Продавец снов Дарья Гущина
        Призраки осени #1
        На осенней ярмарке Юстина встречает странного человечка - продавца снов. Показывая флаконы с сияющим зельем, он обещает невероятное: выпьешь - и сможешь встретиться во сне с тем, с кем развела судьба, или отомстить обидчикам, или… чего душа захочет. И всё, что случится во сне, сбудется наяву. А флакон с колдовским сном продавец отдает задаром - за рассказ о приснившемся и идею нового сна. Юстина радостно "покупает" флакон, сочиняет сон, а на пороге дома слышит предупреждение-предсказание от местного юродивого: не пей зелье, плохо всем будет, бесплатно - лишь сыр в мышеловке… Так кто же он такой - продавец снов? Чем торгует? И почему современная девушка Юстина сразу поверила в зелья-сны и их магию? Кто же она такая - на самом деле?
        Дарья Гущина
        Продавец снов
        …Мужик был похож на заполошенного профессора из фильма «Назад, в будущее»: всклоченные волосы, беспокойно-безумный и вытаращенный взгляд, длинные аистовые ноги из-под заляпанного халата, тощая шея. На вид ему можно дать лет шестьдесят (слишком уставшим становился взор, когда он прикрывал глаза, слишком седые - белые, как снег - волосы), но - гладкая загорелая кожа, современные сленговые словечки, энергичные движения… Едва ли сорок, решила я про себя, плюс лет пять на погрешность.
        Первая осенняя ярмарка бурлила и кипела: у разноцветных палаток, развернувшихся на дорожках центрального сквера, толпились очереди за свежей «молочкой», речной рыбой, мясом с подворий, овощами, мёдом, вареньем и - готовь сани летом и осенью! - овечьими варежками, вязаными носками и теплыми шалями. И лишь палатку мужика-»профессора» будто никто не видел - она неприкаянно зеленела в конце ряда, у кованой калитки. А на деревянном столе - прилавке светились пузырьки. Да-да, светились - в одном играла радуга, в другом искрился свет, в третьем полыхал багрянец, в четвертом загадочно клубилась тьма. Странно, что на столь таинственный ассортимент никто не обращает внимание… И интересно…
        - Интересно?
        Я невольно вздрогнула. Мужик смотрел на меня в упор и улыбался.
        - Интересно? - повторил он басовито. - Если интересно - подходи, красавица. Расскажу, объясню, помогу.
        Я, отчего-то оробев - или от того, что он заметил мое любопытство, или от внимательного и веселого взгляда, - подошла. Но спросить ничего не успела - из-за моей спины вынырнула бабулька и, оттеснив меня локтем, ринулась к прилавку.
        - Ах, Фёдор Платоныч, ну наконец-то вы соизволили явиться! - упрекнула она мужика. - Я уж и-и-извелася вся без ваших-то чудо-зелий! Де ж пропадали-то, милок?
        Бабка была очень… хрестоматийной. Эдакая тургеневская девушка с пятидесятилетним стажем: сухонькая, светлый костюм в серую клетку, туфли на невысоком каблучке, тщательно завитые сиреневые кудри из-под светлой шляпки, веснушчатые руки - в жемчужных браслетах и крупных кольцах, светло-коричневый ридикюль, слишком яркий для ее возраста макияж…
        - Так ими-то и занят был чрезвычайно, Антонина Петровна, - зельями, - «профессор» широко улыбнулся и поцеловал требовательно протянутую руку. - Зелья - они спешки да суеты не любят. Их сварить правильно - время нужно. Много времени… Чего отведать желаете?
        Ответ бабульки выбил меня из колеи:
        - Деток своих, - и она жестом фокусника выудила откуда-то надушенный кружевной платочек и, прикрыв крючковатый нос, интеллигентно шмыгнула. - Деток, милок. Да внучат. Да правнучков… Почитай лет десять родню не видала… Будь лаской, Феденька, угости старуху… - и снова тихонько шмыгнула в платок.
        - Не вопрос, - продавец скрылся под прилавком, покопался шумно в сумках, и на столе перед покупательницей в ряд выстроилось три сияющих рубином бутылька. - От всей души, дражайшая Антонина Петровна. Это вам. Передавайте своим привет и наилучшие.
        Бабулька зачирикала радостно, закудахтала, благодаря, и живо смела в ридикюль зелья. И, попрощавшись, улетела. Вот ей-богу, улетела, как молодая, подобрав длинный светлый подол и зажав под мышкой тросточку (только что не оседлала ее, хотя напрашивалось…).
        Я растерянно посмотрела на мужика, а тот подмигнул и громким шепотом сообщил:
        - Сны это, красавица, - и кивнул на свой мерцающий товар. - Сны. Выпьешь нужное - и приснится тебе, что захочешь. Вот, смотри, это, - он поднял пузырек со светом, - добрые и светлые сны. О любви и нежности, о доброте и ласке. А это, - темный пузырек - нехорошие сны: если обидел кто-то и отомстить ему хочешь, то примешь - и приснишься обидчику. И так отомстишь, - он резко подался ко мне, вытаращив глаза, а я отшатнулась, - что он утром не проснется!
        - Но я не хочу… - пробормотала в ответ.
        - Сейчас не хочешь, - «профессор» улыбнулся вкрадчиво, - а жизнь-то непредсказуемая, и мало ли… А это, - в рыжих лучах осеннего солнца сверкнула бутылочка с «кровью»: - это чтобы родню во сне увидеть. Прийти к тем, кто далеко, или к тем, кого в этом мире нет давно, - и поговорить по душам. И понять. И простить. И поплакать вместе.
        - А это? - я тронула оранжевый бутылек.
        - Для друзей. Повидать тех, кто дорог был, но с кем судьба развела.
        А еще был зеленый - путешествия: проснуться в любой точке земного шара и всю ночь бродить по новым местам, узнавая, удивляясь. И голубой - для любви: присниться конкретному человеку, да так присниться, чтобы он влюбился, искать начал и нашел обязательно в ближайшее же время. И розовый - вот уж совпадение! - для «сбычи мечт»: чтобы проснуться в самой-самой заветной мечте и вдруг понять, что она сбывается. И синий - для познания прошлого: вернуться в тот момент, когда совершил ошибку, пережить его заново и заметить, где дров наломал, и понять, как исправить, даже спустя годы. А еще был фиолетовый - будущее подглядеть и запомнить. А еще был…
        - А этот? - я кивнула на радужный пузырек.
