Библиотека / Философия / Лукомский Л : " Печальные Времена Дамаский Диадох Как Представитель Афинской Школы Неоплатонизма " - читать онлайн

Сохранить .
Печальные времена. Дамаский Диадох как представитель афинской школы неоплатонизма Роман Викторович Светлов
        Л Ю Лукомский
        Для европейского Запада границей между античностью и «темными ве­ками», предшествовавшими новому (средневековому) расцвету культуры, стало свержение последнего западноримского императора Ромула Августула; подобной границей для средиземноморского Востока явилось правление Юстиниана I (527 - 565 гг.). Грозная фигура неутомимого властителя, по­пытавшегося сцементировать державу на основе никейского православия и возвратить наследникам римского величия все, утерянное на Западе, вызы­вала и будет вызывать противоречивые суждения. Происходившая при Юс­тиниане «византийская реконкиста» - десятилетиями длившаяся борьба с германскими королевствами за Северную Африку, Италию, Испанию - менее чем на сотню лет вернула ромеям положение владык мира, омываемо­го водами Средиземного моря. Но в конечном итоге усилия Юстиниана по­дорвали силы государства. Уже при нем Византийская империя не смогла противостоять натиску славян, наводнивших ее территорию от Дуная до Пе­лопоннеса. А при Ираклии, пятом преемнике Юстиниана, арабы лишили византийцев последних надежд на мировое господство.
        Дамаский Диадох как представитель афинской школы неоплатонизма
        Печальные времена
        И в частной, и в общественной жизни царили печаль и уныние, словно какое-то несчастье свалилось на людей с небес, и жизнь для них стала без радости.
        Прокопий Кесарийский.Тайная история
        Для европейского Запада границей между античностью и «темными ве­ками», предшествовавшими новому (средневековому) расцвету культуры, стало свержение последнего западноримского императора Ромула Августула; подобной границей для средиземноморского Востока явилось правление Юстиниана I (527 - 565 гг.). Грозная фигура неутомимого властителя, по­пытавшегося сцементировать державу на основе никейского православия и возвратить наследникам римского величия все, утерянное на Западе, вызы­вала и будет вызывать противоречивые суждения. Происходившая при Юс­тиниане «византийская реконкиста» - десятилетиями длившаяся борьба с германскими королевствами за Северную Африку, Италию, Испанию - менее чем на сотню лет вернула ромеям положение владык мира, омываемо­го водами Средиземного моря. Но в конечном итоге усилия Юстиниана по­дорвали силы государства. Уже при нем Византийская империя не смогла противостоять натиску славян, наводнивших ее территорию от Дуная до Пе­лопоннеса. А при Ираклии, пятом преемнике Юстиниана, арабы лишили византийцев последних надежд на мировое господство.
        Усилия, пусть даже кончающиеся крахом, всегда привлекали к себе вни­мание потомков. Тем более, если они оказывались направленными против разрушения культуры, традиций, против варваризации, ради сохранения благородных традиций старины. Однако лишь самый наивно-романтический взгляд смог бы обнаружить в Юстиниане трагическую фигуру гения, борю­щегося с обескураживающим реализмом исторических закономерностей. Ибо античными в Юстиниане были лишь титул и претензии. Все осталь­ное - от идеологии до армии - принадлежало средневековью, причем са­мому «темному» его периоду.
        Стремясь вернуть прошлую государственную мощь Рима, Юстиниан, однако, рвал со всем, что когда-то эту мощь создавало. Он рушил одну традицию за другой. Крайне честолюбивый завоеватель, он лично не возгла­вил ни одного похода за границы своего государства. Организовав­ший эпохальную по своей сути кодификацию римского права (что приве­ло к возникновению т. н. кодекса Юстиниана), он считал себя «живым законом», чуть ли не прямой эманацией властной стороны Божествен­ного Разума. Почитая церковь, создавая законы о неотчуждаемости цер­ковного имущества, наделяя церковные структуры правами юридического лица, он тем не менее ставил себя выше их и считал, что как в политических вопросах, так и в вопросах вероисповедания статус императора превышает статус любого теолога, любого церковного иерарха. Отвоевывая у остготов Рим, все еще наполненный памятниками языческой старины, Юстиниан повсюду водворял атмосферу нетерпимости и гонений по отно­шению к язычникам. Управляя государством, созданным некогда на осно­ваниях принципата, столетиями сохранявшего - где лишь по видимости, а где и в полном объеме - институты
республики, он проявил себя как при­верженец крайнего авторитаризма, как необычайно своенравный монарх, по­добие которому мы можем найти только на Востоке. Интересуясь богосло­вием, он фактически лишил права на существование греческую философию, некогда использовавшуюся в качестве интеллектуальной базы первыми хри­стианскими теологами. Интересуясь богословием, он выступал с осуждением не только христиан, не принимавших никейского вероисповедания, но и Оригена, крупнейшего экзегета, жившего задолго до Никейского собора и споров, вызванных принятым на последнем «символом веры». Почитая об­разованность, он запрещал книги. Приближая к себе ярких людей, он либо ломал их волю (что случилось со знаменитым полководцем Велизарием), либо превращал во мздоимцев (как юриста и администратора Трибониана), либо делал своими тайными врагами (как это произошло с Прокопием Кеса­рийским, историком, описавшим завоевательные войны Юстиниана и вместе с тем оставившим «Тайную историю», политический памфлет, подобного которому по накалу ненависти к царственным особам в ближайшие века бо­льше не создавалось).
        Собственно говоря, фигура любого великого политического деятеля пол­на противоречий. И нет ничего удивительного в том, что список взаимоис­ключающих черт византийского императора можно продолжить и далее. Но, как осторожно ни относиться к оценке деятельности Юстиниана в целом, нет сомнений, что с точки зрения сохранения культурных традиций он сыграл откровенно отрицательную роль. После десятилетий идеологи­ческой и теоретической цензуры, осуществлявшейся при жизни императора, преемственность культурных связей была прервана. Вплоть до X столетия в Византии творческих личностей, подобных Максиму Исповеднику, можно будет пересчитать по пальцам, а «Мириобиблион» Фотия, добросовестный реферат множества древних рукописей, не свидетельство общей образован­ности, но, наоборот, указание на исключительность кругозора этого кон­стантинопольского патриарха. В культуре начинает господствовать ритори­ка, естественное средство консервации остатков былой полноты. Творчест­во, подобное исканиям участников «Каппадокийского кружка», оказывается просто невозможным.
        Поэтому, сколь бы многое ни совершил Юстиниан в плане утверждения ортодоксального никейского вероисповедания и окончательного установле­ния его юридического и экономического статуса и сколь бы велико ни было значение его «Кодекса» для истории европейского права, восшествие этого человека на престол означало наступление мрачных и печальных времен для культурной жизни империи.
        Тема «печальных времен» возникла не случайно, ибо деятельность Юстиниана непосредственно связана с судьбой Дамаския[1 - Есть странное созвучие в истории античной философии. Как сообщает Диоген Ла­эртский, Фалес первым был назван мудрецом во время архонтства в Афинах Дамасия. Закончилась же античная философия, когда во главе афинских платоников находился Да­маский. Сколь бы различна ни была этимология их имен, в обрамлении ими многовековой истории греческой мысли слышится некое эхо, быть может подчеркивающее «завершен­ность стиля» самого античного философствования.] последнего главы афинской Академии. Насильственное закрытие величайшей фило­софской школы в Афинах не было результатом естественного оскудения и изживания «впавшей в схоластику» античной философской мысли. Тот факт, что Прокл, чье теоретическое наследие все еще требует осмы­сления, творил в V столетии и умер всего за 50 лет до закрытия Ака­демии, уже должен вызвать сомнения в стереотипе «мирного успения» платонизма. Знакомство с сочинением Дамаския подтверждает, что на­следники Платона вовсе не превратились в поверхностных схоластов. Мы
уверены, что даже глубоко образованные историки философии, прочитав трактат «О первых началах», будут удивлены не только богатством за­ложенных в нем идей, но и легко угадываемыми (а порой вполне близкими к современным) путями их развития - особенно в вопросах о различии наличного бытия, сущего, сущности, в трактовке знания и т. д. Путями, ко­торые, правда, так и не были реализованы. Тем более нельзя считать плато­низм тех веков бессмысленной мистикой, лишь внешне прикрытой псевдорационалистическим философствованием[2 - Такого рода суждения неудивительны для авторов, работавших во времена «исто­рического материализма». Но более чем странными онн выглядят у таких образованных людей, как Ф. А. Курганов, написавший в прошлом столетии объемистое исследование: «Отношения между церковной и гражданской властью в Византийской империи» (Ка­зань, 1880), в котором он безапелляционно утверждал: «Вообще же, о закрытой Юсти­нианом философской школе в Афинах нужно заметить, что она в сущности была не фило­софской школой, а питомником языческого суеверия и магии» (С. 497).] Прекращение исторического суще­ствования
какого-либо явления далеко не всегда означает отсутствие у него жизненных сил, а интерес к темам богооткровения или чуда еще не свидете­льствует о принципиальном иррационализме - тем более, что подобный интерес был неотъемлемой чертой совсем не «отмиравшего» христианского богословия.
        Итак, существование неоплатонизма прекратилось не только в силу неких внутренних причин, но и в результате разрушительного воздейст­вия извне. Придя к власти, Юстиниан сразу же стал исповедовать прин­цип: «Справедливо лишать жизненных благ тех, кто не поклоняется Ис­тинному Богу». В первые два года его правления были изданы указы про­тив еретиков различного толка (савелиан, монтанистов, манихеев, ариан, несториан, монофизитов), против иудеев и т. н. самаритян [3 - Особое религиозное направление, где соединились иудейские и, вероятно, ранне­гностические идеи. Возникло после возвращения иудеев из Вавилонского пленения как результат оппозиции жителей Самарии (по большей части избежавших пленения) вновь складывающейся иерусалимской теократии. В I - II веках имело тенденции к сбли­жению с христианством; испытало влияние проповеди гностиков Симона Мага и Менан­дра. Практически было уничтожено Юстинианом.]. Имущество их храмов отписывалось в пользу государственной казны. Еретиков увольняли с государственной службы, они не могли заниматься «свободными искусствами», теряли право наследовать, после их
смерти собственность, принадлежавшая еретической «фамилии», переходила государству. Манихеев и монтаистов за исповедание их веры попросту казнили[4 - Дети становились наследниками лишь в случае приятия ими православия].
        В число подвергавшихся гонениям попали и язычники. Интересен термин, которым они обозначались в Юстиниановых «новеллах»: - - «эллинствующие», «подражающие эллинам». В христи­анской литературе I - III веков так нередко обозначались евреи, жившие за пределами Иудеи и говорившие по-гречески [5 - Отметим, что один из последних схолархов Академии, Марин из Неаполя Пале­стинского, на самом деле был «эллннствующим» - иудеем, оставившим веру отцов ради язычества. Имеются также свидетельства об иудейском происхождении Домиина из Лаодикеи, предшественника Прокла на посту главы Академии.]. Использование такого термина должно было, очевидно, подчеркнуть неестественность возвраще­ния к языческим нравам в условиях, когда государство идеологически де­кларировало всецелую приверженность православию. Прокопий Кеса­рийский в «Тайной истории» называет язычников «так называемыми эллинами», но в данном случае речь идет скорее о понятии, заимство­ванном из апологетики II столетия, когда христианские авторы, проти­вопоставляя себя язычникам, отождествляли последних с «эллинами», себя же именовали «варварами». У Прокопия
историческая искусст­венность языческого вероисповедания не акцентируется; «эллинами» он именует «поклоняющихся многим богам», дабы отличить их от многочис­ленных ответвлений христианства и иудаизма (и, вероятно, зороастризма). Из его кратких сообщений трудно понять, сколь значительную часть ви­зантийского общества составляли «эллины» [6 - Например, во время восстания «Ника» (532 г.) Юстиниан обвинил партию прасинов («зеленых», зачинщиков волнений), вожди которой были приверженцами монофнзитства, в том, что они - «иудеи, манихеи и самаритяне». В ответ прасины выдвинули против венетов («синих», поначалу державшихся лояльно по отношению к императору) обвинение в том, что те - «эллины». Поскольку в массе своей члены обеих партий были вполне православными жителями Константинополя, обвинения эти, очевидно, распро­странялись на партийное руководство, включавшее в себя и языческую аристократию.]. Однако обращение Юсти­нианом на них особого внимания, а затем «обличение в жертвоприноше­ниях и других нечестивых делах» тех, кто принял православие «по видимо­сти» [7 - Прокопий Кесарийский. Тайная история, .31 -
32.], как будто свидетельствуют о достаточном большом количестве «эллинствующих» [8 - См. в «Тайной истории» сообщение Прокопия о переходе в «многобожие» жителей Палестины, недовольных запретами Юстиниана.].
        Поскольку еретикам было запрещено преподавать в церковных школах и на государственных кафедрах, логично было предположить, что такая же участь ожидает языческих профессоров. К этому моменту на востоке Сре­диземноморья существовало несколько высших школ, где за счет государст­ва преподавались философия, риторика, богословие, право, математика и т. д. Самыми известными были Константинопольская (основана Феодоси­ем II в 425 г.), Бейрутская и Александрийская. Однако наиболее старой и почитаемой оставалась Афинская школа, в сущности унаследовавшая тради­ции платоновской Академии. Как известно, еще Адриан учредил в Афинах кафедру риторики. Его примеру последовал Марк Аврелий, создавший здесь же на базе существовавших к тому времени школ философские кафед­ры. Именно на Афины и обрушил свой удар Юстиниан. В 529 году (одно­временно с запретом на деятельность астрологов[9 - Своеобразное напоминание об изгнаниях астрологов вкупе с философами из Ри­ма, практиковавшихся в I столетии.]) он лишил язычников права преподавать на афинских кафедрах юриспруденцию и философию.
        Преследование язычества не было новостью для Византии. Еще сын Константина Великого арианин Констанций (правивший в 337 - 361 гг.) подвергал гонениям языческие корпорации. Сторонник Никейского символа Феодосий I в 392 году издал указ, согласно которому отправление языческих обрядов приравнивалось к оскорблению величества. В 416 году под влиянием сестры Феодосия II Пульхерии язычники были лишены права занимать госу­дарственные должности [10 - Л в 448 году было сожжено множество антихристианских книг.]. К счастью для «эллинствующих», история каж­дый раз предоставляла им отсрочку. Вслед за Констанцием правил знамени­тый реставратор старины Юлиан Отступник, а Феодосий I умер через три года после своего антиязыческого указа. Избрание в 428 году Константино­польским патриархом Нестория привело к продолжительной междуусобице в среде христиан, и на протяжении следующего столетия сохранялось извест­ное равновесие: христианство постепенно вытесняло из народных масс мно­ГОБОЖИЕ, зато образованная языческая элита продолжала существование в Александрии, Константинополе и Афинах И поставляла немалое количество
администраторов и правоведов для государственного аппарата.
        Юстиниан не дал язычеству отсрочки. Запрет на занятие должностей и на наследование имущества лишил язычество возможности для суще­ствования в Византии [11 - От Юстиниана «досталось» не только языческой интеллигенции, но и вообще об­разованным людям. См.: «Тайная история», XXVI.5: «Однако и врачей, и преподавате­лей свободных искусств заставил он испытать недостаток в самом необходимом».]. Началась эмиграция - на Запад, в остгот­ский Рим и вестготскую Кордубу, и на Восток, в Персидское государство, ДАВНО уже ставшее местом укрытия для всех недовольных правительством Константинополя.
        Философов, как и астрологов[12 - Печальная судьба астрологов была вызвана издревле существовавшим в Риме за­претом на гадания о будущем государе и о судьбе ныне здравствующего] не раз изгоняли и из императорского Ри­ма. Однако даже при Домициане запрет на их деятельность касался только Италии и римских колоний, поэтому им не приходилось искать убежища за пределами государства. Теперь же началась самая настоящая философская эмиграция: поездка лучших афинских профессоров к шаху Хосрову - и возглавлял эту поездку автор трактата «О первых началах» Дамаский.
        Здесь самое время повести речь о его жизни, однако для того, чтобы про­яснить биографию этого человека, мы имеем не так много достаточно надеж­ных свидетельств. Родился он в Дамаске, по традиционной датировке - в 458 году. В последнее время отстаивается другая дата - 462 год (Ж. Ас­мус и А. Вестеринк) - по той причине, что иначе Дамаский совершил бы путешествие в Персию, будучи в слишком преклонном возрасте [13 - Остается только удивляться несуразности дат, донесенных до нас раннесредневе­ковыми источниками и чрезмерной серьезности историков, пытающихся их интерпрети­ровать.]. Неизвест­но, в каком году он прибыл в Афины; обычно считается, что перед этим Да­маский учился в Александрии у ритора Теона Александрийского, а филосо­фии - у платоника Аммония. Более того, он сам чуть ли не девять лет пре­подавал риторику в той же Александрии, из чего как будто следует однозначный вывод, что в Афинах он появился после смерти Прокла, кото­рая, по общему мнению, произошла в 485 году. Косвенными подтверждения­ми того, что Дамаский не входил в круг непосредственных учеников Прокла, служит и совершенная
самостоятельность философствования нашего автора. Его истолкование текстов Платона по ряду принципиальных моментов от­личается от Проклова, а из афинских неоплатоников он много более почитает Сириана, нежели своих непосредственных предшественников.
        Однако Симпликий, друг и ученик Дамаския, сохранил в комментариях К «Физике» Аристотеля указание на то, что учителем Дамаския был именно Прокл. Как понимать это свидетельство? Ж. Комбе в статье «Прокл и Да­маский» предполагает, что он обучался риторике в Афинах. Тогда, даже ес­ли принять более позднюю дату рождения Дамаския, его можно было бы причислить к людям, знавшим Прокла. Впрочем, французский автор, об­суждая свою гипотезу, сомневается, слушал ли Дамаский специально фило­софские лекции Прокла (но с текстами последнего он был знаком глубоко).
        Впрочем, если вернуться к жизнеописанию Прокла, составленного его учеником и преемником по руководству Академии Марином, то мы встре­чаем утверждение, что Прокл прожил семьдесят пять лет[14 - См.: Марин. Прокл, или О счастье, 3, 26 (пер. М. Л. Гаспарова). Далее: Марин]. Хотя это утверждение противоречит другим сведениям, приводимым Марином, а именно гороскопу, согласно которому дата рождения Прокла приходится на 412 год, и упоминанию о солнечном затмении в связи с его смертью, относящемуся к 485-му [15 - Откуда и ведет происхождение традиционная трактовка лет жизни Прокла, хотя отнесение Марином смерти Прокла к солнечному затмению 485 года могло бьггь гиперболой.], принятие в качестве года его смерти 487-го по­зволило бы в случае использования ранней датировки рождения Дамаския (458 г.) признать возможным девятилетнее пребывание последнего в Алек­сандрии и прибытие в двадцатидевятилетнем возрасте в Афины еще до смерти Прокла.
        Впрочем, даже в последнем случае далеко не все остается понятным. До­статочно ли даже годичного пребывания рядом с Проклом для того, чтобы именоваться его учеником? Не вызвано ли неприятие Дамаскием некоторых положений Прокла тем, что тот, находясь последние пять лет жизни, как го­ворит Марин, «в бессилии» [16 - Марин, 26.], просто не успел лично разъяснить свою пози­цию (в соответствии с нашей гипотезой или гипотезой Ж. Комбе), или Да­маский прибыл в Афины уже сформировавшимся философом? К кому отно­сятся последние слова Марина из жизнеописания Прокла: «О друзьях и учениках его пусть пишет, кто хочет, всю истину: их у него отовсюду было много, и одни были ему только слушателями, а другие - ревностными по­следователями и товарищами в философии... И не раз говорил он, что, будь на то его воля, он из всех старинных книг оставил бы только оракулы [17 - Имеются в виду «Халдейские оракулы», составленные во II столетии жрецом Юлианом и его сыном, носившим то же имя.] да „Тимея”, а все остальное уничтожил бы для нынешних людей, которые то­лько себе же вредят, подступаясь к книгам неискушенно и
опрометчиво» [18 - Марин, 38.]. Кто это - «всего лишь слушатели»? И кого нужно понимать под «нынеш­ними людьми» - утерявшую навыки образования и почтение перед древно­стью массу современных Проклу обывателей? Христианских теологов, по­нимавших Платона совсем не так, как это было принято в Академии? Или Дамаския и близких ему философов? С одобрением Марин упоминает толь­ко «молодого Гегия», о котором мало что известно. Ведь из биографии Иси­дора, принадлежащей перу Дамаския и сохранившейся в «Мириобиблионе» Фотия, ясно, что наш автор считал состояние дел в Академии при руковод­стве ее Марином плачевным и, следовательно, выступал оппонентом послед­него (а может бьггь, и Прокла - еще при его жизни).
        Определенный ответ на все эти вопросы дать нелегко. Несомненно лишь, что внутриакадемическая жизнь и - в целом - жизнь языческой интеллигенции в Афинах была совсем не мирной и идиллической, и теорети­ческие разногласия часто выливались в столкновения личностей.
        Свидетельствует ли это о разрушительной внутренней распре? Едва ли. Возможное столкновение Марина и Дамаския не идет ни в какое сравнение со столкновениями Кирилла Александрийского с Несторием или Диоскора с Флавианом, столкновениями, потрясшими и расколовшими христианскую церковь в том же V столетии. Однако судьбой было предназначено погиб­нуть не сверх меры воинственному и непримиримо-агрессивному в те столе­тия христианству, а сдерживавшей после Юлиана свои мироустроителъные и идеологические амбиции языческой философии. Если в теоретической жизни неоплатоников и имели место бури, историческое бытие отреагирова­ло на них совершеннейшим равнодушием.
        Оставив в стороне гипотезу о том, насколько Дамаский вписывался в чис­ло учеников Прокла, отметим, что он определенно учился философии вообще у Зенодота, а философии числа - у Марина, несмотря на будущее или имевшие место уже тогда противостояние[19 - Старший товарищ Дамаския, Исидор, открыто полемизировал с Марином. Об од­ном из эпизодов этой полемики Дамаский упоминает: оказывается, однажды Марин сжег свой комментарий к «Фнлебу» после критики его Исидором] Более всего Дамаский сблизился с Исидором Александрийским, который, подобно нашему автору, начинал с изучения риторики. Приблизительно в 495 году Марин умирает. Все, что можно сказать о его философских воззрениях - это сочетание широкой об­разованности (Марин писал комментарии к Евклиду) и комментаторского творчества (комментировал «Государство» Платона) с поклонением перед теургией - например, Прокла, который в своих философских сочинениях являет себя как вполне рационалистичный философ и как теолог-экзегет, Марин изображает носителем сверхъестественной теургической силы.
        Вслед за Марином схолархом Академии становится Исидор. Последний, как говорит Дамаский в его жизнеописании, от риторики перешел к филосо­фии Аристотеля, и в этом мы должны видеть причину того, что в творчестве Дамаския более, чем у кого-либо из знаменитых неоплатоников, живших ра­нее, отчетливо прослеживается влияние аристотелизма. Подробнее мы кос­немся этого ниже, пока лишь отметим, что в тексте трактата «О первых на­чалах» встречаются явные и скрытые цитаты из большинства известных нам работ Аристотеля. Если учесть, что во времена Плотина и первого поколе­ния неоплатоников вниманием пользовались лишь логика и этика Стагирита да физические трактаты типа «О небе»[20 - К этому списку, конечно, следует добавить дошедшую до нас лишь в отрывках «эк­зотерическую» книгу Аристотеля «О философии», ставившую пропедевтические задачи.] то следует констатировать, что к концу V столетия последователями Платона были освоены все тексты, не­когда открытые Андроником и Тираннионом [21 - Сохранились, в частности, комментарии к «Метафизике» Сириана Александрий­ского.]. Однако вслед за Исидором Дамаский производит
революцию в плане использования идей Аристотеля; недаром Симпликий, виднейший его ученик, до сих пор известен именно как толкователь Стагирита.
