Библиотека / Философия / Де Мартино Ричард : " Дзен Буддизм И Психоанализ " - читать онлайн

Сохранить .
Дзен-буддизм и психоанализ Дайзетцу Судзуки
  Эрих Фромм
  Ричард де Мартино

  Дзен-буддизм возник на Востоке, психоанализ - на Западе. На первый взгляд, между двумя диаметрально-противоположными системами, порожденными различными цивилизациями, не может быть ничего общего. Однако начиная с 30-х годов нашего столетия последователи психоанализа все чаще и чаще обращают свои взоры к дзен-буддизму, а к концу 50-х многие становятся его увлеченными сторонниками. Это произошло, вероятно, потому, что в центре внимания обеих систем - Человек; в одном случае его психическое, а в другом - духовное здоровье. Точки соприкосновения дзен-буддизма и психоанализа очевидны, о чем свидетельствует эта книга. Своим появлением она обязана симпозиуму, посвященному проблемам взаимоотношений дзен-буддизма и психоанализа, который был проведен в Автономном национальном университете в г. Мехико.
  Э. Фромм, Д. Судзуки, Р. де Мартино
  Дзен-буддизм и психоанализ

  Предисловие

  Эта книга родилась из материалов конференции, посвященной проблемам взаимоотношения дзен-буддизма и психоанализа.
  Конференция была организована отделением психоанализа медицинской школы Автономного национального университета г. Мехико и проходила в первую неделю августа 1957 г. в Куэрнаваке (Мексика)[1 - В конференции приняло участие более 50 психиатров и психологов из Мексики и США. Большинство из них - психоаналитики. Помимо публикуемых в настоящем издании были зачитаны и обсуждены следующие доклады:М. Грин. Корни концепции Я Салливана.Дж. Кирш. Роль аналитика в психотерапии Юнга.И. Прогофф. Психологическая динамика дзен. Понятие невроза и лечения у Юнга.К. Селвер. Сенсорное сознание и функции тела.А. Станкард. Мотивация лечения.Э. Таубер. Понятие лечения у Салливана.П. Вейш. Вклад Георга В. Гроддека.Мы публикуем только три доклада, имеющие непосредственное отношение к дзен-буддизму, отчасти вследствие ограниченности места, отчасти потому, что без текста дискуссий, развернувшихся вокруг других выступлений, трудно добиться связного изложения последних.].
  В 30-е годы любой психолог изумился бы - или даже был бы шокирован, - узнай он, что его коллеги интересуются «мистической» религиозной системой вроде дзен-буддизма. Он еще больше удивился бы, узнав, что присутствовавшие на конференции по большей части не просто «интересовались», но были по-настоящему увлечены обсуждавшимися проблемами; что неделя, проведенная с доктором Судзуки, и знакомство с его идеями оказали на них самое освежающее и стимулирующее воздействие, если не сказать больше.
  Причины таких перемен в психоанализе обсуждаются в этой книге, прежде всего в моем докладе. Если их кратко суммировать, то следует выделить следующие факторы: развитие психоаналитической теории, изменения, происшедшие в интеллектуальной и духовной атмосфере на Западе, влияние работ доктора Судзуки, книги, лекции и сама личность которого познакомили западный мир с дзен-буддизмом.
  Предполагалось, что каждый участник конференции был в какой-то мере знаком с публикациями доктора Судзуки, как и, вероятно, многие читатели этой книги. Публикуемые здесь лекции отличаются от других его работ тем, что в них особое внимание уделяется психологическим проблемам (бессознательному, Я). Кроме того, они были адресованы небольшой группе психоаналитиков и психологов, вопросы и запросы которых стали известны доктору Судзуки за неделю дискуссий и бесед. В результате эти лекции будут иметь особую ценность для психиатров и психологов, а также для всех мыслящих людей, которые интересуются проблемой человека. Хотя лекции не «легки» для чтения, но они подводят читателя к тому пункту в понимании дзен-буддизма, начиная с которого он может продолжить собственные изыскания.
  Две другие части книги вряд ли требуют какого-либо комментария. Следует отметить только, что, если публикации доктора Судзуки и Р. де Мартино представляют собой буквальное изложение их выступлений (в лекциях Судзуки изменены только прямые обращения к слушателям), то мой доклад был полностью переработан. Изменения затронули и его объем, и его содержание. Главной причиной таких изменений была сама конференция. Знакомство с литературой о дзен-буддизме, стимулирующее воздействие самой конференции - так же как и последующие размышления - привели к тому, что я расширил текст и кое в чем пересмотрел свои идеи. Это касается не только моего понимания дзен, но и некоторых понятий психоанализа, проблем трактовки бессознательного и его трансформации в сознание, а также цели психоаналитической терапии.
  Эрих Фромм

  Дайзетцу Судзуки

  Лекции о дзен-буддизме

  I. Восток и Запад

  Многие видные мыслители Запада, каждый со своей точки зрения, подходили к изъеденной временем теме «Восток и Запад», но, насколько мне известно, было сравнительно немного писателей с Дальнего Востока, считавших свои воззрения именно восточными. Этот факт побудил меня к выбору данной темы, предваряющей все дальнейшее.
  Басе (1644 -1694), великий японский поэт XVII века, сочинил однажды стихотворение из семнадцати слогов, известное как хайку, или хокку.
  Yoku mireba
  Nazuna hana saku
  Kakine kana.

  В переводе оно звучит примерно так:
  Внимательно вглядись!
  Цветы «пастушьей сумки»
  Увидишь под плетнем[2 - Пер. с японского В. Марковой. Цит. по кн.: Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии. М., 1977. С. 743.]

  Возможно, Басе шел по проселочной дороге, когда заметил нечто малоприметное у изгороди. Он подошел поближе, всмотрелся и обнаружил дикое растение, довольно заурядное и обычно не замечаемое прохожими. Этот простой факт и описан в стихотворении, которое лишено какого-либо особого поэтического чувства, быть может, за исключением последних двух слогов, по-японски kana. Эта частица, связываемая обычно с существительным, прилагательным или глаголом, означает чувство восхищения или похвалу, печаль или радость. Иногда ее вполне уместно переводить знаком восклицания. В данной хайку весь стих заканчивается этим знаком.
  Чувство, проходящее сквозь эти семнадцать, вернее, даже пятнадцать слогов с восклицательным знаком в конце, трудно передать тем, кто не знаком с японским языком. Постараюсь объяснить, насколько смогу. Сам поэт мог бы не согласиться с моей интерпретацией, но это не так уж важно, если есть хоть кто-нибудь, понимающий эти строки так же, как и я.
  Прежде всего, Басе, как и большинство японских поэтов, был поэтом природы. Он так любит природу, что чувствует свое единство с нею, ощущает каждый удар пульса в жилах природы. Большинство людей Запада могут выделить себя из природы. Они полагают, что у человека и природы нет ничего общего, кроме некоторых аспектов, связанных с желанием, что природа существует только для использования ее человеком. Людям Востока природа очень близка. Это чувство природы пробудилось, когда Басе обнаружил неприметный цветок, распустившийся у старой, полуразрушенной изгороди возле отдаленной сельской дороги и цветущий так невинно, так непритязательно - совсем не желая, чтобы его кто-нибудь заметил. И все же, если посмотреть на него, - как он нежен, как полон божественной славы и величия - славнее Соломона! Уже его скромная, неброская красота вызывает искреннее восхищение. В каждом лепестке поэт может прочесть глубочайшее таинство жизни или бытия. Сам Басе мог этого не осознавать, но я уверен, что сердце его в то время волновали чувства, родственные тем, которые христиане могли бы назвать божественной любовью, достигающей
последних глубин космической жизни.
  Горная цепь Гималаев способна вызвать у нас чувство возвышенного трепета; волны Тихого океана могут внушать ощущение чего-то вечного. Но поэтически, мистически или религиозно открытый ум в каждой былинке, как и Басе, ощущает нечто трансцендентное, выходящее за пределы всякой корысти. Это базисные человеческие чувства, поднимающие нас в царство Совершенной Земли. Речь тут идет не о величии. В этом отношении японский поэт обладал специфическим даром - находить великое в малом, трансцендировать все количественные измерения.
  Таков Восток. Посмотрим теперь, что может предложить в сходной ситуации Запад. Я выберу Теннисона. Быть может, он не является типичным западным поэтом, коего следовало бы избрать для сравнения с поэтом дальневосточным. Но приводимое здесь стихотворение в чем-то очень близко стихотворению Басе:
  Возросший средь руин цветок,
  Тебя из трещин древних извлекаю,
  Ты предо мною весь - вот корень, стебелек здесь, на моей ладони.
  Ты мал, цветок, но если бы я понял,
  Что есть твой корень, стебелек, и в чем вся суть твоя, цветок,
  Тогда я Бога суть и человека суть познал бы,

  Я хотел бы отметить в этих строках два момента.
  1. Теннисон срывает цветок, держит его в руке «вместе с корнями», смотрит на него, наверное, внимательно. Возможно, у него возникло некое чувство, родственное чувству Басе, когда тот обнаружил цветок «пастушьей сумки» возле дорожной ограды. Но между поэтами есть различие - Басе не срывает цветка. Он просто на него смотрит и погружается в размышления. Он что-то чувствует, но все, что ему хочется сказать, он выражает знаком восклицания. У него нет слов, чувство слишком переполняет его, оно глубоко и он не желает его концептуализировать.
  Теннисон активен и аналитичен. Сначала он срывает цветок, забирает его с места, где тот растет. Он отделяет его от почвы, которой тот принадлежит. В отличие от восточного поэта, он не оставляет цветка, он должен его вырвать, унести «вместе с корнями» от потрескавшейся стены - иначе говоря, растение обречено на гибель. Его судьба явно не интересует Теннисона, которому нужно удовлетворить свое любопытство. Уподобившись некоторым медикам, он должен осуществить вивисекцию цветка. Басе даже не прикасается к «пастушьей сумке», он просто смотрит, «заботливо» наблюдает - и это все, что он делает. Он совсем не активен, и это контрастирует с динамизмом Теннисона.
  Я специально останавливаюсь на данном моменте, и у меня еще будет повод к нему вернуться. Восток молчалив, Запад велеречив. Но молчание Востока не означает немоты и бессловесности. Молчание нередко столь же красноречиво, как и многословие. Запад многословен, более того, он делает слово плотью и отводит этой телесности зачастую слишком заметное, даже слишком выдающееся, слишком роскошное место в искусстве и в религии.
  2. Каково следующее действие Теннисона? Глядя на сорванный цветок, который, вероятно, уже начинает вянуть, он задается вопросом: «Понимаю ли я тебя?» Басе совсем не пытлив. Он ощущает тайну, открывающуюся в скромном цветке «пастушьей сумки», - таинство, уходящее в глубокий источник всего сущего. Он заражается этим чувством и выражает его неслышным, непроизнесенным восклицанием.
  Теннисон, напротив, продолжает интеллектуальные размышления: «Если бы [я подчеркиваю это „если бы“ - Д. С] я мог тебя понять, то понял бы Бога и человека». Характерным для Запада является здесь призыв к пониманию. Басе принимает, Теннисон сопротивляется. Индивидуальность Теннисона - нечто внешнее по отношению к цветку, «Богу и человеку». Теннисон не отождествляет себя ни с Богом, ни с природой. Он всегда на расстоянии. Его понимание - это то, что сегодня называется «объективным научным пониманием». Басе целиком «субъективен» (не лучшее слово, поскольку субъект всегда противостоит объекту. «Субъект» для меня - это то, что я называю «абсолютной субъективностью»). Басе держится этой «абсолютной субъективности», в которой он видит цветок, а цветок видит Басе. Это не эмпатия, не симпатия и не идентификация.
  Басе говорит: «Внимательно всмотрись!» (по-японски «Yoku mireba»). Слово «внимательно» предполагает, что Басе не является более сторонним наблюдателем. Сам цветок осознает себя, молчаливо и красноречиво себя выражает. Это молчаливое красноречие или красноречивое молчание цветка человеческим эхом отражается в семнадцати слогах Басе. Вся глубина чувства, вся тайна выразительности или даже философия «абсолютной субъективности» постижимы только для того, кто испытал нечто подобное.
  У Теннисона, насколько я могу судить, прежде всего нет глубины чувства. У него все сводится к интеллекту, это типично западная ментальность. Он является адвокатом учения о Логосе. Он должен что-то говорить, должен отвлекаться от своего конкретного опыта или интеллектуализировать его. Он должен переходить от чувства к интеллекту, подчинять жизнь и чувство серии аналитических операций, чтобы удовлетворить западный дух пытливости.
  Я избрал этих двух поэтов, Басе и Теннисона, чтобы показать два характерных подхода к реальности. Басе принадлежит Востоку, Теннисон - Западу. Сравнивая их, мы обнаруживаем, что каждый выражает свою традицию. В соответствии со своей традицией западный ум аналитичен, проницателен, дифференциален, индуктивен, индивидуалистичен, интеллектуален, объективен, научен, концептуален, схематичен, безличен; он является обобщающим, законническим, организующим, стремящимся к власти, самоутверждающимся, склонным навязывать свою волю другим и т. д. В противоположность ему восточный ум можно охарактеризовать как синтетический, интегрирующий, непроницательный, дедуктивный, несистематический, догматический, интуитивный (скорее даже аффективный), недискурсивный, субъективный, духовно-индивидуалистический и социально-групповой[3 - Христиане считают церковь посредником спасения, поскольку церковь есть символ Христа-спасителя. Христиане связаны с Богом не индивидуально, но через Христа; Христос - это церковь, а церковь - то место, где они собираются для поклонения Богу и молитвы к нему через Христа о спасении. В этом
отношении христиане являются ориентированными на группу, тогда как в социальном плане они исповедуют индивидуализм.] и т. д.
  Для символического изображения Запада и Востока я обращаюсь к Лао-цзы, великому мыслителю Древнего Китая (IV в. до н. э.). Для меня он представляет Восток, а то, что он называет толпой, может обозначать Запад. Когда я говорю «толпа», у меня нет намерения как-то умалить Запад, приписав ему ту роль, которую древний философ отводил толпе.
  Лао-цзы изображал себя похожим на идиота. Он выглядит так, словно он ничего не знает, будто ничто его не касается. От него нет никакого толка в этом практичном мире. Он почти невыразителен. Но есть в нем нечто, отличающее его от невежественного простака. Он лишь внешне его напоминает.
  Запад, напротив, наделен парой острых, проницательных, глубоко посаженных глаз, скользящих по внешнему миру подобно глазам орла, парящего в вышине. (Орел является национальным символом некоторых западных наций.) Прямой нос, тонкие губы, все черты лица выдают высокоразвитый интеллект и готовность к действию. Такую готовность можно сравнить с львиной - орел и лев суть символы Запада.
  Чжуан-цзы (III в. до н. э.) сочинил рассказ о Хаосе (хоншон, хунь-тун).
  Друзья многими своими достижениями были обязаны Хаосу и хотели с ним расплатиться. Они посовещались и пришли к решению. Они знали, что у Хаоса нет органов чувств для различения внешнего мира. Сначала они дали ему глаза, на другой день - нос, а через неделю завершили свою работу, превратив его в наделенную чувствами личность, подобную им. Пока они поздравляли друг друга с успехом, Хаос умер.
  Восток - это Хаос, а Запад - группа тех щедрых, благомысленных, но нечутких друзей.
  Без сомнения, Восток нередко предстает в немоте и в глупости, поскольку восточные народы не так пытливы и убедительны, они не демонстрируют столь многих видимых и ощутимых примет интеллекта. Они хаотичны и внешне ко всему безразличны. Однако без ведомой им хаотичности соприродного им разума было бы не много пользы от совместной человеческой жизни. Изолированные индивиды не могут мирно и гармонично работать вместе, если они не соотносятся с бесконечностью, которая стоит за каждым конечным членом. Разум принадлежит голове, его работа заметна во множестве свершений, тогда как Хаос за всею поверхностной шумихой остается молчаливым, тихим. Его настоящее значение никогда не выставляется и не узнается.
  Научно мыслящий Запад применяет свой разум для изобретения всякого рода приспособлений - для роста жизненного уровня, для того, чтобы избавиться от ненужного и нудного труда. Он всеми силами «разрабатывает» те природные ресурсы, к которым у него есть доступ. Восток не возражает против всякого ручного труда, против черной работы - он словно удовлетворяется «неразвитым» состоянием цивилизации. Ему не нравится машинообразность, он не хочет делаться рабом машины. Любовь к работе, вероятно, характерна для Востока. История о крестьянине, рассказанная Чжуан-цзы, во многих отношениях показательна, хотя происходила она более двух тысяч лет тому назад в Китае.
  Чжуан-цзы был одним из величайших философов Древнего Китая. Он заслуживает более пристального изучения. Китайцы не так умозрительны, как индийцы, они склонны забывать своих собственных мыслителей. Чжуан-цзы известен как один из величайших стилистов в китайской литературе, но как мыслитель он не получил должной оценки. Он собирал и записывал истории, которые, видимо, нередко случались в те дни. Немалое число этих историй было им, наверное, выдумано для иллюстрации его взглядов на жизнь. Данный рассказ великолепно показывает, какой была философия труда Чжуан-цзы, - это история о крестьянине, который отказался от использования колодезного журавля для подъема воды из колодца.
  Один крестьянин выкопал колодец для орошения своих полей. Чтобы достать воду из колодца, он пользовался обычным черпаком, подобно самым диким людям. Один прохожий увидел это и спросил крестьянина, почему тот не использует журавль, ведь такое приспособление бережет силы и с его помощью можно сделать куда больше, чем посредством примитивного метода. Крестьянин отвечал: «Я знаю, что благодаря журавлю затрачивается меньше труда, именно потому и не пользуюсь этим приспособлением. Боюсь, что тот, кто начинает пользоваться такими изобретениями, сам делается подобным машине, а это ведет к дурным привычкам, к праздности и лени».
  На Западе часто удивляются тому, что китайцы не развили многих наук и механических приспособлений. Это кажется странным, так как китайцы известны своими изобретениями и открытиями - такими, как магнит, порох, колесо, бумага и многое другое. Главная причина в том, что китайцы и другие народы Азии любят жизнь такой, как она есть, и не хотят превращать ее в средство для достижения чего-то другого - ведь иначе их жизнь потекла бы по совсем иному руслу. Они любят труд как таковой, хотя объективно труд означает достижение чего-то иного. За работой они наслаждаются самим процессом труда и не торопятся его заканчивать. Механические приспособления куда более эффективны, с их помощью можно достичь многого. Но машина безлична, она лишена творчества и не имеет смысла.
  Механизация предполагает интеллектуализацию, а так как интеллект в первую очередь утилитарен, то в машине нет духовной эстетики или этики. В этом кроется причина, побудившая крестьянина у Чжуан-цзы избегать уподобления машине. Машина торопит нас закончить работу, достичь той цели, ради которой она была сделана. Работа или труд сами по себе не имеют ценности, это лишь средство. Иными словами, жизнь утрачивает здесь творческий характер, превращается в инструмент, а человек делается производящим блага механизмом. Философы говорят о значении личности; как мы видим, в наш высокомеханизированный и индустриализированный век машина сделалась всем, а человек пребывает в рабстве. Именно этого, по-моему, опасался Чжуан-цзы. Конечно, нам не повернуть колесо индустриализации вспять, не вернуться ко временам примитивных ремесел. Но нам следует помнить о значимости наших рук, а также о зле, сопутствующем механизации современной жизни, в которой первенство отдается интеллекту в ущерб жизни в целом.
  О Востоке достаточно. Теперь несколько слов о Западе. Дени де Ружмон в книге «Вызов Запада» называет две выдающиеся идеи, характерные для западной культуры, - «личность» и «машину». Это важно, поскольку «личность» и «машина» представляют собой противоположные понятия, и Запад всеми силами стремится к их примирению. Не знаю, делается ли это на Западе сознательно или бессознательно. Я просто обращаю внимание на то, как работают сегодня две эти разнородные идеи в западном уме. Следует заметить, что понятие машины противостоит философии работы, или труда, Чжуан-цзы, а западные идеи индивидуальной свободы и личной ответственности расходятся с восточными идеями абсолютной свободы. Детали меня здесь не интересуют. Я попытаюсь в общем виде представить те противоречия, с которыми сталкивается и от которых страдает сегодня Запад:
  1. Личность и машина противостоят друг другу, а потому Запад переживает огромное психологическое напряжение, заявляющее о себе в различных сторонах современной жизни.
  2. Личность предполагает индивидуальность, персональную ответственность, тогда как машина является продуктом интеллекта, абстракции, обобщения, тотализации, групповой жизни.
  3. Личная ответственность бессмысленна, если она является объективной, интеллектуальной, машинообразной. Ответственность логически соотносится со свободой, но в логике нет свободы, поскольку все в ней подчинено жестким правилам силлогизма.
  4. Как часть живой природы, человек управляется биологическими законами. Наследственность - это факт, которого не изменит никакая личность. Я рожден не по своей свободной воле. И родители произвели меня на свет не по своей свободной воле. Запланированное рождение не имеет ни действительности, ни смысла.
  5. Свобода - это еще одна бессмысленная идея. Я живу в обществе, в группе, которая ограничивает меня во всех моих движениях, как умственных, так и физических. Даже в одиночестве я вовсе не свободен. У меня имеются самые разнообразные побуждения, они далеко не всегда мною контролируются - иные из них влекут меня вопреки мне самому. Пока мы живем в этом ограниченном мире, мы никогда не можем говорить о нашей свободе или действии в соответствии с желанием. Даже это желание нам не принадлежит.
  6. Личность может говорить о свободе, но машина ее со всех сторон ограничивает. Свобода сводится к болтовне о свободе. Западный человек изначально зажат, стеснен, не свободен. Спонтанность принадлежит не ему, а машине. У машины не бывает творчества - она работает в соответствии со своим устройством. Она никогда не действует «как личность».
  7. Личность свободна лишь там, где утрачивается личность. Человек свободен, когда отрицает себя и поглощается целым. Точнее, он свободен, когда собою и является и не является. Человек не дорос даже до разговора о свободе, ответственности или спонтанности, пока не постигнуто это противоречие. Например, спонтанность, о которой так много говорят на Западе - прежде всего некоторые психоаналитики, - представляет собой всего лишь детскую или животную спонтанность, но никак не спонтанность зрелой личности.
  8. Машина, бихевиоризм, условный рефлекс, коммунизм, искусственное осеменение, автоматика, вивисекция, водородная бомба - все они самым тесным образом взаимосвязаны, образуют звенья одной замкнутой логической цепи.
  9. Запад стремится к квадратуре круга. Восток пытается приравнять круг к квадрату. Для дзен круг есть круг, квадрат есть квадрат, но в то же самое время квадрат - это круг, а круг - квадрат.
  10. Свобода есть субъективное понятие и не может истолковываться объективно. Когда мы пытаемся это сделать, то неизбежно впадаем в неразрешимые противоречия. Поэтому разговор о свободе в этом полном ограничений объективном мире не имеет смысла.
  11. На Западе «да» есть «да», «нет» есть «нет»; «да» никогда не станет «нет» и наоборот. Восток заставляет «да» скользить к «нет», а «нет» - к «да», между ними нет четкого различия. И это природа самой жизни. Только в логике такое различие неустранимо. Логика создана человеком для утилитарной деятельности.
  12. Когда Запад приходит к сознанию этого факта, он изобретает для необъяснимых явлений такие понятия, как известные в физике принципы дополнительности или неопределенности. Однако, умножая понятия, он не в силах уловить ими факты существования.
  13. Религия нас здесь не касается, но небезынтересно отметить следующее: христианство, религия Запада, говорит о Логосе, Слове, плоти, воплощении и бурной временности. Религии Востока стремятся к развоплощению, молчанию, поглощенности, вечному миру. Для дзен воплощение есть развоплощение; молчание громоподобно; мир есть не мир; плоть не является плотью; здесь и теперь равнозначны пустоте (шуньягпа) и бесконечности.

  II. Бессознательное в дзен-буддизме

  То, что я понимаю под «бессознательным», может отличаться от психоаналитической трактовки этого понятия, а потому я должен прояснить мою позицию. Прежде всего, каков мой подход к бессознательному? Если я вообще использую этот термин, то в этом случае «бессознательное» у меня «метанаучно» или «донаучно». Все вы - ученые, а я - человек дзен, и мой подход «донаучен», а иной раз, боюсь, и «антинаучен». Термин «антинаучный» может быть не самым удачным, но он выражает то, что я имею в виду. Понятие «метанаучный», быть может, тоже неплохое выражение точки зрения дзен по этому поводу в тех условиях, когда наука или интеллектуализация на какое-то время заняли все поле исследований о человеке; дзен требует, чтобы мы, перед тем как безусловно признать власть науки над всей человеческой деятельностью, остановились, поразмыслили и посмотрели - все ли так, как должно быть.
  Научный метод исследования реальности представляет собой взгляд на объект с так называемой объективной точки зрения. Например, этот цветок на столе является объектом научного исследования. Ученые подвергнут его самым разным аналитическим процедурам - ботаническим, химическим, физическим и т. д. Затем они нам расскажут, что именно каждый из них обнаружил в цветке, рассматривая его под своим углом зрения, а затем скажут, что более о нем нечего говорить, пока нечто новое не будет обнаружено по ходу других исследований.
  Таким образом, главной отличительной характеристикой научного подхода к реальности является дескрипция объекта, разговор о нем, хождение вокруг него, уловление всего того, что привлекает наш интеллект, а затем отделение уловленного от самого объекта. Когда мы завершили все эти процедуры, настает время синтеза таких аналитически сформулированных абстракций. Конечный результат синтеза принимается за сам объект.
  Тем не менее остается вопрос: «А был ли весь объект целиком уловлен в эту сеть?» Я бы сказал: «Никоим образом!» Потому что поймали мы в нее сумму абстракций, а не сам объект. Для практически-утилитарных целей всех этих так называемых научных формул более чем достаточно. Но объект в них не помещается. Приподняв сеть, мы обнаруживаем, что чему-то удалось ускользнуть сквозь ее тонкие ячейки.
  Имеется другой путь к реальности, который предшествует науке либо приходит после нее. Его я называю подходом дзен.
  Подход дзен заключается в том, чтобы прямо войти в сам объект и увидеть его как бы изнутри. Познать цветок - значит стать цветком, быть им, цвести, как он, радуясь солнечному свету и дождю. Если это произошло, то цветок говорит со мною, а я знаю все его тайны, радости и страдания - все биение его жизни. И не только это. Вместе с моим «познанием» цветка я узнаю все тайны вселенной, включая и тайны моего собственного Я. Ранее они все время ускользали от моего преследующего взора, поскольку я разрывался надвое - на преследователя и добычу, на объект и тень. Нет ничего удивительного в том, что я никогда не улавливал моего Я, хотя сколь утомительной была эта игра!
  Зная цветок, я знаю теперь мою Самость, мое Я. Утратив себя в цветке, я знаю и себя, и цветок.
  Я называю такой подход к реальности путем дзен - путем донаучным, метанаучным или даже антинаучным.
  Этот путь познания или видения реальности может быть также назван волевым или творческим. Если научный метод убивает объект, а затем, рассекая тело на части и собирая их обратно, тщетно пытается воспроизвести это изначально живое тело, то путь дзен принимает жизнь такой, как она есть. Он не разрывает живое на куски, чтобы затем связать их и восстановить жизнь с помощью интеллекта - абстрактного склеивания обломков. Путь дзен сохраняет жизнь как жизнь: ее не затрагивает нож хирурга. Поэт дзен восклицает:
  Она остается в своей природной красе,
  Не тронута ее кожа,
  Кости ее на своем месте,
  Нет нужды в красках, пудрах и румянах,
  Она является собой, не больше и не меньше.
  Как это прекрасно!

  Науки имеют дела с абстракциями, в них нет деятельности. Дзен погружает нас в источник творчества и пьет ту жизнь, которая из него проистекает. Этим источником дзен является бессознательное. Цветок сам себя не осознает. Это я пробуждаю его из бессознательности. Теннисон это упускает, сорвав цветок с потрескавшейся стены. Басе владеет цветком, когда видит скромно цветущую «пастушью сумку» у дикой изгороди. Я не могу сказать, где находится бессознательное. Во мне ли оно, в цветке ли? Может быть, когда я спрашиваю «где?» - оно как раз нигде. Если так, то я в нем молча пребываю.
  Ученый убивает, художник пытается воссоздать. Он знает, что реальности не достичь посредством расчленения. Поэтому он использует холст, кисти и краски, стремится творить из своего бессознательного. Когда это бессознательное искренне и по-настоящему отождествляется с Космическим Бессознательным, тогда творения художника подлинны. Он действительно создал нечто; его произведение не является копией чего бы то ни было; оно существует по собственному праву. Он рисует цветок, который, если он произрастает из его бессознательного, представляет собой новый цветок, а не подражание природе.
  Настоятель одного дзен-буддистского монастыря пожелал, чтобы потолок зала Дхармы был украшен изображением дракона. Известного художника попросили выполнить работу. Он принял предложение, но пожаловался, что никогда не видел настоящего дракона - если таковые вообще существуют. Настоятель сказал ему: «Ничего, что ты не видел этого существа. Стань им, превратись в него и рисуй. Не старайся следовать условным канонам». Художник спросил: «Как же мне стать драконом?» Настоятель отвечал: «Иди в свою комнату и сосредоточь на нем свой ум. Придет время, когда ты почувствуешь, что должен его нарисовать. Это и будет миг твоего превращения в дракона, и тот потребует, чтобы ты дал ему форму».
  Художник последовал совету настоятеля и через несколько месяцев напряженных усилий обрел уверенность в себе, поскольку из собственного бессознательного увидел себя драконом. Результатом является тот дракон, которого мы и сегодня видим на потолке зала Дхармы в Миошинджи (Киото).
  В связи с этим мне вспоминается другая история - о встрече дракона с китайским художником.
  Один художник хотел нарисовать дракона, но так как он его никогда не видел воочию, то жаждал получишь возможность посмотреть на него. И однажды настоящий дракон заглянул к нему в окно и сказал: «Вот и я, рисуй!» Художник был так потрясен, так испуган неожиданным, гостем, что не смог его внимательно рассмотреть. Картины с драконом он так и не создал.
  Видения недостаточно. Художник должен войти в вещь, почувствовать ее изнутри и жить ее жизнью. Говорят, что Торо был лучшим натуралистом, чем профессиональные ученые. Так же как и Гёте. Торо и Гёте знали природу уже потому, что были способны жить ею. Ученые подходят к ней объективно, то есть поверхностно. «Я и ты» - звучит это привычно, но в действительности мы даже не можем так сказать: стоит нам произнести это, и Я уже есть Ты, а Ты есть Я. Дуализм удерживается лишь в том случае, если его подпирает нечто недвойственное.
  Наука произрастает из дуализма, а потому сциентисты стремятся свести все к количественным измерениям. Для этой цели они изобретают всякого рода механические приборы. Технология - таков лейтмотив современной культуры. Все неквантифицируемое отвергается как ненаучное или донаучное. Сциентисты выдвигают набор правил, и все то, что ускользает от них, откладывается в сторону, поскольку не принадлежит полю их исследования. Какими бы мелкими ни были ячейки сети, пока есть сеть, имеется и то, что сквозь нее ускользает, а именно то, что не может быть каким-либо образом измерено. Числа уходят в бесконечность, и однажды науки признаются в собственной неспособности заманить реальность в свою сеть. Бессознательное лежит за пределами поля научных исследований. Поэтому ученые могут лишь указывать на его существование. Для науки достаточно и этого.
  Бессознательное есть нечто, что нужно чувствовать, причем не в обыденном, но в первичном, фундаментальном смысле слова. Это требует разъяснения. Когда мы говорим: «Я чувствую, что стол твердый» или «я чувствую холод», подобные чувства относятся к области ощущений, отличаемых от других, - того, что мы слышим или видим. Когда мы говорим: «Я чувствую себя одиноким» или «я чувствую восхищение», то речь идет о более общих, целостных, внутренних чувствах, но принадлежат они все еще релятивному сознанию. Но чувство бессознательного является куда более фундаментальным и первичным, указывающим на века «невинности», когда еще не свершилось пробуждение сознания из хаотической (или полагаемой таковою) Природы. На деле Природа не хаотична, поскольку ничто хаотичное не может само по себе существовать. Это просто имя, данное тому царству, которое отвергает измерение обычными рационалистическими средствами. Возникающее из этого хаоса сознание поверхностно, оно затрагивает лишь один край реальности. Наше сознание есть лишь малюсенький островок, плавающий в океане, отекающем Землю. Но только посредством этой малой
части почвы под ногами мы способны бросить взгляд на само неохватное бессознательное. Мы можем лишь почувствовать его, но и это уже немало, ибо через него мы узнаём о том, что наше фрагментарное существование обретает всю свою значимость, а потому мы уверяемся, что живем не зря. Наука, по определению, не дает нам чувства полной безопасности, того бесстрашия, что произрастает из нашего чувства бессознательного.
  Не все мы можем сделаться учеными, да никто от всех этого не ждет. Но все мы от природы можем быть художниками, конечно, не специализированными - живописцами, скульпторами, музыкантами, поэтами и т. д., - но художниками жизни. Эта профессия «художник жизни» - может показаться новой и странной, но фактически все мы рождаемся художниками, не ведая этого. Многим из нас не удается стать художниками жизни, а в итоге мы переворачиваем нашу жизнь вверх дном, а потом спрашиваем: «В чем смысл жизни?», «Разве перед нами не слепое ничто?», «Прожив 75 или даже 90 лет - куда мы уходим? Никто этого не знает!» и т. д. и т. п. Я слышал, что из-за этого большинство сегодняшних мужчин и женщин делаются невротиками и психотиками. Человек дзен может сказать им, что все они позабыли о том, что были рождены художниками, творцами жизни. Стоит им осознать этот факт, и они излечатся от неврозов, психозов и прочих затруднений, какими бы именами они ни назывались.

2

  Что подразумевается под «художником жизни»? Как известно, любой художник пользуется для самовыражения теми или иными инструментами, он в той или другой форме демонстрирует свое творчество. Скульптору нужны камень, дерево или глина, резец и прочие инструменты для воплощения своих идей в материале. Художнику жизни хватает себя самого. Все материалы, все инструменты, все требуемое техническое мастерство даны ему с рождения, возможно, даже до того, как его произвели на свет родители. Вы можете сказать, что это звучит необычно, странно. Но стоит немного подумать, и вы поймете, что я имел в виду. А если не поймете, то скажу еще яснее: наше физическое тело - это материал, соответствующий холсту живописца, дереву, камню или глине скульптора, скрипке или флейте музыканта, голосовым связкам певца. А все телесное - руки, ноги, туловище, голова, внутренности, нервы, клетки, мысли, чувства, ощущения, все то, что составляет целостную личность, - есть одновременно материал и инструмент, из которого и посредством которого личность своим творческим гением преобразует все это в поведение, во все формы действия, в саму
жизнь. Жизнь отображает тогда каждый образ, созданный из неисчерпаемого источника бессознательного. Каждое деяние человека является оригинальным, творческим, выражает его живую личность. Тут нет места условностям, конформизму, подавленной мотивации. Индивид движется по собственному хотению. Его поведение подобно тому ветру, который веет там, где хочет. У него нет Я, заключенного в клетку фрагментарного, ограниченного и изолированного эгоцентрического существования. Человек вышел из этой тюрьмы. Один из великих наставников дзен Танской династии говорит: «Человек, который стал наставником самому себе, где бы он ни находился, действует в согласии с собою». Такого человека я называю истинным художником жизни.
  Его Я соприкасается с бессознательным - источником конечных возможностей. Он «не в своем уме». Св. Августин говорит: «Возлюби Бога и делай что хочешь». Это согласуется со стихотворением Бунана, наставника дзен XVII века:
  Пока ты жив,
  Будь мертвецом,
  Совершенно мертвым;
  Делай что хочешь,
  И все хорошо.

  Любить Бога - значит не иметь Я, быть не в своем уме, «стать мертвецом», освободиться от ограниченных побуждений сознания. Говоря «Доброе утро!», такой человек не преследует никаких собственнических интересов. К нему обращаются, он отвечает. Он голоден, и он ест. Внешне он - просто естественный человек, вышедший прямо из природы, не отягощенный всякими сложными идеологиями человека современной цивилизации. Но как богата его внутренняя жизнь! Она непосредственно соучаствует в великом бессознательном.
  Не знаю, правильно ли называть такое бессознательное Космическим Бессознательным. Причина, по которой я бы так его назвал, состоит в том, что относительное поле сознания (как мы его обычно называем) уходит куда-то в неведомое. Стоит нам однажды осознать это неведомое, и оно входит в обычное сознание и наводит порядок во всех тех сложностях, которые нас больше или меньше мучили. Неведомое соотносится с нашим умом, а потому в какой-то степени неведомое и ум должны обладать общей природой и поддерживать молчаливое общение друг с другом. Мы видим поэтому, что наше ограниченное сознание - в известных нам границах - ведет нас ко всякого рода беспокойству, страху, непостоянству. Но стоит нам постичь, что наше сознание проистекает из чего-то нам известного, но данного иначе, чем нам даны относительные вещи, из чего-то внутренне с нами связанного, и мы освобождаемся от всякого напряжения. Мы оказываемся в покое и мире с самими собой, с миром вообще. Мы назвали это неведомое Космическим Бессознательным, или истоком бесконечного творчества, поскольку не одни художники всех родов искусства черпают из него
вдохновение, но и все мы, обыкновенные люди, способны превратить нашу жизнь в подлинное искусство, каждый в соответствии со своей одаренностью.
  Следующий рассказ может в какой-то мере проиллюстрировать то, что я подразумеваю под преображением нашей повседневной жизни в некое искусство.
  Дого, живший в VIII веке, был великим наставником дзен времен Ганской династии. У него был молодой ученик, желавший обучиться дзен. Долгое время он пребывал у наставника, но никакой учебы не происходило. Однажды он приблизился к наставнику и сказал: «Я был при вас уже немало времени, но не выслушал ни одного поучения. Почему так? Будьте добры, дайте мне совет». Наставник ответил: «Почему! Я учил тебя дзен с того самого момента, как ты пришел ко мне». Ученик запротестовал: «Пожалуйста, скажите, в чем заключалось это учение!» - «Когда пал видел меня по утрам, ты приветствовал меня, и я отвечал тебе. Когда приносили завтрак, я благодарно принимал его. Разве тем самым я не указывал на сущность ума?» Услыхав это, ученик опустил голову, погрузившись в расшифровку значения слов наставника. Тогда наставник сказал ему: «Стоит начать об этом думать, и его уже нет. Ты должен видеть это непосредственно, без рассуждений, без колебаний». Говорят, это пробудило ученика к пониманию истины дзен.
  В самой малой своей части истина дзен состоит в том, что скучную, монотонную, банальную жизнь без вдохновения она превращает в искусство, исполненное настоящего внутреннего творчества.
  Это предшествует научному исследованию реальности и не улавливается сетью научно сконструированного аппарата.
  Бессознательное в том смысле, которое придает ему дзен, конечно, представляет собой нечто таинственное, неведомое, а потому ненаучное или донаучное. Но это не значит, что оно лежит за пределами доступного сознанию, словно мы с ним вообще не имеем дела. На деле оно представляет собой самое близкое нам, интимное, и уже в силу такой интимности трудноуловимо, подобно тому как глаз не видит себя самого. Поэтому осознание бессознательного требует специальной тренировки ума.
  Этиологически сознание пробудилось некогда из бессознательного в процессе эволюции. Природа действует бессознательно, из нее вышел человек. Сознание - это скачок, но скачок не означает разрыва связей в физическом смысле. Ибо сознание пребывает в постоянном и ненарушимом общении с бессознательным. Без второго не могло бы работать и первое - сознание утратило бы основу своих действий. Вот почему дзен говорит, что Дао есть «повседневный ум каждого». Под Дао дзен подразумевает бессознательное, которое все время работает в нашем сознании. Следующее мондо (вопрос и ответ) может помочь нам понять что-то в бессознательном в дзен.
  Когда монах спросил наставника, что означает «повседневный ум каждого», тот ответил: «Когда я голоден, ем, когда устал, сплю».
  Уверен, что вы спросите: «Если это и есть бессознательное, о котором представители дзен говорят как о чем-то в высшей степени таинственном и наделенном величайшей ценностью для преображения человеческой жизни, то тут нельзя не усомниться. Все эти „бессознательные“ действия издавна относятся к области инстинктивного и рефлекторного в сознании, соответствуя принципу экономии умственной деятельности. Мы хотели бы увидеть, как бессознательное связано с более высокими функциями ума, особенно там, где это - как в случае искусства владения мечом - связано с долгими годами напряженной тренировки. Что же касается рефлекторных актов, вроде еды, питья, сна и т. п., то их мы разделяем с низшими животными и с детьми. Конечно же дзен не может их оценивать как цель вполне зрелого человека в поисках смысла жизни».
  Посмотрим, есть ли разница между «инстинктивным» бессознательным и высотами «тренированного» бессознательного.
  Банкей, один из великих современных японских наставников дзен, выдвинул учение о Нерожденном. Чтобы продемонстрировать эту идею, он указывал на факты нашего повседневного опыта, такие, как слушание птиц, любование распускающимся цветком и т. п. Он говорил, что все это свершается благодаря присутствию в нас Нерожденного. Чем бы ни было сатори[4 - См.: Suzuki D. Т. Essays in Zen Buddhism. Series 1. L, 1949. P. 227.], оно должно основываться на этом и никаком ином опыте, говорил Банкей в заключение.
  Для поверхностного взгляда это кажется отождествлением области наших чувств и высшего метафизического Нерожденного. В известном смысле такое отождествление истинно, в другом смысле оно ложно. Ибо Нерожденное Банкея является корнем всех вещей, включая в себя не только область чувств нашего повседневного опыта, но и тотальность всех реальностей прошлого, настоящего и будущего, заполняя целиком весь космос. Наш «повседневный ум», ежедневный опыт, инстинктивные действия сами по себе не имеют особой ценности или значения. Они обретают их лишь в соотнесенности с Нерожденным, или тем, что я называю Космическим Бессознательным. Ибо Нерожденное является первоисточником всех творческих возможностей. А потому, когда мы едим, на деле едим не мы, но Нерожденное, когда мы устало засыпаем, спим не мы, но Нерожденное.
  Пока бессознательное инстинктивно, оно не выходит за пределы того, что наличествует у животных или детей. Бессознательное зрелого человека таким быть не может. У него - тренированное бессознательное, в которое входит весь его сознательный опыт с раннего детства, составляющий все его бытие. Поэтому в случае мастера меча техническое умение, наряду с полным сознанием ситуации, коренится в глубинах тренированного бессознательного. Оно играет огромную роль, меч как бы наделен собственной душой.
  Это можно сказать иначе: бессознательное, относимое к области чувств, является итогом длительного процесса эволюции космической жизни. Им в равной мере наделены животные и дети. Но вместе с интеллектуальным развитием, по мере нашего взросления, область чувств захватывается интеллектом, что ведет к утрате наивности чувственного опыта. Когда мы улыбаемся, это не просто улыбка - к ней добавляется кое-что другое. Мы едим не так, как в детстве: к питанию примешивается интеллектуализация. Понятно, что такое вторжение интеллекта или смешение с ним заражает простые биологические действия эгоцентрическим интересом. Это означает, что в бессознательное вторгается сила, которая уже не входит прямо в поле сознания. Все действия, соотносимые с инстинктивными биологическими функциями, принимают роль сознательно и интеллектуально направленного поведения.
  Подобная трансформация известна как утрата «невинности» или, на языке библейского мифа, обретение «познания». В дзен - ив буддизме вообще - это называется «аффективным заражением» (клеша) или «вмешательством сознательного ума под господством интеллекта» (виджняна).
  Если зрелый человек действительно желает вести свободную и спонтанную жизнь, где нет места атакам таких нарушающих равновесие чувств, как страх, беспокойство или тревога, дзен требует от него очищения от подобного аффективного заражения, освобождения от вмешательства интеллекта. Вместе с таким освобождением мы получаем «тренированное» бессознательное, работающее в поле сознания. И мы знаем, что такое Нерожденное Банкея или «повседневный ум» китайского наставника дзен.

3

  Теперь послушаем совет Такуана, данный им Ягьи Таджима-но-ками, его ученику в искусстве владения мечом.
  Этот совет касается прежде всего умения держать ум в состоянии «потока»: стоит ему на чем бы то ни было остановиться, и поток прерывается, что наносит уму вред. Для мастера меча это означает смерть. Аффективный налет затемняет зеркало изначальной праджни человека, интеллектуальное взвешивание препятствует врожденной активности. Праджня, которую Такуан называет «недвижимой праджней», есть орган, направляющий все движения - как внешние, так и внутренние. Когда его деятельности препятствуют, то стопорится и работа сознательного ума, а меч подчиняется уже не врожденной, свободной, спонтанной активности «недвижимой праджни», соответствующей бессознательному, но сознательно выученным техническим правилам владения мечом. Праджня - это недвижимый двигатель, который бессознательно работает в поле сознания.
  Когда мастер меча стоит перед своим противником, он не должен думать ни о противнике, ни о себе, ни о движениях меча своего врага. Он просто стоит с мечом, забыв о всякой технике; меч должен следовать приказам бессознательного. Человек забывает себя как мастера меча. Удары наносит не человек, а меч, пребывающий во власти бессознательного. Существуют рассказы о том, как противника поражали не отдавая себе в том отчета - все происходило бессознательно. Действие бессознательного во многих случаях просто чудодейственно.
  Позвольте мне привести один пример - «Великолепную семерку».
  В японском фильме[5 - Имеется в виду фильм А. Куросавы, снятый в 1954 г. и шедший в отечественном прокате под названием «Семь самураев». Под названием «Великолепная семерка» в нашей стране известна американская версия фильма Курасавы, снятая в США в 1960 г. - Прим. перев.] недавно показанном американской публике, есть сцена, где безработные самураи дают клятву на мече. Это художественный вымысел, но он, без сомнения, опирается на исторические факты, Глава самураев изобретает способ проверки каждого из них. Он помещает за дверью молодого деревенского парня, который неожиданно бьет палкой каждого переступившего порог самурая, чтобы посмотреть, какой будет реакция вошедшего.
  Первый самурай попался и получил сильный удар палкой. Он не прошел проверки. Второй увернулся от удара и сам ударил в ответ. Третий остановился у входа и сказал находящемуся за дверью, чтобы тот не устраивал таких подлых шуток с опытным воином. Он почувствовал присутствие тайного врага в комнате еще до того, как тот себя обнаружил, и тем самым он показал себя достойным того дела, которое он должен был исполнить в деревне. Это - результат долгого опыта, через который должен был пройти самурай в те бурные времена.
  Такое чувство невидимого врага развилось у мастеров меча тех феодальных дней до удивительной степени. Самурай должен был сохранять бдительность в любой ситуации, возникавшей в его повседневной жизни. Далее во сне он должен был быть готов к встрече неблагоприятных обстоятельств.
  Не знаю, можно ли назвать это шестым чувством или родом телепатии, а следовательно, предметом так называемой парапсихологии. Я хотел бы только заметить, что теоретики искусства меча приписывают это чувство, обретенное мастером, работе бессознательного. Оно пробуждается вместе с достижением состояния самозабвения, не-сознания. Они сказали бы, что высшая ступень тренированности в этом искусстве ведет к исчезновению обычного относительного сознания. Это происходит, когда человек вовлечен в борьбу не на жизнь, а на смерть. Его ум в результате тренировки становится зеркалом, в котором отражается всякое движение мысли в уме противника, а потому он сразу знает, где и как его атаковать (точнее говоря, это не знание, а интуиция, протекающая в бессознательном). Его меч движется как бы сам по себе, и противник не находит защиты, так как удар меча настигает его именно там, где тот никак не ожидает. Бессознательное мастера меча - в самозабвении, в согласии с Разумом Неба и Земли - бьет по всему, что противится этому Разуму. Соревнование или битву среди мастеров меча выигрывает не быстрейший или сильнейший, даже
не самый искусный, но тот, чей ум чист и самоотвержен.
  Независимо от того, принимаем мы такую интерпретацию или нет, фактом остается то, что мастер меча обладает тем, что мы можем назвать бессознательным. Это состояние ума достигается, когда он уже не осознает своих действий и предоставляет себя целиком чему-то, трансцендирующему его сознание. Мы говорим «чему-то» или «кому-то», поскольку для такого бытия за пределами обычного поля сознания у нас нет слов, кроме отрицаний (X, или бессознательное). Непознанное, Х - это слишком расплывчато. Поскольку оно вступает в контакт с сознанием - так, что этот Х может воспользоваться всеми сознательно обретенными умениями, - его можно обозначить как бессознательное.

