Селдом судит Селдома Георгий Иосифович Гуревич
        #
        Гуревич Георгий
        Селдом судит Селдома
        Г. ГУРЕВИЧ
        Селдом судит Селдома
        Суд идет!
        Судья в волнистом парике торжественно занимает место за столом, берет в руки колокольчик, откашливается. Он волнуется, в первый раз в жизни он ведет процесс, и судьба подсудимого касается его лично. Но он дал клятву быть объективным и справедливым, этот судья по фамилии Селдом.
        Перебирает свои заметки прокурор, готовя речь, строгую и обоснованную. Впрочем, его задача облегчается сегодня, потому что подсудимый не отрицает фактов. Фамилия прокурора Селдом.
        - Подсудимый, встаньте!
        Преступник, пристыженный, с жалкой улыбкой на лице, озирается в поисках сочувствия. Ему подмигивает защитник, бодрячок по фамилии Селдом. Увы, бодрость его наигранная. В душе он полагает, что дело безнадежно, приличнее было бы отказаться от защиты.
        - Ваше имя, подсудимый? Возраст? Род занятий? Местожительство?
        - Селдом Ричард, тридцать два года, холост, родился в Южно-Африканском Союзе, проживал в Англии и Соединенных Штатах, в настоящее время - на секретной базе без номера и без адреса. По специальности математик. Принадлежу к англиканской церкви.
        - Судились?
        - (Принужденно.) Отбывал наказание.
        - За что именно?
        - За мелкое воровство без применения оружия.
        - Подсудимый Селдом, подойдите к присяге.
        - Я, Селдом Ричард, обязуюсь говорить правду и только правду. Клянусь ничего не скрывать от суда, не выгораживать себя, не выискивать смягчающие обстоятельства, не сваливать вину на соучастников.
        - Расскажите, подсудимый, всю историю преступления. Начните с самого начала.
        - Началось с того, что у меня умер отец...
        В такой странной форме был написан документ
        ,No 243/24, пожалуй, самый важный из найденных на знаменитой базе Ингрид-Фьорд, величайшей находке археологов двадцать третьего века.
        Есть своеобразное правило, хорошо знакомое искателям древностей: лучше всего сохраняет прошлое катастрофа. Природа склонна экономить материал, использовать глину снова и снова, лепить и разрушать и опять лепить новое из старых атомов. Белки, жиры и углеводы кочуют из тела в тело. Хищники терзают травоядных, хищников терзают бактерии, кости их грызут пожиратели падали.
        Природа рисует и стирает, рисует и стирает. А в музеях наших стоят только жертвы несчастной случайности - чудовища, завязшие в трясинах и асфальтовых озерах, провалившиеся в ледяные трещины, засыпанные обвалами...катастрофой выброшенные из круговорота вещества.
        То же и в истории материальной культуры. Какие ладьи, триремы, галеры, каравеллы, авианосцы выставлены в музеях мореходства? Затонувшие. Те, что возвращались в порт благрполучно, были источены червями или ржавчиной, разобраны на дрова или переплавлены-вернули свои атомы в круговорот техники.
        И какие картины, фрески, какая утварь и мебель достались нам от Древнего Рима? Те, которые вулкан Везувий сохранил для нас бережно, засыпав стерилизованным пеплом городок Помпеи.
        Но база Ингрид-Фьорд избежала общей участи. Катастрофа вывела ее из круговорота вещей. Время как бы замерло там, пропустило шаг. Но вдруг открылись ворота прошлого. Историки третьего тысячелетия получили возможность выйти во второе.
        Произошло все это, когда после долгой спячки Антарктида вошла наконец в хозяйственный круговорот планеты: стала поставщиком пресной воды для пустынь обоих полушарии. Громадный материк, дремавший столько лет под ледяным одеялом, проснулся от звона молодых голосов. Стенками пара встали гейзерные столбы над атомными пилами. Застучали, засвистели, захлюпали машины, обрезающие, выравнивающие, закругляющие кромки ледяных глыб. Глыбы эти, превращенные в айсберги, поплыли на буксире к берегам Африки, Аравии, Австралии... Ожили вековые льды, поползли, трескаясь по каменным ложам фьордов. И один из ледников, расколовшись, обнажил в зелено-голубом изломе черную дыру - вход в забытую подземную базу Ингрид-Фьорд.
        С любопытством и трепетом вступили археологи в прошлое. Зигзагообразный, высеченный в скале, обросший мохнатым инеем ход. Над углами - ниши, в каждой так называемый "пулемет" - небольшая машинка для массового убийства, выпускающая сотни кусочков металла ("пуль") в минуту со скоростью докосмической, но достаточной, чтобы пронзить тело человека насквозь. Каждый отрезок зигзага обстреливали два пулемета. Один встречал огнем наступающих, другой - поливал прорвавшихся пулями с тыла. Только после пятого поворота археологи вступили в большую пещеру, природную, но расширенную и выровненную искусственно. Диву даешься, когда подсчитаешь, сколько было вложено здесь труда. Ведь в те времена не было еще атоморезки, камни раскалывались мелкими зарядами химической взрывчатки, и для каждого заряда надо было сверлить в скале трубку, а осколки разбирать чуть ли не вручную.
        Здесь, в пещере, находились батареи: косые столы с ракетами, нацеленными на северо-восток, а также снаряды с особенной начинкой. Очень довольны были ученые принятыми предосторожностями, когда ознакомились с характером этой начинки.
        Сама начинка готовилась в других, сплошь искусственных, вырубленных в скале коридорах. Там были секретные лаборатории со старинной посудой из бьющегося стек
        ла. Из бьющегося стекла были изготовлены колбы и пробирки, несмотря на всю опасность секретного производства. Старинные центрифуги, тяжеловесные и маломощные. Неточные приборы с пружинками и стрелками. Электрическая станция, работающая от тарахтящего бензинового двигателя. Вредные для дыхания газы, без сомнения, отравляли воздух в подземельях. Едва ли центробежные механические вентиляторы могли очистить как следует атмосферу.
        Несколько ближе к выходу, в тесных тупиках, находились жилые ниши настоящий музей быта XX века. Множество предметов дохимической культуры из материалов растительных и животных. Стены, обшитые досками, выпиленными из древесных стволов. Нижняя одежда из плетеных хлопковых и даже личиночных нитей. Одежда верхняя из шкур, содранных с животных: собак, овец, кроликов,их специально убивали для этого. Бумага из древесины (в те времена целые леса сводили, чтобы превратить их в бумагу), непрочная, легко загорающаяся, покрытая выцветшими и неразборчивыми ручными письменами. И в довершение картины на каждой койке лежали желто-восковые тела людей XX века. Все сплошь дряхлые старики. Потом-то стало понятно, почему на военной базе оказалось столько стариков. Почти все лежали под одеялами, начиненными хлопковой ватой и птичьими перьями, большинство - в спальных мешках, наполненных для тепла крошкой из коры пробкового дуба. Некоторые лежали одетые, в нарядной форме, красочной и неудобной, с разными украшениями и нашивками, серебряными, золотыми и цветными.
        Все ниши были засняты с разных позиций, все предметы перенумерованы, внесены в список, подробнейшим образом описаны. Только после этого ученые приступили к изучению находок. И прежде всего, конечно, были вскрыты так называемые сейфы - стальные толстостенные ящики, где полагалось хранить самые важные, особо тайные бумаги, в какие даже не всем служащим базы разрешалось заглядывать.
        Два сейфа разочаровали археологов: в них оказался только пепел, лишь в третьем лежали неповрежденные папки - запал не сработал или служащие не считали нужным жечь каждую бумагу в отдельности. Там сохранились толстые картонные папки с аккуратно подшитыми или приколотыми листками. И историки приступили к расшифровке.
        Кмадый человек писал тогда бумаги по-своему, как бы своим шрифтом. В старину это называлось "свой почерк"; тогда даже узнавали людей по почерку, потому что личный, генетический, пароль еще не умели определять.
        С трудом различая сходные буквы-"а", "о" или "u", "g", У" "J" машины переводили староанглийские слова на современный общечеловеческий.
        Но большая часть папок была заполнена цифрами.
        Кто-то из молодежи предположил, что это цифровой код; сгоряча включили вычислительную машину - машина не уловила логики. Потом специалисты догадались, что кода тут никакого нет. Со странной скрупулезностью работники базы записывали изо дня в день, сколько они съели мяса и овощей, сколько получили одежды и в какой срок износили, сколько разбили стекла, сколько, израсходовали дерева, меди и даже электрического тойа. Такие хозяйственные проверки и в третьем тысячелетии проводятся на производстве время от времени. Они нужны, чтобы найти самый рациональный процесс - изготовить больше вещей за кратчайший срок. Но там - на полярной базе - никакого производства не было, там убийства готовили.
        После долгих споров знатоки психологии древних разобрались. Оказывается, убийцы с базы не доверяли друг другу. Опасались, что повар, получив продукты, не отдаст их товарищам, а вместо этого еще в порту обменяет на деньги и деньги положит в карман. Вот почему они записывали каждую банку и записи те, считая очень важными, хранили в стальном ящике с секретным запором. Впрочем, как выяснилось из других бумаг, вся эта писанина не помогала. В том же ящике нашлись папки с делами четырех служащих и одного начальника базы, которые действительно обменивали на деньги и продукты, и одежду. Все эти люди были присуждены, по обычаю того века, не к скуке и безделью, а к сидению в запертой комнате в течение нескольких лет. Только начальник был оправдан, хотя он присвоил себе больше всех. Но его горячо отстаивал опытный знаток судебных правил - адвокат, сумевший доказать, что в бумагах есть какие-то неясности, которые можно истолковать в пользу начальника. И все эти споры с ухищрениями и искажениями истины, зачем-то размноженные в трех экземплярах, хранились под защитой непроницаемой стали.
        Но главного не было в этих записях: не разъяснялось, какое же именно преступление готовилось на секретной базе.
        Кроме папок хозяйственных, в сейфе хранились еще личные дела. Как оказалось, на военной базе проверяли не только карманы, но и мысли каждого работника. В папках лежали письменные доносы о недозволенных высказываниях, их называли "нелояльными". Нелояльными, например, считались такие слова: "У красных тоже есть голова на плечах". Или: "Красные ученые тоже работают, на удар ответят контрударом". Почему-то, готовя небывало жесткое оружие против коммунистического мира, генералы-убийцы требовали, чтобы их подчиненные считали противника слабым, еле стоящим на ногах, неспособным дать сдачи. Нелояльным считалось также каждое слово против войны и против убийства вообще, а также всякое сомнение в совершенстве капитализма.
        Больше всего донесений было в пухлой папке некоего Ричарда Селдома. Этот позволял себе самую неприкрытую нелояльность. И постепенно у археологов сложилось впечатление, что именно Селдом лучше всех знал тайну базы:
        надо прежде всего найти его и прочесть его личные письма.
        Нашли не без труда. Всего в подземелье лежало около ста трупов. Выше говорилось уже, что генетические пароли не значились в документах, имелись только фотографии, но на фото лица были молодые, а в постелях лежали дряхлые старики. Археологам пришлось вспоминать забытые приемы забытой науки криминалистики, которая некогда занималась разоблачением преступников, научилась, в частности, опознавать людей, изменивших свою внешность. Там, где не было фотопортретов, помогали письма. Радиобраслетов тоже не было еще в те времена, да люди и не доверяли эфиру свои личные секреты - предпочитали сообщать друг другу сведения с помощью бумаги. В результате среди белья находились нередко конверты с фамилией адресата, в других лежали начатые послания, иногда с подписью; если же не было подписи, фамилию можно было установить, сличая почерк владельца с почерками на рапортах и доносах. Археологи шли методом исключения: "Этот не Селдом... не Селдом... не Селдом..." Наконец, осталось всего четверо неопознанных. Их ниши подвергли самому тщательному обыску и в одной из них, в матраце, среди смерзшейся ваты, нашли тетрадь,
где на первой строчке были слова: "Суд идет..."
        Мы даем рукопись Селдома в пересказе. Современному читателю, незнакомому с забытой терминологией судебных процессов, трудно было бы следить за многословными противоречивыми речами прокурора, судьи, обвиняемого, свидетелей... Упростим рассказ. Итак...
        Началось с того, что у Селдома умер отец. Хоронили его в сочельник, накануне главного из английских праздников того времени. День был туманный, сырой и желтый, но даже туман казался радужным из-за множества огней на елках в витринах. И лица прохожих, омытые холодной росой, сияли тоже. Все прижимали свертки к груди, предвкушали обед с традиционной индейкой, радостные крики детей, получивших новые игрушки. такой день даже соседки-кумушки, любительницы свадеб и похорон, не пошли провожать покойника в церковь. У гроба толпились чужие: служки, могильщики и просто наглые оборванцы.
