые накануне оставил в подарок. Он решил закончить рассказ о своем воображаемом дне: в верхней части страницы, относящейся к среде, он аккуратно вывел карандашом два слова: «Хорошо выспался».
        На пока еще девственно чистой странице четверга он заранее написал ту же фразу. А потом закрыл черную книжку.
        Он поставил керосиновую лампу на столик в изголовье кровати, разделся, по очереди развешивая одежду на стуле, надел ночную рубашку, одолженную у хозяйки, завел часы и положил их у лампы, возле ножки, немного убавил фитиль и дунул сверху внутрь стекла.
        Пока он на ощупь искал край одеяла, чтобы под него забраться, вспомнил об электрической лампочке. Когда та внезапно погасла, он несколько раз пощелкал кнопкой выключателя, предполагая, что свет погас из-за ее неисправной работы, в чем он уже много раз имел возможность убедиться. Свет тем не менее не загорался, и вскоре в дверь, держа в каждой руке по зажженной керосиновой лампе, постучала (ногой?) квартирная хозяйка. Аварии сети, сказала она, случаются очень часто и иногда длятся подолгу; поэтому жители острова сохранили старые лампы, которые они, как и прежде, содержат в рабочем состоянии.
        - Не стоило поднимать такой шум из-за этого их прогресса, - заключила женщина, унося с собой одну из двух ламп.
        Матиас не знал, в каком положении он оставил кнопку выключателя. Если она была выключена, ток, возможно, уже давно восстановился без его ведома; в обратном случае лампа могла зажечься сама посреди ночи. В темноте он подошел к двери, попутно нащупав руками стул, на котором висела одежда, и мраморную крышку большого комода.
        Он снова пощелкал выключателем, расположенным возле дверного косяка. Тока по-прежнему не было. Матиас попытался вспомнить, каким было положение выключения; но не смог и на всякий случай в последний раз нажал на металлический шарик.
        Вслепую отыскав кровать, он скользнул меж простыней, которые показались ему холодными и влажными. Он лег на спину, вытянувшись во весь рост, сомкнув ноги и раскинув руки крестом. Левая рука наткнулась на стену. Все предплечье другой свешивалось в пустоту. Квадрат окна справа от него начинал выделяться своим неясным свечением очень темного синего цвета.
        Только тогда коммивояжер почувствовал всю свою усталость - очень большую, огромную усталость. Последние четыре километра, от Черных Скал до поселка, которые он шел быстрым шагом в ночи, исчерпали его силы. За ужином он едва прикоснулся к блюдам, которые ему подавал хозяин гостиницы; к счастью, тот на это ничего не сказал. Матиас быстро покончил с едой, чтобы поскорее вернуться к себе - в дальнюю комнату с высокой и темной мебелью, выходящую окном на холмистые луга.
        Итак, он снова оказался один в этой комнате, где провел все свое детство - впрочем, кроме самых ранних лет, после смерти матери, которая умерла чуть спустя после его рождения. Отец его быстро женился опять и сразу же забрал маленького Матиаса у тетки, которая воспитывала его как собственного сына. Ребенок, которого, естественно, усыновила новая супруга отца, долгое время мучился вопросом, которая из двух женщин была его матерью; еще больше времени ему понадобилось на то, чтобы понять, что у него ее не было вовсе. Эту историю ему часто рассказывали.
        Ему стало интересно, по-прежнему ли стоящий в углу, между окном и дверью, большой шкаф закрыт на ключ. Именно туда он складывал свою коллекцию веревочек. Теперь все было кончено. Он даже не помнил уже, где находится дом.
        Сидя в ногах кровати, на стуле, спинка которого была прислонена к стене (на обоях виднелся горизонтальный след потертости), Виолетта боязливо подняла личико. Ее детский подбородок упирался в деревянную спинку кровати, за которую цеплялись две ее маленькие ручки. Позади нее стоял еще один шкаф, затем справа - третий, потом туалетный столик, два других не похожих друг на друга стула и, наконец, окно. Он снова был один в этой комнате, где провел всю свою жизнь, глядя на незавешенные стекла маленького квадратного окошка, глубоко посаженного в стене. Оно выходило прямо на холмистые луга, не отделяемое от них ни двором, ни даже самым маленьким клочком сада. В двадцати метрах от дома возвышался большой деревянный столб - несомненно, оставшийся от чего-то; на его скругленной вершине устроилась чайка.
        Было пасмурно; ветрено; слышно, как ветер задувает порывами. Однако чайка совершенно неподвижно сидела на столбе. Возможно, она находилась там уже очень давно; Матиас не видел, как она прилетела.
        Она сидела в профиль, повернув голову вправо. Это была большая светлая птица без капюшона с довольно темными, хотя и неяркими крыльями - из разряда крупных чаек.
        Это большая серо-белая птица с белой головой без капюшона. Окрашены только крылья и хвост. Это крупная чайка, весьма распространенная в этих местах.
        Матиас не видел, как она прилетела. Должно быть, она неподвижно сидит на этом столбе уже очень давно.
        Она видна точно в профиль, голова ее повернута вправо. Острые концы длинных сложенных крыльев скрещиваются над хвостом, который сам по себе очень короткий. Клюв горизонтальный, толстый, желтый, немного кривой, но с отчетливо загнутым кончиком. Нижний край крыла, а также его острый конец подчеркиваются более темными перьями.
        Правая, единственно видимая лапа (за которой прячется вторая, в точности такая же) - тонкий вертикальный стебелек, покрытый желтыми чешуйками. От низа живота сначала отходит сустав, согнутый под углом сто двадцать градусов, который вверху соединяется с мясисто-перьевой частью ноги, от которой виднеется лишь краешек. На другом конце лапы можно различить перепонки между пальцами и заостренные когти, вцепившиеся в закругленную вершину столба.
