Венский кружок. Возникновение неопозитивизма. Виктор Крафт

  Это была первая книга о Венском кружке. Крафт описал в ней историю формирования уникального сообщества философов и ученых, дал обзор и глубокий анализ его основных идей и концепций. Книга до сих пор не утратила своей ценности как взгляд изнутри одного из участников кружка и знакомство с ней необходимо каждому, кого интересует развитие философии XX века.

  Назарова. О.А. "От второго позитивизма к третьему..."

  ПРЕДЫСТОРИЯ ВЕНСКОГО КРУЖКА: 1907г...
  Идеи Венского кружка, неопозитивизма и логического эмпиризма обсуждали, анализировали и развивали в своих трудах И.С. Нарский, B.C. Швырев, Д.П. Горский, Б.С. Грязнов, Л.Б. Баженов, Е.П. Никитин, А.Ф. Грязнов, М.С. Козлова, А.Л. Никифоров и др. Но отсутствие полной информации (архивных документов, дневников); разбросанность публикаций членов Венского кружка по странам и континентам; увлеченность теоретическими проблемами, поставленными Кружком, не позволяли осуществить полноценное исследование его истории. Поэтому у отечественного читателя (впрочем и у зарубежного, как это будет видно из книги В. Крафта) складывалось неполное и упрощенное представление об этих важнейших явлениях философской мысли XX в. Коротко его можно было бы изложить следующим образом: профессор М. Шлик и его студенты - Венский кружок - в середине 1920-х гг. прочитали «Логико-философский трактат» (1921 г.) австрийского философа Л. Витгенштейна, в котором он опирался на логическую систему, построенную Б. Расселом и А. Уайтхедом, попали под влияние идей, высказанных в «Трактате», и стали разрабатывать их. Но последние пятнадцать лет
ситуация в исследовании истоков и становления Венского кружка изменилась, и сегодня можно сказать, что его история намного сложнее и интереснее.
  История Венского кружка восходит к 1907 г[1 - Более подробно см.: Stadler F. Studien zum Wiener Kreis. Ursprung, Entwicklung und Wirkung des Logischen Empirismus im Kontext. Suhrkamp Verlag, 1997.]. В этом году в одном из венских кафе начали регулярно встречаться австрийские интеллектуалы, эксперты в различных областях знания, создавшие своеобразное объединение. В него входили католические философы, романтики-мистики, а также Филипп Франк, Отто Нейрат, Ганс Ган и Рихард фон Мизес. Известные ученые - математик и логик Г. Ган, физик Ф. Франк, социолог и экономист О. Нейрат, и, в меньшей мере, профессор прикладной математики Р. фон Мизес - составили ядро будущего Венского кружка. Разными путями члены этого протокружка пришли к научному эмпиризму. Находясь под влиянием идей Эрнста Маха[2 - Руководившего созданной специально для него кафедрой философии («истории и теории индуктивных наук») Венского университета. Все творчество, преподавание и жизнь Маха развивают антиметафизическую парадигму австрийской научной философии. В социальном плане - и это тоже стало характерной чертой и платформой деятельности
Венского кружка - Мах выступал за социальные реформы и реформу образования, создание системы образования для взрослых людей, был сторонником женского движения и пацифистом.], а именно принципов эмпиризма и номинализма, экономии мышления, и концепции философии, ориентированной на критический анализ языка и науки, участники прото-кружка обсуждали синтез эмпиризма и символической логики и взгляды Больцано, Фреге, Больцмана, Брентано, Майнонга, Гуссерля, Шрёдера, Гельмгольца, Герца и Фрейда. Они стремились переосмыслить эмпиризм Маха в свете французского конвенционализма (Дюгем, Пуанкаре) и тем самым противостоять ленинской критике «эмпириокритицизма», воспринимавшейся ими совершенно серьезно.
  Ганс Ган (27.09.1879 - 24.07.1934) слушал лекции Л. Больцмана, Виртингера в Вене, Д. Гильберта, Ф. Клейна и Г. Минковского в Геттингене. В начале 1905 г. он стал приват-доцентом по математике в университете Вены (защитив в 1904 г. диссертацию «Замечания к вариационному исчислению» («Bemerkungen zur Variationsrechnung»). Г. Ган принимал участие в Первой мировой войне, в 1916 г. получил тяжелые ранения, был демобилизован и назначен внештатным профессором в Бонне, где годом позже получил кафедру математики. Весной 1921 г. Ган окончательно вернулся в Вену в качестве профессора и оставался там вплоть до своей смерти в 1934 г., получив широкое признание как профессиональный математик и популяризатор в области образования. Как профессионал, Ган привнес современную логику и математику в прото-кружок в качестве конституирующего элемента нового позитивизма. Как университетский профессор Ган стремился познакомить широкую аудиторию с работами Рассела и других логиков. Будучи приверженцем социалистических воззрений, он публично защищал демократизацию университетов, а как член Советов школ Вены - поддерживал
реформу школ Вены.
  Филипп Франк (20.03.1884 - 21.07.1966) тоже был студентом Л. Больцмана, Д. Гильберта, Ф. Клейна, Г. Минковского, затем работал и с Махом и с Эйнштейном как молодой коллега. С 1910 по 1912 гг. Франк был приват-доцентом по теоретической физике в Венском университете, затем стал преемником Альберта Эйнштейна на должности профессора по теоретической физике в Германском университете в Праге, проработав там до 1938 г.
  Отто Нейрат (10.12.1882 - 22.12.1945), сын социального реформатора и политэкономиста Вильгельма Нейрата, в 1902 г. начал обучение в университете Вены сразу в нескольких областях знания: математика, физика, политическая экономия, история и философия. В это время Нейрат знакомится с Филиппом Франком, Гансом Ганом и его сестрой математиком Ольгой и со своей первой женой Анной Шапиро. Критически настроенная феминистка, говорящая на нескольких языках, Анна Шапиро, конечно, повлияла на увлеченность Нейратом социально-экономическими и политическими проблемами. Отчасти по ее инициативе Нейрат поехал в Берлин, где продолжил свое изучение политической экономии у Эдуарда Мейера и Густава Шмолера. В 1906 г. он защитил свою докторскую диссертацию у Э. Мейера «Воззрения античности на внутреннюю и внешнюю торговлю и сельское хозяйство» («Zur Anschauung der Antike ber Hndel, Gewerbe und Landwirschaft»). В качестве альтернативы он также представил набросок своей «Истории античной экономики» (1909, «Antike Wirtschaftsgeschichte»). Нейрат пробовал свои силы и как историк литературы, переиздав «Фауста» Ф. Марлоу и
написав к нему введение. В 1906 - 1907 гг. после возвращения из Берлина Нейрат прошел военную службу. С 1907 г. работал доцентом в Новой коммерческой школе Вены и преподавал экономику и историю до конца Первой мировой войны. В это время публикации Нейрата были в основном посвящены экономике[3 - В 1910 г. вместе с А. Шапиро опубликовал двухтомник «Lesebuch der Volkswirtschaftslehre» и в том же году «Lehrbuch der Volkswirtschaftslehre» для преподавания в бизнесшколах.]; он был членом Ассоциации социальной политики и, благодаря фанту Фонда Карнеги, провел исследование социально-экономической ситуации в районе нестабильных Балкан. Вместе с Ганом и Франком он также читал лекции на философском факультете Венского университета.
  Рихард Мартин Эдлер фон Мизес (19.04.1883 - 14.07.1953) в 1901 г. поступил на инженерный факультет Венского технологического университета, где опубликовал свою первую статью по математике. Старший брат Рихарда - известный экономист Людвиг фон Мизес, представлявший в период между двумя мировыми войнами вместе с Огюстом фон Хайеком, Готтфридом фон Хаберлером и Оскаром Моргенштайном Венскую либеральную школу политической экономии (к тому же он был лично знаком с некоторыми членами Венского кружка - Феликсом Кауфманом, Альфредом Шютцем и Карлом Менгером). Рихард фон Мизес работал в университетах Брно, Страсбурга и приезжал в Вену один-два раза в год, чтобы посетить свой «кружок фон Мизеса». В дискуссиях в Центральном кафе принимали участие и писатели и артисты, в частности Петер Альтерберг и Адольф Луз, математики Эдуард Хелли, Хенрик Лёви и даже Мориц Шлик. В таком окружении Рихард фон Мизес стал уважаемым специалистом по творчеству Рильке. В 1920 г. он был приглашен на должность профессора и директора Института прикладной математики в Берлине. К тому времени фон Мизес стал классиком-теоретиком по
теории вероятностей ив 1921 г. основал престижный журнал «Журнал по прикладной математике и механике» («Zeitschrift fur angewandte Mathematik und Mechanik»), выходивший в свет регулярно вплоть до эмиграции фон Мизеса в 1933 г. Р. фон Мизес снискал репутацию инженера, техника, математика и философа науки в том смысле, который он называл «позитивизм», т. е. «приверженность основным принципам ясности, простоты и научности».
  Автор данной книги Виктор Крафт (04.07.1880 - 03.01.1975), хотя и не принадлежал к составу прото-кружка, внес важный вклад в формирование Венского кружка. С 1899 г. Крафт изучал в университете Вены философию, географию и историю. Лекции, организованные Венским философским обществом, стимулировали его интерес к философии. В 1903 г. Крафт написал свою докторскую диссертацию по философии «Проблема внешнего мира» («Das Problem der Aussenwelt»). Затем он продолжил учебу в университете Берлина у Г. Зиммеля, В. Дильтея, К. Штумпфа. В 1912 г. Крафт стал научным сотрудником библиотеки Венского университета; эту должность он занимал вплоть до насильственного увольнения в 1938 г. Перед Первой мировой войной Крафт посвящал свои лекции и различные публикации популяризации научной философии в системе образования для взрослых в Вене; эту деятельность он продолжил и в межвоенный период вместе с другими членами Венского кружка.
  Помимо профессиональной деятельности, Ган, Франк, Нейрат и Крафт читали лекции в Философском обществе Венского университета, например, Г. Ган «Основывается ли геометрия на фактах?» (1906); Ф. Франк и А. Хёфлер «Проблема относительности в физике»
  (1915); О. Нейрат «Война и моральные принципы» (1908) и «О психологии принятия решений» (1913); В. Крафт «Мах как философ»
  (1916). Если добавить остальные доклады о научной философии Франца Брентано, Алоиза Хёфлера, Вильгельма Иерусалема, Кристиана фон Эренфельса, Казимира Твардовского, Людвига Больцмана, Эмиля Райха, Фридриха Йодля, Рудольфа Голдшида, Генриха Гомперца, Адольфа Штёра, Эрнста Малли, Лидо М. Гартманна, то вырисовывается коллектив единомышленников, стремящийся осмыслить состояние и проблемы современного естествознания и создавший плодородную почву для последующей деятельности Венского кружка.
  Однако настоящим основателем Венского кружка считается математик Ганс Ган. Он действовал как организатор и в протокружке и после Первой мировой войны. Именно Г. Ган организовал приезд Морица Шлика в Вену в 1922 г.
  В 1921 г. не стало Адольфа Штёра, деятельность которого в течение Первой мировой войны обеспечивала непрерывность развития научной, критичной философии. Таким образом освободилось и второе профессорское кресло кафедры натуральной философии - кафедры Э. Маха и Л. Больцмана. Первое кресло не было занято еще со смерти Фридриха Йодля в 1914 г. Весной 1921 г. Ган окончательно вернулся в Вену в качестве полного профессора математики в университете. Он стремился продолжить дискуссии прото-кружка, начавшиеся до войны, и стал бороться за назначение Морица Шлика (14.04.1882 - 22.06.1936) на должность профессора кафедры натуральной философии. Несмотря на значительное сопротивление, его усилия оказались успешными, и в 1922 г. М. Шлик стал преемником Маха и Больцмана. В инаугурационной речи по поводу вступления в должность Шлик выразил свою приверженность новому научному духу в натуральной философии. Он считал необходимым сохранить дух Маха и Больцмана в Вене, несмотря на различие политических позиций их последователей, и поэтому смог возглавить Общество Э. Маха, основанное в 1928 г.
  Сразу же после своего приезда в Вену Шлик организовал неформальную дискуссионную группу из математиков, обсуждавших его хорошо посещаемые лекции. Тематический спектр университетских лекций Шлика в период формирования Венского кружка варьировался от основного предмета натуральной философии (включая введение в теорию относительности Эйнштейна), истории философии (Шопенгауэра, Ницше, современная философия) до философии морали, логики, эпистемологии и философии истории. С одной стороны, такое преподавание соответствовало традиционным канонам философского образования; с другой стороны, это соответствовало понятию Шлика о фундаментальной философии, которая объединяла конкретные философские области (философию истории, языка, религии, морали, красоты и природы) под руководящим началом современного естествознания. Девиз, характеризующий его воззрения до конца 1920-х гг., он провозгласил в своей инаугурационной речи: «Практически вся философия - это натуральная философия».
  В то же время Ганс Ган, разделяющий воззрения Шлика, в своих лекциях пропагандировал современную математику и логику, отражая результаты собственных дискуссий с Больцманом, Гильбертом, Клейном и Минковским. Темами лекций были дифференциальное и интегральное исчисления, теория функций, элементарная математика и Булева алгебра. Ган вел семинар по «Principia Mathematical Рассела и Уайтхеда, который посещали Курт Рейдемайстер и Леопольд Виеторис. По настоянию Г. Гана на должность внештатного профессора по геометрии на математическом факультете Венского университета был назначен немецкий математик К. Рейдемайстер (1892 - 1972), специалист в области оснований геометрии и комбинаторной логики, сыгравший до начала 1925 г. важную роль в формировании Венского кружка.
  В 1924 г. ученики М. Шлика Ф. Вайсман и Г. Фейгль предложили своему учителю организовать постоянный «вечерний кружок» вместе с Г. Ганом. Таким образом, через два года после назначения Шлика на должность профессора на кафедре Э. Маха образовался Венский кружок. Он объединил не только известных ученых таких, как М. Шлик, Г. Ган, В. Крафт, Ф. Франк, О. Нейрат, Ольга Ган-Нейрат и Г. Гомперц, но также студентов и аспирантов. Состав отражал дух плюрализма и равенства, свойственный кружку. В первые годы участниками кружка были Г. Фейгль, Ф. Вайсман, Р. Карнап, Бела Юхос, Генрих Нейдер, Жозеф Шехтер, Э. Цильзель, Роберт Ньюман, математики К. Менгер, К. Гёдель, Густав Бергман, Генрих Лёви, Теодор Радакович, Ф. Кауфман и совсем молодые студенты Эгон Брюнсвик, Роз Рэнд, Марсел Наткин, Вальтер Холличер и др. После 1924 г. и вплоть до 1936 г. (в течение 12 лет!) встречи Венского кружка проходили регулярно, по четвергам.
  К. Менгер вспоминал, что Мориц Шлик был центральной фигурой всех заседаний; он зачитывал письма из переписки с Расселом и Эйнштейном, фрагменты текстов для обсуждения, анонсировал новые публикации, представлял иностранных гостей, именно он был инициатором обсуждений и нахождения идеального равновесия различных точек зрения. На протяжении тех лет, в течение которых К. Менгер участвовал в работе Кружка, дискуссии никогда не касались политических или экономических проблем; даже ярые приверженцы тех или иных политических взглядов никогда не высказывали их на заседаниях Кружка.
  Главным же создателем общественного мнения для Венского кружка, как и для прото-кружка, был Г. Ган - постоянный докладчик на конференциях, со-автор манифеста Венского кружка, автор своего собственного полемического памфлета в духе защиты научного мировоззрения и постоянный лектор Общества Э. Маха.
  Вместе с Франком и Нейратом Ган был в числе участников первой дискуссии кружка, организованного Шликом. Импульс, который придал Ган символической логике, начиная с 1921 - 1922 гг., «Principia Mathematical Рассела и Уайтхеда, а также и собственные результаты Гана определили обсуждения Венского кружка и мнение кружка в вопросах современной логики.
  Летом 1924 г. Г. Рейхенбах передал Р. Карнапу предложение Шпика работать в Вене. В 1925 г. Карнап приехал в Вену и прочитал несколько лекций для Венского кружка. Это были лекции по первому (не сохранившемуся) варианту «Логического построения мира» («Der logische Aufbau der Welt»). С 1926 г. по 1931 г. Карнап работал в Венском университете наставником по философии.
  Книга Р. Карнапа «Логическое построение мира» активно и подробно обсуждалась членами Венского кружка с 1926 по 1928 гг., что отражено в первом томе «Erkenntnis». Атмосфера обсуждений была дружеской, ученые не соперничали, а стремились работать вместе во имя ясности и точности мыслей и формулировок.
  Только после доклада Рейдемайстера на семинаре Шлика в 1924 - 1925 гг. внимание Г. Гана было привлечено к «Трактату» Витгенштейна и его значению для современной философии и логики, поскольку изначально Ган проигнорировал «Трактат» (об этом свидетельствует и К. Менгер). Однако после этого доклада именно Г. Ган представил Венскому кружку обзор «Логико-философского трактата» Витгенштейна как наиболее важного вклада в философию и логику со времени Рассела, фундаментального текста, объясняющего роль логики. В течение 1926 г. шликовский кружок строка за строкой изучал «Трактат» Витгенштейна. По мнению Рейдемайстера, эти встречи можно считать первыми дискуссиями собственно Венского кружка. Темы докладов распределялись между участниками и обсуждались прямо на встречах. Позднее, Рейдемайстер отметил, что «Трактат» не оказал большого влияния на Венский кружок, а послужил текстом, на основе которого были сформулированы и высказаны позиции каждого участника дискуссий.
  В 1927 г. Венский кружок осознал себя как философское движение, несмотря на различие индивидуальных точек зрения. Эта внутренняя динамика кружка выражалась в создании под-кружков по интересам или в присоединении к уже существующим.
  Так, члены кружка Теодора Гомперца (или «кружка сократи-ков») начали свои встречи еще в 1891 г. После образования Венского кружка Т. Гомперц периодически посещал его четверги, но, в основном, общался с некоторыми членами Венского кружка на заседаниях своего кружка, которые проходили по субботам. Так называемый кружок Гомперца включал и В. Крафта, Э. Цильзеля, Р. Карнапа, Г. Фей-гля, Г. Гана и К. Поппера.
  В 1927 г. к Венскому кружку присоединились математик и логик Карл Менгер (его пригласил Г. Ган), Курт Гёдель, а в 1928 - 1929 гг., параллельно кружку, был создан так называемый «Математический Коллоквиум» К. Менгера. Коллоквиум (1928 - 1936 гг.) находился под интеллектуальным влиянием Шликовского кружка и имел сильную ориентацию на международное сотрудничество. В частности, Менгер послужил посредником между Венским кружком и польской логической школой. Приняв приглашение Тарского в 1930 г., Менгер инициировал плодотворное общение между этими организациями, которое продолжилось вплоть до начала Второй мировой войны и в эмиграции.
  Густав Бергман, математик, был приглашен в Кружок в 1925 г. Вайсманом и посещал его заседания до 1931 г. Он оставил воспоминания о том, что в начале 1930-х гг. Нейрат, утомленный «суетой вокруг Витгенштейна», создает свой академический кружок[4 - Это подкружок объединил мыслителей, интересовавшихся, в основном, социальными науками.Постоянным членом Венского кружка с 1927 - 1928 гг. был Генрих Нейдер. Под руководством Шлика он защитил докторскую диссертацию на тему«The Significance of Understanding for the Method of the so-called Geisteswissenschaften». Г. Нейдер оставил воспоминания как свидетель существования и работы группы Нейрата в 1930-х гг. и как активист Общества Э. Маха вплоть до его закрытия в 1934 г.]. По той же причине выделяется феноменологическая группа вокруг Феликса Кауфмана. Те же, кто интересовался идеями Л. Витгенштейна, объединились вокруг Шлика и Вайсмана.
  Работы членов Венского кружка регулярно появлялись в австрийских и зарубежных журналах. Ган, Фейгль, Крафт, Юхос, Шлик регулярно читали лекции в Философском обществе Венского университета, которое стало также венской группой Кантовского общества. Однако этого было недостаточно. Чтобы быть доступным для широкой академической общественности, Кружку был необходим собственный печатный орган. В 1930 г. «Анналы философии» («Annalen der Philosophie»), издававшиеся Гансом Вайхингером, закрылись, и вместо этого журнала появился «Erkenntnis».

  ВЕНА: ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ АТМОСФЕРА ПЕРВЫХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ XX в.

  В своем манифесте «Научное мировоззрение: Венский кружок» (1929), которым открывается первый номер журнала «Erkenntnis», члены кружка так определили истоки своего научного мировоззрения: английское просвещение, американский прагматизм, венский либерализм, движение за реформы школьного образования и образование для взрослых. Поименно среди своих предшественников они назвали ученых и философов Л.М. Гартмана, Т. Гомперца, Ф. Йодля, Э. Маха, Л. Больцмана, Ф. Брентано, А. Хёфлера, А. фон Майнонга, Э. Малли, подчеркивая их связь с Лейбницем и Больцано, а среди зарубежных - О. Конта, Р. Авенариуса, Г. Гельмгольца, Б. Римана, А. Пуанкаре, П. Дюгема, А. Эйнштейна, Дж. Пеано, Г. Фреге, Э. Шрёдера, Б. Рассела, А. Уайтхеда, Л. Витгенштейна, Д. Гильберта, а также Эпикура, Л. Фейербаха, К. Маркса, Г. Спенсера. Среди современников постоянно упоминались имена Дж. Поппера-Линкея, Р. Голдшида, К. Менгера, О. Бауэра, Р. Гильфердинга, М. Адлера, Ф. Адлера.
  Последовательное развитие собственно австрийской научной философии началось с середины XIX в. с трудов Больцано (1781 - 1848). Оно происходило на фоне революции 1848 г., второй индустриальной революции, золотого века либерализма, экономического кризиса 1873 г., появления разного рода политических партий, развития рабочего движения и связанного с ним движения за реформы образования.
  Конец XIX в. был ознаменован второй революцией в естествознании, подготовленной трудами супругов Кюри, Э. Резерфорда, Э. Маха (1838 - 1916), М. Планка, Л. Больцмана (1844 - 1906), А. Эйнштейна (1879 - 1955) и Н. Бора. Открытия в области термодинамики, радиоактивности, квантовой теории и специальной (1905) и общей (1916) теории относительности поставили под вопрос традиционное мировоззрение, подвергли радикальному пересмотру философские категории пространства, времени и причинности. Критика Махом классической ньютоновской физики - вне каких-либо данных наблюдения, только посредством логико-научного анализа - подготовила изменение фундаментальных идей о пространстве, времени и движении. Э. Мах ввел историю науки в сферу интересов ученых; он также сформулировал принципы эмпириокритицизма.
  Филипп Франк внес значительный вклад в физику, математику и теорию науки. Франк отметил фундаментальное значение специальной теории относительности Эйнштейна для мышления в целом на самом раннем этапе; он показал также, что теория относительности может быть упрощена методами теории групп (это теоретическое достижение было одной из причин его избрания в качестве преемника Эйнштейна в Праге в 1912 г.) Вплоть до 1914 г. он работал над логическим и математическим завершением теории относительности, например, доказав то, что каждая потеря энергии влечет потерю массы[5 - Дальнейшая его работа была посвящена противоречиям между молекулярной теории и теорией континуума термальной проводимости и диффузии, приведению к единообразию представлений технической и теоретической механики, и - после войны - прохождению света в различных средах посредством аналогий, что впоследствии привело к развитию теории электронного микроскопа.] .
  Это был лишь один из очевидных примеров того, как физика приходила к собственным философским идеям. Профессиональные философы того времени не могли сказать ученым ничего интересного. Поэтому те решили, что основная работа в плане анализа и переосмысления понятий должна быть проделана внутри самой науки, что способствовало выработке у ученых эмпирицистского, анти-метафизического отношения. Члены прото-кружка не принимали некоторые идеи Маха, а многие ученые даже отвергали его философию в целом в пользу логико-научных методов. Подобные логиконаучные дискуссии сформировали основные взаимосвязи между представителями конкретных дисциплин. Основная цель уже протокружка заключалась в том, чтобы сделать философию научной, придать ей анти-метафизическую направленность в соответствии с современными научными открытиями.
  В 1907 г. в журнале Вильгельма Освальда «Annalen der Naturphilosophie» появилась первая статья Ф. Франка «Закон причинности и опыт» («Kausalgesetz und Erfahrung»), подводившая итог дискуссиям Венского прото-кружка по проблеме взаимоотношений между наукой и философией (логикой или теорией науки), возникшей на фоне «кризиса естествознания» начала века. Франк попытался объединить теории Махай Пуанкаре (1854 - 1912) - Дюгема (1861 - 1906): «В двух словах, согласно Маху основные принципы науки представляют собой сокращенные экономичные описания наблюдаемых фактов; согласно Пуанкаре, они являются свободными созданиями человеческого ума и ничего не говорят о наблюдаемых фактах. Попытка объединить эти две точки зрения в одну последовательную систему стала началом того, что впоследствии получило название ‘логический эмпиризм’».
  С публикацией в 1910 - 1913 гг. «Principia Mathematica» Уайтхеда и Рассела на смену традиционной аристотелевской логике приходит символическая логика. Главной в дискуссиях о будущем науки становится проблема языка науки. Как математик и как университетский профессор Ганс Ган имел дело, в основном, с проблемами логики и математики (основания математики, теория множеств, конкретные проблемы логики)[6 - Первые заметные результаты были получены Ганом в области классического вариационного исчисления, затем он исследовал реальные функции и наборы функций, в частности интегралы. Он опубликовал фундаментальную работу по не-архимедовым системам. После Первой мировой войны он вернулся к изучению интегралов с современной точки зрения. Некоторые свои результаты Ган применил к проблемам интерполяции, которые позже стали интересны Венскому кружку. Возможно, самый важный его результат состоял в формулировке понятия и разработке части теории так называемых «Банаховых пространств» одновременно и независимо от Стефана Банаха, по имени которого они сегодня называются.]. Сам он рассматривал себя в качестве страстного
популяризатора логического эмпиризма в традиции Юма, Лейбница, Больцано, Маха и Рассела. Математика была сферой профессиональных интересов Ф. Франка[7 - В области чистой математики Франк развил новые методы для представления кривых и адаптировал новейшие математические результаты к техническим проблемам потоков жидкости и авиационной технологии. Наиболее значимые результаты в этой области были суммированы в его классической работе «Differential and Integral Equivalence in Mechanics and Physics» (1927), написанной совместной с P. фон Мизесом и другими учеными и основывающейся на работах Римана и Вебера.] и Ольги Ган, Хильды Гейрингер и Р. фон Мизеса[8 - В 1909 г. Р. фон Мизес получил должность внештатного профессора по прикладной математике в Университете Страсбурга. В 1917 г. он стал лектором по математике в университете Франкфурта, а в 1919 г. получил должность профессора по механике в Дрездене. Годом позже фон Мизес стал профессором и директором Института прикладной математики в Берлине. Он стал классиком-теоретиком по теории вероятностей и в 1921 г. основал престижный журнал «Zeitschrift
furangewandte Mathematik und Mechanik». Всем своим творчеством, и в частности книгой «Wahrscheinlichkeit, Statistik und Wahrheit» (1928), переиздающейся до сего дня, Р. фон Мизес внес фундаментальный вклад в эту область, привлекавшую пристальное внимание Венского кружка. Его ассистентка и будущая жена, венская математик Хильда Гейрингер также принимала участие в движение логического позитивизма и опубликовала несколько статей в «Erkenntnis».].
  Несмотря на возможность переосмысления метафизической системы философии с помощью идей Маха и Больцмана, нужно было преодолеть образовавший разрыв между эмпиризмом и современной логикой и математикой, а это было можно сделать только путем междисциплинарных исследований. Попытки прояснить структуру знания сталкивались с той трудностью, что маховское уравнивание понятия физического закона с эмпирическим описанием совокупности фактов наблюдения в принципе экономии (и таким образом устранение «механических объяснений») не встраивалось в новую символическую логику Рассела и Уайтхеда. Эту задачу не могли решить и кантовские категории a priori: доктрину априорных категорий разрушили возможность неевклидовой геометрии, критика ньютоновской механики, электромагнитная теория материи и статистическая интерпретация термодинамики. Стремление разрешить конфликт между эмпирическим дескриптивизмом и аналитическим априоризмом привело к идеям конвенционализма А. Пуанкаре. Цель была достигнута с помощью гильбертовского истолкования аксиом геометрии (1899) как конвенциональных «внутренних определений», интерпретирующих
такие геометрические выражения как точка, линия. В форме описания структуры, независимой от конкретного наблюдателя, в дискуссиях начал использоваться «формальный» способ выражения, позже введенный в новую логику науки Карнапом и Шпиком и контрастировавший с «материальным способом», описывающим «содержание». Но, прежде всего, была установлена связь между этим аналитическим символизмом и уровнем данных наблюдения.
  Специальная и общая теория относительности А. Эйнштейна также рассматривалась как вклад в основание логического эмпиризма. Как писал Франк:
  «В этой теории Эйнштейн вывел законы движения и законы гравитационного поля из общих и абстрактных принципов: принципов эквивалентности и относительности. Его принципы и законы представляли собой взаимосвязи между абстрактными символами: общими пространственно-временными координатами и 10-тью потенциалами гравитационного поля. Эта теория явила собой великолепный пример способа построения научной теории в соответствии с идеями нового позитивизма (курсив мой. - О.И.). Символическая, или структурная, система, отточенная и строго отделенная от фактов наблюдения, которые она должна объяснить. Эта система должна была быть интерпретирована, нужно было предсказать факты наблюдения и проверить эти предсказания наблюдением. Существует три конкретных факта наблюдения, которые были предсказаны: отклонение световых лучей, красное смещение спектральных линий и смещение перигелия Меркурия»[9 - Frank Ph. Modem Science and its Philosophy. Cambridge, Mass. 1949, p. 18.].
  В отличие от классических физических теорий, в теории относительности теория наблюдения сама должна быть частью теории. Согласно этому представлению каждая физическая теория описывает не «мир сам по себе», а только его структуру. Впоследствии оно было разработано с философской точки зрения М. Шликом в его книгах «Пространство и время в современной физике. Введение в теорию относительности и гравитации» («Space and Time in Contemporary Physics. An Introduction to the Theory of Relativity and Gravitation», 1917) и «Общая теория познания» («General Theory of Knowledge», 1918). Позже вместе с книгой П.В. Бриджмена «Логика современной физики» («The Logic of Modem Physics», 1927) это представление вошло в логический эмпиризм в форме «операциональных определений».
  На рубеже XIX - XX веков быстрыми темпами развивалась и биология: теория эволюции Ч. Дарвина (1859), возникли биохимия, микробиология и был открыт фотосинтез. В Австрии в области психологии появляются экспериментальная психология (А. Хёфлер, А. Майнонг), гештальт-психология (К. фон Эренфельс) и теория психоанализа 3. Фрейда.
  В прото-кружке обсуждались проблемы детерминизма и индетерминизма, механицизма и витализма в физике и биологии, оказавшиеся затем в центре внимания Венского кружка. В то время зародилась каузалистическая и анти-виталистская тенденция, учитывавшая статическое понятие возможности, которое впоследствии появилось в связи с интерпретацией квантовой механики. Например, в своей лекции «Механицизм или витализм», прочитанной в Венском философском обществе в 1907 г., Франк пришел к выводу, что до сих пор еще не была доказана невозможность причинности в биологии, так же, как двумя годами позже в той же аудитории он отверг возможность абсолютного движения и объяснил «принцип относительности и представление физической реальности в четырехмерном пространстве». Франк обобщил эти результаты в своей книге «Закон причинности и его пределы» («The Law of Causality and its Limits», 1932); эта книга содержит также обзор дискуссий Венского кружка по фундаментальным проблемам физики.
  Распространение эмпириокритицизма Маха среди интеллектуалов и распространение принципов теории эволюции Дарвина на общество (и возникновение социал-дарвинизма) сделали очевидными взаимосвязи науки и политики. В России теория Маха была столь популярной, что В.И. Ленин вынужден был ответить целой книгой «Материализм и эмпириокритицизм», содержащей критический анализ этой теории.
  В социологии рубежа веков новое научное мировоззрение представлено позитивисткой социологией О. Конта и статистической психологией Ф. Гальтона. В политической экономии альтернативой австро-марксизму (К. Грюнберг, Р. Гильфердинг, О. Бауэр, К. Реннер) и «академическим социалистам» становится либеральная школа теории максимальной полезности (К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Ви-зер), берущей начало у Дж. С. Милля. Дж. С. Милль был столь же важной фигурой для австрийской эмпирической философии, как и Лондонская школа экономики, имевшая тесные связи с Венским фабианским обществом. Научный и либеральный подход разделяла и Всеавстрийская женская ассоциация, возглавляемая Розой Майре-дер. Г. Кельзен основывает Венскую школу чистой теории права. Этическое движение, возглавляемое Ф. Йодлем и В. Иерусалемом, стремилось создать альтернативу иррациональному и религиозному направлениям в этике. Активно функционирует также Австрийское монистское общество и тесно с ним связанная Австрийская ассоциация свободных мыслителей (Р. Голдшид, В. Бернер, П. Каммерер). В конце XIX в. возникло и получило широкое распространение
движение за образование для взрослых, в котором активную роль играли демократически настроенные университетские преподаватели такие, как Л.М. Гартман, Ф. Йодль, Э. Мах, Дж. Поппер-Линкей, Э. Райх, А. Штёр. Диапазон тем популярных лекций варьировался от идей Возрождения, эмпирической философии и социальной этики до идей либерализма и социализма. В это время создается Ассоциация свободных школ, инициировавшая движение школьной реформы Глёкеля и даже ставившая целью отделить церковь от государства и создать равные возможности для образования всем слоям населения, в т.ч. рабочему классу.
  Большое влияние на мировоззрение членов кружка оказала общая революционная ситуация в Европе: окончание Первой мировой войны, появление новых демократических республик в Центральной Европе (Австрия, Чехословакия, Польша и Веймарская республика в Германии), Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 г. в России. Удивительным образом эта ситуация нашла практически полное воплощение в жизни и многогранной личности одного из ведущих членов прото-кружка и Венского кружка Отто Нейрата. Начав с изучения политэкономии в Венском университете, О. Нейрат увлекся социально-экономическими и политическими проблемами. Проводя исследование социально-экономической ситуации на Балканах, Нейрат именно там впервые на примере военной экономики имел возможность проанализировать «вживую» модель плановой экономики («военный социализм»). Во время Первой мировой войны Нейрат руководил отделом военной экономики в Военном министерстве и в 1916 г. был назначен директором Музея военной экономики в Лейпциге. Исследования Нейрата по теории и практике военной экономики были необходимыми предпосылками плана полной
социализации национальной экономики, который он разработал к концу войны и попытался претворить в жизнь в революционной Баварии. Следуя традиции Маха и Поппера-Линкея, Нейрат изучал системные взаимосвязи между политической экономией, доктриной ценностей, теорией принятия решений и теорией жизненных ситуаций («базисные потребности»), развивая тем самым теорию социальных наук, которую позже представил в книге «Эмпирическая социология» (1931).
  Среди ведущих членов прото-кружка и Венского кружка именно Нейрат, наряду с Эдгаром Цильзелем, был заинтересован в интеграции социальных наук в научное мировоззрение[10 - В университете Вены О. Нейрат прослушал курс по католической философии и даже смог получить премию за свою работу по теологии морали. Интерес Нейрата к визуальной коммуникации, появившийся в ходе домашних занятий с родителями, случайно привел его к созданию Венского метода наглядной статистики с помощью картинок.]. Нейрат сделал многое для научного кружка как организатор, пропагандист и программный мыслитель. Его последующая работа по формулировке оснований и созданию «Энциклопедии унифицированной науки» и осуществления социальной реформы также основывалась на политических предпосылках и практическом применении научной деятельности.
  К 1920-м гг. центрально-европейское движение к научному мировоззрению достигло вершины своего развития, выразившейся в появлении трех книг: М. Шлика «Общая теория познания» («General Theory of Knowledge», 1918)[11 - После своего приезда в Вену (1922 г) Шлик переработал книгу «General Theory of Knowledge», которая повторно вышла в венском издательстве «Springer» в 1925 г.], Г. Рейхенбаха «Теория относительности и знание априори» («Theory of Relativity and Cognition a priori», 1920), Л. Витгенштейна «Логико-философский трактат» (1921). Промежуточным звеном между этими книгами и теорией относительности Эйнштейна служит небольшая книга М. Шлика 1917 г. «Пространство и время в современной физике» («Raum und Zeit in der gegenwrtigen Physik»), в которой автор попытался совместить новый позитивизм с идеями, возникшими из новой теории. В 1917 г. Франк в некрологе на смерть Э. Маха подвел итог своей довоенной работе в области философии науки и вновь обозначил антиметафизическую позицию в физике. В контексте модернизированной эпистемологии - знание как взаимосвязь между эмпирическими фактами и системой символов
- Карнап смог систематически использовать новую логику, чтобы начать работу над книгой «Логическое построение мира» и в 1930-х гг. вместе с Нейратом, Франком и американским неопрагматистом Чарльзом Моррисом выработать основания для антиметафизической единой науки и Международной энциклопедии унифицированной науки.
  По словам К. Менгера, в начале 1920-х гг. интеллектуальная атмосфера Вены была наполнена одним: необходимостью обсуждения имеющегося наследия на более высоком уровне. К концу 1924 г. оформились интеллектуальные и институциональные основания для создания Венского кружка: Фреге, Рассел и Уайтхед, анти-метафизи-ческое мировоззрение Маха и Больцмана, Дюгем и Пуанкаре; кафедра натуральной философии Венского университета и Венское философское общество. Кружок значительно развил и разнообразил возникший уже на рубеже веков «новый позитивизм», поскольку, по мнению его членов, кружок находился «в поворотной точке философии» (Шлик). Конвенционалистское понимание научных теорий, расселовская теория типов и логика отношений, теория атомарных предложений (философия идеального языка) Витгенштейна, формалистская программа Гильберта с имплицитными определениями, общая теория относительности Эйнштейна наряду с его «Геометрия и опыт» («Geometrie und Erfahrung», 1921) стали элементами новой философии и концепции научного мировоззрения Венского кружка.
  До 1930 г. на заседаниях Венского кружка обсуждались, в основном, два текста (предложение за предложением) - «Логическое построение мира» Р. Карнапа, которое, по словам Гана, представляло собой воплощение программы Рассела о точном философском методе, и «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна[12 - Вайсман работал в качестве научного ассистента Шлика и зарабатывал на жизнь, ведя семинары у студентов и, прежде всего, читая лекции в венских центрах обучения для взрослых. В Венском кружке 1920-х гг. он играл роль интерпретатора витгенштейновских идей. После встреч с Шликом и Витгенштейном, бесед с последним, он попытался опубликовать доступную и одобренную автором интерпретацию философии «Трактата», но безуспешно. Публикация книги «The Principles of Linguistic Philosophy», анонсированная еще в 1934 г., провалилась, в основном, по причине многочисленных возражений и исправлений Витгенштейна. Известно, что законченные к началу 1930-х гг. Вайсманом «Тезисы» были распространены для обсуждения среди членов Венского кружка. Вместе с рукописями «Introduction to Wittgenstein» и «The Nature of Logic» они
составляли основу книги. Книга, которая должна была появиться в 1 томе серии «Schriften zur wissenschaftlichen Weltauftassung» с программным введением Шлика, была закончена Вайсманом в очень измененном виде в 1939 г. и была опубликована на английском в 1965 г., и только в 1976 г. на немецком.], а также проблема вероятности и программа радикальной перестройки математики голландского математика Л.Э.Я. Брауэра (1881 - 1966)[13 - Осенью 1927 г. Карл Менгер, молодой математик, специалист по теории кривых, вернулся в Вену из Амстердама, где он два с половиной года работал ассистентом у Брауэра и преподавал частным образом.], пока (в начале 1930-х гг.) кружок не начал обсуждение рукописи Карнапа «Логический анализ языка» («Logische Syntax der Sprache»).
  Нейрат так описал эту ситуацию:
  «Венский кружок приложил много усилий для того, чтобы выделить логическое ядро из ‘Трактата’, высоко оцененного Расселом, чтобы освободить логику из метафизического панциря ‘Трактата’. Важнейшим результатом освобождения было, в частности то, что логика теперь понималась как синтаксис языка. Логика и математика обеспечивали аналитические утверждения, ‘тавтологии’, необходимые в науке для формулировки предложений о реальности. Неизбежно, что внутри кружка возникло сопротивление метафизике Витгенштейна; многие его тезисы не получали одобрения... в то же время сам Витгенштейн ‘выбросил за борт’ ‘предложения о предложениях’, последующий и подробный анализ которых подвиг членов Кружка включить ‘предложения о предложениях’ в язык науки. Стало ясным, что в логике и эмпирических науках мы сталкиваемся с системами предложений, на основании формы которых мы должны достичь понимания. В такой интерпретации, последний элемент, которого еще недоставало логическому эмпиризму, был найден, и теперь он стал завершенной, понятной эмпиристской концепцией»[14 - Neurath О. Gesammelte philosophische und methodologische
Schriften, ed. By R. Hallerand H. Rutte, 2 Bde., Wien, 1981, S. 697.].
  Удивительно, но членами кружка были проигнорированы две книги, опубликованные в 1925 г., - Шлика «Общая теория знания», переработанная им и вышедшая вторым изданием, и книга В. Крафта «Основные формы научных методов» («Die Grndformen...»), представлявшая его собственную позицию - конструктивный реализм[15 - В 1914 г. В. Крафт, поддерживаемый A. Штёром, Ф. Йодлем и А. Хёф-лером, написал работу «Weltbegriff und Erkenntnisbegriff. Eine erkenntnistheoretische Untersuchung» и получил научную степень по теоретической философии. В этой работе представлены результаты многолетних междисциплинарных исследований идеализма, предпринятых для выявления оснований критического (анти-феноменалистского и конструктивистского) реализма. Критический анализ Крафта не только классического идеализма, но и позитивизма и материализма, а также его фундаментальная книга «Die Grndformen der wissenschaftlichen Methoden» (1925) представляют собой важную разновидность логического эмпиризма, а именно, (не-сенсуалистский) эмпиризм, обладающий гипотетико-дедуктивной структурой.], который приобрел влияние лишь на последней стадии
развития Кружка.
  В. Крафт регулярно участвовал в заседаниях Венского кружка с 1924 по 1936 гг. и написал первую монографию о Венском кружке. Согласно Крафту, после 1930 г. главными темами были: а) «Логический анализ языка» Карнапа и его критика Вайсманом, б) физика-лизм, представляемый Нейратом и Карнапом, в) труды Гейзенберга, Бора, Планка, Паули представляемые к обсуждению Шликом и Ганом. Согласно Бергману, обсуждались также математика Гильберта, теория типов Рассела, исчисление вероятностей, вопросы, касающиеся предполагаемого вычленения конкретных социальных наук, специфики «наук о духе», проблема типизации.

  ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ РЕСПУБЛИКА УЧЕНЫХ

  Уникальность Венского кружка заключалась еще и в совершенно новых принципах организации совместной интеллектуальной работы.
  Прежде всего, это было беспрецедентное объединение ученых-интеллектуалов из разных областей знания, успешно решавших актуальные задачи своей науки, «делавших науку того времени», ярких, незаурядных личностей. Изначально, с 1907 г., работа шла в форме междисциплинарных коллективных дискуссий, открытых для всех желающих, разделяющих принципы этих дискуссий. В этой форме работы выразился столь важный для членов и прото- и Венского кружков дух Просвещения. Беспрецедентным было и то, что дискуссии - напряженная интеллектуальная работа целого коллектива людей - продолжались 12 лет подряд, каждый четверг без перерывов.
  В социологическом плане Венский кружок объединял (опять же впервые в истории!) представителей трех поколений, профессоров, студентов, аспирантов и людей не из университетского круга, мужчин и женщин. Среди женщин-участниц Венского кружка были Ольга Ган-Нейрат, Роз Рэнд, Кейт Стейнхардт, Мария Каспер, Мари Рейдемайстер, Ольга Тосски-Тодд, Хильда Гейрингер-фон Мизес, Эльза Френкель-Брюнсвик, Сьюзан Стеббинг, Мария Кокошинь-ска, Янина Хосиассон, Исидора Дамбска, Дина Штейнберг и др.
  Интересно, что внутренняя динамика Кружка разделила его членов на подкружки: кружок Гомперца, «Математический коллоквиум» К. Менгера, кружок О. Нейрата, феноменологическая группа Ф. Кауфмана, группа вокруг Шлика и Вайсмана.
  Кружок сознательно стремился к расширению своего влияния на общественное сознание, к интернационализации, созданию нового мирового сообщества сходно мыслящих исследователей без географических и культурных границ, увлеченных идеей унифицированной науки.
  Деятельность К. Менгера и «Математического коллоквиума» способствовала установлению плодотворных взаимосвязей между Венским кружком и польской логической школой, в частности А. Тарским (1930 г.). Сотрудничество продолжалось до начала Второй мировой войны и после эмиграции.
  Р. фон Мизес, будучи директором Института прикладной математики в Берлине, способствовал установлению связей Венского кружка и Берлинского общества научной философии. Международная атмосфера была создана не только взаимным чтением текстов, но и личными встречами, совместными публикациями. Первое публичное выступление Венского кружка и Берлинского общества научной философии на Первой конференции по эпистемологии точных наук в Праге в 1929 г. стало заметным событием. Участники конференции выразили желание популяризации идей посредством издания своего журнала, специальной серии книг и создания общественной организации. Начиная с 1929 г.[16 - Организатором ее выступил Ф. Франк как профессор Германского университета в Праге.], количество международных участников росло. Помимо Берлинской группы, организовавшейся вокруг Ганса Рейхенбаха, Курта Греллинга, Карла Густава Гемпеля, присоединились также немецкие математики Адольф А. Френкель, Хассо Хёрлен, Виктор Ленцен, американец Дикинсон Миллер, фин-с кий профессор философии Эйно Кайла, английский друг Витгенштейна Франк П. Рамсей, венгерский математик Джон
фон Ньюман.
  В 1929 г. в Вену приезжает американец Альберт Е. Блумберг. Он пишет у Шлика диссертацию «Философия Э. Мейерсона и позитивизм». В том же 1929 г. Шлик получает приглашение прочесть лекции в Стэнфорде. В 1930 г. Г. Фейгль[17 - Г. Фейгль - студент Шлика, под руководством которого он написал диссертацию «Zufall und Gesezt». Книга Фейгля «Theorie und Erfarung in der Physik» (1929) получила похвальные отзывы Эйнштейна и Вольфганга Паули. Он описал основания и типы физических теорий с целью обсудить их смысл и обоснованность на примере квантовой механики. Возможно, его идеи оказали бы большее влияние на членов Венского кружка, если бы он не эмигрировал в США в 1930 г. Как один из первых защитников критического реализма (наряду со Шликом, Крафтом и позже Поппером), Фейгль проанализировал кантианство и конвенционализм и предложил (гипотетико-дедуктивный) «нейтральный позитивизм» за пределами традиционных идеализма и материализма.] эмигрирует в США. Фейгль внес существенный вклад в развитие интернациональных связей Венского кружка. Во-первых, вместе с Карнапом и Нейратом он читал лекции в «Dessau Bauhaus».
Во-вторых, в 1931 г. он опубликовал совместную с А.Е. Блумбергом статью «Логический позитивизм. Новое движение в европейской философии» в американском «Journal of Philosophy» («Философский журнал»).
  В 1930 г. в Кёнигсберге[18 - Организатором выступил К. Рейдемайстер как профессор математики университета Кёнигсберга.] проходит Вторая конференция по эпистемологии точных наук совместно с Конгрессом немецких физиков и математиков. На этой конференции К. Гедель впервые представил результаты своего революционного открытия о невозможности полной формализации арифметики, следовательно, знания в целом. Не менее важным в то время событием были доклады Ф. Вай-смана (результат его и Шлика бесед с Витгенштейном) «Природа математики: Точка зрения Витгенштейна» (речь шла о формулировке принципа верификации в отношении к математике) и В. Гейзенберга «Закон причинности и квантовая механика».
  В 1933 году в Вену из Гарварда приезжает студент Альфреда H. Уайтхеда Уиллард ван Орман Куайн. Его пребывание в Вене, а затем в Праге позволило ему познакомиться со всеми выдающимися представителями Венского кружка - от Рудольфа Карнапа до Ганса Рейхенбаха и от Морица Шлика до польского математика Альфреда Тарского. Это общение не только связало Куайна с логическим позитивизмом, но и через него оказало влияние на послевоенную американскую мысль.
  В 1934 г. в Праге одновременно с VIII Международным конгрессом по философии проводится конференция для подготовки Международного конгресса унифицированной науки, который планируется к проведению в 1935 г. в Париже. Среди международных участников этой конференции - К. Айдукевич, А. Тарский, 3. Завир-ский, Я. Хоссиасон (Польша), Л. Ружье (Франция), Й. Йоргенсен (Дания), Г. Рейхенбах (Германия), Э. Нагель, Ч. Моррис (США)[19 - Работа над проектом «Энциклопедии унифицированной науки» позволила Ч. Моррису синтезировать идеи американского прагматизма, английского эмпиризма и логического эмпиризма, основав современную семиотику.], Э. Кайла (Финляндия). Конференция в Праге, во-первых, продемонстрировала систематическое сотрудничество с Львовско-варшавской логической школой и американским прагматизмом в лице Ч. Морриса, и, во-вторых, окончательно оформила движение к Унифицированной науке. Личные контакты с Ч. Моррисом и У. Куайном стали чрезвычайно важны в период уже начавшейся эмиграции. Конференция в Праге была последней конференцией по логическому позитивизму в Центральной Европе.
  В 1935 г. в Париже состоялся Первый международный конгресс унифицированной науки. Это было первое выступление нового философского течения перед широкой интеллектуальной общественностью. Чтобы быть понятным французской общественности, Конгресс получил второе название - по «научной философии» - и вызвал большой интерес как у ученых, так и в прессе. Газеты и журналы подробно освещали работу Конгресса, брали интервью у его участников, ведь на Конгресс приехали около 170 ученых из 20 стран. Интенсивно обсуждался проект «Энциклопедии унифицированной науки». На этом Конгрессе Б. Рассел заметил, что «Вена» - это понятие психологии, а не географии.
  В 1936 г. в Копенгагене в доме Нильса Бора состоялся Второй международный конгресс унифицированной науки на тему «Проблема причинности. Конкретные проблемы физики и биологии», обсуждавший копенгагенскую интерпретацию квантовой теории. На следующий день после открытия Конгресса - 22 июня - его участники узнали об убийстве в Вене М. Шлика. Время спокойной интеллектуальной работы в Европе заканчивалось. Члены Венского кружка и их друзья в Германии, Польше, Чехословакии стали готовиться к эмиграции. Однако в 1937 г в Париже проходит Третий международный конгресс унифицированной науки, на котором обсуждается проект издания двух томов «Энциклопедии», ставших реальностью после заключения договора с издательством Чикагского университета^20^. Четвертый международный конгресс унифицированной науки в 1938 г. прошел в Кембридже (Англия) через несколько месяцев после присоединения Австрии к нацистской Германии и стал последней встречей сторонников унифицированной науки в Европе. Конгресс был посвящен проблемам логики и языка науки. Приветствовал Конгресс Дж. Мур, отметив связь Венского кружка с английской
философией благодаря «Principia Mathematica» Рассела и Уайтхеда. От имени Оксфордской философской школы выступил Г. Райл, обсудив теоретические и практические основания дифференциации научного знания. С. Стеббинг, выступившая инициатором проведения Конгресса в Великобритании, сделала доклад «Язык и ошибочные вопросы», представлявший идеи Л. Витгенштейна. Участники отметили 100-летие со дня рождения Эрнста Маха.
  Пятый и шестой Конгрессы 1939 и 1941 годов соответственно собрали своих участников уже в США.
  Автор настоящей книги Виктор Крафт после аншлюса был уволен из университетской библиотеки и лишен возможности преподавать в университете. Оставшись в Австрии при нацистах, он продолжал научную работу в труднейших условиях «внутренней эмиграции». После крушения нацизма в 1945 г. Крафт вновь был принят на работу в библиотеку Венского университета, а в 1947 г. получил почетное звание «национальный библиотекарь» и стал внештатным преподавателем философии. С 1950 по 1952 гг. Крафт работал штатным профессором философии и со-директором Философской школы. После выхода на пенсию и вплоть до смерти в 1975 г. В. Крафт продолжал активную научную деятельность, каждый год публикуя статьи в ведущих философских журналах Европы.
  Его книга «Венский кружок. Возникновение неопозитивизма» вышла в свет в венском издательстве «Шпрингер» в 1950 г. Это была первая книга о Венском кружке. Крафт описал в ней историю формирования этого уникального сообщества философов и ученых, дал обзор и глубокий анализ его основных идей и концепций. Она до сих пор не утратила своей ценности как взгляд «изнутри» одного из участников кружка и знакомство с ней необходимо каждому, кого интересует развитие философии XX века.
  Олеся Л. Назарова,
  кандидат философских наук