        И всем Дик (Ричард) Селдом совал деньги - не потому, что верил в загробную жизнь или в силу милостыни, которая облегчит отцу дорогу на том свете. Просто Дик считал, что так надо, так будет лучше.
        А потом он вернулся домой, в комнату, пропахшую лекарствами, гноем и одеколоном, тупо уставился на пустую кровать, где целый год лежало стонущее, мычащее, плохо пахнущее существо, даже по внешности не очень уже похожее на его доброго, умного, тонко-иронического, благородного до безрассудства отца.
        Дик был потрясен и подавлен. Они были очень одиноки с отцом в этом чужом Лондоне, где проживало восемь миллионов равнодушных к ним людей. А из-за того, что они были одиноки, Дику никогда не случалось видеть смерть вплотную до двадцать восьмого года своей жизни. И смерть оказалась очень страшной, гораздо страшнее, чем он представлял по книгам и картинам.
        У Герберта Уэллса, английского писателя того же века, был роман о далеком будущем - не пророческий, а предостерегающий. Там были у него такие "Илойи", милые человечки, нежные и беспечные. Их откармливали на мясо людоеды-"Морлоки", жившие в подземельях.
        Йлойи знали об этом, но предпочитали не помнить. У них дурным тоном считалось упоминать о подземных колодцах, где обитала смерть.
        (Дорогие Илойи, если вы взялись случайно за эту книгу, кончайте читать, бегите на луг собирать ромашки. Я писал для тех, кто не побрезгует лезть за истиной в черный колодец, кто понимает, что нельзя лечить с завязанными глазами и смерть не победишь, если не посмотреть ей в лицо.)
        Отец Дика тоже предпочитал облагораживать, хотя он сам был врач, лечил больных людей. Но он говорил, что в жизни и так слишком много гнойников, чтобы думать о них еще за дверьми кабинета. Он любил изящные костюмы, симфонические концерты, беседы о науке, красивые поступки. И сам совершил один раз в жизни поступок, благородный до безрассудства,- женился на матери Дика.
        Мать Дика была просто очаровательна - мила, изящна, добра, жизнерадостна, всем довольна и нетребовательна, умела готовить превкусные обеды и утешать в горе. Один недостаток был у нее - бабушка с черной кожей.
        Мэри Селдом была "колоред"-цветная; не было тогда преступления позорнее в Южной Африке, где она жила.
        Когда Джозеф Селдом женился, друзья сказали:
        "Идиот". Хуже было, что пациенты оставили его, заявили, что они брезгливы. Доктору пришлось покинуть центр города и переехать в кварталы для цветных. Пришлось покинуть больницу. Владелец ее, лучший друг, сказал со сконфуженно-заискивающей улыбкой: "Джо, ты меня знаешь, я человек без предрассудков, я бы всей душой, но я завишу от пациентов..."
        И так всю жизнь. Уколы мелкие, удары тяжелые.
        Стекла, разбитые ночью. Кусты, облитые керосином. Поджоги. Оскорбительное сочувствие: "Ваша жена такая милая, совсем не похожа на цветную". Сверстники богатеют, приобретают имя, печатают труды, читают лекции. Джо Селдом пользует бедняков касторкой, играет дома на виолончели, решает шахматные задачи. И жизнерадостная жена рыдает почти ежедневно: "Джо, я загубила твою жизнь. Давай простимся, я уйду от тебя".
        Но отец Дика хотел быть благородным... и был благородным до конца... до конца Мэри.
        Она погибла из-за цвета кожи. Хотя в медицинском заключении о коже ничего не было написано, там сказано было: "Гнойный аппендицит, прободение стенки кишечника, перитонит". У Мэри в самом деле был аппендицит, болезиь она запустила; бывало, полежит на диване:
        "Авось пройдет!" Позже, став взрослым, Дик думал:
        "А может быть, мать нарочно не лечилась? Может, это форма самоубийства была такая - способ избавить любимого от цветной жены".
        В общем, однажды ей стало худо на улице. Больница ее не приняла из-за цвета кожи. Повезли в другую, третью...
        Мать скончалась в карете "скорой помощи".
        И тогда отец сказал: "Прочь отсюда! Едем в Гану, в Либерию, куда угодно, к черту на рога!"
        Ведь Дик -единственный и любимый сын - тоже был цветным. Такая же судьба ожидала и его.
        К черту на рога они не поехали, отправились на "старую родину" Джозефа - в Англию.
        Дик уехал без особенного сожаления. Ему было пятнадцать тогда; как все мальчишки, он мечтал о путешествиях. Так приятно было укладываться, отбирать и выбрасывать вещи, покупать билеты, бегать по всем палубам, наконец, увидеть белые утесы вдали. Для него - африкандера - старая Англия была страной экзотической и книжной, сплошным литературным музеем. Вот уличка, где жил Шерлок Холмс, вот переулки Оливера Твиста,
        вот темница Марии Стюарт, вот замок Айвенго. Потом колледж, новые товарищи, гребные гонки, румяные сероглазые девушки. Дик акклиматизировался в туманной Англии. А отцу это не удалось.
        Он прожил в Африке лет сорок, привык к зною и сухости, к январской жаре и к июльским ледяным ветрам. Англия казалась ему сырой, пасмурной и непомерно дождливой. Да тут еще неустройство, разочарование, непривычная обстановка. Цветные пациенты избаловали старого врача - они приходили толпами, благодарили за любую помощь. В Европе пришлось купить практику с сотней капризных и требовательных обывателей. Им нужно было не просто лечение, а новомодное - с внушением, угождением, подходом. Постепенно, год за годом, старик терял дорого оплаченную практику, новых больных не приобрел, опустился, опустил руки, постарел, обрюзг, стал прихварывать чаще. Лечил он себя покоем, лежал целые недели на диване, вставал неохотно, почти не выходил на улицу, побледнел, пожелтел, отмахивался, когда сын старался вытащить его на свежий воздух, ссылался на одышку, сердце, поясницу. Дик сердился, считал, что отец губит себя безвольной пассивностью. Но однажды другой доктор, приглашенный, сказал Дику роковое:
        - Безнадежно!
        Еще на два года растянулась эта безнадежность. Два года продолжался спуск по лестнице со ступеньки на ступеньку - к смерти. Мир отца суживался: сначала он еще ездил за город, в парк, потом выходил на улицу, потом бродил по квартире, гулял, сидел у форточки, потом перестал ходить - пересаживался из кровати в кресло, на конец, перестал садиться, только ворочался с боку на бок. Последние недели не ворочался - оттого и начались пролежни.
        Мир суживался физически и суживался умственно.
        Первый год отец еще читал специальные журналы - не хотел отстать от медицины, потом только развлекательные романы, потом только газеты... Перестал читать, говорил о прошлом - устоявшиеся были воспоминания, всегда одни и те же. Потом и прошлое потерялось осталась болезнь, еда и уборная. Постепенно исчезли слова, их сменило мычание, стоны, крики... и затем немое молчание, дремота и сон - до последнего вздоха.
        Ведь он же медик был, отец Дика, а в последний год забыл латынь. Дика просил смотреть в справочники и верил беззастенчивому вранью. Твердил: "Надо ехать в Африку, на солнце, мне станет легче". По ночам будил сына истошным криком: "Дик, спаси меня!" Дику хотелось спать, не всегда он отвечал с должным терпением. А утром стыдил себя, бежал за врачом. Приходил врач, пожилой, добрый, с иронически-печальными глазами, говорил, снимая пальто: "Иду к вам, как на казнь. Ну ничего же не могу поделать, и никто не поможет". Дик совал деньги в руку, примирялся на час, час спустя корил себя за черствость, что-то бежал продавать или закладывать, искал адреса знаменитостей, упрашивал их приехать, привозил на такси. Знаменитости выписывали какое-нибудь мудреное лекарство, обычно дорогое, редкостное, заграничное, опытное... Дик ехал в лаборатории, умолял, выпрашивал, заказывал...
        А через неделю отцу становилось хуже, он спускался еще на одну ступеньку к смерти.
        Временами Дику казалось, что в теле отца сидит что-то злонамеренное,- в средние века сказали бы "злой дух".
        И это вдонамеренное упорно и последовательно разрушает организм изнутри. Врачи суетятся, ставят какие-то подпорки и заплатки, пипетками гасят пожар, нитками поддерживают падающие стены. Но дом прогнил, его не ночинишь дощечками. В одном месте подпирают, в другом рушится с грохотом. Злонамеренное торжествует его не видят, о нем даже не помышляют. Оно рвет и ломает, а медики сшивают, а оно опять рвет... и всех дырок не залатать.
        "Рекомендую вам выписать из Бостона пульпаверизин..."
        "Давайте свежую бычью кровь. Ее можно достать на бойне".
        "Уколы три раза в день, потом перерыв на два дня"...
        Временами измученный Дик начинал сомневаться: нужна ли эта бессмысленная деятельность? Вылечить невозможно, медицина растягивает мучения, удлиняет агонию, прибавляет месяцы не жизни, а боли, удушья, страха, искусственного наркотического забытья и отчаянных воплей: "Дик, иди сюда скорей! Спаси меня, сыночек!"
        Однажды Дик спросил постоянного врача, того, с грустно-ироническими глазами, спросил напрямик:
        - Почему вы не отравляете безнадежных?
        Тот ответил:
        - Не имеем права. Злоупотребления могут быть.
        Впрочем, все равно не решились бы. Слишком худо знаем медицину. Никогда нет уверенности. А вдруг... Мало ли что... Ошибешься - совесть замучит. Если не совесть, так родные.
        - Значит, человек должен мучиться год, чтобы ваша совесть была чиста?- зло спросил Дик.
        И доктор, испугавшись, погрозил ему пальцем:
        - Но-но-но, молодой человек! Не берите на себя функции господа бога! За это виселица.
        И опять Дик бежал что-нибудь продавать и закладывать, стучался в двери больниц, платных и бесплатных, страховых, благотворительных, просил, уговаривал, coaart деньги, выпрашивал какие-то ненужные процедуры и операции. Операции делали... Через некоторое время отцу становилось хуже, и Дик увозил его домой. В платных больницах дни стоили слишком дорого, в бесплатных не любили держать безнадежных. Там дорожили койками и репутацией, добивались, чтобы процент умерших был невелик.
        Кровь, гной, бинты, крики, наркотики! Со ступеньки на ступеньку, ниже и ниже. Сильный человек был отец Дика, потому и мучился дольше. Уже и агония начиналась у него, и дыхание было с перерывами... а он все жил и жил.
        Но однажды вечером сиделка сказала Дику: "Пульс, как ниточка. До утра не дотянет. Я подежурю, если хотите". Дик, подготовленный двухлетним бдением, уже бесчувственный от усталости, лежал за дверью в соседней комнате, читая "Да сгинет день!", что-то южноафриканское о цвете кожи. В полночь он услышал протяжный хрип. Так называемый последний вздох. Воздух выходил из легких.
        И вот два дня спустя, вернувшись с похорон в комнату, пропахшую тлением и одеколоном, Дик сидел, тупо уставившись на пустую кровать.
        Горевал он? Был потрясен, раздавлен? Пожалуй, нет.
        Для настоящего горя нужно немножко испугаться, удивиться. Но какой тут испуг, если пресс, медленно опускавшийся два года, раздавил тебя в конце концов?
        В сущности, Дик потерял отца не сегодня. Отец уходил постепенно - по частям: ушел кормилец, ушел наставник, ушел занимательный собеседник, ушли сильные руки, ушел ум, потом рассудок. Два года бессмысленных усилий, жалких потуг удержать пресс. Бессмысленность эта угнетала всего больше. Два года Дик ухаживал за умирающим. Безнадежная попытка задержать пресс, который побеждает всегда.
        Почему побеждает? Почему всегда?
        "Ничего не поделаешь, так устроено богом",- говорят утешители.
        "Ничего не поделаешь, закон природы!"
        Воля божья - в то время на Западе (где еще господствовал капитализм) это было самое распространенное объяснение. Так устроил бог - сколько начинаний, замыслов, устремлений, сколько возможных открытий закрывал этот барьер! Так устроил бог - и на Земле есть богатые и бедные, войны и воины, калеки и убитые, голод и эпидемии. Бог устроил так, что мы не видим чужие планеты и вирусов. Долой астрономию и микробиологию! Бог устроил так, что все стареют и умирают. Кто знает, на сколько лет раньше была бы разгадана тайна смерти, если бй люди не верили поголовно, что смерть установил бог.
