Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Галина Мария : " Куриный Бог " - читать онлайн

Сохранить .

        Куриный Бог (сборник) Мария Галина
        «Добро пожаловать в нашу прекрасную страну!» - заманивает нас эта книга. Однако не надо верить рекламным слоганам и глянцевым проспектам. Эта страна не прекрасна, а страшна, и ее обитатели вынуждены сопротивляться злу или поддаться ему - и неизвестно, какой выбор окажется правильным. Быть может, правильного выбора нет вообще. Ведь Подземное море плещется даже под сухопутными московскими улицами. И кто знает, что за существа дремлют там, в глубине…
        Каждая книга Марии Галиной становится событием, и это тот редкий случай, когда писателя считают «своим» и в фантастике, и в большой литературе. Ее завораживающие истории захватывают и не отпускают, как страшные и прекрасные сказки, услышанные в детстве и запомнившиеся на всю жизнь. Как согретый солнцем талисман «Куриный Бог», который мы храним всю жизнь, не понимая, зачем - пока не придет его время…
        Мария Галина
        Куриный Бог
        Повести, рассказы
        Мария Галина, обладающая равным авторитетом у любителей фантастики и постоянных читателей «толстых» литературных журналов, в очередной раз подтвердила свой статус сильного прозаика, балансирующего на грани между фантастикой и фантасмагорией с изяществом заправского канатоходца.
        «Мир Фантастики»
        Почти во всех повестях и рассказах Галиной… мы видим контуры инобытия, просвечивающие сквозь бетонные надолбы повседневного быта.
        chaskor.ru
        В груди у Галиной сидит настоящий писательский демон…
        «Афиша»
        Ригель
        Колючий клубок белого света так и висел, запутавшись в ветвях, а значит, был не бортовым огнем, как подумалось поначалу, а звездой. Или планетой.
        Но до чего же, зараза, яркая!
        Потому что здесь нет светового сора. Даже к железной дороге, если пехом, только к утру выйдешь. Зато полно грибов и ягод, чистая холодная речка, дружелюбные поселяне. Правда, дружелюбные поселяне только вон в тех домах, а сколько пустых домов, еще крепких, и с этим надо что-то делать.
        Человек энергичный и с коммерческой жилкой (когда-то таких называли деловарами), Ванька-Каин оказался в душе романтиком: деревня должна была стать местом для своих. Если уломать людей с именем, подтянутся и всякие снобы, ну, те, которым важно небрежно бросить: я живу рядом с таким-то, знаете такого-то? Место станет модным, можно будет вложиться в обустройство, в городе уже давно жить невозможно, а тут доступно работать удаленно, и вообще… Короче, все, о чем говорят деятельные и деловитые в предчувствии всеобщей гибели городов. Непонятно только, опасался Ванька всеобщего обрушения или, напротив, тайно его жаждал - оно стало бы оправданием его хлопотам и страхам.
        Никого с именем заманить не удалось, и крепкая изба на пригорке досталась им с Джулькой. Теперь Ванька-Каин будет рассказывать потенциальным покупателям - мол, вон там, на пригорке, профессор с женой живет, из Америки приехали.
        Им-то с Джулькой на самом деле нужна была всего-навсего недорогая однушка в пределах кольцевой, но цены, пока он болтался по заграницам, взлетели до небес. Хуже, чем в Нью-Йорке, ей-богу!
        Комар зазвенел над ухом, и он машинально отмахнулся ладонью.
        Пахло сырыми тряпками - от матраса на железной кровати с панцирной сеткой и тронутыми ржавчиной латунными шишечками, от кухонного полотенца, от его собственной куртки, даже от спальника, который никак не должен был отсыреть, потому что waterproof и к тому же какой-то хитрой дышащей системы.
        А ведь в Штатах его раздражал этот их всепроникающий запах стирального, что ли, порошка с отдушкой, какого-то моющего средства, пропитавшего даже гудрон велосипедных дорожек. Он глядел на аккуратные газончики, утыканные, как столбиками, наглыми серыми белками, ненавидел пластиковую траву, грозные таблички «No smoking!» и истеричное стремление к чистоте.
        К тому же он привык улыбаться. Недавно толкнули в маршрутке - улыбнулся, сказал: «Извините!», и тот же самый, кто его толкнул, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, спросил: «Ты что, совсем мудак?» Он так удивился, что опять сказал: «Извините!», простить себе этого до сих пор не мог, надо было с ходу в рыло. Стал, чуть что, сам посылать, агрессивно, с напором, и легче сразу сделалось.
        А Джулька, дурочка, так и продолжала улыбаться. Джулька, впрочем, человек легкий. «Ах, я так себе все и представляла! Look here, izba (только американская славистка умудрится так смешно и торжественно, так трогательно произнести слово „изба“) из настоящих breven, серо-бурых, местами даже зеленых! Настоящая русская petch, только подумай!»
        Печь не хотела растапливаться, дым валил в комнату, позвали Ваньку-Каина, он позвал дядю Колю (в каждой деревне есть такой дядя Коля, молчаливый, небритый, почти беззубый, неопределенного возраста, в чем-то сером и пахнущем сырыми тряпками). Тот вылез на крышу, поковырялся в трубе, а потом предъявил им темное, оказавшееся мертвым грачом. Растрепанные перья, сухие косточки. В останках птицы было что-то изначально неживое, словно распавшаяся плоть обнажила искусственный каркас.
        Много жизни, и вся какая-то механическая. Комары, зудящие на одной высокой ноте; златоглазки, с тупым упорством бьющиеся о стекло, ночью пытающиеся влететь в освещенную комнату, а утром - вылететь наружу; и еще кто-то невидимый, тикающий прямо над ухом в глухую ночную пору…
        Но печки он стал опасаться. Тем более, как Джулька ни старалась, все получалось либо сырым, либо подгоревшим… С электроплиткой на две конфорки она справлялась не в пример лучше, а вечерами они включали масляную батарею - вечера тут холодные даже летом. Но как следует просушить, прогреть дом так и не удалось. Сырость оставляла ощущение нечистоты, словно бы все было захватано липкими пальцами.
        Это такой отпуск, говорил он себе, вытягивая из колодца серое оцинкованное ведро, - стены сруба были скользкими, и вода тоже как бы скользкой, с душком.
        Вечером обедали у Ванька-Каина. Ванька тоже был женат вторым браком, на бывшей своей практикантке, коренастой, круглоголовой, темноволосой - есть такой тип московских женщин, к ним с самого их девичества друзья обращаются «мать». Ему такие скорее нравились, была в них надежная неброская женственность, но Джулька с новой Ванькиной женой не подружилась, хотя обе старались, он видел.
        Бабы - дуры, сказал Ванька, когда он мимоходом пожаловался, что, мол, не ладится что-то у девок и это плохо в перспективе.
        Ванька-Каин имел мечту собрать здесь на Рождество друзей и всех их и своих детей от прежних браков, новых жен, старых жен; пока же занимал себя тем, что ремонтировал второй принадлежащий ему дом, который он купил, именно чтобы было куда селить гостей. И чтобы шашлыки на морозе, святки, горелки и что там полагается и всем хорошо и весело.
        Ели щи, кашу и пироги. Ванька-Каин, хотя и остался пьющим, сделался большим сторонником правильной жизни, собирал и солил грибы, вымачивал бруснику и уверял, что предки меньше болели, потому что томленое в печи лучше жареного.
        Он опрощается, как Лев Толстой, - сказала по возвращении Джулька с некоторым уважением.
        «Р» она выговаривала неправильно, мягко, для англоговорящих самые проблемные звуки - «р» и «в». Ну, и еще загадочные «ы» и «щ».
        Джулька во всем находила параллели с русской классикой. Сам-то он эту классику не знал и не любил - в школе перекормили. До него у Джульки был роман с обитающим в кампусе русским поэтом, poet in residence, они специально нанимают живого поэта - не преподавать, а чтобы он просто ходил среди студентов, красивый и вдохновенный. Но поэт оказался психопатом и алкашом. Они, собственно, и с Джулькой познакомились на каком-то party, когда поэт-резидент начал ломать ей руку, просто так, just for fun, пришлось дать в рыло. Джулька плакала, говорила: ничего, it’s nothing, он на самом деле хороший, оставь его, я сама, сама… На следующий день они случайно столкнулись в кантине, рука у нее была перевязана, из-под повязки разливались багрец и синева…
        Сейчас она жгла во дворе всякую дрянь: весь выметенный-вынесенный из дома невнятный мусор, отсыревшие газеты, клочья обоев в мелкую зеленую клетку, разлезшуюся половую тряпку, а заодно сухие ветки, щепочки, даже полусухую траву, от которой шел мутный едкий дым. Но ей нравилось - Джульку вообще тянуло к живому огню, она все время порывалась устроить на дворе барбекю, и история с печью очень ее расстроила.
        В отсветах костра ее бледная кожа порозовела, в рыжих проволочных волосах проявился багрянец. Джульке вообще как бы чуть-чуть не хватало огня: бледная кожа сплошь в мелких родинках, бледные запавшие виски, бледные губы… Она была похожа на школьницу-анорексичку, ее хотелось накормить и обогреть, а не хватать и тащить в постель, и оттого в их отношениях был странный привкус инцеста.
        Пламя, гулявшее в трухе, как бы снабжало ее огнем.
        Скоро ей здесь надоест. И что тогда делать?
        - Тебе не скучно здесь? - спросил он на всякий случай.
        - Нет, - она отвернула голову от костерка и улыбнулась. - Мы как пионеры. Это интересно. А правда, что он говорил про элиенс?
        Ванька-Каин, сколько он его помнил, генерировал сценарии апокалипсиса и вчера за тарелкой щей уверял, что за орбитой Юпитера обнаружены огромные космические корабли, числом три, и скоро их каждый чайник сможет наблюдать в школьный телескоп, потому что они летят сюда и прилетят то ли в двенадцатом, то ли в четырнадцатом, и вот тогда всем кранты, потому что такие большие, просто громадные корабли не прилетают просто так. Это, Джулька, - говорил Ванька-Каин, - как твой «Мэйфлауэр», это их инопланетные пассионарии, а известно, что пассионарии делают с беззащитными местными жителями.
        - Ну, - он поморщился от дыма, - может, и правда. Сейчас, знаешь, такое время, трудно понять, что правда, а что - нет.
        - Он шутил, - сказала Джулька неуверенно.
        Ванька еще говорил, что в случае нашествия инопланетных захватчиков трындец наступит как раз мегаполисам, а тут можно прокормиться и партизанить в лесах. Тайные тропы, бочаги, куда так легко провалиться, просеки и засеки. Как-то так. Тут и медведи есть. Он, Ванька, сам видел, собирая грибы, разворошенный муравейник и медвежьи какашки. Как будто медведи в случае инопланетного вторжения скорее плюс.
        Он обнял Джульку одной рукой, потому что второй чесал укушенную комаром шею.
        - Моя дорогая. Моя рыжая. Мы все время живем перед концом света. Потому что сначала живем, а потом умираем. А инопланетяне - это так, для фантастов.
        Она чуть заметно нахмурилась. Не любила разговоров о смерти.
        - Скажи «тыща».
        Это была такая их игра.
        Она нахмурилась сильнее.
        - Тисча, - произнесла старательно, и оба как по команде расслабились.
        Надо, чтобы она как-нибудь попробовала сказать украинское «паляныця». Но «паляныця» он и сам не мог выговорить правильно.
        - Ты чего?

* * *
        Джулька сидела на кровати; плечо в темноте чуть очерчено бледной линией.
        - Чего не спишь?
        Он выкурил спиралью всех комаров и позакрывал окна. Комары умерли, зато стало душно и опять завоняло мокрыми тряпками так, что даже перебило острый, чуть ли не звериный запах Джульки; у рыжих вообще феромоны убойные, не то что у блондинок или даже у брюнеток.
        Он приподнялся на локте. Простыни были сыроваты.
        - Кто-то ходит, - шепотом сказала Джулька.
        Он прислушался. Смутно блестевшая кроватная шишечка чуть дрогнула.
        - Тебе показалось.
        - Да нет же… Вот, опять. Скрип-скрип.
        С возрастом перестаешь слышать высокие звуки. А она вот слышит.
        - Доски скрипят. Рассыхаются в тепле и скрипят.
        - Это на крыльце, - уперлась Джулька, - или в сенях.
        Она выговорила это как «на крильтце или в сенъях», но он злился, что его разбудили, и забыл умилиться.
        - Может, собака? Приблудная? Или лиса, я не знаю. Дверь заперта, не волнуйся.
        - Вдруг это человек? Мне страшно.
        Страшно ей. Он вспомнил, как они впервые занялись любовью в ее трогательном кукольном домике: окна от пола до потолка, во всю стену, и притом никаких занавесок. И фанерные практически стены. И дверь на соплях. А тут ей страшно, бедняге. Натурализуемся помаленьку.
        Вылезать из-под теплого не хотелось, но он как был, босиком, на цыпочках подошел к печке, охватил ладонью ржавую кочергу и так же на цыпочках двинулся к двери. Помедлил, потом резко отворил дверь, ведущую в сени. Пусто и даже почти светло, в маленьком окошке висит белая луна. Он перевел дух и левой рукой откинул щеколду, ощущая, как в ладони правой чуть поворачивается тяжелый шершавый стержень.
        На крыльце половичок лунного света. Черные листья яблонь шуршат как бы сами по себе: движения воздуха на лице он так и не ощутил.
        Потом лунный половичок исчез, слился с крыльцом, а ветки яблонь, наоборот, выступили вперед из темноты; и он только миг спустя понял, что это потому, что Джулька зажгла в доме свет.
        Вот дуреха, комары же налетят!
        Он торопливо прихлопнул дверь спиной и остался стоять на крыльце, вглядываясь в ночь, но свет в окнах как бы убил сад, сделал его чужим и приблизил окрестный мрак. Ни хера не видно.
        Есть тут бешеные лисы? Лисы бросаются на людей даже в Подмосковье, где, казалось бы, кроме крыс и бродячих собак, уже давно и нет зверья.
        Он вдохнул сонный, резкий, точно хлороформ, воздух и забыл выдохнуть.
        В доме визжала Джулька.
        Он запнулся о порог, чертова кочерга ударила по щиколотке, он перехватил ее надежнее, выпрямился и растерянно моргнул.
        Джулька вжалась в стену, в выцветшие обои; она и сама казалась выцветшей, полупрозрачной. Только рыжие волосы были живыми и теплыми.
        - Убери ее! Убери!
        - Да что ты, она же тебе ничего не сделает! - Он аккуратно поставил кочергу в угол.
        - Убери! - Джулька тряслась и прижимала руку тыльной стороной к губам, словно удерживая рвотные позывы.
        Он в который раз поразился тому, какие розовые, детские у нее подушечки пальцев.
        Толстая ночная бабочка металась в жидком желтом свете, полет был дерганый, хаотичный, но каждый раз она почему-то оказывалась все ближе к Джульке.
        Пузатенький стакан остался от прежних хозяев; он стоял с этим стаканом в одной руке и старым «Огоньком» в другой, дожидаясь, пока бабочка сядет на бледные сыроватые обои с унылым повторяющимся узором. Что такого страшного в этих ночных бабочках?
        Бабочка наконец перестала дергаться и села. Он поспешно накрыл ее стаканом, а когда подвел тонкий журнал под край, бабочка лениво переползла на портрет Пугачевой.
        - Ну, рыжая, - он обернулся к Джульке, - ну ты чего? Она ж нестрашная.
        - Как это не страшная? - затрясла головой Джулька. - Как не страшная?
        - Ну подойди, глянь. Да не бойся, она не взлетит. Посмотри, она ж пушистая. Симпатичная. Совсем невредная бабочка.
        Джулька боком придвинулась, готовая в любую минуту отбежать от страшной бабочки на безопасное расстояние, но тут же опять пронзительно завизжала прямо ему в ухо.
        - Ну чего ты? - повторил он. - Она же… - И наклонился над стаканом.
        Увеличенная толстым выгнутым днищем стакана, на него глядела бабочка. У нее были неподвижные глаза-бусины, огромные пушистые усы, а все лицо покрыто шерстью.
        Он непроизвольно сглотнул и, отвернув взгляд и прижимая лицо Пугачевой к ободку стакана, вынес бабочку на крыльцо и вытряхнул. Нужно будет поставить летние рамы с сеткой и дверь занавесить тюлем, что ли. Тогда и комаров станет меньше, и не понадобится жечь эти спирали, от которых у него на пальцах появляются мелкие язвочки. Странно, что он раньше не додумался.
        Бабочка вихляющим полетом прянула вбок и рухнула куда-то в заросли. Он подозревал, что она просто затаилась там, дожидаясь момента, когда можно будет метнуться в узкую щель света.
        - Улетела? - Джулька осторожно выглянула из-за двери.
        - Улетела, - сказал он, вошел за ней в комнату и торопливо затворил дверь.
        Страшная звезда стала прямо напротив окна, колола глаза, он никак не мог заснуть, прислушиваясь к щекотному дыханию Джульки. Тикало непонятное существо совсем рядом с кроватью, другое шуршало в углу; снаружи, из сада, мягкий комок монотонно бился об оконное стекло. Потом звезда ушла, и он уснул.

* * *
        Мокрая трава щедро орошала кроссовки и носки. Он чистил зубы над помятым умывальником, и крупные капли с яблоневых листьев падали ему за шиворот. В звездообразно треснувшем зеркальце отражалось расколотое сизое небо.
        Мы же не будем здесь дожидаться зимы, правда?
        Он уже написал одному своему старому приятелю и другому, не такому старому и не так уж чтобы приятелю, но предприимчивому и вроде бы организовавшему какую-то экспертную группу - хрен знает что за группа, но нужны специалисты его профиля, - и чуть ли не каждый час теперь проверял почту. Однако в почту валились только призывы увеличить пенис или посмотреть на голую одноклассницу, что, учитывая возраст его одноклассниц, было сомнительным удовольствием.
        Стали падать первые яблоки, сморщенные и маленькие - отторгнутые от материнского дерева, обреченные на гибель уродцы. Он подобрал одно, отер от мокрой земли и надкусил; яблоко было даже не кислым - просто безвкусным.
        - Борисыч!
        Он обернулся. Бабакатя стояла у калитки - рыхлая грудь, обтянутая выцветшим байковым халатом, лежала на верхней перекладине. От Бабыкати пахло куриным пометом и опять же сырыми тряпками.
        Они тут всех называют без имени, но по отчеству. А в Штатах - наоборот. Интересно, это как-то связано с загадочной национальной ментальностью?
        Он посмотрел на яблоко в руке, вздохнул и отбросил его - пускай слизняки завтракают.
        - Да, Бабакатя?
        - Борисыч, ты в Чмутово поедешь?
        Бабакатя обладала верхним ветровым чутьем хорошей легавой собаки.
        Он торопливо проглотил откушенный фрагмент яблока. Само это «Чмутово» звучало как что-то мокрое, чавкающее.
        - Собирался вроде.
        Бабакатя протянула скомканные десятки:
        - Купи мне хлебушка и крупы. - Она говорила «мяне», и это его невнятно раздражало. - Пару буханок, он у них теперь (тяперь) никакой, черствеет (чарствеить) быстро, но я нарежу и в морозилку положу, Анька, дочка Петровны (Пятровны) научила. А крупу для курочек… Яички свежие не нужны, нет?
        - Нужны, наверное.
        Бабакатя драла за пяток яиц больше, чем в Чмутове просили за десяток, тем самым опровергая собой расхожие представления о широкой русской душе, но яйца и правда были хорошие. Джульке, по крайней мере, нравились.
        - Так я принесу, - Бабакатя укоризненно покачала головой, - этой твоей… вот ведь назвали собачьим именем девку!
        - Это иностранное имя, Бабакатя.
        Он никак не мог попасть в нужный тон. Бабакатя казалась ему представителем другого биологического вида, Homo Rusticalis, - иная среда обитания, экологическая ниша, даже пищевая база… И как бы это сказать, немножко умственно отсталым представителем по сравнению с доминирующим Homo Urbanis. Он разговаривал с ней, как разговаривал бы с говорящей собакой или кошкой, отчего испытывал неловкость и тоску. Бабакатя, в свою очередь, вела себя именно так, как он от нее ожидал: жаловалась на погоду (не те погоды стоять), на здоровье (кости-то ломить), вон раньше-то как оно было, а тяперь вон как оно стало, и хлебушек тяперь не тот, не тот тяперь хлебушек, а вот при Брежневе выпякали хлеб… И даже при Андропове выпякали хлеб. И при этом, как его… Устиныче… И от того было ему слегка не по себе, словно Бабакатя подыгрывала ему. Тем более Ванька-Каин уверял, что наблюдал Бабукатю в чмутовском сбербанке, где она весьма ловко управлялась с банкоматом.
        Впрочем, это как раз было в порядке вещей. Его всегда поражала приспособляемость этого вида (не столько Homo Rusticalis, сколько Homo Unreflectus, мысленно уточнил он политкорректно). Особи этого вида в быту, в обустройстве проявляли хватку, не свойственную конкурирующей изнеженной форме, для нескольких поколений которой жуткое слово «жировка» звучало пострашнее какой-нибудь «авада-кедавра».
        - Чаво энто она у тябя спит так долго?
        Смотрит же Бабакатя телевизор - правда, допотопный, черно-белый, - по вечерам из окон льется голубоватое сияние, словно там секретная лаборатория инопланетян или пристанище похищенных душ… Там, в телевизоре, говорят до омерзения фальшиво, совершенно ненатуральными голосами, но, по крайней мере, грамотно, если только не изображают таких вот Бабкать, но тут настоящая Бабакатя должна почуять подделку…
        - Это она с непривычки, на свежем воздухе. - Ложь, но ложь, понятная Бабекате. Уж чего-чего, а воздуха в университетских кампусах хватает.
        - Скучно ей тут нябось. - Бабакатя посмотрела ему в лицо. Глазки у нее были почти бесцветные, маленькие и бровки почти бесцветные, с торчащими седыми волосками. - Делать нечего, потому и спит. От скуки. Я вот в пять утрячком встаю, и ничего, не скучно. Курей кормить надо? Надо…
        Коровы у Бабыкати не было, тут вообще никто не держал скотину, а ради кур вроде бы и не стоило подниматься чуть свет. Так, предлог, оправдывающий старческую бессонницу. Тем не менее в ее голосе и плоской кислой улыбочке ощущалась плохо скрытая подковырка, тайный упрек ленивой горожанке.
        - Она работает, - он понимал, что наживка нехитрая, но все равно клюнул, - она диссертацию пишет.
        Бабакатя пожевала губами, словно пробовала на вкус слово «диссертация».
        - Ладно. - Она со вздохом отлепилась от калитки.
        У него вдруг мелькнула неприятная мысль, что Бабакатя на самом деле не так уж стара и вполне могла бы быть его ровесницей.
        - Так яички я принесу. Грибочков сушеных не надо? Возьмете сушеных грибочков?
        Он никогда не покупал грибы у старушек на рынке. Маринованные - потому что боялся ботулизма. Сушеные - еще и потому, что торгующим бабкам нет доверия: подсунет сослепу бледную поганку, какая ей разница, ищи потом… Его бывшая, неуловимо напоминавшая Ванькину нынешнюю Алену, покупала, ела с удовольствием, посмеивалась над его трусостью. Она была сильнее, чем он, целостнее, что ли. Он, вероятно, и женился на ней в потаенной тоске по мягкой материнской власти… А теперь вот поменял ее на жену-дочку. Забавно все-таки жизнь устроена, потому что у Ваньки-Каина все получилось как раз наоборот.
        Ему хотелось уберечь Джульку от всего: от поэта-резидента, от штатовского пластикового быта, от тутошней безнадеги, а заодно как бы разделить свою память, свое прошлое, свою страну с Джулькой - нет большей радости, чем отдать то, что ты любишь, любимому человеку. Но эти два его намерения вступали меж собой в неловкое и трудное столкновение… Как можно любить то, от чего хочешь уберечь?
        - Мяста надо знать. - Улыбочка так и застыла на блинчатом лице Бабыкати, точно приклеенная, липковатая, как слово «Чмутово». - А то вот энти, которые о прошлом годе… так у их девка пошла в лес и пропала.
        - Как - пропала? - Он видел краем глаза, что на крыльцо вышла Джулька, пылая ярко-красной ветровкой, словно какая-нибудь огневушка-поскакушка.
        - А так, ушла по грибы, да и пропала, - с удовольствием сказала Бабакатя.
        - И не нашли?
        Вот Джульке, наверное, не надо рассказывать. Но все равно ведь узнает, хотя бы от Ваньки или от Алены его.
        - Почему не нашли? - мигнула бесцветными ресницами Бабакатя. - Нашли, только она умом тронулась, плакала, тряслась и не говорила ничего. К дохтору увезли да так сюда и не вернулись. А говорили, кажное лето будут жить… Им-то у нас понравилось, я им яички каждый день, яички им очень нравились, что свеженькие, из-под курочки, и что черника тут и брусника. А только мяста надо знать.
        Он понял, что ему не хочется, чтобы Джулька даже и здоровалась с Бабойкатей, словно та была заразная и зараза эта могла перекинуться на Джульку. Потому он несколько раз переступил с ноги на ногу, как бы показывая, что ему пора идти заниматься всякими нужными и важными мужскими делами.
        - А какой крупы?
        - Что?
        Ему показалось, что Бабакатя на миг словно бы выпала из образа и, видимо, сама это почувствовала, потому что тут же поправилась, чвакнув:
        - Чаво?
        И еще толстенькую руку приставила к толстенькому уху - мол, недослышала, извиняйте.
        - Какой крупы, спрашиваю? - устало повторил он.
        - Дык для курочек, говорю. Пшена купи или ячки, вот чего.
        - Хорошо, - сказал он уже через плечо и пошел по дорожке, задевая за мокрые колоски пырея.

* * *
        По сравнению с пламенеющей ветровкой рыжие Джулькины волосы были тусклыми, ржавыми, а кожа даже какой-то зеленоватой. Это потому что тут мало солнца, подумал он. Небо с утра обметывало войлочными серыми тучами, которые к вечеру расступались, точно театральный занавес, открывая роскошный золотисто-багровый закат. Впрочем, когда солнца было много, Джулька тотчас обгорала, чуть ли не до пузырей.
        - Ты с нами как, едешь?
        - Нет. - Джулька виновато улыбнулась. - Знаешь, нет. Дорога трясучая. И я хотела еще… вот убрать хотела, да. Сарайчик убрать.
        Опять устроит костер во дворе, и едкий дым от сырых тряпок, от мышиных гнезд в старых матрасах вновь будет клубиться меж яблонь.
        На самом деле Чмутово - крепкое, в общем, село - было Джульке неприятно, но она стыдилась в этом признаться даже себе. В селе Чмутово жил настоящий Русский Народ, а Русский Народ - хороший и страдающий. Гопники с плеерами, мотней до колен и «Балтикой» № 8 не походили на Русский Народ, а походили вот именно что на самых обычных гопников, и это сбивало Джульку с толку. Бабакатя тоже была Русский Народ и потому требовала тонкого обхождения и бережного изучения.
        Сейчас Джулька сидела на второй ступеньке крыльца; всегда садилась только на эту - почему? Тощие коленки трогательно торчали из джинсовых прорех. Мода сиротинушек.
        Он вздохнул, присел рядом с ней.
        - Как ты думаешь, Джулька, какой хлеб выпекали при Брежневе?
        - Я не знаю… - Она растерялась. - А что? Плохой?
        - Да нет. Нет. В том-то и дело.
        А в чем, собственно, дело? В чем?

* * *
        - Что за история такая с девочкой?
        Ванька, сидевший в машине рядом с ним, пожал плечами:
        - Фекла, дочка Заболотных. Ее тут с МЧС искали. Шуму было…
        - Заблудилась?
        - Да нет, она как раз в лесу хорошо… Просто убежала и обратно ни в какую. Они, как нашли ее, сразу и увезли.
        Только тут, ощутив, как расслабились мышцы, он понял, что история с Феклой, дочкой Заболотных, напугала его больше, чем он сам себе в этом признавался.
        - Одна в лесу… Сколько ж ей было?
        По обочинам грунтовки щедро рос борщевик, заслоняя собой темные декадентские ели; борщевик был нагл и процветающ, как положено захватчику. За «четверкой» тянулся пыльный след, точно дым от костра.
        - Десять… или двенадцать, - неуверенно сказал Ванька. - Хорошая девка вообще-то. Жалко, что так.
        - С родителями не ладила?
        - Да при чем тут родители? Это из-за кошки. Кошка Бабыкатиных кур гоняла, Бабакатя и говорит Фекле: ты ее принеси, я накажу, кошку-то. Девка своими руками и притащила. Думала, Бабакатя, ну там, покажет кошке кур и газетой, что ли, отлупит. А Бабакатя ей голову отрезала.
        - Как… голову?
        - Это деревня, чего ты хочешь? Девка приходит за своей кошкой, ну и… Рванула в лес. И все. Через два дня только нашли. Но как бы не в себе. Плачет и выговорить ничего не может. Они ее сначала к психотерапевту, потом к психиатру… так и водят с тех пор.
        - Знаешь, - сказал он, - если бы ты мне сразу это рассказал, мы бы сюда не приехали.
        Ванька опять пожал плечами:
        - Мясо жрешь? А коров тебе не жалко? Козочек там, овечек? А лошадей, которых на мясо? Тут к животным всегда было такое отношение. Утилитарное.
        - Да, поэтому вегетарианцев все больше и больше.
        - Интеллигентские сопли, - сказал Ванька.
        - Да ладно тебе, - баском вмешалась с заднего сиденья Алена, - сволочная на самом деле история.
        - Ты тоже знала? - В зеркальце он видел, что она пожала плечами, точь-в-точь как Ванька.
        - Все знали. Тут такое творилось… Родители эти несчастные, вертолеты, МЧС. А этой, ну, Бабекате, хоть бы хны.
        Он вспомнил бесцветные кислые глазки, белые бровки, вылинявшую пестренькую байку…
        - Джульке не рассказывайте.
        Они синхронно пожали плечами.
        Он подозревал, что Аленина неприязнь к Джульке отчасти тем и объяснялась, что он слишком старается Джульку оградить от неприятного, слишком носится с ней, то есть в этой неприязни виноват скорее он, а не Джулька. Но с бабами всегда так. Мужикам они прощают, бабам - нет.
        Иногда заросли борщевика расступались, и тогда становился виден лес, зубчатый и лапчатый, как бы стекающий в зелень и синеву на фоне розоватого неба, точно в книжках его детства, в тех, с иллюстрациями Билибина на желтоватой, чуть шершавой «гознаковской» бумаге.
        Природа, так отчаянно нуждающаяся в рефлексии, что создала разрушающего ее человека, все же требует теперь, похоже, более тонкого подхода и вполне готова заместить Homo Rusticalis более продвинутой версией. Деревня - миф, проклятые куры нужны Бабекате только как оправдание собственной хитрой жизни, а покупает она в «Алых парусах» мясо, молоко, все…
        Ванька-Каин, дурачок, думает, что спасает себя, семью и горстку избранных от ужаса городов и грядущих вселенских катаклизмов, но на самом деле действует инстинктивно, как нерестящаяся рыба, - то, что его подгоняет, не имеет отношения ни к городам, ни к катаклизмам и не снисходит до объяснений.
        На обратном пути, разомлев в предвкушении тепла и ужина и въезжая на пригорок по убитой дороге, он уловил в сумраке отблеск выходящих на закат окон (что тут было хорошего, так это закаты) и сообразил, что закат так красиво отражается в стеклах, потому что в доме темно.
        Тут случались перебои с электричеством, к тому же он знал, что на самом деле в саду светлее, чем это кажется из окна автомобиля. Настолько светлее, что он, выскочив из машины, сразу увидел: в густой траве, сбоку от порожка, ровный квадрат, словно бы свет упал из темного на самом деле окна, и на этом светлом лежит что-то маленькое, скорчившееся, темное.
        - Уф… - Он присел на крыльцо, одновременно охлопывая себя по карманам в поисках сигареты. - Как ты меня напугала!
        - Прости, да-а? - Джулька сонно хлопала глазами. - Я заснула и не слышала… а ты подъехал, а я заснула и не слышала.
        - Это ничего, - сказал он, - ничего. Но зачем вообще было там спать? Смотри, как тебя комары искусали.
        - Я хотела его проветрять… проветрить? Да, проветрить. Бабакатя сказала, матрас обязательно надо проветрить.
        - Она что, приходила?
        - Да. Яички принесла. Еще она сказала, что крыльцо надо подметать. Городские никогда не подметают крыльцо, а его надо подметать. - Она произнесла «подмятать», явно копируя Бабукатю. - И я подмела крыльцо и вынесла матрас, а он такой тяжелый, и его надо повесить на перила и бить такой палкой, а потом прове-етрить, и я села, и подумала, немножко полежу, и заснула.
        - Джулька, а Бабакатя не сказала тебе, что это надо делать утром, после того как роса уйдет? А вечером нельзя, потому что роса опять выпадает и сыро. Смотри, он же весь намок. Теперь на нем нельзя спать, пока не подсохнет.
        - А печку топить? - с надеждой спросила Джулька.
        Он вздохнул. Печку топить и правда придется. И сушить матрас на печи, и он будет вонять сырыми тряпками. И окна закрывать нельзя, а значит, опять кто-нибудь прилетит, и Джулька опять будет пугаться. Блин, забыл купить сетку на окна…
        - А яйца - тридцать рублей пяток. Это недорого, да-а?
        - В «Алых парусах» вдвое дешевле.
        Чистые краски заката ушли, меж яблоневых веток зажглась все та же огромнющая звезда. Яблоки выгрызали вокруг нее аккуратные черные дыры.
        Ванька-Каин говорил о зиме, об огромной белой луне, висящей над черными островерхими елями; об огнях на снегу и о том, сколько хороших и платежеспособных людей готовы мириться с временными трудностями, чтобы увидеть все это, и зеленый туризм сейчас в моде, и поезд от Москвы идет всего ночь, и все вагоны, даже плацкартные, оборудованы кондишн и биотуалетами.
        - Эти из настоящей курицы, - возразила Джулька, - теплые еще, и перышки налипли.
        - Они обычно на помет налипают. На гуано. Деревенские яйца всегда в гуано…
        Сигарета то разгоралась, то гасла, и когда она разгоралась, мир вокруг становился темнее.
        - Ладно. - Он поднялся, ступенька тоже была влажная, и джинсы на заду были влажные и теперь неприятно липли к телу.
        - Ты куда?
        - Отнесу ей крупу. Крупичку. И хлебушка… Хлебушка серенького буханочку. Хотя он не такой, как при Брежневе.
        - А печку можно я потоплю? - с надеждой спросила Джулька.
        - Можно. - Он вздохнул. - Только не потоплю, Джулька, протоплю.
        - Ой, - расстроилась она, - опять у меня с приставками. Потопить можно Муму, да-а?
        - Потопить, Джулька, можно вражеское судно. А Муму можно только утопить.
        - Русский язык все-таки такой сложный, - пожаловалась Джулька.
        - А про спички-то я забыла тебе сказать, Борисыч, - в голосе Бабыкати слышался явный упрек, обращенный в его сторону, - вот те, которые прошлым летом, они как собяруться, значить, в Чмутове, так заглянут ко мне и спрашивают: а спичек случаем не надо, Бабакатя? Или, может, соли или мыла, маслица постного? Всегда спрашивали. Не надо ли чего, Бабакатя? Так вот и спрашивали.
        Он ни с того ни с сего подумал, что «те, которые», надо полагать, не спрашивали, нужна ли Бабекате туалетная бумага. Наверняка она подтирается скопившимися на чердаке старыми газетами.
        - По такой дяшевке продали, я им говорю, не продавайте так задешево, а они продали. За пятьдесят тыщ продали, а купили-то за все сто, Пална, когда в Ленинград переехала к дочке, свою избу им и уступила, и то по знакомству, потому как он учился вместе с дочкой-то.
        - Что? - переспросил он.
        - Ну, вязет тебе, Борисыч, что задешево, хороший дом, крепкий, крыша не текет, он как въехал, сам ее починил, крышу, и я его еще спрашиваю: как крыша-то, не текет? Он говорит: нет, Бабакатя, не текет больше, Пална шифер покупала еще при Брежневе, тогда плохо не делали…
        Каждый информационный кластер Бабакатя дублировала, словно бы обкатывая его и тем самым утверждая прочнее в сознании собеседника. Он давно уже замечал за Homo Unreflectus такую особенность.
        - Да. - Он поморщился, радуясь, что в сумерках его гримаса не видна. От сдерживаемого раздражения у него началось что-то вроде зуда. - Да, наверное. Не делали. Так я пошел, Бабакатя. Спички в следующий раз уже.
        - К жене молодой торопишься, - сказала Бабакатя сладенько.
        Джулька наверняка сделает яичницу, потому что это быстро, к тому же ей хочется доказать ему, что яички из-под курочки вкуснее и полезнее, чем те, которые продаются в «Алых парусах», хотя те, которые в «Алых парусах», дешевле в два раза - правда, они не такие свежие, потому что из-под фабричных кур, а их неизвестно чем кормят. Какой заразный способ мышления, это ж надо!
        А яичницу я на самом деле не люблю. И Джулька ее не умеет жарить. Она вообще мало что умеет жарить, если честно.
        - Ленивая она у тебя, - проницательно сказала Бабакатя. - Все они, молодые, теперь ленивые. Вот я, пока мой был жив, как придет, я ему сразу горяченькое - и супчик, и вермишельку, и котлетку.
        У Бабыкати был когда-то какой-то «мой», надо же. Жизнь все-таки удивительная штука.
        - Я пошел, Бабакатя, - повторил он, - спокойной ночи.
        Запах неизвестного ему мокрого растения накатывал волнами из угасающих сумерек.
        - И скажи ей, чтобы на закате не спала. Нельзя.
        - Почему это?
        - Умом тронется, - сурово сказала Бабакатя.
        - Это еще почему?
        - Мозг оно высасываеть, когда на закате спять.
        Закат, думал он, шлепая по раскисшей тропинке и задевая плечом мокрые глянцевые ветки, лезущие через серые изгороди буйных ничьих садов, - время мистическое, граничное, прореха между днем и ночью. Тысячи поколений смотрели, как закатывается старое солнце, а хрен его знает, взойдет ли новое.
        Из чердачного окна смотрело черное толстое дуло. Он вздрогнул и остановился. Потом в дуле влажно блеснуло, словно пузырь слюны в кругло раскрытом рту, и он понял, что это раструб школьного телескопа.
        - Добрый вечер, дядя Коля!
        Он еще в кампусе приучился здороваться со знакомыми и незнакомыми. Кампус, в сущности, тоже деревня. Или наоборот: деревня - это тоже кампус.
        Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.
        Дядя Коля тем не менее отозвался:
        - Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.
        - Вы о чем? - не понял он.
        - Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю - он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.
        - Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.
        - И то правда, - согласился дядя Коля из темноты, - зачем молодоженам телескоп?
        Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?
        А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.
        Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:
        - Инопланетян высматриваете?
        - Инопланетян? - Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. - Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.
        Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.
        - Красивая, - сказал он на всякий случай. - Это что, Вега?
        Кроме Веги, он помнил еще несколько звездных имен, все почему-то на «А»: Альтаир, Альдебаран, Антарес…
        - Какая еще, на хрен, Вега? - обиделся дядя Коля. - Это Ригель.
        - Красивая, - повторил он, - и название красивое.
        - Бело-голубой сверхгигант, - похвастался дядя Коля, - скоро взорвется на хрен.
        - Ну, наверное, еще не скоро. Я имею в виду, применительно к истории человечества.
        - Вот-вот взорвется, - веско произнес дядя Коля, - я читал. Они, когда взрываются, сбрасывают оболочку. И она все расширяется, расширяется. И когда до Земли доберется, мы тут все на хрен сгорим, слышь? Может, уже взорвалась, просто мы еще не знаем. Но скоро узнаем. Ригель на расстоянии тыща световых лет от Солнца, даже меньше. Так что я вот стою, мониторю.
        - На наш век хватит? - осторожно предположил он.
        - Может не хватить, - сухо сказал дядя Коля. - Так не нужен тебе этот телескоп, Борисыч?
        - Нет. - Он покачал головой, хотя в темноте дядя Коля этого видеть не мог.
        - А раз не нужен, ты, Борисыч, иди. Не мешай мониторить.
        - Если я поеду в Чмутово, что-нибудь взять для вас, дядя Коля?
        - Так сегодня ездил уже, что ж не спросил-то?
        - Ну, на будущее.
        - Будущего, - сказал дядя Коля, - у нас нет.