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  Венский кружок (вместе с Обществом эмпирической философии в Берлине) явился исходным пунктом международного философского движения, которое привело к обновлению и реформированию позитивизма и эмпиризма. Сегодня неопозитивизм находится на переднем плане философии, в частности в англосаксонских и скандинавских странах. По-видимому, он представляет собой наиболее важное явление в философии в период между двумя мировыми войнами. Однако как раз в немецкой культуре успехи Венского кружка вызывали осуждение, в той мере, в какой их вообще принимали во внимание. К тому же этого внимания было явно недостаточно. Оно было направлено лишь на самое начало движения. Примечательно, что Г. Леман в своей истории «Современной немецкой философии» («Deutschen Philosophie der Gegenwrt»), впервые опубликованной в 1943 году, говорит лишь о Карнапе, да и у него рассматривает только самые первые статьи, его диссертацию, работу о «Подлинных и неподлинных понятиях» («Eigentliche und uneigentliche Begriffe») 1927 г., «Логическое построение мира» («Logischen Aufbau der Welt») и «Мнимые проблемы» («Scheinprobleme») 1928 г., атакже
«Очерклогистики» («Grndriss der logistik») 1929 г., однако не упоминает ни одной из его более поздних важных работ. Причем даже о рассматриваемых работах он судит ошибочно, ибо не видит в них самого главного. Дель Негро, чья «История современной немецкой философии» («Geschichte der deutschen Philosophie der Gegenwrt») появилась лишь годом раньше, также называет «Логическое построение мира» («Der logische Aufbau der Welt») Карнапа «главным трудом этого направления». Многие важные работы, появившиеся с тех пор: статьи в восьми томах журнала «Erkenntnis», «Логический синтаксис языка» («Logische Syntax der Sprache») Карнапа, «Собрание сочинений» («Gesammelte Aufstze») Шлика, в котором изложены развитие Венского кружка и его достижения, не привлекли внимания. Кружок и все движение в целом оказались в тени национал-социалистского направления. Даже в новейшем, в иных отношениях прекрасном обзоре «Современной европейской философии» («Europische Philosophie der Gegenwrt», 1947) Бохенского, неопозитивизм и Венский кружок хотя и представлены гораздо лучше, чем в упомянутых сочинениях, тем не менее это сделано не
вполне точно и слишком кратко.
  Существуют сочинения на иных языках, в которых идеи Венского кружка анализируются более подробно. Здесь в первую очередь следует назвать большую, весьма серьезную монографию Я.Р. Вайнберга «Анализ логического позитивизма» («Ап Examination of Logical Positivism»), Лондон, 1936, которая посвящена главным образом наиболее раннему, связанному с Витгенштейном этапу его развития. Обстоятельное рассмотрение дальнейшей судьбы Венского кружка можно найти в превосходном анализе неопозитивизма, представленном в работе Г.Х. фон Вригта «Логический эмпиризм» («Den logiska Empirismen»), Хельсинки, 1943, однако она все еще остается малоизвестной вследствие того, что написана на шведском языке. Остальные сочинения, написанные не на немецком языке, отчасти относятся к первому периоду деятельности Венского кружка, как, например, прекрасная критическая статья Кайла «Логический неопозитивизм» («Der logische Neupositivismus»), появившаяся уже в 1930 г., и справедливый на тот период, но с тех пор, естественно, значительно переработанный реферат Петцеля «Логический позитивизм» («Der logische Positivismus»), 1931, и его
критика протокольных предложений в статье «О проблеме метода в исследовании познания» («Zum Methodenproblem der Erkenntnisforschung»), 1935. Отчасти это чрезвычайно краткие обзоры, например «Логика науки и Венский кружок» («La logique de la science et l’ecole de Vienne») Вуйемена, 1935, и «Логический позитивизм, прагматизм и научный эмпиризм» («Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empiricism») Ч.У. Морриса, 1937. (Работы Блумберга и Фейгля, несмотря на все мои усилия, все еще остаются для меня недоступными.)
  Поэтому я считаю нужным дать краткий обзор достижений Венского кружка, его проблем и полученных результатов - не только для того, чтобы они не были забыты, но, главным образом для того, чтобы надлежащим образом представить основные идеи этого течения современной немецкой философии.
  Венский кружок принадлежит прошлому по крайней мере в Вене. Его деятельность, в которой я сам принимал участие, завершилась. Поэтому мое изложение доходит только до момента его распада в 1938 г. Вследствие оторванности от внешнего мира из-за Второй мировой войны у меня не было также возможности достаточно хорошо познакомиться с зарубежной литературой, принадлежащей бывшим членам Венского кружка или связанной с их деятельностью. Поэтому за исключением новых работ Карнапа, я не мог привлечь ее для своего изложения.
  Деятельность Венского кружка не была завершена, она была прервана, что следует учитывать при ее оценке. Некоторый радикализм или слишком большие упрощения можно объяснить незрелостью первых попыток. Взгляды Венского кружка неоднократно изменялись, и если бы его деятельность продолжалась, то члены кружка могли бы найти более зрелые решения своих проблем, как это случилось с Карнапом, который в более поздний период отказался от односторонности чисто синтаксического анализа. Если устранить чрезмерно резкие формулировки и крайние следствия, то его результаты предстали бы в совершенно ином свете, как это и произошло впоследствии. Однако до сих пор его достижения не получили справедливой оценки, хотя их большое положительное значение не вызывает сомнений. Я никоим образом не стремился представить воззрения Венского кружка в целом, а также опустил некоторые важные критические замечания. Однако Венский кружок затратил много усилий для того, чтобы выявить и в ясном виде представить основоположения познания, и он достиг такой степени ясности и логической строгости, которой уже нет в немецкой философии
последнего поколения. Даже тот, кто придерживается иных позиций, может многому поучиться у членов Венского кружка.
  Вена, март 1950 г.
  В. Крафт

  ИСТОРИЯ ВЕНСКОГО КРУЖКА[См.: «Wissenschaftliche Weltaufflassung. Der Wiener Kreis». Wien, 1929.]

  С 1895 года в Венском университете существовала кафедра философии индуктивных наук, созданная для Эрнста Маха, который и заведовал ею до 1901 года. После него кафедру занимал Л. Больцман (с 1902 по 1906 г.). Позднее кафедрой руководил оригинальный мыслитель Адольф Штер. Благодаря этому в Вене в течение длительного времени существовала эмпирическая философская традиция, которая была связана, главным образом, с естественными науками. Благодаря Францу Брентано эмпирические традиции в тех или иных отношениях проявились еще раньше. Антиметафизическую философию представляли Теодор Гомперц и Фридрих Йодль. В 1922 г. заведовать кафедрой философии индуктивных наук был приглашен Мориц Шлик. Как и его предшественники, он пришел в философию из физики. Свою диссертацию об отражении световых лучей в неоднородной среде он написал под руководством Планка и в статье «Пространство и время в современной физике» («Raum und Zeit in der gegenwrtigen Physik», 1917) первым дал философскую оценку теории относительности. Он непосредственно общался с ведущими представителями точных наук - Планком, Эйнштейном, Гильбертом.
Однако в отличие от предшественников (не только Больцмана, но даже и Маха) он был основательно знаком с философией.
  Вскоре вокруг Шлика в Вене образовался кружок, в который входили не только студенты, но и интересовавшиеся философией ученые. Здесь были не только его быстро прогрессирующие ученики, среди которых особое место занимал Ф. Вайсман, но также уже защитившиеся доктора наук, такие как О. Нейрат, Е. Цильзель, Г. Фейгль, Б. Юхос, Г. Нейдер; в кружок входили и некоторый коллеги Шлика - доценты Р. Карнап, В. Крафт, Ф. Кауфман, причем не только «чистые» философы, но также и интересующиеся философией математики - проф. Г. Ган, доценты Менгер, Радакович и Гёдель. Такой состав участников обеспечил необычайно высокий уровень обсуждений. Участие математиков, причем Карнап, Вайсман, Цильзель, Нейрат, Кауфман имели хорошую математическую подготовку, усиливало стремление к логической строгости и аккуратности. В кратких сообщениях и долгих обсуждениях рассматривались логические и теоретико-познавательные вопросы, причем благодаря высокой квалификации и интеллектуальной смелости ведущих участников[21 - Библиографию работ участников кружка см.: «Wissenschaftliche Weltaufflassung. Der Wiener Kreis», 1929; кроме того:
Erkenntnis. Bd. I. S. 315f., а также: Einheitswissenschaft, H. 1. S. 30; H. 1. S. 21, 22.], прежде всего Шлика, Карнапа, Нейрата, Вайсмана, Гана, Цильзеля, часто удавалось получить интересные результаты. Это была совместная конструктивная умственная деятельность, а не усвоение тезисов учителя. Тон задавал не только один Шлик. В высшей степени влиятельные импульсы исходили от Витгенштейна, хотя сам он никогда не появлялся на собраниях кружка. Посредниками выступали Шлик и Вайсман, которые общались с ним в то время, когда он был в Вене. Они во многом опирались на его «Логико-философский трактат»[22 - См., например, ясное заявление Шлика в статье «Значение и верификация» (Meaning and Verification // Gesammelte Abhandlungen. S. 340)о том, что его определение смысла появилось благодаря беседам с Витгенштейном, взгляды которого оказали на него серьезное влияние: «Едва ли можно преувеличить мой долг по отношению к этому философу».]. Совместная работа обеспечила такой быстрый прогресс, который бывает только в конкретных науках. Вполне естественно, что столь быстрое развитие было сопряжено с многочисленными
изменениями и некоторые первоначальные и слишком упрощенные истолкования впоследствии были отброшены.
  В 1929 г. Шлик был приглашен в Бонн, однако после некоторых колебаний отказался от этого приглашения. Весной и летом того же года он находился в Калифорнии в качестве приглашенного профессора Стэнфордского университета. В этот период сначала угроза потерять Шлика, а затем его долгое отсутствие привели членов кружка к осознанию того факта, что они уже представляют собой особое духовное сообщество, специфическую философскую группу. Съезд Немецкого физического общества и Союза немецких математиков, состоявшийся в середине сентября того же года в Праге, послужил внешним поводом для того, чтобы выступить в качестве самостоятельной группы и вместе с Берлинским обществом эмпирической философии, в которое входили Ф. Краус, Г. Рейхенбах, А. Герцберг, А. Парсеваль, В. Дубислав, К. Греллинг, провести симпозиум по теории познания точных наук. В это же время появилась небольшая программная статья «Научное мировоззрение. Венский кружок» («Wissenschaftliche Weltaufflassung. Der Wiener Kreis», написанная Карнапом, Ганом и Нейратом, которые кратко изложили историю возникновения, состав, установки и цели этого
сообщества. Статья была посвящена Шлику и была вручена ему после его возвращения в Вену в октябре 1929 г. «в знак благодарности и радости в связи с тем, что он остается в Вене», как трогательно говорилось в предисловии. Вот так получило известность выражение «Венский кружок».
  Этому содействовало также то обстоятельство, что кружок приобрел собственный печатный орган благодаря тому, что журнал «Анналы философии» («Annalen der Philosophie») в 1930 г. перешел во владение Карнапа и Рейхенбаха и стал выходить под названием «Erkenntnis». Еще одну возможность публиковать небольшие статьи кружок нашел в «Известиях общества Эрнста Маха», издаваемых обществом «Эрнст Мах», которое было основано в 1928 г. несколькими членами кружка с целью популяризации своих идей[23 - Политическая ориентация, которую иногда пытался вносить в свои публикации Нейрат, или в которой упрекнул Венский кружок Динглер в предисловии к своей статье «Grndlagen der Geometrie», 1933 г., была совершенно чуждой чисто философским интересам членов кружка. Рейхенбах отверг ее (Erkenntnis. Bd. IV. S. 75), а Шлик выступил резко против нее.], а также в ряде статей «Единая наука» («Einheitswissenschaft»), издаваемых Нейратом с 1934 года.
  «Венский кружок» стал быстро приобретать все более широкую известность. В сентябре 1930 г. в связи с Конгрессом немецких физиков и математиков, проходившим в Кенигсберге, кружок совместно с Берлинской группой эмпирической философии вновь провел конференцию по теории познания точных наук, на которой обсуждались фундаментальные проблемы математики и квантовой механики[24 - Сообщение об этом см. в: Erkenntnis, Bd. U.S. 86.].
  В 1931 г. Карнап был приглашен на естественно-научный факультет Пражского университета в качестве экстраординарного профессора. Для Венского кружка это было, несомненно, чувствительной потерей, но Карнап вместе с профессором физики Филиппом Франком организовал в Праге филиал кружка. Обе группы установили связи с единомышленниками из других стран - с профессором философии в Копенгагене Йоргенсеном, с Ружье, бывшим тогда профессором в Безансоне и Каире, с профессором Чикагского университета Моррисом, мисс Стеббинг, профессором университета в Лондоне, и др. Были установлены личные связи с представителями логических школ Варшавы и Лемберга[25 - Библиография работ представителей этих школ см. в: Erkenntnis, Bd. V. S. 199.]. Все это послужило благоприятной почвой для проведения международного Конгресса по научной философии. Он был подготовлен на предварительной конференции в Праге Ружье, Рейхенбахом, Карнапом, Франком и Ней-ратом в 1934 г. и проведен в сентябре 1935 г. в Сорбонне (Париж)[26 - Сообщение о предварительной конференции в Праге: Einheitswissenschaft, 1934. Сообщение о I Конгрессе в Париже:
Philosophie scientifique, Paris, 1935; Actes du Congres International du philosophie scientifique // Actuali-tes scientifiques et industrielles. Paris, 1936. №№ 378 - 395. Общее сообщение об этих совещаниях: Erkenntnis, Bd. V. S. If., S. 377. Подготовительные материалы к этому конгрессу: Vouillemin. La logique de la science et l'ecole de Vienne; Neurath. Le developpement du circle de Vienne et l'avenir de l'empiricisme logique, Paris, 1935.]. Проведению Конгресса содействовало французское правительство и Международный научный институт в Париже, Рассел и Энрике выступили на его открытии, в работе Конгресса приняли участие приблизительно 170 человек из 20 стран, правда, из Германии кроме Берлинской группы приехал еще только профессор Шольц из Мюнстера. Это был большой успех. Если в 1929 г. на конференции в Праге идеи Венского кружка еще столкнулись с резкими возражениями, то теперь они получили широкое признание. Энрике и генерал Вуйе-мен лишь предостерегали от опасности догматизма и новой схоластики, Моррис - от одностороности, а Рейхенбах - от слишком поспешного осуждения каких-то идей как
метафизических. Некоторые участники выступили против отдельных интерпретаций. По предложению Карнапа был создан комитет по международной унификации логической символики, прежде всего для немецкой терминологии; Конгресс призвал также к участию в создании предложенной Нейратом международной Энциклопедии единой науки[27 - Частично уже опубликована в виде «Encyclopedia of Unified Science», Chicago, 1938.].
  Уже в июле следующего 1936 г. в Копенгагене состоялся II Международный конгресс «по проблемам единства науки», который был посвящен проблеме причинности, главным образом, в квантовой физике и биологии[28 - Сообщение в: Erkenntnis, Bd. VI. S. 275; Das Kausalproblem, Leipzig u. Kopenhagen, 1937.]. В работе Конгресса приняло участие около 100 человек из большинства европейских стран, особенно много приехало их Америки. Первый доклад сделал Н. Бор. Открывая Конгресс, Йоргенсен подчеркнул, что инициатива его проведения, как и предыдущего конгресса, исходила от Венского кружка и что именно на нем были разработаны основоположения нового философского направления. В июле следующего 1937 года вновь в Париже, в Сорбонне был проведен III Конгресс по проблемам единства науки, на котором обсуждалась работа над запланированной Энциклопедией[29 - Сообщение в: Zur Enzyklopdie der Einheitswissenschaft, Haag, 1938.]. И год спустя, в июле 1938 г., в Кембридже состоялся IV Конгресс по проблемам единства науки, на котором обсуждались вопросы анализа языка науки^1^ К Открывал Конгресс Д. Мур, участники вновь были из разных
стран. Последний конгресс состоялся в сентябре 1939 г. в Америке, в Кембридже (Массачусетс). В Европе началась война. В целом это был блестящий взлет. Венский кружок дал начало международному философскому течению - неопозитивизму или неоэмпиризму.
  Однако сам Венский кружок тем временем нес тяжелые потери. В 1931 г. Фейгль был приглашен на должность профессора в университет Айовы, откуда позднее переехал в университет Миннесоты. В 1934 г. неожиданно скончался профессор Ган. Карнап, ставший почетным доктором Гарвардского университета, в 1936 г. уехал в Америку и там был приглашен в Чикагский университет[30 - Таким образом, Карнап вовсе не «эмигрировал в Америку», как выразился Г. Леман в своей работе «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt», 1943. S. 293.]. В том же году кружок испытал самый тяжелый удар: профессор Шлик был убит в университете одним из прежних своих учеников, страдавшим манией преследования. Это была невосполнимая потеря, ибо Шлик находился в расцвете творческой деятельности и многие из его трудов остались незаконченными. Кружок перестал собираться, а после насильственного присоединения Австрии к Германии в 1938 г. вообще прекратил свое существование. Члены кружка рассеялись по всем странам. Вайсман и Нейрат уехали в Англию, где Вайсман работал на подготовительных курсах сначала в Кембридже, а затем в Оксфорде, и где Нейрат умер
в 1946 г.; Цильзель и Кауфман уехали в Северную Америку, где Цильзель в 1943 г. умер; Менгер и Гёдель еще раньше получили приглашение уехать туда работать. Журнал «Erkenntnis» в 1938 г. переехал из Лейпцига в Гаагу, где его восьмой том вышел под названием «Журнал унифицированной науки» («The Journal of Unified Science» («Erkenntnis»), однако из-за войны 1940 г. его издание прекратилось. Распространение сочинений Венского кружка было запрещено по политическим соображениям, ибо среди его членов было несколько евреев, а деятельность общества «Эрнст Мах» стала считаться «подрывной».
  В Вене больше не существовало никакого Венского кружка. Однако заданное им направление получило широкое распространение за рубежом, прежде всего в Соединенных Штатах, где благодаря Моррису, Лэнгфорду, Льюису, Бриджмену, Нагелю уже прочно укоренились близкие идеи[31 - Нашедшие выражение в журналах «Philosophy of Science», Baltimore, 1930, и «Journal of Symbolic Logic».], где Рейхенбах и Р. фон Мизес нашли себе достойное место, а Карнап в Чикаго и Фейгль в Миннесоте продолжали свою работу; в Англии, где жил родоначальник целого направления
  Рассел, идеи Венского кружка благодаря Вайсману проникли в Оксфорд, а благодаря Айеру и в значительной мере также Попперу - в Лондонский университет, в котором близкое направление представляла мисс Стеббинг (умерла в 1943 г.)[32 - Что было отражено в журнале «Analysis», Oxford. Издается с 1933 г. и до наших дней.]. Замечательное продолжение деятельность Венского кружка получила в Финляндии благодаря Кайла, который, как и Айер, иногда приезжал в Вену на собрания кружка, и благодаря Г.Х. фон Вриггу, который был сначала учеником, а затем коллегой Кайла в университете Хельсинки. Сейчас он является профессором Кембриджа. Естественно, что прежние участники и сторонники Венского кружка не остались на первоначальных позициях, их взгляды значительно изменились в ходе дальнейшего развития.
  К Венскому кружку близок по своим взглядам профессор Йоргенсен из Копенгагена и профессор Дюрр из Цюриха, профессор Ружье, генерал Вуйемен, М. Болл во Франции и др. Связи с Венским кружком устанавливали ученые тех стран, в которых хотя бы отчасти было представлено близкое направление. Такие связи были установлены с эмпиристской школой Упсалы и с профессором Тегеном из Лунда[33 - Что было отражено в журнале «Theoria», Lund, 1935.], с логическими школами Геттингена и Мюнстера, а также с логическими школами Варшавы и Лемберга[34 - Издававшими журнал «Studia philosophica», Lemberg, 1934 - 1938 гг.], которые вследствие войны распались так же, как и сам Венский кружок.
  Только в Германии направление, представленное Венским кружком, не получило никакого распространения. В то время как, например, Рассел выразил свое полное согласие с этим направлением[35 - Рассел (Russell В. Logical Positivism // Polemic, 1946. Vol. i. S. 7): Венский кружок, «который дал редчайший пример плодотворной совместной деятельности в области философии», вместе с Варшавской школой поднялся «на высочайший уровень» философствования. «Достойна восхищения та решимость, с которой эта школа стремится сделать философию научной, ее непоколебимая любовь к истине и ее технические результаты в логике, синтаксисе и семантике». «Однако, несмотря на все заслуги этой школы, она до сих пор проявляет определенную узость и слепоту по отношению к некоторым чрезвычайно важным проблемам, например психологии и т. п.» (S. 12).] и даже далекие по своим воззрениям авторы признают его большое значение[36 - Так, Вайнберг (Weinberg) в работе «An Examination of Logical Positivism» (1936) после высказанной им критики пишет (S. 296): «Исследования логики, математики и природы научных систем, осуществленные логическим
позитивизмом, имеют, тем не менее, величайшее значение. По-видимому, можно утверждать, что на сегодняшний день эти исследования дают наиболее ясное представление о логике и о научных системах и именно в этом можно усмотреть наиболее важное достижение логического позитивизма». И Петцелль в книге «Der logische Positivismus» (Gteborgs Hogskolas Arsskrift. 37, 1937. S. 36) пишет: «Высказанные здесь опасения не заставляют нас считать, что ревизия научного языка, которую пытается осуществить Венский кружок, обойдется слишком дорого».], здесь - с тех пор как на него вообще обратили внимание - это направление подвергается резкой критике и решительно отвергается[37 - Фон Хаймсот (von Heimsoeth) во вновь изданном им «Lerhbuch der Geschichte der Philosophie» Виндельбранда (1935. S. 574) пишет: «Человек, дух, история будут избавлены от мнимых догм, претензий на обладание методами познания, которые никак не связаны с существом дела». Ему вторит Дель Негро в книге «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt» (1942. S. 8: «Неопозитивизм ведет борьбу не только против метафизики, но вообще против философской деятельности».
«С помощью логических средств он стремится придать своим установкам видимость необычайной точности. Новое по сравнению с Махом сводится лишь к использованию формальных средств». Ту же позицию выражает Г. Леман в работе «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt», 1943, рассматривающий только творчество Карнапа (см. цитату ниже, с. 130) и опять-таки Бохенский в книге «Europische Philosophie der Gegenwrt» (1948. S. 62). Исключением является лишь оценка, данная Е. фон Астер в работе «Die Philosophie der Gegenwrt» (1935. S. 177).]. Обвинения против Венского кружка выразил сам Шлик в своей статье «Венский кружок и традиционная философия» («L'cole de Vienne et la philosophie traditionelle»)[38 - Gesammelte Aufstze, 1938. S. 390.]: «Венскую школу часто упрекают в том, что она состоит не из философов, а из врагов философии. Говорят, что учение этой школы ничего не дает для развития и прогресса философии, а служит лишь уничтожению философии». Однако так можно говорить лишь в том случае, если философия отождествляется с метафизикой. Отрицание же метафизики отнюдь не является изобретением Венского кружка[39 - Ebd.,
S. 391.]. То, что упрек в пренебрежительном отношении к философии несправедлив, обнаруживается в благожелательных словах, которые находит Шлик в своей статье для исторической философии[40 - Ebd., S. 394.]: «Так называемые ‘антиметафизики’ часто несправедливы по отношению к традиционной философии, утверждая, будто она представляет собой лишь собрание псевдопроблем. Напротив, я полагаю, что все мы имеем право гордиться тем, что наши идеи являются результатом долгого исторического развития человеческого духа». «По отношению к системам прошлого мы будем проявлять историческое понимание, хотя их догмы нас уже не воодушевляют; со спокойной совестью мы можем восхищаться великими эпохами развития человечества, которые в своих поисках и ошибках обнаружили неуклонное стремление к истине». Отношение Венского кружка к традиционной философии следует оценивать не только по внешним проявлениям его радикализма. Конечно, тот, кто в философии видит выражение жизненной мудрости, субъективное понимание мира и жизни, кто в своих спекулятивных построениях находит окутанные тайной, непознаваемые основы миропорядка или
выраженную в понятиях поэзию мира, тот может, конечно, рассматривать философию Венского кружка как убогую нищету, ибо она отвергает все то, чего нельзя достигнуть средствами науки. Но только на этом пути можно преодолеть субъективные различия и шатания и претендовать на общезначимость и прочность результатов.

  ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ВЕНСКОГО КРУЖКА

  Благодаря своему составу Венский кружок не находился под властью какого-то единого воззрения, как это бывает в кружках учеников, которые просто заимствуют взгляды своего учителя. По крайней мере, самые первые члены кружка были вполне самостоятельными мыслителями. Существовало радикальное направление, представленное, прежде всего, Нейратом, которое казалось привлекательным именно в силу своего радикализма и порой захватывало также Гана и Карнапа, и более умеренное направление, поддерживаемое Шликом. Речь шла о расхождениях по многим конкретным вопросам, некоторые из которых были затронуты в статье Шлика «Венский кружок...»[41 - См., например, выступление Шлика против радикализма Нейрата по отношению к философии в ст.: Schlick. L'cole de Vienne et la philosophie traditionelle // Gesammelte Abhandlungen, 1937. S. 391, 392, 395, и критику Нейратом «констатаций» Шлика в ст.: Neurath. Radikaler Physikalismus u. «Wirkliche Welt» // Erkenntnis, 1934. Bd. IV. S. 346.]. Не было единства также в отношении к идеям Витгенштейна и к теории вероятности. Однако существовало единство по принципиальным вопросам.
  Общей принципиальной установкой было стремление сделать философию научной. Строгие требования научного мышления должны выполняться философией. Однозначная ясность, логическая строгость и обоснованность в философии необходимы так же, как и в других науках. В ней не должно быть места догматическим утверждениям и бесконтрольным спекуляциям, которые до сих пор широко распространены в философии. Отсюда вытекало отрицание всякой спекулятивно-догматической метафизики. Ее следует отбросить. В этом Венский кружок сближался с позитивизмом.
  Наряду с этой общей установкой существовало также единство по принципиальным мировоззренческим вопросам. Основой мировоззрения Венского кружка был эмпиризм - в том виде, который придал ему Рассел, - и отказ от априоризма. Нельзя говорить о синтетических априорных суждениях. Высказывания о фактах могут формулироваться только на основе опыта. Еще более тесное единство в исходных основаниях обеспечивала новая логика, которая была разработана Расселом и Уйатхедом десятилетием раньше. Одним из общих исходных пунктов послужила также философия языка, созданная Л. Витгенштейном в его «Логико-философском трактате»[42 - Впервые появился под названием: Logische-philosophische Abhandlung // Annalen der Naturphilosophie, Jg. 1921. (Далее Крафт периодически ссылается на издание «Tractatus logico-philosophicus» 1922 г. В этих случаях мы оставляем ссылку на издание 1922 г., т.к. перевод на русский язык выполнен по первому, немецкому изданию 1921 г. См.: Витгенштейн Л. Логикофилософский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. Пер. М.С. Козловой, Ю.А. Асеева. М.: Гнозис, 1994 г. С. 1 - 75. - Прим. перев.)]
(1922) на основе труда Рассела и Уайтхеда. В обсуждении его идей, которые усвоили и отчасти переработали члены кружка, заключалась значительная часть его деятельности.
  В соответствии с этим внимание в первую очередь было направлено на логические, теоретико-познавательные вопросы, связанные с пониманием научной картины мира. Благодаря соглашению по принципиальным вопросам оказалось возможным избежать долгих споров по поводу оснований и перейти сразу к рассмотрению конкретных проблем. Именно этим объясняется необычайная плодотворность совместной деятельности членов кружка.

  А. ЛОГИЦИЗМ

  1. ЛОГИКА И МАТЕМАТИКА

  Для Венского кружка новейшая логика имела особое значение. Оно подчеркивается даже тем названием, которое дают философии Венского кружка - «логический неопозитивизм» или «логический эмпиризм»[43 - См. ниже, с. 62, сн. 18.].
  Со второй половины XIX столетия логика пережила такие преобразование и расширение, которые далеко вывели ее за рамки традиционной логики[44 - См. об этом: Vol. Die Alte und die neue Logik// Erkenntnis, 1930/31. Bd. I. S. 12f; K. Menger. Die alte und die neue Logik // Krise und Neuaufbau in den exakten Wissenschaften, H. 1; Jorgensen. A Treatise on Formal Logic. 1931. Vol. I.]. Отличие новой логики от старой заключается, с одной стороны, в широком употреблении символов по аналогии с математикой, в создании логистики, с другой - в добавлении к логике совершенно новой области: к рассматриваемым до сих пор свойствам добавились связи и функции-высказывания[45 - В оригинале «Stz-Funktionen». - Прим. перев.], т. е. предложения с пустыми местами, обозначаемыми переменными. Содержательное обновление логики обусловлено деятельностью математиков, которые сочли недостаточной традиционную логику для более строгого построения математики. Предложения математики не укладываются в схему суждений традиционной логики: субъект - связка - предикат, ибо они выражают связи и отношения. Высказывания, приписывающие один
субъект одному предикату, подходят только для свойств, для классов; но с их помощью нельзя выразить отношений, связывающих два и больше элементов. А столь важные для математики ряды нельзя представить только посредством (необратимо транзитивных) отношений. Поэтому требовалось разработать логическую теорию отношений. При теоретическом построении математики появляются логические затруднения, возникают антиномии, носящие отчасти общелогический характер. Все это также потребовало реформы логики. Новый образ логики нашел завершенное выражение в фундаментальном труде «Principia Mathematical Рассела и Уайтхеда, т. I - III, 1910 - 1913, 2-е изд. 1925 - 1927. Новая логика получила признание и дальнейшее развитие не только у непосредственных учеников Рассела (Витгенштейна, Рамсея), но также и у представителей польских логических школ в Варшаве, Лемберге и Кракове, у Гильберта и его учеников, у Г. Штольца в Мюнстере и К. Дюрра в Цюрихе, у Йоргенсена в Копенгагене и Кайла в Хельсинки, а также в Соединенных Штатах.
  Новая логика, логистика, далеко превосходит традиционную логику как в содержательном, так и в формальном отношениях. Она не только существенно расширяет область логики, но даже и прежним ее областям придает более строгий и систематичный вид. Вместе с символикой она обрела такую форму выражения, которая с математической точностью позволила представить понятия, высказывания и правила их связи. Это дало возможность осуществлять с понятиями и высказываниями чисто формальные операции, проводить вычисления. Была достигнута такая ясность и точность, о которой нельзя было и думать при использовании повседневного языка. Исчезла двусмысленность, неявные предположения получили формулировки, была обеспечена строгость выводов. Конечно, использование логистики существенно ограничивалось тем, что ее формулы очень скоро стали слишком сложными.
  «Во всяком случае, практически было бы невозможно каждому рассуждению придать форму подробного вывода в логическом исчислении, т. е. разбить его на отдельные шаги так, чтобы каждому шагу однозначно соответствовало применение определенного правила преобразования исчисления. Простое рассуждение, излагаемое в течение двух секунд, тогда потребовало бы целого дня. Однако существенно то, что такое разложение теоретически возможно и может быть осуществлено практически для отдельных частей всего процесса. Те или иные важные пункты могут быть поставлены под логический контроль».
  «Когда хотят прийти к согласию относительно формальной корректности данного вывода, могут оставить в стороне все расхождения во мнениях по поводу содержательных вопросов или вопросов, касающихся интерпретации. Нужно лишь установить, удовлетворяет ли данная последовательность формул формальным правилам исчисления»[46 - Vol. Foundations of Logic and Mathematics // International Encyclopedia of Unified Science. 1939. Vol. I, № 3. S. 37, 66.].
  В «Principia Mathematical Рассела и Уайтхеда из системы новой логики выводится математика. С помощью только основных понятий логики и логических аксиом, к которым добавляются две новые аксиомы - аксиома бесконечности и аксиома выбора, формулируются основные понятия математики, натуральные числа и их расширения, понятия математического анализа и теории множеств. Таким образом, математика оказывается ветвью логики и все то, что важно для логики, важно также для математики.
  Новая логика и ее связь с математикой имели решающее значение для философской позиции Венского кружка. Благодаря этому он пришел к правильному пониманию логики и математики, которое до сих пор отсутствовало в эмпиризме. Эмпиризм, в его классической формулировке, данной Д.С. Миллем и Спенсером и поддерживаемой еще и в наши дни[47 - Bross Z. B., Bowdery. A Realistic Criticism of a Contemporary Philosophy of Logic // Philosophy of Science, 1939. Vol. 1. S. 105f. См. к этому: Kraft V. Logiku. Erfahrung // Theoria, 1946. Vol. 12. S. 205.], исходит из того, что математика и логика, как и все науки, должны опираться на опыт. Они отличаются лишь высшей степенью обобщения и выражают важнейшие законы бытия и мышления в наиболее абстрактном и формализованном виде. В таком случае они оказываются законами природы и могут быть опровергнуты индуктивно, т. е. посредством опыта!
  Такое истолкование совершенно неприемлемо. Если математические предложения расходятся с опытом, никто не будет считать математические предложения опровергнутыми и исправлять их в соответствии с опытом. Математические теоремы мы считаем гораздо более несомненными, чем наши вычисления и измерения. Если эти последние не согласуются с теоремами, мы не считаем измерения точными, а вычисления - верными. Это доказывает, что математика не опирается на опыт и имеет самостоятельное значение. Логику столь же мало можно вывести из опыта, ибо она уже предполагается при всяком методически организованном опыте. Логика не может измениться благодаря новому опыту. Конечно, генетически логика и математика могут восходить к опыту, т. е. к связям чувственных переживаний, ибо опыт мог дать толчок к их возникновению. Однако уже давно они стали самостоятельными системами, значение которых совершенно не зависит от опыта. Можно сказать, что они имеют значение «а priopi», если под этим понимать не более чем «независимость от опыта».
  Эти соображения до сих пор были решающим возражением против эмпиризма и делали его неприемлемым для всех, кто их разделял. Выход из дилеммы: отказ от эмпиризма или ошибочное истолкование логики и математики, был найден только Венским кружком[48 - См.: Hahn. Logik, Mathematik und Naturerkenne // Einheitswissenschaft, 1933. H. 2; Erkenntnis, 1930/31. Bd. I. S. 97; 1931. Bd. II. S. 135. Мысль о том, что логика и математика не говорят о мире, а представляют собой правила преобразования и связи символов, восходит к Витгенштейну.]: логика и математика ничего не говорят о чувственно воспринимаемом мире. Логика не дает никакого знания, она выражает не основные законы бытия, а основоположения упорядочения мыслей. Логические связи являются только мысленными, они представляют собой не фактические связи реальности, а лишь связи в системах изображения реальности. Например, классы существуют не как некие реальности, а как объединения в мысли. И отрицанию в окружающем мире не соответствует какого-то особенного положения дел наряду с позитивным положением. Поскольку логические связи являются чисто формальными, они
могут устанавливаться совершенно независимо от конкретного смысла предложений, от конкретных положений дел. Поэтому они могут вообще ничего не говорить о бытии. Логика содержит аксиомы порядка в символическом представлении. В мышлении имеющим языковое выражение предметам и их связям сопоставлены символы и связи символов. Это сопоставление не является однозначным в том смысле, что каждому предмету или отношению соответствует только один символ и наоборот, оно одномногозначно, т. е. одному и тому же предмету соответствуют несколько символов или совокупностей символов, но не наоборот, поэтому возможны преобразования друг в друга таких наборов символов, которые обозначают один и тот же предмет или положение дел. Логика как раз и содержит правила таких преобразований. В качестве чистой логики она устанавливает законы лишь для символики, а не для чувственно воспринимаемого мира. Известная логическая аксиома «Что верно для всех, то верно и для каждого в отдельности» описывает одно и то же положение вещей с помощью двух разных символов, а именно «все» и «каждый в отдельности». Однако «у мира нет свойства,
состоящего в том, что верное для всех верно также для каждого»[49 - См. ст.: Hahn // Erkenntnis, 1931. Bd. 11. S. 137.].
  В силу того что математика может быть выведена из логики, она обладает тем же характером. Математик также не говорит ни о каких фактах. С чисто математической точки зрения, числа - если отвлечься от их применения - не обозначают никаких предметов из мира опыта, а геометрия не описывает реального пространства. Существует несколько взаимоисключающих геометрий, и какая из них окажется справедливой в опытном мире, заранее сказать нельзя. Они разрабатываются независимо от того, окажутся они справедливыми или нет. Системы геометрии имеют дело не с эмпирическими объектами, а с идеальными конструктами, например с лишенными размеров точками и т.п. Равенство, например известный пример Канта «7+5=12», не относится к какому-то реальному положению дел, но лишь преобразует две группы единиц в одну группу согласно правилам вычисления. Ни сами эти единицы не являются реальными вещами, ни правила вычисления не являются законами природы. Числа представляют собой классы любых мыслимых предметов, а правила вычисления являются установленными нами правилами преобразования одних классов в другие[50 - Когда Шлик говорит
(Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 145, 222), что математика имеет дело только с комбинациями «знаков», то обозначаемое этими знаками будет совокупностью единиц или, точнее, классом классов (или множеств).]. Причем эти другие классы состоят из тех же самых единиц. При этом мы всегда остаемся в рамках системы представления, внутри чисто умственного порядка[51 - См.: Kraft V. Mathematik, Logik u. Erfahrung, 1947.].
  В таком понимании априорная значимость логики и математики уже не создает никаких трудностей. Ее можно признать без всяких оговорок, ибо она связана не с опытом, а лишь с символическим представлением. Предложения логики и математики нельзя рассматривать как выражение знаний о реальности, они дают лишь способ преобразования символики, которой в реальности всегда соответствует одно и то же положение дел, по крайней мере, должно соответствовать. Их априорная значимость опирается на установки, относящиеся только к сфере символизма, поэтому они выражают закономерности не чувственно воспринимаемого, а только символического представления.
  Предложения математики являются не синтетическими, как полагали Кант и Милль, а аналитическими, они признаются истинными (или ложными) только на основе определений входящих в них понятий. Они представляют собой простые тавтологии, как называл Витгенштейн те предложения, истинность которых устанавливается только на основании их логической формы. Аналитический характер математики с полной ясностью выражается в ее дедуктивном построении, которое стало осуществляться во второй половине XIX века. Аналитический характер математики объясняет и ее априорную значимость. Она относится только к связям мыслей, а не к чувственно воспринимаемой реальности. Таким образом, отпадает необходимость искать основания для оправдания синтетических суждений a priopi и оказываются ненужным ни «чистый разум», ни «чистое созерцание», ни интуиция или свидетельство опыта. Аналитические связи являются логическими, а не эмпирическими, а логические связи относятся только к системам представления. Самостоятельное значение логики усматривается в том, что она включает в себя не законы мира, а законы мышления о мире. Вот так
преодолеваются трудности оправдания независимости логики и математики по отношению к опыту.
  Ясно, что Венский кружок не первым обнаружил независимость логики и математики, мысль об этом имеет давнее происхождение. Понимание аналитического характера математики также уже было открыто. Его обстоятельно изложил Кутюра[52 - Couturat. Les principes des mathematiques, 1905 (Die Prinzipien der Mathematik, 1908).], а еще раньше оно было высказано Брентано[53 - Brentano, Versuch ber die Erkenntnis // H. G. V. Kastil, 1925.]. Однако тот, кто в философии признавал априорный характер логики и математики, тот обычно переносил догматический априоризм и рационализм также и на познание природы. А эмпиризм не признавал априорного характера логики и математики. Только Венский кружок понял, как можно связать априоризм с эмпиризмом. Это имело чрезвычайно большое значение[54 - Понимание сущности логики, «ее связи с реальностью и опытом» Шлик называет «важнейшим шагом в философии» (Gessamelte Aufstze. S. 223).]. Благодаря этому эмпиризм был принципиально преобразован. Он отказался от своих прежних претензий на то, чтобы все знание и всю науку вывести из опыта или дать им опытное обоснование. Теперь эмпиризм
распространяется только на познание фактов. Все синтетические суждения устанавливаются только на основе опыта, для них не существует никакого другого основания. Это ядро эмпиризма сохраняется. Признание априорного характера логики и математики не вносит никакого рационализма в познание фактов, ибо эти дисциплины ничего о фактах не говорят. Это означает коренное преобразование эмпиризма, благодаря которому он впервые получил прочное основание. Дуализм рационализма и эмпиризма в некотором смысле сохраняется. Имеются два основных класса высказываний: высказывания, которые необходимы и не зависят от опыта, они являются аналитическими и ничего не говорят о фактах; и высказывания о фактах, синтетические высказывания, которые устанавливаются или опровергаются только на основе опыта. Но это вовсе не абсолютный дуализм, как было когда-то. Рациональное познание не исключает существование эмпирического мира, этот рационализм ни в коей мере не является метафизическим. Логика может быть вновь включена в эмпирическую область, если истолковать ее прагматически - как определенный вид целесообразного поведения[55 -
Morris S. The Relation of the Formal and Empirical Sciences within Scientific Empiricism // Erkenntnis, 1935. Bd. V. S. 6.].
  Это ограничение эмпиризма нашло выражение в том, что направление, разрабатываемое Венским кружком, стали называть «логическим эмпиризмом»[56 - Например: v. Wright G. H. Den logiska empitismen. Helsingfors, 1943.]. В таком же духе высказывались ведущие члены кружка, например Шлик[57 - Gessamelte Aufstze. S. 342: «Я предпочел бы называть его последовательным эмпиризмом».] и Карнап[58 - Testability and Meaning, S. 422: «Может быть, подходящим является название ‘научный эмпиризм’».]. Последний возражал против таких названий, как «логический позитивизм»[59 - Morris S. Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empiricism, 1937; Petzll. Der logische Positivismus, 1931; Weinberg. An Examination of Logical Positivism, 1936; Blumberg, Feigl. Logical Positivism // Journal of Philosophy, 1931. Vol. 28.] или «неопозитивизм»[60 - Kaila. Der logische Neopositivismus, 1931; Aster. Die Philosophie der Gegenwrt, 1935.], которые обычно давали этому направлению, утверждая, что они «слишком резко подчеркивают его зависимость от старого позитивизма Конта и Маха»[61 - Testability and Meaning, s. 422.]. Однако
совершенно аналогичное возражение можно высказать также и по поводу названия «эмпиризм». В нем также не видно никакого отличия от старого эмпиризма. С более ранним позитивизмом Венский кружок сближает сведение всякого позитивного знания к конкретным наукам, а философии - к научной теории[62 - Глубокое исследование исторических корней неопозитивизма осуществил Вайнберг (Weinberg^y^ ibid. S. 2).].

  II. ЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ЯЗЫКА

  Для теоретического построения математики была разработана новая логика. В Венском кружке она вообще стала средством создания теории науки. В отличие от чистой логики прикладная логика была использована для уточнения философских исследований[63 - См. об этом: Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik // Einheitwissenschaft, 1934. H. 3; Camap. Von der Erkenntnistheorie zur Wissenschaftslogik// Actes du Congres internet, de philosophie scientifique, Paris 1935. I. Philosophie scientifique et Empirisme logique, 1936; Vol. Die Methode der logischen Analyse // Actes du 8e Congres intern, de Philos. 1936. S. 142f.; Waismann. Was ist logische Analyse? // Erkenntnis, 1939 - 40. Bd. VIII. S. 265f.]. Виды и способы своих исследований Венский кружок определял, опираясь на требование научности философии. Его интересовали, главным образом, два круга проблем: анализ познания и теоретические основания, прежде всего математики, затем - естественных наук, а также психологии и социологии.
  До сего времени теория познания представляла собой большей частью неясную смесь психологических и логических исследований, причем первоначально это было свойственно и некоторым статьям самого Венского кружка. Психологические исследования принадлежали познанию фактов и должны были осуществляться методами эмпирической науки. Поэтому они выпадали из теории познания. Таким образом, теория познания могла быть только логическим анализом познания, «логикой науки», как ее называли в Венском кружке.
  Основные понятия и основоположения конкретных наук связаны с пространством и временем, причинностью, детерминизмом и тому подобным. Причем речь не могла идти об эмпирическом анализе этих понятий, ибо это есть задача конкретных наук, а только об их логическом анализе. Там, где стоит вопрос о фактах, ответ должна дать эмпирическая конкретная наука, здесь нет вопроса для философии. Ее вопросы могут относиться только к логической структуре научного знания.
  Исследовать логическую структуру научного знания значит исследовать, как его понятия и высказывания логически связаны друг с другом, как одни понятия включаются в другие, как одни высказывания можно вывести из других и т.п. Именно в таких исследованиях, в логическом анализе понятий, предложений, доказательств, гипотез, теорий науки и состоит задача теории познания и философии вообще. Только это является ее собственной областью. Здесь она обретает свой предмет, свои задачу и метод. И эта область гораздо шире, нежели обычная теория познания. Она включает в себя такого рода вопросы[64 - Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik. 1934. S. 6.]: обладают ли два по-разному определенных понятия В\ и одним и тем же значением? Имеют ли два по-разному звучащих предложения S\ и S2 один и тот же смысл? Выводимо ли предложение ^2 из предложения Sj чисто логически? Или на основе законов природы? Совместима теория Т\ с теорией 72 или нет? Если они совместимы, то включается ли 7^ в теорию Тj или выходит за ее рамки? А если выходит, то в каких своих частях? Можно ставить вопросы и относительно конкретных примеров:
«Является ли утверждение о постоянстве скорости света в теории относительности постулатом или фактическим предложением? Содержит ли общая теория относительности логическое противоречие?». «Каков смысл предложений о вероятности?» Поскольку в опытный базис науки включается обыденное, повседневное знание, постольку логика науки совпадает с логическим анализом знания вообще.
  Знание выражается в языковых формах. Именно благодаря этим формам фиксируется и объективируется содержание знания, оно приобретает устойчивый вид и может передаваться. Однако язык служит не только целям коммуникации и взаимопонимания, он необходим в качестве средства представления знания. Многообразие понятий и мысленных содержаний без языка невозможно было бы развивать и использовать. Язык образует, так сказать, телесную оболочку знания. Оно может быть построено только с его помощью. Поэтому логический анализ научного знания должен быть обращен на его языковые формы. Если исследование фактов, т. е. того, что представлено в языке, принадлежит конкретным наукам, то логический анализ обращает внимание на то, как представлены факты посредством понятий и высказываний языка. Собственную область логики науки образует анализ языка. Логический анализ каких-то выражений заключается в том, чтобы включить их в определенную языковую систему с четко заданными существенными свойствами[65 - Carnap. Die Methode der logischen Analyse // Actes du 8e Congres internal de Philosophie Prague, 1934, 1936. S. 124f.].
  Естественно, что при таком анализе язык изучается не так, как в лингвистике. Речь идет не о фактически употребляемых языках, а о языке, представленном в упрощенной и уточненной форме. Это общая структура языка, необходимая для выражения мыслей во всяком языке. Наряду с описанием, язык служит также для выражения чувств и мнений. Логический анализ языка имеет дело только с описанием. Язык рассматривается не с психологической или социологической точки зрения, а только в отношении общих условий систематического описания. Именно это понимается здесь под «языком».
  В этом смысле язык является представлением некоторой предметной области посредством системы знаков - прежде всего, звучащих и графических знаков, но также и посредством жестов, как в языке глухонемых, флажков и т.п. Знаки обладают значением, благодаря чему они являются именно знаками, а не просто звуками или графическими фигурами. Они указывают на нечто вне их самих, они ссылаются на содержание понятий и высказываний, они их представляют. Поэтому исследование языка никоим образом не означает отвлечения от существенного, мыслительного содержания, ибо в структуре языка проявляется структура мысли. Поэтому в структуре языка можно увидеть структуру мышления, и чем она четче, тем точнее в языке можно сформулировать мысли. Именно в этом заключается значение логистики для анализа языка. Это оправдывает ее применение, она не является простым «украшением».
  Как систему знаков язык можно рассматривать с двух точек зрения: с одной стороны, язык нечто описывает и можно исследовать, что он описывает; с другой стороны, можно интересоваться тем, как он это делает. В первом случае речь идет о значении знаков, об их семантической функции; во втором - о формах их комбинаций, о синтаксических правилах. Первая точка зрения обращает внимание на словарь языка, вторая - на его грамматику. Обе точки зрения необходимы[66 - Способы изучения языка Карнап разделил на «прагматический», «семантический» и «синтаксический» (Introduction to Semantics, 1942, 2. Bd. 1947).].
  Однако иногда, отвлекаясь от его функции выражать значение, язык можно рассматривать с чисто внешней стороны, обращая внимание лишь на внешний вид его знаков и их комбинаций. При этом содержательное рассмотрение уступает место формальному и на первый план выходят формальные структурные свойства, на которые опираются его функции описания.
  Когда предпринимают построение некоторого языка, когда задают его существенные формы посредством определений и правил, то говорят о самом языке. О том, возможно ли это вообще и каким образом, мнения в Венском кружке претерпели сильные изменения. В этом случае язык сам становится тем объектом, к которому относятся высказывания. Поэтому наряду с тем языком, о котором говорят, нужен еще один язык, посредством которого можно дать описание первого языка, некий «метаязык». Но для построения метаязыка нужен еще один язык, а для того, чтобы построить этот язык, потребуется еще один язык и так далее до бесконечности. Витгенштейн считал вообще невозможным говорить о языке[67 - Tractatus logico-philosophicus. 1922. S.78.]. Формальная структура языка не может быть высказана, она может быть только показана. Если два предложения противоречат одно другому или если одно предложение следует из другого, то это показывается их логической структурой. Можно лишь указать форму, общую для определенных предложений. Но если о языке невозможно говорить, то анализ языка целиком должен состоять из бессмысленных
псевдопредложений. Как сам Витгенштейн сказал[68 - Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994.С. 72 - 73: «Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня... в конечном счете признает, что они бессмысленны».] о предложениях своего «Трактата», они могут служить лишь практическим вспомогательным средством для ясного усвоения смысла подлинных предложений, но никоим образом не являются теоретическими высказываниями. Тогда сталкиваются с парадоксальным тезисом о том, что теория языка вообще не может состоять из осмысленных предложений.
  Но все эти трудности преодолел Карнап в своем «Логическом синтаксисе языка» («Die logische Syntax der Sprache»). Он показал, что построение некоторого языка можно представить с помощью самого этого языка. Метаязык оказывается при этом частью исследуемого языка (см. ниже с. 94). Тем самым весь анализ языка становится на прочные основания, а установление общей логической структуры языка оказывается научной процедурой.