        На этом столбе подвешена решетчатая калитка, соединяющая холмистые луга с садом, огороженным забором из железной проволоки, натянутой на деревянные столбики.
        Сад, искусно устроенный в виде параллельных бордюров, разделенных между собой ухоженными дорожками, усыпан разноцветными венчиками цветов, переливающимися на солнце.
        Матиас открывает глаза. Он в своей постели, лежит на спине. В полусне яркое (но расплывчатое) изображение окна, которое оказывается на сей раз слева, начинает равномерное, неумолимое, хотя и без резких толчков, движение вкруг комнаты, медлительное, как течение реки, последовательно переходя таким образом через места, которые должны быть заняты стулом у изголовья кровати, шкафом, вторым шкафом, туалетным столиком, двумя стульями, стоящими рядом. В этом месте окно останавливается справа от Матиаса - там, где оно находилось вчера, - четыре одинаковых стекла, разделенные темным крестом.
        На улице давно рассвело. Матиас прекрасно спал, не просыпаясь и даже не шевельнувшись. Он чувствует себя бодрым и спокойным. Он поворачивает голову к переплету окна.
        На улице идет дождь. В его сне, который внезапно на мгновение всплывает в памяти и тут же исчезает, на улице было солнце.
        На улице идет дождь. Все четыре стекла усыпаны крохотными блестящими капельками, расчерчивающими косыми - но параллельными - штрихами длиной в один-два сантиметра всю поверхность окна в направлении одной из его диагоналей. Слышно - едва-едва, - как стучат капли дождя, разбиваясь о стекло.
        Полосы ложатся все чаще. Вскоре капельки сливаются меж собой, нарушая стройность рисунка. Когда Матиас стал смотреть в эту сторону, начинался ливень. Теперь почти всюду образуются крупные капли, которые в конце концов стекают по стеклу сверху вниз.
        По всей картинке, контуры которой превращаются в устойчивую серию извилистых линий, в целом направленных вертикально и равномерно распределенных - на расстоянии примерно одного сантиметра друг от друга, - струятся ручейки воды.
        Эти вертикальные струйки в свою очередь также исчезают, на этот раз уступая место россыпи крупных, беспорядочно и неподвижно застывших капель, более или менее равномерно усеивающих все поле. Если приглядеться повнимательнее, каждый из этих элементов обладает какой-то непохожей на другие - хотя и переменчивой - формой, в которой сохраняется лишь одна постоянная черта: выпуклое, округлое основание с черной каймой и светлым бликом посередине.
        В этот момент Матиас обнаруживает подвешенную к потолку (в самой середине комнаты, то есть между окном и кроватью) на конце провода под матовым абажуром с волнистыми краями электрическую лампочку, которая горит ярким желтым светом.
        Он встает и идет к двери. Подойдя к двери, он нажимает на хромированную кнопку выключателя, расположенную на дверном косяке. Лампочка гаснет. Значит, чтобы выключить ток, надо опустить полированный шарик вниз - что логично. Матиасу надо было подумать об этом вчера вечером. Он смотрит на пол, потом на керосиновую лампу, стоящую на столике.
        Он чувствует холодный пол под босыми ногами. Решив лечь обратно в кровать, он поворачивается, подходит сперва к окну и склоняется над столом, задвинутым в оконную нишу. Водяные крупинки, покрывающие стекла снаружи, мешают смотреть через окно. Несмотря на то что Матиас одет только в ночную рубашку, он открывает раму окна.
        На улице не холодно. Дождь еще идет, но совсем чуть-чуть; ветра нет совсем. Небо равномерно серое.
        От резкого бриза, который несколько минут назад швырял о стекла гроздья капель, не осталось и следа. Установилась очень тихая погода. Моросит мелкий, слабый дождик, который застит горизонт, однако на близком расстоянии видимость из-за этого не ухудшается. Напротив, кажется даже, что в этом промытом воздухе самые близкие предметы обретают дополнительный блеск - особенно если они такие светлые, как, например, эта чайка, прилетевшая с юго-востока (оттуда, где обрывистый берег спускается к морю). Когда она, снижаясь, теряет высоту, ее полет - и без того медлительный - кажется, замедляется еще больше.
        Сделав напротив окна крутой поворот почти на одном месте, чайка легко взмывает вверх. Но затем без единого взмаха крыльев падает до самой земли, медленно и уверенно описывая кривую в форме гигантского самолетного винта.
        Вместо того чтобы сесть, она без усилий, лишь слегка изменив угол наклона крыла, снова взмывает вверх. И вновь делает круг, словно высматривая добычу или место, чтобы сесть - в двадцати метрах от дома. Затем несколькими широкими взмахами крыльев набирает высоту, описывает последний виток и устремляется в сторону порта.
        Матиас возвращается к кровати, начинает одеваться. Наскоро приведя себя в порядок, он надевает все остальное: пиджак, а также куртку, потому что идет дождь. Машинальным жестом он засовывает руки в карманы. Но сразу же вынимает правую руку.
        Он идет к большому шкафу, стоящему в углу, рядом с окном между стульями и секретером. Обе его створки накрепко закрыты. Из замочной скважины ключ не торчит. Он без всякого труда кончиками пальцев открывает дверцу. Шкаф не был заперт на ключ. Матиас распахивает его настежь. В нем абсолютно пусто. На всей поверхности его просторных полок, расположенных регулярными рядами, нет ни одной завалявшейся вешалки, ни одной завалявшейся веревочки.