* * *
        - Тебе не понравилось? - огорчилась Джулька.
        - Нет, почему. Очень вкусно.
        У яичницы были ломкие коричневатые края, фестончиками. Джулька смотрела, поэтому он подобрал остаток желтка тяжелым серым хлебом. Хлеб был почти как при Андропове. Или при Брежневе.
        - Правда, лучше, чем из супермаркета?
        - Гораздо, - сказал он. Положил тарелку в помятый алюминиевый таз, прыснул «Фэйри», ополоснул. Аккуратно ладонью смел крошки с потертой клеенки, стряхнул в мусорное ведро.
        Чугунная сковородка, в которой Джулька жарила яичницу, так и осталась на конфорке и теперь распространяла запах горелого.
        Он помедлил, ухватил сковородку за скользкую ручку и вынес на крыльцо.
        - Протру золой, - пояснил Джульке.
        С крыльца была видна дальняя полоска леса, выгрызающая край зеленоватого неба, и три медленно заворачивающихся внутрь себя полупрозрачных облачка. В одном из облачков, подсвечивая его как бы намеком, как бы не всерьез, висел этот самый Ригель. Светлый самолетный след, чуть розовея, перерезал небо наискосок.
        Он вздохнул и спустился с крыльца. Прямоугольник матраса так и остался лежать в траве, уносить его в дом не было никакого смысла. Зола, которую он зачерпнул проволочной мочалкой, тоже была мокрой и смешалась с землей. Надо будет устроить площадку для костра, камнями ее обложить, что ли… Он тер сковородку, морщась каждый раз, когда мочалка скрипела по чугуну.
        Руки были сплошь в саже и пригоревшем жире; он долго отмывал их под тоненькой струей, льющейся из смешного умывальника с пимпочкой, извел почти треть бумажного полотенца, но когда сел за комп, пальцы все равно липли к клавишам. Особенно почему-то к delete.
        «Википедия» очень, очень нахваливала Ригель. Яркая околоэкваториальная звезда, Ориона, бело-голубой сверхгигант, диаметр около 95 млн км (то есть в 68 раз больше Солнца), абсолютная звездная величина - 7^m^; светимость в 85 000 раз выше солнечной, а значит, это одна из самых мощных звезд в Галактике (во всяком случае, самая мощная из ярчайших звезд на небе, так как Ригель - ближайшая из звезд с такой огромной светимостью). Ригель вроде бы и правда имел некоторые шансы стать сверхновой, в этом случае его наблюдаемая светимость стала бы сопоставима со светом полной Луны. Кстати, древние египтяне связывали Ригель с Сахом - царем звезд и покровителем умерших. Ну, понятно, древние египтяне всегда знали, что к чему.
        Лампочка под дощатым потолком несколько раз мигнула. Это с ней время от времени случалось.
        В почте ничего не было. Даже спам иссяк, словно адрес стерли из всех ресурсов общечеловеческой памяти.
        - Есть новости?
        Он не очень-то любил, когда Джулька заглядывала ему через плечо, но боялся сказать - вдруг обидится.
        - А как же, - сказал он жизнерадостно, - скоро взорвется Ригель.
        - Это звезда? - уточнила Джулька.
        - Да. В созвездии Ориона. Она вот-вот станет сверхновой. Может, уже стала, просто мы еще не видим, свет не дошел.
        - Мы сгорим?
        - Не обязательно. Она довольно далеко. Зато будет светить на все небо. Представляешь зрелище?
        - Я думаю, - сказала Джулька, - это будет очень страшно. Когда две луны - это страшно. Это неправильно. Это как во сне. Ты куда? Зачем на чердак?
        - Рыжая, нам же надо на чем-то спать. Матрас совсем мокрый, а я на чердаке одеяла видел. Сложим пару одеял, уже легче.
        Хотя одеяла эти тоже наверняка отсырели и прогрызены мышами.
        На чердаке пахло слежавшимся прошлым. Здесь, утрамбованные в картонные коробки из-под телевизора «Рубин», из-под обуви «Скороход», из-под вентилятора с резиновыми лопастями и камина-рефлектора, спали печальные обломки кораблекрушения, реликвии утонувшей в толще исторических вод страны… Оловянные солдатики, поздравительные открытки с Первым мая и Седьмым ноября, ржавая, вихляющая, если кому придет в голову ее запустить, юла, фотографии с фестончатыми краями, пудовые резиновые сапоги, черно-зеленые, как тулово морского змея… И журналы, пахнущие мышами, иногда даже чуть-чуть обгрызенные по углам, с желтоватыми разводами сырости.
        Как-то, застряв осенью в дождь на родительской даче, уж сейчас и не вспомнить, почему (то ли с Натахой опять поссорился, то ли отец болел, то ли мама), он вот так, сидя на чердаке, перелистывал старые номера «Юности», вглядывался в серенькие офсетные фотографии молодого губастого Вознесенского и молодого аскетичного Евтушенко. Бог мой, что за дичь мы тогда читали и даже помнили наизусть!
        И все это как бы ждало, что еще когда-то сможет пригодиться, - и эти страшные резиновые сапоги, и вентилятор с пластиковыми лопастями, и старый гамак, и пальто с торчащими из прорех клочьями ватина. И все это могло пригодиться только в случае всеобщего обрушения, вселенской катастрофы, гибели цивилизации.
        Одеяла лежали в углу, он помнил. Он, как приехал сюда, первым делом сунулся на чердак в поисках не пойми чего. Быть может, того времени, когда мама и отец были живы, а Натаха после очередной ссоры чувствовала себя виноватой и опять все налаживалось… Но это был чужой чердак, тут все было другое, он вляпался сначала в паутину, потом в мышиный помет, крохотное окошко было сплошь засижено мухами - и что делать мухам на чердаке?.. И воняло сырыми тряпками, а не старой бумагой.
        Голая лампочка, свисающая с перекрученного провода, еле тлела рубиновым сердечком - то ли собиралась перегореть, то ли с проводкой что-то…
        Два шерстяных одеяла, сложены вчетверо. Одно - коричневое с бежевыми полосками; другое, под ним, - красное, с бежевыми цветочками. Вроде лежат немножко не там, где он помнил. Вроде бы. И примяты посередине, как если бы кто-то легкий сидел на них, а потом быстро и легко встал и ушел.
        Он присел на корточки и потрогал одеяло, словно оно еще могло хранить тепло того, кто легко встал и быстро ушел. Шерстяное одеяло и правда было теплым, шерстяные всегда теплые. Под завернувшимся уголком того, что сверху, и выпрямленным уголком того, что снизу, белело.
        На выдранном из тетради листочке в клеточку цветными фломастерами была изображена страшная оскалившаяся баба с окровавленным ножом. Маленькая пушистая (очень маленькая и очень пушистая) мертвая кошка лежала у широко расставленных, носками наружу, ног в огромных ботинках. За спиной у страшной бабы лепестками расцветали языки пламени. В самой их сердцевине чернел дом с двумя косыми окошками.
        Тихо тикало невидимое насекомое. Пильщик? Древоточец?
        Скатав одеяла, он неловко спустился по лестнице. Одеяла кололись.
        Джулька так и сидела, обхватив колени руками и уставившись в темное окно. Это ему не понравилось.
        - Хочешь зажечь печку? Валяй, - великодушно разрешил он. - Только окно открой.
        - Нет, - Джулька мотнула рыжей головой, - она опять прилетит.
        - Я поставлю завтра сетку на раму. Правда. У Ваньки должна остаться еще сетка, - соврал он, - я видел.
        - Тогда почему он тебе сразу не дал?
        - Ну… может, думал, у нас есть. Ты погоди, я сейчас.
        Был давным-давно такой скринсейвер: уютный домик, то одно, то другое окно загорается, появляются и исчезают в окнах темные силуэты, из трубы вдруг вырывается тоненькая струйка дыма, луна медленно движется по темному небу, иногда ее пересекает летучая мышка… Потом началось повальное увлечение заставками, одна другой круче - рыбки какие-то, коралловые рифы… потом как-то быстро сошло на нет… Та, с домиком, была самой лучшей.

* * *
        Посреди горницы стоял верстак, и Ванька что-то деловито на нем выпиливал. У Ваньки всегда были хорошие руки. Приятно пахло свежей стружкой.
        - А… Алена где?
        - К Бабекате пошла. Банки Бабекате ставить. Бабекате банки ставить-то пошла. Спину прихватило у Бабыкати.
        - Она ж Бабукатю вроде терпеть не может.
        Ванька пожал плечами:
        - Это деревня. В деревне надо со всеми ладить. Не умеешь ладить - вали.
        - Но Бабакатя…
        - Вот откуда у тебя это чистоплюйство? Бабакатя как Бабакатя. Она тут знаешь, может, тоже не всю жизнь жила. Она, может, только на старости лет сюда перебралась. Она, может, доктор наук на самом деле, Бабакатя. Филолог.
        - Что?
        Бабакатя - доктор наук? И вся эта ее страшная тупая повадка - просто маска? Но зачем?
        - Пошутил я. - Ванька сдул с дощечки нежнейшие белые стружки. - А ты и поверил. Дурачок.
        - Да ну тебя, - сказал он сердито.
        - А ты чего вообще пришел? - дружелюбно спросил Ванька. - Чего надо?
        - Слушай… - он помялся, - дай-ка мне телефон Заболотных.
        Ванька перестал делать вжик-вжик и, прищурившись, посмотрел на него:
        - Зачем?
        - Кое-что хочу спросить у них.
        - Что?
        - Ты знаешь, мне показалось… кто-то ходил у нас там, что ли. И картинка детская. Вот. - Он вытащил сложенный вчетверо листок из кармана ветровки.
        Ванька развернул листок, отстранил, вгляделся. Похоже, у Ваньки-Каина портится зрение. Возрастное.
        - На чердаке нашел, - пояснил он на всякий случай.
        - Может, она там с прошлого лета лежит? - предположил Ванька.
        - Может, - согласился он неуверенно.
        - Думаешь, убежала девчонка? - Ванька вернул ему листок и рассеянно отряхнул треники от древесной крошки. - Сюда? Сама на поезде, потом пехом? Это вряд ли. Да где бы тут она… сам видишь, все на виду.
        - Ну, - все так же неуверенно сказал он.
        - А только телефон я тебе не дам. Сам позвоню. Мало ли. А то еще напугаешь. Они сейчас, знаешь…
        - Позвони, узнай, ага? И мне звякни сразу. И вот что… у тебя сетки нет? Ну, от комаров, бабочек.
        - В «Алых парусах» была, - укоризненно сказал Ванька, - что ж не купил?
        - Забыл, понимаешь…
        - Ну так нету у меня сетки.
        Показалось или в голосе Ваньки прозвучало что-то вроде торжества?
        - Да? - Он вздохнул, потоптался еще немного. - Жаль. Так звякнешь?
        - Звякну, - сказал Ванька и опять сделал «вжик».
        - Так я пошел?
        - Валяй. Кстати, еще один объект обнаружили. Здоровущий. Прямо за Солнцем, - сказал Ванька ему в спину.

* * *
        Девчонка, как ее звали (Фекла? ну и дурацкая теперь мода на имена), могла прятаться на чердаке еще прошлым летом. Дети любят прятаться.
        Точно, прошлым летом. Потому что как бы она сейчас туда пробралась? В доме все время ведь кто-то есть.
        Он, правда, уезжал в Чмутово, но Джулька оставалась. Ну да, Джульке ночью мерещилось, что кто-то ходит, но дом старый, половицы скрипят, нагреваются, охлаждаются, сохнут, набухают… К тому же мало ли какая живность тут водится? Звери на самом деле не так боятся человека, как нам кажется.
        И вообще, зачем прятаться в жилом доме? Пустых полно. Собственно, почти все дома пустые, а тот, второй дом, который прикупил себе Ванька-Каин, еще и протоплен, и вроде Ванька забросил туда какие-то дошираки, супы в пакетиках, и лавка есть, и матрас на лавке… Он, вообще, хозяйственный, Ванька.
        Гостевой Ванькин дом стоял, отражая окнами темное переливчатое небо. На миг ему показалось, в одном из окон блеснуло, вроде как фонарик или что…
        Он глубоко вдохнул нежный сырой воздух.
        А вдруг сюда все-таки забредают бомжи, какие-то пришлые люди? Хотя вот Ванька уверял, что нет, слишком далеко от железки.
        Надо Ваньке сказать, но это опять идти к нему за ключом или звонить, а он пошлет, он злой, и вообще плохо Джульку так надолго одну. Утром скажу.
        От темной изгороди отделился кто-то темный, и он вздрогнул. Но тут же расслабил мышцы.
        - Алена?
        Шурша штормовкой, она прошла мимо, чуть задев его плечом. Широко раскрытые глаза казались темными ямами.
        Шла она медленно, тяжело, точно пьяная. Но она вроде не пьет. То есть ну как не пьет?.. Как все нормальные бабы.
        - Тебе нехорошо? Может, помочь? - окликнул он ее уже в спину.
        Она не ответила, а, все так же широко расставляя ноги, словно моряк на палубе, прошла к Ванькиному дому.
        Он пожал плечами. В конце концов, Ванькина Алена, пускай Ванька и разбирается. Еще немного постоял, вглядываясь в темные окна гостевого дома, и пошел к Джульке.

* * *
        - Не будем топить печку?
        Он незаметно выдохнул: вот же, все в порядке.
        - А будем что?
        Наверное, Джульке все-таки скучно. Слишком простая жизнь, никакого места для всяких тонкостей и душевных извивов: приготовили, поели, помыли посуду, спать легли…
        - Ну, спать будем, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал весело и ласково.
        - А если не хочу-у?
        - Ну, садись поработай, - он кивнул на ее маленький серебристый Sony, - ты ж хотела закончить к осени.
        - Я боюсь, к осени не полу-учится. - Она вздохнула глубоко и прерывисто и тут же зевнула. - Тут нет литерату-уры…
        Ну вот модем же есть, она вроде какой-то блог завела, чтобы практиковаться, первое время писала про Россию, как бы взгляд со стороны, всякие смешные детали, моменты, но потом охладела как-то, мало кто ей отвечал и читал мало кто - наверное, потому, что все-таки нет легкости, в языке нет легкости, а люди это чувствуют.
        - Я чай сделаю. Хочешь чаю?
        - Хорошая мысль, - сказал он.
        Здешний чай, стоило ему чуть остыть, пускал по поверхности радужную пленку. Если разбить ложкой, она так и плавала, кусками, норовящими соединиться. И пачкала чашки. Наверное, из-за воды, в Америке такого вроде не было.
        Он полез в Гугл, набрал «обнаружили объект солнечная система». Действительно. Кто-то вроде наблюдал что-то такое. Но месяц назад, и не подтвердилось.
        Он вышел в сени, прикрыл за собой дверь, позвонил Ваньке.
        Ванька мялся и подбирал слова, и ему стало неприятно в животе.
        - Убежала? - спросил он шепотом.
        - Черт ее знает.
        Ванька, похоже, злится, что у Заболотных все плохо, - он не умел разбираться с чужими неприятностями. И со своими-то не очень умел.
        - Она вроде в санатории. Ну, или не в санатории. Что-то такое. Они звонят туда, выясняют. Но ведь ночь.
        - Они тебе перезвонят, когда выяснят?
        - Утром, - сказал Ванькин голос злобно, - все утром. Что я тебе, Чип и Дэйл, чтобы круглые сутки на посту?
        - А… Алена как?
        - В каком смысле? - уже отчетливо сквозь зубы проговорил Ванька.
        - Ладно, - сказал он, - ладно. Проехали.
        Сложенные одеяла все же были тоньше, чем матрас, сетка врезалась в тело, легонькой Джульке хоть бы хны, а он ворочался, прислушиваясь, но не слышал ничего, кроме шуршанья и тиканья насекомых и слепого шороха листьев за окном. Луна, заглядывающая в окно, раздулась и сделалась багряной, потом побледнела до нежно-розоватой, полупрозрачной, потом укатилась. Если Ригель взорвется и станет светить, как эта луна, это же хрен знает что будет, подумал он, засыпая.
        Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер, было такое впечатление, что кузнечик по каким-то своим причинам сделал это нарочно. Кузнечик лежал, встопорщившись всеми своими шипами и острыми телесными углами, и, как и вся тутошняя жизнь, походил на механизм, сейчас, впрочем, вышедший из строя. Пока Джулька не увидела, он аккуратно подсунул под тельце яблоневый листик и выбросил все это в буйные заросли у штакетника, мимоходом подумав, что там, наверное, уже целое кладбище крохотных мертвых телец, заложившее основу какой-то новой питательной жизни, копошащейся, влажной и неприятной.
        Как они тут ухитряются ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавляются от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?
        Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток - кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…
        Позвонить Ваньке не получалось - он не хотел понапрасну, а может, не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильнее, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.
        Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать - говорят, насекомые ее не любят. Вдруг уйдут загадочные ночные пильщики и он сможет бестревожно спать?
        Дождавшись, когда Джулька скроется в деревянном сером сортире в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и позвонил Ваньке-Каину.
        - Ну, как бы непонятно, - сказал Ванька, помолчав, - как бы не могут найти. Серега выехал уже.
        - Серега?
        - Ну, Заболотный.
        - А куда выехал?
        Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.
        - Сюда, - неохотно ответил Ванька.
        Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.
        - Ванька, - сказал он, - а ты во втором своем доме давно был?
        - Позавчера был, - Ванька насторожился, - второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?
        - Знаешь, я, когда шел от тебя…
        - Ну?
        Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.
        - Там, может, кто-то был.
        Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.
        - Ты определись. - Голос у Ваньки стал тоньше. Когда он злился, у него всегда голос становился тоньше. - Где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?
        - Ванька, - сказал он тоскливо, - я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон Джулька идет. Давай, что ли, я выйду тебе навстречу? И мы вместе посмотрим?
        - Зачем?
        - Ну, не знаю. На всякий случай.
        Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью.
        - Прям с утра, что ли?
        - А когда?
        - Что там? - Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.
        - Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.
        - А! - Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора. - Я с тобой, да-а?
        - Нет, - он сурово покачал головой, - это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.
        Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела - оказалось, что архивы, без которых никак, не оцифрованы, нужно в Ленинку или куда там еще, в ИМЛИ, что ли. Она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.
        - Наверное, да, - худенькие плечи поднялись, опустились, - наверное, я буду сейчас писать диссертацию.
        - Только знаешь что? - сказал он. - Ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.
        - Почему-у?
        - Ну так. Для меня, ладно?

* * *
        А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце. Маленькой девочки? Или, наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась вроде, и чего ждать от нее, непонятно.
        - Псих ненормальный, - ворчал Ванька, открывая двери, - примерещилось ему.
        А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер - все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.
        - Кулак ты, Ванька, - сказал он горько.
        И биотуалет, наверное…
        - Руки надо иметь, - Ванька охлопал стену, как охлопывают добрую лошадь, - и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже - сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.
        Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.
        - Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?
        Ванька смотрел на него, сузив черные и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…
        - Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?
        Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.
        - Потому что ты лох, - сказал Ванька с неожиданной, удивившей его злобой. - Грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой. Мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…
        - Ты ж мне вроде друг…
        - Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рекетиры бегали с утюгом наперевес?
        Новый Ванька испугал его. Это был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми посреди чужой, незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.
        - Как же мы теперь с тобой? - растерянно спросил он. - Как же мы будем?
        - А вот так и будем. - Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.
        - Знаешь, Ванька, мы, наверное, уедем отсюда, - сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.
        - Ну и вали, - сказал Ванька равнодушно, - дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.
        - Но… ты не поможешь?
        - Нет.
        - Думаешь, хорошо устроился? - Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. - А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..
        - Псих, - брезгливо сказал Ванька. - Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.
        И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.
        Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.
        - Ванька… - Он прочистил горло. - Что это?
        - Ну, шерсть, - сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.
        - Откуда?
        - Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. - Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: - Или лиса.
        - На такой высоте?
        Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?
        - Медведи здесь водятся, - с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.
        Под окном пышно рос бурьян.
        На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она - Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится - слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.
        - Ну, я пошел. - Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. - Ты это… заходи как-нибудь. Если что.
        - Если что, - согласился он.
        - Уеха-ать? - удивилась Джулька.
        - Ну да. Через пару дней где-то.
        Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..
        - Заче-ем?
        Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
        - Тебе диссертацию нужно писать, - напомнил он, - ты же хотела. В библиотеку.
        - Да, - плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, - диссерта-ацию.
        Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
        - А где мы буде-ем жить?
        - Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
        Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
        - Знаешь, - сказал он, - чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.
        - Почему? - Джулька уминала картошку с удовольствием.
        - Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
        - Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
        - Да. - Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
        - Ты куда?
        - Сейчас вернусь, - сказал он.
        На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла - она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
        Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово - ратиновый.
        Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
        - Вот, Борисыч, принес, - дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, - мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.
        Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?
        - Я думаю, не спросит, дядя Коля.
        Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
        Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
        - Погодите!
        Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.
        - Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить - чье?
        Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.
        - Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?
        - Зачем тебе? - спросил дядя Коля скучно. - Ты ж уезжаешь.
        Откуда он знает? Джулька сказала?
        - Ну, вот просто интересно…
        - Ты это, Борисыч… - Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… - Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.
        - Здрасьте, Бабакатя, - сказал он машинально.
        На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.
        - А вот грибочков-то, - Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, - грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…
        Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.
        Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.
        - Ну что, лиса? - скучно сказал дядя Коля. - Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.
        Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.
        - Тьфу на тебя! - Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю. - Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.
        - Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то, тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?
        - Ну и где Фекла-то? - Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским - с закрытыми глазами он не отличил бы его от дяди-Колиного. - И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.
        - А ведь сбежала она! - торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность. - Так что смотри, коза….
        - Это ты смотри, Николаич.
        Он никак не мог разглядеть, что там, в корзине, хотя и старался.
        - Живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А тяперь, как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка - что? Девка - тьфу, а хозяин-то вон он…
        - Вы это о чем?
        Они оба обернулись к нему - синхронно.
        - Иди, Борисыч, - дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, - не твоего ума дело.
        А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».
        - Бабакатя, - спросил он неожиданно для себя, - а вы правда доктор наук?
        - Чаво? - Бабакатя моргнула редкими белесыми ресничками.
        Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе - сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.
        - Нет, это я так. Это так просто.
        Клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…
        Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.

* * *
        - Вы правда думаете, что она прячется на чердаке?
        - Не знаю. - Заболотный устало покачал головой. - Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же… - Заболотный замолк, глядя перед собой, потом договорил: - С кошкой любила там сидеть.
        Он вдруг подумал, что Заболотный - еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник - наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый, поздний, ребенок.
        - Как она могла убежать так далеко? - Заболотный, казалось, с трудом двигал челюстью. - Она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят - ест. Ну и так далее. - Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.
        Он молчал. Ему было жаль Заболотного.
        - Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.
        - Ваш? - спросил он зачем-то.
        Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.
        - Она интересовалась астрономией, - Заболотный оживился как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, - вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?
        - Ну, могло показаться. Метеозонд или запуск спутника… Там, на севере, космодром ведь. Ракетный полигон…
        - Огни на Луне видела, - продолжал Заболотный, не реагируя на его реплику.
        - На Луне? Что за огни на Луне?
        - Ну… - Заболотный с усилием вынырнул из воспоминаний, но сказал охотно и оживленно: - Это такой феномен… еще в девятнадцатом веке наблюдали. В сороковые и позже. Груйтуйзен, например. И Хадсон. Вроде как последовательные сигналы. И объекты. Непонятно.
        - И американские астронавты, конечно, тоже видели?
        - Да. И они. - Заболотный не уловил иронии или сделал вид, что не уловил. - Вроде было даже кодовое слово, «Аннабель», кажется, обозначавшее проявление сознательной деятельности, ну, если наблюдаемое точно не подходит под описание природного явления, а…
        - Метеориты? От удара может быть вспышка, даже если…
        - В безвоздушном? Да. Но эти были организованными. Последовательными. Она говорила, что… говорила, что… - Заболотный запнулся и набрал воздуху. - Цепочку огней в кратере… да, Эратосфен. Как бы движущуюся. Белые огни, как связка бус…
        - Красиво.
        - Да, красиво.
        - И вы видели?
        - Нет. Когда я добежал до… они уже погасли. Не повезло.
        - Да, - согласился он, - не повезло. Скажите, а… там, в лесу… с ней ничего не случилось? Такого?
        - Случилось, - Заболотный погас, словно внутри повернули выключатель, - такое.
        - Простите.
        - Уже ничего. Я, пожалуй, заберу его. Телескоп. Не возражаете?
        - Нет, конечно. Что вы.
        - Добрый де-ень. - Джулька стояла в дверях, бледными тонкими руками в мелких коричневых родинках прижимая к себе Бабыкатину корзину. Пухового платка, прежде накрывавшего корзину, впрочем, не было.
        - Это моя жена, - пояснил он зачем-то Заболотному, - она славистка.
        - Очень приятно, - равнодушно сказал Заболотный.
        - А это бывший владелец нашего дома.
        - Яитчницу хоти-ите? - Джулька улыбнулась, вновь показав розовую десну.
        Она всегда так улыбалась, а он не замечал?
        - Нет. Я, пожалуй, пойду, - Заболотный, сидевший на корточках, продолжил сосредоточенно свинчивать ноги телескопу, - к Ивану.
        - Вы друзья? - спросил он зачем-то.
        - Он сложный человек. - Суставчатые ноги телескопа сложились, и Заболотный подхватил его под мышку. - И как бы это сказать… материально озадаченный… У него вряд ли есть друзья. Но я лучше там.
        Он смотрел, как Заболотный идет к машине. Телескоп торчал у него из-под руки, как гранатомет у Терминатора.
        - А ты буде-ешь? Яитчницу?
        Может, подумал вдруг он, она бессознательно нацелена на то, чтобы вывести меня из себя, чтобы я сорвался, наорал? Может, у нее просто такая внутренняя потребность - быть униженной? Эта ее тяга к русской классике. И поэт-резидент… Он заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.
        - Опять Бабакатя яичками торгует?
        - Это… свободно? Ну, как… даром, в подарок, да-а? Она добрая на самом деле. А зачем он приезжал?
        Дядя Коля знает. Бабакатя знает. А она не знает. Сам же не хотел ей говорить, не хотел тревожить. И Бабакатя ей не сказала?
        - У него сбежала дочка, - проговорил он неохотно, - маленькая. Он приехал ее искать. Это раньше был их дом. Ты ее не видела, девочку?
        - Откуда? - Джулька помотала рыжей головой. - Зачем девочка? Не видела. Ты куда?
        Он натянул свитер и куртку и уже собрался сунуть ноги в резиновые сапоги.
        - Надо же, - сказал он неуверенно, - помочь.
        - Они тебя звали?
        - Нет, но…
        - И не позовут, - сказала Джулька.
        - Почему?
        - Они сами по себе. Мы сами по себе. Они не позовут.
        - Но девочка…
        - Ванька-то нас на самом деле не лю-юбит.
        Ему вдруг показалось, что акцент у Джульки то исчезает, то появляется.
        - И Алена не лю-юбит. Зачем - ты? Зачем - они? Надо вызывать… nine-one-one… Эм-Че-Эс, да-а? Почему он не вызовет? Эм-Че-Эс?
        - Наверное, вызовет.
        - А тебе нельзя в лес.
        - Почему?
        Джулька приблизила к нему треугольное лицо. Глаза у нее были светлые, почти прозрачные, в бледных рыжих ресницах, белки яркие, аж голубоватые, а кожа на лице нечистая, в черноватых порах. Это из-за воды, наверное, тут и умыться как следует проблематично. И нету этих их лосьонов, в Штатах полно всего, индустрия красоты, а в России нет настоящей косметики, одна подделка, он читал.
        - В лесу стра-ашно, - шепотом сказала Джулька.
        В окне стояло багровое распухшее небо - словно Ригель уже лопнул. На фоне небесного огня все зеленое казалось синим, островерхие деревья на кромке неба металлически темнели, точно зубья гигантской пилы. Потом из алого сияния всплыл полупрозрачный вращающийся диск, и он на какой-то момент решил, что видит летающую тарелку, но это был просто встающий из-за дальнего леса вертолет. МЧС или так, случайный?
        Он не знал.
        Но звонить Ваньке и спрашивать не стал.

* * *
        - Джулька!
        Джулька сонно пошевелилась у него под боком. Небо погасло, последняя рубиновая полоса потемнела и растворилась в синеве, Ригель болтался в нем такой же, как всегда, белый, далекий, чистый.
        - М-ммм?
        - Кто-то ходит.
        Под окном трещали ветки кустарника. Он слышал тяжелые шаги. Мягкие. Нечеловеческие. И еще что-то. То ли рык. То ли стон.
        - М-ммм? - Джулька повернулась во сне. Жесткая рыжая - сейчас, в темноте, черная - прядь скользнула по его щеке, и он отдернул голову так резко, что сам удивился.
        Медведь? Он в книжках про Арктику читал, что белые медведи любят рыться в отбросах, в мусорных кучах, а потом, когда смелеют, начинают нападать и на людей, поэтому зимовщики никогда не выбрасывают мусор рядом с домом, чтобы не приманивать, всегда оттаскивают подальше, даже если мороз или пурга. Так то в Арктике. Тем не менее страшно - если этот вдруг ломанется сюда, что его остановит?
        Дядя Коля говорил, тут есть медведи.
        И Ванька вроде говорил.
        Впрочем, дядя Коля уверял, что инопланетяне тоже есть.
        Ему и в голову не приходило, что здесь может понадобиться оружие. Он вроде занес топор в сени. Это хорошо.
        Бревна заскрипели, словно кто-то тяжелый снаружи терся об углы.
        Не хотел пугать Джульку, не хотел ее будить, но все же придется. Он нащупал в темноте ее худое прохладное плечо, оно на ощупь было чуть клейким, как будто она спала на жаре.
        - Джулька! Проснись же!
        Джулька подобрала ноги и села, ее профиль чернел на фоне дерева; казалось, ветки вырастают у нее прямо из волос.
        - Да-а?
        - Слышишь?
        - Что?
        - Ну вот же…
        - Тебе приснилось, - сонно сказала Джулька и вновь рухнула на кровать, - плохое. Спи.
        Она завозилась, устраиваясь так, как любила, коснулась его острыми коленками, и он невольно отстранился - футболка, его футболка, в которой она любит спать и которая ей велика, была влажной и холодной. А подол - так и вообще мокрым.
        - Ты чего такая мокрая?
        - На двор ходила…
        - Не ходи больше. Это опасно. Ходи в ведро.
        Господи, а вдруг ему не померещилось, а вдруг там и правда кто-то есть? Хорошо, что все обошлось.
        Он лежал и слушал, но было тихо, Джулька ровно посапывала под боком, и теплый, золотистый сон начал одолевать его. Только что-то скребло и тревожило, какая-то неправильность… Ну да, «на двор» - так бы сказала Бабакатя, не Джулька.
        Не в том дело, что снаружи кто-то ходит и стонет, хотя и в этом тоже, дело в том, что слышать его можно только поодиночке. И когда взорвется Ригель, каждый будет смотреть на взрыв из тюрьмы своего тела, своего неслиянного, одинокого «я».
        - Джулька?
        - М-ммм?
        - Скажи «тыща». Пожалуйста.
        - Чаво? - сонно пробормотала Джулька.