4

  Какова природа этого бессознательного? Остается ли оно в поле психологии, пусть в самом широком смысле этого слова? Или же оно соотносится с источником всех вещей, будь то Разум Неба и Земли или еще что-нибудь из онтологии восточных мыслителей? Или назовем его «великим совершенным зеркалом знания» (адтаршонадгжняна), как иногда именовали его наставники дзен?
  Следующий рассказ о Ягьи Таджима-но-ками, ученике наставника Такуана, прямо не связан с разбором бессознательного в предшествующей части этой лекции. Хотя бы потому, что тут он непосредственно не встречается с противником. Но для психолога немаловажно то, что благодаря некой форме дисциплины вырабатывается способность, которую можно назвать чуть ли не парапсихологической. Я мог бы добавить, что этот случай с Ягьи Таджима-но-ками, конечно, не проверялся научным путем. Но в анналах японского искусства владения мечом имеется немало записей о таких случаях, и даже наш современный опыт дает основание для веры в возможность подобной «телепатической» интуиции. Хотя я должен повторить, что такой психологический феномен, вероятно, не имеет ничего общего с бессознательным, о котором шла речь выше.
  Однажды весной Ягьи Таджима-но-ками любовался в саду цветущими вишнями. Он погрузился в созерцание. Неожиданно он ощутил угрозу сакки[6 - Сакки буквально означает «воздух убийства». Мастера меча нередко упоминают явления такого рода. Это трудноописуемое, лишь внутренне ощутимое свойство, распространяемое личностью или объектом. Люди часто говорят о том, что иные мечи переполнены этим «воздухом убийства», тогда как другие вызывают чувство благоговения, почтения, даже благожелательности. Обычно это объясняется характером или темпераментом создавшего меч художника, ибо произведение искусства отражает дух художника, а меч в Японии - не просто орудие убийства, но и произведение искусства. Сакки исходит также от лиц, которые тайно или явно вынашивают мысль об убийстве. Говорят, что такой «воздух» парит над головами отряда солдат, готовых атаковать противника.]сзади. Ягьи обернулся, но не увидел никого, кроме мальчика-слуги, по обычаю сопровождавшего своего господина и несшего его меч. Ягьи не мог определить источник сакки. Это его чрезвычайно озадачило, ибо после долгой тренировки он обрел род шестого
чувства, с помощью которого мог сразу обнаруживать присутствие сакки.
  Он быстро вернулся в свою комнату и попытался решить эту досадную проблему. Ведь раньше он никогда не ошибался в обнаружении и локализации источника сакки, стоило ему ощутить его присутствие. Он выглядел сталь раздосадованным, что слуги боялись к нему подойти, чтобы спросить о причине его недовольства.
  Наконец один из старых слуг подошел к нему и спросил, не болен ли хозяин, не требуется ли от них какая-нибудь помощь. Господин ответил: «Нет, я не болен. Но я испытал нечто странное в саду, просто выходящее за пределы моего разумения. Я размышляю об этом». И он рассказал о происшествии.
  Когда Ягьи умолк, вперед вышел сопровождавший его молодой слуга и дрожащим голосом признался: «Когда я увидел своего господина погруженным в созерцание цветов вишни, мне пришла в голову мысль: каким бы умелым ни был наш господин, он явно не смог бы защититься, ударь я его сейчас сзади. Наверное, мой господин ощутил мою тайную мысль». Признавшись, юноша был готов понести наказание за неподобающие мысли, Это разъяснило Ягьи беспокоившую его тайну, а потому он не стал наказывать невиновного молодого слугу. Он удовлетворился сознанием того, что чувства его не обманывали.

  III. Понятие Я в дзен-буддизме

  Подход дзен-буддизма к реальности можно определить как донаучный (иногда и антинаучный) в том смысле, что дзен движется в полностью противоположном науке направлении. Это не обязательно означает противостояние дзен науке, но лишь то, что для понимания дзен требуется занять позицию, которой сциентисты пренебрегали - или даже игнорировали ее как «антинаучную».
  Науки являются единообразно центробежными, экстравертными, смотрящими «объективно» на вещь, вырванную ими из целого для исследования. Тем самым они занимают позицию, согласно которой вещь всегда дистанцирована от ученого. Они никогда не стремятся к самоотождествлению с объектом своего исследования. Даже там, где они смотрят внутрь себя с целью самоисследования, внутреннее самым тщательным образом проецируется вовне. Так они делаются чуждыми самим себе, словно им не принадлежит их собственный внутренний мир. Они боятся стать «субъективными». Но следует помнить, что, пока мы смотрим со стороны, мы остаемся посторонними, а потому никогда не знаем самой вещи. Все наше знание - это знание о чем-то, а это означает, что мы никогда не знаем, какова наша реальная самость. Сциентисты могут сколько угодно желать достижения Я, но никогда не в силах к нему приблизиться. Конечно, они могут немало говорить о нем, но это все, что они могут делать. Поэтому для достижения реального знания Я дзен советует радикально изменить эту направленность науки. Говорят, что истинным предметом изучения человеческого рода является
человек. В таком случае человека нужно брать как Я, ведь предметом является собственно человеческое в нем, а не животное, которое лишено сознания Я. Боюсь, что мужчины и женщины, которые не стремятся к познанию Я, должны будут вновь пройти сквозь цикл рождений и смертей. «Познать самого себя» - значит познать свое Я.
  Научное познание Я не является реальным познанием до тех пор, пока Я не объективируется. Научная направленность познания должна быть перевернута: Я следует рассматривать изнутри, а не извне. Это значит, что Я должно познавать себя, не выходя за собственные пределы. Могут спросить: «Как это возможно? Познание всегда предполагает дихотомию познающего и познаваемого объекта». Я отвечаю: «Самопознание возможно лишь там, где произошло отождествление субъекта и объекта, то есть там, где научное исследование пришло к своему концу, где отставлены все приборы для экспериментов, где мы признаемся в том, что далее не можем исследовать без выхода за собственные пределы, совершая чудесный скачок в царство абсолютной субъективности».
  Я пребывает в царстве абсолютной субъективности. «Пребывать» - это не совсем точное выражение, поскольку оно передает только статический аспект Я. Оно всегда в движении или в становлении, одновременно и ноль (указывающий на статичное состояние) и бесконечность, указывающая на непрестанное движение. Я динамично.
  Я сравнимо с кругом, не имеющим окружности, это шуньята, пустота. Но это также центр такого круга, обнаруживаемый повсюду и нигде. Я - это точка абсолютной субъективности, передающая смысл неподвижности и покоя. Но эта точка может сдвинуться куда угодно, занять бесконечное многообразие мест, а потому в действительности не является точкой. Такое явно невозможное для науки чудо имеет место, когда научная перспектива перевернута и мы обратились к дзен. Он является исполнителем этой невозможности.
  Двигаясь от нуля к бесконечности и от бесконечности к нулю, Я никоим образом не является объектом научных исследований. Будучи абсолютной субъективностью, Я отвергает все попытки приписать ему объективно определяемое местоположение. Оно столь неуловимо и неопределенно, что мы не можем проводить с ним какие бы то ни было научные эксперименты. Мы не поймаем его никакими объективно сконструированными сетями, даже при наличии всевозможных научных талантов, поскольку по природе своей они относятся лишь к тем вещам, с которыми работает наука При соответствующем подходе Я обнаруживает себя без процесса объективации.
  Я ссылался выше на последнюю книгу де Ружмона, в которой он называет «личность» и «машину» двумя основополагающими понятиями, которые характеризуют западный поиск реальности. «Личность», согласно де Ружмону, первоначально была юридическим термином в Риме. Когда христианство стало рассматривать вопрос о Троице, схоласты использовали этот термин теологически, что видно уже по таким терминам, как «божественный лик» и «человеческая личность», которые гармонично соединяются в Христе. В нашем сегодняшнем употреблении этот термин имеет ряд морально-психологических значений, которые предполагают весь этот исторический контекст. Проблема личности в конечном счете сводима к проблеме Я.
  Личность у де Ружмона по своей природе дуалистична, в ней всегда заключен какой-нибудь конфликт. Напряжение, конфликт и противоречие составляют сущность личности, а отсюда естественным образом следует, что чувства страха и неопределенности тайно сопровождают личность в любой ее деятельности. Мы могли бы даже сказать, что как раз это чувство побуждает личность совершать неуравновешенные, страстные и насильственные действия. Истоком всех человеческих деяний является чувство, а не диалектические затруднения. Сначала психология, только затем логика и анализ.
  Согласно де Ружмону, дуализм коренится в самой природе личности, преодоление его для людей Запада невозможно - до тех пор, пока они придерживаются историко-богословской традиции Богочеловека и Человекобога. В силу дуалистического конфликта в своем бессознательном люди Запада лишены покоя, отважно странствуют в пространстве и во времени. Они целиком экстравертны, а не интровертны. Вместо того чтобы смотреть вовнутрь, овладевать природой личности, они пытаются объективно примирять дуалистические конфликты в интеллектуальном плане. Что же касается самой личности, то позвольте мне процитировать де Ружмона: «Личность есть призыв и ответ, это не факт, не объект, но действие, и полный анализ фактов и объектов никогда не даст неопровержимого доказательства существования личности»[7 - Rougemont D. de. Man's Western Quest P. 50.].
  «Личность никогда не имеет места там или здесь, она в действии, в напряжении, в стремительном порыве - и много реже в счастливом равновесии, о котором. дает представление музыка Баха»[8 - Ibid. P. 55.].
  Звучит все это прекрасно. Личность действительно такова, как описывает ее де Ружмон; это описание соответствует тому, что буддисты сказали бы об отмане, «находящемся на пути к растворению» (висонкара). Но махаянисты спросили бы автора приведенных выше изречений: «Кем являешься ты, произносящий все эти распрекрасные слова, с концептуальной точки зрения? Мы хотели бы порассуждать о тебе - лично, конкретно или экзистенциально. Когда ты говоришь: „Пока я живу, я жив противоречием“ - кто здесь это Я? Когда ты говоришь нам, что фундаментальная антиномия личности должна быть принята на веру, кто принимает на веру? Кто эту веру испытывает? За верой, опытом, конфликтом и концептуализацией должен находиться живой человек, который все это делает».
  Вот рассказ о дзен-буддистском монахе, который прямо и конкретно указал пальцем на личность и дал спрашивавшему возможность ее увидеть. Этот монах был позже известен под именем Обаку Ки-ун (ум. в 850 г.). Он был одним из великих наставников дзен в Танскую эпоху.
  Правитель одной области навестил однажды монастырь. Настоятель провел его во время осмотра по различным постройкам. Когда они вошли в комнату, где висели портреты следовавших друг за другом настоятелей, правитель указал на один из них и спросил: «А это кто?»
  Настоятель отвечал: «Последний настоятель».
  Следующий вопрос правителя был таким: «Это его портрет, а где само лицо?»
  На это настоятель не мог ответить. Правитель настаивал на ответе, и настоятель был в отчаянии, поскольку никто из монахов не мог удовлетворить любопытство правителя. Наконец он вспомнил о странном монахе, который недавно оказался под кровом монастыря и тратил все свободное время на уборку двора. Он подумал, что этот странник, похожий на дзенского монаха, может ответить правителю. Его позвали и представили правителю. Тот уважительно обратился к монаху:
  «Достопочтенный, эти господа, к глубокому сожалению, не могут ответить на мой вопрос. Не будете ли вы так любезны попробовать на него ответить?»
  Монах спросил: «Каков ваш вопрос?»
  Правитель рассказал ему обо всем, что произошло раньше, и повторил свой вопрос: «Вот портрет бывшего настоятеля, но где же его лицо?»
  Монах сразу воскликнул: «О правитель!»
  Правитель откликнулся: «Да, достопочтенный!»
  «Где он?» - таков был ответ монаха.
  Сциентисты - включая теологов и философов - хотят быть объективными и избежать всякой субъективности. Они твердо держатся той точки зрения, что суждение истинно лишь в случае объективной его оценки или проверки, а не просто субъективного или личного опыта. Они забывают, что личность непременно живет не концептуальной или научно определенной, но личностной жизнью. Каким бы точным, объективным, философским ни было определение, оно относится не к личной жизни, а к некой жизни вообще, которая является предметом исследования. Дело тут не в объективности или субъективности. Нам жизненно важно самим, лично обнаружить нашу жизнь, решить, как ее прожить. Знающая себя личность никогда не предается теоретизированию, не занята писанием книг и поучением других - такая личность живет своей единственной, свободной и творческой жизнью. Что она собой представляет? Где ее найти? Я знает себя изнутри и никогда не знает извне.
  Рассказ об Обаку и правителе показывает нам, что обычно мы удовлетворяемся портретами или подобиями. Представив себе человека умершим, мы забываем задать вопрос правителя: «Здесь портрет, а где же лицо?» Если перевести этот рассказ на современный язык, то его суть такова: «Экзистенция (включая личность) поддерживается постоянным изобретением относительных решений и полезных компромиссов». Идея рождения-и-смерти представляет собой относительное решение, а изготовление портрета - род сентиментального полезного компромисса. Но там, где речь идет о действительной личности, все это отсутствует, а вопрос правителя был: «Где же лицо?» Обаку был дзен-буддистским монахом, а потому не терял времени и пробудил правителя из сновидческого мира понятий одним восклицанием: «О правитель!» Тут же последовал ответ: «Да, достопочтенный!» Мы видим, как здесь личность целиком выпрыгивает из палаты анализа, абстракций, концептуализации. Если это нами понято, то мы знаем, кто это лицо, где оно, кто есть Я. Если лицо отождествляется с простым действием, то это не живая, но только интеллектуальная личность - не мое Я и не
твое Я.
  Однажды Джошу Джушина (778 -897) спросил монах: «Что есть мое Я?» Джошу ответил вопросом: «Ты доел утреннюю кашу?» - «Да, доел». - «Коли так, то помой свою миску».
  Еда - действие, мытье - действие, но дзен интересуется самим деятелем, тем, кто ест и моет; до тех пор, пока экзистенциально, в опыте не уловлена личность, нельзя говорить и о действии. Кто осознает действие? Кто сообщает тебе этот факт сознания? Кто ты сам, говорящий о нем себе и всем остальным? «Я», «ты», «он», «она», «оно» - все эти местоимения нечто замещают. Кто есть это нечто?
  Другой монах спросил: «Что есть мое Я?» Джошу отвечал: «Ты видишь кипарис во дворе?»
  Джошу интересует здесь не видение, но видящий. Если Я есть ось спирали, если Я никогда не объективируется и не фактуализируется, то все же оно здесь, и дзен говорит нам, как уловить его нашими голыми руками и показать наставнику неуловимое, необъективируемое или недостижимое[9 - По-японски «фукатоку», по-китайски санскрите «анупалабдха».]. В этом заключается расхождение между наукой и дзен. Следует напомнить, однако, что дзен не возражает против научного подхода к реальности, он лишь желает сказать сциентистам, что помимо их подхода имеется другой - более прямой, обращенный вовнутрь, более реальный и личностный. Они могут назвать его субъективным, но это совсем не так.
  Личность, индивид, Я, эго - в этой лекции все эти понятия используются как синонимы. Личность является морально-волевой, индивид противостоит всякого рода группам, эго психологично, а Я одновременно морально и психологично, обладая при этом и религиозным значением.
  С точки зрения дзен, опыт Я психологически уникален в том отношении, что он насыщен чувством автономности, свободы, самоопределения и, наконец, творчества.
  Хокоджи спросил Башо До-ичи (ум. в 788 г.): «Кто тот, стоящий в одиночестве и без товарища посреди десяти тысяч вещей» (дхарма)? Башо отвечал: «Отвечу тебе, если одним глотком выпьешь Западную Реку».
  Таковы деяния Я или личности. Психологи и теологи, говорящие о пучке последовательных перцепций или впечатлений, об Идее или принципе единства, о динамической тотальности субъективного опыта или об оси криволинейных человеческих действий, идут в направлении, противоположном дзен. И чем быстрее они идут, тем дальше уходят от дзен. Поэтому я говорю, что наука или логика объективна и центробежна, тогда как дзен субъективен и центростремителен.
  Кто-то заметил: «Все внешнее говорит индивиду, что он - ничто; все внутреннее убеждает его, что он - все». Это замечательное изречение, ибо оно выражает чувства каждого из нас, когда мы спокойно сидим и всматриваемся в глубинные покои нашего бытия. Там нечто движется и нашептывает, что мы родились не зря. Я прочитал где-то: «В одиночестве подвергаешься ты испытанию, одиноким уходишь в пустыню, одного тебя допрашивает мир». Но стоит человеку однажды со всею честностью посмотреть внутрь себя, и он понимает, что он не одинок, не потерян, не заброшен в пустыню. Внутри его живет некое чувство царственного и величественного одиночества; он стоит сам по себе, но все же не отделен от остального существования. Эта уникальная ситуация, внешне или объективно противоречивая, возникает вместе с подходом к реальности на пути, который предлагает дзен. Такое чувство проистекает из личного опыта творчества, появляющегося вместе с выходом за пределы царства интеллекта и абстракций. Творчество отличается от обыкновенной активности, это печать самоопределяющегося деятеля, именуемого Я.
  Индивидуальность также важна для определения Я, но индивидуальность носит более политический и этический характер, она тесно связана с идеей ответственности. Индивидуальность принадлежит царству относительного. Она ассоциируется с силами самоутверждения. Она всегда осознается другими и ровно настолько ими контролируется. Там, где подчеркивается индивидуализм, там преобладает чувство взаимного ограничения и напряженности. Здесь нет свободы, нет спонтанности, зато есть тяжелая атмосфера заторможенности и подавленности. Человек задавлен, а в результате возникают все разновидности психических нарушений.
  Индивидуация представляет собой объективный термин для отличения индивидуальности от индивидуализма. Там, где обособление превращается в отрицание другого, там поднимает голову стремление к власти. Иногда оно является вообще неконтролируемым; когда оно не настолько сильно или когда оно лишь более или менее негативно, мы становимся крайне восприимчивыми к критике. Такое сознание иной раз ввергает нас в ужасное рабство, напоминающее «философию одежды» в Sartor Resartus Карлейля. Это - философия внешнего, где каждый одевается для всякого другого, чтобы выглядеть иначе, чем он есть на деле. Там, где этот процесс заходит далеко, оригинальность утрачивается, а человек превращается в какую-то смешную обезьянку.
  Когда эта сторона Я разрастается и начинает преобладать, реальное Я отбрасывается, подавляется и низводится до ничто. Мы знаем, что означает такое подавление. Творческое бессознательное никому не удается подавить, оно так или иначе о себе заявляет. Когда оно не может утверждать себя естественным для него путем, оно прорывает все заграждения - иногда посредством насилия, иной раз в форме патологии. Но в обоих случаях реальное Я безнадежно разрушается.
  Опечаленный всем этим, Будда провозгласил учение об аннатта, или нирсчпма, или не-эго, дабы пробудить нас от снов видимости. Дзен-буддизм не вполне удовлетворился предложенным Буддой отрицательным способом демонстрации учения. Он представляет учение самым утвердительным и прямым путем, чтобы последователи Будды не блуждали в поисках реальности. Приведем пример из «Риндзай Гиген».

1

  Однажды Риндзай (ум. в 867 г.) произносил такую проповедь: «Имеется истинный человек без звания в куче обнаженной плоти, который входит и выходит через врата вашего лица [то есть через органы чувств]. Кто еще не удостоверился в этом, смотрите, смотрите!»
  Один монах вышел вперед и спросил: «Кто этот истинный человек без звания?»
  Риндзай спустился с помоста, схватил монаха за горло и крикнул: «Говори, говори!»
  Монах колебался, Тогда Риндзай отпустил его и сказал: «Какой жалкий кусок грязи!»[10 - Буквально - «засушенная палка грязи» (по-японски - «каншцкетцу»: «кон» - сухой, «ши» - «грязь», «кетцу» - «палка»; по-китайски «хон-ши-чуэ»).]
  «Истинный человек без звания» - это термин Риндзая для обозначения Я. Его учение почти исключительно посвящено этому Человеку (нинь, жэнь), или Личности. Он называет его иногда «человеком Пути» [донинь или дао-жэнь]. Можно сказать, что он был первым наставником в истории дзен-буддистской мысли в Китае, который настойчиво утверждал присутствие этого Человека во всякой фазе человеческой жизнедеятельности. Он неустанно наставлял своих последователей на путь реализации Человека, или реального Я. Последнее есть род метафизического Я, противостоящего психологическому или этическому Я, которое принадлежит конечному миру релятивности. Человек Риндзая определяется как «не имеющий звания» или «независимый от» (му-йе, ву-и) или «без одежд»[11 - «Му-йе» по-японски («ву-ц» по-китайски) означает и «независимый» и «неодетый». «Йе» («ц») означает как «зависимый», так и «одежда».]. Это должно направить наши мысли к «метафизическому Я».
  Сделав это предварительное замечание, я приведу большой отрывок из «Речений» Риндзая, посвященный Человеку, Личности, или Я, в котором он выразительно и обстоятельно говорит о субъекте и хочет помочь нам в понимании дзен-буддистской концепции Я.
  Риндзай о Я, или «Тот, кто сейчас прямо перед нами, одинокий и просветленный, в полном сознании слушает этот разговор о дхарме»[12 - Перевод сделан по «Речениям» Риндзая, известным как «Риндзи Року».].
  [Сказав о трояком теле Будды (трикайя), Риндзай продолжал:]
  Уверен, что все это - только тени. Достопочтенные! В Человеке (жэнь) должны вы узнать играющий всеми этими тенями источник всех Будд, убежище всех ищущих пути, где бы они ни были.
  Внимает дхарме и изъясняет ее не ваше физическое тело, не желудок, не печень и не почки, но и не пустое пространство. Кто же тогда понимающий? Это Тот, кто находится прямо перед вами в полном сознании. Его образ неделим, он сияет в одиночестве. Это Тот, кто понимает, как говорить о дхарме и как ей внимать.
  Если вы в состоянии это увидеть, то ничуть не отличаетесь от Будды и от патриархов. [Понимающего это] никогда не прерывают. Он повсюду, насколько могут видеть наши глаза. Только из-за аффективного заражения прерывается интуиция. Реальность разделяется на части только нашим воображением. Поэтому, в страдании от множества болей, мы переселяемся в троякий мир. Для меня нет ничего глубже [чем этот понимающий], и это то, посредством чего каждый из нас может освободиться.
  Ищущие пути! Ум бесформен и проникает в десять стран света. Глазами он зрит, ушами он слышит, носом он чует запахи, ртом доказывает, руками схватывает, ногами ходит.

2

  Ищущие пути! Тот, кто сейчас прямо перед вами сияет в одиночестве и в полном сознании, вслушиваясь [в разговор о дхарме], - этот Человек (жэдь) нигде не мешкает. Он проходит через десять стран света, он хозяин себе самому в трояком мире. Он входит во все, все различает, его не повернуть [от того, что он есть].
  В одно мгновение он пронизывает мыслью мир дхармы. Встретив Будду, он говорит как Будда, встретив патриарха, он говорит как патриарх, встретив архата, он говорит как архат, встретив голодного духа, он говорит как голодный дух.
  Обращаясь повсюду, он странствует по всем странам света, обучает все существа и все же не оказывается вовне ни в одно мгновение своей мысли.
  Куда бы он ни шел, он остается чистым, неопределенным, его свет пронизывает все десять стран света и десять тысяч вещей принадлежат одной сущности.

3

  Что такое истинное понимание? Это ты входишь во все: в обычное и в священное, загрязненное и чистое; ты входишь во все земли Будды, в башню Майтрейи, в мир дхармы Вайрочаны; и где бы ты ни шел, ты являешь собой землю, подлежащую [четырем стадиям становления]: приходу к существованию, продолжению существования, разрушению и исчезновению.
  Бума, явившись в мире, повернул великое колесо дхармы и перешел в нирвану [вместо того чтобы навсегда остаться в мире, как того могли бы ожидать мы, обычные существа]. И все же нет никаких признаков этого пришествия и ухода. Если мы попробуем проследить рождения-и-смерти, то нигде не найдем этих признаков.
  Перейдя в мир дхармы Нерожденного, он странствует по всем землям. Вступая в мир лона Лотоса, он видит, что все вещи состоят из Пустоты и не имеют реальности. Единственное существо - человек Дао [дао-жэнь] - слушает сейчас мою речь о дхарме, опираясь на ничто. Этот человек - мать всех Будд.
  Поэтому Будда был рожден тем, что зависит от ничто. Когда понято это зависящее от ничто, Будда также делается недостижимым. Когда кто-либо добивается такого видения, того считают истинно понимающим.
  Не ведающие этого ученики привязаны к именам и фразам, а потому останавливаются перед преградой таких имен, будь они обычными или мудреными. Когда их видение Пути затруднено, они не могут ясно видеть Пути.
  Даже двенадцать разделов учения Будды суть только слова и фразы [а не реальности]. Не ведающие того ученики хотят извлекать смысл из простых слов. А так как все они от чего-нибудь зависят, то сами ученики оказываются в ловушке причинности, а потому не могут избегнуть цикла рождений-и-смертей в тройственном мире.
  Если вы желаете выйти из цикла рождений-и-смертей, прихода-и-ухода, хотите быть свободными и сбросить оковы, вы должны признать Человека, который сейчас слушает этот разговор о дхарме. Он не имеет ни образа, ни формы, ни корня, ни ствола. Это тот, кто не имеет постоянного места, но полон деятельности.
  Он отвечает на все ситуации и деятелен, и все же он приходит ниоткуда. Поэтому стоит вам попытаться найти его, и он уже далеко; чем ближе вы подходите, тем сильнее он от вас отворачивается. Его имя - «тайна».

4

  Есть Тот, кто слушает мою речь о дхарме перед всеми этими ищущими Пути. Он в огне не горит, в воде не тонет. Даже вступив на три злых пути в Нараку, он словно прогуливается по саду. Это тот, кто никогда не будет страдать от приговора кармы, даже если вступит в царство голодных духов или животных. Почему это так? Поскольку ему неведомы условия, коих следует избегать.
  Если вы любите мудрое и ненавидите обыденное, то вы обречены тонуть в океане рождений-и-смертей. Злые страсти порождаются умом; если у вас нет ума, то какие злые страсти могут овладеть вами? Если вам не мешают разграничения и привязанности, то вы без усилий достигнете Пути во всякое время. Пока вы суетитесь рядом с вашими соседями и мысли ваши путаются, вы обречены возвращаться в царство рождений-и-смертей, сколько бы «бесчисленных кодьп» вы ни использовали, стараясь найти Путь. Лучше уж вернуться в свой монастырь и мирно сидеть скрестив ноги в зале для созерцания.

5

  Вставшие на Путь! Вы, слушающие ныне мою речь о дхарме! Вы не есть четыре элемента [вашего тела]. Вы - то, что пользуется четырьмя элементами. Если вы способны видеть [эту истину], то можете освободиться от прихода-и-ухода. Насколько мне это ведомо, мне нечего отвергать.

6

  [Наставник однажды произнес такую проповедь]: Вставшим на Путь требуется вера в себя. Не ищите вовне. Если будете искать вне себя, то вас отвлекут несущественные обстоятельства и вы никогда не отличите истину от лжи. Могут сказать: «Вот - Будда, вот - патриархи», но это лишь словесные следы, оставленные настоящей дхармой. Стоит перед вами появиться человеку, который выставит напоказ слово или фразу в их замысловатой двойственности, и вы в смущении, вас начинают одолевать сомнения. В затруднении вы бежите к соседям и к друзьям, вы повсюду выпытываете истину. Вы чувствуете себя совсем потерянными. Великие мужи не должны терять времени на споры и пустую болтовню о том, кто хозяин и кто пришелец, что правильно и что неправильно, что дело и что богатство.
  Пока Я[13 - «Я» в этой проповеди заменяет «человека» («дсэнь») или, по моей терминологии, «абсолютную субъективность».] здесь нахожусь, Я не почитаю ни монахов, ни мирян. Кто бы ни пришел ко мне, Я знаю, откуда посетитель. Как бы он ни притворялся, Я знаю, что он неизменно опирается на слова, намерения, буквы, фразы, а все они - лишь сон и мираж. Я вижу только Человека, владеющего всеми возможными ситуациями. Именно он представляет собой сокровенную тему всех Будд.
  Состояние Будды не может провозглашать себя Буддой. Не имеющий зависимостей Человек Пути (дао-жэнь или дао ши) владеет своим состоянием.
  Если некто придет и скажет: «Я ищу Будду», Я выхожу к нему в состоянии чистоты. Придут и спросят о бодхисаттве, и Я отвечу состоянием сострадания (метта или каруна). Если придут с вопросом о бодхи [или просветлении], то Я отвечу состоянием несравненной красоты. Спросят о нирване, и Я отвечаю состоянием умиротворенного спокойствия. Состояния могут без конца меняться, не меняется Человек. Поэтому [говорят так): «[Оно][14 - «Оно» добавлено здесь, так как в китайском оригинале подлежащее обычно опускается. «Оно» означает здесь «реальность», «человек», «личность» или «Я».] принимает формы в соответствии с обстоятельствами, подобно луне, переменчиво отражающейся в воде».
  [Тут требуется краткое пояснение. Бог, пока он остается в себе, с собой и для себя, есть абсолютная субъективность, шуньята. Стоит ему прийти в движение, и он уже является и творцом, и миром с бесконечно изменчивыми состояниями или обстоятельствами. Изначальный Бог, или Божество, не сохраняется позади мира в своем одиночестве, он пребывает во множественности вещей. Человеческое разумение временно, а потому оно так часто заставляет нас забывать о временности и помещать Бога за пределами нашего пространственно-временного и причинного мира. Буддистская терминология внешне сильно отличается от христианской, но в глубине два этих направления пересекаются, либо оба они проистекают из одного источника.]
  Вставите на Путь! Вам нужно стремиться к истинному пониманию, чтобы беспрепятственно ходить по всему миру, чтоб вас не обманывали эти бесчеловечные духи [то есть ложные лидеры дзен].
  Высокорожденным является тот, кто ничем не обременен, кто остается в не-деянии. В его повседневной жизни нет ничего чрезвычайного.
  Стоит вам обратиться к внешнему, и вы начинаете искать у соседей части своего собственного тела [словно их у вас уже нет]. Вы совершаете ошибку. Вы можете искать даже Будду, но это не больше чем имя. Знаете ли вы Того, кто выходит на поиски?
  Бумы и патриархи появлялись в десяти странах света в прошлом, будущем и настоящем, их целью был поиск дхармы. Все ищущие Путь [бодхи], которые ныне заняты изучением Пути, - они тоже разыскивают дхарму и ничто другое. Когда они ее находят, их задача исполнена. Пока они ее не обрели, они продолжают странствовать по пяти путям сущего.
  Что такое дхарма? He что иное, как Ум. Он не имеет формы и проникает через десять стран света, его деятельность протекает прямо перед нами. Люди в это не верят. Они стараются найти его имена, суждения о нем. Они воображают, будто в них содержится дхарма Будды. Как далеки они от цели! Как расстояние между небом и землей.
  Вставите на Путь! Как вы думаете, о чем мои проповеди? Они об Уме, который доступен и обычным людям, и мудрецам, приходит к оскверненным и к чистым, мирянам и удалившимся от мира.
  Дело в том, что вы[15 - «Вы» здесь используется в значении «ума», проявляющегося в «человеке». Эти термины взаимозаменяемы.] и не обычны, и не мудры, не в мире, не вне мира. Это вы прикрепляете имена к мирскому и не-мирскому, к обычному и мудрому. Но ни мирское, ни не-мирское, ни мудрое, ни обычное не могут прикрепить имени к этому Человеку (жэнь).
  Вставите на Путь! Вам следует держаться этой истины и свободно пользоваться ею. Не прикрепляйтесь к именам. [Истина] называется таинственной темой.

8

  Великодушного не собьют с пути другие люди. Он хозяин самому себе, куда бы он ни шел. Когда он стоит на месте, с ним тоже все в порядке.
  Стоит появиться малейшему сомнению, и злые духи овладевают умом. Как только бодхисаттва предастся сомнению, демон рождения-и-смерти начинает действовать. Воздерживайте свой ум от возбуждения, не желайте внешнего.
  Когда возникают обстоятельства, дайте им высветиться. Вам нужно только верить в Того, кто действует во всякое время. В способе его применения нет ничего особенного.
  Стоит одной мысли родиться в вашем уме, и сразу появляется тройственный мир со всеми его обстоятельствами, которые распределяются по шести чувственным ролям. Пока вы продолжаете действовать в ответ на обстоятельства - что в вас желает?
  В одно мгновение мысли вы входите в оскверненное и чистое, в башню Майтрейи и Землю Трех Глаз. Где бы вы ни ходили, повсюду вы видите только пустые имена.

9

  Вставшие на Путь, трудно быть воистину верным себе! Дхарма Будды глубока, темна и неизмерима, но когда она понята, то как она легка! Я целый день толкую людям о дхарме, но ученики не обращают внимания на мои речи. Сколько тысяч раз их ноги ступали по ней! И все же она для них совершенно темна.
  [Дхарма] не имеет никакой формы, но как она являет себя в своей единственности! По недостатку веры они пытаются понять ее посредством имен и слов. Полвека своей жизни они тратят попросту на то, чтобы нести безжизненное тело от одной двери к другой. Они носятся вверх и вниз по всей стране, взвалив на себя суму [набитую пустыми словами недоумков-наставников]. Ямараджа, Властелин Нижнего мира, конечно, спросит с них однажды за все протертые подметки.
  Достопочтенные! Когда я говорю вам, что дхармы нет, пока ее ищут вовне, ученики меня не понимают. Затем они обращаются вовнутрь и занимаются поисками смысла. Они сидят скрестив ноги против стены. Язык прилип к нёбу, они в неподвижности. Они думают, будто это и есть буддистская традиция, которую исповедовали патриархи. Тут огромная ошибка. Если вы принимаете состояние недвижной чистоты за то, что от вас требуется, то тьма] Неведения[16 - На санскрите «авидгья».] властвует над вами[17 - «Неподвижность», «чистота», «безмятежность», «покой» - все они указывают на состояние сознания, в котором равномерно убывают всякого рода волнения мысли. Это также называется «темной пропастью Неведения или Бессознательности». Последователю дзен следует всеми силами ее избегать, она никоим образом не является последней целью упражнений дзен.]. Древний наставник говорит: «Темнейшая пропасть упокоения - вот от чего следует содрогнуться». Это то же самое, о чем я говорил ранее. Если же вы примете за «правильное» подвижность, то ведь и все растения знают, что это такое. Ее не назовешь Дао. Подвижна природа ветра, неподвижна
природа земли. Но в обоих случаях это не их собственная природа.
  Если вы пытаетесь уловить [Я] в движении, оно оказывается в неподвижности; хотите схватить в неподвижности, и оно продолжит движение. Это напоминает рыбу, свободно проплывающую сквозь вздымающиеся волны. Достопочтенные, движение и не-движение суть две стороны [Я], когда оно рассматривается объективно, когда оно есть не что иное, как сам Человек Пути (дао-жэнь), который ни от чего не зависит и свободно пользуется [двумя сторонами реальности] - то движением, то не-движением…
  [Большая часть учеников попадается в эти силки.] Но если найдется человек, мысли которого выходят за пределы обычных образцов[18 - Три класса людей - высший, средний и низший - упоминаются в связи с их природной одаренностью или присущей им способностью понимать истины буддизма.], и придет ко мне, то Я буду действовать всем моим бытием[19 - В китайском оригинале Я и все его модификации обозначаются как «шон-шень» (по-японски «сон-зо») со значением «горный монах», как себя именовал Риндзай. Этот скромный титул следует понимать в применении к Риндзаю не как к индивиду, принадлежащему этому относительному и ограниченному миру, но как к просветленному человеку, живущему в трансцендентном царстве абсолютной субъективности или пустоты. Человек, или лицо, в этом царстве не движется и не ведет себя как частичное индивидуализированное существо, как психологически определенное Я или как абстрактная идея. Он движим всем своим бытием или личностью. Это станет яснее по ходу дальнейшего изложения.].
  Достопочтенные! Именно здесь ученикам следует употребить всю свою искренность, ибо, пока идешь, здесь не остается места даже для глотка воздуха. Это напоминает вспышку молнии или искру от кремня, ударившего по стали. [Одно мгновение,] и все уже промелькнуло. Если глаза ученика блуждают, то все потеряно. Вы применяете свой ум, но оно[20 - «Оно» - вставка переводчика, относимая к «дхарме», «реальности», «личности», «человеку» или «дао».] от вас ускользает, стоит вашей мысли шевельнуться, и оно уже за вашей спиной. Но понимающий знает, что оно прямо перед ним.
  Достопочтенные, вы таскаете суму с чашкой И полное навоза тело[21 - В суме странствующего монаха имелась чашка. «Полное навоза тело» - это презрительное название монаха, глазам которого еще не открылась охарма и чей ум заполнен пустыми именами и ленивыми мыслями. Последние сравниваются с экскрементами - их тоже не следует скапливать в своем теле. Монах, занятый сбором идей, не служащих самоосуществлению, назывался также «сумкой риса» или «зловонной кожаной сумой».], вы бегаете от двери к двери, думая найти где-нибудь Будду и дхарму. Но Тот, кто в это время смотрит, - знаете ли вы, кто он? Самый подвижный, хотя у него нет ни корней, ни побегов. Вы стараетесь его поймать, но он не ухватывается; вы пробуете его вымести, а он не рассеивается. Чем настойчивее вы за ним гонитесь, тем он от вас дальше. А когда не преследуете - вот он, прямо перед вами. Его неслышный голос наполняет слух. Не имеющие веры бесцельно растрачивают свою жизнь.
  Вставшие на Путь! В одно мгновение мысли он входит в мир лона Лотоса, в землю Вайрочаны, в землю Освобождения, в землю Высших Сил, в Землю Чистоты, в мир дхармы. Это он входит в оскверненное и чистое, в обыденное и мудрое, в царство животных и голодных демонов. Куда бы он ни вступал, мы нигде не найдем ни следа его рождения-и-смерти, как бы мы ни старались. У нас в руках лишь пустые семена, подобные видению цветов в воздухе. Они не стоят того, чтобы мы пытались их поймать. Обретение и утрата, да и нет - все противоположности должны быть разом отброшены…
  Что касается пути, которого держусь я, горный монах, то согласие с истинным [пониманием] в утверждении или в отрицании. Я легко и свободно вхожу во все ситуации, играючи действую так, словно я ни во что не вовлечен. Как бы ни менялось мое окружение, меня это не касается. Если кто-то приходит ко мне с мыслью что-то получить, то я просто выхожу, чтобы на него взглянуть. Он меня не узнает. Я надеваю разные одежды, а ученики начинают давать свои толкования, бездумно уловленные моими словами и суждениями. У них вовсе нет умения различать! Они хватаются за мои одежды и начинают перебирать их цвета: голубой, желтый, красный или белый. Когда я сбрасываю эти одежды и вхожу в состояние чистой пустоты, они отшатываются и теряются. Они дико кружатся вокруг меня и приговаривают, что на мне нет одежд. Тогда я поворачиваюсь к ним ч говорю: «Узнаете ли вы Человека, который носит всякую одежду?» Тут они наконец-то поворачиваются и узнают меня [в этой форме]!
  Достопочтенные! Остерегайтесь набрасывать одежды на реальность]. Одежды не определяют сами себя; Человек надевает разные одежды - одеяния чистоты, одеяния не-рожденного, одеяния просветления, одеяния нирваны, одеяния патриархов, одеяния Будды. Достопочтенные, все это - лишь звуки, слова, которые не лучше тех одежд, что мы время от времени сменяем. Движение начинается в животе, дыхание проходит через зубы, и появляются разные звуки. Если они членораздельны, то язык осмыслен. Так мы приходим к пониманию, что сами звуки несущественны.
  Достопочтенные, мы мыслим и чувствуем вовсе не с помощью звуков и слов, но посредством изменения модусов сознания, а все остальное - одежды, которые мы на себя надеваем. Не принимайте по ошибке людские одежды за реальность. Если вы этого не бросите, то, даже пройдя сквозь бесчисленные кодьпы, вы останетесь специалистами по одеждам. Вы так и будете блуждать по трем мирам, вращая колесо рождений-и-смертей. Это не похоже на жизнь в не-деянии. Древним наставником сказано: Я встречаю /его/ и все же не узнаю [его], Я беседую [с ним], и все же имя [его] мне незнакомо.
  В наши дни ученики не способны [достичь реальности], поскольку понимание у них не выходит за пределы имен и слов. Они записывают в свои дорогие тетрадки слова выживших из ума наставников, а потом трижды - нет, даже пять раз - свернув, бережно укладывают себе в суму. Они хотят сберечь их от любопытства посторонних. Самым почтительным образом они копят слова наставников, считая их воплощением глубочайшего [дхармы]. Что за глупости они творят! Какой сок мечтают получить из высушенных дряхлых костей? Есть и те, что не ведают ни хорошего, ни плохого. От одной рукописи они переходят к другой, и после долгих умозрений и Подсчетов они собирают несколько фраз [которые годятся для их целей]. Они похожи на того человека, который проглотил комок грязи, затем отрыгнул его и передал другому. Подобно сплетникам, они передают слухи из уст в уста; это никчемно, и вся их жизнь никчемна.
  Иногда они говорят: «Мы - скромные монахи», - а когда у них спрашивают об учении Будды, они замолкают, им нечего сказать. Их глаза словно уставились в темноту, а замкнутый рот напоминает согнутый наплечный шест[22 - Деревянный или бамбуковый шест примерно шести футов длиной использовался для переноски грузов на плече. Когда вес был велик, шест сгибался. Риндзай саркастически сравнивает замкнутые уста монахов с таким согнутым шестом.]. Появись хоть Майтрейя в этом мире, они предназначены для другого мира; они отправятся в ад, чтобы там почувствовать боль жизни.
  Достопочтенные! Зачем вы ищете, деловито расхаживая то туда, то сюда? В результате вы только изнашиваете ваши башмаки. [Такими ложно направленными усилиями] вам не уловить ни одного Будды. Нет Дао, которое достижимо [посредством таких тщетных стараний]. Нет дхармы, которую можно осуществить [праздным нащупыванием]. Пока вы ищете вовне наделенного формой Будду вроде тридцати двух признаков великого мужества], вам никогда не узнать, что он на вас ничуть не похож. Если вы желаете знать, каков ваш изначальный ум, я скажу вам, что он и не соединенное, и не разъединенное. Достопочтенные, истинный Будда не имеет образа, истинное Дао [или бодхи] не имеет субстанции, истинная дхарма не имеет формы. Все три сливаются в единстве [Реальности]. Не дошедшие до понимания умы обречены на безвестную судьбу кармического сознания.

  IV. Коан

  Коан представляет собой род проблемы, заданной наставником своему ученику для решения. «Проблема» - термин малопригодный, а потому я предпочитаю японское Ко-он (по-китайски Кунь-он). «Ко» - буквально «общественный», «публичный»; «он» - «документ». Но «общественный документ» не имеет ничего общего с дзен. Единственным «документом» дзен является текст, принесенный каждым из нас при рождении, который мы пытаемся расшифровать, пока не ушли из жизни.
  В Махаяне есть легенда, согласно которой Будда произнес, выходя из тела матери: «Небо вверху, земля внизу, один я самый почитаемый». Таков завещанный Буддой «документ»; те, кто успешно его читает, являются последователями дзен. Тут нет никакой таинственности, все нам здесь открыто и «публично» - для каждого из нас. Для тех, у кого есть глаза, чтобы видеть, изречение не представляет трудностей. Если в нем вообще имеется какой-то скрытый смысл, то сокрытое находится по нашу сторону, а не в «документе».
  Кося находится в нас самих, и наставник дзен только указывает нам на него, чтобы мы могли яснее его видеть. Наставник обычно ходит с посохом или с палкой, которыми пользуются при переходе через горные дороги. Сегодня посох превратился в символ власти в руках наставника, и он часто к нему обращается, чтобы эту власть продемонстрировать.
  Наставник дзен может поднять посох перед собравшимися и сказать что-нибудь вроде следующего: «Это не посох. Как вы его назовете?» Он может высказаться так: «Если вы говорите, что это посох, вы „прикасаетесь“ [или утверждаете]; если вы не называете посохом, вы „идете против“ [или отрицаете]. Как вы назовете его помимо утверждения или отрицания?»
  Этот коан является не просто диалектическим. Вот одно из решений, данное сведущим учеником: однажды, когда наставник это произнес, один монах вышел из рядов, взял посох у наставника, сломал его пополам и бросил обломки на землю.
  Другой наставник вознес свой посох и сделал загадочное заявление: «Если у вас есть посох, я дам вам. его; если у вас его нет, то я его у вас заберу». Иногда наставник совершенно законно спрашивает: «Откуда вы пришли?» или «Куда вы идете?» Но он может вдруг переменить тему и сказать: «Как мои руки похожи на руки Будды! Как мои ноги сходны с ослиными!»
  Могут задать вопрос: «Какой смысл в том, что руки похожи на руки Будды, а что касается схожих с ослиными ног, то звучит это фантастически. Предположим, так оно и есть, но какое отношение это имеет к последним вопросам существования, которыми мы всерьез занимаемся?» Заявления и вопросы наставника могут считаться «бессмысленными» - если вам хочется так их обозначить.
  Еще несколько примеров подобной «бессмыслицы» в речах наставника.
  Когда ученик спросил: «Кто тот, стоящий в одиночестве и без товарища посреди десяти тысяч вещей?» - наставник ответил: «Отвечу тебе, если одним глотком выпьешь Западную реку».
  Нашей непосредственной реакцией на это будет: «Но ведь это невозможно!» Однако история говорит нам о том, что это замечание наставника раскрыло темный подвал в сознании вопрошавшего.
  Тот же наставник ударил в грудь монаха, чьей ошибкой был вопрос: «Каков смысл в том, что Бодхидхарма пришел в Китай с Запада?» Это равнозначно вопросу: «Каков последний смысл дхармы?» Но когда монах поднялся с земли и оправился от боли, он смело и с самым сердечным смехом заявил: «Как странно то, что любая форма самадхи в этом мире находится на конце волоса, а я прослеживал тайный смысл до глубины корней!»
  Какое отношение может иметь удар наставника к смелым заявлениям монаха? Этого нам не понять, пока мы основываемся на интеллекте. Каким бы бессмысленным нам это ни казалось, лишь наша привычка к концептуализации ведет к упущению последней реальности, хотя она стоит прямо перед нами во всей наготе. В «бессмыслице» немало смысла, она Позволяет проникнуть за покров - он существует до тех пор, пока мы находимся по ею сторону относительности.

2

  Эти «вопросы и ответы» (по-японски «мондо»), эти высказывания наставника, обозначаемые сегодня словом «коан», не были известны как таковые в те дни, когда они создавались. Они были тогда просто путем для ищущих истину, путем к просветлению, по которому наставники вели монахов. Сколько-нибудь систематическое изучение дзен начали наставники эпохи Сун приблизительно в XII веке. Один из них избрал в качестве коана и задал ученикам для медитации принадлежавшее Джошу «My» (по-китайски «By»). История «My» такова: Джошу Джушин - по-китайски Чжао-чжу Чуншень - был одним из великих наставников дзен Ганской династии. Однажды его спросил монах: «Обладает ли пес природой Будды?» Наставник ответил: «Му», что буквально означает «нет», «не обладает».
  Но там, где «My» используется в качестве коана, смысл уже неважен - это просто «My». Ученику следует сконцентрироваться на бессмысленном звуке «My» независимо от того, значит это «да» или «нет» - либо что-нибудь другое. Просто «My», «My», «My».
  Монотонное повторение звука «My» продолжается до тех пор, пока ум не насытится им целиком, пока не останется места для любой другой мысли. Тот, кто вслух или про себя произносит этот звук, с ним теперь отождествляется. Больше нет индивида, повторяющего «My», есть только «My», само себя повторяющее. Движется не сознающая себя личность, но «My». Это «My» стоит, сидит, ходит, ест, пьет, говорит или молчит. Индивид исчезает из поля сознания, его отныне заняло «My». Вся вселенная теперь лишь «My». «Небо вверху, земля внизу, я один самый почитаемый!» «My» и есть это Я. Мы можем теперь сказать, что «My», Я и Космическое Бессознательное - все три суть одно, а одно - все три. Когда преобладает это состояние единообразия или тождества, сознание оказывается в уникальной ситуации, которую я называю «сознательно бессознательной» или «бессознательно сознательной».
  Это еще не опыт сатори. Это соответствует тому, что известно как самадхи - «равновесие», «единообразие», «невозмутимость» или «спокойствие». Для дзен этого недостаточно; должно произойти пробуждение, которое взрывает равновесие и возвращает к относительному уровню сознания. Тогда имеет место сатори. Но этот так называемый относительный уровень в действительности нерелятивен. Это - граница между сознательным и бессознательным уровнями. Стоит ее коснуться, и обычное сознание проникается сообщениями бессознательного. В этот момент конечный ум осознает свою укорененность в бесконечном. В христианских терминах это - время, когда душа прямо внутри себя самой слышит голос Бога Живого. Еврейский народ мог бы сказать, что Моисей находился в этом состоянии ума на горе Синай, когда он услышал Господа, произносящего свое имя как «Я есмь сущий».