        Лишь после Аристотеля Исидор «преклонил колена» перед Платоном. Основатель Академии привлек старшего товарища Дамаския признанием ограниченности человеческих способностей познания и частыми, где ритори­ческими, а где искренними, обращениями за помощью к божеству. Как и Марин, Исидор почитал прежде всего теургию. Много внимания он уделял Ямвлиху, подробно писавшему о природе «боготворческого» искусства[22 - Этому посвящен, например, трактат «О египетских мистериях», а также не дошед­шее до нас «Совершеннейшее халдейское богословие».] (Ямвлиха будет хвалить и Дамаский, но в первую очередь отнюдь не за при­верженность к теургии). Видимо, в конце жизни Исидор признавал не столь­ко философский дискурс, сколько откровение, предпочитая харизму диалек­тической силе разума. Его теология строилась вокруг сократовского «знаю, что ничего не знаю», и, следует отметить, что неоплатоническая апофатика (как за столетия до нее скептическая критика философского догматизма) не­сла в себе такую возможность. Дамаский не откажется от нее, но, как ни уди­вительно, сумеет соединить ее со строжайшим метафизическим
анализом.
        В каком году умер Исидор, а наш автор стал главой Академии, неизве­стно. После Плутарха Афинского здесь примерно столетие сохранялось об­щее неоплатоническое направление мысли, резко отличавшееся от академи­ческого скептицизма и эклектики предыдущих веков. Обычно считается, что оформление концепций афинской школы неоплатонизма произошло при Прокле. Однако подобная, долгое время господствовавшая точка зрения требует пересмотра. Прокл преклонялся перед Сирианом из Александрии, преемником Плутарха. Это преклонение не менее ярко выражено у Дама­ския: Сириану он приписывает авторство большинства концепций, считаю­щихся характерными именно для афинской школы (и обычно связываемых с именем Прокла). Эпитет «великий» по отношению к Сириану постоянно встречается у Прокла, Марина и Дамаския. О том, что это - отнюдь не обычная дань уважения, свидетельствует отсутствие подобного эпитета пе­ред именами Порфирия, Плотина и многих других философов. Восприняв скорее Ямвлихову, чем Плотино-Порфириеву традицию в неоплатонизме, Сириан анализирует возможность нашего сказывания о сверхбытийном единстве и делает
исходный неоплатонический трансцендентизм еще более фундаментальным, отнеся к сверхумопостигаемому также число, «все объе­диненное», а скорее всего и сущность вкупе с наличным бытием (как тако­выми, не в их эмпирической данности). Именно в таком духе он, очевидно, истолковывал сочинения Платона; причем наиболее важными должны были бы являться комментарии к «Пармениду», «Тимею» и «Филебу»[23 - К сожалению, комментарии Сириана к диалогам Платона до нас не дошли]
        Следующим моментом, в связи с которым авторитет Сириана повлиял на дальнейшее развитие неоплатонизма, стала экзегеза оракулов. Еще Порфирий с пиететом относился к Орфею и к «Халдейским оракулам», а Ямвлих посвятил последним целое сочинение. Плутарх Афинский составил на ора­кулы семьдесят «четверословий». Но только Сириан ассимилировал их, по­зволив текстам орфиков и халдеев войти именно в теоретический базис афинского философствования. Марин пишет, что по выбору Прокла Сириан комментировал для него «Халдейские оракулы» и это стало побудительным толчком для собственной экзегезы Прокла[24 - Продолжалось это, правда, недолго, ибо вскоре после начала работы над коммен­тарием Сириан умер (Марин, 26).].
        Прокл был самостоятельным мыслителем, но, как показывают его собст­венные ссылки, а также многие замечания Дамаския, общую концептуаль­ную канву он все-таки заимствовал от Сириана (и Ямвлиха). После Про­кла, к теоретическим построениям которого мы еще будем возвращаться и в данной статье, и в комментариях к тексту Дамаския, наступил период «энту­зиастического» неоплатонизма Марина и Исидора. Трудно сказать, было ли это реакцией на энциклопедизм Прокла, своими трактатами и комментария­ми охватившего, казалось бы, все возможные сферы приложения философ­ского «рацио», или вызывалось влиянием внешних обстоятельств: упадком общей образованности, ограничением круга языческих интеллигентов - ведь Марин упоминает о вынужденном годичном отъезде Прокла из Афин, намекая на противостояние восторжествовавшей идеологии и «сильным ми­ра сего» («буйные ветры сшибались над благозаконною его жизнью» [25 - Марин, 15.]). Так или иначе, Дамаский восстанавливает теоретическое философствование, что подтверждается и его текстами, и творчеством виднейших его учеников Симпликия и Присциана.
        Традиционная система неоплатонического образования, стержнем ко­торой был анализ - в определенном, установленном Ямвлихом порядке - произведений Платона, в V - VI веках практически не претерпела измене­ний. Но объемистые толкования сочинений Аристотеля, принадлежащие пе­ру Симпликия, свидетельствуют о том, что воззрения Стагирита изучались в последние десятилетия существования Академии уже не только как логи­ческое введение к учению Платона и не как ересь в устах платоника[26 - Хотя, например, комментарии Сириана к «Метафизике» представляют собой, ско­рее, ожесточенную критику воззрений Стагирита.] По­мимо наследия Аристотеля предметом регулярного, профессионально обяза­тельного изучения были орфика и «Халдейские оракулы», а при Прокле - также геометрия Евклида. Круг учеников Дамаския едва ли был многочислен - в том числе и по причине невероятной даже для нашего вре­мени образованности и усидчивости, необходимых для вхождения в плато­ническую традицию. Платонизм в то время был и образом жизни, включав­шим в себя ауру мистериальной тайны и избранности, и образом мысли, ее особым нравом, где
многосторонняя ученость, знание огромного количества текстов, позволяла даже философские новации подкреплять авторитетом древности. Иными словами, платоническая традиция стала организмом, вой­ти в который можно было, лишь вложив в это немалый труд, а достижение здесь высот и признания предполагало длительный собственный рост в сер­дцевине академической мысли.
        По многим признакам Дамаский не отличался от схолархов типа Сириана и Прокла. Как и остальные, он занимался подробными толковани­ями Платона. Им были написаны комментарии к диалогам «Парменид» (вошедшие как органическая составная часть в публикуемый трактат), «Филеб», «Федон» [27 - Могут быть восстановлены, как и комментарий к «Пармениду». То, что автором комментария к «Федону», сохранившегося в схолиях к Платону, является Дамаский, установлено Л. Весте ринком, предпринявшим немалые усилия по идентификации и изда­нию комментариев Дамаския.], «Алкивиад I», и «Тимей» [28 - Утрачены.]. Симпликий указывает на не дошедшее до нас сочинение Дамаския «О числе, месте и времени». В тексте трактата «О первых началах» мы видим ссылку самого Дамаския на не дошедшее до нас сочинение «Халдейские беседы» [29 - См. параграф 265. Возможно, это сочинение так и не было написано.]. У Фотия сохрани­лись, в частности, пересказы биографии Исидора, принадлежащей перу Да­маския, и четырех трактатов о чудесных явлениях. Последние сочинения не должны удивлять человека, знающего античную философию, ибо традиция писать о
чудесном и необычном сложилась еще в древнем Ликее. Однако, судя по пересказу Фотия, Дамаския интересовала не просто необычность явлений, но их возможная трактовка как проявлений божественной или те­ургической силы. Следовательно, подобно Марину и Исидору, он был скло­нен к символическому истолкованию происходящего, позволяющему чуть спокойнее воспринимать безрадостную для философии ситуацию, сложив­шуюся сразу после воцарения Юстиниана.

* * *
        Итак, вернемся к событиям, последовавшим после 529 года. Престаре­лый Дамаский [30 - Даже в случае принятия гипотезы Асмуса и Вестеринка ему было уже 67 лет.] оказывается свидетелем разрушения того, что существовало более девяти веков [31 - Академия была создана Платоном в начале 80-х годов IV века до н. э.]. Причем едва ли можно было рассчитывать на возвра­щение старого - слишком многое изменилось в культуре и психологии обы­вателей со времен религиозной реформы Константина. Древняя философия ни государству, ни подавляющему большинству населения Византии не была нужна. Да и Юстиниан не походил на государя, с легкостью меняющего ориентиры своей политики. Что делать? Куда деться?
        Трудно сказать, чем жили философы, лишенные Академии, в течение двух лет после эдикта Юстиниана. Принял ли кто-нибудь из них, пусть даже неискренне, для виду, христианское крещение? Искал ли возможное приста­нище в других городах, в частности в Александрии, почти столетие оппо­зиционной Константинополю (вследствие как тяги ее жителей к независимо­сти, так и господства в ней монофизитства; известно, что Александрия была местом жизни и творчеству последних неоплатоников - Симпликия, Олимпиодора, Элия и других, пока арабское завоевание окончательно не постави­ло крест на классической языческой мудрости)? Мы знаем лишь то, что в 531 году виднейшие академики предприняли путешествие в Персию для приоб­щения к древней мудрости недавно обретшего трон шаха Хосрова.
        Агафий Миринейский, историк, живший во второй половине VI сто­летия, рассказывает об этом так: «Дамаский сириец, Симпликий киликиянин, Евлалий фригиец, Прискиан лидиец, Гермий и Диоген финикияне представляли, выражаясь поэтическим языком, цвет и вершину всех занима­ющихся философией в наше время. Они не приняли господствовавшего у римлян учения о Божестве и полагали, что Персидское государство много лучше, будучи убеждены в том, что внушалось им многими, а именно что там власть справедливее, такая, какую описывает Платон, когда философия и царствование объединяются в одно целое, что подданные, все без исклю­чения, разумны и честны, что там не бывает ни воров, ни грабителей и не претерпевают никакой другой несправедливости, так что если кто-нибудь оставил свое ценное имущество в самом пустынном месте, то его не возьмет никто, случившийся там, но оно останется в целости, если и не охранялось, для оставившего его, когда тот возвратится. Они были убеждены в этом, как в истине. К тому же им запрещено было и законами, как не принявшим установленных верований, оставаться в безопасности дома. Поэтому они
не­медленно собрались и отправились к чужим, живущим по совершенно дру­гим обычаям, чтобы жить там в дальнейшем...» [32 - Агафий Миринсйский. О Царствовании Юстиниана, 11.30 (пер. М. В. Левченко). Далее: Агафий. ^V Р^] Мы еще вернемся к тому, как Агафии описывал последующую судьбу философов, а пока зададим­ся некоторыми вопросами, первый из которых будет таковым: почему все- таки путешествие началось не в 529 году, сразу после публикации эдикта?
        За о6ъяснением придется обратиться к истории Персии. В 529 году там еще правил шах Кавад I, покровительствовавший маздакизму. Поддержав­ший во время междуусобной борьбы 496 - 499 годов Кавада Маздак (по имени которого названо это религиозное движение) в течение тридцати лет был вдохновителем реформ популистского толка. Идея общности иму­щества (в том числе, судя по всему, и жен), аскетизма, противоборства злу - прежде всего в самих себе, близкого взглядам Мани космологическо­го дуализма - все это было и будет характерно для множества религиозных сект и течений средневековья, особенно приходящих с Востока.
        В свое время дискутировалось возможное влияние на воззрения Маздака ряда неоплатонических идей, но следует отметить, что, даже неся на себя от­печаток гнозисной установки сознания, неоплатонизм всегда полемизировал с собственно-гностическими учениями [33 - См. хотя бы трактат Плотина «Протви гностиков» («Эннеады», II.9).]. Манихейство, генетически связан­ное с гностицизмом, и маздакизм, происходивший от манихейства, не входи­ли в число идеологических или теоретических союзников неоплатоников. Бо­лее того, если учение Зороастра издревле почиталось античными мыслите­лями (а в первые века нашей эры Зороастр стал одним из наиболее часто упоминаемых эллинскими богословами языческих пророков), то к учениям Мани и Маздака они должны были относиться настороженно уже хотя бы потому, что и тот и другой не реформировали древние традиции, а создавали совершенно новые идеологии, в чем-то напоминавшие христианскую. Борь­ба Кавада против зороастрийского жречества и поддерживавшей его аристо­кратии напоминала постепенное уничтожение поздними римскими императо­рами древних аристократических родов, исповедовавших
язычество.
        Хотя эмиграция из Византии в Персию во время господства МАЗДАКА не прекращалась, причем уезжали не только несториане, центр деятельности которых все более уходил за Евфрат, но и язычники, для ответственно взве­шивавших свои шаги академиков этот путь был заказан. Отказ Кавада в конце его жизни от безусловной поддержки маздакизма и даже убийство старым шахом своего фактического духовного учителя во время придворного диспута в 529 году ситуацию кардинально не изменили: Персия на несколь­ко лет погрузилась в ситуацию безвременья. Старые и новые идеологии еще боролись, причем маздакитов приходилось усмирять с оружием в руках. Со­перничество между младшим сыном Кавада, Хосровом, наследником пре­стола, и старшими - Каосом и Замом грозило вылиться в междуусобную брань. Наконец, Кавад последние годы своего правления вел войну с Визан­тией, и вся восточная граница последней была ареной военных действий: в Палестине полководцы Юстиниана подавляли грандиозное восстание сама­ритян, вызванное религиозными преследованиями, в Сирии и Аравии сопер­ничали провизантийские племена Гасанидов и проиранские Лахамиды, в
Месопотамии происходили регулярные военные действия вокруг крепостей Дары и Мартирополя. Лишь смерть Кавада в сентябре 531 года прекрати­ла войну.
        Осень 531 года - вот то время, когда началось путешествие академиков во главе с Дамаскием. Смерть старого шаха и расправа над Каосом (а позд­нее и над остальными братьями и недовольной частью знати) позволила Хосрову перейти к началу консервативных по духу реформ, восстанавлива­ющих былое величие государства. Прозвание «Ануширван» («С бессмерт­ной душой») он получил не только за свои военные и политические успехи, но и за попытку возрождения зороастризма в его исконном виде. В это время была искусственно создана письменность, соответствующая языку «Авесты» и, пожалуй, впервые в истории Персии жречество стало поль­зоваться не только устным преданием, но и едиными списками древнего канона. Составление канона «Авесты» как раз и завершилось в правление Хосрова; одновременно началась история собственно-зороастрийского бого­словия, а также популярной религиозной литературы. Хосров покровитель­ствовал ученым, основал в Хузистане медицинскую школу. Впрочем, покро­вительство его распространялось не только на зороастризм и искусства, удовлетворяющие практические нужды. В конце V века, когда гонения на
христиан в Персии давно уже были прекращены, в городе Нисибисе, нахо­дящемся на принадлежавшей шахам территории, открылась высшая школа, давшая приют преподавателям разогнанной школы византийского города Эдессы. Она приобрела характер общеобразовательной, идеологически же была направлена против никейского православия. Несториане, а позже монофизиты оказывали значительное влияние на ее деятельность. При Хосрове Нисибис стал настолько знаменит, что в 535 году по его образцу остгот­ские правители собирались организовать высшую школу в Риме.
        Ничего удивительного нет в том, что философы-неоплатоники отправи­лись ко двору молодого шаха, о настроениях которого было известно, оче­видно, еще до его воцарения. Зороастризм, как мы говорили, представлялся им чем-то близким традиционным греческим верованиям, человек же, кото­рый пытался осознанно восстановить его, вызывал вполне понятные симпа­тии. Но кто были те «многие», внушавшие Дамаскию и его ученикам, что Персидское государство во всем превосходит Римское? Заманчиво было бы увидеть в них шахских посланцев - язычников, выходцев из Византии, ко­торых жило тогда в Персии предостаточно. Но, скорее, мнение о преимуще­ствах жизни там было широко распространено среди подданных Юстиниа­на; императорские эдикты только усиливали его. Думаем, что своеобразную роль, сыграла и образованность академиков. Вспомним хотя бы Ксенофон­та, с его утопическим по духу сочинением «Киропедия», где персидская сис­тема государственного воспитания была представлена как наилучшая.
        Итак, через два года после закрытия Академии Дамаский отправляется в Персию. О пребывании неоплатоников при дворе шаха нам практически ни­чего не известно. От Присциана Лидийского дошел небольшой трактат под названием «Ответы на вопросы, в которых сомневался персидский шах Хосров». Он посвящен астрономии, наблюдению за небесами и лишь в виде об­щего полуриторического вступления - природе души. Едва ли стоит пред­полагать, что беседы афинских ученых с варварским царем ограничивались этими темами. Однако общий их ход восстановить мы уже не можем[34 - Явная обращенность некоторых мест публикуемого трактата к неизвестному ад­ресату может бьггь чисто риторическим приемом, а может предполагать и наличие кон­кретного читателя, которому он был предназначен. Но едва ли отсюда можно сделать вы­вод о том, что это был сам шах Хосров.]
        А вот что пишет Агафий Миринейский: «Там все они скоро увидели, что начальствующие лица слишком горды, непомерно напыщенны, почувствова­ли к ним отвращение и порицали их... В отношениях друг с другом [персы] обычно были жестоки и бесчеловечны... По всем этим причинам философы были недовольны и винили себя за переселение. Когда же переговорили с царем, то и тут обманулись в надежде, найдя человека, кичившегося знани­ем философии, но о возвышенном ничего не слышавшего. Мнения их не сов­падали...» [35 - Агафий, 30 - 31.] Разочарование, несомненно, преувеличено: Агафий писал в го­ды правления Юстина II, а для этого императора переживший Юстиниана Хосров был опаснейшим врагом [36 - В созданной Прокопием Кесарийским официальной «Войне с персами» Хосрову дается не менее уничижительная оценка (см. II.9.8). Впрочем, почти теми же словами Прокопий характеризует в «Тайной истории» самого Юстиниана.]. Образ варвара, лишь внешне интересую­щегося подлинной мудростью, предпочитавшего академикам - «цвету и вершине философии» - некоего кичливого пустослова по имени Ураний, имеет явную полемическую окраску. Все
было гораздо сложнее.
        Во-первых, сам Агафий сообщает, что даже «некоторые из римлян» утверждают, будто Хосров изучил труды Аристотеля и Платона, «что от него не ускользнули ни „Тимей”, хотя последний весьма богат геометриче­скими теориями и исследует движения природы, ни „Федон”, ни „Горгий” и никакой другой из красивейших и труднейших диалогов, такой, скажем, как „Парменид”»[37 - Агафий, 30.] Утверждения, подобные тем, что делали «некоторые из римлян», не появлялись на пустом месте. Тексты античных философов пере­водились на персидский язык [38 - Агафий сомневается не в факте перевода, а в том, что «варварский и грубейший язык» в состоянии передать совершенство оригинала (Там же).], а кроме выходцев из Византии, сделать это не мог никто - следовательно, мы можем предположить наличие при шах­ском дворе научного «штаба» из высокообразованных эмигрантов.
        Во-вторых, тот же Агафий говорит о тематике диспута, который Ура­ний вел с «магами»: «О творении и природе, о том, является ли все существу­ющее вечным и можно ли признавать единое начало всего существующего» [39 - Там же, 29.]. Рискнем предположить, несмотря на скрытую иронию Агафия, что разговор велся далеко не на обывательском уровне. Следовательно, он предполагал со­лидную образованность «магов», причем не только в экзегезе «Авесты».
        В-третьих, мы знаем, что условия мирного договора, который Хосров заключил с Юстинианом в 532 году («вечный мир»), включали пункт, по которому возвращающимся на родину философам была обеспечена личная неприкосновенность, возможность выбора места жительства, пользования имуществом и исповедования веры, которую они выберут. Хосров заботился о Дамаскии и его учениках, чего не стал бы делать, выказывай они отвраще­ние к персидским обычаям.
        Наконец, мы знаем об одном примечательном событии, случившемся спустя несколько лет после отъезда академиков из Персии. В 540 году Хос­ров совершил неожиданное для занятых войнами на Западе византийцев вторжение в Сирию и захватил ее богатейший город - Антиохию. Разгром, которому персы подвергли этот город, был полный: сгорело большинство построек, были разрушены христианские церкви, за исключением загород­ного храма святого Юлиана. После этого Хосров дошел до Средиземного моря, а на обратном пути остановился в антиохийском предместье Дафна, где некогда располагалась школа Ямвлиха Халкидского. «Там огромное восхищение вызвали у него роща и источники. И та и другие, конечно, за­служивают удивления. Принеся жертву нимфам, он удалился, не причинив никакого другого вреда»[40 - Прокопий Кесарийский. Война с персами, II.9.5 - 6 (пер. А. А. Чекаловой).] Принесение жертвы нимфам - это знак по­читания божеств воды, которым поклонялись и зороастрийцы, но в данном случае оно совершалось, во-первых, по эллинскому обычаю, а во-вторых, в местах, слишком тесно связанных с историей языческой философской
куль­туры, чтобы считать это событие совпадением.
        Таким образом, академики вернулисьь на родину отнюдь не по причине отвратительности варварской жизни и грубости нрава Хосрова. Однако разочарование наверняка имело место: персидский государь остался ве­рен собственной этнической традиции религиозной мудрости, компромисс между которой и мудростью эллинского язычества оказался невозможен [41 - Если, конечно, такой компромисс был предложен.]. На чужбине места философам не нашлось - возвращались они, возможно, в надежде на то, что, уступив Хосрову при заключении «вечного мира», Юс­тиниан вернет им их положение на афинских кафедрах. Но этого не произош­ло: центральное правительство в дальнейшем сквозь пальцы смотрело на не­заметное существование языческих толкователей творений Платона и Ари­стотеля в Александрии, однако идеологический пресс был слишком силен, чтобы можно было ожидать возрождения полноценной философской школы.
        Агафий Миринейский достаточно путанно рассказывает о возвращении философов. Практически все место занимает история с обнаружением академиками мертвеца, погребенного по зороастрийскому обычаю (так называемое «выставление»), да вещий сон одного из платоников (не на­званного по имени). Ни города, где в дальнейшем поселился Дамаский с учениками, ни времени, когда наш автор умер, мы не знаем. Возвращение на родину в 533 году - последнее событие в жизни Дамаския, о котором мы можем сказать что-то определенное. Едва ли он прожил достаточно долго для того, чтобы попытаться организовать новый кружок. Он оставил учеников, но история уже не дала возможности сформироваться особой, «Дамаскиевой», традиции в неоплатонизме. Ученики вынужденно были заняты сохранением и истолкованием богатств, накопленных античной фи­лософией за одиннадцать столетий ее истории, а не плодотворным разви­тием фундаментальных концепций учителя. Ибо древняя философия в их лице стояла на пороге самого тяжелого испытания, которое только может предложить судьба, - забвения [42 - Трагедия Боэция, последнего крупного мыслителя на латинском
Западе, произо­шедшая за несколько лет до издания Юстинианом своих эдиктов, только подчеркивает ту пропасть, на краю которой стояла духовная культура.].

* * *
        Прежде чем переходить к анализу философских воззрений Дамаския, нелишним будет взглянуть на общее умонастроение VI столетия. Неоплато­нический трансцендентизм не был единообразен на протяжении всей своей истории; особенности учения Дамаския, возможно, будут видны более от­четливо, если мы удостоим внимания не только исторические условия, но и ту духовную атмосферу, в которой творил наш автор.
        VI век - странное столетие. С одной стороны, произошло уже впол­не строгое разграничение в мировоззренческих позициях. После правления Юлиана Отступника и реакции христианских государей на его реформы ни о каком симбиозе язычества и христианства не могло быть и речи. Все более ограничиваемое, загоняемое в культовое и интеллектуальное подполье, язычество стремилось к самосохранению и самоконсервации, но не к компромиссам. С другой стороны, задолго до начала царствова­ния Юстиниана в христианстве выделились все основные направления (православие, арианство, несторианство, монофизитство), полемика, а под­час и политическая борьба между которыми определяли жизнь восточ­ной церкви и Византии вплоть до эры междуусобиц иконоборцев и иконопочитателей[43 - Так называемые монофелитские споры в первой половине VII века были по своему накалу все-таки лишь эпизодом в сравнении с несторианскими или монофизитскими «ба­талиями», вызвавшими миграцию десятков тысяч христиан на Восток.]