  1. Семантический анализ

  а) Смысл, бессмысленность и метафизика

  Первые усилия Венского кружка были связаны с прояснением значений языковых выражений[69 - См. об этом: Schlick. Meaning and Verification // Gesammelte Aufstze, 1936. S. 338f. в сравнении с: Lewis. Experience and Meaning // The Philosophical Review, 1934. Vol. 42.]. Задать значение какого-то знака - значит установить отношение между этим знаком, т. е. классом предметов, и обозначаемым, т. е. некоторым предметом или классом предметов (в самом широком смысле этого слова) таким образом, чтобы знак указывал на обозначаемое и представлял его. Для этого нужно знать и знаки, и обозначаемое, нужно иметь возможность задать и то, и другое. Поэтому нельзя установить никакого значения, предмет которого как-то не задан. Значение слова можно установить посредством определения, т. е. посредством описания его с помощью других слов, значения которых уже заданы, так что соответствующее слово может быть заменено другими словами. Но поскольку эту процедуру нельзя осуществлять бесконечно, в конечном итоге нужно прийти к неопределяемым словам, к исходным понятиям. Значение их устанавливается так, как его усваивают в
практическом применении языка: просто показывают, что обозначается данным словом, что подводится под данное понятие. Это не всегда так просто сделать, как со словами типа «голубой» или «горячий». Для того чтобы сделать понятными такие слова, как «случайность», «потому что», «непосредственно», нужно привести те сложные ситуации, в которых употребляются эти слова. Например, что означает «одновременно в удаленных точках»? Эйнштейн устанавливает это, задавая экспериментальный метод определения этой одновременности. Тем самым он задает условия, при которых можно пользоваться этим выражением. Он устанавливает «грамматику» этого выражения, как говорит Витгенштейн, к которому восходит такой способ рассмотрения.
  Под предложением понимается соответствующее выражение «как оно употребляется»: какое положение дел обозначает и при каких обстоятельствах образует истинное или ложное высказывание. Значение предложения определяется методом его верификации[70 - Эта формула принадлежит Витгенштейну, «Логико-философский трактат» которого послужил исходным пунктом истолкования смысла и бессмысленности Венским кружком.]. При этом речь идет не об осуществленной верификации высказывания, не о его фактической верифицируемости, а лишь о возможной, принципиальной верифицируемости. Фактическая верификация требуется для установления истинности высказывания, но не для его смысла. Смысл предложения еще не задан тем, что предложение верифицировано. Чтобы иметь возможность осуществить верификацию, мы заранее должны знать, при каких условиях оно истинно.
  Относительно возможностей верификации нужно еще провести различие между эмпирической и логической верифицируемостью. Верификация эмпирически возможна в том случае, если ее условия не противоречат законам природы. Верификация логически возможна, если строение предложения не противоречит логическим правилам, если оно не противоречит правилам употребления входящих в него слов. Для смысла предложения важна только его логическая, а не эмпирическая, верифицируемость. Высказывание «На обратной стороне Луны имеется гора высотой 3000 м» мы не можем верифицировать. Однако благодаря этому оно еще не лишается смысла, ибо невозможность верификации в данном случае является лишь случайной, эмпирической, а не принципиальной, логической невозможностью. Поэтому даже высказывания ньютоновской физики об абсолютном движении не являются бессмысленными, ибо можно задать критерии, показывающие, когда эти высказывания истинны, а когда ложны. В опыте Майкельсона возможность их верификации была уже не просто мыслима, но и задана практически. Напротив, такое предложение, как «Существует мир в себе, однако он совершенно
непознаваем», лишено подлинного смысла. Только кажется, что оно имеет смысл, ибо обладают смыслом отдельные входящие в него слова «существует», «мир», «познаваем». Но если отрицается познаваемость этого мира, то в принципе невозможно установить, существует он или нет. Тем самым верификация исключается логически, ибо невозможно указать обстоятельства, при которых это предложение окажется истинным. Такое предложение вызывает представления, быть может, даже какие-то чувства, однако оно не говорит о каком-либо положении дел, оно не обладает никаким теоретическим содержанием. Оно внутренне противоречиво, ибо, утверждая непознаваемость мира, оно в то же время признает его бытие. (Для того чтобы увидеть противоречие, не нужно признавать наличие смысла у внутренне противоречивых предложений. Противоречие усматривается уже по одной синтаксической форме.)
  Это различие смысла и бессмысленности нужно понимать таким образом, что оно относится к теоретическому, т. е. описательному содержанию высказываний. Поэтому «лишенный смысла» означает лишь: не имеющий такого содержания, не имеющий теоретического смысла, а не бессмысленный в обычном словоупотреблении.
  Определения опираются, в конечном итоге, на указание обозначаемого. Указывать можно только на то, что дано непосредственно, что воспринимается. Благодаря тому что возможный смысл высказываний связан с опытом, он не может выходить за пределы этого опыта. Чего нельзя свести к опыту, для того вообще нельзя задать смысла. Это - принципиально важное следствие. Оно дает ясный критерий отграничения научного знания от метафизики[71 - См.: Vol. berwindung der Metaphysik drch logische Analyse der Sprache // Erkenntnis, 1931. Bd. II. S. 219f. (См.: Карнап P. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Аналитическая философия: становление и развитие (антология). Под общ. ред. А.Ф. Грязнова. М.: Дом интеллектуальной книги; Прогресс-Традиция. 1998. С. 69 - 90.], к чему с самого начала стремился Венский кружок. Под «метафизикой» подразумевается претензия на такое знание, которое не довольствуется тем, что дает опытная наука, и выходит за ее границы. Для ее предложений вообще нельзя указать никакого способа верификации, они не сводимы к опыту. Поэтому они не имеют заданного смысла. Предложения метафизики
представляют собой простой набор слов, который только выглядит похожим на осмысленные предложения, но это - псевдопредложения.
  Такого рода предложения могут возникать двумя путями: во-первых, благодаря тому, что в них входит слово, не обладающее никаким значением, представляющее лишь мнимое понятие; во-вторых, благодаря тому, что слова, обладающие значением, соединяются таким образом, что при этом происходит нарушение правил логической грамматики. Псевдопонятие обозначает некоторое слово, когда условия задания значения для него не выполнены, т. е. согласно сказанному выше: если для предмета понятия нельзя задать никакого эмпирического отличительного признака. Такими словами являются, например, «первопричина», «безусловное», «абсолют», «в-себе-бытие», «ничто». Псевдопонятия возникают, например, благодаря тому, что, скажем, такое слово, как «ничто», употребляют в качестве имени некоторого предмета, хотя оно может использоваться лишь для формулировки отрицательных экзистенциальных предложений. И когда об этом предмете «ничто» что-то высказывают, получают псевдопредложения.
  Псевдопредложения не нарушают грамматических правил в филологическом смысле, поэтому они выглядят так же, как подлинные предложения, например, «Цезарь есть простое число» похоже на «Цезарь есть полководец». Это показывает недостаточность обычной, филологической грамматики. Ее классификация слов на существительные, прилагательные, глаголы и т.д. требует дальнейшего разбиения слов в рамках указанных категорий на синтаксические категории в соответствии с тем, какие классы обозначаются этими типами слов: вещи, свойства вещей или отношения вещей; числа, свойства чисел или отношения между числами и т.д. Свойства чисел нельзя - по определению - приписывать вещам. Поэтому в логически корректном языке предложение «Цезарь есть простое число» просто нельзя сформулировать. В таком языке нельзя построить и метафизических предложений указанного рода.
  Поэтому псевдопредложения метафизики вообще не пригодны для описания положений дел, они выполняют совершенно другую функцию: они служат для выражения эмоций, для сообщения другим о своих чувствах и желаниях, о своих жизненных целях. В этом заключается ценность метафизики. Эмоции могут быть выражены также с помощью произведений искусства. В этом отношении метафизика аналогична искусству. Однако в метафизике эмоциональные переживания выражаются в предложениях, в мнимых логических связях между ними, что создает обманчивое впечатление, будто они обладают теоретическим содержанием.
  Смысл предложения заключается в том, что оно верифицируемо. Верифицировать можно лишь высказывания об опытных фактах. Поэтому предложения о том, что в принципе не может быть воспринято органами чувств, лишены всякого смысла. Таким образом, научные и метафизические предложения четко отличаются друг от друга как осмысленные и бессмысленные. Это вновь приводит нас к идеям старого эмпиризма, который, вслед за Юмом, полагал, что метафизика невозможна вследствие неразрешимости ее вопросов. Однако не существует никаких неразрешимых вопросов в том смысле, что на них в принципе нельзя ответить[72 - См.: Schlick. Unanswerable Questions // Gesammelte Aufstze, 1935. S. 369f.]. Могут, конечно, существовать вопросы, на которые практически нельзя ответить либо вследствие технических трудностей, как на вопрос о географии обратной стороны Луны, либо вследствие незнания соответствующих фактов, как на вопрос: что делал Платон в свой 50-й день рождения? По этим причинам подобные вопросы могут оставаться без ответа либо временно, либо даже всегда. Однако это не означает, что они принципиально, т. е. логически, не
допускают никакого ответа. Совсем нетрудно представить себе условия, при которых ответы на такие вопросы были бы истинными высказываниями. Если же это невозможно, то тогда вопрос не имеет смысла. Поскольку смысл предложения определяется его принципиальной верифицируемостью, постольку вопросы благодаря ответам на них разделяются на осмысленные и бессмысленные. Нельзя придать смысла вопросам, которые в принципе не допускают ответа, ибо такие вопросы никогда не могут стать осмысленными. Вопросы, которыми философия занимается с самого начала своего возникновения, благодаря тщательной формулировке можно представить как осмысленные, если же этого сделать нельзя, то и задавать их не имеет смысла.
  Но определение смысла через верифицируемость имеет еще одно следствие. Смыслом тогда обладают только эмпирические предложения, ибо только они верифицируемы. Математические же и логические предложения пусты по своему смыслу. На это следствие Венский кружок также обратил внимание. Легко понять, что смысл отождествляется с представляемым содержанием. Математические и логические предложения ничего не говорят о фактах, они не являются знанием о них, а представляют собой правила. Математические предложения являются правилами употребления знаков, а сама математика рассматривается как чистое исчисление; логические же предложения являются правилами преобразования одних предложений в другие[73 - См. Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 222: «‘5 + 7 = 12’ вовсе не является предложением, это правило, позволяющее нам преобразовать предложение со знаками 5 + 7 в эквивалентное предложение со знаком 12. Это правило, относящееся к употреблению знаков». [Вместо «предложение» в последних двух случаях нужно читать «формула», чтобы избежать противоречия с первым употреблением слова «предложение».) «Арифметические правила
носят тавтологичный характер, они не выражают какого-либо знания. То же самое истинно для всех логических правил».]. Даже предложения логики науки, как и предложения логики, пусты по содержанию. Из этого понятия смысла столь радикальные следствия вывел уже Витгенштейн. «Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью - по ним - над ними, в конечном счете признает, что они бессмысленны»[74 - Логико-философский трактат. С. 72 - 73. Точно так же и Шлик часто (Gesammelte Aufstze. S. 159, 166, 168, 170, 206) использует предложения, принося извинения за их бессмысленность, с целью привлечь внимание к определенному пункту своих рассуждений.]. Предложения логики науки являются лишь указаниями, направляющими взгляд на то, что показывает сам язык. И как таковые они лишены теоретического содержания.
  Но это определение смысла через верифицируемость очень скоро вызвало решительную критику. Сначала Петцель указал на неприемлемые следствия этого понятия смысла[75 - Petzll A. Logistischer Positivismus // Gteborgs Hogskolas Arskrift, 1931. Bd. 37. S. 34, 35.], затем Ингарден на Пражском конгрессе 1934 г. высказал мысль о том, что «металогические» предложения также становятся бессмысленными или абсурдными[76 - Actes du 8e Congres intemat. de Philosophie. 1936. S. 203f.], после него - Вайнберг[77 - Weinberg. An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 195.]. Против «требования эмпирического значения» Льюис выдвинул то возражение, что оно чрезмерно ограничивает сферу философского рассмотрения[78 - Lewis. Experience and Meaning// Philosophical Review, 1934. Vol. 42.]. Собственные возражения высказали также Нагель[79 - Nagel, Verifiability, Truth and Verification // The Journal of Philosophy, 1934. Vol. 31.], Стэйк[80 - Stace. Metaphysics and Meaning // Mind, 1935. Vol. 44.] и Рейхенбах[81 - Reichenbach. Wahrscheinlichkeitslehre, 1935.]. В своей «Логике исследования» («Die Logik der Forschung»),
содержащей много важных идей, Поппер выступил вообще против определения смысла, утверждая, что при этом речь идет о произвольном решении. «Нет ничего легче, чем дискредитировать какой-то вопрос как ‘бессмысленную псевдопроблему’. Для этого нужно только определить понятие ‘смысл’ так узко, чтобы относительно всех неудобных вопросов можно было сказать, что в них нельзя найти никакого 'смысла^1^, и признать 'осмысленными' лишь вопросы эмпирической науки. Тогда все споры о понятии смысла оказываются бессмысленными: однажды признанная, эта догма смысла всегда отобьет любое нападение и останется ‘неприкосновенной и окончательной’»[82 - Logik der Forschung // Schriften z. wissenschaftl. Weltauflassung, 1935, Bd. IX. S. 21.], как сказал Витгенштейн в предисловии к своей книге. После этого Карнап в своем сочинении «Проверяемость и значение» («Testability and Meaning»)[83 - Philosophy of Science, 1936 - 1937. Vol. 3, 4.], которое во многих отношениях было принципиально важным, дал обстоятельную критику данного понятия смысла и предложил его новое истолкование. Он согласился с тем, что определение смысла на
основе верифицируемости является чрезмерно узким, ибо оказываются лишенными смысла даже такие предложения, которые трудно признать бессмысленными. Скажем, отрицание аналитического предложения (в частности, пример Канта «Всякое тело протяженно») следует признать бессмысленным, ибо оно принципиально неверифицируемо как внутренне противоречивое предложение. Напротив, отрицание бессмысленного противоречивого предложения (например, «Высота башни Венской ратуши равняется как 50, так и 100 м») оказывается осмысленным, ибо оно верифицируемо. Два синтетических предложения, которые оба осмысленны, но несовместимы друге другом (например, «Высота башни Венской ратуши равна приблизительно 50 м» и «Высота башни Венской ратуши равна приблизительно 100 м»), при их конъюнктивном соединении дают бессмысленное предложение, ибо это неверифицируемое противоречие. Все это свидетельствует о том, что определение смысла через верифицируемость не может дать удовлетворительного критерия для проведения различия между осмысленными и бессмысленными предложениями.
  Для прояснения понятия смысла требуется тщательный анализ семантической функции языка. Семантическая описательная система состоит из знаков и их комбинаций. Знаками могут быть слова, флажки, барабанная дробь и другие элементы подобного рода. Существуют семантические системы, языки, состоящие из знаков и их комбинаций с установленным твердым значением, например, языки, использующие флажки или звуки барабана. Языки животных также содержат лишь сигналы для ситуаций определенного рода. В таких языках какие-то ситуации могут быть представлены только в том случае, если для них установлены определенные комбинации знаков. Отличие языка людей от языка животных заключается в том, что в нем с помощью комбинации знаков всегда можно выразить новый смысл, который еще не был установлен. Это означает, что посредством ограниченного числа знаков можно представить безграничное число ситуаций, комбинируя знаки новыми способами. Такая возможность обеспечивается тем, что смысл некоторой комбинации знаков определяется не особым установлением, а образуется согласно общим правилам для комбинаций. Эти правила заложены в
грамматике языка.
  Знаки такого языка по своему значению распадаются на два класса[84 - См. Carnap, Foundations of Logics and Mathematics 11 International Encyclopedia of Unified Science, 1939. Vol. 1, N° 3. Schchter, Prologomena zu einer kritischen Grammatik // Schriften z. wissenschaftl. Weltauffassung, 1935. Bd. 10. Schlick, Form and Content // Gesammelte Aufstze, 1932. S. 152f.]: дескриптивные знаки, обозначающие вещи, свойства и отношения вещей, и логические знаки, служащие для связывания дескриптивных знаков в предложения и для характеристики условий их истинности. Дескриптивные знаки являются либо именами (вещей), либо обозначениями свойств и отношений - одно- или многоместными предикатами. Логические знаки являются либо константами, как «не», «и», «или», «если, то», «есть», «все», либо переменными, обозначающими пустые места для подстановки имен, предикатов или предложений.
  Каким образом из таких знаков могут быть образованы последовательности знаков, какие из них являются высказываниями и обозначают положения дел, это определяется посредством семантических правил образования формул. Они задают связь имени (для отношения - нескольких имен) с предикатом, отрицание высказываний, конъюнкцию, дизъюнкцию, импликацию, экзистенциальные и общие высказывания. Связь имени с предикатом образует высказывание самого простого вида; другие виды высказываний образуются из высказываний в качестве своих составных частей. К правилам образования относятся также те, которые взяты из логической теории типов для выражения связей между классами дескриптивных знаков. Значение логических констант устанавливается с помощью правил образования, которые определяют, что обозначает предложение, содержащее некоторую логическую константу. Например, соединение имени S с предикатом Р посредством «есть» означает, что вещь, обозначенная посредством S, обладает свойством, обозначенным посредством P. Или: «не-P обозначает нечто иное, нежели то, что обозначено Р.
  Все это задает условия, при которых некоторая комбинация знаков, образующая предложение, приобретает смысл. Смысл комбинации знаков предложения полностью определен тем, что установлены значения как дескриптивных, так и логических знаков и посредством правил образования задана их связь в предложении. Он заключается в том, что обозначает эта комбинация согласно установленным значениям знаков и правилам образования. Иными словами: смысл определен словарем и - логической! - грамматикой языка[85 - Шлик, который определял смысл через верифицируемость, также пришел к этому выводу (Gesammelte Aufstze. S. 157): «У предложений появляется смысл, если известны словарь и грамматика языка».].
  Такое понимание смысла можно усмотреть уже в его определении на основе верифицируемости предложений. Если обратиться только к логической возможности верификации, то она зависит от определений слов предложения. В таком случае эти определения и правила образования предложений и задают смысл предложения.
  Тогда становится ясно, что будет ли некоторое предложение осмысленным или бессмысленным, зависит от того, какие семантические и синтаксические правила установлены для языка. Знак не имеет смысла тогда, когда ему ничего не приписано; комбинация знаков будет псевдопредложением, если семантические и синтаксические правила ничего ей не соподчиняют. Поскольку эти правила могут различаться, постольку предложение, бессмысленное в одном языке, в другом языке, построенном иначе, может оказаться осмысленным. Предложение «Небо смеется» может оказаться столь же бессмысленным, как предложение «Камень грустит», если нет синтаксических правил, разрешающих приписывать психологические предикаты неорганическим объектам. Если же такие правила есть, то оно становится осмысленным предложением, хотя и ложным. А если «смеется» рассматривать здесь не как обозначение душевного состояния, а как способность вызывать некоторое душевное состояние (радостного настроения), то оно будет осмысленным и истинным предложением. Ни об одном изолированном предложении нельзя с уверенностью сказать, осмысленно оно или бессмысленно. Это
зависит от строения языка. Смысл не абсолютен, он всегда определяется только относительно некоторой семантической и синтаксической системы.
  Осознание этого имеет чрезвычайно большое значение. Рушится первоначальное и простое разграничение научного знания и метафизики. Теперь уже нельзя просто отбросить метафизические предложения как бессмысленные, ибо можно построить такую семантическую систему, в которой они будут осмысленными предложениями, о чем с самого начала говорили польские логики. Различие между метафизикой и наукой уже не определяется языком, ибо существует не ^^//-единственный язык, а множество возможных языков с разными семантическими и синтаксическими правилами. Из этого множества языков на основе принципиальных требований эмпиризма выделяется один определенный язык, именно тот язык, который выполняет следующие требования: 1. Значение дескриптивных знаков в конечном счете опирается на указание того, что сопоставлено этим знакам, т. е. указание на чувственные переживания; 2. Высказывания о фактах проверяются посредством опыта, что в конечном счете означает: посредством указания на чувственные переживания. Благодаря этим условиям смысл слов и высказываний ограничивается опытом и связан с чувственно данным. Предложения
метафизики, выходящие за рамки чувственного опыта, в таком языке оказываются неве-рифицируемыми и бессмысленными и вследствие этого четко отличаются от научных высказываний. Хотя критерий разграничения метафизики и науки не вытекает из условий всякого возможного языка, он сохраняется в специальном языке эмпиризма[86 - См. ниже с. 165 - 166.].

  б) Содержание и структура

  Для понимания обозначающей функции языка важно ясно сказать, что может быть обозначено и сообщено посредством языка. Эта проблема также подробно обсуждалась в Венском кружке[87 - См. Schlick. Form and Content // Gesammelte Aufstze. S. 151 f.; Positivismus u. Realismus// Ebd. S. 17f.]. Составные части предложений, слова в конечном счете обозначают нечто, на что можно указать, чувственно данное. Это психические качества типа чувств, эмоций и т.п. Но это качественное содержание нельзя передать с помощью языка. Слова и предложения не способны передать кому-то другому качественного содержания. Нельзя с помощью слов для слепого сделать понятным, что такое цвет, как нельзя человеку, никогда никуда не уезжавшему, объяснить, что такое тоска по родине. Это азбучная истина. Когда мы описываем качества, например, оттенки некоторого цвета, то делаем это, задавая отношения, в которых данное качественное содержание находится к другим таким качествам. Мы говорим, например, что это такой цвет, который присущ вещам определенного рода (кирпичного цвета или сизого голубиного цвета), или совпадает с одним из цветов в
атласе красок, или светлее, темнее, сочнее, чем какой-то другой цвет. Качественное содержание получает описание благодаря его включенности в некоторое многообразие, в некую «структуру». Оно не может быть установлено однозначно, ибо определяется лишь имплицитно посредством отношений. Качественное содержание нельзя выразить интерсубъективно посредством его языковых обозначений («голубой», «сладкий»), это можно сделать лишь указанием его места в интерсубъективном порядке.
  Поэтому нельзя также установить, переживают ли одинаковые качественные содержания два человека, воспринимающие один и тот же объект, например, зеленый узор на красном фоне. Если вооружиться всеми средствами экспериментальной психологии, то можно обнаружить только то, что эти люди одинаково (или по-разному) реагируют, что они произносят согласованные (или различные) высказывания, т. е. всегда можно обнаружить лишь одно: что качества, переживаемые индивидами, находятся в одинаковых (или различных) отношениях к другим качествам. Если исследование покажет, что один человек нормален, а другой страдает цветной слепотой, то тем самым мы узнаем не о виде самих качеств, а лишь о том, что они находятся в различных отношениях. Само по себе качественное содержание нельзя проконтролировать, оно принадлежит к субъективной области каждого человека и недоступно никому другому[88 - Собственно говоря, это давно известно. Как показал Г.Бергман (Bergmann H. Zur Geschichte und Kritik der isomorphen Abbildung // Actes du Congrcs International de Philosophie Scientifique, Vol. VII. S. 67), опираясь на указания фон Кунце
(von Kuntze. Erkenntnistheorie. S. 64), эту мысль высказал уже Маймон, который в своем «Streifereien», S. 100, говоря о Лейбнице (No-veaux Essays, Livr. II, Chap. 9), заметил, что для сообщения материала субъект и предикат совершенно не важны, требуется сохранение лишь формальной структуры. На это указывали также Пуанкаре и Рассел (Einfhrung in die mathemat. Philosophie. S. 63).].
  Таким образом, качества нельзя сообщить, их можно только пережить. А переживания всегда заключены в самом субъекте (если не говорить о телепатических сопереживаниях). Сообщить можно только о включенности качества в некоторый порядок. Только благодаря этим взаимосвязям обозначения качеств содержат нечто, что может быть общим для всех, только поэтому они интерсубъективны. «Цвет» обозначает нечто интерсубъективное, что связано с функцией зрения, «звук» - нечто такое, что связано с функцией слуха, «чувство» - нечто такое, что имеет определенные формы выражения. Это справедливо также не только для экспериментальной, но и для интроспективной психологии. Ее высказывания в качестве интерсубъективного элемента не могут содержать ничего иного, кроме связей порядка, кроме «структуры».
  Не только предложения науки, но и все другие интерсубъективные предложения, включая поэзию, не могут выразить ничего, кроме структур. Для качественного содержания поэзии существенны настроения и чувства, однако поэт не сообщает о них, а вызывает их у слушателя. Благодаря тому, что поэт сообщает, у читателя или слушателя возникают собственные настроения и чувства. Точно так же воздействуют сочинения историков, когда они не просто описывают и каузально объясняют действия выдающихся личностей и духовные достижения определенной эпохи, но стремятся сделать их понятными. Тогда они хотят, чтобы мы пережили их вновь и, опираясь на историческое знание, стремятся возбудить в читателе соответствующее качественное содержание[89 - См. Schlick a. a. A. S. 21 If.].
  Однако следует иметь в виду, что все это имеет отношение лишь к коммуникативной функции языка. Для функции обозначения все эти ограничения не имеют места[90 - Шлик обратил на это внимание, но не высказал ясно, причем ранее поддерживал противоположное мнение, когда слово «выражать» («express») употреблял только с точки зрения сообщения (S. 159, 169, 177: «невозможность передачи как критерий невыразимости»). Однако он проводил четкое различие между высказыванием и обозначением («expression» и «representation») (S. 154).]. Обозначение есть «некоторый вид соответствия между двумя вещами", при котором одна вещь представляет другую[91 - Schlick, а. а. О.], или, лучше сказать, это соответствие между двумя классами явлений - классом звучащих или написанных образов, в который входит слово, и классом объектов (в самом широком смысле этого слова), в который входит сопоставленный слову объект. Это сопоставление в конечном счете опирается на указание чего-то чувственно данного. Словесный язык разъясняется посредством жестов, с помощью которых указывают на чувственно данное, на качественное содержание и его связи.
В своем интерсубъективном использовании для сообщения значение обозначения определяется только этими связями. Что именно находится в этих связях, можно представить только с помощью переменных (как в «Основаниях геометрии» Гильберта, где элементы геометрии определены только в качестве членов аксиоматических связей). Однако при понимании этих связей на место этих переменных каждый человек подставляет качественное содержание, заимствованное из его собственных переживаний. Таким образом, каждый человек связывает обозначение не только со структурой, но и с субъективным качественным содержанием. Поэтому обозначение наряду с интерсубъективным имеет еще субъективное значение: оно обозначает некоторое качественное содержание, которое каждый черпает из своих собственных переживаний. И каждое обозначение качеств, содержащееся в некотором сообщении, истолковывается как указание на собственные переживания качеств субъектом. Каждый понимает их в своем смысле. Это понимание заключается в интерпретации обозначений с помощью качественного содержания, соответствующего сообщаемой структуре. То, что разные люди сообщают
друг другу, определяется структурными формами, которые являются общими для всех и служат основой согласия. Это происходит потому, что все мы живем в одном общем мире, или наоборот: именно поэтому мы живем в одном и том же мире. Однако в эту форму каждый из нас вкладывает свои собственные переживания и тем самым устанавливает связь со своим собственным внутренним миром. Нельзя ответить на вопрос, согласуются ли между собой эти индивидуальные интерпретации, ибо качества принадлежат только самому субъекту и их нельзя сравнивать[92 - Schlick, а. а. О. S. 164, 208, 209.]. Связь обозначений с переживаемыми индивидом качествами является неизбежной и фундаментальной. Интерсубъективные сообщения образуют лишь структурированные системы. Для каждого человека они будут иметь значение и могут использоваться только потому, что он может связать их с собственными переживаниями. Общий интерсубъективный мир каждый человек должен привязать к своему личному субъективному миру. Только благодаря этому члены тех отншений, из которых состоит интерсубъективное значение, получают содержательную и однозначную определенность.
Без этого они являются лишь переменными. Вот так субъективное качественное содержание образует фундамент всего интерсубъективного и объективного. Поэтому оно неустранимо[93 - Это ясно выразил также Шлик, а. а. О. S. 194, 205.].
  Однако, как сообщил Вайсман в своем предисловии к собранию сочинений Шлика (S. XXVII, XXVIII), Шлик пытался преодолеть тщательно разработанное учение о невозможности передать качества. «Две более поздние работы - ‘Об отношении между психологическими и физикалистскими понятиями’ и ‘Значение и верификация’[94 - Gesammelte Aufstze. S. 267f., S. 337f.] - показывают, как постепенно Шлик освобождался от этого разграничения содержания и структуры. В них он представил - опять-таки под влиянием Витгенштейна - особые возможности мышления, с помощью которых нам становится доступным ‘содержание’ чужих переживаний. Тогда различие между ‘сообщаемым’ и ‘непередаваемым’ теряет свой первоначальный смысл».
  В работе «Форма и содержание» («Form and Content») Шлик доказывал логическую невозможность того, что один человек может испытать переживания другого человека и что поэтому в принципе невозможно установить, одинаковы или различны качественные содержания, когда два человека воспринимают один и тот же объект[95 - Gesammelte Aufstze. S. 166.]. Теперь он видит в этом только эмпирическую невозможность. Лишь фактически положение дел таково, что переживания одного не может испытать другой, но не обязательно должно быть так. Он показывает это с помощью нового хода мысли. Опровергая солипсизм, - правда, не в отношении передачи качеств, - он анализирует смысл предложения «Я могу чувствовать только свою боль»[96 - A. а. O. S. 359.]. Когда переживание охарактеризовано как «мое», то оно определено благодаря его связи с определенным телом, «моим» телом. Это предложение можно уточнить: «Я могу чувствовать боль только тогда, когда что-то происходит с моим телом». Но можно представить другую возможность, которой логика не исключает и которую можно описать: я могу чувствовать боль, когда что-то произошло с телом
другого человека. Шлик считает это эквивалентным следующему предложению: «Я могу чувствовать боль другого человека». В этом случае сравнение качественных содержаний разных людей было бы, если не эмпирически, то все-таки логически возможным.
  Однако эти спекулятивные рассуждения еще ничего не доказывают. Если «я» и «мое» определены через отношение к определенному телу, то боль другого зависит от тела другого. Для того чтобы я почувствовал боль другого, переживание боли должно быть связано также и с моим телом, в противном случае это только боль другого и мною она не переживается. Испытываемая мной боль другого зависит от процессов в двух телах, однако боль другого зависит только от его собственного тела. Шлик опирается на невысказанное предположение о том, что боль другого, которую чувствую я, является той же самой болью, которую испытывает другой. Однако это предположение произвольно и не может быть принято во внимание. Боль другого включается при этом в двойную связь: с одним телом и с двумя телами, и скорее можно допустить, что она изменяется в этих разных связях. Поэтому остается неясным, сравнимы или нет качественные содержания разных лиц.

  2. Синтаксический анализ

  а) Синтаксис и логика

  Другую сторону языка в отличие от его функции обозначения образует его формальное строение, структура системы представления. Здесь основополагающую работу проделал Карнап[97 - Schriften zur wissenschaftl. Weltauffassung. Bd. VIII.]. В своем произведении «Логический синтаксис языка» (1934) он дает его систематическое описание. При этом он опирается не просто на внешнюю структуру языка, но учитывает также его связь с логикой. На связь языка и логики впервые указал Витгенштейн[98 - По свидетельству О. Крауса (Wege u. Umwege der Philosophie, 1934), на него оказала влияние философия языка Брентано и Марти (см. Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik, 1933. S. 24, 25).]. Правила логики оказываются правилами языка и лежат в основе построения любых знаковых систем. Структура языка и его связь с логикой наиболее отчетливо проявляются в том случае, когда язык и логика рассматриваются в формализованном виде. Освобождаясь от конкретного смысла, от средневековых представлений о количестве и качестве суждений, о понятиях субъекта, предиката и связки, логика в конце концов пришла к системе «Principia
Mathematica». Точно так же можно формализовать язык, если отвлечься от его значений и рассматривать только общие формы. Формальное рассмотрение языка было предпринято Гильбертом в его «Метаматематике» и польскими логистиками (Айдукевичем, Тарским, Лукасевичем, Лесьневским) в их «Металогике». Именно они через посредство Тарского дали импульс к работе Карнапа.
  С формальной точки зрения знаки рассматриваются как простые написанные или произнесенные символы, предложения оказываются лишь последовательностями знаков, формулами, а выводы одних предложений из других - как преобразование одних последовательностей знаков в другие. Язык предстает в виде чистого исчисления. Он становится игрой со значками согласно установленным правилам. Смысл и ценность такой формализации заключается в том, что выделяются в чистом виде какие-то стороны языка, которые можно ясно и точно сформулировать. При этом отвлекаются от конкретного смысла предложений и сохраняют только наиболее общие связи. Структуру символических систем Карнап называет «синтаксисом», хотя в филологическом смысле слово «синтаксис» означает только правила соединения знаков. Для формализованных систем более подходящим было бы слово «грамматика» как обозначение структуры символических систем. Но поскольку в формализованных системах языка синтаксические правила соединения знаков оказываются наиболее важными, внимание обращают прежде всего на синтаксис - на правила построения и преобразования.
  При этом речь идет не о синтаксисе некоторого эмпирически данного языка, не о «дескриптивном» синтаксисе, а о «чистом» синтаксисе, т. е. о «структуре возможного упорядочения любых элементов»[99 - Die logische Syntax der Sprache. S. 6.]. Для его ясного представления нельзя опираться на анализ синтаксиса разговорного языка, ибо это было бы слишком сложно. Поэтому сначала Карнап строит две очень простые модели языка, синтаксис которых легко описать. В этих языках предметы обозначаются не с помощью слов, а посредством чисел, как дома обозначются номерами, а не именами собственными или координатами[100 - Арифметизация в качестве точного метода такого рода исследований была предложена Гёделем, который участвовал в деятельности Венского кружка. (ber formal unentscheidbare Systeme der Principia mathematica u. Verwandter Systeme // Monatsh. f. Mathematik u. Physik. 1931. Jg. 38).]. Свойства и отношения, предикаты, приписываемые этим предметам, также можно определить с помощью чисел, знаки которых предназначены для видов свойств или отношений, так называемых, «функторов». (Например, «te(3) = 5» означает:
температура в пункте 3 равна 5; «te diff(3,4) = 2» означает: разница температур в пунктах 3 и 4 равна 2. Функторы подразделяются на дескриптивные, подобные приведенным выше, и логи ко-математические, например «.ш/я(3,4)» есть 3 + 4.)
  Первый из двух формализованных языков содержит 11 отдел-ных знаков: прежде всего логические основные знаки, затем переменные для чисел (х, у...) и числовые константы (0, 1, 2...), далее предикаты (обозначаемые большими буквами или несколькими буквами с большой начальной буквой) и функторы (обозначаемые наборами нескольких маленьких букв). «Выражение», упорядоченная (конечная) последовательность таких знаков определяется своей синтаксической формой - видом знаков и их порядком. Общие и экзистенциальные предложения обычного языка выражаются с помощью операторов, принятых в логистике. В первый из двух языков входят только ограниченные операторы, т. е. общие и экзистенциальные выражения относятся к некоторой ограниченной области. Неограниченная общность, относящаяся к знакам, выражается с помощью переменных. Например, «sum(x,y) = sum(y,x)» означает: для любых двух чисел сумма первого и второго всегда равна сумме второго и первого. Наконец, добавляется еще оператор обозначения, который в обоих языках служит специально для однозначного обозначения чисел и отношений между числами. Все эти установления,
касающиеся знаков и их связей, задают элементы и формы данного языка.
  Кроме того, нужно еще определить преобразования, которые устанавливают, когда одно предложение выводимо из другого. Правила преобразования состоят из аксиом (собственно из схем аксиом, так как в этом языке нет требуемых переменных для «предложения», «предиката» и «функтора») и правил вывода. В качестве аксиом используется логистическая запись правил для исчисления предложений, для операторов, для знака равенства и для основных свойств числового ряда. Посредством правил вывода определяется понятие «непосредственно следует», которое несколько уже, чем понятие «следует». Только современная логика сделала ясным это различие[101 - Теперь Карнап уже не придает такого значения разнице между выводимостью и следованием, поскольку выяснилось, что для получения следствий из предложений можно использовать один и тот же способ (Introduction to Semantics. 1942. S. 248).]. Преимущество упрощенных моделей языка состоит в том, что они существенно облегчают определение непосредственной выводимости и следования. Предложение непосредственно выводимо, если оно получено из другого предложения с помощью подстановки (здесь
- числа вместо переменной) или путем изменения связки (например, импликация заменяется на «не... или...»), если оно имплицируется другим предложением или если оно получено на основе принципа математической индукции (поскольку здесь речь идет о числовых выражениях).
  Непосредственные выводы лежат в основе всех других выводов. Вывод представляет собой конечную последовательность предложений, в которой каждое предложение является посылкой, определением или непосредственно выведено из одного из предшествующих предложений. Опираясь на определение «выводимости», можно определить основные логико-синтаксические понятия: «доказуемо», «опровержимо», «неразрешимо». В рассматриваемом языке эти понятия относятся только к конечному множеству посылок. Поэтому они являются более узкими, чем обычные логические понятия «следует», «аналитический», «противоречивый»[102 - Понятие «аналитический» охватывает все, что верно в силу одной логики; понятие же «доказуемый» охватывает лишь то, что логически выводимо. Однако это не исчерпывает всех логических отношений.]. Последние могут относиться к классам предложений, которые не исчерпываются конечными последовательностями. Классы предложений являются синтаксическими формами выражений. В то время как вывод всегда является конечной последовательностью предложений, следование может быть конечным рядом бесконечных классов предложений. Карнап
впервые дал строгую формулировку определению следования на основе понятия выводимости и с помощью классов предложений[103 - А. а. О. S. 36.]. Затем, опираясь на определение следования, можно определить важные понятия «аналитический», «синтетический», «противоречивый», «совместимый» и «несовместимый». Только в XX столетии - сначала Вейль[104 - Das Kontinuum. 1918.], а затем Витгенштейн[105 - Tractatus logische-philosophicus, 1922.] - осознали, что независимо от смысла предложения и только с помощью его логической структуры можно установить, является ли оно аналитическим или противоречивым. Поэтому относительно всех логических предложений уже по одной их символической форме можно установить, истинны они или нет. Если заданы соответствующие синтаксические определения, то с помощью понятия следования можно чисто формально определить логическое содержание предложения, не обращаясь к его значению. Оно представляет собой класс неаналитических следствий этого предложения. Таким образом, то, что при содержательном истолковании подразумевается под смыслом предложения, здесь характеризуется формальным способом.
Этим же способом можно представить также содержание отношений (например, содержание равенства).
  Построенную таким образом знаковую систему Карнап называет «конечным» языком, ибо она содержит только ограниченные операторы общности и существования. (Она приблизительно соответствует арифметике натуральных чисел с ограничениями математического интуиционизма.)
  Вторая знаковая система, построенная Карнапом, является «бесконечным» языком. (Она включает в себя те же знаки, что и первая, но, кроме того, содержит еще неограниченные операторы.)
  Она богаче первой, поскольку включает в себя новые виды функторов, предикатов и переменных. Вследствие этого выражения должны быть распределены по логическим типам и ступеням. Посредством правил образования определяются различные виды выражений этого языка, аналогичные выражениям первого языка. Правила преобразования большей частью аналогичны правилам первого языка. Система аксиом дополняется в соответствии с более богатым набором знаков второго языка новыми аксиомами для неограниченных операторов, обобщенным принципом выбора Цермело и двумя аксиомами экстенсиональности. Посредством двух правил вывода - правила импликации и правила оператора общности - определяется, когда некоторое предложение непосредственно выводимо из другого предложения: если оно имплицируется этим другим предложением или получается из другого посредством добавления оператора общности. По причине большего богатства выражений этого языка определение следования оказывается гораздо более громоздким, чем в первом языке, поэтому Карнап дает лишь метод определения, а не само определение. Здесь, напротив, сначала определяются понятия
«аналитический» и «противоречивый», а затем с их помощью - понятия «следование», «синтетический», «совместимый», «несовместимый». После этого можно доказать, что каждое логическое предложение является либо аналитическим, либо противоречивым. В таком языке можно выразить всю классическую математику и физику.
  На основе такого расширения можно решить первоначальную задачу - дать общее описание синтаксиса любого языка. Не существует одиого-единственного языка, о котором говорил Витгенштейн, но имеется много различных языков, что показано при построении двух упомянутых выше языков. Общий синтаксис подразумевает систему определений синтаксических понятий, применимых ко всем языкам. Как отметил сам Карнап (IV, S. 120), его система представляет собой лишь набросок, первую попытку рассмотреть ту область, в которой до сих пор сделано очень мало[106 - Следует отметить работу: Tarski A. Fundamentale Begriffe der Methodologie der deduktiven Wisssenschaften // Monatsh. f. Math. u. Phys. 1930. Jg. 37.].
  Для описания синтаксиса необходимы неопределенные понятия. «Неопределенным» является такой языковой знак, в определение которого входит неограниченный оператор. Основные понятия преобразований: «выводимо», «доказуемо», «аналитический», «противоречивый», «синтетический» являются определенными только в очень простых системах, в других системах они будут неопределенными. Понятия «следование» и «содержание» всегда являются неопределенными. Однако допустимость неопределенных понятий вызывает споры. Свойство, выражаемое определенным логическим предикатом первого порядка, всегда разрешимо относительно его наличия или отсутствия. Напротив, для неопределенного предиката нет никакой общей разрешающей процедуры. Поэтому Пуанкаре, Брауэр, Витгенштейн считали неопределенные понятия бессмысленными и недопустимыми. Однако Карнап показал, что они осмысленны и допустимы.
  Неопределенные понятия считаются бессмысленными только потому, что смысл понятия определяют посредством метода, позволяющего установить, имеется оно или нет. У нас нет такой общей разрешающей процедуры для неопределенных понятий, поэтому мы считаем их бессмысленными. Однако нам хорошо известно, при каких условиях было бы достигнуто решение о наличии свойства, выраженного неопределенным понятием. Это произойдет в том случае, когда мы найдем доказательство наличия или отсутствия этого свойства. Можно с определенностью установить, является ли некоторая последовательность таким доказательством или нет. Поэтому неопределенные понятия осмысленны, ибо известно, когда их можно применять. Тогда их использование также можно не оспаривать, если принять ограничивающее требование относительно того, что в каждом отдельном случае должен быть разрешим вопрос о том, присутствует ли свойство, выражаемое неограниченным понятием, или нет. Для того чтобы доказать предложение с неограниченным оператором, общее предложение, вовсе не обязательно доказывать все конкретные предложения, полученные из него подстановкой
констант, да это и невозможно сделать вследствие бесконечности их количества. Если бы это было действительно необходимо, то тогда, конечно, все общие предложения пришлось бы признать неразрешимыми и бессмысленными. Однако можно дать обоснование самого общего предложения с помощью отдельного доказательства. Доказательство является конечной операцией, поэтому доказуемы также и предложения с неограниченными операторами. Таким образом, «для неопределенных понятий также... в отдельных случаях существует возможность установить их наличие или отсутствие, даже если у нас нет общей разрешающей процедуры» (S. 116, 117). Поэтому нет необходимости исключать неопределенные понятия.
  Важнейшим понятием общего синтаксиса является понятие следования. С его помощью определяются все логические связи в рамках некоторого языка. Определение «непосредственного следования» включает в себя задание знаков соответствующего языка, формулировку правил образования и преобразования формул. Определения на основе «следования» вновь отличаются от определений на основе «выводимости», с помощью которого определяются требуемые свойства выводимого предложения и того класса предложений, из которого оно выводится. В соответствии с тем, связано ли определение некоторого синтаксического понятия со следованием или с выводимостью, синтаксические понятия разделяются на понятия следования или выводимости. Ряд основных понятий следования - общезначимости, детерминированности (либо общезначимо, либо нет), совместимости и несовместимости, зависимости и независимости, полноты и неполноты, содержания и связи содержаний - получает формальное определение.
  При этом правила преобразования Карнап рассматривает с самой общей точки зрения. В символических языках обычно принимают только такие правила преобразования, которые имеют логико-математическое обоснование. Карнап же разрешает принимать также и внелогические правила преобразования и включать в число аксиом законы природы и даже эмпирические предложения. В связи с этим следует различать языки, в которых приняты только логико-математические правила преобразования, и языки с «физикалистскими» (в самом широком смысле этого слова, т. е. эмпирическими) правилами преобразования («L»- и «A-языки). Синтаксические понятия, заданные для языка с правилами преобразования обоих видов - общезначимость, детерминированность и т.п., - являются более общими, нежели понятия «аналитичность», «противоречивость», «синтетичность». Если в число аксиом включаются такие эмпирические постулаты, то может быть детерминирована общезначимость также и синтетических предложений и только на основе их логической формы можно решить вопрос о том, истинны они или ложны, как это было для аналитических предложений. «Аналитический»,
«синтетический», «противоречивый» являются понятиями тех языковых систем, которые принимают только логические правила преобразования. Различие между логическими и «физикалистскими» правилами преобразования, опирающимися на смысл предложений, Карнап последовательно трактует чисто формально.
  Однако по поводу внелогических правил преобразования Шлик справедливо возразил, что было бы неверно говорить о законах природы как аксиомах. Когда предложение, которое с точки зрения обычной грамматики выражает закон природы, начинают рассматривать в качестве синтаксического правила, то тем самым этому ряду знаков «придают совершенно новый смысл или, более того, совсем ‘лишают’ его смысла. Теперь ‘это предложение’ больше не является законом природы и вообще не является высказыванием, а становится правилом для знаков. Все построение оказывается тривиальным и ненужным. Способ конструирования, стирающий столь важные различия, кажется в высшей степени рискованным»[107 - Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 320.].
  В дальнейшем формально вводится различие между логическими и дескриптивными знаками. Ранее это различие опиралось на их значение и определялось тем, обозначает ли знак нечто логическое или внелогическое, эмпирическое. Теперь это различие определяется тем, что каждое предложение, состоящее только из логических знаков (выражений), детерминировано относительно своей общезначимости. Далее чисто формально определяется разница между переменными и константами, а также разнообразные виды операторов и логических связок (конъюнкция, дизъюнкция, импликация)[108 - С тех пор Карнап считал эти определения достаточными и верными для всех видов исчислений. В работе «Meaning and Necessity» (1947) он придал им новую форму с помощью новых синтаксических понятий.]. Даже перевод одного языка в другой истолковывается чисто формально без обращения к смыслу как много-однозначное соответствие выражений, предложений или классов предложений. Если выражения обоих языков обладают одним и тем же логическим содержанием, такой перевод сохраняет смысл.
  Наконец, определяются понятия «экстенсиональный» и «интенсиональный» с помощью ранее введенных определений. В обычное определение экстенсиональности как функции истинности входит понятие «истина», которое никоим образом не является синтаксическим понятием. Оно заменяется понятием «равный по содержанию». Некоторое предложение экстенсионально в отношении входящих в него предложений, если при замене какого-то из них другим предложением, равным по содержанию, оно сохраняет свое содержание. Витгенштейн утверждал, что каждое предложение является функцией истинности элементарных предложений, т. е. экстенсионально относительно своих частей. Однако это справедливо не для всех возможных языков. Существуют предложения, не являющиеся функциями истинности своих частей, интенсиональные предложения. Таковыми являются, например, предложения говорящие о мыслях или верованиях каких-то лиц: «Некоторые верят в то, что Фридрих Барбаросса продолжает жить в каменном гроте». В этом предложении выражение «Фридрих Барбаросса» можно заменить обозначением «Кайзер, который утонул в Салефе». Однако «Кайзер, который утонул в
Салефе, еще жив» - это вовсе не то, во что верят некоторые люди. Точно так же и модальные предложения, говорящие о необходимости, невозможности и тому подобном, предложения, говорящие о логическом следовании, Льюисом[109 - Lewis. Survey of Symbolic Logic. 1918.] и другими рассматриваются как интенсиональные предложения. Таким образом, существуют экстенсиональные и интенсиональные языки. Однако Карнап полагает, что для каждого интенсионального языка можно построить такой экстенсиональный язык, в который будет переводим первый. (Сейчас он еще более решительно настаивает на этом тезисе экстенсиональности[110 - Introduction to Semantics. S. 249, 43.], дополняя его семантическим определением экстенсиональности, в котором выражение «равный по содержанию» заменено выражением «эквивалентный по смыслу».)
  Если вначале думали, как это было с Витгенштейном, об анализе «одного, определенного» языка, то анализ показал, что существует не один язык, а множество различных языков. Язык определяется видом его знаков, способами построения предложений и правилами преобразования предложений. Все это опирается на соглашения, а соглашения могут избираться свободно. Можно вводить знаки с заданным значением и допускать или запрещать те или иные формы предложений в зависимости от того, насколько это кажется целесообразным. Правила образования и преобразования должны быть такими, чтобы с их помощью и согласно значениям основных знаков можно было получить надлежащие результаты. До сих пор синтаксис не мог быть избран свободно, ибо он был определен значением знаков. Но даже эти синтаксические определения можно избирать свободно, если сначала построить знаковую систему в виде чистого исчисления, лишенного значений, а затем для основных логических знаков искать - и находить! - подходящие значения. Можно строить языки разных логических форм и различные по своему логическому объему, как показал Карнап своим примером двух
языков. В сочинении «Проверяемость и значение» [111 - Philosophy of Science. 1937. Vol. 4. S. 25.] он представил набросок бесконечного ряда возможных языков.
  Нет смысла говорить об оправдании введения тех или иных языковых форм, ибо нет никакой инстанции, которая могла бы дать окончательное заключение. Здесь речь идет не об истинности или ложности, а о соглашениях и их целесообразности. Следует посмотреть на следствия, к которым ведут те или иные определения, и осуществлять их выбор в зависимости оттого, приводят ли они к достижению поставленной цели. Нельзя запрещать каких-то видов предложений или способов вывода (как это делал Брауэр в отношении закона исключенного третьего или Витгенштейн в отношении неограниченно общих предложений), в логике языка следует придерживаться принципа толерантности[112 - Сначала его высказал К. Менгер в споре об основаниях математики (Menger K. Der Intuitionismus 11 Blatter f. deutsche Philosophie, 1930. Jg. 4), затем К. Поппер фактически принял его для логики науки (Popper K. Die Logik der Forschung. 1935. S. 19f, 195). В названии «принцип конвенциональное™», которое недавно ввел Карнап (Introduction to Semantics. S. 247), суть дела выражена лучше.]. Многообразие возможных логических форм языка подчеркивает значение общего
синтаксиса, разработанного Карнапом. Он раскрыл суть формальной стороны языка. Он позволил привести к общему знаменателю языки любых форм, увидеть в них конкретные представления одной общей структуры и точно выразить их характерные особенности и отличительные черты.
  По-видимому, Карнап свел анализ языка к синтаксису вследствие того, что он исходил из определения смысла через верифицируемость и пытался сохранить ее для предложений с помощью логического анализа. На конгрессе в Праге Ингарден возразил[113 - Der logistische Vfersuch einer Neugestaltung der Philosophie // Actes du 8e Congres intemat. de Philosophie. 1936. S. 203f.], что с точки зрения этого определения смысла метаязыковые предложения оказываются либо бессмысленными, либо абсурдными, ибо они принципиально неверифицируемы, о чем говорил еще Витгенштейн в конце своего «Трактата»[114 - Логико-философский трактат. C. 73.]. Верификация осуществляется только посредством воспринимаемых физических фактов, но в языке воспринимается только его физическая сторона - написанные знаки или произнесенные звуки, а это вовсе не то, о чем говорят метаязыковые предложения. Сущность языка заключена в смысле. Для того чтобы ответить на это возражение, Карнап должен был освободить анализ языка от смысла и ограничить его воспринимаемой внешней стороной языка - знаками и их соединениями, т. е. синтаксисом. Тогда его
предложения были бы верифицируемыми и, следовательно, осмысленными.
  На то, что синтаксис не исчерпывает всего языка, впервые указал Моррис[115 - The Concept of Meaning in Pragmatism and Logical Positivism // Actes du 8e Congresde Philosophie Prague 1934, 1936. S. 103f.], и Карнап со временем сам осознал это. Теперь он ясно увидел его семантическую сторону, хотя сначала допускал лишь синтаксическое и психологическое рассмотрение языка. Психологический аспект языка он теперь отнес к его прагматическому рассмотрению. Он отказался от односторонности первых подходов, когда в языке и логике он видел лишь одну синтаксическую сторону, и стал учитывать также обозначающую функцию языка, которую систематически исследовал в работе «Введение в семантику» («Introduction to Semantics», 1942; 2-е изд. 1947).
  Однако вместе с этим поворотом принципиально изменилась связь логики с языком. В «Логическом синтаксисе языка» Карнап видел в логике часть синтаксиса и логические связи конструировал как синтаксические. Благодаря тому что отношение следования он определял чисто синтаксически, как отношение между синтаксическими формами предложений, он сделал его независимым от смысла предложений. Это отношение можно установить между предложениями, не обращаясь к их смыслу, только на основе синтаксиса. Все понятия и отношения логики, включая и логическое содержание предложений, могут и должны быть выражены чисто формально. Формализованная логика полна; нет ни одной части логики, которая требовала бы обращения к смыслу, поэтому понятие смысла является излишним.
  Однако с тех пор Карнап осознал чрезвычайно важную мысль о том, что формализация логики лишь вторична и что в первую очередь логика опирается на значение, т. е. на семантические правила. Еще К.И. Льюис утверждал[116 - A Survey of Symbolic Logic. 1918.], что логическое следование есть нечто иное, нежели импликация, отношение «если - то», как считали Рассел и Уайтхед в «Principia Mathematical, и что в этой системе вообще невозможно выразить логическое отношение следования[117 - Йоргенсен также считает неустранимой логику, опирающуюся на смысл: Jorgensen. ber die Ziele und Probleme der Logistik // Erkenntnis, 1932, Bd. 111. S. 730.]. Карнап сам осознал, что одного синтаксиса для построения логики недостаточно. Различие между логическими и дескриптивными знаками можно провести, в конце концов, только на основе их значений[118 - Уже в «Логическом синтаксисе языка» Карнап признавал, что для осуществления логической формализации необходима логика, учитывающая смысл, поскольку при установлении логических отношений высказывания метаязыка о фигурах и формулах должны быть поняты содержательно, в соответствии с
их смыслом.] и точно так же логическая истинность в отличие от фактической истинности не означает ничего другого, как истинность на основе семантических правил. Один синтаксис не может гарантировать, что в синтаксическом понятии сформулировано соответствующее семантическое отношение, ибо это зависит от отношения формализованной системы, исчисления к соответствующей семантической системе. Кажется вообще невозможным определить синтаксические понятия, которые в каждом случае соответствуют понятиям, определенным на основе семантических правил. Поэтому синтаксические определения логических понятий, которые он дал в общем синтаксисе, Карнап не считает больше общезначимыми, хотя они и пригодны для многих исчислений. В одной из своих новых работ «Формализация логики» («The Formalization of Logic», 1943, 2-е изд. 1947) он осуществляет более полную формализацию логики.