3

  Вопрос таков: «Как наставники эпохи Сун обнаружили, что „My“ является действенным средством для опыта дзен?» В «My» нет ничего интеллектуального. Здесь иная, чем в мондо, ситуация. Конечно, всякий вопрос предполагает интеллектуализацию. «Что представляет собой Будда?», «Что такое Я?», «Каковы главные принципы буддистского учения?», «В чем смысл жизни?», «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» Кажется, что все эти вопросы требуют некоего «интеллектуального» или умозрительного ответа. Если всем тем, кто задает эти вопросы, ответить, что им нужно вернуться в свои комнаты и заняться исследованием «My», - как они это воспримут? Они будут просто ошарашены, да и непонятно, как исполнить такое поручение.
  Следует напомнить, что позиция дзен заключается в игнорировании всякого рода вопросов, поскольку само вопрошание противоречит духу дзен. Он ждет от нас уловления самого вопрошающего, а не вопроса, который он задает. Это можно подтвердить следующими примерами.
  Башо До-ичи был одним из великих наставников Ганской династии; мы могли бы даже сказать, что это с него начинается дзен. Его обращение со спрашивающими было самым революционным и оригинальным. Одним из спрашивавших был Суйрьо (или Суйро), которого наставник сшиб с ног, когда тот спросил об истине дзен[23 - См. выше, а также мою книгу: Suzuki D. Т. Living By Zen. L, 1950. P. 24.]. В другой раз Башо ударил монаха, пожелавшего узнать первый принцип буддизма. А в третий раз дал в ухо тому, чья вина заключалась в вопросе: «Каков смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?»[24 - См.: Suzuki D. T. Studies in Zen. L., 1955. P. 80 ff.]
  Внешне эти грубые выходки Башо не имеют ничего общего с заданными ему вопросами, если не считать их родом наказания для тех, кто был достаточно глуп, чтобы задавать такие жизненно важные вопросы. Странным кажется и то, что эти монахи вовсе не были оскорблены или разгневаны. Напротив, один из них был так переполнен радостью и восхищением, что воскликнул: «Самое странное в том, что все истины сутр явлены нам на конце волоса!» Как мог удар наставника в грудь монаха исторгнуть из нее такое трансцендентальное чудо?
  Другой великий наставник, Риндзай, был известен тем, что отвечал на вопросы невразумительным «Кату!».
  Еще один великий, Току-сан, брался за посох еще до того, как монах открывал рот. Его знаменитое изречение таково: «Тридцать ударов палкой, если тебе есть что сказать, тридцать ударов, если тебе нечего сказать».
  Пока мы остаемся на уровне относительности или интеллигибельности, подобные действия наставника непонятны; мы не обнаруживаем ни малейшей связи между вопросами монахов и тем, что кажется вспышкой ярости у гневливой личности, не говоря уж о результатах этой вспышки для вопрошавших. Бессвязность и невразумительность всего происходящего тут по меньшей мере удивительна.

4

  Истина состоит в том, что целостность человеческого существования не вмещается в интеллект, что с нею имеет дело воля в изначальном смысле этого слова. Интеллект может задавать всякого рода вопросы - он имеет на то полное право, - но ожидать от него окончательного ответа - значит требовать от интеллекта слишком многого, ибо не такова природа его деятельности. Ответ сокрыт под глубинными пластами нашего бытия. Чтобы вывести его на поверхность, требуется самое фундаментальное потрясение воли. Когда оно ощутимо дает о себе знать, тогда открываются двери восприятия и мы обретаем новое видение, которое ранее нам и не снилось. Интеллект предполагает, но располагает не сам предполагающий. Что бы мы ни говорили об интеллекте, он в конечном счете поверхностен, он плавает по поверхности сознания. Эту поверхность следует разломать, чтобы достичь бессознательного. Но пока бессознательное проходит по ведомству психологии, не может быть и речи о сатори в смысле дзен. Психологию следует превзойти, трансцендировать, дабы уловить то, что можно обозначить как «онтологическое бессознательное».
  Наставники эпохи Сун поняли это на собственном долгом опыте, а также на опыте обращения со своими учениками. Они хотели взорвать интеллектуальную апорию посредством «My», в котором не было и следа интеллекта, но присутствовала лишь чистая воля к преодолению интеллекта.
  Я должен предупредить моих читателей, чтобы они не принимали меня за совершенного антиинтеллектуалиста. Я возражаю только против принятия интеллекта за саму последнюю реальность. Интеллект необходим для определения - пусть самого общего - местоположения реальности. Но улавливается реальность лишь там, где притязания интеллекта утрачены. Дзен знает это, а потому предлагает в качестве коана суждения, которые имеют привкус интеллекта. Это выглядит так, словно он допускает логическую трактовку или отводит ей какое-то место. Следующие примеры пояснят, что я имею в виду.
  Шестой патриарх, Йено, потребовал от вопрошавшего: «Покажи мне твое изначальное лицо до твоего рождения».
  Один из его учеников, Напчаку Йеджо, спрашивал у кого-то из чаявших просветления: «Кто так ко мне приходит?»
  Хакуин, великий наставник Японии, учивший в наши дни, обычно поднимал одну руку перед своими слушателями и требовал: «Дайте мне услышать хлопок одной ладони!»
  В дзен имеется множество таких невыполнимых требований: «Копай заступом пустых рук!», «Ходи, пока едешь на осле!», «Говори без языка!», «Играй на лютне без струн!», «Останови этот ливень!». Такие парадоксальные высказывания, несомненно, доводят интеллект до наивысшего напряжения, заставляя его в конце концов признать их совершенно бессмысленными и не стоящими того, чтобы тратить на них умственную энергию. Но никто не станет отрицать рациональности следующего вопроса, занимавшего философов, поэтов и мыслителей любого толка с тех пор, как пробудилось человеческое сознание: «Откуда мы пришли и куда идем?» Все эти «невозможные» вопросы или утверждения наставников дзен представляют собой лишь «алогичные» варианты этого «рационального» вопроса.
  Действительно, наставник наверняка отвергнет ваше логическое видение коана, сделает это категорически или даже саркастически, не приводя никаких оснований своего решения. После нескольких бесед с ним вам станет непонятно, что вообще делать - разве что покинуть «старого невежественного фанатика», ничего не понимающего в «современном рационалистическом способе мышления». Истина же в том, что наставник дзен знает свое дело куда лучше, чем вам кажется. Ибо дзен - не какая-то интеллектуальная или диалектическая игра. Он имеет дело с чем-то выходящим за пределы логики вещей, ему известна «истина, которая делает свободным».
  Всякое суждение о любом предмете, пока оно поддается логической трактовке, неизбежно находится на поверхности сознания. Интеллект служит различным целям нашей повседневной жизни - даже целям уничтожения индивида или всего человечества. Интеллект полезен, но он не решает последней проблемы каждого из нас, а мы раньше или позже встречаемся с нею в нашей жизни. Это проблема жизни и смерти, проблема смысла жизни. Столкнувшись с нею, интеллект вынужден признать свою неспособность с нею совладать. Он заходит в тупик, впадает в неизбежную апорию. Мы оказываемся в интеллектуальном тупике, когда перед нами словно возникает «серебряная гора» или «железная стена». Интеллектуальные маневры и трюки тут не помогут: чтобы пройти вперед, нам требуется все наше существо. Наставник дзен сказал бы по этому поводу, что вы вскарабкались по шесту до его верхушки в сотню футов высотой, но принуждены взбираться еще выше - пока не совершите отчаянного скачка, забыв об экзистенциальной безопасности. И в тот же миг вы обнаруживаете себя в полнейшей безопасности «на пьедестале расцветшего лотоса». Такой скачок никогда не
совершить с помощью интеллекта или логики вещей. Последняя целиком находится во власти непрерывности, а не скачков через пропасть. А именно этого ожидает дзен от каждого, вопреки кажущейся логической невозможности. Поэтому дзен всегда подталкивает нас к тому, чтобы мы шли все дальше в привычном нам направлении рационализации и тем самым могли убедиться, сколь недалеко можно продвинуться по этому бесплодному пути. Дзен превосходно знает, где этот предел. Но мы обычно не осознаем этого факта, пока сами не оказываемся в тупике. Этот личный опыт необходим для пробуждения целостности нашего бытия, поскольку обычно мы слишком легко удовлетворяемся интеллектуальными достижениями, несмотря на то что они принадлежат лишь периферии жизни.
  Не философская подготовка, не суровость аскезы и морали привели Будду к опыту просветления. Будда достиг его только после того, как он оставил всю эту поверхностную практику, направленную на внешние стороны нашей экзистенции. Интеллект, мораль, концептуализация нужны нам только для того, чтобы понять их ограниченность. Упражнение с коаном имеет именно эту цель.
  Воля в ее первичном смысле более фундаментальна, чем интеллект, потому что воля есть принцип, лежащий в корне всякого существования, соединяющий все сущее в единстве бытия. Скалы там, где они стоят, - такова их воля. Реки текут - это их воля. Растения растут - это их воля. Птицы летают - это их воля. Люди говорят - это их воля. Меняются времена года, небо шлет на землю дождь или снег, земля иногда содрогается, волны катятся, звезды сияют - все они следуют своей воле. Бытие - это воля и становление. В этом мире нет ничего, что не обладало бы своей волей. Все эти воли проистекают во всем своем бесконечном многообразии из одной великой воли, из потока, который я называю «Космическим (или онтологическим) Бессознательным». Это исходная точка кладезя бесконечных возможностей. Таким образом «My» соединяется с бессознательным, воздействуя на волевую сторону сознания. коан кажется интеллектуальным и диалектическим, но он также психологически подводит нас к волевому центру сознания, а затем и к самому Источнику.

5

  Как было сказано выше, ученик, пробыв с наставником дзен несколько лет (даже несколько месяцев), приходит в состояние полной неподвижности. Он не знает, каким путем ему идти. Он пытается решить коан на уровне относительности, но из этого ничего не выходит. Теперь он загнан в угол, из которого нет выхода. В этот момент наставник может сказать; «Это и неплохо, быть загнанным в угол таким образом. Пришло время полного переворота». Наставник может продолжить это так: «Ты должен думать не головой, но животом, желудком».
  Это звучит весьма странно. Согласно современной науке голова заполнена клетками и волокнами белого и серого вещества, которые как-то соединены друг с другом. Как может игнорировать это наставник дзен со своими советами думать животом? Но наставник дзен - вообще странный человек. Он не станет слушать ваши сентенции по поводу современной или древней науки. Он лучше знает свое дело по собственному опыту.
  Мой способ объяснения данной ситуации, наверное, ненаучен. Тело может быть подразделено на три функциональные части: голова, живот и члены. Последние служат передвижению, но руки получили особое развитие, они сделались органами труда и творчества. Две руки с десятью пальцами производят всякие вещи на благо тела. Моя интуиция говорит мне, что сначала развились руки, а уж потом голова в качестве независимого органа мысли. Для того чтобы их можно было использовать, руки должны были оторваться от земли, постепенно все дальше отходя от конечностей низших животных. Когда человеческие руки освободились от почвы, передав ногам задачу перемещения, они вступили на собственный путь развития, который поднял нашу голову и позволил глазам обрести более широкое поле зрения. Глаз - это самый интеллектуальный орган, ухо более примитивно. Что касается носа, то он оторвался от земли, так как у глаз появился широкий горизонт. Это расширение поля видения означает, что ум все более отдаляется от чувственных объектов, сделавшись органом интеллектуальной абстракции, обобщения.
  Голова - символ интеллекта, а глаз с его подвижными мышцами - полезный инструмент интеллектуальной деятельности. Но живот со всеми его внутренностями контролируется автономными нервами и представляет собой самую примитивную ступень эволюции в структуре человеческого тела. Эти части ближе к природе, из которой все мы вышли и в которую все мы вернемся. Поэтому они находятся в более прямом, интимном отношении с природой, могут ее чувствовать, говорить с нею и ее «рассматривать». Речь идет не об интеллектуальной операции, - я бы назвал ее, скорее, аффективной. «Чувство» - вот хорошее слово, если только применять его в самом фундаментальном смысле.
  Интеллектуальное рассмотрение есть функция головы, а потому, каким бы ни было наше понимание природы, из этого источника мы получаем не саму природу, но абстрактное представление о ней. Природа как таковая не раскрывается интеллекту, то есть голове. Природу чувствует и понимает живот. Аффективное или волевое понимание включает в себя все бытие человека, символизируемое брюшной частью тела. Когда наставник дзен говорит нам, чтобы мы держали коан в животе, он имеет в виду, что коан следует воспринимать всем существом, что с ним нужно полностью отождествиться, а не разглядывать его интеллектуально и объективно, словно мы можем посмотреть на него как на нечто постороннее.
  Когда в одно находящееся на первобытном уровне развития племя прибыл американский ученый и члены племени от него услышали, что люди Запада мыслят головой, то эти дикари решили, что все американцы безумны. Они говорили: «Мы думаем животом».
  Столкнувшись с трудной проблемой, люди в Китае и в Японии (не знаю, как в Индии) часто говорят: «Думай своим животом!» или даже просто: «Спроси свое брюхо!» При возникновении всякого вопроса, связанного с нашим существованием, нам советуют «думать» брюхом. Но речь не идет о какой-то отдельной части тела. «Брюхо» здесь - это целостность бытия, тогда как голова, позже развившаяся часть тела, представляет интеллект. По существу, интеллект служит нам для объективации рассматриваемого предмета. Поэтому идеальным образом человека в Китае является довольно плотное существо с выпуклым животом, как то можно видеть по фигуре Хотей (по-китайски Пу-тай), коего считают воплощением грядущего Будды - Майтрейи[25 - См. рис. 11 в: Suzuki D. Т. Manual of Zen Buddhism. L., 1950. P. 129, где идеальный человек дзен изображен пришедшим на рынок - то есть в мир - для спасения всех существ.].
  «Думать» животом в действительности означает опустить диафрагму вниз, чтобы освободить место для нормального функционирования легких, чтобы тело было готово к восприятию коана. Вся процедура не должна превращать коан в интеллектуальный объект. Интеллект всегда держит объект на дистанции, будто он смертельно боится к нему притронуться, не говоря уж о том, чтобы схватить и держать его обнаженными руками. Напротив, дзен рекомендует не только брать его руками, касаться его животом, но и целиком с ним отождествиться. Когда я ем или пью, то на деле это не я, а коан ест и пьет. Когда это достигнуто, коан служит уже самому себе, независимо от всех моих последующих действий. Что касается значения диафрагмы в структуре человеческого тела, с точки зрения не медицины (она мне неизвестна), но здравого смысла и определенного опыта, мне кажется, что связанная с брюшной полостью диафрагма имеет прямое отношение к нашему чувству безопасности. Оно связано как бы с основой вещей, с последней реальностью. Установить с нею связь по-японски будет «куфу суру». Когда наставник говорит вам, чтобы вы соотнесли куфу коана с
вашим животом, он имеет в виду именно успешное установление такой связи. Быть может, эти речи примитивны и ненаучны - равно как и попытки установить связь диафрагмы, живота, с последней реальностью. Но мы придаем слишком большое значение голове и всем ее интеллектуальным операциям. Как бы там ни было, головой нам - то есть интеллектуально или философски - коана не решить. Логические подходы поначалу кажутся желательными и возможными, но под конец коан решается животом.
  Возьмите случай с посохом в руках наставника. Он поднимает его и заявляет: «Я не называю это посохом, а как вы это назовете?» Выглядит это так, будто требуется диалектический ответ, поскольку такое заявление или вызов равнозначны следующему: «Если А не есть А, то что это такое?» Либо: «Если Бог не есть Бог, что он собой представляет?» Здесь нарушается логический закон тождества. Если А было единожды определено как А, то оно должно оставаться А и не может быть не-А, В или X. Наставник мог бы сказать иначе: «Посох не является посохом и все же им является». Если ученик подходит логически и объявляет вызов наставника бессмысленным, то он вполне может получить удар этим самым посохом. Ученик неизбежно заходит в тупик, ибо мастер тверд и не поддается никакому интеллектуальному давлению. Каким бы ни было куфу, ученик принужден нести его в животе, а не в голове. Интеллект должен освободить место воле.
  Возьмем другой пример. Шестой патриарх требовал видеть «лицо, которое было у тебя до рождения». Диалектикой тут ничего не достигнешь. Это требование соответствует речению Христа, согласно которому он был до Адама. Как бы это ни толковали христианские богословы в духе своей традиции, бытийственность Христа бросает вызов человеческому осмыслению серийного времени. Точно так же в случае «лица» у шестого патриарха. Интеллект может здесь выбиваться из сил, но патриарх, равно как и Христос, отверг все это как нечто непригодное. Голова должна склониться перед диафрагмой, ум перед душой. Логика и психология свергаются с трона, мы находимся за пределами всякой интеллектуализации.
  Продолжим этот символический разговор. Голова сознательна, живот бессознателен. Когда наставник говорит ученикам, чтобы они «думали» нижней частью тела, он имеет в виду, что коан следует опустить в бессознательное, а не помещать его в поле сознания. Коан должен «утонуть» в целостном бытии, а не оставаться на периферии. Буквально это лишено смысла. Но стоит нам понять, что дно бессознательного, на которое погружается коан, недостижимо даже для алаявиджняна, для «всесохраняющего сознания», то ясно, что коан уходит за пределы поля интеллекта, он целиком отождествляется с нашим Я. Коан теперь за пределами психологии.
  Когда трансцендированы все пределы, - а это означает и выход за пределы так называемого коллективного бессознательного, - мы приходим к тому, что в буддизме известно как адаршанаджняна - «зеркальное знание»[26 - См.: The Lankavatara Sutra. L, 1932. P. 38, 40, 49 ff.; Suzuki D. T. Essays in Zen Buddhism. L, 1951. Serie 3. P. 314.]. Тьма бессознательного сломлена, и мы видим вещи так, как видно лицо в ярко освещенном зеркале.

6

  Метод изучения дзен с помощью коана берет свое начало в Китае у сунских наставников XII века - таких, как Гошо Хойан (ум. в 1104 г.), Йенго Кокуюн (1063 -1135) и Дайе Соко (1089 -1163). Систематизация метода происходила в Японии, вскоре после привнесения туда дзен в XIII веке. В начале коан делили на три группы: праджня, или интуитивный (ричи), действенный (кик-ван) и окончательный (коджо). Позже, в XVII веке, Хакуин и его последователи расширили эту классификацию до пяти или шести групп, хотя, по существу, были сохранены старые три. Несмотря на дополнения к этой схеме, все последователи школы Риндзай изучают дзен в соответствии с нею. Это изучение более или менее стереотипно, а потому появились признаки упадка.
  Типичные и классические примеры обучения коану дают Букко Кокуши (1226 -1286) в Китае и Хакуин (1685 -1768) в Японии[27 - См.: SwukiD. Т. Essays In Zen Buddhism. L., 1949. Serie 1. P. 253 ff.]. Примеры подхода к дзен вне системы коана, насколько они нам известны по письменным источникам, дают Риндзай в Китае и Банкей (1622 -1693) в Японии[28 - «Речения» Риндзая («Риндзай Року»), составленные его учениками, содержат около 13 380 иероглифов и считаются одним из лучших образцов собраний речений дзен, известных как «Гороку». Сунское издание текста, появившееся в 1120 г., является копией с гораздо более раннего издания, которое, однако, было утеряно. См.: Suzuki D. Т. Studies in Zen. P. 25 ff.Относительно Банкея см.: Suzuki D. T. Living By Zen. P. 11 ff. Банкей был суровым противником коана как господствующего доныне пути изучения дзен. Он был старшим современником Хакуина, который, насколько это нам известно, не ведал о его существовании.]. Тем, кто интересуется психологическими сторонами дзен, я советую полистать некоторые из моих работ по этому предмету.
  Добавлю еще несколько слов. Джняна обычно переводится как «знание», хотя термин «интуиция» будет точнее. Я перевожу его иногда как «трансцендентальная мудрость», особенно там, где имеется приставка про (например, праджня). Дело в том, что даже в интуиции объект все еще остается перед нами, мы его воспринимаем, чувствуем, видим. Сохраняется дихотомия субъекта и объекта. В праджне этой дихотомии более не существует. Праджня вообще не касается конечных объектов как таковых; тотальность объектов приходит здесь к самосознанию. Эта тотальность не является ограниченной. Бесконечная тотальность лежит за пределами обычного человеческого постижения. Но праджня-интуиция есть именно такая «непостижимая» тотальная интуиция бесконечного. Она невозможна в нашем повседневном опыте, ограниченном конечными объектами или событиями. Праджня поэтому имеет место лишь там, где конечные чувственные и интеллектуальные объекты отождествляются с самим бесконечным. Вместо того чтобы говорить о бесконечном, видящем себя в самом себе, нашему человеческому опыту ближе рассмотрение конечного объекта, принадлежащего дихотомичному
миру субъекта и объекта. Он постигается праджней с точки зрения вечности. Говоря символически, конечное видит себя тогда отображенным в зеркале бесконечности. Интеллект сообщает нам о конечности объекта, но этому противоречит праджня, объявляя его бесконечным, лежащим по ту сторону относительного. Онтологически это означает, что все конечные объекты или сущности возможны в силу лежащего в их основании бесконечного. Либо что объекты относительно, а потому ограниченно входят в поле бесконечности, без которого им не к чему было бы прикрепиться.
  Это напоминает послание апостола Павла Коринфянам, в котором он говорит: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (I Кор. 13:12). «Ныне» или «теперь» относятся к релятивному и конечному потоку времени, а «тогда» - это вечность, каковая, согласно моей терминологии, и есть праджня-интуиция. В ней или в «ведении» я вижу Бога так, как он сам себя видит, а не через «тусклое стекло», не через фрагментарные его «блики», ибо стою я «лицем к лицу» - уже потому, что являюсь таким, каков он есть.
  Адаршанаджняна, раскрывающаяся вместе с прорывом дна бессознательного (смайявиджняна), есть не что иное, как праджня-интуиция. Первичная воля, из которой произошло всякое сущее, не слепа и не бессознательна. Так кажется лишь в силу нашего неведения (овидья), которое затемняет зеркало, заставляя нас забыть даже факт его существования. Эта слепота лежит по нашу сторону, не со стороны той воли, которая столь же первично и фундаментально является ноэтической, как и волевой. Воля - это праджня плюс каруна, мудрость плюс любовь. В относительном, ограниченном, конечном плане воля видится и открывается частично; иначе говоря, мы склонны принимать ее как нечто отдельное от деятельности нашего ума. Но стоит ей явить себя в зеркале адаршанаджняны, и это - «Бог как он есть». В нем праджня неотделима от каруны. За одной неизбежно следует другая.
  Я не могу не добавить еще несколько слов. Межличностное отношение иногда рассматривается в связи с коаном: наставник задает вопрос, ученик с ним беседует. Когда наставник твердо и бесповоротно противится интеллектуальному подходу ученика, последний не знает, что ему делать в такой ситуации. Он чувствует себя абсолютно зависимым от помогающей и наставляющей руки. Но в дзен такое отношение между учеником и наставником отвергается, поскольку оно не ведет ученика к опыту просветления. Коан «My» символизирует последнюю реальность, а не наставника в бессознательном ученика. Я еще нет на этой ограниченной и конечной фазе встречи, напоминающей встречу борцов (когда учитель сшибает ученика с ног). Важно хорошо понимать это при изучении дзен.

  V. Пять шагов (го-и)

  Мне передали целый ряд вопросов[29 - Эти вопросы таковы:1) Как случилось, что в писаниях дзен так мало внимания уделяется культурным условиям, организации общества, благосостоянию человека? С этим связан и вопрос об использовании дзен для оправдания убийства, как то обнаруживается в боевом искусстве меча. Нет ли в таком обращении к Я некой угрозы равнодушия к ценности каждого человека? Принимают ли наставники и последователи дзен участие в осмыслении социальных проблем нашего времени?2) Каково отношение дзен к этике, к политическим и экономическим лишениям, к положению индивида и его ответственности перед обществом?3) Каково различие между сатори и христианским обращением? Не сводятся ли они к культурным различиям, к способу изложения?4) Христианский мистицизм полон эротических образов - имеются ли их следы в сатори либо на предшествующих сатори стадиях?5) Имеется ли в дзен критерий для различения подлинно мистического опыта от опыта галлюцинаторного?6) Интересуется ли дзен историей индивида, влиянием семьи, детства, социальных институтов на развитие самоотчуждения у индивида? Этот вопрос волнует
некоторых слушателей в связи с проблемой предупреждения возникновения отчуждения у нового поколения путем улучшения как индивидуального воспитания, так и социальных институтов. Если известно, что определяет нарушения здоровья, то предполагается, что мы можем нечто сделать до возникновения кризиса у взрослого человека.7) Имеются ли в дзен какие-нибудь размышления о развивающем опыте в детстве, который ведет взрослого к просветлению?8) Кажется, что в дзен наставник начинает обучение ученика, не обращая внимания на его собственное самоосмысление, либо он не делает этого явно и непосредственно. Однако допустимо, что к дзен приходят из тщеславия, из нужды в новом божестве, что не осознается учеником. Поможет ли ему найти путь соприкосновение с той истиной, что такая направленность способна лишь превратить его опыт в пепел? Сообщает ли наставник дзен свое впечатление о личности, о преградах, которые могут быть у нее на пути? Даже если этого не делается - не облегчалось ли бы тем самым достижение цели?9) Дает ли, по вашему мнению, психоанализ надежду на просветление своим пациентам?10) Каково отношение дзен
к тем образам, которые могут появиться в процессе медитации?11) Касается ли дзен проблема эмоциональной зрелости и самореализации в социальном существовании, а именно вопрос «межличностных отношений»?], возникших по ходу предшествующих лекций на этой конференции. Просмотрев их, я обнаружил, что в них упускается из виду тот центральный, или осевой, пункт, вокруг которого вращается дзен. Это подтолкнуло меня к тому, чтобы рассказать вам сегодня кое-что о жизни и учении дзен.
  Можно сказать, что дзен представляет собой странный предмет: о нем можно бесконечно долго говорить, а содержание его все не исчерпывается. С другой стороны, это содержание можно при желании продемонстрировать поднятием одного пальца, покашливанием, подмигиванием, бессмысленным звуком.
  Даже если бы все океаны земли сделались чернилами, все горы стали кисточками для письма, а весь мир превратился в листы бумаги и нас попросили бы написать о дзен, он бы все равно не получил полного выражения. Неудивительно поэтому, что моему короткому языку, столь отличному от языка Будды, не удалось познакомить слушателей с дзен за предшествующие четыре лекции.
  Следующая таблица, представляющая «пять шагов» (го-и) упражнений в дзен, облегчит понимание. «Го» здесь означает «пять», тогда как «и» - «ситуация», «ступенька» или «шаг». Эти пять шагов подразделяются на две группы: поэтическую и аффективную (или волевую). Первые три являются ноэтическими, следующие два - аффективными, или волевыми. Третий, срединный «шаг» есть точка перехода, где поэтическое начинает делаться волевым, а познание оборачивается жизнью. Ноэтическое постижение дзен жизни становится здесь динамическим. «Мир» обретает плоть, абстрактная идея трансформируется в живую личность, которая чувствует, желает, надеется, жаждет, страдает и способна совершать любую работу.
  На первом из двух последних «шагов» последователь дзен стремится реализовать этот инсайт до предела своих возможностей. Последний «шаг» есть достижение своего предназначения, которое в действительности предназначением не является.
  Го-и по-японски прочитывается так:

  1. Шо чухен «хен в шо».
  2. Хен чу шо «шо в хен».
  3. Шо чу рай «переход из шо».
  4. Ken чу ши «приход в хен».
  5. Кен чу то «помещение в хен».

  Шо и хен представляют собой двойственность, подобную инь и ян китайской философии. «Шо» буквально означает «правый», «прямой», «справедливый», «уравновешенный»; «хен» - «частичный», «односторонний», «неуравновешенный», «кривобокий».
  Европейские эквиваленты будут примерно следующими:

  ШО
  Абсолютное Бесконечное Единое Бог
  Темнота (недифференцированное)
  Одинаковость
  Пустота (шуньяша)
  Мудрость (праджня)
  Всеобщее (ди, ли)

  ХЕН
  Относительное Конечное Многое Мир
  Свет (дифференцируемое)
  Различие
  Форма и материя (номарупа)
  Любовь (каруна)
  Частное (джа, ши)

  (Шо мы ниже обозначим как А, хен как Б)
  1) Шо чу хен («хен в шо») означает, что единое пребывает во многом, Бог в мире, бесконечное в конечном и т. д. Когда мы мыслим, шо и хен находятся в непримиримой оппозиции. Но шо не может быть шо, и хен не будет хен, если каждое из них само по себе. Многое [хен) существует, поскольку в нем есть единое, и если нет единого, то мы не можем даже говорить о множественности.
  2) Хен чу шо - («шо в хен») дополняет шо чухен. Если одно во многом, то и многое должно быть в едином. Многое делает возможным единое. Бог есть мир, и мир есть Бог. Бог и мир обособлены и не тождественны в том смысле, что Бог не может существовать вне мира, что первый неотличим от второго. Они едины и все же сохраняют свою индивидуальность: Бог до бесконечности делим на части, а мир частей гнездится в лоне Бога.
  3) Теперь мы подходим к третьему шагу в жизни последователя дзен. Это решающий момент, здесь поэтические качества первых двух шагов преображаются в волевые, а сам он становится поистине живой, чувствующей и желающей личностью. До сих пор он был одной головой, интеллектом, какие бы уточнения ни вносились в такое понимание. Теперь происходит дополнение - стволом, со всем его внутренним содержанием, и членами, прежде всего руками. Их число может доходить до тысячи (символизирующей бесконечность), как у Бодхисаттвы. В своей внутренней жизни он чувствует себя ребенком-Буддой, который произнес, выходя из материнского лона: «Небо вверху, земля внизу, я один самый почитаемый».
  Услышав эти приведенные мною слова Будды, люди научного склада ума могут усмехнуться и сказать: «Что за чушь, как может новорожденный сделать такое философское утверждение? Совершенно невероятно!» И они правы. Но следует помнить, что мы не только рациональные, но и самые иррациональные существа, нам нравятся абсурдные штуки, называемые чудесами. Разве Христос не воскрес из мертвых и не поднялся в небо, хотя нам неведомо, что это за небеса? Разве его мать, Дева Мария, не совершила того же чуда? Разум говорит нам об одном, но есть и кое-что помимо разума, и мы охотно принимаем чудеса. Да и мы сами, зауряднейшие представители человечества, тоже творим чудеса в каждый миг нашей жизни, независимо от наших религиозных расхождений. Лютер сказал: «На том стою и не могу иначе».
  Хиакуйо однажды спросили, что является самым чудесным, и он ответил: «Я, сидящий в одиночестве на вершине горы Дайу».
  На горе Дайу находился монастырь. В китайском оригинале вообще нет упоминания о ком-либо сидящем, там сказано просто: «Один сидит Дайу гора». Сидящий тут неотличим от горы. Замечательно одиночество адепта дзен, несмотря на свое бытие в мире множеств.
  «Истинный человек без звания» Отндзая - это тот, кто в данный момент находится перед каждым из нас, вслушиваясь в мой голос, пока я говорю, читая, когда я пишу. Разве это не самое удивительное в нашем опыте? Отсюда чувство «тайны бытия» у философа, если он это чувство действительно испытывал.
  Обычно мы говорим Я, но «я» - это лишь местоимение, а не сама реальность. Нередко мне хочется спросить: «Что заменяет Я?» Пока «я» есть местоимение, подобное «ты», «он», «она», «оно», то что стоит за ним? Можете ли вы схватить его и сказать мне: «Вот оно»? Психолог нам сообщает, что Я не существует, что это просто понятие, обозначающее некую структуру или интегрированное взаимоотношение. Странно, однако, что стоит этому Я разгневаться, и оно желает сокрушить весь мир - вместе с той структурой, символом которой оно является. Как из простого понятия следует такая динамика? Что заставляет Я объявлять себя единственно существующей реальностью? Я не может быть просто намеком или обманом, оно должно быть чем-то более реальным или субстанциальным. И это верно, оно реально и субстанциально, поскольку оно «здесь», где то и хен соединяются в живое тождество противоположностей. Для Мейстера Экхарта блоха в Боге более реальна, чем ангел сам по себе и по собственному праву. Обманчивое Я никогда не станет «самым почитаемым».
  Шо в шо чу рай используется в ином смысле, нежели в шо чу хен или в хен чу шо. Шо в шо чу рай должно читаться вместе со следующим за ним чу как шо чу, означающее: «прямо из сердцевины шо как хен и хен как шо». «Рай» - значит «прийти» или «выйти». Поэтому вся комбинация шо чу рай означает: «Тот, кто выходит прямо из сердцевины шо и хен в их противоречивом тождестве».
  Если мы установим следующие формулы, где шо есть А и хен есть Б, то первый шаг таков:

  Второй шаг будет:

  Третьим будет:

  Но так как третий шаг означает поворотный пункт, где ноэтическое переходит в волевое, а логическое в личностное, то его можно обозначить так:

  Иначе говоря, каждая прямая линия должна быть заменена кривой, означающей движение; так как это движение является не просто механическим, но жизненным, творческим, неисчерпаемым, то кривой недостаточно. Вероятно, тут подойдет целостный символ каруна, представляющий охармачокру, космическое колесо в его неостановимом вращении:

  Либо в качестве символа шо чу рай мы можем приспособить инь и ян китайской философии:

  В шо чу рай особое значение имеет рай. Им выражается совместное с ши движение из четвертого шага хен чу ши. «Рай» означает «выходить», а «ши» - «в процессе достижения предназначения» или «движения по направлению к цели». Логическая абстракция, Логос, выходит теперь из своей клетки, делается воплощенным, персонифицированным, прямо вступает в мир таких сложных феноменов, как, например, «златовласый лев».
  Этот «златовласый лев» и есть Я - одновременно конечное и бесконечное, преходящее и сохраняющееся, ограниченное и свободное, абсолютное и относительное. Эта живая фигура напоминает мне знаменитую картину Микеланджело «Христос в день Страшного Суда», фреску в Сикстинской капелле. Но в дзен Я, пока речь идет о его внешних проявлениях, совсем не похоже на полного энергии, власти и требовательности Христа. Оно предстает кротким, скромным и смиренным.
  Некоторые философы и теологи говорят о восточном «молчании», противоположном западному «слову», сделавшемуся «плотью». Они не понимают того, что в действительности имеет в виду Восток под «молчанием». Оно не противостоит «слову», ибо само оно есть слово - это «громоподобное молчание», а не погружение в глубины небытия, не поглощение вечным безразличием смерти. Восточное молчание напоминает неподвижное око урагана, без которого невозможно никакое движение. Изъять этот центр неподвижности из его окружения означало бы концептуализировать и разрушить его смысл. Этот центр, око урагана, и делает ураган возможным; они вместе составляют единое целое. Тихо скользящая по поверхности озера утка неотделима от ее невидимых под водой и напряженно гребущих лап. Дуалисты обычно упускают из виду целостную связность конкретного.
  Для дуалистического мышления характерно одностороннее подчеркивание двигательного или телесно-видимого аспекта реальности, которому при игнорировании всего остального приписывается величайшая значимость. Типичным продуктом Запада является балет. Со всею живостью и гармоничной слаженностью протекают ритмические движения тел, всех членов. Сравним балет с японским танцем но - каков контраст! Балет - это чуть ли не само движение, ноги буквально летают над сценой. Движение происходит в воздухе, бросается в глаза отсутствие стабильности. В яо представление совсем иное. Медленно, торжественно, словно при исполнении религиозного ритуала, твердо ступая по сцене, переместив центр тяжести на низ тела, артист выходит из ханамичи к публике. Он движется так, будто и не движется, демонстрируя учение Лаоцзы, согласно которому деяние есть не-деяние.
  Сходным образом последователь дзен всегда ненавязчив, он всегда стушевывается, никогда не высовывается вперед. Объявив себя «самым почитаемым», он ничем не выдает своей внутренней жизни. Он является неподвижным двигателем. Именно здесь возникает действительное Я. Не то Я, которое обычно утверждается каждым из нас, но Я, открывающее себя sub specie aetemitatis, посреди бесконечности. Это Я является самой твердой почвой, какую мы только можем в себе найти. По ней мы можем ступать без страха, без чувства тревоги, без нерешительности. Это Я так незначительно, едва заметно; оно себя не выставляет, нет шумного провозглашения себя ради признания и почитания. Дуалисты упускают это: они восхищаются танцором балета и скучают от выступления артиста но.
  Когда мы обсуждали теорию Салливана о тревоге, то пришли к тому, что тревога бывает двух родов: невротическая и экзистенциальная, причем последняя является базисной. Вместе с преодолением базисной тревоги сама собой преодолевается и невротическая. Все формы тревоги связаны с тем, что где-то в нашем сознании есть ощущение неполноты нашего знания ситуации. Нехватка знания ведет к чувству небезопасности, а затем к тревоге со всеми степенями ее интенсивности. Я всегда есть центр любой ситуации. Поэтому если нет полного знания Я, то нас непрестанно будут осаждать вопросы и мысли подобного рода: «Есть ли у жизни какой-нибудь смысл?» «Не есть ли все „суета сует“? А коли так, то есть ли надежда на достижение чего-либо стоящего наших устремлений?»
  «Я заброшен в водоворот грубых фактов, данности, ограниченности, абсолютной неизменности и т. д. Я беспомощен; я - игрушка судьбы. Но я жажду свободы, я хочу стать господином своей судьбы. Я не способен выбирать, но так или иначе требуется мое решение. Я не знаю, что мне делать.,_Но кто то Я, которое в действительности стоит за всеми этими загадочными и беспокойными вопросами?»
  «Где та безопасная почва, на которой я могу стоять без чувства тревоги? Или: что такое Я? Ибо я знаю, что это Я может быть самой этой безопасной почвой. Быть может, именно его я пока не обнаружил? Нужно найти Я. И все будет в порядке!»

2

  Я о чу рай уже дало нам ответ на все эти размышления, но на подходе к четвертому шагу, к кен чу ши, мы узнаем о Я еще больше - о его интенсивной деятельности, которая тем не менее есть недеяние. Надеюсь, это станет понятно вместе с пятым шагом, где ученик дзен достигает конечной цели. Там он обнаруживает себя - невинно сидящим, покрытым грязью и пеплом.
  4) Перейдем теперь к четвертому шагу. Третий и четвертый шаги тесно связаны друг с другом, их нельзя рассматривать по отдельности.
  Пока ученик дзен настроен логически или ноэтически, он все еще осознает шо и хен в их противоречивом тождестве и может обратиться к каждому из них. Вступив в кен чу ши, он делается оком урагана, он посредине бури. И шо, и хен предоставлены теперь четырем ветрам. Человек сам стал бурей.
  «Кен» означает «оба» и относится к дуализму черного и белого, тьмы и света, любви и ненависти, добра и зла - к действительности мира, в котором живет человек дзен. Если шо чу рай по-прежнему чем-то напоминает о двух предшествующих шагах, то кен чу ши оставляет их позади. Это жизнь, очищенная от интеллектуальных парадоксов, включившая их в себя без различения, целостно - все интеллектуальное или аффективно-волевое. Это мир со всеми «грубыми фактами» философов, которые следует принять. Человек дзен теперь прямо в них «помещает свои ноги» (ши). Тут начинается его реальная жизнь. Таково значение кен чу ши: «Теперь он вошел в сердцевину двойственного (кен)». Именно здесь начинается для дзен жизнь по любви [каруна).
  Джошу Джушин, один из великих наставников Танской эпохи, жил в монастыре, известном, своим, каменным мостом, сотворенном самой природой. Однажды к нему пришел монах и сказал: «Наставник, ваш каменный мост известен по всей Поднебесной, но я не вижу ничего, кроме расшатанных бревен».
  Джошу отвечал: «Ты видишь свои бревна и не видишь настоящего каменного моста».
  Монах спросил: «Что такое каменный мост?»
  Ответ Джошу звучал так: «Лошади по нему проходят, ослы проходят».
  Мост Джошу напоминает пески Ганга, исхоженные и испачканные всевозможными животными. Пески на это не жалуются. Все отпечатки, оставленные животными, изглаживаются, а грязь поглощается, пески же остаются чистыми как всегда. Так и с каменным мостом Джошу: сегодня не только лошади и ослы, но также и тяжелые грузовики и поезда проходят по нему, и он всегда готов принять их. Даже если они злоупотребляют его любезностью, это ему не мешает. Последователь дзен «четвертого шага» подобен этому мосту. Быть может, он не подставляет правую щеку, когда его ударили по левой, но он молчаливо трудится для блага других существ.
  Старая женщина однажды обратилась к Джошу: «Я женщина, а женская доля нелегка. Ребенком женщина страдает и подчиняется родителям. Она выросла, вышла замуж и подчиняется мужу. Она постарела и подчиняется детям. Вся ее жизнь - только подчинение и подчинение. За что ей токая жизнь, где нет ни одного периода свободы и независимости? Почему другие обходятся даже без чувства ответственности? Я восстаю против древнего китайского способа жизни».
  Джошу ответил: [Пусть молитва твоя будет такова: ] «Другие могут иметь то, что имеют. Что до меня, то я несу выпавший мне жребий».
  Совет Джошу может вызвать протест: это жизнь в абсолютной зависимости, которая совсем не в современном духе. Его совет слишком консервативен, чересчур негативен, уничижителен - тут нет чувства индивидуальности. Разве это не типичное для буддизма учение о кшанти - пассивности, ничто? Я не адвокат Джошу, пусть он сам ответит на возражения.
  Некто спросил у него: «Вы такая святая личность. Где вы окажетесь после смерти?»
  Наставник дзен Джошу отвечал: «Я пойду в ад впереди вас всех!»
  Вопрошавший изумленно спросил: «Как такое возможно?»
  Наставник не колебался: «Если я не пойду в ад первым, то кто там. будет спасать таких людей, как вы?»
  С точки зрения дзен, такой ответ Джошу вполне оправдан. У него нет эгоистических мотивов. Все его существование отдано служению благу других. Не будь это так, он не давал бы подобного прямого и недвусмысленного ответа. Христос говорит: «Я есмь Путь». Он призывает других спастись через него. Дух у Джошу тот же, что и у Христа. У обоих нет эгоцентричной надменности. Просто, невинно и всем сердцем они выражают один и тот же дух любви.
  Кто-то спросил Джошу: «Будда - просветленный, он всем нам учитель. По природе своей он свободен от всех страстей (клеша), не так ли?»
  Джошу отвечал: «Нет, он тот, кто наделен величайшей из всех страстей». - «Как это возможно?» - «Его величайшая страсть - спасти все живые существа!»
  Один из великих японских наставников дзен современности так описывает жизнь человека дзен.
  Бодхисаттва вращает колесо тождеств противоположностей или противоречий: черное и белое, тьма и свет, одинаковое и различное, единое и многое, конечное и бесконечное, любовь и ненависть, друг и враг и т. д. В облаке пыли, в бесконечной пестроте Бодхисаттва трудится с покрытым грязью и пеплом лицом. Там, где в неописумой ярости бушуют страсти, Бодхисаттва переносит все превратности жизни в согласии с японской пословицей: «Семь раз катишься вверх и вниз; восемь раз поднимаешься». Он подобен цветку лотоса в пламени, цвет которого делается все ярче и ярче, проходя сквозь крещение огнем.
  Риндзай так описывает «человека без звания»: «Это тот, кто находится дома и в то же время не сходит с дороги; тот, кто на дороге, но и не выходил из дома. Никто не скажет, заурядный это человек или мудрец. Даже дьяволу неведомо, где его найти. Даже Будда не управляет им по своему желанию. Когда мы пытаемся куда-нибудь его поместить, он уже не там, а по другую сторону горы».
  В сутре Лотоса мы читаем: «Пока хоть одна одинокая душа не спаслась, я возвращаюсь в мир, чтобы ей помочь». В той же сутре Будда говорит: «Бодхисаттва никогда не впадет в окончательную нирвану. Он будет пребывать среди всех существ (сарвасалипва), чтобы наставлять их и просветлять. Он не станет избегать никакого страдания, если только оно ведет ко всеобщему благу».
  В Махаяне есть сутра, называемая Юима-кио (Вималакиритисутра), где беседу ведут мирянин - ученик Будды и великий философ: Однажды стало известно, что философ болен. Будда хотел, чтобы кто-нибудь из его учеников отправился к больному и позаботился о его здоровье. Никто не соглашался, поскольку Юима был непобедимым спорщиком и никто из современников не мог с ним справиться. Монью (или Маньюшри) взялся выполнить поручение Будды.
  Когда Монью спросил Юиму о его болезни, тот отвечал: «Я болен, поскольку больны все существа. Мою болезнь можно победить лишь вместе с их исцелением. Их вечно осаждают жадность, гнев и глупость».
  Любовь и сострадание - такова сущность Будды и Бодхисаттвы. Эти «страсти» принуждают их оставаться со всеми существами, пока хоть одно из них пребывает в состоянии непросветленности. Японская пословица гласит: «В этот мир они приходят и уходят восемь тысяч раз». Имеется в виду то, что будды и бодхисаттвы будут бесконечное число раз навещать наш мир, полный нестерпимого страдания, - именно поэтому любовь их не знает пределов.
  Одним из великих китайских привнесений в буддизм является идея труда. Первая попытка сделать работу существенным аспектом буддизма была предпринята около тысячи лет назад Хиакуйо, основателем монастырской школы дзен, отличавшейся от всех других буддистских учреждений. До того буддистские монахи предавались в основном учебе, медитации и соблюдению предписаний винайя. Хиакуйо этим не удовлетворился, он желал следовать примеру Йено.
  Йено, шестой патриарх, был крестьянином Южного Китая и добывал себе пропитание как дровосек. Когда Йено было дозволено вступить в общину, он проводил время на заднем дворе, где выращивал рис, занимался заготовкой дров и прочей черной работой.
  Когда Хиакуйо организовал новый монастырь исключительно для монахов дзен, одним из его правил был труд: каждый монах, включая самого наставника, должен был заниматься какой-нибудь физической ручной работой.
  Даже в старости Хиакуйо отказался бросить свою работу в саду. Его ученики беспокоились по поводу его возраста и спрятали весь садовый инвентарь, чтобы он не мог больше так много работать. Но Хиакуйо заявил: «Если я не буду работать, то не буду есть».
  По этой причине чистота и порядок свойственны для монастырей дзен в Японии и Китае. Монахи готовы взяться за любой физический труд, каким бы грязным и нежеланным он ни был.
  Этот дух работы, вероятно, с древнейших времен прочно укоренился в китайском сознании. В первой лекции я уже упоминал историю Чжуанцзы о крестьянине, который не стал пользоваться журавлем и готов был много работать просто из любви к труду. Это далеко от западной, да и вообще от современной идеи всякого рода трудосберегающих приспособлений. Избавив себя от труда и получив избыток свободного времени для удовольствий, современники жалуются на неудовлетворенность жизнью либо изобретают оружие, с помощью которого они могут убивать тысячи людей простым нажатием кнопки. Послушайте, что они говорят: «Это - путь к миру». Что же удивительного в том, что зло, таящееся в основании человеческой природы, не уничтожено, что преданный самому себе интеллект целиком уходит на открытие простейшего и кратчайшего пути, ведущего к исчезновению человека с лица Земли? Когда крестьянин у Чжуан-цзы отказался от придания уму машинообразности, то не предвидел ли он все то зло, которое появится через 21 -22 столетия? Конфуций говорит: «Когда низкие люди имеют в своем распоряжении много времени, они наверняка изобретут всякое
зло».
  Перед тем как перейти к заключению, позвольте мне назвать то, что называется кардинальными добродетелями бодхисаттвы, или человека дзен. Они известны как паромитас:

  1. Дана (милосердие).
  2. Шила (заповеди).
  3. Кшанти (скромность).
  4. Вирья (энергия).
  5. Дхьяна (медитация).
  6. Праджня (мудрость).