        - О, это - тайна! - снова заулыбался продавец снов. - Это, красавица, одно из многих, рулетка - или семью повидаешь, или в путешествие угодишь, или любовь свою…
        - Сколько? - вырвалось у меня.
        - А когда ты в последний раз сон видела? - он вдруг стал серьезным, в сияющих голубых глазах заштормили серые грозы. - И когда в последний раз видела такой сон, чтобы проснуться и услышать собственное сердце - радостное ли, возбужденное ли, испуганное ли? Когда, красавица?
        Я неопределенно пожала плечами и отвела взгляд. Давно. Даже не помню, когда. Очень давно - кажется, в другой жизни…
        - Забирай, - «профессор» протянул мне радужный пузырек. - Я не торгую снами. Не совсем торгую то есть… - и снова заулыбался. - Торгую, да не совсем. Найдешь меня… позже. И расскажешь, что видела. У меня фантазии порой не хватает, и я иногда использую чужые образы. Это и есть плата. Берешь?
        Я тоже улыбнулась, и узкий шестигранный пузырек невесомо лег в мои ладони. Пульсирующий, точно живой, греющий пальцы ускользающим осенним теплом, пахнущий почему-то имбирным пряником…
        - Как я вас найду… Фёдор Платонович? - я спрятала пузырек во внутренний карман ветровки.
        - Поймешь, Юстина, - продавец подмигнул, - найдешь, Юся. Найдешь.
        Я не успела удивиться: меня оттерла сухоньким плечиком очередная хрестоматийная старушка в черном пальто и запела, гнусавя, что-то про умершую лет сорок назад любовь и про то, «как бы повидаться-то с ним, Феденька, родненький?..». Продавец опять исчез под прилавком, а я отправилась прочь из парка. До дома - остановок пять пешком, в солнечной осени и в мечтах. В кои-то веки - в мечтах…
        Пузырек приятно грел и, казалось, мурлыкал что-то - тихое, нежное. Так мама пела на ночь, поняла я неожиданно, спеша по шуршащей, пламенно-рыжей мостовой мимо зеркальных магазинных витрин. Прижала руку к внутреннему карману и услышала - эхом в ушах, в вихре мыслей: «Спи, моя малютка, сладким сном усни, спи да спи, до утра, до лучей зари, и не бойся ночи - ночь всего мудрей, спи, дочурка, дочка, засыпай скорей…» И, сердце, пропустив удар, забилось гулко, тревожно. Мама далеко, и так же далеко детство, уютная ночь под ее пение, на ее мягком плече, с ее запахом ландышей и тихим, высоким голосом… Она не знала ни одной колыбельной или сказки - ей некогда было читать, только работа круглосуточно, пока дети маленькие, а отца нет, и она каждый раз что-то придумывала - сочиняла за минуту и слова, и мелодию, а потом пела, пела, пела, пока я не засыпала…
        И, подходя к дому, я поняла, что хочу увидеть во сне. Не путешествие, не любовь, не будущее… Прошлое. Уютное, спокойное и защищенное. Где зимняя тьма пахнет блинами и расплавленным свечным воском, где мама поет, перебирая мои тогда очень длинные волосы, и ее тихий голос наполнят ночь, напитывает ее собой, разгоняя страхи…
        Мое убежище - старая серая кирпичная пятиэтажка, последняя из шести домов-близнецов, со всех сторон окруженная старыми желтыми березами. Асфальт в ямах, разбитое крыльцо с провалившейся средней ступенькой и пучками желтой травы, чахлый кустик на балконе третьего этажа, ржавые качели и остатки песочницы в небольшом дворике. И, не дойдя до своего подъезда, я остановилась в нерешительности.
        Под ядерно-красной осиной - рукодельная лавка: неопрятная сучковатая доска на косых бетонных блоках. И сидящий на ней такой же сучковатый и неопрятный дед - местный юродивый с первого этажа. Длиннобородый, патлатый, в вонючей старой телогрейке и безумными бельмами слепых глаз. В прошлом - Викентий Игоревич, сейчас - Викешка.
        Говорят, он интеллигентом был, инженером солидным и уважаемым, пока на него донос «добрые» люди не настрочили - то ли из зависти на трёхкомнатную квартиру от государства, то ли на успешную работу, то ли на красавицу-жену… Он исчез на пятнадцать лет, а потом появился, но уже слепым и невменяемым. Его страна к тому времени перестала существовать, жена ушла к другому мужчине, дети выросли да разъехались, и он коротал свой век на лавке в обществе облезлого кота, ворча и почесываясь. И я юродивого, прямо скажем, побаивалась - со дня моего приезда дед странно на меня реагировал. Как и его кот.
        Вот и сейчас он высунул полосатую морду из-под телогрейки и дико зашипел. Я невольно попятилась. И Викешка поднял голову, повращал слепыми зенками, да как зашипит в тон коту:
        - Опя-а-ать?! Яви-и-илас-с-сь! А ну, с-с-сгинь, нечисть!.. Отродье адово! От найду я на тебя управу, от погоди у меня! - и зашарил под телогрейкой судорожно, выуживая потертый крестик. - Сгинь! Сгинь, пропащая! От погоди, от уйму я тебя, от… Пропади ж ты пропадом!.. - и юродивый едва не свалился с лавки, когда кот вывернулся из его рук и сиганул в подвал.
        Дед кое-как встал и поковылял, ругаясь, к зияющему подвальному окну, а я живо прошмыгнула мимо и скрылась за рассохшейся подъездной дверью. И перевела дух. Пронесло… Совсем спятил, ненормальный…
        Облезлые стены подъезда украшала плесень, потолок шел буро-желтыми пятнами, на ступеньках - многочисленные следы, проступающие сквозь толстый слой грязи, в разбитых окнах заунывно пел ветер. И, соответственно, запах. Дом, построенный в пятидесятых годах прошлого века, ни разу толком не ремонтировался, и в подвалах давно прорвало трубы, и крыша текла нещадно. И жить было почти невозможно. Почти. По одним сведениям, дом таки вошел в программу капремонта, а по другим - шиш туда войдет, потому что место находится в центре города, и землю тихой сапой давно продали под будущий мега-молл. И теперь выживали последних жильцов. Только шиш им, да.