        Бог изображался бесконечно великим, вездесущим, всезнающим, всемогущим, заботливым, как отец, и бесконечно добрым, всемилостивейшим. Всего лишь один раз в жизни надо было бы задуматься, чтобы опровергнуть эти славословия. Но миллионы людей так и жили, не открывая глаз, не разрешая себе задуматься. Для тех же, кто пытался задавать вопросы, спросить, почему бесконечно добрый допускает столько зла и страданий на свете, существовали объяснения: либо ты грешник, и бог наказывает тебя за грехи; либо не грешник, и бог испытывает твою веру.
        Испытывает, как капризная девушка, пробует, какие издевательства ты вытерпишь во имя любви.
        А зачем всезнающему испытывать? Почему всемогущему не сделать людей безгрешными? Для чего вседобрейшему эта жестокая игра кошки с мышкой, игра в грехи и наказания, если в руке его весь мир и ни один волос не упадет без воли божьей?
        Вероятно, и Дик не задавал бы себе таких вопросов, если бы отец его не был универсальным врачом для бедных, не лечил бы наряду со взрослыми детишек, парализованных полиомиелитом, ослепших от трахомы, оглохших от скарлатины... За какие проступки наказывались эти несмышленыши? За грехи родителей? Но подлеца, который искалечит ребенка, озлившись на родителей, в любой стране осудят на самое жестокое наказание. Неужели же бог испытывает силу веры у трехлетних детей, еще разговаривать не умеющих толком?
        Вот почему Дика не усыпили привычные бормотания:
        "Божья воля. Все к лучшему!" Вот почему, глядя на пустую кровать, он спрашивал: "Зачем? Почему?"
        Нет, не в день похорон начал он искать ответ. Тогда он ощущал только безнадежную усталость и недоумение.
        Но недоумение засело в голове, и засело в голове это представление о тайном, злонамеренном, старающемся уничтожить отца. Проблема старости и смерти показалась Дику - совсем еще молодому человеку тогда - очень важной, самой важной на свете. И, оказавшись в Публичной библиотеке (той, где Маркс занимался когда-то), Дик взял в каталоге ящик с карточками книг о старости.
        Почти все авторы излагали обычную, самую распространенную в то время точку зрения: существует естественный предел - около 150 лет. Нервная городская жизнь, пыль, бензин, а главное, болезни сокращают срок жизни. Так что до естественной старости никто из нас не доживает. Точка зрения казалась приятной и обнадеживающей. У каждого - запас лет на восемьдесят. Только беги из проклятых городов на чистый воздух, и н."изнь утроится сама собой.
        В подтверждение приводились факты: действительно, естественная старость в природе не встречается, все умирают от конкретной болезни. Действительно, бывают люди, дожившие до 150 лет. И обратите внимание на кошку: она растет одну шестую часть своей жизни, а пять шестых бывает взрослой. А человек? Растет лет до 25, почти половину жизни вместо одной шестой. Помножим 25 на 6 получается 150.
        Но Дик работал в конторе, имел дело с цифрами, образование у него было математическое, строго логическое, и утешительная логика этих расчетов не показалась ему убедительной.
        В самом деле, с каких это пор верхний предел считается нормой? Бывали на свете люди в три метра высотой, не считаем же мы себя недомерками, не доросшими до естественного предела. Есть в Америке несчастный урод в полтонны весом, его таскают на носилках. Но никто не мечтает о таком весе, не считает себя недокормленным скелетом.
        И насчет арифметики: почему отношение детства ко всей жизни должно быть одинаковым у человека и у кошки? У других животных оно иное: 1:3 у овцы, 1 :5 у лошади, 1:10 у слона, 1:50 у попугая. Возьмем за норму многообещающие цифры попугая. Помножим
25 на 50 - получится естественный предел больше 1000 лет!
        На бумаге получится.
        И самое главное: что такое естественный предел? По какой причине умирают люди, дожившие до предела? Просто так, без причины? Или естественный предел только псевдоним бога?
        Вопрос казался необыкновенно важным. Образ отца еще витал перед глазами. И так получилось, что по воскресеньям, когда сверстники и- сослуживцы катили за город с девушками в облегающих брючках, Дик Селдом шелестел страницами в прохладной тиши читальни. Он искал аричину старости и смерти.
        Двести причин предложила ему биологическая наука XX века.
        Отравление кишечными ядами, закупорка сосудов известью, израсходование ферментов, замена благородных тканей соединительными, замена подвижных белков малоподвижными, слипание коллоидов, изнашивание молекул, изнашивание клеток, изнашивание сосудов, нервов, сердца... двести вариантов порчи и изнашивания.
        Изнашивание? Ответ как будто правдоподобный. Машины срабатываются, ботинки стаптываются, материал протирается, вода камень точит, разрушает скалы и горы. Казалось бы, и тело наше должно рано или поздно износиться, словно куртка, словно костюм.
        Но в том-то и дело (ко времени Дика это было выяснено), что организм не похож ни накуртку, ни на машину, ни на скалу. Скорее, его можно сравнить с рекой. Сегодня, вчера и восемьсот лет назад - во времена Ричарда Львиное Сердце - Темза катила свои воды у подножия Тауэра. Но где вода, в .которой купались ратники Робин Гуда? Давно утекла в море. Вода утекла, а река течет. Дожди, родники, тающие снега наполняют ее все снова и снова.
        Можно ли сказать, что река изнашивается?
        Человек существует в беспрерывном разрушении и самообновлении. Подсчитано, что красные кровяные шарики полностью сменяются за 3-4 месяца, белые - за неделю-две (лучевая болезнь - порождение атомных бомб - помогла это выяснить), все белки-не меньше чем за два месяца, все атомы до единого-за семь лет. Прожив семь лет в Лондоне, Дик уже весь целиком состоит из "английских" атомов, ни одного "южноафриканского" не осталось в его теле. Дик-студент и Дик-мальчик - разные люди. Изменилась форма и сменилось содержание. Только непрерывная последовательность текучих атомов связывает их.
        Итак, прожив 28 лет на свете, Дик сменил все атомы четырежды, все белки раз двести. Почему же двести раз полная смена произошла безо всякого изнашивания, а при четырехсотом или пятисотом ремонте неизбежны поломки?
        Не Дик придумал это возражение - он вычитал его.
        Авторы двухсот теорий старения спорили друг с другом.
        И обилие теорий и легкость опровержения - все говорило, что правда еще не найдена.
        Читая, Дик возмущался и радовался одновременно. Возмущало его и бессилие науки и бездействие ее на этом важнейшем направлении. А радовался, потому что его, как всякого ученика, воспитывали в глубочайшем уважении к ученым прошлого. И так много ему говорили о великих умах XIX века, что у него создалось впечатление, будто бы и открывать нечего, кое-что уточнить остается. И вдруг проблема рядом: неизвестно, почему к людям приходит старость.
        С особенным удовольствием Дик выписал из одной книги такие слова, несколько преувеличенные, даже сенсационные, в духе рекламной капиталистической прессы:
        "Тайну бессмертия откроет тот, кто расшифрует нижеследующую таблицу, объяснит ее логику:
        ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ ЖИЗНИ
        Амеба - полчаса, несколько часов
        Гидра - 10 месяцев Актиния - до 70 лет
        Поденки - несколько часов, дни
        Жаба - 36 лет
        Черепаха - до 200 лет Курица - 15-20 лет
        Сокол - 100 лет
        Попугаи-50-100 лет
        Заяц - 5-7 лет
        Улитка - 7 лет Кошка - 10 лет Рыбы-бычки - 1-3 года Крыса - до 30 мес. Горбуша - 1 год Слон - 70-80 лет Щука - до 267 лет Горилла - 15 лет Человек 70 лет
        Макроцистия-12-15 тыс. лот
        Дуб-400-500 лет
        Рожь, пшеница - 1 лето.
        "Тайна бессмертия откроется тому, кто расшифрует..." Дику представлялось, что он держит в руках секретный план, где крестиком обозначен зарытый клад. Столько вечеров провел он, разглядывая таблицу, прикидывая так и этак, мечтая...
        Может быть, долголетие зависит от размера: крупные живут дольше?
        Нет, не получается. Щука долговечнее слона.
        Может быть, все дело в затрате энергии? Малоподвижные живут дольше?
        Нет, не получается. Больше всех энергии тратит человек.
        Может быть, все дело в совершенстве. Человек совершеннее других.
        Но и актиния, жалкий желудок со щупальцами, живет 70 лет, как человек, и во много раз дольше крысы.
        Может быть, нервы - самое слабое место в организме? Ведь известно: все клетки в теле возобновляются, кроме нервных.
        Но вот есть живые существа без нервов вообще - амеба, актиния, рожь, дуб. Какой разнобой в сроках жизни от получаса до пяти веков.
        Не дается клад в руки!
        Дик начертил таблицу на листе ватманской бумаги, нарисовал на ней зверей, повесил над кроватью вместо картины. Ложась спать, поглядывал на нее, иногда раздумывал, чаще мечтал. Наступит все-таки день, когда он подберет ключ к тайне. Он станет знаменитостью. В газетах метровые заголовки: "Ричард Селдом кудесник нашего века!" Банкеты, премии, вспышки магния, репортеры с блокнотами... "Расскажите, как вам удалось это? Хотя бы строчку, хотя бы полстрочки! Как вам пришло в голову?"
        "Находит тот, кто ищет",- говорит Дик важно.
        Oн богат, у него особняк, яхта, свой самолет, три машины для выезда. Шесть месяцев в году он путешествует: Америка, Италия, Индия... У дверей особняка драки, плачущие девушки умоляют, стоя на коленях; "Ваша доброта общеизвестна, продлите жизнь моему папе".-"А кто ваш папа? Врач из Южной Африки? Из тех, кто прогнал мою мать, дал ей умереть от аппендицита? Идите прочь, девушка, ваш отец недостоин жить дважды..."
        И все-таки Дик нашел ключ.
        Это было в 1962 году. Мы называем дату, потому что она имеет значение. В тот год oтмечалось 150 лет со дня рождения Дарвина -величайшего теоретика биологии.
        Именно Дарвин доказал, что жизнь на Земле эволюционирует: развивается и изменяется, что человек произошел от животных, а не был создан по образу и подобию божьему. Именно Дарвин указал и причину этой эволюции - естественный отбор в условиях борьбы за существование.
        Тысячелетиями жрецы всех религий твердили в своих проповедях: "Вот как целесообразно устроен каждый жучок, каждый листок, мурашки, букашки, былинки, травинки! Во всем видна премудрость бога-творца".
        Дарвин первым дал объяснение этой премудрой целесообразности. Оказывается, в борьбе за существование только премудрое способно уцелеть. Все нецелесообразное гибнет - вымирает.
        Дарвин жил в Англии. Сам он был человек болезненный, с повышенной чувствительностью, тихий, вдумчивый, с умеренными взглядами, хорошо обеспеченный сельский помещик. Но в теории его была взрывчатая сила антирелигиозная, антидогматическая, антикапиталистическая в сущности.
        В Америке Дарвин вообще был запрещен в некоторых штатах; в Англии, на своей родине, упоминался с кислой критикой. Дескать, был такой, сыграл роль в свое время, но устарел, давно превзойден, представляет интерес только для историков науки.
        Но юбилей есть юбилей, и слава англичанина - это слава Англии. В дни юбилея появились статьи, лекции, книги о Дарвине. Познакомился ближе с его учением и Дик Седдом, постоянно размышляющий о загадках старости. И подумал прежде всего: к старости это не имеет ли отношения?
        Может быть, и срок жизни у животвых целесообразный?
        Вот и сказана главная мысль, дарвиновское о старости. Она мелькнула как молния, а дальше пошло наслаиваться, объясняться, и все сходилось одно к одному, все связывалось в один узел.
        Прежде всего: какой же срок считать целесообразным, необходимым для сохранения вида?
        Нижняя граница определяется без труда. Чтобы вид не вымер, у животного должно уцелеть не меньше двух детей, не меньше четырех "внуков". Прежде всего животное должно народить достаточное количество потомков.
        Не добросердечие, не милость, а холодная жестокость природы проглядывает в этом правиле. Треска откладывает 36 миллионов икринок. Океан не заполнен икрой - это значит, что из 36 миллионов икринок вырастают и дают потомство в среднем две. Для молодой трески жизнь редкостная удача, вроде главного выигрыша в лотерее. Млекопитающие, которые вынашивают и даже выращивают детей, не нуждаются в миллионных пометах. Пресловутая кошка в течение жизни успевает принести около ста котят, 98 из них гибнет преждевременно, не дожив до старости. В противном случае, все поля и леса были бы заполнены кошками.
        Самое разумное, самое совершенное, самое умелое и заботливое в мире животное - первобытный человек добился рекордной выживаемости. Он рождал примерно десять детей, чтобы обеспечить продолжение рода. Двое (считая упрощенно) доживали до старости, прочие гибли от голода или в зубах диких зверей.