  б) Квазисинтаксические предложения

  Если речь идет о синтаксисе языка, то при этом мы всегда имеем дело с двумя языками: 1) язык, синтаксис которого описывается, «объектный язык»; 2) язык, с помощью которого выражается этот синтаксис, «язык синтаксиса». Последний не обязательно является каким-то особым языком, он может быть и частью объектного языка. В последнем случае высказывания языка синтаксиса являются логическими предложениями объектного языка. Однако не все синтаксические высказывания можно выразить в объектном языке. Например, понятия «аналитический» и «противоречивый» нельзя определить в таком языке синтаксиса, который является частью объектного языка, для этого требуется более богатый язык[119 - См.: Carnap. Formalwissenschaft und Realwissenschaft // Erkenntnis. Bd. V. S. 36.].
  Если язык синтаксиса, как это часто бывает, является частью объектного языка, то между обоими языками нужно установить четкое различие, ибо под одним и тем же выражением (например, «ООН») можно понимать обозначаемый им объект (Организацию Объединенных Наций), либо само это выражение (как, например, в предложении: «ООН» есть сокращение для «Организации Объединенных Наций»). Если обозначаемым объектом является само языковое выражение, что имеет место для синтаксических обозначений, то во избежание путаницы языковое выражение требуется отличить как таковое с помощью кавычек или иным образом (например, с помощью такого имени, как «Омега»). Если подразумевается само выражение (употребляется «автонимно»), то ему тем самым придается новое значение, оно употребляется для обозначения чего-то нового, а именно, знаков, в то время как раньше оно обозначало предмет. Это различие отчетливо проявляется в одном из примеров (S. 109) Карнапа: со есть порядковый тип; «о» есть буква; Омега есть буква; «Омега» есть слово из пяти букв. Фреге первым последовательно проводил различие между обозначением предмета и
обозначением обозначения, и вслед за ним это делала Варшавская школа логиков. Однако и сегодня нередко пренебрегают этим различием (Гейтинг, Хвистек и др.), которое способно приводить к многозначности и недоразумениям.
  Между свойствами обозначаемых объектов и свойствами их обозначений существует такого рода соответствие, что если предмету присуще определенное свойство, то выражению, обозначающему этот предмет, присуще определенное синтаксическое свойство. Так, высказыванию о предмете: «Пять есть число», соответствует синтаксическое высказывание: «Пять» есть числительное. Если предложению, приписывающему объекту некоторое свойство, соответствует предложение, приписывающее обозначению этого объекта соответствующее синтаксическое свойство, то первое предложение можно перевести во второе. Такое предложение Карнап называет «квазисинтаксическим». Квазисинтаксические предложения допускают двойное истолкование. Их можно понимать как высказывания о свойстве объекта, например, «Пять есть число»: здесь слово «пять» обозначает некоторый класс предметов. Это - «содержательный способ речи». Но их можно истолковать также как высказывания о свойстве обозначения объекта: «Пять есть числительное». Здесь выражение (пять) обозначает не объект, а самое себя, употребляется «автонимно», что и приводит к двусмысленности. Если вместо
квазисинтаксических употребляют чисто синтаксические предложения, например, «‘Пять’ есть числительное», используя «пять» как обозначение самого себя, то прибегают к «формальному способу речи». Это важно, ибо при таком способе речи языковой характер того, о чем говорят, выступает с полной ясностью.
  Квазисинтаксические предложения играют важную роль. Они образуют промежуточную область между чисто объектными предложениями и чисто синтаксическими предложениями. При содержательном способе речи они кажутся объектными предложениями, однако по своему собственному содержанию они являются синтаксическими предложениями, ибо говорят об обозначении объекта. Они относятся к псевдо-объектным свойствам - таким свойствам, которые «кажутся свойствами объектов», но «по своему значению носят синтаксический характер»[120 - Vol. Die logische Syntax d. Sprache. S. 177, 211.].
  Осознание этого позволяет Карнапу прояснить многие проблемы, связанные с квазисинтаксическими предложениями. Становится более понятным отношение между импликацией и логическим следованием. Льюис, как и Рассел, рассматривал импликацию и следование как отношение между предложениями, т. е. как нечто равнозначное, и отличал следование как строгую импликацию от материальной импликации. Однако импликация и следование принципиально отличны друг от друга. Логическое следование действительно представляет собой отношение между предложениями, но импликация таковым не является. Импликация говорит не о предложениях, а о предметах этих предложений. Импликация «если кто-то голодает, то он худеет» ничего не говорит о предложениях, она говорит о двух процессах. Напротив, отношение следования имеет место между предложениями, а не процессами. Оно является синтаксическим отношением. Отношение между предметами, которое выражено импликацией, является синтетическим. Когда «если» - предложение и «то» - предложение просто фактически связаны друг с другом, то второе не следует из первого. Однако в особых случаях, когда
импликативное отношение является не синтетическим, а аналитическим, оно имеет то же логическое содержание, что и отношение следования. Но и в этих случаях импликация не тождественна следованию, ибо она продолжает оставаться отношением между предметами. Однако здесь ей соответствует отношение между предложениями - синтаксическое отношение логического следования, в то время как при синтетической, фактической импликации этого нет.
  Импликация совпадает со следованием только тогда, когда она является не синтетическим, а аналитическим отношением. При этом она совпадает по содержанию с отношением следования, т. е. является квазисинтаксическим предложением. Хотя кажется, что она говорит об отношении между предметами, на самом деле она говорит об отношении между предложениями.
  Точно так же становится яснее подлинный характер модальных понятий (необходимо, случайно, возможно, невозможно), если их рассматривать как квазисинтаксические понятия[121 - Связь модальностей с логико-синтаксической формой предложений первым осознал Витгенштейн.]. Традиционно различают логическую и фактическую необходимость, невозможность и т.п. Ясно, что логические модальности выражают лишь характер логического следования, противоречия и т.д. Но то же самое справедливо и для фактических модальностей. Кажется, что они относятся только к предметам, говорят о том, что какое-то положение дел необходимо или возможно. Однако естественная необходимость есть не что иное, как необходимость логического следования из закона природы. В природе существуют только факты. Организмы просто умирают. То, что они должны умирать, что смерть каждого организма необходима, определяется лишь биологическими законами, т. е. следует из этих законов. Если этого нет, то тогда нет никакой необходимости: возможно, организмы бессмертны. «Возможно» здесь означает, что это не противоречит законам природы. И точно так же фактическая
невозможность означает лишь одно: противоречие с каким-то законом природы. Вечный двигатель невозможен потому, что он противоречит второму началу термодинамики. Противоречие есть чисто логическое отношение - отношение между предложениями. В природе ему соответствует только небытие, противоречивость просто не существует. Когда предметы и процессы считаются необходимыми или случайными, возможными или невозможными, то это всегда имеет лишь тот смысл, что они могут быть выведены из законов природы, совместимы или несовместимы с ними. Модальные характеристики только по видимости говорят об отношениях между предметами, на самом же деле они выражают отношения между предложениями. Поэтому их можно перевести в чисто синтаксические предложения. Предложение р^1^: «Все организмы должны умереть» соответствует синтаксическому предложению: является аналитическим предложением» (при соответствующих определениях и законах). Предложению р^2^ «Вечный двигатель невозможен» соответствует синтаксическое предложение: «p^2^ является противоречивым». А предложению р^3^. «Организмы являются, возможно, бессмертными»
соответствует синтаксическое предложение: «p^3^ не является противоречивым». Предложению р^4^. «Расположение звезд и человеческие судьбы совершенно случайно могут согласоваться» соответствует синтаксическое предложение: «p^4^ не является ни аналитическим, ни противоречивым и его отрицание не является противоречивым, а только синтетическим». Таким образом, модальные высказывания являются квазисинтаксическими предложениями.
  Для модальных понятий, как и для логического следования, Льюис («Survey of Symbolic Logic») требовал логики, опирающейся на смысл. Необходимость предложений не может быть выражена в системе «Principia Mathematical Поэтому модальные понятия Льюис считал неэкстенсиональными и требующими обращения к смыслу предложений. Он принял понятие «возможно» в качестве основного, ввел для него новый знак и с его помощью дал определение понятиям «невозможно» и «необходимо». Его ученики и последователи[122 - Becker О. Zur Logik der Modalitten // Jahrbuch fr Phnomenologie, 1930. Bd. 11; Lukasiewicz. Untersuchungen ber den Aussagenkalkul // Cont. Rend, de la Societe des Sciences de Varsovie, 1930. T. 23, CI. 111.] затем разработали собственные системы модальной логики, представляющие собой расширения системы Рассела.
  Карнап показал, что модальным понятиям также можно дать логико-синтаксическую формулировку и истолковать модальные высказывания как квазисинтаксические предложения. Здесь в первую очередь следует обратить внимание на их логический, а не синтаксический характер. Модальные высказывания только по видимости говорят об отношении ситуаций, на самом же деле они являются квазилогическими высказываниями. Логика изначально опирается на семантику, поэтому модальная логика первоначально строится на основе семантики и учитывает отношения по смыслу, как фактически делает и сам Карнап в своей новой работе «Значение и необходимость» (1947). Тем не менее остается справедливым принципиальное положение «Логического синтаксиса языка» о том, что модальные высказывания, по сути дела, говорят не о положениях дел, а о логических отношениях. И поскольку логику можно представить в виде синтаксиса, они также не требуют никакой особой логики. Каждую модальную систему можно перевести в синтаксическую систему. Конечно, не запрещается строить особую модальную логику, но она вовсе не необходима, как полагали до сих пор.
  Ранее квазисинтаксические предложения возникали при употреблении понятий в качестве предикатов, которые Карнап называет «общими предикатами» или «общими словами». Они выражают свойства или отношения, «которые аналитически приписываются всем предметам определенного рода» (S. 219). Если в предложении с таким предикатом заменить субъект другим, относящимся к тому же роду, то вновь получится аналитическое предложение, например: собака есть вещь, Луна есть вещь, или: семь есть число, нуль есть число, и так для любой другой вещи и для любого числа. Если же субъект принадлежит к какому-то иному роду, то вообще не получается никакого осмысленного предложения, например: ложь есть вещь, Цезарь есть число. Такими «общими словами» будут: вещь, предмет, свойство, отношение, положение дел, состояние, процесс, пространство, время, число и т.п. Существуют виды понятий или слов, которые в рамках филологических категорий существительного, прилагательного, глагола различаются с точки зрения логической грамматики, на что впервые указал Витгенштейн[123 - Tractatus logico-philosophicus. S. 84.]. Это «синтаксические
категории»[124 - Карнап. Преодоление метафизики... // Аналитическая философия.. М., 1998. С. 77.].
  «Общие предикаты» могут использоваться двояким образом. 1. Во-первых, для указания синтаксического вида выражения в целях однозначного понимания, например, «состояние дружбы» в отличие от «отношения дружбы», для облегчения понимания или просто для усиления, например «процесс нагревания». При таком употреблении общий предикат не является самостоятельным, он представляет собой лишь грамматическое дополнение другого выражения, в частности, переменных, которые представлены такими словами, как «некий», «нечто», «каждый», «все». Поскольку из самих этих слов не видно, какие отдельные предметы можно подставлять на их место, нужно указать вид допустимых аргументов для общих, экзистенциальных и вопросительных предложений. Например, «Если некое любое число..., то...» или «Существует некое отношение такого рода, что...» или «В какое время было...?». Такие предложения ни в коей мере не являются квазисинтаксическими, они представляют собой подлинные объектные предложения.
  Но общие слова могут использоваться также и в качестве самостоятельных предикатов, например, «Пять есть число», «Дружба есть отношение». Тогда такому слову можно соподчинить синтаксический предикат (свойство или отношение), который приписывается всем обозначениям предметов соответствующего вида, например, «Пять» есть числительное, «Дружба» есть слово об отношении. Здесь общее слово становится квазисинтаксическим предикатом, а предложение - квазисинтаксическим предложением.
  (Предложение типа «Цезарь есть число» нельзя безоговорочно считать бессмысленным. Как позднее[125 - Testability and Meaning, Vol. IV. См. выше. С. 74 - 75.] признал сам Карнап, предложение «Этот камень думает о Вене» может рассматриваться либо как бессмысленное, либо как ложное в зависимости от синтаксических принципов языка. Если общие слова образуют синтаксические категории, то предложение с общим предикатом и с субъектом другого вида будет бессмысленным. Однако различие между вещью и числом, вещью и свойством является, по сути дела, дескриптивным. Поэтому общие предикаты не обязательно представляют синтаксические категории. Если же они не представляют таких категорий, то подобные предложения не бессмысленны, а просто ложны и не являются квазисинтаксическими предложениями. Они будут таковыми только при той предпосылке, что общие предикаты подводятся под синтаксические правила.)
  Квазисинтаксические предложения только по видимости относятся к внеязыковым предметам - числам, свойствам, пространству и т.п. На самом же деле они говорят об обозначениях - обозначениях чисел, свойств, пространственных координатах и т.п. Это лишь «псевдообъектные предложения». Если квазисинтаксические предложения признаны в качестве таковых, то постановка многих проблем становится более ясной и открываются разнообразные пути их решения. Именно благодаря этому квазисинтаксические предложения приобретают особое теоретико-познавательное значение.
  Если их переводят в чисто синтаксические предложения, если от «содержательного» переходят к «формальному способу речи», то не только устраняется вводящая в заблуждение неясность, но часто исчезает и сама проблема. Так, знаменитое высказывание Кронекера «Натуральные числа создал Бог, напротив, дроби и действительные числа - дело человека» приобретает простой и ясный смысл: знаки для натуральных чисел являются исходными, выражения для дробей и действительных чисел вводятся с помощью определений (см. об этом ниже, с. 107 - 108).
  Поскольку под квазисинтаксическими предложениями подразумеваются собственно синтаксические предложения, они зависят от построения языка. Они не могут рассматриваться сами по себе, требуется указать, какому языку они принадлежат - языку ли науки, какому-то иному языку или речь идет обо всех языках. Поэтому относительно этих предложений не стоит вопрос об их истинности или ложности, можно рассматривать лишь целесообразность тех или иных языковых постулатов и их следствия. С ними дело обстоит совершенно иначе, чем с подлинными объектными предложениями, за которые их легко можно принять при содержательном способе речи.
  Квазисинтаксическими Карнап считает также те предложения, которые выражают значение. При указании значения слова или предложения обычно обозначаемый ими предмет или положение дел описывают с помощью других предложений. При этом между предложениями устанавливается отношение эквивалентности. Вследствие этого высказывания о значениях можно сформулировать как высказывания о синтаксических отношениях их обозначений. Например, «дневная звезда» означает Солнце; это значит: выражение «дневная звезда» является синонимом слова «Солнце». «Синоним» есть формальное синтаксическое понятие, которое определяется посредством формального равенства содержаний предложений, имеющих соответствующие обозначения. Таким способом можно формально, синтаксически выразить и отношения между смыслами различных выражений и обозначенными ими предметами. Например, «вечерняя звезда» и «утренняя звезда» имеют разный смысл, но обозначают один и тот же объект. Этому соответствует синтаксическое предложение: выражения «вечерняя звезда» и «утренняя звезда» являются синонимами, но не благодаря их определениям, как в случае с «орел» (поэт.)
и «орел», а благодаря опыту. Высказыванию «Два предложения имеют один и тот же смысл» соответствует предложение: «Они обладают одним и тем логическим содержанием» (в соответствии с определением «логического содержания», см. с. 85), что устанавливается либо чисто логически, либо эмпирически.
  Однако с тех пор Карнап сам осознал, что высказывания о значении являются не квазисинтаксическими, а носят, скорее, семантический характер[126 - Introduction to Semantics. 2. Ed. 1947. S. 250.]. Их описание посредством синтаксических отношений является лишь вторичным, ибо сначала они устанавливаются на основе значений. Первичными являются семантические связи. Синтаксическое описание значения можно осуществить только в том случае, если принят тезис экстенсиональности. Выражения, имеющие разные значения, но обозначающие один и тот же объект, и предложения, обладающие разными смыслами, но представляющие один и тот же факт, не являются ни квазисинтаксическими, ни ква-зилогическими. Как признал сам Карнап (ibid.), они носят чисто семантический характер. Сложные предложения, части которых говорят о том, что кто-то думает, верит или утверждает относительно какого-то положения дел, и вообще предложения с косвенной речью Карнап не рассматривает больше как квазисинтаксические или чисто семантические предложения. Теперь он считает их прагматическими предложениями, относящимися к поведению субъекта и
использующими семантические понятия (ibid.).
  В «Логическом синтаксисе языка» все неэкстенсиональные (интенсиональные) предложения Карнап считал квазисинтаксическими. Но с тех пор он осознал большое значение семантики, что нашло выражение в его работах «Введение в семантику» и «Значение и необходимость», и его понимание квазисинтаксических предложений решающим образом изменилось. Псевдообъектные предложения, которые только по видимости говорят о предметах, по сути дела выражают логические связи. Но, как отныне признает Карнап, логика в первую очередь опирается на семантику, а не на синтаксис. Поэтому псевдообъектные предложения лучше называть квазилогиче-скими^у^ а не квазисинтаксическими предложениями. Сначала их нужно сформулировать в виде семантических предложений и лишь после этого переводить в синтаксические[127 - Ibid. S. 249.]. Это принципиально важный шаг. Он устраняет те возражения, которые были выдвинуты против оценки Карнапом квазисинтаксических предложений и, прежде всего, против приписанной им роли в философии. В «Логическом синтаксисе языка» Карнап подчеркивал тесную связь философии с квазисинтаксическими предложениями и с
синтаксисом языка науки.
  Предложения и проблемы некоторой области относятся либо к объектам этой области, их свойствам и отношениям, либо к логическим отношениям понятий, предложений, теорий, которые говорят об этих объектах. Предложение должно быть либо подлинным объектным предложением, синтаксическим предложением, либо - как квазисинтаксические предложения - допускать преобразование в чисто синтаксическое предложение. Если это невозможно, то предложение вообще не имеет никакого научного содержания. Переводимость в синтаксическое предложение образует критерий осмысленности для всех тех предложений, которые не являются ни подлинными объектными предложениями, ни чисто синтаксическими.
  Взгляд на философию с этой точки зрения дает новое, более точное определение философии как науки. С вопросами об объектах философия не может иметь дела, поскольку ими занимаются конкретные науки, а собственной области объектов у метафизики, выходящей за пределы опыта, нет. Поэтому вопросы, которыми занимается философия, могут быть только логическими вопросами, а именно вопросами логического анализа науки[128 - Критическую оценку этого взгляда Петцелем см. в: Petzll // Theoria, 1936. S. 359f.]. В своем общем синтаксисе Карнап показал, что все логические отношения, будучи формальными, относящимися только к «последовательности и (синтаксическому) виду знаков языковых выражений», могут быть сформулированы как синтаксические. Отсюда Карнап сделал вывод о том, «что все осмысленные проблемы философии», по крайней мере не метафизической и не занимающейся ценностями философии, «относятся к синтаксису»[129 - Die logische Syntax der Sprache. S. 206, 207.]. Опять-таки Витгенштейн впервые высказал похожее понимание философии и ее отношения к логике науки и синтаксису (в «Логико-философском трактате»), но не
сформулировал ни логики науки, ни синтаксиса. Синтаксические определения, с его точки зрения, можно сформулировать без ссылки на смысл; напротив, предложения логики науки относятся к смыслу научных понятий и предложений.
  Однако обычно философия очень мало занимается чисто формальными вопросами символических систем. Большей частью, особенно при обсуждении оснований конкретных наук, ее вопросы относятся к мнимым объектам - пространству, времени, вещи, числу... Однако, по сути дела, они направлены на понятия, предложения, теории и их логический характер. Это квазисинтаксические вопросы. Философия есть логика науки, а логика науки есть синтаксис научного языка. Все ее вопросы при точной формулировке можно поставить как синтаксические вопросы. Поэтому Карнап полагал, что очень многие философские вопросы, которые считаются вопросами об объектах лишь вследствие содержательного способа речи, но фактически являются квазисинтаксическими, можно прояснить благодаря их переводу в формальный способ речи. Так, в спорах об основаниях математики можно устранить противоположность формалистского и логицистского истолкований чисел. Одни определяют числа как классы классов вещей, другие - как самостоятельный, исходный вид предметов. При формальном подходе эти противоположные истолкования говорят просто следующее: согласно одному,
обозначения чисел являются обозначениями классов второй ступени; согласно другому, обозначения чисел являются выражениями нулевой ступени. И спор разрешается тем, что систему арифметики можно строить как на основе первого, так и на основе второго определения (S. 227). Предложение Витгенштейна «Мир есть совокупность фактов, а не вещей» также становится яснее, если перевести его в соответствующее синтаксическое предложение: наука есть система предложений, а не имен (S. 230).
  Философские вопросы часто включают в себя «общие слова» и говорят о видах предметов. Порой это стимулирует постановку псевдовопросов о сущности этих видов предметов - сущности чисел, времени, универсалий и т.п. Такие псевдовопросы не возникают, если вместо общих слов используют соответствующие синтаксические выражения (числительные, временные координаты, предикаты). Благодаря переводу в предложения, говорящие об обозначениях, противоречия и бессмысленность становятся явными. Высказывания о «невыразимом», которые вслед за Витгенштейном принимал и Венский кружок, оказываются утверждениями о том, что существуют невысказанные предметы и положения дел, т. е. существуют обозначения предметов, которые нельзя обозначить, и высказывания о таких положениях дел, которые нельзя описать. Таким образом, они оказываются внутренне противоречивыми.
  «В любой области науки можно высказываться либо с помощью предложений этой области, либо о предложениях этой области»[130 - Ibid. S. 210.]. Подлинными предложениями являются либо объектные предложения, либо синтаксические предложения. Однако они не разделены на особые области, как разделены конкретные науки и логика науки, но вместе присутствуют в конкретных науках. И те, и другие нужны там, где речь идет как об объектах, так и о понятиях и предложениях, а также о логических отношениях. То же самое верно и для логики науки, если к синтаксическим исследованиям добавляется еще обсуждение психологических, социологических и исторических обстоятельств использования языка. Когда логика науки обращается к конкретным наукам, то к их исследованиям добавляется еще анализ логико-синтаксических связей[131 - Когда Карнап говорит (Die logische Syntax der Sprache. S. 210), что логика науки не имеет никакой собственной области, добавляемой к областям конкретных наук (или к области единой науки), что чистый и дескриптивный синтаксис должен быть «не чем иным, как математикой и физикой языка», то все-таки при этом
образуется, по крайней мере, одна новая ветвь математики, скажем, теория групп.].
  Однако это определение философии, которое сводит ее к предложениям о синтаксисе, т. е. о «последовательности и (синтаксическом) виде знаков языковых выражений», является слишком узким. Карнап сам согласился с этим. Задачу философии он теперь расширяет до «семиотического» (не путать с «семантическим») анализа языка науки и теоретических частей повседневного языка. «Семиотика» включает в себя анализ языка в трех направлениях: в отношении употребления языка, т. е. в прагматическом отношении, затем в отношении значения языковых знаков, в семантическом отношении, наконец, в отношении связи знаков без учета их значения, т. е. в синтаксическом отношении. В философии обычно взаимосвязаны все три направления исследований. В теории познания и философии науки (в философии естествознания, в основаниях математики) речь идет о приобретении выраженного в языке знания посредством восприятия, сравнения, подтверждения. В общем, такие исследования относятся к прагматике. Это психологические, социологические, исторические, т. е. эмпирические, исследования. В то же время здесь идет речь и о логическом анализе. Если
принимают во внимание значение языковых выражений, то переходят в область семантики. И когда исследования осуществляются чисто формальным способом и выражаются в исчислении, они принадлежат сфере синтаксиса[132 - Introduction to Semantics. S. 245.].
  Но в таком случае теперь уже нельзя говорить, что философия прежде всего имеет дело с квазисинтаксическими предложениями и что благодаря их переводу в чисто синтаксические предложения проблемы разрешаются или, по крайней мере, проясняются, о чем Карнап так много говорил в «Логическом синтаксисе языка». Если квазисинтаксические предложения не являются чисто семантическими, то тогда они представляют собой квазилогические предложения. Последние сначала должны формулироваться как семантические преложе-ния и только после этого могут быть формализованы. При этом нельзя обойтись без обращения к значению, к связи с предметами. С помощью одного синтаксиса, посредством анализа только отношений между знаками, посредством перехода от содержательного к формальному способу речи нельзя, в общем, сделать проблемы более ясными.
  Теперь языковые формулировки в значительной мере зависят оттого, в какой мере прояснены предметные связи. Если знаменитое высказывание Кронекера о натуральных и других числах (см. выше, с. 101 - 102) становится более ясным благодаря его переводу в предложение, говорящее о разнице между исходными и определяемыми знаками, то это обусловлено также тем обстоятельством, что Вейер-штрасс и Мирей доказали сводимость всех чисел к натуральным числам. Что же касается заявленного преимущества формального способа речи по сравнению с содержательным, т. е. синтаксического по сравнению с семантическим, то здесь оказывается справедливой критика Миллем «известного афоризма Кондильяка, согласно которому наука есть не что иное или почти не что иное, как язык, из которого мы черпаем новые названия для одного и того же способа открытия природы и свойств вещей; напротив, верно то, что нельзя найти правильных наименований, если не знать природы и свойств вещей. Нужно ли говорить, что никакие мыслимые манипуляции с именами не способны дать ни малейшего знания о вещах и что с помощью имен мы можем получить лишь то знание,
которое у нас уже было?»[133 - Mill. System der deduktiven und induktiven Logik. Bd. I, II. Buch, Kap. 2, §2. bers. v.Schiel. S. 211.]. То же говорит и сам Карнап[134 - Die logische Syntax der Sprache. S. 211.]: «Синтаксическое преобразование определенных элементов языка науки опирается, конечно, на свободно избираемые постулаты. Но такие постулаты могут оказаться плодотворными лишь тогда, когда они опираются на эмпирические результаты конкретного научного исследования». Во всяком случае, постулаты, касающиеся исходных знаков, посредством которых могут быть определены другие знаки, предназначены для такого синтаксического преобразования (хотя в математике и не идет речь об эмпирических результатах).
  Но в качестве квазисинтаксических Карнап рассматривает также разнообразные предложения, не обладающие собственным смыслом, как, скажем, синтаксические предложения, говорящие об отношениях обозначений. Для квазисинтаксического предложения его формулировке в формальном способе речи сопоставляется его формулировка в содержательном способе речи, которая и образует его собственный смысл[135 - «s^1^ называется предложением содержательного способа речи, если s^1^ приписывает объекту некоторое свойство, для которого имеется отличное от него синтаксическое свойство, параллельное первому в том смысле, что когда первое свойство присуще объекту, синтаксическое свойство присуще обозначению этого объекта» (Carnap. Die logische Syntax der Sprache. S. 213). «Например, предложение s^1^: ‘Пять есть не вещь, а число’». По видимости в этом предложении говорится о свойстве пяти, как и в предложении «Пять есть не четное, а нечетное число» (s^2^). Однако в действительности s^1^ относится не к пяти, а к слову «пять»; это обнаруживается в равной s^1^ по содержанию формулировке s^3^: «Пять есть не обозначение вещи, а
обозначение числа». В то время как s^2^ является подлинным объектным предложением, s^1^ является псевдообъектным предложением; s^1^ есть квазисинтаксическое предложение (содержательный способ речи), s^3^ есть сопоставленное ему синтаксическое предложение (формальный способ речи)» (Ibid. S. 211).]. Так, предложение «Каждый звук обладает определенной высотой» само по себе не означает: «Каждое обозначение звука содержит обозначение его высоты»[136 - Ibid. S. 234, ex. 48.] или предложение «К изначально данному относятся воспринимаемые качества, например цвета, запахи и тому подобное» не равнозначно синтаксическому предложению: «К исходным дескриптивным знакам относятся знаки ощущений, например обозначения цветов, запахов и тому подобного»[137 - Ibid., пример 43.]. Здесь просто к высказываниям о предметах добавляются высказывания об их обозначениях. Они не образуют действительного смысла первых, но вносят изменения в смысл предложений, говорят нечто иное: говорят не о предметах, а об их обозначениях. Предложения «Луна есть вещь», «Пять есть число» что-то говорят о классах предметов; напротив, «‘Луна’ есть
название вещи», «‘Пять’ есть числительное» говорят о соответствующих обозначениях. Ясно, что когда от содержательного способа речи переходят к формальному, предметные проблемы исчезают[138 - «Все псевдовопросы такого рода исчезают, если вместо содержательного пользуются формальным способом речи, если вместо общих слов(например, число, пространство, универсалия) употребляют соответствующие синтаксические слова (числительное, пространственная координата, предикат)» (Die logische Syntax der Sprache. S. 238).] - не потому, что оказываются псевдопроблемами, а потому, что их оставляют в стороне. Конечно, если говорить не о числах, а о числительных, то не возникнет никаких вопросов по поводу того, что такое числа. Однако они появляются при семантическом рассмотрении, когда спрашивают о том, что обозначают числительные. Предложение «Числа есть классы классов вещей» Карнап в «Логическом синтаксисе языка» рассматривал как квазисинтаксическое предложение, смысл которого выражается в синтаксическом предложении: «Числительные являются обозначениями классов 2-й ступени»[139 - Ibid. S. 227, пример 21.]. Однако
большая работа, проделанная Фреге и Расселом, была бы излишней, если бы здесь видели только языковой постулат, отличный от постулата: «Числительные являются выражениями нулевой ступени»[140 - Ibid, пример 22. Вайнберг (Weinberg. An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 250) также указал на то, что «вопрос о природе числа... может обсуждаться в объектном языке как вопрос об анализе математического термина».]. Как сам Карнап предостерегал против «беспечного» употребления слова «бессмысленный»[141 - Testability and Meaning // Philosophy of Science, Vol. IV. S. 5.], так нужно предостеречь и против беспечного употребления слова «псевдопроблема». Слишком просто объявить неудобные вопросы бессмысленными или псевдопроблемами за счет того, чтобы от рассмотрения предметов перейти к рассмотрению их обозначений, т. е. чего-то совершенного иного.
  С признанием исключительности синтаксической и исключением семантической точки зрения связано то, что в своем раннем понимании языка Карнап и отчасти Венский кружок оправдывали наиболее радикальную форму номинализма - вокализм. Вновь и вновь появлялись формулировки, говорящие о том, что понятия и высказывания представляют собой лишь обозначения, а их значение оставалось без рассмотрения. Например, «Имя физического объекта (например, слово ‘луна’) сводимо к предикатам чувственно данного» [142 - Ibid. Vol. Ill, S. 429.].
  Имя - слово - вообще нельзя свести, это можно сделать только в отношении понятия.
  Этот вокализм обнаруживается прежде всего в истолковании логики и математики. И та, и другая «состоят только из конвенциональных постулатов, задающих употребление знаков. Поэтому знаки логики и математики не обозначают предметов, а служат лишь для символического представления этих постулатов»[143 - Carnap. Der logische Aufbau der W;lt. S. 150. То же самое: Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 147.]. «‘5 + 7 = 12’ вовсе не является высказыванием, это правило, позволяющее нам преобразовывать предложение со знаком 5 + 7 в эквивалентное предложение, содержащее знак 12. Это - правило об употреблении знаков»[144 - Schlick. A. а. O. S. 227.]. «Арифметические предложения составляются из знаков такого-то рода таким-то образом; они представляют собой те или иные правила преобразования». «При использовании формального способа речи говорят не о ‘числах’, а только о ‘знаках чисел’, устраняя псевдовопрос» о том, чем являются числа в качестве предметов[145 - Camap. Erkenntnis. Bd. II, S. 436.]. Математика занимается только тем способом, «которым мы хотим говорить о предметах»[146 - Hahn. Logik, Mathematik u.
Naturerkennen. S. 17.], т. е. только языком. В соответствии с этим числа есть не что иное, как знаки чисел и числительные, которые обозначают только правила своего собственного употребления. Это относится только к чисто формалистическому построению математики, но не к логицизму и интуиционизму. Предложения логики и математики после их формализации представляют собой только последовательности значков, исчисление. Однако наряду с исчислением имеется также семантическая система, о чем ясно сказал Карнап. Несомненно, логика и математика не занимаются фактами действительности, однако отсюда не следует, что они относятся только к знакам. Их знаки имеют некоторое значение, что-то обозначают. Некоторое число, например 3, представляет собой не просто знак числа или числительное, оно обозначает определенный набор единиц: 1 + 1 + 1, взятый как целое. Поэтому высказывание о числе нельзя заменить высказыванием о числительном. Поэтому то, о чем говорит высказывание «Пять есть число», не выражается высказыванием «‘Пять’ есть числительное».
  В формализованной логистике логика также имеет дело только с голыми знаками. Но формулировки ее правил опираются на собственное значение логических констант. Таблицы истинности соответствуют значениям пропозициональных связок («и», «или» и т.д.). Эти значения можно определить либо с помощью определенных взаимосвязей истинностных значений, либо их можно задать как исходные при формулировке функций истинности.
  Однако все эти возражения относятся к уже преодоленной точке зрения. В своих новых работах Карнап отказался от одностороннего синтаксического рассмотрения и полностью принял семантический подход. В одном из дополнений к работе «Введение в семантику» (S. 2460 он сам указал на изменения, которые претерпела позиция «Логического синтаксиса языка», и отказался от ограничения философии синтаксисом языка науки.
  Значение «Логического синтаксиса языка» Карнапа можно было бы охарактеризовать словами, которые посвятил этой работе один из выдающихся логиков современности Йоргенсен: «Эта новая книга Карнапа безусловно принадлежит к наиболее значительным явлениям философской литературы нашего времени... В дальнейшем ее будут рассматривать как веху на трудном пути развития подлинно научной философии.