  1. Дана, милосердие, означает: отдать во благо и на пользу всем существам (сарвасоттва) все, что можно отдать - не только материальные блага, но и познания, будь они мирскими, религиозными или духовными (знание дхармы, последней истины). Все бодхисаттвы были готовы отдать для спасения других даже свою жизнь (фантастические истории о бодхисаттвах собраны в «Рассказах Джатака»).
  История японского буддизма дает один наглядный пример самопожертвования наставника дзен.
  В политический период японской истории, называемый «эрой войн» (XVI в.), страна была разорвана на множество независимых княжеств, во главе которых стояли воинственные властители. Ода Нобунага оказался сильнейшим из них. Когда он нанес поражение соседнему семейству Такэда, один из членов последнего спрятался в дзенском монастыре. Армия Оды требовала передать его им в руки, но настоятель отказывался, говоря: «Теперь он под моим покровительством, и, как последователь Будды, я не могу его выдать». Осадивший монастырь военачальник грозился сжечь весь монастырь вместе с обитателями. Настоятель не поддавался, и все строения были преданы огню. Настоятель вместе с несколькими монахами оказались загнанными на второй этаж надвратной башни, где они уселись скрестив ноги. Настоятель потребовал, чтобы монахи выразили те мысли, которые возникли у них в этой ситуации, дабы преданные ему приготовились к последнему моменту. Каждый высказал свою позицию. Когда очередь дошла до настоятеля, тот тихо произнес следующие строки:
  Для мирной практики дхьяны (медитации)
  Нет нужды уходить в горное убежище.
  Очисть ум от всех страстей,
  И даже огонь тогда холоден и свеж.

  А затем сгорел вместе с остальными.
  2. Шила есть соблюдение данных Буддой заповедей моральной жизни. В случае покинувших свои дома монахов эти заповеди имеют целью поддержание порядка или братства (сонпто). Это модель общества, идеалом которого является мирная и гармоничная жизнь.
  3. Кшанти обычно понимается как «терпение», но на деле означает терпеливое и даже равнодушное претерпевание всех унижений. Как говорит Конфуций, «благородный человек не питает злых чувств даже там, где его заслуги и труды не признаны другими». Ни один последователь буддизма не почувствует себя униженным, если его недооценили или даже несправедливо оставили без внимания. Они стойко выносят также самые неблагоприятные условия.
  4. Вирья этимологически означает «мужество». Человеку дзен следует преданно и энергично совершать все, что согласно с дхармой.
  5. Дхьяна представляет собой удержание ума в покое в любых обстоятельствах, будь они благоприятными или нет, без помех и без печалей даже там, где одна за другой возникают враждебные ситуации. Это требует немалых упражнений.
  6. Праджня. Для нее нет подходящего английского или вообще европейского слова, поскольку у европейских народов нет равноценного праджне опыта. Это опыт человека, когда он чувствует - в самом фундаментальном смысле слова - бесконечную тотальность вещей. Психологически это происходит, когда конечное эго прорывает свою скорлупу и предается бесконечному, которое охватывает все конечное, ограниченное, а потому преходящее. Такой опыт в чем-то родствен целостной интуиции, трансцендирующей всякий частный, специфический опыт.

3

  5) Мы подошли к последнему шагу, кен чу то. Разница между ним и четвертым шагом заключается в замене ши на то. Оба иероглифа означают одно и то же действие: «прибывать», «достигать». Но согласно традиционному толкованию, ши еще не завершает акта достижения, путешественник тут все еще на пути к цели, тогда как то указывает на завершенность действия. Последователь дзен достигает здесь своего предназначения. Он по-прежнему усердно трудится, он находится в мире со всеми другими существами. Не изменилась его повседневная деятельность, изменилась его субъективность. Хакуин, основатель современной школы Риндзай в Японии, сказал об этом так: Наняв этого глупца-мудреца, Давайте потрудимся вместе, Чтобы заполнить колодец снегом.
  О жизни на этой ступени дзен много не скажешь, поскольку внешнее поведение тут мало что значит; все перешло во внутреннюю жизнь. Внешне человек одет в тряпье и работает в качестве незаметного труженика. В феодальной Японии безвестные адепты дзен часто встречались среди нищих. Известен по крайней мере один такой случай.
  Когда один нищий умер, людям случайно попала на глаза чашка для риса, с которой он ходил побираться. На ней обнаружили надпись на классическом китайском, которая выражала его взгляд на жизнь и его понимание дзен.
  Великий наставник дзен Банкей сам одно время был в обществе нищих, пока его не нашли, чтобы он дал согласие обучать одного из феодальных властителей того времени.
  Перед тем как закончить лекцию, я приведу характерные для дзен мондо. Я надеюсь, они бросят свет на предшествующий рассказ о жизни человека дзен. Одним из самых заметных фактов его жизни является понятие любви - в буддистском ее понимании она лишена тех демонстративно эротических черт, которые дают о себе знать в жизнеописаниях многих христианских святых. Эта любовь особым образом направлена у них на Христа, тогда как буддисты почти не обращают свои усилия на общение с Буддой, но имеют дело лишь с окружающими людьми, ощутима эта любовь или нет. Она проявляется как щедрый и самоотверженный труд ради других.
  Одна женщина содержала чайный домик у подножия горы Тайшань, на которой находился известный по всему Китаю монастырь дзен. Какой бы монах ни спрашивал у нее, как пройти к Тайшань, она отвечала: «Иди прямо вперед!» Когда он уходил по этому направлению, она замечала: «Вот еще один идущий тем же путем». Монахи не знали, что означает это ее замечание.
  Слух об этом дошел до Джошу. Он сказал себе: «Пойду посмотрю, что это за женщина». Он подошел к чайной, спросил старую женщину, какая дорога ведет в Тайшань. Конечно, она сказала ему идти прямо вперед, и Джошу последовал тем же путем, что и остальные. Женщина заметила: «Прекрасный монах, идет тем же путем, что и остальные». Когда Джошу вернулся в общину, он сказал: «Теперь с нею все прояснилось!»
  Мы можем спросить: «Что же обнаружил старый наставник в женщине, когда его поведение ничуть не отличалось от прочих монахов?» На этот вопрос каждый из нас должен найти собственный ответ.
  Итак, дзен предлагает нам следующее: искать просветление для себя и помогать другим в его достижении. В дзен имеются свои «молитвы», хотя они совершенно отличаются от христианских. Обычно называются четыре таких «молитвы», где последние две просто расширяют две первые:

  1. Сколь бы бесчисленными ни были все существа, я молюсь, чтобы все они могли быть спасены.
  2. Сколь бы неисчерпаемыми ни были страсти, я молюсь, чтобы все они были искоренены.
  3. Сколь бы безмерно разнообразной ни представала дхарма, я молюсь, чтобы она была постигнута.
  4. Сколь высоко ни был бы вознесен Путь Будды, я молюсь, чтобы он был достижим.

  Дзен иногда кажется загадочным, таинственным и полным противоречий, но в конечном счете это лишь дисциплина и учение: Делать добро, Избегать зла, Очистить свое сердце - Таков Путь Будды.
  Разве это не применимо ко всем человеческим ситуациям, будь они современными или древними, на Западе или на Востоке?

  Эрих Фромм

  Психоанализ и дзен-буддизм

  Соотнося дзен-буддизм с психоанализом, мы обсуждаем две системы, которые имеют дело с теорией человеческой природы и с практикой, способствующей благополучию человека. Каждая из этих систем представляет собой характерное выражение в одном случае восточной, в другом - западной мысли. Дзен-буддизм является синтезом рациональности и абстрактности Индии с конкретностью и реализмом Китая. Дзен-буддизм, в свою очередь, так же принадлежит исключительно Западу, как дзен - Востоку. Психоанализ - дитя западного гуманизма и рационализма, с одной стороны, и романтизма XIX века с его поисками темных сил, ускользающих от рационализма, - с другой. Если мы бросим взгляд в далекое прошлое, то увидим, что духовными истоками этого научно-терапевтического подхода к человеку служат греческая мудрость и еврейская этика.
  Несмотря на то что и психоанализ, и дзен в равной мере имеют дело с природой человека и практикой, позволяющей его изменять, различие между ними кажется более существенным, чем сходство. Психоанализ - это научный метод, по сути своей внерелигиозный. Дзен является теорией и техникой достижения «просветления», то есть опыта, который на Западе назвали бы религиозным или мистическим. Психоанализ - это лечение психической болезни, дзен - путь к духовному спасению. Может ли дискуссия по поводу отношений между ними привести к чему-то большему, чем констатация этого радикального и непреодолимого различия?
  И все же рост интереса к дзен-буддизму со стороны психоаналитиков бесспорен[30 - См., например, введение Юнга к «Дзен-буддизму» Судзуки [SuzukiD. Т. Zen Buddhism. L., 1949), а также работу о дзен-буддизме французского психиатра Бенуа (Benoit Н. The Supreme Doctrine. N.Y., 1955). В последние годы своей жизни большой интерес к дзен-буддизму проявляла Карен Хорни. Конференция в Куэрнаваке, на которой были представлены в качестве докладов публикуемые в данной книге тексты, явилась еще одним показателем внимания психоаналитиков к дзен-буддизму. В Японии проблема соотношения психотерапии и дзен-буддизма также вызывает немалый интерес (см.: Koji Sato. Psychotherapeutic Implications of Zen // Psychologia. International Journal of Psychology in the Orient. Vol. 1 1958, № 4; а также другие статьи этого номера журнала).]. Каковы источники такого интереса? Данная работа призвана дать ответ на этот вопрос. Она не претендует ни на систематическое изложение идей дзен-буддизма, что выходило бы за границы моих познаний и моего опыта, ни на исчерпывающее описание психоанализа, что не является ее задачей. Тем не менее
в первой части работы более или менее детально рассмотрены те аспекты психоанализа, которые имеют непосредственное значение для понимания его отношения к дзен-буддизму и которые в то же время послужили основой для развития фрейдовского учения и формирования направления, иногда называемого мною «гуманистическим психоанализом». Мне хотелось бы показать, почему изучение дзен-буддизма было жизненно важным для меня самого и почему, как мне кажется, оно имеет значение для всех обучающихся психоанализу.

  I. Современный духовный кризис и роль психоанализа

  Чтобы подойти к теме обсуждения, нам необходимо рассмотреть духовный кризис, переживаемый человеком Запада в нашу решающую историческую эпоху, а также функции психоанализа в условиях этого кризиса.
  В то время как подавляющая часть живущих на Западе не ощущает кризиса западной культуры (наверное, большинство людей никогда, даже в радикально критической ситуации, не отдавали себе отчет в кризисе), по крайней мере среди небольшого числа критически мыслящих наблюдателей существует согласие относительно наличия и природы этого кризиса. Его описывали как malaise, emui, mat du slide, как омертвление жизни, автоматизацию человека, его отчуждение от себя самого, от другого человека и от природы[31 - См. работы С. Кьеркегора, К. Маркса, Ф. Ницше, а в наше время - философов-экзистенциалистов, Л. Мэмэрда, П. Тиллиха, Э. Калера, Д. Рисмена и др.]. Человек следовал рационализму вплоть до того пункта, где рационализм обернулся сущей иррациональностью. Со времен Декарта человек все более отрывал свою мысль от чувств; только мысль считалась разумной, аффекты же по самой своей природе иррациональны. Личность, Я, превратилась в изолированный интеллект, который составляет сущность человека и должен контролировать Я, подобно тому как он должен контролировать природу. Контроль интеллекта над природой и производство
все большего числа вещей становятся основополагающими целями жизни. В этом процессе человек превратил себя в вещь, собственность приобрела большее значение, чем жизнь, «иметь» возобладало над «быть». На заре западной культуры - как в греческой, так и в еврейской традиции - целью жизни считалось совершенствование человека; современный человек занят усовершенствованием вещей, познанием того, как их сделать. Западный человек находится в состоянии шизоидной неспособности переживать аффекты, а потому он пребывает в тревоге, депрессии, отчаянии. Он все еще произносит клятвы - служить счастью, индивидуализму, инициативе, - но в действительности он лишен всякой цели. Спросите у него, зачем он живет, какова цель всех его устремлений, и он изумится. Один может сказать, что живет для семьи, для других, второй - для того, «чтобы получать от жизни удовольствие», третий - «чтобы делать деньги». Но в действительности никто не знает, зачем живет; и нет у них иной цели, кроме желания избежать опасности и одиночества.
  Конечно, церковные общины сейчас многочисленнее, чем когда бы то ни было, книги по религии становятся бестселлерами, о Боге говорит все больше и больше людей. Но такое исповедание религии лишь прикрывает глубоко материалистическую и иррелигиозную позицию, которую следует считать идеологической реакцией - вызванной ощущением опасности и конформизмом - на ту тенденцию XIX века, которую Ницше обозначил своим знаменитым «Бог умер». Подлинно религиозного тут ничего нет.
  Отход от теистических идей в XIX веке был немалым достижением, если взглянуть на него под определенным углом зрения. Объективность стала увлечением эпохи. Земля перестала быть центром Вселенной, человек утратил ведущую роль в творении - роль существа, коему Бог предопределил властвовать над всеми другими тварями. Используя этот новой принцип объективности при изучении скрытых мотивов поведения личности, Фрейд обнаружил, что вера во всемогущего и всезнающего Бога коренится в беспомощности человеческого существования. Эту беспомощность люди и пытаются преодолеть посредством веры в помогающих им отца и мать, представленных Богом на небесах. Фрейд увидел, что спасти себя человек может только сам; учения великих мудрецов, любовь и помощь родителей, друзей, любимых способны ему помочь, но лишь в том случае, если он сам решится принять вызов бытия и ответит на него всеми своими силами и всем своим сердцем.
  Человек отказался от иллюзорного образа Бога как отца-помощника, но одновременно он отрекся и от подлинных целей всех великих гуманистических религий: преодоления ограниченности эгоистического Я, достижения любви, объективности, смирения и того почитания жизни, при котором целью жизни оказывается сама жизнь, а человек становится тем, кем он потенциально является. Таковы цели великих религий Запада, и такими же были цели великих религий Востока. Однако Восток не был обременен понятием трансцендентного отца-спасителя, в котором нашли выражение устремления монотеистических религий. Даосизм и буддизм превосходят религии Запада рациональностью и реализмом, они смотрят на человека объективно и реалистично, не позволяя никому, кроме уже «пробужденных», руководить им и усматривая возможность для него следовать за ними в той внутренней способности к пробуждению и просветлению, которой наделен каждый человек. Именно в этом кроется причина того, что религиозная мысль Востока, даосизм и буддизм (слившиеся в дзен-буддизме), стали сегодня значимыми для Запада. Дзен-буддизм помогает человеку найти ответ на
экзистенциальные вопросы, этот ответ в главном тот же, что дает иудео-христианская традиция, но он не противоречит рациональности, реализму, независимости - то есть ценным достижениям современного человека. Парадоксальным образом восточная религиозная мысль более соответствует рациональному мышлению Запада, чем сама западная религиозная мысль.

  II. Ценности и цели в психоаналитической концепции Фрейда

  Психоанализ - это характерное выражение духовного кризиса западного человека и попытка найти выход из него. Это хорошо видно по последним направлениям психоанализа - «гуманистическому» и «экзистенциальному» анализу. Перед тем как перейти к моей собственной «гуманистической» концепции, я хотел бы показать, что система Фрейда, вопреки широко распространенному мнению, выходила за рамки понятий «болезнь» и «лечение», что она была направлена не только на лечение душевнобольных пациентов, но, скорее, на «спасение» человека. На первый взгляд Фрейд был создателем новой терапии психических болезней, посвятившим этому предмету все свои интересы и всю свою жизнь. Однако стоит присмотреться внимательнее, и мы увидим, что за медицинской практикой - терапией неврозов - лежал совсем иной интерес, редко получавший у Фрейда четкое выражение, вероятно, даже редко им осознававшийся. Эта скрытая либо только лишь подразумеваемая концепция касалась не столько лечения психических болезней, сколько чего-то выходящего за пределы понятий «болезнь» и «лечение». Чего именно? Что было основанием «психоаналитического движения»?
Каким видел Фрейд будущее человека? Каковы фундаментальные догматы, исповедовавшиеся его движением?
  Самым ясным ответом на эти вопросы являются, по-видимому, слова Фрейда: «Там, где было Оно, должно стать Я». Его целью было господство разума над иррациональными и бессознательными страстями, освобождение человека от власти бессознательного настолько, насколько это вообще возможно. Человек должен осознать эти силы, таящиеся в нем самом, чтобы овладеть ими, чтобы контролировать их. Целью Фрейда было максимальное познание истины, познание реальности, которое было для него единственным лучом света, способным направлять человека в этом мире. Его цели - это традиционные цели рационализма, философии Просвещения, пуританской этики. Но если религия и философия выдвигали эту цель самоконтроля, так сказать, утопически, то Фрейд был - или считал себя - первым, кто поставил ее на научную основу посредством исследования бессознательного, а потому мог указать пути ее достижения. Фрейд представляет собой вершину западного рационализма, но в то же время его гений способствовал преодолению ложных аспектов рационализма и поверхностного оптимизма. Рационализм был синтезирован с романтизмом - с тем самым движением,
которое на протяжении всего XIX века противостояло рационализму благодаря своему почитанию иррационального, аффективной стороны человеческого бытия[32 - Детальное рассмотрение квазирелигиозного характера психоаналитического движения дано мною в книге «Миссия Зигмунда Фреда». См.: Fromm E. Sigmund Freud's Mission. N. Y., 1959. (В русском переводе см.:, Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М; 1996. - Прим. ред.)].
  Философские и этические цели занимали Фрейда в его подходе к индивиду значительно больше, чем это обычно считалось. В своих «Лекциях по введению в психоанализ» он говорит о попытках неких мистиков посредством своей практики достичь фундаментального преображения личности. «Мы должны признать, - продолжает Фрейд, - что терапевтические усилия психоанализа близки такому подходу. Их намерением является усиление Я, чтобы сделать его независимым от Сверх-Я, расширить поле наблюдения таким образом, чтобы ему стали доступны новые области Оно. Там, где было Оно, должно стать Я. Это такая же работа культуры, как осушение Зюйдерзее». В том же духе он говорит о психоаналитической терапии, состоящей в «исключении из бытия человека невротических симптомов, заторможенности и аномальностей характера»[33 - Freud S. Analysis, Terminable or Untennlnable? // Collected Papers. Hogarth Press, V. P. 316. (Курсив мой. - Э. Ф.)]. Итак, образ аналитика далеко превосходит для него просто доктора, «лечащего» пациента. «Аналитик должен в известном смысле занимать высшее положение, поскольку в некоторых аналитических ситуациях он
должен служить пациенту образцом, а в других действовать как его учитель»[34 - Ibid. Р. 351. (Курсив мой. - Э. Ф.)]. «Наконец, - пишет Фрейд, - мы не должны забывать о том, что отношения между аналитиком и пациентом основываются на любви к истине, то есть на признании реальности, а тем самым полностью исключают и чувство стыда, и обман»[35 - Ibid. Р. 352. (Курсив мой. - Э. Ф.)].
  Имеются и другие черты и принципы фрейдовского психоанализа, которые выходят за пределы общепринятых понятий «болезнь» и «лечение». То, что они перекликаются с понятиями и размышлениями, характерными для восточного ума, заметит всякий, кто знаком с восточной мыслью, особенно с дзен-буддизмом. Первым из принципов, о которых идет речь, является фрейдовская концепция преобразующего знания, согласно которому теория и практика нераздельны - в самом акте самопознания мы себя трансформируем. Нет нужды специально подчеркивать все отличие этой идеи от основоположений научной психологии - как времен Фрейда, так и нашего времени, - для которой познание остается теоретическим знанием, не имеющим функции преобразования познающего.
  Метод Фрейда еще в одном отношении близок восточной мысли, и в особенности дзен-буддизму. Фрейд не разделял завышенной оценки сознательного мышления, столь характерной для современного западного человека. Напротив, он полагал, что наше сознание есть лишь малая часть всех наших психических процессов, причем не слишком важная, если сравнить ее с теми скрытыми, бессознательными, темными и иррациональными началами, сила которых огромна. Чтобы проникнуть в реальную природу человека, Фрейд хотел взломать систему сознательного мышления с помощью метода свободных ассоциаций. Посредством свободных ассоциаций следовало преодолеть логическое, сознательное, конвенциональное мышление. Это должно было привести к первоистоку нашей личности, а именно к бессознательному. Как бы мы ни критиковали содержание понятия бессознательного в учении Фрейда, фактом остается то, что, подчеркивая свободное ассоциирование в противоположность логическому мышлению, он выходит за пределы конвенционального рационалистического способа мышления западного мира и движется по направлению к тому, что куда радикальнее и в значительно большей
мере разрабатывалось на Востоке.
  Есть еще одно коренное отличие позиции Фрейда от современных западных взглядов. Я имею в виду его стремление проводить анализ личности один, два, три, четыре, пять и даже более лет. Это послужило причиной немалой доли критики в адрес Фрейда. Само собой разумеется, анализ должен быть максимально эффективным, но я хочу отметить смелость Фрейда, заявившего, что есть смысл проводить годы и годы с одной личностью - хотя бы для того, чтобы помочь ей прийти к самопониманию. С точки зрения полезности, издержек или прибыли это не слишком осмысленное занятие. Скорее, могут сказать, что время, потраченное на столь длительный анализ, неоправданно велико, если иметь в виду социальный эффект изменений, происшедших в одной личности. Метод Фрейда обретает смысл только при том условии, что мы выходим за рамки современного понятия «ценности», самого отношения между средствами и целями. Если мы держимся взгляда, согласно которому человеческое существо несоизмеримо с любой вещью, что его освобождение, его благо и просветление - возьмем любой другой подходящий термин - являются «целью в себе», то никакое количество
времени и денег не годится для определения ценности этой цели. Такой подход - так же как и смелое; провозглашение метода, предполагающего длительную заботу об отдельной личности, - был проявлением позиции, существенно выходящей за рамки конвенциональной западной мысли.
  Эти замечания никоим образом не означают, что преследовавшиеся Фрейдом цели близки восточной мысли, в частности дзен-буддизму. Многие указанные мной элементы присутствовали в его мышлении скорее тайно, чем явно, скорее неосознанно, нежели сознательно. Фрейд был сыном западной цивилизации, его взгляды определялись прежде всего философией XVIII и XIX веков, а потому остались бы далеки от принципов восточного мышления в той форме, как их выражает дзен-буддизм, даже если бы Фрейд был знаком с последним. Нарисованная Фрейдом картина человека в главных чертах соответствовала образу, сформированному экономистами и философами XVIII и XIX веков. Они видели человека изолированным и ведущим конкурентную борьбу, связанным с другими людьми только нуждой в обмене, в удовлетворении экономических и инстинктивных нужд. Человек был для Фрейда движимой либидо машиной, регулируемой принципом сохранения минимального уровня возбуждения. Человек представал у него в качестве фундаментально эгоистического существа, общающегося с другими людьми только в силу взаимной нужды в удовлетворении инстинктивных желаний. Удовольствие
для Фрейда - это ослабление напряжения, а не опыт радости. Раскол между интеллектом и аффектами приводил к тому, что от целостного человека оставалось только интеллектуальное Я философов Просвещения. Братскую любовь Фрейд считал неразумным требованием, противостоящим реальности; мистический опыт был для него регрессией к инфантильному нарциссизму.
  Я попытался показать, что, вопреки всем этим очевидным противоречиям дзен-буддизму, в системе Фрейда имелись элементы, выходившие за рамки конвенциональных понятий болезни и лечения, а в равной степени и за пределы традиционной рационалистической концепции сознания. Эти элементы привели к дальнейшему развитию психоанализа, которое уже прямо шло по направлению к дзен-буддизму.
  Но перед тем как перейти к обсуждению связи между «гуманистическим» психоанализом и дзен-буддизмом, мне хотелось бы указать на некоторые факторы, которые важны для понимания эволюции психоаналитического движения, - на изменение типа пациентов, приходящих к аналитику, и их проблем.
  В начале нашего века к психиатрам приходили в основном люди, страдавшие от определенных симптомов заболеваний. У них были парализованы конечности, наблюдались навязчивые симптомы, вроде мытья рук, или навязчивые мысли, от которых они не могли избавиться, - иными словами, они были больны в том смысле, в каком слово «болезнь» употребляется в медицине. Что-то мешало им функционировать в обществе так, как функционирует так называемая «нормальная личность». Представление о лечении соответствовало их представлению о болезни. Они страдали и хотели избавиться от подобных симптомов; «здоровьем» для них было отсутствие болезни. Их пожелания сводились к следующему: быть такими же, как любая средняя личность, иначе говоря, не быть несчастными, не испытывать больших затруднений, чем средняя личность нашего общества.
  Такие люди по-прежнему приходят к психоаналитику за помощью, и для них психоанализ, как и раньше, представляет собой терапию, направленную на освобождение от болезненных симптомов и дающую возможность функционировать в обществе. Но если раньше такие пациенты составляли большинство посетителей, то сегодня они в меньшинстве в кабинетах психоаналитиков - быть может, не потому, что абсолютное их число сократилось, но потому, что их количество относительно меньше по сравнению со множеством новых «пациентов». Эти неплохо функционируют в обществе, они не больны в обычном смысле слова, но страдают от maladie du siecle, от той неудовлетворенности и внутренней омертвелости, о которой я говорил выше. Такие пациенты приходят к психоаналитику, не зная, от чего они в действительности страдают. Они жалуются на подавленность, бессонницу, на несчастливый брак, на отсутствие радости от работы и другие подобные затруднения. Обычно они верят в то, что вся проблема сводится к тому или иному симптому какой-то болезни - стоит от него избавиться, и все пойдет как надо. Однако они не видят того, что суть дела вовсе не в их
подавленности или бессоннице, не в их супружестве или работе. Эти жалобы являются единственной сознательной формой, в которой наша культура позволяет им выразить нечто куда более глубокое - общее для самых разных лиц, думающих, будто им мешает тот или иной частный симптом. Общей для всех них причиной страданий является отчуждение человека от самого себя, от другого человека, от природы; ощущение того, что жизнь проходит, как песок сквозь пальцы, что мы умираем, в общем-то так и не прожив жизни; что жизнь безрадостна, несмотря на материальное изобилие.
  Какую помощь может предложить психоанализ страдающим от maladie du siecle? Эта помощь отличается - и не может не отличаться - от «лечения», заключающегося в избавлении от болезненных симптомов, препятствующих функционированию человека в обществе. Для страдающих от отчуждения излечение заключается не в отсутствии болезни, но в наличии благоденствия.
  Мы сталкиваемся с немалыми трудностями, пытаясь определить, что это такое. Пока мы остаемся в рамках фрейдовской системы, благоденствие определяется в терминах теории либидо, как способность к генитальной сексуальности либо, под Другим углом зрения, как осознание скрытой Эдиповой ситуации. Эти определения, по моему мнению, лишь внешне касаются реальной проблемы человеческого существования, обретения благоденствия целостным человеком. Любая попытка разрешить эту проблему должна выходить за рамки фрейдовского подхода, поскольку ведет к обсуждению, пусть всегда неполному, базисного понятия человеческого существования, что и послужило фундаментом гуманистического психоанализа. Только на этом пути мы можем найти основания для сравнения психоанализа и дзен-буддизма.

  III. Природа блага - психическая эволюция человека

  Первым подходом к определению благоденствия будет следующий: это бытие в согласии с природой человека. Если рассматривать это утверждение не чисто формально, то возникает вопрос: что такое бытие в соответствии с условиями человеческого существования? Каковы эти условия?
  Человеческое существование ставит перед нами многие вопросы. Человек заброшен в этот мир независимо от его воли, он покидает его также не по своей воле. В противоположность животному, которое наделено инстинктами, «встроенными» механизмами адаптации к среде, и живет целиком в рамках природы, человек не имеет никакого подобного инстинктивного механизма. Он должен прожить свою жизнь, а не она им проживается. Человек пребывает в природе, и в то же время он трансцендирует за ее пределы. Он наделен самосознанием, он осознает себя как обособленное существо, что заставляет его чувствовать нестерпимое одиночество, потерянность, бессилие. Сам факт его рождения ставит проблему. В момент рождения человека жизнь задает ему вопрос, и он должен дать на него ответ, дать его каждым моментом своего существования. Не своим умом, не телом - отвечать должен он сом, личность, мыслящая и мечтающая, которая спит и ест, плачет и смеется, - целостный человек. Какой вопрос ставит перед ним жизнь? Его можно сформулировать так: как преодолеть страдание, закрытость, стыд, порожденные опытом обособленного бытия? Как найти
единство с самим собой, с другими людьми, с природой? Человек должен найти какой-то ответ, и даже безумие есть некий ответ - преодоление ужаса обособленности путем отбрасывания реальности, жизни в собственной скорлупе.
  Вопрос всегда один и тот же, ответы, могут быть разными, но сводятся они, по существу, к двум вариантам. Один состоит в преодолении обособленности и обретении единства посредством регрессии к состоянию, которое существовало до пробуждения самосознания, до его рождения. Другой ответ - это полное рождение, развитие самосознания, разума, способности любить - вплоть до выхода за пределы собственного эгоцентризма, достижения новой гармонии, нового единения с миром.
  Говоря о рождении человека, мы обычно имеем в виду физиологический акт, происходящий примерно через девять месяцев после зачатия. Не следует переоценивать значимость такого рождения. Через неделю после появления на свет ребенок по многим важным чертам более схож с плодом в материнском лоне, чем со взрослыми мужчиной или женщиной. Уникально здесь лишь то, что перерезана пуповина, что ребенок приступил к первой деятельности - дыханию. Всякий разрыв первичных связей с этих пор возможен ровно настолько, насколько он сопровождается подлинной деятельностью.
  Рождение - это не единичный акт, это процесс. Целью жизни является полное рождение, и как трагично, что большинство людей умирает, так и не родившись. Жить - значит ежеминутно рождаться. Смерть наступает с концом рождения. Физиологически наша клеточная система находится в процессе постоянного возрождения; психологически же большинство из нас в какой-то момент прекращают процесс рождения. Одни вообще являются мертворожденными: они живут физиологически, тогда как умственно стремятся к возвращению в лоно, в землю, в темноту смерти. Они безумны или почти безумны. Многие другие идут по пути жизни дальше. Но они не в состоянии целиком перерезать пуповину, они симбиотически привязаны к матери, к отцу, к семье, расе, государству, статусу, деньгам, богам и т. д. Они так никогда и не становятся самими собой, а потому никогда не рождаются целиком[36 - Эволюция человека от фиксации на матери и отце вплоть до полной независимости и просветленности прекрасно описывается Мейстером Экхартом в «Книге Бенедикта»: «На первой ступени внутренний, или новый, человек, по словам Св. Августина, идет по следам добрых,
благочестивых людей. Он все еще дитя у материнской груди.На второй ступени он уже не слепо следует примеру добрых людей. Он горячо ищет здравого поучения, божьего совета, священной мудрости. Он поворачивается спиной к человеку и лицом к Богу: оставив колени матери, он улыбается своему Отцу небесному.На третьей ступени он все более удаляется от матери своей, все дальше отодвигается от груди ее. Он бежит от забот и отбрасывает страх. Теперь он может безнаказанно грубо и несправедливо обойтись со всяким, но в том не найдет удовлетворения. Ибо в своей любви к Богу он призван, обращен к свершению добрых дел: Бог крепко поместил его в радость, святость и любовь, и все неподобающее и чуждое Богу кажется ему поэтому ничтожным и мерзким.На четвертой ступени он все растет и укрепляется в любви, в Боге. Он всегда готов к борьбе, испытанию, к враждебности окружающих и страданию, причем по своей воле, охотно и радостно.На пятой ступени он пребывает в мире, наслаждается полнотой высшей и неизъяснимой мудрости.На шестой ступени он изменен и преображен вечной божественной природой. Он пришел к полному совершенству, и
в знании постоянства вещей и временной жизни он притягивается, переносится в образ Божий, делается сыном Божьим. Нет ступени дальше и выше. Тут вечный отдых и покой. Концом внутреннего и нового человека является жизнь вечная». (Цит. по: Meister Eckhart. The Book of Benedictus / Transl. by Evans C. de B. L, 1952. Т. II. P. 80 -81.)].
  Попытка регрессивного ответа на проблему существования может принимать различные формы. Все они несостоятельны и ведут к страданию. Единожды оторвавшись от дочеловеческого, райского единства с природой, человеку уже никогда не вернуться назад - два ангела с огненными мечами преграждают ему обратный путь. Только в смерти и в безумии может совершиться такой возврат, но не в жизни и не в здравом уме.
  Поиски регрессивного единства могут происходить на разных уровнях, которые одновременно являются различными степенями патологии и иррациональности. Человек может быть одержим страстью возвращения в материнское лоно, в мать сыру землю, в смерть. Если подобная страсть является всепоглощающей и ей нет противовеса, то итогом ее будет самоубийство или сумасшествие. Менее опасной и патологической формой регрессивного поиска единства является привязанность к материнской груди или твердой руке, к приказу отца. Различия между такими привязанностями и целями соответствуют различиям между типами личности. Остающийся у материнской груди - это вечно зависимый сосунок, испытывающий эйфорию, когда его любят, лелеют, защищают, когда им восхищаются и т. д., это дитя, переполняемое нестерпимой тревогой при малейшей угрозе отделения от любящей мамочки. Человек, зависимый от отцовского приказа, может проявлять немалую инициативу и быть активным, но всегда при одном условии - должен существовать авторитет, который отдает ему приказы и обладает оценивающей и наказующей властью. Другой формой регрессивной ориентации
является деструктивность, целью которой выступает преодоление обособленности в страсти к разрушению всего и вся. Это может проявляться как желание поглотить, включить в себя все вокруг, при котором мир в целом и каждая его часть воспринимаются как пища, либо просто как стремление уничтожать все, кроме одной вещи - самого себя. Имеется еще одна форма избавления от страданий, причиняемых обособленностью, - постепенное выстраивание собственного Я как со всех сторон укрепленной и несокрушимой «вещи». В этом случае человек воспринимает себя как свою собственность, свою силу, свой престиж, свой интеллект.
  Выход из рефессивного единства сопровождается постепенным преодолением нарциссизма. Ребенок вскоре после рождения даже не отдает себе отчета в реальности, существующей вне его, в смысле чувственного восприятия; он еще находится в неразрывном единстве с материнской грудью, в состоянии, предшествующем всякому делению на субъект и объект. Через какое-то время у каждого ребенка развивается способность к дифференциации, но лишь в самом очевидном смысле, как способность проводить различие между Я и не-Я. Однако в аффективном смысле полное взросление требует преодоления нарциссической позиции всезнания и всемогущества. Эта нарциссическая установка хорошо заметна в поведении детей и невротиков, с тем отличием между ними, что у первых она обычно осознается, тогда как у вторых бессознательна. Ребенок принимает реальность не такой, как она есть, но такой, как ему хочется. Он живет своими желаниями, его взгляд на мир соответствует его желанию. Если желаемое не удовлетворяется, он приходит в ярость, выражающую стремление насильственно изменить мир (посредством отца или матери) таким образом, чтобы тот
соответствовал его желанию. В случае нормального развития ребенка эта установка постепенно меняется на более зрелую - на осознание и принятие реальности, ее законов, а тем самым и ее необходимости. В случае невротической личности неизменно обнаруживается, что она к этому так и не приходит, сохраняя нарциссическую трактовку реальности. Невротик подгоняет реальность под свои идеи, а когда он понимает, что это ему не удается, то реагирует двояким образом - либо пытаясь совершить насилие над реальностью, дабы добиться ее соответствия своим желаниям (то есть осуществить нечто невозможное), либо всецело отдаваясь чувству бессилия от того, что невозможное неосуществимо. Понятие свободы, которым располагает такая личность, сознает она это или нет, есть понятие нарциссического всемогущества, в то время как представление о свободе развитой личности предполагает признание реальности и ее законов, деятельность с учетом этих законов, в соответствии с необходимостью, продуктивное соотнесение себя с миром и овладение им благодаря силам своего ума и чувства.
  Различные цели и пути их достижения изначально не представляют собой различных систем мышления. Это - различные способы бытия, различные ответы целостного человека на вопросы, поставленные перед ним жизнью. Подобные ответы мы находим в разных религиозных системах. В истории религии от первобытного каннибализма до дзен-буддизма род человеческий предложил лишь несколько ответов на вопрос о существовании, и каждый человек своей жизнью дает один из таких ответов, хотя обычно он не осознает, какой именно. В нашей западной культуре почти каждый думает, будто он дает ответ либо в духе христианской или иудейской религии, либо с точки зрения просвещенного атеизма. Но если бы мы могли осуществить своего рода рентгеноскопию ума, то обнаружили бы огромную массу поклонников каннибализма и тотемизма, немало идолопоклонников - и совсем немногих христиан, иудеев, буддистов, даосов. Религия есть формализованный и разработанный ответ на вопрос о человеческом существовании. Так как в ней мы принимаем этот ответ совместно с другими людьми в нашем сознании и посредством ритуала, то даже самая низменная религия вызывает
ощущение разумности и безопасности. Когда такого соучастия нет, когда регрессивные желания противостоят сознанию и требованиям существующей культуры, тайной индивидуальной «религией» оказывается невроз.
  Чтобы понять конкретно пациента - или любого человека вообще, - требуется установить его личный ответ на экзистенциальный вопрос, иными словами, его тайную индивидуальную религию, которой он отдает все свои силы и всю свою страсть. Большая часть того, что считается «психологическими проблемами», - лишь вторичные следствия базисного «ответа», а потому бесполезно «лечить» до того, как был понят этот базисный ответ - тайная, приватная религия.
  Возвратимся к вопросу о благоденствии - как определить его в свете сказанного выше? Благоденствие - это состояние, когда достигнуто полное развитие разума, причем не только в смысле здравого интеллекта, но уловления вещей, «позволяющего им быть, как они есть», говоря словами Хайдеггера. Благоденствие возможно лишь настолько, насколько преодолен нарциссизм, по мере достижения открытости, чувствительности, пробужденности, пустоты (в смысле дзен-буддизма). Благоденствие означает полную аффективную соотнесенность человека с природой, преодоление обособленности и отчуждения, обретение опыта единения со всем существующим. Вместе с тем этот опыт предполагает осознание себя самого как отдельного сущего, как Я, индивидуальности. Благоденствие означает, что человек прошел весь процесс рождения до конца, стал тем, кем он потенциально является, обрел полную способность к радости и печали, иначе говоря, достиг состояния совершенного бодрствования, пробудившись из той полудремы, в которой живет средняя личность. Это состояние можно определить также как творческое существование. Человек всем своим существом, как
целостная, реальная личность, отзывается, отвечает, реагирует на все сущее - на себя самого, на других людей, - на реальность всего и всех, как они суть сами по себе. И в этом акте подлинного ответа заключается сфера творчества, видения мира как он есть, а также и как моего мира, то есть созданного и преображенного моим творческим уловлением, который перестает быть чуждым миром «где-то там» и становится моим миром. Наконец, благоденствие означает выход за пределы собственного Я, отказ от алчности, прекращение попыток охраны и возвеличивания Я. Свою самость нужно испытывать в акте бытия, а не владения, сохранения, защиты, использования.
  Выше я попытался провести параллели в развитии индивида и истории религий. Поскольку в данной работе речь идет об отношении психоанализа к дзен-буддизму, необходимо рассмотреть по крайней мере некоторые психологические аспекты религиозного развития.
  Я говорил, что человек задает вопрос самим фактом своего существования, что это вопрос, возникающий из его внутренней противоречивости, которая заключается в том, что человек одновременно и остается природным существом, и выходит за пределы природы уже благодаря тому факту, что он есть осознающая себя саму жизнь. «Религиозным» является каждый человек, вслушивающийся в поставленный перед ним вопрос, каждый, для кого ответ на него стал делом «предельной заботы», поглощающей не только его мысли, но все его существо. Все системы, стремящиеся дать такой ответ, научить, передать его другим, представляют собой «религии». С другой стороны, всякий человек и любая культура, которые глухи к экзистенциальным вопросам, являются иррелигиозными. Нет лучшего примера экзистенциальной глухоты, чем мы сами, люди XX века. Мы стараемся обойти этот вопрос, заботясь о собственности, престиже, власти, производстве, развлечении, наконец, пытаясь позабыть, что мы (что Я) существуем. И не столь важно, как часто человек думает о Боге или ходит в церковь, глубока ли его вера в религиозные идеи, если сам он, целостный человек,
глух к вопросу существования, если у него нет ответа. Тогда он отбывает отпущенный ему срок, живет и умирает наподобие миллиона тех вещей, которые им производятся. Он думает о Боге, вместо того чтобы чувствовать бытие Бога.
  Нет нужды искать в религиях нечто всем им общее, кроме заботы о каком-то ответе на экзистенциальный вопрос. Пока речь идет о содержании религии, такое единство просто отсутствует. В противоположность этому, есть два фундаментально противостоящих друг другу ответа, о которых мы говорили выше, рассуждая об индивиде. Один ответ означает возврат к дочеловеческому, предсознательному существованию, избавление от разума, превращение в животное - и тем самым единение с природой. Формы выражения этого желания многообразны. На одном полюсе мы находим явления, которые наблюдались в тайных германских обществах «берсерков» (буквально «медвежьи рубахи»), отождествлявших себя с медведем, когда юноша должен был «преосуществить свою человечность в припадке агрессивной и ужасающей ярости, превращавшем его в хищное животное»[37 - Eliade M. Birth and Rebirth. N.Y., 1958. P. 84.]. Очевидно, что эта склонность к возврату в дочеловеческое единение с природой никак не ограничивается первобытными обществами, достаточно провести параллель между «медвежьерубашечниками» и «коричневорубашечниками» Гитлера. Хотя значительную
часть сторонников национал-социалистической партии составляли светские, карьеристски настроенные, безжалостные и рвущиеся к власти политиканы, юнкеры, генералы, предприниматели и бюрократы, ядром ее был триумвират Гитлера, Гиммлера и Геббельса, а они, по существу, не отличались от первобытных «медвежьих рубах», движимых «священной» яростью и стремлением к разрушению как предельному осуществлению их религии. Эти «медвежьи рубахи» XX века, возродив легенды о «ритуальных убийствах» у евреев, тем самым просто проецировали на них одно из глубочайших своих желаний - ритуального убийства. Они ритуально убивали сначала евреев, затем представителей других народов, а затем и самих немцев, пока наконец не убили своих жен и детей, себя самих в завершающем ритуале тотального разрушения.
  Имеется много других, не столь архаичных форм религии, устремленных к дочеловеческому слиянию с природой. Они обнаруживаются в культах племен, отождествляющих себя с тотемным животным, в религиозных системах, где поклоняются деревьям, озерам, пещерам и т. д., в оргиастических культах, направленных на погашение сознания, разума и совести. Во всех этих религиях священно то, что способствует преосуществлению в дочеловеческую часть природы. «Святыми» являются те, кто зашел дальше других по пути к этой цели (например, шаманы).
  Другой полюс религии представлен всеми теми учениями, которые пытаются ответить на экзистенциальный вопрос полным рождением из дочеловеческого, развитием специфических для человека потенций - разума и любви. Это поиск новой гармонии между человеком и природой, а также между человеком и человеком. Хотя попытки такого рода можно обнаружить уже в сравнительно примитивных обществах, великий водораздел для всего человечества пролегает в период, длившийся примерно с 2000 года до рождества Христова по начало нашей эры. Даосизм и буддизм на Дальнем Востоке, религиозная революция Эхнатона в Египте, религия Заратустры в Персии, Моисея в Палестине, Кецалькоатля в Мексике[38 - См.: Sijoamte L. Burning Waters. L, 1957.] дают представление о повороте, совершенном человечеством.
  Во всех этих религиях поиск единства означает не регрессивное тождество с природой, обретаемое посредством возврата в доиндивидуальную, предсознательную гармонию рая. Это единение на новом уровне, достижимом лишь после того, как человек испытал свою обособленность, прошел через стадию отчуждения от себя самого и от мира, а тем самым сделался полностью рожденным. Новое единение является предпосылкой совершенного развития человеческого разума, который уже не служит для человека той границей, что отделяет его от непосредственного, интуитивного постижения реальности. Есть много символов этой новой цели, лежащей впереди, а не позади: Дао, Нирвана, Просветление, Благо, Бог. Различия между этими символами обусловлены социальными и культурными особенностями, существовавшими во время возникновения символов в тех странах, где они появлялись. В западной традиции для этой «цели» был избран символ авторитарной фигуры верховного правителя, великого племенного вождя. Но уже в ветхозаветные времена эта фигура постепенно изменяется и из действующего по своему произволу властителя превращается в правителя, связанного
с человеком договором, содержащим определенные обещания. В книгах пророков целью становится новая гармония между человеком и природой в мессианское время; в христианстве манифестацией Бога делается человек; в философии Маймонида, как и в мистицизме, почти совсем исчезают антропоморфные и авторитарные элементы, хотя в своих народных формах западные религии почти не изменились.
  Общим для иудео-христианства и дзен-буддизма является сознание того, что я должен отказаться от своей «воли» (в смысле своевольного хотения насиловать, править, душить мир во мне и вне меня), чтобы целиком открыться миру, пробудиться, ожить. В терминологии дзен-буддизма это часто именуется «опустошением», которое не означает чего-либо отрицательного, но лишь открытость приятия. В христианской терминологии об этом нередко говорят как об «убиении своей и принятии божьей воли». Разница между христианством и буддизмом здесь невелика - в основе двух различных формулировок лежит один и тот же опыт. Однако, пока речь идет о популярной интерпретации, христианская формулировка означает, что решения принимаются не самим человеком, что они отданы в руки всемогущему и всезнающему отцу, наблюдающему за человеком и знающему, в чем его благо. Понятно, что такой опыт делает человека не открытым и отвечающим, но повинующимся и послушным. Следовать божьей воле в смысле истинного отказа от эгоизма лучше, когда нет понятия Бога. Парадоксальным образом я воистину следую божьей воле, когда забываю о Боге. Концепция
пустоты в дзен-буддизме предполагает истину оставления своеволия, но без опасной регрессии к идолопоклонству, предполагающему отца-помощника.