        И все же VI век - век поиска. Как свидетельствует Агафий Миринейский, рассуждения о природе Божества - излюбленная тема досу­жих любомудров, собиравшихся у дворцовых портиков Константинополя и в книжных лавках этого города [44 - См.: Агафий, 11.29.]. Не менее любил порассуждать сам Юстиниан. В «Тайной истории» Прокопий Кесарийский говорит, что им­ператор «чрезмерно медленно совершал необходимые для дел приготовле­ния и вместо заботы о них размышлял о возвышенном, излишне любопыт­ствуя о природе Божества» [45 - «Тайная история», XVIII. 29. Переводчик (А. А. Чекалова) отсылает нас к импе­раторской новелле CXXXII, где Юстиниан сам признается в тяге к богословию.]. Как мы видели, аналогичная ситуация наблю­далась и в Персии: Хосров проводил теологические диспуты, в которых участвовали и зороастрийские жрецы, и выходцы из Византии. То же самое было характерно и для остготской Италии: Теодат, государь, при котором началась экспансия Юстиниана на Запад, характеризуется Прокопием Кесарийским как «человек, изучивший платоновскую философию». О себе же сам историк говорит следующее: «С детства я был охвачен
любовью к философским беседам и всегда занимался этой наукой...» [46 - Прокопий Кесарийский. Война с готами, 1.3, 6.]
        Однако когда государь начинает испытывать тягу к догматическому бо­гословию, он легко может сделать свое слово последним и абсолютным. Юстиниан был непримирим к еретикам и язычникам, Хосров - к последо­вателям Маздака. Точно так же монофизиты были непримиримы к право­славным, несториане - к монофизитам, ариане (в минувший уже период своего пребывания у власти) - ко всем инакомыслящим вообще. Кровь, пролитая в прошлом, никак не может быть залогом истинности выбора. Ис­тина внеположна политике. Именно поэтому искания сопровождались ду­ховной усталостью и скептицизмом.
        Пожалуй, в раннем средневековье нет столетия, более склонного к свое­образному скепсису, чем шестое. Сирийский софист Ураний, о котором Ага­фий пишет как о человеке, более других византийцев приблизившемся к Хосрову, «желал поддержать так называемое скептическое учение, давать ответы по Пиррону и Сексту [47 - Имеются в виду основатель скептического способа философствования Пиррон из Элиды (ок. 360 - 270 до н. э.) и Секст Эмпирик (вторая половина II века н. э.); до нас дошли два больших трактата последнего («Три книги Пирроновых положений» и «Про­тив ученых»), гда в систематической форме излагается скептическое учение.] и, наконец, внести положение о том, что не­льзя знать ничего достоверного» [48 - Агафий, 11.29.]. Сами Агафий и Прокопий, чьи сочине­ния в большей степени, чем какие-либо иные источники, донесли до нас дух кровавого гигантизма века Юстиниана, сомневаются в возможности познать волю, промысел и природу Божества. Прокопий вполне в духе античной трагедии говорит о неосмысляемой власти судьбы, являющейся подлинным собственником всего, что человек считает своим [49 - Прокопий Кесарийский.
Война с вандалами, 1.21.7.]. Агафий утверждает, что событиями правит потусторонняя (следовательно, непознаваемая) необходи­мость [50 - См., например: Агафий, II.9.]. Он же ставит под большой вопрос все претензии догматической учености: «Думать же и уверять себя, что можно постигнуть сущность ве­щей, было бы самоуверенностью и невежеством, вдвое превышающим не­знание» [51 - Там же, 1.15.]. В рассуждениях историков чувствуется пресыщенность теологи­ческими баталиями, так часто оборачивающимися кровопролитием.
        Вынося за скобки общие вопросы, и Прокопий и Агафий обращаются к очевидности исторического действия. Они не анналисты, а историки в клас­сическом античном смысле данного слова, ибо пишут либо об увиден­ном - о том, чему сами явились свидетелями, либо о том, что зафикси­ровано вполне достоверно. Прокопий говорит о себе: «Он полагает, что ри­торике подобает красноречие, поэзии - вымысел, а истории - истина»[52 - См.: «Война с персами», 1.1.4.] Агафий идет еще дальше. Он убежден, что «писание истории является де­лом величайшим, святейшим, стоящим выше всякого другого занятия» [53 - Агафий, III.1.]. Вспоминая знаменитое скептическое суждение: «Доказательство ослабляет очевидность» [54 - См. подробный разбор этого суждения ниже, при рассмотрении философских взглядов и творчества Дамаския.], - мы не можем не заметить, что история остается единст­венной очевидной реальностью, когда скепсис, помноженный на усталость и разочарование, делает недостоверными остальные области приложения мыс­ли. Недоступный разумению человека промысел высших сил, по крайней мере здесь, раскрывается в течении исторических
перемен. Когда-то Фалес сказал: «Мудрее всего время, ибо оно все обнаруживает»; наблюдение за его бегом для Прокопия и Агафия превращается в способ постижения при­роды сущего. «Ход вещей» говорит сам за себя в отличие от бесплодных во- прошаний, обращенных к их сущности.
        Историки приходят к различным выводам. Для Агафия, писавшего при Юстине II, пытавшемся восстановить пошатнувшуюся в результате правле­ния Юстиниана устойчивость государства, история еще не сказала своего по­следнего слова. Для Прокопия, младшего современника Дамаския (а потому его мироощущение для нас более ценно), время неудержимо стремилось к концу своего существования, ибо изображенный в «Тайной истории» импе­ратор, утверждавший, что он является живым законом, но рожденный от де­мона и названный неким монахом самим «князем демонов» [55 - См., особенно, главу XII.], вполне схож с Антихристом. Выдвинем предположение, что для Прокопия бытие мира бы­ло близко к своему исходу, предсказанному в Новом Завете, и тогда будет понятен пафос «Тайной истории» - с одной стороны, это горький упрек власти, с другой же - эсхатологический вопль ужаса, изданный человеком, неожиданно узревшим истинную подоплеку происходящих событий.
        Со взаимоотношениями между скептическими умонастроениями и транс­цен дентизмом неоплатоников историкам философии предстоит разобраться. Но не вызывал ли идеологический, политический и административный прес­синг христианского тоталитаризма Юстиниана у Дамаския и его учеников вполне понятные ожидания конца света?
        Неоплатоники не писали «Историй». Сущностная неповторимость исто­рического события, историчность бытия - все это определения мировоспри­ятия иной эпохи. Для античности пребывание было более значимо, чем ста­новление, а «жизненный век» был связан с единым и самозамкнутым по своей природе уделом человека, но не с местом его жизни в последовательно­сти времен и событий. Для воспевавших неизменную и совершенную красоту Космоса неоплатоников представление о его сущностной изменчивости оста­валось чуждым. Возможно, именно этому был посвящен утерянный трактат Прокла «О вечности мира - против христиан». Поэтому Академия жила как бы в ином измерении. К тому же со времен правления преемников Юли­ана Отступника языческие интеллигенты были лишены возможности, а веро­ятно, и желания, высказываться о политических и исторических реалиях[56 - Можно утверждать, что это стало одной из причин исчезновения языческой фило­софии и полной победы христианской культуры: за исключением краткого периода прав­ления Юлиана, неоплатонизм не стремился перевести свой философский и богословский дискурс в план идеологии. Он не
создал такой идеологии, ссылаясь в вопросе об органи­зации политического и социального бытия на две, в общем-то противостоящие друг другу, традиции - традицию классического полиса (обычно в форме «идеального государства» Платона) и традицию римской монархии. Неоплатонизм, подобно остальным античным философским школам, в своем внешнем оформлении так и не пошел дальше создания ’, особого нрава, претендующего на образцовость, - но не более того. Христианст­во же создало мощную и вполне отвечающую потребностям людей той эпохи идеологию.] Упоминавшиеся жизнеописания Прокла и Исидора свидетельствуют именно об этом. Конечно, политические события властно вторгались в жизнь Про­кла, да и Марин пытался представить деятельность своего учителя в класси­ческом античном виде: советы городам, признание благодарных граждан. Но он не говорит ни слова о реальной власти, об имевших место преследованиях христианским правительством язычников, о действительной жизненной ситу­ации. Все современное сглажено и завуалировано. И для Марина, и для Да­маския более интересно происходящее в их школе. Было ли это связано толь­ко с
цензурными соображениями, или же ограничения цензуры отвечали ми­ровосприятию последних поколений неоплатоников?
        На наш взгляд, верно второе. Еще Ямвлих, создавая жизнеописание Пи­фагора [57 - Сочинение, известное под названием «О жизни пифагорейской».], не только изображал истинный «этос» философа, то есть образ его жизни, характер поведения, но и показал судьбу философии вообще на при­мере истории пифагорейской общины. Поначалу она вызывает к себе внима­ние, увлекает даже тех, кому от природы не дана способность мыслить. Од­нако обыватели легко путают внешний облик философа с самим философст­вованием, а требование практического успеха переносят даже в ту сферу, которая максимально удалена от прагматики бытового существования. В ре­зультате наступает разочарование, быстро оборачивающееся враждой. Фи­лософия - это «заговор против народа», как объявил кротонец Килон, гла­ва древнейшего антифилософского бунта, и такое ее восприятие со стороны властей и увлеченных различными религиозными идеями обывателей дове­лось пережить многим интеллигентам последних веков античности.
        Выходом в подобной ситуации становится своего рода переведение фи­лософского взгляда - отныне давно утерявший характер античной граж­данской общины социум покидает поле зрения мыслителя. Зрение занято Универсумом, этой абсолютной полнотой Всего, рядом с которой значение внешнего, «государственного», бытия человека становится ничтожным[58 - Например, у Дамаския восточная метафора царя и царской власти, так часто упо­требляемая по отношению к первоначалу эллинистическими философами и еще Плоти­ном, встречается редко.]. Стремление Марина представить Прокла столь же образцовым граждани­ном Афин, каким был, например, Сократ, не может завуалировать того фак­та, что его учитель ощущал себя существом универсальным, а не «политиче­ским» [59 - Пожалуй, единственное государство, признаваемое философом времен поздней ан­тичности - всекосмическое государство душ и богов, о котором впервые сказали стоики.]. Что бы ни происходило с человеческим родом, Всецелое остается одним и тем же; судьба человека - не более чем язык, на котором разгова­ривают с ним воспитывающие, воздающие за прегрешения боги. В конце концов
судьба остается загадкой, но загадкой лишь земного существования человека. Другие загадки куда важнее, ибо они ведут от «здешнего» поло­жения дел, однажды названного Плотином «Аидом», к «тамошнему» (бо­жественному, сверхнебесному, умопостигаемому и сверхумопостигаемому), к подлинной отчизне человеческой души, к месту, где лежат истоки и объяс­нение всего сущего.
        Поэтому земное существование менее важно, чем внутренняя философ­ская одержимость. В лучшем случае оно становится указанием на «то», в худшем состояние земных дел просто игнорируется. Философская память цепко удерживает прошлое - хотя бы потому, что прошлое в древности все­гда почиталось более, чем неопределенное будущее. Но и прошлое теперь воспринимается через тексты, стало набором книг. Сам мир превратился в книгу, странствие по которой становится куда более поучительным, чем лю­бые путешествия. Это не эсхатологизм, однако такое мироощущение удиви­тельным образом соответствует массовым ожиданиям конца света. В нем ко­нец света уже произошел; оно уже сказало «нет» реальности обыденных мне­ний, сиюминутных страхов и ожиданий, утерять которую так боится человек.
        Можно говорить, что позднейшие неоплатоники, и Дамаский в том числе, вынужденно замкнуты на себя, что их мировоззрение вызвано чисто «стари - ковским» пессимизмом ученых, ощущающих ненужность, неинтересность то­го, о чем они говорят, для окружающих людей. Но особенность философии в том и состоит, что она создается не по заказу исторической реальности, а под­час вопреки ей. Важно прислушаться к словам, сказанным именно в такие пе­риоды существования мысли, ибо приближающаяся грань небытия очищает взор, оставляя среди предметов умозрения, возможно, самое главное.
        Метафизика трансцендентного
        Дамаский... сохранил всю чудовищ­ную систему, однако, так сказать, открыл ее двери и дал свободному ветру духовной жизни пройти сквозь них благодаря его доктрине Несказанного Первого Принци­па, Абсолюта, который не может быть на­зван даже Единым. Страницы, на которых он говорит об этом в начале его «Трудно­стей и разрешений», входят в число наибо­лее впечатляющих в поздней греческой философии...
        А. Армстронг.Введение в античную философию
        Полное название публикуемого трактата Дамаския - «Апории, относя­щиеся к первым началам, и их разрешение. Комментарий к „Пармениду” Платона». Название, исчерпывающе описывающее содержание последую­щего текста и потому не требующее толкования. Из него явствует, что сочи­нение будет посвящено проблематике высших начал - того, что современ­ный историк платонической философии обозначает именем единого. Все это действительно так; более того, на наш взгляд, рассуждения о неоплатонизме вообще нужно начинать именно с понятия единого - как определяющего для тех философов, которые следовали созданной Плотином и Порфирием парадигме мысли. Однако мы совершим не совсем законный с точки зрения формальной исторической правильности шаг и взглянем на текст Дамаския не только как на еще один пример (пусть даже очень выразительный) много­численных неоплатонических спекуляций на тему взаимоотношений единого со всей той иерархией сущего, которая следует за ним. Мы взглянем на него с более современной точки зрения - если, конечно, в философии существуют «более современные» и «менее современные» точки зрения.
        И тогда выясняется, что текст Дамаския уникален, поскольку даже XX столетие, с его лингвистической философией, с Фреге, Витгенштей­ном, Хайдеггером и другими, не создало столь глубокого исследования, посвященного предельным возможностям сказывания. Разбирая традицион­ные понятия античного платонизма - начало, единое, все, сущее, сущность, ум, Дамаский не столько указывает сферы их смыслов и значений (чем, на­пример, занимался Аристотель, да и «школьный» платонизм, в рамках кото­рого был написан известный сборник «Определения»), сколько выясняет возможность помыслить их и, следовательно, быть в состоянии высказаться о них в словесной форме. Анализ Дамаския охватывает впечатляющий спектр тем - от грамматики до этимологических изысков в духе платоновского «Кратила», оказывающихся вариантом имяславия. Известная максима Вит­генштейна, гласящая, что постановка философских проблем «зиждется на не­понимании логики нашего языка», можно сказать, знакома и Дамаскию, то­лько он куда более определенно акцентирует внимание на ловушках, расстав­ляемых стихией языка в той ситуации, когда последний начинает
пониматься как естественная среда для восприятия и выражения умопостигаемого.
        Слово схватывает предмет в неделимом акте именования. Данную сторо­ну языка пытался анализировать в «Кратиле» Платон, а вслед за ним и бо­лее поздние античные этимологи, причем относится это не только к филосо­фам. Действительно, имя по своему смыслу напрямую соответствует сути вещи или, по крайней мере, тому сутевому, что существенно и необходимо для именующего ее. Потому-то и следует ожидать, что звучание имени, игра составляющих его фонем, совпадает или, по крайней мере, соответствует са­мому бытию называемого. Звучание при этом понимается как кардиналь­нейшая бытийная характеристика, которая способна втянуть в себя и удер­жать в своих границах все остальные[60 - Географически далекой, но тем не менее весьма существенной параллелью этому могут бьггь споры между брахманами и представителями т. н. нетрадиционных индийских учений (джайнизм, адживикизм, буддизм) о «вечности звучания „Вед”». Считая, что любое произнесенное слово разрушимо, несубстанциально, как и все телесно (и душевно) сущее, буддисты и другие представители нетрадиционных учений подрывали этим осно­вания представления брахманов о
священном слове, соответствующем бытию и в своем соответствии сущему созидающем именование.] Но в таком случае имя становится неповторимым. Оно воспроизводит бытийное звучание только того, с чем совпадает; перенесение его на иную вещь невозможно [61 - Скептическое отношение Платона к возможности этимологии привести нас к по­знанию бытия как такового, высказанное им в конце диалога «Кратил» («Можно, види­мо, изучить вещи и без [их] имен» - 438е), мы пока оставляем за скобками, тем более что неоплатоники, соглашаясь со своим учителем, зачастую забывали о его выводах, едва обнаруживали оригинальную и подтверждающую их суждения этимологию.].
        Однако в человеческой речи слово функционирует отнюдь не как имя, хо­тя гипотеза об «именном» его происхождении весьма правдоподобна. Дело даже не в том, что язык является средством коммуникации. Важнее то, что он воспроизводит характеристики мышления, что и отметил Платон, напи­савший в «Софисте»: «Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключени­ем лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?» (263е)[62 - И Дамаский говорит, что человеческая речь «составляется не только из таких вот речений и имен, но и из мысленных образов, аналогичных и изначально соответствующих им».] Но, поскольку мышление оперирует понятиями, язык же генетически и коммуникативно обращен к единичности эмпирических данностей, в последнем не происходит полного абстрагирования от многообразия феноменов. Язык, с данной точки зрения, занимает промежуточное положение между чистым мышлением и уникально­стью соответствия имя - вещь. Он выполняет функции знаковой системы, где слово-знак жестко привязано к отнесенным к нему и вещи значениям лишь в рамках правил данной
«языковой игры». При смене правил (устано­вок сознания, исторических реалий, материальных условий жизни) у словазнака могут смениться «его» вещь, «его» значения или то и другое вместе. Слово само-по-себе в таком случае становится отвлеченной формой, обрета­ющей созерцаемость и смысл только в реальном функционировании, в рече­вой практике [63 - На что обращали внимание еще стоики, в частности в своем учении о .]. Но данная реальность, практика (или правила языковой игры!), обусловлена не только внутренними закономерностями. Перечисле­ние ее условий уводит в дурную бесконечность, из чего античные философы не раз делали вывод о невозможности нахождения критерия истины при оценке однозначного рассудочного суждения (ибо оно функционирует как сущностным образом связанное с речевым выражением) [64 - Наиболее замечательный пример такого вывода - зафиксированное Цицероном уже упомянутое нами выше скептическое утверждение о том, что «доказательство ослаб­ляет очевидность». Данное утверждение опирается на т. н. скептические тропы, создате­лем концепции которых считается сам Пиррон; они же, в свою очередь,
исходят из апорийных ситуаций, возникающих, как только мы начинаем понимать единицы речевой практики не как имена, а как знаки (например, троп «о постоянно и редко встречающем­ся»). См.: Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений, 1.141 - 144.]. Слово «заманива­ет» мысль кажущимся бесспорным единством с ней [65 - Дамаский говорит: «Впрочем, если доказательства и не подходят к единому, в этом нет ничего удивительного - ведь они человеческие, разделенные и более надуманные, чем дблжно. В действительности же они не подходят и к сущему, будучи вполне эйдети­ческими, и, пожалуй, даже к эйдосам, будучи выражены в словах» (см. параграф 5 публи­куемого трактата).]. Между тем оно озна­чает и конкретные обстоятельства («вот это», как сказал бы Аристотель) и, являясь знаком, может выступать представителем общего, родового. Подоб­ная двойственность, конечно, важна для философствования, ибо она создает пространство логических спекуляций. Однако в ней же коренятся многие из апорий, сформулированных еще Аристотелем в III книге «Метафизики».
        Слово создает фантомы уже хотя бы потому, что, лишенное именной це­лостности, оно грамматически делится на составляющие его «стихии»-слога и, наоборот, комбинируется из них («слова-бумажники» Л. Кэролла - по выражению Делеза - являются прямым развитием этой способности фантомизации речевой практики). Наконец, когда [66 - Понятно, что «когда» здесь не несет прямого временнбго значения.] слово перестает воспринимать­ся в качестве имени, на смену его звучанию, воспроизводящему само бытие предмета, приходит описание его признаков, создание классификационных систем, словесных портретов, где индивидуальное изображается при помощи предикатов, имеющих значение общего (например: «Лицо его было белым; он был курнос» - но белизна и курносость не являются исключительными признаками того, о ком идет речь; есть много белолицых людей, не мень­ше курносых, к тому же немало и тех, кто белолиц и курнос одновременно).
        Следует также добавить, что со времен «Федра» и «Писем» Платона академики считали записанную речь, утратившую живое и неповторимое звучание слова-имени, злом, пусть даже и необходимым в учебных и поле­мических целях и ради сохранения информации (впрочем, тексты часто за­учивались; письменное слово в таком случае являлось напоминанием и сред­ством для освежения памяти, но не самой информацией). Различие письмен­ного и устного подчеркнул и происходивший из Египта основатель первого неоплатонического кружка Плотин, писавший, что «мудрецы Египта, ведо­мые или совершенным знанием, или проницательностью, вложенной приро­дой, желая мудро выразить свое понимание вещей, не прибегали к буквам, составляющим слова и предложения и указывающим на звуки голоса, кото­рыми те и другие проговариваются, но взамен создавали некие статуи ве­щей - иероглифы...» [67 - «Эннеады», V.8.6.] Иероглифическое письмо отличается от буквенно­звукового тем, что в его основе лежит неделимый символ. Оно столь же це­лостно и наглядно, как имя, ибо им не провоцируется деление слова на эле­менты [68 - Мы имеем в виду только принцип,
отмеченный Плотином, не отрицая, что египет­ские и другие иероглифы были достаточно сложными образованиями, «нагруженными» знаками-детерминативами и т. д. Тем более мы не хотим утверждать, что иероглифика не приводит к представлениям о структуре слова.]. В противоположность ему звуковое подразумевает абстрактное разделение именного единства слова на элементы.
        Итак, имя - трактуемое согласно внутренней интенции платонической традиции - может указывать на суть бытия. Однако дискурс в именах не­возможен, а потому для античной культуры (в отличие от иудеохристианской) «Божественные имена» есть предмет аретологий, таинств, аллегориче­ских толкований, но никак не богословия и философии в собственном смысле слова. Даже тот «демонический язык», о котором писали некоторые из пла­тоников (например, Плутарх Херонейский[69 - См.: «О демоне Сократа», 20]), оказываясь «логосом без зву­ков», всего лишь воспроизводит «мысль у мыслящих», не становясь особой формой выражения самого сущего.
        Тем не менее Дамаский показывает, что предельные философские поня­тия сами являются именами. Причина лежит в проблематичности определе­ния того, что максимально самоочевидно. Мы говорим здесь об очевидности интеллектуального созерцания, а точнее - его оснований. Когда-то на та­кую проблематичность обратил свое внимание Аристотель, написавший: «На самом же деле для всего без исключения доказательства быть не может (ведь иначе приходилось бы идти в бесконечность, так что и в этом случае доказательства не было бы)...» [70 - «Метафизика», 1006а8 - 9 (пер. А. В. Кубицкого).] Наш философ, как и Стагирит, не разде­ляет позиции интеллектуалистической абсолютизации знания и потому не считает, что разум конструирует свой собственный предмет, что именно и исключительно «рацио» - источник своей предметности. Вполне в тради­ции школы Платона он доказывает, что предмет пред-дан, задан разуму. Фундаментом для такого утверждения служат и познавательный опыт, и ре­альность познавательного процесса, который невозможен (и не нужен) без дистанции между знанием и истиной. Разум создает форму, в каковой объ­ект может
быть мыслим; именно благодаря данному факту он обращен к себе, мыслит себя, но это означает, что, приближаясь к познаваемой ве­щи, он на самом деле приближается к себе, удаляясь от наличного бытия ве­щи. Иными словами - и ближе к позиции нашего автора - можно сказать так: познаваемое познается настолько, насколько познающее познает себя, ибо все сущее причастно умопостижению. Однако этот принцип является и ограничением для знания: замкнутое на себя, оно не может охватить вещь в ее вещности, в отстоянии от познающего, сохраняющем ее собой. Умопо­стигаемое обретает смысл потому, что, как ни парадоксально, имеется нечто, недоступное для разума. Последнее мы пока не станем разделять на сверх- умопостигаемое и на то, что бес-смысленно (лишено смысла) и не является предметом мышления по той причине, что обладает низшей по сравнению со знанием природой. Отметим лишь наличие таких внеположных разуму объ­ектов.
        Опираясь на апофатический метод, Дамаский показывает, что число та­ких объектов достаточно велико, - от таинственного начала, от бытия, жиз­ни и первично умопостигаемого до материи. Так, постигая единое, ум осоз­нает себя как форму единства, постигая бытие и жизнь, он видит себя су­щим и живым. Ум познает лишь то, что определено, причем именно в качестве подлежащего знанию. Конкретные, единичные сущности и жизни, наполняющие наш единичный опыт, мыслимы опять же в силу способности ума рассматривать как собственное то, что отлично от него. В результате са­мо единое, само благо, сама сущность, сама жизнь - не как умопостигае­мые, а как взятые в своей самобытной природе - оказываются для познаю­щего лишь именами.