  Б. ЭМПИРИЗМ

  I. СИСТЕМА ПОСТРОЕНИЯ ЭМПИРИЧЕСКИХ ПОНЯТИЙ

  Значение некоторого слова, знака можно задать, определив его с помощью слов (знаков), значение которых уже установлено. Это распространенный способ придания значения посредством определения. Однако процедура определения ограниченна в том отношении, что должна задавать значения также и требуемых для определения слов (знаков). Таким образом, она замкнута в круге одних слов (знаков). Требуется связать слова (знаки) с чем-то иным, не со словами. Это осуществляется с помощью указания для знаков того, что ими обозначается, т. е. с помощью «указательных определений». Указываемый объект может быть не только вещью или процессом, но также и ситуацией, например такой, в которой употребляются «да», «здесь» или «однако». Однако указывать можно только на то, что непосредственно дано. Поэтому это всегда должно быть если и не воспринимаемым, то чем-то чувственно данным. Благодаря этому слова (знаки) получают, с одной стороны, некоторое субъективное значение - обозначают некоторое качественное содержание, с другой - интерсубъективное значение для общения, обозначают только структуру чувственно данного, как было
показано выше (с. 76 и далее).
  В соответствии с этим чувственно данное образует основание значения всех слов. Это - центральный пункт эмпиризма. В конце концов, значения должны опираться на предъявление обозначаемого, поэтому все значения в конечном итоге должны сводиться к чувственно данному как к тому, что можно указать непосредственно. А это означает, что значения всех понятий можно построить только на основе чувственно данного. Серьезную попытку осуществить такое конструирование понятий предпринял Карнап в своей книге «Логическое построение мира» (1928). Однако его система конструирования понятий представляла собой лишь набросок, ставила лишь задачу построения такой системы, «иллюстрированную примерами» (S. 209). Книга служила прежде всего для логического определения метода такого построения и «показывала принципиальную возможность создания единой системы для всех предметов науки (понятий)» (S. 209). То, что с помощью аксиоматического метода было блестяще осуществлено для предложений отдельных областей, а именно их логическое выведение и тем самым их сведение к логическим основаниям, то же Карнап попытался сделать для понятий,
в частности для основных понятий всей науки.
  «Конструировать» некоторое понятие означает установить общее правило, позволяющее все высказывания, содержащие данное понятие, заменять высказываниями с другими понятиями. В этом и состоит «конструирующее определение» понятия. Определимыми являются не все понятия, а только понятия высоких ступеней. Неопределяемые исходные понятия, образующие базис для остальных, обладают значениями в чувственно данном. В соответствии с этим все высказывания об объектах более высоких порядков должны быть преобразованы в высказывания, содержащие только исходные и логические, т. е. формальные, понятия.
  Конструирование понятий проходит несколько ступеней: сначала конструируются понятия на базе исходных понятий, затем на основе первых конструируются понятия более высокой ступени, затем - еще более высокой и так далее. Конструирование такого рода строит понятия последовательно - одно на основе другого. Так, например, понятие «ускорение» определяется с помощью понятий «изменение скорости» и «время»; «скорость» определяется с помощью понятий «путь» и «время». Какие понятия предполагаются другими, более высокой ступени, Карнап определяет сообразно с тем, какие понятия первично познаваемы. Таким образом, ряд ступеней конструируемых этим способом понятий упорядочен согласно познавательным связям. Для этого нужно исследовать виды понятий и их взаимную сводимость, что осуществляется на основе конкретно-научного познания соответствующих предметных областей. «Конструкционная система представляет собой рациональное воссоздание интуитивного построения мира, обычно осуществляемого познанием» (S. 139). Ее целью является выявление логического происхождения понятий из чувственно данного.
  В качестве чувственно данного каждый человек может иметь только собственные переживания. Использование чужих переживаний возможно только на основе собственного восприятия внешних выражений другого человека. Поэтому базисом конструкционной системы будет «собственное психическое», т. е. объекты, принадлежащие только одному субъекту и осознаваемые им. Карнап назвал эту позицию «методическим солипсизмом». В метафизическом смысле это было истолковано ошибочно как утверждение о том, что реальным признается только один субъект с его чувственными восприятиями, что Карнап решительно отвергает (S. 86). Это всего лишь означает стремление ограничиться тем, что фактически переживается, и принять именно это в качестве основания. Однако переживание отнюдь не с самого начала рассматривается как «свое психическое», т. е. как «психическое» и «свое», принадлежащее моему я. «Я» не принадлежит к «исходно данному» и предполагает отношение к «ты», к другим «я» и противоположность психического и физического. Поэтому то чувственно данное, из которого исходят, может быть определено только после конструирования этого понятия в
качестве «своего психического» на одной из высоких ступеней построения. Эта характеристика добавляется только после того, как это понятие будет включено в одну из областей всей системы. Изначально существует просто фактическое переживание, которое не является ни «моим», ни «психическим», а чем-то полностью нейтральным. Все понятия должны конструироваться из него. При построении конструкционной системы понятий то, что лежит в основании, должно четко отличаться от того, что подвергается переработке.
  Чувственно данным, на которое опирается Карнап, являются не дискретные качественные элементы, не элементарные ощущения, как это было в новейшем позитивизме (Мах, Циен). Эти элементы представляют собой результат высокого уровня абстракции и построения ряда понятий. Переживается тотальность: восприятия, мысли, чувства, стремления, настроения сплетаются друг с другом в единую целостность, в специфическое переживание. Первоначальным является непрерывное переживание, которое постоянно изменяется. «Элементарные переживания» представляют собой неразложимые целостности.
  Анализ заключается в том, чтобы в некотором сложном найти его составные части, разложить его на элементы. Подлинный анализ чувственного данного невозможен, ибо оно не состоит из реальных частей. Для его мысленной обработки Карнап предлагает другой путь - путь синтеза. В потоке переживаний можно выделить какие-то части и найти между ними некоторые отношения, например, установить, что одна часть в каком-то отношении похожа на другую. О потоке впечатлений можно сказать лишь то, что одна его часть находится в определенном отношении к другой части. «Элементарные переживания» Карнапа не являются качественными элементами в психологическом смысле, это просто фиксированные и лишенные свойств члены некоторых отношений в потоке переживаний. Высказывания об элементарных переживаниях относятся только к их взаимным отношениям, но не к их качественной определенности, ибо нужные для этого понятия еще должны быть сконструированы. Зрительные и слуховые восприятия не являются составными частями потока впечатлений, они должны быть выделены из него благодаря включению в систему отношений и сравнению. Они вовсе не
являются изначально данными, но выделяются из потока впечатлений только благодаря своему сходству с другими частями этого потока или отличию от них. Так, в трезвучии один из звуков можно выделить только благодаря его сходству со звуком камертона. Они являются, как и высота звука, абстрактным результатом образования понятий. В них устанавливается только отношение сходства между частями потока переживаний. Поэтому базис конструкционной системы образуют не классы элементов, а основные отношения, на которые опирается упорядочение переживаний. Не основные элементы, а основные отношения представляют неопределяемые исходные понятия. Таким образом, исходные элементы конструируются из исходных отношений в качестве их членов.
  До тех пор пока построение конструкционной системы не осуществлено полностью, Карнап не может утверждать с уверенностью и только предполагает, что для этого построения достаточно всего лишь одного единственного исходного отношения - отношения сходства между элементарными переживаниями. Сходство устанавливается благодаря сравнению элементарного переживания, имеющегося сейчас, с более ранним и хранимым памятью переживанием, поэтому исходным отношением является сходство, запечатленное в памяти.
  Благодаря ему устанавливается отношение родства между элементарными переживаниями, а на основе этого отношения образуются круги сходства, тождественные классам качеств, которые обосновывают сходство между частями потока впечатлений. Эти круги сходства в виде понятий заменяют те составные части, которые ранее были получены в результате разложения. Они в виде понятий выполняют ту же самую роль и выступают в виде «квазисоставных частей», а их выделение предстает как «квазианализ».
  «Квазианализ» представляет собой разбиение элементарных переживаний на родственные группы на основе сходства по памяти, причем единство переживаний остается не затронутым. Благодаря этому становятся различимыми «квазисоставные части» элементарных переживаний. Отношение между элементарными переживаниями представляет собой либо частичное тождество в определенном отношении, либо только частичное сходство. В первом случае круги сходства взаимно исключают друг друга, во втором случае они пересекаются. В первом случае круг сходства сам образует квазисоставную часть, во втором случае он получается из кругов сходства «как самый большой класс, сохраняющийся при пересечении кругов сходства» (S. 101). Таким путем получают классы сходства, отношения между такими классами, классы таких классов и классы таких отношений, классы и отношения все более высоких ступеней. Так получают все более узкую область согласования и приходят ко все более специальным понятиям. Все квазисоставные части получаются благодаря абстракции, все определения конструируются из тотальности переживаний.
  Первым результатом сравнительного квазианализа являются классы элементарных переживаний, частично похожих друг на друга, - круги сходства. Из них можно выделить подклассы, «классы качеств», представляющие ощущения или переживания. Классы качеств похожи друг на друга, если каждый элемент одного частично похож на каждый элемент другого класса. Если между двумя классами качеств одного ряда имеется качество, которое усиливается при переходе от одного качества к похожему, то оба класса качеств принадлежат одной и той же чувственной области (зрительных, слуховых, осязательных... качеств). Класс похожих друг на друга в этом отношении классов качеств является «чувственным классом». В рамках одного чувственного класса порядок качеств по их сходству определяется посредством отношения соседства. Это отношение обладает определенным числом измерений, посредством которых соответствующая чувственная область может быть охарактеризована чисто формально без помощи качественного содержания. Для чувства зрения это число равно пяти, так как цвет имеет три измерения (оттенок, насыщенность и яркость) и поле зрения может
быть задано двумя измерениями. Будучи классом классов качеств, чувственные области отличаются компонентами качеств: качеством в узком смысле, интенсивностью, локализацией, направленностью...
  При построении понятий как в психологии, так и в теории познания обычно исходят из наиболее конкретных ощущений и восходят к их обобщениям - качествам как классам ощущений, затем - к чувственным областям и т.д. Здесь мы движемся в обратном направлении: сначала конструируются наиболее общие классы квазисоставных частей, а из них - более специальные классы, из классов качеств - классы чувственных областей, а из последних - ощущения. Ощущение есть «упорядоченная пара, состоящая из элементарного переживания и того класса качеств, которому принадлежит это переживание» (S. 130). Цвета как наиболее конкретное конструируются в самую последнюю очередь. Они конструируются как классы классов качеств, имеющихся в поле зрения и соседствующих в нем. На этой основе конструируется равноокрашенность соседних мест как отношение классов качеств чувства зрения, а затем уже конструируются цвета как классы равноокрашенности. Если хотят сделать ясными логические предпосылки определимости, то этот обходной путь необходим. Понятие элементарного ощущения (например, ощущение голубого) Маха нельзя считать неопределяемым
исходным понятием, ибо оно представляет собой продукт абстракции. Для его определения требуется более общее понятие (понятие цвета), а для определения последнего - еще более общее (понятие видимого). В конце концов, мы приходим к самому общему понятию (потока впечатлений).
  Двумерное упорядочение соседних точек является полем зрения. С помощью полей зрения создается первый пространственный порядок. Память о сходстве позволяет установить отношение во времени для элементарных переживаний, ибо то, что вспоминается, характеризуется как более раннее по отношению к тому, что дано сейчас. Это позволяет построить первое предварительное упорядочение во времени - предварительное потому, что оно еще не является непрерывным и лишь позднее может стать таковым благодаря выводу из закономерностей.
  На этом пути конструируется понятие своего психического. Конструирующие определения имеют четыре представления в четырех «языках»: во-первых, в точной логической символике; во-вторых, в переводе ее на словесный язык; в-третьих, в реалистическом языке для того, чтобы определение можно было понять содержательно как относящееся к реальным объектам и допускающее содержательную проверку; в-четвертых, в виде оперативного предписания для фиктивного построения, задающего формальную структуру конструирования объектов, с тем чтобы можно было проверить формальную правильность конструирования. Построение объектов более высоких ступеней, опирающихся на ступень своего психического, осуществляется только в одном словесном языке, поскольку не проводится строго, а представляется в виде наброска.
  Первой из этих более высоких ступеней является воспринимаемый мир. Его основанием является не только субъективное видимое пространство, но в равной мере и объективное физическое пространство воспринимаемых вещей и объективного времени. При этом специфическое пространственно-временное качество исключается из игры; пространство и время конструируются как четырехмерное упорядочение «мировых точек». Мировая точка задается своими координатами (тремя пространственными и одной временной) в виде набора из четырех чисел. Мировые точки с одной и той же временной координатой являются «одновременными». Все одновременные мировые точки образуют «пространственный класс». «Мировая линия» есть непрерывная «кривая, каждому значению временной координаты которой принадлежит одна мировая точка» (S. 167). Этот пространственно-временной порядок есть лишь структура отношений между числами (координатами).
  Мировым точкам приписываются цвета (как классы зрительных качеств). На этой основе определяются «видимые вещи» как классы мировых точек с устойчивыми отношениями соседства, сохраняющимися в течение некоторого отрезка времени в пучке мировых линий. Точно так же мировым точкам приписываются классы качеств давления, согласующиеся в локальной области. Отсюда возникают осязаемые вещи, а комбинация обоих дает одновременно видимые и осязаемые вещи.
  Важнейшей осязаемо-видимой вещью является «мое тело». Благодаря приписыванию осязаемых и видимых качеств (окрашенных точек) тело получает замкнутую поверхность, большая часть которой только осязаема, но не видима. Опираясь на конструирование понятий, можно осуществить дальнейшую конкретизацию чувственных областей, а затем строить вещи воспринимаемого мира. В качестве частей тела можно выделить органы чувств и затем конституировать обычные чувства (слух, обоняние, вкус).
  Как видимым и осязаемым качествам качествам остальных чувств можно приписать мировые точки и тем самым пополнить свойства воспринимаемых вещей. Однако не все качества приписываются одним и тем же способом. «Качествам определенных чувств (например, чувству равновесия, кинестетическому чувству, ощущениям внутренних органов) трудно или даже невозможно приписать определенные мировые линии или пучки таковых. Однако между приписываемыми и не приписываемыми чувственными качествами нет четкой границы» (S. 177) в смысле старого различия между первичными и вторичными качествами. Как сахар называется сладким, поскольку он вызывает определенное вкусовое ощущение, мелодия называется «веселой», письмо - «мучительным», поступок - «возмутительным» потому, что они вызывают соответствующие чувства. Чувства, вызываемые в людях одними и теми же предметами, отличаются гораздо сильнее, чем большинство чувственных восприятий, поэтому их приписывания со стороны разных людей могут противоречить друг другу. Вследствие этого их обычно причисляют не к внешнему, а к внутреннему миру.
  Дополняя воспринимаемый мир, Карнап вносит в него добавление, имеющее далеко идущие следствия. К видимым и осязаемым точкам Карнап добавляет невидимые окрашенные точки и неосязаемые точки. Определенным точкам своего числового пространства он приписывает видимые и осязаемые качества и принимает общую процедуру приписывания чувственных качеств таким точкам пространственно-временной области, у которых это приписывание отсутствует, по аналогии с соответствующими точками другой пространственно-временной области, которая согласуется с первой в более широкой области. В реалистическом языке это означает: если пространственная часть некоторой ранее воспринятой вещи вновь воспринимается, а какая-то часть не воспринимается, то предполагается, что эта часть также существует, если ничто этому не противоречит. И если большая часть какого-то известного процесса вновь воспринимается, то предполагается, что и невоспринимаемая его часть аналогичным образом как-то существует в ненаблюдаемом отрезке времени. Смысл этих предположений ясен: они конституируют невоспринимаемые в данный момент части вещей и процессов,
например оборотную сторону вещи, ее внутреннее содержание, ее воздействия[147 - Ср. с этим критические замечания на с. 132 и далее.]. Эти приписывания по аналогии служат для введения постулатов о субстанции и о причинности, и наоборот: «Категории субстанциальности и каузальности означают применение того же построения по аналогии к различным координатным направлениям» (S. 180).
  Посредством приписывания чувственных качеств точкам четырехмерного пространства чисел строится, согласно своему понятию, воспринимаемый мир. За счет исключения чувственных качеств и приписывания чисел в качестве физических величин строится физикалистский мир. При таком построении создается область, в которой можно установить математические формулировки законов, с помощью которых из данных определений можно выводить другие, и эта область является полностью интерсубъективной, в то время как воспринимаемый мир благодаря своим вариациям у различных лиц не свободен от противоречий. Однако между физика-листским и чувственным мирами имеется взаимное соответствие: одно-однозначное между физикалистскими мировыми точками и точками воспринимаемого мира, одно-многозначное соответствие между качествами и величинами. В последнем случае физикалистские величины некоторой мировой точки соответствуют определенному качеству и, напротив, определенному качеству мировой точки соответствует некоторый класс величин.
  Следующую более высокую ступень образует построение чужого сознания. В рамках воспринимаемого мира, опираясь на согласованность с такой вещью, как «мое тело», можно построить класс тел «других людей» в качестве физических вещей. Затем классу моих психических процессов можно соподчинить класс воспринимаемых физических процессов моего тела, которые часто протекают одновременно, и благодаря этому построить «отношение выражния». После этого можно построить, опираясь на отношения знаков (пусть и не без трудностей), понятие «знаковое внешнее проявление» и тем самым заложить основу для истолкования знаков как средства сообщения от одного человека к другому. Все это служит основанием для определения понятия чужого психического. Существуют мои психические процессы, которые соотносятся с телом другого человека. Переживания другого человека, даже если они значительно отличаются от моих, могут быть построены из квазисоставных частей моих переживаний. Внешние проявления другого человека я могу истолковать, только опираясь на то, что мне известно самому. Узнать о чужой психике можно только через посредство тела, в
котором она проявляется. Это истолкование дополняется до целостной картины на основании психологических законов, которые можно открыть в собственных переживаниях относительно аналогичных случаев и в их последовательности. Таким образом, при построении психики другого «базис собственной психики не отбрасывается» (S. 194).
  Из переживаний окружающих людей точно таким же образом, как ранее из собственных переживаний, т. е. с помощью исходного отношения между переживанием другими людьми «воспоминания о сходстве» и посредством тех же форм построения, можно построить новую систему - мир окружающих людей. Однако эта система построения является лишь частью собственной системы, по аналогии с которой она строится. Обе системы не являются завершенными. Поэтому для каждого предмета одной системы можно построить соответствующий предмет в другой системе, «если построение этих систем продвинулось достаточно далеко» (S. 198). Это дает точное представление о том, каким образом в отдельном сознании строится представление об объективном мире и о внутреннем мире других людей.
  Между общей системой и общечеловеческой подсистемой, входящей в нее, т. е. между моим миром и общечеловеческим миром, имеется очень большая, но все-таки не полная аналогия. Первоначально построенным понятиям своей психики, воспринимаемых вещей, физикалистского пространственно-временного мира, чужой психики в этой новой системе соответствуют такие же понятия. Однако в отдельных случаях они различаются. Физическая вещь «мое тело» в системе определенного человека есть не то же самое, что вещь «тело человека NN» в общей системе. И другие «одинаковые», т. е. соответствующие друг другу вещи в двух системах, будут отчасти различными, ибо находятся в разных отношениях к моему телу и к телу другого человека. Однако между физикалистским миром общей системы и физикалистскими мирами каждой отдельной подсистемы того или иного человека можно установить взаимно-однозначное соответствие: между соподчиненными друг другу мировыми точками существуют одни и те же пространственно-временные отношения и соответственно одни и те же качественные отношения. Тем самым задано интерсубъективное упорядочение. Класс
интерсубъективно соподчиненных предметов можно определить как «один и тот же» предмет, который воспринимается и познается мной и другими людьми. Интерсубъективность относится, прежде всего, к различным физикалистским мирам. Однако ее можно распространить и на психические миры. Чужое психическое, которое в общей системе приписывается телу определенного человека, соответствует чужому психическому, которое в подсистемах приписывается аналогичным телам.
  Благодаря заполнению пустых мест в различных системах оказывается возможным создание общего взаимно-однозначного и интерсубъективного соподчинения между разными системами и тем самым создание интерсубъективного мира. Поэтому свойства интерсубъективных предметов, которые согласуются во всех системах, и высказывания о них интерсубъективно выразимы, и напротив, то, что входит в отдельные системы и высказывания о них - субъективны.
  Самую высшую и последнюю ступень построения представляют понятия духовных, или культурных, объектов. Здесь Карнап ограничивается лишь примерами возможности их построения, не описывая точного способа их построения. Духовные объекты конструируются на основе психических. В этом нет никакого психологизма, ибо объекты более высокой логической ступени образуют новую сферу объектов. Первичными духовными объектами являются те, которые для своего построения не предполагают наличия духовных объектов. Они строятся «на основе тех психических процессов, в которых они выявляются», на основе своего «проявления», например, приветствие проявляется в снятии шляпы. На основе первичных осуществляется построение более высоких остальных духовных объектов - социальных, экономических, правовых и т.п. В противоположность этому, нравственные ценности конструируются не на основе духовных объектов или чужого духовного, а из собственного психического переживания ценностей подобно тому, как физические вещи строятся из чувственных переживаний. Таким переживанием ценностей являются долг, ответственность, совесть, эмоции и т.п.
Психологизма нет как при обсуждении вещей, так и при обсуждении ценностей.
  Наконец, конструируется понятие эмпирической реальности, отличной от метафизической реальности. Метафизическая реальность, т. е. независимое от сознания существование, не может быть сконструирована. Отличие эмпирической реальности в противоположность нереальности (сновидений, поэтического вымысла) состоит в том, что каждый реальный предмет занимает определенное место во временном порядке, он интерсубъективен или непосредственно дан. Существуют основания для конструирования такого предмета, и он принадлежит к обширной законосообразной системе. Поэтому физические вещи реальны, «если они построены как классы физических точек, лежащих на взаимосвязанных пучках мировых линий, и включены в четырехмерную общую систему физического пространственно-временного мира» (S. 237). И психические объекты реальны, если они включены в психическую систему некоторого субъекта. Таким образом, различие между реальным и нереальным целиком строится на основе своего психического, не предполагая выхода за его пределы.
  Из этого обзора построения понятий вытекают разнообразные философские следствия.
  Прежде всего становится ясным, в чем заключается различие между индивидуальным и общим. Поскольку все понятия конструируются как классы или отношения элементарных переживаний, постольку нет никаких собственных индивидуальных понятий, все понятия являются общими. Индивидуализация объектов осуществляется за счет того, что они определяются в отношении времени и, возможно, также пространства, т. е. включаются во временной и пространственный порядок. Напротив, то, что включается в другие порядки, есть общий объект. Отличие временного и пространственного порядка от других порядков заключается в том, что между классами качеств существуют отношения двух разных видов, например для чувства зрения - равенство по месту и равенство по окрашенности. На первое опирается порядок зрительного поля и тем самым, косвенно, - пространственный порядок. На второе - качественный порядок цветов в окрашенных телах. Отношения первого вида обладают тем формально-логическим свойством, что различные равноместные классы качеств не могут принадлежать одному и тому же элементарному переживанию, такая принадлежность может
реализоваться только для равноокрашенных качеств. В этом состоит конечное основание индивидуализации.
  Все это позволяет точно сформулировать понятие логического тождества. Сначала мы ставим вопрос: «Когда два разных обозначения относятся к одному и тому же предмету?». Критерием является их взаимозаменимость: если как одно, так и другое выражение при их подстановке в функцию-высказывание дают истинное предложение. Однако в большинстве высказываний о тождестве выражение относится не к отдельному предмету (например, к этой бабочке), но к виду предметов (к бабочкам вообще), т. е. к объекту более высокой ступени. Тождество в этом смысле будет строгим тождеством. Если же говорят о тождестве в отношении отдельного предмета, то здесь нет тождества в собственном смысле, а есть лишь отношение равенства (согласованность каких-то свойств или интерсубъективных порядков). Это несобственное тождество.
  Благодаря отделению логического от метафизического дуализм физического и психического и психофизическое отношение получают четкое истолкование. Виды построенных объектов представляют лишь различные формы порядка для одного единого вида квазисос-тавных частей потока впечатлений. Поэтому психическое и физическое не являются единственными формами порядка, наряду с ними существуют и другие: биологические, духовные объекты, ценности. Таким образом, в рамках системы построения имеется не дуализм, а плюрализм конструируемых видов объектов.
  Что касается взаимной зависимости психического и физического, то Карнап принимает гипотезу параллелизма: каждому психическому процессу соподчинен в центральной нервной системе одновременно протекающий физиологический процесс. С конструктивной точки зрения это означает: два ряда квазисоставных частей некоторой последовательности переживаний (наблюдений, в которых устанавливается эта связь) идут параллельно друг другу. Но такое параллельное течение квази-составных частей характерно не только для психического и физического, но и для других рядов, например, «если тело имеет определенный зрительный образ, то одновременно оно имеет аналогичный осязательный образ» (S. 234). Параллельное течение психических и физических процессов принципиально не отличается от других видов параллелизма и не более проблематично, чем эти другие. Вопрос о том, как осуществляются такого рода параллельные процессы и каким образом их можно объяснить, предполагает приблизительно один и тот же ответ для всех процессов. Однако теперь этот ответ попадает не в область науки, а в область метафизики, которая обсуждает вопрос об их
реальности. Наука же может лишь зафиксировать параллельное сосуществование рядов составных частей.
  Эта система построения понятий есть лишь первая попытка, первый набросок решения большой задачи, о чем говорит сам автор. Однако она проясняет основания и способ определения понятий. Сведение всех понятий к внутренним и внешним восприятиям, к непосредственным впечатлениям - старая идея. Ее принимали Локк и Юм и опирались на нее при построении теории познания. Однако реально это сведение никогда не пытались осуществить реально. Карнап отважился на смелую попытку действительно осуществить посредством определений построение, по крайней мере, основных понятий на основе чувственных восприятий. Несмотря на свою незавершенность, ясность и продуманность его построения имеет выдающееся значение. Оно, безусловно, не заслуживает того уничижительного отзыва, который дал ему Герхард Леман в своей работе «Современной европейской философии» (1943. S. 299): «Во всяком случае, очевидна наивность попытки такими (недостаточными) средствами построить мир».
  Острую и принципиальную критику теории конструкций предпринял Кайла[148 - Der logistische Neupositivismus. 1930. (Annales Universittis Aboensis, Ser. В, Tom. XIII.)], что отметил и сам Карнап[149 - Erkenntnis, Bd. II. S. 77.]: «Данная статья, содержащая глубокий и ясный анализ всего комплекса взаимосвязанных проблем, чрезвычайно ценна своей острой критичностью». Но были и другие критики, о которых Кайла справедливо писал (S. 29): «Не стоит задерживаться на тех легковесных возражениях, которые небрежно высказал Кренер»[150 - Die Anarchie der philosophischen Systeme, 1929. S. 289f.]. Основную ошибку теории Карнапа Кайла усматривает в том, что построение понятий, с теоретико-познавательной точки зрения, начато слишком рано, когда для этого еще отсутствовали необходимые предпосылки. Основанием этого построения является поток впечатлений, который Карнап истолковывает как качественную тотальность, лишенную внутренних различий, в отличие от старой психологии, которая складывала мозаику из отдельных психических элементов. Однако здесь он расходится с современной гештальт-психологией, утверждающей, что
чувственно данное расчленено, структурировано и представлено в виде образа. Если все определения чувственно данного могут опираться только конструирование понятий, то все его внутренние различия появляются лишь в результате понятийной обработки. Тогда в переживании пропадают все внутренние различия, между которыми устанавливаются отношения сходства. В таком случае можно говорить лишь о сходстве переживаемых тотальностей в целом, но ни о каких внутренних сходствах и различиях не может быть и речи, а именно к ним относится квазианализ. Необходимую предпосылку такого анализа образует внутреннее многообразие чувственно данного и построение понятий посредством квазианализа возможно только на более высокой ступени.
  Поэтому переживание времени не может просто конструироваться, уже должно предполагаться членение на настоящее, прошлое и будущее. Направление того или иного отношения, т. е. его необратимость, также опирается, по мнению Кайла, на переживаемое направление времени. В своем ответе на критику Кайла[151 - Erkenntnis, Bd. II. S. 75 - 77.] Карнап отвергает это возражение, указывая на то, что речь в действительности идет не о направлении отношении, а только о его обозначении, о том, что нужно установить различие знаков и их размещение по отношению друг к другу.
  Точно так же квазианалитическое построение пространства переживаний (или представлений) невозможно не потому, что оно не имеет никаких границ, а потому, что каждая точка в нем имеет сплошное трехмерное окружение. Но в качестве основания для конструирования достаточно иметь в распоряжении только ограниченное число различимых мест с пространственными характеристиками. Поэтому каждое конструируемое пространство должно иметь границу, должно иметь начало и конец. Если в основу положен завершенный протокол о переживаниях, то нельзя построить неограниченно расширяющуюся систему - пространства, времени и всей реальности. В ответ на это возражение Карнап указал, что из конечного числа элементов можно строить бесконечные множества, из десяти цифр строится бесконечный ряд числовых знаков.
  Далее Кайла высказывает следующее возражение: имеется принципиальное различие между «реальным» многообразием пространства и времени и «идеальным» многообразием цветов, чего Карнап не заметил. Цвет как некоторое место в структуре окрашенного тела является классом; напротив, место в зрительном поле и вообще в пространственной структуре есть не класс, а нечто индивидуальное. Однако и места в поле зрения Карнап строит как подклассы некоторого класса элементарных переживаний. В его теории построения все многообразия являются понятийными абстракциями, извлекаемыми из потока впечатлений. Они сводятся лишь к классам сходств в потоке впечатлений, и существует лишь формальное различие в упорядочении классов, классов классов, классов отношений, отношений между классами и т.п. Однако вследствие этого система построения не дает ничего иного, кроме отношений сходства в моем потоке впечатлений. Ничего нового она дать не может, все, что в ней содержится, есть лишь все более сложное упорядочение и переупорядочение одних и тех же исходных элементов. Она не позволяет выйти за пределы области собственных переживаний.
  Это ведет к «катастрофическим следствиям». Высказывания о чужой духовной жизни в обычном смысле оказываются невозможными, ибо они могут говорить только о связях моих переживаний. Все другое, с точки зрения науки, есть невыразимое содержание представлений. Высказывания о чужой психике эквивалентны высказываниям о телесных движениях другого человека, которые на ступени физического конструируются из моего собственного потока впечатлений. Предположения о будущем также могут быть лишь высказываниями о настоящем. Понятие о будущем не дано изначально в переживаниях, оно конструируется из этих переживаний. Все индуктивные обобщения от настоящего к будущему необоснованны. «Действительно, здесь мы приходим к концу всякой философии» (S. 53).
  Однако эта резкая критика соединяется с чрезвычайно высокой оценкой: «Даже этот предварительный набросок системы построения представляет собой выдающееся достижение благодаря глубине анализа и тщательности логической обработки» (S. 29).
  В своем ответе (ibid.) Карнап согласился считать открытыми все содержательно-психологические вопросы, как и вопрос о том, являются ли переживания неразложимыми целостностями или обладают изначальным внутренним многообразием. Благодаря этому остается также открытым вопрос о том, на какой ступени осуществляется квазианализ. Он признал также, что неясна разница между реальным и идеальным упорядочением, ибо она зависит от внутреннего многообразия переживаний.
  «Логическое построение мира» Карнапа подверг ясной и обстоятельной критике также Вайнберг[152 - An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 200 - 226.], причем эта критика также ведет к «катастрофическим следствиям». В частности, физический мир, независимый от собственного опыта, еще не дает оснований считать, что высказывания о чужих переживаниях бессмысленны и что общение и интерсубъективность невозможны. Но если осмысленны только высказывания о моих собственных переживаниях, то утверждения о физическом бытии и высказывания о переживаниях других людей лишены смысла. Можно говорить лишь о внешнем поведении другого человека. Высказывания о переживаниях других людей и об их внешнем поведении логически эквивалентны и взаимозаменимы. Если при этом о переживаниях другого думают как о своих собственных, то это лишь несущественное добавочное представление. Поэтому высказывание другого человека можно истолковать как факт его внешнего поведения, но не как символ, за которым что-то стоит (S. 219). Вследствие этого общение двух людей оказывается невозможным и никакой интерсубъективности нет (S. 222).
  Для суждения о «Логическом построении» Карнапа нельзя не учитывать того обстоятельства, что в целом в системе построения речь идет только об определении понятий. В предисловии Карнап ясно говорит: «Здесь рассматривается... вопрос о сведении одних знаний к другим» и «ответ на вопрос о сводимости ведет к построению единой разветвленной системы используемых в науке понятий, которая опирается на небольшое число исходных понятий».
  В конечном счете определения не должны содержать ничего иного, кроме отношений между переживаниями определенного («моего») потока переживаний - в этом состоит смысл и цель всей системы построения. Построенные таким образом понятийные объекты являются лишь формами упорядочения этих переживаний, их обозначениями и сокращениями. Обозначают ли они кроме этого еще нечто существующее - это «вопрос метафизики, которому нет места в науке» (S. 220).
  Система построения Карнапа не дает ясного ответа на вопрос о том, все ли понятия науки или какие из них могут быть построены посредством простой комбинации чувственных переживаний. Он осуществил строгое построение только для понятия своего психического. То, что оно может быть построено только на основе ощущений, не подлежит теперь никакому сомнению. Однако для понятий более высоких ступеней построение не было осуществлено полностью, поэтому остается неясным, сводимы ли они к отношениям между чувственными переживаниями.
  Система построения Карнапа должна была удовлетворить двум требованиям: она должна была дать рациональную систему построения понятий, которые фактически используются в науке для построения мира, и при этом использовать только отношения между чувственными переживаниями. Для выполнения последнего требования Карнап использует отношение логической эквивалентности. Два предложения логически эквивалентны, если оба обладают одним и тем же значением истинности, т. е. если они всегда либо одновременно истинны, либо одновременно ложны. Здесь учитывается лишь их истинностное значение. По смыслу они могут различаться. Но с этой точки зрения понятия можно определять через отношения чувственных впечатлений лишь тогда, когда эти определения логически эквивалентны другим способам определения. Это возможно тогда, когда понятийное содержание как-то можно связать с чувственными переживаниями для того, чтобы получить разрешимые высказывания о мире. Критерии наличия чувственного переживания можно в этом случае применять к определениям. Ясно, что на этом пути можно строить понятия лишь в том смысле, что они содержат лишь
простое упорядочение чувственных переживаний. Другой смысл, в котором эти определения могли бы быть эквивалентны, таким путем построить нельзя. Он оказывается лишь логически несущественным «сопутствующим представлением» и остается вне рассмотрения. Но что понятия с таким другим смыслом существуют и участвуют в построении мира, обнаруживается в понятиях чужой психики, будущего и бессознательного. Понятия об объектах, «которые не входят в непосредственное восприятие» (S. 180), можно образовать лишь в той мере, в которой они содержат простое преобразование квазисоставных частей чувственных восприятий. Всякий другой смысл в системе Карнапа теряется. Солипсистский базис оказывается для него недостаточным. Даже если в основу положено несколько потоков впечатлений, то, по-видимому, можно определить чужое психическое, но не понятие о неосознанном.
  Если в системе построения речь идет только об образовании понятий, т. е. об определениях, то экзистенциальным высказываниям в ней нет места. Это влечет следующее следствие: Приписывание чувственных качеств невоспринимаемой мировой точке, очевидно, выходит за рамки образующего определения. Утверждение о том, что «в ненаблюдаемой части пространства... имеется аналогичная вещь» (S. 180), является экзистенциальным высказыванием, т. е. чем-то совсем иным, нежели определение. Это некая экстраполяция, а не простое «преобразование непосредственно данных объектов» (S. 176), в чем только и может состоять построение понятий. Существует ли для нее определение, нужно еще доказывать. Но это доказательство было бы здесь совершенно неуместно, ибо это не предмет построения понятий. Здесь речь идет вовсе не о реальности. Точно так же обстоит дело с приписываниями неосознаваемым объектам, которые конструируются на основе осознаваемых «как составные части восприятия» (классов качеств, компонентов качеств, сложных областей) и с приписыванием невидимым окрашенным точкам специальных временных точек (а не мировых точек
вообще). Таким образом, нельзя построить понятие о неосознаваемом, нельзя дополнить мое сознание с целью расширить область моего психического и распространить закономерности осознаваемой области на более широкую сферу.
  Вызывает сомнения также положение о том, что психика другого есть не что иное, как понятие, содержащее только «преобразование моих собственных переживаний»[153 - "Все переживания другого человека представляют собой только лишь преобразование моих собственных переживаний и их составных частей" (D. log. Aufbau d. Welt. S. 186.)] (S. 193). Это верно постольку, поскольку мы рассматриваем его конструктивное определение, но не принимаем в расчет экзистенциальных высказываний.
  Для интерсубъективного мира справедливо то же, что и для отдельных ступеней построения: все «эти конструкции представляют собой не гипотетическое обнаружение или фиктивное постулирование чего-то не данного в чувствах, а преобразование данного» (S. 200). Добавления к переживаемому противоречат условию простого их преобразования и поэтому недопустимы.
  Система построения понятий вообще не может говорить ни о мире, ни о чужой психике, ни о будущем; она способна только строить понятия. Поскольку же в системе Карнапа все понятия могут быть лишь преобразованием квазисоставных частей собственного потока переживаний, постольку с такими понятиями и при отсутствии других средств нельзя сформулировать ни одного высказывания в обычном смысле этого слова. Однако теория построения Карнапа обладает тем неоспоримым достоинством, что ее следствия с полной ясностью показывают ограниченность построения понятий на чисто имманентной основе.
  При историко-философском взгляде на Венский кружок в первую очередь следует обратить внимание на эту работу. Многочисленные публикации, созданные позднее в Венском кружке, уже не привлекали столь большого внимания. Однако эта работа в значительной мере уже превзойдена. Сам Карнап внес в нее принципиальные изменения в своем важном сочинении «Проверяемость и значение» («Testability and Meaning»)[154 - Philosophy of Science. Vol. 3, 4, 1936, 1937.].
  Существуют понятия о диспозиционных свойствах, например видимый или растворимый, определение которых в конструктивной системе наталкивается на трудности. Свойство такого рода выражается в предрасположенности к определенной реакции при определенных условиях. Поэтому диспозиционное свойство нельзя наблюдать непосредственно, нельзя увидеть растворимость какого-то вещества, тем не менее ее можно установить только на основе наблюдений. Вещество растворимо, если оно растворяется при погружении в соответствующую жидкость. Посредством такого условного предложения, импликации, говорящей о том, при каких обстоятельствах имеется соответствующее диспозиционное свойство, и второй импликации, указывающей, при каких условиях его нет (обе импликации можно соединить в одну), понятие диспозиционного свойства можно редуцировать к ощущениям.
  Но посредством этого его нельзя определить. Посредством такой пары редукционных предложений или посредством одного двустороннего редукционного предложения понятие диспозиционного свойства определяется лишь для тех случаев, в которых выполнено условие, указанное в импликации. Однако в тех случаях, в которых это условие вообще не фигурирует, соответствующее диспозиционное свойство нельзя ни приписать, ни опровергнуть. Если некоторый объект никогда не был погружен в соответствующую жидкость, то вопрос о его растворимости решить нельзя. Тогда нужно искать новое условие и формулировать новую импликацию, чтобы определить понятие для новых случаев и сделать вопрос разрешимым. Для этого, например, можно сформулировать импликацию, говорящую о том, что если один из двух объектов, состоящих из одного и того же вещества, оказывается растворимым, то и другой, даже если он никогда не был в соответствующей ситуации, можно считать растворимым. Однако таким способом можно лишь уменьшать область неопределенности, но полностью исчерпать ее нельзя. Всегда сохраняется сомнение, справедливы ли найденные импликации для
других случаев. В противоположность этому, определение устанавливает понятие для всех случаев. Если редукционные предложения хотят рассматривать в качестве определений, то при этом выходят за пределы той области, для которой они были установлены. Эти импликации являются просто эмпирически найденными закономерностями и вполне может оказаться, что они не будут верны для новых типов случаев. Тогда от таких определений придется отказаться. Однако в качестве редукционных предложений, принятых для своей эмпирической области, они могут быть сохранены и нуждаются лишь в новых дополнениях. Из редукционных предложений, из импликаций определение можно получить только тогда, когда условия редукции установлены для всех возможных случаев. Однако в общем это невозможно вследствие неполноты рассмотренных условий. Понятие о диспозиционном свойстве, вводимое с помощью редукционных предложений, не может быть заменено этими предложениями. Таким образом, существуют понятия, которые можно редуцировать к чувственным переживаниям, но нельзя определить с их помощью.
  Это приводит к принципиально важному изменению первоначальной концепции. Система построения Карнапа выражала эмпирико-позитивистское представление о том, что каждое эмпирическое понятие науки сводимо к понятиям о чувственных переживаниях и определимо через них. Как раз это он и пытался показать в своей системе. Однако первоначальный тезис оказался принципиально ограниченным. Редуцируемость сохранилась, однако от неограниченной определимости и заменимости всех понятий чувственными переживаниями пришлось отказаться.
  Вопреки этому Кайла предпринял новую попытку[155 - "Wenn-so". (Theoria. Vol. XI, 1945. S. 88f.)] спасти определимость в полном объеме. Связь «если, то», импликация, обеспечивающая редукцию диспозиционного свойства к наблюдаемому, непригодна для определения этого свойства, ибо неприменима в тех случаях, когда не выполнено условие, обеспечивающее надлежащую реакцию. Поэтому Кайла формулирует дополнительное требование, гласящее, что первый член отношения «если, то» не должен быть пустым, что всегда должны существовать фактические наблюдения, позволяющие высказать такое свойство. Однако этого не достаточно для того, чтобы полностью устранить все трудности. По-прежнему сохраняет силу то соображение, что нельзя перечислить полностью все редукционные предложения.
  С понятиями о свойствах вещей и о физических величинах дело обстоит так же, как с диспозиционными понятиями. Высказывание «В момент / в пункте О находится вещь /)» нельзя заменить условным высказываниям о чувственных впечатлениях вида «Если кто-то в момент / находится в пункте О, то он воспринимает вещь /)». Для этого нужно было бы перечислить все восприятия, причем не только зрительные восприятия всех возможных наблюдателей этой вещи, их осязательные восприятия, но также и все косвенные восприятия, например, посредством фотографии и т.п. Даже если число этих возможных восприятий не бесконечно, то все-таки их нельзя представить в одной полной конъюнкции, ибо трудно заранее предсказать все возможные восприятия. Аналогично обстоит дело, например с силой электрического тока. Ее можно определить посредством величины отклонения магнитной стрелки, через нагревание проводника или учитывая количество водорода, выделившегося из воды, а также многими другими способами. Каждый из этих способов измерения можно описать посредством громадного числа возможных восприятий и очевидно совершенно невозможно полностью
сформулировать импликацию: если имеются такие-то и такие обстоятельства, то последуют такие-то и такие восприятия. Понятие о таком свойстве эквивалентно лишь необозримой конъюнкции таких импликаций.
  Поэтому его нельзя определить через восприятия, через связи ощущений и, таким образом, заменить ими. Следовательно, таким путем нельзя определить все понятия, поэтому неизбежно введение понятий с помощью редукционных предложений.
  В соответствии с этим, в языке следует различать знаки трех видов: 1. Исходные знаки, вводимые без помощи других знаков. 2. Не прямо вводимые знаки, а именно: а) вводимые посредством определений; б) вводимые с помощью редукционных предложений. Однако введение понятий посредством редукционных предложений требуется не для какой-то незначительной и несущественной группы понятий, а как раз для тех понятий, которые лежат в основании науки. Таково положение вещей, которое еще не получило надлежащей оценки.

  II. ВЕРИФИКАЦИОННЫЕ ОСНОВАНИЯ ЭМПИРИЧЕСКИХ ВЫСКАЗЫВАНИЙ

  1. Верифицируемые высказывания

  Фундаментальную задачу эмпиризма Венский кружок видел в том, чтобы точно выразить содержание эмпирических понятий посредством сведения их к чувственно данному. Столь же фундаментальной задачей считалось прояснение содержания эмпирических высказываний посредством их сведения к элементарным высказываниям. Здесь Венский кружок также исходил из «Трактата» Витгенштейна и следовал его идеям. Из «Principia Mathematical Витгенштейн заимствовал основополагающее разделение высказываний на составные и простые и превратил его в различие между «молекулярными» и «атомарными» предложениями. Атомарное предложение определяется отрицательно как сингулярное предложение, не содержащее в себе другого предложения в качестве своей составной части и не содержащее также понятий «все» или «некоторые». Молекулярное предложение также является сингулярным предложением, состоящим из двух или нескольких атомарных предложений. Такие составные предложения имеют вид конъюнкции, дизъюнкции, импликации или отрицания. Отрицательное предложение также является составным, ибо оно включает в себя предложение, которое подвергается  Витгенштейн внес новую важную идею о том, что истинность составного предложения зависит только от истинности входящих в него простых предложений; составное предложение является «функцией истинности» простых предложений. Поэтому важна только истинность простых, атомарных предложений, из которых чисто логически выводима истинность составного предложения.
  Для высказываний самого простого вида условия истинности можно задать прямо: они истинны, если объектам, обозначенным именами, фактически присущи свойства или отношения, обозначенные предикатами. Для других видов высказываний, состоящих из нескольких компонентов, условия истинности определяются косвенным образом. Опираясь на смысл «логических констант» - «и», «или», «если», «неверно, что», - Витгенштейн показал, каким образом истинность конъюнкции, дизъюнкции, импликации и отрицания зависит от входящих в них предложений. Для связи двух высказываний их истинность и ложность порождают четыре различных комбинации, при n высказываниях число комбинаций равно 2 в степени n. Легко видеть, что конъюнкция двух высказываний истинна тогда, когда истинны оба входящие в нее высказывания; если же одно из них или оба они ложны, то конъюнкция ложна. Дизъюнкция с неисключающим «или», отличным от «либо, либо», ложна только тогда, когда оба ее члена ложны. Импликация также в трех случаях истинна и только в одном случае ложна, когда первое, имплицирующее, высказывание истинно, а второе - имплицируемое - ложно. Отрицание
высказывания истинно, если само высказывание ложно, и наоборот. Эти виды связей, в свою очередь, можно определить через их истинностные зависимости, указывая, какие комбинации предложений истинны, а какие - ложны. Например, дизъюнкция предложений р и q определяется тем, что она истинна, если оба эти предложения или хотя бы одно из них истинны, и ложна, когда оба предложения ложны. Тогда смысл этой связки нам совсем не нужен. Таким образом, логические константы могут определяться двояко: либо согласно своему значению в качестве слов, либо через свои функции истинности.
  Истинность общего высказывания есть функция истинности всех единичных высказываний, которые подпадают под это общее высказывание и условия истинности которых заданы непосредственно. Поэтому общее высказывание можно представить в виде конъюнкции простых высказываний[156 - См. об этом ниже, с. 152 и далее.].
  Следующая важнейшая задача заключалась в том, чтобы исследовать атомарные предложения и определить их логическую форму. Витгенштейн отождествлял их с предложениями, которые он называл «элементарными предложениями»[157 - Вригт (Wright. Den logiska Empirismen. Helsingfors, 1943. S. 56) справедливо указал на то, что согласно своим определениям «атомарные предложения» и «элементарные предложения» не тождественны. Громадная часть атомарных предложений выражает несколько положений дел, ибо из каждого из них можно вывести несколько неаналитических предложений, составляющих их логическое содержание.]. Это такие предложения, которые можно непосредственно сравнить с действительностью, т. е. с чувственно данным. Нужно было задать такие предложения, иначе язык остался бы без связи с действительностью. Все высказывания, не являющиеся элементарными, должны быть функциями истинности элементарных предложений. Поэтому все эмпирические высказывания должны сводиться к высказываниям о чувственно данном. Все высказывания, не допускающие такого сведения, считаются лишенными смысла, ибо неизвестно, о чем в них идет речь.
Сведение оказывается возможным благодаря родословному дереву понятий, которое редуцирует их к связям ощущений, как показал Карнап в своей конструктивной системе. Вот так эмпиристская теория связывает смысл, понятия и высказывания друг с другом.
  Исходя из того, что атомарные и элементарные предложения являются высказываниями о чувственно данном, члены Венского кружка пытались найти их в так называемых «протокольных предложениях»[158 - По вопросу о протокольных предложениях в Венском кружке велась оживленная дискуссия: Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis. Bd. II, 1931/32. S. 437f. Другая позиция:]. Протокольные предложения должны описывать простейшие познаваемые положения дел, поэтому в их число не входят предложения, полученные в результате предварительной обработки. Протокольные предложения должны обозначать непосредственные чувственные переживания. Однако совершенно не ясно, какие предложения выполняют это требование. Их рассматривали как высказывания о «данном». Однако прежний позитивизм видел в «данном» чувственные качества, Карнап - совокупность чувственных переживаний с отношениями между ними, а Нейрат исходил из вешных ситуаций. Тем самым основания эмпирического познания оставались совершенно неопределенными. Сначала думали о протоколах чувственного восприятия. Затем вместо
первоначальной субъективной формы со словами «я», «здесь» и «теперь» Нейрат предложил объективную форму протокольного предложения, включающую в себя имя протоколирующего лица, указание места и времени и понятие о восприятии, например, «NN в момент t в пункте О воспринимал то-то и то». Подходящие примеры можно найти в протоколах психологических опытов. Хотя в физических или биологических экспериментах нельзя найти протокольных предложений такого рода, тем не менее, известно, что такие протокольные предложения можно реконструировать в качестве их последних оснований. «Если исследователь замечает, что, ‘при таких-то и таких обстоятельствах стрелка стоит на отметке 10,5’, он знает, что это означает: ‘две черных черточки совпадают’, и что слова ‘при таких-то и таких обстоятельствах’ точно так же раскрываются в определенном протокольном предложении»[159 - Neurath. Protokolstze // Erkenntnis. Bd. Ill, 1932/33. S. 204f. К этому: Vol. ber Protokolsatze // Erkenntnis. Bd. III. S. 215f. Zilzel. Bemerkungen zur Wissenschaftslogik// Erkenntnis. Bd. III. S. 413f. Возражение Карнапа: Ibid., S. 177f. Juhos. Kritische
Bemerkungen zur Wissenschafts-Theorie des Physikalismus // Erkenntnis. Bd. IV, 1933/34. S. 397f. Критический анализ теорий Венского кружка о протокольных предложениях см.: Petzll. Zum Methodenproblem der Erkenntnisforschung. // Gteborgs Hogskolas Arsskrift. Bd. 41, 1935.^13^ Schlick, Das Fundament der Erkenntnis // Erkenntnis. Bd. IV, 1934. (Gesammelte Aufstze. S. 291).].
  Сначала такие протокольные предложения (высказывания о чувственном восприятии) рассматривались как абсолютно достоверные. Это «предложения, которые не нуждаются в обосновании, но сами служат основой для всех остальных предложений науки»[160 - Carnap. Erkenntnis, Bd. II. S. 438.]. Этот характер абсолютной достоверности оспорил Нейрат[161 - Erkenntnis, Bd. III. S. 209f.]. В случае необходимости протокольные предложения также можно рассматривать как недостоверные[162 - Как это уже показал Райнингер для высказываний об ощущениях (Metaphysik der Wirklichkeit. 1931. S. 132 - 134).]. Поскольку они не свободны от предварительной обработки, постольку они первоначальны не больше других эмпирических предложений, столь же гипотетичны и могут подвергаться исправлениям. Вообще высказывания нельзя сравнивать с чувственно данным, с восприятиями, с чем-то, находящимся вне языка; высказывания можно сравнивать только с высказываниями. К этому взгляду Нейрата присоединился и Карнап. Протокольные предложения не обладают никаким преимуществом по сравнению с другими предложениями[163 - «Каждое предложение физикалистского
системного языка при определенных обстоятельствах может служить в качестве протокольного предложения», - говорит Карнап (ber Protokolstze // Erkenntnis. Bd. III. S. 224).]. Какие-то конкретные предложения принимаются в качестве протокольных, т. е. в качестве конечного пункта сведения. «Не существует никаких абсолютно первоначальных предложений для построения науки»[164 - Ibid.]. Где именно остановиться - это предмет решения. Это был решающий поворот в истолковании протокольных предложений. Последний остаток абсолютизма был устранен из теории познания.
  Но тогда перед нами встает новый серьезный вопрос. Если протокольные предложения больше не считаются абсолютно достоверными и могут корректироваться, то от чего зависит, принимаются они или не принимаются? Нейрат в качестве критерия предложил рассматривать согласование эмпирических предложений друг с другом. Но это означает полный произвол. Если некоторое протокольное предложение противоречит системе признанных предложений, то можно его либо «вычеркнуть», либо принять и «изменить всю систему таким образом, чтобы она осталась непротиворечивой»[165 - Erkenntnis, Bd. III. S. 209.]. В таком случае любая система предложений может считаться оправданной, а противоречащие ей протокольные предложения просто вычеркиваются. Тогда опыт Майкельсона не смог бы послужить поводом для создания новой теории - теории относительности. Если мы по собственному произволу решаем, сохранить или отбросить несовместимое протокольное предложение, то мы отказываемся от эмпиризма и склоняемся к конвенционализму.
  Здесь в спор вмешался Шлик со своей статьей «О фундаменте познания» («ber das Fundament der Erkenntnis»)[166 - Erkenntnis, Bd. IV, 1934; Ges. Aufstze. S. 290f. Ср.: Cornelius. Zur Kritik der wissenschaftl. Grndbegriffe // Erkenntnis, Bd. II, 1931. S. 206f.]. Согласованность эмпирических предложений друг с другом означает непротиворечивость; однако ей можно довольствоваться только в чисто интеллектуальных системах, например в математике; для познания фактов недостаточно простой непротиворечивости. Здесь нужна непротиворечивость в отношении вполне определенных высказываний, которые не избираются свободно и характеризуются тем, что они не могут быть исправлены или изменены. Это высказывания о собственных восприятиях в настоящий момент. Однако эти высказывания не являются протокольными предложениями, стоящими в начале познания. Они, возможно, источник познания, но не его фундамент. Эти выделенные высказывания образуют завершение познания. Они являются высказываниями о наблюдениях, которые допускают верификацию (или фальсификацию).
  Верификация осуществляется в результате согласования предполагаемого положения дел с наблюдаемым положением дел. Из верифицируемого положения дел выводится наблюдаемое следствие, которое сравнивается с фактически наблюдаемым положением дел. Например, астрономическое вычисление говорит о том, что в такой-то момент времени в телескоп, установленный определенным образом, можно будет видеть некую звезду. Тогда наблюдение может показать: здесь совпали светлая и темная точки (звезда в перекрестье телескопа). Высказывание о таком наблюдении всегда имеет форму: «здесь теперь то-то и то», причем «то-то и то» обозначает непосредственно полученное восприятие, а не его предметную интерпретацию, например, «здесь теперь черное соприкасается с белым» или «здесь теперь больно». Эти высказывания о наблюдениях характеризуются тем, что указательные слова «теперь», «здесь», «это» являются существенными элементами их логической формы. Эти слова не обозначают никакого определенного содержания, они указывают на непосредственно данное, на сиюминутное. Смысл таких предложений можно понять, только следуя этим указаниям и
обращая внимание на то, что они указывают. Но благодаря этому понимание такого предложения уже включает знание о том, истинно оно или нет. То, что образует его смысл, дано непосредственно. Ранее при верификации понимание смысла высказывания и установление его истинности были двумя совершенно разными фазами, здесь же они совпадают. Понимание смысла таких высказываний, которые Шлик назвал «констатациями», одновременно сопровождается пониманием их истинности. Ранее это признавали только для аналитических высказываний. В случае аналитических высказываний как только понимают их смысл, так тотчас же узнают, что они истинны, ибо их истинность раскрывается самим предложением. Напротив, с синтетическими предложениями дело обстоит иначе: даже если мы понимаем такое предложение, мы еще не знаем, истинно оно или ложно. Ответ на этот вопрос дает опыт, сравнение с высказываниями о наблюдении. Поскольку понимание констатации содержит в себе знание о ее истинности, постольку такое высказывание абсолютно истинно и несомненно, как и аналитическое предложение. Они окончательны, не подлежат никакому сомнению и поэтому
образуют фундамент эмпирического познания[167 - Идею «констатаций» защищал и развивал Б. Юхос в статьях: Juhos. Negationsformen empirischer Stze // Erkenntnis, Bd. VI, 1936. S. 41 f; Empirische Stze und logische Konstanten // The Journal of Unified Science [Erkenntnis), Bd. VIII. S. 354f; Principles of Logical Empiricism// Mind, Vol. 46;Theorie empirischer Stze // Archiv f. Rechts- u. Sozialphilosophie. Bd. 37, 1945.].
  Однако сколь бы остроумным и привлекательным ни казалось это понятие констатации, все-таки и оно не давало еще однозначного решения проблемы. Ему присущи серьезные недостатки. Констатации обладают абсолютной достоверностью только в тот момент, когда их высказывают. Их нельзя использовать в качестве устойчивых сохраняющихся высказываний, ибо они становятся ложными, ибо слова «здесь», «теперь», «это» ссылаются только на то, что дано сейчас. Их нельзя также сформулировать и в виде протокольных предложений вида «NN в момент t в пункте О воспринимает то-то и то», ибо тогда они теряют свою абсолютную достоверность и становятся гипотезами. Констатация есть нечто совершенно иное, нежели протокольное предложение. Это можно видеть из того факта, что протокольное предложение включает в себя констатацию. Приведенное выше протокольное предложение можно сформулировать таким образом: «NN в момент t в пункте О высказал такую-то констатацию». Предложение в целом не может говорить то же самое, что и выведенное из него предложение. Констатации дают повод к образованию протокольных предложений, но сами они не могут быть
протоколами. Они монологичны, но не интерсубъективны и обладают лишь мгновенной достоверностью. Поэтому они не могут служить в качестве исходных предложений для дальнейшего построения. Их место в конце верификации. Это не лишает их ценности, но констатации не могут быть сохранены, они являются высказываниями, привязанными к одному моменту. «Подлинная констатация не может быть записана. Пока я записываю указательные слова ‘здесь’ и ‘теперь’, они теряют свой смысл»[168 - Schlick. Ges. Aufstze. S. 309, 303.]. Такие высказывания вообще нельзя использовать в системе предложений. Они способны только дать стимул к образованию других высказываний, которые оказываются лишь гипотетическими протокольными предложениями.
  Констатации Шлика в Венском кружке тотчас подверглись критике. Сначала Нейрат[169 - Radikaler Physikalismus und «Wirklische Welt» // Erkenntnis, В. IV, 1934. S. 346f.] выступил против констатаций, критически оценив их неясность, их абсолютную достоверность и их согласованность с реальностью. Затем Поппер в своей знаменитой книге «Логика исследования» («Die Logik der Forschung», 1935 г.)[170 - Статьи о научном мировоззрении (В. 9) Шлика критиковал также Петцель: Petzll. Zum Methodenproblem der Erkenntnisforschung // Gteborgs Hogskolas Arsskrift. Bd. 41, 1935. S. 37f.], оказавшей определенное влияние на развитие идей Венского кружка, выдвинул серьезные возражения и развил новую точку зрения на обсуждаемые проблемы. Концепции, которая нашла выражение в учении Витгенштейна об элементарных предложениях и в учении Венского кружка о протокольных предложениях, Поппер противопоставил совершенно новую концепцию. Ее основная мысль заключалась в том, что отнюдь не единичные предложения о чувственном восприятии являются той основой, на которую опирается научное познание, к которой оно сводится и которая
представляет его подлинный смысл.
  Каждое научное предложение выходит далеко за рамки того, что можно узнать, опираясь на непосредственные восприятия, ибо оно содержит общие понятия, универсалии. Универсалии не сводимы к классам восприятий, они неопределимы, их значение устанавливается только употреблением языка. Поппер в принципе отверг мысль о том, что существуют конструируемые, т. е. эмпирически определимые понятия, и вместе с тем отверг конструктивную теорию, правда, не входя в подробности. Невозможно сформулировать высказывание, которое могло бы выразить определенное единичное восприятие. Поэтому высказывания о восприятиях не обладают никакими преимуществами. Все высказывания - это только гипотезы. Поэтому всякая попытка, подобная попытке Шлика, положить в основание науки высказывания о несомненных восприятиях представляется Попперу рецидивом психологизма и с порога отвергается. Восприятия обладают только психологической достоверностью, о чем говорит и сам Шлик. Характерной чертой констатации, говорит он, является «чувство исполненности» нашего ожидания и утверждает, «что констатации или предложения о наблюдении выполняют свою
истинную миссию, доставляя нам чувство удовлетворения»[171 - Das Fundament d. Erkenntnis. Ges. Aufs. S. 304.]. Констатации Шлика гораздо ближе к восприятиям, чем к высказываниям, ближе к психическому, чем к логическому. Восприятия, переживания доставляют, по-видимому, знания о фактах, но только о психологических фактах; их достоверность обосновать нельзя. Истинность высказываний нельзя обеспечить с помощью чувственных переживаний, ибо научные высказывания интерсубъективны и их достоверность может опираться только на интерсубъективные основания, а не на субъективные переживания.
  Высказывание всегда говорит больше того, что фактически дано в одном верифицирующем переживании. К тому же требуется, чтобы восприятие было получено при определенных обстоятельствах. Только светлая точка в определенный момент в определенном месте верифицирует прохождение звезды через фокус телескопа и представляет достоверное наблюдение. В свою очередь, эти обстоятельства также должны подвергнуться проверке, поэтому одно выказывание имплицирует множество других высказываний[172 - См.: Schlick. Positivismus und Relismus // Ges. Aufstze. S. 95, 96.]. Для того чтобы проверить достоверность некоторого высказывания, из него и известных достоверных высказываний нужно вывести такие следствия, которые наиболее легко проверить. Эти высказывания должны быть единичными высказываниями, говорящими о том, что в определенной пространственно-временной области имеется то-то и то, т. е. должны быть единичными экзистенциальными высказываниями. Должна существовать возможность интерсубъективно посредством наблюдения проверить, имеет ли место то, о чем они говорят. Поэтому соответствующий объект или процесс должны быть
наблюдаемы. «Наблюдаемость» в отличие от «наблюдения» является не психологическим, а теоретико-познавательным понятием, которое Поппер вводит в качестве неопределяемого основного понятия. Таким способом Поппер сохраняет связь эмпирического познания с чувственными переживаниями. Предложения о наблюдаемых событиях он называет «базисными предложениями». Они не являются тем, что подразумевали под протокольными предложениями. Последние были высказываниями о фактических восприятиях, о чувственных переживаниях. Напротив, «базисные предложения»
  Поппера ничего не говорят о фактических восприятиях. Не являются они и уже признанными предложениями, они говорят о возможных фактах, вытекающих из гипотез. Нужно еще установить, действительно ли они соответствуют фактам, истинны они или ложны. Предполагаемые, логически возможные базисные предложения служат материалом для проверки гипотезы, а признанные базисные предложения дают основание для ее подтверждения или опровержения. Однако для этой цели не может служить отдельное базисное предложение, когда оно говорит о неповторимом единичном событии. Такое предложение нельзя проверить. Здесь нужен интерсубъективно повторяемый процесс. Предложение о таком процессе само образует гипогезу низшего уровня общности. Таким образом, высказывания, на которые опирается достоверность эмпирического познания, довольно далеко отходят от высказываний о чувственно данном.
  Протокольные предложения, говорящие о чувственно данном, проверить довольно трудно. Высказывания об индивидуальных восприятиях проверить гораздо труднее, чем высказывания, например, о вещах и процессах внешнего мира. Поэтому базисными предложениями должны быть именно такие высказывания, а не протокольные предложения.
  Поскольку базисные предложения не являются абсолютно достоверными, а представляют собой лишь гипотезы, они должны быть проверены. Это ведет к необходимости последующей проверки других предложений и т.д. Однако этот регресс в бесконечность не приводит к абсурду, поскольку не обязательно проверять каждое предложение, служащее для проверки, достаточно, чтобы оно было проверяемым. Когда мы встречаем предложение, которое кажется достаточно надежным, можно остановиться и не проверять его. Нет никаких абсолютно конечных или элементарных предложений, нет предложений, которые не должны были бы проверяться, будучи абсолютно достоверными и неизменными. Базисные предложения, на которые мы опираемся, отличаются лишь тем, что относительно их признания легко достигнуть интерсубъективного согласия, ибо их легче всего проверить. Но это означает, что выбор предложений, на которые опирается обоснование достоверности, обусловлен соглашением. Эти предложения принимаются в силу соглашения.
  В качестве базисных предложений принимаются те, которые говорят об интерсубъективно наблюдаемом, т. е. как-то связаны с чувственно данным. Однако чувственно данное не дает их логического обоснования. Чувственное восприятие служит лишь мотивом их признания, их установления. Поппер вообще не останавливается на связи их с чувственными переживаниями, он довольствуются общим утверждением о том, «что решение о признании некоторого базисного предложения связано с чувственным восприятием» (ibid., S. 62). Благодаря этой связи Поппер сохраняет некий остаток эмпиризма[173 - Во всяком случае, Поппер принимает детерминацию посредством чувственно данного, хотя и не вполне ясно. С одной стороны, он признает «связь» признанных базисных предложений с высказываниями о чувственных впечатлениях, с другой стороны, говорит о том, что обоснование их опирается только на логические отношения. В последнем случае он переходит от эмпиризма к конвенционализму. Он говорит о базисных предложениях: «Их признание мы можем рассматривать как конвенциональное решение, а признанные базисные предложения считать результатом соглашения»
(Ibid. S. 203).]. Однако сам он идет к чему-то, похожему на конвенционализм. Если признание базисных предложений опирается на соглашение, то в основе достоверности гипотез в конечном счете лежат решения, принятые по соображениям целесообразности. «Базисные предложения признаются благодаря соглашению, благодаря конвенции, они постулируются. Такое решение оправдано прежде всего тем, что мы признаем не отдельные, логически изолированные друг от друга базисные предложения, а проверяем теорию (ibid., S. 62). Признание некоторой теории «обусловлено не ее сведением к опыту; преимуществом обладает та теория, которая признается лучшей в конкурентной борьбе теорий, которая может быть наиболее строго проверена и которая выдержала серьезные проверки» (ibid., S. 64). Разница между концепцией Поппера и конвенционализмом заключается в том, что в концепции Поппера по соглашению принимаются только базисные предложения, а не вообще все предложения. С позитивизмом и, по-видимому, с эмпиризмом концепция Поппера расходится в том, что признание базисных предложений не обосновывается чувственным опытом, что в логическом
отношении они являются лишь произвольными установлениями, которые лишь психологически стимулированы чувственным опытом (ibid., S. 65).
  Хотя решение о том, на каких базисных предложениях мы останавливаем последовательность проверок, принимается согласно произвольному соглашению, эмпиризм все-таки еще сохраняется. Именно на основе высказываний о чувственных впечатлениях мы принимаем базисные предложения. Они считаются достоверными как раз потому, что согласуются со всеми высказываниями о чувственных впечатлениях. Верифицированные высказывания должны быть высказываниями о наблюдениях или, по крайней мере, сводиться к ним. И они считаются достоверными постольку, поскольку нет никаких оснований сомневаться в них. Сомнения появляются, когда они вступают в противоречие с признанными предложениями. Тогда первые или вторые подвергаются проверке тем же самым способом. Однако решение всегда опирается на совместимость (или несовместимость) с высказываниями о чувственных впечатлениях, которые согласуются не только с верифицированными базисными предложениями, но также и интерсубъективно. Таким образом, основу достоверности эмпирических высказываний образуют все-таки высказывания о чувственном восприятии, а не произвольные решения. Тем не менее
здесь присутствует и конвенциональный компонент, ибо от нашего решения зависит, считать ли достаточно достоверным некоторое базисное предложение или продолжить его проверку. Но это решение относится лишь к необходимости проверки. Результат такой проверки или отказ от проверки определяется не произвольным решением, а высказываниями о чувственном восприятии[174 - См. также: Carnap. Die logische Syntax der Sprache. S. 426.]. Решение касается только вопроса о продолжении проверки, а не содержательного выбора верифицированных предложений. Последние зависят от связи с высказываниями о чувственных впечатлениях. Наиболее достоверными являются те теории, которые в наибольшей мере согласуются с интерсубъективно согласующимися высказываниями о наблюдениях.
  В общем вопрос о протокольных предложениях связан с тем, что язык должен быть отнесен к чему-то лежащему вне языка, причем не только потому, что именно так он получает значение, но и потому, что только благодаря этому система предложений может рассматриваться как знание о реальности. Для Шлика именно это было главным. Если верификация обосновывается чисто логически, формально, то она остается целиком в плоскости языка. Однако простой синтаксис не может охватить верификации. Это показали усилия Карнапа. Чисто формальный анализ не позволяет выделить эмпирических предложений, ибо они не обладают особой логической формой[175 - О чем неоднократно упоминал также Вайнберг (Weinberg. An Examination of Logical Positivism, 1936. S. 254, 255 и в других местах). Но поскольку Карнап отказался от чисто синтаксического подхода и принял в дополнение к нему семантическую точку зрения, этого затруднения больше не возникает.] (как полагал Витгенштейн). Нейрат хотел найти решение с помощью теории когеренции. Однако она не дает никакой определенности, вносит произвол и приводит к отказу от эмпиризма. При чисто
синтаксическом подходе к языку проблема верификации неразрешима, так как он не предполагает никакой связи с внеязыковой областью. Эта связь учитывается только при семантической точке зрения. Однако в Венском кружке проблема верификации предложений в ее связи с чувственными восприятиями так и не нашла удовлетворительного решения и приобрела лишь еще более сложный вид в физикализме[176 - См. ниже, с. 178 и далее.].
  Истолкование высказываний о чувственных впечатлениях как образующих фундамент познания в той форме, которая была принята прежним эмпиризмом и против которой Поппер выступает как против «индуктивизма», должно быть отброшено. Согласно этому истолкованию, высказывания о чувственно данном являются логически исходным пунктом познания и из них с помощью индукции мы получаем эмпирическое знание и общие предложения. Однако логическую строгость индукции можно обеспечить лишь в том случае, если при логическом выводе общих предложений из частных принимается некое предложение высшей общности, некий принцип индукции. Он должен представлять собой общее синтетическое высказывание о реальности, о единообразии природы. Конечно, само оно не может быть обосновано индуктивно, ибо это было бы petitio principii. Но его нельзя ввести также аксиоматически, ибо первое же опровергнутое обобщение опровергло бы и это положение[177 - Popper. Die Logik der Forschung. S. 188.]. Одним из самых ранних принципиальных убеждений Венского кружка было убеждение в том, что индукцию нельзя обосновать дедуктивно и вообще логически. Когда
Шлик говорит, что законы науки «постепенно возникают из высказываний о чувственных впечатлениях благодаря тому процессу, который называют 'индукцией’ и который заключается в том, что протокольные предложения побуждают меня высказать предположительное общее предложение (‘гипотезу’), из которого... логически следуют первые предложения», то он совершенно ясно характеризует этот процесс не как логический, а только как психологический. «Индукция есть не что иное, как некая методологическая рекомендация, психологический, биологический процесс, обсуждение которого не имеет к логике никакого отношения»[178 - ber das Fundament d. Erkenntnis // Ges. Aufstze. S. 303. Уже в работе «Grndformen der wissenschaftlichen Methoden» (S.-B. D. Wiener Akademie der Wissenschaften, Phil.-hist. Kl., Bd. 203, 3. Abh., 1925) я подверг процедуру индукции всесторонней критике с логико-гносеологической точки зрения.]. Приемлемость эмпирических высказываний опирается не на индукцию, а на верификацию предположительных гипотез. Если следующие из гипотезы предложения говорят то же самое, что и более поздние предложения наблюдения, то
гипотеза считается подтвержденной до тех пор, пока не появятся высказывания о наблюдениях, которые... противоречат выведенным из гипотезы предложениям» (ibid.). В отношении к «индуктивизму» и «дедуктивизму» Венский кружок был единодушен с Поппером.
  Это означает новую принципиальную реформу эмпиризма. С точки зрения строгой логики, от обычной опоры на индукцию следует отказаться. Представление Д.С. Милля, Маха и даже Витгенштейна об эмпирическом познании оказалось неверным: оно не опирается на достоверные единичные высказывания, из которых путем обобщения получают законы природы. Возникновение единичных высказываний можно описать психологически, но нельзя обосновать их достоверность[179 - При этом и функция истинности теряет свое фундаментальное значение для познания, ибо последнее нельзя представить в виде простой конъюнкции элементарных предложений.]. Всякое эмпирическое познание состоит в том, что мы формулируем гипотезы, которые исходят из чувственно данного, но даже в единичных высказываниях всегда говорят гораздо больше. Имеющиеся наблюдения не могут обосновать гипотезу раз и навсегда, она должна и в дальнейшем подвергаться все новым проверкам. Ее верификация зависит от совместимости с интерсубъективно признанными высказываниями о чувственно данном. Благодаря постоянно возобновляемым проверкам, эмпирические высказывания не обладают никаким
постоянным значением, оно всегда носит временный характер. Эмпирическое значение не сводится к простым соглашениям, что обеспечивается интерсубъективностью решений. Принятие или отвержение тех или иных высказываний о чувственных впечатлениях обусловлено не произвольным соглашением, а закономерностью, открываемой в них различными субъектами и позволяющей осуществить верификацию. Этим определяется значение выражения «на основе опыта», а не индуктивной процедурой.