        Я поднялась на четвертый этаж и остановилась у своей квартиры. Старая железная дверь с грубыми ржавеющими швами, крупный зев замка, провода вместо звонка… Чужая рука резко схватила меня за локоть, и я, испуганно взвизгнув, покачнулась на ступеньке. Викешка крепко стиснул мое плечо и сипло закаркал:
        - Выбрось, дурёха, слышь? Выбрось, что принесла! Тварь ты нечистая, гнусь бесовская, но не злая. Пока - не злая. Не пей гадость, слышь, чё говорю?
        - Не то козленочком стану? - буркнула зло и вывернулась из захвата, отскочила в сторону. - Идите вы… своей дорогой, Викентий Игоревич! За котом или еще куда-нибудь!
        Безумные бельма смотрели, но не видели, беззубый рот кривился в ужасном оскале, длинные суставчатые пальцы скрючились, как когти у хищной птицы.
        - Дура! - рявкнул он. - Всем нам худо будет, не тебе одной! Брось!
        - Отстаньте! - беспомощно огрызнулась я, нашарив в кармане ключ. - Чего вы ко мне цепляетесь? Я ничего плохого вам не сделала, и никакая я не нечисть! Это вы… - и запнулась. Воспитание не позволяло обозвать больного пожилого человека так, как язык чесался.
        - Викентий Игоревич, - раздалось с пролета пятого этажа вежливое и деловитое, - вы, кажется, кота искали? Вам помочь?
        Дед стушевался и резво шуганулся прочь, поднимая клубы пыли, и эхом заметалось под низким потолком его излюбленное «расплодились, раскормились, бесово вымя, от я вас еще, от погодите!..». Егор, сосед с пятого этажа, в чём был - в расстегнутой рубахе на голом торсе, цветастых летних шортах и старых шлепках, - спустился ко мне, перегнулся через облезлые перила да как рявкнет:
        - Викентий Игоревич, я иду помогать!
        Внизу тихо завыли, глухо и скрипуче хлопнула подъездная дверь, и наступила тишина, только ветер скрёбся в разбитые окна. Я перевела дух. Нас, «невыживаемых», осталось в этом подъезде четверо - я, Егор, баба Катя с третьего этажа да Викешка. И если нас с бабой Катей дед тихо ненавидел, то Егора он боялся до писка. Сосед - бывший спортсмен, косая сажень в плечах, занимался с пеленок какой-то римской борьбой да между делом на юриста выучился. Легко затыкал рот недовольным либо знанием законов и ответственности, либо крепким кулаком.
        - Привет, Юсь, - он улыбнулся. - Да не бледней ты, не вернется, старый хр…ыч. Сильно напугал? Или что-то другое беспокоит? Помочь?
        Так я и призналась, что краснею да бледнею и двух слов не могу связать в его присутствии совсем по другой причине… С детства была в него влюбленная, и до сих пор что-то теплится.
        - Я… привет… пойду… - промямлила и с пятой попытки попала ключом в замочную скважину. Руки тряслись… от всего. - Спасибо… в общем… да. Пока.
        И юркнула к себе, невежливо захлопнув перед соседским носом дверь. И услышала задумчивое: «Так, Викентий Игоревич, пожалуй, пора нам с вами побеседовать о жизни…» И улыбнулась. Егор всегда был такой. Душа компании, первый парень во дворе, зазвездиться - проще пареной репы. А он не зазнавался. Гонял хулиганов так, что все по струнке ходили, и никого не позволял обижать. А по вечерам собирал ребят во дворе и пел всю ночь под гитару, и так пел… Я как слышала хрипловатое «Привет, братан, куда идешь…», так и была вся его. Но не сложилось. Он уехал учиться в Москву, привез оттуда и диплом, и жену, и… Да, не срослось. Жена, правда, не вынеся скучной провинциальной жизни, свалила обратно, но к тому времени и я уехала учиться в краевую столицу, и три года меня здесь не было, пока…
        Я закрыла дверь и огляделась. Скромная квартирка - узкий коридор, крошечная, метр на полтора, кухня, единственная небольшая комната, которую мама упрямо величала гостиной. Обшарпанные обои с подтеками, вздувшиеся пузырем под желтым потолком, скрипучий деревянный пол. И пыль повсюду - на старом серванте, подоконниках, кухонном столе… Несколько помятых книг, засохший балконный плющ, просроченные консервы да вытертый плед на сломанном диване - вот и всё, что осталось после маминого побега. Она уехала очень быстро, не зная, что я вернусь раньше времени - соскучусь и забью на лекции, на шестой курс, сорвусь и примчусь… в пустой дом. Где от мамы остались только пыльные следы.
        Настежь открыв грязное окно, я включила чайник и села за стол. Хоть электричество пока не отрубили да вода есть… Правда, здесь каждое включение света - как игра в русскую рулетку: закоротит проводку - не закоротит, вспыхнет или нет… Но я решила для себя, пусть и глупо, на свой страх и риск остаться ненадолго, окунуться в домашнюю атмосферу, перевести дух, вспомнить… соскучиться. Когда я уехала учиться, а младший брат спустя два года ушел в армию, мама начала встречаться с очередным мужчиной, и я… домой не очень-то хотела. Но вот… прижало тоской. Неожиданно и не вовремя. Мама в другом городе, с вещами и мелкой. И почему-то туда… не хочется. А хочется… просто к маме. В прошлое.
        Я сняла ветровку, достала из кармана заветный радужный бутылек и поставила его на стол. И в гудении чайника, в шорохе листвы за окном, снова услышала мамину колыбельную. Без слов, только тихий-тихий напев. И снова запахло блинами и свечным воском. И очень захотелось проглотить зелье. Но - чайник. Перекушу, отключу его от старой розетки, и спать. В потертый плед с головой - и в прошлое. Я поэтому не стала убираться дома - пока есть хоть какие-то следы, пусть пыльные и грязные, я тоже… есть. Живу, словно и не уезжала…
        Проглоченная второпях «Сайра», выпитый одним глотком чай, и я, скинув кроссовки, забралась с ногами на диван, завернулась в плед, открыла пузырек. Одуряюще запахло пряниками, и искры радуги замерцали в воздухе, словно от зелья пар пошел. И пусть сумасшедший дед мелет ересь всякую. А я… И раскрыла левую ладонь, на которой заплясали крошечные огоньки. Да, приколдовываю немного с недавних пор, тут он прав, чувствует нечистое. Но - прав он только в этом.
        Я сжала руку в кулак, гася искры, и одним глотком выпила зелье. По телу разбежалось приятное тепло, расслабляя мышцы, закрывая глаза, отключая мозг, напевая колыбельную.