  IV. Природа сознания, репрессия и де-репрессия

  В предшествующем разделе я попытался очертить те идеи человека и человеческого существования, которые лежат в основе «гуманистического» психоанализа. Он разделяет их со всеми другими гуманистическими философскими и религиозными учениями. Теперь нам следует рассмотреть специфический подход психоанализа к решению поставленных им целей.
  Самым характерным элементом психоаналитического подхода, конечно, является стремление сделать бессознательное сознательным, либо, говоря словами Фрейда, превратить Оно в Я. Но эта формула не так проста, как кажется. Сразу возникают вопросы: что такое бессознательное? Что такое репрессия? Как бессознательное делается сознательным? Если это происходит, то каков результат?
  Прежде всего, следует учесть, что термины «сознательное» и «бессознательное» используются в нескольких различных значениях. В одном из них, которое можно назвать функциональным, «сознательное» и «бессознательное» относятся к субъективному состоянию индивида. Говоря, что он осознает то или иное психическое содержание, мы имеем в виду, что он отдает себе отчет в своих аффектах, желаниях, суждениях и т. д. Бессознательное в том же смысле относится к состояниям, в которых личность не отдает себе отчета в своем внутреннем опыте. Если бы индивид вообще не имел представления ни о каком, своем опыте, включая сенсорный, то он был бы подобен личности, которая является бессознательной. Говоря, что личность осознает какие-либо аффекты и т. п., - имеют в виду то, что она сознательна в той мере, в какой речь идет об этих аффектах. Бессознательность каких-либо аффектов означает, что человек их не осознает. Следует помнить, что «бессознательное» относится не к отсутствию каких-то импульсов, чувств, страхов и т. п., но лишь к отсутствию отчета в этих побуждениях.
  От функционального значения терминов «сознательное» и «бессознательное» совершенно отличается другое, связанное с определенной топикой и локализацией содержания этих понятий. Здесь «сознание» есть одна часть личности со своим специфическим содержанием, а «бессознательное» представляет собой другую часть с иным специфическим содержанием. Для Фрейда бессознательное было по сути своей местом обитания иррационального. У Юнга все переворачивается: в бессознательном пребывают глубочайшие источники мудрости, тогда как сознание является интеллектуальной частью личности. С этой точки зрения бессознательное представляет собой нечто вроде подвала дома, где скапливается все, чему нет места в верхней надстройке. У Фрейда этот подвал содержит в основном человеческие пороки, у Юнга - по преимуществу человеческую мудрость.
  Как подчеркивал Г. С. Салливан, использование понятия «бессознательное» в смысле некоего места является неудовлетворительным и в значительной мере бессодержательным образом психических фактов. Я мог бы добавить, что предпочтение, отдаваемое такому - скорее субстанциальному, нежели функциональному - представлению, соответствует общей тенденции современной западной культуры: воспринимать все в терминах вещей, которые мы имеем, а не в терминах бытия. Мы имеем проблему тревоги, имеем бессонницу, имеем депрессию, имеем психоаналитика, подобно тому как мы имеем автомобиль, дом или ребенка. В этом же духе мы имеем «бессознательное». Не случайно многие употребляют вместо «бессознательного» слово «подсознательное». Причина тут очевидна: «подсознательное» лучше подходит для локализации. Я могу сказать, что я «бессознателен» в отношении чего-либо, но я не могу сказать, что я «подсознателен» по этому поводу.
  Понятие «сознание» используется еще в одном значении, которое иногда приводит к путанице. Сознательное отождествляется с интеллектуальной рефлексией, тогда как бессознательное рассматривается как нерефлективный опыт. Конечно, такое употребление терминов «сознание» и «бессознательное» не вызывает возражений, если только оно самым четким образом отличается от первых двух значений. Тем не менее оно не кажется мне удачным: интеллектуальная рефлексия, разумеется, всегда сознательна, но далеко не все осознаваемое представляет собой рефлексию интеллекта. Глядя на определенного человека, я отдаю себе отчет как в том, каков он, так и в моем отношении к нему; но это осознание будет тождественно интеллектуальной рефлексии лишь в том случае, если я отделил себя от данного человека в субъект-объектном отношении. Равным образом дыхание, которое я осознаю, означает нечто иное в сравнении с моим размышлением о моем дыхании. На деле, стоит мне начать думать о моем дыхании, как я уже не отдаю себе в нем отчета. То же самое можно сказать о всех актах, посредством которых я соотношу себя с миром. Об этом несколько слов
ниже.
  Решив говорить о бессознательном и сознательном скорее как о состояниях, в которых человек отдает или не отдает себе отчет, чем как о «частях» личности либо каком-то специфическом содержании, мы должны теперь рассмотреть вопрос о том, что препятствует осознанию нашего опыта. Иначе говоря, почему он не становится сознательным.
  Но перед тем как обратиться к этой теме, нужно сначала ответить еще на один вопрос. В психоаналитическом контексте предполагается, что сознание наделено большей ценностью, чем бессознательное. Но если бы это было так, то зачем нам надо было бы стремиться к расширению сферы сознания? Напротив, практически очевидно, что сознание, как таковое, не обладает особой ценностью. Подавляющая доля того, что содержится в сознании людей, - фикции, обман, бред. В основном это объясняется не столько тем, что люди не способны видеть истину, сколько социальными причинами. На протяжении большей части человеческой истории (за исключением некоторых первобытных обществ) незначительнее меньшинство правило и эксплуатировало большинство своих собратьев. Для этого меньшинство обычно прибегало к силе, но одной силы недостаточно. Большинство должно было принимать эксплуатацию по доброй воле, а это возможно лишь в том случае, если сознание людей заполнялось всякого рода ложью, фикциями, оправдывающими и объясняющими приемлемость власти меньшинства. Но это не единственная причина того факта, что в сознании людей большинство
представлений о самих себе, других людях, обществе являются фикциями. В своем историческом развитии каждое общество, стремясь к выживанию, становится заложником той определенной формы, в которой оно развивалось, а потому в угоду самосохранению игнорирует более широкие цели, общие для всех людей. Такое противоречие между социальным и универсальным ведет также к производству (по всей социальной шкале) всякого рода фикций и иллюзий, функцией которых является отрицание и рационализация дихотомии между общечеловеческими целями и целями данного общества.
  Поэтому мы можем сказать, что содержание сознания по большей части представляет собой фикции и галлюцинации, тогда как реальность в нем как раз отсутствует. Сознание само по себе не есть нечто желаемое. Лишь там, где скрытая реальность (то есть бессознательная) открывается и потому перестает быть скрытой (то есть становится сознательной), достигается нечто, обладающее ценностью. Мы еще вернемся к этому вопросу. Сейчас я хотел бы подчеркнуть, что наше сознание по большей части есть «ложное сознание», причем фиктивными и нереальными понятиями его заполняет главным образом общество.[39 - Значительным стимулом для моих размышлений послужило личное общение с доктором Уильямом Вольфом, особенно обсуждение проблемы нейрологического базиса сознания.]
  Но общество действует не только путем вливания фикций в наше сознание. Оно также препятствует осознанию реальности. Это прямо ведет нас к центральной проблеме: как осуществляется репрессия, откуда берется бессознательное.
  Животное наделено сознанием окружающих его вещей. Используя терминологию Р. М. Бака, мы можем назвать его «простым сознанием». Структура человеческого мозга, большего по размеру и более сложного, чем у животного, позволяет выйти за пределы этого простого сознания и является фундаментом самосознания, осознания себя как субъекта опыта. Возможно, как раз в силу своей значительной сложности этот процесс осознания у человека может происходить несколькими способами, и, для того чтобы какой-либо опыт был осознан, он должен быть понят в тех категориях, на которых строится сознательное мышление. Одни из этих категорий, например пространство и время, могут быть универсальными, то есть представлять собой общие для всех людей категории восприятия. Другие категории (как, например, причинность) могут быть значимы для многих, но не для всех форм сознательного восприятия. Имеются категории еще меньшей общности, различающиеся от культуры к культуре. Как бы то ни было, опыт может осознаваться только при том условии, что он воспринимается и упорядочивается в рамках концептуальной системы и соотносится с ее
категориями[40 - Та же мысль развивается Э. Шахтелем в блестящей статье по поводу детской амнезии «Память и амнезия у детей» (см.: Schachtel E. Memory and Childhood Amnesia // Psychiatry. 1947. Vol. X. № 1). Как указывает само заглавие его статьи, для него интерес представляет специфическая проблема детской амнезии, различия между категориями («схемами»), используемыми детьми и взрослыми. Он приходит к выводу, что «несопоставимость опыта раннего детства с категориями и организацией памяти взрослого человека в значительной степени объясняется… конвенциализацией памяти взрослого человека». Мне кажется, что сказанное по поводу детской и взрослой памяти совершенно верно, но используемые категории различны не только у детей и взрослых, но и у людей различных культур. Более того, проблема касается не только памяти, но и сознания вообще.]. Сама эта система является результатом социальной эволюции. Каждое общество посредством своей жизненной практики и свойственных ему способов чувствования, восприятия, соотнесения себя с миром вырабатывает систему категорий, которые определяют формы осознания. Эта система
определяет формы сознания и действует наподобие социально обусловленного фильтра. Опыт не доходит до сознания, если не может проникнуть сквозь такой фильтр.
  В таком случае вопрос можно конкретизировать следующим образом: как работает этот «социальный фильтр», почему сквозь него проходит один опыт, тогда как другой не доходит до сознания?
  Прежде всего нужно иметь в виду, что значительная часть опыта трудна для осознанного восприятия. По-видимому, наиболее легким для восприятия физическим опытом является боль; легко воспринимаются также сексуальное влечение, голод и т. д. Совершенно очевидно, что легкий доступ к сознанию имеют ощущения, связанные с самосохранением индивида или группы. Но там, где речь идет о более тонком или сложном опыте, скажем о «созерцании бутона розы ранним утром, с каплей росы на нем, пока воздух еще прохладен, когда восходит солнце и поют птицы», то этот опыт, легко входящий в поле сознания в некоторых культурах (например, в Японии), как правило, остается неосознанным в современной западной культуре как недостаточно «важный», не «событийный» - он не замечается. То, осознается тонкий аффективный опыт или нет, зависит от степени его культивации в данной культуре. Имеется множество аффективных переживаний, для которых в одном языке нет подходящих слов, тогда как другой язык богат словами, выражающими такие чувства. В английском языке одно слово «love» покрывает область опыта от симпатии до эротической страсти -
даже вплоть до братской или материнской любви. В языке, который не имеет различных слов для выражения разных аффективных переживаний, почти невозможно довести опыт до сознания. Вообще говоря, опыт редко входит в поле сознания, если он бессловесен.
  Но это лишь одна сторона фильтрующей функции языка. Языки различаются не только разнообразием слов, используемых для обозначения определенных аффективных переживаний, но также своим синтаксисом, грамматикой, корневыми значениями слов. Язык содержит в себе целостное отношение к жизни, это как бы застывшее выражение определенного опыта жизни[41 - См. внесшие большой вклад в разработку этой темы работы Бенджамина Уорфа: Wharf В. Collected Papers on Metalmgulstics. Washington, 1952.].
  Приведу несколько примеров. Существуют языки, в которых глагольная форма «идет дождь» по-разному спрягается в зависимости от того, говорю ли я это потому, что нахожусь на открытом месте и вымок, либо вижу дождь из моей хижины, либо кто то сказал мне об этом. Совершенно очевидно, что ударение, которое делается в языке на том или ином источнике опыта (в данном случае на факте дождя), оказывает глубокое воздействие на способ переживания факта. (Например, в нашей современной культуре подчеркивается чисто интеллектуальная сторона познания, а потому почти не проводится различия между модальностями моего знания факта - получено ли оно непосредственно, опосредованно, или же я знаю об этом факте понаслышке.) В древнееврейском языке главным принципом спряжения является определение полной (совершенной) или неполной (несовершенной) формы деятельности, тогда как временной аспект - совершалось ли действие в прошлом, настоящем, будущем - вторичен по своему выражению. В латинском оба принципа (время и совершенная-несовершенная форма) выступают рядом, тогда как в английском ориентация в основном на время. Само собой
разумеется, такое различие в спряжении выражает и различие в опыте[42 - Значимость таких различий становится вполне понятной в английских и немецких переводах Ветхого Завета: там, где в древнееврейском тексте для передачи эмоционального опыта, вроде любви в смысле «я целиком поглощен любовью», используется перфект, переводчик ошибочно пишет «я любил».].
  Еще один пример дает различное употребление глаголов и существительных в различных языках либо даже среди людей, говорящих на одном языке. Существительное относится к «вещи», глагол - к действию. Все большее число людей предпочитает мыслить в терминах обладания вещами, а не бытия или действия; поэтому они предпочитают существительные глаголам.
  Словарным запасом, грамматикой, синтаксисом, всем тем духом, который в нем кристаллизуется, язык определяет характер нашего опыта, то, какой опыт входит в поле сознания.
  Вторым аспектом действия фильтра является логика, направляющая мышление людей данной культуры. Подобно тому как в большинстве своем люди считают, что их язык «естественный», а другие языки лишь выражают то же самое другими словами. Точно так же они полагают, что правила, определяющие их мышление, естественны и универсальны и алогичное в одной культурной системе будет алогичным и в другой, поскольку вступает в конфликт с «естественной» логикой. Хорошим примером может служить различие между аристотелевской логикой и логикой парадоксальной.
  Аристотелевская логика базируется на законе тождества, утверждающего «А есть А», законе непротиворечия («А не есть не-А») и законе исключенного третьего (А не может быть А и не-А одновременно; либо А, либо не-А). Аристотель утверждает: «Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении… это, конечно, самое достоверное из всех начал»[43 - Аристотель. Метафизика. Кн. IV. 1005Ь, 20.].
  Логике Аристотеля противостоит так называемая парадоксальная логика, которая предполагает, что А и не-А не исключают друг друга как предикаты X. Парадоксальная логика господствовала в китайской и индийской мысли, в философии Гераклита, а затем под именем диалектики у Гегеля и Маркса. Общий принцип логики парадокса ясно описан у Лао-цзы: «В точности верные слова кажутся парадоксом»[44 - Lao-Tse. The Tao Teh King. The Sacred Books of the East / Ed. by P. Max Mailer. L, 1927. Vol. 39. P. 120.]. А также Чжуан-цзы: «То, что одно - одно. То, что не одно - тоже одно».
  Пока личность живет в культуре, в которой не ставится под сомнение аристотелевская логика, чрезвычайно трудно, если не невозможно, осознавать противоречащий этой логике опыт, который для нее является бессмысленным. Хорошим тому примером может служить термин «амбивалентность», введенный Фрейдом для передачи одновременного переживания любви и ненависти к одному и тому же лицу и в то же самое время. Этот вполне «логичный» с точки зрения парадоксальной логики опыт не имеет смысла с точки зрения аристотелевской логики. Поэтому большинству людей необычайно сложно осознавать амбивалентные чувства. Если они отдают себе отчет в любви, то безотчетна ненависть - так как было бы в высшей степени нелепо иметь два противоположных чувства одновременно к одному и тому же лицу[45 - См. более подробный разбор этой проблемы в: Fromm E. The Art of Loving. N.Y., 1956. P. 72].
  Третьим аспектом работы фильтра, помимо языка и логики, является содержание опыта. Каждое общество исключает определенные мысли и чувства, не дает им выразиться. Имеются вещи, которые не только «не делаются», но даже и «не думаются». В воинственном племени, члены которого живут убийством и грабежом других племен, может родиться индивид, чувствующий отвращение к убийству и разбою. Но крайне маловероятно, что это чувство дойдет до его сознания, поскольку оно не совпадало бы с чувствами всего племени; осознание такого несовместимого с общепринятыми нормами чувства означало бы для отступника угрозу полной изоляции и остракизма. Поэтому у индивида с подобным чувством отвращения вполне может развиться психосоматический симптом типа рвоты, замещающий чувство отвращения и препятствующий его осознанию.
  Противоположной будет ситуация жителя мирного сельского племени, у которого сильны импульсы к убийству и разбою, направленные на членов других групп. Вероятно, он также не позволит самому себе осознать эти побуждения, но вместо них у него разовьется какой-то определенный симптом - возможно, интенсивное чувство страха. Приведу еще один пример. Наверное, есть немало владельцев лавок в наших больших городах, которые сталкиваются с посетителями, испытывающими нужду, скажем, в одежде, но у которых нет денег на покупку даже самых дешевых вещей. Среди лавочников найдется какое-то число тех, кто наделен естественным человеческим стремлением - отдать костюм покупателю за ту цену, которую тот может заплатить. Но многие ли из них могут позволить себе осознание подобного стремления? Думаю, что очень немногие. Большинство будет подавлять его, и мы без труда обнаружим у них либо известную агрессивность по отношению к посетителям, скрывающую бессознательный импульс, либо сновидения, которые его выражают.
  Тезис о наличии несовместимого с социально допустимыми нормами содержания психики, которому закрыт вход в царство сознания, ставит два вопроса. Почему некое содержание опыта несовместимо с данным обществом? Более того, почему индивид так боится отдать себе отчет в подобном запретном содержании опыта?
  Отвечая на первый вопрос, я должен обратиться к понятию «социального характера». Для того чтобы выжить, любое общество формирует характер своих членов таким образом, чтобы они хотели делать то, что они должны делать: выполняемая ими социальная функция должна быть интериоризирована, превращена в нечто, ощущаемое как влечение к действию, а не просто обязанность. Общество не может допустить какое-либо отклонение от образцов, поскольку стоит социальному характеру утратить свою цельность и жесткость, как многие индивиды перестанут действовать так, как от них того ожидают. А это представляет угрозу для выживания общества в данной его форме. Конечно, общества различаются по своей жестокости, ригидности, с которой они навязывают свойственный им социальный характер и табу, его охраняющие. Но табу, нарушение которых ведет к остракизму, имеются во всех обществах.
  Второй вопрос заключается в том, почему индивиды настолько боятся этой угрозы остракизма, что не позволяют себе даже осознать «запретные» побуждения. Для ответа на этот вопрос мне следует сослаться на те работы, в которых эта тема получила более полное развитие[46 - См. рассмотрение этой проблемы в моих книгах «Бегство от свободы» и «Здоровое общество» (Fromm E. Escape from Freedom. N.Y., 1941; Fromm E. The Sane Society. N.Y., 1955).]. Коротко говоря, индивид, если только он не впал в безумие, должен так или иначе соотносить себя с другими людьми. Полный разрыв отношений приводит его на грань сумасшествия. В той мере, в какой он является животным, индивид более всего боится смерти, тогда как в той мере, в какой он является человеком, он более всего боится полного одиночества. Этот страх, а не страх кастрации, как то предполагал Фрейд, служит эффективным средством, не допускающим до сознания запретные чувства и мысли.
  Таким образом, мы приходим к выводу о социальной обусловленности сознания и бессознательного. Я отдаю себе отчет во всех дозволенных чувствах и мыслях, беспрепятственно проходящих через тройной фильтр социально обусловленных языка логики и табу (социального характера). Переживания, которые не проникают сквозь фильтр, остаются безотчетными, то есть бессознательными[47 - Этот анализ сознания приводит к тому же самому выводу, который Карл Маркс в предисловии к «Критике политической экономии» сформулировал следующим образом: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» (см: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 6).].
  Нужно сделать два уточнения в связи с тем акцентом, который мы ставим на социальной природе бессознательного. Первое из них совершенно очевидно: помимо социальных табу существуют индивидуальные их вариации в разных семьях. Ребенок боится, что родители «покинут» его в том случае, если он осознает опыт, который они лично для себя считают табуированным. Поэтому в дополнение к нормальной для данного общества репрессии им подавляются и те чувства, которые не проходят через семейный фильтр. С другой стороны, более открытые миру родители, наделенные меньшей «репрессивностью», делают посредством своего влияния социальный фильтр (и Сверх-Я) менее жестким и менее непроницаемым.
  Второе уточнение относится к более сложному феномену. Мы подавляем не только те стремления, которые несовместимы с социальными образцами мышления. Мы также склонны к репрессии стремлений, несовместимых с принципом организации и роста целостного человеческого существования, с «человеческой совестью» - с тем голосом, который представляет интересы полного развития нашей личности.
  Деструктивные импульсы или побуждения к возврату в материнское лоно, к смерти, стремление поедать тех, кто мне близок, - все эти и многие другие побуждения могут совпадать или не совпадать с социальным характером. Но они ни при каких обстоятельствах не совпадают с внутренними целями эволюции человеческой природы. Нормально, когда ребенок хочет, чтобы его кормили с ложки - это соответствует той стадии эволюции, на которой он находится. Если те же стремления обнаруживаются у взрослого, то он болен. А так как такой индивид зависим не только от прошлого, но и от внутренне присущей ему цели, то он ощущает раскол между тем, что он есть, и тем, чем ему следовало бы быть. «Следовало» употребляется здесь не в моральном смысле, не как приказание, но в смысле имманентных целей эволюции, присущих ему точно так же, как его физический облик, цвет глаз и иные черты, «записанные» в его хромосомах.
  Если человек утрачивает контакт со своей социальной группой, он опасается полной изоляции и в силу этого страха не решается мыслить «немыслимое». Но он страшится также отрыва от той человечности, которая находится внутри его и представлена его совестью. Стать совершенно бесчеловечным тоже страшно, хотя, как показывают свидетельства истории, это менее страшно, чем пойти на социальную изоляцию в обществе, которое приняло бесчеловечные нормы поведения. Чем ближе общество к гуманным нормам жизни, тем меньше конфликт между социальным остракизмом и разрывом с человечностью. Чем больше конфликт между социальными и общечеловеческими целями, тем более разрывается индивид между двумя опасными полюсами изолированности. Чем выше уровень солидарности с общечеловеческими началами, достигнутый благодаря интеллектуальному и духовному развитию личности, тем легче ей выносить социальный остракизм, и наоборот. Способность действовать по совести зависит от степени преодоления границ собственного общества, от того, насколько человек стал гражданином мира, «космополитом».
  Индивид не может позволить себе мыслей и чувств, которые несовместимы с образцами его культуры, а потому он склонен их подавлять. Говоря формально, то, что окажется бессознательным, а что сознательным (помимо индивидуальных, обусловленных семьей элементов и влияния человеческой совести), зависит от структуры общества и образцов мышления и чувствования. Невозможны никакие обобщения относительно содержания бессознательного. Одно утверждение мы можем сделать: содержание бессознательного всегда представляет целостного человека, со всеми его потенциальными устремлениями к свету и тьме. Оно всегда содержит в себе основание для различных ответов, которые человек способен дать на экзистенциальный вопрос. В предельном случае наиболее регрессивных культур, возвращающих человека к животному существованию, в сознании будут преобладать соответствующие ему желания, тогда как всякое стремление подняться выше этого уровня будет подавляться. В культуре, которая перешла от регрессивных целей к духовно-прогрессивным, представляющие тьму силы бессознательны. Но в любой культуре индивид наделен всем спектром потенций: в
нем жив древний человек, хищник, каннибал, идолопоклонник, но он также обладает способностью любить, быть разумным и справедливым. Содержание бессознательного поэтому не является добрым или злым, рациональным или иррациональным - и то и другое присутствует в нем одновременно, в нем живо все человеческое. Бессознательное - это целостный человек, за исключением той его части, что соответствует обществу, в котором он живет. Сознание представляет общественного человека, вторичные ограничения, обусловленные исторической ситуацией, в которую он заброшен. Бессознательное - универсального человека, целостного человека, укорененного в Космосе. Оно содержит в себе и растение, и животное, и дух; представляет и давнее прошлое, зарю человеческого существования, и будущее - тот день, когда человек станет полностью человечным, когда вся природа будет гуманизирована, а человек «натурализован».
  Что в соответствии с нашим определением сознания и бессознательного значит сделать бессознательное сознательным, осуществить де-репрессию?
  У Фрейда функция такого осознания бессознательного была ограниченной, прежде всего потому, что бессознательное считалось состоящим в основном из подавленных инстинктивных влечений, несовместимых с цивилизованной жизнью. Он имел дело с такими единичными инстинктивными желаниями, как инцестуозные импульсы, боязнь кастрации, зависть к пенису и т. д. По его предположению, эти импульсы подавлялись на протяжении индивидуальной истории отдельной личности, и осознание подавленного побуждения должно было вести к господству над ним победоносного Я. Но стоит нам освободиться от ограниченности фрейдовской концепции бессознательного и занять иную позицию, о которой я говорил выше, как тут же цель Фрейда - трансформация бессознательного в сознательное (Оно в Я) - приобретает более широкое и глубокое значение. Осознание бессознательного превращает отвлеченную идею универсальности человека в живой опыт такой универсальности; это - практическая реализация гуманизма.
  Фрейд ясно видел, как репрессия проникает в восприятие личностью реальности, как снятие репрессии ведет к переоценке реальности. Он именовал искажающее воздействие бессознательных стремлений «переносом». Г. С. Салливан позже назвал тот же феномен «паратаксическим искажением». Фрейд обнаружил - первоначально это проявилось в отношении пациента к аналитику, - что пациент видит аналитика не таким, каков он есть, но проецирует на него свои (пациента) ожидания, желания и тревоги, сформированные детским опытом общения со значимыми для него личностями. Только соприкоснувшись со своим бессознательным, пациент может преодолеть порожденные им самим искажения и увидеть аналитика - так же как и своего отца и свою мать, - таким, как он есть на самом деле.
  Фрейд открыл тот факт, что мы воспринимаем реальность в искаженном свете. Мы полагаем, будто видим другую личность такой, как она есть, а на самом деле видим нашу проекцию образа этой личности - и не осознаем этого. Фрейд заметил не только искажение, обусловленное переносом, но и многие другие искажающие воздействия подавления, Поскольку индивиду неизвестны побуждающие мотивы его поведения, он - вопреки своему сознательному мышлению, представляющему требования социальной реальности, - может проецировать на другого человека собственные бессознательные стремления. Поэтому он не видит этих стремлений у себя, зато с негодованием находит их у другого («проекция»). Либо он изобретает рациональные обоснования тем импульсам, которые имеют совсем не рациональный источник. Эти рассуждения, выступающие в качестве псевдообъяснений для подлинных, бессознательных мотивов, Фрейд называл рационолиэсщцями. Независимо от того, имеем ли мы дело с переносом, проекцией или рационализацией, большая часть осознаваемого человеком носит фиктивный характер, тогда как подавленное им (то есть бессознательное) - реальный.
  Принимая во внимание описанное выше влияние общества, сводящее на нет реальность, а также то, что было сказано о более широком понятии бессознательного, мы подходим к новому пониманию отношения сознание - бессознательное. Думая, что он бодрствует, средний человек на деле наполовину спит. Под этим «наполовину спит» я подразумеваю то, что его контакт с реальностью является избирательным: большая часть того, что он считает реальностью (внешней или внутренней), представляет собой набор фикций и умственных конструкций. Он осознает реальность ровно настолько, насколько это необходимо для его социального функционирования, своих собратьев - пока есть нужда в кооперации. Он осознает материальную и общественную реальность по мере своей нужды в том, чтобы откликаться на нее и ею манипулировать. Он отдает себе отчет в реальности настолько, насколько это требует цель выживания. (В состоянии сна внешняя реальность не осознается, но ее восприятие тут же вновь появляется, если в том есть нужда; в случае безумия полного сознания внешней реальности нет и оно не возникает даже при самой настоятельной потребности.)
Сознание взрослого человека по большей части является «ложным сознанием», состоящим из фикций и иллюзий; реальность не осознается. Поэтому мы различаем актуальное и потенциальное сознание личности. Актуально осознаются в основном фикции; потенциально может возникнуть осознание тех реальностей, которые лежат за фикциями.
  Из этих предпосылок следует, что в бессознательном можно отметить еще один аспект. Поскольку сознание представляет лишь незначительную часть социально сформированного опыта, а бессознательное выражает (в подавленном состоянии) богатство и глубину универсального человека, постольку Я как вторичная, социальная личность отделено от Я как целостной человеческой личности. Я чужд самому себе, и всякий другой, посторонний мне человек. Я оторван от широкой области человеческого опыта, я остаюсь фрагментом человека, калекой, ощущающим лишь малую часть того, что реально во мне и что реально в других.
  До сих пор мы говорили только об искажающей функции репрессии. Другой стороной последней, которая ведет не к искажению, но к тому, что опыт делается нереальным, является интеллектуализация, церебрация. Я полагаю, будто нечто вижу, но вижу только слова; полагаю, что чувствую, но на деле я только мыслю чувства. Интеллектуализирующая, церебральная личность - это личность отчужденная, живущая в платоновской аллегорической пещере: она видит только тени и путает их с непосредственной реальностью.
  Процесс церебрации связан с неопределенностью языка. Стоит мне выразить нечто в слове, как уже происходит отчуждение - полнота опыта заменяется словом. Полный опыт актуально существует лишь в момент выражения его в языке. В современной культуре церебрация получила большее распространение, чем в любое другое историческое время. Уже в силу растущей роли интеллектуального познания, достижений науки и техники, роста грамотности и образованности слова все больше заменяют собой опыт. Но индивид не отдает себе в этом отчета. Он полагает, будто видит, чувствует, но на деле у него нет иного опыта, кроме памяти и мышления. Когда человек думает, что он улавливает реальность, она улавливается лишь его церебральным Я. тогда как целостный человек с его глазами, руками, сердцем, желудком - он ничего не улавливает. Он даже не участвует в опыте, который считает своим.
  Что же происходит в процессе превращения бессознательного в сознательное? Перед тем как ответить на этот вопрос, следует сформулировать его иначе. Не существует таких вещей, как «сознательное» и «бессознательное». Имеются уровни осознания и не-осознания. Вопрос тогда будет звучать так: что происходит, когда я осознаю ранее не осознаваемое? Общий ответ на него таков: каждый шаг этого процесса направлен к пониманию фиктивного, нереального характера нашего «нормального» сознания. Осознать нечто бессознательное, расширить тем самым сознание - значит войти в соприкосновение (интеллектуально и аффективно) с реальностью, с истиной. Расширение сознания означает пробуждение, снятие завесы, выход из пещеры, привнесение света во тьму.
  Идет ли здесь речь о том же опыте, который дзен-буддисты называют «просветлением»?
  Я еще вернусь к этому вопросу. Пока что я хотел бы обсудить центральный для психоанализа пункт, а именно природу инсайта и познания, которые ведут к трансформации бессознательного в сознательное[48 - Для обозначения этой трансформации у нас нет подходящего слова. Мы можем назвать ее «обращением репрессии» или, конкретнее, «пробуждением». Я предлагаю термин «де-репрессия».]. Несомненно, в первые годы психоаналитических исследований Фрейд разделял традиционные рационалистические убеждения, веру в то, что познание является интеллектуальным, теоретическим. Он полагал, что достаточно объяснить пациенту причины каких-то процессов, рассказать ему о том, что обнаружил аналитик в его бессознательном. Такое интеллектуальное знание, названное «интерпретацией», считалось достаточным для того, чтобы вызвать у пациента требуемые изменения. Но вскоре Фрейд и другие аналитики должны были заново открыть истину, высказанную Спинозой: интеллектуальное познание ведет к изменению ровно настолько, насколько оно является также аффективным познанием. Стало ясно, что интеллектуальное познание само по себе не производит
никаких изменений - за исключением, быть может, одного: интеллектуальное познание бессознательных влечений способствует контролю над ними. Но это цель скорее традиционной этики, чем психоанализа. Пока пациент держится позиции стороннего наблюдателя, воспринимает себя как объект собственного исследования, он не вступает в соприкосновение с бессознательным. Он мыслит о нем, но не ощущает более широкой и более глубокой реальности в себе самом. Обнаружение бессознательного - это не интеллектуальный акт, но аффективный опыт, который едва поддается (если поддается вообще) передаче словами. Мышление, спекуляция могут предшествовать подобному акту обнаружения, но сам этот акт всегда является целостным переживанием. Для такого опыта характерны спонтанность и неожиданность, его испытывает целостная личность. Глаза вдруг открываются, сам человек и мир предстают как бы в ином свете, видны в иной перспективе. Обычно такому опыту предшествует немалая тревога, а после него возникает новое чувство силы и уверенности в себе. Процесс открытия бессознательного можно описать как серию актов расширения опыта, которые
сопровождаются глубокими переживаниями и трансцендируют теоретическое, интеллектуальное познание.
  Важность подобного опытного познания заключается в том, что оно выходит за пределы того познания и того осознания, когда субъект-интеллект наблюдает самого себя, воспринимая себя в качестве объекта. Тем самым осуществляется выход за рамки западной рационалистической концепции познания. (Исключения в западной традиции, имевшей дело с опытным знанием, можно обнаружить у Спинозы в учении об интуиции как высшей форме познания, у Фихте в понятии интеллектуальной интуиции или у Бергсона в концепции творческого сознания. Все эти категории интуиции трансцендируют субъект-объектное познание. Важность такого рода опыта для дзен-будаизма будет показана ниже.)
  В нашем кратком обзоре главных элементов психоанализа следует упомянуть еще один момент - роль психоаналитика. Первоначально она не отличалась от роли любого врача, «лечащего» пациента. Но через несколько лет ситуация радикально изменилась. Фрейд пришел к тому, что в анализе нуждается сам аналитик. Иначе говоря, он должен пройти тот же путь, на который позже вступает пациент. Эта потребность аналитика в анализе объяснялась необходимостью освобождения его от собственных «белых пятен», невротических тенденций и т. п. Но пока речь идет о взглядах Фрейда, такое объяснение кажется недостаточным. Если взять ранние рассуждения Фрейда, то аналитик должен быть «образцом», «учителем», он должен содействовать установлению отношений с пациентом, основанных на «любви к истине» и исключающих всякого рода «стыд и обман». Кажется, Фрейд чувствовал, что функция аналитика выходит за рамки обычного отношения врача с пациентом. Но он не менял своей фундаментальной концепции, согласно которой аналитик выступает как сторонний наблюдатель, а пациент - как объект его наблюдения. В истории психоанализа эта концепция
стороннего наблюдателя модифицировалась в двух направлениях. Сначала это сделал Ференчи, который в последние годы своей жизни утверждал, что для аналитика недостаточно наблюдать и интерпретировать - он должен любить пациента той любовью, в которой тот нуждался, будучи ребенком, но которой никогда не испытывал. Ференчи не имел в виду эротической любви к пациенту. Скорее, речь шла о материнской или отцовской любви, либо, в более общей форме, о любовном попечении[49 - Cм.: Ferenczt S. Collected Papers / Ed. by С. Thompson. Basic Books; а также великолепное исследование, посвященное Ференчи: Forest I. de. The Leaven of Love. N.Y., 1954.]. Г. С. Салливан пришел к тому же выводу с другой стороны. Он считал, что аналитик должен занимать позицию не стороннего, а участвующего наблюдателя. Тем самым он также выходит за пределы ортодоксальной идеи об отстраненности аналитика от пациента. Как мне кажется, Салливан пошел недостаточно далеко, я бы определил позицию аналитика, скорее, как роль наблюдающего участника. Но даже слово «участник» не вполне выражает суть дела: «участвовать» - значит подходить со стороны,
извне. Познание другого человека требует, чтобы мы были внутри его, были им. Аналитик понимает пациента ровно настолько, насколько он переживает в себе все испытанное пациентом. Иначе у него будет только интеллектуальное знание о пациенте, но он никогда в действительности не узнает переживаний пациента, а потому не сможет сообщить ему о собственном понимании этого опыта. В продуктивной соотнесенности аналитика с пациентом, в акте полной вовлеченности, открытости аналитик отвечает пациенту, как бы сливается с ним. В этой соотнесенности двух центров заключается одно из главных условий психоаналитического понимания и лечения[50 - См.: Fromm E. The Limitations and Dangers of Psychology // Religion and Culture / Ed. by Leibrecht. N.Y., 1959.]. Аналитик должен стать пациентом, оставаясь самим собой; он должен забыть о том, что он является врачом, и одновременно обязан помнить об этом. Только вместе с принятием этого парадокса он может дать настоящую «интерпретацию» - эта интерпретация должна корениться в его собственном опыте. Аналитик анализирует пациента, но и пациент анализирует аналитика, поскольку
аналитик, соучаствуя в бессознательном своего пациента, проясняет и свое собственное бессознательное. Аналитик не только лечит пациента, он излечивает себя. Не только он понимает пациента, но и, наоборот, пациент понимает его. С достижением этой стадии достигаются солидарность и соучастие.
  Такое отношение к пациенту должно быть реалистичным и свободным от всякой сентиментальности. Ни аналитик, ни любой другой человек не может быть «спасителем» ближнего. Он может действовать как ведущий, как повивальная бабка; он может показать дорогу, убрать препятствия, иногда даже оказать прямую помощь, но он никогда не сделает за пациента то, что тот должен сделать сам. Об этом должно быть совершенно ясно сказано пациенту - не только словами, но всем к нему отношением. До сознания требуется довести реальность ситуации, которая намного более ограниченна, чем отношения между двумя личностями. Аналитик должен жить собственной жизнью, он должен служить одновременно нескольким пациентам; кроме того, имеются пространственные и временные границы. Границ нет, однако, для встречи аналитика с пациентом «здесь и теперь». Во время этой встречи, на протяжении аналитического сеанса, когда беседуют двое, для них нет ничего важнее во всем мире - и для пациента, и для аналитика. За годы сотрудничества с пациентом аналитик выходит за пределы конвенциональной роли врача; он становится учителем, образцом, возможно,
наставником. Но при том условии, что сам он достиг полного самосознания и свободы; он не считает, что преодолел собственное отчуждение, обособленность раз и навсегда. Дидактический анализ для него - не конец, а начало длительного самоанализа, то есть постоянно нарастающего процесса пробуждения.

  V. Принципы дзен-буддизма

  Выше я дал набросок фрейдовского психоанализа, дальнейшим развитием которого является «гуманистический» психоанализ. Речь шла о человеческом существовании и поставленном им вопросе; природа блага была определена как преодоление отчуждения и обособленности, а специфический метод психоанализа для достижения этой цели - как проникновение в бессознательное. Я затронул вопросы о природе бессознательного и сознания, затем о значении в психоанализе «познания» и «осознания», наконец, о роли аналитика в этом процессе.
  Чтобы подготовить почву для обсуждения отношений между психоанализом и дзен-буддизмом, мне следовало бы дать систематическое изложение дзен-буддизма. К счастью, в этом нет нужды, так как лекции доктора Судзуки, опубликованные в этой книге, как и другие его труды, имеют своей целью содействие пониманию природы дзен-буддизма - насколько она вообще выразима в словах. Тем не менее мне следует сказать о тех принципах дзен-буддизма, которые прямо соотносятся с психоанализом.
  Сущность дзен-буддизма - достижение просветления (comopu). Тот, кто не имел подобного опыта, никогда не поймет дзен целиком и полностью. Поскольку у меня не было опыта сатори, я могу говорить о дзен лишь косвенным образом, не основываясь на полноте опыта. Но не потому, что сатори, как то полагал К. Г. Юнг, «отображает путь и род просветления, практически невозможного для европейца»[51 - См. предисловие Юнга к книге доктора Судзуки «Введение в дзен-буддизм»: Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. L, 1949. p. 910.]. Если на то пошло, дзен не труднее для европейца, чем Гераклит, Мейстер Экхарт или Хайдеггер. Трудность состоит в чрезвычайности того усилия, которое требуется для достижения сатори; такое усилие превосходит силу воли большинства людей, а потому сатори является редкостью и в Японии. Тем не менее, хотя я не обладаю каким бы то ни было авторитетом для того, чтобы говорить о дзен-буддизме, чтение книг доктора Судзуки, слушание его лекций и знакомство со всею мне доступной литературой о дзен-буддизме дают мне хотя бы приблизительное представление об этом учении. Надеюсь, такого представления
достаточно для сравнения дзен-буддизма и психоанализа.
  Что является основной целью дзен? Судзуки пишет: «Дзен по своей сути есть искусство видеть природу собственного бытия, и он указывает путь от рабства к свободе… Мы можем сказать, что дзен высвобождает все скопленные в каждом из нас виды энергии, которые, как правило, искалечены и искажены до такой степени, что не находят адекватного доступа к деятельности… Спасение от безумия и искалеченности - таков объект дзен. Именно так я понимаю свободу: как свободную игру всех творческих и ведущих к благу побуждений, внутренне присущих нашему сердцу. Обычно мы не видим того, что владеем всеми необходимыми способностями, которые могут сделать нас счастливыми и любящими друг друга»[52 - Suzuki D. Т. Zen Buddhism. N.Y., 1956. P. 3.]. В этом определении обнаруживается целый ряд существенных аспектов дзен, которые я хотел бы подчеркнуть: дзен - это способ видеть природу собственного бытия; это путь от рабства к свободе; он освобождает нашу природную энергию, он помогает нам не сойти с ума и не быть калекой; он побуждает нас реализовать наши способности к счастью и любви.
  Конечной целью дзен является опыт просветления, именуемый сатори. В лекциях и в других своих трудах доктор Судзуки дает нам описание сатори ровно настолько, насколько этот опыт вообще поддается описанию. Я обращу внимание на те его аспекты, которые особенно важны для западного читателя, прежде всего для психолога. Сатори не является анормальным состоянием ума; это не транс, в котором исчезает реальность. Это не нарциссическое состояние, которое обнаруживается в некоторых религиозных феноменах. «Это совершенно нормальное состояние ума, - говорит Джошу. - Дзен - ваша каждодневная мысль. Тут все зависит от устройства дверной петли: куда открываться двери - наружу или вовнутрь»[53 - Suzukt D. T. Introduction to Zen Buddhism. P. 97.]. Сатори своеобразным образом воздействует на ту личность, которая его испытывает. «Вся деятельность вашего ума станет иной, более удовлетворительной, более покойной, полной радости - более, чем все вами ранее испытанное. Изменится тональность жизни. Дзен владеет чем-то обновляющим. Весенний цветок станет краше, горный поток прохладнее и прозрачнее»[54 - Ibid. P. 97 -98.].
  Понятно, что сатори представляет собой полное воплощение состояния благой жизни, которое описано Судзуки в цитированном выше отрывке. Если мы попробуем выразить просветление в психологических терминах, то это будет состояние, в котором личность полностью созвучна реальности вне и внутри ее, полностью осознает и схватывает реальность. Личность осознает эту реальность - не ее мозг, не какая-нибудь часть организма, но целостный человек. Именно он отдает себе отчет в этой реальности, он осознает ее не как объект, схватываемый одной лишь мыслью, но как таковую, как цветок, собаку, человека в их совершенной реальности. Пробужденный открыт миру именно потому, что он не держится за себя как некую вещь; он пуст и готов к приятию мира. Быть просветленным означает «полное пробуждение целостной личности к реальности».
  Очень важно понять, что просветленность не является состоянием диссоциации или транса, в котором человек считает себя пробужденным, хотя на деле продолжает спать. Западный психолог, конечно, склоняется к мысли, что сатори представляет собой просто субъективное состояние, род транса в результате самовнушения. Даже симпатизирующий дзен-буддизму психолог, каковым был Юнг, не сумел избежать этой ошибки. Он пишет: «Само воображение является психическим событием, а потому, называем ли мы просветление реальным или воображаемым, оно имматериально. Есть ли просветление на самом деле, или его наличие только предполагается - в любом случае человек считает себя просветленным… Даже если это будет ложью, ложь тоже будет духовным фактом»[55 - См.: Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 15.]. Здесь находит свое выражение общая релятивистская позиция Юнга по отношению к «истине» религиозного опыта. В противоположность Юнгу, я думаю, что ложь никогда не будет «духовным фактом», да и никаким иным, кроме как фактом лжи. В любом случае дзен-буддисты не разделяют воззрений Юнга. Напротив, для них решающее значение
имеет различение подлинного опыта сатори, в котором обретение нового видения мира реально, а потому истинно, и псевдоопыта, который может иметь истерическую или психотическую природу. Даже если ученик убежден в том, что он уже достиг сатори, наставник дзен должен пояснить ему, что этого на самом деле не произошло. Именно в этом заключается одна из функций наставника дзен: он охраняет ученика от смешения реального и воображаемого просветления.
  В психологических терминах полное пробуждение к реальности можно сформулировать как достижение «продуктивной ориентации». Это значит, что отношение человека к миру не есть ни рецепция, ни эксплуатация, ни накопительство, ни рыночная ориентация, но является отношением творческим, активным (в том смысле, какой вкладывал в это понятие Спиноза). В состоянии полной продуктивности нет той завесы, которая разделяет Я и не-Я. Объект перестает быть противостоящим мне объектом. Роза, которую я вижу, не является таким объектом моего мышления, когда своим суждением «Я вижу розу» я подвожу ее под категорию «розы». Она дана мне в модусе «роза есть роза есть роза». Состояние продуктивности в то же время есть состояние наивысшей объективности: я вижу объект без искажений, привносимых моей алчностью или моим страхом. Я вижу что-то или кого-то, не привнося своего желания относительно их бытия или небытия. В этом модусе восприятия отсутствуют паратаксические искажения. Все предстает во всей своей жизненности, в синтезе субъективного и объективного. Объект интенсивно переживается мною, и все же он остается самим собой,
каков он есть. Я вызываю его к жизни, а он приводит к ней меня. Сатори таинственно только для того, кто не отдает себе отчета в том, насколько его восприятие мира является чисто ментальным либо паратаксическим. Если это осознается, то понятен и другой способ осознания, который можно назвать полностью реалистическим. Можно испытать лишь проблеск такого осознания, но уже он дает о нем представление. Мальчик, обучающийся играть на пианино, не играет на нем так, как великий маэстро. Но в исполнении маэстро для него нет ничего таинственного - это лишь доведенный до совершенства рудиментарный опыт, которым располагает мальчик.
  Нецеребральное восприятие реальности без искажений представляет собой существенный момент дзен. О нем ясно говорится в двух историях.
  Одна из них рассказывает о диалоге учителя дзен с одним монахом:
  « - Старался ли ты когда-нибудь дисциплинировать себя для истины?
  - Да, старался.
  - Как ты упражнялся?
  - Когда я голоден, я ем, когда устал, сплю.
  - Но так делают все. Можно ли сказать, что они упражняются так же, как и ты?
  - Нет.
  - Почему?
  - Когда они едят, они не едят, а думают о самых разных других вещах, позволяя им себя отвлечь; когда они спят, они не спят, но видят сны о тысяче и одной вещи. Вот почему они на меня не похожи»[56 - Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 86.].
  Этот рассказ вряд ли требует пояснений. Средний человек, влекомый беспокойством, жадностью, страхом, постоянно погружен (как правило, того не осознавая) в мир фантазий, в котором он приписывает миру какие-то качества, проецирует то, что отсутствует в реальности. Это было верно для времени, когда состоялся этот диалог; это тем более характерно для сегодняшнего дня, когда почти все видят, слышат, чувствуют и ощущают скорее посредством своей мысли, чем посредством присущих нам способностей видеть, слышать, чувствовать и ощущать.
  Столь же откровенным является другое высказывание учителя дзен: «Перед тем как я стал просветленным, реки были реками, горы - горами. Когда я начинал путь к просветлению, реки не были реками, горы не были горами. Теперь, когда я достиг просветления, реки снова реки, горы снова горы».
  Здесь мы вновь видим новый подход к реальности. Обычный человек подобен тому, кто пребывет в пещере и видит одни лишь тени, ошибочно принимая их за сущности. Узнав, что он ошибается, он узнал пока лишь то, что тени не являются сущностями. Достигнув просветления, он покидает пещеру, выходит из тьмы на свет: тут он видит сущности, а не тени. Он пробудился. Пока он был во тьме, он не понимал света (как говорится в Библии, «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его»). Стоит ему покинуть тьму, и он постигает различие между миром теней и реальным миром.
  Целью дзен является познание собственной природы человека. Он ищет, и его поиски вдохновлены призывом «Познай самого себя!». Но это не «научное» знание современного психолога, не знание познающего интеллекта, которому он сам ведом как объект; самопознание в дзен не интеллектуальное и не отчужденное. Это полнота опыта, в которой познающий и познаваемое едины. Как по этому поводу говорит Судзуки, «основная идея дзен - это соприкосновение с внутренней работой собственного бытия, которое осуществляется самым прямым путем, не обращаясь к чему бы то ни было внешнему или примысленному»[57 - Ibid. P. 44.].
  Это интуитивное схватывание собственной природы является не интеллектуальным или внешним, но внутренним опытом. Различие между интеллектуальным и опытным познанием чрезвычайно важно для дзен-буддизма и составляет одну из главных трудностей для его западных последователей. На протяжении двух тысячелетий Запад (за немногими исключениями, каковыми являются, например, учения мистиков) верил, что последний ответ на проблему существования дан мышлением - «правильный ответ» в религии и философии, обладающий первостепенной важностью. Это настойчивое подчеркивание мышления подготовило расцвет естественных наук. Правильное мышление, хотя оно и не дает последнего ответа на проблему существования, методично, оно необходимо для применения мысли на практике, то есть для технического применения. С другой стороны, дзен основывается на предпосылке, согласно которой последний ответ на вопросы жизни не дается мыслью. «Интеллектуальная колея со своими „да“ и „нет“ очень удобна, пока вещи движутся своим привычным путем; но стоит возникнуть последним вопросам жизни, как интеллект перестает давать удовлетворительный
ответ»[58 - Ibid. P. 67.].
  По той же причине опыт сатори никогда не удастся передать интеллектуальным путем: это «опыт, который не передается другим людям каким угодно числом объяснений и аргументов, если он не был испытан ими раньше. Если бы сатори было доступно анализу в том смысле, что анализ сделал бы его совершенно ясным для другого, никогда его не испытывавшего, то сатори уже не будет сатори. Сделавшись понятием, сатори перестает быть самим собою; тогда исчезает опыт дзен»[59 - Ibid. P. 92.].
  Дело не только в том, что никакая интеллектуальная формула не может дать окончательный ответ на вопросы жизни. Чтобы достичь просветления, нужно избавиться от множества умственных конструкций, препятствующих истинному видению. «Дзен желает свободного и необремененного ума; даже идея единства и целостности является препятствием и удушающим силком, угрожающим изначальной свободе духа»[60 - Ibid. p. 41.]. Вследствие этого для дзен неприемлемы понятия соучастия и эмпатии, столь подчеркиваемые западными мыслителями. «Идея соучастия или эмпатии - это интеллектуальная интерпретация первичного опыта; пока речь идет о самом опыте, в нем нет места для подобной дихотомии. Тем не менее интеллект навязывает себя и разрывает опыт, чтобы сделать его пригодным для интеллектуальной трактовки, а это - дискриминация и раздвоение. Первоначальное чувство тождества тогда утрачивается, интеллекту позволяется идти свойственным для него путем, разрывающим на куски реальность. Соучастие и эмпатия являются результатом интеллектуализации. Это способствует философии, не располагающей первоначальным опытом»[61 - Suzuki D. Т.
Mysticism, Christian and Buddhist. World Perspectives Series / ed. by R.N. Aschen. N.Y., 1957. P. 105.].
  Не только интеллект, но равным образом авторитарность учения или учителя ограничивают спонтанность опыта. Поэтому дзен «не придает какой бы то ни было внутренней значимости священным сутрам или их толкованию мудрецами и учеными. Личностный опыт призван выступать против авторитета и объективного откровения…»[62 - Suzuki D. T. Introduction to Zen Buddhism. P. 34.] В дзен Бог и не отрицается и не утверждается. «Дзен желает абсолютной свободы, в том числе и от Бога»[63 - Ibid. P. 97.]. Он желает такой свободы даже от Будды. Отсюда поговорка дзен-буддистов: «Очисти свой рот, когда произносишь слово „Будда“».
  В соответствии с отношением дзен к интеллектуальной интуиции его процесс обучения, в отличие от западной традиции, не нацелен на достижение все большей утонченности логического мышления. Его метод «состоит в том, чтобы окунуть ученика в дилеммы, выход из которых должен отыскиваться не логическим умом, но умом высшего порядка»[64 - Ibid. P. 40.]. Соответственно, учитель не учит в западном смысле слова. Он является мастером-наставником ровно настолько, насколько сам овладел мастерством, насколько сам управляет своим умом, а потому способен передать ученику единственное, что вообще может передать - свое существование. «Что бы ни умел наставник, он не в силах помочь ученику, пока тот сам к этому не готов… Последнюю реальность всякий должен уловить сам»[65 - Suzuki D. T. Zen Buddhism. P. 96.].
  Отношение наставника дзен к своему ученику кажется удивительным для современного западного читателя, который не способен выйти за пределы альтернативы: либо иррациональный авторитет, ограничивающий свободу и эксплуатирующий свой объект, либо laissez fairs, отсутствие всякого авторитета. Дзен представляет собой иную форму авторитета - это «рациональный авторитет». Наставник не призывает к себе учеников, он ничего от них не хочет, даже просветления. Ученик приходит по своей доброй воле и уходит тоже добровольно. Но пока он желает учиться, он должен признавать наставника, считать его знающим то, что желает узнать, но пока не знает ученик. Наставнику «нечего объяснять посредством слов, нечего преподавать в качестве священного учения. Утверждаешь или отрицаешь - тридцать ударов. Не молчи и не разговаривай»[66 - Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 49.]. Наставник дзен полностью лишен иррационального авторитета, и в то же самое время он наделен непререкаемым авторитетом, источником которого является подлинный опыт.
  Дзен непонятен, пока не учитывается то, что достижение истинного видения неразрывно связано с изменением характера человека. Дзен укоренен в буддистском способе мышления, для которого трансформация характера есть условие спасения. Страсть к обладанию, самообман и самовосхваление должны остаться позади. Отношение к прошлому - благодарность, к настоящему - служба, к будущему - ответственность. Жизнь в дзен «означает обращение к себе самому и к миру самым восприимчивым и почтительным образом». Занимать позицию, которая является основанием «тайной добродетели, самой характерной черты дисциплины дзен, это значит: не растрачивать природных ресурсов, целиком и полностью использовать - экономически и морально - все встреченное на твоем пути».
  Положительная этическая цель дзен - это достижение «совершенной уверенности и бесстрашия», выход на свободу из рабства. «Дзен - дело характера, а не интеллекта, а это означает, что дзен произрастает из воли как первого принципа жизни»[67 - Ibid. P. 131.].