        Уловить внутреннее звучание этих имен - вот задача Дамаския, кото­рую он решает, не претендуя на четкость и однозначность выводов, но огра­ничивая результаты здравым правдоподобием. Дамаский ищет то, что мы могли бы сказать о лежащем за пределами знания. Наша речь в таком слу­чае - указание на соответствующую имени вещь. Не ее определение, не рассказ о ней, а именно указание или даже описание возможного указания. Дамаский, например, говорит: «Ведь уже много раз было сказано, что имена принадлежат определенному и расчлененному, а скорее всего - собствен­ным признакам и, кроме того, самим целостным эйдетическим ипостасям, на основании которых они по аналогии относятся и к частям, а вслед за ними и к недалеко от них ушедшим стихиям. К целостным же совокупностям имена неприменимы, - ибо чем могло бы быть полное имя, которое оказывается включающим в себя все и соответствующим целостному космосу?»
        Не менее показательно и следующее суждение: «Ведь человек - это единая и несоставная природа, одновременно выступающая как живое суще­ство, разумное, смертное и так далее, и оно, подобно самому имени „чело­век”, соответствует одной идее; будучи не в состоянии воспринять эту идею как целое, мы расчленяем ее на те суждения, которые на самом деле являют­ся разделением не эйдоса, а нашего совокупного мышления. Во всяком слу­чае, если бы мы воспользовались простым мышлением, то узрели бы и про­стой эйдос»[71 - См. параграф 200]
        Процедура, используемая Дамаскием, вызывает ассоциации, значение которых трудно переоценить. По Платону, сфера правдоподобия лежит - ценностно и бытийно - ниже сферы знания. Правдоподобие - характери­стика мнения. Оно также - удел познания «хоры», третьего рода сущего, ускользающего и от чувства, и от интеллекта. Но во всем остальном Платон ищет четкости и ясности, пусть даже чисто отрицательного толка (каков вы­вод о бытии единого в «Пармениде»). Дамаский, вслед за Плотином, фак­тически не придерживается такого разделения гносеологических критериев (истинность знания - правдоподобие мнения)[72 - И здесь его представления значительно ближе к средневековым.] Ибо единое-благо в нео­платонизме - это не только завершающий предел умопостижения и бытия, лежащий выше того и другого, как это было у Платона. Единое отны­не - абсолютная реальность, с которой мир связан и генетически, и сущностно. Первая названная связь является связью порождения (творения, эма­нации). Вторая даже более важна, так как единое выступает внелогически и внеэмпирически данным внутренним присутствием блага во всем сущем, в
деятельности сущего, в его устремлениях и способностях. Следовательно, любое сущее - своеобразный символ блага. В своей запредельности единое лишено конкретных черт, но говорить о нем, исходя лишь из одной лишен­ности, отрицания мы не можем, так как это станет уже ограничением того, что не имеет границ. Следовательно, единство впитывает в себя все - та­инственным образом являясь каждым из всего - не путем простого атомар­ного или вещного тождества, не путем логического единства, но как условие к бытию именно вот этого сущего [73 - Не причина - именно условие! Ибо оно содержит не столько принудительную не­обходимость бьггь, сколько попущение к бытию, возможность бытийного порыва того, что стремится утвердить себя в сущем.]. Впрочем, Плотин, Прокл и Дамаский говорят об этом куда красноречивее нас. Мы же отметим лишь, что такой взгляд на единство приводит к необходимости вести речь о том, что пре­вышает любое речение. Раз уж все таинственно указывает на него, следова­тельно, и любое наше рассуждение каким-то необъяснимым образом касает­ся его же. И, учитывая сказанное, мы неожиданно обнаруживаем, что
язык правдоподобия оказывается единственно приемлемым для нас - уже хотя бы потому, что он соответствует той ткани словесной реальности, с которой нас сталкивает любое вопрошание о первоначале всего.
        В чем философский смысл сочинения Дамаския? Ограничивается ли он анализом слова и речи вообще? Конечно, нет. Язык, манера исполнения и тематика публикуемого трактата могут привести к пониманию его как сугу­бо теологического текста. Древний человек верит, что есть сверхъестествен­ное нечто, о котором мы говорим какие-то слова, доверяясь либо традиции, либо собственному наитию. Возникает вопрос: можно ли найти какое-либо разумное обоснование нашим попыткам? Именно такой видели цель своих рассуждений многие философы поздней античности, жившие еще до Плоти­на. Поскольку в платонической традиции такое сверхъестественное нечто, или божество, понималось как единое-благо, у Дамаския, не только начина­ющего свои штудии с вопроса о взаимоотношении единого начала всего и са­мого всего, но и не оставляющего данный вопрос без внимания на протяже­нии всего трактата, это можно прочитать именно описанным образом. Но на самом деле сочинение последнего схоларха Академии значительно сложнее. Выражаясь языком более близкой нам по времени философии, за апофатической проблематикой неоплатоников вообще и, в частности,
Дамаския сто­ит тема трансцендентного, аккумулирующая в себе все то, что мы говорили выше о языковой реальности.
        Что представляет собой чувственное многообразие явлений, с пребывани­ем в котором мы обычно связываем местоположение своего «я»? Ответ на этот вопрос может быть тавтологичным - оно есть всего лишь чувственное многообразие. Но что проводит горизонт нашего взора, слуха, восприятия в целом? Благодаря чему мы выделяем и различаем, не теряемся в бесконечно­сти этого чувственного многообразия, а можем говорить о своем восприятии как о некой целостности и, следовательно, единстве? Аристотель (а вслед за ним и Кант) скажет: различает само чувство. Однако, чтобы объяснить, от­чего различение не сопровождается дроблением воспринимаемого на аморф­ное множество, Стагирит вводит представление о т. н. общих чувствах[74 - Ср. с учением Канта о трансцендентальной эстетике.] при­вносящих во все многообразие ощущаемого первый элемент синтеза, фигура - тивности того, что в чистом различении было бы бесформенно.
        Итак, «все» нам дано как целостность. Но что же дает ее именно таким образом? Быть может, «общие чувства», врожденные душевным органам восприятия? Но, может быть, мир целостен и фигуративен помимо наших «общих чувств»? Иначе говоря, в чем гарантия адекватности нашего вос­приятия воспринимаемому? Идя по проторенному пути многочисленных ис­торико-философских работ, можно было бы сказать: Кант ограничивает на­ши вопросы абстракцией вещи-в-себе, которая выносит за скобки вопрос о «внешнем» единстве. Античность же, выступая с точки зрения «здравости», говорит о возможностном совпадении той картины, которую создает наше восприятие, и реального положения дел, совпадении, воспитываемом в себе человеком, обратившимся к мудрости. Следовательно, для античных фило­софов единство - ив восприятии, и во «всем».
        Но ведь и Кант не был лишен здравого смысла до такой степени, чтобы выступать с позиций скептического солипсизма. Другое дело, что он стре­мился показать ограниченность круга законных (научных) вопросов, отчего и обращался к архитектонике и схематизму познающего разума (познающе­го субъекта). Точно так же и античность, не погружаясь в солипсизм, в лице скептиков создала даже не философскую школу, а целое культурное тече­ние, исходившее из невозможности однозначного высказывания о чем-либо, в том числе и о принципе, основании целостности сущего (причем как суще­го, данного в восприятии, так и сущего самого-по-себе).
        Оставляя в стороне новоевропейскую философию с ее субъектностью, укажем, что бытие мира - в аспекте как воспринимающего, так и воспри­нимаемого - для античной культуры являлось очевидностью. Другое де­ло - вопрос о том, как эта очевидность может быть помыслена (и может ли быть она помыслена вообще?).
        В отличие от Аристотеля, Платон и его последователи считали, что раз­личает разум, и такое представление вводит в наш обиход не совсем привыч­ную для европейского интеллектуализма систему координат. В известном смысле Платон ближе Востоку, чем Западу. У платоников разум был той си­лой, которая вызывает отделение, отличение нас [75 - Собственно, «мы» пребываем в этом отличении, и только в нем.] от единства - отделение, которое с неизбежностью приводит к постановке в разуме вопроса о собст­венном источнике. Это не означает, что последователи Платона являлись апологетами непосредственного восприятия или возведения в себе чувствен­ности на мистические высоты. Однако уже одно принятие триады диалога Платона «Софист» (бытие - жизнь - ум), где интеллектуальное занимает лишь третье место, указывает нам на то, что разделявшееся любым филосо­фом мнение о превосходстве разумения на чувственным восприятием еще не означает, что ум занимает абсолютно привилегированное, центральное поло­жение, вокруг которого обустраиваются все остальные стороны сущего. Ум - третье; без жизни и бытия он невозможен [76 - Мы
видим, что известный принцип тождества бытия и мышления имел, скажем так, весьма разнообразные формы.]. Следовательно, на любое суждение, вызванное его деятельностью, необходимо налагать ограничения.
        Как и все неоплатоники, Дамаский стремится установить такие огра­ничения, причем совершает это наиболее решительным образом. Ведь если различение - дело ума, то мы можем задаться вопросом об отношении к нему принципа единства (целостности), не занимаясь разведением его на онтологический и гносеологический аспекты. Если различает ум, то основа­ние единства одно и то же в обоих случаях. (Не являются ли гносеологиче­ское и онтологическое всего лишь одним из различений, проводимых тем же умом?) Причем мы имеем полное право не давать дополнительных обосно­ваний, например тех, что ум, о котором идет речь, выступает в качестве не­коего объективного феномена, самостоятельного начала и т. д. Это ум вооб­ще, но лишь потому, что он - наш ум, и наоборот. Уверенность в том, что мы должны отделять свое как субъективное от какой^г^то соименной нам, но абсолютно действительной реальности, для философствующего разума не столь важна [77 - Аристотель говорил о том, что «быть душой значит в каком-то смысле бьггь всем».]. Более того, она не так легко и обосновываема, как это пока­ЗАЛА та же скептическая критика
догматизма. Обоснованием ее может быть откровение (типа «Халдейских оракулов»), но принятие откровения такого рода лишь меняет внешний облик рассуждений, не затрагивая ничего ПО существу.
        Итак, что же это такое - единство нашего опыта или, что то же самое, единство как принцип сущего? Многочисленные ответы на этот вопрос, имеющиеся в античной философии, можно свести к следующим типам.
        Тип первый: единство - лишь предикат, который мы применяем к мно­гообразию принципиально единичного опыта. Оно выводится из опыта, ука­зывающего нам на единичные сущности. Единство присутствует в единич­ном, а не является чем-то, скрепляющим особым образом бытие; оно остает­ся всего лишь его атрибутом[78 - Особенно ярко данная концепция может быть представлена, если вспомнить кри­тику Аристотелем учения Платона о едином, а стоиками - академических и пифагорей­ских представлений о числе. Правда, нужно оговориться, что, отвергая идею основания для опыта, внеположного самому опыту, и Аристотель, и стоики вводят-таки принцип единства в свой опыт как бы «с черного хода». В конечном итоге таковым оказывается те­леологически обосновываемый Аристотелем ум-перво двигатель и пребывающий где-то на грани телесного всеобщий логос стоиков.] Гипостазировать единство как особую сущность или сверхсущность мы права не имеем; это превысило бы «права» нашего разумения (киники, Аристотель, стоики[79 - Бьггь может, поэтому для современного сознания, с недоверием относящегося к идее трансцендентного и к представлениям о
сущности (а уж тем более - о «вечных сущностях») столь привлекателен стоицизм.]).
        Тип второй, наиболее четкий и определенный: нельзя высказаться об этом единстве ни в положительном, ни в отрицательном, ни в сколь-нибудь однозначном виде, ибо очевидность нашего опыта и высказывание, базиру­ющееся на абстрактной деятельности разума, нельзя подвести под одно основание (скептики).
        Тип третий: любая наша речь, любой фрагментарный опыт указывают на данный объект (единое); другое дело, что он дан нам слишком непосред­ственно - как граница опыта, всегда опыту внеположная. Чтобы устано­вить ее, мы должны совершить нечто невозможное: найти то, что обуслов­ливает сами условия. Невозможность принятия этого пути не в том, что по нему нельзя пойти в принципе, а в том, что он уводит в дурную бесконеч­ность, причем статус всех новых условий для условий не создаст возможно­сти для какого-либо качественного скачка, разрешающего все встречающие­ся на таком пути противоречия и антиномии. Остается признать трансцен­дентность принципа единства - как нашего опыта, так и данного в опыте мира (что уже не позволяет приравнять этот ответ к кантовскому).
        Именно третий тип ответа на вопрос о единстве характерен для нео­платоников. Трансцендентность единого, по их мнению, установлена Пла­тоном в «Государстве», «Филебе» и «Письмах». В «Пармениде» же она не просто аргументируется, исходя из ее логической очевидности, напротив, здесь прорабатываются все возможные выводы из данного положения. По­скольку проблема единства в неоплатонизме - центральная, «Парменид» является для последователей Плотина отнюдь не учебным текстом, в котором разбирается возможность правильного высказывания о чем-либо, безотноси­тельно к его содержанию[80 - То есть такой формы высказывания, которая не была бы «нагружена» парадокса­ми, усмотренными во вступительной части диалога.] а фундаментальным онтологическим (как, разу­меется, и гносеологическим) свидетельством о статусе нашего познаватель­ного опыта, словно бы собирающим воедино познаваемое и познающее.
        В результате публикуемое сочинение Дамаския посвящено не только подготовке к анализу столь трудного текста, каким является «Парменид», но и детальному рассмотрению этого диалога как образцового и практически исчерпывающего исследования проблемы единства. К сожалению, в продол­жающем трактат «О первых началах» комментарии к «Пармениду» отсутст­вует разбор первой гипотезы данного диалога, хотя, например, Прокл в «Платоновской теологии» считает все ее отрицания - ни много ни мало - «эманациями» первоединого [81 - Отсюда недалеко до положения «Ареопагитик» о том, что божественные имена яв­ляются «исхождениями Богоначалия в бытие».]. Следовательно, похоже, что именно здесь нужно искать предельные формы сказывания о всем сущем и сверхсущем.
        Можно лишь предположить, что отрицательные суждения этой гипотезы, по мнению нашего философа, показывают невозможность строго логического подхода к самому началу. Единственная тема, которая в состоянии прибли­зить нас к этой «таинственной» природе, - соотношение между «всем» (то есть всем сущим) и единством этого всего. Антиномии, во множестве появля­ющиеся при попытке описания того, что не является ни первым среди всего, ни чем-то внешним всему (а потому опять же рядоположным ему), подска­зывают предельность вопроса о единстве, присущем нашему познанию и языку. Поскольку же мы можем высказываться лишь о чем-то сущем [82 - Вспомним замечательную максиму настоящего Парменида, зафиксированную в его поэме «О природе»:Одно и то же - мышление и то, о чем мысль,Ибо без сущего, о котором она высказана,Тебе не найти мышления...(Строки 34 - 36; пер. А. В. Лебедева).], то любое суждение и описание не охватывают того, что превышает и бытие, и небытие, или, иначе говоря, условие нашего опыта не является его составляю­щей - ни в плане существования, ни в плане несуществования.
        Поэтому-то основной интерес у Дамаския вызывает вторая гипотеза «Парменида», где речь идет уже о данности единства, о присутствии условия В обусловленном, то есть о едином сущем. Здесь и пребывает само царство языка, тождественное царству мысли. Платон, по мнению афинских неопла­тоников, высказывает здесь все, что только может быть высказано в соответ­ствии с истиной. Но при этом бытие как таковое не становится более опреде­лимым: оно само вне дискурса, ибо, прилагая к нему различные смысловые формы (от целого и частей до временных характеристик), мы, конечно, гово­рим о чем-то бытийном, но не о том, что в суждении сказывается как преди­кат («нечто есть» - в данном высказывании бытие описывает нечто, не становясь от этого само более понятным, описуемым; бытие дано как потен­циально бесконечное множество бытийных вещей[83 - Современный читатель, разумеется, без труда найдет у Дамаския тематику разни­цы между бытием и сущим, в забвении которой Хайдеггер обвинял еще классическую ан­тичную метафизику.]). Такое бытие Дама­ский - вполне в традициях позднего платонизма (испытавшего определен­ное влияние
Аристотеля) - именует сущностью (не наделяя ее перипатети­ческим смыслом «вот этого» [84 - В примечаниях к тексту трактата мы постарались показать, что исток Дамаскиева учения о сущности лежит отнюдь не в текстах Аристотеля, а в ряде фрагментов диалогов Платона «Парменид», «Федр» и «Тимей».]). С именем «сущность» у него оказывается связанным обширный круг вопросов, анализировать который здесь просто бессмысленно, так как предел и беспредельное, часть и целое, элемент и сущ­ность, атом и генада, число и исчисляемое и т. д. являются предметом терми­нологических и логических исканий всего неоплатонизма в целом. Дамаский во многом повторяет традиционные для афинского неоплатонизма положе­ния; не менее часто он оказывается ближе к Ямвлиху и Сириану, чем к Пло­тину или Проклу [85 - Тема отношения Дамаския к Проклу должна стать предметом особого иссле­дования.]. Однако нужно заметить, что и эти рассуждения нашего автора имеют исключительно правдоподобный характер, не претендуя на установление научной истины. Речь идет о том, что находится на грани спо­собности высказывания, о том, что Аристотель считал всего
лишь категориа­льными формами нашего языка (а потому сущностями «во втором смысле данного слова»), то есть о том, что в речи является описывающим, а не опи­сываемым. Когда же оно превращается в предмет рассмотрения, вместо по­нятия мы получаем имя. Потому-то о логическом выводе Дамаский начинает говорить лишь в 235-м параграфе сочинения, когда он переходит от умопо­стигаемого и умопостигаемо-умного бытия к собственно умному (в тексте диалога Платона «Парменид» ему соответствуют, согласно неоплатониче­скому толкованию, рассуждения о наличии у единого сущего предела и, сле­довательно, фигуры - см. 145а).
        Очевидно, что, говоря о бытии (и соответственно о жизни и уме), Дама­ский не стремится к созданию максимально непротиворечивой научной кон­струкции. Он хочет быть наиболее здравым и правдоподобным, и потому речь его является не свидетельством торжества логической необходимости, а поиском наиболее соответствующих, наиболее близких предмету слов и имен. При этом он с увлечением использует тексты, претендующие на боговдохновенность, особенно «Халдейские оракулы» и сочинения, подписан­ные именем Орфея. В данном аспекте его трактат, несомненно, является теологическим. Но это особая форма теологии, отличающаяся от христиан­ской не только по признаку используемых сакральных текстов.
        Отношение к религиозной материи может быть двояким. Одно - то, которое утвердилось в христианстве и которое, разумеется, было характерно для древнего язычества, но так и не стало превалирующим в позднейшей языческой философии, - отношение, идущее от священного знания, от от­кровения, дарованного сверхъестественным началом[86 - Отметим, что из сверхъестественности в данном случае совсем необязательно про­истекает сверхбытийность, ибо определение сверхъестественности указывает лишь на чудесность, непонятность, не слаженность с человеческим бытием такого события (слова, откровения). Сверхъестественное - то, что выше человеческого понимания и бытия.] Такого рода знание, конечно, будет с ощущением внутреннего превосходства относиться к «ум­ствованию», подвергающему осторожному сомнению то сверхъестественное, свидетельств чего оно не может усмотреть в себе. Второе отношение можно, по отдаленной аналогии, назвать «пелагианским». Оно подразумевает рас­крытие необходимости религиозного элемента в самом опыте познания и са­мопознания. Здесь мышление - основное средство самопознания - пре­тендует на то,
чтобы оказаться путем к созерцанию божественного. И Пла­тон, и Аристотель, и академики эпохи эллинизма, и большинство остальных философов античности были близки ко второму типу отношения. Неоплато­ники также принадлежат к этой традиции. Разумеется, и среди них велись споры о пределах недоверия откровениям и традиционным мнениям о богах, примером каковых может быть известное письмо Порфирия к египетскому жрецу Анебону и ответ на это письмо Ямвлиха [87 - То есть трактат последнего «О египетских мистериях».]. Однако в любом случае все откровенное или традиционное в неоплатонизме проходит обработку ра­зумом, чаще выступая иллюстрацией к философским схемам, нежели оказы­ваясь причиной их построения. Пожалуй, в этом языческая философия и христианское богословие в своих исторических итогах никогда не могут быть примирены друг с другом, сколь бы много общих для них обоих мо­ментов ни существовало во времена Дамаския. Личностный опыт Плоти­на, Ямвлиха или Прокла, исторически родственный тому опыту, резуль­татом которого было принятие христианства большинством населения Сре­диземноморья, тем не менее неразрывно
связан с деятельностью их самосознания и не выходит за рамки традиции, формировавшей их интел­лектуальную культуру, а потому в результате так и остается для христиан­ских авторов «умствованием».
        Поэтому те здравость и правдоподобие, к которым стремится Дамаский при формулировке суждений о феноменах, являющихся условием самих суж­дений, иной природы, чем та здравость в толковании новозаветного Откро­вения, к которой в многочисленных расколах и богословских спорах стреми­лась христианская культура, так как она имеет причиной не только (и не столько) откровенность запредельного, сколько опыт нашего существова­ния, понятый самым возвышенным образом. Запредельное появляется именно отсюда, а не постулируется априорным образом. И религиозные тек­сты помогают в этом, но не являются источником мысли. Речь идет о двух разных вещах и, если угодно, о двух типах Откровения, содержательно не пересекающихся друг с другом. Установление оценочной градации между ними, очевидно, есть дело личного выбора, но не школьной догматики.
        Тем не менее трансцендентизм [88 - Здесь это понятие мы употребляем не в том вполне определенном смысле, который вкладывается в него, когда речь идет о средних веках. Понятие «трансцендентизм» в дан­ном случае мы производим от слова «трансцендентное», а не «трансцендентальное», хотя те первоимена, первотермины типа жизни и сущности, уловить возможность указания на которые пытается Дамаский, чем-то напоминают «трансценденталии» средневековой схоластики. С другой стороны, пафос данной статьи будет не понят, если читатель все-таки не обратит внимание на четко прослеживающуюся близость между неоплатонизмом и тем же кантианством в плане анализа опыта (само собой разумеется - не только чувст­венного, но, если так можно выразиться, «опыта вообще», несводимого к интеллектуаль­ному или чисто познавательному): его условий, его внутренней структуры, его границ.] характерен и для неоплатонизма, и для христианства. Дамаский особенно подчеркивает свои «трансцендентистские» установки, когда ведет речь о знании. Трансцендентное оказывается истоком последнего, поэтому знание имеет для себя основу, пребывает на
некоем фундаменте, и, следовательно, при множестве черт, приближающих неоплатонизм к диалектике познающего разума, разрабатывавшейся в ново- европейской (и, в особенности, в немецкой классической) философии, он не становится формой историчного мышления, признающей воипостасность своего начала не сверхсущему, а самому процессу исторического становле­ния. Вот почему Дамаский переходит от рассмотрения того, что принципиа­льно неиерархично, к тонкой диалектической проработке бытийной, а точ­нее, познавательной иерархии, простирающейся между сверхумопостигаемым и внутрикосмическим. Структура опыта имеет прямое отношение к логосной структуре самого бытия, следовательно, иерархия познавательных способностей оказывается и иерархией того сущего, которое выступает в по­знании. Едва мы уходим за рамки предельных имен, наш взор наконец обре­тает предметную область. Та же структура становится и последовательно­стью моментов религиозного отношения, поэтому каждая бытийная ступень олицетворяется божеством или классом божеств.
        Впрочем, это лишь означает, что в познании бытие равно формам мышления. Мир же - даже в своей наиболее очевидной для обыденного ума чувственно данной форме - все равно ускользает от полного его охва­та разумом. И неважно, что это ускользание, согласно платонической тра­диции, связано с материальностью «нашего» космоса: структура опыта тако­ва, что в нем все равно присутствует нечто, не являющееся разумным и не­сводимое к последнему.