        Секретер, стоящий справа от шкафа, тоже не заперт на ключ. Матиас откидывает столешницу, один за другим открывает многочисленные ящички, осматривает все углубления. Здесь тоже все пусто.
        Пять больших ящиков комода, стоящего с другой стороны от двери, также поддаются без усилий, хотя у них нет ручек, а только расширенные отверстия от бывших - отсутствующих - замков, куда Матиас засовывает кончик мизинца и, как-то цепляясь за дерево, вытягивает ящик на себя. Но, обшарив комод сверху донизу, ничего не находит: ни одного клочка бумаги, ни крышки от старой коробки, ни кусочка веревки.
        Со стоящего рядом столика он берет свои наручные часы и надевает на левое запястье. Сейчас девять часов.
        Он пересекает комнату и садится за квадратный стол в нише окна, на котором лежит ежедневник. Матиас открывает его на странице четверга, берет карандаш и под записью «Хорошо выспался» выводит своим аккуратным почерком: «Встал в девять часов» - хотя обычно он не отмечал подобных деталей.
        Потом наклоняется, берет стоящий под столом чемоданчик, убирает в него черный ежедневник. С минуту подумав, он идет к большому пустому шкафу и ставит чемоданчик на нижнюю полку в правый угол.
        Закрыв дверную створку - немного прижав ее, так, чтобы она плотно держалась, - он машинальным жестом засовывает обе руки в карманы куртки на овечьем меху. Правая рука снова находит там пакетик с конфетами и сигареты. Матиас вынимает из пачки одну сигарету и закуривает.
        Из внутреннего кармана пиджака он достает бумажник, вынимает из него небольших размеров газетную вырезку, краешек которой слегка выступает из-под других бумаг. Он читает печатный текст от начала до конца, выбирает в нем одно слово и, стряхнув с сигареты пепел, подносит ее горящий конец к излюбленному фрагменту. Бумага тотчас начинает темнеть. Матиас нажимает все больше. Пятно увеличивается; наконец сигарета прожигает листок, оставляя в нем круглую дырочку с огненной каймой.
        Так же тщательно и медленно, на выверенном расстоянии от первой дырки, Матиас прожигает вторую такую же. Между ними в том месте, где смыкаются два кружка, остается лишь узкий почерневший перешеек шириной не более миллиметра.
        Вслед за этими появляются новые дыры, располагающиеся сначала попарно, затем вклинивающиеся как попало на свободные места. Вскоре весь прямоугольный клочок газеты становится просвечивающим насквозь. Тогда Матиас решает уничтожить его окончательно, сжигая то, что от него осталось, на медленном огне с помощью сигареты. Он начинает с уголка и проводит сигаретой вдоль кружевных участков, умудряясь при этом сделать так, чтобы, кроме обугленного пепла, от листка не отваливалось ни кусочка. Потихоньку дуя на атакуемый участок, он видит, как линия накала все быстрее отвоевывает территорию. Время от времени он затягивается дымом, чтобы разжечь табак; он стряхивает пепел на плитчатый пол под ногами.
        Когда вместо вырезки остается всего лишь крохотный треугольник, который Матиас держит меж двух кончиков ногтей, он кладет этот остаток прямо на источник огня, где тот и догорает. Таким образом, от рубрики происшествий не остается никаких различимых невооруженным глазом следов. Да и сама сигарета в процессе манипуляций уменьшилась до размеров полуторасантиметрового «бычка», который, естественно, был выброшен в окно.
        Матиас нашаривает в глубине кармана два слишком длинных окурка, найденных в траве у обрыва. Он раскуривает их один за другим, чтобы привести к более правдоподобным размерам; как можно скорее выкуривает их, делая затяжку за затяжкой, и также выбрасывает в окно.
        Правая рука снова погружается в глубь кармана и достает на этот раз конфету. Прозрачная обертка разворачивается и кладется обратно в пакетик, а кубик коричневатой массы отправляется в рот. Это что-то, напоминающее карамель.
        Матиас застегивает куртку. Поскольку ветра нет, этот дождик вряд ли попадет в комнату; так что можно не закрывать раму. Матиас подходит к двери.
        В тот момент, когда он открывает дверь, чтобы пройти в коридор и пересечь дом - поскольку главная входная дверь, выходящая на дорогу, располагается с противоположной стороны, - ему приходит в голову, что если он повстречает квартирную хозяйку, то она непременно захочет с ним поговорить. Он бесшумно приотворяет дверь комнаты. До него, вероятно из кухни, расположенной на другом конце коридора, неотчетливо доносятся какие-то слова. Среди этих голосов он узнает голос хозяйки. С ней разговаривают еще по крайней мере двое мужчин. Можно подумать, что они стараются не повышать голоса - иногда даже говорят шепотом.
        Матиас осторожно прикрывает дверь и поворачивается к окну; можно запросто выйти через него. Взобравшись на коленях - чтобы не поцарапать полированное дерево - на небольшой массивный стол, он перешагивает через подоконник, приседает на каменном выступе снаружи и спрыгивает на низкорослую травку холма. Если двое мужчин хотят поговорить с ним, они вполне смогут сделать это попозже.
        Матиас идет напрямик сквозь сырой, холодящий лоб и глаза воздух. Войлочный травяной ковер, составляющий в этих местах всю растительность, настолько пропитался водой, что подметки ботинок издают чмоканье выжимаемой губки. Эта податливая жижа делает шаг мягким, легким и естественным - тогда как на ночной дороге ноги на каждом шагу спотыкались о невидимые камни. Сегодня утром коммивояжер уже не чувствовал никакой усталости.