* * *
        На выгоревших обоях плясало пятно холодного чистого света, на вытертых досках пола еще одно - он опустил в него ноги, и волоски на икрах зажглись золотом.
        Джулька спала, подложив ладонь под щеку; она была розовая, теплая, ухо, чуть подсвеченное, в золотистом пушку.
        Он вышел в сени и увидел, что никакого топора там нет - наверное, все-таки забыл его у поленницы. Зато там было полным-полно муравьев, причем крупных. Они лезли из всех щелей. Когда он присмотрелся, увидел, что у них крылья. Муравьи суетливо толкались и карабкались друг на друга. У некоторых крылья были обломаны.
        Частокол света сам собой воздвигся меж яблонь, паутина, растянутая меж перилами, дрожала и переливалась, как это бывает на неправдоподобных глянцевых фотографиях, типа «чудеса природы». Хотя, если вдуматься, что может быть хорошего в паутине?
        И тут тоже были муравьи, везде были крылатые муравьи, словно кто-то там, в темной глубине земли, дал им команду: готовность номер один всем постам! Всех свистать наверх!
        Он нащупал в кармане ветровки телефон - гладкий и прохладный, и это было приятно. И еще там был коробок туристских спичек, тот, с чердака. Он что, положил тогда коробок в карман? Он не помнил.
        - Уехал, - Ванька ответил сразу, но как-то коротко, рассеянно. - Ночью уехал. Нашли девчонку.
        - Спасатели? - Он был приятно удивлен.
        - Какие спасатели? Врачи и нашли. Пряталась на чердаке.
        - На чердаке? В больнице?
        - Там, знаешь, тоже чердак есть. Слушай, ты Аленку не видел?
        - Аленку?.. Нет.
        - Куда-то пропала, не пойму. Может, к вам пошла?
        - Может.
        - Ты как увидишь, отзвонись, ага?
        Джулька стояла на крыльце босиком - узкие ступни, розовые круглые пятки; слишком просторная футболка, ворот сполз на плечо. Сонное розовое лицо, рыжие волосы на солнце вспыхивают почему-то не только алым, но и синим, зеленым. Красиво.
        - Ага, - сказал он, - отзвонюсь.
        Увидев, что он на нее смотрит, Джулька улыбнулась ему, показав влажную розовую десну, и разжала детский розовый кулачок. Бледная ночная бабочка, косо порхнув, упала в разросшиеся кусты бурьяна около крыльца.
        - Борисыч! - крикнула Джулька с крыльца. - Ты куда?
        - Сейчас, - отозвался он уже от калитки, - сейчас вернусь. Спички-те я Бабекате забыл. Забыл я Бабекате спички. Сейчас занесу спички-те и вернусь.
        Солнцеворот
        За волноломами шевелились темные волны, приподнимая на себе ледяную крошку. Три рыболовных бота стояли на приколе у мола, вмерзнув в зеленоватый припай; причальные канаты провисли, и на них наросли маленькие колючие сосульки. Элька отломила одну и лизнула - сосулька оказалась пресной и отдавала на вкус мазутом.
        По ночам в небе ходили, переливаясь, зеленые занавески, крупные зимние звезды просвечивали сквозь них, и можно было расслышать тихий шорох, непонятно откуда идущий. Это было почему-то страшно, словно что-то очень большое пыталось поговорить с тобой на своем языке, но язык этот не предназначался для человеческого уха, и потому большое злилось и кусало за нос и в глаза.
        Но комбинат работал; в безветренные дни его окружал тошнотворный запах рыбьего жира, перемешанный не с таким противным, но въевшимся во все запахом коптилен.
        Рыжеволосые близняшки Анхен и Гретхен, как обычно отиравшиеся в крохотной гостиничной кафешке, в отсутствие клиентов часами сидели напротив дальновизора, разглядывая городские моды и отпуская веселые комментарии. Солидные господа и дамы таращили глаза в увеличительной линзе, напоминая при этом рыб в круглом аквариуме. Элькина мать близняшек не гнала - они покупали кофе и присыпанные сахарной пудрой булочки, а больше никто. Иногда она и сама выходила из-за стойки, подсаживалась к близняшкам и, подперев голову рукой, смотрела какую-нибудь фильму про утерянных наследников и разбитые сердца. Хотя летом она близняшек гоняла, говорила, что здесь приличная гостиница, а не дом свиданий.
        Элька заходила в кафе со шваброй и ведром, тоже пристраивалась в углу и таращилась в дальновизор, пока мать не спохватывалась и, утирая ладонью слезы после особенно душещипательного эпизода, не начинала кричать: «А ты что тут делаешь, горе ты мое?!» Тогда Элька хватала швабру и торопливо шаркала ею по полу, оставляя мокрые разводы. От холодной воды лапы у нее сделались красные, как у гуся, и на них высыпали цыпки. Приплачивали за уборку матери, но не могла же она одновременно быть в двух местах, а работа за стойкой требовала ответственности и внимания. Они и жили при гостинице, в пристройке рядом с кухней и котельной, и Эльке казалось, что все вокруг пропиталось запахом угля и супа, угля и супа, угля и супа…
        Суп Элька носила деду, он работал сторожем при купальнях, сейчас закрытых на зиму. Купальни постепенно приходили в упадок; цветную плитку, украшавшую стенки бассейна, изъела зеленая плесень, по мраморным ступеням вились трещины, но Эльке тут нравилось. Она воображала себе нарядных кавалеров и дам, прогуливающихся вдоль балюстрад и толпящихся у веселых фонтанчиков. Дамы и господа брезговали гостиницей и останавливались в летних павильонах, сейчас тоже закрытых на зиму. Вообще купальни были отдельным миром, загадочным и праздничным, а то, что они на зиму были закрыты, придавало им очарования. Не может праздник длиться вечно - иначе какой он тогда праздник?
        Но прошлым летом небольшой катер, фыркая трубой, высадил с десяток старух - и все. Старухи, хоть из столицы, только корчили важных шишек, они пили сернистую воду и говорили, что в былые годы вода была вкуснее и гораздо, гораздо целебнее. Мать и Элька носили им еду из гостиничной кухни, потому что летнюю кухню ради нескольких старых кляч пан Йожеф, управляющий, решил не ставить. Еда старухам не нравилась. Потом старухи уехали, и пан Йожеф велел заколотить павильоны, чтобы туда не шастали парочки. А сейчас, в холод, туда и парочки не сунулись бы: над купальнями висел пар и пахло тухлыми яйцами.
        Пока Элька дотащила судок, суп успел остыть, но дед не жаловался, а скреб оловянной ложкой по дну, выбирая разваренную крупу. Дед вообще ворчал редко и больше для порядка.
        Вот и сейчас, доскребывая остатки, он сердито сказал:
        - Чего ходишь, дева?
        Элька бродила вдоль стен, рассматривая мозаику: рыбы, голубые и желтые, играли в синих волнах, а на самых больших рыбах сидели морские девы с длинными желтыми волосами и трубили в завитые раковины.
        - Скучно, - честно ответила Элька.
        Море и летом было серое, свинцовое - где художник и видал-то такое? И таких рыб?
        - Скучно ей, - сказал старик беззлобно. - Это, дева, тебе не лето. Летом пани с белыми парасольками, кавалеры…
        - Дед, - шмыгнула носом Элька, - какие еще кавалеры? Старухи одни. Слышал, чего пан Йожеф сказал? Он сказал, если и наступным летом не приедут, будем лазни закрывать. Невыгодно.
        - Невыгодно им, - горько сказал дед. - Если каждый будет думать о своей выгоде, куда мы придем, дева?
        - Куда? - спросила Элька, чтобы поддержать разговор. Она старалась оттянуть неизбежное, поскольку знала, что, как только вернется с пустым судком, мать заставит ее, во-первых, мыть судок в холодной жирной воде, а во-вторых, проветривать постели в гостинице. Никто не живет, но постели раз в неделю все равно надо проветривать. Есть приятные работы (например, таскать дрова и подкладывать полешки в плиту), а есть неприятные. Почему, интересно, ведь и то и то - работа?
        - Так и до конца света недалеко. Под конец света всегда портятся нравы. - Дед говорил так, словно лично наблюдал несколько концов света и успел сделать выводы. - Накоптят за зиму рыбы вонючей, весной торгашам сплавят… А раньше тут золотые реки текли. Приедут господа, слуги - в павильонах ковры, на террасах ковры, кое-кто со своими поварами, портными, конюхами, матросы с яхт, всем есть-пить надо… Сам герцог приезжал… Яхта с вымпелом, белая как лебедь, матросы все в белом, капитан в кителе, пуговицы на солнце так и блестят, герцог по трапу сходит, а тут уже флажки развешаны и девушки букеты подносят…
        Эльке странно было, что дед, вот такой, в тулупе и валенках, видел самого герцога, а она, Элька, нет. Впрочем, дед про герцога рассказывал часто и все время путался - может, привирал для важности.
        - А какой он из себя, дед? - спросила она на всякий случай.
        - Высокий. Стройный. Капитан яхты уж как пыжился, сверкал своими пуговицами, а ему до герцога далеко. Господин герцог посмотрит вот так, рукой поведет, и все… и все исполнять кидаются. Сразу видно - порода. И вежливый. Никогда голос не повышал. Пан Йожеф наладил самых красивых девок, чтобы в павильонах прислуживали. Хм… - Дед задумался, уставив бесцветные глаза в стену, на которой застыли в своей бесконечной игре цветные рыбки. - Лариска, мамка твоя, совсем еще девчонка пустоголовая, тоже там убиралась. Так она возьми и вазу разбей… Дорогущую, фарфоровую. И пан Йожеф ее выгнать хотел. А господин герцог заступился, видно же, что нечаянно.
        Мамка прислуживала герцогу? Это было что-то новое. Обычно дед иссякал на пуговицах и капитане.
        - У него была такая специальная кружка, из которой он пил целебную воду, - продолжал дед, - серебряная, в виде головы оленя. Он ее на цепочке носил, у пояса… Тонкая работа, чеканка. А так одевался скромно. В черное сукно, никаких шелков-бархатов…
        Про скромность герцога Элька уже слышала.
        Назад, в гостиницу, она брела, так углубившись в себя, что два раза сошла с тропы, зачерпнув полные валенки снегу. Элька считать умела. Первый и последний раз герцог приезжал без одного пятнадцать лет назад. Она родилась весной, в марте, а значит… Элька давно подозревала, что она не на своем месте. Она, правда, полагала, что ее похитили цыгане, а потом подбросили семье рыбака. Или вообще… были обстоятельства. Бывают же обстоятельства? Иногда даже не крадут, а просто отдают в бедную семью, потому что предсказание такое или рок… Обычно в таких случаях должно быть что-то - родимое пятно (у Эльки его вроде не имелось) или батистовые пеленки с вышитой короной (тоже не обнаружились, но ведь их могли спрятать или уничтожить). Но быть незаконной дочерью герцога, в конце концов, тоже неплохо.
        Мама за шитьем любила петь жалобную песню: муж-угольщик рассказывает своей женке, что ихнего молодого короля в лесу растерзал дикий вепрь, а потом уходит в ночь жечь свой уголь, а женка его бросается к детской кроватке, будит дочку и глядит в ее серые глазки. Может, мамка это не просто так? Спросить, что ли? Ну, не то чтобы спросить - еще даст по уху, а так, намекнуть?
        Убираясь в гостиничном номере, Элька теперь внимательно рассматривала себя в мутном зеркале. Глаза не серые, а желтые в крапинку, но ведь и у герцога неизвестно какие глаза. Может, желтые?
        Дальновизорная линза иногда показывала герцога, перерезающего ленточку у заново отстроенного оперного театра (старый сгорел прошлой зимой) или разбивающего бутылку шампанского о борт нового парохода. Но как разглядишь, какого цвета глаза? К тому же, если честно, герцог не производил впечатления бабника. Его почти всегда сопровождали моложавая симпатичная жена и двое детишек: сын лет семи и дочка чуток постарше. Ну, он и не должен быть бабником, говорила себе Элька. У них с мамкой было серьезно. У них была любовь. Но их разлучили злые советники. Понятное дело, так всегда бывает.
        Эльку немножко смущали красные, в цыпках руки и тощие, совсем не аристократические коленки, но по дальновизору как раз шла фильма про девушку, которая, как там говорилось, «в одночасье расцвела», так что Элька вполне могла надеяться, что тоже расцветет в одночасье. Аристократы созревают поздно.
        В сознании своего аристократического происхождения Элька стала задирать голову и говорить слегка в нос, пока в конце концов мать не спросила, чего это она так гнусавит, не простыла ли.
        - Не-а. - Элька помотала головой, а потом осторожно спросила: - Ма, а чего ты никогда не рассказывала, что убиралась в лазнях, когда господин герцог приезжал?
        - Да я ж рассказывала, - удивилась мать, - сколько раз. И чем ты слушала? Они все свое привезли - и ковры, и скатерти, и белье постельное… сгрузили с яхты… Скатерти белые, расшитые. И повара своего привезли, и даже котлы и сковородки. Он ходил, нос задирал, колпак белый… Вы тут, говорит, даже рыбу нормально приготовить не можете, а господин герцог любит, чтобы тонкий вкус.
        Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.
        - А какой он был, герцог?
        - Бледный вроде, - неуверенно сказала мать, - желудком маялся. Повар так и велел, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…
        Больше ничего Элька добиться не смогла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» - спросит тогда герцог, а когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка». Потом возьмет ее твердой рукой за подбородок и посмотрит ей в глаза. «У нее мои глаза!» - скажет он. Дальше Элька еще не решила, заберет ли он ее с собой и ее будет травить и мучить злая мачеха, или оставит здесь и даст ей тайный знак, какую-нибудь брошь или, скажем, кружку в виде головы оленя, чтобы она обратилась к нему, когда будет в крайней нужде. И когда настанет крайняя нужда…
        - Что с ней делается, не пойму, - жаловалась мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, - ходит как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.
        Тайна поселилась внутри у Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести, если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик в правой - несколько раз, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, но Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».
        А темным зимним вечером Элька услышала плач в море.
        Она как раз выносила помои - их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только Элька, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач. Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.
        Если бы она шла быстро, наверное, и не заметила бы.
        Было похоже, что плакал ребенок, - в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести. Она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка, а ближе к морю - такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.
        Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.
        Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.
        Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, и пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде. Тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами, гавкнул, точно как собака. И не двинулся с места - Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед и теперь со всех сторон прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя были глубокие порезы.
        Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.
        - Ох ты, горе мое, - сказала Элька по-взрослому, - и что мне с тобой делать?
        Она вытерла нос рукавом и задумалась.
        Один раз Элька видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Она вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.
        - Сичас, - сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно, на пригорок к оставленному ведру.
        Ведро с теплыми помоями стояло и дымилось на морозе. Элька взялась за остывшую ручку, зашипела, но осторожно подняла ведро и снесла его вниз, к воде. Здесь, широко размахнувшись, она выплеснула помои под тюленью круглую тушу. Еще раз подтолкнула тюленя ногой, а потом, нагнувшись, обхватила руками и, когда подтаявший лед подался, потащила к воде. Тюлень упирался. По льду тянулся кровавый след. Далеко же он уполз. Ума нет, что возьмешь с твари.
        До волнолома было неблизко, идти по льду страшно, и Элька надеялась, что тюлень сообразит и дальше поползет сам.
        - Идиотка, - сказал тюлень.
        - Сам дурак, - огрызнулась Элька, пыхтя, - опять примерзнешь же!
        - На смерть ведь тащишь, - тюлень упирался, помогая себе ластами, - там косатки. Я еле ушел.
        Элька вздрогнула и выпустила тюленя, отчего он тяжело плюхнулся на лед. Ей почудились снующие подо льдом темные тени - косатки способны проломить лед ударами головы, это всем известно.
        - И чего делать? - спросила она тоненько.
        - Тащи обратно, - велел тюлень.
        - Убьют же, - честно сказала Элька, - наши мужики и убьют.
        - А ты меня спрячь. - Тюлень посмотрел на нее большими карими глазами, и Эльке, несмотря на всю его наглость, сделалось его жалко.
        - Найдут. - Элька тем не менее наклонилась, подхватила тюленя под ласты и потащила обратно, каждый миг ожидая, что лед под ногами треснет и в проломе появится гладкая черная голова с острющими зубами.
        - Это ненадолго, - успокоил ее тюлень. - Не сегодня завтра косатки на юг уйдут. Рыба уходит, и косатки с ней.
        Что рыба уходит, Элька знала. После осеннего солнцестояния рыбаки выходили в море все реже и к декабрю ставили суденышки на прикол, даже если море не замерзало.
        Наконец она добрела до песка, чуть присыпанного снегом, и устало распрямила спину. Тюлень лежал на боку и тяжело дышал. Вот же наказание.
        В отблесках сверкающих небесных занавесок Элька осмотрелась. Лед на берегу громоздился торосами.
        - Лезь сюда, - велела Элька.
        - Идиотка, - повторил тюлень, - дура. Как я тут спрячусь, у меня хвост наружу торчать будет! Чайки утром увидят, соберутся, начнут орать…
        - Погоди тут, - сказала Элька. - Я скоро.
        Купальни смутно белели в сосновой роще. Одно окошко светилось. Самое маленькое, самое подслеповатое, в сторожке у входа.
        - Ты чего, дева? - спросил дед. Он был в очках, значит, читал «Уездный вестник» - аэроплан раз в неделю сбрасывал газеты и другую почту и, покружившись, улетал в другие поселки, рассыпанные вдоль побережья. А пан Йожеф, человек культурный, выписывал газеты и потом, прочитанные, отдавал деду.
        - Дед, а дед! - Элька искательно заглянула ему в глаза. - Возьми мешок старый, одевайся и пошли, а?
        - Куда, коза? - проворчал дед. - Куда ты меня тащишь, на ночь глядя?
        Эльке сегодня на ладони было написано всех куда-то тащить.
        - Тюлень там, - сказала она шепотом, - раненый.
        - Надо же, - равнодушно удивился дед, - давно я их не видел!
        - Идем, деда, идем. - Элька подпрыгивала на месте, отчасти от нетерпения, отчасти от холода, она ведь выскочила во двор в валенках на босу ногу, и теперь мороз больно щипал ее за коленки. - А то найдут его.
        - В бассейн его, конечно, можно, - согласился дед, - воду напустить, и пусть сидит. Вода целебная там. А зимой кто сюда ходит? Никто сюда не ходит.
        Говоря так, он натягивал тулуп и оборачивал ноги толстыми портянками. Элька знала, что дед, хотя и ворчал, что мир катится в пропасть, а молодежь стала и вовсе безмозглая и неуважительная к старшим, на деле был добрым. Тут ей, Эльке, повезло - бывало, то одна, то другая из ее подруг (ну, не подруг, так) приходила в класс с опухшей, как бы заспанной щекой и синяком под глазом. А Эльку бить было некому - отец (если это, конечно, ее настоящий отец, говорила себе Элька) утонул в море, когда ей только исполнилось пять, а дед, хотя и ворчал, никогда ее пальцем не тронул. Мать могла приложить, что верно, то верно, но это же не считается.
        Тюлень по-прежнему лежал в ледяной пещерке. Он свернулся клубком, подтянув под себя хвост, и Элька еле разглядела его в темноте - так, еще одна тень, и все.
        Когда его начали перетаскивать на мешковину, он жалобно тявкнул.
        - Терпи, зверюга, - проворчал дед.
        Они потащили тюленя по снегу к купальням. В небе колыхались алые и зеленые занавески, а в домах на гребне холма постепенно гасли огоньки. Лишь купальни, сложенные из белого кружевного камня, чуть заметно светились во мраке зеленым и алым, ловя и отбрасывая небесные огни. В темноте не было видно ни трещин, ни зеленой плесени - купальни казались волшебным дворцом, не удивительно, что герцог…
        - Куда ступаешь, дева, ошалела совсем?! - прикрикнул дед.
        В бассейне, куда дед напустил теплую, тухлыми яйцами пахнущую воду, тюленю полегчало. Он распластался на мозаичном дне среди нарисованных водорослей и рыбок и положил круглую голову на ступеньку. Раны на боках чуть дымились темной кровью.
        - Рыбу тебе завтра с комбината принесу, - сказал дед, - мороженую.
        Тюлень моргнул и закрыл глаза.
        - За что убивают их, деда? - спросила Элька уже на крыльце.
        - За рыбу и убивают, дева. Когда-то морской народ с нами дружил, помогал загонять рыбу в сети. Это, дева, называется взаимовыгодное сотрудничество. Только оно плохо кончилось. Такие сотрудничества вообще плохо кончаются.
        - Почему?
        - Тебя что, в школе не учили? Вот я скажу пани Ониклее… Похолодание наступило, вот почему. Снег до солнцестояния не сошел, что на нынешний момент есть зарегистрированный повторяющийся феномен. Посевы вымерзли. Рыбы стали вдесятеро против прежнего выбирать - есть-то хочется. И не в сезон. Молодь ловить стали. Понятно, что противозаконно, но ведь с голоду помирать хуже. Тюлени сначала отказались помогать, прислали петицию. Потом ультиматум. А потом потопили несколько лодок: у них ведь тоже голод начался, когда рыбу переловили всю. А люди с лодок начали бить тюленей острогами. А раньше дружили, - повторил дед задумчиво. - Они жили на красных скалах, вон там… Семьями жили, большими. В поселок заглядывали. Сидит в кавярне «Под синей лампой» господин, пьет каву, а как начнет расплачиваться, понятно, что тюлень.
        - Почему понятно?
        - Потому что старым золотом, - пояснил дед, - со дна поднятым.
        - И что?
        - Ничего, золото же. Раньше, говорят, тут вообще народу полным-полно было. Даже зимой. И купальни не простаивали. И дороги были открыты. Тут, дева, кого только не было. Кто только в кавярне «Под синей лампой» не сидел! Кто только у вас в гостинице не жил!
        - А господин герцог? - спросила Элька с замиранием сердца.
        - А что господин герцог? Ты, дева, помешалась на этом герцоге. - Дед оглядел Эльку подслеповатыми глазами и спохватился: - С ума сошла! Ты ж босиком, считай!
        - Да я на минуту выскочила, - принялась оправдываться Элька, - помои только вылить. А тут этот.
        - Беги домой, дура, - сказал дед, - замерзнешь ведь.
        И Элька побежала домой. Коленки щипал мороз, а уши, хотя она и накинула капюшон парки, ничего не чувствовали.
        Мать стояла на крыльце: она накинула на плечи тулуп и уже, похоже, собиралась бежать искать ее, Эльку, только не знала, куда.
        Мать с ходу отвесила Эльке оплеуху, потом схватила за плечи и втащила в дом.
        - Горе ты мое, - причитала мать, растирая Эльке уши, - отморозишь ведь! Кому нужна безухая девка, вот скажи на милость? Ты куда это бегала? Совсем из ума выжила. Чем это ты парку так заляпала?
        Элька, пока бежала, напряженно думала, что бы такое соврать, но мать не давала ей вставить слова, а продолжала жаловаться сырым грязноватым стенам, как трудно одной воспитывать взрослую девку, и если бы был отец, то он бы врезал, а она, мать, конечно, тоже врежет, да что толку…
        - Заболеешь ведь, - сказала она укоризненно.
        - Не заболею, - мотнула головой Элька.
        И заболела.
        Приходил пан доктор, щупал Элькин лоб, прописал горькой настойки, Элька лежала горячая, металась по постели, руки-ноги ныли, словно после тяжелой работы, сухой кашель раздирал грудь, мать меняла ей на лбу мокрое холодное полотенце, которое тут же становилось сухим и горячим, Элька проваливалась в плывущий тяжелый сон. Во сне ей мерещилось, что она тащит тюленя, а он тяжелый, и она никак не может дотащить его до воды. И что господин герцог сидит у кровати и смотрит на нее печально и сочувственно. Папка, сказала Элька, но господин герцог улыбнулся и отодвинулся к черным теням, толпящимся в углах комнаты.
        Доктор чем-то звякал, задирал Эльке рубаху, что-то холодное касалось спины между лопатками, горячий чай отдавал малиной, и однажды утром Элька открыла глаза и увидела серое заиндевевшее окно с проплешиной посередине. В проплешину лился холодный утренний свет.
        Она откинула шершавое одеяло и спустила ноги на пол. Голова была пустой и легкой, ноги - слабыми, а тапочки, которые она нащупала под кроватью, - чуть теснее, чем раньше. Все было немножко не так, словно за время ее болезни кто-то незаметно переставил все в доме… Даже пуховый платок, который она накинула на плечи, кололся - раньше он вроде был помягче.
        Придерживая платок на груди бледными пальцами, Элька побрела по коридору.
        Мама, дед и близняшки Анхен и Гретхен сидели в кафе, пили чай с печеньем и смотрели дальновизор. Солидный ведущий, который всем давно уже стал чуть ли не родственником, рассказывал последние новости.
        - О! - сказали хором близняшки. - А вот и Элечка.
        Они, по правде, были не вредные. Когда были в настроении, щипали Эльку за щеку и говорили, что вообще-то она миленькая, только ей надо бы накручивать волосы горячими щипцами…
        - Ты чего встала? - сердито спросила мать. - А ну марш в постель, горе ты мое.
        - Ну мам, - поныла на всякий случай Элька, - я хорошо себя чувствую. Правда.
        - …Опровергли панические слухи о том, что канатную грузовую дорогу, соединяющую столицу и угольную шахту «Заветная», разрушили ледяные великаны, - говорил тем временем ведущий. - Инженер-инспектор с бригадой, обследовав места разрушения, установил, что опоры повреждены вследствие схода лавин. Ученый совет Национального Мусеума направил в Отдел связей с общественностью официальное письмо, в котором утверждается, что ледяные великаны - существа сугубо мифические, а все случаи их наблюдений связаны с так называемым «белым безумием», поражающим…
        Элька впилась в линзу в надежде хоть мельком увидеть господина герцога, но на экране замерцала панорама черного зимнего леса на белом горном хребте, а ведущий пан Велиранд, невидимый, продолжал:
        - Тем не менее обстановка остается тревожной, и те предположения, согласно которым причиной исчезновения всего населения поселка Слава Труду стало нападение тюленей, так и не были опровергнуты. В связи с этим его светлость выделил отряд элитной морской пехоты, которому дано распоряжение отыскивать и уничтожать тюленьи патрули. Поголовное истребление мирных жителей свидетельствует о том, что соглашение о приостановлении военного конфликта между подданными его светлости и морским народом окончательно…
        У Эльки запершило в горле, и она сглотнула. Тот тюлень, подумала она, получил свои раны, быть может, вовсе не от зубов косатки. Уж слишком эти раны были ровными, как будто ножом резаны.
        Она покосилась на деда. Дед невозмутимо прихлебывал чай из блюдечка, при этом противно хлюпая. Эльке никогда не нравилось, как он хлюпает.
        - Чаю будешь, дева? - спросил дед.
        - Ага, - сказала Элька, но мать прикрикнула:
        - Чего скачешь, точно коза? Иди в постель!
        Пана Велиранда сменила заставка фильмы, привычная Эльке, потому что фильма эта шла с перерывами с начала осени. Элька эту фильму не любила, там ничего не было про потерянных наследников и великую любовь, а было про какого-то рыбака, как он приехал в столицу, и решил стать важным господином, и связался с одной девушкой… а у девушки был богатый покровитель, так вот он…
        Близняшки ахали, прижимали ладони к щекам и иногда плакали, а Эльке было не очень интересно. Хотя на столичные улицы и дома в четыре этажа посмотреть, конечно, хотелось. Но деду, видно, тоже не нравилась фильма, потому что он встал, со стуком поставив пустую чашку на пустое блюдечко.
        - Я сичас, - пообещала Элька, - сичас лягу. Деда только провожу.
        В гостиничных сенях дед долго и старательно обматывал ноги портянками, кряхтя, натягивал тулуп.
        - Деда, - спросила Элька шепотом (при этом изо рта у нее вырывались клубочки пара, словно у маленького дракончика), - а с тюленем чего?
        - Каким еще тюленем? - Дед повернул к ней лицо, малиново-красное, поскольку долго пребывал вниз головой.
        - Ну деда-а, - проныла Элька.
        - Вечно тебе, дева, что-то мерещится. Заблуждения, называемые иллюзиями, конечно, присущи твоему нежному возрасту, но мыслящий человек способен…
        - Деда, я ж все понимаю, - зашептала Элька, и пар заклубился вокруг ее бледного лица, - я ж как могила. Только скажи.
        - Ничего, - сказал дед, пожав плечами, - оклемался, перекинулся и ушел.
        - Спасибо хоть сказал?
        - Спасибо ей… - проворчал дед.
        Из-за двери несло холодом, и Элька беспокойно переступала с ноги на ногу.
        - Как ты думаешь? Это они? Это их… тот поселок, про который пан Велиранд…
        - В море, дева, есть всякие твари пострашней тюленей, - сказал дед. - А ну, марш в постель.
        Ночью Эльке снились кошмары - огромные твари выходили из моря, по улицам поселка в странном, четком и в то же время призрачном свете двигались густые черные тени, и не было от них спасения.
        Утром пришел пан доктор, выпил в кафешке чаю с булочками, вежливо пошутил с близняшками, приложил к Элькиным лопаткам холодную трубу и сказал, что она, пожалуй, здорова, но мыть полы в гостинице ей пока что нельзя, потому что холодная вода вредна неокрепшему организму. Так что мать теперь мыла полы сама, а Элька только проветривала комнаты и вытряхивала постели, которые поначалу казались очень тяжелыми, а потом ничего. Зато цыпки на руках сошли, и пальцы сделались почти как у настоящей пани - тонкие, чистые и белые. Матери было обидно: теперь руки покрылись цыпками у нее, и пан управляющий, зайдя выпить кофе, намекнул ей, что с такими руками стоять за буфетной стойкой и неприлично даже.
        Еще доктор сказал, что Элька выздоровела достаточно, чтобы ходить в школу. Элька выслушала это с двойственным чувством. С одной стороны, дома было скучно. С другой - в школе Эльку дразнили. Она могла замечтаться посреди урока, уставясь в одну точку, и пани Ониклея уже однажды одернула ее - мол, не такая уж ты принцесса, чтобы не слушать, когда все слушают. С тех пор Эльку прозвали «прынцесса», и это, учитывая Элькины обстоятельства, было особенно обидно.
        Эльку встретили равнодушно, словно за то время, что она болела, остальные ученики перешли какую-то невидимую черту и оказались по одну сторону, а она - по другую.
        Только Аника, сын пана директора комбината, парень глупый и важный, сказал:
        - О! Прынцесса явилась.
        - Дурак, - равнодушно бросила Элька, усаживаясь за парту. Парта тоже показалась какой-то не такой. Тесной. И как будто чужой.
        Аника хотел сказать еще что-то, но тут в класс вошла пани Ониклея, учительница.
        - А, Эля, - кивнула она. - Выздоровела?
        Элька понимала, что пани Ониклея ее не очень-то любит и спрашивает просто из вежливости, поэтому она только кивнула и уставилась в парту. На крышке кто-то вырезал ножиком: «Элька-сарделька».
        - Она никогда не выздоровеет, - сказал Аника, - это не лечится.
        Ученики захихикали, словно Аника сказал что-то умное. Анику боялись, потому что родители учеников - не все, но многие - работали у его папы. К тому же у Аники в кармане всегда имелись деньги, на которые он водил тех, кто ему нравился, в кондитерию. Говорили, что летом с первым пароходом папа отправит Анику учиться в столицу, в специальную школу для управляющих, где учат экономике, и Элька ждала этого с нетерпением. Она понимала, что Аника - что-то вроде ржавчины, которая, стоит ей только попасть на что-то, способна даже неплохое сделать никуда не годным. Бывают такие люди. Она втайне надеялась, что в столице господские дети будут смеяться над ним и обзывать деревенщиной.
        - Встань, Аника, и расскажи о тресковых войнах.
        Элька подумала, что пани Ониклея не такая уж и плохая. Лучший способ заткнуть Анику - это спросить у него урок. Урока Аника никогда не знал.
        - Тресковые войны, - начал Аника, возвышаясь над партой, - это когда… Графство Меленбуржское подписало договор с союзными тюленями и…
        - В каком году?
        - Что?
        - Не подсказывай, Михась. В каком году?
        - При этом… его светлости… как его… А почему вы Эльку не спрашиваете?
        - Эля много пропустила, я дам ей темы, чтобы она нагнала, и буду спрашивать отдельно.
        Пани Ониклея сказала это больше для порядка. Элька училась спустя рукава и постоянно витала в облаках, и пани Ониклея на самом деле давно махнула на нее рукой. Мама и так хотела на следующий год забрать Эльку из школы. Читать, писать и считать умеет, а что еще надо?
        Аника еще немного потоптался, глядя в потолок, словно надеялся увидеть там большие черные буквы, сложившиеся в историю тресковых войн.
        - Садись, Аника, - сказала пани Ониклея неодобрительно, - и передай господину директору, что я зайду вечером.
        Похоже, подумала Элька, даже у пани Ониклеи терпение лопнуло. Хотя перед паном директором учительница заискивала - он этим летом выделил деньги на ремонт класса.
        Аника сжал губы и сел. Аника никогда не жаловался, но господин директор был тяжел на руку, это все знали.
        После уроков Элька нарочно задержалась: делала вид, будто что-то ищет в сумке, потом долго натягивала парку и валенки, пока пани Ониклее, стоящей с ключами, не надоело ждать и она не сказала:
        - Эля, сколько можно возиться? Если ты себя еще плохо чувствуешь, сиди дома. Я напишу записку твоей маме.
        - Не надо маме, - сказала Элька и шмыгнула носом.
        На улице она первым делом огляделась и, убедившись, что никого нет, по протоптанной в середке улицы тропке поспешила домой. Вечера, пока она валялась в постели, стали чуть светлее, и сугробы на обочинах, почти в Элькин рост, отливали розовым и сиреневым. Красиво…
        - Элька-поломойка! Полоумная поломойка!
        Они выскочили из-за угла - Аника, Михась и Гутка, некрасивая, вертлявая девка, которая липла к Анике и старалась ему угодить.
        - Я вас что, трогала? - Элька в надежде, что удастся разойтись миром, боком попробовала обогнуть Аникину компанию.
        - Трогала, - сказал Аника, кривляясь. - Ты тронула мое сердце! - Он ткнул кулаком в бок Гутку, и та послушно захихикала.
        Элька уже почти просочилась, но Михась сунул ей за шиворот пригоршню снега.
        - Психическая, - сказал он. - Во, трясется как психическая.
        - С психическими мы вот что делаем, - и Аника со всего размаху пихнул ее в сугроб, - это лечит!
        Элька, опрокинувшись в снег, дрыгала ногами, снег забился в рот, а за воротом было холодно и щекотно. Она попыталась выбраться, но ее снова опрокинули, она не видела, кто.
        - Пусти, - Элька попыталась освободиться, - пусти, дурак! Вот папе твоему скажу!
        - Ох, напугала! - сказал Аника. - Пускай твоя мама скажет моему папе. Пускай запишется к нему на прием!
        - Мой папка твоего посадит в тюрьму! - крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и Элька выбралась из сугроба. - Вот приедет и вам всем покажет!
        - Твоего папу рыбы съели, - сказала Гутка.
        - Не-а, - Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли, - мой папка - герцог! Я ему напишу, и он…
        - Тю, - сказал Аника.
        - Герцогская дочка, мерзостная квочка, - приплясывал сзади Михась.
        - Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?
        Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. А отряхнув снег с ресниц и задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.
        - Здрасьте, господин Матиаш, - пробормотала Элька.
        Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, в один и тот же день и час ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.
        - Она врет, что дочка господина герцога, хи-хи! - Аника подпрыгивал, под ним в снегу образовалась хорошо утоптанная ямка. - Дочка господина герцога! Ведро и швабра, ведро и швабра!
        - Это правда, - сказала Элька и в ту минуту сама себе верила, - моя мама… когда господин герцог приезжал…
        - Твоя мамка шлюха, - сделал вывод Аника, - как Анхен и Гретхен. Они втроем дальновизию смотрят, три шлюхи, я знаю.
        - Ах ты! - Элька вскочила и кинулась на него, отчаянно молотя кулаками и раз за разом попадая во что-то мягкое. Михась пытался оттащить ее, намотав косу на кулак.
        Пан Матиаш, человек крупный, не без натуги развел дерущихся в разные стороны. С неба начал валить мягкий и тихий снег, присыпая выбоины в сугробах.
        - У них была любовь, - плакала Элька, размазывая по лицу капающую из носа кровь, - у них была любовь…
        - Пойдем, девочка! - Пан Матиаш положил руку Эльке на плечо. - Оставьте ее в покое, вы, маленькие звери. А то я и правда запишусь на прием к твоему отцу, Аника.
        Элька покорно пошла рядом с библиотекарем, время от времени судорожно всхлипывая.
        - На. - Библиотекарь сунул ей в руку аккуратно сложенный носовой платок.
        Элька покорно высморкалась, оставив на полотне кровавые разводы.
        - Я платок испачкала, - сказала она тоскливо.
        - Ничего, - успокоил библиотекарь.
        - Я возьму домой, постираю.
        - Оставь себе, пригодится. Пойдем, умоешься. - Он отпер дверь библиотеки и кивнул на стоявший у входа веник, чтобы Элька смахнула снег с валенок.
        Она и не думала, что пан Матиаш такой хороший. Когда она брала подшивки «Модной женщины», он смотрел на нее косо - полагал, что нечего в таком возрасте забивать себе голову нарядами и всякими тому подобными глупостями. Пан Матиаш жил уединенно и, по слухам, женщин вообще не одобрял. Поговаривали, что в молодости у него была несчастная любовь с какой-то замужней пани из столицы, приезжавшей сюда на воды, и сердце его с тех пор разбито.
        Пахло плесенью, мышами, старой кожей и пылью, но все вместе складывалось почему-то в приятный запах библиотеки. Снаружи на раму намело толстую косую полосу лиловатого снега, окна напротив светились теплыми огоньками, отчего Эльке в комнате с книжными полками показалось особенно уютно.
        - Чаю хочешь? - спросил пан Матиаш.
        Элька кивнула:
        - Ага.
        - Ты умойся пока. - Библиотекарь кивнул на каморку, где умещались покрытый клеенкой маленький стол с чайными чашками, сахарницей и вазочкой с сухим печеньем, умывальник и пышущая жаром плита.
        Пока он наливал чай из стоящего на плите чайника, Элька ополоснулась под умывальником и утерлась платком пана Матиаша - раз уж он его отдал насовсем.
        - Дети в этом возрасте обычно злые, - говорил тем временем пан Матиаш, - они уже не маленькие, но еще и не взрослые. Вот и ищут себе место, утверждаются.
        - Ага, - опять кивнула Элька. Она подумала, что мама снова будет сердиться. Мама в последнее время часто сердилась.
        - Ты тоже никак себя найти не можешь. Мечтаешь о красивой жизни.
        - Я нет, - сказала Элька и хлюпнула чаем.
        - Как же нет? Все время «Модную женщину» читаешь.
        - Я не потому, - оправдывалась Элька, - просто… там написано, как себя вести и вообще.
        - Я вот смотрю на тебя, Эля, и удивляюсь… Ты бы лучше что-нибудь из истории почитала. Или классику. Если и правда хочешь быть образованной. Будешь читать серьезные книги - сама собой начнешь понимать, как себя вести.
        - Ага, - Элька все кивала и кивала, даже шея заболела, - я почитаю.
        Пан Матиаш был образованным человеком, он учился в столице. Пани Ониклея как-то говорила госпоже почтмейстерше, что зря он похоронил себя в этой дыре… Все от разбитого сердца, сказала почтмейстерша. А ведь пани Ониклея, кажется, влюблена в пана Матиаша, подумала Элька.
        - А ты, что, правда, дочка господина герцога? Или так, придумала, чтобы от тебя отстали? Если придумала, это ты зря, они еще больше будут тебя обижать.
        - Ничего я не придумала, - убежденно сказала Элька. - Мамка, когда господин герцог на воды приезжал, прислуживала ему. Она вазу разбила, и управляющий хотел ее уволить, а герцог защитил. Он ею… пленился, вот. А через девять месяцев родилась я, все как положено.
        - Эля, - вздохнул библиотекарь, - по-моему, ты все-таки выдумываешь. Это бывает в твоем возрасте. Дети придумывают себе романтическое происхождение, потому что недовольны настоящим… Когда взрослеешь, родители кажутся чужими людьми, они ничего не понимают, а вот если бы они были настоящими, родными, они бы сразу все поняли… примерно такой вот механизм.
        - Не-а, - помотала головой Элька, - я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил - он всегда ее на поясе носил - и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… - Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. - И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.
        - И… хм, где оно расположено? - вежливо поинтересовался пан Матиаш.
        - Там, - Элька покраснела и потупила глаза.
        - Даже и знать не хочу, - сказал пан Матиаш твердо. - Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.
        Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.
        - Ты что?
        - А если… опять этот Аника со своей компанией?
        Библиотекарь вздохнул:
        - Пойдем, я тебя провожу.
        Он вновь накинул толстую бобровую шубу (ни у кого в поселке больше не было такой шубы; оттаявшие снежинки превратились в капельки воды и теперь сверкали на ней, точно бисер), взял Эльку за плечо, и они вышли в ночь. Северное сияние опять начало разворачивать над ними свои полотнища, но оно было гораздо бледнее, чем раньше, словно призрак самого себя.
        - Вот и весна скоро, - сказал пан Матиаш, - во всяком случае, астрономическая…
        - Мамка не шлюха, - ответила Элька невпопад. - У них любовь была.
        - Да-да, - рассеянно согласился пан Матиаш, думая о чем-то своем. Снег скрипел под его солидными ботинками.
        Элька на всякий случай оглядела окрестности, но улицы были пусты. Лишь пани Эльжбета, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась, хотя обычно Эльку и не замечала.
        - Иди домой, Эля, - сказал пан Матиаш, - мама, наверное, волнуется.
        Элька побежала по тропинке - гостиница над морем казалась темной и неприютной, лишь светилось молочным светом окно кафетерия, где, наверное, мама смотрела все ту же печальную историю про приехавшего в столицу молодого рыбака. В последнем эпизоде он решил стать поэтом, но бедствовал, и его любимая, бросившая ради него богатого старика, пошла на панель, чтобы его прокормить. Этот эпизод особенно понравился Анхен и Гретхен, но и мама после него расстроенно утирала слезы.
        Так что маме было не до нее, но на всякий случай Элька все-таки побежала, топоча валенками по свежему снегу, а когда обернулась, увидела, что пан Матиаш не повернул назад, а направился дальше по улице, где ничего не было, кроме особняка пана директора. Элька сначала подумала, что он хочет пожаловаться пану директору на Анику, но потом подумала, что вряд ли пан директор станет его слушать: все-таки пан Матиаш, хоть и уважаемый человек, живет в каморке при библиотеке, а у пана директора целый особняк с прислугой и выездом… Пан Матиаш, наверное, решил просто прогуляться, чтобы аппетит был хороший: вечер выдался пусть и снежный, но тихий, бывают на переломе зимы такие уютные вечера.
        На следующий день Элька гадала, не сказаться ли больной, чтобы не ходить в класс, но после того как она почти месяц провалялась в лихорадке, мама то и дело щупала ей лоб и так беспокоилась, что Элька со вздохом собрала сумку и потащилась в школу. Ее страхи оказались напрасными: Аника смотрел на нее пустыми глазами и не цеплялся больше, а когда вредная Гутка пискнула: «Прынцесса явилась!» - дал ей по уху так, что она с размаху села на пол и захлопала глазами.
        - Ты чего это? - спросила Гутка удивленно.
        - Ничего, - сквозь зубы процедил Аника. - Не трожь ее, поняла?
        Так что Эльку никто и не тронул. Пришлось ей самой отвечать про тресковые войны, после чего пани Ониклея, сокрушенно покачав головой, сказала:
        - Не всем дано, - и посадила ее на место.
        Маму она вызывать в школу не стала, потому что с девочек спрашивала меньше. Раньше, до последнего указа, девочек вообще учили только домоводству и грамоте, и пани Ониклея, женщина прогрессивная, радовалась уже тому, что они обучаются с мальчиками по одной программе.
        Пока Элька валялась в сырой постели, одноклассники как-то нечувствительно повзрослели и образовали сложные альянсы. Девицы ходили под ручку, дружили парочками против других парочек, говорили в глаза приятное, а за глаза - гадости, сахарно улыбались парням, парни красовались перед ними и делали глупости, а кое-кто кое с кем уже украдкой целовался на заднем дворе. Элька оставалась сама по себе - ее больше не трогали, но и не принимали в свои компании. Эльке было все равно. Мать уже договорилась с пани Эльжбетой из кондитерии, что та следующей осенью возьмет Эльку к себе убираться и, если получится, помогать на кухне и за прилавком. Кондитерия считалась чистым, завидным местом, там всегда сладко пахло, и ее посещали приличные люди. Мать надеялась, что, может, Элька, если поведет себя с умом, сумеет устроить свою жизнь.
        Уходила из школы не только Элька. Все знали, что Аника собирается в столицу, но с ним отправляли еще и дочку пана Йожефа, управляющего лазнями: ее определили в пансион для благородных девиц (управляющий ради этого прошлым летом ездил в столицу и, говорят, сделал пансиону неплохое пожертвование). Еще два парня тоже решили уехать - работники везде нужны, а в столице всегда больше возможностей. Элька думала, а вдруг кто из них там встретит свою любовь, как тот рыбак из фильмы, и даже немножко завидовала, хотя уже понимала, что в фильмах одно сплошное вранье.