  VI. Де-репрессия и просветление

  Что следует из нашего обсуждения психоанализа[68 - Говоря здесь о «психоанализе», я имею в виду «гуманистический» психоанализ как развитие фрейдовского учения, включая в первый те аспекты анализа Фрейда, которые лежат в основе такого развития.] и дзен-буддизма для решения вопроса об их взаимоотношении?
  Читатель, наверное, уже заметил, что предположение о несовместимости дзен-буддизма и психоанализа проистекает из поверхностного знакомства с ними. На самом же деле просто удивительно, насколько они близки. Этот раздел посвящен детальному рассмотрению этой близости.
  Начнем с приводившихся выше высказываний доктора Судзуки о целях дзен. «Дзен по своей сути есть искусство видеть природу собственного бытия, и он указывает путь от рабства к свободе… Мы можем сказать, что дзен высвобождает все скопленные в каждом из нас виды энергии, которые, как правило, искалечены и искажены до такой степени, что не находят адекватного доступа к деятельности… Спасение от безумия и искалеченности - таков объект дзен. Именно так я понимаю свободу: как свободную игру всех творческих и ведущих к благу побуждений, внутренне присущих нашему сердцу. Обычно мы не видим того, что владеем всеми необходимыми способностями, которые могут сделать нас счастливыми и любящими друг друга».
  Это описание цели дзен без всяких исправлений применимо к тому, чего желает достичь психоанализ: понимание собственной природы, достижение свободы, счастья и любви, высвобождение энергии, спасение от безумия и искалеченности.
  Это последнее утверждение, согласно которому мы стоим перед альтернативой - просветление или безумие, - может показаться странным, но, по моему мнению, оно подтверждается наблюдаемыми фактами. Психиатрия задается вопросом, почему некоторые люди сходят с ума, в то время как на самом деле он должен звучать так: почему большинство людей не сходит с ума? Принимая во внимание положение человека в мире - его обособленность, одиночество, бессилие - и осознание этого положения, можно было бы ожидать, что он не вынесет такого бремени, буквально «распадется на части» под этим грузом. Большинству людей удается избежать этого с помощью компенсаторных механизмов, вроде растворения в жизненной рутине и стадном конформизме, стремления к власти, престижу, деньгам, зависимости от идолов, разделяемой с другими в религиозных культах. Таково мазохистское жертвоприношение собственной жизни, нарциссическая инфляция - короче говоря, самокалечение. Все эти компенсаторные механизмы могут удерживать нас в рамках психического здоровья, пока механизмы работают. Но единственное решение, которое способно преодолеть потенциальное
безумие, - это продуктивный ответ миру, и высшей формой такого ответа является просветление.
  Перед тем как подойти к центральному звену, связывающему друг с другом дзен-буддизм и психоанализ, я хотел бы рассмотреть некоторые их периферийные сходства.
  Прежде всего, следует отметить общую для них этическую ориентацию. Условием достижения целей дзен является преодоление алчности - как жажды славы, так и любой другой формы алчности (в смысле Ветхого Завета). Точно такая же цель у психоанализа. В своей теории эволюции либидо, которая начинается с орально-рецептивной стадии и идет через орально-садистическую и анальную к генитальной стадии, Фрейд имплицитно предполагал, что здоровый характер развивается от алчности, жестокости, скупости к активной независимой ориентации. В моей собственной концепции, которая следует клиническим наблюдениям Фрейда, этот оценочный элемент дан эксплицитно: речь идет об эволюции от рецептивной ориентации - через эксплуатативную, накопительскую и рыночную - к продуктивной ориентации[69 - Cм.: Fromm E. Man for Himself. N.Y., 1947. Ch. III]. Какой бы ни была терминология, главным является то, что в психоанализе алчность рассматривается как патологический феномен; она присутствует там, где личность не развила своих активных, продуктивных способностей. Однако ни психоанализ, ни дзен не являются в первую очередь этическими
системами. Цель дзен-буддизма выходит за пределы достижения этичного поведения, то же самое можно сказать о психоанализе. Для обеих систем справедливо утверждение, что достижение их целей приходит вместе с этической трансформацией личности, с преодолением алчности, вместе с актуализацией способности к любви и состраданию. Они не заставляют человека вести добродетельную жизнь с помощью подавления «дурных» желаний, но они предполагают, что такие желания расплавятся и исчезнут в свете и тепле расширенного сознания. Какой бы ни была причинная связь между просветлением и этической трансформацией, совершенно ошибочно мнение, согласно которому цели дзен-буддизма можно рассматривать отдельно от задачи преодоления алчности, самовосхваления и глупости, будто сатори достижимо без скромности, любви и сострадания. Столь же ошибочно мнение, согласно которому цели психоанализа осуществимы без сходной трансформации характера. Личность, достигшая уровня продуктивности, избавляется от алчности, преодолевает свою напыщенность, расстается с фикциями всезнания и всемогущества; человек приходит к смирению и видит себя
таким, каков он на самом деле. И дзен, и психоанализ стремятся к чему-то трансцендирующему этику, но этой цели невозможно достичь без этического преображения.
  Другим общим элементом обеих систем является настоятельное требование независимости от всякого авторитета. В этом главная причина фрейдовской критики религии. Сущность религии он видел в иллюзорном замещении изначальной зависимости от помогающего и наказующего отца зависимостью от Бога. Для Фрейда вера в Бога есть продолжение инфантильной зависимости: человек не становится зрелым, не полагается прежде всего на свои собственные силы. Что сказал бы Фрейд о «религии», которая говорит: «Ополосни свой рот после того, как упомянул Будду!» Что он сказал бы о религии, в которой нет Бога, нет какого бы то ни было иррационального авторитета и главной целью которой является как раз освобождение человека от всякой зависимости, о религии, нацеленной на то, чтобы активизировать человека, показать ему, что лишь он сам, и никто другой, несет ответственность за собственную судьбу?
  Здесь может возникнуть вопрос: разве подобная антиавторитарная установка не противоречит значению личности наставника дзен или психоаналитика? Этот вопрос вновь указывает нам на глубокую связь дзен-буддизма и психоанализа. В обеих системах требуется ведущий, тот, кто сам прошел через необходимый опыт, а потому может вести пациента (ученика) к его цели. Означает ли это, что ученик становится зависимым от наставника (или аналитика) и потому слова наставника составляют для него истину?
  Без сомнения, психоаналитики сталкиваются с фактом подобной зависимости (перенос) и отдают себе отчет в силе влияния, которой может обладать эта зависимость. Но Цель аналитика состоит в том, чтобы понять и по возможности постепенно свести на нет эту связь; он должен довести пациента до того пункта, где тот обретает полную свободу по отношению к аналитику, поскольку испытал то, что было у него бессознательным, ввел его в свое сознание. Наставник дзен (то же самое можно сказать о психоаналитике) знает больше, а потому уверен в своих суждениях. Но это вовсе не означает, что он навязывает свое суждение ученику. Он не призывает ученика и не препятствует его уходу. Если ученик приходит добровольно, испытывая потребность в руководстве на пути к просветлению, то наставник хочет вести его, но при одном условии: ученик должен понять, что при всем желании наставника ему помочь ученик должен смотреть на все своими собственными глазами. Никто из нас не спасет душу другого. Спастись можно только самому. Наставник играет роль повитухи или проводника в горах. Как сказал один наставник, «на деле мне нечего тебе
передать, и, если бы я попытался это сделать, ты мог бы надо мной посмеяться. Кроме того, что бы свое я тебе ни говорил, твоим оно никогда не станет».
  Самой удивительной и конкретной иллюстрацией позиции наставника дзен может служить книга Херригеля об искусстве стрельбы из лука[70 - Henigel E. Zen in the Art of Archery. N.Y., 1953.]. Наставник дзен подчеркивает рациональность своего авторитета: он лучше знает, как достичь искусства в стрельбе, а потому делает акцент на определенном способе обучения, но он никоим образом не желает иррационального авторитета, какой-либо власти над учеником, его зависимости от мастера.
  Напротив, стоит самому ученику сделаться мастером, и он шествует своим путем, а учитель ждет от него лишь редких сообщений о том, как у того идут дела. Можно сказать, что наставник дзен любит своих учеников. Это реалистичная и зрелая любовь, предполагающая, что он всеми своими силами помогает ученику в достижении его цели. Но мастер знает, что за ученика он не решит ни одной проблемы, не достигнет вместо него ни единой цели. Любовь наставника дзен не сентиментальна, она реалистична - это любовь, принимающая реальность человеческой судьбы: никто из нас не может спасти другого, но в то же самое время мы не должны ослаблять наши усилия помочь другому спасти себя самого. Всякая любовь, не знающая этого предела, но в то же время притязающая на «спасение души» другого человека, еще не избавилась от претенциозных амбиций.
  Для психоаналитика вряд ли требуются дальнейшие доказательства верности сказанного о наставнике дзен. Фрейд полагал, что независимость пациента от аналитика лучше всего устанавливается посредством зеркальной, безличной позиции аналитика. Но и такие психоаналитики, как Ференчи, Салливан, я сам и другие, подчеркивающие необходимость личностной взаимосвязанности аналитика и пациента как условия понимания, полностью согласятся с тем, что такая взаимосвязанность должна быть свободной от всякой сентиментальности, от нереалистичных искажений и в особенности от любого - пусть самого утонченного и косвенного - вмешательства аналитика в жизнь пациента, даже ради его благополучия. Если пациент желает улучшения, хочет измениться, то это прекрасно, и аналитик намерен ему в этом помочь. Если его сопротивление слишком велико, то ответственность за это лежит не на аналитике. Он отвечает за свои силы и познания, предложенные пациенту, он отдает себя пациенту, чтобы способствовать достижению им цели своих поисков.
  Здесь мы вновь наблюдаем близость позиций дзен-буддизма и психоанализа. «Обучающий» метод дзен заключается в том, чтобы загнать ученика в угол; коан делает невозможными уловки интеллекта; коан подобен барьеру, устраняющему возможность дальнейшего полета. Аналитик делает - или должен делать - нечто подобное. Ему следует избегать той ошибки, когда пациента кормят с ложечки истолкованиями и объяснениями, которые только мешают ему совершить скачок от мысли к опыту. Наоборот, он должен устранять рационализации одну за одной, отнимать один за другим костыли, пока у пациента не останется выхода, и он оставит попытки сбежать от реальности в мир фикций, пройдет сквозь них к реальности, то есть осознает то, что им не осознавалось ранее. Этот процесс зачастую сопровождается ростом тревоги - иногда страх препятствует такому прорыву и преодолевается лишь благодаря присутствию аналитика. Но чувство уверенности в своих силах экзистенциально, а не вербально: слова лишь препятствуют пациенту испытать то, что может дать только опыт.
  До сих пор мы обсуждали некоторые точки соприкосновения дзен-буддизма и психоанализа, говорящие об их близости. Но сравнение этих направлений полностью может считаться удовлетворительным лишь в том случае, если мы прямо обратимся к центральному пункту дзен, просветлению, и к центральному пункту психоанализа - преодолению репрессии, трансформации бессознательного в сознательное.
  Подведем итог сказанному выше относительно последней проблемы. Цель психоанализа - сделать бессознательное сознательным. Однако субстантивация сознания и бессознательного означает принятие слов за некие реальности. Нам следует держаться того, что сознательное и бессознательное - это функции, а не место или содержание. Тогда мы, собственно, можем говорить лишь о меньшей или большей степени подавления, то есть о степени осознания того опыта, которому удается проходить сквозь социальные фильтры языка, логики и содержания. В той мере, в какой я избавляюсь от этих фильтров и ощущаю себя универсальным человеком, иначе говоря, по мере уменьшения репрессии, я могу прикоснуться к глубочайшим источникам, лежащим внутри меня самого, то есть ко всему человечеству. Если подавление снято целиком, то бессознательного, противостоящего сознанию, больше нет; есть прямой, непосредственный опыт. Насколько я не чужд себе самому, настолько никто и ничто мне не чуждо. Более того, мое восприятие мира ложно ровно настолько, насколько я отчужден от себя самого, а мое «бессознательное» обособлено от моего сознания (то есть Я
как целостный человек отделен от Я как социального человека). Оно ложно, во-первых, за счет паратаксических искажений (перенос): восприятие другой личности осуществляется моим целостным Я, но расколотым, инфантильным Я, а потому другая личность предстает не такой, какова она есть на самом деле, а в качестве некой значимой личности моего детства.
  Во-вторых, при репрессии мир воспринимается ложным сознанием. Человек не усматривает подлинно сущее, а налагает на него свои мысленные образы, он видит вещи в свете своих фантазий, а не в их реальности. Его страсти и тревоги созидаются искажающей завесой мысленных образов. Вместо того чтобы воспринимать вещи и людей, в состоянии репрессии человек воспринимает лишь продукты церебрации… Ему кажется, что он соприкасается с миром, но это иллюзия, поскольку соприкасается он лишь со словами. Паратаксическое искажение, ложное сознание и церебрация не представляют собой каких-то четко разграниченных модусов нереального: это различные, но частично накладывающиеся друг на друга грани одного феномена. Нереальное существует до тех пор, пока универсальный человек отделен от социального. Когда мы говорим, что личность, живущая в состоянии репрессии, является отчужденной, мы лишь описываем тот же феномен другими словами. Человек проецирует свои мысли и чувства на объекты, а потому не ощущает себя субъектом собственных чувств; он управляем объектами, заряженными его чувствами.
  Противоположностью отчужденного, искаженного, паратаксического, ложного, церебрального опыта является непосредственное, прямое, целостное уловление мира, которым наделен ребенок - до того, как благодаря усилиям образования эта форма опыта претерпела изменения. Для новорожденного еще нет обособления Я от не-Я. Такое отделение происходит постепенно, и конечным его результатом является сформированное Я ребенка. Но и после этого ему еще свойственно относительно непосредственное и спонтанное восприятие мира. Играя с мячом, он видит его в движении, он полностью захвачен этим опытом, а потому способен вновь и вновь предаваться ему с непрестанной радостью. Взрослому также кажется, что он видит катящийся мяч. Это бесспорно, ведь он видит объект-мяч, катящийся по объекту-полу. Но как раз катящегося мяча он не видит. Он мыслит мяч и поверхность пола. Говоря «мяч катится», он утверждает только следующее: а) свое знание того, что круглый объект называется «мяч»; б) свое знание того, что круглые объекты при толчке катятся по ровной поверхности. Его глаза служат подтверждению такого знания и дают ему возможность
безопасного пребывания в мире.
  Не-репрессивное состояние вновь дает непосредственное, неискаженное схватывание реальности, детскую простоту и спонтанность. Однако, пройдя через процесс отчуждения, через развитие интеллекта, не-репрессивное состояние после возврата к невинности оказывается на более высокой ступени. Возвращение к невинности возможно лишь после ее утраты.
  Эта идея получила самое яркое выражение в ветхозаветной истории грехопадения и в пророческом учении о мессии. Согласно библейской истории, человек оказывается в состоянии недифференцированного единства в райском саду. Здесь нет сознания, нет дифференциации, нет выбора, нет свободы и греха. Человек является частью природы, он не осознает дистанции между собой и природой. Это состояние изначального, до-индивидуального единства разрывается первым актом выбора - первым актом неподчинения и свободы. Действие ведет к появлению сознания. Человек отдает себе отчет в себе самом, в своей обособленности от женщины - Евы, - от природы, от животных и от земли. Опыт обособленности вызывает у него чувство стыда - точно так же мы до сих пор чувствуем стыд (пусть бессознательный), когда чувствуем свою обособленность от других. Человек покинул сад Эдема, и с этого момента начинается человеческая история. Он не может вернуться в первоначальное состояние гармонии, но все же способен стремиться к новому состоянию гармонии, полностью развивая свой разум, свою объективность, совесть, любовь - чтобы, как говорили пророки,
«земля полнилась знанием Бога, подобно тому как полон воды океан». В мессианской концепции истории есть то место, в котором произойдет это развитие от до-индивидуальной, до-сознательной гармонии к гармонии новой, основанной на расширении и совершенствовании процесса развития разума. Это новое состояние гармонии называется мессианским временем, в котором исчезнут конфликты между человеком и природой, человеком и человеком, в котором пустыня сделается плодоносной долиной, ягненок и волк возлягут рядом, а мечи будут перекованы на орала. Мессианское время есть время сада Эдема, и все же оно противостоит ему: единство, непосредственность, целостность принадлежат здесь полностью развитому человеку, сделавшемуся вновь ребенком - но и переросшим детство.
  Та же идея получила развитие в Новом Завете: «Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него»[71 - Лк. 18:17.]. Смысл речения ясен: нам нужно снова стать детьми, нужно обрести опыт творческого, неотчужденного понимания мира; и все же, став детьми, мы оказываемся не детьми, но полностью развитыми взрослыми. Тогда мы приходим к опыту, который следующим образом описан в Новом Завете: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан»[72 - I Коринф. 13:12.].
  «Осознать бессознательное» - это значит преодолеть репрессию и отчужденность от себя самого, а тем самым и от другого. Это означает пробуждение, сбрасывание с себя покрова иллюзий, фикций, лжи, восприятие реальности такой, как она есть. Пробудившийся - это освобожденный человек, свободу которого более не ограничивают ни другие, ни он сам. Осознание ранее неосознававшегося представляет собой внутреннюю революцию в человеке. Это подлинное пробуждение, лежащее в основании как интеллектуального творчества, так и непосредственной интуиции. Ложь возможна только при отчужденности, когда реальность воспринимается лишь посредством мысли. В состоянии открытости реальному, которая приходит вместе с пробуждением, ложь невозможна, так как она расплавляется силою совершенного опыта. В конечном счете, осознать бессознательное - значит жить по истине. Реальность уже не отчуждена; я открыт ей; я предоставляю ей быть такой, как она есть; следовательно, и мой ответ на нее «истинен».
  Эта цель - непосредственное, полное схватывание реальности - является целью дзен. Так как в этой книге представлена позиция доктора Судзуки относительно бессознательного, я могу сослаться на его рассуждения, проясняя далее связь между психоаналитической и дзен-буддистской концепциями бессознательного.
  Прежде всего, следует вновь указать на терминологическую трудность, которая, как мне кажется, без нужды усложняет проблему: субстантивация сознания и бессознательного подменяет функциональные термины, то есть большее или меньшее осознание опыта целостного человека. Если мы освободимся от таких терминологических затруднений, то нам будет легче разглядеть связь между истинным смыслом осознания бессознательного и идеей просветления.
  «Подход дзен заключается в том, чтобы прямо войти в сам объект и увидеть его как бы изнутри»[73 - Судзуки Д. Т. Лекции по дзен-буддизму. См. настоящее издание.]. Этот способ непосредственного уловления реальности «может быть также назван волевым или творческим». Судзуки говорит затем об этом источнике творчества как о «бессознательном дзен», а потом добавляет: «Бессознательное есть нечто, что нужно чувствовать, причем не в обыденном, но в первичном, фундаментальном смысле слова». В данной формулировке бессознательное выступает как царство внутри личности, которое выходит за ее пределы; как говорит далее Судзуки, «чувство бессознательного является… фундаментальным и первичным». Переводя это высказывание на язык функциональных терминов, я говорил бы не о чувстве бессознательного (как некой субстанции), но, скорее, об осознании глубокой и не конвенционализированной сферы опыта. Иными словами, об уменьшении уровня репрессии, а тем самым о редукции паратаксического искажения, проекций образов и церебрации реальности. Где Судзуки говорит о человеке дзен как о том, кто «непосредственно соучаствует в великом
бессознательном», там я предпочитаю следующую формулировку: осознание своей собственной реальности, а также реальности мира во всей ее глубине и незавуалированности. Чуть дальше Судзуки пользуется тем же функциональным языком: «На деле оно (бессознательное] представляет собой самое близкое нам, интимное, и уже в силу такой интимности трудноуловимо, подобно тому как глаз не видит себя самого. Поэтому осознание бессознательного требует специальной тренировки ума» Судзуки выбирает здесь формулировку, которая в точности соответствует психоаналитической: целью является осознание бессознательного, и, для того чтобы достичь ее, необходима специальная тренировка сознания. Предполагается ли тем самым тождество целей дзен-буддизма и психоанализа, сводятся ли различия только к разработанным ими способам тренировки сознания?
  Перед тем как ответить на этот вопрос, я хотел бы обсудить еще несколько заслуживающих прояснения моментов.
  Доктор Судзуки в представленной в этой книге работе обращается к той же проблеме, которая была обозначена мною выше при обсуждении психоаналитической концепции, а именно об отношениях между познанием и состоянием невинности. То, что на библейском языке называется утратой «невинности» путем обретения «познания», в дзен и вообще в буддизме именуется «аффективным заражением» (хлеша) или «вмешательством сознательного ума, подчиненного интеллекту» (виджняна). Термин «интеллект» ставит перед нами очень важную проблему. Тождествен ли интеллект сознанию? Если да, то осознание бессознательного предполагало бы рост интеллекта, и, конечно, это вело бы к целям, прямо противоположным дзен. В таком случае цели психоанализа и дзен-буддизма были бы диаметрально противоположны: первый стремился бы исключительно к интеллектуальному познанию, второй - к его преодолению.
  Необходимо заметить, что в начальный период своей деятельности, когда Фрейд еще верил в то, что информации, предоставленной психоаналитиком пациенту, достаточно для излечения последнего, он придерживался концепции интеллектуального познания как цели психоанализа. Следует также признать, что многие аналитики в своей практике до сих пор не вышли за рамки этой концепции, тогда как Фрейд никогда с полной ясностью не различал интеллектуальное познание и аффективный, целостный опыт, имеющий место в подлинном «работающем мышлении». И все же именно это опытное, а не интеллектуальное видение составляет цель психоанализа. Как я уже писал выше, осознавать, что я дышу, не означает мыслишь о своем дыхании. Отдавать себе отчет в движении собственной руки - это не мысль о движении. Напротив, стоит мне начать мыслишь о моем дыхании или о движении моей руки, и я уже не осознаю их. То же самое можно сказать о моем осознании цветка или личности, моего опыта радости, любви или мира. Для всякого истинного инсайта в психоанализе характерно то, что он не формулируется в виде мысли, тогда как для всякого плохого анализа
характерны формулировки «инсайта» с помощью сложных теорий, не имеющих ничего общего с непосредственным опытом. Аутентичный психоаналитический инсайт приходит неожиданно; он возникает без принуждения, даже без предварительного размышления. Он берет свое начало, как говорят японцы, не в уме, а в животе. Невозможна адекватная словесная формулировка инсайта, он ускользает от всяких попыток такого рода. Тем не менее инсайт реален и осознаваем, он изменяет испытавшую его личность.
  Непосредственное схватывание мира ребенком предсознательно; тут еще не получило полного развития объективное осмысление реальности, отличение ее от Я. В этом состоянии «бессознательное инстинктивно, оно не выходит за пределы того, что наличествует у животных или детей. Бессознательное зрелого человека таким быть не может». На пути от примитивной бессознательности к самосознанию мир воспринимается как отчужденный в силу раскола между субъектом и объектом, обособления универсального человека от социального, сознания от бессознательного. Однако, чем более подготовлено сознание к самораскрытию, к ослаблению трех фильтров, тем меньше разрыв между сознанием и бессознательным. Вместе с полным его исчезновением возникает прямой дорефлексивный опыт сознания - как раз тот опыт, который существует без интеллектуального познания и рефлексии. Спиноза называл его высшей формой познания, интуицией; Судзуки описывает такое познание как способ «прямого вхождения в сам объект, чтобы увидеть его как он есть, изнутри». Это волевой или творческий путь видения реальности. В этом опыте непосредственного, нерефлективного
схватывания человек становится «творческим художником жизни», каковыми все мы являемся, хотя и позабыли об этом. «Каждое деяние человека [творческого художника жизни] является оригинальным, творческим, выражает его живую личность. Тут нет места условностям, конформизму, подавленной мотивации… У него нет Я, заключенного в клетку фрагментарного, ограниченного и изолированного эгоцентрического существования. Человек вышел из этой тюрьмы.»
  «Зрелый человек», если он очистился от «аффективного загрязнения» и вмешательства интеллекта, способен вести «свободную и спонтанную жизнь, где нет места атакам таких нарушающих равновесие чувств, как страх, беспокойство или тревога». То, что Судзуки пишет об этой освобождающей функции, может утверждаться и психоаналитической теорией об ожидаемом воздействии полного инсайта.
  Остается вопрос о терминологии, о котором я тут лишь упоминаю, поскольку он, подобно всем терминологическим вопросам, не имеет большой важности. Я уже приводил слова Судзуки о тренировке сознания. В другом месте, правда, он пишет о «тренированном бессознательном, в которое входит весь его [человека] сознательный опыт с раннего детства, составляющий все его бытие». В том, что говорится то о «тренированном сознании», то о «тренированном бессознательном», можно усмотреть противоречие. Но в действительности никакого противоречия нет. В процессе превращения бессознательного в сознательное, достижения полной, а потому нерефлектированной реальности опыта требуется подготовка и сознания, и бессознательного. Сознание следует подготовить к тому, чтобы оно ослабило свою привязанность к традиционным фильтрам; бессознательное нужно тренировать, чтобы оно могло выйти на свет из таинственного обособления. Говоря о тренировке сознания и бессознательного, мы, конечно, прибегаем к метафоре. Подготовки требуют не сознание и бессознательное (сами по себе они просто не существуют), но человек, которому нужна тренировка
для снятия репрессии, для того, чтобы воспринимать реальность полностью, ясно и осознанно и в то же время не прибегая к интеллектуальной рефлексии - помимо тех случаев, где последняя необходима и желательна (например, в науке и в практических делах). Судзуки предлагает называть такое бессознательное Космическим Бессознательным. Подобная терминология не вызывает никаких возражений, в особенности если все излагается столь же ясно, как в тексте Судзуки. Тем не менее я предпочел бы термин «Космическое Сознание», который Бак использовал для обозначения новой формы сознания[74 - Bucke R. R. Cosmic Consciousness. A Study in the Evolution of the Human Mind. N.Y., 1901 (17th ed. 1954). Следует заметить, пусть в самой краткой форме, что позиция Бака, изложенная в этой книге, ближе всего к теме этой моей работы. Бак был психиатром, наделенным знаниями и богатым опытом, а равно он был социалистом, глубоко верившим в необходимость и возможность социалистического общества, которое «стремится к отмене индивидуальной собственности и к уничтожению с лица земли двух великих зол - богатства и бедности». В этой книге он
развивает гипотезу об эволюции человеческого сознания, согласно которой человек прогрессировал от «простого сознания» животных к человеческому самосознанию, ныне же он стоит на пороге «Космического Сознания» - это революционная перемена, уже происшедшая у выдающихся личностей на протяжении последних двух тысяч лет. То, что Бак описывает как «Космическое Сознание», на мой взгляд, в точности соответствует опыту, именуемому в дзен-буддизме сатори.]. Я предпочитаю этот термин, поскольку, чем более осознается бессознательное, тем менее оно бессознательно (не делаясь при этом интеллектуальной рефлексией). Космическое Бессознательное остается бессознательным до тех пор, пока мы от него отделены, пока мы бессознательны по отношению к реальности. Ровно настолько, насколько мы пробудились и находимся в соприкосновении с реальностью, отсутствует бессознательность. Если мы вместо «сознания» скажем «космическая сознательность», то подчеркнем функцию осознания, а не какого-то места внутри личности.
  Каково отношение всего обсуждавшегося выше к связи между дзен-буддизмом и психоанализом?
  Целью дзен является просветление - непосредственное, нерефлексивное схватывание реальности без аффективного загрязнения и церебрации, осуществленная связь личности с Универсумом. Этот новый опыт есть повторение до-интеллектуального, непосредственного восприятия ребенка, но на новой ступени - полного развития человеческого разума, объективности, индивидуальности. В то время как опыт непосредственного тождества у ребенка предшествует опыту отчуждения и раскола на субъект и объект, опыт просветления оставляет его позади себя.
  Цель психоанализа, следуя формуле Фрейда, состоит в том, чтобы сделать бессознательное сознательным, заменить Оно на Я. Конечно, искомое содержание бессознательного сводилось у него к малому сектору личности - к тем инстинктивным влечениям, которые имелись в раннем детстве, но потом были забыты. Цель аналитической техники заключалась в выведении этих влечений из состояния репрессии. Кроме того, независимо от теоретических предпосылок Фрейда, открытие этого сектора предопределялось терапевтической необходимостью - задачей излечения от частного симптома. Постепенное введение понятий вроде «инстинкт смерти» или «Эрос», развитие эго-психологии в последние годы привели к известному расширению фрейдовской концепции содержания бессознательного. Отошедшие от Фрейда школы еще более расширили область поиска. Радикальнее других был Юнг, но в этом направлении шли также Адлер, Ранк и другие исследователи (а недавно и так называемые неофрейдисты). Однако, несмотря на такое расширение, поиски этих ученых - за исключением Юнга - определялись терапевтической целью лечения симптомов заболевания либо тех или иных
невротических черт характера. Они не включали в себя целостную личность.
  Тем не менее, если мы проследим до конца, какой была первоначальная цель Фрейда, а именно осознание бессознательного, то мы освободимся от ограничений, наложенных инстинктивистской ориентацией самого Фрейда, равно как и непосредственной задачей лечения симптомов болезни. Если мы стремимся к полному раскрытию бессознательного, то наша задача уже не ограничивается инстинктами или другими ограниченными секторами опыта. Мы имеем дело с целостным опытом целостного человека. Целью в таком случае является преодоление отчуждения, раскола на субъект и объект в восприятии мира. Тогда раскрытие бессознательного означает преодоление аффективного загрязнения и церебрации; означает де-репрессию, уничтожение раскола во мне самом между универсальным и социальным человеком; означает исчезновение полярности сознания и бессознательного; означает достижение непосредственного схватывания реальности, без искажений и без вмешательства интеллектуальной рефлексии. Это означает преодоление страстного желания продолжать держаться за эго, поклоняться ему; это означает отказ от иллюзии неразрушимого и обособленного эго, которое
следует увеличивать и сохранять, подобно тому как фараоны надеялись навечно сохранить себя в виде мумий. Осознать бессознательное - это значит стать открытым, отвечающим миру, значит быть, а не иметь.
  Полное раскрытие сознанием бессознательного, очевидно, более радикальная цель, чем те, что обычно ставят перед собой психоаналитики. Нетрудно увидеть причину этого: достижение такой цели далеко выходит за пределы всего того, что желало бы предпринять подавляющее большинство людей Запада. Но даже независимо от требующихся усилий, само видение такой цели возможно лишь в определенных условиях. Прежде всего, эта радикальная цель может быть намечена, только если мы исходим из определенной философской точки зрения. Нет нужды вдаваться в подробное ее описание. Достаточно сказать, что задача здесь не чисто негативная, не избавление от болезни, но позитивная - достижение благой жизни, где благо понимается в терминах полного единения, непосредственного и незафязненного уловления мира. Трудно дать более точное описание этой цели, чем это сделал Судзуки, назвав ее «искусством жизни». Напомним, что всякая концепция искусства жизни вырастает на почве духовной гуманистической ориентации, которая лежит в основе учений Будды, пророков, Иисуса, Мейстера Экхарта или таких мыслителей, как Блейк, Уолт Уитмен или Бак. Вне
этого контекста «искусство жизни» утрачивает все свои особенности и вырождается в нечто похожее на то, что сегодня называют «счастьем». Не следует также забывать, что эта ориентация включает в себя этическую цель. Хотя дзен и выходит за пределы этики, но в нем заключены основополагающие этические цели буддизма, которые в главном совпадают с целями всех гуманистических учений. Достижение цели дзен, как то совершенно ясно из вошедших в настоящую книгу лекций Судзуки, предполагает преодоление всех форм алчности, будь то жажда обладания, славы, влияния, нарциссического самовосхваления, иллюзорного всемогущества. Более того, достижение этой цели предполагает преодоление желания подчиняться власти авторитета, решающего за нас проблему существования. Тот, кто хочет использовать открытие бессознательного лишь для избавления от болезни, даже не пытается подойти к достижению радикальной цели, состоящей в преодолении репрессивности.
  Но было бы ошибочно полагать, будто радикальная цель де-репрессии вовсе не связана с терапевтическими задачами. Признав, что излечение симптомов заболевания и предотвращение их появления в будущем невозможны без анализа и изменения характера пациента, следует также признать, что исправление той или иной невротической черты характера неосуществимо без стремления к более радикальной цели - совершенной трансформации личности. Вполне вероятно, что незначительность результатов характерологического анализа (никто. не писал об этом честнее самого Фрейда в «Конечном и бесконечном анализе») связана как раз с тем, что цели лечения пациента с невротическом характером были недостаточно радикальны. Благоденствие, свобода от тревоги и опасности могут быть достигнуты только вместе с выходом за рамки ограниченных целей, то есть вместе с признанием того, что частная, ограниченная терапевтическая цель не может быть достигнута до тех пор, пока она остается ограниченной и не становится частью более широкой, гуманистической позиции. Вероятно, и ограниченной цели можно достичь более коротким путем, если не растрачивать
время и силы в длительном аналитическом процессе лечения, но плодотворно их использовать - во имя радикальной «трансформации», а не незначительной «реформы». Этот вывод можно было бы подкрепить, сославшись на сделанное выше предположение: пока человек не достиг творческой соотнесенности с миром (а высшей ее точкой является сатори), он в лучшем случае компенсирует потенциальную депрессию с помощью рутины, идолопоклонства, деструктивности, жажды собственности, славы и т. п. Стоит какой-нибудь из этих компенсаций дать сбой, и психофизическое здоровье оказывается под угрозой. Исцеление потенциального безумия заключается в изменении позиции, в переходе от раскола и отчуждения к творческому, непосредственному схватыванию реальности, к ответу на ее вопросы. Если психоанализ может в этом помочь, то он помогает и достижению истинного психического здоровья; если он на это не способен, то он содействует только усовершенствованию компенсаторных механизмов. Иными словами, можно «излечить» от симптомов заболевания, но не от характерологического невроза. Человек не является вещью[75 - См.: Fromm E. The limitations
and Dangers of Psychology // Religion and Culture / Ed. by W. Leibrecht. N.Y., 1959.], «случаем», и аналитик никого не вылечит, если будет подходить к пациенту как к объекту. Скорее, он может помочь пробуждению человека, если вместе с «пациентом» будет вовлечен в процесс понимания друг друга, то есть в переживание опыта единения.
  Утверждая это, мы должны быть готовы к возражениям. Если достижение полного осознания бессознательного столь же радикально и трудно, как просветление, то есть ли смысл вообще обсуждать столь радикальную цель, когда речь идет о применимости ее ко всем и каждому? Разве не является чистой спекуляцией серьезная постановка вопроса о том, что лишь эта радикальная цель может оправдать надежды психоаналитической терапии?
  Такое возражение имело бы смысл, если бы мы были вынуждены выбирать исключительно между полным просветлением и ничто. Но это не так. В дзен имеется множество стадий просветления, и сатори есть последняя и решающая из них. Но, насколько я понимаю, промежуточным ступеням опыта, шагам по направлению к сатори придается определенное значение, даже если сатори никогда не будет достигнуто. Доктор Судзуки однажды проиллюстрировал это следующим образом: если внести одну свечу в абсолютно темную комнату, то на место тьмы приходит свет. Если внести десять, сто, тысячу свечей, то комната освещается все ярче и ярче. Но решающим является первый шаг, первая свеча, которая своим светом разгоняет тьму[76 - Сказано в личной беседе со мной.].
  Что происходит в аналитическом процессе? Индивид впервые чувствует свое тщеславие, свой страх, ненависть - в то время как обычно он считал себя скромным, храбрым и любящим. Новое видение может причинить ему боль, но этим открывается дверь; этим прекращаются проекции на других того, что подавлено в себе. Человек продолжает идти по открывшемуся пути - через опыт ребенка, подростка, преступника, безумца, святого, художника, мужчины и женщины в себе самом. Его связь с человечеством, с универсальным человеком становится все глубже. Репрессия уменьшается, он чувствует себя свободнее, снижается потребность в проекциях, в церебрации; затем он может впервые испытать свое видение цвета, свое видение катящегося мяча; его уши вдруг полностью открываются музыке, в то время как раньше он лишь прислушивался к ней. Переживая единение с другими, у него впервые мелькает мысль об иллюзорности своего обособленного индивидуального эго как некой вещи, требующей охраны, культивации и спасения; он понимает, что тщетно искать ответ на вопросы жизни в стремлении иметь свою личность, а не быть или становиться собой. Все это -
неожиданный опыт, лишенный интеллектуального содержания, и все же, обретя его, человек чувствует себя свободнее, сильнее, спокойнее, чем когда бы то ни было.
  До сих пор речь шла о целях, я предположил, что если вывести все следствия из фрейдовского принципа трансформации бессознательного в сознательное, то мы придем к понятию просветления. Но по своим методам, достижения этой цели психоанализ и дзен, конечно, совершенно различны. Метод дзен можно назвать лобовой атакой на отчужденное восприятие с помощью «сидячей медитации», коана и авторитета наставника. Конечно, все это не сводится к некой «технике», которую можно было бы отделить от предпосылок буддистского мышления, от правил поведения и этических ценностей, воплощением которых являются наставник и атмосфера монастыря. Не следует также забывать, что речь тут идет не о «пяти часах в неделю» - самим фактом обращения к дзен ученик делает самый важный выбор, определяющий всю его дальнейшую жизнь.
  Психоаналитический метод целиком отличается от метода дзен, он подготавливает сознание к постижению бессознательного совсем иным образом. Внимание здесь направляется на искаженное восприятие. Этот путь ведет к узнаванию собственных фикций, к расширению человеческого опыта, к снятию репрессивности. Аналитический метод есть метод психологически-эмпирический. Исследуется психическое развитие личности начиная с раннего детства; давний опыт восстанавливается, с тем чтобы личность могла пережить вновь то, что было подавлено. Это метод постепенного разоблачения собственных иллюзий о мире, уменьшения паратаксических искажений, отчужденной интеллектуализации. Преодолев чуждость себе самому, вовлеченный в этот процесс индивид становится менее чуждым миру. Открывшись для коммуникации с универсумом внутри себя, личность открывается для общения с внешним универсумом. Исчезает ложное сознание, а вместе с ним полярность сознания и бессознательного. Это заря нового реализма, когда «горы вновь являются горами». Психоаналитический метод, конечно, есть лишь метод, только подготовка - но таков и метод дзен. Метод
никогда не дает гарантии достижения цели. Способствующие такому достижению факторы коренятся в индивидуальной личности, и при всей нашей практической заинтересованности мы слишком мало о них знаем.
  Метод раскрытия бессознательного, последовательно проведенный до конца, может быть шагом к просветлению, но при том условии, что он включен в контекст, который находит свое самое радикальное и реалистичное выражение в дзен-буддизме. Только безмерно большой опыт применения этого метода в будущем покажет, как далеко он может нас вести. Высказанное мною мнение предполагает только возможность, а потому имеет гипотетический характер и нуждается в проверке.
  С большей определенностью можно сказать, что знание дзен и занятия им могут иметь самое плодотворное влияние на теорию и технику психоанализа. При всех отличиях методов психоанализа и дзен последний может обострить зрение, пролить новый свет на природу инсайта, придать увиденному более высокий смысл, способствовать пониманию творчества, преодолению аффективного загрязнения и ложной интеллектуализации, представляющих собой следствия опыта, основанного на субъект-объектном расщеплении реальности.
  Своим радикализмом по отношению к церебрации, к авторитету, к обманчивым иллюзиям эго, тем акцентом, которое он делает на благой жизни, дзен углубляет и расширяет горизонт видения психоаналитика и помогает ему достичь более радикального взгляда на схватывание реальности как на конечную цель полного осознания.
  Если допустимы дальнейшие размышления по поводу отношения между дзен и психоанализом, то можно было бы подумать о том, что психоанализ, возможно, имеет значение для ученика дзен. Для меня такая возможность заключается в том, что психоанализ помогает избежать опасности ложного просветления (каковое, конечно, просветлением не является). Последнее может быть чисто субъективным, основанным либо на психотических или истерических феноменах, либо на самовнушении, состоянии транса. Аналитическое прояснение могло бы помочь ученику дзен избегать иллюзий, отсутствие которых является фундаментальным условием просветления.
  Какой бы ни была польза психоанализа для дзен-буддизма, с точки зрения западного психоаналитика, я благодарен этому редкому дару Востока. В особенности я благодарен доктору Судзуки, которому удалось найти такую форму изложения дзен-буддизма, что ни один существенный элемент его не был утрачен при переводе восточной мысли на язык западной. Так что человек Запада, если только он готов приложить усилия, может понять дзен, насколько эта цель вообще осуществима. Такое понимание возможно уже потому, что «природа Будды во всех нас», что человек и бытие представляют собой универсальные категории, а непосредственный опыт реальности, пробуждение и просветление принадлежат универсальному опыту.

  Ричард де Мартино

  Человеческая ситуация дзен-буддизма[Вся ответственность за изложенное в данной работе лежит на авторе. В то же время автор хотел бы высказать свою признательность профессорам Рейнгольду Нибуру и Паулю Тиллиху, доктору Шиничи Хицамацу и прежде всего доктору Дайзетцу Т. Судзуки.]