        Очень скоро он приходит к краю обрыва, который в этих местах не очень высок. На море, уже довольно низком, продолжается отлив. Оно абсолютно спокойно. Мерный шелест небольших волн раздается чуть громче, чем шум шагов по траве, но медленнее. Слева виднеется большой прямоугольный мол, косо уходящий в сторону открытого моря, и на самом его конце, у входа в порт, - башенка маяка.
        Продолжая свой путь в том же направлении, идя то по холмистым лугам, то прямо среди утесов, Матиас останавливается перед длинной расселиной, расположенной перпендикулярно берегу. В своей верхней части она не превышает одного метра в ширину, сразу сужаясь книзу, и вскоре становится настолько узкой, что в нее может пройти только тело ребенка. Но расселина, должно быть, уходит гораздо глубже внутрь скалы; ее дно мешают увидеть выступы на стенах. Вместо того чтобы расширяться в сторону моря, она, наоборот, еще больше сужается - по крайней мере, на поверхности, - не оставляя на боковой стене обрыва, среди хаоса гранитных плит, спускающихся до самого песчаного берега, ни одного нормального отверстия. Так что проскользнуть туда с какой бы то ни было стороны невозможно.
        Матиас достает из кармана пакетик конфет, открывает его, кладет в него для балласта камешек, снова закрывает, несколько раз перекручивая целлофан, и наконец бросает туда, где щель наиболее широкая. Твердое тело ударяется о камень - раз, второй, - но падает, не разбиваясь и нигде не задерживаясь. Затем он скрывается из виду в поглотившей его темной пустоте.
        Склонившись над бездной и прислушавшись, Матиас слышит, как тот еще раз отскакивает от чего-то твердого. Последовавший сразу за этим характерный звук сообщает о том, что твердое тело наконец упало в отверстие, наполненное водой. Это отверстие во время прилива несомненно сообщается с морем, но их соединяют такие узкие и запутанные каналы, что вода вряд ли когда-нибудь вынесет пакетик наружу. Матиас распрямляется, делает крюк, чтобы обойти расселину, и продолжает свой прерванный путь. Он задумывается о том, любят ли крабы конфеты.
        Вскоре у его ног показываются плоские скалы, на которых покоится начало большого мола - широкие, слегка наклонные пласты из серого камня, которые спускаются прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок. Здесь таможенная тропа соединяется с дорогой побольше, которая, изгибаясь, уходит в глубь острова, оставляя позади, у самого края берега, древнюю полуобвалившуюся стену, оставшуюся, очевидно, от старого королевского города.
        Матиас спускается по камням без труда, благодаря их удобному расположению. Перед ним возвышается внешняя стена мола, прямой линией вертикально убегающая к причальному маяку.
        Он взбирается на последний склон, затем поднимается еще на несколько ступеней, которые ведут к набережной через проем, проделанный в массивном парапете. Он снова оказывается на бугристой мостовой, свежеумытой утренним дождем. Вода в порту гладкая, как в замерзшем пруду. На ее поверхности уже нет ни малейшего волнения, ни малейшей ряби у берегов, ни малейшей зыби. В конце пристани идет погрузка ящиков на стоящее у причала маленькое рыболовное судно. Три человека - два на берегу и один на палубе - механическими движениями передают их из рук в руки.
        Обнажившаяся вдоль берега полоса ила выглядит уже не так, как в предыдущие дни. Тем не менее, чтобы понять природу этого изменения, Матиасу приходится несколько секунд подумать, потому что на этом темно-сером полотне не бросается в глаза ничего необыкновенного: только оно какое-то «чистое», весь мусор, которым оно было усыпано, вдруг куда-то исчез. Матиас вспомнил, что накануне он действительно заметил группу людей, которые, воспользовавшись отливом, занимались таким необходимым трудом, как очистка. Эта привычка к уборке, сказала ему квартирная хозяйка, сохранилась на острове еще со времен военного флота. Коммивояжер, разумеется, сделал вид, что знает об этом из своих детских воспоминаний; но на самом деле он совершенно забыл об этой подробности, равно как и обо всем остальном, и эти картины ему уже ничего не напоминали.
        Панцири ракообразных, обломки железа и посуды, полусгнившие водоросли - все это исчезло. Затем море сровняло слой ила и, отступая, оставило за собой гладкий и чистый песок, из которого порой одиноко торчат лишь редкие камешки круглой гальки.
        Как только Матиас вошел в зал кафе, его окликнул хозяин: для Матиаса представилась возможность вернуться в город, не дожидаясь завтрашнего вечернего парохода. Одно рыбацкое судно - то самое, что стоит у причала, - скоро отправляется на континент; оно согласно, несмотря на строгие правила, взять на борт одного пассажира. Сквозь стеклянную дверь Матиас смотрит туда, на маленький синий кораблик, на котором так же споро и машинально по-прежнему идет погрузка.
        - Владелец судна - мой друг, - говорит хозяин. - Он сделает это ради вас.
        - Да, благодарю вас. Но у меня еще есть действующий обратный билет, я бы не хотел, чтобы он пропал.
        - Будьте спокойны, там с вас много не попросят, а пароходная компания, может быть, вернет деньги.
        Матиас качает головой. Он провожает глазами силуэт человека, идущего теперь по молу со стороны причального спуска.
        - Это было бы удивительно, - говорит он. - И потом, наверное, садиться на корабль надо прямо сейчас?
        - Есть еще добрых четверть часа. У вас полно времени, чтобы пойти за вещами.
        - Но позавтракать времени уже нет.
        - Могу быстро сделать вам черный кофе.