* * *
        Весной, когда лоскуты снега остались лишь на газонах, а в небе плавали такие же грязно-белые, подтаявшие облака, пришли первые пароходы и в гостинице поселились первые постояльцы, в основном приказчики, закупающие копченую рыбу и консервы. Работы Эльке прибавилось, и поселившегося в гостинице невысокого человека в черном и его широкоплечего секретаря она увидела, только когда ее вызвали к управляющему.
        Человек в черном стоял у окна, и лица его Элька разглядеть не могла, зато хорошо рассмотрела секретаря, сидевшего у двери с папкой каких-то бумаг на коленях. У пана управляющего вид был растерянный, а мать, стоявшая тут же, кусала пальцы, и Элька решила, что она, Элька, натворила что-то такое, из-за чего все собрались, и на всякий случай опустила голову и убрала руки под передник.
        - Эля Яничкова? - спросил человек в черном скучным голосом.
        - Ага, - сказала Элька осторожно.
        - Нам доложили, ты утверждаешь, что являешься незаконной дочерью господина герцога.
        - Я… это… - прошептала Элька и еще ниже опустила голову.
        - Что господин герцог вступил в связь с твоей матерью, Ларисой Яничковой, четырнадцать лет назад, во время первого и единственного посещения целебных источников в вашем населенном пункте.
        Элька молчала и только шмыгала носом. Секретарь шуршал бумагами.
        - Я не хотела, - сказала Элька так тихо, что едва слышала сама себя, - это я так…
        - Ты отдаешь себе отчет, что распространение подобных слухов уголовно наказуемо, а самозванцев мы преследуем по закону? - спросил черный человек.
        - Что ж ты меня так позоришь, доча? - Мать тоже шмыгнула носом, точь-в-точь как Элька. - Что ж ты такое людям рассказываешь? Я, пока твой отец был жив, ни на кого и не взглянула.
        - Мамка не виновата, - шепотом сказала Элька, - это все я.
        - Господин герцог вынужден строго пресекать возможные казусы и карать авантюристов.
        - Ага…
        - Однако в данном случае господин герцог вынужден признать, - продолжил человек в черном, а секретарь все шуршал бумагами, - что слухи, распространяемые молодой Яничковой, являются правдой. Его светлость действительно, будучи на водах, вступил в связь с Ларисой Яничковой, вследствие чего и появилась на свет упомянутая молодая панна, являющаяся плодом их любви.
        - Оп-па! - отчетливо выговорил господин управляющий.
        - Да я ни в жизнь!.. - сказала мамка и всхлипнула.
        Пан управляющий гостиницей стоял, открыв рот и вытаращив глаза, и вид имел глупый.
        - Никогда я не имела никаких дел с господином герцогом, - зачастила мамка, - это какая-то ошибка, сударь, клянусь вам, девка моя от Йонаса, рыбака, который был мне законным мужем и потонул десять лет назад, это все знают…
        - В присутствии пана управляющего, - сказал черный человек, - и с его разрешения мы осмотрели комнаты, где проживает упомянутая Лариса Яничкова, и среди ее вещей на дне платяного шкафа было обнаружено вот это. - Он кивнул секретарю, и тот, порывшись в портфеле, извлек серебряный кубок в виде головы оленя. Кубок холодно отсвечивал под падающими из окна холодными лучами солнца.
        - Ох! - сказала Элька.
        - Лариса Яничкова, вы узнаете этот кубок?
        - Ну… да, - сказала Элькина мама, - это господина герцога была чашка. Он из нее воду пил из фонтанчика.
        - Поскольку кубок был найден среди ваших личных вещей, есть две возможности. Первая: он был вами украден, в связи с чем немедленно возбуждается уголовное дело о хищении вами ценного имущества, а вас до окончания расследования препровождают в место заключения. Вторая: кубок и впрямь презентован вам его светлостью в память о ночи любви, приведшей к появлению на свет присутствующей здесь девицы Яничковой.
        - Нет, - мать опять стала кусать пальцы, - ох…
        - Решать вам. Я понимаю, - черный человек наклонился, и голос его стал мягким, доверительным, - вы благородно, как и подобает избраннице его светлости, хранили тайну, защищая имя его светлости от пересудов. Однако больше вам нет нужды таиться, его светлость признал вашу связь и готов признать плод этой связи.
        - Но… - сказала мать, красная до ушей. - Я… да…
        - Мамка! - воскликнула Элька, не веря своим ушам.
        Но мать не смотрела на нее. Она смотрела в пол, и глаза ее переполнились слезами.
        - Поскольку мы получили столь весомое подтверждение этой давней связи, мы готовы исполнить приказ его светлости препроводить Яничкову-младшую в столицу.
        Элька молчала, раскрыв рот. Значит, у мамки и правда была любовь с господином герцогом! Она, Элька, всегда это знала. И она едет в столицу… вместе с этим неприятным господином, ну ладно. И герцог признал ее своей дочерью! Старшей дочерью, потому как с мамкой он встретился еще до свадьбы с госпожой ее светлостью.
        Жизнь вдруг прекрасно изменилась, повернувшись к ней, к Эльке, блистательной, прежде недоступной гранью.
        - Собирайтесь, панна Яничкова, - сказал черный человек, - мы сегодня отбываем.
        - Но я… - Элька задохнулась. - Прямо так, сразу? Я хотела… с дедом попрощаться. Мамка, ты…
        Мать стояла, отвернувшись, и молчала.
        - Собирайтесь, - повторил черный человек, - нам еще надо уладить кое-какие формальности. - Он обернулся к Яничковой-старшей. - Господин герцог велел обсудить вопрос о месячном содержании.
        Выходя, Элька оглянулась на мать. Та не пошевелилась.
        Секретарь вышел следом. Он был широкий, как шкаф, с крепкой шеей и большими сильными руками. И почему это такой крепкий парень подался в секретари?..
        Элька вывалила на кровать ворох вещей и задумалась. Самое нарядное платье - это черное, с сиреневой каймой. Оно, правда, кажется, стало немножко тесновато в груди, но, может, подпороть его под мышками и вставить ластовицу? Элька представила себе, как господин герцог встречает ее у трапа, а ветер треплет флажки. Только надо подобрать для ластовицы лоскутки подходящего цвета. Черный плохо, может, сиреневый? Надо же, она столько раз копалась в шкафу и ни разу не нашла этот самый олений кубок, хорошо же мамка его прятала!
        Застенчиво оглядываясь на секретаря, заполнявшего собой дверной проем, Элька сложила стопку белья - панталоны с прошивкой и ленточками, ночную рубаху белого полотна. Рубаха была чуть надорвана по шву, но это ж ничего?
        - Хватит одного платья, панна Яничкова, - равнодушно бросил секретарь. - В столице у вас будет новый гардероб.
        - Ох! - сказала Элька.
        - Впрочем, нет, это все равно нельзя. У вас тут ведь имеется конфекцион?
        - Чего?
        - Магазин готового платья. Дамского платья, белья, всяких таких штучек. Есть?
        - Да, - задохнулась Элька, - есть, рядом с кондитерией. Только там… дорого все, и потом…
        Секретарь вынул из кармана жилетки часы-луковицу, открыл ногтем крышку, мельком взглянул и вновь убрал часы в карман.
        - Пусть вас это не тревожит, барышня. Все купим. Пальто, платье и что там молодые дамы под платьем носят… еще чулки приличные, шелковые. А это не надо.
        И он двумя пальцами снял с Эльки ее нарядный шелковый платок с бахромой. Платок скользнул на пол и остался лежать маленькой пестрой кучкой.
        - Шляпку еще, - добавил секретарь задумчиво, крепкой рукой выводя Эльку из комнаты, - соломенную шляпку. С лентой.
        Новое платье было шикарным, господским, мягкого синего сукна, но Элька с непривычки чувствовала себя неловко. Вдобавок она все время обо что-то стукалась полями шляпки, и в конце концов сняла ее и понесла в руке, держа за завязочки, точно корзину. Перевязанный ленточкой пакет с нижним бельем, тончайшим, шелковым, она несла в другой руке, постеснявшись отдать секретарю.
        Из окон на них смотрели.
        Эльке очень хотелось зайти в кондитерию пани Эльжбеты, попить там кофе и поесть пирожных, и обязательно самых дорогих, и чтобы все видели, но плечистый секретарь опять достал часы, щелкнул по ним ногтем и сказал, что они пообедают в гостинице. Мамки за стойкой не было, а прислуживал сам управляющий - неслыханное дело. В кафетерии было полно народу, и управляющий так запарился, что даже не гонял близняшек, напропалую кокетничавших с каким-то гостем. Тем не менее он тут же подбежал к секретарю, который заказал суп с пирожками - пирожки маме никогда не удавались, но секретарь этого не знал.
        Для Эльки секретарь велел принести кофе со сливками и пирожное, потому что она так попросила, но тут получился конфуз: непривыкшая к пышным новомодным рукавам, Элька задела кофейную чашку, и та опрокинулась на стол, залив свежую белую скатерку. Элька ждала, что пан управляющий даст ей подзатыльник, и уже втянула голову в плечи, но тот сделал вид, что не заметил, - кто ж осмелится тронуть дочку господина герцога! Новое синее платье тоже было в бурых потеках, и они липли друг к другу, потому что Элька обычно накладывала сахар очень щедро.
        - Я не нарочно, - сказала Элька испуганно.
        - Вижу, - сухо отозвался секретарь и с отвращением стал доедать пирожок.
        - Я сейчас, - Элька вскочила, чуть не опрокинув стул, - сейчас замою…
        - Только недолго. - Секретарь принюхался и удивленно спросил: - А что, мне кажется, сливки воняют рыбой?
        - Ну, так… - Элька пожала плечами, - наверное, это было молоко из-под Гонтихиной коровы. Гонтиха к весне, как сено кончается, ее мороженой селедкой кормит.
        - Ясно, - вздохнул секретарь, - селедкой. И корова, значит, ее ест?
        - А что ей остается? - рассудительно сказала Элька.
        В кухне под струйкой воды из умывальника она торопливо замывала кофейные пятна (ах, до чего ж красивое платье, ну, может, не останется следов) и одновременно рассматривала свое отражение в мутноватом зеркале, пытаясь повернуть голову так, чтобы была видна порода. И увидела, что за ее спиной стоит кто-то большой и темный.
        Элька обернулась: приезжий, которого обхаживали близняшки, вышел за ней и теперь смотрел, как она отряхивает капли воды с рукавов.
        - Вы это чего? - спросила она на всякий случай.
        Он был ладным, хотя и не таким широкоплечим, как секретарь, и, похоже, состоятельным - в дорожном костюме добротного черного сукна, с золотой часовой цепочкой, свисающей из жилетного кармана, в ботинках хорошей кожи. Неудивительно, что близняшки так вокруг него увивались.
        - Эля, - сказал он, - тебе не надо в столицу.
        - Это еще почему? - спросила она сердито.
        - Хотя бы потому, что у господина герцога уже есть дочь. И он надышаться на нее не может. Это всем известно, она родилась слабенькая, ее еле-еле выходили.
        - Ну и что? - удивилась Элька. - Я ж не претендую. Но раз герцог теперь мой папка…
        Может, она и подружится с этой слабенькой дочерью герцога. Как там ее зовут? Надо будет спросить у секретаря. У Эльки никогда не было братиков и сестричек. И подруг, честно говоря, не было. А той тоже, наверное, одиноко.
        Незнакомец смотрел на Эльку непроницаемыми карими глазами, и ей стало неуютно. Откуда он знает, как ее зовут? Близняшки, что ли, сказали…
        - Эля, ты уже в том возрасте, когда мечтают не об отце, а о возлюбленном. Оставайся здесь. Я вижу хорошего жениха. Он приедет на белом пароходе с красной трубой и увезет тебя отсюда. Здесь плохая жизнь, Эля. Скудная и злая.
        - Так я ж… - беспомощно сказала Элька. Она подумала, что господин герцог непременно скоро озаботится тем, чтобы выдать ее замуж за достойного человека. Раз уж он признал родство, то и все отцовские обязательства вместе с ним… А интересно, кого он ей подыщет - в столице много блестящих молодых людей, недаром все туда так рвутся.
        - Позвольте.
        За спиной незнакомца она увидела другую фигуру, коренастую и широкоплечую. Секретарю надоело нюхать селедочные сливки, и он пришел узнать, чего это Элька так долго возится.
        - С кем имею честь? - спросил секретарь, невзначай отодвигая незнакомца плечом.
        - Я так… случайный прохожий.
        - Эта молодая пани находится под личной опекой господина герцога. К ней не допускаются посторонние. Собирайтесь, девица Яничкова. Через час мы отплываем. - И вновь щелкнул ногтем по крышке часов. Словно блоху раздавил.
        - Но я только с мамкой… и с дедом… - беспомощно залепетала Элька, - попрощаться же надо…
        - Перед вашим отбытием их к вам допустят, - сказал секретарь.
        Все было так, как она мечтала, и в то же время не совсем так.
        Почему ее собирает не мамка, а этот противный секретарь? Почему у причала ее ждет не личная яхта господина герцога, которую показывали в линзе, а небольшой грязноватый пароходик с пышным названием «Звезда Севера», совершенно к нему не подходящим?
        Мама стояла у трапа - рядом с дедом, который почему-то казался маленьким и жалким. Больше на залитой весенним солнцем дощатой пристани никого не было: ни пани Ониклеи, ни пани Эльжбеты (а ведь Элька собиралась работать у нее в кондитерии!), ни господина Матиуша, библиотекаря, хотя не каждый день находятся дочки герцога. А ведь если бы отплывал Аника с дружками, их бы пришли проводить…
        Эльке вдруг стало грустно и пусто. Маму-то в столицу не взяли. Ей захотелось утешить ее, сказать что-нибудь хорошее на прощание, но черный человек господин Гланц и его секретарь стали подталкивать ее и говорить, что пора отплывать и капитан ждать не будет. Но Элька сказала:
        - Не извольте мешать мне попрощаться с матушкой!
        Она слышала, так говорили в одной фильме. Правда, у нее получилось как-то не так. Тем не менее господин Гланц, поморщившись, будто съел кислое, махнул рукой:
        - Ладно. Только быстрее.
        Мать судорожно и молча обняла Эльку, в глазах у нее стояли слезы.
        - Ты прости меня, доча, - сказала она наконец и заплакала уже окончательно.
        - Да ладно, мам, - пробормотала Элька, - я ж не в обиде… ты молчала, потому как папка не велел…
        Мать сжала губы и ничего не ответила. Она как-то сразу съежилась и постарела, распухшие красные руки в цыпках судорожно мяли бахрому нарядной белой шали. Зато дед, когда Элька повисла у него на шее, с сомнением покачал головой:
        - Не знаю, дева, моему уму этого не постичь. Господин герцог, конечно, человек благородный и за мамку твою тогда заступился, но пан управляющий все равно содрал за ту вазу, причем в двойном размере, - если его светлость так уж Лариской увлекся, мог бы ему уши накрутить…
        - Поторопитесь, девица Яничкова, - сказал господин Гланц, и Элька, оторвавшись от матери, побрела по трапу, подбирая широкие юбки.
        Господское платье оказалось совсем неудобным, а ведь в фильмах эти юбки так красиво развевались на ветру…

* * *
        Порт тоже разочаровал Эльку. Между бортом парохода и причалом плескалась, неся на себе мусор, мутноватая вода; грузовые стрелы, в пять раз выше, чем в поселковой гавани, клевали ящики и тюки; озабоченные люди, заляпанные чешуей и мазутом, бродили меж грузов, поминутно заглядывая в истрепанные бухгалтерские книги. Пахло фруктовой гнилью и застоявшейся бочковой водой.
        Садясь на пароход, Элька воображала себе, как она красиво сбежит по трапу среди разноцветных флажков и белых цветов, которыми будут осыпать ее горожанки. Но когда она, бледная после болтанки, на подгибающихся ногах спустилась на серый шершавый настил, обнаружилось, что ее никто не встречает. А она-то думала, что господин герцог будет ждать на пристани, чтобы заключить обретенную дочь в объятия… В глубине души Элька была рада этому: в море ее с непривычки укачало, и сейчас она выглядела не лучшим образом. Да и синее платье, такое красивое поначалу, после того как она в нем почти все путешествие провалялась на диванчике в каюте, помялось и обвисло.
        Держа в руке шляпку и узелок с бельем, Элька растерянно озиралась, пока господин Гланц не сказал: «Сюда!», а секретарь, взяв ее твердой рукой за локоть, не подтолкнул к закрытому экипажу, черному, без всяких украшений. У господина Йожефа, управляющего лазнями, и то выезд был шикарней.
        В закрытом тесном пространстве экипажа, за окном которого мелькали чужие большие дома и многолюдные улицы, Эльке, затиснутой между господином Гланцем и секретарем, вдруг стало страшно. Может, господин Гланц ее обманул и на самом деле ее везут в тюрьму как самозванку?
        - А куда мы едем? - спросила она тревожно.
        - В резиденцию его светлости, - ответил господин Гланц.
        Элька облегченно выдохнула. Значит, все-таки не в тюрьму. С другой стороны, она вдруг испугалась и встречи с герцогом. Что он ей скажет? Что она ему скажет? Они ведь совсем чужие друг другу.
        - А как зовут его дочку? Ну, законную.
        - Зачем тебе? - равнодушно спросил господин Гланц.
        - Ну ведь… раз я буду с ними жить…
        - Ты вряд ли будешь с ними жить. Скорее всего, тебя определят в пансион. Нужно же как-то привить тебе соответствующие навыки.
        - Но у меня уже есть навыки. Я читала «Как вести себя в высшем свете». В «Модной женщине».
        - Полагаю, - улыбнулся господин Гланц, - этого недостаточно.
        Эльке стало стыдно - она почувствовала себя неуклюжей и глупой. Может, я увижусь с папкой, и все будет по-другому? Все-таки папка же. При мысли о том, что она вот-вот увидит господина герцога, у нее замирало где-то под ложечкой.
        Экипаж, прошуршав колесами по гравию, въехал в ворота и остановился перед крыльцом широкого серого дома. Выбраться наружу Эльке никто не помог, пришлось самой выпрыгнуть на землю, подхватив юбки.
        Ступеньки, ведущие в дом, тоже были низкие и широкие, и окна в коридоре были низкие и широкие, а коридор вел в небольшой кабинет с приемной. В приемной еще один крепкий широкоплечий человек с необычайной ловкостью ударял широкими пальцами в клавиши печатной машины, а в полукруглом кабинете с окнами, выходящими в голый сейчас сад, за письменным столом красного дерева сидел герцог.
        Элька так растерялась, что неуклюже присела, запутавшись в юбках.
        - Спасибо, Гланц, - сказал герцог, - можешь идти. - Он отодвинул стул и выбрался из-за стола.
        В резком дневном свете господин герцог казался совсем не таким красивым, как в линзе дальновизора. Лицо у него было желтоватое, под глазами мешки, а под черным сюртуком вырисовывалось заметное брюшко. Элька пожирала его глазами в надежде увидеть хотя бы какое-то сходство со своим собственным лицом, но сходства было не больше, чем у любых случайных людей.
        - Значит, ты - Эля, - задумчиво проговорил он.
        - Да, пап… - Она запнулась и поправилась: - Сударь.
        - Ну что ж, - сказал он неопределенно. Голос у него был высокий и не то чтобы неприятный, но тоже совершенно чужой. - В данных обстоятельствах… Послушай, что это ты держишь?
        Спохватившись, Элька поняла, что до сих пор сжимает в руках узелок с бельем. Наверное, из-за него ей и было неловко делать книксен, ведь надо подхватывать юбки…
        - Это… так… - Она густо покраснела.
        - Сколько тебе лет?
        - Так ведь… - робко начала Элька, но, встретив взгляд бледных глаз, ответила: - Месяц назад исполнилось четырнадцать, сударь.
        - Ах, ну да, - кивнул он, - конечно.
        - Сударь, - Элька посмотрела на него отчаянными глазами, - если я вам в тягость… или… ну, не к месту здесь, так я не в обиде, мамка уже договорилась с пани Эльжбетой из кондитерии, и я…
        - Какой еще Эльжбетой? - Герцог покривился, точно от зубной боли. - При чем тут Эльжбета? Ах, ну да… - Он вздохнул и покрутил в пальцах автоматическое перо. - Послушай, Эля… принадлежность к державной семье налагает… - Он снова поморщился, укололся пером и бросил его на зеленое сукно стола.
        Элька, чтобы больше не смотреть на герцога, разглядывала письменный прибор красного мрамора. Прибор был украшен гладким мраморным тюленем с круглыми темными глазами. Красиво.
        - Я думал отправить тебя в пансион. Но, похоже, это бессмысленно. - Герцог заложил руки за спину и прошелся по комнате. - Пиши, Калеб. Мы, наша светлость и глава государства, всенародно объявляем и официально признаем, что девица… как твое полное имя?
        - Электра, - прошептала Элька.
        - Электра Яничкова, дочь… - он, проходя мимо стола, кинул мимолетный взгляд в бумаги, - Ларисы Яничковой, проживающей в поселке Курортное, является также нашей дочерью, зачатой пятнадцать лет назад во время нашего посещения упомянутого поселка Курортное. Точка. Далее. В связи с чем упомянутая Электра Яничкова препровождена в столицу, чтобы получить соответствующее воспитание и образование. Точка. Что еще?.. Мы, наша светлость и глава государства, готовы обеспечить девице Яничковой будущее, отвечающее ее происхождению. Все. Подпись, печать. Телефонируй в «Вечернюю столицу» и «Столичные новости», пускай завтра пришлют своих писак и светописцев. Только сначала пусть парикмахер и стилист с ней поработают, чтобы она не так… - Герцог опять чуть скривился. - И проинструктируй ее, как себя держать. Все. Отведи девочку в ее комнаты. Ты что-то хочешь сказать, Эля?
        - А можно «Модную женщину»? - замирая, спросила Элька.
        - Что? Какую модную женщину? Ты о чем?
        - Ну, чтобы из журнала… из «Модной женщины». Тоже. Светописцев.
        - Можно. Светописцев. Телефонируй туда, Калеб. Нумер хоть знаешь?
        - Найду, - сказал Калеб, не переставая стучать на машине.
        Элька воображала себе всякую роскошь: ковры, фарфоровые вазы в человеческий рост, полосатые гнутые диванчики (они, Элька знала, называются «козетками»). А тут, ну правда, две комнаты, но ничего особенного. Как будто у них в гостинице, только паркет блестит и в гостиной целых два стола - письменный и обеденный, хотя оба маленькие. А вот дальновизора нет, он, наверное, стоит в общей зале, подумала Элька. Или в столовой.
        Окно, забранное причудливой решеткой, выходило в сад, там сквозь голые ветки просачивались косые солнечные лучи, на клумбах лежали клочья подтаявшего снега, сквозь них пробивались упрямые фонарики крокусов… Она положила свой узелок с бельем и шляпку на кожаный диван, заглянула в платяной шкаф (он был пуст) и от скуки в книжный - там стояли книги в строгих коричневых переплетах, все одинаковые. Когда Элька наугад вытащила одну, оказалось, что она на непонятном языке и даже без картинок.
        Элька еще немножко послонялась по комнатам, но делать было решительно нечего, а спать не хотелось. В саду солнце и птицы охорашиваются на ветках, а она сидит тут как дура.
        Она натянула жакетку и направилась к двери. Однако дверь была заперта снаружи. Элька шмыгнула носом и растерянно огляделась, - потом нахлобучила шляпку, завязала ленты под подбородком, уселась на диван, сложила руки на коленях и стала ждать.
        Тени успели передвинуться по вощеному паркету и заполнить почти всю комнату, а медовый свет за окном погас, но Элька по-прежнему сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Сами собой зажглись на стенах электрические рожки, из-за чего за окном сразу потемнело, и Элька видела в оконном стекле свое отражение, оно плавало поверх черных веток. До чего ж у нее глупый вид в этой шляпке!
        Наконец за дверью послышались скрип колесиков и звон посуды, потом ключ повернулся, и Калеб вкатил в комнату столик с блестящими серебряными судками; из-под крышечек шел пар, а булки, развалившись на салфетках, пахли так, что Элька опять шмыгнула носом.
        - Кушайте на здоровье, барышня. - Калеб встал у дверей.
        - Ваше высочество, - сказала Элька.
        - Что?
        - Если герцог мой папка, то я ваше высочество, нет?
        - Нет, - честно ответил Калеб, - вы просто побочный отпрыск. Но полагаю, его светлость присвоит вам какой-либо титул.
        - Ага. - Да если бы Элька знала, что тут с ней так будут обходиться, ни в жизнь бы не согласилась плыть в столицу. - Побочный отпрыск. Но ты, Калеб, меня на ключ не запирай. Небось не тюрьма.
        - Это исключительно для вашей безопасности, барышня, - уверил Калеб, и Эльке было видно, что он врет, - пока вы не освоились. Так что кушайте и не волнуйтесь. А как поедите, извольте ознакомиться с этими бумагами. Там написано, что вам завтра отвечать на вопросы прессы. Вам следует заучить это наизусть, чтобы не было затруднений. Вы читать умеете?
        - Умею, - сказала Элька задумчиво, - только я могу и сказать, что ошибка вышла. Что никакая я не побочный отпрыск, а папка мой Йонас утонул в море, когда я маленькая была.
        - Послушайте, барышня… - неуверенно начал Калеб.
        - Госпожа Электра. - Элька поправила шляпку.
        - Госпожа Электра… у меня есть распоряжение…
        - Если меня сичас же не выпустят отсюда, я им завтра такого наговорю… Скажите папке, я отменяю аудиенцию.
        Каждый раз, когда она говорила «папка», Калеб чуть заметно морщился, и Эльке это было приятно.
        - Вы что отменяете?
        - Аудиенцию, - холодно повторила Элька, - когда из всяких газет приходят и спрашивают вопросы. И из «Модной женщины».
        - Это называется пресс-конференция, - вздохнул Калеб. - Пресс-конференция, не аудиенция. Ну зачем вам в сад? Там же холодно.
        - Потому что я так хочу. - Элька туже завязала бант под подбородком. - Я привыкла гулять перед обедом, ясно вам?
        - Остынет же, - безнадежно сказал Калеб.
        - Так подогрейте. - Элька, подняв голову, прошествовала мимо него. Проклятая шляпка опять за что-то зацепилась полями и из-за этого съехала ей на одно ухо, но Элька сделала вид, что не заметила.
        Солнце ушло, и крокусы погасли: в саду было решительно нечего делать. Элька нарочно загребала новенькими ботинками, чтобы гравий громче шуршал, а Калеб шел позади темной неприметной тенью. Ей теперь и гулять нельзя будет без сопровождения?
        Мамка сейчас, наверное, с близняшками у дальновизора смотрит новости, подумала она, ждет, что покажут Эльку. Может, хвастается перед близняшками, говорит, что вот-вот, боится отвести глаза хоть на миг. А Эльки в дальновизоре все нет и нет.
        Она порывисто вздохнула. Ничего, завтра придут из всяких газет, везде будут ее портреты и дальновидение, наверное, приедет.
        За размышлениями она не обратила внимания на шум подъезжающего экипажа и лязг открывающихся и закрывающихся ворот. Но когда на дальнем конце дорожки появилась высокая бледная женщина в меховой жакетке и шляпке, Элька сразу ее узнала, потому что она-то как раз в дальновизоре выглядела точно так же. Женщина вела за руку бледную девочку в меховой горжетке и тоже в шляпке. И их никто не сопровождал.
        Элька с минуту поколебалась, кусая губу, потом решительно вздернула голову и пошла к ним, но Калеб, догнав ее, схватил за плечо. У него была очень сильная хватка, Элька не могла вырваться и лишь пыхтела.
        - Что тут происходит, Калеб?
        - Прошу прощения, ваша светлость. Это призванная ко двору девица Яничкова.
        Калебу было неловко, подумала Элька, потому что он не знал, как ее представить.
        - Ну, так отпусти ее, - раздраженно сказала женщина. - Зачем ты ее схватил?
        - Она только сегодня прибыла, - пояснил Калеб, - еще не знает, как себя держать.
        - Знаю я, как себя держать, - сказала Элька и выдернула локоть из лапы Калеба, - я только… - Она бессознательно оправила растрепавшуюся косу. От женщины так пахло духами, она была такая шикарная, а рука в перчатке, обнимавшая девочку, - такая тонкая, что Элька почувствовала себя грубой и неуклюжей. И девочка тоже бледненькая и худенькая, точно лесная дева. У них в столице плохой воздух, что ли? - Я только хотела сказать… - она набрала воздуху, - вы не серчайте, он же тогда еще холостой был, а потом и ни разу не виделся с моей мамкой, вот честное слово.
        - Ты о чем? - Женщина смотрела мимо Эльки, и Эльке даже захотелось оглянуться, чтобы тоже поглядеть, что там такое. - Ах, да…
        - Я ни на что не претендую, вы не подумайте.
        - Да-да, - рассеянно сказала женщина, - я знаю.
        - Я подумала, может… если вашей девочке не с кем играть, я с радостью. Я люблю маленьких. А у меня никогда не было сестрички.
        - Ей некогда играть, - сказала женщина. На Эльку она по-прежнему не смотрела, и возникло ощущение, что женщина, разговаривая с ней, была как бы не полностью здесь. - Она учится. В пансионе. У них большая нагрузка. Я забрала ее на вечер, завтра она опять уезжает в пансион. Извини, Эля. Тебя Эля зовут, да? Нам надо идти. И ты, Эля, иди в дом. Холодно.
        Женщина потянула девочку за руку и пошла прочь по дорожке. Шла быстро, чуть ссутулившись, и девочка, увлекаемая ею, даже один раз запнулась, потому что оглянулась на Эльку, которая осталась стоять на аллее, поправляя съехавшую на ухо шляпку.
        - Шли бы вы и правда в дом, госпожа Яничкова, - сказал Калеб.

* * *
        Утром Эльку вызвал к себе герцог.
        Сперва пришли незнакомые люди, вертели Эльку в руках, стригли, причесывали, завивали горячими щипцами, сначала натянули на нее одно платье, потом сняли его и надели другое, в клеточку… Эльке было жарко, новые башмаки со слишком высокими каблуками натирали ноги, платье кололось, но она терпела. Сейчас она была рада, что господин герцог видит ее такой приличной, а то, наверное, вчера он расстроился, что Элька так плохо выглядит.
        И правда, герцог отложил самопишущее перо, подошел к ней и приподнял твердой рукой подбородок, точно так, как она мечтала.
        - Хорошо, - сказал он, пока она смотрела на него, стараясь не моргать. - Садись, Эля.
        Элька осторожно села в кресло. В приемной на печатной машине бойко стучала коротко стриженная красивая девушка. Может, Элька выучится и тоже будет вот так стучать на машине? Скучновато, конечно, зато работа чистая. Нетрудная.
        - Тебя хорошо устроили?
        - Да, сударь, - Элька ухитрилась сделать книксен, сидя в кресле, - благодарю. Только… скажите этому, чтобы меня не запирали.
        - Да, - задумчиво кивнул герцог, - Калеб говорил, ты была недовольна. - И прошелся по кабинету. Он заметно сутулился - наверное, потому, что все время с бумагами… - Понимаешь, Эля, - сказал он, глядя перед собой, - я не мог тебя оставить у матери. Какой-нибудь мерзавец, политический авантюрист… воспользовался бы этим родством, чтобы затеять смуту. А ты, как я понял, хорошая девочка, но очень наивная.
        - Я не… - возразила Элька, но он остановил ее движением ладони.
        - Пока ты тут не освоилась, я не могу тебе позволить бродить по резиденции. Ты не очень знакома с этикетом… мне не нужно, чтобы пошли слухи, что ты невоспитанна или, хуже того, не очень умна. - Он стоял, заложив руки за спину и чуть покачиваясь на носках.
        Наверное, у него появилась такая привычка, потому что он хотел казаться выше, подумала Элька.
        - Ты выучила ответы на вопросы? Для пресс-конференции?
        - Да. А откуда вы знаете, какие они будут вопросы задавать?
        - Они будут задавать те вопросы, которые им разрешено задать. Пресс-служба распространила эти вопросы заранее. Так это обычно и делается. Если кто-то из них задаст вопрос, которого в твоем списке нет, не отвечай. Просто скажи - на этот вопрос я отвечать не буду. Не «не велено», а «не буду». Ясно? - Герцог прикрыл двери в приемную, придвинул еще одно кресло и сел напротив, наклонившись к Эльке. Он тоже душился какими-то духами, и запах показался ей скорее неприятен. - Эля, послушай… я знаю, мне докладывали, что ты любишь смотреть дальновизор. Но не нужно слишком верить тому, что там говорится. На самом деле страна в сложном положении, Эля. Ледники наступают. Сельское хозяйство подорвано. Мы держимся за счет рыболовства и промышленности… и кое-каких технических новшеств. Но рыбу уводят тюлени, а дороги к рудникам и шахтам завалены снегом. Ледяные великаны…
        - Их же не существует, - прошептала Элька, - ученые опровергли…
        - Еще бы, - сказал герцог, - Мусеум на государственном содержании. Но я сам их видел, великанов во время контрольного облета. Они страшные, Эля. Глаза у них светят то красным, то зеленым, словно небесные огни. Когда такой выпрямляется… А если они однажды сойдут с гор?
        Элька в ужасе прижала пальцы к губам.
        - Ну да, есть укрепленный вал… есть бронебойные снаряды. Но если они погонят перед собой лавины… кто устоит, Эля?
        - Что же делать?
        - Не знаю, Эля… Пока что главное - не допускать паники.
        - А поселок, который… его и правда тюлени истребили? - замирая, спросила Элька.
        - Нет, - сказал герцог, - тюлени не убивают людей на суше. Это старое соглашение, оно не нарушается.
        - А если с ними совсем замириться?
        - Как?
        - Ну, я не знаю. Если бы они опять загоняли в сети рыбу. Я знаю, так раньше было, деда говорил. - Ей было лестно, что господин герцог беседует с ней, как со взрослой. А она было начала думать о нем плохо. Что он не рад ей. А он просто тревожится за свой народ.
        - Не знаю, - устало сказал герцог, - конечно, это было бы очень кстати. Но рыбаки ненавидят тюленей. Я не могу гарантировать морскому народу безопасность, а это уже… - Он резко рубанул ладонью, словно отмахнулся.
        У Эльки сжалось сердце. Это и значит быть герцогом, подумала она, знать то, чего не знает никто другой. Не перерезать ленточки, не именовать корабли, не красоваться в дальновизоре… С опасностью для жизни кружить на аэроплане над снежными пропастями, над страшными ледяными великанами. Принимать решения. Ждать катастрофы.
        - Что мне надо делать? - спросила она тихо.
        - А?
        Герцог смотрел в окно. Элька тоже посмотрела - по дорожке к стоящему у ворот экипажу шла женщина с девочкой. Лицо у господина герцога на миг стало беззащитным, каким-то очень домашним, но он тут же спохватился и вернул прежний сухой тон.
        - Ничего. Отвечать на вопросы. Иногда выезжать со мной в представительские поездки. Позировать светописцам. Улыбаться… Я понимаю, Калеб немножко грубоват. Я пришлю тебе компаньонку, чтобы научила тебя манерам и немножко… пообтесала. Ну и тебе будет не так скучно. Что еще?
        - Не запирайте меня больше на ключ, - попросила Элька.
        - Хорошо. Не буду. Иди, Эля. Скоро начнется пресс-конференция, тебе надо к ней подготовиться. Я тоже должен на ней присутствовать, но у меня еще много дел.
        Она молча кивнула, встала, шурша платьем, и направилась к двери.
        - У тебя красивое имя, - сказал герцог ей вслед. - Откуда?
        Она обернулась:
        - Когда мамка меня рожала, как раз пустили электростанцию. И в гостинице зажглись первые лампочки. Вот мамка и…
        Он больше ничего не спрашивал, и Элька закрыла за собой дверь.