  2. Верификация общих предложений

  Значение общих высказываний для неиндуктивистского подхода также представляет собой весьма трудную проблему. Открыв взаимосвязь истинностных значений, Витгенштейн хотел и истинность общих предложений представить как функцию истинности единичных предложений. Для этого общее предложение должно быть выражено в виде конъюнкции единичных предложений. Но в большинстве случаев это невозможно. Имеются два вида общности: слово «все» может обозначать некоторое конечное множество, определенную совокупность, элементы которой можно перечислить, например всех жителей Вены, которые зафиксированы в определенный момент. Однако слово «все» может обозначать также такой класс, который определяется лишь каким-то признаком (свойством или отношением) и поэтому представляет неопределенное, незамкнутое множество, элементы которого нельзя перечислить полностью. Именно такая общность присуща законам природы. Поэтому только предложения первого рода мы можем преобразовать в конъюнкцию и рассматривать их как функции истинности. Для предложений второго рода это невозможно. Исходя из этих соображений, Витгенштейн и его
последователи Рамсей[180 - General Propositions and Causality, 1929 (The Foundations of Mathematics. New York. 1931).] и Шлик[181 - Schlick. Die Kausalitt in der gegenwrtigen Physik // Naturwissenschaften. 1931; Ges. Aufstze. S. 55f.] подлинными познавательными предложениями считали только атомарные и составленные из них молекулярные предложения, поскольку их можно однозначно верифицировать. Предложения неограниченной общности они не считали познавательными предложениями. Это вело к далеко идущим следствиям. Тем самым не только из математики устранялась актуальная бесконечность, чему пытался найти оправдание Ф.Кауфман[182 - Kaufmann Fel. Das Unendliche in der Mathematik und seine Ausschaltung, 1930. См. обсуждение этой работы Карнапом в: Deutsch. Literaturzeitung 1930. Sp. 1674f.], но и законы природы лишались привычного смысла высказываний неограниченной общности. Если закон природы истолковывается как молекулярное предложение, т. е. как простая конъюнкция сингулярных предложений и функция их истинности, то он говорит только об уже известных констатациях, но не включает в себя предположений о новых
случаях. Поэтому общие предложения, выражающие законы природы, Шлик рассматривает только как указания или формулы, служащие для образования высказываний[183 - Еще раньше: Weyl. Die heutige Erkenntnislage in der Mathematik // Symposion. 1. 1925. S. 19: «Общие суждения не являются подлинными суждениями, а лишь указаниями для образования суждений».] - тех высказываний, которые можно вывести из общего предложения (закона природы), например: «При таких-то и таких обстоятельствах стрелка определенного прибора остановится на определенной отметке шкалы». Согласно такому истолкованию, законы природы, следовательно, теоретическое содержание точных наук и основы техники, не дают вообще никакого знания, они ничего не говорят о мире объектов и представляют собой лишь род синтаксических правил[184 - Карнап в своем «Aufbau der Welt» также не принимает предложений с неограниченной общностью. Он говорит лишь о молекулярных предложениях и законы природы интерпретирует как конъюнкции известных отдельных восприятий (подобно Маху, который рассматривал их в качестве сокращений перечня чувственных восприятий).]. Закон
природы оказывается лишь схемой предложения, «функцией-высказыванием», и как таковой, конечно, ничего не говорит о фактах. Он дает лишь некоторое методологическое правило, служит лишь для того, чтобы посредством подстановки в него конкретных данных можно было получать определенные высказывания. Последние могут быть верифицированы, однако для самой по себе схемы верификация исключается.
  Вопреки всему этому Кайла выступил с утверждением о том[185 - Kaila. ber die All-Stze // Actes du 8e Congres internat. de Philosophie Prague 1934, 1936. S. 187f. Смысл неограниченно общего предложения заключается в том, что в него осмысленно можно ввести оператор общности, относящийся к неограниченному множеству в отличие от ограниченного множества, перечисляемого в конъюнкции.], что осмысленность общего предложения не предполагает его полной верифицируемости. Смысл предложения не зависит от его верифицируемости и требует лишь синтаксически корректного выражения. Верифицируемыми должны быть только отдельные высказывания, следующие из общего предложения, но не сама по себе общность. Общие предложения именно потому и важны для познания, что они не полностью верифицируемы. Если бы их содержание исчерпывалось конечным числом известных случаев, они ничего не могли бы говорить о будущих случаях.
  Благодаря анализу языка Карнапом стало ясно, что нет необходимости в исключении неограниченно общих предложений, что это зависит от нашего решения, которое может быть поддержано другими решениями. Решения, относящиеся к правилам образования языка, могут свободно избираться и быть самыми разными. Карнап построил целую шкалу языков, в которых принимаются или исключаются предложения различных ступеней[186 - Vol. Testability and Meaning. Vol. IV. S. 24f.].
  Предложениями простейшей формы, атомарными или элементарными предложениями, являются сингулярные предложения с «исходными» предикатами. «Исходным» считается предикат, который наблюдаем или сводим к наблюдаемым посредством цепочки атомарных редукционных предложений. От них отличаются сложные предложения, между которыми, в свою очередь, проводится принципиальное различие в зависимости от того, посредством каких операций они образованы. С помощью пропозициональных связок (конъюнкции, импликации и т.п.) образуются молекулярные предложения, с помощью операторов общности и существования - общие предложения. Если последние относятся к конечной области, то их можно преобразовать в конъюнкции или дизъюнкции, т. е. в молекулярные предложения. Споры вызывают предложения неограниченной общности. Среди них также существуют многочисленные различия, обусловленные вхождением операторов общности или существования, обоих этих операторов или какого-то их множества. Вот так образуется бесконечный ряд языков возрастающей слоности.
  Простейшим будет тот язык, в котором можно образовать только молекулярные предложения и предложения ограниченной общности. Следующим, более богатым языком будет тот, в котором допускаются неограниченные общие предложения простейшей формы, т. е. с одним оператором общности. На более высокой ступени находится язык, в который входят экзистенциальные предложения простейшей формы, т. е. с одним экзистенциальным оператором. Далее следует язык, содержащий предложения с неограниченным экзистенциальным оператором. Дальнейшие формы языка образуются путем последовательного добавления операторов общности и существования (с двумя операторами общности и одним экзистенциальным оператором, затем с двумя экзистенциальными операторами и одним оператором общности и т.д.). Таким способом образуются новые, все более богатые языки, число которых теоретически бесконечно, но практически ограничено возрастающей сложностью. Ценность такого построения заключается в том, что оно показывает, каким образом построение языка зависит от наших произвольных решений.
  Исключение неограниченной общности, предлагаемое «финитистами» Витгенштейном, Рамсеем, Шликом и Кауфманом, нельзя считать чем-то ложным, так как выбор первой, наиболее простой формы языка также является делом свободного выбора. Однако такой выбор нецелесообразен, ибо не согласуется с фактическим языком науки. В последнем в большом количестве используются высказывания о законах природы неограниченной общности, причем они употребляются в связи с сингулярными, несомненно «подлинными” предложениями в импликациях, конъюнкциях и т.п. именно как подлинные предложения, а не синтаксические правила[187 - Ibid., Vol. IV. S. 26.]. Поэтому лучше выбирать форму языка с неограниченно общими высказываниями. Таким образом, вопрос о допустимости таких высказываний ясен и полностью решен.
  Однако остается еще проблема верификации предложений неограниченной общности. «Финитисты» именно потому и хотели исключить их из числа подлинных предложений, что их нельзя истолковать как функции истинности сингулярных предложений. Их нельзя представить в виде конечной конъюнкции сингулярных высказываний, ибо не все их конкретные примеры известны, не могут быть перечислены и проверены. Предложения неограниченной общности вообще не могут быть полностью верифицированы. Это совершенно очевидно.
  Верификация предложений неограниченной общности всегда может осуществляться только таким образом, что из них с помощью других высказываний выводятся сингулярные высказывания, которые затем проверяются в отношении их согласованности с уже признанными высказываниями, в конечном счете, - с высказываниями о чувственных впечатлениях. Если во всех случаях проверка приводит к положительному результату и не появляется никаких противоречащих высказываний, то предложение неограниченной общности для этих известных случаев верифицировано; однако для неизвестных, для будущих случаев его значение остается неясным. Не исключено, что впоследствии обнаружится единичное высказывание, противоречащее ему. Эту частичную верификацию можно назвать в лучшем случае «подтверждением»[188 - Popper. Die Logik der Forschung. S. 185.] или «удостоверением»[189 - У Карнапа «confirmation». Ibid., Ybl. III. S. 420, 425.].
  Но если высказывания неограниченной общности нельзя полностью верифицировать, то все-таки их можно опровергнуть с помощью признанного и противоречащего им высказывания. С особой силой это подчеркнул Поппер. Он обратил внимание на соотношение общих и экзистенциальных высказываний. Утвердительному общему высказыванию соответствует отрицательное экзистенциальное высказывание, например, высказыванию «Все хищники из породы кошачьих имеют втягивающиеся когти» соответствует «Не существует хищника из породы кошачьих с невтягивающимися когтями». Отрицательному общему высказыванию соответствует утвердительное экзистенциальное высказывание, например, высказыванию «Не верно, что все свиньи являются белыми» соответствует «Существует свинья, которая не является белой». В сингулярном экзистенциальном высказывании констатируется некоторый факт, благодаря своей логической связи с общим высказыванием оно может служить для его проверки. С помощью достоверного утвердительного экзистенциального высказывания, отрицанием которого будет утвердительное общее высказывание, последнее высказывание опровергается. Таким образом,
общие высказывания полностью опровержимы (фальсифицируемы). Это справедливо не только для молекулярных предложений, но и для общих и экзистенциальных предложений с одним оператором, но не для более сложных языковых форм. В таком случае отрицания общих высказываний будут верифицируемы с помощью утвердительных сингулярных экзистенциальных высказываний - этого следствия Поппер не заметил, но Карнап обратил на него внимание[190 - Ibid., Vol. III. S. 438.]. И наоборот, благодаря своей корреляции с общими высказываниями экзистенциальные высказывания верифицируемы, но не фальсифицируемы, с помощью высказываний о чувственных восприятиях. Высказывание «Существует гигантский морской змей» можно верифицировать с помощью сингулярного экзистенциального предложения, но опровергнуть его нельзя. Нельзя полностью исследовать все морские глубины, чтобы установить, что ничего подобного найти невозможно. В соответствии с этим, отрицание такого неопределенного несингулярного экзистенциального высказывания не верифицируемо, но фальсифицируемо.
  Условия, которым должны удовлетворять особые, базисные предложения, для того чтобы служить основой фальсификации, задаются посредством определенных логических связей таких предложений: 1. Фальсифицирующее предложение не может следовать из проверяемого предложения без других вспомогательных предложений (без особых краевых условий), ибо иначе оно не могло бы вступить в противоречие с проверяемым предложением. 2. Из проверяемого предложения должно логически следовать отрицание базисного предложения, чтобы могло появиться противоречие. Поэтому фальсифицирующее предложение и его отрицание должны иметь разную логическую форму. Это обеспечивается соотношением общего и экзистенциального предложений: из общего предложения нельзя вывести несовместимого с ним сингулярного экзистенциального предложения (согласно 1); но посредством обобщения его отрицания можно вывести противоречащее общее предложение (согласно 2). К этому добавляется еще одно содержательное условие: фальсифицирующее предложение должно говорить о наблюдаемом событии. Это связано с тем, что «существование» можно верифицировать только посредством
связи с чувственными переживаниями.
  Вследствие этого между верифицируемостью и фальсифицируемостью имеется определенная асимметрия: нет окончательной верифицируемое™, но есть окончательная фальсифицируемость, поэтому нет полной разрешимости, существует только частичная разрешимость. Однако она имеет место только при определенных условиях. Можно избежать противоречия между общим и сингулярным предложениями не просто за счет того, что не признают противоречащего сингулярного высказывания, а за счет того, что вводят вспомогательную гипотезу, «объясняющую» и устраняющую противоречие, как это было с гипотезой сокращения Лоренца - Фитцджеральда в отношении опыта Майкельсона, или же изменяют предпосылки так, чтобы устранить противоречие. Проверка высказывания, общего или единичного, всегда требует привлечения других вспомогательных высказываний, общих или сингулярных. Этим предпосылкам можно придать такой вид, например, посредством изменения соподчиняющих определений, что никакого протаворечия больше не возникнет. Это подчеркивал, прежде всего, конвенционализм. Если бы измерение углов эмпирического треугольника (о котором в свое время говорил
Гаусс) дало сумму, не равную двум прямым, то это еще не противоречило бы евклидовости эмпирического пространства, если бы приняли, что лучи света распространяются не по прямой линии, а искривляются[191 - См. об этом: Poincare H. Wissenschaft und Hypothse. S. IS - 11 (См.: Пуанкаре А. Наука и гипотеза // О науке. М.: Наука, 1990. С. 5 - 196).]. Поэтому подтвердить или опровергнуть всегда можно только систему высказываний в целом, а отдельное высказывание (новую гипотезу) лишь тогда, когда остальная часть системы считается достоверной и не вызывает сомнений. Если не хотят отказаться от эмпиризма и перейти на позиции конвенционализма, то такое устранение противоречия между следствием проверяемой гипотезы и признанным базисным предложением можно допустить только при определенных условиях. Нельзя в предпосылки вводить произвольные вспомогательные гипотезы или вносить изменения, которые служат только для устранения противоречия и никак не обоснованы. Такие средства являются произвольными, если сами они не могут быть проверены новыми наблюдениями или не выведены из уже признанных предложений. Это
методологическое правило, на которое опирается эмпиризм[192 - Popper. Die Logik der Forschung. S. 42f.]. Это правило не является произвольным, оно необходимо, ибо только его соблюдение обеспечивает однозначность фактического знания и приближает нас к закономерности[193 - См. об этом: Kraft V. Mathematik, Logik und Erfahrung. 1947. S. 88f.].
  Не все гипотезы или теории проверяемы в равной мере. Они тем более проверяемы, чем больше у них возможностей фальсификации. Относительную степень проверяемости (фальсифицируемости) Поппер пытался точно определить двояким образом: Во-первых, посредством сравнения классов возможных фальсификаторов двух предложений. Одно предложение в большей мере фальсифицируемо или лучше проверяемо, чем другое, если класс его возможных фальсификаторов включает в себя как часть класс возможных фальсификаторов другого предложения. Они проверяемы в равной мере, если оба эти класса равны по объему. Однако если нельзя установить какого-то соотношения этих классов, если классы возможных фальсификаторов несравнимы, то такой способ определения оказывается невозможным. Второй способ измерения степеней проверяемости Поппер пытается получить за счет того, что некий класс предложений он выделяет как класс «относительно атомарных» предложений. Он определяет их как те предложения, которые возникают благодаря подстановке в произвольно установленную функцию-высказывание (содержащую, например, схему измерений). Если некоторое
предложение может быть фальсифицировано только с помощью конъюнкции, состоящей из п различных предложений класса таких атомарных предложений, но не может быть фальсифицировано конъюнкцией из л-1 предложений, то число п обозначает степень сложности этого предложения относительно класса атомарных предложений и степень его проверяемости, если атомарные предложения определены как базисные предложения[194 - Popper. Die Logik.. S. 80f, Anhang I. S. 21 Of.].
  Благодаря этому Поппер получает возможность точно определить понятие простоты. В прежнем эмпиризиме - у Кирхгофа, Маха и Авенариуса под названием «экономия мышления» - и в конвенционализме у Пуанкаре понятие простоты играло важную роль. Она определяла выбор гипотезы или теории. Однако все прежние попытки определить, в чем именно состоит простота, и сформулировать меру простоты оказывались безуспешными. То, что считалось простым, оказывалось таковым отчасти с практической точки зрения (как экономия мышления), отчасти - с эстетической, но в любом случае с внелогической точки зрения. Логическое истолкование простоты Поппер попытался дать с помощью степеней фальсифицируемости. По краткому изложению, конечно, трудно судить, в какой мере такое понятие простоты может быть практически полезно. По-видимому, оно заслуживает более подробного обсуждения.

  3. Истина и подтверждение

  Общие высказывания о фактах не являются полностью верифицируемыми, поэтому их достоверность поддерживается лишь тем, что выводимые из них высказывания всегда верифицируются. Таким образом, нельзя с уверенностью судить о достоверности общих высказываний. Их достоверность определяется только числом проведенных проверок и не исключена возможность того, что новые проверки опровергнут их. Поэтому относительно общего высказывания нельзя сказать, что оно истинно. Может быть, оно и истинно, но об этом нельзя узнать. Однако благодаря асимметрии между верифицируе-мостью и фальсифицируемостью можно узнать, что оно ложно, когда оно опровергнуто. Поэтому относительно общих высказываний можно говорить не об их истинности, а только об их подтверждении.
  Менее ясно то, как обстоят дела с единичными и частными высказываниями. Они представляются нам гораздо более достоверными.
  То, что предметы моего обихода состоят из таких-то и таких материалов, что в моей квартире столько-то комнат, что я вижу перед собой такие-то предметы, короче, что определенные мои восприятия верны - во всем этом мы полностью уверены, и было бы смешно сомневаться в них. В этом состоит наше субъективное убеждение.
  Однако оно носит лишь психологический характер. Можно ли его сделать познавательно достоверным? Только при определенных предпосылках. Такие несомненные высказывания всегда относятся к хорошо известным вещам, к нашему обычному окружению, к знакомым объектам или классам объектов. Наша уверенность в них обусловлена бесчисленными проверками соответствующих положений дел. Если же какие-то высказывания относятся к новым, необычным ситуациям, то мы не считаем их несомненными, мы должны сначала проверить их.
  Высказывание о многократно проверенном положении дел мы считаем несомненным, исходя из предположения о том, что его структура не изменяется, что в мире сохраняется единообразие, т. е. существует некая законосообразность[195 - Принцип константности событий природы Поппер хотел исключить из методологического требования пространственно-временной инвариантности законов природы. Ему этот принцип кажется «метафизическим извращением методологического правила» (S. 187). Он полагает, что одно требование инвариантности определяет, что такое закон природы. Однако для естествознания недостаточно методологического требования и определения. Нужно еще доказать, что существует определяемое, что методологическое правило выполняется в данных опыта. Константность событий природы как раз и подразумевает, что это фактически имеет место.]. Однако это предположение не дает несомненного знания, оно само представляет собой общее высказывание неограниченной общности, т. е. относится к еще неизвестным вещам, о которых мы ничего не знаем. У нас нет никакой уверенности в том, что мы застрахованы от неожиданностей. Это - вера,
причем настолько прочная, что во имя ее мы даже рискуем своей жизнью, но это недоказанное знание. Если принять предположение о наличии закономерностей, то проверенные и подтвержденные высказывания о хорошо известных ситуациях можно считать несомненно истинными, ибо они выводимы из этого предположения. Однако они истинны лишь условно, а не абсолютно. С точки зрения теории познания, такие частные высказывания не обладают никаким преимуществом. Вследствие своей логической зависимости от общих высказываний, которые принципиально недостоверны, ибо их истинность недоказуема, эти высказывания не могут быть более достоверными, чем общие высказывания, из которых они выведены. Если говорить о доказуемости их истинности, то она доказана и обоснована в той же степени, что и истинность более общих предположений, из которых они следуют.
  Если частные высказывания должны подвергаться проверке, то это происходит точно так же, как и в случае общих высказываний: из них выводятся следствия, которые проверяются путем сравнения с признанными базисными предложениями. Проверка всех таких следствий здесь также невозможна, поэтому полной верификации нет и для частных высказываний[196 - См.: Vol. Ibid., Vol. III. S. 425, а также Lewis, Experience and Meaning (Philos. Review. Vol. 43, 1934. S. 137, Anmerkung 12), и Nagel. Verifiability, Truth and Verification (Joum. of Philosophy. V>1. 31, 1934. S. 1440.].
  Поскольку высказывания проверяемы в различной степени, постольку они в разной мере могут быть подтверждены. Степень подтверждения увеличивается с числом подтверждающих примеров, однако она зависит не столько от количества подтверждающих случаев, сколько от строгости проверок. Степень подтверждения зависит также, хотя и не исключительно, от степени проверяемости.
  Условия и виды подтверждения уточнил и систематически описал Карнап[197 - Cm.: Ibid., Vol. III. S. 43If.]. Он отличает проверяемость высказывания от его подтверждаемое™. Высказывание обладает возможностью подтверждения, если можно задать обстоятельства, при которых оно будет истинно. Высказывание может быть подтверждено с помощью других высказываний, к которым оно может быть сведено, - прямо или косвенно, полностью или частично. Эмпирическое высказывание может быть подтверждено, если его подтверждение можно свеста к подтверждению наблюдаемого предиката. Молекулярное предложение (состоящее из простых предложений) с подтверждаемыми предикатами может быть подтверждено как в утвердительной, так и в отрицательной форме, оно обладает способностью к двустороннему подтверждению. То же самое справедливо и для предложений, образованных с помощью подтверждаемых предикатов, пропозициональных связок (и, или и т.п.) и операторов общности и существования.
  Если можно задать условия, при которых некоторое высказывание истинно, то это еще не означает, что эти условия можно выполнить фактически, т. е. что можно фактически проверить это высказывание и решить вопрос о его значении. Может существовать возможность подтверждения высказывания, хотя фактически оно может быть неразрешимо. Для осуществления проверки должны быть заданы, во-первых, условия проверки, т. е. определенная экспериментальная ситуация, и, во-вторых, условия истинности, т. е. возможный экспериментальный результат проверки. Однако этого еще не достаточно. Должна существовать возможность реализации условий проверки, а выполнение условия истинности само должно допускать проверку. Поэтому это условие нужно определять посредством наблюдаемых предикатов, ибо наблюдаемый предикат разрешим без особого метода проверки, или же следует задать специальный метод проверки.
  В соответствии с этим можно определить, в какой мере эти условия могут быть выполнены для высказываний того или иного вида. Предложения, для которых условия истинности формулируются посредством атомарных или молекулярных предложений, можно полностью подтвердить - но это не значит полностью верифицировать - и они полностью проверяемы. Те же предложения, для которых условия их проверки заданы предложениями с операторами общности или существования, будут подтверждаемы и проверяемы не полностью. Чем большее число таких операторов входит в предложение, тем в меньшей степени оно будет подтверждаемо. Полностью проверямыми оказываются только утвердительные экзистенциальные и отрицательные общие предложения. Вследствие этого Витгентштейн и его последователи принимали только молекулярные предложения и исключали предложения с неограниченной общностью. Как раз поэтому Поппер настаивает на принципе фальсифицируемости, ибо только отрицания общих предложений полностью подтверждаемы и только они. Но вследствие этого фальсификация ограничивается языками, предложения которых имеют только форму общих предложений с
одноместными предикатами.
  Однако она уже не может быть осуществлена для более богатых языков, содержащих экзистенциальные и общие предложения с многоместными предикатами.
  Теперь нужно посмотреть, каким образом можно сформулировать основные принципы эмпиризма. При этом речь идет не об истине, не о констатации фактов относительно «определенных» оснований или условий «определенного» познания реальности, а о требованиях в отношении подтверждаемости и проверяемости высказываний, т. е. о построении языка. Главное требование эмпиризма гласит, что все синтетические предложения и дескриптивные предикаты должны находиться в определенной связи с наблюдением. Эту связь можно трактовать по-разному - шире или уже, более или менее строго. Наиболее строгое требование состоит в том, чтобы каждое синтетические предложение было полностью проверяемо. Для каждого дескриптивного предиката должен существовать метод проверки независимо от того, присуще ли выражаемое им свойство или отношение какой-то пространственно-временной области или нет. Это требование выполнимо только в том случае, если принимают лишь молекулярные предложения, как это было у Витгенштейна. Минимальное требование говорит лишь о том, что каждое синтетическое предложение должно быть подтверждено, пусть хотя бы частично.
Между этими двумя истолкованиями требования эмпиризма существуют промежуточные позиции, с разной степенью строгости подходящие к проверяемости и подтверждению.
  Если эмпиризм стремится лишь к тому, чтобы отграничить научное знание от трансцендентной метафизики, то для этого достаточно самого слабого требования. Метафизические предложения не могут получить даже частичного подтверждения. В то же время стно-вится ясно, что построение языка для метафизики отнюдь не исключено. Но это будет язык, который заведомо отказывается от связи с наблюдением, от проверки и подтверждения в научном смысле. В таком случае в нем должны быть установлены собственные критерии значения. Если метафизика не хочет оставаться иррациональной, интуитивной, догматичной и стремится быть рациональной и логичной, она должна найти собственные основания.
  Как подтверждение относится к истине? Истина есть нечто иное, нежели подтверждение. Разницу между ними четко сформулировал Поппер[198 - Popper. Die Logik.. S. 203.]: истинность и ложность не связаны со временем, подтверждение же, напротив, всегда привязано к определенному моменту и при строгой формулировке всегда должно содержать указание на тот или иной момент времени. Об эмпирическом высказывании нельзя с уверенностью утверждать, что оно истинно, можно сказать лишь, что до сих пор оно подтверждалось. Подтверждение имеет степени, оно всегда временно и относительно. Нельзя сказать, что высказывание просто подтверждено, оно всегда подтверждено лишь относительно определенного множества признанных базисных предложений. Подтверждение представляет логическое отношение между теорией и ее базисными предложениями, поэтому оно также не зависит от времени, однако совокупность базисных предложений не остается неизменной и с течением времени изменяется. Поэтому подтверждение остается логическим отношением между одними и теми же предложениями, в рамках одной и той же системы предложений. Таким образом, истину
нельзя отождествлять с подтверждением, как это делают прагматисты. Однако прагматизм прав в том, что в отношении эмпирической теории и вообще любого эмпирического высказывания можно говорить только о большей или меньшей степени подтверждения, но не об абсолютной истинности. Поэтому Поппер, как ранее Нейрат[199 - Neurath. Radikaler Physikalismus und «wirkliche Welt» // Erkenntnis. Bd. IV, 1934. S. 346f.], хотел вообще отказаться от терминов «истина» и «ложь» и заменить их термином «подтверждение». Он рассматривает подтверждение как вполне самостоятельную характеристику эмпирических высказываний, которая не зависит от понятия истины. Подтверждение не означает степень вероятности того, что высказывание истинно. Если разделить истину и знание истины, как это недавно сделал Карнап[200 - Vol. Remarks on Induction and Truth // Philosophy and Phenomenolog. Research. Vol. 6, 1946. S. 590f.], то подтверждение можно связать с истиной - в том смысле, что подтверждение относится к знанию истины. Мы не знаем с полной уверенностью, истинно ли эмпирическое высказывание, однако степень его подтверждения дает нам меру
вероятности его истинности.
  Хотя Венский кружок не первым попытался поставить подтверждение на место истины - прагматизм давно развивал эту точку зрения, - он разработал эту концепцию с такой основательностью и полнотой, что она предстала в совершенно новом свете.

  4. Вероятность

  а) Теоретико-познавательная вероятность (вероятность высказываний)

  Поскольку для эмпирических высказываний нельзя установить истинность, а только подтверждение, постольку обычно их называют вероятными и степени вероятности пытаются определять с помощью исчисления вероятностей. Однако такое понятие вероятности требовало прояснения, и Венский кружок уделял этой проблеме большое внимание[201 - Уже на Первом конгрессе в Праге много времени было уделено обсуждению вероятности. См.: Erkenntnis. Bd. I, 1930/31. S. 158 - 285.]. Вероятность высказываний легко определить, если приравнять ее к математической вероятности, но говорить не о вероятности событий, а о вероятности высказываний. Если математическая вероятность определяется при этом как относительная частота двух классов событий в длинной последовательности[202 - См.: Reichenbach. Wahrscheinlichkeitslehre. 1935. Wahrscheinlichkeitslogik // S.B. d. Preuss. Akad. d. Wiss., Phys.-Math. Kl., Bd. 29, 1932. Ранее: R. v. Mises, Wahrscheinlichkeit, Statistik, Wkhtheit. 1928. 2-е изд. 1936 (Schriften z. Wiss. Weltauffassung. S. 3.)], то вероятность высказываний говорит об относительной частоте истинности некоторого
высказывания, обнаруживаемой в отдельных случаях его проверки, по сравнению с ложностью. Тогда частоту истинности можно выразить в виде дроби.
  Эту концепцию обстоятельной критике подверг Поппер[203 - Popper. Die Logik.. S. 188f.]. Прежде всего, не совсем ясно, из каких высказываний должен состоять тот ряд, в пределах которого определяется частота истинности
  и, следовательно, вероятность. Если членами этого ряда являются различные базисные предложения, соответствующие или противоречащие некоторой гипотезе, то вероятность гипотезы всегда будет равна V^2^» Даже если в среднем ей противоречит половина базисных предложений! Пусть из гипотезы выводимы отрицательные базисные предложения и они вместе с противоречащими ей базисными предложениями образуют тот самый ряд; при этом мы определяем отношение нефальсифицированных предложений к фальсифицированным и частоту ложности вместо частоты истинности; тогда при любом числе фальсификаций вероятность гипотезы будет близка к единице! Из гипотезы можно вывести бесконечное число отрицательных базисных предложений вида «Не существует...», но только конечное число их можно фальсифицировать. Нет другого пути, если вероятность определяется как соотношение истинных и ложных высказываний в некотором ряду. Таким образом, «вероятность» высказываний, которая должна выражать меру их подтверждения, невозможно точно определить с помощью теории вероятностей. Поэтому теоретико-познавательную вероятность следует отличать от
математической вероятности[204 - Теперь Карнап пытается формально разработать теоретико-познавательную вероятность по аналогии с математической вероятностью, но совершенно независимо от частотной теории. См.: On Inductive Logic // Philosophy of Science. Vol. 12, 1945. S. 72f; The two Concepts of Probability // Philosophy and Phenomenol. Research. Vol. 5, 1945. S. 513f.].

  б) Исчисление вероятностей

  Помимо теоретико-познавательного применения исчисления вероятностей, Венский кружок предпринял подробное исследование теоретических оснований этого исчисления. Это было обусловлено столкновением различных теорий в исчислении вероятностей - частотной теории, теории игр и теорией Рейхенбаха, а также теоретико-познавательными связями между исчислением вероятностей и критерием случайных событий. В течение длительного времени исчисление вероятностей разрабатывалось как некий формализм, с помощью которого из данных вероятностей можно было вычислять другие вероятности. Однако первоначальная интерпретация вероятности как отношения «благоприятных» случаев к «равно возможным» случаям была неприемлемой, ибо «равно возможный» не означало ничего иного, как «равно вероятный». Проблема заключалась в том, чтобы понять, какой смысл следует вкладывать в понятие математической вероятности.
  Первое истолкование исходило из того, что вероятность означает относительную частоту распределения признаков в неупорядоченной последовательности. При этом она говорит не об отдельных членах последовательности, а только о последовательности в целом, о числовых соотношениях появления признаков. Такое истолкование исчисления вероятностей было разработано, главным образом, Р. фон Мизесом[205 - Wahrscheinlichkeit, Statistik und Wahrheit. 1928. 2. Aufl., 1936. (Schriften zur wissenschaftl. Weltauffassung. Bd. 3).]. Мизес характеризовал вероятностную последовательность, «коллектив«, с помощью двух требований: она должна быть неупорядочена и во всех ее отрезках относительная частота должна приближаться к некоторому предельному значению - тем ближе, чем длиннее отрезок.
  Но Фейгль[206 - Feigl. Wahrscheinlichkeit und Erfahrung// Erkenntnis. Bd. 1. S. 249f.] и Вайсман[207 - Waismann. Logische Analyse des WahrscheinlichkeitsbegrifTs // Erkenntnis. Bd. 1. S. 228f.] показали, что приближение к предельному значению говорит о закономерности, что, начиная с определенного места последовательности, отклонение от средней относительной частоты должно сохраняться. Поэтому конвергенция относительной частоты и неупорядоченность противоречат друг другу. Конвергенцию к предельному значению можно утверждать только для такой последовательности, которая образована с помощью какого-то закона, а не для такой, которая вследствие неупорядоченности не имеет никакого закона образования[208 - Cm.: Popper. Die Logik.. S. 115, 116, 101.]. Предельное значение выражает свойство закона образования последовательности. В дальнейшем Фейгль обнаружил, что говорить о конвергенции для статистической последовательности в принципе невозможно. Каждый расходящийся комплекс имеет вычислимую, пусть даже очень небольшую, вероятность и может входить в последовательность с соответствующей частотой. Благодаря
этому даже для отрезка, значительно отклоняющегося от вычисленной частоты, можно предполагать конвергенцию, ибо всегда есть надежда на то, что в дальнейшем эти отклонения могут уравняться. Вайсман высказал еще одно принципиальное возражение против частотной теории вероятностей. Исчисление вероятностей занимается бесконечными последовательностями. Но статистические ряды только конечны. Поэтому нельзя отождествлять относительную частоту с предельным значением и статистическую вероятность нельзя определять как предельное значение относительной частоты.
  В противоположность частотной теории вероятности Вайсман (ibid.), следуя Витгенштейну, сформулировал строгие логические основания для того истолкования вероятности, которое было разработано Больцано, фон Кризом и в недавнее время Кейнсом в их попытках усовершенствовать классическую комбинаторную теорию вероятностей. Классическое понятие вероятности определяется как отношение благоприятных случаев к равно возможным случаям. Оно нуждается только в уточнении того, что подразумевается под объективной возможностью.
  Нельзя правильно понять и строго определить вероятность событий. В появлении события нет никакой неопределенности: появится оно или нет - однозначно предопределено. Вероятность может быть приписана только высказываниям, предполагающим появление некоторого события на основе других высказываний. Таким образом, вероятность выражает логическое отношение между высказываниями. В отличие от однозначной выводимости одного высказывания из других, их строгой разрешимости, это отношение определено только частично и степень этой определенности выражается мерой вероятности.
  Высказывание не является настолько определенным, что говорит об одном единственном факте. Верифицирующее его положение дел может варьироваться в определенных пределах. Высказывание «NN живет в Вене» соответствует множеству положений дел: он может жить в том или ином районе, доме, на том или ином этаже. В большинстве случаев высказывание обозначает только область отдельных фактов, некоторое пространство возможностей. У двух (или нескольких) высказываний эти пространства могут исключать друг друга, одно из них может включаться в другое или они могут пересекаться. Если для величины пространства возможностей ввести некоторую меру, то эти соотношения пространств возможностей можно определить количественно, с помощью чисел: исключение через 0, включение через 1, а пересечение посредством дроби. Величина общего пространства возможностей по отношению к величине пространства возможностей одного высказывания и есть та вероятность, которую последнее высказывание придает другому высказыванию. Если вместо одного этого высказывания принимают во внимание все известные истинные высказывания, то получают ту
вероятность, которую придает высказыванию вся совокупность современного знания. Чем больше общее пространство возможностей, тем выше вероятность. Опираясь на эти основоположения, «можно чисто формально развивать исчисление вероятностей, не добавляя всякий раз общепризнанных предложений» (S. 239).
  Это определение вероятности оправдывается тем, что к вероятности прибегают тогда, когда условия появления некоторого события известны или учитываются лишь частично, так что их недостаточно для утверждения индивидуального определенного высказывания. Степени неуверенности относительно истинности такого высказывания выражаются в вероятности. Однако, несмотря на это, вероятность отнюдь не является субъективной, так как она определяется логическими взаимосвязями между высказываниями. Опираясь на частично известные условия появления некоторого класса событий и на основе метрики для величин пространства возможностей, можно вычислить определенную вероятность и отсюда вывести соотношение частот в качестве предпосылки для построения статистических рядов. Это дает большое преимущество по сравнению с частотной теорией вероятности, которая вынуждена принимать статистические ряды просто как данное. Частотная теория может быть, в определенном смысле, встроена в теорию пространства возможностей, при этом затруднения частотной теории устраняются. Если опыт подтверждает оценку вероятности, то это свидетельствует о
том, что события определены только теми условиями, которые положены в основу исчисления вероятностей и не зависят от других, неизвестных нам обстоятельств. Если же опыт не подтверждает оценки вероятности, мы ищем объяснение этого в других зависимостях. Такова взаимосвязь вероятности с зависимостью, т. е. закона и случая. Такое обоснование вероятности получило одобрение Карнапа[209 - Erkenntnis. Bd. I. S. 268, 269.] и Шлика[210 - Gesammelte Aufstze. S. 73.].
  Напротив, Поппер остался сторонником частотной теории, он учел выдвинутые против нее возражения и придал ей новую лучшую форму. Он исходил из оригинальной мысли о том, что требование неупорядоченности, которое само по себе вовсе не необходимо, следует заменить чисто математическим требованием, гласящим, что при любом подборе членов относительная частота последовательности должна сохраняться после выбора определенного члена последовательности. Вместо неупорядоченной статистической последовательности он конструирует случайную математическую последовательность, которая воспроизводит неупорядоченность случайной последовательности в виде математической последовательности, построенной в соответствии с некоторым правилом. Некоторая последовательность подобна случайной, если предельная частота ее основного признака не зависит от выбора любой л-ки членов. Тем самым неупорядоченность заменяется гипотезой частотности. Он получает чисто математическое основание.
  Поскольку эмпирические случайные последовательности конечны, постольку при их математическом моделировании нужно отказаться от предельного значения относительной частоты, ибо она имеет место только для бесконечных последовательностей. Поэтому вместо нее Поппер вводит понятие точки накопления относительных частот в последовательности. Под этим он подразумевает, что для каждого отрезка последовательности всегда имеется такой отрезок, относительная частота в котором сколь угодно мало отличается от определенной частоты, образующей точку накопления. Если последовательность имеет только одну такую точку накопления, то единственная средняя частота, являющаяся также средней частотой каждой выборки членов, заменяет предельное значение относительной частоты[211 - Popper. Die Logik.. S. 94f.]. Эта средняя частота представляет «вероятность» распределения признака. Таким образом, последовательность, подобная случайной, ведет себя как сходящаяся.
  Затем Поппер указал на то, что теорема Бернулли о предельном значении является независимой и предполагает лишь безразличие относительной частоты по отношению к выборкам. Это указание говорит о том, что из одного этого предположения данная теорема выводима для случайных последовательностей без предельного значения частоты. При интерпретации вероятности как относительной частоты теорема Бернулли гласит: относительная частота распределения признака в достаточно длинном конечном отрезке случайной последовательности сколь угодно мало отличается от средней частоты последовательности в целом, но в коротких отрезках может отличаться значительно больше. Чем меньше отрезок, тем большими могут быть отклонения от средней частоты; чем больше отрезок, тем меньше отклонения, тем больше они выравниваются. Но это есть не что иное, как закон больших чисел. Таким образом, этот закон оказывается тавтологичной переформулировкой теоремы Бернулли и логическим следствием того свойства ряда случайных событий, что им присуща некоторая средняя частота, которая не нарушается в выборках определенного рода. Так разрешается тот
парадокс, что, несмотря на «неупорядоченность» таких рядов, при больших числах обнаруживается некоторая «закономерность». Тогда из этого свойства упорядоченности чисто логически следует, что малые отрезки неупорядочены и только в больших отрезках может проявиться порядок в смысле сходимости.
  Субъективная теория исчисления вероятностей не может интерпретировать теорему Бернулли как высказывание о частоте в смысле закона больших чисел, поэтому она не в состоянии объяснить применимость исчисления вероятностей к статистическим последовательностям и успешность вероятностных прогнозов. До сих пор частотная теория вероятности постулировала закономерность в виде предельного значения. Поппер сформулировал закон больших чисел в виде математического предложения. Однако оно относится к структуре эмпирических статистических рядов. Закон больших чисел описывает эмпирическое положение дел: существуют ряды событий, малые отрезки которых неупорядочены, а в больших проявляется сходимость. Но если случайный или статистический характер некоторой последовательности можно выразить с помощью математического условия - безразличия к выборке, - то этот закон оказывается справедлив и для эмпирических рядов такого рода. Тогда исчисление вероятностей вместе с законом больших чисел является математической теорией эмпирических областей, или, наоборот, если построены случайные математические последовательности, то
существуют эмпирические статистические ряды, которые им соответствуют и поэтому также реализуют закон больших чисел. Математические ряды и закон больших чисел находят эмпирическое приложение.
  Высказывания о математической вероятности при их эмпирическом применении нельзя ни верифицировать, ни фальсифицировать, т. е. нельзя полностью подтвердить ни их самих, ни их отрицания. Высказывания исчисления вероятностей неверифицируемы потому, что они относятся к бесконечным рядам, а эмпирически данные ряды всегда конечны. Даже если такой ряд вполне соответствует математическому вероятностному высказыванию, то нет никакой уверенности в том, сохранится ли это соответствие при продолжении этого ряда. Как и при неограниченно общих высказываниях, препятствием для подтверждения здесь служит неизвестное. Но именно поэтому эмпирический ряд не может противоречить математическому вероятностному высказыванию. Отклонения от вычисленной вероятности связаны с характером вероятностной последовательности. Нужно лишь допустить, что в дальнейшем они сгладятся. Поэтому вероятностные высказывания теоретически неразрешимы. Их вообще нельзя подтвердить эмпирически (ibid., S. 194).Но в таком случае они не имеют значения для опыта! Поппер полагал (S. 133), что поэтому они «должны рассматриваться как ‘эмпирически
невыразимые’, ‘эмпирически бессодержательные’» и даже логически пустые, «однако такому пониманию противоречит... большой прогностический успех, которого добивается физика с помощью гипотетических вероятностных предсказаний»[212 - Ibid. S. 133.]. Здесь обнаруживается их практическая подтверждаемость или бесплодность и опровержимость.
  Это становится понятным при рассмотрении формы вероятностных высказываний и их отношения к базисным предложениям. Из вероятностных высказываний можно вывести следствия, а именно экзистенциальные высказывания, относящиеся к членам или отрезкам некоторого ряда, например: существует отрезок, частота в котором сколь угодно мало отличается от средней частоты. Такие экзистенциальные предложения являются общими: «Всегда существует такой-то и такой член последовательности; это экзистенциальная гипотеза, которая ни верифицируема, ни фальсифицируема». Однако сингулярные экзистенциальные высказывания могут быть верифицированы. Вероятностное высказывание подтверждается в большей, в меньшей степени или совсем не подтверждается в зависимости от того, много, мало или ни одно из этих экзистенциальных следствий реализуется.
  Однако этого еще недостаточно. Вероятностные высказывания не обязательно должны быть неограниченными в своем применении. Любую закономерность можно рассматривать как редкий отрезок случайного ряда. Именно поэтому вероятностные высказывания неопровержимы. Таким образом, применение вероятностных гипотез можно ограничить некоторым методологическим правилом. Это правило запрещает считать предсказуемым и репродуцируемым такой отрезок случайного ряда, который в определенном направлении сильно отличается от средней частоты[213 - Поппер определяет случай как то, что не может быть предсказано. Случайный характер некоторого ряда не исключает закономерности его отдельных событий. Это противоречит мнению Шлика (Ges. Aufstze. S. 72).]. Именно благодаря их невероятности и редкости, такие отрезки могут оказаться непредсказуемыми и нерепродуцируемыми. Для подтверждения вероятностных предсказаний не достаточно большего или меньшего согласования их с базисными предложениями, здесь требуется согласование в рамках достижимой точности измерений. В этом случае вероятностные гипотезы могут применяться точно так же, как и
другие гипотезы.