        И тут же хозяин наклоняется к открытому буфету, чтобы взять оттуда чашку, но Матиас останавливает его жестом руки и с недовольной гримасой говорит:
        - Если я без спешки не выпью хороший кофе с молоком и не съем два-три бутерброда, я уже не человек.
        Хозяин поднимает вверх руки и улыбается в знак того, что ничего не может поделать. Матиас отворачивается к окну. Кажется, будто рыбак в красном костюме, идущий по пристани, пока на него не смотрели, оставался на том же месте; однако шагая так ровно, он, наверное, заметно продвинулся за последние несколько реплик. Его перемещения нетрудно проследить по корзинам и рыболовецким принадлежностям, раскиданным на его пути. Пока Матиас провожает его глазами, человек быстро один за другим оставляет эти ориентиры позади себя.
        Матиас улыбается хозяину в ответ, а затем добавляет:
        - Впрочем, мне надо еще расплатиться за комнату. Моей квартирной хозяйки сейчас наверняка нет дома.
        Снова взглянув сквозь стеклянную дверь, Матиас еще раз испытывает такое же удивление: рыбак находится точно в том месте, где, как ему кажется, он видел его мгновением раньше, когда отвел взгляд, и по-прежнему идет тем же ровным и торопливым шагом среди сетей и ловушек. Как только наблюдатель перестает смотреть на него, он застывает на месте, чтобы вновь начать движение именно в тот момент, когда взгляд снова обращается к нему - как будто никакой остановки не было, потому что увидеть, как он останавливается или снова начинает идти, невозможно.
        - Как хотите, - говорит хозяин. - Раз вам так хочется остаться с нами… Сейчас я подам вам завтрак.
        - Давайте, сегодня утром я голоден.
        - Не удивительно! Вы ничего не поели вчера вечером.
        - Я бываю голоден в основном по утрам.
        - Во всяком случае, никто не скажет, что вам не понравилось в здешних краях! Вы даже боитесь потерять лишний день здесь.
        - Что касается здешних мест, понимаете, я знаю их давно. Я ведь здесь родился, я вам уже говорил.
        - У вас было предостаточно времени, чтобы выпить кофе и сходить за вещами. Что касается денег, то вы гораздо больше тратите, оставаясь тут.
        - А! Ну и пусть. Я не люблю принимать решения вот так, в последнюю минуту.
        - Как хотите. Сейчас я подам вам завтрак… Смотрите, вот как раз и малыш Луи!
        Входная дверь открывается, чтобы впустить моряка в выцветшем красном костюме, того, который только что шагал по молу. Впрочем, его лицо знакомо Матиасу.
        - Отбой, парень, - говорит ему хозяин. - Твоя посудина не понадобится.
        Коммивояжер вежливо улыбается молодому человеку.
        - Знаете, я не очень-то и тороплюсь, - говорит он.
        - А я думал, что вы, вероятно, хотите поскорей покинуть остров, - говорит хозяин.
        Матиас тайком наблюдает за ним. С виду кажется, что у того решительно ничего нет на уме. Молодой моряк, не отпуская дверной ручки, поочередно смотрит на обоих. У него худое и серьезное лицо. Его глаза как будто ничего не видят.
        - Нет, - повторяет Матиас, - я не очень тороплюсь.
        Никто ему не отвечает. Хозяин стоит, прислонясь к косяку двери за стойкой, повернувшись лицом к моряку в матросской блузе и брюках из красной ткани. Зрачки молодого человека застыли теперь на дальней стене, в углу зала, где находится китайский бильярд. Можно подумать, он ждет, что кто-то должен прийти.
        Наконец он выцеживает из себя два-три слова и выходит. Хозяин в свою очередь тоже уходит со сцены - только через другой выход, в дальние комнаты, - но почти сразу же возвращается. Он огибает прилавок и подходит к стеклянной двери, чтобы выглянуть наружу.
        - Этот дождик, - говорит он, - будет лить теперь весь день.
        Далее он добавляет еще несколько замечаний относительно погоды - климата острова в целом и метеорологических условий за последние недели. В то время как Матиас опасался новых сомнений в отношении тех неубедительных причин, которые он выдвинул в оправдание своего отказа, человек, похоже, напротив, полностью одобряет его поведение: в самом деле, этот день совершенно не подходит для прогулки на рыболовном судне. Не потому, что можно попасть в шторм - в такую тихую погоду, - а потому, что на столь скромной рыбацкой шхуне нет даже подходящего места, чтобы укрыться от дождя; коммивояжер промок бы до костей задолго до прибытия в порт.
        Еще хозяин упрекнул такие корабли в том, что на них грязно: хотя их беспрестанно моют, выливая ведра воды, по всем углам вечно остаются какие-то рыбные отбросы, как будто они там растут. И еще невозможно взяться ни за один конец веревки, не перепачкав руки в смазке.
        Матиас украдкой бросает взгляд в его сторону. Совершенно очевидно, что у него нет на уме ничего такого - и даже вообще ничего нет на уме, - что он говорит просто так, не придавая своим словам ни малейшего значения. Впрочем, он говорит без всякого убеждения. С равным успехом он мог бы и помолчать.
        Молодая официантка появляется из-за стойки бара, семеня мелкими шажками и неся на подносе посуду для завтрака. Она расставляет ее на столе, за который садится Матиас. Теперь она знает место, которое должна занимать каждая вещь, и больше не теряется и не ошибается, как в первый день. Только некоторая медлительность слегка выдает еще ее прилежную старательность. Закончив накрывать на стол, она поднимает на коммивояжера - но не более чем на секунду, только в быстром взмахе ресниц - свои большие темные глаза, чтобы посмотреть, доволен ли он. На этот раз кажется, будто она ему незаметно улыбнулась.