        Колыбельную…
        Но приснилась не мама. И не путешествие. И даже, надеюсь, не любовь. Ибо и здесь ненормальный Викешка не отстал. Белесые бельма вытаращились на меня из влажной тьмы, а каркающий голос как засипит:
        - Проснись, дурёха! Проснись! Не спи! Нельзя тебе спать! Ты не умеешь! И сны тебе сниться, - глаза вдруг оказались близко-близко, - не должны. Проснись! Слышь? Вставай, говорю! Не спать!
        И на этом окрике я подскочила, как ошпаренная. Дико колотилось сердце, в ушах шумела кровь… и звенел глухой рев «не спать!». И звенел явственно, почти не оставляя сомнений в том, что… Я досадливо поджала губы. Сон прошел, как ни бывало, и такая меня взяла обида и злость… Да я сейчас от него и горстки пепла не оставлю, будь он хоть трижды больным и пожилым!.. Мерзкий старый… хрен! Сволочь патлатая!
        Из квартиры я выскочила в ярости, так хлопнув дверью, что задрожал пол, а с потолка посыпалась штукатурка. Спалю к черту, ох, спалю, и возьму грех на душу… и сделаю миру одолжение. Подъездную дверь я едва не вынесла. Вывалилась на улицу и сразу наткнулась на ненавистного деда. Он сидел на лавочке, скребя одной рукой у себя в бороде, второй - у кота за ухом, и натужно сопел.
        Я кашлянула, замявшись и топчась на одном месте. Там, дома, поступок виделся… правильным. А теперь, в шаге от него, я струхнула, поостыла и опять пошла на поводу у воспитания.
        - Что это значит? - зашипела на Викешку не хуже его кота, уперев руки в боки. - Зачем вы в мои сны лезете? Почему…
        - Босиком-то не холодно, а, девица? - просипел он насмешливо, отпуская ворчащего кота.
        Я глянула на свои ноги. Закатанные джинсы, босые ступни в ворохе осенних листьев. Приближалась ночь, пряча солнце и высасывая из мира скудное осеннее тепло, и, должно быть, асфальт холодный… В душе что-то неприятно сжалось - не то предчувствие, не то… Я зябко обхватила руками плечи - я ведь в одной майке! - и неожиданно не ощутила холода. Ветер срывал с берез жухлые листья, гонял их по двору, смешивая с пылью, но… Почему я не чувствую ни тепла, ни холода?.. Ведь недавно, гуляя в парке, я все ощущала!
        Кажется, я сказала это вслух, тихо, с отчаянием.
        - Нет, не ощущала, - дед смотрел на меня в упор, не мигая. - Ты просто еще не успела забыть, каково это - быть живой, - и неожиданно мягко, сочувственно спросил: - Так и не поняла, да, дурашка? А знаешь, кто никогда не спит и не видит снов? Мертвые. Ты так и не поняла, что теперь одна из них?
        «Это неправда!», - истерично заорал внутренний голос, а я не смогла вымолвить ни слова. Ни единого. Горло сжали спазмы. Такие… живые и настоящие…
        - Это фантомные ощущения, - Викешка кивнул, - фантомная боль души. Ты присаживайся, - он неожиданно пододвинулся, - в ногах-то правды нет. Садись, дурёшка. Не злая ты. И от живых питаться еще не начала. Ты прости. Что ругался. Знаешь, накатит порой… Боюсь я вас, мертвых, ох, боюсь, девка… Как ослеп лет пять назад, так и начал… видеть. И боюсь - жуть как, особенно этого, твоего, сверху который… Сильная душа, когда серчает - вспыхивает, ажно обжигает, ажно глазам больно… А вот ты - тихая, мягкая, теплая. Огнем светишься. Сгорела, да?
        - Я не помню… - ответила одними губами. - Я… не верю…
        И Егор - тоже?..
        - А дай-ка руку, - Викешка сел боком и протянул мне сухую смуглую ладонь с узловатыми пальцами. - Дай. И скажи - какая она, моя рука?
        - То есть? - переспросила я.
        - Горячая или холодная? Сухая или влажная? Дрожащая или крепкая? Шершавая или гладкая? Мягкая или жесткая? А мозолей сколь, а?
        Я зажмурилась, взяв его за руку, прислушалась к ощущениям. Можно и угадать. Горячая, сухая, дрожащая, шершавая, жесткая. Легко. И очень… больно. Внутри разрасталось жжение. Я вижу, слышу, но не чувствую. Ничего. Вообще. Мы так привыкаем ощущать мир тактильно - прикосновениями, кожей, - что перестаем обращать на это внимание. И не замечаем, когда теряем, когда от ощущений остается лишь рефлекс - фантом. Снег - значит, холодно. Упала - значит, должно быть больно. Должно быть…
        - Эй-эй, ты чё, дурёшка? Дерево-то живое не трожь! Не трожь, говорю, ничё ж не выйдет!
        Да, не вышло… Я снова изо всех сил пнула осину. Нет, таки вышло. Ни боли, ни… прочих ощущений. И на коже - ни ссадинки, ни царапинки. Я поймала сухой красный лист, сжала его в ладони, и он хрустнул, рассыпаясь трухой. И «Сайра», мною съеденная, и чай выпитый… Не всё клеится-то, а, Викешка? А может, врешь ты? Может, у зелья есть побочный эффект, о котором умолчал продавец? Потеря ощущений, провалы в памяти…
        - Верить иль не верить - дело хозяйское, - дед ссутулился и почесался. - Да не резон мне врать, девка. Никакой не резон. Иди. Да, иди-иди, вон, в люди, к живым. Да поговорить попробуй. Увидят ли? Кто-то увидит. Недавно мертвые силы в душе хранят, с предметами работать могут, людям являться. А пройдет неделя-другая, и всё. Сорок дней покуда не истекли, есть силы - на дорогу, заметь, силы, чтоб уйти. А как срок выйдет… сил не будет, застрянешь. И пойдешь к живым силу пить. Убивать.
        Я слушала, сжав кулаки. Да, надо к людям. Точно. Страшно, но…
        - А зелья не пей, - добавил Викешка. - Душу он отнимает, продавец-то. Смекаешь? Отнимает и кон-сер-ви-ру-ет. Забирает себе. Слыхала, как они поют, видала свет? Живой свет живой души это, вот что.