        Очевидность присутствия внеразумного в разумном и делает рассужде­ния Дамаския порой необычайно живыми, насыщенными не только неопла­тонической ученостью, но и подлинным философским интересом, сформули­рованном некогда в, пожалуй, первом философском вопросе, обращенном к миру: «Что есть все?». Может быть, поэтому одним из самых фунда­ментальных для нашего автора является то определение бытия, которое дает Платон в «Софисте». Напомним, что там, перебрав все возможные вариан­ты такого определения этого ускользающего от словесной оформленности предмета, чужеземец, руководящий беседой, говорит: «Я утверждаю отныне, что все, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, - все это действительно сущест­вует. Я даю такое определение существующего: оно не что иное, как способ­ность»[89 - См.: Платон. Софист, 247d - е (пер. С. А. Ананьина).] Но это означает, что бытие, которое исследует наш автор, не чистой воды умствование, не абстрактно-логическая конструкция, не плод
формаль­ного анализа познавательного опыта. Будучи способностью, оно заключает в себе внутреннюю динамику, выражающуюся в нашем осмыслении его и не менее отчетливо отпечатывающуюся в нашем существовании, в нашей судь­бе. Ускользающее в своей всецелостности от интеллектуального взора, оно тем не менее постоянно при нас и в нас. Сопротивляясь ученому слову, оно парадоксальным образом разворачивается и в слове, и в опыте... - так не об этом ли вещали в течение многих столетий неоплатоники?
        Апория как структурный момент в греческих философских текстах
        Для искомой нами науки мы должны прежде всего разобрать, что прежде все­го вызывает затруднения; это, во-первых, разные мнения, высказанные некоторыми о началах, и, во-вторых, то, что осталось до сих пор без внимания.
        Аристотель.Метафизика
        Греческий термин (от , что означает «путь», «переправа», «переход») в философских текстах приобрел особую значимость во времена Платона и Аристотеля. Последний особенно часто употреблял его фактиче­ски как технический термин, обозначающий некое затруднение, препятствие, невозможность перейти от именования предмета к его непротиворечивому определению (например, от представления о причине или начале - к его по­нятию). Это затруднение могло принести свои плоды, если становилось исто­ком философского дискурса; тогда оно обретало форму божественного удив­ления (), о котором выразительно говорил еще учитель Стагирита[90 - См.: Платон. Теэтет, 155d. Отметим, что платоновская генеалогия удивления из «Теэтета» принималась поздними платониками.] Аристотель, доказывая высшую практическую незаинтересованность знания, говорит: «...и теперь, и прежде удивление побуждает людей философство­вать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они за­давались вопросом о более значительном... поэтому и тот, кто любит мифы, есть в
некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительно­го» [91 - «Метафизика», 982Ь (пер. А. В. Кубицкого).]. Полный список такого (философского) рода апорий Аристотель при­водит в третьей книге «Метафизики». Вот, например, одно из наиболее вы­разительных мест, соотносимое с формулировкой исходных затруднений Дамаскием: «...сказываемое о единичном скорее представляется началами, нежели роды. Но, с другой стороны, в каком смысле считать это началами, сказать нелегко. Действительно, начала и причины должны быть вне тех ве­щей, начала которых они есть, то есть быть в состоянии существовать отде­льно от них. А на каком же основании можно было бы признать для чего-то подобного существование вне единичной вещи, если не на том, что оно ска­зывается как общее и обо всем? Но если именно на этом основании, то скорее следует признавать началами более общее; так что началами были бы первые роды»[92 - Там же, 999а.] С другой стороны, наиболее известными в европейской культуре стали другие апории - парадоксы, сформулированные Зеноном Элейским, т. н. «аргументы против множества и движения». Аристотель
подробно рас­суждает о них в «Физике» и считает результатом ошибки: очевидность (для Аристотелевой онтологии) движения и многого принимается как неочевид­ное; в итоге апории Зенона уводят от предмета мысли, вместо того чтобы об­ращать к нему.
        Что касается школы Платона, то здесь формулировка апорий являлась одним из моментов исповедуемого правильного способа рассуждения и вы­сказывания о предмете, то есть диалектики (хотя слово для филосо­фов-платоников и не превратилось в технический термин). Это отражено в некоторых текстах самого Платона. Укажем хотя бы на первые фразы диало­га «Менон»: «М е н о н. Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения? А может быть, ее не дает ни обучение, ни упражнение и доста­ется она человеку от природы либо еще как-нибудь?» (70а). В более позд­нюю эпоху в виде подобных затруднений могут формулироваться вопросы гнозисного, религиозно-метафизического плана. Вспомним, например, зна­менитый зачин трактата Плотина «О трех первичных ипостасях» («Эннеады», V.1.1): «Отчего и каким образом происходит так, что души забывают бога, своего отца? Отчего происходит, что они, природу имея божественную, являясь созданием бога и его владением, теряют знание и о боге, и о себе са­мих?» Отметим также, что даже так называемое «Письмо к Анебону»
Порфирия, ответом на которое стал знаменный трактат Ямвлиха «О египетских мистериях», является не произведением «скептического» духа в новоевро­пейском смысле слова, а формулировкой затруднений.
        Но, конечно, самыми показательными для нас являются апории, сформу­лированные Платоном в тексте первой части диалога «Парменид». Выделим две их основные группы. Первую апорию высказывает юный Сократ в ответ на речь Зенона, оставшуюся за рамками диалога. Зенон доказывает несуще­ствование многого, опираясь на невозможность для него быть одновременно и подобным, и неподобным, то есть фактически исходя из запрета противо­речия в высказывании о чем-либо (ибо такое противоречие отражает проти­воречие во «внутренней речи», то есть в мышлении, что для элеатов являет­ся признаком не мысли, тождественной с единым бытием, а «пустословно­го» мнения, обращенного к кажущейся, но не сущей множественности). Сократ же гипостазирует подобное и неподобное, помещая их таким обра­зом как бы вне вещи и тем самым избавляя вещь от внутренней противоречивости. Подобное и неподобное - идеи, и «если все вещи приобщаются к обеим противоположным [идеям] и через причастность обеим оказываются подобными и не подобными между собой, то что же в этом удивительно­го?» [93 - Платон. Парменид, 129а. Здесь, за исключением специально
оговоренных случа­ев, текст «Парменида» цитируется в переводе H. Н. Томасова.] Поскольку названные идеи противоположны друг другу, они сохраня­ют свою особость; следовательно, и на «идеальном» уровне противоречия нет. Удивление, согласно Сократу, могло бы вызвать утверждение о том, что противолежащие идеи способны переходить друг в друга; в этом случае их гипостазирование не позволит нам избежать противоречия. Вот как бук­вально выглядит данный текст: «Было бы странным, думается мне, если бы кто-нибудь показал, что подобное само по себе становится неподобным, а неподобное - подобным... И по отношению ко всему другому дело обсто­ит так же: если было бы показано, что роды и виды испытывают сами в себе эти противоположные состояния, то это было бы достойно удивления... Ес­ли же кто-то сделает то, о чем я сейчас говорил, то есть сначала установит раздельность и обособленность идей самих по себе, таких как подобие и не­подобие, множественность и единичность, покой и движение и других в этом роде, а затем докажет, что они могут смешиваться между собой и раз­общаться, вот тогда, Зенон, я буду приятно
изумлен» [94 - Там же, 12% - е.].
        После того как Парменид демонстрирует парадоксы, возникающие как результат предположения о возможности существования особого «мира идей», в которых предвосхищена пресловутая «критика Платона Аристоте­лем» (и формулировка которых, заметим, доказывает, что мы не имеем пра­ва, исходя из нескольких мифологических, образных текстов основателя Академии типа соответствующих пассажей из диалога «Федр», считать, что Платон признавал существование «идеального мира»), он говорит о необхо­димости выработать учебный и одновременно диалектический метод, кото­рому должен следовать любой человек, обращающийся к изучению умопо­стигаемого. С таким методом связана вторая группа апорийных предположе­ний, формулируемых как учебная задача. Обширная цитата, которую мы позволим себе привести, необходима для понимания не только структуры дальнейшей, фундаментальной для неоплатоников части «Парменида» (так называемые «гипотезы»), но и для уяснения истинного образа диалектиче­ского рассуждения вообще, как оно понималось в Академии.
        Итак, Парменид говорит: «Если ты желаешь поупражняться, то возьми хотя бы предположение, высказанное Зеноном: допусти, что существует многое, и посмотри, что должно из этого вытекать как для многого самого по себе в отношении к самому себе и к единому, так и для единого в отношении к самому себе и ко многому. С другой стороны, если многого не существует, то опять надо смотреть, что последует отсюда для единого и для многого в отно­шении их к себе самим и друг к другу. И далее, если предположить, что подо­бие существует или что его не существует, то опять-таки, какие будут выво­ды при каждом из этих двух предположений как для того, что было положено в основу, так и для другого, в их отношении к себе самим и друг к другу? Тот же способ рассуждения следует применять к неподобному, к движению и по­кою, к возникновению и гибели и, наконец, к самому бытию и небытию; од­ним словом, что только ни предположишь ты существующим, или несущест­вующим, или испытывающим какое-либо иное состояние, всякий раз должно рассматривать следствия как по отношению к этому предположению, так и по отношению к прочим, взятым
поодиночке, и точно так же, когда они в боль­шом числе или в совокупности. С другой стороны, это прочее тебе тоже сле­дует всегда рассматривать в отношении как к нему самому, так и к другому, на чем бы ты ни остановил свой выбор и как бы ты ни предположил то, что ты предположил существующим, если ты хочешь, поупражнявшись надлежа­щим образом в этих вещах, основательно прозреть истину»[95 - К такого же рода апорийности были явно склонны и мегарские философы, и «диа­лектики» (то есть представители элидо-эретрейской школы).]
        Если попытаться графически интерпретировать этот метод, то можно го­ворить о круге, при ближайшем рассмотрении (диалектическом «вглядывании») распадающемся на два, каждый из которых также распадается на два; в свою очередь удваиваются и последние. (Рассматривается многое как су­ществующее и несуществующее. Выводы из допущения многого существую­щим рассматриваются в отношении его самого-по-себе и в отношении едино­го самого-по-себе. Точно так же рассматриваются выводы из предположения о несуществовании многого. Во всех случаях выводы делаются как в отноше­нии самих себя, так и в отношении противолежащего.) Основанием такого циклического исчерпания рассматриваемого предмета лежит симметричное деление на два (дихотомия), методика которого демонстрируется Платоном, например, в диалоге «Софист». Это и есть диалектика в ее академическом понимании - уяснение эйдоса вещи через правильное высказывание о ней.
        Апория, таким образом, выступает не просто как результат или средство полемики с другими школами. Для античных философских школ (по крайней мере, тех из них, которые восходят к фигуре Сократа [96 - См.: Владиславлев М. Философия Плотина, основателя новоплатоновской школы. СПб., 1868. С. 78.]), она является: 1) не­обходимым способом формулировки проблем, рождающих философский дис­курс; 2) способом перехода от одного логического и тематического узла к другому; 3) наиболее подходящим «языком описания» предельных проблем; 4) «энергетическим стимулом» для философского поиска.
        Когда авторы-неоплатоники пишут учебно-экзегетические тексты, такие как «Первоосновы теологии» Прокла или публикуемый трактат Дамаския, они используют именно «апорийную» диалектику - диалектику цикличе­ского, возвращающегося к себе деления. Она оказывается единственной ло­гической формой, в которой возможно обращение к неочевидному, а именно таким неочевидным является вопрос о природе первоначала и о его соотно­шении с сущим. Нужно сказать, что для Дамаския первоочередным предме­том обсуждения являются, конечно, те апории, которые возникают при рас­смотрении гипотез «Парменида», а не проблемы, формулируемые в преам­буле диалога. Однако последние формируют его логический инструментарий и тот методический горизонт, верность которому Дамаский сохраняет на протяжении всего трактата.
        Эманация
        ...Открывая старые книги, современ­ный читатель должен быть предельно осторожен. Он все время рискует принять за откровение то, что является на самом деле учебным штампом.
        П. Адо.Плотин, или Простота взгляда
        Учение об эманации представляет собой тот стержень, вокруг которого, словно вокруг веретена Ананке[97 - «На концах <этих связей> располагается веретено Ананке, благодаря которому вращаются все круги» (Платон. Государство, 616с4 - 5).], строилась вся философская система афин­ской школы неоплатонизма. Данное учение, по всей видимости, представляет собой оригинальный и величайший, хотя, с нашей точки зрения, доныне недо­оцененный, вклад школы Сириана в мировую философию. За полторы тыся­чи лет своего существования оно оказало колоссальное влияние на мыслите­лей различных эпох и было окружено огромным количеством мифов и легенд; об этом высказывалось также неисчислимое множество суждений, как пра­вило, трактующих его суть однобоко или вообще неверно. Вот их образцы.
        Эманация есть истечение блага от первого начала, преисполненного бытия. (Данное учение создано философом Плотином.)
        Эманация есть необходимый процесс.
        Эманация тождественна развитию, прогрессу, разворачивающемуся во времени.
        Учение об эманация как языческое противоположно христианскому учению о креации, то есть о творении мира Богом из ничего.
        Данные легенды и суждения во множестве рассеяны по различным сочи­нениям авторов самых разных эпох, перечислять которые попросту нет смыс­ла. Тем не менее содержательный анализ учения об эманации не был прове­ден ни разу, и она осталась своего рода идеологемой, «образом врага» в хри­стианстве, искушением для просвещенных и таинством для посвященных.
        Итак, прежде всего неверен тот тезис, что учение об эманации было со­здано Плотином[98 - См.: Владиславлев М. Философия Плотина, основателя новоплатоновской школы.] Последний действительно говорил о возникновении по­следующего (ума и души) от первого (единого) в двух трактатах: «О том, каким образом из первого возникает следующее за первым» («Эннеады», V.4) и «О возникновении и порядке следующего за первым» («Эннеады», V. 2). Ход рассуждений философа здесь примерно таков.
        Если нечто существует после первого, то оно будет происходить или не­посредственно от него, или от чего-то промежуточного, в свою очередь происходящего от первого. Стало быть, с необходимостью возникает по­следовательность первого, второго и третьего, и второе восходит к первому, а третье - ко второму. Однако прежде всего нужно существовать самому первому: простейшему; отличному от того, что следует за ним; сущему в са­мом себе; не смешанному с тем, что происходит от него, и предоставляюще­му самого себя иному каким-то способом, отличным от смешения; являюще­муся единым в собственном смысле этого слова, а не чем-то иным, изнача­льно не-единым, что в результате действия чуждого ему объединилось и стало единым. Впрочем, даже назвать такое первое единым было бы непра­вильно, поскольку о нем не может быть ни представления, ни знания. По праву его можно назвать лишь потусторонним сущности. Если же это самое первое не будет простым, уклоняющимся от всякого соединения и соседства, истинно единым и наисамодостаточнейшим, то его нельзя будет считать на­чалом сущего. Что же касается не первого, то оно
нуждается в предшеству­ющем себе, а то, что не простое, - в чем-то простом-в-себе. Кроме того, единое-первое должно быть единственным, поскольку если бы имелось еще что-то, во всем подобное ему, то каждое из них было бы единым, а оба они вместе взятые - тоже, так что единое стало бы двойственным, хотя мы, на­пример, не станем утверждать, будто два тела есть единое тело. Далее, еди­ное не может быть и первым телом: ничто простое не является телом; кроме того, начало, в отличие от тела, не является рожденным.
        Таким образом, если будет существовать нечто иное, следующее за пер­вым, то оно уже не будет простым. Значит, при возникновении последую­щего единое будет становиться многим. Как это может произойти? Ведь не случайность же это: иначе у всех вещей был бы иной предок - слепой слу­чай, а вовсе не первое и не единое. В ответ на поставленный вопрос Плотин строит грандиозную аналогию, которая, надо полагать, и послужила основой для всех последующих разговоров об учении об эманации как об открытии этого философа.
        Итак, если первое совершенно, что не вызывает сомнений, более того, если оно наисовершеннейшее из всего и является первой силой, то ему необ­ходимо быть наисильнейшим среди всего сущего, а остальным силам по мере возможности нужно подражать ему. Однако все остальное, которое занима­ет те или иные ступени на пути к совершенству, как мы видим, никогда не ограничивается своими тесными рамками, но всегда порождает и созидает нечто иное, и это относится не только к тому, что имеет свободу выбора, на­пример к живым существам, обладающим в той или иной степени разумом, но и к тому, что такой свободы не имеет, например к растениям; более того, даже то, что бездушно, по возможности предоставляет самое себя иному.
        Все в меру своих сил уподобляется первому в двух смыслах: в отношении вечности и в своей благости. Так разве могло бы первое и наисовершенней­шее благо, сила всего, остаться в себе, из зависти или по бессилию отказы­вая иному в своем участии? Разве оно могло бы после этого считаться нача­лом? Стало быть, нечто должно возникнуть непосредственно от него, если уж есть и последующие шаги в возникновении, и это нечто, не говоря уже о первом, должно быть лучше всего последующего.
        Какой вывод можно сделать? Во всяком случае, не тот, что первое начало вынуждается чем бы то ни было к созиданию последующего - будь то сила природы, будь то всеобщий закон необходимости, будь то что угодно другое (что опровергает тезис об эманации как о необходимом процессе). Скорее, пожалуй, само первое, создав последующее, явило свою собственную силу и установило всеобщий порядок следования иного и порождения одного дру­гим. Заметим, что на возникновение последующего Плотин смотрит отнюдь не как на процесс, лежащий во времени, - это вневременное, то есть имею­щее место всегда и никогда, мистическое, таинственное действие, которое и рассматривать необходимо соответствующим образом.
        Во втором названном выше трактате Плотин говорит о полноте и переиз­бытке сил у единого, не упоминая вообще ни о какой силе необходимости, вынудившей его породить первое сущее. Поскольку единое совершенно хотя бы в силу того, что ни к чему не стремится, ничем не обладает и ни в чем не нуждается, оно как бы растеклось далеко за свои пределы и, будучи в вы­сшей степени полно собой, создало иное; возникшее же обратилось к нему и наполнилось от него, и узрело его, и в таком созерцании появился ум. И в отношении его покой создал сущее, а созерцание - ум; поскольку же для того, чтобы созерцать это сущее, необходимо покоиться, ум и сущее сдела­лись одним и тем же. Этот самый ум, будучи некоторым образом подобным единому, сотворил подобное себе, как бы излившись в виде великой силы. Такое действие свойственно уму вследствие того, что предшествующее ему при его сотворении также словно бы растеклось. Сущностная энергия ума стала душой, причем сам ум в такой энергии пребывает в покое, подобно то­му как предшествующее уму, когда тот возник, в свой черед пребывало в покое. Душа же творит, не оставаясь в покое,
а приходя в движение, и со­здает она некий призрак. Ведь, когда она смотрит туда, откуда она прои­зошла, она восполняется сама, а приходя в противоречивое движение, она порождает призрак себя самой - ощущение и растительную природу. Тем не менее она не отделена от предшествующего ей и не отрезана от него, и лишь кажется, будто душа, дойдя до состояния растений, гибнет.
        Итак, у Плотина действительно имеется учение о переизбытке блага в едином и о силе необходимости, приводящей к возникновению всех вещей. Однако как следует понимать этот переизбыток и как - необходимость? Ответ на данный вопрос дается в трактате «О свободе и волении единого» («Эннеады», VI.8), где приводятся ключевые определения, без которых не­возможно правильно понять учение Плотина о возникновения последующего из первого. Единое здесь предстает как чистая энергия, не имеющая отноше­ния к сущности, причем энергия творческая и свободная. В его природе, если можно так выразиться, заложено созидание сущности, которая тем не менее не остается в едином, а становится иным ему. Такое созидание совершенно свободно (поскольку единое полностью властно над ним и ничем - ни слу­чайностью, ни разумом - не ограничено), хотя и не является каким-то про­тивоестественным, отличным от блага процессом. Таким образом, в возник­новении последующего после первого, согласно Плотину, нет ничего вынуж­денного и, значит, в рамках его философии не может быть и речи ни о какой эманации как вызванном силой необходимости
процессе. Скорее уж необхо­димо понимать воззрения основателя неоплатонизма как креационизм, при­чем в близком христианству духе - как творение из ничего, ибо в рассмат­риваемом трактате он говорит о том, что единое творит то, что есть, отнюдь не в соответствии с тем, что есть. Существенным отличием от христианских воззрений является, во-первых, то, что акт творения для Плотина не распо­лагается во времени, ибо в его ходе создается само время: творение предвечно и не полагает начала космической истории, поскольку и умопостигаемый и чувственно воспринимаемый миры вечны, и, во-вторых, то, что творение в смысле Плотина нельзя понимать ни буквально, ни мистически, ни символи­чески, его следует интерпретировать исключительно апофатически. Лишь в ходе апофатического анализа становится ясным также то, что и первые рас­смотренные нами трактаты не имеют никакого отношения к «учению об эма­нации». Ведь становление, усматриваемое нами в чувственно воспринимае­мом и в умопостигаемом космосах, всего лишь аналогично возникновению всего из первого. Единое само установило законы рождения для сущего, и оно было вправе
установить другие законы. Законы же мира есть только пу­теводная нить для теопта, следуя которой, он может взойти к богу.
        Суммируя все вышеизложенное, можно сделать вывод о том, что учение об эманации, во всяком случае в его законченном виде, во-первых, не при­надлежит Плотину и, во-вторых, не связано с необходимостью и переизбыт­ком бытия (ибо первое апофатично и, значит, внебытийно). Для того чтобы проследить генезис учения об эманации и выявить его подлинных авторов и действительный смысл, необходимо дать первое, приблизительное определе­ние эманации в той версии, которая принята в публикуемом труде Дамаския.
        Итак, эманация в триадической форме описывает универсальную модель функционирования Всего - переход от предшествующего к последующему. Данный переход совершается в три этапа: пребывание ( ), выход за свои пределы, или собственно эманация ( ) [99 - Мы переводим данный термин описательно («выход за свои пределы») за отсутст­вием подходящих русских эквивалентов. Точный его смысл - «путь вперед». При пере­воде часто используются также слова «продуцирование», «прогресс», «выхождение». Все они в той или иной мере неточны. А. Ф. Лосев, переводя сочинения Прокла (см., на­пример: Прокл. Первоосновы теологии. Гимны. М., 1993. С. 33), останавливается на слове «эманация», что является наиболее приемлемым, однако не отражающим сути сло­ва, решением. С нашей точки зрения, если даже и пытаться перевести термин одним русским словом, то нужно использовать термин «прогрессия» в математическом смысле - так, как его применяет Плотин в трактате «О родах сущего III» («Эннеады», VI.3.12.14).] и возвращение ( ). Такая терминология становится технической в афинской и александрийской школах неоплатонизма, по крайней мере
со времен Сириана и Прокла. Тем не менее смысловое поле данных терминов создавалось не в одночасье, и определенные основы для его формирования были заложены еще Плотином, Порфирием и Ямвлихом.
        Так, Плотин неоднократно использует термин в применении к различным - как сущностным, так и божественным - реалиям. Основной смысл данного слова у него - переход от бытия в возможности к бытию в действительности. В этой связи можно привести следующий пример: «Вообще же, всему свойственны переход ( ) и перемещение ( ) от возможности и из состояния могущего к действительности, ибо все движущееся каким бы то ни было видом движения, изначально способное в этом действовать или претерпевать, возникает в движении» («Эннеады», VI. 3.22.46 - 49). При таком допущении пребывание тождественно бытию в возможности, а возвращение - бытию в действительности. Скажем, для ду­ши бытие в возможности оказывается пребыванием в потустороннем мире: «И сама душа забыла то, чем она обладала, поскольку оно не появилось и не удостоилось перехода ( ); действительно, энергия во всех случаях выявляет возможность, совершенно скрытую и как бы незримую и ни в ка­ком случае не являющуюся подлинно сущей» («Эннеады», IV.8.5.32 - 35). Единое пребывает как все в возможности, но при этом - в согласии с исти­ной факта - и как все в
действительности: «Коль скоро необходимо сущест­вовать не только единому, - ибо все было скрыто в нем в своей форме и не могло бы наличествовать ничто среди сущего, когда оно покоится в самом се­бе, и не было бы множества такого сущего, рожденного от единого, и вслед за этим не удостоенного выхода за свои пределы ( ), которое образо­вывало бы чин душ...» («Эннеады», IV.8.6.1 - 6).