* * *
        Оказалось, что позировать для светописцев не так уж и приятно: сидишь под яркими лампами неподвижно, пока по шее стекают струйки пота. А перерезать ленточку по случаю открытия новой городской гошпитали тоже небольшое удовольствие: туфли натирают, туго стянутая талия не дает вздохнуть. Неужели все эти нарядные дамы, что точно рыбки плавали в линзе дальновизора, чувствовали себя так же? В «Модной женщине» ничего про это не говорилось. Правда, когда Элька спросила ласковую, прямо сахарную компаньонку, можно ли ей почитать новый выпуск «Модной женщины», та удивилась: «Что почитать, золотко?» Оказывается, она и не слышала о таком журнале.
        Компаньонка учила Эльку, что надо отвечать на тот или иной вопрос и как держать себя за столом, - оказывается, это гораздо сложнее, чем Элька думала. Но когда Элька попросила принести в комнаты печатную машину, компаньонка опять удивилась: «Зачем тебе, деточка?» Элька все-таки настояла и теперь два часа в день лупила по клавишам под диктовку компаньонки, а потом исправляла ошибки, которых было так много, что Элька даже поинтересовалась, нельзя ли ей хотя бы сюда приводить учителей. Стыдно дочке герцога, пускай и незаконной, ходить неученой. Но компаньонка уклончиво ответила: «С осени, ласточка».
        Элька была и ласточкой, и золотком, и лапушкой, но ей порой так хотелось услышать мамино «Горе ты мое!». Утешало лишь то, что в далеком поселке мама с близняшками смотрят в дальновизоре на нее, Эльку, и думают, что ей, Эльке, тут хорошо живется.
        Элька теперь понимала, что господин герцог вовсе не рад тому, что она нашлась, а, скорее, наоборот, и держит ее при себе, чтобы она не наделала каких-то глупостей, а вовсе не потому, что любит ее. По крайней мере, он с ней честен, думала Элька, а это уже хорошо.
        Правда, он часто брал ее с собой, а значит, вовсе не стыдился. Например, только вчера она была с ним на большом приеме в Мусеуме. Элька думала, что ученые - это важные бородатые старики в очках, но ученые были молодыми, видными и смотрели заискивающе. Ничего про ледяных великанов, против Элькиных ожиданий, не говорилось, а говорилось про деньги на строительство нового корпуса Мусеума, на повышение окладов для тех, кто занимается важными для народного хозяйства исследованиями, и о прочих скучных вещах. По окончании приема Элька все-таки спросила герцога, почему ни слова не было сказано о ледяных великанах. Господин герцог ответил, что такие вещи обсуждаются с глазу на глаз и что руководство Мусеума потом нанесет ему отдельный, приватный визит. Элька хотела бы знать, что там будет говориться, во время этого приватного визита, но уже понимала, что ей ничего не расскажут… Государственные дела, как любила повторять ласковая компаньонка, не твоя забота, лапушка.
        Но сегодня, зашнуровывая на Эльке корсет (ох и неловко в нем было поначалу!), компаньонка даже не сказала, ради кого Эльке пришлось выпрямлять спину и задерживать дыхание. Она только поспешно и торопливо помогла ей причесаться и повела длинным коридором. Солнечный свет, падающий из высоких окон, выстлал красноватые плашки паркета густыми охристыми квадратами.
        В парадной зале, где по стенам висели морские карты и старые картины, все больше темные портреты незнакомых людей, за длинным столом уже сидели несколько человек. Элька узнала министра рыболовства и рыбной промышленности, министра морского транспорта и министра иностранных дел (Элька не раз видела их светописные портреты в газетах), сидящих бок о бок на толстых бархатных стульях, и Калеба с блокнотом за маленьким столиком в углу. Остальных она не встречала, хотя их лица были ей смутно знакомы, тоже по газетным светописным рисункам. Господин герцог в официальной черной паре и с золотым медальоном, который он надевал только в торжественных случаях, сидел во главе стола, но когда Элька, сопровождаемая компаньонкой, вошла, встал, приблизился к ней и усадил рядом с собой. Такого не случалось еще ни разу: сидевшие за столом тоже удивились и перешептывались, склонив друг к другу головы и искоса поглядывая на Эльку.
        - Не понимаю, - герцог нервно двигал туда-сюда стакан с водой, - в первый раз за сто лет… Я предпочел бы решать этот вопрос без тебя. Но они требуют твоего присутствия…
        - Кто? - шепотом спросила Элька, подбирая шумное платье.
        Но господин герцог только вздохнул и ничего не ответил.
        Со своего места во главе стола Эльке было видно, что несколько кресел стоят пустые, а на столе перед ними - яркие синие флажки на палочках.
        - Идут, идут, - сказал громко министр морского транспорта, и все как-то зашуршали, зашептались, хотя с виду оставались все такими же неподвижными и важными.
        Элька вытянула шею - в широко распахнутые, белые с золотом двери вошли высокие люди в черных и синих суконных камзолах, похожих на те, в которых красовались важные господа на темных настенных портретах. Коротко склонив головы, они расселись за столом на местах, обозначенных синими флажками. Один из них сел за пустой столик в углу напротив Калеба и достал папку, переплетенную в рыбью кожу.
        - Кто это? - спросила Элька теперь уже у сидящего с ней рядом министра рыбной промышленности.
        - Тюлени, - сказал тот тоже шепотом и нервно дернул шеей.
        Элька вытаращила глаза. На тюленей гости не походили. То есть увидь она их на улице… Нет, конечно, что-то было немного странное, как бы нечеловеческое в их спокойных, чуть навыкате, карих глазах, но господин министр иностранных дел, например, вообще напоминал старую черепаху - и ничего.
        Один из новоприбывших показался Эльке смутно знакомым. Темноволосый и широкоплечий, с гладкими белыми руками, он сидел рядом со старым седым тюленем, грудь которого украшала тяжелая серебряная цепь с тускло светящейся, как бы розоватой жемчужиной. Элька никогда не видела таких больших жемчужин, даже в коллекции Мусеума, куда их водил ректор. Заметив Элькин заинтересованный взгляд, седовласый снял с себя через голову украшение, встал и с поклоном подал его Эльке. Краем уха она услышала, как министр морского транспорта судорожно втянул в себя воздух.
        - Что я должна делать? - растерянно спросила Элька герцога.
        - Прими, - ответил тот сквозь зубы.
        Элька встала и сделала книксен. На сей раз книксен получился без малейшей запинки.
        - Я… благодарю вас, - сказала она вежливо, - но это… право, слишком роскошный подарок. Я могу… пожертвовать его Мусеуму?
        - Нет, - седовласый улыбнулся и качнул головой, - это личный дар, который вы не вправе передавать кому-либо. Добавлю, что все, что я слышал о вашей красоте и доброте, скорее преуменьшено, нежели преувеличено.
        Говорил он в точности как одевался - слегка старомодно, и это ему шло.
        - У вас вырос прекрасный цветок, - он обернулся к герцогу и слегка поклонился, - и мы рады возможности напомнить вам о древнем договоре.
        Раздался глухой звук: это министр морского транспорта уронил свой стакан с целебной водой, и тот, покатившись по столу и оставив за собой мокрую дорожку, упал на ковер, но не разбился, а встал, опрокинувшись вверх дном, точно детский куличик в песочнице.
        Остальные молчали и не двигались. Министр морского транспорта, морщась и отряхиваясь, щелкнул пальцами Калебу, чтобы тот поднес салфетку.
        Герцог откашлялся.
        - Договор не возобновлялся несколько поколений, - сказал он наконец непривычно тонким голосом.
        - Тем больше резона возобновить его, - ответил седой, - для вас и для нас. Мы осведомлены о ваших проблемах.
        - Вы и есть наша проблема, - сказал министр рыбной промышленности и рыболовства. - Известно же…
        - Помолчи, Хенрик, - сухо осадил его герцог. - Продолжайте, сударь…
        - При условиях соблюдения договора мы гарантируем сотрудничество в двухсотмильной зоне согласно квоте улова, распространяющееся на все плавсредства с государственной лицензией от малых рыболовных ботов до средних рыболовных траулеров включительно, а также безопасность личным индивидуальным плавстредствам размером, не превышающим…
        - И ваша выгода здесь? - подсказал министр иностранных дел.
        - Никакой, - покачал головой седовласый, вежливо улыбаясь, - но мы рассудили, что вражда между подданными вашей светлости и морским народом несколько затянулась и никому не идет на пользу. Быть может, дальнейшее сотрудничество…
        - Это для нас большая честь, - герцог овладел собой и теперь говорил обычным своим голосом, - я был бы счастлив возобновить сотрудничество с морским народом.
        - Еще бы, - пробормотал сквозь зубы министр рыбной промышленности.
        - Мы отлично осведомлены, что уловы падают, - продолжал седой. - К тому же морские пути сейчас небезопасны, и вы об этом знаете не хуже нас.
        Герцог сделал неопределенное движение ладонью.
        - Мы могли бы обеспечить проводников для торговых судов и охрану прибрежных поселений. Как видите…
        - С правом селиться на нашей земле, я полагаю? - кисло уточнил герцог.
        - Мы бы рады, - покачал головой его собеседник, - но ваши подданные не слишком нас любят, и это не исправить монаршими указами. Поэтому сейчас я предпочел бы не выдвигать подобного условия - это предотвратит дипломатические осложнения, не так ли?
        - Древний договор… - Герцог откашлялся. - Древний договор… это же отжившая, устаревшая традиция. В век пара и электричества нужны более прочные гарантии. Экономические. Этот вопрос можно было бы…
        - Мы настаиваем на древнем договоре, - мягкость и улыбка седого были лишь маской, за которой скрывалась твердость камня, - в противном случае о сотрудничестве не может быть и речи. Это необходимое условие. - Он вновь обернулся к Эльке, и та поняла, что он, непонятно почему, все-таки ей симпатичен. - Я должен пояснить, о чем идет речь, сударыня Электра, - сказал он мягко. - Древний договор предусматривает символический брак между нашими двумя народами. Как бы суша и море вступают в супружеские отношения ради мира и процветания своих подданных. Но символический брак должен подкрепляться браком отпрысков монарших семей. У его светлости две дочери, одна еще не вошла в возраст, к тому же, как мы знаем, хрупкого здоровья, другая же в расцвете сил и красоты. - Он встал и поклонился Эльке. - В свою очередь, отпрыск нашего правящего клана…
        Тюлень, который сидел рядом с седовласым, тоже встал и поклонился, и Элька поняла, где его видела.
        Вокруг стало очень тихо. Даже Калеб перестал скрипеть своим самописцем.
        - Я что? - сказала она, глядя в пол. - Это как отец. Как он скажет, так и будет.
        - А я думал, это все сказки! - Кто-то из незнакомых Эльке персон хлопнул себя по колену. - Надо же…
        На него зашикали.
        - Речь идет не только о благополучии моей дочери, - герцог говорил медленно, подбирая слова, - но и о благополучии государства. Вы же понимаете, судари мои, что былые времена, когда все решалось единолично по монаршему слову, давно ушли в прошлое. Старые традиции и обряды тоже уходят…
        - Разве? - спросил седой, холодно улыбаясь. Между ним и герцогом было что-то, чего Элька не поняла, - как бы электрическая дуга, которую ей показывали ученые Мусеума.
        - Я должен думать… сразу о многом, - сказал герцог; в падающем беспощадном дневном свете Эльке были видны резкие сероватые морщины и красные прожилки на белках его глаз. - Это… неотъемлемо от моего положения. Поэтому…
        - Мы только приветствуем новые веяния. Обычай принимать решения, посоветовавшись с первыми лицами государства, безусловно, достоин уважения. Ваши министры просто обязаны сказать свое слово, как же иначе. Мы же с радостью подождем решения.
        Седой встал, и все остальные тюлени встали, отодвигая стулья, и только ожидали его сигнала, чтобы направиться к выходу. Элькин тюлень смотрел на нее спокойно и печально, и все остальные тоже смотрели на нее. Элька вдруг почувствовала, что краснеет, а глаза от смущения наполняются слезами.
        - Надеемся получить ответ завтра, - сказал седой, - дольше трех дней нам не отпущено пребывать на земле.
        - Я знаю, - кивнул герцог.
        - Не хотелось бы огорчать вашу светлость… - Седой направился к двери, и тюлени двинулись за ним. Уже у двери он на миг задержался и коротко поклонился на прощание. - Но отказ мы воспримем как оскорбление.
        Как только дверь за ними закрылась, все сразу зашумели, словно только и ждали разрешения.
        - Не может быть, чтобы никакой выгоды! Это… какая-то ловушка, ваша светлость. Я бы советовал… предпринять дополнительное расследование…
        - Но сотрудничество… если они и впрямь согласятся… не хочу лишний раз повторять, ваша светлость, но с уловами просто катастрофа. Учитывая, что постоянные неурожаи….
        - Хенрик прав, нам грозят голодные бунты. Это, по крайней мере…
        - И безопасность морских дорог…
        - В конце концов, она же не прямая наследница. Это может быть удачным альянсом, ваша светлость. Если подумать, это можно представить, как…
        Они вновь смолкли, и Элька поняла, что все смотрят на нее, а она так и стояла, теребя цепочку с камнем. Камень был теплым на ощупь, словно живым.
        - Вы что, считаете, что я так легко ею пожертвую? - спросил герцог, и Элька почувствовала, как у нее перехватывает горло. - Господа, моя дочь не разменная фигура в политических играх.
        - А зря, - тихонько сказал похожий на черепаху министр иностранных дел.
        - Помолчите, друг мой, - сухо проговорил герцог. - Ступай, Эля.

* * *
        Растерянная Элька брела по коридору в сопровождении компаньонки. Отец не даст ее в обиду. А она, дурочка, думала, что он ни капельки ее не любит. Да, но… Если это хорошо для страны… Разве не для этого ее, Эльку, взяли во дворец? Чтобы она принесла пользу? Этот тюлень… он симпатичный. Или нет, наверное, он противный, от него пахнет рыбой, фу. Но они совсем как люди. Дед говорил, когда они оборачиваются, то и не отличишь. Элька то краснела, то бледнела. «В твоем возрасте мечтают не об отце, а о возлюбленном», - сказал ей тюлень, а Элька и не знает, мечтает она о возлюбленном или нет. Вот об отце она мечтала, и лучше было бы этой мечте не сбываться. Но ведь ее все равно рано или поздно выдадут замуж, так почему бы…
        Задумавшись, она было свернула в боковой коридор, но компаньонка, ласково взяв ее за плечо, сказала: «Пойдем, лапушка», и Элька впервые осознала, какие мощные мышцы скрыты под пышными рукавами ее платья.
        В комнатах, когда компаньонка помогала ей переодеться (цепочку с жемчужным кулоном Элька положила на столик рядом с печатной машиной), Элька спросила:
        - Ты что-нибудь знаешь о тюленях? Расскажи.
        Компаньонка пожала могучими плечами:
        - Не больше, чем ты, лапушка. Морской народ. Нелюди. Оборотни.
        - А где они живут? Должны ведь они где-то жить?
        - Они живут в море. Где же еще?
        - А… откуда тогда… такие наряды и все остальное?
        - С погибших кораблей, - сказала компаньонка авторитетно. - Раздевают мертвецов, сушат и складывают все в пещеры. Сундуки со дна морского, сокровища. Видела, все наряды старые? Это потому, что корабли утонули давно.
        Элька поежилась. Вот и дед говорил, тюлени расплачиваются золотом с утонувших кораблей.
        - А я слыхала, они когда-то спасали утопающих. И еще рассказывают про одного рыбака - как он взял в жены тюленью деву. Спрятал ее шкурку, и она не могла перекинуться обратно. И она жила с ним и родила ему детей. А потом ветер хлопнул дверью и шкурка упала с притолоки. Тюлениха натянула ее - и все…
        - Это сказки, золотко. Никто не знает, чего они на самом деле хотят.
        Компаньонка как бы невзначай потянула к себе подарок седого тюленя, но Элька сказала:
        - Дай сюда. Это мне подарили.
        - Как знаешь, лапушка, но я бы… Я потом отдам господину герцогу.
        - Это не твое, - сказала Элька и забрала украшение.
        Компаньонка решила не спорить. Она вообще была покладистая. Элька подумала, что начинает ее ненавидеть.
        И эта цепь тоже с погибшего корабля? Она была тонкой работы, вся в цветах и листьях и сама по себе красивая, даже если не принимать во внимание жемчужину. А одно звено, самое крупное, явно служило замком, потому что его можно было развинтить на две половинки. Непонятно, зачем замок, если цепь и так свободно надевается через голову. Замок был внутри полым, вроде самопишущего карандаша, и в нем, свернутая в трубочку, лежала узкая бумажка, такая тоненькая, что выведенные на ней буквы просвечивали насквозь.
        Элька оглянулась на компаньонку. Та вешала Элькино платье в гардероб и потому не могла видеть Эльку ни просто так, ни в зеркале. Тогда Элька осторожно вытащила бумажку и зажала ее между указательным и средним пальцами, а потом быстро завинтила замок, надела цепь на шею и, не торопясь, отправилась в умывальню. Там, усевшись на край розовой, точно морская раковина, ванны и пустив тоненькую струйку воды, чтобы шумело, она при свете электрического рожка развернула записку.
        «Тебе здесь угрожает опасность, - шевеля губами, прочла она, - в соседнем с замком звене снотворное. Брось его в питье охранницы, а когда она заснет, выходи вечером в сад. Никому не говори».
        Элька недоуменно покачала головой, разорвала записку на мелкие клочки и бросила в отхожее место. Потом осторожно развинтила соседнее с замком звено. Там лежала круглая таблетка величиной с ноготь. Элька спрятала ее в карман, торопливо вышла из умывальни и задумалась.
        Может, это заговор, и ее, Эльку, хотят похитить? Чтобы, например, не дать ей выйти за тюленя и спасти страну. Но ведь эту цепь сам старый тюлень ей и передал. А он у них вроде главный. Значит, это какой-то важный секрет. Может, заговор против герцога? И тюлень как-то прознал об этом и хочет предупредить ее или самого герцога, но не может сказать прямо, потому что кругом враги?.. Или и правда опасность угрожает ей самой?
        Компаньонка накрывала стол к ужину. Элька смотрела, как она расставляет чашки и подносы. До чего ж у нее могучая спина и сильные руки… Если бы она хоть иногда оставляла меня одну, подумала Элька, все было бы проще. Но она же не охранница, она просто компаньонка, нет?
        И дождавшись, когда компаньонка отвернется, она бросила таблетку в носик красивого розового чайничка, расписанного цветами и птицами.
        Элька уже привыкла к тому, что резиденция по вечерам пустынна и даже электрические рожки горят вполнакала. Вот и сейчас ей по дороге никто не попался. Крокусы давно отцвели и сирень тоже, а фигурно подрезанные живые изгороди буйно разрослись и скрывали от глаз скамейки под увитыми розами шпалерами и белые мраморные бассейны, в которые смотрелись белые мраморные женщины. Сумерки сгустились, и мраморные женщины казались призраками, тоскующими каждая в своем одиночестве. Теплый ветер дул с моря, и Элька подставила ему лицо, вдруг осознав, что впервые с тех пор, как ее доставили ко двору господина герцога, она прогуливается по аллеям одна.
        - Но если… если все так, как ты говоришь, Эрик, они могут потребовать отдать им Лидушку.
        - Это было бы не худшим выходом, знаешь. Она еще не вошла в возраст. Мы могли бы, по крайней мере, обещать. А потом, когда все наладится, расторгнуть договор. Тогда в их помощи уже не было бы нужды.
        Элька затаила дыхание и остановилась. Они сидели по ту сторону живой изгороди на скамье. Скрытый в траве газовый рожок заставлял пылать белым огнем кромку светлого платья женщины.
        - Я не отдам ее им, - сказала женщина тихо, - этим монстрам.
        - Дорогая моя, они вовсе не монстры. Это все предрассудки суеверных рыбаков. Но нам не придется. Они не согласятся на замену. Они пришли за другой. За этой.
        - Но почему, Эрик, почему?
        - Приморский поселок. Наверняка были какие-то контакты. В таких поселках это иногда бывает, несмотря на тотальную вражду. Я так и думал, что-то случится - уж больно гладко все шло. Просто как подарок судьбы. Кто ж знал, что они вспомнят о древнем договоре?
        - Эрик, но… А если ты им откажешь?
        - Они возьмут нас измором, дорогая. Отгонят рыбные стада прочь от берегов. Впрочем, им даже и не придется. Мне выкрутят руки собственные министры, эти жирные бюргеры.
        - Эрик… что же нам делать?
        - Я и так сделал все, что мог. Больше того, что мог. Сделаю еще. Еще одно невозможное.
        Элька по голосу поняла, что он поднимается со скамьи, и отступила в тень.
        Отец и правда не хочет отдавать ее тюленям. Он мог говорить что угодно на людях (он называл это не ложью, а политической необходимостью), но вот наедине с супругой, уверенный, что никто их не слышит…
        Но тюлени вовсе не монстры… Или монстры?
        Быть герцогом - это знать то, чего не знают другие, подумала Элька. Что она, собственно, знает о тюленях? Только то, что она когда-то спасла одного из них?
        Говорят, раненые, они теряют способность перекидываться. Вот он и не мог убежать. А теперь требует ее себе. Зачем она, Элька, ему нужна? У них что, своих девушек нет?
        Говорят, тюленьи девы красивые…
        Пустые скалистые острова, серые мокрые камни, заляпанные чаячьим пометом, сырые пещеры, где в кованых сундуках хранится одежда утопленников…
        - Эля!
        Она вздрогнула и отступила на шаг.
        - Ты поверила мне. Хорошо.
        - Не знаю, - сказала Элька, - просто… мне мало что говорят. А настоящая знать - это те, кто знает. Но как знать, кто говорит правду? Компаньонка говорит - вы монстры. И госпожа герцогиня тоже. А герцог говорит - нет… Просто я зачем-то вам понадобилась. Зачем?
        - Ты изменилась, - сказал он.
        - Я ведь дочь герцога. Я должна вести себя как подобает.
        - Ты выросла. Твоя краса расцвела в одночасье. Я этого не ожидал. Я думал, мы заберем отсюда несчастную смешную девочку. И рад, что мне не придется кривить душой. Я введу тебя в дом с радостью и почетом.
        - Зачем я вам нужна? - тихо спросила Элька.
        Он пожал плечами. Темная фигура на фоне темных розовых кустов. Ветер качнул лепестками, и густой аромат роз окутал Эльку, как плащ.
        - Знаешь, в чем самое главное отличие нашего народа от вашего?
        - Вы оборотни, - сказала Элька, - и владеете магией.
        - Мы никогда не забываем добра. Всегда воздаем за добро добром.
        - Потому что я тебя спасла? Только поэтому? Вы готовы заключить мир между нашими народами?
        - Да. Потому что это единственный способ спасти тебя.
        Он наклонился к ней. Она на всякий случай осторожно потянула носом. Рыбой от него вовсе не пахло. Но от него тянуло жаром, словно от плиты в их гостиничной кухне, словно она дома и мама вот-вот войдет и скажет: «Опять замечталась, горе ты мое!» Вдруг захотелось прислониться к нему и закрыть глаза.
        - Эля, - сказал он, - послушай. Мой дядя… а он глава очень большого клана, ну такой седой, ты видела… полагает, что герцог не откажет. Ведь мы предлагаем вашему народу мир и процветание. Мир и процветание, Эля. Безопасные торговые пути. Богатые уловы. Мы сознательно пошли на открытые переговоры со всей вашей верхушкой. Министры, Эля, очень практичные люди, и на самом деле, что бы ни твердили говорящие головы в дальновизорах, решения принимают они. Они, а вовсе не герцог. Он только представляет верховную власть, понимаешь?
        - Но он - герцог? Самый главный?
        - До какой-то степени. Эля, правитель его статуса - тот, кто возлагает на себя вину за беды страны. Тот, кто готов на жертву. Не в этом дело. Дядя полагает, что герцогу ничего не останется, как только согласиться на наши условия, но я в это не верю. Герцог умеет думать быстро. И я не знаю, каким будет следующий удар. Бежим сейчас, Эля.
        Элька оглянулась. Резиденция была темной, только в кабинете герцога светилось окно. Он работал допоздна, как всегда.
        - Если я убегу с вами сейчас, - сказала она тихо, - то кого он завтра выведет к вам в обмен на безопасные морские пути и рыболовные квоты? Ему будет нечем с вами меняться.
        Тюлень вздохнул. Теплый ветер с моря кружил рядом, точно пес.
        - Ты ему веришь?
        - Он мой отец.
        - В самом деле? Скажи, Эля, ты часто пишешь матери?
        - Каждую неделю.
        - И получаешь от нее письма?
        - Да. Мне приносит их Калеб, секретарь.
        - Эля, там, где она сейчас, не пишут писем. Мы успели увезти твоего деда, но ее - нет. Наши шпионы, к сожалению… не так оперативны, как ваши. Гостиница сгорела почти сразу после твоего отъезда, Эля. Подделать почерк и манеру письма не так трудно.
        - Я… не верю, - тихо сказала Элька.
        - Потому что я чужак?
        - Потому что он - мой отец.
        - Ты в этом уверена?
        - Он сам сказал.
        - Эля, он сказал тебе это потому, что любит свою дочь. Он воспользовался твоей выдумкой, чтобы…
        Розовые кусты разом зашуршали, словно их ударили гигантской невидимой ладонью.
        Далеко за черепичными крышами в темное небо поднялся столб пламени, потом опал, но низкие облака продолжали пульсировать красным.
        В резиденции разом вспыхнули окна, и Элька услышала топот бегущих ног и крики.
        - Это в порту, - в выпуклых глазах тюленя отразились багровые вспышки, - это… ох…
        В порту надрывалась сирена, звук метался, отражаясь от поверхности воды и разбиваясь о стены пакгаузов.
        - Он успел раньше, Эля. Он успел раньше!
        Тюлень выпустил Эльку (а она и не заметила поначалу, что он схватил ее за плечи) и бросился к ограде.
        - Барышня! - Калеб бежал по дорожке, топая ногами; гравий рассыпался в разные стороны под его ботинками. - Барышня, стойте!
        Тюлень оглянулся. Элька увидела, что Калеб на ходу вытаскивает самострел и поднимает его двумя руками. Первый выстрел высек искры из ограды, второй ударил тюленя в плечо, но кровь была не видна на черном сюртуке. Он просто пошатнулся, потом бросился в сторону и исчез в кустах. Люди бегали вокруг, Эльку кто-то держал за руку, чужая рука была горячая и влажная, и ей было неприятно, потом она вдруг оказалась в своих комнатах, компаньонка куда-то исчезла, а Калеб сбросил ее печатную машину на пол и уселся за стол, закинув на него ноги.
        - Что случилось?
        Сирены по-прежнему выли, но уже тише, глуше, а беспорядочная суета, судя по топоту, сменилась деловой.
        - Понятия не имею, барышня. Что-то взорвалось в порту. - Калеб достал из нагрудного кармана самописку и почесал ею ухо. - Его светлость сейчас туда поехали. А вы бы шли спать, а?
        - Вон отсюда, - сказала Элька.
        - Ну уж нет. - Калеб ухмыльнулся. - Терпите, барышня. Чем я хуже тюленя?
        Элька отпрыгнула в дальний угол комнаты.
        - Только тронь меня, урод!
        - Папе пожалуетесь? - Калеб зевнул. - Не волнуйтесь, барышня, не трону. Папа не велел.
        Элька пожала плечами и прошла мимо него в спальню.
        - Не закрывайте дверь, барышня, - сказал Калеб вслед.

* * *
        Герцог вернулся утром (Элька видела, как подъехал экипаж), но ее никто не вызывал, и ни о каких тюленях разговора больше не было. Элька какое-то время потыкала в клавиши печатной машины - клавиши западали, Калеб сломал ее, когда сбросил на пол со стола. Тогда Элька достала из коробки, перевязанной красной ленточкой, мамины письма.
        Мама писала про разные дела, про пани Эльжбету, про почтмейстера, про здоровье деда, про то, что Аника уехал в столицу с одним из первых регулярных пароходов, и Элька не могла понять, что здесь не так. Ну вот, правда, мама обычно любила рассказывать про какую-нибудь новую фильму, а в письмах про это ничего не было. И она так радовалась Элькиным письмам. Свои письма Элька запечатывала и отдавала компаньонке, а та отправляла через секретарей герцога… или говорила, что отправляет?
        Незнакомый человек прикатил столик с едой, Калеб взял себе отдельный поднос и сел в углу. Наверное, боялся, что у нее еще осталось снотворное.
        Элька забралась с ногами в кресло и уставилась в окно.
        - Что, аппетита нет, барышня?
        - Калеб, - проговорила Элька задумчиво, - а ведь если со мной что-нибудь случится, с тебя спросят.
        - Я здесь и сижу для того, чтобы с вами ничего не случилось, - сказал Калеб.
        - Я хочу видеть герцога.
        - Его светлость занят, - скучно сказал Калеб.
        - Если он и правда мой отец, почему не хочет меня навестить? Почему держит под замком? Передай ему, что я хочу с ним поговорить. Как дочь с отцом.
        Калеб пожал плечами, но отставил поднос и вышел из комнаты. Элька слышала, как он тихо разговаривает с кем-то за дверью.
        Герцог пришел, когда тени в саду передвинулись. Вид у него был утомленный, красные прожилки в белках глаз обозначились ярче.
        - Да, Эля? - Он сел в кресло и сгорбился. - Только быстрее, я всю ночь не спал.
        - Пускай этот уйдет, - сказала Элька.
        Герцог пожал плечами, но махнул ладонью Калебу, чтобы тот вышел.
        - Ну вот. Что дальше?
        - Что случилось в порту, сударь?
        - Взорвался корабль тюленьих послов, - сказал герцог. - По давнему уложению им не разрешается селиться на земле, и они ночевали на своем корабле.
        - Как… взорвался? Почему? Герцог опять пожал плечами:
        - Тюленей не любят. Кто-то из разорившихся рыбных промышленников… капитанов списанных судов… кто-то, у кого они отняли заработок… порт охраняется, но кто-то ухитрился пронести взрывное устройство.
        - Они погибли? - шепотом спросила Элька. Она вспомнила седого тюленя, его мягкую улыбку, твердый взгляд карих глаз. И вдруг подумала, что именно таким и рисовался ей когда-то господин герцог.
        Герцог кивнул.
        - И… что теперь будет? Война?
        - Рано или поздно она все равно началась бы, - герцог говорил, скорее, сам себе, - правда, лучше бы позже. Еще лет пять, и мы спустили бы со стапелей первый подводный бронированный корабль. Тогда бы… Может, они потому и торопились, что как-то пронюхали…
        - У них есть шпионы, - неожиданно для себя сказала Элька.
        - У всех шпионы.
        - А если бы вы согласились… ну, отдать меня?
        - Это ничего бы не изменило. Рано или поздно все равно произошло бы столкновение интересов.
        - Он сказал, что договор принес бы нам мир и процветание.
        - Он врал или обманывался… Постой. Кто? С кем ты разговаривала, Эля?
        Элька молчала, уставившись в пол. Ковер был украшен повторяющимися узорами, и это почему-то раздражало. Потом, не поднимая глаз, она сказала:
        - Я хочу видеть маму.
        - Я не могу отпустить тебя, ты же знаешь.
        - Тогда пусть приедет сюда.
        Герцог на миг заколебался. Потом сказал:
        - Тебе здесь одиноко. Это естественно. Сейчас у меня напряженное время. Ближе к осени я смогу уделять тебе больше внимания.
        - Я хочу видеть маму, - повторила Элька.
        - Эля, сейчас это невозможно. Может быть, после.
        - Когда - после?
        - Эля, ты аристократка. Аристократы подчиняются не своим желаниям, а необходимости.
        А Элька всегда думала, что наоборот.
        - Почему меня держат взаперти?
        - Потому что я не знаю, что предпримут тюлени или террористы. Не хочу, чтобы ты была разменной монетой в политической игре. Кто с тобой разговаривал, Эля?
        Элька продолжала молчать, уставившись в пол.
        - Ладно, - вздохнул герцог, - это уже не важно.
        Он, кряхтя, встал с кресла, помассировал поясницу и вышел, пропустив в дверь деловитого Калеба.
        - Поговорили? - спросил Калеб, запер дверь изнутри и спрятал ключ в карман.
        За несколько дней заключения Элька так привыкла к Калебу, что однажды вышла к завтраку в ночных панталонах и не заметила. Потом, правда, спохватилась. Аристократка не должна распускаться, особенно перед теми, кто ниже по рождению. Она попросила Калеба заменить сломанную печатную машину, он сказал, что попросит у господина герцога, но машину так и не заменили, старая стояла в углу и покрывалась пылью. Тогда Элька попросила поставить дальновизор - если бы она видела то, что видит в своей буфетной мамка, ей было бы не так одиноко. Они как бы смотрели дальновизор вместе. Герцог сказал, она увидится с мамой. Тюлень, наверное, ошибся. Но про дальновизор Калеб только сказал: «Не велено».
        Он, правда, принес несколько книжек в бумажных обложках. На обложках были в рамочке сердечком нарисованы красивые женщины в объятиях красивых мужчин, но когда Элька взялась за чтение, оказалось, что все истории похожи одна на другую: точь-в-точь как эпизоды фильмы. Вдобавок все истории словно были написаны специально для Эльки с заведомым предположением, что Элька просто дура. Она попросила Калеба принести ей что-нибудь про тюленей, и Калеб принес толстую книжку со скучными картинками. В книжке было много незнакомых научных слов, но Элька потихоньку разбиралась.
        Он спасся, думала Элька, а тюлени владеют магией, и рано или поздно он вернется за ней. Герцоговой дочкой она оказалась бестолковой, но здесь не опозорит себя.
        Дни текли однообразные, тихие, и один раз, выглянув в окно, Элька увидела, что в саду появились красные листья. В воздухе что-то изменилось, словно перед снегом. И правда, на горизонте скопились тяжелые бледные тучи, а перед воротами в резиденцию выстроилась целая вереница экипажей. Калеб несколько раз выходил в коридор и с кем-то негромко беседовал, потом пришла незнакомая женщина, похожая на прежнюю Элькину компаньонку (ту Элька с тех пор так и не видела), и принесла на «плечиках» тяжелое белое платье.
        - Я надену, - сказала Элька, - но зачем?
        - Сегодня спуск на воду нового броненосца, - сообщила не компаньонка, - и вы как представитель правящей фамилии…
        Наверное, герцог уже нашел преступников, подумала Элька, и больше не боится за меня. Жаль, что он ничего не рассказал мне об этом. Принадлежать к знати - это значит знать.
        Платье было тяжелое, громоздкое, но Элька уже привыкла к тяжелым платьям. Она достала из шкатулки тяжелую цепь с жемчужиной и надела через голову. Одно звено зацепилось за прядку волос и больно дернуло.
        - Может, без нее лучше, госпожа Электра? - неуверенно предположила не компаньонка.
        - Не лучше, - сухо сказала Элька и вышла за не компаньонкой в коридор, чуть приподнимая щепотью длинную юбку.
        Господин герцог ждал на крыльце. Он был в торжественном камзоле, похожем на те, что носили важные господа на портретах в парадном зале, и с тяжелой золотой цепью, но Элька, которая уже понимала его настроение, видела, что он не спал ночь и время от времени чуть заметно морщится: наверное, болит желудок.
        - Хорошо, что ты его надела, - сказал герцог вместо приветствия, - этот тюлений презент. У тебя есть чутье.
        Он протянул руку, и, опираясь на нее, Элька пошла к экипажу - на этот раз не к глухому, черному, а золоченому, в завитушках, и не самодвижущемуся, а запряженному парой белых лошадей. Сиденья внутри были красные, бархатные, и она сидела напротив господина герцога, который смотрел на свои руки в тяжелых кольцах, переплетенные на коленях, и ничего не говорил.
        - Сударь, - тихо сказала Элька, потому что понимала, что другого случая может и не быть, - Эрик…
        Он дернулся, точно от удара.
        - Откуда ты… Впрочем, не важно.
        - Я согласна выйти замуж за тюленя. Это же нужно для страны, правда?
        - Это ничем не поможет стране. - Он вновь глядел на свои руки.
        - Тогда… я выйду за него потому, что он мне нравится. Он хороший. И добрый. И вашей светлости больше не будет нужды опасаться, что я достанусь какому-то политическому авантюристу.
        - Это невозможно, Эля. Ты не ребенок, не тешь себя иллюзиями. Из них никто не уцелел. Твой потенциальный жених погиб. К тому же между тюленями и народом суши скоро будет война. И мы к ней готовы, Эля.
        Экипаж мягко потряхивало на рессорах - наверное, они свернули к порту. Элька помнила, там мостовая выложена крупными, тяжелыми булыжниками.
        - Ты хочешь помочь стране… Хорошо… Ты хорошая девочка, Эля. Мне жаль, что… иногда мне жаль, что… былые времена прошли. Времена геройства и самопожертвования. Я иногда думаю, Эля, не потому ли… не потому ли мы наказаны? Сердце человеческое - ничто против холода этого мира, но лишь оно и противостоит этому холоду.
        - Правитель - это тот, кто возлагает на себя вину за беды страны, - шепотом сказала Элька, - тот, кто готов на жертву.
        - Да. - Лицо герцога было неподвижно, шевелились лишь губы. - Ты послана судьбой, чтобы мне стало стыдно. Судьба вообще паршивая, хитрая баба. И мстительная. Но я не могу отменить сделанного, Эля. Пойдем.
        Только тут она заметила, что коляска остановилась и их больше не потряхивает на круглых спинках брусчатки.
        Герцог выбрался из экипажа, подал Эльке руку.
        И Элька ахнула.
        Дорога к порту была устлана коврами, а по обеим ее сторонам стояли нарядные люди и бросали цветы, и когда она рука об руку с отцом прошла по этим коврам, цветы продолжали сыпаться, и густой, тяжелый аромат поздних роз перебил извечные портовые запахи тухлой воды и гнили.
        Несколько пароходиков, стоящих в гавани, были убраны флажками, и эти флажки развевались на ветру, красные, синие, белые, и при появлении Эльки с герцогом пароходики издали торжественный гулкий рев, словно живые, и Элька слушала их, и сердце ее трепетало у горла.
        Герцогская яхта стояла у причала, перила трапа были в шелковых лентах и цветах, а на мачте дрогнул и развернулся государственный флаг.
        И герцог рука об руку с Элькой поднялся по трапу.
        Светописцы зажигали свои белые огни - это было похоже на праздничный фейерверк. Матросы в белых блузах стояли шеренгой у борта яхты, и герцог за руку привел Эльку на носовую палубу, и двое матросов встали по бокам, и мышцы под белыми робами у них были как у Калеба.
        Капитан (наверняка капитан, потому что он был в фуражке) подал герцогу громкоговоритель, и тот поднес его к губам.
        - Сограждане, - сказал он тонким и высоким голосом, как всегда говорил, когда волновался, - я знаю, чего вы ожидали от меня, от своего правителя. И я знаю, что должен делать каждый правитель на переломе тысячелетней зимы. Я верю древним хроникам. Раз за разом тысячелетняя зима наступала и губила наши поля и цветущие сады. Раз за разом спускались с гор лавины, уничтожая шахты и рудники. И каждый раз лишь царская жертва заставляла ее отступить. Ибо зачем нужны правители, как не для того, чтобы заплатить самую высокую цену, когда это от них потребуется! И я отдаю в жертву лучшее, что у меня есть.
        Элька ощутила, как оба матроса, справа и слева, взяли ее за локти. Она не могла бы пошевелиться, если бы захотела. Но она не хотела. Она просто стояла и смотрела на толпу, которая разом ахнула, но не удивленно, а восторженно.
        Толпа знала, что будет, подумала Элька. А она, Элька, - нет. Наверное, поэтому ей и не разрешали смотреть дальновизор. И не давали газет.
        Это плохо. Принадлежать к знати - это быть тем, кто знает.
        - Мою старшую дочь, лучший цветок моей крови. - И герцог обернулся к Эльке.
        В его глазах она увидела тревогу - боялся, что она будет кричать и отбиваться, поняла Элька. Но Элька стояла, глядя ему в лицо и плотно сжав губы.
        - Прости меня, Эля, - сказал герцог. - Или нет… не прости. Хотя бы пойми. Политика - жестокая штука, а Лидушка - такая слабенькая.
        Элька разлепила губы.
        - Я понимаю, - сказала она.
        - Тебе объяснят, что нужно делать.
        - Хорошо, - согласилась Элька. - Скажи этому, пусть отпустит мне руку.
        - Отпусти ее, - сказал герцог.
        И Элька, почувствовав, что чужая хватка больше не мнет ей предплечье, развернулась и ударила господина герцога по лицу. Он прижал руку к щеке, потом, сгорбившись, стал спускаться по трапу, а Элька, больше не обращая на него внимания, повернулась к толпе и помахала рукой. И так она стояла на носу и махала, пока трап не убрали, паруса не подняли и яхта не вышла из порта в открытое море, где ветер срывал барашки пены.
        Капитан хотел увести ее в каюту, но Элька сказала:
        - Нет. - И добавила: - Не бойтесь, я сделаю все, что надо. А что надо?
        - Ну… - Капитан, как подумала Элька, тоже был кем-то вроде Калеба, только рангом повыше. - Вас доставят на некий остров. И оставят там. Это все, что я знаю.
        - А потом? - спросила Элька.
        - Никто не знает, что будет потом. Нам дан приказ сразу отчалить.
        - Поражена вашим мужеством, - сухо сказала Элька.
        - Это приказ, - повторил капитан. - И все же позвольте проводить вас в каюту, госпожа Электра. Становится холодно.
        - Это тоже приказ?
        - Да.
        Элька пожала плечами и, держась за поручень, спустилась в роскошную каюту, в точности такую, как она себе когда-то воображала, всю в бархате и красном дереве, с медным хронометром на стене. Она села на красный плюшевый диван и попробовала заплакать, но не сумела. Тогда она накрылась пледом и заснула, прямо в белом жестком платье. Ей снились гостиница и окно с наметенной синей полосой снега.