        Теперь становится понятным, почему у кошки и человека разное соотношение между периодом роста и всей жизнью. Человек лучше умел добывать пищу, он мог дольше кормить и охранять детей. Кошка не умела добывать так много пищи, раньше бросала своих детей на произвол судьбы. Свою неприспособленность ей приходилось покрывать плодовитостью.
        Становится понятным также, почему так трудно было найти логику в таблице продолжительности жизни. Дело в том, что природа не стремится к долголетию, у нее задача другая - сохранить вид. Но к цеди ведут разные пути, и природа находит их. Пути эти: плодовитость, ловкость, сила, большой или малый рост, иногда и долголетие. Сокол, например, кладет 1-2 яйца, но зато живет сто лет. У него долгая жизнь уравновешивает немногочисленность птенцов.
        Каким же должен быть минимальный срок жизни для человека (первобытного), исходя из интересов сохранения вида? Лет 15-20, чтобы стать взрослым; 20-30 лет, чтобы родить десятерых детей; лет 15, чтобы вырастить последнего. Итого 50-65 лет. Такова, вероятно, была естественная продолжительность жизни в первобытных лесах. Естественная, но не средняя. В лучшем случае только двое из десяти доживали до этого возраста.
        Ну, а каков же максимум? Каков верхний предел жизни?
        Как это ни удивительно, но те же интересы вида требуют, чтобы животное жило не слишком долго.
        Дело в том, что каждый вид, от ничтожного полувещества-полусущества вируса и вплоть до человека, существует в форме сменяющихся поколений. Смена поколений была "изобретена" природой где-то на очень раннем этапе развития жизни и сохранилась у всех растений, у всех животных. Видимо, она оказалась чрезвычайно полезной. Почему?
        Потому что в смене поколений вид совершенствуется (приспосабливается к среде) быстрее. Потому что дети не копия, а улучшенная модель.
        Каждое животное, приспосабливаясь к обстановке, меняет свое поведение и форму тела. Но техники знают: не стоит до бесконечности переделывать конструкцию. На каком-то этапе разумнее начать заново. В каждом детеныше природа и начинает заново, объединяя достижения отца и матери.
        Однако морально устаревшая модель (родители) старше, крепче, больше ростом. Родители едят ту же пищу, что и дети. Пока лев-отец приносит добычу львятам, он помогает им расти. Когда же львиная семья распадается, лев-отец начинает мешать молодым. Ведь он сильнее, он забирает себе львиную долю. Молодые не в силах прогнать его, не в силах соперничать. И на помощь им приходит природа: она хладнокровно убивает могучего отца.
        Лев стареет и умирает. Его организм выключает жизнь, чтобы освободить место молодым.
        Что же выходит? Смерть - самоубийство организма?
        Дик сам был смущен чрезвычайно, когда пришел к такому выводу.
        Но природа предоставляла сколько угодно фактов, подтверждающих неожиданный вывод Дика. В особенности у яизших животных легко было найти самое откровенное самоубийство.
        Например, у поденок. Они живут несколько часов, откладывают яички и умирают. Можно ли говорить об изнашивании, истощении, смерти от голода в течение нескольких часов? Тем более, что личинка той же поденки живет три года. Три года ползает, питается, растет зародыш, а потом за несколько часов превращение в насекомое, брак, роды и смерть.
        Сходно у некоторых рыб - у тихоокеанских лососевых: кеты, горбуши. Год или несколько лет они нагуливают тело в океане, затем все сразу устремляются в реки, откладывают икру и умирают массами. Старость? Какая же старость за считанные дни? Голод? Другие рыбы терпят голод месяцами. Как-нибудь самые сильные могли бы добраться до океана вниз по течению. Нет, просто жизненная задача выполнена, икра отложена, и дальше жить незачем.
        То же у некоторых растений. Есть виды бамбука, которые цветут раз в двадцать лет и сразу после этого умирают. И так как в округе весь бамбук зацветает одновременно, цветение считается настоящим бедствием. Вся округа остается без леса, без строительного материала, без одежды, без пищи.
        Да что далеко ходить... Ведь и рожь и пшеница - хлеб наш насущный - тоже засыхают, как только осыпались семена. Казалось, почему бы не пожить до холодов? Солнце есть, почва есть, углекислый газ есть. Расти, зеленей, пока не замерзнешь! Но в эти два месяца растение уже не даст семян, а почву будет истощать, отнимая пищу у следующего поколения. Дальнейшее существование бесполезно, даже вредно виду, и колос убирает сам себя из жизни - засыхает.
        Но откровенное самоубийство встречается только у тех животных и растений, которые приносят потомство раз в жизни и больше о нем не заботятся. Однако птицы и млекопитающие заботятся о потомстве все. Взрослые нужны детям и после появления на свет. Видимо, поэтому у высших животных (и у человека) самоуничтожение организма принимает другую, завуалированную форму растягивается на многие годы, чтобы родители успели вырастить и последнего своего ребенка. Это медленное самоуничтожение и есть старость.
        Самоубийство! Самоуничтожение! Дик сам себе не верил, с опаской поглядывая на собственное тело. Глаза, уши, мускулы, руки, ноги - все свое, все направлено на сохранение жизни. Но где-то заложена в теле предательская мина, выключатель силы и молодости. Где? Добраться бы до него, вырезать, вырвать, как больной зуб?
        Так оказалось, что в мрачных, на первый взгляд, рассуждениях о самоустранении были заложены большие надежды, больше чем в двухстах теориях изнашивания.
        В самом деле, изнашивание - вещь как будто нестрашная, но вместе с тем неизбежная. Нельзя избавиться от воздуха и влаги, от ветра, тепла, бактерий, плесени. Конечно, мина замедленного действия опаснее сырости, но зато ее можно вынуть, обезвредить. И тогда...
        Тогда, накануне старости, достигнув сорока или пятидесяти лет, люди направляются в ближайшую клинику.
        "Сделайте мне селдомовскую операцию",-просят они.
        Выключатель вырезан. И старость не смеет коснуться их.
        Люди живут и живут столетие за столетием...
        Или же можно будет возвращаться от поздней зрелости к ранней юности, переживать вторую, третью, четвертую молодость, начинать жизнь сначала, исправлять ошибки и глупости первой юности.
        Только пусть они осторожнее переходят улицы на перекрестке, двухсотлетние юноши и девушки, чтобы не потерять все свои будущие жизни.
        Слава великому Селдому! Победителю старости и смерти - слава!
        На мысе Доброй Надежды, там, где сходятся два океана, высится гигантская статуя сына презираемой мулатки.
        Впрочем, зачем же статуя? Он сам будет жить с продленной молодостью. Самый знаменитый, самый любимый человек на Земле, желанный гость в каждой семье. Угощение в любом ресторане, вагоны подарков из дальних стран, рукопожатия богатырей (столетних), поцелуи благодарных красавиц (пятой или шестой молодости).
        Эликсир вечной юности? Сказка? Наивная мечта?
        Дик сам не верил, проверял придирчиво, ставил себе каверзные вопросы, старался загнать в тупик.
        В технике есть такое правило: если есть у машины деталь, она может сломаться. Если есть орган в теле, он может заболеть. Где болезни выключателя? Должна быть несвоевременная старость-ранняя или запоздалая.
        Но может быть, прославленное долголетие 150-летних старцев и есть эта самая болезнь, на этот раз желанная. Жалко, что она не заразительна. И интересно, почему же умирают в конце концов рекордные долгожители? Второй есть выключатель - запасной - или другая действует причина?
        Еще каверзный вопрос: где исключения? Как известно, в природе нет правила без исключения. Старость утвердилась в биологии, потому что смена поколений полезна виду. Всем ли видам полезна? Если нет, должны быть неумирающие породы.
        Ответ: неумирающих видов нет, но есть нестареющие. Быстрая смена поколений очень важна для передовых, энергично развивающихся видов, мeнее важна для отставших безнадежно, для проигрывающих соревнование. Старость ярко выражена у всех зверей и птиц, а у холоднокровных не всегда. Многие рыбы, змеи, черепахи, крокодилы растут до самой смерти (интересно, почему же они умирают все-таки?). У некоторых даже подавлен инстинкт продолжения рода - крокодилы и щуки пожирают свое потомство. Видимо, для этих животных важнее сохранить патриарха, чем освободить место для неприспособленных, плохо защищенных малышей.
        Исключение подтверждает правило.
        Еще одно сомнение: в природе все взаимосвязано, организм - единое целое. Если стареет весь организм, возможно ли продлить жизнь, воздействуя на один только участочек - на выключатель.
        Но если так рассуждать, нельзя вылечить ни одной болезни. В организме все взаимосвязано, и болеет он весь целиком. Однако есть причина заболевания, есть главное звено, и, устраняя причину, ликвидируешь и болезнь.
        Вот например: при переходе от юности к зрелости главную роль играет гипофиз - желёзка, спрятанная под мозгом. При болезнях гипофиза переход к зрелости задерживается или ускоряется. Правда, ничего заманчивого задержка тут не дает. Получается не продленная юность, а продленный рост: растут руки, ноги, вырастает гигант с крошечной головкой. Если же гипофиз прекращает работу раньше времени, люди перестают расти, остаются коротконогими карликами лилипутами.
        А на переходе от зрелости к старости не гипофиз ли играет главную роль?
        Не он ли и есть выключатель?
        Вырезать его, и делу конец!
        Вот и ключ найден к шифру жизни, вот и тропинка к кладу. От мечтаний кружится голова. Дик ходит гордый, преисполненный почтения к самому себе. Даже намекает одной хорошей знакомой, некоей девушке первой молодости, что положение его изменится очень скоро.
        "У вас дядюшка умер в Америке? Вы наследство получите?"-спросила она.
        Но потом оказалось, что природа гораздо хитрее и не склонна так просто уступать Клады.
        Дик прочел об опытах одного биолога, тоже в Англии.
        Тот отрезал головы личинкам клопов. Результат получился неожиданный. Личинки превращались в клопов, но только малюсеньких.
        Иначе говоря: операция ускоряет переход в следующую стадию - из стадии роста в стадию зрелости или же от зрелости к старости. Чтобы удлинить молодость, нужно поддерживать работу выключателя, а не ломать его. Поддерживать, конечно, труднее, чем сломать.
        Все это сложилось в голове не сразу, не так быстро, как изложено здесь. Дик перевернул горы книг, сделал тысячу миль в своей комнате, расхаживая из угла в угол.
        И, как назло, когда он выделял время для обдумывания, ничего не получалось. А лучшие мысли приходили в голову в конторе, когда надо было внимательно списывать цифры с арифмометра и демонстрировать начальству деловитость. Это было опасное время, которое газеты называли "трагедией белых воротничков". За полтораста лет до этого появились машины, вытеснившие ручной труд.
        Это нужное и важное открытие оставило без работы и без хлеба тысячи и тыоячи кустарей, они даже ломали машины. В середине XX века входили в технику вычислительные машины, и они, в свою очередь, оставляли без работы средних расчетчиков-"белые воротнички". Дик принадлежал к их числу. И очень не рекомендовалось в такое время допускать ошибки в ведомостях или в рабочие часы заглядывать в какие-то журналы под столом и делать заметки в своей личной записной книжке.
        В результате однажды в субботу Дик получил конверт с недельным жалованьем и вежливое извещение о том, что контора не нуждается больше...
        Он не огорчился, даже вздохнул с облегчением. Служба тяготила его, отвлекала от желанного чтения. Все равно не стремится он стать бухгалтером, не хочет тратить время на подсчеты чужих доходов. Его призвание - война со старостью. Тут его слава, карьера, его богатство...
        И в тот вечер, когда другие неудачники, получившие конверты с отказом от услуг, смывали свое горе горьким пивом, Дик выводил аккуратным своим почерком:
        "Выключатель, спрятанный в нашем теле где-то, срабатывает под конец жизни. В технике такие приборы называются реле времени.
        Технические реле срабатывают в зависимости от внешнего фактора - от магнитного поля, от электричества, от света, от химического вещества и т. п ,. В любом реле времени должны быть:
        предмет отсчета,
        счетчик,
        сигнал, идущий от счетчика,
        переключатель.
        Природе во множестве нужны реле времени. Для того чтобы почки разбухали весной, а листья опадали осенью, чтобы птицы своевременно улетали в Африку, а рыбы своевременно шли в реки метать икру, нужны реле времени. И во всяком с железной необходимостью должны быть:
        предмет отсчета,
        счетчик,
        сигнал, идущий от счетчика,
        переключатель.
        Безусловно, они есть и в реле старости. Тем самым намечаются четыре дороги к продлению жизни: воздействие на предмет отсчета - на внешнюю среду, исправление показаний счетчика, воздействие на сигнал и воздействие на переключатель. Есть еще и пятый путь: ремонт разрушающегося организма. Именно этим занимается современная медицина, и мы знаем, как малы ее успехи в борьбе со старостью.