  III. СФЕРА ПОЗНАВАЕМОГО

  1. Единая наука и универсальный язык

  Одной из исторических задач философии было восстановление единства познания^68^. Эту задачу ясно осознавал и Венский кружок. Нельзя было примириться с тем, что понятийные системы физики, биологии, психологии, социологии, исторических наук не имеют точек соприкосновения, что каждая из этих наук говорит на своем собственном языке. Если конкретные науки рассматривать как имеющие свой собственный предмет, собственные методы и условия обоснования, то между ними нет никакой связи - прежде всего, связи между естественными науками и науками о культуре (о духе), - и совершенно не ясно, каким образом связаны их понятия и законы. Правда, понятия и законы одной области всегда можно использовать в другой области. Если некое психическое явление, скажем восприятие, хотят не только описать, но и объяснить, то это возможно лишь в том случае, когда выходят за пределы системы психологических понятий и связывают это явление с физическим воздействием и физиологическим процессом. Каждое предсказание имеет такой сложный многоаспектный характер. Его вывод требует привлечения законов из различных конкретных наук - законов
природы и общества. Но в таком случае законы и понятия конкретных наук должны принадлежать к одной системе и находиться во взаимной связи. Они должны быть объединены в некоторую единую науку с общей системой понятий (с общим языком). Отдельные науки являются лишь членами этой общей системы, а языки этих наук - частями общего языка[214 - См.: Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis, Bd. II. S. 432f; Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis, Bd. III. S. 107f; Neurath. Empirische Soziologie. 1931 (Schriften z. Wissenschaftl. Weltaufifassung. Bd. V.); Physicalism // The Monist. Vol. 41, 1931; Physikalismus// Scientia. V. 50. 1931; Einheitswissenschaft und Psychologie. 1933 (Einheitwissenschaft. H. 1). Идея единой науки разрабатывалась в «Encyclopedia of Unified Science». Chicago, 1938f.].
  Единый язык науки должен удовлетворять двум требованиям. Во-первых, он должен быть интерсубъективным, что в формальном отношении означает: он должен быть общей системой знаков и правил, а в семантическом отношении означает: он должен для всех обозначать одно и то же. Во-вторых, он должен быть универсальным. Это означает, что каждое предложение любого языка может быть в него переведено и он должен быть такой системой понятий, в которой можно выразить любое положение дел. В качестве такого языка и такой системы понятий Нейрат и Карнап рассматривали, прежде всего, физику, почему эта теория и получила наименование «физикализм». Высказывания физики описывают свойства пространственно-временных объектов количественно, хотя могут давать и качественные определения, например объектам чувственного мира, когда им могут быть сопоставлены физические состояния или процессы. Поэтому Карнап впоследствии изменил этот тезис об унификации[215 - Testability and Meaning. Vol. 3. S. 466f.] и стал говорить не о системе понятий физики, а о наблюдаемых свойствах вещей и отношениях между вещами. Таким образом, имя «физикализм»
стало неподходящим и было заменено названиями «телесный» или «вещный язык». Не количественный физикалист-ский язык, а качественный вещный язык образует единый язык науки. Это означает, что все высказывания о любых положениях дел можно перевести в высказывания о состояниях или процессах вещного мира. Свойства вещей принадлежат не одной единственности области чувственного восприятия: колебания камертона можно не только слышать, но также видеть и осязать. Свойства вещей интерсенситивны. Напротив, чувственные качества однозначно соподчинены определенным телесным процессам. Звук определенной высоты соответствует колебаниям определенной частоты и амплитуды. Поэтому чувственные качества можно однозначно определить посредством телесных процессов, а высказывания о них заменить высказываниями об этих процессах. Констатация телесных процессов не зависит не только от определенной области чувственного восприятия, но и от определенного субъекта. В отношении состояний или процессов вещного мира в принципе всегда можно достигнуть согласия между разными людьми, ибо вещный мир интерсубъективен. Поэтому
интерсубъективным будет и вещный язык, т. е. описание с помощью наблюдаемых свойств и отношений.
  В этом языке можно выразить не только область физики, но также и все остальные естественно-научные области. Даже если бы не все биологические законы можно было свести к законам физики, то все-таки биологические понятия в конечном счете сводимы к наблюдаемым свойствам и отношениям вещей. Когда этого не происходит, скажем для таких понятий, как «доминанта» или «энтелехия», то с помощью этих понятий нельзя получить никаких проверяемых следствий. Поэтому такие понятия вообще не следует допускать в науку.

  2. Физикализм

  Естественно-научные высказывания уже сами по себе являются высказываниями о вещных пространственно-временных отношениях. Высказывания других областей науки должны, по меньшей мере, переводиться в такие высказывания. Математику и логику можно выразить в этом языке, если рассматривать их как чистые исчисления, как комбинации простых значков определенной конфигурации. Подлинная проблема для «физикалистского» единого языка заключается в том, можно ли в нем выразить также сферу наук о духе? Речь здесь идет о переводимости психологических высказываний в высказывания о телесных состояниях и процессах. Обосновывая такую переводимость, Нейрат и Карнап сформулировали тезис, который и получил название тезиса «физикализм» в узком смысле.
  Первоначально психологические и физикалистские высказывания они рассматривали как высказывания двух разных видов - в том смысле, что психологические высказывания говорят о чувственных восприятиях как о чем-то отличном от физических состояний. Так, в своей первой работе на эту тему[216 - Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis. Bd. II, 1931. S. 445.] Карнап ясно говорит: «Каждый может зафиксировать, при каких физических условиях он ... переживает определенное качество»; или: «Реакция могла бы быть частично физическим, частично психическим процессом; если верен вышеупомянутый тезис о том, что психологические понятия и предложения сводимы к физическим, то оказывается, что речь идет о физическом процессе» (S. 451). Отсюда вытекает, что главный тезис можно сформулировать так: «Физикализм не следует понимать так, как будто он предписывает психологии обсуждать только те процессы, которые выразимы в физикалистском языке. Физикализм согласен с тем, что психология может обсуждать то, что она хочет, и формулировать свои предложения так, как она хочет. Но, во всяком
случае, эти предложения должны быть переводимы в физикалистский язык»[217 - Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis. Bd. III. S. 108.]. Если же можно говорить о переводе психологических высказываний в физикалистские, то это означает, что они имеют один смысл, хотя и являются разными высказываниями.
  Однако это двойственное истолкование одновременно устранялось следствием, гласящим, «что все предложения психологии говорят о физических процессах (происходящих в теле и, в частности, в центральной нервной системе соответствующего субъекта)»[218 - Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis, Bd. II. S. 450.]. Единственный научно приемлемый смысл предложений о духовных явлениях может состоять лишь в высказываниях о телесных состояниях. Только последние высказывания интерсубъективны и проверяемы. Если высказывания о духовных явлениях истолковываются в нефи-зикалистском смысле, то они становятся принципиально непроверяемыми. Душевная жизнь не является общедоступной, поэтому высказывания о духовном должны быть категорически исключены из науки. «Если дуалистически говорят - как это обычно бывает в философии - о 'содержании переживаний’ и о ‘физических положениях дел» (...о психическом и физическом...), то неизбежно возникают противоречия»[219 - Erkenntnis. Bd. II. S. 456, 457.]. Представление о душевных переживаниях другого человека является излишним довеском. Логическое
содержание высказываний о психическом сводится к высказываниям о физическом. «В принципе, существует только один вид объектов, а именно физических процессов»[220 - Erkenntnis. Bd. 111. S. 108.]. Все подлинно научные высказывания не могут говорить ни о чем ином, как о телесном, ибо только высказывания об этом могут быть интерсубъективно поняты и проверены[221 - Совершенно аналогичную позицию выразил также в своем «реизме» Котарбиньский. См.: Rand R. Kotabinskis Philosophie 11 Erkenntnis. Bd. VII, 1937/38. S. 97f.]. Поэтому место обычной психологии должен занять радикальный бихевиоризм как единственная научно приемлемая форма психологии. «Психология есть отрасль физики»[222 - Erkenntnis. Bd. III. S. 142.]. Таким образом, предложения о душевных переживаниях с научной точки зрения бессмысленны, т. е. лишены теоретического содержания. Представления о душевных переживаниях другого человека - лишь дополнительный излишний довесок[223 - Erkenntnis. Bd. II. S. 459f. Vol, Scheinprobleme, 1928. S. 36f.]. Предположения о том, что в дополнение к телесному поведению люди обладают еще душевными переживаниями, нельзя
выразить в физикалистском, т. е. научном языке. Поэтому они являются только псевдопредложениями. Это - метафизика. Вот так первоначальная позиция становилась все более радикальной.
  Этот радикальный физикализм возбудил всеобщую враждебность и с самого начала встретил резкие возражения. Из требования проверяемости с логической необходимостью вытекали неприемлемые следствия. Но этот безудержный радикализм до некоторой степени был оправдан тем, что поставил серьезные проблемы.
  Высказывания о душевной жизни другого человека нельзя проверить непосредственно, ибо процессы, происходящие в чужой душе, нельзя воспринять. Когда Шелер утверждает, что такие душевные процессы, как гнев, дружелюбие, смущение, можно непосредственно прочитать по лицу другого человека, то «прочитать по лицу» как раз и означает: в основе диагноза о движениях души лежат выражения лица и иные телесные движения. Всегда должны существовать языковые сообщения, симптоматичные телодвижения или общие стандарты поведения в определенных ситуациях. Без таких свидетельств телесного мира проверка высказываний о душевных явлениях вообще была бы невозможна, если не говорить о телепатии. Причем это верно не только для настоящих переживаний другого человека, но и для собственных прошлых душевных состояний. Но если каждое высказывание о душевной жизни должно основываться на высказывании о телесных движениях, то каждому психологическому высказыванию должно соответствовать высказывание о теле, поэтому кажется возможным вообще исключить из рассмотрения психологические высказывания и заменить их соответствующими высказваниями
о телесных проявлениях. Благодаря этому соответствию душевные процессы можно обозначать соподчиненными телесными процессами. Речь идет не об определении их своеобразия, а лишь об однозначном установлении их объема. Но именно вследствие этого психологические и соответствующие «физикалистские» высказывания оказываются эквивалентными, имеют одно и то же теоретическое содержание. Тогда между ними нет никакого теоретически важного и вообще заметного различия. Поэтому с точки зрения науки высказывания о «душевном» сводятся к проверяемым высказываниям о «телесном». Радикальный физикализм оказывается, таким образом, радикальным бихевиоризмом. Нет высказываний о душевных переживаниях. «Психологические» высказывания обладают проверяемым смыслом только в качестве «физикалистских» высказываний. Радикальный физикалистский тезис не только понятен, но, по-видимому, неизбежен.
  Следует, однако, попытаться отдать себе отчет в том, к чему приводит радикальный физикализм. Высказывания о чужой психике как о чем-то нефизическом являются бессмысленными псевдопредложениями, ибо они принципиально непроверяемы. Отсюда следует, что даже собственные высказывания человека о своих душевных переживаниях, если он имеет в виду нечто иное, нежели свои телесные движения, с интерсубъективной позиции оказываются непонятными и бессмысленными. «Если предложение ‘А был вчера днем сердит’ не имеет для меня никакого смысла, так как я... не могу его проверить, то оно не приобретает смысла, даже если я слышу из уст Л последовательность звуков в виде этого предложения»[224 - Erkenntnis. Bd. III. S. 122, 124.]. Это лишь акт его телесного «вербального» поведения.
  В конце концов, даже высказывания о собственных переживаниях в интерсубъективном научном языке говорят только о телесных движениях, если они считаются проверяемыми. Предложение «Я был вчера взволнован» означает только: «Мое тело вчера находилось в таком состоянии, которое принято обозначать как ‘взволнованность’»[225 - Erkenntnis. Bd. III. S. 136.]. Тем самым язык протоколов о чувственных переживаниях становится «частью физикалистского языка»[226 - Erkenntnis. Bd. III. S. 458.]. В таком случае рушится психологический базис конструктивной системы. Теперь понятие вещного мира конструируется не посредством комбинаций чувственно данного, напротив, сама конструктивная система должна строиться на базе «физикалистских» понятий, т. е. понятий о вещах. Здесь происходит фундаментальный поворот в основоположениях эмпирического познания - от имманентного сознания к материализму.
  Критика такого физикализма не может, как это обычно происходило[227 - Так, в сущности, поступает Дункер в своей статье: Duncker. Behaviorismus und Gestaltpsychologie 11 Erkenntnis. Bd. III. S. 162f.], опираться на дуалистическое предположение о том, что существуют психические переживания, отличающиеся от телесных процессов. В ответ на такое утверждение можно указать, что психологические высказывания совершенно невозможно сформулировать научно, т. е. так, чтобы они были проверяемы.
  Критика радикального физикализма сначала должна ответить на принципиальный вопрос: каким образом вообще возможно о чужих психических переживаниях говорить интерсубъективно понятным научным языком? Как научно сформировать понятие психического как чего-то не телесного? Чужие психические переживания нельзя зафиксировать прямо, они недоступны другому человеку, поэтому их нельзя понять без обращения к телесным проявлениям. В этом состоит главный аргумент физикализма. Он не отрицает существования психических переживаний, однако о них нельзя ничего сказать. Разговоры о них относятся к метафизике. Предложения о психических переживаниях лишены смысла, ибо они принципиально непро-веряемы. Психические переживания нельзя выразить интерсубъективно, поэтому их нельзя проверить. Если в психологических высказываниях подразумеваются психические переживания, то это не относится к теоретическому содержанию таких высказываний[228 - Erkenntnis. Bd. II. S. 459, 460.]. Поэтому совершенно невозможно внятно сказать, в чем заключается различие между высказыванием о психическом переживании в обычном смысле и высказыванием о
соответствующем телесном процессе, чту первое говорит такого, чего не говорит второе[229 - Vol, Scheinprobleme. S. 40.]. С точки зрения физикализма, понятие психического вообще нельзя сформулировать научно.
  Но перед физикализмом встает тот вопрос, который уже вставал в связи с понятием вещного языка. Для него требуется ввести неопределяемое исходное понятие. Если это понятие психического, то его нельзя определить даже указанием на то, чту оно мысленно изолирует, ибо то, что можно указать, не является интерсубъективным в отличие от телесных проявлений. Если не держаться за наивный реализм, отождествляющий объективное тело с субъективным содержанием восприятий, то следует сказать, что это - субъективные данные чувственного восприятия. Конечно, трудно настаивать на том, что понятия телесного мира с теоретико-познавательной точки зрения настолько бесспорны и ясны, что их без каких-либо оговорок можно считать исходными понятиями науки. То, что понимают под «телом», редуцируется к первичным качествам, а затем - к известному числу физических величин. Здесь-то и встает та теоретико-познавательная проблематика, которой занимается физика: с чем она имеет дело - с реальностью, находящейся вне сознания, с электронами, частицами и волнами иЛи только с закономерными взаимосвязями чувственных восприятий?[230 - См. об
этом ниже, с. 190 и далее.] Таким образом, понятие вещного языка представляется проблематичным и едва ли его можно принять в качестве неопределяетмого исходного понятия.
  Для того чтобы построить понятие психического, нужно положить в основу то, что каждому известно из своих собственных переживаний. Его качественное состояние нельзя выразить, ибо интерсубъективное содержание высказываний относится к «структуре», к отношениям порядка в качественном содержании[231 - См. выше, с. 76 и далее.]. Однако субъективные члены этих отношений необходимы и неустранимы. В субъективных восприятиях даны факты, на основе которых можно интерсубъективно понятно построить понятие психического. Это понятие общего рода данных восприятия, совокупность окрашенного, холодного, болезненного, нежелательного и т.п. Эти качества определены своим местом в структуре, хотя качественные содержания могут иметь индивидуальные различия. Вот так можно построить интерсубъективное общее понятие о чем-то похожем на субъективные переживания, которые удовлетворяют интерсубъективным отношениям.
  Затем нужно обеспечить выразимость психического. Понимание высказываний о психических переживаниях другого человека обеспечено уже тем, что эти переживания зафиксированы посредством некоторой системы отношений (структуры), в которой они достаточно дифференцированы и однозначно определены. Эта структура достаточно полна для того, чтобы обеспечить интерсубъективное понимание. Тот, кто воспринимает некоторое сообщение, может наполнить эту структуру своими собственными переживаниями и благодаря этому в общих чертах получить представление о психическом переживании другого человека. Так узнают, что подразумевало сообщение: нечто того же рода, что и воспринимаемый мной цвет или переживаемая мной боль, хотя и с иными личными особенностями. Высказывания о психических явлениях, не будучи физикалистскими, становятся осмысленными.
  Однако такое понятие психического также было бы излишним, если бы для каждого психического процесса всегда был задан телесный процесс, сопоставленный первому и определяющий его. Тогда можно было бы говорить не о психических, а о параллельных телесных процессах, ибо высказывания о тех и других были бы эквивалентны: если истинно одно из них, то истинно и другое.
  Поэтому дальнейшая критика радикального физикализма ставит вопрос о том, действительно ли психические переживания полностью выразимы в высказываниях о телесных проявлениях и, следовательно, могут быть заменены последними. Ответ на этот вопрос встречает принципиальные затруднения. Имеется большое количество психических явлений (в обычном смысле) прежде всего в области мышления и воображения, но также и в области чувственного восприятия, телесные выражения которых крайне скудны и совершенно недостаточны для определения этих явлений. То, о чем кто-то думает, вспоминает, видит, желает, в большинстве случаев так незначительно и неопределенно выражается в его внешнем поведении, что это поведение почти ничего не говорит нам о психическом состоянии. Нам неизвестны в подробностях процессы, происходящие в центральной нервной системе. Единственным источником остаются высказывания самого индивида.
  Для того чтобы получить возможность описать психические явления такого рода, Карнап вынужден указывать сопоставленные им телесные состояния не прямо, а косвенно, привлекая на помощь психологические выражения. Он говорит, что соответствующее телесное состояние имеется только тогда, когда кто-то произносит высказывание об определенном переживании, причем само высказывание рассматривается лишь как физический феномен (звук, пятна краски на бумаге). Если, например, кто-то видит красное, то фи-зикалистское описание этого состоит в том, что телесное состояние данного человека обозначается как «видящий красное». Однако выражение «видящий красное» обозначает при этом не чувственное восприятие, а класс телесных реакций (речевых движений, жестов, указывающих на красный предмет), которые закономерно появляются в ответ на соответствующее раздражение (вопрос в виде произнесенных звуков или записанных значков). Психическое переживание «видеть красное» в описании должно быть заменено телесным состоянием «видящий красное». А это телесное состояние характеризуется тем, что оно связано с определенным классом реакций
субъектов, видящих красное[232 - Erkenntnis. Bd. II. S. 458.].
  Для того чтобы таким способом однозначно «физикалистски» определить некоторое психическое явление, нужно задать все реакции, могущие служить обозначениями соответствующих телесных состояний. Если этого не сделать, то некоторые состояния окажутся незамеченными. Реакции, посредством которых определяется телесное состояние «видящий красное», могут представлять собой произнесение или написание разнообразных высказываний, принадлежащих различным языкам; они могут быть и жестами, указывающими на все возможные красные предметы. Однако такие реакции могут отсутствовать. Не все ощущения имеют внешнее выражение. Физиологические процессы, происходящие в коре головного мозга, еще недостаточно известны. Реакции, которыми определяется телесное состояние «мыслить предложение р» («р» может быть, например, предложением «2 + 2 = 4»), чрезвычайно скудны или вообще незаметны. И даже эти скудные реакции совершенно невыразительны. Они, в лучшем случае, могут свидетельствовать о некоем процессе размышления вообще, но ничего не говорят о его специфическом содержании, о предложении. Психологическое предложение равнозначно не
одному отдельному физикалистскому предложению, а конъюнкции физикалистских предложений. Однако эту конъюнкцию возможных телесных реакций нельзя полностью задать ни посредством класса, определяемого через свойство или отношение, ни с помощью перечисления. Она образуется телесными проявлениями, соответствующими определенному классу психических явлений. Однако заранее нельзя сказать, какие телесные проявления ей принадлежат. Это невозможно для непредсказуемого многообразия их вариаций[233 - Похожим образом аргументирует Ружье: Rougier. Le langage de la physique est-il universelle et autonome? // Erkenntnis. Bd. VII, 1937/38. S. 189f.]. Поэтому мы можем лишь сопоставить их некоторому виду психических явлений. Поэтому психическое в его особом смысле исключить нельзя.
  С особой отчетливостью это проявляется в фундаментальной области понимания знаков. Понимание смысла, значения «не определяется вполне физической структурой стимула, воздействующего на наши органы чувств»[234 - Как говорит Карнап в статье: Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis. Bd. Ul. S. 126.]. Если на судне поднят сигнальный флаг, то физический (оптический) стимул для всех индивидов будет одним и тем же, однако экипаж судна или, по крайней мере, бульшая его часть понимает сигнал, а пассажиры могут его не понимать. Понимание зависит не только от природы стимула, от объекта, используемого в качестве знака, но также и от подготовки субъекта. Для того чтобы понимать, нужно сначала усвоить значение знаков. Это второе субъективное условие вынуждает Карнапа обращаться к понимающему субъекту в его попытке физикапизировать понимание. С его точки зрения, индивид понимает некоторый знак или осмысленное поведение, если, будучи спрошен, реагирует на них соответствующим протокольным предложением. При этом спрашиваемый индивид играет роль лишь некоего органического детектора, учитываются только его
высказывания о понятом, но не его внутренние переживания понятого. При таком подходе к пониманию Карнап надеется остаться целиком в физикалистской области, ибо высказывания он рассматривает как чисто физические феномены (звуки или значки).
  Однако этого недостаточно. Сами высказывания опять-таки должны быть поняты. Нельзя задать все возможные звуковые и графические комбинации, с помощью которых можно выразить определенное понимание. Даже если число их не бесконечно, их нельзя предвидеть заранее. Психическое переживание понимания можно было бы исключить из рассмотрения лишь тогда, когда мы смогли бы не только определить процесс обучения физиологически как образование условного рефлекса, но таким же образом отметить усвоенное в процессе обучения. Поскольку это невозможно, понимание нельзя описать, выделить, определить чисто физикалистскими средствами. Поэтому психическое в качестве нефизического явления остается неустранимым. Физикалистский или вещный язык оказывается непригодным для представления психического. Таким образом, первоначальный дуализм психического и телесного, языка переживаний и вещного языка сохраняется.
  Положение таково: если понятие психического нельзя построить и высказывания о психическом невозможно разъяснить, то наука должна отказаться от значительной части своих современных высказываний и отбросить бульшую часть наук о культуре.
  Для того чтобы некоторый поступок включить в каузальную или телеологическую связь, мы должны обратиться либо к его психическому мотиву, либо к телесным проявлениям этого мотива. Однако эти последние мы знаем далеко не достаточно, чтобы вывести из них данный поступок. Психические связи нам известны гораздо лучше. Поэтому, когда нам неизвестны соподчиненные телесные процессы, мы ссылаемся на психическую мотивацию. Такие связи широко используются в историческом исследовании и в юридической практике.
  Но тогда как можно интерсубъективно проверить высказывания о чужой психике, если для этого нет никаких непосредственных телесных показателей? Это имеет место, например, когда суд рассматривает вопрос о том, было ли некое убийство преднамеренным или оно совершенно случайно. Если намерение скрывается, то оно не имеет никаких явных телесных проявлений (высказываний убийцы). Для раскрытия намерения требуется привлечь к рассмотрению положение в целом: существовал ли мотив для убийства? Об этом можно судить, рассматривая предшествующие действия. Это могут быть действия, которые сами по себе совершенно не указывают на замысел убийства, однако их значение выявляется только во всеобщей связи, например предварительная разведка наличия или отсутствия соответствующего лица или состояние крайнего возбуждения. Такие выводы, с одной стороны, опираются на то, что действия вытекают из мотивов, что они включены в психическую цепь целей и средств. С другой стороны, они основываются на закономерностях психической жизни, например на то, что сильный аффект исключает размышление и дает мощный импульс к действию. Таким
образом, в основе суждений о чужой психике, например о намерении, лежат закономерные связи между телесными и психическими процессами (действиями и намерениями) и между самими психическими проце-сами (аффектом и размышлением). Эти закономерности извлечены из собственного и чужого опыта и, будучи применены к истолкованию поведения другого человека, могут получить подтверждение. Благодаря этим закономерностям, высказывания о чужой психике становятся интерсубъективно проверяемыми, даже если отсутствуют какие-либо непосредственные телесные проявления. Даже если психологические законы лишь опосредованно связаны с воспринимаемыми телесными проявлениями, даже если они имеют только статистический характер, тем не менее они позволяют обосновать высказывания о психических состояниях и сделать их законными научными высказываниями.
  Поэтому нельзя согласиться с тем, что физикалистский или вещный язык может служить в качестве универсального языка единой науки. В него нельзя без остатка перевести высказывания о психических состояниях и процессах. Язык переживаний и вещный язык, системы понятий, относящиеся к психическому и физическому, оказываются самостоятельными и необходимыми. Наука не может отказаться ни от первого, ни от второго[235 - С другой точки зрения возражения против физикалистского единого языка науки выдвинула в своей статье Кокошиньская: Kokoszynska. Bemerkungen ber die Einheitswissenschaft // Erkenntnis. Bd. VII. S. 325Г. Не все научные высказывания можно выразить в этом языке, а именно, невыразимы те высказывания, которые относятся к истине, обозначению, определимости. Однако это возражение, указывающее на логические предложения, можно устранить, если в научный язык включить только внелогические предложения, как предложил Карнап (Logical Foundations of the Unity ofScience [Encyclopedia of Unified Science. Vol. 1, Nr. 1.]). Вопрос лишь в том, все ли эти высказывания можно редуцировать к физикалистским предложениям.
Напротив, Кайла предпринял остроумную попытку истолковать употребление символов бихевиористски (Physikalismus u. Phnomenalismus [Theoria, Bd. VIII, 1942]).].

  3. Реальность

  Условие подтверждаемости очерчивает область познаваемого. Подтверждение некоторого эмпирического высказывания должно сводится к восприятию, в конечном счете, - к собственному восприятию. Использование чужого опыта также опирается на собственное восприятие. Нужно услышать или прочитать то, что сообщает другой человек. Но отсюда не следует, что познаваемы только собственные переживания или вообще только переживания, только содержание сознания, что иногда приписывают позитивизму. Конечно, нельзя отрицать, что иногда в Венском кружке в качестве реального рассматривали только чувственно данное[236 - «Вещам, которые конструируются из ощущений, не соответствует никакая реальность, существующая вне ощущений», говорит Ф.Франк (Erkenntnis. Bd. II. S. 186).]. В системе конструирования понятий Карнапа смысл высказываний состоит только в преобразовании чувственно данного, телесное сводится к закономерностям восприятий, а все дальнейшие виды объектов - к отношениям между восприятиями. Страх перед метафизикой не позволял выйти за пределы области восприятий. Но эта позиция была полностью преодолена физикализмом, и
Шлик резко осудил ее как теоретический идеализм или солипсизм в своей статье «Позитивизм и реализм» («Positivismus und Realismus»)[237 - Erkenntnis. Bd. III. 1932. Ges. Aufstze. S. 83f.].
  Защищаемый Венским кружком принцип, гласящий, что все высказывания, в том числе и высказывания о реальности, проверяются и подтверждаются посредством чувственно данного, истолковывают совершенно ошибочно, когда видят в нем утверждение о том, что реально только чувственно данное, что телесные вещи являются лишь вспомогательными понятиями для упорядочивания чувственно данного, что внешний мир - лишь логическая конструкция. Эти идеи отчасти действительно присутствовали в позитивизме, а иногда ошибочно приписывались ему. Когда Д.С.Милль рассматривает тела как «непрерывную возможность ощущений», можно колебаться между признанием того или другого. Рассматривая чувственно данное как содержание сознания субъекта, от единственной реальности данного приходят к единственной реальности сознания: нет ничего, существующего вне сознания. Если допускают, что чувственно данное присуще разным сознаниям, то склоняются к идеализму; если же данное ограничивают только собственным сознанием, то приходят к солипсизму. Но в обоих случаях мы имеем дело с метафизическими доктринами, ибо утверждается, что кроме эмпирического
мира ничего больше не существует, что за ним нет никакого трансцендентного бытия. Однако эти утверждения столь же непроверяемы и эмпирически неразрешимы, как и утверждения метафизического реализма о том, что наряду с эмпирическим миром существует другой, абсолютный мир. Познаваем ли этот абсолютный мир или непознаваем - это уже другой вопрос.
  Однако бытие сознания никоим образом не исключает эмпирической реальности. При этом не имеет значения, является ли чувственно данное нейтральным, как это было у Маха и Авенариуса, и из него конструируется как психическое, так и физическое. Важно то, что состояние сознания - переживание, боль - объективно реально в том же смысле, что и физический предмет. «Быть реальным значит находиться в определенной связи с чувственно данным» (ibid., S. 105). Только тогда высказывания о реальности можно проверить и подтвердить.
  Объективная реальность удостоверяется не отдельным восприятием, а только закономерными связями. Когда встает вопрос, в каком месте моего тела - в кишечнике или в печени - гнездится боль, мы ищем признаки, указывающие на нее (посредством прощупывания или чего-то похожего). Точно так же можно доказывать реальность психического состояния другого человека. То, что человек испытывает определенное переживание, например, он радуется, можно доказать, опираясь на закономерные связи между телесными и психическими процессами как реальными или нереальными. Языковые проявления, сообщения другого человека, телесные проявления, знание о характере этого человека и его состоянии в настоящий момент говорят о связи воспринимаемых телесных и невоспринимаемых психических состояний, которые тем не менее благодаря этой связи рассматриваются как реальные. Конечно, утверждение о реальности психического состояния будет лишь гипотетическим, но таковы все эмпирические высказывания.
  Точно таким же образом можно доказывать реальность невос-принимаемых материальных предметов и процессов. Если, опираясь на законы природы, их можно связать с воспринимаемыми положениями дел, если их можно включить в пространственно-временную структуру внешнего мира, то предположения о них столь же справедливы, как и высказывания о воспринимаемых телах и процессах. «Таким образом, у нас имеется вполне определенный эмпирический критерий того, что дома и деревья существуют даже тогда, когда мы их не видим, что они существовали до нашего рождения и будут существовать после нашей смерти. Утверждение о том, что эти вещи ‘существуют независимо от нас’, обладает ясным проверяемым смыслом и может быть подтверждено. Эти вещи мы указанным способом вполне можем отличить от таких вещей, которые только ‘субъективны’ и зависят от нас»[238 - Ges. Aufstze. S. 107, S. 102.]. В этом смысле реальность обратной стороны Луны не вызывает никаких сомнений[239 - Ebd. S. 352.], как и то, что звезды будут продолжать свой путь даже после того, как в мире исчезнет всякое сознание[240 - Ebd. S. 365.]. Точно так же реальность
атомов и электрических полей доказывается закономерностями, открываемыми физикой. «Логический позитивизм и реализм не противостоят друг другу»[241 - Ebd. S. 115.]. «Поэтому формулировку, используемую некоторыми позитивистами и гласящую, что тела ‘есть только комплексы ощущений’, следует отвергнуть»[242 - Ebd. S. 114. См. выше сн. 90 на с. 189.]. В этом состоит ясное и недвусмысленное признание эмпирического реализма. Однако признание выходящей за пределы опыта абсолютной реальности также отвергается, ибо вопрос о существовании такой реальности невозможно обсуждать[243 - См.: Carnap. Scheinprobleme der Philosophie, 1928; Frank Ph. Das Kausalgesetz. 1931. (Schriften z. Wissenschaftl. Weltaufifassung. Bd. VI., Kap. 10); Cornelius. Zur Kritik der Wissenschaft. Grndbegriffe // Erkenntnis. Bd.II. S. 191.].
  Быть реальным в эмпирическом смысле означает: быть включенным в пространственно-временную систему интерсубъективных установлений. Вопрос о том, является ли эта система лишь мыслительной конструкцией или ей соответствует некая абсолютная реальность, вообще не может быть поставлен. Это вопрос о ее «трансцендентальной идеальности или реальности», т. е. метафизический вопрос. Является ли то, что мы считаем реальным, также «действительно» реальным, а то, что мы считаем независимым и лежащим вне нашего сознания, действительно существует само по себе, или же нашим предположениям не соответствует никакой абсолютной, «существующей самой по себе» реальности, - все эти вопросы выр-жают метафизическую позицию. Они выходят за рамки научного познания. Совершенно невозможно определить, что именно означает «реальность» и «существование» в этом смысле, ибо для них нет никаких критериев. Поэтому предложения о метафизическом существовании следует считать лишенными смысла[244 - Camap. Die logische Syntax der Sprache. S. 237; Scheinprobleme der Philosophie. 1928.].
  Как могли бы мы говорить, что эмпирическая реальность соответствует некоей абсолютной реальности? О реальности, которая не дана чувственному восприятию, мы можем размышлять, постулировать ее, предполагать ее, но не более того. Мы формулируем гипотезу о независимой от нашего восприятия реальности и задаем критерии ее проверки: из экзистенциального утверждения следуют определенные высказывания о чувственном восприятии. Если речь идет об эмпирической реальности, например, является ли гора в некоторой неизвестной области реальной или только вымышленной, то этот вопрос решается с помощью наблюдения. Однако умозрительной реальности, существующей вне нашего сознания, мы не можем сопоставить другой реальности, которая не была бы также умозрительной. Наличие такой реальности должно обосновываться иным способом. Но как добраться до такой абсолютной реальности? Прилагать наши представления к такой абсолютной реальности бессмысленно. Нет никаких способов решить вопрос о ее материальности или идеальности. Поэтому вопрос о материальности или идеальности внешнего мира считается псевдопроблемой. Его можно понять
только в метафизическом смысле. Утверждение об эмпирической идеальности внешнего мира, т. е. ограничение реального сознанием, актуальным сознанием, нельзя считать оправданным. Эмпирическая реальность является необходимой гипотезой. Все известные в истории учения об истинной реальности - метафизический идеализм и метафизический реализм, феноменализм, солипсизм, а также прежний позитивизм с его стремлением ограничиться феноменами сознания - выпадают из сферы научного познания. Они пытались ответить на неразрешимый вопрос.

  4. Ценности

  Вопрос о ценностях также обсуждался в Венском кружке, но только постольку, поскольку он доступен научному исследованию. Карнап и в этом отношении был радикалом и вообще исключал ценностные суждения из теоретического рассмотрения. Специфический характер ценностных суждений не позволяет придать им теоретическую формулировку. «Либо для ‘хорошо’, ‘прекрасно’ и иных предикатов, используемых в нормативных науках, задают эмпирические характеристики, либо не делают этого. В первом случае предложение с предикатом такого рода становится эмпирическим суждением о фактах, но не суждением о ценностях; во втором случае оно остается псевдопредложением. Предложение, выражающее ценностное суждение, вообще нельзя образовать»[245 - Carnap. berwindung der Metaphysik drch logische Analyse der Sprache // Erkenntnis. Bd. II. S. 237. (См.: Карнап. Преодоление... // Аналитическая философия... М., 1998. С. 85).]. «Объективную значимость некоторой ценности или нормы нельзя (согласно философии ценностей) эмпирически верифицировать или дедуцировать из эмпирических предложений. Поэтому их вообще нельзя высказать (с помощью
осмысленного предложения)» (/AM.)[246 - Айер («Language, Truth and Logic», 1936, ch. 6) также истолковывает высказывания о ценностях не как утверждения, а как выражение эмоций.].
  В основе такого отношения лежит первоначальное определение смысла через верифицируемость, которое впоследствии сам Карнап счел слишком узким. Согласно этому определению, осмысленными могут быть только дескриптивные высказывания, ибо только они верифицируемы. Все другие высказывания - вопросы, требования, правила, оценки - лишены смысла (в этом отношении): они не обладают никаким теоретическим содержанием. Если же смысл определяется семантически, то такие предложения оказываются осмысленными, ибо обозначают определенные способы поведения. Обозначения ценностей соподчинены эмпирическим отношениям между вещами[247 - См.: Kraft V. Grndlagen einer wissenschaftl. Wertlehre. 1937 (Schriften z. Wissenschaftl. WsltaufTassung. Bd. XI).].
  Шлик предпринял попытку заложить научные основания этики[248 - Schlick. Fragen der Ethik. 1930 (Schriften z. Wissenschaftl. WeltaufTassung, Bd. IV).]. Этика может быть наукой только в том случае, если она описывает и систематизирует нравственные нормы, но не предписывает их. Нормы более низкого уровня этика может обосновывать с помощью более высоких норм, однако высшие нормы она не может обосновать, она может эти нормы только констатировать. Для абсолютных ценностей не существует никаких критериев. Все ценности относительны и связаны с определенным субъектом. С другой стороны, этика может давать объяснение нормам, исходя из более общих внешних условий. Нравственное поведение она может выводить из законов природы, относящихся к поведению людей.
  Общим мотивационным законом поведения Шлик считает гедонистический, согласно которому человек стремится к увеличению удовольствия или, по крайней мере, к уменьшению неудовольствия. «Добро» в моральном смысле есть предикат, который относится к проявлениям воли и выражает одобрение со стороны общества. Что именно санкционирует общество в качестве нравственного и почему, определяется благоприятными или неблагоприятными следствиями, к которым, с точки зрения общества, ведут те или иные формы поведения. Индивид поступает нравственно, если то, что общество считает полезным, ему самому доставляет удовольствие. Это удовольствие обусловлено внушением, а также наказанием и поощрнием со стороны общества, т. е. внешним влиянием на индивида. Однако индивид может вполне добровольно действовать в соответствии с социальными нормами и получать от этого удовольствие. Совместное переживание удовольствия может доставлять людям радость и побуждать их к альтруистическому поведению. Однако если удовольствие мы делаем основанием ценностей, то нужно разъяснить тот факт, что страдание не всегда оценивается отрицательно, что
самопожертвование оценивается выше, чем счастье. Шлик объясняет это тем, что в этом случае либо страдание является предварительным условием удовольствия, либо оно представляет собой сложное состояние, несущее удовольствие в себе самом, скажем, за счет переживания сильного возбуждения.
  Свою этику добра Шлик противопоставляет этике долга. Это этика «прекрасной души», которая по внутреннему побуждению стремится к тому, что общество устанавливает в качестве долга. Это отдаленная цель общественного развития. Пока еще практическое значение имеет только этика долга, как показывает прошлое и настоящее.
  В своей работе «Учение о ценностях» я пытался показать, что гедонизм недостаточен для разъяснения и обоснования ценностей[249 - Grndlagen einer wissenschaftl. Wertlehre, 1937 (Schriften z. Wissenschaftl. WeltaufTassung, Bd. XI. S. 950-]. На принцип получения удовольствия опирается лишь какая-то часть ценностей. Наряду с ним существуют также другие, не менее важные источники наших оценок. Это, прежде всего, пригодность для удовлетворения биологически обусловленных потребностей, инстинктов, желаний. Мерилом при этом служит не представление об удовольствии, а непосредственный порыв и его затухание вследствие исполнения желания.
  В своем «Учении о ценностях» я попытался в общем виде рассмотреть область ценностей и основания для научных высказываний о них, а также дать их психологический и логико-теоретический анализ. Понятия о ценностях (за небольшим исключением, относящимся к наиболее общим ценностным понятиям, таким как «ценный», «превосходный» и т.п.) наряду с ценностным обладают также некоторым дескриптивным содержанием[250 - Ibid., S. 24f. Почти одновременно Йоргенсен высказал аналогиный взгляд на императивы (нормы): Jorgensen. Imperatives and Logic, 1937/38 // Erkenntnis. Bd. VII. S. 288.]. Это содержание задается определением ценностных понятий. Так, например, «нравственное» определяется как соответствие моральному закону, как направленность ко всеобщему счастью или как обусловленное состраданием, а «прекрасное» - как гармония частей целого. Благодаря этому ценностные суждения также обладают некоторым вещным, теоретическим содержанием. Поэтому ценностные суждения, включая и нормы, можно анализировать не только психологически, но и логически. Благодаря своему вещному содержанию ценностные суждения могут быть поставлены
в определенные логические отношения друг к другу. Между их понятиями можно установить отношения подчинения или несовместимости, из более общих ценностных суждений можно логически выводить суждения меньшей степени общности[251 - О том же говорит Йоргенсен (Ibid.) и Рэнд Р.: Rand R. Die Logik der Forderungsstze // Internat. Zeitschr. f. Theorie d. Rechts. 1939.]. На этом, с одной стороны, основываются системы этики и эстетики, с другой стороны, на это опирается и всякая обоснованная критика. Однако дедуцируемые ценностные суждения всегда обусловлены, они всегда предполагают другие, более общие ценностные суждения.
  Специфическая оценка, которая каким-то образом определенное благо или прекрасное характеризует как «ценность», относится к мнению о вещном содержании. Можно быть дружелюбным или враждебным, привлекательным или непривлекательным, одобряемым или осуждаемым. Оценка выражает такого рода мнение. Это не есть нечто теоретическое, а просто сигнал для практического действия. Поэтому обозначения оценок также осмысленны: известно, как их нужно употреблять.
  Приписывание оценки некоторому предмету или классу предметов выражается в оценочном суждении. Таким образом, оценочные суждения не только в своем дескриптивном содержании, но также и в целом имеют смысл[252 - В противоположность взгляду Йоргенсена, который ограничивает «смысл» только дескриптивным содержанием.].
  Ценностное суждение выражает не только личное мнение того, кто его высказывает, но содержит в себе также предложение такого же мнения тому, кто понимает высказывание. Оно несет в себе не только чей-то субъективный взгляд, но и претензию на общезначимость.
  Однако требование принять некоторое мнение, выражаемое оценкой, не обязательно должно быть выполнено. Нет никакой инстанции, которая заставила бы принять это мнение, как верификация заставляет принять дескриптивное высказывание. Нет никакой абсолютной ценности и никакого категорического императива, а только гипотетические императивы. Абсолютными считаются те ценности и императивы, которые стали самоочевидными в некоторой культуре. Объективную значимость конкретных оценочных суждений можно дедуцировать только из предположения о наличии общепризнанных оценочных основоположений. Без каких-либо предпосылок, в качестве безусловных, абсолютных оценочные суждения не могут претендовать на общезначимость. Нет никакого способа обосновать такие претензии.

  5. Философия

  Сделать философию научной - таково было принципиальное требование Венского кружка, фундамент его внутреннего единства.
  Все позитивисты были едины в том, что философия не исследует какой-то своей области реальности. Что касается эмпирической реальности, то она разделена между конкретными науками, а внеэмпи-рическая, трансцендентная реальность не может быть предметом познания. Прежние объекты метафизики - абсолютное бытие, абсолютные ценности и нормы - не могут служить объектами познания. Вопросы и утверждения, относящиеся к ним, вообще лишены вещного содержания, это лишь псевдовопросы и псевдопредложения. В качестве метафизики философия, с научной точки зрения, невозможна[253 - Поэтому некоторые радикалы из Венского кружка, прежде всего, Нейрат, а также Карнап (Logischen Syntax der Sprache. S. 205, 206) склонялись к тому, чтобы вообще отбросить термины «философия» и даже «теория познания», но Шлик к ним вернулся в своем сочинении «L’ecole de Vienne et la philosophic traditionelle» (Ges. Aufstze. S. 39 lf).].
  Однако было не совсем ясно, как можно истолковать философию в позитивном смысле. В программной статье, открывавшей первый номер журнала «Erkenntnis»[254 - Die Wende der Philosophie. Ges. Aufstze. S. 31 f.], Шлик, опираясь на идеи Витгенштейна, по-новому определил задачи философии. Философия должна заниматься прояснением смысла слов и высказываний, выявлением и исключением бессмысленных выражений. Поэтому она не формулирует никаких собственных утверждений, а лишь уточняет данные ей предложения. Философия не является системой истин и не представляет собой какой-то особой науки, это «деятельность, связанная с определением или раскрытием смысла высказываний. Философия разъясняет предложения, наука их верифицирует. В науке речь идет об истинности высказываний, в философии - о том, как их следует понимать»[255 - Die Wende der Philosophie // Erkenntnis. Bd. I, 1930/31. S. 8. (Ges. Aufstze. S. 36).]. Таким образом, философия не имеет собственной области исследования, это - метод, используемый во всех науках там, где возникает неясность. Отсюда вытекает парадоксальный результат: стремление к научности лишает
философию статуса науки.
  Затем благодаря работам Карнапа понимание философии было уточнено. Под ней стали понимать «логику науки», исследующую логический синтаксис научного языка. Имеются две большие области: область объектов, их свойств и отношений и область представления объектов, т. е. язык и логика. Вся область объектов охватывается конкретными науками. Областью философии является представление объектов, ее объектами являются понятия, предложения, теории науки. Такое понимание философии первым высказал Витгенштейн.
  В «Логическом синтаксисе языка» задачу философии Карнап видел в исследовании логического синтаксиса языка. Она включает в себя предложения, непосредственно относящиеся к синтаксису, но также и квазисинтаксические предложения или псевдообъектные предложения (см. выше, с. 103 и далее). Это часто случается при обсуждении проблемы оснований конкретных наук. Вопросы об основаниях кажутся вопросами, относящимися к миру объектов, однако их анализ показывает, что в них речь идет о языке, о синтаксических отношениях. Философия не занимается природой, живыми организмами, душой, историей, ее задача - логический анализ естествознания, биологии, психологии, истории. Проблему оснований физики, например вопрос о структуре пространства и времени, Карнап рассматривал как вопрос о синтаксисе пространственно-временных координат. Проблему оснований биологии, которая связана прежде всего с выяснением отношения биологии к физике, Карнап рассматривал как вопрос о возможности перевода языка биологии в язык физики. Точно так же проблемы оснований психологии, например психо-физическая проблема, истолковываются как проблемы
соотношения двух подъязыков общего языка науки - психологического и физикалистского: «обладают ли два параллельных предложения одним и тем же содержанием?»[256 - Logischen Syntax der Sprache. S. 252.]. Проблема оснований математики, логицизма или формализма относится к построению формальной системы, включенной в общий язык науки. Поскольку синтаксис может быть рассмотрен чисто формально без ссылки на смысл, постольку предложения философии могут носить чисто формальный характер. Напротив, Шлик вместе с Витгенштейном связывал философию со смыслом научных предложений.
  Однако от этого истолкования философии как чистого синтаксиса Карнап вскоре отошел (S. 64). Если философия должна заниматься логическим анализом языка науки, то этот анализ не может ограничиться одним лишь синтаксисом, ибо логика включает в себя также и семантику. Поэтому логический анализ не может не учитывать содержательного значения языка. Чисто формалистический подход оказывается недостаточным. Философия в качестве логического анализа языка науки уже не может уйти от теоретико-познавательного рассмотрения науки. Она включает в себя все то, что рассматривалось в антипсихологической теории познания и в области основоположений конкретных наук. Последним Венский кружок уделял особенно большое внимание: теоретико-познавательные основания математики рассматривались на съезде в Кенигсберге в 1930 г.[257 - См.: Erkenntnis, Bd. II. S. 91 f.]; значение квантовой физики для биологии обсуждалось на Пражской подготовительной конференции в 1934 г[258 - См.: Erkenntnis, Bd. V. S. 56f, S. 178f.] ; шли дискуссии по проблеме причинности[259 - Schlick. Die Kausalitt in der gegenwrtigen Physik // Ges. Aufstze. S. 41
f; Frank. Das Kausalgesetz und seine Grenzen, 1932 (Schriften z. wissenschaftl. Weltauffassung, Bd. VI), и на конгрессе в Копенгагене в 1936 г. (Erkenntnis, Bd. VI. S. 2930-], о понятии целостности[260 - Schlick. Ges. Aufstze. S. 251 f.] и т.п. Традиционные философские проблемы формулировались либо в качестве эмпирических вопросов, ответ на которые должны были дать конкретные науки, либо как вопросы, относящиеся к смыслу и синтаксису языка, либо как метафизические вопросы, лежащие вне научного обсуждения.
  В истолковании философии Венским кружком нет ничего необычного. Уже Кант свел всю философию к теории познания[261 - Виндельбанд в своем «Учебнике по истории философии», 1935, пишет: «Кант нанес удар философии, указав на то, что ‘философское’ (метафизическое) знание о мире - наряду с конкретными науками или над ними - невозможно. После этого собственная область философии как особой науки ограничивается критическим самопознанием разума» (S. 3).], а позитивизм всякое предметное познание отнес к сфере конкретных наук. Однако истолкование Венского кружка обладает тем преимуществом, что он объединяет все науки в единую науку. Благодаря этому проблема единого мировоззрения, которая была главной проблемой прежней философии, становится корректной с точки зрения науки как проблема построения единой системы научного познания. Теория познания в качестве логического анализа языка также получила в Венском кружке точное истолкование. Познание опирается на обозначение, на описание, на язык. Поэтому исследование познания должно быть обращено к языку.
  Вопросы, которыми до сих пор занималась философия, распадаются натри группы. Во-первых, это вопросы, относящиеся к эмпирическим фактам. На них отвечают опытные науки. Во-вторых, это вопросы, относящиеся к языку. Они разрешаются посредством прояснения и уточнения понятий и высказываний. Наконец, в-третьих, это метафизические вопросы. На них вообще нельзя ответить, ибо они не могут быть сформулированы в языке науки с помощью научных понятий. Таким образом, философия ничего не утрачивает из осмысленных, корректных с точки зрения науки вопросов.
  Если теперь одним взглядом охватить все то, что сделал в философии Венский кружок, то можно сказать, что в результате его деятельности теория познания ушла далеко вперед по сравнению с ее прежним состоянием. Прояснилось существо логики и математики, впервые было раскрыто отношение логики к языку, методы и основоположения опытного познания были проанализированы с небывалой дотоле полнотой и ясностью. Конечно, при этом были допущены некоторые чрезмерные упрощения и проявлена некоторая односторонность, которую пока не удалось преодолеть. Деятельность Венского кружка не прекратилась, она была только прервана. Венский кружок положил начало неопозитивизму, который продолжил его работу. И все-таки следует сказать, что Венский кружок разработал новые плодотворные концепции и что его результаты привели к ценному углублению и прояснению прежних идей. В тот период, когда в немецкой философии господствовали метафизические тенденции и догматические конструкции, он разрабатывал философию научными методами. С ясностью, основательностью и серьезностью, которых требует наука, он разрабатывал свои концепции, резко
отличавшиеся от обычных неясных и необоснованных философских построений. Он обращался к трезвому разуму, а не к чувству и сокровенным желаниям. Конечно, поэтические фантазии для общества гораздо интереснее и житейская мудрость значительных личностей кажется исполненной глубокого смысла. Однако все это субъективно, противоречиво и не поддается проверке. Этим субъективным фантазиям недостает общезначимости. В них можно верить, но они не дают никакого знания.

  notes

  1

  Более подробно см.: Stadler F. Studien zum Wiener Kreis. Ursprung, Entwicklung und Wirkung des Logischen Empirismus im Kontext. Suhrkamp Verlag, 1997.