        Последний раз окинув взглядом накрытый стол, она слегка протягивает руку, как будто желая что-то переставить - может быть, кофейник, - но все стоит на своих местах. Рука у нее маленькая, а запястье необыкновенно тонкое. Глубоко врезавшаяся веревка оставила на запястьях красные следы. Тем не менее она была завязана не туго. Должно быть, веревка врезалась в плоть вследствие тщетных попыток девочки освободиться. Ей пришлось связать и лодыжки - но не соединив ноги вместе, что было бы слишком просто, а зафиксировав каждую на земле так, чтобы они были расставлены примерно на метр друг от друга.
        Для этой цели у Матиаса еще оставался хороший кусок веревочки, потому что та оказалась длиннее, чем он ожидал. Кроме того, ему понадобились два крепко вбитых в землю колышка… Это идеальное решение ему подсказали овцы, которые паслись рядом. Как он не подумал об этом раньше? Сначала он связывает ей обе ноги вместе, чтобы она сидела спокойно, пока он меняет местами овец; овцы не успевают встревожиться - настолько проворно он действует, привязывая их всех вместе - а не в две пары и одну овцу отдельно. Таким образом он добывает два металлических колышка - заостренные штыри с головкой, загнутой в форме кольца.
        Труднее всего ему было потом вернуть каждую овцу на свое место, так как за это время они перепугались. Они носились кругами, натягивая веревку… Зато она теперь стояла покорно, руки были спрятаны за спину - чуть пониже, в ложбинке поясницы, - ноги выпрямлены и расставлены в стороны, рот растянут кляпом.
        Все становится еще спокойнее: никелированный велосипед остался лежать один на склоне, в ложбинке над обрывом, четко выделяясь на фоне низкорослых трав. Несмотря на сложное устройство деталей, его очертания совершенно чисты, без всякого намека на беспорядок или неясности. Полированный металл не сверкает никаким неуместным блеском, несомненно, по причине тончайшего - словно пар - слоя пыли, которым он покрылся в дороге. Матиас спокойно допивает из кружки остатки кофе с молоком.
        Хозяин гостиницы, который снова вернулся на свой наблюдательный пост у стеклянной двери, объявляет ему, что рыбацкое суденышко отчалило. Его борт медленно отдаляется от скошенного каменного края пристани; между ними, в глубине все увеличивающегося разреза, виднеется черная вода.
        - К четырем часам вы могли бы быть дома, - не оборачиваясь говорит хозяин.
        - Да ладно! Меня никто не ждет, - отвечает Матиас.
        Тот больше ничего не говорит, по-прежнему наблюдая за маневрами корабля - который повернулся теперь противоположным бортом, перпендикулярно изначальному направлению, носом к выходу из гавани. Несмотря на расстояние, на его борту можно прочитать нарисованные белой краской цифры.
        Матиас встает из-за стола. Его заставляет остаться здесь до завтра, добавляет он, еще одна, последняя причина: прежде чем уехать из этих мест, он хочет завершить исследование рынка, которое не закончил в первый вечер. Поскольку теперь у него было времени даже больше, чем нужно, то вчера он ничего не делал - или почти ничего, - поскольку рассчитывал на третий день, дабы нормально выполнить окончательную часть своего кругового маршрута. Он объясняет хозяину общий рисунок своего путешествия по острову: нечто вроде восьмерки, в которой поселок занимает не самое центральное место, а точку, расположенную на краю одного из завитков - северо-западного. На вершине этого завитка находится мыс Лошадиный. Отсюда до порта - то есть от силы четверть предусмотренного маршрута - это и есть тот отрезок пути, который он снова должен пройти за сегодняшний день, однако на этот раз не пропуская ни одной остановки и ни одного поворота. Так как во вторник время поджимало, он действительно не заехал в большинство из тех мелких поселений, через которые не проходит шоссе. В конце ему пришлось принять решение не
останавливаться больше вообще, даже у дверей, мимо которых он проезжал, и нестись на всей скорости, на какую только был способен его велосипед.
        Сегодня ради такого короткого отрезка пути ему не понадобится брать напрокат велосипед: он вполне успеет пройти весь этот путь пешком. Тем не менее он предпочитает отправиться немедленно и не возвращаться на обед в поселок. Поэтому он просит хозяина гостиницы приготовить для него два бутерброда с ветчиной, за которыми он вернется через две минуты, после того как сходит за чемоданчиком с часами.
        Квартирная хозяйка замечает его через открытую дверь кухни, когда он проходит по коридору. Она кричит ему любезно: «Здравствуйте, месье!» Он сразу видит, что у нее нет к нему ничего конкретного - и неконкретного тоже. Тем не менее она подходит к двери; сам он останавливается; она спрашивает, хорошо ли он спал - да; вчера он не закрывал на ночь ставни - да; когда дует восточный ветер, их не всегда открывают даже днем… и т. д.
        В комнате он с первого взгляда замечает, что под столом нет чемоданчика. Однако тут же вспоминает, что утром переставил его в другое место. Кончиками пальцев, поскольку там нет ни ручки, ни ключа, он открывает большой шкаф, достает чемодан, закрывает шкаф. На этот раз он выходит из дома через дверь и идет в поселок по дороге. Капли дождя стали такими редкими и крохотными, что надо специально обращать на них внимание, чтобы заметить.
        Матиас входит в кафе «Надежда», кладет завернутые в желтую бумагу бутерброды в левый карман куртки и идет дальше в направлении небольшой площади, по мостовой, которая благодаря влажности стала ярче.