* * *
        Островок торчал посреди рябой водной поверхности, точно обгорелые руины какого-нибудь старого замка, и лодка, отчалившая от корабля, скользила тихо, потому что матросам было страшно и они даже весла старались опускать в воду бесшумно. Элька сидела на носу, кутаясь в плед. Господин герцог, снаряжая ее, не подумал, что ей может быть холодно, он вообще о ней не думал, но плед был теплый и ничем не хуже меховой горжетки госпожи герцогини. Потом лодка чуть ощутимо проскребла килем по дну, и рулевой сказал:
        - Вылезайте, барышня.
        - Что, прямо в воду? - спросила Элька.
        - До берега близко? - сказал рулевой.
        - Боитесь? - спросила Элька равнодушно.
        - Боимся, - согласился рулевой.
        Элька подумала, моряки должны вернуться и отчитаться, что оставили ее тут как положено, а иначе господин герцог с них спросит.
        Она скатала плед, сунула его под мышку и переступила через борт, даже не пытаясь поднять повыше платье. Подол тут же намок и стал серым. Элька сделала несколько шагов - здесь и правда было мелко - и выбралась на скалистый берег. Кроме обломка скалы, немного защищающего от ветра, тут ничего не было. Белый помет чаек заляпал выступы и грани, и от этого очертания скалы казались чуть смазанными. Когда Элька повернулась к морю, лодка была уже далеко, а яхта дрожала от нетерпения, словно испуганное животное. Элька отвернулась и больше не смотрела в ту сторону.
        Потом она стащила с себя платье, разложила его на относительно сухом клочке суши, придавила камушками, чтобы не улетело, завернулась в плед и стала ждать.
        - Эля!
        Она вздрогнула и обернулась. Солнце ушло, красная полоса над морем догорела, и в темном небе встали привычные бледные занавески. Скоро они станут ярче и надолго повиснут в зимнем небе.
        - Так я и думала, - сказала она.
        Тюлень стоял у кромки воды, что-то в его очертаниях было неправильным, и, приглядевшись, она поняла, что одной руки у него нет. По плечо.
        - А как ты теперь плаваешь? - спросила она.
        - Плохо плаваю, - согласился тюлень.
        - Сейчас ты мне скажешь, что пришел меня спасти.
        - Я не могу тебя спасти, - сказал тюлень. - Он тебя не отдаст. Он ходит на глубине вокруг острова. Он голоден. Я пришел умереть с тобой.
        - Кто он такой?
        - Древний, - сказал тюлень, - страшный.
        Он сел рядом с Элькой, подтянув под себя ноги. Зеленые и красные полотнища разворачивались в выпуклых карих глазах.
        - Зачем меня ему отдали? Погоди, не говори. Это жертва.
        - Да. Древняя жертва. Раз в тысячу лет, когда земля слабеет и остывает, ему отдают девушку царской крови. И он отдает земле свою милость. И холод отступает, зима слабеет, земля просыпается в цвету. Это тоже брак моря и суши, Эля. Не двух народов - всего мира. Двух его стихий.
        - Что он со мной сделает?
        - Не знаю. Возможно, отпустит. То есть вероятности мало, но… Ведь ему подсунули подделку. Его надули, Эля. Раньше, давным-давно, цари с радостью шли на жертву. И на жертву растили дочерей. А сейчас век политики. Век пара и электричества. И «герцог» на самом деле - выборная должность. И Лидушка - слабенькая девочка. Когда политика выступает против древних сил, древние силы остаются в дураках, Эля.
        - Я не дочь герцога, - спокойно сказала она.
        - Нет.
        - Но это не значит, что я не царской крови.
        - С чего бы это? - удивился тюлень. - Я хорошо знал твою семью. Ты дочь Ларисы Яничковой, буфетчицы, и рыбака Йонаса. Ты хорошая девочка, но фантазерка.
        - Аристократ - это тот, кто знает. - Элька подтянула плед к подбородку. - Тот, кто идет на жертву без радости, но с готовностью. Вот и все.
        - Ты воистину царской крови, Эля, - сказал тюлень. - И я люблю тебя.
        - Правда? - спросила Элька.
        - Правда.
        - Это хорошо. Потому что мне нужно тебе кое-что сказать. Господин герцог… он ведь очень умный человек, знаешь… но он проговорился. Он строит бронированные подводные корабли. И скоро спустит их на воду. Если этот… отдаст земле свое тепло, и климат изменится, и опять придет рыба… герцогу не нужно будет ни с кем делиться, понимаешь? Ваши шпионы об этом знают?
        - Нет, - сказал тюлень, - нет… Бронированные подводные корабли… Вот старая лиса!
        - Ты расскажешь своим? Он ведь выпустит тебя? Ему нужна я, не ты.
        - Я не хочу, чтобы ты встретила его одна, Эля.
        - Почему? Я должна. Может, это не так уж страшно. Давай действовать по правилам. Им несколько тысяч лет, этим правилам, они не могут ошибаться. - Она протянула из-под пледа руку и погладила его культю. - Почему ты стал моей единственной сбывшейся мечтой? Я ведь так хотела, чтобы ты приплыл сюда и чтобы я тебе все это рассказала.
        - У тюленей своя магия, - сказал он.
        Она слабо улыбнулась:
        - Это, конечно, объяснение. Все, ступай. А то я буду плакать, и у меня нос покраснеет. Что этот подумает? Подсунули какую-то уродину.
        Она простилась с ним у кромки воды, потом, не стыдясь никого, скинула плед, подняла с камней подсохшее белое платье, натянула его на себя, поправила на груди тяжелое тюленье украшение, села на самый высокий камень и стала ждать.
        Лианы, ягуары, женщина
        Эдуарду Беленькому не повезло с именем и фамилией.
        Когда какой-нибудь новый знакомый в ответ протягивал ладонь и называл себя, Эдику казалось, что собеседник едва сдерживает улыбку. На всякий случай Эдик припас несколько ответных шуток, но так и не воспользовался ими. Никогда. Никому до его имени и фамилии не было дела, как и до самого Эдика, и это было особенно обидно.
        Мама, давшая ему звучное имя в честь романтического Эдуарда Фейрфакса Рочестера, прятавшего взаперти на чердаке родового гнезда свою безумную супругу, придумала не блиставшему особыми талантами робкому рыхловатому сыну загадочную неизлечимую болезнь, какие-то тоны в сердце, шумы, полупостельный режим, вследствие чего Эдик много читал и много мечтал. Он воображал себя путешественником, натуралистом или археологом и в своих воображаемых приключениях всегда был удачлив и надежен. Не раз он спасал от опасностей ученых друзей, в том числе невысокую бледно-смуглую девушку, дочку профессора, которая сначала презирала его, а потом прозревала, какое доброе и отзывчивое сердце кроется за этой молчаливой загорелой оболочкой.
        Мир снаружи, куда Эдик время от времени выныривал из своих странствий, делался все более невыносим. Эдик мешком висел на брусьях, одноклассники при нем обсуждали поездки на родительские дачи, и Эдику, которого туда не приглашали, воображение рисовало развязные картины чужого веселья. Бледно-смуглая невысокая Ритка Полякова, которая, как считал Эдик, обязательно должна его полюбить, хихикала на переменках с прыщавым Жоркой Лепскером. Она как-то вдруг вытянулась и повзрослела, и Эдик в своих мечтах увидел дочь профессора долгорукой и долгоногой, с маленькой, почти мальчишеской грудью. Но дочь профессора никогда бы не стала так вульгарно и резко хохотать.
        Из-за того что Эдик много времени провел под теплым одеялом, прислушиваясь к собственному телу, он довольно рано созрел, но эротические мечты его были довольно робкими, словно в голову был встроен некий цензурный ограничитель. Спасенная от кровожадных туземцев (туземцы на деле оказывались хорошими, добрыми, просто их натравил на экспедицию коварный проводник, тайный торговец археологическими редкостями) дочь профессора бросалась ему на шею, прижимаясь своим горячим телом к его горячему телу, но не более того. Иногда он испытывал во сне приятные содрогания, но, просыпаясь, маялся от тоскливого стыда, хотя сверстники уже хвастались друг другу успехами, а Ритка Полякова, не скрываясь, ходила с Лепскером, и Эдик отворачивал лицо, чтобы не видеть их вдвоем. Зато, забравшись в теплую постель, он видел то, что хотел. В резком, чужом, прямом солнечном свете видел он смуглое лицо профессорской дочери (ее звали Майя, потому что профессор занимался этим вымершим народом), очень светлые глаза, высокие скулы, чуть заметные тени под ними и одну белую тонкую морщинку, как лучик уходившую вверх от самой середины
пушистых строгих бровей.
        Подобравшись в воображении к особенно острому приключению, он медлил, смакуя подробности. Пахнут лианы после тропического ливня, кружатся над цветами крохотные яркие колибри с размытыми ореолами крыльев, девушка идет впереди, полукруглый вырез майки открывает смуглый ряд позвонков, покрытых золотистым пушком, и он смотрит на нее, на эту беззащитную спину, и сердце сжимается от любви и нежности, и тут с ветки… Тут он засыпал, словно захлопывал книгу на самом интересном месте, чтобы растянуть удовольствие, а следующей ночью начинал с того же эпизода, проживая по капельке отпущенное ему в воображении время. Так, в череде коротких ярких вспышек ночной жизни, он незаметно окончил школу, незаметно поступил в университет (со второго захода, но это не имело особого значения, поскольку у него определили в конце концов дефект митрального клапана), незаметно его окончил. Он выбрал минералогию, потому что полагал, что она станет воротами в прекрасный и яркий мир с колибри, чудаковатыми профессорами и коварными проводниками-убийцами, но минералогия оказалась скучной, размеренной наукой, в экспедицию он съездил
один раз - в Хибины, где было сыро, и мошкара залетала в рот, и стало плохо с сердцем. Кончилось все тем, что в экспедиции начали отправлять других людей из других отделов, а он сидел, разбирая образцы, в каком-то подвале, оказавшемся торжеством обыденности, прошитой, чуть только он закрывал глаза, бьющими наотмашь сквозь листву стрелами тропического солнца.
        Что-то, разумеется, происходило: умерла тетка, оставив комнату в коммуналке, коммуналку расселили, и у него сама собой образовалась однокомнатная квартира. Квартира ему не нравилась и район не нравился, но это было не важно, потому что ночами он карабкался по крутой горной тропе и Майя шла за ним, а он выбирал дорогу, ощупывая каждый камень осторожной, но уверенной ногой. Однажды он ненароком женился и так же ненароком расстался. Мужчина, к которому ушла его молодая жена, был похож на повзрослевшего, заматеревшего Жорку Лепскера, и злодей-проводник, передавший их экспедицию в руки наркомафии, окончательно оформился, получив крючковатый семитский нос, залысины и сросшиеся мефистофельские брови. Уйдя от Эдика, бывшая жена сильно раздалась, спина у нее стала широкой и плотной, а под подбородком появилась складка. Когда они случайно сталкивались в коридорах института, он смотрел на нее и вспоминал Майю, ее чуть хмурую настороженную улыбку, один зуб чуть повернут, стоял чуть боком, но это ее не портило, а, напротив, придавало особый шарм. Она-то не менялась. Время там, внутри, текло иначе, и пока
женился, жил с женой, расходился, он еле-еле успел окинуть взглядом с вершины холодного горного плато руины затерянного города, который скрывал в своих поросших лианами лабиринтах нечто тайное, пугающее и прекрасное.
        Распада огромного государства Эдик почти и не заметил, но мельком подумал, что выезжать за границу теперь будет легче. Один раз он и правда отправился в отпуск через турфирму в какую-то страну к каким-то чужим, вежливо улыбающимся людям, но, наверное, это была неправильная страна. Вдобавок от острой непривычной пищи разболелся желудок, а жара чуть не довела до обморока. Вернувшись в родной город, где словно круглый год стояла глухая осень, он вздохнул с облегчением, потому что под чужим южным солнцем Майя побледнела и отодвинулась, а тут вновь налилась своим собственным светом и стала осязаемой, как никогда.
        В институте, вдруг ставшем каким-то невнятным предприятием с ограниченной ответственностью, платили сначала непомерно много, потом все меньше и меньше. Пришли новые люди и вынесли ящики с образцами на близлежащий пустырь, где они мокли под дождем, и Эдик Беленький однажды увидел, как дети катают по грязному асфальту гладенькие керны с подмокшими аккуратными наклейками. Один керн, самый красивый, розово-серый, полосатый, он все-таки поднял, аккуратно отер от грязи, принес домой, положил на подоконник и больше об этом не думал. К тому времени он уже стал подрабатывать переводами технической и популярной литературы. Языки он тоже выучил как-то незаметно: у Майи были русские корни (благодаря ей он кое-что знал о парагвайской русской эмиграции и вообще о Парагвае - удивительной стране с несостоявшимся будущим), и она говорила по-русски с трогательным чужеродным акцентом, но ведь надо было как-то общаться еще и со злодеем-проводником и испаноязычными туземцами…
        Мир делался все более тусклым, около киосков с пластиковыми зажигалками и батареями пивных бутылок копошились бомжи, асфальт покрывался трещинами, хотя его то и дело с грохотом и лязгом вспарывали отбойными молотками, с сырых домов осыпалась лепнина, Эдик торопился домой, включал свет, включал компьютер, открывал файл с переводом, ставил у локтя тарелку с бутербродами и чашку кофе и работал, пока не начинали слезиться глаза. Тогда он сохранял файл, проверял напоследок почту, убивал спам, съедал еще один бутерброд с луком и колбасой (жене не нравилось, что от него воняет луком, и когда она ушла, Эдик с облегчением вернулся к любимой еде), забирался в постель, немножко читал и возвращался к руинам заброшенного города. Он уже добрался до пирамиды, где на стенах сохранились странные, ни на что не похожие иероглифы, но тут профессор, потомок парагвайских белоэмигрантов, пропал при загадочных обстоятельствах. Профессора, скорее всего, похитили черные археологи, и Эдик вместе с Майей пробирался по темным коридорам, грозившим того и гляди обрушиться, пробирались, чтобы разведать, где, в каких заброшенных
руинах злодеи свили тайное гнездо. Что он будет делать, разведав местоположение гнезда, Эдик пока не знал, и каждый раз, прежде чем заснуть, ему удавалось еще немного продвинуться к решению…
        Один раз он попробовал поиграть в «Лару Крофт, расхитительницу гробниц», но ничего хорошего из этого не вышло, потому что Лара Крофт с ее упругими выпуклостями оказалась совершенно не похожа на Майю, а лабиринты, тайные ловушки и артефакты изображены были совершенно смехотворно.
        Свои сорок Эдик мимоходом отметил на работе, наскоро выпив с чужими, равнодушными людьми, потом долго ехал к маме в сыром, битком набитом троллейбусе, потом обратно в пустом. Размытые огни за стеклом на миг стали солнечными вспышками, пробивающимися сквозь листву лиан, оплетших развалины, Майя стояла у него за спиной, и он ощущал затылком ее неровное частое дыхание. Вот-вот должно было что-то случиться, что-то страшное и прекрасное, и Эдик чуть не проехал свою остановку. По пути он задел какого-то типа, вытянувшего ноги в проход, и тип обложил его матом, а он не нашел ничего лучше, чем сказать: «Сам дурак!» Плохо - ведь буквально минуту назад он был большим и сильным, мужественным и умелым, и все, что он говорил и делал, было правильно и хорошо. Наверное, подумал Эдик, он протупил просто потому, что выпил больше, чем обычно себе позволял.
        Свет фонарей сделался острым и резким, пошел дождь, и Эдик Беленький с необычайной отчетливостью увидел лужи, сразу и темные, и блестящие, истыканные крохотными рытвинами, увидел черные деревья, черные высокие дома и черное, тускло светящееся небо над ними. Уйма домов, уйма людей, укрывшихся под крышами, и никому никакого дела до Эдика Беленького. Он никак не мог понять, хорошо это или плохо.
        В подъезде, как всегда, стоял унылый дух овощехранилища, у мусоропровода кисла банка с окурками, грязно-зеленые стены были исписаны всякой пакостью. Эдик подростком никогда не испытывал потребности малевать на стенах, и его всегда удивляло, почему это кому-то может доставлять удовольствие.
        В темной прихожей он торопливо нашарил выключатель и облегченно перевел дух. Квартира была защитной оболочкой, неказистой, но надежной, подходящее обиталище для рака-отшельника с мягким беззащитным брюшком и ярким хрупким миром, упрятанным в круглой голове.
        Он переоделся, мельком взглянул на себя в зеркало, не понравился себе и пошел на кухню сооружать бутерброд с колбасой и луком, чтобы успеть до свистка чайника, сообщающего, что пора заваривать зеленый чай с жасмином, коробочку с которым заранее достал из кухонного шкафа.
        Именно из-за свистка он не сразу понял, что звонят в дверь. А когда понял, почувствовал неприятную тяжесть под ложечкой. Без предупреждения приходят только люди из ЖЭКа и милиция. И еще всякие типы, предлагающие купить задешево разные подозрительные штуковины.
        Торопливо нащупав босыми ногами тапочки, он поспешил к двери, без всякого удовольствия заглатывая кусок бутерброда. Лампочка на лестничной площадке еле светила, и в глазок удалось разглядеть лишь темную колеблющуюся фигуру, судя по силуэту - женскую.
        - Кто там? - спросил Эдик встревоженным и оттого тонким голосом.
        - Это я. - Женщина чуть задыхалась, словно от быстрого бега. Может, какие-то мерзавцы гонятся за ней и она позвонила в первую попавшуюся квартиру?
        Эдик торопливо повернул ключ и отступил на шаг. Ему еще никогда не доводилось спасать женщину. То есть в воображении - сколько угодно, а на самом деле - нет.
        Но разглядев гостью в освещенной прихожей, он понял, что она вовсе не выглядит испуганной. Мало того, в ней было что-то смутно знакомое, словно он знал ее, да забыл. Длинные руки, длинные ноги, тонкая талия, перетянутая черным блестящим поясом черного блестящего плаща, доходящего до щиколоток.
        Ритка Полякова, он знал, вышла за какого-то бизнесмена, к которому прилагался обязательный в таких случаях набор: загородный дом, «лексус» и беспокойная деловая жизнь. Быть может, беспокойная деловая жизнь оказалась слишком беспокойной и бизнесмена грохнули? Были такие слухи, что он ходит по лезвию…
        И Рита пришла к нему, к Эдику? Вот так, прямо к нему - за помощью и поддержкой? Перешептывалась с подругами, хихикала над ним в школьных коридорах, а сейчас пришла. Потому что он, Эдик, надежный и верный. Он не предаст, не бросит.
        Женщина поставила на пол дорожную сумку, развязала пояс черного плаща, бросила плащ на калошницу. В джинсах и белой блузке она казалась совсем юной: не располнела, не обабилась, не то что его бывшая. То ли тренажеры и косметические салоны, то ли счастливая наследственность. И еще она была загорелой, словно только что с Го а или куда там сейчас модно ездить.
        - Ритка, - сказал Эдик осторожно.
        - Ну и ну! - Гостья всплеснула худыми руками. Говорила она с чуть заметным акцентом, мягким и пленительным - в женщинах, говорящих по-русски с акцентом, вообще есть что-то неотразимое. Интересно, а, предположим, англичанам нравится, когда женщина по-английски говорит с акцентом? Русским, например, или французским?
        Меж бровями вверх у нее тянулась тонкая белая морщинка.
        - Майя? - спросил он неуверенно.
        Она улыбнулась. Чуть повернутый боком зуб придавал улыбке что-то мальчишеское.
        - Наконец-то, - сказала она и обхватила его шею тонкими загорелыми руками.
        - Майя, но… - Он попытался подвигать шеей, но Майя держала крепко. Мысли прыгали, словно капли в дождевой луже, и самая отчетливая была: «Так не бывает».
        Авантюристка, какая-то афера, что-то с жилплощадью? Кто-то прознал о его мечтах, нашел похожую женщину и сделал ей пластическую операцию?.. Нет, это невозможно. Значит, он сошел с ума? Стоит в пустом коридоре и разговаривает с призраком? Или, что еще хуже, с реальным человеком, принимая его за другого, выдуманного, - ну, скажем, соседка пришла за солью? Никогда не приходила никакая соседка, а тут взяла и пришла.
        - Какой мерзкий климат. - Майя встряхнулась, брызги с гладких темных волос попали ему на щеки, и он дернулся, точно от удара током.
        - Майя, - повторил он неуверенно.
        Она отстранилась и прошла мимо него в комнату.
        - Мне пришлось сойти у торгового центра, - говорила она на ходу, - за мной, кажется, следили. А там через запасной выход. Рамирес - он готов на все, ты же знаешь.
        Ну да, Эдик читал фантастику: это происки инопланетного разума, и она никакая не Майя, подделка. Кто-то прочел его мысли и воссоздал Майю как она есть - белый луч морщинки, косой зуб, запах раскаленного песка, чужих цветов. Если ее ударить - потечет кровь, но это будет не настоящая кровь.
        Или, скажем, мощный гипноз. Кто-то стоит у нее за спиной, кто-то скрывается за наведенным образом, темный, страшный.
        - Постой-ка… - Она скользнула к окну. Длинные узкие пальцы ухватили шторы за края и сдвинули их, потом она осторожно выглянула на улицу сквозь оставшуюся узкую щель и вновь обернулась к нему: - Слава богу! Кажется, оторвалась.
        - Майя, - повторил он как заведенный.
        - Проголодалась ужасно! - Она бегло улыбнулась и кивнула ему, словно в подтверждение. - Я умыться, а ты свари кофе, ага? И бутербродик.
        - Ага, - шепотом сказал он.
        Как только за ней захлопнулась дверь в ванную, Эдик торопливо натянул еще сырые ботинки, мокрую куртку и побежал к двери.
        Обычно он запирался изнутри на ключ - ему казалось, что так надежнее и спокойнее, - но сейчас дверь была заперта, а ключ в замке отсутствовал, хотя Эдик точно помнил, что, когда раздался звонок и он открыл, ключ оставался в замке… Или не оставался? Может, он так растерялся, что сунул ключ в карман?
        Он пошарил по карманам, осмотрел прихожую, приподнял лежащее на галошнице черное блестящее пальто. Но ключа не было и там, зато из кармана пальто выпал посадочный талон «Люфтганзы».
        Если они подделали человека, что им стоит подделать посадочный талон?
        На ручке стоящей в углу дорожной сумки белела наклейка ручного багажа. Дно сумки было забрызгано грязью - наверное, запачкалось, когда Майя убегала от агентов Рамиреса. Но ведь это чушь. Нет никакого Рамиреса. Нет никакой наркомафии. В смысле наркомафия-то есть, но наркомафия сама по себе, а он, Эдик Беленький, сам по себе.
        Он заперт в квартире с чудовищем, принявшим облик человека.
        Вызвать милицию? Позвонить, пока эта плещется там, в ванной, и вызвать милицию?
        Ну и что он им скажет? Что придуманная им женщина приперлась на ночь глядя и утверждает, что еле отвязалась в торговом центре от преследований агентов наркомафии?
        Где он после этого окажется?..
        Позвонить маме? Сказать, чтобы приехала?
        Во-первых, она разволнуется, и у нее будет сердечный приступ. Во-вторых, почему он полагает, что, если сам не сумеет справиться с чудовищем, справится мама? Ну да, на какой-то миг он именно так и подумал, вспомнив, как гоняла мама обижавших его во дворе больших мальчишек.
        Хлопнула дверь ванной - Майя вышла в его махровом купальном халате. Длинные босые загорелые ноги, длинные руки, торчащие из закатанных рукавов. Эдик вспомнил, как она хладнокровно, прищурив один глаз, целилась в припавшего к ветке ягуара.
        Проклятие, этого же не было! Ни Майи, ни ягуара, ни папы профессора.
        Сказать ей: «Пошла вон, я тебя выдумал!»?
        - А где кофе? - спросила она дружелюбно.
        - Сейчас, Майечка, - заторопился Эдик и бросился отмывать турку с застывшей гущей.
        Майя тем временем деловито обследовала внутренности холодильника, достала докторскую колбасу и соорудила себе бутерброд с колбасой и луком.
        Ну да, подумал Эдик, она любит то, что люблю я.
        - Не называй меня Майечкой. - Она вонзила белые зубы в ломоть. - Ты же знаешь, терпеть не могу. Осторожней, у тебя сейчас кофе убежит.
        Он ухватил турку - пена все-таки пролилась, и если бы Майя была галлюцинацией, она бы испарилась в кофейных парах, но Майя только дружелюбно кивнула ему и продолжила уминать колбасу.
        Как у себя дома, подумал он.
        - Меня, конечно, тревожит, что нет вестей от папы, - говорила она, прихлебывая кофе, - но ты знаешь, он и не из таких передряг выкарабкивался. Он с виду ну совершенно не от мира сего, но таким всегда везет.
        - Я тоже надеюсь, что все будет хорошо, Майечка, - робко сказал Эдуард и, встретив ее яростный взгляд, поправился: - Майя.
        - Но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки. Ты скачал те последние материалы по письменности инков? Молодец. - Она отставила чашку и быстро поцеловала его в щеку пахнущими луком губами. Отстраниться он не успел. - Пойдем! - Она схватила его за руку и потянула из кухни. - Нужно торопиться. Если мы сумеем расшифровать пиктограмму…
        - Но я не специалист, Майя, - жалобно сказал Эдуард, - это же…
        - Зато я специалист, - она бегло улыбнулась, - шесть лет в Сорбонне. Ну-ка… Какой же ты молодец, это то, что нужно!
        Она сосредоточенно уставилась в монитор, губы ее чуть шевелились, как у ребенка, недавно научившегося читать «про себя».
        - Теперь можно хотя бы приблизительно установить, куда папа направился. - Она обернулась к нему, блестя глазами. - И если мы успеем раньше этих мерзавцев, мы… Ты представляешь, что это значит для всего сообщества мезоамериканистов? Это же… ну, не Нобелевка, но уж медаль королевского общества наверняка!
        И конечно, все лавры достанутся папе, подумал Эдик кисло, но тут же одернул себя, какому такому папе?
        - Майя, - он облизал пересохшие губы, - послушай…
        Она резко откатилась вместе с компьютерным креслом, вскочила, подбежала к дорожной сумке и стала рыться в ней, напоминая деловитого терьера.
        - Ага, - она резко выпрямилась, - вот!
        - Что это?
        - Билеты, конечно, - она сунула ему в руку распечатку, - авиабилеты. Восемь тридцать пять по местному, регистрация за полтора часа до вылета, пересадка во Франкфурте, двадцать три часа - и на месте. У тебя же паспорт не просрочен? Вот и отлично.
        - Но виза…
        - На месте проштампуют. В аэропорту будет ждать машина. Педро еще верен нам. Ну помнишь, тот туземец, которого ты спас от каймана? Они не забывают добра, ты же знаешь.
        Телефон на столике в углу зазвонил так внезапно, что Эдик вздрогнул.
        - Не отвечай, - быстро сказала Майя.
        - Но…
        - Это может быть Рамирес!
        - Откуда Рамирес знает мой телефон?
        - У него везде информаторы. - Она насторожилась. - Я боюсь, что…
        Эдик, тем не менее поколебавшись миг, протянул руку к трубке. Рамирес, информаторы… Господи, какой бред!
        - Да, - выдавил он, - слушаю.
        - Эдик? Почему у тебя такой голос? Ты что, еще выпил? Тебе нельзя много пить, ты же знаешь. У тебя клапан.
        - Я не пил, мама, - сказал он терпеливо.
        - Надеюсь. Послушай, сыночка… я забыла тебе сказать, ты купи завтра венорутон. И еще корвалол закончился.
        - Да, - отозвался он, - корвалол. Хорошо.
        - Скажи ей, что ты не сможешь, - прошипела Майя ему в ухо, - ты же улетаешь! Она же будет волноваться… Или нет, просто позвони ей из аэропорта. Да, наверное, так лучше.
        - С кем ты разговариваешь, Эдик? - подозрительно спросила мама.
        - Это компьютер, мама… кино такое.
        - А мне показалось, у тебя там женщина.
        - Нет… никакой женщины. Это… на работе подарили. «Лара Крофт: Расхитительница гробниц». - Он торопливо положил трубку на рычаг.
        Билеты? Зачем билеты? Куда? Куда эта авантюристка его тащит? На другой конец земли… Какая-то тайная организация, похищающая людей на органы? Чушь, кому он нужен со своим митральным клапаном?!
        - Майя, - пробормотал он растерянно, - я не могу вот так, сразу… Это… Послушай, ты ключей не видала? А то я что-то никак…
        - Где-то видела, - сказала она рассеянно, - погоди… Почему я не сказал маме, что у меня неприятности?
        Чего побоялся? Что она решит, я безумен?.. Лучше пускай она решит, что я безумен, чем вот это… Сейчас я позвоню ей и скажу. Только не поворачиваться спиной.
        Он осторожно потянулся к телефону, и телефон, словно отвечая на прикосновение, тут же зазвонил.
        - Мама?! - крикнул он, косясь на Майю, которая вновь уткнулась в экран. - Мама…
        - Дон Эдуардо, - голос был зловещ и в нем слышался заметный акцент, - вы, кажется, собрались в путешествие? Это не есть безопасно для вас и вашей женщины.
        - Что? - Эдик Беленький чуть не выпустил трубку из взмокшей разом ладони. - Вы кто такой? Как вы смеете мне угрожать?!
        Майя подвинулась к нему длинным телом и тоже прижалась ухом к трубке. Темные глаза ее расширились.
        - Рамирес! - прошептала она.
        - Какой еще Рамирес? Послушайте, вы, там… хватит хулиганить.
        Это заговор, подумал Эдик в отчаянии, какие-то авантюристы, актеры… Но что им от меня нужно?
        - Ты, каброн, - сказал очень мужской, очень агрессивный голос где-то далеко, - не лезь не в свое дело… Профессор скоро есть в наших руках, а если твоя мучача поднимет шум, мы вырвем ей сердце. Ясно тебе, ико де пута? Так и передай ей, буэно?
        - Откуда вы…
        Но страшный голос в трубке уже сменился короткими гудками.
        Майя кусала тонкие пальцы.
        - Это Рамирес, - сказала она безнадежно, - сам Рамирес. Ох, что же делать? От него не уйти. Он способен на все.
        - Откуда он знает мой телефон?
        - Знает. - Майя покачала головой, белая морщинка между бровями стала глубже. - У него везде информаторы. Он знал, куда я пойду… Куда же мне было еще идти, как не к тебе? - Она заметалась по комнате, собирая вещи и заталкивая их в сумку. - Нам надо уходить. Немедленно. Хотя нет, он бы не позвонил, если бы… Мы уже у него в руках!
        - Майя, что-то я хотел… ах, да. Где ключи?
        - Черт, я же только что их видела. Сейчас!
        - Майя… - Он заставил себя вдохнуть-выдохнуть. - Если бы мы были у него в руках, он бы не звонил и не угрожал. Угрожают, когда ничего не могут сделать. Откуда, кстати, он знает русский?
        - Но у него же отец… ты же знаешь, цыганский барон. Он откуда-то отсюда, то ли из Молдавии, то ли… в общем, отсюда. Рамирес - человек с темной биографией.
        - Это я уже понял, - сказал он устало.
        - Может, он… Ты знаешь, я не подумала. Он просто старается нас запугать. Или выманить на улицу. Заставить бежать. Чтобы схватить без помех. Здесь мы в безопасности, ты прав.
        Она вновь заметалась по комнате. Тень прыгала по стенам, по мебели. Эдик смотрел и думал: она точь-в-точь как настоящая. Как это у них получилось? Почти настоящая, но не совсем. Подделку всегда видно. Разыграно как по нотам: этот Рамирес мне угрожает, она уводит меня из дома - и что? Неужели все из-за жилплощади? Из-за квартиры? Какая-то чудовищная афера. Но тогда им придется устранить маму… Бедная мама! Надо предупредить ее. Пускай она думает, что я ненормальный, все что угодно. Пускай срочно звонит тете Кате. У тети Кати сын адвокат. Или нотариус. В общем, что-то в этом роде.
        Зазвонил телефон.
        Разыграно как по нотам. Звонки, звонки… Это чтобы окончательно выбить меня из колеи.
        Он не знал, что лучше - брать трубку или нет. Потом решил все-таки взять.
        - Эдуард Борисович? - спросил другой, деловитый мужской голос.
        - Да, - нервно ответил он.
        - Майор Сергеев, ФСБ. Вам только что угрожали по телефону.
        - Да. То есть…
        - Этот человек сейчас у нас. Мы его давно ведем. По документам Рамирес Козо. Знаете такого?
        - Первый раз слышу, - сказал Эдик с отвращением.
        - Все же мы хотели бы выяснить, почему он звонил именно вам. Завтра утром, к десяти ноль-ноль, будьте готовы, за вами заедут.
        - В десять ноль-ноль - повторил Эдик механически, - хорошо.
        - Что? - Майя опять стояла рядом, придерживая его за плечо смуглой ладонью с тонкими крепкими пальцами. - Что он сказал?
        - Рамирес арестован, - проговорил Эдик без выражения, - сидит в КГБ. Тьфу, в ФСБ. В общем, сидит.
        Она всплеснула руками, обернув к нему нежное узкое лицо:
        - Папа всегда говорил: у тебя счастливая звезда! Когда ты с нами, все получается, все удается! Какое облегчение, господи, какое облегчение!
        - Да, - вяло сказал он, - да. Майя, послушай, где ключи?
        - И нам не надо выбираться сейчас под этот ужасный дождь. Я так устала, Эдуардо, я так устала. Я стараюсь быть сильной - ради папы, ради тебя, но…
        - Но…
        - Хоть какая-то передышка. Конечно, ни на какую очную ставку ты не идешь. В пять утра вызываем такси, едем в аэропорт. Пока они не спохватились. Но время еще есть. Слава богу, время еще есть! - и она обняла его.
        Чем она душится таким сладким?
        - Куда ты дела ключи? - спросил он сквозь зубы.
        - Ах, да! - Она слегка оттолкнула его ладонью и бросилась в коридор. - Куда же я их… Я была не в себе, совершенно не в себе…
        Эдик видел, как она, склонившись, роется в карманах плаща. Не отрывая взгляда от ее спины, затянутой в пушистый халат, он на цыпочках прошел в кухню и взял с подоконника тяжелый кругляшок керна. Каменный столбик уютно лег в руку. Почему-то керн был теплый. Странно.
        Один удар, - подумал Эдик, - всего один удар. Тело завернуть в палас и вытащить на пустырь. Сумку с вещами туда же. Черт, где ключи? А то я окажусь запертым в одной квартире с трупом.
        - Вот! - Майя обернулась, блестя улыбкой. Ключи она держала на ладони как драгоценный трофей. - Я их в потайной карман сунула, представляешь? Вот растяпа. Ты не сердишься?
        Он завел за спину руку, сжимающую розово-серый камень.
        - Нет, не сержусь. - Свободной рукой он взял ключи и затолкал их в карман тренировочных.
        Или лучше самому выскочить и запереть ее снаружи. Побежать к этому майору Сергееву, он сейчас на дежурстве, рассказать все. Пускай выясняет, кто они такие на самом деле. Если только этот Сергеев тоже с ними не в сговоре.
        От страха и тоски Эдик почти потерял способность соображать.
        - Завтра, - сказала Майя и мечтательно прикрыла глаза, - завтра мы сядем в «боинг». Полетим над океаном. Я так люблю летать над океаном. Он кажется неподвижным. Застывшим. И только пятна света. И крохотные суда. Как игрушечные. Рядом с тобой. Какое счастье. С утра до вечера вместе, и никто нас не потревожит.
        - Да, но… - Он переложил поудобнее тяжелый керн. Если размахнуться… Ну, может, не убивать? Просто вырубить? А вдруг она оживет? Или под кожей блеснет металл? Или там зеленая слизь?
        - Папа - он немножко аутист, ты же знаешь, но тебя любит как родного. Когда мы в последний раз с ним виделись… он сказал, согласен.
        - Согласен? На что?
        - Глупый! - Майя дернула пояс халата, и он упал к ее загорелым длинным ногам.
        Она, оказывается, все это время расхаживала совершенно нагишом, ну, в смысле, под халатом.
        Она была в точности как Эдик воображал: длинноногая, с выступающими острыми тазовыми косточками, со смуглым впалым животом и нежной полоской золотистой шерстки, сходящей на нет у пупка.
        - Я так ждала, - она подошла к нему совсем близко, дыхание ее отдавало бутербродом с луком и кофе, - так ждала. Всю эту долгую дорогу, в этом ужасном кресле, где и ноги как следует не вытянешь. Я смотрела в иллюминатор и думала о тебе.
        Она держала его за плечи, прижималась темными острыми сосками к его груди, и он никак не мог размахнуться.
        - Нет, - сказал он хрипло, - нет!
        Он осторожно отодвинул ее от себя. Ему пришлось уронить базальтовый кругляшок, и тот со стуком упал и покатился по ламинату, но Майя не заметила, она смотрела на Эдика расширившимися темными глазами.
        - Не сейчас. - Он подумал немного и осторожно поцеловал ее в лоб. - Когда твой отец в такой опасности… я… мы не должны!
        - С папой ничего не случится, - сказала она, часто дыша, - то есть… ты прав, конечно. Я эгоистка. Ты такой хороший, Эдуардо!
        Она нагнулась, чтобы подобрать сброшенный халат. Аккуратный темноволосый затылок казался хрупким и беззащитным. Сейчас!
        Эдик огляделся - чертова чушка откатилась к самой стенке и теперь лежала рядом с плинтусом.
        - Ничего, - она уже выпрямилась и теперь завязывала пояс, - скоро у нас будет много времени! Если папа и впрямь нашел тот заброшенный город… у нас есть фора - Рамирес арестован, его люди без него ни на что не способны. Папа, конечно, захочет передать сокровища властям, но с условием, чтобы его сделали куратором национального музея. Тур по всему миру. Слава. И все благодаря тебе, Эдуардо, все благодаря тебе… - Она зевнула, точно кошка; он на миг увидел изогнутый свод неба. - Ты прав, любимый. Нет, не прав, но все равно. Надо отдохнуть. Завтра тяжелый день.
        Она, в свою очередь, поцеловала его в лоб и села на тахту, подобрав под себя ноги. Миг спустя она уже дремала, откинувшись на подушки, - густые ресницы отбрасывали тень на чуть впалые щеки, белая морщинка на круглом лбу разгладилась, и лицо стало совсем детским.
        Она не боится его? Вот так просто заснула - и все? Или притворяется? Притворяется спящей, чтобы заставить его действовать?
        Он подобрал керн и взвесил его на ладони. Осторожно, чтобы не потревожить Майю, положил его на компьютерный стол. Засунул руку в карман тренировочных и сжал в кулаке ключи. На цыпочках прошел в ванную, прихватив с собой все еще мокрые брюки и свитер. Переоделся, зашнуровал кроссовки и все так же на цыпочках выскользнул в коридор.
        Сгустился туман, вокруг фонарей расплывались тусклые световые пятна, черные ветки отбрасывали размытые тени, повисшие прямо в плотном тумане. Эдик Беленький шел, внимательно глядя под ноги, на трещины в асфальте, к которым кое-где были приляпаны мокрые листья. Шел и видел вспышки света в зеленой мутной воде, ярких крохотных птиц, неподвижно парящих над цветами, себя, загорелого, в рубашке с распахнутым воротом, с легкой ношей за плечами. Майя шла впереди, и он видел ее затылок, тонкую шею, белый лепесток воротника. Путь был нелегок, но прекрасен и обещал чудесные приключения, и любовь, и дружбу, и славу, и миг ожидания был так же прекрасен, как миг свершения.
        Эдик Беленький все шел и шел - куда-то к окраине и дальше, далеко-далеко, туда, где город перестает быть, переходя в заросшую колючей проволокой по хребту промзону, и еще дальше, туда, где мокрые рельсы принимают в себя печальные синие огни.
        За его спиной, там, где висела в черном воздухе его квартира, громоздясь на другие такие же квартиры сонных и несчастливых людей, светилось окно. Потом погасло.
        Куриный Бог
        Этот мир отделился не так уж давно по астрономическим меркам, но успел обзавестись своей причудливой фауной - пока он размышлял, идти сразу в поселение или разбить палатку у речного обрыва (так, на всякий случай), толстая, мясистая, длиной в руку розовая лента высунулась на миг из сырого песка, быстро втянулась обратно и пропала там. Он так и не понял, кто это был - змея или гигантская многоножка.
        Оставалось только надеяться, что в поселении такие не водятся.
        Ограда из сосновых кольев была крепкой - самый настоящий форт; впрочем, колья не заостренные, без фанатизма.
        Он поправил рюкзак, куда уместились палатка, спальник и все необходимое, и двинулся вдоль ограды в поисках ворот.
        Нашел почти сразу - к воротам вела широкая гусеничная колея. След смазанный, разбитый, скорее всего за трактором на волокуше тащили бревна. Неподалеку он видел лесопилку.
        Ни свалки, ни даже кучи мусора с внешней стороны ограды он не заметил. Хороший знак.
        Ворота были распахнуты - чуть поодаль обнаружились и трактор, и рассыпанные бревна. Два деловитых человека в брезентовых куртках и сапогах стаскивали их в штабель.
        Он сказал:
        - Эй!
        Они аккуратно положили бревно на землю и обернулись одновременно. Одинаково крепкие, обветренные, со светлыми глазами на кирпично-красных лицах. Потом они одновременно улыбнулись.
        - Ты что, с материнки? - спросил один, который был чуть постарше.
        - Ну как бы… да.
        - Пешком? - спросил младший и хихикнул.
        - Промахнулись, как всегда. - Он поддернул лямку рюкзака. - Пришлось вот идти.
        - Лесом?
        - Да, лесом. А начальство тут у вас какое-нибудь есть?
        Они одновременно кивнули. Такие Труляля и Траляля. Ни в повадке их, ни в интонациях не чувствовалось никакой фальши.
        - Захар на карьер уехал, - сказал старший, - там крепь обвалилась. Да нет, все в порядке, никто не пострадал. Но мороки много. Мы тут, видишь, строимся сейчас. Птицеферма, оранжерея… мастерские. Вон там, видишь? Там будет школа. И больница. - Он держался с достоинством человека, который не имеет причин заискивать перед пришельцем. - Хлебопекарня… - Труляля явно не нуждался в одобрении, ему просто нравилось перечислять - мол, вон сколько всего сделано.
        И поскольку похвала лишней не бывает, он сказал:
        - Угу. Здорово.
        - Ты бы, друг, устроился пока. - Старший спохватился, что расхвастался и позабыл о правилах гостеприимства. - Вот там клуб, видишь? - Он указал подбородком на длинное двухэтажное строение, приземистое и добротное. С самого начала строили его с таким расчетом, чтобы надолго, подумал он.
        - Спасибо.
        Клуб, надо же…
        - Ты все ж кто, инспектор? - крикнул Труляля ему в спину. А может, это был Траляля…
        Он оглянулся:
        - Да.
        Но они уже вернулись к своим бревнам.
        К клубу недавно пристроили веранду (стружки еще валялись повсюду, завитые, точно локоны красавицы) - судя по размеру, будущий танцпол. Свежеструганные светлые доски приятно пахли, он вообще любил резкий, свежий запах дерева. Но сейчас веранда была пуста. Вообще, народу, если не считать Труляля и Траляля, он не видел. Все заняты делом? Или, напротив, сидят по домам и не делают ничего?
        Свет с сырого неба лился серый, тусклый, перила почти не отбрасывали тени. В просторном зале было еще темнее, хотя у них наверняка есть солнечные батареи и все эти ионные лампы… к тому же, кажется, ветровая электростанция - он видел ветряки у кромки воды… Видно, кому-то просто нравилось сумерничать.
        На стенах резные деревянные панно, сработанные неуклюже, но старательно: трогательная попытка украсить суровый быт чужого мира.
        В зале в дождливые дни тоже наверняка устраивали танцы, дело молодое, но сейчас тут была просто столовая - массивные, зато удобные скамьи, скатертей на столах нет, ну и не надо; дерево столешницы мягко блестит, отражая льющийся из окон тихий свет.
        К столовой примыкает наверняка такая же просторная кухня; оттуда доносились приятные запахи и звяканье посуды.
        Он откашлялся и постучал костяшками пальцев о косяк; звук получился неубедительный - дерево слишком сырое. Тем не менее из кухни выглянула крупная русоволосая женщина со скуластым, чуть сонным лицом. Не его тип.
        - Гость, - сказала она, - надо же! Я вас в окно видела. Да вы садитесь.
        Он отодвинул тяжелую скамью и сел. Столешница вся в мелких царапинах, словно по ней скребли жесткой мочалкой. Так оно и было, наверное.
        - У нас давно не было гостей, - женщина чуть пожала круглыми плечами, - года три. Нет, меньше, вру - экспедиторы приезжали, когда перебрасывали технику. Помогали налаживать. А как вас зовут, гость?
        - Ремус, - он привстал и слегка поклонился, - Павел Ремус. А вас?
        - Ханна. - Она коротко кивнула, словно подтверждая.
        Ну да, фамилий тут нет. Зачем фамилии?
        - Так вас всегда звали? - спросил он зачем-то.
        - Нет.
        Голос чуть напрягся, подбородок чуть выпятился. Есть прошлое, которое хочет забыть? С другой стороны, здесь многие так.
        - Будете есть? Или подождете, пока все соберутся? - Она вновь расслабилась, посмотрела на него с умеренным любопытством. Здесь ее территория, она - королева супов и каш, владычица еды, а он - пришелец, бродяга. Никто.
        - Я голоден вообще-то, - честно сказал он.
        - Ох! - она улыбнулась бегло и виновато. - Извините.
        И торопливо исчезла в огромной кухне - он слышал, как мягкие подошвы шаркают по половицам, - потом вернулась с дымящейся миской. Миску она держала в больших ладонях, словно та не была горячей. Потом вновь убежала и вернулась с нарезанной горкой теплого ржаного хлеба.
        - Спасибо. - Он придвинул миску. - Посидите со мной, Ханна.
        Она уселась напротив - не слишком близко и не слишком далеко.
        Он зачерпнул варево. Капуста, крупа, грибы. Грибницу всегда возят с материнки, она быстро разрастается. Вообще, вкусно.
        Ханна сидела, поставив локти на стол и обхватив плечи руками. Она смотрела в окно - чуть тяжеловатый лоб, чуть коротковатый нос, круглый подбородок на фоне серого светящегося неба.
        - Вы тут всегда работаете, в столовой?
        - Нет, что вы! - удивилась она. - Мы дежурим. Просто эта неделя - моя. Холостяки предпочитают здесь столоваться. Иначе так и будут лопать всухомятку.
        - Везет им. Вы хорошо готовите.
        - Спасибо. А вы правда инспектор?
        - Правда. - Он поскреб ложкой дно и вытащил последнюю порцию грибных ломтиков.
        - Вам, наверное, к Захару.
        - Да, к Захару. Но он в каменоломне. Пускай придет пообедает… отдохнет. Мне не к спеху. Послушайте, а добавки можно?
        - Да, - обрадовалась она, - да, конечно! - Она забрала миску и вышла, чтобы заменить ее полной. - Может, хотите отдохнуть? - Теперь она стояла, вежливо ожидая, пока он начнет есть и ей можно будет вернуться к плите. - Там, наверху.
        - А что там?
        - Комнаты для холостяков. Ну и так, на всякий случай - кто-то поссорится с женой, или вот когда экспедиторы приезжали…
        - Значит, тут можно остановиться? У вас?
        - Конечно. Собственно… любая семья примет вас с радостью, но я так думаю, что тут вам будет удобнее. Свободнее.
        - Тогда… можно ключ?
        - Там открыто, - сказала Ханна, - у нас не запирают двери. Просто занесите вещи, и все.