  2

  Руководившего созданной специально для него кафедрой философии («истории и теории индуктивных наук») Венского университета. Все творчество, преподавание и жизнь Маха развивают антиметафизическую парадигму австрийской научной философии. В социальном плане - и это тоже стало характерной чертой и платформой деятельности Венского кружка - Мах выступал за социальные реформы и реформу образования, создание системы образования для взрослых людей, был сторонником женского движения и пацифистом.

  3

  В 1910 г. вместе с А. Шапиро опубликовал двухтомник «Lesebuch der Volkswirtschaftslehre» и в том же году «Lehrbuch der Volkswirtschaftslehre» для преподавания в бизнесшколах.

  4

  Это подкружок объединил мыслителей, интересовавшихся, в основном, социальными науками.
  Постоянным членом Венского кружка с 1927 - 1928 гг. был Генрих Нейдер. Под руководством Шлика он защитил докторскую диссертацию на тему
  «The Significance of Understanding for the Method of the so-called Geisteswissenschaften». Г. Нейдер оставил воспоминания как свидетель существования и работы группы Нейрата в 1930-х гг. и как активист Общества Э. Маха вплоть до его закрытия в 1934 г.

  5

  Дальнейшая его работа была посвящена противоречиям между молекулярной теории и теорией континуума термальной проводимости и диффузии, приведению к единообразию представлений технической и теоретической механики, и - после войны - прохождению света в различных средах посредством аналогий, что впоследствии привело к развитию теории электронного микроскопа.

  6

  Первые заметные результаты были получены Ганом в области классического вариационного исчисления, затем он исследовал реальные функции и наборы функций, в частности интегралы. Он опубликовал фундаментальную работу по не-архимедовым системам. После Первой мировой войны он вернулся к изучению интегралов с современной точки зрения. Некоторые свои результаты Ган применил к проблемам интерполяции, которые позже стали интересны Венскому кружку. Возможно, самый важный его результат состоял в формулировке понятия и разработке части теории так называемых «Банаховых пространств» одновременно и независимо от Стефана Банаха, по имени которого они сегодня называются.

  7

  В области чистой математики Франк развил новые методы для представления кривых и адаптировал новейшие математические результаты к техническим проблемам потоков жидкости и авиационной технологии. Наиболее значимые результаты в этой области были суммированы в его классической работе «Differential and Integral Equivalence in Mechanics and Physics» (1927), написанной совместной с P. фон Мизесом и другими учеными и основывающейся на работах Римана и Вебера.

  8

  В 1909 г. Р. фон Мизес получил должность внештатного профессора по прикладной математике в Университете Страсбурга. В 1917 г. он стал лектором по математике в университете Франкфурта, а в 1919 г. получил должность профессора по механике в Дрездене. Годом позже фон Мизес стал профессором и директором Института прикладной математики в Берлине. Он стал классиком-теоретиком по теории вероятностей и в 1921 г. основал престижный журнал «Zeitschrift furangewandte Mathematik und Mechanik». Всем своим творчеством, и в частности книгой «Wahrscheinlichkeit, Statistik und Wahrheit» (1928), переиздающейся до сего дня, Р. фон Мизес внес фундаментальный вклад в эту область, привлекавшую пристальное внимание Венского кружка. Его ассистентка и будущая жена, венская математик Хильда Гейрингер также принимала участие в движение логического позитивизма и опубликовала несколько статей в «Erkenntnis».

  9

  Frank Ph. Modem Science and its Philosophy. Cambridge, Mass. 1949, p. 18.

  10

  В университете Вены О. Нейрат прослушал курс по католической философии и даже смог получить премию за свою работу по теологии морали. Интерес Нейрата к визуальной коммуникации, появившийся в ходе домашних занятий с родителями, случайно привел его к созданию Венского метода наглядной статистики с помощью картинок.

  11

  После своего приезда в Вену (1922 г) Шлик переработал книгу «General Theory of Knowledge», которая повторно вышла в венском издательстве «Springer» в 1925 г.

  12

  Вайсман работал в качестве научного ассистента Шлика и зарабатывал на жизнь, ведя семинары у студентов и, прежде всего, читая лекции в венских центрах обучения для взрослых. В Венском кружке 1920-х гг. он играл роль интерпретатора витгенштейновских идей. После встреч с Шликом и Витгенштейном, бесед с последним, он попытался опубликовать доступную и одобренную автором интерпретацию философии «Трактата», но безуспешно. Публикация книги «The Principles of Linguistic Philosophy», анонсированная еще в 1934 г., провалилась, в основном, по причине многочисленных возражений и исправлений Витгенштейна. Известно, что законченные к началу 1930-х гг. Вайсманом «Тезисы» были распространены для обсуждения среди членов Венского кружка. Вместе с рукописями «Introduction to Wittgenstein» и «The Nature of Logic» они составляли основу книги. Книга, которая должна была появиться в 1 томе серии «Schriften zur wissenschaftlichen Weltauftassung» с программным введением Шлика, была закончена Вайсманом в очень измененном виде в 1939 г. и была опубликована на английском в 1965 г., и только в 1976 г. на немецком.

  13

  Осенью 1927 г. Карл Менгер, молодой математик, специалист по теории кривых, вернулся в Вену из Амстердама, где он два с половиной года работал ассистентом у Брауэра и преподавал частным образом.

  14

  Neurath О. Gesammelte philosophische und methodologische Schriften, ed. By R. Hallerand H. Rutte, 2 Bde., Wien, 1981, S. 697.

  15

  В 1914 г. В. Крафт, поддерживаемый A. Штёром, Ф. Йодлем и А. Хёф-лером, написал работу «Weltbegriff und Erkenntnisbegriff. Eine erkenntnistheoretische Untersuchung» и получил научную степень по теоретической философии. В этой работе представлены результаты многолетних междисциплинарных исследований идеализма, предпринятых для выявления оснований критического (анти-феноменалистского и конструктивистского) реализма. Критический анализ Крафта не только классического идеализма, но и позитивизма и материализма, а также его фундаментальная книга «Die Grndformen der wissenschaftlichen Methoden» (1925) представляют собой важную разновидность логического эмпиризма, а именно, (не-сенсуалистский) эмпиризм, обладающий гипотетико-дедуктивной структурой.

  16

  Организатором ее выступил Ф. Франк как профессор Германского университета в Праге.

  17

  Г. Фейгль - студент Шлика, под руководством которого он написал диссертацию «Zufall und Gesezt». Книга Фейгля «Theorie und Erfarung in der Physik» (1929) получила похвальные отзывы Эйнштейна и Вольфганга Паули. Он описал основания и типы физических теорий с целью обсудить их смысл и обоснованность на примере квантовой механики. Возможно, его идеи оказали бы большее влияние на членов Венского кружка, если бы он не эмигрировал в США в 1930 г. Как один из первых защитников критического реализма (наряду со Шликом, Крафтом и позже Поппером), Фейгль проанализировал кантианство и конвенционализм и предложил (гипотетико-дедуктивный) «нейтральный позитивизм» за пределами традиционных идеализма и материализма.

  18

  Организатором выступил К. Рейдемайстер как профессор математики университета Кёнигсберга.

  19

  Работа над проектом «Энциклопедии унифицированной науки» позволила Ч. Моррису синтезировать идеи американского прагматизма, английского эмпиризма и логического эмпиризма, основав современную семиотику.

  20

  См.: «Wissenschaftliche Weltaufflassung. Der Wiener Kreis». Wien, 1929.

  21

  Библиографию работ участников кружка см.: «Wissenschaftliche Weltaufflassung. Der Wiener Kreis», 1929; кроме того: Erkenntnis. Bd. I. S. 315f., а также: Einheitswissenschaft, H. 1. S. 30; H. 1. S. 21, 22.

  22

  См., например, ясное заявление Шлика в статье «Значение и верификация» (Meaning and Verification // Gesammelte Abhandlungen. S. 340)
  о том, что его определение смысла появилось благодаря беседам с Витгенштейном, взгляды которого оказали на него серьезное влияние: «Едва ли можно преувеличить мой долг по отношению к этому философу».

  23

  Политическая ориентация, которую иногда пытался вносить в свои публикации Нейрат, или в которой упрекнул Венский кружок Динглер в предисловии к своей статье «Grndlagen der Geometrie», 1933 г., была совершенно чуждой чисто философским интересам членов кружка. Рейхенбах отверг ее (Erkenntnis. Bd. IV. S. 75), а Шлик выступил резко против нее.

  24

  Сообщение об этом см. в: Erkenntnis, Bd. U.S. 86.

  25

  Библиография работ представителей этих школ см. в: Erkenntnis, Bd. V. S. 199.

  26

  Сообщение о предварительной конференции в Праге: Einheitswissenschaft, 1934. Сообщение о I Конгрессе в Париже: Philosophie scientifique, Paris, 1935; Actes du Congres International du philosophie scientifique // Actuali-tes scientifiques et industrielles. Paris, 1936. №№ 378 - 395. Общее сообщение об этих совещаниях: Erkenntnis, Bd. V. S. If., S. 377. Подготовительные материалы к этому конгрессу: Vouillemin. La logique de la science et l'ecole de Vienne; Neurath. Le developpement du circle de Vienne et l'avenir de l'empiricisme logique, Paris, 1935.

  27

  Частично уже опубликована в виде «Encyclopedia of Unified Science», Chicago, 1938.

  28

  Сообщение в: Erkenntnis, Bd. VI. S. 275; Das Kausalproblem, Leipzig u. Kopenhagen, 1937.

  29

  Сообщение в: Zur Enzyklopdie der Einheitswissenschaft, Haag, 1938.

  30

  Таким образом, Карнап вовсе не «эмигрировал в Америку», как выразился Г. Леман в своей работе «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt», 1943. S. 293.

  31

  Нашедшие выражение в журналах «Philosophy of Science», Baltimore, 1930, и «Journal of Symbolic Logic».

  32

  Что было отражено в журнале «Analysis», Oxford. Издается с 1933 г. и до наших дней.

  33

  Что было отражено в журнале «Theoria», Lund, 1935.

  34

  Издававшими журнал «Studia philosophica», Lemberg, 1934 - 1938 гг.

  35

  Рассел (Russell В. Logical Positivism // Polemic, 1946. Vol. i. S. 7): Венский кружок, «который дал редчайший пример плодотворной совместной деятельности в области философии», вместе с Варшавской школой поднялся «на высочайший уровень» философствования. «Достойна восхищения та решимость, с которой эта школа стремится сделать философию научной, ее непоколебимая любовь к истине и ее технические результаты в логике, синтаксисе и семантике». «Однако, несмотря на все заслуги этой школы, она до сих пор проявляет определенную узость и слепоту по отношению к некоторым чрезвычайно важным проблемам, например психологии и т. п.» (S. 12).

  36

  Так, Вайнберг (Weinberg) в работе «An Examination of Logical Positivism» (1936) после высказанной им критики пишет (S. 296): «Исследования логики, математики и природы научных систем, осуществленные логическим позитивизмом, имеют, тем не менее, величайшее значение. По-видимому, можно утверждать, что на сегодняшний день эти исследования дают наиболее ясное представление о логике и о научных системах и именно в этом можно усмотреть наиболее важное достижение логического позитивизма». И Петцелль в книге «Der logische Positivismus» (Gteborgs Hogskolas Arsskrift. 37, 1937. S. 36) пишет: «Высказанные здесь опасения не заставляют нас считать, что ревизия научного языка, которую пытается осуществить Венский кружок, обойдется слишком дорого».

  37

  Фон Хаймсот (von Heimsoeth) во вновь изданном им «Lerhbuch der Geschichte der Philosophie» Виндельбранда (1935. S. 574) пишет: «Человек, дух, история будут избавлены от мнимых догм, претензий на обладание методами познания, которые никак не связаны с существом дела». Ему вторит Дель Негро в книге «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt» (1942. S. 8: «Неопозитивизм ведет борьбу не только против метафизики, но вообще против философской деятельности». «С помощью логических средств он стремится придать своим установкам видимость необычайной точности. Новое по сравнению с Махом сводится лишь к использованию формальных средств». Ту же позицию выражает Г. Леман в работе «Die deutsche Philosophie der Gegenwrt», 1943, рассматривающий только творчество Карнапа (см. цитату ниже, с. 130) и опять-таки Бохенский в книге «Europische Philosophie der Gegenwrt» (1948. S. 62). Исключением является лишь оценка, данная Е. фон Астер в работе «Die Philosophie der Gegenwrt» (1935. S. 177).

  38

  Gesammelte Aufstze, 1938. S. 390.

  39

  Ebd., S. 391.

  40

  Ebd., S. 394.

  41

  См., например, выступление Шлика против радикализма Нейрата по отношению к философии в ст.: Schlick. L'cole de Vienne et la philosophie traditionelle // Gesammelte Abhandlungen, 1937. S. 391, 392, 395, и критику Нейратом «констатаций» Шлика в ст.: Neurath. Radikaler Physikalismus u. «Wirkliche Welt» // Erkenntnis, 1934. Bd. IV. S. 346.

  42

  Впервые появился под названием: Logische-philosophische Abhandlung // Annalen der Naturphilosophie, Jg. 1921. (Далее Крафт периодически ссылается на издание «Tractatus logico-philosophicus» 1922 г. В этих случаях мы оставляем ссылку на издание 1922 г., т.к. перевод на русский язык выполнен по первому, немецкому изданию 1921 г. См.: Витгенштейн Л. Логикофилософский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. Пер. М.С. Козловой, Ю.А. Асеева. М.: Гнозис, 1994 г. С. 1 - 75. - Прим. перев.)

  43

  См. ниже, с. 62, сн. 18.

  44

  См. об этом: Vol. Die Alte und die neue Logik// Erkenntnis, 1930/31. Bd. I. S. 12f; K. Menger. Die alte und die neue Logik // Krise und Neuaufbau in den exakten Wissenschaften, H. 1; Jorgensen. A Treatise on Formal Logic. 1931. Vol. I.

  45

  В оригинале «Stz-Funktionen». - Прим. перев.

  46

  Vol. Foundations of Logic and Mathematics // International Encyclopedia of Unified Science. 1939. Vol. I, № 3. S. 37, 66.

  47

  Bross Z. B., Bowdery. A Realistic Criticism of a Contemporary Philosophy of Logic // Philosophy of Science, 1939. Vol. 1. S. 105f. См. к этому: Kraft V. Logik
  u. Erfahrung // Theoria, 1946. Vol. 12. S. 205.

  48

  См.: Hahn. Logik, Mathematik und Naturerkenne // Einheitswissenschaft, 1933. H. 2; Erkenntnis, 1930/31. Bd. I. S. 97; 1931. Bd. II. S. 135. Мысль о том, что логика и математика не говорят о мире, а представляют собой правила преобразования и связи символов, восходит к Витгенштейну.

  49

  См. ст.: Hahn // Erkenntnis, 1931. Bd. 11. S. 137.

  50

  Когда Шлик говорит (Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 145, 222), что математика имеет дело только с комбинациями «знаков», то обозначаемое этими знаками будет совокупностью единиц или, точнее, классом классов (или множеств).

  51

  См.: Kraft V. Mathematik, Logik u. Erfahrung, 1947.

  52

  Couturat. Les principes des mathematiques, 1905 (Die Prinzipien der Mathematik, 1908).

  53

  Brentano, Versuch ber die Erkenntnis // H. G. V. Kastil, 1925.

  54

  Понимание сущности логики, «ее связи с реальностью и опытом» Шлик называет «важнейшим шагом в философии» (Gessamelte Aufstze. S. 223).

  55

  Morris S. The Relation of the Formal and Empirical Sciences within Scientific Empiricism // Erkenntnis, 1935. Bd. V. S. 6.

  56

  Например: v. Wright G. H. Den logiska empitismen. Helsingfors, 1943.

  57

  Gessamelte Aufstze. S. 342: «Я предпочел бы называть его последовательным эмпиризмом».

  58

  Testability and Meaning, S. 422: «Может быть, подходящим является название ‘научный эмпиризм’».

  59

  Morris S. Logical Positivism, Pragmatism and Scientific Empiricism, 1937; Petzll. Der logische Positivismus, 1931; Weinberg. An Examination of Logical Positivism, 1936; Blumberg, Feigl. Logical Positivism // Journal of Philosophy, 1931. Vol. 28.

  60

  Kaila. Der logische Neopositivismus, 1931; Aster. Die Philosophie der Gegenwrt, 1935.

  61

  Testability and Meaning, s. 422.

  62

  Глубокое исследование исторических корней неопозитивизма осуществил Вайнберг (Weinberg^y^ ibid. S. 2).

  63

  См. об этом: Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik // Einheitwissenschaft, 1934. H. 3; Camap. Von der Erkenntnistheorie zur Wissenschaftslogik// Actes du Congres internet, de philosophie scientifique, Paris 1935. I. Philosophie scientifique et Empirisme logique, 1936; Vol. Die Methode der logischen Analyse // Actes du 8e Congres intern, de Philos. 1936. S. 142f.; Waismann. Was ist logische Analyse? // Erkenntnis, 1939 - 40. Bd. VIII. S. 265f.

  64

  Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik. 1934. S. 6.

  65

  Carnap. Die Methode der logischen Analyse // Actes du 8e Congres internal de Philosophie Prague, 1934, 1936. S. 124f.

  66

  Способы изучения языка Карнап разделил на «прагматический», «семантический» и «синтаксический» (Introduction to Semantics, 1942, 2. Bd. 1947).

  67

  Tractatus logico-philosophicus. 1922. S.78.

  68

  Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994.
  С. 72 - 73: «Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня... в конечном счете признает, что они бессмысленны».

  69

  См. об этом: Schlick. Meaning and Verification // Gesammelte Aufstze, 1936. S. 338f. в сравнении с: Lewis. Experience and Meaning // The Philosophical Review, 1934. Vol. 42.

  70

  Эта формула принадлежит Витгенштейну, «Логико-философский трактат» которого послужил исходным пунктом истолкования смысла и бессмысленности Венским кружком.

  71

  См.: Vol. berwindung der Metaphysik drch logische Analyse der Sprache // Erkenntnis, 1931. Bd. II. S. 219f. (См.: Карнап P. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Аналитическая философия: становление и развитие (антология). Под общ. ред. А.Ф. Грязнова. М.: Дом интеллектуальной книги; Прогресс-Традиция. 1998. С. 69 - 90.

  72

  См.: Schlick. Unanswerable Questions // Gesammelte Aufstze, 1935. S. 369f.

  73

  См. Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 222: «‘5 + 7 = 12’ вовсе не является предложением, это правило, позволяющее нам преобразовать предложение со знаками 5 + 7 в эквивалентное предложение со знаком 12. Это правило, относящееся к употреблению знаков». [Вместо «предложение» в последних двух случаях нужно читать «формула», чтобы избежать противоречия с первым употреблением слова «предложение».) «Арифметические правила носят тавтологичный характер, они не выражают какого-либо знания. То же самое истинно для всех логических правил».

  74

  Логико-философский трактат. С. 72 - 73. Точно так же и Шлик часто (Gesammelte Aufstze. S. 159, 166, 168, 170, 206) использует предложения, принося извинения за их бессмысленность, с целью привлечь внимание к определенному пункту своих рассуждений.

  75

  Petzll A. Logistischer Positivismus // Gteborgs Hogskolas Arskrift, 1931. Bd. 37. S. 34, 35.

  76

  Actes du 8e Congres intemat. de Philosophie. 1936. S. 203f.

  77

  Weinberg. An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 195.

  78

  Lewis. Experience and Meaning// Philosophical Review, 1934. Vol. 42.

  79

  Nagel, Verifiability, Truth and Verification // The Journal of Philosophy, 1934. Vol. 31.

  80

  Stace. Metaphysics and Meaning // Mind, 1935. Vol. 44.

  81

  Reichenbach. Wahrscheinlichkeitslehre, 1935.

  82

  Logik der Forschung // Schriften z. wissenschaftl. Weltauflassung, 1935, Bd. IX. S. 21.

  83

  Philosophy of Science, 1936 - 1937. Vol. 3, 4.

  84

  См. Carnap, Foundations of Logics and Mathematics 11 International Encyclopedia of Unified Science, 1939. Vol. 1, N° 3. Schchter, Prologomena zu einer kritischen Grammatik // Schriften z. wissenschaftl. Weltauffassung, 1935. Bd. 10. Schlick, Form and Content // Gesammelte Aufstze, 1932. S. 152f.

  85

  Шлик, который определял смысл через верифицируемость, также пришел к этому выводу (Gesammelte Aufstze. S. 157): «У предложений появляется смысл, если известны словарь и грамматика языка».

  86

  См. ниже с. 165 - 166.

  87

  См. Schlick. Form and Content // Gesammelte Aufstze. S. 151 f.; Positivismus u. Realismus// Ebd. S. 17f.

  88

  Собственно говоря, это давно известно. Как показал Г.Бергман (Bergmann H. Zur Geschichte und Kritik der isomorphen Abbildung // Actes du Congrcs International de Philosophie Scientifique, Vol. VII. S. 67), опираясь на указания фон Кунце (von Kuntze. Erkenntnistheorie. S. 64), эту мысль высказал уже Маймон, который в своем «Streifereien», S. 100, говоря о Лейбнице (No-veaux Essays, Livr. II, Chap. 9), заметил, что для сообщения материала субъект и предикат совершенно не важны, требуется сохранение лишь формальной структуры. На это указывали также Пуанкаре и Рассел (Einfhrung in die mathemat. Philosophie. S. 63).

  89

  См. Schlick a. a. A. S. 21 If.

  90

  Шлик обратил на это внимание, но не высказал ясно, причем ранее поддерживал противоположное мнение, когда слово «выражать» («express») употреблял только с точки зрения сообщения (S. 159, 169, 177: «невозможность передачи как критерий невыразимости»). Однако он проводил четкое различие между высказыванием и обозначением («expression» и «representation») (S. 154).

  91

  Schlick, а. а. О.

  92

  Schlick, а. а. О. S. 164, 208, 209.

  93

  Это ясно выразил также Шлик, а. а. О. S. 194, 205.

  94

  Gesammelte Aufstze. S. 267f., S. 337f.

  95

  Gesammelte Aufstze. S. 166.

  96

  A. а. O. S. 359.

  97

  Schriften zur wissenschaftl. Weltauffassung. Bd. VIII.

  98

  По свидетельству О. Крауса (Wege u. Umwege der Philosophie, 1934), на него оказала влияние философия языка Брентано и Марти (см. Carnap. Die Aufgabe der Wissenschaftslogik, 1933. S. 24, 25).

  99

  Die logische Syntax der Sprache. S. 6.

  100

  Арифметизация в качестве точного метода такого рода исследований была предложена Гёделем, который участвовал в деятельности Венского кружка. (ber formal unentscheidbare Systeme der Principia mathematica u. Verwandter Systeme // Monatsh. f. Mathematik u. Physik. 1931. Jg. 38).

  101

  Теперь Карнап уже не придает такого значения разнице между выводимостью и следованием, поскольку выяснилось, что для получения следствий из предложений можно использовать один и тот же способ (Introduction to Semantics. 1942. S. 248).

  102

  Понятие «аналитический» охватывает все, что верно в силу одной логики; понятие же «доказуемый» охватывает лишь то, что логически выводимо. Однако это не исчерпывает всех логических отношений.

  103

  А. а. О. S. 36.

  104

  Das Kontinuum. 1918.

  105

  Tractatus logische-philosophicus, 1922.

  106

  Следует отметить работу: Tarski A. Fundamentale Begriffe der Methodologie der deduktiven Wisssenschaften // Monatsh. f. Math. u. Phys. 1930. Jg. 37.

  107

  Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 320.

  108

  С тех пор Карнап считал эти определения достаточными и верными для всех видов исчислений. В работе «Meaning and Necessity» (1947) он придал им новую форму с помощью новых синтаксических понятий.

  109

  Lewis. Survey of Symbolic Logic. 1918.

  110

  Introduction to Semantics. S. 249, 43.

  111

  Philosophy of Science. 1937. Vol. 4. S. 25.

  112

  Сначала его высказал К. Менгер в споре об основаниях математики (Menger K. Der Intuitionismus 11 Blatter f. deutsche Philosophie, 1930. Jg. 4), затем К. Поппер фактически принял его для логики науки (Popper K. Die Logik der Forschung. 1935. S. 19f, 195). В названии «принцип конвенциональное™», которое недавно ввел Карнап (Introduction to Semantics. S. 247), суть дела выражена лучше.

  113

  Der logistische Vfersuch einer Neugestaltung der Philosophie // Actes du 8e Congres intemat. de Philosophie. 1936. S. 203f.

  114

  Логико-философский трактат. C. 73.

  115

  The Concept of Meaning in Pragmatism and Logical Positivism // Actes du 8e Congresde Philosophie Prague 1934, 1936. S. 103f.

  116

  A Survey of Symbolic Logic. 1918.

  117

  Йоргенсен также считает неустранимой логику, опирающуюся на смысл: Jorgensen. ber die Ziele und Probleme der Logistik // Erkenntnis, 1932, Bd. 111. S. 730.

  118

  Уже в «Логическом синтаксисе языка» Карнап признавал, что для осуществления логической формализации необходима логика, учитывающая смысл, поскольку при установлении логических отношений высказывания метаязыка о фигурах и формулах должны быть поняты содержательно, в соответствии с их смыслом.

  119

  См.: Carnap. Formalwissenschaft und Realwissenschaft // Erkenntnis. Bd. V. S. 36.

  120

  Vol. Die logische Syntax d. Sprache. S. 177, 211.

  121

  Связь модальностей с логико-синтаксической формой предложений первым осознал Витгенштейн.

  122

  Becker О. Zur Logik der Modalitten // Jahrbuch fr Phnomenologie, 1930. Bd. 11; Lukasiewicz. Untersuchungen ber den Aussagenkalkul // Cont. Rend, de la Societe des Sciences de Varsovie, 1930. T. 23, CI. 111.

  123

  Tractatus logico-philosophicus. S. 84.

  124

  Карнап. Преодоление метафизики... // Аналитическая философия.. М., 1998. С. 77.

  125

  Testability and Meaning, Vol. IV. См. выше. С. 74 - 75.

  126

  Introduction to Semantics. 2. Ed. 1947. S. 250.

  127

  Ibid. S. 249.

  128

  Критическую оценку этого взгляда Петцелем см. в: Petzll // Theoria, 1936. S. 359f.

  129

  Die logische Syntax der Sprache. S. 206, 207.

  130

  Ibid. S. 210.

  131

  Когда Карнап говорит (Die logische Syntax der Sprache. S. 210), что логика науки не имеет никакой собственной области, добавляемой к областям конкретных наук (или к области единой науки), что чистый и дескриптивный синтаксис должен быть «не чем иным, как математикой и физикой языка», то все-таки при этом образуется, по крайней мере, одна новая ветвь математики, скажем, теория групп.

  132

  Introduction to Semantics. S. 245.

  133

  Mill. System der deduktiven und induktiven Logik. Bd. I, II. Buch, Kap. 2, §2. bers. v.Schiel. S. 211.

  134

  Die logische Syntax der Sprache. S. 211.

  135

  «s^1^ называется предложением содержательного способа речи, если s^1^ приписывает объекту некоторое свойство, для которого имеется отличное от него синтаксическое свойство, параллельное первому в том смысле, что когда первое свойство присуще объекту, синтаксическое свойство присуще обозначению этого объекта» (Carnap. Die logische Syntax der Sprache. S. 213). «Например, предложение s^1^: ‘Пять есть не вещь, а число’». По видимости в этом предложении говорится о свойстве пяти, как и в предложении «Пять есть не четное, а нечетное число» (s^2^). Однако в действительности s^1^ относится не к пяти, а к слову «пять»; это обнаруживается в равной s^1^ по содержанию формулировке s^3^: «Пять есть не обозначение вещи, а обозначение числа». В то время как s^2^ является подлинным объектным предложением, s^1^ является псевдообъектным предложением; s^1^ есть квазисинтаксическое предложение (содержательный способ речи), s^3^ есть сопоставленное ему синтаксическое предложение (формальный способ речи)» (Ibid. S. 211).

  136

  Ibid. S. 234, ex. 48.

  137

  Ibid., пример 43.

  138

  «Все псевдовопросы такого рода исчезают, если вместо содержательного пользуются формальным способом речи, если вместо общих слов
  (например, число, пространство, универсалия) употребляют соответствующие синтаксические слова (числительное, пространственная координата, предикат)» (Die logische Syntax der Sprache. S. 238).

  139

  Ibid. S. 227, пример 21.

  140

  Ibid, пример 22. Вайнберг (Weinberg. An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 250) также указал на то, что «вопрос о природе числа... может обсуждаться в объектном языке как вопрос об анализе математического термина».

  141

  Testability and Meaning // Philosophy of Science, Vol. IV. S. 5.

  142

  Ibid. Vol. Ill, S. 429.

  143

  Carnap. Der logische Aufbau der W;lt. S. 150. То же самое: Schlick. Gesammelte Aufstze. S. 147.

  144

  Schlick. A. а. O. S. 227.

  145

  Camap. Erkenntnis. Bd. II, S. 436.

  146

  Hahn. Logik, Mathematik u. Naturerkennen. S. 17.

  147

  Ср. с этим критические замечания на с. 132 и далее.

  148

  Der logistische Neupositivismus. 1930. (Annales Universittis Aboensis, Ser. В, Tom. XIII.)

  149

  Erkenntnis, Bd. II. S. 77.

  150

  Die Anarchie der philosophischen Systeme, 1929. S. 289f.

  151

  Erkenntnis, Bd. II. S. 75 - 77.

  152

  An Examination of Logical Positivism. 1936. S. 200 - 226.

  153

  "Все переживания другого человека представляют собой только лишь преобразование моих собственных переживаний и их составных частей" (D. log. Aufbau d. Welt. S. 186.)

  154

  Philosophy of Science. Vol. 3, 4, 1936, 1937.

  155

  "Wenn-so". (Theoria. Vol. XI, 1945. S. 88f.)

  156

  См. об этом ниже, с. 152 и далее.

  157

  Вригт (Wright. Den logiska Empirismen. Helsingfors, 1943. S. 56) справедливо указал на то, что согласно своим определениям «атомарные предложения» и «элементарные предложения» не тождественны. Громадная часть атомарных предложений выражает несколько положений дел, ибо из каждого из них можно вывести несколько неаналитических предложений, составляющих их логическое содержание.

  158

  По вопросу о протокольных предложениях в Венском кружке велась оживленная дискуссия: Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis. Bd. II, 1931/32. S. 437f. Другая позиция:

  159

  Neurath. Protokolstze // Erkenntnis. Bd. Ill, 1932/33. S. 204f. К этому: Vol. ber Protokolsatze // Erkenntnis. Bd. III. S. 215f. Zilzel. Bemerkungen zur Wissenschaftslogik// Erkenntnis. Bd. III. S. 413f. Возражение Карнапа: Ibid., S. 177f. Juhos. Kritische Bemerkungen zur Wissenschafts-Theorie des Physikalismus // Erkenntnis. Bd. IV, 1933/34. S. 397f. Критический анализ теорий Венского кружка о протокольных предложениях см.: Petzll. Zum Methodenproblem der Erkenntnisforschung. // Gteborgs Hogskolas Arsskrift. Bd. 41, 1935.
  ^13^ Schlick, Das Fundament der Erkenntnis // Erkenntnis. Bd. IV, 1934. (Gesammelte Aufstze. S. 291).

  160

  Carnap. Erkenntnis, Bd. II. S. 438.

  161

  Erkenntnis, Bd. III. S. 209f.

  162

  Как это уже показал Райнингер для высказываний об ощущениях (Metaphysik der Wirklichkeit. 1931. S. 132 - 134).

  163

  «Каждое предложение физикалистского системного языка при определенных обстоятельствах может служить в качестве протокольного предложения», - говорит Карнап (ber Protokolstze // Erkenntnis. Bd. III. S. 224).

  164

  Ibid.

  165

  Erkenntnis, Bd. III. S. 209.

  166

  Erkenntnis, Bd. IV, 1934; Ges. Aufstze. S. 290f. Ср.: Cornelius. Zur Kritik der wissenschaftl. Grndbegriffe // Erkenntnis, Bd. II, 1931. S. 206f.

  167

  Идею «констатаций» защищал и развивал Б. Юхос в статьях: Juhos. Negationsformen empirischer Stze // Erkenntnis, Bd. VI, 1936. S. 41 f; Empirische Stze und logische Konstanten // The Journal of Unified Science [Erkenntnis), Bd. VIII. S. 354f; Principles of Logical Empiricism// Mind, Vol. 46;
  Theorie empirischer Stze // Archiv f. Rechts- u. Sozialphilosophie. Bd. 37, 1945.

  168

  Schlick. Ges. Aufstze. S. 309, 303.

  169

  Radikaler Physikalismus und «Wirklische Welt» // Erkenntnis, В. IV, 1934. S. 346f.

  170

  Статьи о научном мировоззрении (В. 9) Шлика критиковал также Петцель: Petzll. Zum Methodenproblem der Erkenntnisforschung // Gteborgs Hogskolas Arsskrift. Bd. 41, 1935. S. 37f.

  171

  Das Fundament d. Erkenntnis. Ges. Aufs. S. 304.

  172

  См.: Schlick. Positivismus und Relismus // Ges. Aufstze. S. 95, 96.

  173

  Во всяком случае, Поппер принимает детерминацию посредством чувственно данного, хотя и не вполне ясно. С одной стороны, он признает «связь» признанных базисных предложений с высказываниями о чувственных впечатлениях, с другой стороны, говорит о том, что обоснование их опирается только на логические отношения. В последнем случае он переходит от эмпиризма к конвенционализму. Он говорит о базисных предложениях: «Их признание мы можем рассматривать как конвенциональное решение, а признанные базисные предложения считать результатом соглашения» (Ibid. S. 203).

  174

  См. также: Carnap. Die logische Syntax der Sprache. S. 426.

  175

  О чем неоднократно упоминал также Вайнберг (Weinberg. An Examination of Logical Positivism, 1936. S. 254, 255 и в других местах). Но поскольку Карнап отказался от чисто синтаксического подхода и принял в дополнение к нему семантическую точку зрения, этого затруднения больше не возникает.

  176

  См. ниже, с. 178 и далее.

  177

  Popper. Die Logik der Forschung. S. 188.

  178

  ber das Fundament d. Erkenntnis // Ges. Aufstze. S. 303. Уже в работе «Grndformen der wissenschaftlichen Methoden» (S.-B. D. Wiener Akademie der Wissenschaften, Phil.-hist. Kl., Bd. 203, 3. Abh., 1925) я подверг процедуру индукции всесторонней критике с логико-гносеологической точки зрения.

  179

  При этом и функция истинности теряет свое фундаментальное значение для познания, ибо последнее нельзя представить в виде простой конъюнкции элементарных предложений.

  180

  General Propositions and Causality, 1929 (The Foundations of Mathematics. New York. 1931).

  181

  Schlick. Die Kausalitt in der gegenwrtigen Physik // Naturwissenschaften. 1931; Ges. Aufstze. S. 55f.

  182

  Kaufmann Fel. Das Unendliche in der Mathematik und seine Ausschaltung, 1930. См. обсуждение этой работы Карнапом в: Deutsch. Literaturzeitung 1930. Sp. 1674f.

  183

  Еще раньше: Weyl. Die heutige Erkenntnislage in der Mathematik // Symposion. 1. 1925. S. 19: «Общие суждения не являются подлинными суждениями, а лишь указаниями для образования суждений».

  184

  Карнап в своем «Aufbau der Welt» также не принимает предложений с неограниченной общностью. Он говорит лишь о молекулярных предложениях и законы природы интерпретирует как конъюнкции известных отдельных восприятий (подобно Маху, который рассматривал их в качестве сокращений перечня чувственных восприятий).

  185

  Kaila. ber die All-Stze // Actes du 8e Congres internat. de Philosophie Prague 1934, 1936. S. 187f. Смысл неограниченно общего предложения заключается в том, что в него осмысленно можно ввести оператор общности, относящийся к неограниченному множеству в отличие от ограниченного множества, перечисляемого в конъюнкции.

  186

  Vol. Testability and Meaning. Vol. IV. S. 24f.

  187

  Ibid., Vol. IV. S. 26.

  188

  Popper. Die Logik der Forschung. S. 185.

  189

  У Карнапа «confirmation». Ibid., Ybl. III. S. 420, 425.

  190

  Ibid., Vol. III. S. 438.

  191

  См. об этом: Poincare H. Wissenschaft und Hypothse. S. IS - 11 (См.: Пуанкаре А. Наука и гипотеза // О науке. М.: Наука, 1990. С. 5 - 196).

  192

  Popper. Die Logik der Forschung. S. 42f.

  193

  См. об этом: Kraft V. Mathematik, Logik und Erfahrung. 1947. S. 88f.

  194

  Popper. Die Logik.. S. 80f, Anhang I. S. 21 Of.

  195

  Принцип константности событий природы Поппер хотел исключить из методологического требования пространственно-временной инвариантности законов природы. Ему этот принцип кажется «метафизическим извращением методологического правила» (S. 187). Он полагает, что одно требование инвариантности определяет, что такое закон природы. Однако для естествознания недостаточно методологического требования и определения. Нужно еще доказать, что существует определяемое, что методологическое правило выполняется в данных опыта. Константность событий природы как раз и подразумевает, что это фактически имеет место.

  196

  См.: Vol. Ibid., Vol. III. S. 425, а также Lewis, Experience and Meaning (Philos. Review. Vol. 43, 1934. S. 137, Anmerkung 12), и Nagel. Verifiability, Truth and Verification (Joum. of Philosophy. V>1. 31, 1934. S. 1440.

  197

  Cm.: Ibid., Vol. III. S. 43If.

  198

  Popper. Die Logik.. S. 203.

  199

  Neurath. Radikaler Physikalismus und «wirkliche Welt» // Erkenntnis. Bd. IV, 1934. S. 346f.

  200

  Vol. Remarks on Induction and Truth // Philosophy and Phenomenolog. Research. Vol. 6, 1946. S. 590f.

  201

  Уже на Первом конгрессе в Праге много времени было уделено обсуждению вероятности. См.: Erkenntnis. Bd. I, 1930/31. S. 158 - 285.

  202

  См.: Reichenbach. Wahrscheinlichkeitslehre. 1935. Wahrscheinlichkeitslogik // S.B. d. Preuss. Akad. d. Wiss., Phys.-Math. Kl., Bd. 29, 1932. Ранее: R. v. Mises, Wahrscheinlichkeit, Statistik, Wkhtheit. 1928. 2-е изд. 1936 (Schriften z. Wiss. Weltauffassung. S. 3.)

  203

  Popper. Die Logik.. S. 188f.

  204

  Теперь Карнап пытается формально разработать теоретико-познавательную вероятность по аналогии с математической вероятностью, но совершенно независимо от частотной теории. См.: On Inductive Logic // Philosophy of Science. Vol. 12, 1945. S. 72f; The two Concepts of Probability // Philosophy and Phenomenol. Research. Vol. 5, 1945. S. 513f.

  205

  Wahrscheinlichkeit, Statistik und Wahrheit. 1928. 2. Aufl., 1936. (Schriften zur wissenschaftl. Weltauffassung. Bd. 3).

  206

  Feigl. Wahrscheinlichkeit und Erfahrung// Erkenntnis. Bd. 1. S. 249f.

  207

  Waismann. Logische Analyse des WahrscheinlichkeitsbegrifTs // Erkenntnis. Bd. 1. S. 228f.

  208

  Cm.: Popper. Die Logik.. S. 115, 116, 101.

  209

  Erkenntnis. Bd. I. S. 268, 269.

  210

  Gesammelte Aufstze. S. 73.

  211

  Popper. Die Logik.. S. 94f.

  212

  Ibid. S. 133.

  213

  Поппер определяет случай как то, что не может быть предсказано. Случайный характер некоторого ряда не исключает закономерности его отдельных событий. Это противоречит мнению Шлика (Ges. Aufstze. S. 72).

  214

  См.: Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis, Bd. II. S. 432f; Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis, Bd. III. S. 107f; Neurath. Empirische Soziologie. 1931 (Schriften z. Wissenschaftl. Weltaufifassung. Bd. V.); Physicalism // The Monist. Vol. 41, 1931; Physikalismus// Scientia. V. 50. 1931; Einheitswissenschaft und Psychologie. 1933 (Einheitwissenschaft. H. 1). Идея единой науки разрабатывалась в «Encyclopedia of Unified Science». Chicago, 1938f.

  215

  Testability and Meaning. Vol. 3. S. 466f.

  216

  Carnap. Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis. Bd. II, 1931. S. 445.

  217

  Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis. Bd. III. S. 108.

  218

  Die physikalische Sprache als Universalsprache der Wissenschaft // Erkenntnis, Bd. II. S. 450.

  219

  Erkenntnis. Bd. II. S. 456, 457.

  220

  Erkenntnis. Bd. 111. S. 108.

  221

  Совершенно аналогичную позицию выразил также в своем «реизме» Котарбиньский. См.: Rand R. Kotabinskis Philosophie 11 Erkenntnis. Bd. VII, 1937/38. S. 97f.

  222

  Erkenntnis. Bd. III. S. 142.

  223

  Erkenntnis. Bd. II. S. 459f. Vol, Scheinprobleme, 1928. S. 36f.

  224

  Erkenntnis. Bd. III. S. 122, 124.

  225

  Erkenntnis. Bd. III. S. 136.

  226

  Erkenntnis. Bd. III. S. 458.

  227

  Так, в сущности, поступает Дункер в своей статье: Duncker. Behaviorismus und Gestaltpsychologie 11 Erkenntnis. Bd. III. S. 162f.

  228

  Erkenntnis. Bd. II. S. 459, 460.

  229

  Vol, Scheinprobleme. S. 40.

  230

  См. об этом ниже, с. 190 и далее.

  231

  См. выше, с. 76 и далее.

  232

  Erkenntnis. Bd. II. S. 458.

  233

  Похожим образом аргументирует Ружье: Rougier. Le langage de la physique est-il universelle et autonome? // Erkenntnis. Bd. VII, 1937/38. S. 189f.

  234

  Как говорит Карнап в статье: Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis. Bd. Ul. S. 126.

  235

  С другой точки зрения возражения против физикалистского единого языка науки выдвинула в своей статье Кокошиньская: Kokoszynska. Bemerkungen ber die Einheitswissenschaft // Erkenntnis. Bd. VII. S. 325Г. Не все научные высказывания можно выразить в этом языке, а именно, невыразимы те высказывания, которые относятся к истине, обозначению, определимости. Однако это возражение, указывающее на логические предложения, можно устранить, если в научный язык включить только внелогические предложения, как предложил Карнап (Logical Foundations of the Unity of
  Science [Encyclopedia of Unified Science. Vol. 1, Nr. 1.]). Вопрос лишь в том, все ли эти высказывания можно редуцировать к физикалистским предложениям. Напротив, Кайла предпринял остроумную попытку истолковать употребление символов бихевиористски (Physikalismus u. Phnomenalismus [Theoria, Bd. VIII, 1942]).

  236

  «Вещам, которые конструируются из ощущений, не соответствует никакая реальность, существующая вне ощущений», говорит Ф.Франк (Erkenntnis. Bd. II. S. 186).

  237

  Erkenntnis. Bd. III. 1932. Ges. Aufstze. S. 83f.

  238

  Ges. Aufstze. S. 107, S. 102.

  239

  Ebd. S. 352.

  240

  Ebd. S. 365.

  241

  Ebd. S. 115.

  242

  Ebd. S. 114. См. выше сн. 90 на с. 189.

  243

  См.: Carnap. Scheinprobleme der Philosophie, 1928; Frank Ph. Das Kausalgesetz. 1931. (Schriften z. Wissenschaftl. Weltaufifassung. Bd. VI., Kap. 10); Cornelius. Zur Kritik der Wissenschaft. Grndbegriffe // Erkenntnis. Bd.II. S. 191.

  244

  Camap. Die logische Syntax der Sprache. S. 237; Scheinprobleme der Philosophie. 1928.

  245

  Carnap. berwindung der Metaphysik drch logische Analyse der Sprache // Erkenntnis. Bd. II. S. 237. (См.: Карнап. Преодоление... // Аналитическая философия... М., 1998. С. 85).

  246

  Айер («Language, Truth and Logic», 1936, ch. 6) также истолковывает высказывания о ценностях не как утверждения, а как выражение эмоций.

  247

  См.: Kraft V. Grndlagen einer wissenschaftl. Wertlehre. 1937 (Schriften z. Wissenschaftl. WsltaufTassung. Bd. XI).

  248

  Schlick. Fragen der Ethik. 1930 (Schriften z. Wissenschaftl. WeltaufTassung, Bd. IV).

  249

  Grndlagen einer wissenschaftl. Wertlehre, 1937 (Schriften z. Wissenschaftl. WeltaufTassung, Bd. XI. S. 950-

  250

  Ibid., S. 24f. Почти одновременно Йоргенсен высказал аналогиный взгляд на императивы (нормы): Jorgensen. Imperatives and Logic, 1937/38 // Erkenntnis. Bd. VII. S. 288.

  251

  О том же говорит Йоргенсен (Ibid.) и Рэнд Р.: Rand R. Die Logik der Forderungsstze // Internat. Zeitschr. f. Theorie d. Rechts. 1939.

  252

  В противоположность взгляду Йоргенсена, который ограничивает «смысл» только дескриптивным содержанием.

  253

  Поэтому некоторые радикалы из Венского кружка, прежде всего, Нейрат, а также Карнап (Logischen Syntax der Sprache. S. 205, 206) склонялись к тому, чтобы вообще отбросить термины «философия» и даже «теория познания», но Шлик к ним вернулся в своем сочинении «L’ecole de Vienne et la philosophic traditionelle» (Ges. Aufstze. S. 39 lf).

  254

  Die Wende der Philosophie. Ges. Aufstze. S. 31 f.

  255

  Die Wende der Philosophie // Erkenntnis. Bd. I, 1930/31. S. 8. (Ges. Aufstze. S. 36).

  256

  Logischen Syntax der Sprache. S. 252.

  257

  См.: Erkenntnis, Bd. II. S. 91 f.

  258

  См.: Erkenntnis, Bd. V. S. 56f, S. 178f.

  259

  Schlick. Die Kausalitt in der gegenwrtigen Physik // Ges. Aufstze. S. 41 f; Frank. Das Kausalgesetz und seine Grenzen, 1932 (Schriften z. wissenschaftl. Weltauffassung, Bd. VI), и на конгрессе в Копенгагене в 1936 г. (Erkenntnis, Bd. VI. S. 2930-

  260

  Schlick. Ges. Aufstze. S. 251 f.

  261

  Виндельбанд в своем «Учебнике по истории философии», 1935, пишет: «Кант нанес удар философии, указав на то, что ‘философское’ (метафизическое) знание о мире - наряду с конкретными науками или над ними - невозможно. После этого собственная область философии как особой науки ограничивается критическим самопознанием разума» (S. 3).