        И есть шестой путь, или можно назвать его нулевым: воздействие на наследственность, на весь план строения и развития организма, заложенный в первой клетке зародыша. Но этот путь пригоден в лучшем случае только для будущих поколений. Людям, уже родившимся, он не поможет уйти от старости.
        Итак, шесть путей, шесть направлений наступления на старость...!!!"
        Дик поставил три точки и три восклицательных знака. Потом запаковал в плотный конверт, надписал адрес:
        "В Бюро патентов". Он был сыном своей страны и своей эпохи - денежной. Прежде всего он постарался обеспечить прибыль, заявить себя собственником идеи, единоличным собирателем доходов с этой жилы.
        Английское Бюро патентов оказалось педантичным, заявку вернуло, в патенте отказало на том основании, что идея - не изобретение. Но Дик не был огорчен, потому что в тот же день пришло письмо из Франции. Там порядки были иные, и Дику выдали патент на идею.
        Оставалось ждать: кто купит идею и сколько предложит? Мысленно Дик твердо решил не соглашаться на наличные, только на проценты с дохода, по меньшей мере на 20 процентов.
        Деньги нужны были неотложно. Сбережения отца растаяли еще во время болезни, вещи были проданы или заложены, работы не было. Дик ждал. Сидел в своей комнатенке, словно паук, боялся выйти в кафе на угол вдруг упустит визитера? Раз десять в день спускался по лестнице, чтобы заглянуть в почтовый ящик. Часами стоял у окна, рассматривая прохожих; нет ли среди них смуглых, черноволосых, неумеренно жестикулирующих такими он представлял себе французов.
        Но миллионеры - французские или иные - медлили. Почему-то не выражали желания возвращать молодость себе и человечеству, вносить капитал и получать 80 процентов дохода. Однажды Дик, пересчитав оставшиеся монеты, понял, что ждать больше нечего. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.
        На этом, собственно, кончается история Дика - изобретателя, открывателя и мыслителя, начинается история Дика-просителя.
        О одиссея просителя, приключения нуждающегося в помощи, где Гомер, который взялся бы воспеть тебя? Есть песни о мужестве моряка, охотника, воина, летчика, даже о мужестве жулика. Никого не вдохновляет терпение, мужество, изворотливость, настойчивость, ловкость и хитрость презренного просителя, умоляющего позволить ему спасти человечество.
        Чудак какой-то, шизофреник!
        О часы ожиданий в приемной под зорким оком бдительной секретарши! Улыбки служанкам, сигареты шоферам, визиты в телефонную будку ("Позвоните через полчаса! ). Проникновение в чужую квартиру, расписание чужой жизни, привычки, вкусы, настроение, нежелание выслушать! Заискивающие уговоры: ну пожалуйста, где угодно, по дороге в театр, утром, вечером, среди ночи, выслушайте, будьте внимательны! И наконец, решающие три минуты, когда нужно внятно, со страстью, логично, точными, отобранными словами, но с учетом психологии собеседника, изложить, убедить, увлечь, доказать и выпросить.
        Вот варианты, которыми пользовался Дик Селдом.
        Вариант общественный. За всю историю человечества от землетрясений погибло 13 миллионов человек, и это бедствие приводит нас в ужас. 10 миллионов погибло в первой мировой войне, и 50 миллионов - во второй. Потрясенное человечество страшится войны как главного бедствия. Но старость уносит в самый благоприятный год 30 миллионов жизней. Какую же благодарность заслужит спаситель от старости, человек, сохранивший 30 миллионов уходящих жизней!..
        Вариант семейный. Я видел ваших деток-прелестные, шустрые ребятки. Девочка такая миленькая, и мальчик боевой. Наверное, вы ничего не пожалеете для их счастья. А между тем грозная опасность приблизится к ним лет через тридцать сорок...
        Вариант сентиментальный. Я - неудачник, жизнь моя сложилась сурово. Родни в Англии нет, я совсем одинок. Был у меня отец, добрый, благородный, честный врач, который спас немало детей. Но вот злая судьба и его отняла...
        Вариант деловой. Люди отдают деньги за еду, за жилье, за лечение, за зрелища и удовольствия. Иные щедро бросают сотни фунтов на прихоти, другие скупятся, считают пенсы и полупенсы. Но нет ни одного самого закоренелого скопидома, который не отдал бы все свое имущество до последнего медяка и еще в долги не залез бы за спасение от смерти, за возвращение молодости. Не будем жадными и жестокими, потребуем только половину имущества, половину жалованья у служащих, половину заводов и акций у богатых.
        Варианты заготовлены, выбираются на месте.
        Сравнительно легко Дик попал к видному деятелю церкви. Служители бога охотно принимали просителей-неудачников, стараясь завоевать приверженцев словесным участием - не помочь, а утешить: "Сын мой, мужайся, и бог тебе поможет".
        Низенький и полный, добродушнейший священник водил Дика по ухоженному садику, разглядывал тяжеловесные пионы и пышущие страстью тигровые лилии, нежную сирень и наивные анютины глазки. Прерывая Дика, зарывался лицом в цветы, блаженно жмурился и шептал с умилением: "Благодать божья! Какая благодать!"
        - Вы имеете влияние на верующих. Вы сможете вдохновить их на борьбу с беззубой старостью,- говорил Дик. И сам чувствовал, как неуместны слова о старости рядом с цветущими кустами.
        - Сын мой! - сказал священник.- Душа твоя исполнена горечи, сердце ожесточилось, глаза открыты, но слепы. Открой их прежде всего. Господь добр, он создал мир для радости. Не отворачивайся от красоты и благоухания.
        - Я говорю о тех, кого господь лишает радости видеть красоту,- настаивал Дик,- о тех, кому не остается ничего, кроме аромата кислых лекарств.
        - Так устроил мудрый бог, и не нам, смертным, изменять его законы. Посмотри сам: все стареет в божьем мире. И цветы эти поблекнут, увянут, растеряют лепестки, но дадут новые семена, из которых вырастут новые цветы. Таков закон бога...
        - Это закон не милосердия, это жестокий закон природы, утвердившийся в борьбе за существование. Жизнь пожирает все, даже то, что ее породило. Но зачем разумному человеку пожирать своих родителей?
        - Сын мой, ты ломишься в открытые ворота, пусть свет проникнет в твои очи! Отец твой и так бессмертен, душа его блаженствует на небе. А тело - это временное жилище, оно подобно автомобилю, который бежит как живой, пока шофер сидит в нем. К чему тщишься ты продлить бег машины, уже оставленной шофером. Ей незачем ехать, когда главный хозяин призвал водителя.
        Дик возразил усмехнувшись (ведь он-то не верил ни в хозяина, ни в шофера):
        - Вы прославляете красоту и радость мира, а сами отстаиваете гниение. Подумайте, в каком положении вы оказались. Давайте выступим оба перед вашими прихожанами. Я буду ратовать за жизнь, за вечную юность, а вы за неизбежность старости, за то, чтобы сохранять болезни и немощи, а в утешение радоваться цветочкам. Не покажется ли прихожанам, что вы ворон, клюющий падаль, червь, питающийся трупами.
        Глаза священнослужителя, сверкнули, весь он вытянулся, даже похудел на секунду и руками взмахнул, словно камнями хотел побить богохульника. Но все же сдержался, выдавил вымученно-сладкую улыбочку:
        - Сын мой, не обижаюсь, ибо не ты, а горе кричит в тебе, омрачая твой разум. Но когда ты отойдешь от дома сего и задумаешься, стыдно станет тебе, что оскорблял ты и высмеивал старика, который годится тебе в отцы и желал стать отцом. Стыдно!
        Он отвернулся, платком начал протирать прослезившиеся глаза.
        И Дик ушел пристыженный, терзаясь угрызениями, краснея за свою несдержанность. Упрекал себя: "Хорош! Людей осчастливить хочешь, а единственного приветливого человека обидел". Только часа через два, уже в лондонском поезде, подумал, что он-то был груб и резок во имя жизни, а священник вежлив и чувствителен, защищая смерть.
        Йет, к церкви обращаться незачем. Церковь твердит одно: "Так устроил бог". Если бог устроил, менять нельзя. Церковь извечно за неподвижность, за прошлое против будущего, за бездеятельность против перемен. "Свыше устроено, не человеку менять".
        Следующий визит был чисто светский - к модному писателю, из тех, чьи книги девушки кладут под подушку перед сном, наплакавшись вдоволь над страницами. Знаменитый был писатель, даже имя его называть неудобно, и в XXIII веке он почитается. Дик с любопытством озирал кабинет, где рождаются книги. Вот тут они возникают на этом столе, на этих широких блокнотах, в этой темносиней комнате, уютной, приспособленной для вдохновения. Полки, полки, полки, забитые книгами. Большой письменный стол с клеем и ножницами, маленький с блокнотами, круглый, красного лака с пепельницей и рюмкой. Жесткие стулья, глубокие кресла, стремянка для верхних полок. Шторы и прозрачные занавески, бра и торшеры.
        Так и чувствовалось - все подготовлено, чтобы включить вдохновение. Прибегает сюда рассеянный человек с приема или из редакции, из банка или парламента, садится в кресло или на стул, к красному столику или к письменному, зажигает свет, боковой или верхний, блуждает взглядом... видит книги или блокноты, закуривает или смешивает коктейли. Минута, и стихи свободно потекли...
        - Слушаю вас,- сказал бледный плешивый человек в бархатном халате с кистями.
        Дик выбрал вариант общественный, заговорил о землетрясениях...
        Писатель молча раскуривал необыкновенно длинную, похожую на трость турецкую трубку.
        - ...Я не слишком сухо говорю, не утомляю вас цифрами? - прервал себя Дик.
        - Нет, нет, я слушаю, мне очень интересно,- сказал писатель.- Я люблю цифры. Тридцать миллионов умерших ежегодно, тридцать миллионов трагедий в год - это внушительно. В сущности, список тем так ограничен: любовь, труд, смерть - вот и всё. И тут тридцать миллионов почти неиспользованных драм. Вообще-то люди предпочитают читать о горе. Как сказал Лев Толстой: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая - несчастлива по-своему". Счастье притупляет, горе облагораживает, утончает чувства. Нет, как хотите, без смерти литература обеднеет. Читатели не простят мне союза с вами. Они сочтут меня перебежчиком.
        Может быть, он и прав был со своей стороны, литературный эксплуататор смерти. Но безжалостный Дик, глядя на его холеное лицо, рассказал, как сиделка ворочала отца, приговаривая: "Больного жалеть не надо. Больному от жалости хуже".
        - Пожертвуйте одну тему ради вечной юности,- сказал он в заключение.- Две останутся: любовь и труд. Писатель был смущен.
        - Ну хорошо, допустим, я пожертвую,- милостиво согласился он.- Хотя при чем тут я, я же не препятствую медицине. И вообще я проводник по тайникам души - так называют меня критики,- а вы толкуете о каких-то железках. Я не могу писать о железках, я разочарую читателей. Почему вы не обратитесь к специалистам?
        Дик не мог не согласиться. И правда, специалист по тайникам души не обязан писать о тайнах физиологии. Согласился и только на лестнице придумал возражение. Писатель не обязан, но мог бы сделать что-то необязательное для спасения жизни чужих и своей. Видимо, Дик ошибся в своих расчетах. Не все люди на Земле согласны отдать половину имущества ради жизни.
        "Почему вы не обратитесь к специалистам?" - спросил писатель. Честно говоря, Дик медлил не из лучших побуждений. Ведь патент у него был только французский.
        Он опасался, что ученые подхватят идею, переиначат, назовут другими словами, а его, инициатора, оттеснят. Но ведь тут дело шло о счастье человечества. Дик пристыдил себя, подумал, что частью славы он может пожертвовать, поделиться с другим ученым... и пробился, не без труда, к видному биологу, очень деловитому, еще нестарому, коренастому крепышу, стриженному ежиком.
        - Молодой человек,- сказал тот, не дослушав и до половины,- ко мне приходят многие с подобными предложениями. Обычно я отвечаю так: "Я тоже люблю порассуждать о политике, но делаю это за чаем в гостях. А пишу я только о том, что я знаю,- о биохимии. Разве вы биолог по специальности? Разве вы думаете, что люди напрасно учатся в университете пять или шесть лет?"