* * *
        - Прямо с материнки?
        Крупный и краснолицый Захар в домотканой рубахе с расстегнутым воротом походил на подрядчика или прораба. С рабочими такие ладят, с начальством - как когда. Штормовка висела в углу и была влажной - на улице моросило.
        - Да. Ну… я бывал в разных местах. Но сейчас - да. Оттуда.
        - И… как там все?
        - Сперва хорошие новости или плохие? Хорошая вот: Пакистанский конфликт урегулирован. Южно-Китайская республика подписала пакт с Севером…
        Захар кивал, но глаза выдавали его - они были равнодушны. Он и спросил, скорее, для порядка, из вежливости. Материнка для него - отрезанный ломоть. Его больше занимало, как получше укрепить обвалившийся свод каменоломни.
        - Мадридский протокол подтвержден. Я, собственно…
        - Потому и тут, - кивнул Захар. - Ну что ж… Мы готовы отчитаться. Весь семенной фонд использован согласно предписаниям. Еще год-два, и мы готовы вернуть заем на материнку. Дальше зерно пойдет в товарных количествах. Остальные культуры… в смысле, ну, о насекомоопыляемых здесь говорить не приходится. Совсем другая биота, вы понимаете…
        - Понимаю.
        На рукавах и воротнике Захара были заметны грязные разводы, он то ли не успел переодеться, то ли у него было не так уж много сменных рубах и он ждал, пока эта запачкается окончательно.
        - А вот рапс хорошо пошел. И другие самоопыляемые. Ну, то есть еще не в промышленных количествах… Нам бы себя обеспечить.
        В меру услужлив, но не заискивает. Бумаги держит в порядке. Вероятно, ожидал инспектора.
        - Я возьму образцы, - сказал он, - на генконтроль. Тут вообще почвы как?
        - По микробиологическому составу эквивалентны земным, - прораб ни на миг не задумался, - по химическому - тоже… Азотофиксирующих бактерий своих нет, пришлось вносить культуру. Вроде успешно.
        - Вредители?
        - Вредители… ну, тут почти нет вредителей. Мало насекомых. Летающих насекомых вообще нет, представляете?
        - Дикие животные?
        - Дикие животные есть, в основном в лесу. В чаще. Тут, собственно, почти везде леса. Идеальное место для подсечного земледелия, ага?
        - Ага. А… чужие?
        - Не смешите мои тапочки, - сказал Захар.
        Он не был в тапочках. Он был в кроссовках.
        Это была такая немножко стыдная игра - а вдруг хотя бы в одном из смежных миров кто-то однажды наткнется на чужих. Не обязательно гуманоидов - в конце концов, даже птицы потенциально достаточно разумны, чтобы построить свою цивилизацию. Или, скажем, какая-то запутавшаяся в сетях пространства-времени ветвь ящеров, почему нет? Передвигаются на двух ногах, да еще эти маленькие передние ручки… Но по какой-то странной причуде разум возник только на материнке, на исходной Земле… Остальные миры - сотни, тысячи, возможно, миллионы одновременно похожих и непохожих друг на друга вариативных Земель, заросшие лесами, омытые теплыми и холодными морями, где плескалась рыба и величаво играли в радужных столбах брызг огромные синие киты, были пусты. С другой стороны, кто поручится, подумал он, что, встретив разум, мы опознаем его?
        Он подтянул к себе папку с бумагами.
        - А образцы я подготовлю, - сказал Захар.
        Он отметил про себя, что тот не сказал: «Распоряжусь подготовить», и мысленно поставил Захару еще один плюс.
        - Когда вы отбываете?
        Он машинально взглянул на хронометр. Хороший механический хронометр - электроника не выдерживала переброску.
        - Портал откроется через двое суток и семь часов. Плюс-минус двадцать минут. В случае неприбытия на место повторно через… это не важно. Я прибуду на место.
        - Да, - согласился Захар. - Хотя… в одиночку, по лесу. Я дам вам сопровождающих, ага?
        Хочет убедиться, что я убрался отсюда?
        Руки Захара спокойно лежали на столешнице. Руки прораба - здоровенные, мозолистые, пальцы лопаточками, с короткими, но чистыми ногтями. На безымянном - кольцо. Не обручальное, а с каким-то камешком. Невзрачным. Местным, скорее всего. Символическое обручение с землей. Патриоты, надо же!
        - Скажите, а как вы себя называете?
        - Прошу прощения?
        - Ну, там, глава координационного комитета? Мэр? Губернатор?
        - Председатель координационного совета, - сказал Захар.
        Всегда так. Либо комитет, либо совет. Совет все ж таки лучше. Тонкости лингвистики. Они же семантики.
        - А совет-то есть?
        - А то, есть. Только там совмещенные должности. Медицина, образование, полевые исследования - это Василь, охрана порядка - Ханна, а я… ну, я все остальное. Сельское хозяйство, строительство, планирование, распределение. Помощники еще есть. Эксперты. Толковые, но как бы это сказать… без административной жилки.
        Значит, Ханна - местный шериф? Ну и ну.
        - Должности выборные?
        - Выборные, - равнодушно кивнул Захар.
        - И когда ваш срок кончается?
        - А когда надоем. - Захар чуть привстал, как бы намекая, что разговор ему не интересен. - Тут всякими властными играми не увлекаются. Других дел хватает. А зачем вам все это?
        - Для отчетности. - Он тоже встал.
        - Ну так отчитывайтесь. - Захар доброжелательно кивнул. - Все, что надо, обеспечим. А мне еще с агрономами поговорить надо. Чтобы собрали образцы. Вы это… устроились уже?
        - Да, спасибо. В клубе.
        - А, ну хорошо. Думаю, Ханна уже и воду согрела. Двадцать каэм лесом, надо же… За сколько?
        - За восемь часов пятнадцать минут. Нас хорошо тренируют.
        Он взял папку и направился к двери.

* * *
        Тут отовсюду пахло свежей стружкой. И эта чистая, розовая, прекрасная древесина, тесаные перила веранд, грубо сработанные кресла-качалки, массивные столы - все такое прочное, все рассчитано на несколько поколений, на большие, дружные семьи. Чтобы собирались по вечерам все вместе…
        Так, наверное, было на Диком Западе. С той только разницей, что тут нет никаких индейцев, подкарауливающих по лесам с томагавками. Да и лампы, освещающие загорелые лица поселенцев, все-таки не керосиновые - открытие техники переброса оказалось настоящим катализатором новых технологий: поселенцам требовались экономные светильники, мощнейшие и легкие аккумуляторы, термоизолирующие ткани, и все - легкое, как можно более легкое, поскольку каждый миллиграмм был на счету. И никакой цифры.
        Чего-то не хватало. Только пару минут спустя он сообразил: вокруг ламп не роилась мошкара. Ну да, тут же нет крылатых насекомых!
        Не было, соответственно, и ярких, крупных цветов, так радующих душу хозяек. Да и душистых, вечерних, приманивающих мохнатых бледных ночных бабочек, тоже не было. Наверное, еще и поэтому, подумал он, так чувствуется повсюду этот древесный запах: его нечему перебивать. Впрочем, пахло и листвой, и разогретой за день землей - запах покоя и правильной, хорошей мышечной усталости.
        Палисады тут были низкие, скорее для порядка. Они что, совсем не боятся? Предварительные исследования не выявили крупных хищников, но это не значит, что их совсем нет. Потом, та странная тварь, которую он видел у речки…
        Эти предварительные исследования вообще делаются наспех - слишком дорого забрасывать надолго людей, да еще с кучей полевого оборудования. К тому же ни спутниковой, ни аэрофотосъемки, ничего… Он никогда не доверял исследовательским группам, всегда подозревал, что они если и не врут, то преуменьшают степень опасности.
        В освещенных окнах за домоткаными расшитыми занавесками мелькали тени, он слышал женский смех, звук губной гармошки - чьей-то реликвии. Наверное, надеются, что, когда на материнку пойдут поставки зерна, выпишут себе проигрыватель и винилы, а пока что делают себе музыкальные инструменты из всяких подручных материалов, по вечерам собираются на танцы в этом их общественном доме…
        - Эй, - крикнули ему с веранды, - эй, инспектор!
        Он поднял голову.
        При подготовке поселенцев отдавали предпочтение супружеским парам и сибсам, а в последнее время еще и родителям со взрослыми детьми - считалось, такие микрогруппы укрепляют инфраструктуру. Поэтому семья переселенцев могла оказаться весьма разветвленной: братья, сестры, их партнеры, братья и сестры партнеров, их взрослые дети, уже тут нашедшие себе пару, новые дети, родившиеся здесь, на новой Земле. Идеальная крестьянская семья, если честно.
        Вот и здесь, на этой веранде, сидели по меньшей мере человек десять: самому старшему лет пятьдесят, самому младшему - шесть, на столе - массивная глиняная посуда, изготовленная уже здесь. Хорошая, прочная, звонкая глина, расписана местными минеральными красителями - не скоро у них заведутся искусственные…
        Ну, конечно, их учили. Учили валить лес, тесать камень, пахать и сеять, убирать урожай и строить, работать на гончарном круге… Обязательные три года практики в диких неплодородных местах, в нетронутых уголках, которых на материнской Земле все меньше и меньше. Да еще в каких условиях: грязь, укусы насекомых, холод, жара. Как соорудить костер в проливной дождь, как обогреться и не заснуть насмерть ледяной зимней ночью в пустом, страшном, скрипучем черно-белом лесу, как выжить в пустыне…
        Низкие палисады. Веранды. Фонарики в листве…
        Ему, подвинувшись, освободили место на скамье.
        Чай был, конечно, никакой не чай, а какой-то травяной сбор, но вряд ли мята - она вроде опыляется насекомыми. Может, что-то местное? Лаборатория у них тут хорошая, опасности, вероятно, никакой. Еще на блюде (красивое блюдо, асимметричное, с растительным орнаментом) лежала горка домашнего печенья. Что у них идет на сахар? Сахарная свекла?
        - Как там оно, на материнке?
        Здоровый парень, лет тридцать, лицо обветренное, как у всех, но руки узкие, пальцы тонкие. Под ногтями въевшаяся земля. Спрашивает дружелюбно, однако без особого интереса. Как все они.
        - Ну, - он взял с блюда нежное, ломкое печенье, - пока затишье. Но вообще не очень. В Японии опять грохнуло, в Мексике сепаратисты, там уже и взрывать нечего, земля по ночам светится, а они все никак… В Британии померзло все… Да и в Испании… в общем.
        - Значит, Гольфстрим и правда ушел? Помню, когда из скважины поперло, спорили: уйдет - не уйдет. Жалко. Я помню, там попугаи летали. Зеленые. И пальмы росли. Птиц тут у нас мало, вот что. А певчих совсем нет.
        - Это потому, что нет летающих насекомых, - сказал он машинально. - Коэволюция. Это кто же испек такое замечательное печенье?
        - Я. - Голос у молоденькой русоволосой девушки был тонким, как у ребенка.
        - Спасибо. Очень вкусно.
        - Я думаю, надо будет выписать пчел, - сосед его решил не отклоняться от темы, - завезти крупные медоносы, чтобы можно было опылять еще и вручную, ну, удобно, и к ним один рой. Это дорого, но со временем себя окупит, нет? Пчел, пока медоносы не расплодились, можно сахарным сиропом подкармливать…
        - Да, - согласился он, - хорошая мысль.
        Пчелы видят поляризованный свет. Если тут чуть иная поляризация, возникнут проблемы. Пчелам будет трудно ориентироваться. Может, в этом все дело? Чуть-чуть по-другому падают лучи на сетчатку… и все.
        С другой стороны, почему бы не попробовать? Пчел сейчас по всей материнке косит какая-то чертова инфекция, а тут им, может, удастся выжить. Завезут чистый рой, он расплодится со временем…
        Бог ты мой, неужто и вправду? Неужто получилось? Наконец-то получилось…
        - Вот только позволят ли? - обеспокоенно продолжал будущий пчеловод. - Все-таки это сильно изменит биоту. Пчелы, цветы-медоносы…
        - Позволят. Им не надо беречь эту биоту. Им важно сохранить свою, - рассеянно отозвался он. - Ну, потеснят виды с материнки на какой-то одной варианте автохтонную флору-фауну, ничего страшного. Вариант много. Собственно… мы и так влезли в чужую биоту по самое не хочу. Каждый человек - среда обитания всяких разных организмов. Одних симбиотических бактерий, если собрать, получится килограмм… А есть еще и скрытые патогенные… и вирусы… и ретровирусы. А ретровирус - это…
        - Знаю, - парню явно было лестно, что с ним ведут такой серьезный мужской разговор, - конструктор генома.
        - Да. К тому же есть еще куры. А в перспективе - свиньи.
        Ну да, мы осторожны. Козы выедают все подряд. Овцы формируют под себя образ жизни племен-овцеводов, превращают оседлые племена в кочевников, уводят мальчиков и мужчин - самую дееспособную часть населения - на пастбища. Лошади слишком нежные, слишком разборчивые… хотя в перспективе, наверное, с ними все было бы как надо. А вот свиньи лопают что дают, быстро наращивают биомассу и занимаются своим делом, пока люди занимаются своим. Куры тоже удобны для ассимиляции, хотя есть проблемы, конечно. Всегда есть шанс перезаразить местную биоту какой-то безобидной для кур скрытой инфекцией. Или наоборот - подхватить такую инфекцию от местной фауны… Да, куры…
        Он на миг прикрыл глаза.
        Когда открыл, вокруг были все те же дружелюбные загорелые лица. Смех, тихие разговоры.
        Со временем - если его хватит, этого времени - надо будет уговорить страны Мадридского протокола попробовать кардинально иной путь, подумал он. Не резервный семенной фонд, не генетически чистый материал, напротив - сплошь генно-модифицированные формы, бобовые с полным набором незаменимых аминокислот, суперкалорийные грибы, все такое… Чтобы не приходилось резать животных. Разводить лошадей для работы, кур - на яйца, коров - на молоко, при подготовке колонистов - гипноз, психотренинг: убивать нельзя, причинять боль нельзя, уважать чужую жизнь, не разделять разумных и неразумных… Развивать эмпатию, учиться состраданию, поднимать, как это ни дико звучит, другие виды животных до себя, и черт с ней, с биотой, с резервным генофондом, со всеми этими подстраховками, запасами на крайний случай, с жалкими и постыдными видами на то, что, когда мы окончательно загубим свою Землю, уничтожим все, до чего еще не успели дотянуться наши жадные неловкие ручки, когда все вытопчем, развалим и съедим, нам будет куда бежать или, по крайней мере, откуда вывозить, распределять, прививать, подсаживать, переопылять…
        Чем черт не шутит, быть может, удастся в конце концов на новой варианте Земли вывести новую варианту Человека Разумного, который будет не только топтать и портить, а любить, сотрудничать, беречь… Новая Коэволюция - разве не великая задача? Возможно, самая великая из тех, что нам по плечу. Ведь не считать же великой задачей уничтожение Гольфстрима, в самом деле…
        Тяжелый торжественный «бомммм» где-то там, в освещенных теплым светом глубинах дома, заставил его вздрогнуть.
        - А! - сказал собеседник с гордостью. - Это часы. Нет, правда. Настоящие, с боем. Начало двадцатого века, честное слово. Мы завербовались большой семьей и решили - пускай будет одна реликвия на всех, зато большая. Здорово, а?
        - Часы - это хорошо, - согласился он.
        - Такие и на материнке мало у кого имеются!
        - Да, верно.
        Мягкие синие сумерки стелились над поселением, как переливающееся шелковое полотнище. К запаху свежей древесины примешался запах мокрой зелени - выпала роса. Кто-то прошуршал в кустарнике - наверное, безопасный, раз никто не обратил внимания.
        «Боммм» - повторили часы.
        А русоволосая девушка сказала:
        - Возьмите еще печенья. Пожалуйста.

* * *
        Дорожная пыль была чуть прибита росой; чужая трава выбрасывала, стелясь вдоль низеньких оград, острые сизые стрелы, он шел мимо отворенных дверей, мимо домов, где кто-то готовил ужин, стирал на веранде, купал ребенка, плотничал или просто сидел в кресле-качалке, глядя на вечереющее небо. На какой-то момент он словно очутился у дома своего детства, в старом поселке со скрипучими калитками и резными наличниками, чудом уцелевшем в лапах мегаполиса, зацепившемся за край существования, а потом сметенном строительным бумом и безумной, неприличной просто ценой за каждый метр пригодной для жизни земли. Ну да, здесь не растут за оградой цветы, ну и хрен с ним. А может, и правда, заведут они пчел, выпишут семена, и будут из-за каждого штакетника выглядывать веселые мордочки подсолнухов… Если пчелы приживутся, можно будет и фруктовые деревья высаживать… Не может быть, думал он. Неужели? Не может быть…
        - Скажи! Скажи!
        Он приостановился. Трое мальчиков лет семи обступили белобрысую девочку, то ли помладше, то ли просто миниатюрную. Девочка в домотканом холщовом сарафане мотала головой, ладошка что-то сжимала у горла - крестик?
        - Это чтобы ты была умная? Да? Потому что ты дура. Дура ведь?
        Лицо девочки жалобно скривилось, мокрые ресницы торчали в стороны, как иголочки.
        - Нет, это чтобы ты выросла красивая. Потому что ты уродина.
        - Нет, это чтобы она вообще выросла. Она же карлица.
        Девочка всхлипнула, по-прежнему придерживая ладошку у горла.
        - Парни, - сказал он, выступая из тени штакетника, - у вас совесть есть?
        - А мы чего? - Самый высокий мальчик вытер нос рукавом. - А она чего?
        - Я уже даже не говорю, что вас трое на одного. Но девочек вообще нельзя обижать, - сказал он сурово, - уже хотя бы потому, что девочка не может дать сдачи.
        - А вдруг может? - спросил еще один, круглоголовый и веснушчатый. - Вдруг у нее как раз для этого? Чтобы могла сдачу дать?
        - Нет! - тоненько взвизгнула девочка, и слезы полились по щекам особенно густо и быстро, ручейками. - Это для того, чтобы меня любили!
        - Так ведь тебя все равно никто не любит. - Самый высокий разглядывал девочку с каким-то даже научным интересом.
        Девочка заплакала еще громче, схватилась руками за щеки, словно для того, чтобы удержать слезы, и он увидел наконец, что такое она прятала, - просто камешек на шнурке. Куриный Бог. Когда-то давным-давно они с сестрой тоже любили собирать такие…
        По-прежнему прижимая руки к щекам и горько плача, девочка повернулась и побежала вдоль улицы. Она была босая. Похоже, здесь все дети бегают босиком, благословенное место.
        - Ее обманули, - задумчиво сказал высокий, глядя ей вслед, - это не для того. Это для чего-то другого. А для чего, она и сама не знает. Ну что, пошли, что ли?

* * *
        В затененной комнате с голыми, опять же пахнущими свежим деревом стенами он лег на грубо сколоченную койку и с наслаждением вытянулся. Планшет он пристроил на животе. Глаза уже ощутимо пощипывало, вообще-то хорошо бы поспать, но перед сном он хотел впихнуть в себя как можно больше данных - чтобы во сне было что обрабатывать, над чем трудиться. Самые удачные наития к нему приходили по утрам, в странном состоянии между сном и бодрствованием, когда сознание стягивает и сшивает причудливые ассоциации.
        Отчетность по агрикультурам он просмотрел мельком - и так понятно, что посевы дали хорошие всходы, что элитные сорта твердых пшениц и ржи способны не только прокормить колонию, но и вернуться зерном на материнку в качестве отсроченной платы за поставленное через дорогущий портал оборудование, предметы первой необходимости и агротехнику. Что еще важнее - посевы диких зерновых тоже дали хорошие всходы, а это значит, что сейчас, когда центры происхождения культурных растений со всем их потенциальным генетическим разнообразием уничтожены локальными конфликтами или просто недоступны (интересно, почему локальные конфликты чаще всего случаются именно в очагах формообразования, словно сама земля там и впрямь бурлит избыточной силой?), человечество не потеряет их окончательно - пусть не на материнке, но на бесконечном числе вариативных Земель… И старые сорта, вытесненные на материнке генными модификатами, не потеряет тоже. Генным модификатам в колонии хода нет: таково условие игры.
        Эта варианта материнки, кстати, вроде вполне приемлема - с хорошей биотой, правда, без коэволюции цветковых растений и насекомых-опылителей. Ну да, в какой-то степени это, может, и к лучшему… Колонисты пока что останутся без меда, что да, то да.
        Интересней другое…
        Он умел угадывать фальшь. Мимика, движения глаз, движения рук, интонации… Никого так не тренируют, как инспекторов, и не только на скорость реакции и выносливость. Захар не врал. Тут все было в порядке - ни борьбы за власть, ни конкуренции, ни стяжательства, ни эксплуатации. Мечта человечества.
        Под невесомым термоодеялом он уже почти уснул: мышцы приятно ныли после долгого перехода, и золотистое мерещилось под закрытыми веками.
        Крупные женщины обычно двигаются легко. Она не была исключением.
        Он чуть приоткрыл глаза - просто чтобы убедиться, что не ошибся.
        От нее еле ощутимо пахло капустой и грибами.
        И еще она была теплая и очень сильная. Гораздо сильнее, чем могло бы показаться, если судить по мягким, женственным формам. Не его тип женщины.

* * *
        Он провел пальцем по чуть мерцающей линии, очерчивающей скулу и подбородок.
        Она вздрогнула, вновь притянула его к себе с той же удивившей его силой. Потом отпустила, откинулась на постель. Чем-то она напоминала крупное морское животное, гладкое и массивное, не очень ловкое на суше, но прекрасное в своей родной среде. Похоже, постель и была ее родная среда, ее стихия.
        - Я так тебе понравился? - Он все-таки испытывал некоторую неловкость, хотя с чего бы? Оба взрослые люди…
        Она чуть повела массивным плечом:
        - Ну, не противен, скажем так… Но ведь дело не в этом.
        - А! Свежие гены. - Он не видел, но почувствовал, как в темноте Ханна кивнула.
        - Это очень важно. - Она даже приподнялась на локте; теплая прядь волос упала ему на щеку. - Думаешь, почему в древности гостю подкладывали в постель дочку хозяина, а то и жену?
        - Причуды гостеприимства? - сказал он, чтобы поддразнить ее.
        - Любой традиции найдется рациональное объяснение. - Она явно увлеклась. - Они тоже боялись вырождения. Сколько народу было в тогдашних поселках, да ладно, даже в античных городах? Расстояние в день пути уже казалось почти неодолимым. Дороги опасны. А значит, близкородственные браки… никаких чужаков. Разве что случайные гости. Вот и пользовались случаем освежить генофонд. Иначе полдеревни - деревенские дурачки. И дурочки. Вот тебе и все объяснения священному закону гостеприимства. А мы еще носом крутили - мол, вон какие дикари наши глупые предки…
        - Веришь в рацио?
        - Конечно. Любой традиции, любому самому глупому суеверию найдется свое объяснение. Стоит только копнуть.
        Он подумал, что, если здесь верит в рацио не только она, экспедиторам, похоже, пришлось нелегко. Но приятно.
        Она вздохнула словно земля, отдыхающая после сейсмического толчка, - закинула за голову руки и удовлетворенно потянулась.
        - А ты и правда здоровый, - сказала она одобрительно. - Я помню, как себя чувствовала после переброса. Это хуже похмелья. Или гриппа. Мутит, кости ломит… И как бы не очень хорошо понимаешь, где ты.
        - Я, правда, хорошо тренирован, - сказал он, словно извиняясь.
        И ты даже представить себе не можешь, насколько. Чтобы получить эту работу, надо рассыпаться под молотами тренировок и собрать себя заново. Не говоря уже о стимуляторах, о тонких химических настройках, знать о которых никому из посторонних не полагается. Потому что, если вы о них узнаете, вы их тоже захотите.
        - Хочешь, - она явно старалась выказать ему благодарность и доверие, - покажу свою реликвию?
        - Это не очень… интимно?
        - Ну да. - Она вновь приподнялась и склонилась над ним, на сей раз, чтобы бегло, без страсти, поцеловать. Его голую грудь задел шнурок с прохладным камешком.
        - Это? - Он пошевелил рукой, чтобы ухватить кулон, но она шлепнула его ладонью довольно сильно.
        - Пусти. Не твое.
        - Я думал…
        - Нет. Это другое. - Она опустила босые ноги на дощатый пол. У нее были сильные ступни с красивыми длинными пальцами. Щиколотки, правда, толстоваты.
        В окно лился ночной рассеянный свет.
        Она склонилась над сброшенными на стул вещами, потом повернулась к нему. На ладони - что-то маленькое, круглое.
        - Вот.
        - Что это? - Он приподнялся на локте.
        - Слушай. - Она сделала неуловимое движение кистью. Музыка как бы закапала отдельными серебристыми шариками, все медленнее, ленивее.
        - Музыкальная шкатулка?
        - Нет. Просто коробочка. Ну, она не открывается. Просто играет. И сверху картинка… город. Какой, как ты думаешь?
        - Вена, - предположил он.
        - Угадал. - Она пристроилась рядом с ним, большая и теплая. Молоточки теперь стучали еще тише, чуть приглушенные ее ладонью. - По музыке, да?
        - Ага.
        Когда-нибудь эти дорожки и бугорочки сотрутся и серебряные молоточки смолкнут. Надо будет ей сказать, чтобы не заводила ее слишком часто.
        - У нее есть документированная история. Заверенная…
        - Это здорово, - осторожно сказал он.
        Интересно, почему в этой партии у всех склонность к вещам, из которых можно извлекать звуки? Часы с боем, губная гармошка, музыкальная шкатулка. Так бывало - одна группа тащит с собой сплошь старые фотографии в рамках, тончайшие фарфоровые статуэтки и репродукции картин, другая - серебряные ложки и бабушкины платья… Словно группы переселенцев по какой-то странной закономерности состоят то из кинестетиков, то из визуалов… Эти вот - аудиалы, надо же.
        Культ реликвий был разработан и тонко, осторожно внедрен несколько десятков лет назад. Тогда кто-то из умников в попытке поправить дело предложил эти якоря, за которые цепляется личность; маячки, помогающие собрать разрозненные утекающие воспоминания. На переброс уходило слишком много энергии, потому и возникла такая идея, чтобы каждый мог взять с собой один-единственный бесполезный предмет. К антикварным вещицам прилагался сертификат - место, время и техника изготовления, кто были прежние владельцы, как попал к нынешнему хозяину. Сколько таких историй породили креативные умы циничных прагматиков из группы поддержки, он не знал. Но предполагал, что очень много. Больше, чем ему было известно.
        Свидетельство о собственности. Чтобы было что передавать наследникам. История рода и одновременно родовое имущество. Знак. Символ. Синтетический пергамент, вечный материал. Вечные чернила. Подпись эксперта и нотариуса, печать.
        Оптимально - если и правда реликвия издавна принадлежала семье переселенца. Но это бывало редко, вербовались обычно люди без корней, маргиналы… или, в последнее время, такие, как Ханна.
        Традиция прижилась. Ханна права - у каждой традиции, даже нелепой, есть свои рациональные корни.
        Интересно, а что выбрал себе в качестве семейной реликвии Захар?
        Но музыкальная коробочка - это такой нежный предмет…
        - Скажи… ты добровольно сюда отправилась?
        - Нет.
        Скупо и напряженно. Мол, отстань. Но он прикинулся туповатым и участливым:
        - Пожизненное?
        Она промолчала. Значит, он угадал верно.
        - За что?
        - За убийство, - сухо сказала она. Подтекст: мол, осторожней со мной все-таки, не заходи слишком далеко.
        - Мужа?
        - Нет. - Даже в полумраке комнаты он видел, как сухо блестят ее глаза. - Жену. Свою жену.
        - И ты… шериф?
        У Захара есть досье на всех колонистов. Так принято. Как бы ни назывался тот, кто становится первым лицом колонии, - председателем, координатором, старостой, кем там еще, - он автоматически получает на руки все личные дела. Папки, бумаги - электроника не выдерживает переброса. Это, наверное, хорошо. На материнке слишком полагаются на цифровые технологии. Но монолитная, единая, охватившая всю Землю информационная сеть на самом деле уязвима. Монолитные цивилизации вообще уязвимы. Цивилизационное разнообразие - вот что нужно. Резервные пути, заказники. Это как с семенным фондом. Когда отворили первый портал, а за ним еще и еще - нескончаемая цепь пустых безлюдных версий материнской Земли, то показалось: вот оно, спасение. От перенаселения, от участившихся случаев ситуативного безумия и агрессии, от жизни среди вырожденной биоты, от нечистых воды и воздуха, от унылой судьбы рядового горожанина. Эмиграция - мечта пассионариев. Ты не просто винтик в машине цивилизации, ты - отец-основатель в прекрасном девственном мире, где каждый на счету, каждый что-то значит. Освоение бесчисленных америк, суровая
поэзия фронтира. А заодно забота об оставленной материнской Земле, сохранение резервного, не тронутого переопылением исконного семенного материала, поставки зерна и чистых элитных культур.
        Где же слабое звено? Где?
        - Это больше не повторится, - сказала она твердо. - Никогда.
        - Никогда больше не причинишь зла ни одному человеку?
        - Причиню, если надо будет. - Голос ее был спокоен и тверд, ни напряжения, ни аффектации. Она говорила, как человек очень защищенный - внутренне защищенный, - и он на всякий случай спросил:
        - Вы тут как, вообще, в церковь ходите?
        Обычно стараются формировать монолитные группы из представителей одной конфессии - чтобы не было конфликтов. И все равно…
        - У нас тут как-то… - Она потянулась и закинула руки за голову, - с этим не очень. Если кто и верит… это личное.
        Нет, тут все вроде чисто…
        - А почему ты спрашиваешь? Ты информатор, да?
        - Я инспектор, - сказал он почти виновато, - мне положено.
        - Ну, раз положено… - Она лениво вздохнула, словно поднялась и опала пологая волна, и положила голову ему на плечо.
        В окно мягко лилась чужая ночь с чужими печальными запахами. Может, нет никакого ключевого фактора? Может, просто все оттого, что страшно сознавать, что больше никого, кроме этой крохотной группки людей, на всей огромной планете нет и никогда не будет? А потом, у каждого крышу сносит по-своему?
        - Знаешь что, - сказал он, - запусти еще раз эту свою музыку.