        Пребывание, которое Плотин, по сути, отождествляет с бытием в воз­можности, в применении к последующему оказывается у него эйдетиче­ским: «...пребывание для них существует в качестве эйдоса» («Эннеады», II. 1.1.19 - 20). Что же касается единого-бога (как мы видели выше, чистой энергии - без всякой сущности), то для него пребывание принимает форму чистой энергии, соответствующей его бытию самим-по-себе, или нахожде­нию в самом себе: «...подобное его склонение к самому себе, будучи как бы его энергией и пребыванием в самом себе, созидает его бытие тем, что оно есть» («Эннеады», VI.8.16.24 - 26).
        Третьему моменту триады - возвращению, как мы и говорили, Плотин придает энергийный смысл. «Однако оно [единое] - не ум. Почему же оно порождает ум? Скорее всего потому, что созерцает самое себя в возвра­щении. Созерцание же и есть ум» («Эннеады», V.l.7.4 - 6). С другой стороны, возвращение оказывается также необходимой деятельностью, или жизнью, в частности, для ума. «Чему не соответствует предмет - ибо вле­чение к отсутствующему в чистом уме невозможно, - тому присуще возвра­щение к самому себе, являющееся не просто правильным восприятием самого себя, но и необходимым познанием самого себя; действительно, какова могла бы быть еще жизнь его, отстраняющегося от предмета и сущего в уме?» («Эннеады», V.3.6.39 - 43). Далее, возвращение к лучшему (то есть к су­щему) необходимо и для душ, существующих в нашем чувственно восприни­маемом и несовершенном мире («Эннеады», IV.8.7.23 - 29).
        Другой аспект формирующегося понимания эманации у Плотина - вполне теологический и мистериальный. Описывая, по-видимому, некото­рую, ближе нам неизвестную, мистериальную практику, философ пишет: «И та же самая природа есть бог, причем бог последующий, явивший себя прежде узрения того; тот же возлежит и располагается выше, на подобии прекрасного ложа, которое зависит от него. В самом деле, необходимо было бы, чтобы он привходил не во что-то бездушное и не в саму душу непосред­ственно, но чтобы в нем присутствовала безыскусная красота, появившаяся () прежде него, словно прежде Великого Царя [Зевса] в явлениях ( ) сперва появлялось малочисленное, а затем более мно­гочисленное и на его основе более священное и вокруг Царя уже более цар­ственное, а потом почитаемое непосредственно вслед за ним; вслед за всем перечисленным вдруг появляется сам Великий Царь...» («Эннеады», V.5.3.6 - 13). Эманации Зевса обнаруживают его присутствие и предшест­вуют его непосредственному узрению теоптом.
        Впервые термин в близком по смыслу к пониманию Прокла и Дамаския значении встречается у Порфирия. «Что касается бестелес­ных живых существ, то их выходы за свои пределы ( ) возникают при том, что предшествующее пребывает покоящимся, устойчивым, никак не повреждающимся в ипостаси стоящего ниже и не изменяющимся; потому и устанавливающееся не устанавливается наряду с некой порчей или изменени­ем...» (Сентенции, 24.1 - 5). Качества предшествующего при эманации ни­как не преумаляются и не изменяются, и, стало быть, последующее в плане его заимствованных из предшествующего свойств вовсе не является возник­шим. Возникшее в нем - это лишь добавившееся на новых ступенях эмана­ции. Что касается пребывания, то Порфирий говорит о нем в смысле, близ­ком к пониманию Плотина (бытия в себе и бытия в возможности)[100 - См.: «Сентенции», 44.46; 59.] Возвра­щение же может осуществляться не только к лучшему, но и к худшему.
        Ямвлих систематически использует слово в математическом смысле - для описания прогрессии, формирующейся на основании монады. При этом он говорит не только об эманации, основанной на монаде (то есть о прогрессии, первым членом которой выступает монада), но и о возвра­щении ( ) к ней [101 - См., например: «Введение к „Арифметике” Никомаха», 76.21 - 22.], под которым в математических контекстах, очевидно, следует понимать сведение любого числа к монаде. Пребывание же в этом случае отождествляется с покоем [102 - «...Мы утверждаем, что монадой она названа вследствие того, что разум усматривает в ней пребывание и покой» (Там же, 73.9 - 10).]. И лишь в трактате «О египет­ских мистериях» философ говорит о выходе за пределы единого и о восхож­дении всего к единому (1.19.32). Возвращению Ямвлих придает куда боль­шее значение, чем его предшественники, - оно формирует сущность после­дующего, сохраняет его и сводит к единому. «Кроме того, возвращение последующего к первому умному и дарование предшествующими последую­щим богам тождественной сущности и силы сводит их нерасторжимое слия­ние к единому» («О
египетских мистериях», 1.19.36 - 39). Важнейший вид возвращения - познавательное. «Знанию богов сопутствуют возвращение к самим себе и знание самих себя» (Там же, Х.1.15 - 17).
        По всей вероятности, в законченном виде учение об эманации было сформулировано Сирианом (по крайней мере, Дамаский в публикуемом трактате придерживается именно такого мнения). До нас дошла лишь небо­льшая часть его сочинений, и в сохранившихся фрагментах могут быть усмотрены лишь намеки на такую окончательную формулировку. Например, философ, как вслед за ним Прокл и Дамаский, соотносит учение об эмана­ции с откровениями «Халдейских оракулов»: «Следует обратиться также к оракулам теологов, где сообщается об эманациях многих небес, многих солнц и многих других отдельных предметов»[103 - «Комментарий к „Метафизике"», 24.29 - 31.]
        Основания для учения об эманации Сириан усматривает уже в класси­ческой эллинской философии; к этим основаниям относятся, например, утверждения о том, что эманация обусловлена инаковостью, совершается в определенном, заведомо заданном богами порядке, начинается с высшего (умопостигаемого), заканчиваясь в чувственно воспринимаемом мире, и причинствующим в смысле действия, парадигмы и цели оказывается божествен­ное. «Божественный Пифагор и все, на деле воспринявшие его догматы в наичистейшие лона собственного разума, говорили, что имеется много чинов сущностей - умопостигаемых, умных, рассудочных и природных или вооб­ще жизненных, а кроме того, телесных. В самом деле, выход за свои пределы действительных предметов и непрерывное нисхождение таких выходов, со­вершающееся в некоем божественном порядке, а также преобладание инако­вости среди родов сущего гипостазируют выстроенное в определенном по­рядке и одновременно непрерывное и дискретное множество бестелесных и воспринимаемых чувством сущностей. Таким образом, они утверждали, что в смысле ширины имеются три чина сущих - умопостигаемый, рассудочный
и чувственно воспринимаемый, причем в каждом сущем присутствуют все эти виды, но тем способом, который соответствует своеобразию его наличного бытия. И умопостигаемое располагается среди богов и причинствует для по­следующего как созидающее, парадигматическое и целевое» [104 - Там же, 81.31-82.5.].
        Главным авторитетом для Сириана, разумеется, является Платон, кото­рому философ приписывает создание самой схемы эманации, хотя бы в виде намеков на нее: «Платон намекает... что божественные предметы есть иные друг другу и не равные благодаря диаде и берущему с нее начало выходу за свои пределы, тождественны же и равны - по причине монады и происходящему вследствие нее возвращению, коль скоро он склонен утверждать, что пребывание предшествует выходу за свои пределы и возвращению»[105 - Там же, 127.6-10]
        Эманация подобна порождению потомства - ведь причиной как эмана­ции, так и порождающей способности и инаковости выступает множество. При этом единое - причина тождественности, вечного пребывания и на­хождения в определенном положении [106 - Там же, 166.21 - 23.]. В ходе эманации неопределенное превращается в определенное, причем его определенность является резуль­татом числовой прогрессии: «...происходящее от нее [от монады] неопреде­ленное количество всегда расчленяет, оформляет и видообразует все ее эма­нации, последовательно и без всякого изъятия упорядочивая их при посред­стве эйдосов» [107 - Там же, 132.21-23.]. При этом многое является эманацией единого и не лишено его полностью - в противном случае оно рассеивается в виде никогда и ни­коим образом не сущего [108 - Там же, 60.2 - 5. Ср.: Прокл. Первоосновы теологии, § 1.].
        Наиболее полное изложение учение об эманации в систематическом ви­де содержится в трудах Прокла и Дамаския. Мы попытались сформули­ровать данное учение в виде пяти важнейших принципов, истолкование которых и приводим.
        Принцип 1. Эманацию совершают действительные предметы, представленные как умопостигаемое
        В соответствии с данным принципом эманация относится не к области чисто логических упражнений и формулируется отнюдь не как внешний за­кон, внеположный сущему как таковому, который предписан кем-то дру­гим - будь то бог или человеческий произвол. Эманация есть истина само­го действительного и имеющегося на деле.
        Действительный предмет есть нечто, логически противостоящее имени этого предмета, а равным образом и речи о нем и его смыслу. Такое, приня­тое в афинском неоплатонизме, определение восходит к диалогу Платона «Кратил» (391М), где говорится о правильном применении имен к предме­там, на которое способен отнюдь не всякий человек. Подтверждением пони­мания эманации в афинской школе неоплатонизма именно в духе «Кратила», по нашему мнению, прежде всего являются рассуждения Прокла в «Плато­новской теологии» (1.9), посвященные диалогу Платона «Парменид». Философ доказывает, что данный диалог, а вернее, его вторая часть (знаме­нитые гипотезы «Парменида»), - это не просто логическое упражнение, посвященное опирающейся на истинность чувственного восприятия эпихейрематике, а изложение истины действительных вещей. Помимо сказанного, и Дамаский в публикуемом трактате (II.69.4; 186.15 - 17) говорит о том, что Парменид в одноименном диалоге отнюдь не играет и не занимается обучением - он говорит об истине сущего.
        Действительные предметы не есть вещи, располагающиеся в чувст­венно воспринимаемом мире. Последние оказываются всего лишь зримы­ми или, вернее, феноменальными (явленными) и потому стоящими на шка­ле эманации несопоставимо ниже - в области того, что в некотором отноше­нии оказывается не-сущим. Что же касается тех предметов, о которых идет речь, то они могут быть представлены различными способами, каковых у Да­маския, по крайней мере, три: в виде смешанного (взгляд на предмет, восхо­дящий к учению Платона о пределе, беспредельном и смешанном из диалога «Филеб »); в виде сущего (и тогда к ним относится диалектика родов сущего, или категорий из диалога «Софист»); в виде умопостигаемого.
        Представление об умопостигаемом является важнейшим моментом во всем неоплатоническом дискурсе. В самом деле, именно об умопостигае­мом толкуют Плотин, Порфирий и другие платоники. Часто создается впе­чатление, что исключительно о нем в неоплатонизме и идет речь. Однако это, несомненно, не так. В афинской школе, по всей вероятности, использова­лось определение умопостигаемого из VI книги диалога Платона «Государ­ство» (504е - 509Ь). Философ проводит здесь аналогию между феноме­нальным (зримым) и умопостигаемым. Феноменальным предметам их зри­мость дает Солнце и исходящий от него свет. Таким образом, процесс узрения образуют четыре компонента: (1) феноменальный предмет (который становится таковым только в самом процессе узрения); (2) Солнце как ис­точник света; (3) солнечный свет, освещающий феноменальное; (4) воспри­нимающее - человеческий глаз. Аналогичные моменты представлены и в мышлении. В нем присутствуют: (1) предмет (который в данной конструкции и оказывается умопостигаемым); (2) благо; (3) свет блага; (4) воспринима­ющее (ум). Важнейшими свойствами умопостигаемого предмета при таком подходе
оказываются его бытие и сущность, то есть определенность в уме[109 - Заметим, что во второй гипотезе диалога Платона «Парменид» речь о сущности заходит только в связи с рассмотрением числа (в неоплатонической традиции относимо­го к первому чину умопостигаемо-умнбго - см. ниже), в то время как собственно умо­постигаемое есть просто единое сущее, целое и части, а также бесконечное множество. Тем не менее, с нашей точки зрения, такое понимание лишь подтверждает приведенную схему. Ведь число есть первая определенность умопостигаемого - то, в чем проявляется инаковость и что является предметом ума, и в соотнесенности с ним и появляется сущ­ность. Именно в этом смысле благо-единое дарует умопостигаемому не только бьггие, но и сущность.]
        Именно так, с нашей точки зрения, следует понимать следующий пассаж Платона: «Итак, творца и отца вот этого всего отыскать - уже дело, а, отыскав, рассказать о нем всем - и вовсе невоэомжно» («Тимей», 28сЗ - 5).
        Отметим в этой связи два момента.
        1. И у Платона в «Кратиле», и у Прокла в «Платоновской теологии» речь идет о правильном и наилучшем соответствии имен предметам. Именно в таком «правильном соответствии» и заключена сама суть умопостигаемого, благодаря которой оно оказывается именно таковым, а не чем-то другим.
        2. Сущее умопостигаемо именно в своем пред-стоянии уму в качест­ве предмета мышления. Сам ум при этом также есть умопостигаемое. Стало быть, умопостигаемое и познаваемое - отнюдь не одно и то же, как не одно и то же умозрение и знание. Знание занимает свое место на шкале эманации, и даже сам ум как умопостигаемое непознаваем и может быть постигнут лишь в качестве именно мыслящего ума[110 - Именно так, с нашей точки зрения, следует понимать следующий пассаж Платона: «Итак, творца и отца вот этого всего отыскать - уже дело, а, отыскав, рассказать о нем всем - и вовсе невоэомжно» («Тимей», 28сЗ - 5)] Примерно таков смысл рассуждений Платона о познании сущего в VII письме (342а - 344d).
        Принцип 2. Начало эманации полагает наглядно-очевидное, которое в ходе эманации превращается в эйдетически-определенное
        «Все сущее эманирует из одной причины, из первой» [111 - Прокл. Первоосновы теологии, § 11.]. Данный тезис Прокла в неоплатонизме оказывается той основой, на которой базируется любой философский дискурс. Поскольку эманация, как было показано выше, относится к умопостигаемому сущему, важнейшим оказывается дока­зательство существования этой причины. Вот пример такого доказательства, приводимый Проклом. Сущее не может не иметь причины, и причина может быть одна, и только одна^г^ поскольку в противном случае были бы невоз­можны иерархия и упорядоченность сущего, а также знание о нем и его умо­постижение. Соответствующее рассуждение философа иллюстрирует важ­нейший принцип и условие неоплатонической мысли - принцип наглядного представления.
        Первая формулировка данного принципа принадлежит Платону. В диа­логе «Законы» (965а - 966а) в ходе рассуждения о едином и тождествен­ном и о его значении в государственных делах происходит следующий обмен мнениями:
        «К л и н и й. Пожалуй, по всей вероятности, необходимо считать [=мыслитъ] красоту и благо в некотором отношении единым.
        Афинянин. И что? Мыслить - и быть не в состоянии наглядно представить это для разума ( )?
        Клин и й. Почему? То, что ты говоришь, подходит скорее рабу».
        Итак, дело раба - принимать все на веру, дело же свободного челове­ка - уметь наглядно представить в разуме то, о чем он говорит и что он мыслит.
        Наглядное представление об умопостигаемом делится на два важнейших момента, и первый относится к началу и к его соотношению с последую­щим, а второй - к самому сущему. Особое место в качестве третьего мо­мента наглядного представления занимает обозначение неумопостигаемого в качестве предмета мнения или зримого (то есть в каком-то смысле предста­ющего как умопостигаемое). В такой последовательности данные формы на­глядного представления мы и рассмотрим.
        1. Что касается начала и его эманации в виде всего разнообразия суще­го, то мы можем наглядно представить его двумя способами: при посредстве интуиции (, термин, восходящий к Эпикуру) или незаконнорож­денного умозаключения ( )[112 - Термин, принадлежащий Платону («Тимей», 52Ь2), который тот использовал в применении к познанию хоры. Неоплатоники сочли, что познание первоначала аналогич­но постижению «кормилицы» и «восприемницы» всякого рождения, и применили данный термин в описанном контексте. Впрочем, не исключено, что такое представление восходит к стоическому учению. Например, Хрисиппу принадлежит следующее суждение: «При вопрошании о боге мысль философствующего законно () испытывает затрудне­ние в двух высших проблемах...» (фр. 1010).]
        Первая подразумевает непосредственное восприятие предмета, то есть относится к тому, что Платон в приведенном выше пассаже назвал «делом раба»; интуиция возможна скорее для души в познании эйдосов [113 - Ср.: Прокл. Платоновская теология, 1.14,23 - 25.]. Потому при постижении первоначала и сущего Дамаский и Прокл, в отличие, ска­жем, от Плотина, особого значения ей не придавали. Отметим лишь, что Дамаский соотносит интуицию с т. н. единичным знанием.
        Второе в афинской школе рассматривается в двух аспектах - как ана­логия и как апофатика.
        Один из примеров аналогии, относящийся к понятию причинности, был приведен выше - Прокл использует его не только в цитируемых «Перво­основах теологии», но и в «Платоновской теологии». Другие принятые спо­собы восхождения к первоначалу по аналогии с низшим в неоплатонизме основаны на рассмотрении единства и множественности [114 - Там же, II.1.], сопричастности и наличного бытия [115 - Там же, .3.], зависимости и независимости, совершенства и несовер­шенства, движения и неподвижности. Последние три способа представлены в публикуемом сочинении Дамаския.
        Неоплатоническая апофатика восходит к аргументации первой гипотезы диалога Платона «Парменид». Отметим в этой связи лишь один момент. Апофатика не тождественна лишенности, поскольку лишенность подразуме­вает отсутствие свойства, которое в возможности в предмете присутствует (например, лишенностью оказывается слепота). Апофатические суждения могут быть как более, так и менее значимыми, нежели катафатические. И только в случае меньшей значимости некоторый смысл в связи с апофатикой обретает лишенность, однако она проявляется отнюдь не в чине первонача­ла, но только среди тех предметов, которые описаны в последних гипотезах диалога «Парменид».
        Платон, в представлении философов афинской школы, пользуется анало­гией и апофатикой для описания разных моментов эманации первоначала. Апофатика подразумевает его эманацию в узком смысле этого слова (­), то есть произведение из самого себя всего многообразия сущих. Что же касается аналогии, то она соответствует возвращению, так как ее основой является подобие, причиной которого оказывается именно возвращение су­щего к первоначалу [116 - Там же, II.5.].
        2. Эманация сущего (точнее, единого сущего) наглядно представляет­ся совершенно иначе, чем эманация первоначала. Основным методом такого наглядного представления оказывается аподиктика, которая противостоит обычной силлогистике и эпихейрематике (то есть доказательству, основан­ному на использовании эпихейрем-доводов, убеждающих слушающих, но не вынуждающих их принять доказательство). Основными методами здесь оказываются деление на роды и виды ( ) и анализ ( ­), поскольку именно они есть первые знания, подражающие эманации сущего за пределы единого и его возвращению к единому, а вспомогатель­ными - построение определений ( ) и аподиктика в собствен­ном смысле этого слова ( )^2^.
        В ходе аподиктического рассмотрения единого сущего, представленного во второй гипотезе диалога Платона «Парменид», принцип наглядной оче­видности, по мнению Прокла [117 - Там же, 1.10.], реализуется в том, что первые логические выводы (а вернее, свойства - ) оказываются наиболее простыми и ясными. По мере нарастания определенности эти логические выводы все более усложняются. Следовательно, первые предметы логических выводов оказываются более всего подобными началам в смысле их ясности и само­очевидности.
        1. Зримое и мнящееся также представляет собой эманацию первонача­ла, однако его характерная особенность следующая. Поскольку таковое су­щее не относится к областям сущего в собственном смысле этого слова или сверхсущего, оно описывается посредством отрицательной диалектики, представляющей собой вариант того же незаконнорожденного умозаключе­ния, но уже в его платоновском варианте. В применении к предметам данно­го разряда используется уже не термин «свойства», а слово ­, обычно переводимое как «логический вывод». Происходящее от слова , «предел», оно заключает в самом себе момент со-предельности с умом, или же совместного с ним ограничения пределом. Как резуль­тат - зримое эманирует только в уме.
        Принцип 3. Катафатическое следует за апофатическим
        Эманация строится как триадическая. Конкретное воплощение такая триадичность находит в системе триадических категорий, каждый момент которых соответствует определенному шагу на пути эманации - пребыва­нию, выходу за свои пределы или возвращению. При этом пребывание опи­сывается в апофатических терминах, а возвращение - в катафатических. Выход же за свои пределы подразумевает переход от апофатического к катафатическому. Те термины, которые чаще всего использует Дамаский, представлены в табл. 1.
        Таблица 1
        Система триадических категорий у Дамаския

+=====
| Понятие | Пребывание | Выход за свои пределы | Возвращение |
+=====
| Восприятие | Невоспринимаемое | Воспринимаемое | Воспринятое = |
+=====
| ( ) | ( ) | ( - | могущее быть вос­ |
+=====
| | | vov); | принятым |
+=====
| | | воспринимающее, по­ | ( ) |
+=====
| | | стигающее | |
+=====
| | | ( ) | |
+=====
| Время | Вневременное | «Сейчас» | Временнбе |
+=====
| ( ) | ( ) = | ( ) | ( ) |
+=====
| | вечное | | | Таблица 1 (продолжение)

+=====
| Понятие | Пребывание | Выход за свои пределы | Возвращение |
+=====
| | ( , ­) | | |
+=====
| Движение ( ) | Неподвижное ( ) = движущее ( ) | Самодвижное ( ) | Движимое иным ( ); движущееся ( ) |
+=====
| Деление «диф­ференциация ( ) | Неделимое ( ) | Разделяющееся ( ) | Разделенное ( ) |
+=====
| Деление на роды и виды ( ) | Неделимое ( ) = обособленное ( ) | Разделяющееся ( ) | Разделенное ( ) |
+=====
| Деление на ча­сти | Неделимое | Разделяющееся ( ) | Разделенное ( ) |
+=====
| ( ) | ( , | | |
+=====
| | ) | | |
+=====
| Знание ( ) | Непознаваемое ( ) | Познающееся ( ) | Познанное ( ); познаваемое ( ) |
+=====
| Изреченность ( ) | Неизреченное ( ) = таинственное ( ) | Речь | Изреченное ( ) |
+=====
| | | ( ) | |
+=====
| Искажение ( ) | Неуклонное ( ) | Искажение ( ) | Искаженное ( ) |
+=====
| Исчислимость ( ) | Неисчислимое ( ) | Исчисляемое ( ) | Исчисленное ( ) |
+=====
| Мышление ( ) | Немыслимое ( ) | Мыслимое в настоя­щий момент ( ) | У мопостигаемое ( ) | Таблица 1 (продолжение)

+=====
| Понятие | Пребывание | Выход за свои пределы | Возвращение |
+=====
| Обусловлен­ность, причин­ность ( ) | Беспричинное ( ) | Причинствующее ( ) | Причинно обуслов­ленное ( ) |
+=====
| Определен­ | еопре деленное ( ) | Получающее опреде­ление | Определенное ( ) |
+=====
| ность | | ( ) | |
+=====
| ( ) | | | |
+=====
| Очерченность ( ) | Неописуемое ( ) | Самоочерчивающееся ( ) | Очерченное ( - ) |
+=====
| Порождение ( ) | Не способное к по­рождению ( ) | Порождающее ( ) | Порожденное ( ) |
+=====
| Протяжен­ | Непротяженное ( ) | Протяженность ( ) | Протяженное ( ) |
+=====
| ность | | | |
+=====
| ( ) | | | |
+=====
| Различие ( ) | Неразличимое ( ) | Различие ( ) | Различающееся ( ) |
+=====
| Рождение ( ) | Нерожденное ( ) | Рождение ( ) | Рожденное ( ) |
+=====
| Связь ( ) | Не связанное ( ) | Связующее ( ) | Связанное ( ) |
+=====
| Сложение ( ) | Простое ( ); несоставное ( ) | Сложение ( ) | Сложное ( ) |
+=====
| Смерть ( ) | Бессмертное ( ) | Смерть ( ) | Смертное ( ) |
+=====
| Сопостави­ | Несопоставимое ( ) | Сопоставление ( ) | Сопоставимое ( ) |
+=====
| мость | | | | Таблица 1 (продолжение)

+=====
| Понятие | Пребывание | Выход за свои пределы | Возвращение |
+=====
| ( , ) | | | |
+=====
| Сопричаст­ | Безучастное ( ) | Выступающее пред­метом сопричастно­сти | Участвующее ( ) |
+=====
| ность | | ( ) | |
+=====
| ( ) | | | |
+=====
| Сущность ( ) | Бессущностное ( ) | Обретающее сущ­ность | Сущность ( ); сущностное ( ) |
+=====
| | | ( ) | |
+=====
| елесность ( - ) | Бестелесное ( ) | Воплощение в теле ( ) | Тело |
+=====
| | | | ( ) |
+=====
| Эйдос ( ) | Безвидное ( ) | Участвующее в видо­образовании ( ) | Эйдетическое ( ) | В связи с данными, помещенными в табл. 1, отметим следующее.