        - А вы откуда знаете? - я внимательно посмотрела на бомжеватого юродивого.
        - А я ентот… как его бишь… - он выпятил впалую грудь. - Екстра… екстра…секс, во. Чую. Вижу. Слышу. Знаю. Вот и весь сказ. Хошь больше узнать - так поймай шельмеца да яйца ему выверни. Сила-то есть, а? Кто помирает не своей смертью, бывает, что часть - от такусенькую! - но получает и ворожить могёт. Вроде как извинение это. От того, что забрало.
        Я раскрыла ладонь, и на ней заплясали рыжие искры, взметнулись к темному небу языки пламени.
        - Ёпет… - дед отшатнулся, прикрыв слепые бельма. - Таки прав, сгорела девка, забрало пламя… Жаль. Хороша… была. Звать-то как? Пойду в церковь, попрошу за тебя - пущай отпоют да путь укажут, коли самой не уходится.
        - Юстина.
        - А по-русски? Крещеная как? Устинья?
        - Да.
        Говорят, что призраки не умеют лгать? Брехня. Не крещеная я, маме было не до того. Но дед поверил.
        - И ладушки. И за тебя поставлю, и за этого, твоего, сверху который. Как его кличут? Егоркой? За неделю до тебя пришел, да. А бабка Катерина и не уходила. Некуда ей. А вы вернулись. Домой. Ладно, - Викешка тяжело встал и оправил телогрейку. - Пойду. Ведь только как сюда, - и ткнул грязным пальцем мне в лоб, - заглянул… Как торкнуло. Понимаешь? Торкнуло, что не питаться ты пришла, а домой вернулась. Прости старика. Не сразу я понял, что ты… просто не знаешь. Пойду, помолюсь за вас.
        И вот тут-то я сообразила спросить:
        - А вы-то… живой?
        Дед хрипло хохотнул и, посмеиваясь и крякая, уковылял в наступающую ночь. А я осталась. Села на скамейку, вытянув ноги, пошевелила пальцами. Апатичная усталость навалилась неожиданно и грузно. Я угрюмо смотрела в темное небо на первые звезды и отчаянно пыталась осмыслить услышанное. И принять. И - вспомнить. Вспомнить нечто ускользающее, из-за чего случилось… то, что случилось. Если, конечно, дед не врал, и оно действительно случилось. Но это не укладывалось в голове, и понять, и принять… Невозможно.
        От судорожного мозгового штурма отвлек гул далеких голосов. Кто-то шел прямиком к моему дому - или мимо него - и переговаривался. Я встала и прислушалась. Молодые голоса. Парни, человека три.
        - Пипец зря тут пошли, - нервно твердил один. - Мать говорит, дурное место. Проклятое.
        - Не боись, - беззаботно откликнулся второй. - Всего-то дурного - сумасшедший дед. Бросится на тебя - в зубы дашь, и всего делов.
        - Да чё дед, привидения здесь! - возражал первый. - Мать месяц назад за вещами приходила - бабку видела. Ну, эту…
        - Призрачную? - ехидно переспросил первый. - Ну-ну! Да все знают, как она у тебя принимает! Пришла сюда похмелиться, вот белочку и словила!
        Третий ничего не говорил, только ржал тихо на белочек да призраков. Я вышла на улицу. А вот и люди. И я их помню. В соседнем подъезде жили на одном пролете, приятели - не разлей вода.
        - Мать не трогай, урод! Она правду сказала, что видела!
        - Ну да, ну да!
        Третий опять заржал. Три пьяные тени вышли из-за угла и прошли мимо меня, не замечая.
        - Эй, парни! - окликнула я, увязавшись следом, и ухватила крайнего за рукав.
        Тот заорал благим матом, подпрыгнул, уронив полупустую бутылку. И с воплем «оно меня схватило, схватило!..» как драпанет. Двое оставшихся переглянулись и дико заржали на всю улицу.
        - Ребят… - я снова потянула за рукав кожанки второго.
        Он дико вытаращился на меня, икнул и молча драпанул следом за первым. Оставшийся смельчак, который и советовал не ссать, остановился, огляделся и вызывающе рявкнул:
        - Слышь, ты, удод, ты чё тут прикалываешься? Ща найду - морду разукрашу, понял?!
        Кожаная куртка, джинсы с цепочкой на бедре, серьга в ухе, короткий «ёжик», пиво в дрожащей руке. Вид - крутой, но как только я подошла вплотную и тихо спросила: «Парень, ты меня видишь?», он тоже уронил бутылку и попятился.
        - Кто здесь? - пробормотал, добавив мата для храбрости.
        - Не видишь, да? - я вздохнула и разожгла в ладонях искры. - А так?
        Парень стартанул не хуже Усэйна Болта, и его визгливое «хана тебе, поня-а-ал?! Урою-у-у!..» загуляло по подворотне. Я обхватила плечи дрожащими руками. Да, вот и люди… От подъезда донесся короткий смешок, и я обернулась. Вот и… привидения.
        Егор вышел на крыльцо в том же «домашнем» виде и улыбался:
        - Юсь, чего это тебя на мелочь и быдло потянуло? Ностальгия по ночи с пивом и гитарой во дворе? Так давай устроим. Пива, правда, нет, и уже не купишь, но инструмент…
        - Не надо, - отозвалась я тихо, решаясь на еще одну проверку… боем. Только свои комплексы подальше засунуть, выдохнуть и… - Егор, а можно я тебя… обниму?
        - Могла бы и не спрашивать, - он раскрыл объятья, - соседи же ж. Друзья старые. Тоскливо одной?
        - Очень, - кивнула и на ватных ногах пошла обниматься.
        А ощущения - те же… да не те. Я не помню его… мужчиной. Парнем помню, который после армии уезжал покорять столицу нашей славной родины, а вот мужчиной… Ведь за шесть лет многое меняется - и тело, и запах. И я обнимала его, вспоминая ощущения, которые… совсем ему не подходили. И опять не было ни тепла, ни запаха. И - слезы на глаза…
        - Юсь? - сосед обеспокоенно отстранился. Женских слез он не выносил и сразу начинал нервничать. - Ты…
        - Нет, ты, - я снова обхватила его плечи. - Чувствуешь что-нибудь?
        - А что должен?
        - Запах. Чем от меня пахнет? И я босиком стою - разве не холодная?
        - К чему эти вопросы? - Егор напрягся и попытался вывернуться, но я вцепилась в него мертвой хваткой:
        - Отвечай!