        Этот разговор был только первым, за ним последовали десятки. Далеко не все ученые осаживали Дика так же нетерпеливо, чаще это было свойственно молодым. Старики приглашали Дика к столу, знакомили его с дочками, похлопывали по плечу или по коленке, уговаривали ласково, как больного:
        - Вы, юноша (дружок, голубчик, батенька), больно уж торопливы. Человечество тысячи лет решает проблемы жизни и смерти. Лучшие умы не нашли ответа - Бэкон, Парацельс, Аристотель, Эпикур... Разве вы считаете себя талантливее Бэкона? Нескромно, юноша (дружок, голубчик, батенька). Открытия достаются тяжело, наука сейчас так сложна - синхрофазотроны, электронные микроскопы, спектральный анализ, парамагнитный резонанс. Юность самонадеянна. Я тоже в студентах был таким. Кончил, потом написал диссертацию, звание мне присвоили, одели черную шапочку в Кембридже. Двадцать лет (тридцать, сорок) терпеливо сижу в лаборатории... и не перевернул мира мизинчиком, не перевернул. А вы кто? Вы даже не студент в биологии. Нельзя же так нетерпеливо. Вени,види,вици!
        "Но ведь я нескромен ради жизни, а вы скромно и терпеливо не боретесь со смертью",
        думал, а иногда и говорил в глаза Дик.
        И не сразу он понял, что специалисты, и резкие и ласковые, просто не слышат его. Его слова не пробиваются сквозь их барабанную перепонку. Они смотрят раздра
        женно или терпеливо, а про себя думают: "Кто этот Селдом? Недоучка, бухгалтер какой-то. Чему он может научить меня, профессора? Что он может сказать, кроме глупостей?"
        Позже, когда Дик жаловался на ученых своему новому другу Горасу Джинджеру, журналисту, едко-циничному на словах и шумно-восторженному еа страницах газеты, тот хохотал долго и преувеличенно:
        - Святая наивность! Конечно, тебя не слышали. А услышали бы, все равно ничего не сказали бы. Ведь это биологи только по названию. На самом деле это специалисты по шерсти, по почкам, по вакцинам или по биографиям великих биологов девятнадцатого века. Да и что скажет о жизни знаток овечьей шерсти? Он о жизни ничего не читал со студенческой скамьи. Вот он глядит на тебя и думает: "Мне о жизни и смерти нельзя высказываться. Это вторжение в чужую область, нарушение научной этики. Тут я некомпетентен. Ошибусь, подорву свой авторитет. Сплетни пойдут: профессор, а ведет себя несолидно..."
        - А что важнее - сплетни или вечная юность?
        - Да ведь юность эта - журавль в небе, а тут синица в руках профессорское жалованье, конверт каждую субботу, лекции, консультации, учебники, статьи... Ты поищи биолога, специалиста по жизни, не по отметкам в зачетной книжке.
        Ищущий находит. Дик нашел и биолога.
        Многие современники Дика считали, что герои в Англии повывелись. Некогда существовали - в эпохи рыцарей и пиратов, а к XX веку вымерли. В благоустроенном Лондоне есть только полисмены вместо рыцарей, а вместо мореплавателей пассажиры автобусов в ярких галстуках и пыльниках невыразительного цвета.
        Лайон Флайстинг был высок ростом, худ, моложав, носил полосатый галстук и невыразительный пыльник.
        Был ли он пассажиром, судите сами.
        Уже сложившимся человеком, опытным инженером, попал он на войну. Год провел на конвейере, где заготовляются трупы, проникся глубоким отвращением к смерти и с фронта привез идею: "Если бы смертельно раненных замораживать и хранить лет
50-100, со временем наука сумела бы вернуть им жизнь". Позже идея расширилась: холод приостанавливает жизненные процессы; тепло, электричество, химические вещества возбуждают. Нужно найти набор возбудителей - и жизнь возобновится, найти другой набор - и от старости двинется к молодости.
        Больше пятнадцати лет Флайстинг искал этот набор возбудителей. Он бросил инженерное дело, отказался от заработков и хорошего места. Два года был без работы, без денег и без карточек (тогда в Англии продукты выдавали по карточкам - в обрез и впроголодь). Жена бросила его, не вытерпела полуголодной жизни. Без диплома нельзя было проникнуть в лабораторию,- Лайон за два года кончил экстерном колледж. Но ни в одном институте не искали возбудитель молодости, а свой институт Флайстинг организовать не мог - денег не хватило бы. С двумя дипломами он поступил уборщиком в лабораторию холода, тайком делал свои опыты по ночам. Тайна раскрылась, ночного исследователя выгнали. Опять куда-то устроился, пережег трансформатор. Уехал в Голландию, вернулся, уехал в Шотландию... Там и разыскал его Дик.
        На задворках ветеринарной лечебницы, пропахшей скотным двором и креозотом, в крошечной комнатке, заставленной клетками с крысами и кроликами, долговязый блондин в белом халате с завязками на затылке, рассказывал сочувствующему слушателю свою одиссею.
        - Статьи не печатают,- жаловался он.- Если печатают, вычеркивают о возвращении молодости... Даже странно, как будто сами не хотят жить дольше.
        Дик, восхищенный, воскликнул:
        - Теперь нам будет легче! Мы уже не одиноки. Соединим усилия. Все становится на свои места: искать надо, как возбуждать выключатель молодости.
        Но, к удивлению его, даже к обиде, лицо инженера-ветеринара стало сухим и замкнутым.
        - Я прочел ваш доклад,- сказал он строго.- Там есть верные мысли, но все это не ново. Я говорил об этом еще десять лет назад.
        - О выключателе тоже? - спросил Дик с испугом.
        - А что выключатель? Это же литературное сравнение, не больше. На самом деде нет никакого выключателя. Тепло, холод, нервы, кровь регулируют процессы.
        Нет, он отказывался принять Дика в долю. Он был героем-мучеником, но хотел быть единоличным владельцем мученического нимба, не соглашался потесниться на бронзовом пьедестале даже для продления своей жизни... даже для успеха дела.
        Дик признавал в душе, что Флайстинг прав со своей точки зрения. Может ли равнять себя с новичком человек, проработавший пятнадцать лет? Но тогда и священник прав: он заботится об авторитете церкви. А писатель - об авторитете своем в литературе. А ученые - об авторитете своем в науке. Все последовательны и потрясающе непоследовательны.
        Что важнее - жизнь или авторитет?
        Дик с усмешкой вспомнил свои наивные мечты. Он ожидал, что его встретят с восторгом, на руках будут носить, задаривать, благословлять, что за ним пойдут толпы энтузиастов. Ничего подобного, никаких толп! На борьбу со смертью никто не хочет тратить ни минуты и ни пенса. Наоборот, требуют еще приплаты. За что? За спасение собственной жизни; за спасение жизни своих детей.
        "А ты бескорыстен ли?" - придирчиво спрашивал себя Дик. Да, он и сам мечтал о деньгах, славе и почете. Так он начал. А сейчас? Сейчас, пожалуй, он отдаст открытие даром (почти!), лишь бы оно попало в надежные руки. Слишком много души вложил в дело, и стало оно дороже души. Но другие не вкладывали души. Значит, когда идешь к человеку, думай: какую обещаешь приплату?
        Что же он может обещать ученым? Тут труднее всего. Специалистам по шерсти, почкам и вакцинам он предлагает: "Оставь свою тему, займись моей!" Никто не соглашается, конечно.
        Что же делать? Ждать, чтобы выросли ученые, для которых тема жизни и смерти будет их собственной? Сколько ждать? Нельзя ли найти людей, которые могут повлиять на ученых?
        Дик имел в виду печать - журналистов.
        На ловца и зверь бежит. В ресторанчике, где Дик пил кофе по утрам, сердобольная хозяйка указала ему на худого носатого человека, с большущими руками.
        - Это Джинджер из "Геральда". Попробуйте познакомиться, может, он будет полезен вам.
        Дик помедлил, разглядывая репортера. Что за человек? Лицо невыразительное, глазки оловянные, большущий нос клином. Руки - самое примечательное: длинные пальцы, цепкие, подвижные. Так и чувствуется - этот своего не упустит.
        Дик подошел и сказал:
        - Предлагаю сенсацию.
        Оловянные глазки тупо смотрели в пивную кружку.
        Голос невнятно пробормотал:
        - Чушь.
        Но пальцы сжались мгновенно: поймали. Держат. Ощупывают.
        Дик понял: тут выслушают.
        Он повествовал в рекламном тоне, подсказывая газетчику заголовки: "Вы согласны умирать?", "Приплата за вторую молодость", "Одиссея просителя", "Умоляю останьтесь юными!" Он заметил, что правая рука репортера соскользнула со стола, на колени лег блокнот.
        - Что ж,- сказал Джинджер,- не сенсация, но материал для заметки на тысячу слов. Значит, вы дарите мне его, чтобы я вам сделал рекламу. В науке я ничего не смыслю, тут я не авторитет, но могу подать под таким соусом: среди всяких чудаков есть один, который изобретает бессмертие. "Его бизнес - вечная юность" - с такой шапкой может пройти. А биография у вас интересная? Читатель ценит людей с авантюрной биографией. Хорошо, если вы международный шпион, или торговец украденными девушками, или принц-изгнанник, или убийца-рецидивист...
        Записная книжка откровенно легла на стол.
        Дик начал рассказывать, с удовольствием глядя, как проворно скользит перо по страничке.
        И вдруг цепкие пальцы разжались. Авторучка упала на залитый пивом столик.
        - Не пойдет,- сказал Джинджер.
        - ?
        - Не пойдет. Мне сразу надо было догадаться, что вы полукровка. Не пойдет. Мы ведем переговоры с Южной Африкой о базах, сейчас не время заострять углы. Расовая проблема - их пунктик. Негр - спаситель человечества? Нет, наша газета не пойдет на такое. Напрасный труд.
        И он вырвал листок из блокнота.
        Дик закусил губы. В Европе ему не так уж часто кололи глаза происхождением. Но первая заповедь просителя: "Будь необидчивым".
        - А не можете ли вы,- сказал он,- поступиться предрассудками ради спасения жизни? Написать эту статью о негре, чтобы получить лишних сто лет молодости.
        - Чудак! - сказал Джинджер примирительно.- Я не хотел тебя задеть. Предрассудков у меня нет, взглядов тоже, но есть трое галчат, которые раскрывают рты четыре раза в день. Мне нужно жалованье каждую субботу, и я не могу ссориться с хозяином кассы.
        - А трех галчат вам не жалко? - настаивал Дик.- Ведь это их жизнь будет непомерно короткой, если их папа не рискнет одной субботней получкой.
        Репортер выругался:
        - Черт! Хитрый ты малый! Хитрый, но наивный. Все равно я эту статью не протолкну, понимаешь? И пользы чуть. Не мой хозяин - хозяин Англии. Но слушай, что я сделаю. Я сведу тебя с хозяином хозяев.
        - С премьер-министром?
        - Хитрый ты, но наивный. С хозяином премьеров!
        И, чуть шевеля губами, он назвал фамилию одного из крупнейших банкиров.
        Как он решился, отец трех галчат, рыцарь субботнего жалованья, поборник синицы в руках?
        Три недели спустя Дик, подчищенный и подштопанный, вступил в тайный кабинет хозяина хозяев.
        "А что тут особенного?" - спросил он себя.
        Обычный деловой кабинет, совсем не такой благоустроенный, как у писателя. Обычная мебель, никелированные трубки и стекло, стекла несколько больше, чем нужно. Книжные полки, ярковатые переплеты. Среднего роста человек, пиджак в меру широкий, брюки в меру узкие. Недорогие сигары в простом деревянном ящичке.
        Позже Дик понял-профессия просителя научила его быть прозорливым,-что таков стиль денежного владыки.
        Он король некоронованный и притворяется обыкновенным человеком. Его обстановка и внешность вопиюще обыкновенные. Они кричат: "Мой хозяин не владыка. Он демократ, он в равном положении с вами. Денег у него побольше, но и у вас может быть столько же. Нет основания злобствовать и завидовать".
        И свою, выученную заранее, речь Дик на ходу переиначил. Он обратился не к владыке, а к рядовому человеку: всем нужно продлевать жизнь, вам - тоже.
        Хозяин хозяев слушал со скучающим лицом, как бы без интереса. Но как только Дик кончил, быстро задал вопрос:
        - Сколько денег? Сколько лет?
        Дик со вздохом назвал срок - неблизкий и сумму на ежегодные исследования солидную. Затем, чтобы скрасить неприятное впечатление, заговорил о прибылях:
        - Каждый человек с радостью отдаст половину имущества...
        Богач потускнел.
        - Десять лет, по-вашему? А что делают в Америке?
        - Ничего, насколько мне известно.
        Дик пытался еще приводить какие-то доводы, но богач явно не слушал. Один раз улыбнулся некстати:
        - Вам легче сделать бизнес, обращаясь не к старикам, а к наследникам. Боюсь, что и мой сын обещал бы вам не одну тысячу фунтов, лишь бы вы не продлевали мне жизнь. Обещал бы! Дать он не может. У шалопая нет ни одного фунта в кармане. Ничего, кроме долгов.