  Моей сегодняшней задачей является общий обзор дзен-буддизма в связи со специфическими задачами данной конференции, а именно в связи с глубинной психологией и психотерапией. С этой целью я попытаюсь - в рамках моего собственного, не слишком авторитетного понимания - рассмотреть дзен-буддизм в его отношении к человеческой ситуации.
  Человеческое существование изначально наделено самосознанием или, согласно наименованию, которому мы отдаем здесь предпочтение, эго-сознанием. Человеческое существование не возникает просто с рождением человека; младенец еще не человек; идиот никогда не становится им до конца; воспитанный у волков ребенок представляет собой лишь квазичеловека; безнадежный психотик, вероятно, человеком уже не является.
  Младенец, идиот, «ребенок-волк» или психотик никогда не являются животными полностью. До-эго-сознание младенца, так же как и эго-сознание, не развитое у идиота, задержанное в развитии у «ребенка-волка» и разрушенное у психотика, - все они получают свое определение исходя из того, что было бы нормой для их развитого и неповрежденного бытия. Такой нормой является эго-сознание, появляющееся обычно в возрасте от двух до пяти лет у человеческого ребенка, воспитанного в обществе людей. Опустив пока феноменологическое описание возникновения и развития эго-сознания, мы сразу перейдем к анализу его природы и рассмотрению его значения для человеческой ситуации.
  Эго-сознание означает эго, которое отдает себе отчет или осознает само себя. Самоотчет находит свое выражение в самоутверждении, в Я, которое я по-прежнему буду называть эго. Самоутверждение включает индивидуацию - дифференциацию и отграничение эго от «другого», от не-Я, «не-эго», то есть от простого отрицания себя самого. Самоутверждение включает в себя, однако, и самораздвоение.
  Самоутверждение предполагает одновременно утверждающее и утверждаемое. Утверждающее совершает акт самоутверждения. Утверждаемое есть экзистенциальный факт, представленный себе самому. Самоотчет и самоутверждение представляют собой в одно и то же время предпринимаемый эго акт и данный ему факт. Хронологически эго как субъект не предшествует себе самому как утверждаемому объекту. Индивидуация не предваряет раздвоения. Там, где есть эго-сознание, там сразу же есть это, причем оно сразу и объект, и субъект, и данное самому себе, и самим собою активируемое. Наделенный свободой и ответственностью, живой и деятельный субъект в то же самое время является пассивным, данным объектом - предопределенным, детерминированным, лишенным ответственности. Такова вечная природа и структура эго в эго-сознании. Такова изначальная ситуация человека в человеческом существовании. Эту ситуацию можно охарактеризовать как контингентную или обусловленную субъективность.
  Обусловленная субъективность при всей своей обусловленности остается субъективностью. Рост эго-сознания отмечает рост субъективности. Существование приходит к человеческому существованию как раз посредством субъективности. Как субъект, эго отдает себе отчет в себе самом. Затем, в качестве субъекта - встретившись с субъективностью других и признав ее себе подобной, - эго может научиться самоконтролю, самодисциплине, самоупражнению и тем самым делается концентрированной личностью. Младенец еще не личность, идиот ею вполне никогда не будет, «ребенок-волк» есть лишь квазиличность, а психотик, возможно, уже не личность. Как субъект, эго вдобавок имеет свой собственный мир и отдает себе отчет в нем. Более того, в качестве субъекта, в своей свободной субъективности, эго способно подняться над собой и трансцендировать как себя, так и свой мир в любом данном их аспекте. Выражением неприкосновенной целостности субъекта-личности всегда может служить сопротивление и «нет», сказанное миру или самому себе.
  Будучи субъектом, эго может выходить за свои пределы и соучаствовать в субъективности другого - в дружбе, сочувствии и любви. Как субъект, эго наделено языком, может вникать в смысл, может вопрошать, сомневаться, понимать, оценивать и судить; эго способно воспринимать, производить и использовать орудия, принимать и осуществлять решения, работать, творить, выражать себя посредством какого-то объекта или деятельности. Только субъект может иметь дело с объектом.
  В своей субъективности эго владеет собою и своим миром (и может над ним подняться); оно может любить, понимать, решать, творить и производить. В этом величие эго и эго-сознания. В этом достоинство человека в его человеческом существовании.
  Тем не менее именно как субъект - отчасти в этом состоит его величие - эго осознает, что его субъективность является контингентной, или обусловленной субъективностью. Наделенное свободой трансцендировать всякий данный аспект самого себя или своего мира как эго, оно не обладает свободой трансцендировать субъект-объектную структуру как таковую. Даже трансцендируя, оно по-прежнему привязано к трансцендируемому. Как субъект, эго навсегда связано с самим собою и с миром как объектом. В качестве субъекта оно активирует себя и обладает собственным миром. Как объект, оно дано себе самому во всей своей частности и конечности, как часть того мира, в котором оно себя находит. Эго способно иметь объект лишь потому, что является субъектом, и может быть субъектом лишь до тех пор, пока является объектом или таковым обладает.
  Зависимое от объекта и им обусловленное эго сталкивается также с объектом-препятствием. Находя и осознавая себя в субъективности, эго в субъективности же оказывается отделенным и отрезанным от себя. Как эго, оно никогда не может соприкасаться с собой, познавать себя или обладать собою в полной и подлинной индивидуальности (нераздельности). Всякая попытка такого рода отодвигает эго - как субъект бесконечной регрессии - от себя самого, оставляя лишь некий подобный ему объект. Постоянно ускользающее от самого себя эго обладает собою только как объектом. Разделенное и расколотое в своей концентрированности, эго оказывается недоступным для самого себя, оно отгорожено, отдалено и отчуждено от себя. Обладая собою, оно собой не обладает.
  Точно так же полнота обладания оборачивается не-обладанием и в случае самоосознания и осознания мира (последнее на самом деле есть одно из измерений самоосознания). Мир всегда предстает как объект для сознания. Рефлективно, в своей субъективности, эго может постигать мир как тотальность, в которую оно входит. Однако включенный в этот мир рефлективный аспект эго также является объектным, и воспринятый подобным образом мир есть объект для эго как субъекта восприятия. Как в непосредственном, так и в концептуальном опыте мир является объектом. Эго-субъект отодвигается, отстраняется, отчуждается.
  Как раз эта дихотомия - субъект-объектная структура - составляет экзистенциальную неопределенность, конфликтность и противоречивость эго и эго-сознания. Раздвоенное и разделенное в самом своем единстве, эго ограничено самим собою, оно не может самим собою поддерживаться и реализовываться. При всей взаимосвязанности с миром оно исключено из него, изолировано; это и ограничено рамками мира, и изъято из него - из мира, в котором оно находится и которому оно принадлежит. Эго дважды расколото, извне и изнутри, оно обособлено и отрезано от самого себя и от мира. При всей своей субъективности оно не является чистым субъектом; в своей свободе оно никогда не располагает абсолютной свободой. Эго не представляет собой основания или источника себя самого и мира - оно всегда обладает ими, но никогда не обладает ими целиком. Такова судьба эго в эго-сознании, такова ущербность человеческого существования.
  Экзистенциальным выражением этого является двойная тревога эго о жизни и смерти. Но это - лишь два выражения одной фундаментальной тревоги по поводу разъедающего эго внутреннего раскола и противоречивости, препятствующих ему полностью быть самим собою. Тревога, имеющая отношение к жизни, проистекает из необходимости бороться с этим противоречием и разрешать его. Тревога из-за смерти возникает в силу возможности окончания жизни до того, как было достигнуто какое-то решение. Чтобы «быть» эго, нужно искать и реализовывать себя. Таков внутренний императив, которого еще нет у младенца, никогда нет целиком и полностью у идиота, едва ли хоть наполовину имеется у «ребенка-волка» и, возможно, уже отсутствует у психотика. В природном совершенстве животного такого императива не существует.
  Даже если бы язык не был порождением эго-сознания и мы могли бы спросить молодое животное, например котенка, о его намерениях и планах на будущее, вопрос был бы для него бессмысленным. Между тем человеческий ребенок сталкивается как раз с этим вопросом, звучащим как извне, так и изнутри. Биологический или физиологический рост или созревание сами по себе еще не составляют роста, созревания или реализации человека как человека. Без сомнения, материнство более служит мерой самореализации самки человека, чем отцовство человеческого самца. Поэтому ответ девочки: «Я стану мамой» - принимается, тогда как ответ мальчика: «Я стану папой» - вызвал бы определенное недовольство.
  При том, что у человека материнство далеко выходит за чисто биологические рамки, оно не является окончательной реализацией женщины как человеческого существа. Ни одна роль, функция или призвание не могут в конечном счете удовлетворить человека - мужчину или женщину - как человека. Однако именно к такому самообману склоняется эго, принуждаемое к тому своей внутренней противоречивостью.
  Поскольку даже в созерцании собственная субъективность дана это в терминах неких объектов, оно естественным образом смешивает реализованное бытие с «бытием чем-нибудь». Пытаясь в качестве субъекта справиться с задачей обнаружения себя, оно создает некий объектный образ самого себя. С помощью этого образа-объекта эго надеется получить признание и одобрение другого - если не его лояльность, то по крайней мере контроль над другим или независимость от него. В своей двоякой отчужденности эго сталкивается с абсолютным пределом, каковым является для него субъективность другого - как вызов или даже угроза.
  Чтобы утвердить себя и преодолеть эту угрозу, эго опирается на проецируемый образ-объект, а тем самым может принять этот ограниченный и конечный отпечаток за самого себя в целом - за свою почву, свой источник и последний смысл, коим оно поддерживается и осуществляется. Большая часть его субъективности (или даже вся она) приносится в жертву и подчиняется содержанию, необходимому для реализации подобного образа, - богатству, власти, престижу, мужественности, женственности, знанию, моральному совершенству, художественному творчеству, физической красоте, популярности, индивидуальности или «успеху». Фактически отождествив себя с таким содержанием, это внимает только той или иной предзаданной концепции. Подобная фиксация или привязанность делает его легкой добычей изначальной иллюзии эгоцентризма. Ускользавшее от самого себя эго было зависимым от объекта, служившего препятствием; теперь объект господствует над ним и обманывает его.
  Становится ли образ-объект действительностью или остается выдумкой и идеалом, в основе его лежит один и тот же самообман. В своей тотальности эго никогда не сводится к любой объектной характеристике или к реализованной субъективности - собственному телу, уму, талантам, положению, «лицу», доброте, профессии или призванию, социальным или биологическим функциям, классу, культуре, нации или расе. Как бы замечательны мы ни были в качестве мужа, жены, родителя, правителя, ученого, мыслителя, профессионала или бизнесмена мужского или женского пола, сколь бы богато одаренным и владеющим собой ни было такое эго, оно не обладает собою целиком и не реализует себя полностью как человеческое эго.
  Выходя за собственные пределы и отдаваясь любви, творчеству, преданно служа идеалу или призванию, выражая тем самым подлинную субъективность, эго остается связанным и зависимым от частного объекта данной экспрессии - от специфических черт любимого человека, творческой деятельности, идеала, профессии или работы. Обусловленная субъективность не способна быть субъектом без объекта, а потому она сразу ограничивается и сокращается объектом. Отсюда амбивалентность любви и дружбы (eros и philia), содержащих в себе скрытую или явную враждебность к любимому человеку. Эта враждебность - равно как гордыня или особый интерес эго как субъекта любви (либо творчества, морали) - искажает и оскверняет любовь, творчество или мораль, что вызывает в эго глубокие угрызения совести по поводу собственной нечистоты, вины или, в случае религиозной ориентации, греха.
  Чтобы быть субъектом, эго требуется объект, но оно никогда не достигает полного самоосуществления посредством любого объекта. Такое самоосуществление, даже если оно подлинно, остается ограниченным, временным и тусклым. Несмотря на все богатство творческой субъективности, вопреки настоящему изобилию жизненного содержания и действительному величию достижений и успехов, эго, как таковое, остается нереализованным. Эго не в силах поддерживать себя изнутри, а потому оно мучается из-за чувства собственной ничтожности, вины, греховности, пребывает в меланхолическом унынии, ощущает одиночество, фрустрированность, отчаяние. Изнутри его терзают беспокойство, чувство незащищенности, презрение или даже ненависть к себе; внешне могут проявляться черты многочисленных психологических и психосоматических нарушений.
  Часто эго удается справиться с такими приступами тревоги и сохранить состояние стабильности до конца своих дней. Но даже в таком случае оно находится под постоянной угрозой прорыва глубокого беспокойства, подъема волны неудержимой тоски и страха - стоит эго потерять способность рационализировать чувства собственной ничтожности и вины, стоит ему впасть в болезненное сомнение относительно того, простил ли Бог его вину, достаточно утратить какие-то необходимые для поддержания собственного образа-объекта компоненты при их разрушении, отсутствии, опустошении, в случае утраты иллюзий. Наконец, какое-нибудь самое обычное событие повседневной жизни может неожиданно принести травмирующее осознание того, что преходящим и эфемерным является не только любое содержание эго, но также и само эго. Всегда, в юности и в старости, оно уязвимо, подвержено болезни, телесной и духовной немощи, смерти.
  Интеллектуально неизбежность смерти все время известна эго. Однако действительный опыт перспективы собственного небытия потрясает его экзистенциально, полностью разрушая тем самым иллюзию совершенства в терминах любого образа объекта. Травмирующая тревога, вызванная неизбежностью смерти, является самым сильным и мучительным доказательством того, что никакое объектное содержание или его аспект не способны удовлетворять человека как человека. В двойственной тревоге о жизни и смерти эго проходит через муки самой пронзительной нерешительности: быть или не быть.
  Эта уникальная по своей ощутимости неопределенность эго - продолжать ли ему далее свою борьбу за самоосуществление - является, видимо, самым глубоким выражением его положения: никакое действие не может разрешить этого противоречия. Пока есть эго, сохраняется и его внутренняя противоречивость.
  Открыто и честно признав свои проблемы, это может найти мужество и силу для того, чтобы принять собственную негативность и продолжать стремиться «быть». Хотя такие попытки нередко имеют героический характер, они еще не представляют собой положительной реализации самоосуществления. Утверждение осмысленной субъективности путем принятия, терпения и страдания в лучшем случае является латентным и предварительным предзнаменованием самоосуществления, но никак не действительной его реализацией. В худшем же случае это опять обман, включающий в себя и самообман субъекта.
  В терпении и сопротивлении эго иногда мыслит себя принявшим всю ответственность за собственное существование. Забыв о том, что как объект оно пассивно и фактично, а потому лежит за пределами собственных актов и решений, эго впадает в обманчивый hybris. Ослепленное такой иллюзией, оно решается объявить себя - несмотря на все катастрофы жизни - «хозяином своей судьбы», «капитаном своей души».
  Такой обман обычно поддерживается только с помощью подавления всяких эмоций, теплоты, сострадания и любви. Та же воля, которая дисциплинирует и закаляет эго в борьбе с его негативностью, часто оказывается негибкой, ломкой, неподатливой, опасающейся хоть как-то ослабить свою напряженность из-за угрозы полного краха. Именно непрестанное усилие делает ее всегда ненадежной, находящейся под угрозой срыва и слома. Перегруженное, сверх всякой меры ответственное и подавленное эго может неожиданно обратиться полной своей противоположностью.
  Вместо того чтобы брать на себя негативность собственной судьбы и переносить ее, эго может избегать этой негативности, даже отрекаться от нее. Оно пытается «быть» не «вопреки», но «не обращая внимания» на ограниченность обусловленного субъекта. Пребывая в цепях зависимости от объекта, зажатое им эго пытается, скорее, бежать от этого рабства, а не сносить его; поэтому оно отказывается признать всю его серьезность, изобретает пути, как бы предать его забвению, либо вообще позволяет себе отрицать объектную сторону как таковую.
  Игнорируя природу или компоненты собственных действий и решений, эго погружается теперь в поток действий, актов, решений - либо в поисках развлечений, либо ради самих этих актов. В последнем случае попытка реализации чистой и свободной от всякого принуждения субъективности ведет эго к двоякому самообману. Предполагая, что самой своей субъективностью оно может реализовать объектный аспект, эго боится сведения себя к объекту при малейшем перерыве в непрестанной деятельности субъекта.
  Какой бы, однако, ни была мотивация, лишенная серьезности по отношению к объектному содержанию субъективность перестает быть осмысленной. Она быстро вырождается в бесцельную деятельность просто для того, чтобы чем-нибудь «заняться», для пустопорожнего «развлечения», спонтанных порывов, потворства своим прихотям, безответственного конформизма, переменчивого каприза, разнузданности и распущенности. В любом случае такая субъективность способна следовать только либо поверхностным интересам и удовольствиям, либо неглубоким «потрясениям». Но даже удовольствия ослабевают, разъедаются, надоедают. В бешенстве эго пытается увеличить интенсивность деятельности этой предполагаемой субъективности: еще больше дел, еще больше наслаждений, больше нонконформизма, «уходов от всего», больше наркотиков, алкоголя, секса и всех его извращенных форм.
  Этот процесс трагически порочен. Будучи неотъемлемой частью субъект-объектной структуры, объектный аспект эго просто отодвигается все дальше, нищает, становится бесполезным, в то время как субъективность эго утрачивает всякую объективную ценность и делается все более бессмысленной, пустой и распущенной. Забыв, что нет субъекта без объекта, эго пытается реализовать объектный аспект, безответственно предоставив решение этой задачи субъективности. Этим оно добивается лишь того, что низводит себя в целом и попадает в тот самый тупик, которого хотело избежать. Перед ним по-прежнему вырисовывается пропасть, знание о которой вызывает фрустрацию и препятствует полноте бытия самим собою.
  С крахом попыток «быть», вместе с неспособностью выносить тревогу или бремя постоянной борьбы во имя недостижимой цели, эго может испытывать искушение - даже навязчивое стремление - оставить все дальнейшие усилия. Выбрав «не быть» всею силой своей субъективности, эго пытается ускользнуть, покидая эту субъективность. Идет ли речь о религиозном или мирском идолопоклонстве, циничном безразличии, рабском подчинении коллективным нормам, психологической регрессии к зависимости от раннего детства или прямом психотическом распаде, эго всякий раз бежит от своей судьбы, отказывается от свободы и ответственности, а вместе с тем и от самого себя как подлинного субъекта.
  Для человека как человека, то есть для эго как эго-сознания, это также предполагает двойной самообман. Хотя отвергнутая субъективность все же остается выражением субъективности, прекратившее существовать как истинный субъект эго перестает быть истинным эго. Всякая уступка эго своей субъективности с необходимостью означает умаление, калечение или утрату себя как эго. В слепых суевериях и раболепии идолопоклонства, нигилистическом отрицании смысла и ценности любого действия или решения, в презренном приспособленчестве к толпе, в попытках вернуться в материнское лоно, в бегстве или отступлении в психоз человек отрицается и разрушается как человек. Отказ от субъективности столь же иллюзорен, как и отказ от всего во имя субъективности.
  Наконец, не справляясь, не зная, как вытерпеть или избежать своей судьбы, эго в беспомощной агонии перед лицом этой апории, может избрать «не быть» - уже не путем отказа от своей субъективности, но отказа от самого себя. Непреодолимое отчаяние, упадок духа из-за кажущегося неразрешимым базисного противоречия - как бы оно ни проявлялось - ведут эго к прямому уничтожению себя в акте самоубийства.
  Таким образом, идет ли речь о поисках решения, принятии, избегании или отказе, попытки эго разрешить внутренние противоречия в лучшем случае всегда сопровождаются угрозой краха, который может быть частичным, преходящим, но в худшем случае, при самообмане, они делаются нигилистическими и деструктивными. Ни один из этих модусов никогда не выступает поодиночке. В действительной жизни обычно происходит комбинация нескольких модусов, имеющих различные уровни и степени господства одних над другими. Однако все они - положительные и отрицательные, ответственные и безответственные, глубокие и поверхностные - проистекают из одного фундаментального стремления эго: найти путь из внутреннего и внешнего отчуждения во всей его противоречивости, познать и осуществить себя, вернуться к себе домой и быть целиком собою, владеть собою и своим миром. Это стремление, этот поиск осуществления составляет центральную и последнюю заботу эго в эго-сознании. Этот поиск и это осуществление являются экзистенциальным началом и концом в дзен-буддизме.
  Согласно традиции, дзен- (или чань-) буддизм[78 - «Чань» - это первый слог китайского «ч'адь-яа» (пояпонски произносимого как «дзеяяа»), буквальная передача санскритской «джьяны», рода «концентрации» или «созерцания».] берет свое начало в Китае в нелегкие времена VI века.
  Шэнь-куай, неудовлетворенный своей конфуцианской и даосистской ученостью, услышал о живущем неподалеку буддистском, учителе и решил его посетить.
  Индийский наставник, Бодхидхарма, сидел со скрещенными ногами лицом к стене и не принял посетителя. Шэнь-куай, охваченный глубоким, беспокойством., приходил вновь и вновь. Наконец однажды он простоял ночь перед домом в снежную бурю и на заре был по колено в снегу. Тронутый этим рвением, Бодхидхарма спросил его о цели визита. В слезах китаец стал просить индийского учителя поделиться дарами его мудрости с измученными существами. Бодхидхарма отвечал, что путь непереносимо труден, что на нем ждут великие испытания и на него не должны вступать те, кто лишен стойкости и решительности. Услышав это, Шэнь-куай выхватил своей меч и отсек себе левую руку, положив ее перед индийским монахом. Только тогда Бодхидхарма принял его в ученики, дав ему новое имя - Хой-кэ[79 - Это предание взято из «Записи о передаче светильника» (см.: Ching-te Ch'uan-teng Lu. Vol. 3.).].
  Интерпретируя этот рассказ - вполне, возможно, легендарный, - мы обращаемся к его символическому значению, важному для понимания дзен-буддизма. Первым делом мы отмечаем, что неустроенное и потерянное это приближается к учителю. Наставник дзен ждет, чтобы ищущее эго подошло к нему. Даже тогда он может прямо его не признать. Внешне первоначальный ответ иногда кажется пренебрежительным или отбивающим охоту учиться. Это невнимание или даже отвержение представляет собой, однако, способ проверки серьезности поиска. Когда наставник убеждается в совершенной серьезности, следует открытое принятие и признание.
  Как раз эта непреодолимость и жестокость экзистенциальной ситуации ведет и возвращает Хой-кэ к Бодхидхарме, заставляет стоять в снежную бурю отсечь свою руку - что и делает его первым «студентом» дзен. Смятенный и страдающий от внутренних противоречий, не получивший помощи от классической учености, Хой-кэ идет к Бодхидхарме в поисках облегчения и решения, причем он готов поставить на карту всего себя целиком.
  Какой бы ни была историческая достоверность данного события, как раз фундаментальность, укорененность этого поиска в самой человеческой судьбе составляет экзистенциальное начало дзен-буддизма. Без него учеником дзен можно считаться только по названию, даже если десятилетиями сидеть в медитации в бесчисленных храмах и проводить беседы со множеством наставников. Дзен-буддизм не предлагает какого-нибудь объективного, субстанциального содержания, которое можно было бы изучать как таковое - психологически, религиозно, философски, исторически, социологически или культурологически. Единственным значимым компонентом дзен-буддизма является собственная конкретная жизнь, экзистенция во всей ее базисной противоречивости и неполноте, а также, в отличие от простого лишь желания, истинный поиск примирения и осуществления. Если под именем дзен-буддизма игнорируется разрешение экзистенциальной ситуации, то, какими бы ни были притязания на «ортодоксию», мы уже не имеем дела с аутентичным дзен-буддизмом.
  Хой-кэ, принятый в качестве настоящего ученика дзен, спросил затем об истине. Бодхидхарма ответил, что вне самого себя ее не найти. Хой-кэ тем не менее не принял этого приговора: его сердце не знало покоя и он умолял наставника умиротворить его.
  Здесь мы вновь находим подтверждение того, что беспокойство Хой-кэ проистекало из внутренней противоречивости. Китайский термин hsin, передаваемый как «сердце-ум», может означать и сердце, и ум, но в то же время означает большее, чем каждое из этих понятий по отдельности. К нему приближаются по значению греческое psyche и немецкое Geist. Согласно предлагаемой мною здесь терминологии, это будет эго как субъект. В ситуации обусловленной субъективности оно охвачено беспокойством, оно просит умиротворения.
  Бодхидхарма уже начал учительствовать со слов о том, что решения не найти вовне. Еще не понимая этого, возможно, под влиянием чувства беспомощности или даже безнадежности, Хой-кэ настойчиво просит Бодхидхарму облегчить его положение.
  Каков ответ Бодхидхармы? Углубляется ли он в прошлое Хой-кэ - в его личную историю, спрашивая о родителях, раннем детстве, о том, когда тот впервые ощутил затруднения, о причинах, симптомах и обстоятельствах их появления? Изучает ли он настоящее Хой-кэ - занятия, семейное положение, сновидения, склонности и интересы? Ответ Бодхидхармы таков: «Вынеси мне твое сердце-ум, и я умиротворю его для тебя!»[80 - Ching-te Ch'uan-teng Lu. Vol. 3.]
  Бодхидхарма избегает всех частностей прошлой и настоящей жизни Хой-кэ, он сразу прямо обращается к живому ядру самой экзистенции. Попавшее в когти своих собственных противоречий и расколотое эго не может ни разрешить эти противоречия, ни смириться с ними. Не перед ним стоят проблемы, оно само проблематично. Эго-субъект со всеми его трудностями должен выйти на поверхность. Бодхидхарма и весь дальнейший дзен-буддизм говорят, что в конечном счете не эго имеет проблему, но само эго есть проблема. Покажи мне того, кто испытывает затруднения, и тогда достигнешь умиротворения.
  Начиная с Бодхидхармы и на протяжении всей истории неизменным и основным для дзен-буддизма подходом (при всех специфических формах и методах слова, деяния, жеста) была как раз эта лобовая атака на противоречивую дуалистичную субъект-объектную структуру эго в эго-сознании. Единственной и исключительной целью все время оставалось преодоление внутреннего разделения и внешнего раскола, обособляющих и отделяющих эго от себя самого и своего мира. С тем, чтобы оно могло обрести свое бытие во всей своей целостности и познавать себя в истине.
  Хуэй-нэн (VII в.) - вторая после Бодхидхармы великая фигура в анналах дзен - просто, но четко спросил монаха-посетителя: «Каково так приходящее?»[81 - Wu-teng Hui-yuan. Vol. 3.] Существует запись о том, что для ответа на этот вопрос монаху по имени Нань-йо понадобилось семь лет[82 - Ibid.]. В другой раз тот же Хуэй-нэн спросил: «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?»[83 - Shumon Katto Shu.]
  Иначе говоря, каков ты за пределами субъектобъектной структуры эго в эго-сознании?
  Линь-цзи (IX в.), основатель одной из двух главных школ дзен-буддизма[84 - Другая школа называется Tsfao-tung (по-японски «Como»).], до сих пор существующей в Японии, где он известен как Риндзай, однажды, сказал: «Есть один истинный человек без звания в массе красной плоти; он выходит, и входит через врата ваших чувств. Если вы еще не узрели его, смотрите, смотрите!»
  Один монах вышел вперед и спросил: «Кто этот истинный человек без звания?»
  Риндзай спустился вниз со своего сиденья, схватил его за грудки и потребовал: «Говори, говори!»
  Монах колебался, и тогда, отпустив его, Риндзай воскликнул: «Что за скребок для грязи, этот истинный человек без звания]» Сказав так, он ушел в свою комнату, оставив монаха, чтобы тот это прожевал[85 - Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. Tokyo, 1949. P. 23.].
  Чтобы помочь эго пробудиться и осознать наличие этого «человека без звания», то есть жизни в полноте бытия и познания себя в истине, некоторые учителя дзен, а именно из школы Линь-цзи, или Риндзая, стали использовать то, что в Японии известно как коан. Такое развитие происходило в X -XI веках, когда дзен- или (чань-) буддизм, получив в Китае широкое признание и распространение, стал привлекать многих, кто приходил к нему уже без всякой непреодолимой экзистенциальной потребности. Прежние наставники, наверное, отвечали бы на это тем же внешним безразличием и невниманием, как и Бодхидхарма. Однако позднейшие учителя, в сострадании и честном стремлении помочь всем приходящим, сами начали инициировать свое отношение с вопрошающим посредством коана.
  Китайский наставник эпохи Сун Та-хуэй, начавший систематически использовать коан (XII в.), по какому-то поводу говорил так: «Откуда мы пришли? Куда мы уходим? Тот, кто это знает, поистине заслуживает имени буддиста. Но кто он, проходящий сквозь рождения и смерти? Кто этот знающий нечто об „откуда“ и „куда“ жизни? Кто он, неожиданно осознающий „откуда“ и „куда“ жизни? Опять-таки, кто, встретившись с этим коаном, не может задержать свое зрение и чувствует, что все его внутренности переворачиваются, словно он проглотил раскаленный шар и не может его отрыгнуть. Если желаете узнать, кто он, то ловите его там, где он не помещается в загон разума. Если он так уловлен вами, то вы знаете, что он выше помех рождений и смертей»[86 - Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. P. 171]·
  Конечная цель остается той же самой: постичь того, кто не входит в «загон разума», то есть находится за пределами субъект-объектной структуры мышления. Этой цели служит коан - род вопроса, проблемы, вызова, требования, выдвинутого по инициативе наставника. У коана две функции. Первая из них состоит в том, чтобы проникнуть в глубины и оживить далеко запрятанную или обманчиво сокрытую основополагающую заботу эго в эгосознании. Вторая функция заключается в том, чтобы приведенное в движение фундаментальное устремление было соответствующим образом укоренено и направлено. Недостаточно просто пробудить его вместе с присущим ему поиском. Чтобы избежать множества обманчивых ловушек, в которых это устремление может истощиться или сбиться с пути, требуется направлять его и даже выращивать.
  В ранней, предшествующей коану фазе дзен-буддизма посетитель обычно отталкивался от того, что провоцировало в самом его жизненном опыте - какая-то экзистенциальная проблема уже переполняла его. «Вопрос» или забота не доходили, правда, до последних глубин, не была известна ни истинная природа, ни корень этой заботы. Хотя она воспламенялась естественным образом, но не имела адекватной формы, а потому без труда маскировалась или отклонялась от прямого направления. Несмотря на подлинную интенсивность и серьезность, стремление и поиск шли обычно вслепую, были аморфными, спутанными, требовали правильного основания и сосредоточения.
  В этот период ученик мог получить от наставника резкий вызов или требование типа: «Принеси сюда твое сердце-ум!», «Каково так приходящее?», «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?», «Когда ты мертв и сожжен, а прах твой развеян, где ты тогда?»[87 - Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. P. 189, n. 5.] либо просто «Говори, говори!» Их целью были искомые направление и руководство. Но даже в таком случае эти вопросы, вызовы или требования не назывались хостом. Это самопроизвольное, неструктурированное общение наставника и ученика называлось мондго, или по-китайски вэнь-??? буквально - «вопрос и ответ». Но так как они побуждали, обосновывали и направляли радикальную и конечную заботу эго, то многие из них действительно использовались позже либо как коаны, либо как основа коанов.
  В своей двоякой функции коан может поэтому рассматриваться как умышленное и расчетливое средство сохранения результатов того, что было получено ранее естественно и без выдумки. И наоборот, можно, наверное, сказать, независимо от технической терминологии и всех дистинкций дзен-буддизма, что ранние ученики обладали своим собственным коаном. Он был соприроден их огненной субстанции, ему требовались соответствующие форма и содержание, тогда как в позднейший период, когда слушатель не владел подходящей формой вопроса, не был экзистенциально заинтересован в его всезначимом содержании, сам наставник должен был ставить такие «вопросы» как бы извне. В таком случае коан оказывается скорее целиком данным извне, чем хотя бы отчасти естественным.
  Но здесь вновь следует сразу же подчеркнуть, что до тех пор, пока «вопрос» или коан остается «внешним» или «данным», все усилия ни к чему не ведут, да и попросту нет никакого дзен-буддизма. По характеру и по структуре, равно как и по способу применения, коан предназначен как раз для предохранения от этой опасности. Ибо по самой своей природе коан не позволяет, чтобы его приспосабливали к дуалистичной субъект-объектной схеме эго в эго-сознании. Он даже не имеет никакого смысла, не говоря уж о «решении» или о внешней объективности для эго как субъекта. Это самым ярким образом демонстрирует один из чаще всего употребляемых «первых» коанов - «Му!» или по-китайски «Ву!».
  Основанием этого коана - как и многих других - является запись об одном из прежних мондго.
  Китайский наставник IX века, Чжао-чжу (по-японски Джошу) однажды на вопрос: «Имеет ли пес природу Будды?» - ответил: «Му!» (в буквальном смысле «Он не имеет!»)
  В качестве формального, заданного коана этот односложный ответ очень далек от узких рамок первоначального вопроса. Он дан ученику сам по себе как требование «видеть» или «стать». Коан таков: «Узри му!» или «Стань му!» Разумеется, это не имеет смысла, не может быть руководством к действию и не может быть осуществлено в пределах любого субъект-объектного дуализма.
  Сходным образом, когда коан извлекается из других мондо, вроде: «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?» - либо в случае коана, которому позже отдавалось предпочтение перед «My!» - коану японского настаника XVIII века Хакуина: «Услышь хлопок одной ладони!» (поскольку он содержит больший поэтический материал) - эти проблемы и такой вызов не имеют ответа и смысла в рамках субъект-объектной структуры эго-сознания, интеллекта, логики. Каким бы ни был поэтический материал коана, при подходе к нему как к объектному вопросу или проблеме со стороны эго или субъекта - эпистемологически или как-то иначе - невозможны ни «разрешение», ни «понимание».
  Идет ли речь о «My!», «хлопке одной руки», вопросе «Где ты после того, как тебя сожгли?» или «изначальном лице», естественный или заданный извне коан не предлагает ничего осязаемого, ощутимого как объект. Если ученик пытается объективировать коан, то внимательный и бдительный наставник тут же резко отвергает подобный маневр вместе с соответствующим ему «решением».
  Правда, иногда некоторые объектные аспекты формы или содержания коана могут сохраняться. Так принято, например, в «системе коана», получившей развитие в Японии. Чтобы постепенно расчистить, расширить и углубить это пока ограниченное осуществление, ученику предлагается другой коан, затем следующий и т. д. При неправильном применении эта «система хоана» становится помехой самой себе и даже несет в себе ту самую опасность, для избавления от которой она была задумана.
  Единственно значимым содержанием коана является самое содержание эго. Подлинный поиск «решения» коана есть поиск пути расколотого и разделенного эго к примирению с самим собою и к самоосуществлению. По своему происхождению коан является выражением такого самоосуществления. Понимает ли это поначалу ученик или нет, подлинная борьба с коаном - это его борьба за осуществление. В любом случае - естественный это коан или заданный - усилие окажется иллюзорным, если оно предпринимается эго как субъектом, пытающимся решать свои проблемы, полагая их объектами. Как мы уже видели, проблему эго составляет как раз экзистенциальная дихотомия между субъектом и объектом.
  В отличие от сказанного мною выше, дзен-буддизм не стремится к интеллектуальным, понятийным, аналитическим объяснениям. Дзен предпочитает наносить прямой удар - посредством мондо либо формального, заданного коана с его вызовом и требованием, на которые у эго нет ответа в состоянии субъект-объектного разъединения. Такая атака посредством экспрессии - слова, действия, жеста - составляет особенность дзен. Это уникальный способ конкретного провозглашения (и доведения до сведения эго) того, что эго никоим образом не может восполнить себя изнутри, что оно не способно разрешить в терминах субъект-объектной структуры то противоречие, каковым является сама эта структура.
  Предварительной целью коана поэтому является побуждение и принуждение - не только ноэтически, но также аффективно и физически - к тому, что в терминологии дзен-буддизма называется «великим сомнением»[88 - «Та-и», по-японски «лдайджи» или «гтайджи».]. Делается это так, чтобы само эго целиком и экзистенциально стало «великой преградой сомнения»[89 - «Га-и-туаяь», по-японски «дайджидан» или «чпайджидан».]. Пока само эго им не сделалось, нельзя сказать, что оно достигло «великого сомнения».
  Для достижения этой предварительной цели, равно как и для достижения своей конечной цели, коан соединяется с существовавшей ранее практикой - методологий дзен: сидением скрестив ноги в форме длительной «концентрации», называемой по-японски дзадзен[90 - По-китайски «цзо-чонь», буквально - «сидячая дхья».]. Это упражнение в сидении со скрещенными ногами, когда каждая ступня находится на бедре другой ноги, с прямым позвоночником, согнутыми или скрещенными на груди руками. Как «созерцание», или «медитация», эта практика существовала в Индии задолго до буддизма. Вполне возможно, что Шакьямуни обрел самоосуществление в этой позе. В этом положении сидел Бодхидхарма, когда к нему пришел Хой-кэ. Но век спустя Хуэй-нэн восстал против того, что он считал чисто формальным и квиетистским искажением этой практики. После него ей уделялось меньше внимания. Тем не менее существует общее согласие в том, что все монахи и ученики дзен того времени должны были в то или иное время заниматься этими упражнениями.
  В случае естественного коана внутренняя динамика этой «концентрации» проистекала из собственной динамики и неуспокоенности. Сосредоточение или направление предлагалось наставником в предшествующей упражнению беседе. После такой встречи ученик шел в «зал медитации»[91 - «Уаныпсшы», по-японски «дзендо» - буквально «зал дзен».] и осмысливал ее выводы в дзадзен, В случае формального, заданного коана эго уже не поднималось до той же принудительной интенсивности; часто отсутствовала и необходимая «концентрация» для «атаки» на коан. Поэтому наряду с хостом и дзадзен в школе Линь-цзи, или Риндзая, особенно в Японии, появляется то, что получило название сесшин[92 - От китайского «ше-цзинь» (иногда «че-цзцнь») - «концентрация сердца-ума» или «централизация сердцаума».] и сандгзен[93 - По-китайски «сянь-чань» - «продолжение поиска дзен».].
  Одну неделю месяца шесть или восемь раз в году в зависимости от монастыря каждый ученик или монах полностью посвящал себя дзадзен и своему коану. На протяжении семи дней он вставал в 3 часа утра и продолжал находиться в дзадзен все время до 10 вечера, исключая время на легкую работу по дому, пение сутр, уроки и беседы с наставником и короткие перерывы на отдых. Этот период назывался сесшин, а ежедневные добровольные или принудительные визиты к наставнику - от двух до пяти - сондзен[94 - Этот режим представлен в самых общих чертах, без изложения технических тонкостей.].
  Под влиянием такого режима с его напряженной и полной серьезности атмосферой заданный коан мог возыметь действие. Когда ученик задремывает, когда убывает старание либо сказываются окостенелость и усталость, он получает тычки палкой от старшего монаха; наставник его пришпоривает, воодушевляет, подгоняет, даже подвигает к тому, что он все более ощущает себя во власти коана. Предложенные им ответы отвергаются, и он чувствует себя выбитым из колеи, потрясенным, утрачивает еще остававшиеся у него самоуверенность и самодовольство. Ему нечего предложить, и он находится под неослабевающим давлением того же безжалостного требования - дать «ответ». Вступив в схватку с коаном, он уже не видит в нем некую проблему, с которой некто имеет дело. Он встречается с теми же отчаянием и фрустрацией, которые испытывает эго в естественном поиске самоосуществления.
  Невозможность решения коала как объекта для эго как субъекта соответствует неспособности эго в субъект-объектном раздвоении разрешить экзистенциальное противоречие, каковым является само это раздвоение. Заданный хост делается для ученика подобием естественного хоста, способом выражения настоящего «вопроса» или затруднения самого эго, тогда как борьба за «решение» сходна с мучительной борьбой жизни-и-смерти. Коан становится жизненным кризисом, центральной и мучительной заботой самого его бытия. Противоборство с коаном является и противостоянием с условиями собственного существования во всей непосредственности и жгучей требовательности. Не справляясь с ним, он поистине «чувствует, будто все его внутренности переворачиваются, словно он проглотил огненный мяч и не может его отрыгнуть».
  В этом одна из причин того, что еще не достигший «решимости» монах или ученик часто отказывается видеть учителя. Поэтому для принудительных в сондгзен визитов к учителю его иногда бьют, толкают, волокут или, как однажды я сам был тому свидетелем, силком выносят на беседу из зала медитации четыре монаха.
  Настойчивое требование ответа на хост со стороны наставника исходит не от какого-то внешнего, чуждого или гетерономного авторитета. Совсем наоборот. Истинный учитель является воплощением окончательного самоосуществления агонизирующего эго. Его требование - разрешить естественный или заданный коан - в действительности представляет собой поиск решения самим эго и стремление самого эго. Отказ видеть наставника проистекает из неспособности эго встретиться с самим собою в своей крайней недостаточности, неполноте, оказаться перед своим как бы зеркальным отражением, перед совершенством и полнотой, представленными личностью наставника. Ученик пытается получить хотя бы временную отсрочку от честной и бескомпромиссной встречи с собственным внутренним конфликтом. Во время предшествующих встреч его усилия и попытки ограничивались, отбрасывались как частичные, фрагментарные, иллюзорные или обманчивые. Поэтому эго сражается за свое прибежище, поскольку тщится избежать не только разоблачения своей нынешней частичной наготы, но и мук последующей полной обнаженности. Угроза такого обнажения коренных противоречий
может оказаться для эго угрозой самому его существованию, она несет с собою ужас возможных безумия и смерти.
  Если выразить это с помощью типичной для дзен метафоры, лишенное всех функций, сторон и частей эго зубами цепляется за свисающую над пропастью ветку. Схватившись за этот последний остаток себя самого, оно, пусть в самой невыносимой ситуации, желает хоть ненадолго сохранить себя. В этих условиях пыткой оказывается принудительная и подлинная встреча с самим собой в лице учителя, его приказа: «Говори!», «Говори быстро!» В особенности, когда эго понимает, что оно лишится даже возможности использовать свои зубы, если останется замкнутым в себе и не станет отвечать. Оно ощущает и абсолютную необходимость опыта, и его непереносимость.
  Отрицание и запрет со стороны наставника не имеют характера нигилистического отрицания. Методично и сурово отбрасывается все служащее для эго объектом, включая и то содержание, которое могло бы стать или является его ограниченным самоосуществлением. Пока эго-субъект продолжает хвататься за объект, быть объектом, его внутренние противоречия сохраняются. Поэтому целью является удаление всех объектных составляющих, включая и тело, чтобы в итоге обнажилась противоречивость самой субъект-объектной структуры эго. Без объекта эго не может быть субъектом, оно утрачивает свою защиту. Именно к этому радикальному и фундаментальному моменту подводит дзен, чтобы бросить вызов словами одного современного наставника: «Не пользуясь ни устами, ни умом, ни телом - вырази себя!»
  У этого предела начинает меняться природа поиска и борьбы ученика. Его дзадзен был до этого борьбой с естественным или заданным хостом как с неким объектом. Теперь он отрешается от объективированного коана и от всякого иного содержания. Здесь наступает кульминация того процесса, который начинался с проникновения коана в ученика, пронизывающего все существо последнего. Коан. утрачивает внешние черты, а потому он все менее доступен для обычного созерцания или медитации. Наконец, он лишается любого мыслимого объектного аспекта. Тем не менее он остается неразрешенным, а потому не ослабевает призыв наставника - уладить и решить, - доносящийся как бы от самого эго., Сказанное о коане относится и к самому эго. Находясь в экзистенциально сложной ситуации, над которой оно не властно - не способно ни создать, ни перенести, ни покинуть, ни избежать ее, - это не в силах ни продвигаться вперед, ни отступать, ни даже стоять без движения. Тем не менее слышится требование: двигайся, решай. Эго систематически и целиком лишается всех своих покровов, сил, ресурсов, способностей, своего содержания, самого тела. И
несмотря на это, оно сталкивается с приказом наставника - представить и выразить себя. В этом cul de sac эго претерпевает муки полнейшей своей бесполезности и беспомощности, сходные с теми, что ведут к самоубийству. В ситуации дзен, однако, тревога и отчаяние никогда не погружают ученика в целиком отрицательную беспомощность.
  В отличие от эго, стоящего на пороге самоубийства, ученик имеет истинного наставника как живое свидетельство возможного решения проблемы. Подлинной любовью и состраданием учитель выражает окончательное примирение, а тем самым не только поддерживает ученика этой любовью, но само его бытие сообщает ученику экзистенциальное доверие и ободрение. Ученик чувствует, что в каком-то смысле учитель является им самим - и что он даже более чем он сам. Поэтому он также чувствует, что учитель выносит ту же пытку, претерпевает все страдания и беды. Наставник является для ученика и властным авторитетом, и полным любви осуществлением собственной экзистенции ученика.
  С другой стороны, ученик также выступает для учителя и как он сам, и одновременно как другой, которого он из любви и сострадания должен бросить в мучительную бездну внутреннего противоречия. Он должен обнажить рану до самой ее сердцевины, ибо лишь тогда он может лечить.
  До сих пор боль и отчаяние казавшегося поверженным эго исходили не прямо от экзистенциальной раны или противоречивости, но от эго как носителя раны. Лишившись всякого объектного внешнего содержания, эго еще не бессубъектно внутри, а потому оно все еще не является по-настоящему безобъектным. Однако стоит ему самому стать этим коренным противоречием, как это противоречие несет и поддерживает само себя; внешняя негативность эго остается позади.
  Поэтому предварительной целью для эго - как для тела, так и для ума - является превращение в это радикальное противоречие или в «преграду великого сомнения». «Великое сомнение» или «преграда великого сомнения» означают и предельную обостренность это в эго-сознании. Первоначальная цель коана и методов дзадзен, сесшин, сандзен заключается в том, чтобы приподнять эго, дать ему кристаллизоваться, полностью выйти на поверхность, чтобы затем оно сделалось подлинным живым противоречием, каковым оно поистине и является.
  Храня верность себе, эго не должно растрачиваться на внешнее и обозначать свои пределы в терминах внешних провалов и невозможностей. Речь должна идти о внутренней структурной антиномии. Чтобы к ней приблизиться, эго нужно избавиться от всякого объектного содержания, которое исчерпывается и отрицается. Когда субъект уже не может направлять свои усилия вовне, он претерпевает внутреннее преображение. Это уже не субъект, который просто изменил свою направленность, обратившись вовнутрь, на себя самого как объект интроспекции. Вместо этого он радикально преображается, становится собственным коренным противоречием. Лишь окончательно сделавшись таким противоречием, эго приходит к бессубъектности и безобъектности. Само эго-сознание улавливается и останавливается в сердцевине этой противоречивости. Обусловленная субъективность утрачивает свою текучесть; теперь, за пределами субъективности и объективности, она представляет собою экзистенциальную преграду.
  Речь тут идет не об эго-сознании, не развитом у ребенка, не удавшемся у идиота, задержанном у «ребенка-волка», разрушенном у психотика, немом при анестезии, летаргическом в ступоре, мерцающем во сне без сновидений, приостановленном в трансе или инертном в коматозном состоянии. Скорее, это само эго-сознание, остановленное и зафиксированное в его радикальной противоречивости. Оно не является пустым или чистым, оно не отменяется и не растворяется. Будучи блокированным и сжатым, без активного различения субъекта и объекта, себя самого и иного, оно вовсе не является тусклым и безжизненным. Его чувствительность достигает максимума. Более того, оно еще не нашло разрешения, а потому борьба продолжается, но это уже не борьба эго как такового. Оно стало хостом, и вместе они теперь - борьба и «концентрация», «великая преграда сомнения», коренное противоречие.
  Так исчерпывается само эго. Оно уже не является субъектом или объектом, а потому не может обладать стремлением. В противоположность кажущейся беспомощности самоубийцы, это совершенная экзистенциальная беспомощность, в которой невозможно даже самоубийство. Пока это способно предпринимать действия как субъект, будь это даже самоуничтожение, оно не является поистине беспомощным.
  Настоящую дилемму, тупик, cul de sac, истинный нигилизм бессмысленности, апорию безысходности составляет как раз эго в своей коренной противоречивости. Таково положение эго, с которого содрана кожа, эго, лишенного всех покровов, всякого убежища.
  Эта предельная негативность является предварительной и не просто отрицательной. Это еще не решение или осуществление, но предпосылка. «Великая преграда сомнения», коренное противоречие не являются конечной целью.
  Эго делается субъект-объектным противоречием и уже его преодолевает. Оно истощено, искалечено, неподвижно. Безобъектность и бессубъектность представляют собой негативность тотальной зависимости. Субъект и объект препятствуют друг другу в своей дуалистической полярности и сбиваются в одну цельную преграду. Негативная бессубъектность и безобъектность, лишенная как ума, так и тела, недостаточна. Без тела, без уст и без ума она должна себя выразить. «Великая преграда сомнения» должна быть радикально сломана, коренное противоречие требует фундаментального решения.
  Однако лишь вместе с полным достижением этого критического состояния «великой преграды сомнения» появляется возможность его искоренения. Именно в этом состоянии максимального напряжения любое событие повседневной жизни, какое-то слово, действие, жест наставника могут вызвать революционный переворот в самом основании, когда коренное противоречие «великой преграды сомнения» вдруг ломается и обнаруживается прорыв.
  Подобно тому как эго в эго-сознании первоначально представляет собой и действие, и факт, точно так же его извержение и разрешение имеют качества и действия, и факта, но теперь уже не в их релятивности. Вместе с коренным противоречием «великой преграды сомнения» трансцендируется и обычное эго-сознание. Так как оно все еще представляет собой негативность, отсутствие различия между субъектом и объектом, собою и иным, как «великая преграда сомнения» оно охватывает все царство бытия, включая и саму дифференциацию бытия и небытия. Коренное противоречие есть пропасть бытия, вернее даже - бездна антиномии между бытием и небытием, существованием и не-существованием. Но при всей негативности противоречия и бездны тот же корень, то же ядро является позитивным основанием и источником.
  Со стороны эго данное ядро выступает как последний предел, край и центр противоречивости эго-сознания. При актуализации этого центра эго растрачивается, но не расходуется полностью. Пока оно остается корнем и ядром, это и в полном своем истощении по-прежнему является этим корнем - в качестве корня-предела, корня-барьера, корня-препятствия. Эго лишь «как бы умерло». Когда же этот негативный корень вырван, взорван, перевернут, то эго поистине умирает «великой смертью»[95 - «Та-шу», по-японски «тайши».], которая одновременно является великим рождением и «великим пробуждением»[96 - «Го-ду», по-японски «дайго» или «тайго».].
  «Великая смерть» есть умирание эго для себя самого в его радикальной негативности. Это никак не релятивное нигилистическое разрушение или истечение эго в пустоту или ничто. Это резкое вырывание с корнем и переворачивание означает, скорее, слом и рассасывание противоречивости, бездны, апории. Отмена и отрицание предельной негативности сами по себе позитивны. Негативное растворение есть в то же время позитивное решение. Отрицание эго в центральном противоречии эго-сознания достигается посредством негации утверждения, решения и осуществления. Умерев для себя как эго, оно рождается и пробуждается как Я.
  Здесь следует подчеркнуть, что коренное противоречие не является каким бы то ни было метафизическим или онтологическим постулатом. Это самая настоятельная и жгучая действительность. Поэтому его подрыв и переворот также представляют собой конкретную реальность. Взрыв и растворение срединного противоречия ведут эго к непосредственному примирению и завершению. Последний предел сжатости и зависимости становится теперь свободой изначального истока и основания. Центром оказывается не противоречивость первоначального эго-сознания, но основание и источник - его Я. Корень-предел путем переворота преобразуется в корень-источник и корень-основание. Этот радикальный поворот, катаклизм переворота по-японски называется ccunopu[97 - По-китайски «тунг», буквально - «пробуждение» или «постижение»].
  Растраченное и скованное в коренном противоречии эго взрывается и растворяется в сатори, которое является пробуждением эго к своему источнику и основанию - к Я. Пробуждение к нему есть и пробуждение его самого, Я. Тотальный подрыв, распад и смерть с точки зрения эго-сознания в его противоречивости, в «великой преграде сомнения», предстают как пробуждение и прорыв к Я. Но в обратной перспективе они выступают как пробуждение и открытие Я. Это воистину Самопробуждение: пробуждающее пробуждается, и то, чем оно пробуждается, есть и то, к чему оно пробуждается. Действие и факт, основание, корень, исток содержатся в Я - первоистоке и действия, и факта.
  Будучи основанием и истоком, Я и не динамично, и не статично. Оно не является ни мертвым тождеством, ни абстрактной пустотой всеобщего единства. Это и не просто «не-двойственность» или «ложная одинаковость»[98 - «О-тэн» - «тэн», по-японски «окубодго».]. Хотя Я лежит в основании, в первоистоке статики и динамики, оно никогда не остается в себе, всегда есть Я в самовыражении. В пробуждении даже сама субъективность эго во всей его противоречивой двойственности проистекает из Я. Последним источником поиска преодоления отчуждения и обособления, завершения и самоосуществления оказывается именно Я. Двоякая противоречивость эго, имеющего и неимеющего себя и мир, в действительности вытекает из того, что эго еще не достигло своего Я.
  В первоначальном эго-сознании субъект не только обособлен от себя, от другого и от мира как объекта. Он оторван также и от собственного основания и истока. Расколотая изнутри, изолированная извне индивидуальность безосновна, а потому она не имеет опоры. Такая индивидуальность - раздираемая изнутри, разобщенная, чуждая собственному первоистоку - никогда по-настоящему не знает себя, не способна себя утверждать, поскольку она никогда собою и не была. Лишь умерев для себя как эго и пробудившись к своему Я, она является аутентичной, автономной индивидуальностью и впервые актуализируется. Прекратив быть просто эго, она предстает как то, что можно обозначить «Я-эго» или «эго-Я».
  Экзистенциально противоречивая и дуалистическая субъект-объектная структура эго приходит к разрешению лишь вместе с подрывом и смертью этого коренного противоречия, вместе с пробуждением, разрешением и самоосуществлением в Я и как Я, являющегося основанием эго. Я свободно от раскола на внутреннее и внешнее, от дуализма, от всякой двойственности. Ему теперь нет нужды бороться, чтобы «быть». Оно живет не из бездны своего расколотого ядра: отныне оно одновременно есть Я и проистекает из него как из источника и субъекта, и объекта.
  В отличие от обусловленной субъективности первоначального эго-сознания объект уже не связывает, не мешает, не ограничивает и не обделяет субъекта. Нет и глубин противоречивой двойственности, когда субъект и объект приводят друг друга в неподвижность «великой преграды сомнения». Вырванные вместе с этим корнем противоречия, субъект и объект укореняются и сосредоточиваются в своем последнем источнике. Они уже не препятствуют друг другу во взаимном противостоянии и делаются свободным потоком проявлений этого источника.
  С точки зрения этого истока-основания в Я, свободное проистекание субъекта и объекта из Я представляет собой одновременно их беспрепятственное к нему возвращение - через время, но в Вечности. В Самопроявлении проявляющее есть проявляемое, то, через что явлено, и то, что явлено, тождественны.
  В перспективе пробужденного субъекта, целиком раскрывшего свое последнее основание, речь идет о чистом или безусловном Я-субъекте, а его объект есть чистый и безусловный Я-объект. И субъект, и объект оказываются в равной мере выражением и функцией Я. Будучи чистыми и необусловленными, субъект есть объект, а объект - субъект. Их двойственность уже не противоречива, не дуалистична, а потому является примирением, не-противоречивой и не-дуалистичной двойственностью. В беспрепятственном движении, в абсолютной свободе безусловной субъективности субъект отображается в объекте и отражает объект, а объект отображается в субъекте и отражает субъект.
  То, что отражается, и то, что отражено, зеркало и образ, суть одно. Эго, эго-сознание, субъект-объектная дуальность ис-кореняются, рас-средоточиваются и преображаются в не-противоречивую и не-дуалистичную двойственность «эго-Я» и «Я-эго».
  Источник себя самого, «Я-эго» одновременно обладает и не обладает формой. Это бесформенная форма[99 - «Ву-цзянь», по-японски «чмусо».]. Как неисчерпаемое основание, оно не имеет определенной формы, его бесформенность лишена фиксированной формы. Эта бесформенность Я не есть теоретическая абстракция, но исток всякой формы. В силу бесформенности оно способно выражать Я во всех формах и быть ими актуально.
  В пробужденности Я и самоосуществлении «Я-эго» оно является собственной формой. Но в качестве истока-основания оно никогда не является просто формой «Я-эго». Будучи собою и иным, некой формой в пространстве, «эго-Я» есть собственное бытие и небытие во времени. Это реализованный экстазис - выход за пределы себя и иного, бытия и небытия. Оно может безусловно утверждать себя: «Я есмь» и «Я не есмь»; «Я есмь Я» и «Я есмь не Я»; «Я есмь Я, поскольку Я есмь не Я» и «Я не есмь Я, а потому Я есмь Я». Безусловное Самоутверждение является безусловным динамическим Само-утверждением-отрицанием или Самоотрицанием-утверждением (это можно считать природой - или логосом - Любви).
  Примиренное и завершенное в своем Я как «Я-эго», оно является иным, а иное есть Я. Бытие собою и бытие иным - это лишь аспект двойственности субъекта и объекта; в самораскрытии и в раскрытии другого проявляется Я: «Я есмь Я», «Ты еси Ты», «Я есмь Я», «Ты еси Я».
  Живая творческая любовь в совершенном действии и осуществлении выражает свое Я и есть то, что выражается. Выраженное есть то, что выражает, чем выражает, для чего выражает. Лишь здесь тотально и безусловно утверждение субъекта и объекта, себя и другого, мира, бытия, ибо только здесь тотально и безусловно утверждение Я - посредством Я. через Я как «Я-эго».
  Теперь оно существует и знает свое «изначальное лицо» до рождения родителей. Теперь оно видит «My!», слышит «хлопок одной руки», может выразить свое Я, не используя «тела, уст или ума». Теперь оно понимает, кто и где находится «после того, как вслед за сожжением был развеян пепел».
  Наконец, это - человеческая экзистенция в ее завершенности и осуществлении за пределами экзистенциальной противоречивости ее первоначального эго-сознания. Это Человек, реализовавшийся как Человек в полноте своего бытия, в своем мире, способный «преображать горы, реки, великую землю и сводить их к Самому себе», а также «преображать Самого себя и обратиться к горам, рекам и к великой земле»[100 - См. Suzuki D. Т. Living By-Zen. P. 26 -27.].
  Таково, по моему мнению, отношение дзен-буддизма к человеческой ситуации.