        Он послушно втянул носом воздух. Раз. Второй. Третий.
        - Ничем, - заметил раздраженно. - Юсь, какого черта!..
        - Но ведь человек не может ничем не пахнуть, так? - я отпустила его и отступила. - Пока он… жив. Так? - посмотрела на него с отчаянием, тихо повторив: - Ведь так?
        Егор не ответил. Глянул на меня искоса и сел на лавку. Оперся локтями о колени, переплел пальцы в замок, уткнулся в него носом. Засопел, глядя перед собой. Я тихо стояла напротив, затаив дыхание, и ждала. Ответа, объяснения… любой реакции. Любой. И вроде легче стало - уже не одна, но… Что же с ним случилось - и что со мной случилось?..
        - Знаешь, Юсь, - тихо заговорил сосед, - последние две недели… очень странные. Я вроде в отпуске… но почему-то дома, хотя обычно всегда уезжал - или в горы, или на Байкал. Не могу отсюда уйти. Странно, да? И здесь, в этой гнили… крыша едет. Постоянно кажется, что всё… не так, и не хватает… чего-то.
        - Жизни?
        Он глянул внимательно. Присмотрелся, оценил серьезность и мрачно кивнул:
        - Пожалуй. Да, жизни. Что с нами, Юсь?
        - Нет нас, - я отвернулась. - И в мире живых нам места больше нет.
        - Это дед сказал?
        - Да, - я обняла руками плечи. Внутри разрасталось ощущение холода. - И, знаешь, я ведь тоже не могу отсюда уйти… далеко. А ведь я к маме приехала. Отсюда до нее - ночь в поезде. Да и в универ надо - шестой курс, защита магистерской, некогда гулять… А уйти не могу, вот уже пятый день. Только задумаюсь об отъезде - и сразу не то лень наваливается, не то усталость, и даже думать об уходе не хочется.
        Егор не ответил, и я, помолчав, добавила:
        - Парнишка сказал, что его мать месяц назад за вещами приходила - то есть дом уже давно необитаем. И совсем непригоден для жилья. Чего мы будто и не заметили.
        …и зажмурилась, представляя свою квартирку - такой, какой она была при моем первом появлении. Пыль, грязь и полупустая банка «Сайры» на столе. Я ела да не съедала то, что давно пропало, но в упор этого не замечала… Отказывалась замечать очевидное. И как вообще здесь оказалась, помнила очень смутно. Вся дорога из краевой столицы - как в тумане. Или… в дыму. Ведь ночью общага… горела. Отмечали… заселение. А потом был полупустой вагон поезда… и сломанный диван со старым пледом.
        И я всё поняла. Я здесь, потому что три года не видела маму - с тех пор, как она переехала к новому мужу. А я не хотела ни ехать в чужой дом, ни сидеть на шее. Летом жила то у одной подруги, то у другой - кочевала по местным одногруппницам, чтобы не наглеть. И работала. Но случилось то, что случилось, и я вернулась… попрощаться.
        Тряхнув головой, я вдохнула-выдохнула, заставляя себя успокоиться, и решилась. Что бы там ни говорил Викешка… мне нужен продавец снов. И его рубиновое зелье. Присниться маме и попрощаться, если уж не могу уйти далеко. Что бы ни говорил, да. Иначе я не успокоюсь. И… не упокоюсь. А раз продавец сказал, что я смогу найти его, значит, смогу. Нужно просто пойти. И в душе появилась уверенность в правильности решения. Да, найду. Нужно только идти.
        - Юсь, ты куда?
        - Сегодня в парке я встретила странного мужика - продавца снов, - отозвалась я тихо. - Он мне нужен. Да и тебе… тоже. У него есть зелья волшебные… Уснешь и вспомнишь прошлое. Я свое… почти вспомнила, - и подняла взгляд на соседа. - А ты? Помнишь, что случилось? Почему ты здесь, что держит?..
        Егор отрицательно качнул головой и скривился, как от зубной боли.
        - Идем со мной. С продавцом договорюсь.
        Он кивнул, отчего-то веря мне безоговорочно, и мы отправились в ночь - две неприкаянные души, застрявшие в таинственно шуршащей и сумасшедше рыжей осени. Мигали бледно-зеленые фонари, под босыми ногами стелился сухой колючий ковер. Редкие прохожие спешили домой и торопливо проходили мимо, обсуждая по телефону будущий ужин, оправдывая опоздание… не замечая нас. И, отвлекаясь от этого, я вкратце рассказала Егору о продавце. И о Викешке.
        Мы вышли на проспект и миновали центральный парк, где давно свернулись ярмарочные палатки. И чем дальше уходили от дома, тем сильнее брала за душу тоска. Сначала тихо подвывая в дальнем уголке сознания, она с каждым шагом выползала наружу - острая, пронзительная, скручивающая судорогой всё мое существо. Требующая вернуться. Обратно. Домой. Забраться с ногами на старый диван, закутаться в изъеденный молью плед и скучать, скучать, скучать, вспоминая…
        - Юсь, я больше не могу… - просипел Егор, вцепившись в мою руку. - Меня не пускает…
        Я мельком глянула на соседа: он побелел, а взгляд стал диким.
        - Терпи, ты же спортсмен. У тебя же силы воли должно быть в десять раз больше, чем у простых смертных.
        - А почему, по-твоему, я ушел в науку? - он хмыкнул. - Кончилась и сила воли, и…
        Сосед запнулся, рефлекторно вскинув руку, когда мимо нас с ревом пронеслась спортивная иномарка, исступленно слепя дальним светом. Егор вдруг встал столбом и резко обернулся. На иссиня-белом лице крупным восклицательным знаком застыло понимание. И я вдруг вспомнила, что о нем говорили друзья. Любил скорость, гонял порой, как одержимый…
        - Трасса, - подтвердил он тихо и с неожиданными силами пошел вперед, таща меня за собой. - Помнишь друга моего, Мишку, со второго этажа? Он пару лет назад в Томск уехал по работе, женился там, а недавно мне позвонил… - и сосед сглотнул. - Позвонил пьяный в драбадан и ревет в трубку - сын, говорит, родился, приезжай! И я что схватил и напялил, - и опустил взгляд на свои легкомысленные шорты, - в том и рванул. Три часа в пути, скорость за сотню, Мишка вопит в трубку полдороги… Помню, что доехал. Мишку помню, пьяного, орущего под окнами роддома… Но не помню, как вернулся… Только свет в глаза… Потом проснулся дома… Всё-таки умер, да? - резюмировал с горечью. - А ведь трезвый был, я за рулем - никогда, даже накануне, даже если у друга такой праздник…
        Всё-таки…
        - А у нас общага полыхнула, - я старательно приноравливалась к его широким шагам и смотрела исключительно под ноги. - Жили в секции придурки, сдвинутые на спиритизме, некроманты недоделанные, чтоб их… Поди они и подожгли, гады. К ним как ни заглянешь - всё в горящих свечах, внутренности какие-то на полу, а сами травку курят и в астрал уйти пытаются. И жалобы мы на них писали, и ребята со старших курсов их били, да видно, плохо… Помню, что заселилась, пошла к ребятам отмечать, а потом… домой вдруг потянуло.