        На этом аудиенция кончилась. Богач поднялся, протянул Дику два пальца, небрежно кинул:
        - Я подумаю о вашем предложении. Нет, не утруждайте себя, не звоните. Я передам ответ через вашего приятеля. Скажите ему, чтобы он зашел, когда найдет время.
        Джинджер нашел время без труда. Он мог бы зайти и через пять минут. Ведь он ждал Дика за углом, словно девушка, проводившая возлюбленного на экзамен. Все-таки было что-то человечное в этом газетчике "без взглядов".
        Он побывал у капиталиста через несколько дней и вернулся с недоумением на лице и с конвертом в кармане.
        - Вот,- сказал он.- Подачка. Двадцать фунтов. Правда, он обещал больше, если я подберу десяток таких идиотов, как ты, и тисну статью о том, как в нашем свободном мире просвещенные предприниматели помогают инициативным молодым людям. Но я же понимаю - это бесполезно. Из десяти кандидатов в "Геральде" вычеркнут именно тебя, чтобы не дразнить Южную Африку. Нет, что-то ты сказал не так. Давай припомним каждое слово. Что ты говорил? Что он спрашивал?
        - Ничего. Спросил, что делают в Америке.
        К удивлению Дика, друг его разразился проклятиями.
        - Ну конечно, первый вопрос: что делают в Америке? Мы - третьестепенные и сами уверовали в свою третьестепенность. Верим, что открытие может быть сделано только в Америке или же в России. Как будто у нас умных людей быть не может. Дик, увы, ничем тебе помочь нельзя. В Англии каждый спросит тебя: что делают американцы и что - русские? И каждый подумает: "Если американцы и русские не изобрели вторую молодость, значит, изобрести ее нельзя". Мой совет: уезжай скорее из этой захолустной провинциальной страны. Вези свою идею в Америку... или в Россию. Даже пикантно - на деньги буржуя уехать к большевикам.
        Дик внял совету. Только выбрал не красный Восток, а золотой Запад. Кто знает, как обернулась бы его судьба, если бы он направился в Советскую страну? Но он не знал русского языка, да и уехать в Америку было проще.
        Итак, Дик отправился добывать бессмертие в Америке, отплыл с 50 фунтами в кармане (20 - подарок богача, 25 дал Джинджер из негустых своих сбережений, 5 старьевщик за все имущество Дика).
        Что было дальше? Нужно ли во всех подробностях излагать американский вариант одиссеи просителя? Недоверчивые ученые, недоверчивые специалисты, церберы у дверей недоступных миллионеров, письма без ответа, уже все одинаковые, лишь фамилии адресатов менялись на конвертах.
        "Сэр! Ради спасения вашей жизни и жизни ваших детей, ради спасения в прямом смысле слова, согласитесь потратить полчаса..."
        И в Америке не хотели спасать...
        Не хотели священники. Писатели. Дельцы. Секретари дельцов. Телохранители дельцов. Конгрессмены. Ученые. Старики. Молодые...
        Дик мотался по стране. Мелькали города и городишки. Нью-Йорк. Чикаго. Лос-Анджелес. Богомольная Новая Англия. Расистский Юг. Апельсиново-бензиновая Калифорния. Голубели сверкающие рельсы. Голубели укатанные автострады с пестрыми бензоколонками. Дик поднимал кверху большой палец. "Хич-хок" подвезите, пожалуйста. В тысячный раз, заученно-усталым голосом, уже не веря в успех, но не позволяя себе отречься, рассказывал попутчику о перспективах вечной юности.
        По-разному ему отвечали: "Ну, в это я ни за что не поверю", "Наукой давно установлено", "Дорогой, столько людей умных, ты что - умнее всех?", "Если бог не захотел...", "Мастаки вы насчет сказок - черномазые", "Людей и так слишком много", "А что говорят врачи?", "Все равно атомная бомба всех спалит - старых и омоложенных", "Ладно, если ты такой волшебник, вылечи меня от прыщей!", "Ты это придумал, чтобы денежки выманивать, да?"...
        И Дик без возмущения, без горечи стыдил:
        "Неужели вы так не дорожите жизнью? И жизнью детей? Хотите, чтобы они состарились обязательно?"
        Некоторые обижались. Тормозили. Высаживали.
        Из тысячи лиц, промелькнувших на автострадах, запомнилось одно: чисто выбритое, с поджатыми губами, самоуверенное.
        - Очень любопытно,- сказал этот бритый, не отрывая глаз от ограниченного сектора, очищенного "дворником" от капель дождя.- Значит, выключатель, этакая шишечка в мозгу, и заведует старостью? А нельзя разрушать ее нарочно - лучами, или импульсами, или бактериями?
        Дик пояснил, что выключатель разрушать нельзя; старость наступит немедленно.
        - Я так и понял,- сказал бритый.- Потому и спросил: нельзя ли разрушить? Мы живем в трудное время. Прежде чем продлевать жизнь, надо ее сохранить, уберечь свободный мир от красных. Вот наслать бы на них такую скоропалительную старость, чтобы они одряхлели и перемерли за один год все до одного...
        Это был единственный раз, когда Дик сам попросил, чтобы его высадили в чистом поле под дождь.
        Деньги, привезенные из Англии, быстро кончились.
        Дик прерывал свое паломничество, чтобы заработать. Зарабатывал чем попало. Сгребал снег. Подметал улицы. Собирал финики. Продавал галстуки. Преподавал арифмети
        ку. Возил навоз. И не один раз, оказавшись на мели, бежал на почту, чтобы послать телеграмму в Англию:
        "Джинджер, выручай! Сижу без цента. Твоя молодость под угрозой".
        К сожалению, он не мог достать постоянной работы. Приезжий, цветной (по коже видно), он был для американцев человеком третьего сорта, получал место в третью очередь, терял в первую. Автоматизация распространялась и здесь: "белые воротнички" массами теряли работу.
        В Америке было пять миллионов безработных, пять миллионов семей, которые не могли прокормиться. Дик принадлежал к их числу. "Я больше думаю о еде, чем о науке",- писал он Джинджеру в отчаянии.
        Весной было особенно тяжело. Уборка снега кончилась, полевые работы не начинались. И ветер дул пронзительный, каждая прореха давала себя знать. И благотворители отказались кормить Дика; он прослыл уже в этой округе безбожником. Случилось так, что он бродил три дня голодный, откровенно голодный, мечтая не об успехе, не о славе, не о бессмертии, а об яичнице, шипящей на сковороде. Как приклеенный стоял у витрин магазинов, у вертящихся дверей ресторанчиков, выбрасывающих на холод клубы аппетитного пара.
        Вечер застал его на скамейке возде этаких дверей. Дик глотал слюну, жадными глазами выискивал добрую душу, которая дала бы доллар на ужин. И вот вместе с клубами запахов дверь выбросила на него хорошо одетого юношу. Слишком пьяный, он вышел без пальто, чтобы освежиться, кое-как доплелся до скамейки и рухнул рядом.
        Дик заговорил о ссуде. Пьяный расстегнул пиджак, пачка зеленых долларов торчала из кармана... Но тут силы оставили его, он перегнулся через спинку скамейки...
        Дик вскочил с отвращением. Ирония судьбы: один страдает от голода, другой - от обжорства. Дик отбежал... замедлил шаг, остановился...
        Пачка зеленых бумажек задержала его - ненужная, даже вредная молодому пропойце. Как она пригодилась бы Дику! Хватило бы на добрых полгода. За полгода нашлись бы люди со средствами, он приступил бы к работе, начал бы лабораторные опыты. Не для себя - для человечества, для этого пьяного дурака, между прочим, который упирается, жить не хочет долго, единственную свою молодость старается сократить, отравляя себя алкоголем.
        "Не для себя! Не для себя!" - твердил Дик. Но, честно говоря, думал о себе - о своем желудке. О масле, шипящем на сковороде, о ломтиках поджаренной ветчины, о кружках горячего кофе, о банках консервов - плоских и высоких. Потянул оловянный язычок, намотал на стержень: откройся, крышка, глотай, голодающий!
        Два Дика спорили в одном костлявом теле. Один кричал: "Воровство! Позор! Преступление!" Другой глотал слюну и жадно бормотал: "Не для себя! Не для себя!"
        Опытный вор, вероятно, в таких обстоятельствах думает о способе кражи, о безопасности, о путях бегства.
        Дик был поглощен борьбой с самим собой. Кричал себе: "Уходи!" И сам себя соблазнял: "Потом, позже, вернешь эти деньги. Может, пьяница этот прославится благодаря тебе. Человек, Купивший Людям Вечную Юность Спьяну!"
        Дик уходил и возвращался, кружил, приближаясь к деньгам, словно кролик, ползущий к удаву. Сел вновь на скамью, сказав себе: "Я сидел тут. Ничего нет плохого в сиденье. Захочу - встану и уйду". Огляделся. Кусты закрывали его от освещенных окон ресторана. Взмолился, забыв о своем неверии: "Господи, помоги, ты же знаешь, не для себя беру!" Пьяница спал на скамейке, болтая свесившейся рукой, безвольный, словно пиджак, повешенный на спинку. "Встань и уйди!"-сказала совесть в последний раз (или это был страх?). "Я же верну после, когда разбогатею",- сказал ей Дик и переложил деньги в свой карман.
        Ему хотелось мчаться, ломая кусты. Силой он заставил себя уходить неторопливо. "Господи, помоги, ты же знаешь, не для себя беру!" Пьяные орали в ресторане, истошно визжала какая-то девица. "Только до угла бы дойти за углом безопасность. Еще двадцать шагов! Решетчатая ограда, решетка мешает свернуть. Еще десять шагов! Ну, кажется, пронесло! Закушу... и на поезд. Вот и угол! Можно прибавить шаг. Пустынная улица, одинокая фигура в тени. Тоже пьяный? Полисмен!!!
        - А ну-ка подойди сюда, голубчик! Руки вверх! Что это у тебя в кармане? Ну конечно, так и знал, я же видел, как ты кружил словно ворона над падалью. Пьяных обираешь, дешевая твоя душонка!
        Дик не проявил бесстрастного мужества, какое полагается профессионалу. Должно быть, настоящие воры знают, на что идут, чем рискуют. Морально они подготовлены к тюрьме. У Дика все получилось случайно, и слишком велико было падение с воображаемого постамента славы. Дик плакал, становился на колени, целовал суконные брюки полицейского. Дик плакал на следствии и на суде пытался втолковать что-то о своих особых заслугах перед человечеством. Все это было внесено в протокол, но на ход дела не повлиято. Закон есть закон. За воровство полагается тюрьма. И судья, уважающий хладнокровие и твердость у подсудимых, сам проникшийся идеологией гангстеров, от себя еще добавил два года малодушному.
        Бездомный благодетель человечества получил кров и питание. Получил комнату - трехстенную - с решеткой вместо четвертой стены. Жизнь по свистку. Свисток вскакивай с койди! Свисток - выходи на завтрак! Свисток - садись за стол! Свисток - кончай жевать! А потом до обеда прокладывай канавы, режь дерн и сырую глину в болоте. Хорошо, что от усталости думать некогда и дни идут быстро - один за другим, один за другим.
        Единственная отдушина - тюремная библиотека. Среди затрепанных книг детективных и душеспасительных - попадаются иногда и журналы с популярными статьями об открытиях. Дик читает с острой болью и завистью. Какие-то мысли возникают, добавления.
        Вот читает Дик книгу о симбиозе. Автор, противник Дарвина, старается доказать, что борьбы особей нет в природе. На самом деле природа многолика: есть в ней борьба за сосуществование и есть сосуществование. Биологический вид выбирает, что ему выгоднее: война или мирный договор? И в результате раки селятся вместе со жгучими актиниями, возле акул вьются лоцманы, возле крокодилов - птицы, выклевывающие паразитов; есть мелкие рыбешки, живущие в пасти крупной или среди щупалец ядовитой фазалии; клубеньковые бактерии, квартируя на корнях бобовых, снабжают хозяев азотом. В кишках людей селятся кишечные бактерии, помогающие переваривать отбросы. В головах у нас рифмуются "микробы" и "хворобы", на самом деле в мире полным-полно полезных микробов.
        А нельзя всю медицину будущего построить на полезных микробах? Вывести расу, поедающую холестерин в сосудах - микробы антисклеротики! И поедающие опухоли - микробы антиканцеротики! И поедающие те вещества в мозгу, которые отсчитывают пору наступления старости, - микробы антпгеронтики!
        Прививка против старости!