        1. Первые моменты представленных триад могут соответствовать любому сущему, которое вступает в процесс эманации. Скажем, немыслим, прост, безучастен и т. д. сам ум как таковой. Неоплатоники соотносили данное положение дел с возводимым ими к Платону подходом к представлению действительных предметов как самих-по-себе [118 - См., например: Прокл. Платоновская теология, II.7,45.25 и далее. Прокл в данных рассуждениях апеллирует к диалогу Платона «Государство» (507Ь5 сл.).].
        2. Эманация не только начинается с апофатического, но и заканчива­ется им. Например, бессущностна и немыслима материя. Однако проти­воречия рассматриваемому принципу здесь нет. Ведь апофатичность ма­терии и чувственно воспринимаемого связана с лишенностью, то есть с никогда и никоим образом не сущим, которое как бы прорывается в не су­щих в некотором отношении вещах, каково, например феноменальное (зри­мое) единое.
        Принцип 4. Эманация приводит к иерархическому структурированию сущего
        Действительные предметы, которые вовлекаются в эманацию, согласно воззрениям философов афинской школы неоплатонизма, образуют три важ­нейших чина: сущность, жизнь и ум. Единое потусторонне им; от него про­исходит сущность, от последней - жизнь, а от жизни - ум. На шкале эма­нации данные три действительных предмета соответствуют трем ее момен­там. Сущность ассоциируется с пребыванием, жизнь - с выходом за свои пределы, а ум - с возвращением. На основании данных действительных предметов формируется система из трех предикатов: сущностное, жизненное и умное. Таким образом, эманация структурируется как девятичленный процесс: сущностное, жизненное и умное пребывание; сущностный, жизнен­ный и умной выход за свои пределы; сущностное, жизненное и умное возвра­щение. Равным образом соответствующие предикаты могут быть приписаны и действительным предметам, в результате чего мы получаем сущностную, жизненную и умную сущность; сущностную, жизненную и умную жизнь; сущностный, жизненный и умной ум. В рамках такой девятиричной схемы происходит развитие приведенных выше категорий. Например, сущностная сущность
оказывается наименее определенной, а умной ум - более всего определенным. Триада «сущность - жизнь - ум» рассматривается неоплато­никами не только в философском, но и в теологическом плане. Теологиче­ские толкования возводятся Дамаскием и Проклом в основном к двум источ­никам: к так называемым «Халдейским оракулам» и к теологии Орфея. В случае теологического рассмотрения такая триада представляется следу­ющей: наличное бытие (отец) - сила (способность) - (отеческий) ум.
        Данная схема обретает свою актуальность исключительно в рамках мно­гого. Действительные предметы есть многое, причем такое, которое участву­ет в едином. Что касается многого, то в афинской школе выделяются три его типа: множество стихий, множество частей и множество видов; разумеется, все эти типы множества соответствуют каждый своему моменту эманации: стихии - пребыванию, части (и целое, без которых части непредстави­мы) - выходу за свои пределы, а виды - возвращению. Стихии есть пер­воэлементы вещей, которые при своем слиянии в образующееся из них теря­ют свою сущность. Дамаский понимает стихии расширенно: это не только че­тыре природные стихии (огонь, земля, воздух и вода), но вообще все то, из чего образуется сущность. Поскольку сущность всегда есть нечто умопости­гаемое, то умопостигаемы и стихии, которые, следовательно, могут быть вы­ражены, например, в рамках некоторого определения. Так, если определять человека как разумное и смертное живое существо, то стихиями, образующи­ми сущность («существо») человека оказываются «разумное», «смертное» и «живое». Части есть то, что определено в
соотнесенности с целостностью и друг с другом, причем как нечто относительно независимое; они могут быть как одинаковы, так и неодинаковы. Целое и части тождественны жизни и вечности. Виды - полностью определенное многое, причем каждый вид не зависит ни от любого другого, ни от всех их вместе взятых, которые образуют то, что называется плеромой (полнотой) видов. Ум есть плерома видов; от­метим, что плеромы образуют иерархическую структуру и возможно наличие плером плером. Низшие среди видов есть так называемые материальные эйдосы, которые сочетаются с материей как с не-сущим, и в рамках такого сочетания материя трансформируется в феноменальное сущее.
        Низшим среди действительных предметов следует считать атомы. От­метим, что неоплатоническое понимание атомов отличается от принятого в атомизме, согласно которому все состоит из мельчайших неделимых частиц- атомов и пустоты. По поводу таких атомов еще Плотин вынес свой вердикт: их не существует. Атомом в неоплатонизме называется сочетание материа­льного эйдоса с материей, то есть то, что Аристотель называл отдельным, а также сущностью в первом смысле этого слова, примером каковой является вот этот человек, скажем Сократ[119 - Данное определение триады «роды - виды - атомы» принадлежит Порфирию. «Итак, поскольку стоящее выше категорийно определяет () стоящее ниже, вид будет категорийно определять атом, а род - вид и атом; высший же род ( ) - род или роды... вид и атом. В самом деле, высший род определяет все стоящие ниже его роды, виды и атомы, род, предшествующий высшему виду, - все высшие виды и атомы, просто вид - все атомы, а атом - только одно частное. Атомом же называется Сократ, именно вот это белое и именно вот этот подходящий сын Софрониска, если, разумеется, у него единственный сын -
Сократ. Так вот, атомами подобное называется потому, что каждое из них составлено из собственных признаков, та же самая совокупность которых никогда не могла бы появиться в применении к другому» («Введе­ние к „Категориям” Аристотеля», IV. 1,7.12 - 23)]Сущностью в неоплатонизме также почитается то, что в ходе эманации первоначала, которое само по себе бессущностно, оказывается логически противостоящим единичному. Единичным называется то, что предицируется как генада, то есть рассматривается в плане его единства. Например, вся­кое сущее есть генада, которая ему предшествует, и при таком рассмотрении оно оказывается божественным. Таково, в частности, единичное знание, число и т. д., которые противостоят сущностным [120 - 1 Разделение на сущностное и единичное восходит к диалогу Платона «Парменид» (143а4 - 144е7), где доказывается, что частей единого, то есть генад, столь же много, сколь и частей сущего, то есть сущностей, а именно бесконечное множество. Прокл на этой основе сформулировал свое учение о генадах сущего - о богах (см., например: «Платоновская теология», 1.3,14.14 сл.). «Комментарий к
трактату „О душе”», 11.251.19 - 21.]. Сущность, с одной сто­роны, тождественна, а с другой - не тождественна наличному бытию. Дамаский рассматривает соотношение этих категорий в данном аспекте ве­сьма подробно в соответствующих главах публикуемого трактата. В качестве многого сущность состоит из стихий; первые стихии - это предел и бес­предельное.
        Жизнь рассматривается как кипение и бурление сущности в процессе эманации. Она тождественна, с одной стороны, целому и частям, а с дру­гой - вечности. Как многое жизнь состоит из частей.
        Ум есть определенное множество эйдосов, то есть родов и видов. Поми­мо этого, он может быть чистым, сущностным или умным (мыслящим); по­следний оказывается знанием. Мыслящий ум - всеобщий демиург Зевс, важнейший признак которого - попечение о последующем, которое, будучи феноменальным, всегда возникает на основании принципа подобия, то есть как подобное и не подобное предшествующему и самому себе.
        Принцип 5. Эманация происходит сперва как внутренняя, а затем - как внешняя; сперва - как единовидная, а затем - как неединовидная; сперва - как эманация вглубь, а затем - как эманация вширь
        Эманация осуществляется как разворачивание множества из единого. При этом в виду имеется любое единое и любое множество. В этом смыс­ле всякая сущая вещь может пребывать в трех состояниях: в качестве причины, в наличном бытии и в смысле сопричастности. В качестве причины последующее существует в предшествующем. Например, отец в своем наличном бытии оказывается причиной сына как наличного бытия и потому сын в отце существует в качестве причины. В смысле сопри­частности предшествующее располагается в последующем. Например, в на­личном бытии прекрасной статуи красота-в-себе существует в смысле со­причастности. Что касается причин, то они могут быть трех видов: созидаю­щие ( ), парадигматические ( ) и целевые ( ) [121 - Данная классификация первых причин в неоплатонизме выдвигается как оппозиция аристотелевскому учению о четырех причинах (формальной, материальной, движущей и целевой). Автор ее неизвестен, очевидно лишь то, что уже Сириан пользуется приве­денной схемой как общеизвестной (см., например: «Комментарий к „Метафизике”», 26.18; 109.36 и т. д.). Симпликий возводит данную классификацию причин
к Платону (см.: «Комментарий к „Физике”», 9.7.7 сл. и другие места), хотя наличие у последнего именно такой системы причин весьма сомнительно]
        Множество в наличном бытии есть внешнее множество. Множество в качестве причины есть внутреннее множество, которое эманирует первым внутри предшествующего и представляет собой свернутое мно­жество, или множество-семя. Затем по образцу такого множества строит­ся внешнее. Внутреннее множество является множеством·в-себе, а не множеством стихий, частей или видов. Оно есть единое, а вернее, объеди­ненное, которое не слагается из чего бы то ни было, а предшествует этому чему-то как нерасторжимое. Следует отметить также, что внутреннее мно­жество существует только в процессе эманации, то есть в соотнесенности с внешним.
        С другой стороны, эманация оказывается единовидной () и неединовидной (). Последующее является либо таким же (по­добным), как предшествующее, либо не таким же (неподобным). Собствен­но, проблематична лишь неединовидная эманация, вернее, ее причина. Да­маский говорит, что единовидная эманация происходит путем разделения на части, в то время как неединовидная - вследствие предвосхищенной в предшествующем инаковости. Предшествование здесь не таково, как в слу­чае внешнего и внутреннего множества. Сперва эманирует единовидное, а затем - неединовидное.
        Следующим аспектом эманации является эманация вглубь ( ) и вширь ( ). Данное деление основано на геометриче­ских представлениях о наличии у тела трех измерений: длины, ширины и глубины, а также на понятии предела. Симпликий пишет: «...линия как пре­дел поверхности неделима [в смысле родов и видов] по ширине, а поверх­ность как предел тела - по глубине»[122 - «Комментарий к трактату „О душе”», 11.251.19 - 21.] что же касается таких объектов, как точка и настоящий момент, то они неделимы ни в каком отношении. Распро­страняя данное положение на деление на роды и виды вообще, мы получаем две последовательности предметов: идущую вглубь (одномерную) и вширь (двумерную). Таким образом, эманация разворачивается в пространстве двух родов: одномерном и двумерном. Поскольку двумерное пространство может быть сведено к одномерному, эманация вглубь, которая соответствует гомеомерному делению, предшествует эманации вширь (негомеомерному де­лению и вычленению родов и видов). Пребывание в данной схеме может быть отождествлено с нульмерным пространством, а возвращение - с трех- и четырехмерным. Пребывающему
нульмерному объекту в неоплато­нической версии халдейской теологии соответствует понятие «исток», одно­мерному выходу за свои пределы - «последовательность вещей», или «по­ток», двумерному же - «проток».
        Девять гипотез «Парменида» как наглядное представление эманации в ее теологической интерпретации
        Для понимания настоящей главы не­обходимо отчетливейшим образом пред­ставить себе, что такое эти восемь ги­потез «Парменида». Без такого отчетли­вого представления предлагаемый нами сейчас анализ этой неоплатонической ин­терпретации может внести только туман и полную неразбериху в головы читателей.
        Л. Ф.Лосев. История античной эстетики. Последние века
        Публикуемый трактат Дамаския делится на две примерно равные по объ­ему части. Первая посвящена общим апориям, относящимся к происхож­дению всего МНОГООБРАЗИЯ действительных предметов от сверхсущностного начала всего (единого-неизреченного, или таинственного), к процессу эмана­ции, а также к СООТНОШЕНИЮ традиционных эллинских И восточных теоло­гических воззрений с платоническими построениями. Вторая представляет собой комментарий ко второй части диалога Платона «Парменид», где изла­гаются знаменитые гипотезы. Комментарий представляет собой своего рода полемические заметки, в которых в апоретической форме излагаются воз­ражения Дамаския Проклу, также комментировавшему этот диалог. К сожа­лению, большая часть комментария последнего до нас не дошла, в частности, не сохранились те места, в связи с которыми высказывает свои возражения Дамаский. Поэтому реконструкция воззрений Прокла основывается преиму­щественно на его главном сочинении - «Платоновской теологии».
        Вторая часть диалога «Парменид» посвящена разбору гипотез, то есть положений, проистекающих из определенного допущения, относящегося к единому. Всего этих гипотез в афинской школе неоплатонизма, в отличие от современных трактовок, выделялось девять. По мнению Сириана, Прокла, и Дамаския, при их посредстве Платон описывают эманацию действительных предметов - их возникновение от сверхсущностного начала всего и переход от состояния единого сущего к чину никогда и ни в каком отношении не суще­го. Гипотезы «Парменида», согласно этой концепции, представляют собой систематическое изложение всего учения Платона и, в частности, его теоло­гии - учения о богах, фрагментарно представленного во многих его диало­гах. Это учение представляет собой истину, которая корреспондируется с традиционной эллинской и орфической теологиями, с реалиями, представлен­ными в «Халдейских оракулах» и в египетской религии.
        Систематическое описание воззрений представителей афинской школы неоплатонизма на гипотезы Парменида представлено в табл. 2. Напом­ним, что эти гипотезы посвящены соотнесению единого с другим, под кото­рым Дамаский понимает материю. Первые пять предполагают бытие едино­го, причем в трех начальных выводы посвящены единому, а в оставшихся двух - другому. Четыре следующие исходят из положения: «Если единого не существует», - и выводы делаются для самого единого и для другого.
        Таблица 2 Девять гипотез «Парменида» в интерпретации неоплатоников

+=====
| Диалог «Парменид» | | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | | предметы |
+=====
| | Первая гипотезаПосылка:«Если единое едино»Выводы:для единого |
+=====
| 137с4- | Не является це­лым и не имеет ча­стей; не имеет на­чала, середины и конца; беспреде­льно; не обладает фигурой; не нахо­дится в другом и в самом себе; не по­коится и не дви­жется; не тожде­ственно и не инаково другому и самому себе; не подобно и не непо­добно; не равно и не неравно; не старше, не моложе и не равно по воз­расту самому себе и другому | Сверхсущностное начало всего | Платон:благо («Государство»); первый царь всего (II пись­мо) |
+=====
| 142а8 | | | | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| | Вторая гипотезаПосылка:«Если единое существует»Выводы:для единого |
+=====
| 142Ь5 - | А. Умопостигаемое устроение и три его чина | Единое, обладаю­щее свойствами; божественное | ри его чина |
+=====
| 155d5 | Единое сущее | | Орфика:эфир - хаос - яйцо |
+=====
| 142Ь5 - с7 | Целостность | 1- й чин:пре­дел - беспредель­ное - смешанное (умопостигаемое су­щее) | Халдейские оракулы:отец - сила - ум |
+=====
| 142c7-d9 | Бесконечное | 2- й чин:пре­дел - беспредель­ное - смешанное (умопостигаемая жизнь) | Платон:предел - беспредельное - смешанное («Филеб»); единое сущее («Софист») |
+=====
| 142d9 - | множество | 3- й чин:пре­дел - беспредель­ное - смешанное (умопостигаемый ум) | Орфика: |
+=====
| 143а3 | | | ? - ? - яйцо, носимое во чреве, замысленное яйцо, белая туника, облако |
+=====
| | | | Халдейские оракулы:отец - сила - ум |
+=====
| | | | Платон:целое («Софист») |
+=====
| | | | Орфика: |
+=====
| | | | Фанет - Эрикипей - Муд­рый (Метис) | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| | | | Халдейские оракулы:отец - сила - ум |
+=====
| 143а4 - | Б. Умопостигаем Число | о-умное устроение i | Платон:все («Софист»); умопостигаемое живое су­щество, парадигма («Ти­мей») |
+=====
| 144е7 | Целое и части | 1- й чин:сущно­стная жизнь | и три его чина |
+=====
| 144е8 - | Начало, середи­на, конец; фигура | 2- й чин:жизнен­ная жизнь | Орфика:три ночи |
+=====
| 145а4 | | 3- й чин:умная жизнь | Халдейские оракулы:ворожеи ( ) |
+=====
| 145а4 - Ь5 | | | Платон:сверхнебесное место («Федр») |
+=====
| | | | Орфика: |
+=====
| | | | Уран |
+=====
| | | | Халдейские оракулы:хранители ( ) |
+=====
| | | | Платон:небесный круг («Федр»); Уран («Кратил») |
+=====
| | | | Орфика:десятирукие (циклопы) |
+=====
| | | | Халдейские оракулы:телетархи ( ) | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| ДИАЛОГ | «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| ОПИСАНИЕ | ПРЕДИКАТЫ | предметы |
+=====
| 145Б6 - ЕБ | В.Умнбе (три01 | устроение и семь его царств и всеобщие истс | Платон:поднебесный свод («Федр») |
+=====
| 145Е7 - | Бытие в другом | 1- й чин:сущно­стный ум (Крон) | э чинов >ки) |
+=====
| 146А8 | Движение | 2- й чин:жизнен­ный ум (Прокл: | Орфика: |
+=====
| 146А9- | Тождествен­ность самому себе и другому | Рея;Дамаский:Ге­ката) | Крон ( ) |
+=====
| 147Ь8 | | 3- й чин:умной ум (Зевс) | Халдейские оракулы:Единожды Потусторонний (" ) |
+=====
| | | | Платон: |
+=====
| | | | Крон («Кратил», «Горгий», «Политик») |
+=====
| | | | Орфика: |
+=====
| | | | Рея ( ) |
+=====
| | | | Халдейские оракулы: |
+=====
| | | | Г еката |
+=====
| | | | Орфика: |
+=====
| | | | Зевс ( ) |
+=====
| | | | Халдейские оракулы:Дважды Потусторонний ( ) |
+=====
| | | | Платон:демиург («Тимей» ); Зевс («Критий», «Кратил», «Филеб», «Протагор», «Критий», «Законы») | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| 145Ь6 - еб | Бытие в самом себе | 4 - 6-й чины:триада Куретов; не­запятнанные боги( );ис­токи | Орфика: |
+=====
| 145е7 - | Покой | | Куреты |
+=====
| 146а8 | Инаковость дру­гому | | Халдейские оракулы:неумолимые боги( ) |
+=====
| 146d4 - 5 | | | Платон:кратер («Тимей») |
+=====
| 146с8 - dl | Инаковость са­мому себе | 7-й чин:препоясаный бог ( -) | Халдейские оракулы:препоясанный бог, разделя­ющий умнбе на два состоя­ния |
+=====
| (началь | Г. Свер хггвующие и уподс | хкосмическое устро >бляющие боги: ар; | >ение |
+=====
| 147с1 - | Подобие и не­подобие самому себе и другому | 1. Демиургическая триада (Зевс 2-й, Посейдон, Плутон) | , ) |
+=====
| 148d4 | | 2. Животворящая триада (Артемида, Персефона, Афина) | Платон:новые боги («Тимей»); Зевс, Посейдон и Плутон («Горгий»); Дике («Поли­тик»); Кора и Деметра («Кратил»); Аполлон и Гелиос («Законы») |
+=====
| | | 3. Обратительная триада (Аполлон) | |
+=====
| | | 4. Очистительная триада (Корибанты) | | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| | | предметы |
+=====
| | | :ки-внутрикосмиче< аные боги: : |
+=====
| | | 1. Демиургическая триада (Зевс 3-й, Посейдон 2-й, |
+=====
| | | Г ефест) |
+=====
| | | 2. Триада стра­жей (Гестия, Афина 2-я, Apec) |
+=====
| | | 3. Животворящая триада (Деметра, Гера, Артемида 2-я) |
+=====
| | | 4. Возводящая триада (Гермес, Афродита 2-я, Аполлон 2-й) |
+=====
| | | эикосмическое устр (небесные боги) |
+=====
| | | Неподвижные |
+=====
| | | звезды |
+=====
| | | Блуждающие звезды (планеты) |
+=====
| описание | предикаты | :кое устроение ) |
+=====
| 148d5 - | Д. Сверхкосмиче< (свобо, | Платон:двенадцать вождей («Федр»); Корибанты («Законы», «Евтидем»); Ананке и Мойры («Госу­дарство») |
+=====
| 149d7 | Соприкоснове­ние и несоприкос- новение с самим собой и с другим | оение |
+=====
| 149d8 - | Е. Внут| | Прокл:неподвижные звезды, блуждающие звезды (пла­неты) |
+=====
| 151Ь7 | Равенство и не­равенство самому себе и другому по величине | Прокл:подлунные боги |
+=====
| 151Ь7-е2 | Равенство и не­равенство самому себе и другому по числу | | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| 151еЗ - | Равенство и не­равенство самому себе и другому по возрасту | Подлунные боги, божественные ду­ши, демоны, анге­лы, герои, божест­венные тела | Прокл:лучшие роды (всеобщие души, демоны, ангелы, ге­рои) |
+=====
| 155d5 | Тр | етья гипотез* аиное существует имоды:для единого | 1 |
+=====
| I | 7осылка:«Еслие^4^Вь | Частные души | не существует» |
+=====
| 155е4 - | Участие в сущ­ности; возникно­вение и гибель; целостность; соединение и рас­торжение; уподобление и превращение в не­подобное; прирав­нивание и возник­новение неравен­ства | * е р т а я гипоте «Если единое суще*воды:для другого | Платон:частные души ( «Тимей » ) |
+=====
| 157Б5 | Ч еTIПосылка: | Телесное, участ­вующее в третьем едином | з а |
+=====
| 157Ь6 - | Въ | | ;ствует» |
+=====
| 159Ы | Единое и мно­гое; целое и части; ограниченность пределом и бес­предельность; подобие и неподо­бие; тождествен­ность и инако- вость; движение и покой | | | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Действительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| | гь | [тая гипотезаа:«Если единое едшоды:для другого | ИНО» |
+=====
| | ПОСЫЛК | | |
+=====
| | ВЬ | | |
+=====
| 159Ь2 - | См. предикаты 1-й гипотезы | Материя | |
+=====
| 160Ь4 | | | |
+=====
| | ШЕСТАЯ ГИПОТЕЗАПОСЫЛКА:«ЕСЛИ ЕДИНОЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ»ВЫВОДЫ:ДЛЯ ЕДИНОГО |
+=====
| 160Ь5 - | Познаваемость; отличие от друго­го; «то», «это» и «нечто», неподо­бие другому и по­добие самому себе; неравенство дру­гому и равенство самому себе; бы­тие и небытие; движение и покой; изменчивость и неизменность; возникновение и гибель и невозник- новение и неги- бель | Феноменальное единое (единое, не существующее в не­котором отноше­нии) | Прокл:выводы о невозможном |
+=====
| 163Ь6 | | | |
+=====
| | СЕДЬМАЯ ГИПОТЕЗАПОСЫЛКА:«ЕСЛИ ЕДИНОЕ НЕ ЕДИНО»ВЫВОДЫ:ДЛЯ ЕДИНОГО |
+=====
| 163Ь7 - 164Ь4 | Неучастие в бы­тии, недвижность, неизменностьИт. д. | Никоим образом не сущее единое | | Таблица 2 (продолжение)

+=====
| Диалог «Парменид» | Дей ствительные | Параллели |
+=====
| описание | предикаты | предметы |
+=====
| | Восьмая гипотеза |
+=====
| | Посылка:«Если единое не существует»Выводы:для другого |
+=====
| 164Ь5 - | Инаковость по | Феноменальное | Прокл: |
+=====
| 165е1 | отношению друг к другу внутри «скоплений»; еди­ное и многое; чис­ло; равенство и не­равенство; ограни­ченность пределом и беспредельность; подобие и неподо­бие; тождествен­ность и инако­вость; движение и покой; возникно­вение и гибель и невозникновений и негибель | (чувственно воспри­нимаемое) другое- сущее-многое, обра­зующее «скопле­ния» | выводы о невозможном |
+=====
| | Девятая гипотеза |
+=====
| | Посылка | : «Если единое не е1воды:для другого | о |
+=====
| | Вь | | X |
+=====
| | | | S |
+=====
| | | | < |
+=====
| 165е2- | Не-сущее и не­ | Никоим образом | |
+=====
| 166с5 | возникающее; не- единое и не-мно- гое; не-подобие и не-неподобие; не- тождественность и не-инаковость; не- соприкосновеннеи не-обособленность и т. д. Запрет лю­бого предицирова- ния | не сущее другое | | Отметим, что, согласно современной исследовательской традиции, в рам­ках второй части диалога «Парменид» выделяется не девять, а восемь гипо­тез. При этом третья (по неоплатоническому счету) гипотеза включается в состав второй. Основания для такого подхода имеются - действительно, в этом случае логическая структура выводов оказывается симметричной: еди­ное существует - выводы для единого, выводы для другого: единое не су­ществует - выводы для единого, выводы для другого. Третья неоплатони­ческая гипотеза несколько нарушает стройность этого порядка, поскольку речь в ней идет о существующем и не существующем едином, причем выво­дов для другого в этом случае не делается. Тем не менее ее выделение, веро­ятно, необходимо. В самом деле, Платон уже завершил вторую гипотезу, сделав окончательный вывод, и его дальнейшее рассуждение резко отлича­ется от предшествующего.