        Да, босиком и в летней майке…
        - Мы, наверно, поэтому и уйти не можем - ни из дома, ни… вообще. Мы вернулись домой, чтобы понять, почему остались. И чтобы попрощаться. Без этого повсюду путь закрыт. Значит, нам нужен продавец. И его зелья сна - прошлое увидеть, вспомнить, проститься, - я остановилась на перекрестке, огляделась, свернула в темную подворотню и решительно добавила: - Да, пока я не попрощаюсь со своими, покоя мне не будет. Может, продавец и нечист намерениями… Я рискну. Пока есть силы. Что?
        - Почему я тебя раньше не замечал? - Егор улыбнулся тепло уголками губ. - Ты так здорово изменилась…
        Я вспыхнула смущенно, аж волосы заискрили. Дурак потому что… слепой. Мы прошли вдоль современного пятнадцатиэтажного комплекса, свернули за угол, и я затормозила у косого одноэтажного домика. Такое у нас соседствует сплошь и рядом: сияющие высокотехнологичные новостройки, а напротив - косые хибарки с туалетом на улице. В доме за приоткрытыми ставнями теплился свет. Радужный, туманный… словно пар из пузырька.
        - Здесь, - на меня вдруг напал мандраж, и я нервно сглотнула. - Сюда.
        - Разделяемся, - Егор отпустил мою руку. - Я пойду первым, а ты понаблюдай в окно. Если он действительно душами питается… Юсь, риск риском, но тел много, а бессмертная душа одна, и ее надо беречь. Да, я верю в реинкарнацию, представь себе. Если начнет делать гадости… спали его к чертям. Мне же в тебе огонь не почудился, нет?
        Я подобрала увядший лист и сжала его в ладони. Заискрило. Посчитав до трех, я разжала кулак и сдула с ладони горстку пепла.
        - Отлично, - он одобрительно кивнул и велел: - Наблюдай. Дай мне минут пять-десять, и тогда смотри, не светись раньше времени. Удачи… нам, - и вдруг наклонился, чмокнул меня в щеку.
        Я снова вспыхнула. А Егор обернулся на пороге и уточнил:
        - А какое оно, нужное тебе зелье?
        - Красное. Как кровь.
        Сосед кивнул и постучался. Я едва успела скрыться за углом, как скрипнула дверь, и радостный бас «профессора» прорезал ночную тишину:
        - Ох ты, какими судьбами, дружок? Один пришел? А девушку-красавицу не видал по дороге? Такую светленькую, волосы пушистые, глазки синие, Юстинкой звать. Нет?
        - От неё и пришел, - сдал меня Егор с потрохами. - Доброй ночи, Федор Платонович. Сном не угостите? А Юся не смогла добраться - сорвалась домой, не отпускает её. Завтра будет снова пробовать.
        - А ты с ней рядом живешь? - в голосе продавца зазвучало восхищенное уважение. - Силён, раз дошёл и нашёл… Заходи, Егорка, угощу!
        Притаившись за углом, я считала. Раз по шестьдесят, два по шестьдесят, три… Из окна во двор полилось синее мерцание - сосед решил вспомнить прошлое. Я выдержанно досчитала до шестисот, прибавила на всякий случай ещё шестьдесят пять и отправилась подглядывать. Чуть-чуть приоткрыла ставень, посмотрела в окно и замерла. Проклятый «профессор» не просто заимствовал образы, он воровал чужие сны!
        Сосед спал, вытянувшись на диване, что-то недовольно бурчал себе под нос, дергал левой ногой, а над ним клубились мерцающие синие силуэты. Мелькнула тонкая девичья фигурка, пронеслась стремительно машина, какой-то мужик в кимоно присел на корточки и вдруг мутировал в крупного лохматого пса. А рядом, у изголовья, стоял продавец и ловил образы шестигранной пробиркой. И каждый сон каплей стекал по стенке, наполняя пузырек, и с каждым потерянным сном все явственнее дергался спящий. И дышал всё тяжелее, и бледнел, и дергался. И каждый следующий сон-образ был светлее предыдущего, терял очертания и таял, стекая чернильной каплей по бутылочному стеклу.
        А продавец улыбался. Душевно, по-доброму, приговаривая «терпи, хороший мой…». А на косых стенах лучилось насколько портретов, в одном из которых - висящем напротив окна - я узнала первую хрестоматийную старушку. Она слабо мерцала багрянцем, и по ее щекам катились рубиновые слезы, собираясь в ручейки и стекая в деревянный поддон рамы.
        Я разожгла в ладони искры, но сделать ничего не успела. Костлявая рука ухватила меня за плечо, и знакомый сиплый голос прокаркал:
        - Стой, не дури. Нельзя из сна вырывать, распадется душа. Он сам должен проснуться. Или… мы немного поможем. Давай. Зови его. И молись. И я помолюсь.
        И Викешка, перекрестившись, забормотал «Отче наш…». А я, будучи Фомой неверующей, послушно звала Егора мысленно, чуть шевеля губами. А внутри все обмирало от страха. Это бабулькины сны продавец пил по чуть-чуть, наверно, потому что издалека. А сейчас, коли жертва сама пришла…
        - Егор! - окликнула я чуть громче, и в этот же момент дед торжественно добавил «Аминь!», и… получилось.
        Сосед сел, как зомби, уставился слепо в окно. «Профессор», не будь дурак, насторожился и проследил за его взглядом. Мы, разумеется, присели, но поздно.
        - Викентий! - от радостной благожелательности продавца снов не осталось и следа. - Так это ты девку отвел и сон отличный сломал! Ах ты, паскуда гнилая!