  Послесловие

  Это послесловие возникло из чувства неудовлетворенности, которое сопровождало меня на протяжении всей работы над переводом и не оставляет доныне. Конечно, всякий перевод есть интерпретация, a tiaduttoie отчасти tradittoie, привносящий в перевод какие-то черты собственного языка и, как говорят теперь, ментальности. Но в данном случае меня не оставляло ощущение, что я перевожу с перевода: китайские тексты и имена сначала перешли в японский («чань» сделался «дзен», не говоря уж о том, что это «дхьяна» индийского буддизма), затем Судзуки переложил их на английский, а после того Фромм и де Мартино их по-английски же комментировали, хотя и для них это не родной язык. Все это наложило отпечаток на лексику и грамматические конструкции текстов, кроме того, в них нашли отражение интеллектуальные привычки интерпретаторов. Если у Фромма, как и у большинства эмигрантов из Германии 30-х годов, английский язык прост, то и Судзуки, и де Мартино в устной речи (напомним, что представленные в книге работы - лекции и доклады) пользуются оборотами, редкими даже для сегодняшнего письменного английского языка. Когда де
Мартино соединяет лексику пьес Шекспира и поэзии Донна с терминами онтологии Хайдеггера, то ясности в понимании дзен-буддизма не прибавляется. Какие бы усилия ни предпринимал переводчик, если он должен передать содержание подобного доклада, то ему приходится оставлять все эти «эго в эго-сознании» и «это как субъект». Английский термин «Self» я практически повсюду переводил как «Я», поскольку русское понятие «Самость», пригодное для перевода немецкого «Selbst» в аналитической психологии К. Г. Юнга, совершенно неуместно в буддистской концепции, а уподобляться иным нашим переводчикам Хайдеггера и вводить словцо «Само» в русский язык мне не хотелось. Тем более, что Судзуки вообще не использует термин «Self», предпочитая просто «I».
  Понятны трудности, связанные с переводом тех текстов, которые, с одной стороны, содержат обороты устной речи, повторы и т. д. и т. п., поскольку представляют собой запись лекций, докладов, а с другой стороны, переполнены книжной лексикой. Там, где это было возможно, стиль устной речи был сохранен, тогда как некоторые тяжеловесные построения убраны. Это - обычная работа переводчика, главной задачей которого является не стилистическое совершенство (его, пожалуй, и нет смысла искать в этих трудах), но содержание мысли.
  Однако именно с этим содержанием были связаны главные проблемы, и моя неудовлетворенность - не просто обычные жалобы переводчика на авторов. У нас практически не существует традиции перевода чань-буддистских текстов. Единственным образцом тут могли служить переводы Н. В. Абаева в книге «Чань-буддизм и культурнопсихологические традиции в средневековом Китае» (Новосибирск, 1989), хотя у меня нет никакой уверенности в том, что переводы эти делались с оригинала, а не с английского издания. Но при первом же сопоставлении приводимого Абаевым перевода Линь-цзи (Риндзая) с английским текстом Судзуки выяснилось, что расхождения между ними огромны. Даже английские переводы одних и тех же отрывков с китайского и японского отличаются друг от друга на протяжении этой книги. Судзуки в своих лекциях приводит то один, то другой вариант, де Мартино дает ссылку на перевод Судзуки, опубликованный в предшествующей книге, и этот перевод оказывается совсем иным, чем в этих лекциях. Даже знаменитое речение Будды при рождении: «Небо вверху, небо внизу, я один самый почитаемый» - вдруг меняется, и в тексте стоит: «Небо
вверху, земля внизу…»
  Немало проблем вызывало и написание имен, в особенности там, где китайские имена (и термины) приводятся в японской транскрипции. Знакомство с популярными западными книжками о дзен (или чань), вроде работ А. Уоттса, конечно, помогало при переводе терминов, но оригиналы для меня, к сожалению, навсегда останутся недоступными. Будь я адептом чань-буддизма, быть может, священный трепет способствовал бы качеству перевода отрывков из Линь-цзи; увы, интерес к этому учению, хотя и немалый, был и остается чисто интеллектуальным.
  Для историка западной философии, каковым я имею счастье или несчастье быть, интерес представляет не столько сам буддизм, сколько пути его рецепции европейской и американской мыслью. Начиная с Шопенгауэра, темы буддизма входят в круг размышлений виднейших западных философов. Параллелей можно найти сколько угодно, даже там, где нет прямого влияния. Сравнения учения Платона с ведантой и мадхьямикой, построений Хайдеггера с даосизмом или буддизмом чаще всего нужны только авторам книг и статей по так называемой компаративистике, признающей уместным сопоставление Конфуция с Деррида или карма-йоги с кантианством. К счастью, данная книга имеет с такого сорта сравнениями всего со всем мало общего. Она посвящена сопоставлению дзен-буддизма с психоанализом именно в тех их аспектах, где они действительно сопоставимы, причем главные два ее автора, Э. Фромм и Д. Судзуки, были людьми незаурядными во всех отношениях, а потому им удалось наметить те общие для психоанализа и восточных «путей» проблемы, которые обычно не замечают ни психоаналитики, ни адепты древних учений. Тем не менее книга является, на мой взгляд,
превосходным примером взаимонепонимания - при всей доброжелательности и при всех усилиях участников диалога.
  Что касается явного непонимания, то примеров его не так уж много. Судя по тем вопросам, которые задавали психоаналитики Судзуки (он приводит их список в четвертой своей лекции), американские психиатры остались совершенно глухи к восточной мудрости. Судзуки, в свою очередь, говоря о Западе и Востоке, пользуется расхожими штампами по поводу «бездуховности» Запада, да и его сравнения буддизма с христианством также оставляют желать лучшего. Если «машинообразность» является характерной чертой исключительно Запада, то как оценить сегодняшнюю Японию, да и не одну ее - Южная Корея и прочие «драконы» также всецело принадлежат Востоку. Западные социологи религии сегодня заняты пересмотром теории М. Вебера как раз в связи с тем, что, как стало очевидно в наши дни, восточные религии отнюдь не противоречат экономико-технической рациональности.
  Центральной темой симпозиума был диалог дзен-буддизма с психоанализом, сопоставление двух теорий бессознательного и двух видов практики межличностного общения. В отличие от Фрейда, равнодушного к «восточной мудрости» (характерные оценки можно найти в «Недовольстве культурой»), первым из психоаналитиков проявил интерес к дзен-буддизму Юнг. Он даже написал предисловие к одной из работ Судзуки. Но все же для увлеченного гностицизмом и алхимией Юнга всегда были ближе совсем иные восточные учения. В конце 20-х годов его внимание привлекли параллели между западной и даосской алхимией, в дальнейшем он писал о йоге, неоднократно цитировал Упанишады. Можно даже сказать, что архетип «Самости» у Юнга многим напоминает классический «Атман» Упанишад. Концепция Юнга, так же как и дзен, призывает избавиться от поверхностного эго, от вовлеченного в социальные роли Я; этому служит техника аналитической психологии, которую Юнг даже называл «западной йогой». Однако у него путь индивидуации ведет к истинному Я, лежащему в глубинах коллективного бессознательного. Несмотря на то, что на этом уровне субъект-объектные
отношения исчезают (зато появляются столь важные для Юнга парапсихологические способности), Я остается у Юнга христианским «внутренним человеком». Юнг был наследником немецкого романтизма и никоим образом не стремился к преодолению той «индивидуальной тотальности», которая своими творческими актами пересоздает и себя, и мир.
  Э. Фромм нередко критиковал Юнга за «релятивизм» в области религии, что может показаться удивительным, если учесть гностическое богословие Юнга, его поиски архетипического ядра всех религий. Критика становится понятной, если вспомнить психологизм Юнга, его нередкие высказывания о непостижимости трансцендентного мира. Наблюдателю-психологу очевидно наличие религиозного опыта у людей, в том числе и совершенно безразличных к религии. Как психотерапевт, Юнг считает такой опыт необходимым для психического здоровья - но ведь о Боге мы ничего не знаем, тогда как нуминозные переживания можно интерпретировать по-разному. К тому же Юнг слишком часто совмещал спекуляции в духе позднеантичного гностицизма с биологизаторским редукционизмом; «священное» вдруг оказывалось проявлением базисных инстинктов, коренящихся в коллективном бессознательном.
  За это Юнга критиковали, с одной стороны, последовательные сторонники научного редукционизма, называй они себя материалистами, позитивистами или натуралистами. К ним принадлежал и Фрейд, писавший о несовместимости психоанализа со всякого рода «оккультизмом». С другой стороны, понятно неприятие концепции Юнга теологами и религиозными мыслителями вроде Бубера, который неоднократно выступал против «коллективного бессознательного». В рамках психоанализа подобную позицию занимал В. Франкль, самым последовательным образом критиковавший Юнга[101 - См., например: FrankI V. Der unbewusste Gott. Psychotherapie und Religion. Munchen, 1974.]. Юнг отвечал на такую критику гневными инвективами по поводу закосневшего в догмах христианства и даже вышел из своей общины, что для кальвинистски-реформатской Швейцарии и в наш век является вызовом. При этом Юнг считал себя истинным христианином, а в известной мере он таковым и был.
  Религиозные, да и вообще идейные, предпосылки мировоззрения Эриха Фромма были совсем иными. Он получил ортодоксально-иудейское семейное воспитание, в юности находился под влиянием хасидского мистицизма и позже признавал, что в его творчестве обнаруживаются следы этой духовной атмосферы - скорее средневековой, чем принадлежащей современной технической цивилизации. Социализм Фромма, при всей его увлеченности марксизмом, напоминает антикапиталистические настроения тех, кто противопоставляет индивидуализму буржуазного мира уклад древней общины. Под влиянием фрейдизма и марксизма он отходит от религии, но даже в первых его фрейдо-марксистских работах, в том числе по социологии религии («Христианская догма», 1930), раннее христианство с его братскими общинами и хилиастическими чаяниями противопоставляется имперской религии IV века. Иными словами, светский гуманизм Фромма предполагает некую религиозную составляющую, которая заявляла о себе ранее в многообразных исторических вероисповеданиях, чаще всего у еретиков и сектантов. Впоследствии труды христианских мистиков, прежде всего Мейстера Экхарта, займут у
Фромма место среди произведений пророков «гуманистической религии» - таких, как Будда, Спиноза, Бахофен или Маркс. Пророки Израиля и мистики эпохи Реформации вместе будут оппонировать бесчеловечной религии всех «великих инквизиторов», ссылаются ли последние на Лойолу, Кальвина или того же Маркса.
  Дзен-буддизм оказался для Фромма примером такой «гуманистической» или «нетеистической» религии, целью которой является человеческое самоосуществление в истине и добре («биофилии», а не «некрофилии»). Но насколько исторична подобная трактовка древних учений, могут ли различные доктрины объединяться под одним титулом «гуманистической религии», можно ли считать практику медитации неким предварением «гуманистического психоанализа»?
  Достаточно сравнить тексты Фромма и Судзуки, чтобы убедиться в некорректности подобного истолкования. Поиски освобождения от кармического круговорота имеют совсем иное назначение, чем типичная для Ренессанса и романтизма «самореализация», не говоря уж об экзистенциалистской «аутентичности» выбора самого себя, с которой сопоставляет дзен де Мартино. Тем более сложно сравнивать концепции бессознательного и технику психоанализа и дзен-буддизма. Конечно, бессознательное не является открытием Фрейда, даже если речь идет только о европейской традиции или еще уже - о философии и психиатрии прошлого века. Психоанализ победил в конкуренции с рядом других концепций бессознательного (примером может служить детально разработанное учение П. Жане). Древние цивилизации Востока, со своей стороны, обладали не только различными техниками психорегуляции, но и развитыми доктринами бессознательного. Дзен-буддизм опирается и на индийскую йогу, и на практику китайского даосизма. Фромм прав в том отношении, что эта техника «освобождения» включала в себя терапевтические цели, тогда как психоанализ не ограничивается одним
лечением неврозов - не зря он был назван «эмансипативной наукой» (Ю. Хабермас).
  И все же предпосылки и конечные цели психоанализа и дзен-буддизма совершенно различны, даже если в обоих случаях речь идет о «подлинном» самоосуществлении, творчестве, а тем самым преодолении невротической тревоги. У психоаналитика пациент проходит через регрессию к конфликтам раннего детства, переносит на терапевта свои неизжитые влечения и в процессе анализа трансформирует свои основополагающие установки, отношения к другим людям и к самому себе. Он избавляется от рационализации, ложных представлений и кумиров, самопознание дает ему свободу самостоятельного действия - таков смысл психоаналитического «освобождения». Слова о том, что истина делает нас свободными, в психоанализе обретают традиционную для просветительства трактовку: свобода есть познанная необходимость.
  Как известно, весь буддизм - ив особенности дзен - представляет собой своеобразную религию, где истинное знание или просветление играет решающую роль, тогда как организованный культ может вообще отсутствовать. В дзен нет ни четких догматов вероисповедания, ни жрецов, ни ритуала. Основатель чань-буддизма в Китае, Хуэй-нэн, утверждал, что «собственное сердце - это Будаэ», что «основная природа человека - это Будда», а потому, когда «будет осознана собственная природа, все люди станут Буддами». Сокровенное не нужно искать на стороне, прозрение и просветление должны произойти в сердце человека. «Сердце» в чань-буддизме, да и во всей китайской традиции, это род истинного ума, объединяющего чувственное, интеллектуальное и нравственное в целостном мировосприятии. В Японию это учение пришло не только с чань-буддизмом, но и с неоконфуцианством Сунской династии. Во всех индоевропейских языках сохранилось подобное употребление слова «сердце» («всем сердцем» и т. п.), равно как в слове «совесть» мы по-прежнему соединяем моральное требование и «ведание». Если открытие собственной подлинной природы в своем
«сердце», обнаружение истинного Я является целью дзен, то возможными становятся аналогии с самыми различными философскими учениями, в том числе и с психоаналитической концепцией человека, в которой познание бессознательных процессов несет освобождение.
  Тем не менее наставник дзен явно отличается от психоаналитика, и все те сравнения, которые проводятся Фроммом, указывают скорее на отличия, а не на сходства. Прежде всего различны их цели. К наставнику приходят в монастырь - в поисках «просветления» и «Пути»; психоаналитик в своем кабинете принимает пациентов, которые посещают его с целью излечить свои недуги и платят ему гонорар. Фромм замечает, что сегодня к аналитику многие являются уже без психосоматических симптомов и неврозов, а в поисках смысла существования. Но это свидетельствует скорее о том, что наша цивилизация утратила всех богов, а потому даже психоаналитики сделались «священнодействующими» учителями жизни, то есть врачи обрели совсем несвойственные им функции.
  Не обязательно вслед за такими традиционалистами, как Р. Генон или Дж. Эвола, считать психоанализ родом «черной мессы» или «ученичества у дьявола», но достаточно вспомнить, что, собственно, делается «священным» в психоанализе, к какому «последнему смыслу» ведут аналитики своих пациентов, чтобы еще раз почувствовать всю ненормальность нашей сегодняшней цивилизации. Если некто приходит к аналитику в поисках смысла жизни, долгие годы тратит время, деньги и усилия души на обнаружение у себя Эдипова комплекса и изживание детских влечений, то это явно неадекватный ответ на поставленный вопрос. В «гуманистическом психоанализе» Фромма или какой-либо версии «экзистенциального анализа» ответ будет, конечно, не настолько примитивен. Но стоит ли идти к аналитику в поисках «Пути», если ответом будет та или иная философская доктрина, вроде хайдеггеровской, которую можно усвоить и без таких усилий?
  Особенности психоаналитической техники («трансфер») создают условия, при которых пациент некритически воспринимает предложенное ему учение. Это помогает лечению неврозов - невротик переосмысливает все свое прошлое в духе предложенной концепции. Но чувство очевидности по поводу собственного внутреннего мира, «природы», еще не означает истинности инсайта. У ортодоксального фрейдиста пациент обнаружит у себя Эдипов комплекс, у юнгианца - архетип «Анимы», у хайдеггерианца вроде М. Босса он найдет Dasein, причем все эти инсайты могут способствовать исцелению. Но из этого вовсе не следует, что все эти противоречащие друг другу теории верны. Одни психоаналитики по-прежнему мечтают о подкрепленной естествознанием «научной психологии», другие превращают его в «эмансипативную науку» или даже в некое священнослужение, но такая теургия неприемлема не только для богословов существующих религий, но и для тех, кто вообще принимает всерьез религиозные запросы и метафизические умозрения.
  Психоанализ может быть неплохим орудием для очищения религии от всякого рода посторонних элементов - проекций детских образов, гипостазированных страхов и чаяний, но собственно религиозных функций у психоанализа нет. В «гуманистической религии» Фромма легко уживаются Фрейд, Маркс, Будда и Христос, но как раз это говорит о том, что мы имеем дело не с религией. Вернее, это вариант «человекобожества», провозглашающего священной человеческую природу или жизнь вообще («биофилия» Фромма).
  Религиозный же характер дзен-буддизма, при всей его недогматичности, несомненен: в «сердце» открывается Будда, который и является «природой человека» и его подлинным Я. В дзен нет понятий греха, он не рисует картин грядущей жизни и умалчивает даже о существовании или не-существовании Бога. Тем не менее это религия, целью которой является преображение человека. Сходство между приводимыми Судзуки «пятью шагами» и «духовным восхождением» Мейстера Экхарта, которого цитирует Фромм, не вызывает сомнений, но столь же очевидно, что оба эти пути к просветлению принципиально отличаются от психоанализа. Можно называть или не называть такие учения и практики «мистическими» (слово «мистика» обросло массой случайных значений), но их целью являются погружение в первоисток всякого бытия, трансформация земного человека в свете живой Истины. «Космическое Бессознательное» Судзуки поэтому имеет не психологический, а онтологический характер.
  Сближение техники психоанализа с упражнениями дзен также не вполне корректно. Даже если в| психоанализе и есть некое «просветление», то оно приходит постепенно, путем тщательного анализа бессознательных влечений, сновидений, проекций и идентификаций, так называемых «объектных отношений». Особенностью дзен в сравнении со всеми другими вариантами буддизма является как раз «внезапное просветление». В полемике с северной школой, исповедующей «постепенное озарение», чань-буддизм настаивал на мгновенном прозрении. Состояние просветления либо испытано, либо нет, и хотя в дзен имеется подразделение стадий сотори, нужно достичь хотя бы первой из них, чтобы «стать Буддой». Хуэй-нэн специально подчеркивал заблуждение тех, кто думает, будто путем медитации [дхьяна] можно получить озарение {праджня}. Заблуждением и даже искушением считается и мнение, будто с помощью своего эмпирического Я можно достичь просветления. Напротив, оно достижимо только с исчезновением субъекта, со смертью эго - «Истинный Человек» Линь-цзи появляется по ту сторону индивидуального существования. Отсюда и брутальные методы древних
наставников, и парадоксы коана, и нарочитое пренебрежение к книжной мудрости и ритуалам - все это вполне понятно в средневековом Китае, где конфуцианские церемонии пронизывали всю жизнь, а ученость служила средством достижения чина.
  Психоаналитики, с точки зрения дзен, являются своего рода конфуцианцами, которые признают роль «сердца», но прилагают все усилия для укрепления иллюзорного эго - большинство сегодняшних аналитиков следует идеям эго-психологии и считают своей задачей усиление рационального эго, вовсе не стремясь к его «смерти», В «гуманистическом психоанализе» Фромма речь также идет о расширении и совершенствовании это, находящегося в субъект-объектных отношениях с миром. Первые патриархи чань отвергли «сидячую медитацию», и уж тем более они отвергли бы процедуры психоанализа - как некой «лежачей медитации». Для дзен задачей человека является очищение от ложных представлений, образов и привязанностей, но первым и главным препятствием здесь является наше собственное это, иллюзорное человеческое существование, и любой светский «гуманизм», включая «гуманистический психоанализ» или «гуманистическую религию» Фромма, оказывается таким «ложным представлением».
  Наконец, еще одно замечание исторического порядка. На протяжении всей работы - всеми тремя авторами - дзен-буддизм рассматривается на примере учения Линь-цзи и его последователей в Японии (секта Риндзай). Это и неудивительно, поскольку данная школа имеет ряд черт, привлекательных для современного западного интеллектуала. Ученик тут приходит к наставнику по своей воле и так же уходит, отношения между наставниками, монахами, учениками лишь в самой малой мере организованы с помощью традиционных предписаний, а Линьцзи, время от времени хватающий монахов за грудки, вполне соответствует образу экзотического восточного «гуру». Догматическое содержание религии здесь сведено к минимуму, всякий волен толковать опыт на собственный лад. Словом, дзен в такой трактовке напоминает просто школу особого рода философской медитации или психологического тренинга, да еще имеющую дело с боевыми искусствами. Можно в нее ненадолго записаться и «получить» необходимый «опыт».
  Историческая реальность дзен-буддизма была все же совершенно иной - даже если речь идет о первых патриархах или о школе Риндзай. Кроме того, хорошо известно, что доминирующее положение в Японии занимало и занимает совсем другое направление дзен - основанная Догэном школа Сото. Жесткая монашеская дисциплина, множество запретов, доведенное до предела разделение мирского и монашеского существования - вот далекая от представленной в книге реальность. К ней относится и участие в политике, причем далеко не всегда объяснимое исключительно благими целями. Всякая религиозная организация является мирским институтом, и японские буддисты активно содействовали запрету и преследованию христианства, два с половиной века поддерживали режим Токугава и т. д. В этом нет ничего особенного, не говоря уж об особенно «худом» - дзен-буддизм был нормальной религией феодального общества в Китае и Японии, в нем находили свое место и возвышенный мистизм, и культивирование искусств, и суровая монашеская дисциплина, запрещавшая, например, в секте Догэн не только посещение театра, но и «чрезмерное» увлечение чтением книг. Эта
реальность ничуть не похожа на те популяризации дзен, которые рассчитаны на западного читателя - этакого туриста по всем религиям и ведениям, давно утратившего свои собственные верования.
  Легко стать пациентом психоаналитика - достаточно иметь необходимое количество денег для оплаты его трудов и свободное время, чтобы раскапывать свои комплексы. Для того чтобы сделаться последователем дзен, мало чтения книг, экскурсий по японским монастырям и овладения каким-либо из восточных боевых искусств. Это - религия, вобравшая в себя черты индийской и китайской традиций, и, чтобы исповедовать ее, нужно усвоить эти традиции.
  Итак, чувство неудовлетворенности, которое преследовало меня при переводе данной книги, объясняется прежде всего тем, что между психоанализом и дзен-буддизмом, которые сопоставляются в ней, оказалось мало общего, что искренние попытки «наведения мостов» были, на мой взгляд, тщетными. Даже самое поверхностное знакомство с дзен-буддизмом по английским переводам китайских и японских первоисточников показывает, что сравнивать с ним следует христианство, но никак не психоанализ. «Ланкаватарасутра» или «Песнь медитации» Хакуина сопоставимы с умозрениями Мейстера Экхарта или Григория Паламы именно как попытки выразить последнюю истину религии. Вся психологическая техника имеет здесь служебный характер, и если Бог именуется «Космическим Бессознательным», то это ничуть не приближает нас к «гуманистическому психоанализу» или даже к философии Хайдеггера, в терминах которой пытается излагать дзен де Мартино.
  И тем не менее эта книга бесспорно заслуживает внимания - в ней кратко и ясно изложены основные идеи одного из виднейших представителей дзен и одного из наиболее оригинальных психоаналитиков XX века - Д. Судзуки и Э. Фромма. Независимо от успешности мексиканского симпозиума или обоснованности сравнения двух школ, воззрения этих мыслителей представляют интерес для многих - уже одно это делает необходимым перевод данной книги.
  А. Руткевич

  notes

  Примечания

  1

  В конференции приняло участие более 50 психиатров и психологов из Мексики и США. Большинство из них - психоаналитики. Помимо публикуемых в настоящем издании были зачитаны и обсуждены следующие доклады:
  М. Грин. Корни концепции Я Салливана.
  Дж. Кирш. Роль аналитика в психотерапии Юнга.
  И. Прогофф. Психологическая динамика дзен. Понятие невроза и лечения у Юнга.
  К. Селвер. Сенсорное сознание и функции тела.
  А. Станкард. Мотивация лечения.
  Э. Таубер. Понятие лечения у Салливана.
  П. Вейш. Вклад Георга В. Гроддека.
  Мы публикуем только три доклада, имеющие непосредственное отношение к дзен-буддизму, отчасти вследствие ограниченности места, отчасти потому, что без текста дискуссий, развернувшихся вокруг других выступлений, трудно добиться связного изложения последних.

  2

  Пер. с японского В. Марковой. Цит. по кн.: Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии. М., 1977. С. 743.

  3

  Христиане считают церковь посредником спасения, поскольку церковь есть символ Христа-спасителя. Христиане связаны с Богом не индивидуально, но через Христа; Христос - это церковь, а церковь - то место, где они собираются для поклонения Богу и молитвы к нему через Христа о спасении. В этом отношении христиане являются ориентированными на группу, тогда как в социальном плане они исповедуют индивидуализм.

  4

  См.: Suzuki D. Т. Essays in Zen Buddhism. Series 1. L, 1949. P. 227.

  5

  Имеется в виду фильм А. Куросавы, снятый в 1954 г. и шедший в отечественном прокате под названием «Семь самураев». Под названием «Великолепная семерка» в нашей стране известна американская версия фильма Курасавы, снятая в США в 1960 г. - Прим. перев.

  6

  Сакки буквально означает «воздух убийства». Мастера меча нередко упоминают явления такого рода. Это трудноописуемое, лишь внутренне ощутимое свойство, распространяемое личностью или объектом. Люди часто говорят о том, что иные мечи переполнены этим «воздухом убийства», тогда как другие вызывают чувство благоговения, почтения, даже благожелательности. Обычно это объясняется характером или темпераментом создавшего меч художника, ибо произведение искусства отражает дух художника, а меч в Японии - не просто орудие убийства, но и произведение искусства. Сакки исходит также от лиц, которые тайно или явно вынашивают мысль об убийстве. Говорят, что такой «воздух» парит над головами отряда солдат, готовых атаковать противника.

  7

  Rougemont D. de. Man's Western Quest P. 50.

  8

  Ibid. P. 55.

  9

  По-японски «фукатоку», по-китайски санскрите «анупалабдха».

  10

  Буквально - «засушенная палка грязи» (по-японски - «каншцкетцу»: «кон» - сухой, «ши» - «грязь», «кетцу» - «палка»; по-китайски «хон-ши-чуэ»).

  11

  «Му-йе» по-японски («ву-ц» по-китайски) означает и «независимый» и «неодетый». «Йе» («ц») означает как «зависимый», так и «одежда».

  12

  Перевод сделан по «Речениям» Риндзая, известным как «Риндзи Року».

  13

  «Я» в этой проповеди заменяет «человека» («дсэнь») или, по моей терминологии, «абсолютную субъективность».

  14

  «Оно» добавлено здесь, так как в китайском оригинале подлежащее обычно опускается. «Оно» означает здесь «реальность», «человек», «личность» или «Я».

  15

  «Вы» здесь используется в значении «ума», проявляющегося в «человеке». Эти термины взаимозаменяемы.

  16

  На санскрите «авидгья».

  17

  «Неподвижность», «чистота», «безмятежность», «покой» - все они указывают на состояние сознания, в котором равномерно убывают всякого рода волнения мысли. Это также называется «темной пропастью Неведения или Бессознательности». Последователю дзен следует всеми силами ее избегать, она никоим образом не является последней целью упражнений дзен.

  18

  Три класса людей - высший, средний и низший - упоминаются в связи с их природной одаренностью или присущей им способностью понимать истины буддизма.

  19

  В китайском оригинале Я и все его модификации обозначаются как «шон-шень» (по-японски «сон-зо») со значением «горный монах», как себя именовал Риндзай. Этот скромный титул следует понимать в применении к Риндзаю не как к индивиду, принадлежащему этому относительному и ограниченному миру, но как к просветленному человеку, живущему в трансцендентном царстве абсолютной субъективности или пустоты. Человек, или лицо, в этом царстве не движется и не ведет себя как частичное индивидуализированное существо, как психологически определенное Я или как абстрактная идея. Он движим всем своим бытием или личностью. Это станет яснее по ходу дальнейшего изложения.

  20

  «Оно» - вставка переводчика, относимая к «дхарме», «реальности», «личности», «человеку» или «дао».

  21

  В суме странствующего монаха имелась чашка. «Полное навоза тело» - это презрительное название монаха, глазам которого еще не открылась охарма и чей ум заполнен пустыми именами и ленивыми мыслями. Последние сравниваются с экскрементами - их тоже не следует скапливать в своем теле. Монах, занятый сбором идей, не служащих самоосуществлению, назывался также «сумкой риса» или «зловонной кожаной сумой».

  22

  Деревянный или бамбуковый шест примерно шести футов длиной использовался для переноски грузов на плече. Когда вес был велик, шест сгибался. Риндзай саркастически сравнивает замкнутые уста монахов с таким согнутым шестом.

  23

  См. выше, а также мою книгу: Suzuki D. Т. Living By Zen. L, 1950. P. 24.

  24

  См.: Suzuki D. T. Studies in Zen. L., 1955. P. 80 ff.

  25

  См. рис. 11 в: Suzuki D. Т. Manual of Zen Buddhism. L., 1950. P. 129, где идеальный человек дзен изображен пришедшим на рынок - то есть в мир - для спасения всех существ.

  26

  См.: The Lankavatara Sutra. L, 1932. P. 38, 40, 49 ff.; Suzuki D. T. Essays in Zen Buddhism. L, 1951. Serie 3. P. 314.

  27

  См.: SwukiD. Т. Essays In Zen Buddhism. L., 1949. Serie 1. P. 253 ff.

  28

  «Речения» Риндзая («Риндзай Року»), составленные его учениками, содержат около 13 380 иероглифов и считаются одним из лучших образцов собраний речений дзен, известных как «Гороку». Сунское издание текста, появившееся в 1120 г., является копией с гораздо более раннего издания, которое, однако, было утеряно. См.: Suzuki D. Т. Studies in Zen. P. 25 ff.
  Относительно Банкея см.: Suzuki D. T. Living By Zen. P. 11 ff. Банкей был суровым противником коана как господствующего доныне пути изучения дзен. Он был старшим современником Хакуина, который, насколько это нам известно, не ведал о его существовании.

  29

  Эти вопросы таковы:
  1) Как случилось, что в писаниях дзен так мало внимания уделяется культурным условиям, организации общества, благосостоянию человека? С этим связан и вопрос об использовании дзен для оправдания убийства, как то обнаруживается в боевом искусстве меча. Нет ли в таком обращении к Я некой угрозы равнодушия к ценности каждого человека? Принимают ли наставники и последователи дзен участие в осмыслении социальных проблем нашего времени?
  2) Каково отношение дзен к этике, к политическим и экономическим лишениям, к положению индивида и его ответственности перед обществом?
  3) Каково различие между сатори и христианским обращением? Не сводятся ли они к культурным различиям, к способу изложения?
  4) Христианский мистицизм полон эротических образов - имеются ли их следы в сатори либо на предшествующих сатори стадиях?
  5) Имеется ли в дзен критерий для различения подлинно мистического опыта от опыта галлюцинаторного?
  6) Интересуется ли дзен историей индивида, влиянием семьи, детства, социальных институтов на развитие самоотчуждения у индивида? Этот вопрос волнует некоторых слушателей в связи с проблемой предупреждения возникновения отчуждения у нового поколения путем улучшения как индивидуального воспитания, так и социальных институтов. Если известно, что определяет нарушения здоровья, то предполагается, что мы можем нечто сделать до возникновения кризиса у взрослого человека.
  7) Имеются ли в дзен какие-нибудь размышления о развивающем опыте в детстве, который ведет взрослого к просветлению?
  8) Кажется, что в дзен наставник начинает обучение ученика, не обращая внимания на его собственное самоосмысление, либо он не делает этого явно и непосредственно. Однако допустимо, что к дзен приходят из тщеславия, из нужды в новом божестве, что не осознается учеником. Поможет ли ему найти путь соприкосновение с той истиной, что такая направленность способна лишь превратить его опыт в пепел? Сообщает ли наставник дзен свое впечатление о личности, о преградах, которые могут быть у нее на пути? Даже если этого не делается - не облегчалось ли бы тем самым достижение цели?
  9) Дает ли, по вашему мнению, психоанализ надежду на просветление своим пациентам?
  10) Каково отношение дзен к тем образам, которые могут появиться в процессе медитации?
  11) Касается ли дзен проблема эмоциональной зрелости и самореализации в социальном существовании, а именно вопрос «межличностных отношений»?

  30

  См., например, введение Юнга к «Дзен-буддизму» Судзуки [SuzukiD. Т. Zen Buddhism. L., 1949), а также работу о дзен-буддизме французского психиатра Бенуа (Benoit Н. The Supreme Doctrine. N.Y., 1955). В последние годы своей жизни большой интерес к дзен-буддизму проявляла Карен Хорни. Конференция в Куэрнаваке, на которой были представлены в качестве докладов публикуемые в данной книге тексты, явилась еще одним показателем внимания психоаналитиков к дзен-буддизму. В Японии проблема соотношения психотерапии и дзен-буддизма также вызывает немалый интерес (см.: Koji Sato. Psychotherapeutic Implications of Zen // Psychologia. International Journal of Psychology in the Orient. Vol. 1 1958, № 4; а также другие статьи этого номера журнала).

  31

  См. работы С. Кьеркегора, К. Маркса, Ф. Ницше, а в наше время - философов-экзистенциалистов, Л. Мэмэрда, П. Тиллиха, Э. Калера, Д. Рисмена и др.

  32

  Детальное рассмотрение квазирелигиозного характера психоаналитического движения дано мною в книге «Миссия Зигмунда Фреда». См.: Fromm E. Sigmund Freud's Mission. N. Y., 1959. (В русском переводе см.:, Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М; 1996. - Прим. ред.)

  33

  Freud S. Analysis, Terminable or Untennlnable? // Collected Papers. Hogarth Press, V. P. 316. (Курсив мой. - Э. Ф.)

  34

  Ibid. Р. 351. (Курсив мой. - Э. Ф.)

  35

  Ibid. Р. 352. (Курсив мой. - Э. Ф.)

  36

  Эволюция человека от фиксации на матери и отце вплоть до полной независимости и просветленности прекрасно описывается Мейстером Экхартом в «Книге Бенедикта»: «На первой ступени внутренний, или новый, человек, по словам Св. Августина, идет по следам добрых, благочестивых людей. Он все еще дитя у материнской груди.
  На второй ступени он уже не слепо следует примеру добрых людей. Он горячо ищет здравого поучения, божьего совета, священной мудрости. Он поворачивается спиной к человеку и лицом к Богу: оставив колени матери, он улыбается своему Отцу небесному.
  На третьей ступени он все более удаляется от матери своей, все дальше отодвигается от груди ее. Он бежит от забот и отбрасывает страх. Теперь он может безнаказанно грубо и несправедливо обойтись со всяким, но в том не найдет удовлетворения. Ибо в своей любви к Богу он призван, обращен к свершению добрых дел: Бог крепко поместил его в радость, святость и любовь, и все неподобающее и чуждое Богу кажется ему поэтому ничтожным и мерзким.
  На четвертой ступени он все растет и укрепляется в любви, в Боге. Он всегда готов к борьбе, испытанию, к враждебности окружающих и страданию, причем по своей воле, охотно и радостно.
  На пятой ступени он пребывает в мире, наслаждается полнотой высшей и неизъяснимой мудрости.
  На шестой ступени он изменен и преображен вечной божественной природой. Он пришел к полному совершенству, и в знании постоянства вещей и временной жизни он притягивается, переносится в образ Божий, делается сыном Божьим. Нет ступени дальше и выше. Тут вечный отдых и покой. Концом внутреннего и нового человека является жизнь вечная». (Цит. по: Meister Eckhart. The Book of Benedictus / Transl. by Evans C. de B. L, 1952. Т. II. P. 80 -81.)

  37

  Eliade M. Birth and Rebirth. N.Y., 1958. P. 84.

  38

  См.: Sijoamte L. Burning Waters. L, 1957.

  39

  Значительным стимулом для моих размышлений послужило личное общение с доктором Уильямом Вольфом, особенно обсуждение проблемы нейрологического базиса сознания.

  40

  Та же мысль развивается Э. Шахтелем в блестящей статье по поводу детской амнезии «Память и амнезия у детей» (см.: Schachtel E. Memory and Childhood Amnesia // Psychiatry. 1947. Vol. X. № 1). Как указывает само заглавие его статьи, для него интерес представляет специфическая проблема детской амнезии, различия между категориями («схемами»), используемыми детьми и взрослыми. Он приходит к выводу, что «несопоставимость опыта раннего детства с категориями и организацией памяти взрослого человека в значительной степени объясняется… конвенциализацией памяти взрослого человека». Мне кажется, что сказанное по поводу детской и взрослой памяти совершенно верно, но используемые категории различны не только у детей и взрослых, но и у людей различных культур. Более того, проблема касается не только памяти, но и сознания вообще.

  41

  См. внесшие большой вклад в разработку этой темы работы Бенджамина Уорфа: Wharf В. Collected Papers on Metalmgulstics. Washington, 1952.

  42

  Значимость таких различий становится вполне понятной в английских и немецких переводах Ветхого Завета: там, где в древнееврейском тексте для передачи эмоционального опыта, вроде любви в смысле «я целиком поглощен любовью», используется перфект, переводчик ошибочно пишет «я любил».

  43

  Аристотель. Метафизика. Кн. IV. 1005Ь, 20.

  44

  Lao-Tse. The Tao Teh King. The Sacred Books of the East / Ed. by P. Max Mailer. L, 1927. Vol. 39. P. 120.

  45

  См. более подробный разбор этой проблемы в: Fromm E. The Art of Loving. N.Y., 1956. P. 72

  46

  См. рассмотрение этой проблемы в моих книгах «Бегство от свободы» и «Здоровое общество» (Fromm E. Escape from Freedom. N.Y., 1941; Fromm E. The Sane Society. N.Y., 1955).

  47

  Этот анализ сознания приводит к тому же самому выводу, который Карл Маркс в предисловии к «Критике политической экономии» сформулировал следующим образом: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» (см: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 6).

  48

  Для обозначения этой трансформации у нас нет подходящего слова. Мы можем назвать ее «обращением репрессии» или, конкретнее, «пробуждением». Я предлагаю термин «де-репрессия».

  49

  Cм.: Ferenczt S. Collected Papers / Ed. by С. Thompson. Basic Books; а также великолепное исследование, посвященное Ференчи: Forest I. de. The Leaven of Love. N.Y., 1954.

  50

  См.: Fromm E. The Limitations and Dangers of Psychology // Religion and Culture / Ed. by Leibrecht. N.Y., 1959.

  51

  См. предисловие Юнга к книге доктора Судзуки «Введение в дзен-буддизм»: Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. L, 1949. p. 910.

  52

  Suzuki D. Т. Zen Buddhism. N.Y., 1956. P. 3.

  53

  Suzukt D. T. Introduction to Zen Buddhism. P. 97.

  54

  Ibid. P. 97 -98.

  55

  См.: Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 15.

  56

  Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 86.

  57

  Ibid. P. 44.

  58

  Ibid. P. 67.

  59

  Ibid. P. 92.

  60

  Ibid. p. 41.

  61

  Suzuki D. Т. Mysticism, Christian and Buddhist. World Perspectives Series / ed. by R.N. Aschen. N.Y., 1957. P. 105.

  62

  Suzuki D. T. Introduction to Zen Buddhism. P. 34.

  63

  Ibid. P. 97.

  64

  Ibid. P. 40.

  65

  Suzuki D. T. Zen Buddhism. P. 96.

  66

  Suzuki D. Т. Introduction to Zen Buddhism. P. 49.

  67

  Ibid. P. 131.

  68

  Говоря здесь о «психоанализе», я имею в виду «гуманистический» психоанализ как развитие фрейдовского учения, включая в первый те аспекты анализа Фрейда, которые лежат в основе такого развития.

  69

  Cм.: Fromm E. Man for Himself. N.Y., 1947. Ch. III

  70

  Henigel E. Zen in the Art of Archery. N.Y., 1953.

  71

  Лк. 18:17.

  72

  I Коринф. 13:12.

  73

  Судзуки Д. Т. Лекции по дзен-буддизму. См. настоящее издание.

  74

  Bucke R. R. Cosmic Consciousness. A Study in the Evolution of the Human Mind. N.Y., 1901 (17th ed. 1954). Следует заметить, пусть в самой краткой форме, что позиция Бака, изложенная в этой книге, ближе всего к теме этой моей работы. Бак был психиатром, наделенным знаниями и богатым опытом, а равно он был социалистом, глубоко верившим в необходимость и возможность социалистического общества, которое «стремится к отмене индивидуальной собственности и к уничтожению с лица земли двух великих зол - богатства и бедности». В этой книге он развивает гипотезу об эволюции человеческого сознания, согласно которой человек прогрессировал от «простого сознания» животных к человеческому самосознанию, ныне же он стоит на пороге «Космического Сознания» - это революционная перемена, уже происшедшая у выдающихся личностей на протяжении последних двух тысяч лет. То, что Бак описывает как «Космическое Сознание», на мой взгляд, в точности соответствует опыту, именуемому в дзен-буддизме сатори.

  75

  См.: Fromm E. The limitations and Dangers of Psychology // Religion and Culture / Ed. by W. Leibrecht. N.Y., 1959.

  76

  Сказано в личной беседе со мной.

  77

  Вся ответственность за изложенное в данной работе лежит на авторе. В то же время автор хотел бы высказать свою признательность профессорам Рейнгольду Нибуру и Паулю Тиллиху, доктору Шиничи Хицамацу и прежде всего доктору Дайзетцу Т. Судзуки.

  78

  «Чань» - это первый слог китайского «ч'адь-яа» (пояпонски произносимого как «дзеяяа»), буквальная передача санскритской «джьяны», рода «концентрации» или «созерцания».

  79

  Это предание взято из «Записи о передаче светильника» (см.: Ching-te Ch'uan-teng Lu. Vol. 3.).

  80

  Ching-te Ch'uan-teng Lu. Vol. 3.

  81

  Wu-teng Hui-yuan. Vol. 3.

  82

  Ibid.

  83

  Shumon Katto Shu.

  84

  Другая школа называется Tsfao-tung (по-японски «Como»).

  85

  Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. Tokyo, 1949. P. 23.

  86

  Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. P. 171

  87

  Цит. по: Suzuki D. Т. Living By Zen. P. 189, n. 5.

  88

  «Та-и», по-японски «лдайджи» или «гтайджи».

  89

  «Га-и-туаяь», по-японски «дайджидан» или «чпайджидан».

  90

  По-китайски «цзо-чонь», буквально - «сидячая дхья».

  91

  «Уаныпсшы», по-японски «дзендо» - буквально «зал дзен».

  92

  От китайского «ше-цзинь» (иногда «че-цзцнь») - «концентрация сердца-ума» или «централизация сердцаума».

  93

  По-китайски «сянь-чань» - «продолжение поиска дзен».

  94

  Этот режим представлен в самых общих чертах, без изложения технических тонкостей.

  95

  «Та-шу», по-японски «тайши».

  96

  «Го-ду», по-японски «дайго» или «тайго».

  97

  По-китайски «тунг», буквально - «пробуждение» или «постижение»

  98

  «О-тэн» - «тэн», по-японски «окубодго».

  99

  «Ву-цзянь», по-японски «чмусо».

  100

  См. Suzuki D. Т. Living By-Zen. P. 26 -27.

  101

  См., например: FrankI V. Der unbewusste Gott. Psychotherapie und Religion. Munchen, 1974.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к