        Витрина скобяной лавки пуста: из нее были убраны все выставленные товары. Внутри, на выставочном прилавке, лицом к улице стоит человек в серой рубашке. Так что его черные фетровые тапочки, носки и нижняя часть штанов, задравшихся вслед за поднятыми руками, средь бела дня выставлены на всеобщее обозрение в метре от земли. В каждой руке он держит большую тряпку; но левая только опирается на стекло, тогда как правая небольшими круговыми движениями вытирает его поверхность.
        Завернув за угол возле лавочки, Матиас нос к носу сталкивается с девушкой. Он отходит, уступая ей дорогу. Но она стоит и смотрит на него, как будто собираясь с ним заговорить и несколько раз переводя взгляд с чемодана на его лицо.
        - Здравствуйте, месье, - наконец произносит она. - Это не вы тот коммивояжер, который продает наручные часы?
        Это Мария Ледюк. Она как раз хотела увидеть Матиаса; она пошла бы даже туда, где он живет, потому что узнала, что он все еще на острове. Она хочет купить часы - что-нибудь надежное.
        Матиас считает, что нет необходимости возвращаться вместе с ней в дом ее матери - последний дом на выезде из поселка, по дороге к большому маяку, - тогда он отклонится от своего нынешнего маршрута. Он указывает ей на вымощенный тротуар, окружающий решетку у монумента павшим: поскольку дождь перестал, они прекрасно смогут посмотреть товар и там. Он кладет чемоданчик на мокрые камни и щелкает замком.
        Не переставая перебирать первые картонки, которые он, показав клиентке, одну за другой складывает на дно крышки, он рассказывает ей об их несостоявшейся встрече в Черных Скалах, надеясь, что она сама упомянет о трагическом происшествии, лишившем ее младшей сестры. Но так как девушка не проявляет никакого намерения разговаривать на эту тему, ему приходится прямо перейти к ней. Впрочем, она обрывает речи Матиаса и ограничивается лишь тем, что сообщает время похорон - в пятницу утром. Из ее слов ясно, что семья желает, чтобы церемония прошла как можно скромнее, в присутствии только близких родственников. Можно подумать, что у нее осталась еще какая-то неприязнь по отношению к покойной; у нее больше нет времени задерживаться, говорит она, возвращаясь к занимающей ее сделке. Через несколько минут она совершила выбор и решила, что наилучшим способом уладить дело будет следующий: коммивояжер просто оставит часы в том кафе, где он обедает; а она, со своей стороны, оставит там деньги. Не успел Матиас закрыть чемодан, как Мария Ледюк уже ушла.
        По другую сторону от монумента павшим он видит рекламную доску кинотеатра, оклеенную совершенно белой бумагой, которая закрывает всю ее деревянную поверхность. В этот момент из табачной лавки выходит владелец гаража, держа в руках небольшую бутылочку и тонкую кисточку. Матиас спрашивает, куда делась вчерашняя цветастая афиша; та афиша, отвечает владелец гаража, не соответствовала фильму, бобины с которым были тогда же получены; распространитель ошибся, посылая их. Так что объявление о программе на следующее воскресенье придется теперь просто написать чернилами. Матиас уходит, когда человек уже принимается за свою работу, твердой рукой выводя большую букву О.
        Пройдя по улице, начинающейся направо от мэрии, коммивояжер идет мимо старого дока, совершенно сухого из-за отлива - потому что шлюзы сломаны и в нем уже давно не держат воду. По всей видимости, и здесь ил был вычищен.
        Затем он идет вдоль высокой стены форта. За ней дорога снова поворачивает к берегу, но не спускается к морю, а продолжается, изгибаясь налево, в направлении мыса.
        Гораздо быстрее, чем ожидал, Матиас добирается до перекрестка, откуда отходит дорога, ведущая к деревне Сен-Совер - последнему систематически изученному им месту. Там он продал всего одну пару часов - последнюю за тот день, - но поскольку он ревностно и без особой спешки обошел основные дома в этой деревне, бесполезно снова пытать там счастья.
        Так что, повернув обратно, он идет дальше прямо по шоссе, быстрым шагом направляясь в сторону поселка.
        Примерно через пятьдесят метров он опять видит справа уединенный домик, построенный у самой обочины - который не заинтересовал его во вторник по причине его небогатого вида. Тем не менее он выглядит как большинство строений на острове: простенький, одноэтажный, с двумя квадратными окошками по бокам низкой двери.
        Он стучит по дверной доске и ждет, сжимая в левой ладони ручку своего чемоданчика. Недавно подновленная блестящая краска удивительно похоже имитирует древесные сучки и прожилки. На уровне его взгляда нарисованы рядом два округлых сучка, похожих на пару очков. Коммивояжер стучит второй раз своим широким перстнем.
        Он слышит шаги в коридоре. Дверь приоткрывается, и из нее выглядывает голова женщины, чье лицо ничего не выражает - ни приветливости, ни недовольства; ни доверия, ни недоверия; ни даже удивления.
        - Здравствуйте, мадам, - говорит он. - Не хотите ли посмотреть замечательные часы? Вы таких никогда не видели: превосходное качество, прочность, надежность, саморегулируемость гарантированы - по ценам, какие вы даже не можете себе представить. Вы только взгляните! Всего минутку - это время не пройдет для вас зря! Одну минутку - только посмотреть: это ни к чему вас не обязывает.
        - Пожалуйста, - говорит женщина. - Входите.
        Он проходит в коридор, затем в первую дверь направо - на кухню. Он кладет чемоданчик на большой овальный стол, занимающий середину комнаты. Новая клеенчатая скатерть украшена пестрыми цветочками.