        - Пали! - шепнул Викешка.
        Продавец метнулся к окну, но далеко не убежал, пойманной мышью забившись в борцовском захвате. Егор едва стоял на ногах, смотрел слепо в никуда, но тощего колдуна-афериста держал крепко.
        - Юсь! - крикнул хрипло. - Давай!
        - Давай же, - заторопил дед. - Не бойся грех на душу брать, не человек он, не человек! Нечисть поганая! Очищающее пламя да молитва - и домой, в ад его! Гори, девочка! - завопил безумно. - Гори!
        И я вспыхнула. Осень стояла сухая, и старый деревянный дом враз занялся, как хворост. Викешка крестился и читал молитву за молитвой, продавец бился в крепких руках и визжал, а сосед… сиял. И его мертвая сила больно била по глазам фарами дальнего света.
        В новомодном комплексе, почуяв дым, забегали. Резко загорались, одно за другим, окна, кто-то что-то кричал, во дворе залаяли собаки, вдалеке завыла пожарная сирена. Тот, кого называли Федором Платонычем, обмяк, будто лившись чувств, а огонь жадно лизал стены, вцепился в крышу, чадил едким черным дымом.
        - Назад!.. - дед перекрестился и схватил меня за плечо. - Живо-живо, не то за собой утащит!
        - А Егор? - возмутилась я. - Егор, выходи! Мы здесь!
        Он не видел. Отшвырнул неподвижное тело к горящей стене и, спотыкаясь и шаря руками вокруг себя, пошел на мой голос, а я орала, срываясь и не затыкаясь ни на секунду. И когда за его спиной шевельнулась расплывчатая тень, едва не перешла от страха на ультразвук:
        - Егор, бего-о-ом!..
        Сосед вывалился из стены огня, и я обхватила его за талию, оттаскивая от дома. А перед объятой огнем фигурой «профессора» смело встал Викешка. Вынул из-за пояса деревянный самодельный крест и забормотал что-то иностранное, не то на латыни, не то… Продавец зарычал, дед вскрикнул раненой птицей, и… дом рухнул.
        - Викентий Игоревич!.. - я рвнулась к нему, но Егор вцепился в меня мертвой хваткой и потащил прочь, хрипло шепча:
        - Не лезь, Юсь! Это уже не наше смертное дело! Пусть высшие силы сами друг с другом… как-нибудь…
        - Ты что, хочешь сказать, что наш дед… - я запнулась, замолчала.
        Пламя на секунду сменило цвет с рыжего на белый и погасло. Лишь рухнувшие останки дома дымились и чадили, уголь, потрескивая, мерцал красно-розовым да ветер разносил по улице пепел.
        - Кто знает, кем был Викентий Игоревич, - тихо ответил мой спутник и задумчиво прищурил глаза: - Может, блаженным и намоленным, а может…
        - Может… - эхом повторила я и почему-то перекрестилась.
        Подъехала пожарная машина, а следом за ней потянулись и любопытные - кто в халатах, а кто едва ли не в трусах. Егор обнял меня за плечи:
        - Пойдем отсюда, Юсь. Пойдем.
        Но, уходя, я то и дело оглядывалась. Пожарные заливали дымящиеся обломки белой пеной, а ведь я так и не…
        - А я вспомнил, - сообщил сосед. - Я должен племяннице собаку. Она два года просила пса, и я обещал ей на семилетие подарок. День рождения у нее седьмого сентября. Как думаешь, сегодня какое число?
        Я рассеянно нахмурилась:
        - Примерно… шестое… или пятое.
        - Где бы её еще взять, эту несчастную дворнягу… - Егор шумно и недовольно вздохнул.
        - Мало ли их по подворотням… Отловим. Доставим. Силы пока есть, - и я вдруг поняла: - Дом… отпустил. Ведь отпустил же, да?
        Сосед кивнул и вынул из кармана шортов багряный пузырек:
        - Вот. Спёр со стола. Видимо, для тебя заготовленный стоял. Он, сволочь, издали чуял, зачем к нему придут. Наверно, безопасно теперь, когда продавца… нет. Может, это он нас домом приманивал и связывал, кстати.
        - Не домом. Памятью, - я повертела в руках пузырек. - У нас же такое детство было, там каждый кирпичик памятен… Жаль, если дом снесут и магазины построят, деревья вырубят, двор под парковку в асфальт закатают…
        - А нам-то что до этого? - философски заметил мой спутник. - Нас тут уже, считай, нет. А вернемся - всё забудем.
        - Ты реально веришь в эти перерождения? - я глянула на Егора с любопытством.
        Очухался он очень быстро. И его глаза снова видели и вспыхивали то и дело мертво-серым неоном.
        - Верю, - ответил серьезно. - И в то, что вернемся, и в то, что ещё увидимся. Общие дела и переживания крепко связывают. И вот тогда, - он обнял меня крепче, - я тебя уже точно не пропущу.
        Я заулыбалась. Если есть смерть после жизни, то должна быть и жизнь после смерти. И - да! - мы еще увидимся. И попрощаемся, мамуль… И, надеюсь, ты простишь свою упрямую и непутевую дочь, которая из-за обиды и ревности, из-за неприятия твоей новой семьи и твоего счастья… угодила в такую нехорошую историю…
        - А что, я не против. Ищи. Лови. Глядишь, и повезет. А пока - пошли искать твою собаку. Племянница-то в этом городе живет?
        - Угу. В соседнем дворе. Сестренка вышла замуж, не поверишь, за кого. Помнишь Веньку, рыжего такого, веснушчатого? Он лет с пятнадцати ходил в нее влюбленный, а Надя его динамила. Но - молодец, парень, настырный, знал, что ему нужно, и дождался.
        - А ты говоришь, двор не жалко, - упрекнула я мягко. - Не нам с тобой, так другим - столько памяти…
        - Ладно, - Егор ухмыльнулся, - уговорила. Пошли, спалим эту контору, которая по слухам откупила землю. Или хотя бы договоры на нее. А что? Мы мертвые, и нам всё можно. Уничтожим документы, припугнем владельцев… Отстоим родной двор. А потом уйдем и бабу Катю с собой захватим. Она же тоже?.. Но сначала - контора. А потом собаки, прощания и…
        …и мы уйдем, чтобы вернуться. В другое место, в другое время, в другие тела и жизни… Но мы еще увидимся.
        Обязательно.
        СЕНТЯБРЬ, 2016 Г.