        И по воскресеньям узник строчит длиннющие письма в редакции, в научные ассоциации, влиятельным лицам, видным ученым...
        "Сэр! Разрешите высказать несколько соображений чрезвычайной важности по поводу Вашей содержательной книги..."
        "Заявка в Бюро патентов. Новый способ лечения склеротических заболеваний...
        Новый способ борьоы с раковыми заболеваниями...
        Новый способ предотвращения надвигающейся старости, отличающийся..."
        Впрочем, так ли нов этот способ, так ли отличается от общеизвестных. В самом организме есть клетки, пожирающие вредные вещества и вредные бактерии,лейкоциты, белые шарики, неусыпная стража крови. Они похожи на амеб, сами напоминают микробов. Некогда, до Мечникова, их считали паразитами крови. Кто знает, может быть, белые шарики и в самом деле произошли от паразитов, прижившихся в теле могучего хозяина, поступивших к нему на службу. Так варвары-грабители, поступая на службу к Риму, брались охранять границы империи.
        И вот лейкоциты рыщут по телу, пожирают непрошеных пришельцев... и сожрут, пожалуй, непрошеных помощников, присланных охранять организм от старости.
        Как быть?
        Подумать надо еще...
        Месяц спустя читает Селдом заметку о новейших опытах. Сорока собакам отрезали ноги, потом приживили: половине собак - свои ноги, другой половине чужие.
        Свои приросли, чужие отсохли. Наглядная иллюстрация несовместимости тканей.
        А у Дика ворох новых соображений.
        Несовместимость - вот в чем беда! Слепая непримиримость организма мешает медицине. Тело отвергает чужую ногу, чужую почку, чужое сердце, умирает, отвергая помощь из упрямства. И стареет, отказываясь от микробов, устраняющих старость, это ведь чужеродные помощники.
        Фанатизм какой-то биологический!
        Но как же эти фанатики отличают свои клетки от чужих? Почему в слепом фанатизме не поедают собственное тело? Умеют узнавать свое и чужое. Умение необходимое и очень древнее, нужное самым простейшим многоклеточным. Видимо, свои клетки снабжены какой-то отметкой, паролем своего рода: "Я своя, меня не трогай!"
        Какой может быть пароль? Химический только. Ведь глаз-то и ушей у лейкоцитов нет. И нервов нет.
        Опять вспоминает Дик правило, для медицинских рассуждений очень полезное: если имеется какой-то орган, должны быть и болезни этого органа. Если есть пароль, должны быть болезни пароля. Клетки, потерявшие пароль, будут съедены; клетки, забывшие пароль, будут есть своих соседок.
        Не похоже ли это на рак?
        Инфекционные бактерии - чужаки в организме, они пароля не знают, лейкоциты их легко разоблачают и проглатывают. Но природа существует давно, всякие ухищрения перепробовала, на всякий яд нашла противоядие. Нет ли среди бактерий и таких, которые научились "подслушивать" пароль, притворяться своими?
        Не похоже ли это на сибирскую язву, одна клетка которой способна заразить и убить мышь? Почему организм мыши так плохо сопротивляется именно этой болезни?
        Но всякое оружие может быть использовано и против друга и против врага. Нельзя ли приклеивать пароль к искусственно выведенным бактериям Селдома, которые будут уничтожать опухоли, холестерин в сосудах, придерживать стрелку счетчика жизни на отметке "молодо"?
        "Сэр! Прошу Вас потратить полчаса Вашего драгоценного времени, чтобы выиграть много десятков лет..."
        "Заявка в Бюро патентов. Как сохранить молодость..."
        Правда, главное еще неясно. Как разобраться в таинственной химии пароля? Нужны опыты. Но что можно сделать, сидя за решеткой? Идеи бросаешь на ветер, авось подберут...
        Книга об успехах генетики. Самоновейшие достижения. Главы о нуклеиновых кислотах. ДНК - код, шифр, проект организма, программа построения и деятельности, архив и штаб. В ДНК записано все о слоне, все о ките, все о человеке, все о бацилле, все о вирусе. Вирус вообще голая молекула ДНК, почти голая. Она проникает в клетку, пролезает в штаб, притворяется своим активным работником и, давая ложные приказы, заставляет клетку работать на себя, плодить толпы вирусов из клеточного материала. Вирус - это диверсант, подменивший секретную программу клетки своей, ложной.
        Значит, клетка может строить что угодно: и другую клетку, и вредные вирусы.
        А нельзя ли подменить программу пользы ради?
        Представим себе полезный вирус, искусственный. Допустим, что это ДНК, где записана формула лекарства, пенициллина например. Впрыскиваем ДНК в кровь, запи
        си проникают в клетки, все равно какие - в мышечные, клетки эпителия, соединительные, и клетки те начинают изготовлять пенициллин. Свой собственный, родной, снабженный паролем.
        Имеет это отношение к борьбе со старостью?
        Прямое!
        В здоровом организме при налаженном порядке мозг распоряжается железами, железы выделяют гормоны, гормоны регулируют деятельность тканей и клеток. В старости все это разлаживается, мозг не посылает приказы, железы ленятся или саботируют, гормонов нужных нет в крови, клетки отлынивают и разрушаются. Запишем теперь нужные гормоны на ДНК, введем искусственный вирус в тело. ДНК проникают в клетки, заставляют их насыщать кровь полным набором гормонов. Возраст человека - это возраст его крови. Молодая кровь играет, когда в нее введен вирус вечной юности.
        Прививка бодрости!
        "Дорогой сэр! Прошу вас..."
        "Заявка на способ радикального омоложения, отличающийся..."
        Так прошло два года - четверть срока. Дик уже проводил свободные часы за вычислениями: сколько позади дней, сколько могут ему скостить за хорошее поведение и сколько осталось до того дня, когда можно подать заявление с просьбой о досрочном освобождении... Впрочем, надежда никогда не покидает человека. Дик продолжал писать свои письма, мечтая, что кто-то, власть имеющий, оценит, смягчится, даст приказ... Он загадывал на счастливые числа, ждал избавления каждый месяц 18-го числа, и в свой день рождения и в день рождения матери.
        Однажды, 7 февраля, в столовой его отделили от марширующего строя. В тюремной канцелярии за столом надзирателя сидел какой-то офицер.
        - Вот это и есть наш писатель*- сказал ему тюремщик почтительно.- Сочиняет все. Папок не хватает.
        Дик с ужасом увидел, что все его заявки и замечания, аккуратно подшитые, хранятся здесь, в шкафу.
        - А я вас помню,- сказал офицер неожиданно.- На дороге подвозил. Вы еще проповедовали что-то о всеобщем бессмертии и блаженстве на Земле. Ну как, излечили вас в этом санатории?
        Дик всмотрелся внимательно и узнал в офицере бритого с поджатыми губами, который рассуждал о скоропалительной эпидемии старости в "красных" странах.
        - Я продолжаю надеяться,- пробормотал Дик.
        - Хорошо, что вы продолжаете надеяться. Вам действительно повезло. Наш главный эксперт считает, что вы можете пригодиться в одной закрытой лаборатории. В общем, мы возьмем вас к себе... и увезем. Очень далеко. Если вы не предпочитаете отбыть свой срок полностью. Колеблетесь? Ну, я не тороплюсь. Подумайте до утра. Мы не скрываем, что хотели бы привлечь вас. Нам очень импонирует ваша постоянная готовность генерировать идеи: надеемся, что этот генератор не иссякнет и в будущем, хотели бы иметь его под рукой. Но... в общем-то, идеи носятся в воздухе. Вы сами понимаете, что можно обойтись
        и без вас.
        Дик все понял. Он не обманывал себя иллюзиями. Чем могла заниматься закрытая лаборатория, к делам которой причастен офицер? Уж никак не продлением жизни. Дик понимал, что он предатель: предает мечту, предает себя, предает стариков и у всех детей отнимает долгую жизнь. Но устоять не мог. Еще шесть лет по свистку убирать свою койку, по свистку садиться за стол и по свистку прекращать жевать! Еще шесть лет, день в день, провести в трехстенной комнате с решеткой вместо четвертой стены! День в день! Отказ офицеру не сочтут хорошим поведением.
        Уж лучше бы не было этого соблазна!
        Вот и все, что можно было прочесть в рукописи. Селдом не успел или не мог написать о своем прибытии в Антарктиду, о работе на тайной подземной базе. Впрочем, можно было догадываться, как использовались его идеи. Снаряды были начинены не вакциной юности, а бактерией скоротечной старости. Не о долгой жизни здесь хлопотали, а о быстрой массовой смерти.
        Можно было догадываться... и вместе с тем оставалось сомнение. Рукопись Селдома слишком похожа была на литературное произведение. Поэтому историки продолжали проверку. Провели еще немало часов в архивах, пересматривая старые, пожелтевшие, хрупкие бумаги XX века.
        Им удалось в конце концов разыскать дело Селдома Ричарда, в нем постановление суда, приговор за мелкую кражу без применения оружия. Заметки о поведении. Приказ о досрочном освобождении. Основание было указано очень невнятно. Расписка в получении вещей. Разыскали они газеты того времени. Мелкие заметки на пять строк о воре Селдоме были, об освобождении его не нашлось ни слова. Впрочем, возможно, что к нему относился такой отрывок из книги американского журналиста Эварта: "Тысяча и одна сказка кабацкой Шахерезады".
        Вот что там было написано:
        "В ту ночь - 273-ю - небо возвращало долги. Вода, заимствованная у океана в жарких тропиках, с шумом возвращалась домой. Капли радостными лягушатами прыгали по асфальту, танцевали на гулких крышах пакгаузов, дружными ручейками стекали по желобам и, буль-буль-буль, пускали пузыри по всему заливу. Блестели мокрые крыши, окна и плащи. Струилось. Журчало. Секло. Мутные фонари тускло светили, как будто со дна морского. Казалось, и впрямь берег уже погрузился в воду, океан поднялся, соединился с небом.
        С разбега я нырнул в кабак - с тротуара на три ступеньки вниз. Отряхнулся, как собака после купания. Вдохнул пьяный гул, винные пары, табачный дым. Только в одном углу было свободное место, и Шахерезада уже сидела за тем столиком в образе болезненного человечка, серо-бледного, без кровинки в лице, как будто он никогда не выходил на солнце из этого подвала. Он хлебнул, морщась с отвращением, и сразу же заговорил, должно быть, давно ждал меня со своей сказкой.
        - Ваше здоровье! - сказал он.- Нет, напрасно улыбаетесь. Ваше здоровье я пью, пропиваю вашу молодость, по глоточку за год жизни. Годом меньше стало, еще меньше, еще... Вот так, умрете не позже восьмидесяти. Вам же обязательно хочется умереть?
        Я сказал откровенно, что не рвусь, не настаиваю на смерти. Даже с удовольствием избавился бы от этой процедуры.
        Шахерезада усмехнулась криво:
        - И лжете! На самом деле вам хочется в могилу.
        Всем хочется. Вот я стану на колени (он сделал попытку сползти на пол), буду умолять вас на коленях: "Примите сто лет, пожалуйста". Но вы откажетесь. Вы спросите:
        "А какая приплата? То-то! Жить никто не хочет даром, а за смерть дают доллары. И я их пропиваю. Ваше здоровье пропиваю. По глотку за год. Бутылочку за вашу жизнь. И за его. И за его. И за мою жизнь бутылочку... Пьяная Шахерезада не любит недоверчивых усмешек.
        Я сказал с полной серьезностью:
        - Я верю вам. Вы продаете эликсир вечной юности.
        Я охотно приобрету флакон. Как надо принимать: чайную ложку перед обедом или после обеда?
        Шахерезада покачала пальцем у меня перед носом:
        - Но-но-но! Флаконов нет и не будет. А старость будет. Потому что я покидаю вас. Уплываю... к чертям, к пингвинам. Еду пропивать вашу жизнь вашу, его, его... и свою. Вот выпью стаканчик вашей молодости... и не просите ее назад.
        И он ушел в небо, слившееся с океаном. Растворился.
        А нас с вами оставил перед зеркалом, пересчитывать седину в висках".
        Это написал Эварт о Селдоме или о другом аналогичном искателе эликсира вечной юности. Рукопись же самого Селдома заканчивалась так:
        "Постановление суда:
        Я, судья Селдом Ричард, рассмотрев всесторонне обстоятельства дела Селдома Ричарда, уроженца Южной Африки, холостого, судимого ранее за воровство, признаю его виновным в предательстве, совершенном против человечества, в подготовке массового убийства мужчин, женщин, стариков и детей, путем распространения бактерий инфекционной скоротечной старости, и приговариваю его, вместе с соучастниками, к смерти путем заражения ими же изобретенными, выведенными и размноженными бактериями.
        Поднявший меч от меча и погибнет".