        И самый главный вывод, который можно сделать в данной связи, - тот, что воззрения неоплатоников на диалог «Парменид», как и на другие произ­ведения Платона, с нашей точки зрения, оказываются априорно более ис­тинными, нежели современные. Неоплатоники жили и творили практически в тех же условиях, что и сам Платон; обязательное академическое образова­ние и превращение философствования в стиль жизни обусловливали высо­чайший уровень понимания того, о чем говорили древние, о котором в ситу­ации современности приходится лишь мечтать
        notes
        Примечания
        1
        Есть странное созвучие в истории античной философии. Как сообщает Диоген Ла­эртский, Фалес первым был назван мудрецом во время архонтства в Афинах Дамасия. Закончилась же античная философия, когда во главе афинских платоников находился Да­маский. Сколь бы различна ни была этимология их имен, в обрамлении ими многовековой истории греческой мысли слышится некое эхо, быть может подчеркивающее «завершен­ность стиля» самого античного философствования.
        2
        Такого рода суждения неудивительны для авторов, работавших во времена «исто­рического материализма». Но более чем странными онн выглядят у таких образованных людей, как Ф. А. Курганов, написавший в прошлом столетии объемистое исследование: «Отношения между церковной и гражданской властью в Византийской империи» (Ка­зань, 1880), в котором он безапелляционно утверждал: «Вообще же, о закрытой Юсти­нианом философской школе в Афинах нужно заметить, что она в сущности была не фило­софской школой, а питомником языческого суеверия и магии» (С. 497).
        3
        Особое религиозное направление, где соединились иудейские и, вероятно, ранне­гностические идеи. Возникло после возвращения иудеев из Вавилонского пленения как результат оппозиции жителей Самарии (по большей части избежавших пленения) вновь складывающейся иерусалимской теократии. В I - II веках имело тенденции к сбли­жению с христианством; испытало влияние проповеди гностиков Симона Мага и Менан­дра. Практически было уничтожено Юстинианом.
        4
        Дети становились наследниками лишь в случае приятия ими православия
        5
        Отметим, что один из последних схолархов Академии, Марин из Неаполя Пале­стинского, на самом деле был «эллннствующим» - иудеем, оставившим веру отцов ради язычества. Имеются также свидетельства об иудейском происхождении Домиина из Лаодикеи, предшественника Прокла на посту главы Академии.
        6
        Например, во время восстания «Ника» (532 г.) Юстиниан обвинил партию прасинов («зеленых», зачинщиков волнений), вожди которой были приверженцами монофнзитства, в том, что они - «иудеи, манихеи и самаритяне». В ответ прасины выдвинули против венетов («синих», поначалу державшихся лояльно по отношению к императору) обвинение в том, что те - «эллины». Поскольку в массе своей члены обеих партий были вполне православными жителями Константинополя, обвинения эти, очевидно, распро­странялись на партийное руководство, включавшее в себя и языческую аристократию.
        7
        Прокопий Кесарийский. Тайная история, .31 - 32.
        8
        См. в «Тайной истории» сообщение Прокопия о переходе в «многобожие» жителей Палестины, недовольных запретами Юстиниана.
        9
        Своеобразное напоминание об изгнаниях астрологов вкупе с философами из Ри­ма, практиковавшихся в I столетии.
        10
        Л в 448 году было сожжено множество антихристианских книг.
        11
        От Юстиниана «досталось» не только языческой интеллигенции, но и вообще об­разованным людям. См.: «Тайная история», XXVI.5: «Однако и врачей, и преподавате­лей свободных искусств заставил он испытать недостаток в самом необходимом».
        12
        Печальная судьба астрологов была вызвана издревле существовавшим в Риме за­претом на гадания о будущем государе и о судьбе ныне здравствующего
        13
        Остается только удивляться несуразности дат, донесенных до нас раннесредневе­ковыми источниками и чрезмерной серьезности историков, пытающихся их интерпрети­ровать.
        14
        См.: Марин. Прокл, или О счастье, 3, 26 (пер. М. Л. Гаспарова). Далее: Марин
        15
        Откуда и ведет происхождение традиционная трактовка лет жизни Прокла, хотя отнесение Марином смерти Прокла к солнечному затмению 485 года могло бьггь гиперболой.
        16
        Марин, 26.
        17
        Имеются в виду «Халдейские оракулы», составленные во II столетии жрецом Юлианом и его сыном, носившим то же имя.
        18
        Марин, 38.
        19
        Старший товарищ Дамаския, Исидор, открыто полемизировал с Марином. Об од­ном из эпизодов этой полемики Дамаский упоминает: оказывается, однажды Марин сжег свой комментарий к «Фнлебу» после критики его Исидором
        20
        К этому списку, конечно, следует добавить дошедшую до нас лишь в отрывках «эк­зотерическую» книгу Аристотеля «О философии», ставившую пропедевтические задачи.
        21
        Сохранились, в частности, комментарии к «Метафизике» Сириана Александрий­ского.
        22
        Этому посвящен, например, трактат «О египетских мистериях», а также не дошед­шее до нас «Совершеннейшее халдейское богословие».
        23
        К сожалению, комментарии Сириана к диалогам Платона до нас не дошли
        24
        Продолжалось это, правда, недолго, ибо вскоре после начала работы над коммен­тарием Сириан умер (Марин, 26).
        25
        Марин, 15.
        26
        Хотя, например, комментарии Сириана к «Метафизике» представляют собой, ско­рее, ожесточенную критику воззрений Стагирита.
        27
        Могут быть восстановлены, как и комментарий к «Пармениду». То, что автором комментария к «Федону», сохранившегося в схолиях к Платону, является Дамаский, установлено Л. Весте ринком, предпринявшим немалые усилия по идентификации и изда­нию комментариев Дамаския.
        28
        Утрачены.
        29
        См. параграф 265. Возможно, это сочинение так и не было написано.
        30
        Даже в случае принятия гипотезы Асмуса и Вестеринка ему было уже 67 лет.
        31
        Академия была создана Платоном в начале 80-х годов IV века до н. э.
        32
        Агафий Миринсйский. О Царствовании Юстиниана, 11.30 (пер. М. В. Левченко). Далее: Агафий. ^V Р^
        33
        См. хотя бы трактат Плотина «Протви гностиков» («Эннеады», II.9).
        34
        Явная обращенность некоторых мест публикуемого трактата к неизвестному ад­ресату может бьггь чисто риторическим приемом, а может предполагать и наличие кон­кретного читателя, которому он был предназначен. Но едва ли отсюда можно сделать вы­вод о том, что это был сам шах Хосров.
        35
        Агафий, 30 - 31.
        36
        В созданной Прокопием Кесарийским официальной «Войне с персами» Хосрову дается не менее уничижительная оценка (см. II.9.8). Впрочем, почти теми же словами Прокопий характеризует в «Тайной истории» самого Юстиниана.
        37
        Агафий, 30.
        38
        Агафий сомневается не в факте перевода, а в том, что «варварский и грубейший язык» в состоянии передать совершенство оригинала (Там же).
        39
        Там же, 29.
        40
        Прокопий Кесарийский. Война с персами, II.9.5 - 6 (пер. А. А. Чекаловой).
        41
        Если, конечно, такой компромисс был предложен.
        42
        Трагедия Боэция, последнего крупного мыслителя на латинском Западе, произо­шедшая за несколько лет до издания Юстинианом своих эдиктов, только подчеркивает ту пропасть, на краю которой стояла духовная культура.
        43
        Так называемые монофелитские споры в первой половине VII века были по своему накалу все-таки лишь эпизодом в сравнении с несторианскими или монофизитскими «ба­талиями», вызвавшими миграцию десятков тысяч христиан на Восток.
        44
        См.: Агафий, 11.29.
        45
        «Тайная история», XVIII. 29. Переводчик (А. А. Чекалова) отсылает нас к импе­раторской новелле CXXXII, где Юстиниан сам признается в тяге к богословию.
        46
        Прокопий Кесарийский. Война с готами, 1.3, 6.
        47
        Имеются в виду основатель скептического способа философствования Пиррон из Элиды (ок. 360 - 270 до н. э.) и Секст Эмпирик (вторая половина II века н. э.); до нас дошли два больших трактата последнего («Три книги Пирроновых положений» и «Про­тив ученых»), гда в систематической форме излагается скептическое учение.
        48
        Агафий, 11.29.
        49
        Прокопий Кесарийский. Война с вандалами, 1.21.7.
        50
        См., например: Агафий, II.9.
        51
        Там же, 1.15.
        52
        См.: «Война с персами», 1.1.4.
        53
        Агафий, III.1.
        54
        См. подробный разбор этого суждения ниже, при рассмотрении философских взглядов и творчества Дамаския.
        55
        См., особенно, главу XII.
        56
        Можно утверждать, что это стало одной из причин исчезновения языческой фило­софии и полной победы христианской культуры: за исключением краткого периода прав­ления Юлиана, неоплатонизм не стремился перевести свой философский и богословский дискурс в план идеологии. Он не создал такой идеологии, ссылаясь в вопросе об органи­зации политического и социального бытия на две, в общем-то противостоящие друг другу, традиции - традицию классического полиса (обычно в форме «идеального государства» Платона) и традицию римской монархии. Неоплатонизм, подобно остальным античным философским школам, в своем внешнем оформлении так и не пошел дальше создания ’, особого нрава, претендующего на образцовость, - но не более того. Христианст­во же создало мощную и вполне отвечающую потребностям людей той эпохи идеологию.
        57
        Сочинение, известное под названием «О жизни пифагорейской».
        58
        Например, у Дамаския восточная метафора царя и царской власти, так часто упо­требляемая по отношению к первоначалу эллинистическими философами и еще Плоти­ном, встречается редко.
        59
        Пожалуй, единственное государство, признаваемое философом времен поздней ан­тичности - всекосмическое государство душ и богов, о котором впервые сказали стоики.
        60
        Географически далекой, но тем не менее весьма существенной параллелью этому могут бьггь споры между брахманами и представителями т. н. нетрадиционных индийских учений (джайнизм, адживикизм, буддизм) о «вечности звучания „Вед”». Считая, что любое произнесенное слово разрушимо, несубстанциально, как и все телесно (и душевно) сущее, буддисты и другие представители нетрадиционных учений подрывали этим осно­вания представления брахманов о священном слове, соответствующем бытию и в своем соответствии сущему созидающем именование.
        61
        Скептическое отношение Платона к возможности этимологии привести нас к по­знанию бытия как такового, высказанное им в конце диалога «Кратил» («Можно, види­мо, изучить вещи и без [их] имен» - 438е), мы пока оставляем за скобками, тем более что неоплатоники, соглашаясь со своим учителем, зачастую забывали о его выводах, едва обнаруживали оригинальную и подтверждающую их суждения этимологию.
        62
        И Дамаский говорит, что человеческая речь «составляется не только из таких вот речений и имен, но и из мысленных образов, аналогичных и изначально соответствующих им».
        63
        На что обращали внимание еще стоики, в частности в своем учении о .
        64
        Наиболее замечательный пример такого вывода - зафиксированное Цицероном уже упомянутое нами выше скептическое утверждение о том, что «доказательство ослаб­ляет очевидность». Данное утверждение опирается на т. н. скептические тропы, создате­лем концепции которых считается сам Пиррон; они же, в свою очередь, исходят из апорийных ситуаций, возникающих, как только мы начинаем понимать единицы речевой практики не как имена, а как знаки (например, троп «о постоянно и редко встречающем­ся»). См.: Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений, 1.141 - 144.
        65
        Дамаский говорит: «Впрочем, если доказательства и не подходят к единому, в этом нет ничего удивительного - ведь они человеческие, разделенные и более надуманные, чем дблжно. В действительности же они не подходят и к сущему, будучи вполне эйдети­ческими, и, пожалуй, даже к эйдосам, будучи выражены в словах» (см. параграф 5 публи­куемого трактата).
        66
        Понятно, что «когда» здесь не несет прямого временнбго значения.
        67
        «Эннеады», V.8.6.
        68
        Мы имеем в виду только принцип, отмеченный Плотином, не отрицая, что египет­ские и другие иероглифы были достаточно сложными образованиями, «нагруженными» знаками-детерминативами и т. д. Тем более мы не хотим утверждать, что иероглифика не приводит к представлениям о структуре слова.
        69
        См.: «О демоне Сократа», 20
        70
        «Метафизика», 1006а8 - 9 (пер. А. В. Кубицкого).
        71
        См. параграф 200
        72
        И здесь его представления значительно ближе к средневековым.
        73
        Не причина - именно условие! Ибо оно содержит не столько принудительную не­обходимость бьггь, сколько попущение к бытию, возможность бытийного порыва того, что стремится утвердить себя в сущем.
        74
        Ср. с учением Канта о трансцендентальной эстетике.
        75
        Собственно, «мы» пребываем в этом отличении, и только в нем.
        76
        Мы видим, что известный принцип тождества бытия и мышления имел, скажем так, весьма разнообразные формы.
        77
        Аристотель говорил о том, что «быть душой значит в каком-то смысле бьггь всем».
        78
        Особенно ярко данная концепция может быть представлена, если вспомнить кри­тику Аристотелем учения Платона о едином, а стоиками - академических и пифагорей­ских представлений о числе. Правда, нужно оговориться, что, отвергая идею основания для опыта, внеположного самому опыту, и Аристотель, и стоики вводят-таки принцип единства в свой опыт как бы «с черного хода». В конечном итоге таковым оказывается те­леологически обосновываемый Аристотелем ум-перво двигатель и пребывающий где-то на грани телесного всеобщий логос стоиков.
        79
        Бьггь может, поэтому для современного сознания, с недоверием относящегося к идее трансцендентного и к представлениям о сущности (а уж тем более - о «вечных сущностях») столь привлекателен стоицизм.
        80
        То есть такой формы высказывания, которая не была бы «нагружена» парадокса­ми, усмотренными во вступительной части диалога.
        81
        Отсюда недалеко до положения «Ареопагитик» о том, что божественные имена яв­ляются «исхождениями Богоначалия в бытие».
        82
        Вспомним замечательную максиму настоящего Парменида, зафиксированную в его поэме «О природе»:
        Одно и то же - мышление и то, о чем мысль,
        Ибо без сущего, о котором она высказана,
        Тебе не найти мышления...
        (Строки 34 - 36; пер. А. В. Лебедева).
        83
        Современный читатель, разумеется, без труда найдет у Дамаския тематику разни­цы между бытием и сущим, в забвении которой Хайдеггер обвинял еще классическую ан­тичную метафизику.
        84
        В примечаниях к тексту трактата мы постарались показать, что исток Дамаскиева учения о сущности лежит отнюдь не в текстах Аристотеля, а в ряде фрагментов диалогов Платона «Парменид», «Федр» и «Тимей».
        85
        Тема отношения Дамаския к Проклу должна стать предметом особого иссле­дования.
        86
        Отметим, что из сверхъестественности в данном случае совсем необязательно про­истекает сверхбытийность, ибо определение сверхъестественности указывает лишь на чудесность, непонятность, не слаженность с человеческим бытием такого события (слова, откровения). Сверхъестественное - то, что выше человеческого понимания и бытия.
        87
        То есть трактат последнего «О египетских мистериях».
        88
        Здесь это понятие мы употребляем не в том вполне определенном смысле, который вкладывается в него, когда речь идет о средних веках. Понятие «трансцендентизм» в дан­ном случае мы производим от слова «трансцендентное», а не «трансцендентальное», хотя те первоимена, первотермины типа жизни и сущности, уловить возможность указания на которые пытается Дамаский, чем-то напоминают «трансценденталии» средневековой схоластики. С другой стороны, пафос данной статьи будет не понят, если читатель все-таки не обратит внимание на четко прослеживающуюся близость между неоплатонизмом и тем же кантианством в плане анализа опыта (само собой разумеется - не только чувст­венного, но, если так можно выразиться, «опыта вообще», несводимого к интеллектуаль­ному или чисто познавательному): его условий, его внутренней структуры, его границ.
        89
        См.: Платон. Софист, 247d - е (пер. С. А. Ананьина).
        90
        См.: Платон. Теэтет, 155d. Отметим, что платоновская генеалогия удивления из «Теэтета» принималась поздними платониками.
        91
        «Метафизика», 982Ь (пер. А. В. Кубицкого).
        92
        Там же, 999а.
        93
        Платон. Парменид, 129а. Здесь, за исключением специально оговоренных случа­ев, текст «Парменида» цитируется в переводе H. Н. Томасова.
        94
        Там же, 12% - е.
        95
        К такого же рода апорийности были явно склонны и мегарские философы, и «диа­лектики» (то есть представители элидо-эретрейской школы).
        96
        См.: Владиславлев М. Философия Плотина, основателя новоплатоновской школы. СПб., 1868. С. 78.
        97
        «На концах <этих связей> располагается веретено Ананке, благодаря которому вращаются все круги» (Платон. Государство, 616с4 - 5).
        98
        См.: Владиславлев М. Философия Плотина, основателя новоплатоновской школы.
        99
        Мы переводим данный термин описательно («выход за свои пределы») за отсутст­вием подходящих русских эквивалентов. Точный его смысл - «путь вперед». При пере­воде часто используются также слова «продуцирование», «прогресс», «выхождение». Все они в той или иной мере неточны. А. Ф. Лосев, переводя сочинения Прокла (см., на­пример: Прокл. Первоосновы теологии. Гимны. М., 1993. С. 33), останавливается на слове «эманация», что является наиболее приемлемым, однако не отражающим сути сло­ва, решением. С нашей точки зрения, если даже и пытаться перевести термин одним русским словом, то нужно использовать термин «прогрессия» в математическом смысле - так, как его применяет Плотин в трактате «О родах сущего III» («Эннеады», VI.3.12.14).
        100
        См.: «Сентенции», 44.46; 59.
        101
        См., например: «Введение к „Арифметике” Никомаха», 76.21 - 22.
        102
        «...Мы утверждаем, что монадой она названа вследствие того, что разум усматривает в ней пребывание и покой» (Там же, 73.9 - 10).
        103
        «Комментарий к „Метафизике"», 24.29 - 31.
        104
        Там же, 81.31-82.5.
        105
        Там же, 127.6-10
        106
        Там же, 166.21 - 23.
        107
        Там же, 132.21-23.
        108
        Там же, 60.2 - 5. Ср.: Прокл. Первоосновы теологии, § 1.
        109
        Заметим, что во второй гипотезе диалога Платона «Парменид» речь о сущности заходит только в связи с рассмотрением числа (в неоплатонической традиции относимо­го к первому чину умопостигаемо-умнбго - см. ниже), в то время как собственно умо­постигаемое есть просто единое сущее, целое и части, а также бесконечное множество. Тем не менее, с нашей точки зрения, такое понимание лишь подтверждает приведенную схему. Ведь число есть первая определенность умопостигаемого - то, в чем проявляется инаковость и что является предметом ума, и в соотнесенности с ним и появляется сущ­ность. Именно в этом смысле благо-единое дарует умопостигаемому не только бьггие, но и сущность.
        110
        Именно так, с нашей точки зрения, следует понимать следующий пассаж Платона: «Итак, творца и отца вот этого всего отыскать - уже дело, а, отыскав, рассказать о нем всем - и вовсе невоэомжно» («Тимей», 28сЗ - 5)
        111
        Прокл. Первоосновы теологии, § 11.
        112
        Термин, принадлежащий Платону («Тимей», 52Ь2), который тот использовал в применении к познанию хоры. Неоплатоники сочли, что познание первоначала аналогич­но постижению «кормилицы» и «восприемницы» всякого рождения, и применили данный термин в описанном контексте. Впрочем, не исключено, что такое представление восходит к стоическому учению. Например, Хрисиппу принадлежит следующее суждение: «При вопрошании о боге мысль философствующего законно () испытывает затрудне­ние в двух высших проблемах...» (фр. 1010).
        113
        Ср.: Прокл. Платоновская теология, 1.14,23 - 25.
        114
        Там же, II.1.
        115
        Там же, .3.
        116
        Там же, II.5.
        117
        Там же, 1.10.
        118
        См., например: Прокл. Платоновская теология, II.7,45.25 и далее. Прокл в данных рассуждениях апеллирует к диалогу Платона «Государство» (507Ь5 сл.).
        119
        Данное определение триады «роды - виды - атомы» принадлежит Порфирию. «Итак, поскольку стоящее выше категорийно определяет () стоящее ниже, вид будет категорийно определять атом, а род - вид и атом; высший же род ( ) - род или роды... вид и атом. В самом деле, высший род определяет все стоящие ниже его роды, виды и атомы, род, предшествующий высшему виду, - все высшие виды и атомы, просто вид - все атомы, а атом - только одно частное. Атомом же называется Сократ, именно вот это белое и именно вот этот подходящий сын Софрониска, если, разумеется, у него единственный сын - Сократ. Так вот, атомами подобное называется потому, что каждое из них составлено из собственных признаков, та же самая совокупность которых никогда не могла бы появиться в применении к другому» («Введе­ние к „Категориям” Аристотеля», IV. 1,7.12 - 23)
        120
        1 Разделение на сущностное и единичное восходит к диалогу Платона «Парменид» (143а4 - 144е7), где доказывается, что частей единого, то есть генад, столь же много, сколь и частей сущего, то есть сущностей, а именно бесконечное множество. Прокл на этой основе сформулировал свое учение о генадах сущего - о богах (см., например: «Платоновская теология», 1.3,14.14 сл.). «Комментарий к трактату „О душе”», 11.251.19 - 21.
        121
        Данная классификация первых причин в неоплатонизме выдвигается как оппозиция аристотелевскому учению о четырех причинах (формальной, материальной, движущей и целевой). Автор ее неизвестен, очевидно лишь то, что уже Сириан пользуется приве­денной схемой как общеизвестной (см., например: «Комментарий к „Метафизике”», 26.18; 109.36 и т. д.). Симпликий возводит данную классификацию причин к Платону (см.: «Комментарий к „Физике”», 9.7.7 сл. и другие места), хотя наличие у последнего именно такой системы причин весьма сомнительно
        122
        «Комментарий к трактату „О душе”», 11.251.19 - 21.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к