        Он нажимает подушечками пальцев на замки, и они отщелкиваются. Двумя руками - по одной с каждой стороны, положив большие пальцы на уголки с медными заклепками, - он берется за крышку и откидывает ее. Крышка широко распахивается и остается в таком опрокинутом положении, ее наружная часть покоится на клеенчатой скатерти. Правой рукой коммивояжер достает из чемодана черный ежедневник и кладет его на дно крышки. Затем он берет рекламные проспекты и кладет их на ежедневник.
        Затем левой рукой он берет за левый нижний угол первую прямоугольную картонку и держит на уровне своей груди, наклонив на сорок пять градусов от себя и так, что оба длинных ребра оказываются параллельны поверхности стола. Большим и указательным пальцами правой руки он берет защитную бумагу, прикрепленную на верхней части картонки; держа эту бумагу за правый нижний угол, он приподнимает ее и заворачивает вокруг оси крепления до тех пор, пока она не минует своего вертикального положения. Затем он отпускает бумагу, которая, одним своим краем по-прежнему держась на верхней части картонки, свободно продолжает заворачиваться назад и в конце концов снова занимает почти вертикальное положение, хотя и немного смещенное благодаря естественной жесткости бумажного листка. В это время правая рука возвращается к груди коммивояжера, то есть опускается на высоту середины картонки и одновременно перемещается влево. Сжатые вместе большой и указательный пальцы вытягиваются вперед, а остальные три пальца загибаются внутрь ладони. Он приближает конец вытянутого указательного пальца к кругу циферблата часов,
находящихся на…
        …к кругу циферблата часов, находящихся на его запястье, и говорит:
        - Четверть пятого ровно.
        У основания выпуклого стекла он видит длинный и заостренный ноготь своего пальца. Он, разумеется, подстригал их совсем иначе. И с сегодняшнего вечера…
        - Сегодня вовремя, - говорит женщина.
        Она удаляется в сторону носовой части маленького пароходика, сразу же скрывшись в толпе пассажиров, теснящихся на палубе. Большинство из них еще не устроились на время поездки; они беспорядочно бродили в поисках удобного места, толкались, окликали друг друга, собирали и пересчитывали багаж; другие стояли вдоль борта со стороны мола, желая в последний раз махнуть рукой оставшимся на берегу семьям.
        Матиас же облокотился на планшир и стал смотреть на воду, которая набегала косой волной, умирая на каменном склоне. Всплески и покачивание поверхности воды в укромном углу возле причального спуска были слабыми и мерными. Чуть дальше вправо ребро, образованное наклонной плоскостью и вертикальной стенкой, начало наискось удаляться.
        Сирена издала последний резкий и протяжный гудок. Затем послышался электрический звонок поднимаемого трапа. Полоса глубокой, чернеющей воды у борта корабля незаметно увеличивалась.
        За ней сквозь тонкий слой воды, покрывающей камень, чрезвычайно отчетливо проглядывали все мельчайшие шероховатости плит, а также цементные швы, разделяющие их более или менее впалыми линиями. Неровности в воде казались и более явственными, чем на воздухе, и в то же время более нереальными, представая взгляду в резко очерченных - быть может, преувеличенно резких - тенях, не создавая при этом впечатления, что эти выступы настоящие, словно это было только изображение, создающее иллюзию реальности.
        Прилив продолжался, хотя уровень моря уже был высок по сравнению с тем, что было утром, когда пароход причаливал. Коммивояжер подошел к причалу, чтобы взглянуть на пассажиров: там были только безобидные на вид граждане, возвращающиеся домой местные жители, которых на пристани ждали дети и жены.
        На подножие еще сухой части наклонного спуска накатила волна посильнее, внезапно увлажнив новый участок шириной по меньшей мере в пятьдесят сантиметров. Когда она откатилась, на гранитном камне проступили многочисленные серо-желтые знаки, которые до сих пор были не видны.
        В укромном углу возле причального спуска вода мерно вздымалась и опадала, напоминая коммивояжеру движение волн на многие мили от маленького острова, у плавучего буя, мимо которого проходил корабль. Он подумал, что часа через три сойдет на берег. Он слегка отступил, чтобы бросить взгляд на фибровый чемоданчик, стоящий у его ног.
        Это был большой жестяной буй, подводная часть которого состояла из острого конуса, над которым возвышалась сложная конструкция из металлических прутьев и пластин. Все это вместе поднималось из воды на три-четыре метра. Около половины этой величины составляло само по себе коническое основание. Все остальное делилось на три, очевидно, равные доли: сначала, как продолжение конуса, шла небольшая решетчатая башенка квадратного сечения - четыре металлические опоры, соединенные поперечинами. Над ней было нечто вроде цилиндрической клетки с вертикальными прутьями, в центре которой находился световой сигнал. Наконец, все сооружение венчали, отделенные от цилиндра стержнем, продолжающим его главную ось, три сплошных и расположенных один над другим равносторонних треугольника, так что на вершине одного покоилась середина горизонтального основания следующего. Вся эта конструкция была выкрашена в глубокий черный цвет.
        Поскольку сооружение это было слишком тяжелым, чтобы следовать движению волн, уровень воды возле стенок конуса поднимался и опускался в ритме их качания. Несмотря на прозрачность воды, подробности дна не просматривались - только пляшущие формы: каменные гряды, скалы, длинные водоросли или просто отражения многочисленных…
        Коммивояжер снова подумал, что через три часа он сойдет на берег.
        notes
        Примечания
        1
        Robbe-Grillet A. Les Gommes. Paris, 1953. P. 38.
        2
        Robbe-Grillet A. Le Miroir qui revient. Paris, 1984. P. 216.
        3
        Robbe-Grillet A. Le Miroir qui revient. Paris, 1984. P. 21.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к