* * *
        Перед рассветом он проснулся. Небо на востоке чуть зеленело, прекрасное, чистое небо; одинокая звезда висела в нем, как драгоценный кулон. Тысячи, миллионы миров, тысячи, миллионы солнечных систем, неисчислимые вселенные… Столько места для людей, столько возможностей, столько блистательных перспектив, чистые, продутые морским воздухом побережья, и на каждой варианте, на каждой альтернативной Земле свои континенты, свои тайны, только и ждущие открытия, как бы подставляющие смущенные лица удивленному наблюдателю.
        И вот эта звезда… точно кулон на груди у Нюкты-ночи, точно драгоценный камень.
        Ханна лежала рядом - теплые холмы, барханы серебристого песка или морские волны, плавно вздымающиеся, опадающие, спокойное лицо, бледные прикрытые веки, разметавшиеся по подушке короткие волосы. Нет, все-таки что-то в ней есть, странная привлекательность…
        В продолговатой впадинке чуть выше грудей - небольших и аккуратных, даже удивительно при такой комплекции - на шнурке темный гладкий камешек. Продолговатый такой, и видно, что не легенький… Неожиданно для себя он осторожно подвел ладонь под шнурок, нащупал пальцами узел.
        Ханна чуть пошевелилась - он замер, потом пальцы опять осторожно, едва прикасаясь к ее груди, принялись за работу.
        Камушек сам собой скатился ему в руку: гладкий и тяжелый, чуть похожий на свинцовое грузило, но на деле просто отполированный откатившимся морем осколок базальта.
        Он осторожно спустил с кровати босые ноги, на цыпочках подошел к окну. Разглядеть камешек как следует было трудновато, а включать свет он не хотел.
        Захар тоже ведь носит что-то такое, только в перстне. Хм…
        В мутном колеблющемся свете он осторожно поворачивал ладонь и так и эдак, ожидая… чего? Странного покалывания? Ощущения тепла? Холода?
        Камень и камень.
        Но вдруг пришло в голову, что наверняка и у разговорчивого будущего пчеловода, и у русоволосой девушки, и у тех трех пацанов…
        Сильные руки стиснули ему горло.
        - Отдай! Это не твое! Отдай!
        Голос ее, низковатый, глуховатый, но приятный, сейчас был страшен.
        Он даже не мог ничего выговорить в ответ - она зажала его словно в тиски, сгиб ее локтя упирался ему в кадык, она была чудовищно сильной, очень сильной, почти как он сам.
        - Отдай, это тебе незачем… это мое… мне… отдай!
        Она боролась с ним с такой звериной яростью, что на какой-то миг он полностью растерялся.
        Это та женщина, которая целовала его ночью?
        Ну да, она же убила свою любовницу. Из ревности? Надо будет спросить Захара. Вообще, думал он, пытаясь высвободиться из ее цепких рук, надо будет обо всем спросить Захара. Захар обязан ответить. У инспектора полномочия. Инспектор - власть. От него зависит будущее колонии. Ведь стоит только материнской Земле прекратить поставки…
        Он наконец сумел оторваться от Ханны и, прежде чем она все так же молча и яростно вновь кинулась на него, размахнулся и швырнул амулет на кровать. Темный камень упал на белую простыню и лежал там, как… как темный камень.
        - Идиотка, - сказал он, тяжело дыша, - забирай!
        Она даже не посмотрела на него - бросилась к кровати, трясущимися пальцами стала вязать на голой шее узел шнурка.
        И тут же успокоилась. Дыхание выровнялось, ярость в глазах погасла. Скала, а не женщина.
        - Ты взял чужое, - сказала она низким равнодушным голосом, - сам чужак и взял чужое.
        - Извини. - Он болезненно сглотнул, стоя голышом у окна, облитый занимающимся рассветом. - Я не думал… что это важно. Оно само развязалось, правда. Развязалось, и я подумал…
        Она равнодушно повела плечом:
        - Вот только врать не надо.
        - Послушай…
        Но Ханна уже отвернулась. Колыхнув ягодицами, подобрала сброшенную на пол одежду, натянула через голову платье и, равнодушно бросив:
        - Завтрак сам себе сготовишь, - вышла. Даже дверью не хлопнула.

* * *
        Полнеба охватила дрожащая зеленая заря с нестерпимо ярким желтым пламенем по кромке. Тишина окружала его, не менее всеобъемлющая оттого, что в ней прорезались отдельные звуки: гул ветра, пробегающего в верхушках сосен, чужой далекий голос чужой птицы, вдруг - быстрый-быстрый звук падающей из водостока воды. Только ради одной этой утренней тишины можно было сняться с места, бросить все и переселиться сюда, - сказала древняя часть сознания его, и он привычно и рассеянно велел ей замолчать.
        На птицеферме начали перекликаться петухи. Им было все равно, зарю какого мира встречать. В домах захлопали двери. Кто-то кого-то окликнул. Из-за угла выкатился трактор с пустой громыхающей волокушей и затормозил.
        - С дороги, приятель! - крикнул Труляля (или Траляля?).
        Они выглядывали с двух сторон из кабины, одинаково выставив локти, оба в одинаковых комбинезонах, одинаковых каскетках, одинаковых шейных платках. Почему-то ему стало неприятно, словно он смотрел не на людей, а на фальшивки. На копии.
        - Где Захар, не знаете?
        - На карьере.
        - Где ж еще?
        Теперь они говорили, как бы подхватывая друг друга, точно братья или любовники. (Что-то, возможно, было правдой, а может, и то и другое - с чего он вообще взял, что тут придерживаются материнской морали? Они вроде не моралисты, а рационалисты… по крайней мере, так он думал, пока не наступил рассвет.)
        - Не в конторе? - переспросил он на всякий случай.
        - Нет, он с утра…
        - Прямо на карьер.
        - Ясно. А карьер - это где?
        Труляля выпростал руку из открытого окна, и он было двинулся в указанном направлении, сопровождаемый по пятам громыхающим трактором, когда из кабины его неразборчиво окликнули. Он остановился, так что теплый капот почти ощутимо уперся ему в спину, словно его нагнало большое, но дружелюбное и очень теплое животное.
        - Что?
        Мотор смолк, и стало очень тихо.
        - Не ходи на карьер, - отчетливо сказал Труляля.
        - Это еще почему?
        Он был готов к открытому конфликту, к ссоре, но Труляля мялся - казалось, сидя в кабине трактора, он переступает с ноги на ногу. Наконец Труляля сказал:
        - Ты не защищен.
        - Не беспокойся. Я вооружен.
        - Не в этом дело, - в затруднении и даже несколько неразборчиво произнес Труляля, - ты понимаешь, я бы свой тебе дал, но мне в лес ехать, а так опасно, выходить опасно.
        - Почему опасно?
        Труляля моргал бесцветными ресницами и молчал.
        - Так в чем дело?
        Но Труляля, словно отчаявшись что-либо объяснить, вновь рявкнул трактором, и тот толкнул его в спину. Ничего не оставалось, как посторониться.
        Дорога на карьер шла вдоль берега реки, разбитая и утоптанная не меньше, чем дорога в лес. Внизу мелкая речная волна вяло набегала на песчаный берег.
        День разгорался; запахло разогретой зеленью, вдалеке синел лес, ветер вытягивал в светлом небе размытые пряди облаков… На него вновь нахлынуло с детства забытое ощущение покоя, восторженное удивление перед лицом огромного мира, одновременно дружелюбного и загадочного. Ничего не делать, ни о чем не заботиться, просто идти через холмы к дальнему лесу, к новым холмам, где тебя ждут новые встречи и открытия… Стоп. Это пустой мир, напомнил он себе, - совершенно пустой.
        На материнской Земле даже в полной изоляции, даже среди дикой природы (а ему доводилось оказываться в полной изоляции и среди дикой природы) можно уловить что-то вроде слабого отдаленного эха, некую совокупную мысль человечества, странный гул, размытый, пропадающий, но удивительным образом чуткий к твоему настроению. Словно кто-то большой, очень большой, смотрит тебе в спину исподтишка - вот как ты, один, сейчас себя поведешь, что сделаешь?
        Ни на одной из вариативных Земель он не испытывал такого ощущения. Эфир (если это эфир) был глух, как вата, и это раздражало.
        Кто-то смотрел ему в спину.
        Он резко остановился и обернулся, чуть согнув колени, поводя глазами из стороны в сторону. Бурые обрывы, в щелях притаились пучки сизой травы, пустой рыжий речной берег…
        Никого. Не то чтобы он совсем не опасался, но его не так легко застать врасплох. Хотя вот утром с Ханной он сплоховал, это точно. Но кто мог предвидеть…
        Дорога от берега вильнула в сторону. Он повернулся к реке спиной и прошел еще несколько сотен метров до белых рассыпавшихся известняковых скал - словно кто-то ткнул ложкой в горку творога.
        Крепь уже починили, осыпавшуюся стену подпирал плотный сосновый щит, свод каменоломни поддерживали толстенные бревна. С полсотни человек работали в отвалах, размахивая кирками, и чем-то напоминали гномов-переростков.
        Он остановился на краю воронки, сунул руки в карманы и огляделся в поисках Захара. Нашел почти сразу - тот стоял в такой же позе, только на дне воронки.
        - Ну я ж сказал, - лицо Захара выражало беспредельное терпение, - к вечеру все приготовлю. Пока соберут, пока расфасуют… Чего неймется вам? Вот сидели бы дома…
        - А я думал, вы отсюда камень берете, - сказал он. - Для строительства.
        - Ну да.
        - Захар, вот зачем вы врете? Я видел. Вы поначалу и правда выкладывали фундаменты из известняка, потом перестали. Все новые дома - только из свежих бревен.
        Захар молчал.
        - Зачем вы роетесь в карьере? Что ищете?
        Захар молчал.
        - Чем вы здесь занимаетесь, Захар?
        Захар поднял голову. Глаза были совсем светлые, а зрачки - как точки.
        - Это не ваше дело.
        - Это как раз мое дело, - сказал он очень мягко, - я инспектор.
        - Вы вернетесь к себе, - уперся Захар, - а нам здесь жить.
        У Захара был несколько виноватый вид, как у нашкодившего мальчишки.
        - Ну так и живите. Кто вам мешает? Вы поймите, мне просто нужно знать, что происходит. К чему быть готовым, - мысленно добавил он, и неприятный холодок тронул затылок.
        - Ты мне лучше вот чего скажи! - неожиданно оживился Захар. - Как ты сюда дошел?
        - Ну как… нормально дошел.
        - И… ничего не заметил?
        - А должен был?
        Они смотрели друг на друга, выжидая, кто уступит первым. Захар был крепкий мужик, он держался.
        - Захар, Захар! Нашел! - кричал парень, почти мальчик; светлые волосы присыпаны известняковой пылью и оттого казались совсем белыми. - Смотри! Это что? Зеленый палец?
        На раскрытой, выпачканной белым ладони лежал камешек - продолговатый и зеленоватый… Ничего особенного, просто такой камешек.
        - Дай сюда! - сказал Захар. Сгреб лапищей камешек и с минуту стоял неподвижно, закрыв глаза. Вид у Захара при этом был весьма комичный.
        - Я его поднял, а он теплый! - радостно объяснил мальчишка.
        - Чш-ш-ш… - Захар потряс головой, но глаз не открыл.
        Работающие переговаривались негромко поодаль, солнце висело над карьером размытым бледным пятном. И в небе не было ни одной птицы.
        Захар открыл глаза.
        - Зеленый палец! - торжественно провозгласил он наконец. - Повезло тебе, Янис.
        Проводив взглядом Яниса, который, зажав в кулаке свой камешек, вприпрыжку побежал к остальным, он обернулся к Захару:
        - Что такое «зеленый палец»?
        - Ну, это… - Захар запнулся лишь для того, чтобы точнее сформулировать, - такая штука… которая помогает обращаться с растениями. Вроде как дар.
        - И… что теперь?
        - Ну, раз Янис его нашел… теперь он будет сам его носить. Или подарит кому-нибудь. Или обменяет.
        - На что?
        - Ну… на другой оберег. Или на услуги. Не знаю. Это… каждый решает.
        Солнце припекало все сильнее, но холодок, нежно дующий в затылок, не исчезал.
        - Скажите, Захар, а если… У вас же наверняка есть такой оберег. Есть?
        - Ну, - неохотно отозвался Захар.
        - А… допустимо, чтобы я на него посмотрел? - Он вспомнил сильные, яростные пальцы Ханны и непроизвольно сглотнул. Шея все еще болела.
        - Вообще-то можно, - без энтузиазма сказал Захар, порылся в кармане штормовки, выудил связку ключей и протянул ему.
        - Это…
        - Моя реликвия, - сказал Захар без выражения, - ключи от дома. Там, на материнке. Моя реликвия.
        В качестве брелока на кольце болтался камешек с дыркой. Что-то вроде куриного бога у той белобрысой девчушки.
        Он сжал ключи вместе с брелоком в кулаке. Гудение? Покалывание? Перепад температуры? Внутренний голос?
        - Я… ничего не чувствую, - сказал он наконец.
        - Ну, значит, не чувствуешь, - все так же без выражения повторил Захар. - Отдай.
        Он вернул ему ключи, и Захар молча спрятал их в карман. Лицо у него было каменное, как стенка карьера.
        - Может, этот? - Он указал взглядом на кольцо. Тусклый, ничем не примечательный камешек. Наверняка, чтобы его вставить, Захар вынул из оправы какой-то другой. Драгоценный.
        - Этот нельзя, - вяло проговорил Захар.
        Он вновь покосился на копошащихся в отвалах людей. Те переговаривались, роясь в груде щебня, голоса были спокойные, негромкие.
        - Давайте присядем где-нибудь, Захар, - сказал он наконец, - присядем и поговорим.

* * *
        - Значит, вы каждый день приводите сюда людей, чтобы они искали эти обереги? Рылись в мусоре ради бесполезных вещей? Система поощрений и ограничений, а возможно, и символический капитал, да и не совсем символический: денежная единица в мире, где денег не существует? Неплохо работает.
        Сделай так, чтобы это было правдой, Тот-от-кого-все-зависит, умолял он про себя, пожалуйста, ну что Тебе стоит?
        - Я вами восхищаюсь, Захар. Бросьте, мы ж свои люди. Оба под грузом ответственности… обоим надо как-то… лавировать.
        Бревно, на котором они сидели, пахло смолой и хвоей. И было теплым. Дерево всегда теплое, потому что живое. Даже когда мертвое.
        - Все… не так. - Захар по-прежнему говорил вяло, словно что-то мешало ему двигать челюстью.
        - Не так?
        - Это… правда. Ну, на самом деле.
        - На самом деле? - спросил он очень спокойно. - Вот как?
        - Когда… ну, когда нас сюда перебросили и мы… ну, начали обосновываться, - Захар смотрел на свои руки и выталкивал из себя слова, - стали… случаться разные вещи… Те, кто… в лес или в каменоломни… Мы были очень осторожны. Нас учили. Но люди стали бояться. И тут они…
        - Кто?
        - Они, - тихо повторил Захар. - Они сказали, что нам нужна защита. Это, - он кивнул в сторону карьера, - защита.
        - От кого?
        - От себя, - прошептал Захар.
        Захар говорил все тише и тише: ему приходилось напрягать слух, чтобы разобрать.
        - Вот как…
        - Они говорят, мы неправильные. Ну, - Захар в затруднении подергал шеей, - вроде как бракованные. И если без оберега… А он не дает…
        - Проявляться худшему?
        - Да. И если его носить, да, то они вроде как награждают. Делают хорошо. Только это надо все делать правильно. Тогда они как бы подбрасывают еще. Сюда, в этот карьер. Это… это они сами решают, для чего. Чтобы не болеть. Или чтобы девушки любили. Или чтобы удача. Тот, кто найдет… может себе забрать. А может передать или выменять.
        - А отнять у него не могут?
        - Нет. Потому что надо, чтобы все добром.
        - Ну да, - кивнул он, - ведь все теперь хорошие.
        Эвакуация, причем срочная. Эти долго продержались, но все равно. Черт, это сколько же ресурсов, чтобы всех эвакуировать! А психоз почти такой же, как на варианте-восемь. Впрочем, тех так и не удалось вытащить, с варианты-восемь. Компенсированное пока что безумие. Но безумие.
        - Кто такие они, Захар?
        - Не знаю. - Захар по-прежнему сидел, опустив голову и глядя на свои руки.
        - Ясно. Значит, так. Сворачивайте работу. Консервируйте постройки, мобилизуйте людей. Через две недели мы откроем портал.
        - Но посевы?!
        - Хрен с ними, с посевами.
        - Но птица? Куры?
        Он на миг зажмурился.
        - Выпускайте. Вот уж с кем ничего не случится, так это с курами.
        Захар молчал.
        - Захар, у меня неограниченные полномочия. Если вы не предпримете никаких мер, портал все равно откроют. Придет оперотряд, заберет вас насильно. Представляете, что это будет? Как это будет? Вы же здесь вроде как главный, Захар. Вы отвечаете за людей.
        Захар поднял голову и посмотрел ему в глаза:
        - Но никто не хочет на материнку. Я не хочу на материнку. Что я там забыл? У меня же там ничего не осталось! Ничего! Отвечаю за людей? Ну да. Я им нужен. А они - мне. В чем дело, Ремус? Вы думаете, мы психи? Ладно, пускай. Какая вам разница? Мы наладим поставки. Все будет в порядке. Материнке-то какая разница? Сколько у нее таких колоний? Тридцать? Пятьдесят?
        Теперь уже он молчал, уставившись на руки.
        - Одна, - сказал он наконец. - Эта. - Он говорил в точности как Захар, с трудом ворочая языком. Видно, это заразно.
        - Что?
        - Одна. С другими вариантами ничего не вышло, Захар. Ничего.
        - Как это… не вышло? Когда нас готовили…
        Он усмехнулся:
        - Это такая тайна, что мне, наверное, следовало бы вас ликвидировать. Чтобы вы по возвращении на материнку… Но вы же псих, Захар. Вам никто не поверит. Вам всем придется пройти обработку, лечение. Потому плевать. Хотите правду? Вот вам правда. Ни одна колония не протянула больше пяти лет. Успевают засеять поля и резервные делянки и вырастить несколько урожаев. И все.
        - Все? - Захар не отрывал от него напряженного взгляда, он прямо-таки чувствовал этот взгляд, сверлящий лицо, не видел, но чувствовал. - Что - все? Почему?
        - Никто не знает. Ну есть гипотезы. Разные. Например, кто-то из наших раскопал одну очень старую идею, что изолированная группа людей не способна выжить… что для этого нужна некая общая ноосфера, совокупное человеческое «я», а если его нет, если эфир пуст… А может, влияет сам переброс. Хотя это вряд ли, инспекторы много перемещаются, а с ними все в порядке. Сходят с ума те, кто оседает. Еще была гипотеза, что человек способен жить только при определенной совокупности факторов. Чуть другое магнитное поле, я не знаю, поляризация света - и все. Но куры, мать их, куры выживают. Варианты сплошь забиты одичавшими курами… Словно кто-то отдал нам на откуп только одну, одну Землю, чтобы посмотреть, как быстро мы с ней расправимся, - и не пускает дальше.
        - Вы, сволочи, - Захар медленно поднялся, теперь он нависал над ним, как скала, огромная тень, заслонившая солнце, - сколько человек вы послали на смерть? Сто тысяч? Двести?
        - Цунами на Борнео, - сказал он, не поднимая головы, - за двадцать минут уничтожило пятьсот тысяч. Взрыв атомной станции в Бангладеше - два миллиона. Земля гибнет. Климатическая катастрофа. Голод. Эпидемии. Все жрут модифицированную сою. Биота вырождена. Казалось бы, что проще - осваивай варианты, перебирайся. Но они не заселяются, Захар, вот в чем штука. Почему, ну почему все после переброса сходят с ума, вырезают друг друга в истребительной войне за власть между двумя самозваными лидерами, ни с того ни с сего самосжигаются в религиозном экстазе или просто сбегают в лес и начинают говорить с деревьями? Когда я попал сюда, Захар, как только я сюда попал, я подумал: вот, наконец-то получилось. Вы рационалисты, деловые люди… Это лучше, чем если бы романтики - у романтиков быстрее всех крыша едет. Но так не пойдет, Захар. Мы, хотя и сволочи, но не настолько. Мы вас вытащим.
        - Вы сами-то, вообще, кто, Ремус? - Захар тоже сел и тоже уставился на свои руки. Теперь они беседовали мирно, не повышая голоса.
        - Я полномочный посол Земли. Я, собственно, и есть Земля. Я - эксперт. Я - истина в последней инстанции. Иногда мы все же успеваем. Иногда.
        - А вдруг мы найдем… - Захар говорил медленно, как во сне, - а вдруг они позволят нам найти… что-то очень важное? Символ могущества. Доброты. Понимания. Мы уже нашли несколько зеленых пальцев. Знаете, как расцветает все под руками у тех, кто… Нашли оберег целителя. У нас никто не болеет, понимаете? Ничем. Никогда. Это сотрудничество, вы понимаете? Договор.
        - С кем, Захар?
        Захар молчал.
        - Захар, это психоз. Дешевая виртуальная бродилка. Собери побольше оберегов. Выменяй физическую силу на устойчивость к ядам. Стань мастером монстров.
        Примитивные виртуальные бродилки потому и популярны, что обращаются к древним архетипам. К тем самым, к которым обращается, обрушиваясь внутрь себя, утратившее ориентиры сознание. Все как обычно. Каждый раз чуточку по-разному, но, в сущности, одно и то же.
        - Вы… ошибаетесь, - сказал наконец Захар.
        - Захар, ни одного психа еще не удалось убедить, что он псих. Но, за исключением этого психоза, вы выглядите вполне адекватным человеком. Поэтому вот мои последние слова касательно этого дела: сворачивайте работу, готовьте людей к перебросу. Две недели вам на все про все. Не обольщайтесь, вас перебрасывать будет вооруженная группа. Спецназ. Парализующие пули, снотворные пистолеты, шокеры. Вы же щадите своих людей, Захар. У вас же наверняка какой-нибудь оберег… власти, да? Влияния?
        - Ну… да, - неохотно сказал Захар, глядя на серый невзрачный камушек в кольце.
        - Ну вот. Значит, на вас можно положиться.
        - Почему вы думаете, что там, на материнке, вы всегда правы? - Захар продолжал угрюмо глядеть на сплетенные пальцы. - Засрали все вокруг, душите друг друга, живете в бетонных коробках друг у друга на головах… И всегда правы. Какого черта?
        - Потому что переброс открыли на материнской Земле, Захар. А вы - всего-навсего ее эмиссары. Наши эмиссары. Не обольщайтесь. Тоже мне, независимые колонисты! Да кем бы вы были без всей этой техники, без оборудования? И если вы рассчитываете как-то меня остановить… задержать… тоже не обольщайтесь. Меня не так просто остановить, Захар. Вы очень слабо представляете себе, что такое полномочный инспектор.
        - Ханна взяла бы вас одной левой, - скучно сказал Захар, - вы тоже слабо представляете себе ее способности.
        - Еще один оберег? Понятно… ну да, она же шериф. Ей должны были вручить что-то… такое. Если следовать вашей логике.
        - Но она не станет вас останавливать. Ни она, ни я.
        - Ах да, у вас же договор. От вас требуют, чтобы вы хорошо себя вели. - Он поднялся. Неожиданно черная тень метнулась в сторону от его ног.
        - Я не буду вас останавливать. - Захар остался сидеть и теперь глядел на него снизу вверх. - Я оставляю это на их усмотрение. Они пропустили вас сюда. Но оберега не дали. Вы чужак. Договор не подтвержден. Сколько вам идти до маячка? Двадцать каэм? По их лесу… Что ж, с богом. Если вам что нужно… ну, провизия там… это пожалуйста. Но сопровождающего не дам, не надейтесь.
        - Да я и не надеюсь.
        - А сортовые образцы я для вас приготовил, - Захар тяжело вздохнул, сдув со штормовки облачко белой каменной пыли, - на всякий случай. Мы выполняем свои обязательства. Мы теперь всегда выполняем свои обязательства.

* * *
        Лес тут был хороший, чистый, с нежным зеленым подлеском и рыжей, устилавшей сухую землю хвоей. Прекрасный сосновый лес, на материнке в таком наверняка водились бы грибы, скорее всего лисички - он даже огляделся в поисках желтых ярких крапинок, щедро высыпавших на поросшем мхом пригорке, потом одернул себя: кто их знает, эти местные грибы, а вот надо бы поосторожнее, потому что тут своя фауна, и паскудная, хотя и мелкая, так что под ноги, под ноги… Хорошая, тем не менее, чистая варианта - пахнет в лесу просто как в детстве - хвоей, и озоном, и теплыми сосновыми стволами. Жаль, что опять ничего не вышло. Ничего никогда не выходит.
        Захару предстояло сделать объявление, которое никому не понравится. И хорошо, что он, Ремус, в это время будет уже далеко. Инспектор в такой ситуации - скорее помеха, раздражающий фактор, от него бы потребовали, чтобы он объяснился, но никому еще не удавалось убедить толпу психов в том, что они психи. Захар справится, он знает своих людей и знает, как на них надавить. В конце концов, Захар всегда может сказать, что с ним говорили эти самые они и вежливо велели всем убираться подобру-поздорову.
        Портал откроется утром (иначе не получалось - какие-то когерентные колебания, он в этом плохо разбирался), потому он был намерен дойти до места под вечер и расположиться на ночлег. Чтобы уж наверняка. Задерживаться здесь до второго контрольного срока ему бы не хотелось.
        Это к лучшему, что не пришлось ночевать в колонии.
        Крупных животных тут так и не нашли. Хотя у костра ему ничего не угрожает. Все животные боятся огня.
        Он скосил глаза на хронометр-пеленг - алый огонек пульсировал на двух часах - и подумал, что к полудню надо бы сделать привал, съесть пару галет из сухого пайка, горсть витаминов, запить водой… Может, зря отказался от еды, которую предлагала Ханна, но осторожность взяла верх. Захар наверняка шепнул пару слов Ханне. Если с ним что-то случится по дороге к маячку, кто об этом узнает? Свидетелей нет, вроде никто и не виноват.
        А хлеб, который Ханна испекла, пах так вкусно…
        Рыжий ковер внезапно кончился обрывом, гладкие, отполированные дождями узлы сосновых корней цеплялись за бурый склон, на дне оврага протекал чистый широкий ручей.
        Тут разве был овраг?
        Обойти трещину, рассекшую мягкую лесную почву, не было никакой возможности, и он, вздохнув и поправив наплечный ремень, начал осторожно спускаться, придерживаясь за гладкую, плотную древесину сосновых корней. Потом спохватился - мало ли кто мог прятаться в норах и щелях под корнями. С чего это он так расслабился? Здесь варианта, не материнка.
        И все же… он не помнил этого оврага. И ручья не помнил.
        Оказавшись внизу, он с минуту подумал и решил ботинки не снимать. Ручей казался прозрачным, а дно - песчаным, но опять же местную фауну исследовали поспешно, а розовая тварь, которую он видел неподалеку от поселения, ему определенно не понравилась.
        Все равно ведь он собирался сделать привал, тогда и высушит. Когда переберется на ту сторону.
        Ручей оказался от силы по колено, не так уж страшно, собственно, чего тревожиться - рюкзак водонепроницаемый, спальник непромокаемый, хронометр водоустойчивый, что там еще?.. Сам не сахарный, не размокнет. Но почему-то было неприятно.
        Тень прыгала по мягкому песку ручья чуть впереди, словно прокладывала путь.
        Если поддеть воду ногой или ладонью, подбросить ее вверх - он помнил с детства - получатся такие круглые, разного диаметра шарики жидкого хрусталя, они будут падать, а когда упадут, на миг вокруг каждого вырастет живая стеклянная корона, вырастет и тут же опадет, врастет обратно в воду, словно и не было ее… Он помнил, как в детстве они с сестрой любили вот так идти по кромке воды у большой реки, и маленькие полупрозрачные мальки, почти без внутренностей, но уже с глазами, прыскали в разные стороны, когда на них падала человеческая невесомая тень.
        Минут через пять вода была уже по щиколотку - ощущая, как солнце припекает затылок, он чуть изменил направление и двинулся в сторону отмели, чей мягкий язык вытянулся косо по течению. Там, чуть дальше, была удобная пологая расселина, по которой можно было без особого труда вскарабкаться наверх… Черт, он не помнил ни расселины, ни ручья.
        Правая нога провалилась по колено. Он поспешно перенес вес на левую, но и та вдруг начала проваливаться, как если бы песок, до того плотный и слежавшийся, вдруг стал жидким, словно песчаная пульпа, намытая земснарядом.
        Правая нога уже ушла по бедро. Невесомая тень плясала впереди, будто так и надо. Ей-то что.
        Сколько там этого песка? Где-то же должно быть твердое дно!
        Тренированные мышцы сработали сами собой, без участия мозга - он резко откинулся назад, чувствуя, как врезаются в грудь ремни рюкзака, и повалился на спину и чуть на бок. Непромокаемый рюкзак почему-то вдруг стал очень тяжелым и прирос к спине, точно горб, и он этим горбом ударился о твердое. В рот и ноздри хлынула вода, она была очень холодная и горькая. Почему такая холодная? Он же только что пересек ручей, и ему вовсе не было холодно. С водой хлынул песок, набился в рот и царапал горло.
        Он отчаянным усилием раскинул руки крестом - если бы не рюкзак, он бы, наверное, с головой ушел под воду, но тот же рюкзак мешал надежно укрепиться на твердом грунте, и он, кашляя и отплевываясь, царапая дно скрюченными пальцами, заерзал, подтягивая зад. Правую ногу удалось чуть вытянуть, зато левая ушла еще глубже. Он подтянулся, стараясь держать голову над водой, и завел левую руку чуть дальше, еще дальше, насколько мог. В ужасе ощущая, что песок под бедром продолжает расступаться, сделал рывок всем телом и, обдирая руки и спину о невесть откуда взявшиеся камни, выдернул себя из жадного песчаного рта.
        Он сидел в ручье, вода доходила до горла, рюкзак плавал за спиной, точно рыбий пузырь, из носа лилась вода, сквозь пальцы босой ноги продавливался жирный ил, в ботинке другой хлюпало, ягодицы упирались в прекрасные твердые острые камни, и все было хорошо.
        Он отер ладонью лицо и увидел, что ладонь розовая. Сначала он подумал, что кровища течет из носа, но потом понял, что просто ободрал ладонь. Ничего. До свадьбы заживет.
        - Сволочи, - сказал он неизвестно кому и закашлялся, поднялся на слабые ноги и осторожно сделал шаг в сторону - вверх по течению.
        И опять провалился по щиколотку. Той ногой, которая была обута.
        - Нет, - вновь сказал он вслух, - так не пойдет.
        На стремнине ручья, который вдруг оказался совсем не по колено, а по пояс, дно было вроде бы твердое, но стоило лишь попробовать продвинуться ближе к берегу, как оно опять стало подозрительно уступчивым.
        Очень холодная вода.
        Тень нагло прыгала впереди, и блики прыгали вокруг нее.
        Вы чужак. Договор не подтвержден. Сколько вам идти до маячка? Двадцать каэм? По их лесу… Что ж, с богом.
        Захар псих. Все на этой варианте психи. Как и на других, впрочем.
        Он нагнулся и, не сводя глаз со ставшего вдруг очень далеким берега, нашарил на дне первый попавшийся камешек, вытащил его и раскрыл ладонь. Камешек был мокрый, серый и шершавый.
        - Вот! - корчась от неловкости, сказал он в пустоту, полную шума ручья и равнодушного шелеста крон. - Вот! Такой вас устраивает? Это договор. Слышите? Договор!
        Камешек был совершенным себе камешком - не нагревался, не охлаждался, не вибрировал и не издавал звуков.
        Ног он уже не чувствовал. Особенно ту, которая босиком. Тем не менее он осторожно передвинул ее чуть вперед и вбок, и грунт здесь, в том месте, в которое он осторожно уперся сводом стопы, был твердым. Камешек он судорожно сжимал в кулаке, так, что острый край врезался в ладонь. Но на такой пустяк он не обращал внимания.

* * *
        Он сидел на берегу, разложив куртку и рубаху на траве, тепло от потрескивающего костра ласкало исцарапанные ступни. Придется идти босиком, а это плохо. Как вообще река ухитрилась отобрать у него ботинок, тяжелый ладный ботинок на высокой шнуровке?
        Он распечатал упаковку галет и на всякий случай жестянку с соком, потому что перестал доверять здешней воде.
        Проверил рюкзак. Герметичность нарушилась, вещи чуть подмокли, но спальник изнутри был сухим, и образцы, собранные Захаром, тоже не пострадали. Он достал и развернул только спальник - раскладывать и сушить остальное содержимое не стал, чтобы, если что, быстро сняться с места. А что, собственно, «если что»? Ну да, ему придется ночевать не рядом с маячком, а километрах в пяти - ну и пусть, он успеет на рассвете. Сейчас, по темноте, да еще босиком, двигаться опасно.
        Небо было сухое, чистое и звездное, черные кроны сосен мазали по нему, точно малярные кисти, закрашивая огромные пылающие звезды: мир, никогда не знавший светового загрязнения. Он узнал Большую Медведицу и на северо-востоке Пояс Ориона, но и других были сотни, тысячи, причем не белые, как он всегда думал, а разноцветные - чистые цветные костры, повисшие в пустоте. Млечный Путь был страшен - светлая река с водоворотами и островами, пересекающая небо. Древние, помещая на небо своих богов, знали, что делали, небо несколько тысяч лет назад было для них чем-то огромным, пугающим и торжественным, не то что для нынешнего горожанина. Мы убили своих богов, когда выключили небо, подумал он. Машинально перевел взгляд на хронометр: одиннадцать тридцать две, надо устраиваться на ночлег, чтобы, как только развиднеется, двинуться дальше, вот только гасить ли костер или…
        Что-то сидело в мозгу холодной острой занозой.
        Гасить ли костер… двинуться дальше, как только рассветет… взглянуть на хронометр…
        Он вновь опустил взгляд к запястью.
        Не может быть. Ведь пеленг не выключается. Это предусмотрено, там стопроцентная защита от всего. От удара, от попадания воды.
        Определиться по расположению звезд? Но портал откроется ранним утром, звезды погаснут. Компас? Он, конечно, знал расположение колонии относительно портала и маяка, хотя магнитный полюс тут чуть сдвинут, это не важно (как бы он иначе туда вышел?). Но одно дело - найти поселение на полторы тысячи жителей у берега реки, другое - следуя из этого поселения, найти одну-единственную точку в лесной чаще. Ну что бы стоило техникам прицелиться получше? Нет, ерунда, точное наведение невозможно, и они целились наверняка, так, чтобы портал не открылся прямо в реке.
        То есть ну да, он знал примерно, куда идти.
        Примерно.
        Быть может… он заблудился гораздо основательнее, чем ему сначала показалось. И может не успеть к открытию портала. Не страшно, будет контрольное окно через сто двадцать восемь часов, он может вернуться в поселение, хотя там сейчас ему не обрадуются.
        К тому же, чтобы вернуться в поселение, придется пересечь ручей. Он больше не хотел пересекать этот ручей.
        Ни разу за всю историю полевых инспекций, вообще за всю историю переброса не было случая, чтобы отказал пеленг. Это первое, о чем позаботилась группа техподдержки. Еще есть такой шанс, что пеленг в порядке, отказал маячок. Но огонек пеленга тогда просто метался бы по кругу, прыгая с риски на риску, но не погас бы совсем…
        А если в хронометр проникла вода? Бред, он не просто водонепроницаемый… он суперпуперводонепроницаемый… Или, выбираясь, он ударил корпус о камень? Тоже бред. Это противоударный хронометр. Это очень противоударный хронометр.
        Сколько вам идти до маячка? Двадцать каэм? По их лесу… Что ж, с богом.
        Захар отпустил его, потому что знал: он не дойдет. Потеряет ориентировку, забредет в зыбучие пески, погибнет в девственных лесах этого мира.
        Но не в силах же Захар изменить течение реки, раскроить овраг в том месте, где его не было раньше? Поломать хронометр, в конце концов? Никто не мог поломать хронометр - он ни на миг не снимал его с запястья. Да и вообще, не так его просто поломать, этот хронометр. Невозможно поломать, если честно.
        Но вот на что Захар, или Ханна, или кто-то еще - на что они в принципе способны? Психи хитры. Они могли подсыпать что-то в еду… в воду. Эти Ханнины грибочки… Очень вкусные, кстати, грибочки. Повредить психику легче, чем сломать хронометр. Даже тренированную психику. И он, подстегиваемый галлюцинациями, потерял направление, пошел не туда. Внушение? Ну… может быть. Управляемое внушение?.. Значит, туда, в поселение, ему тем более нельзя возвращаться.
        Стоп. Пока пеленг не отказал, он шел по пеленгу. Как можно запрограммировать человека, чтобы он не видел пеленг?.. Или шел не туда, куда пеленг указывал? Самое очевидное - по той же линии, по линии пеленга, но в противоположную сторону. Это возможно? Хрен его знает. Еще полчаса назад он с уверенностью сказал бы, что нет.
        Но показания компаса соответствуют показаниям пеленга, верно?..
        Он сжал голову руками, словно пытался удержать разбегающиеся мысли.
        Если это психотропное средство, организм должен его вывести. Его учили владеть собой. Он хорошо тренирован. Он справится.
        Предположим, сейчас пик. Ну да, есть вещества, чье воздействие индивидуально, а однократный прием может дать неожиданные рецидивы и вызывать эпизодические галлюцинации несколько десятков часов спустя. Производные ЛСД, например, действуют именно так. Но это ничего, это не страшно. Он будет готов.
        Если он станет подкрепляться только тем, что входит в НЗ, в том числе и водой в запаянных жестянках, повторного отравления, скорее всего, удастся избежать, а препарат выведется естественным путем. Нужно только не паниковать, не метаться. Если он не выйдет к порталу сейчас, успеет ко второму контрольному переносу. А если нет… Тогда он возвращается назад, в поселение не идет, а держится поблизости и наблюдает. И спецназ сбросят не две недели спустя, как он обещал Захару, спецназ сбросят сразу. Потому что когда полномочный инспектор не возвращается, это ЧП.
        У него, конечно, будут неприятности. Потому что связно объяснить, почему не вышел к порталу в контрольное время, он не сможет. Но неприятности - это, в конце концов, поправимо. Его не уволят - никого не увольняют из Проекта. Просто переведут на какую-то рутинную, скучную должность.
        Так что самое разумное сейчас - это просто не трогаться с места. До утра он все равно никуда не собирался двигаться, а за это время действие наркотика должно ослабеть. Кстати, среди вещей должна быть аптечка. Разумно ли ввести себе антидот или, учитывая, что реальность, которую он наблюдает, изменена, лучше не рисковать?
        Он положил пальцы правой руки на запястье левой - пульс был ровным. Ни тахикардии, ни брадикардии, ничего.
        Уцелевший ботинок лежал, отвернув от огня темный зев голенища. Его придется оставить тут и двигаться босиком. Сколько километров босиком?.. Он не знал.
        Мохнатые ветки сосен размазались по страшному, пылающему нестерпимо яркими сгустками звезд небу. Пламя костра метнулось и опало, треснуло полешко, рассыпав из черного нутра багровые и шафрановые бархатные угли.
        Глупый мальчишка…
        Он вздрогнул. Голос был не совсем голосом и шел ниоткуда, со всех сторон, вместе с шумом сосен и сухими выстрелами сучьев в костре.
        Непослушный, глупый мальчишка…
        - Вас нет! - крикнул он, запрокинув лицо к черным кронам. - Вы - моя галлюцинация!
        Крик ушел вверх и затерялся в шуме ветра.
        Ты плохо себя ведешь, нехороший, глупый мальчишка…
        Мы наказываем мальчишек.
        Плохих детей.
        Мы помогаем хорошим.
        Он глубоко вдохнул. Медленно и осторожно выдохнул.
        - Знаете, - сказал он уже негромко, - поскольку вы галлюцинация, мне нет нужды рвать глотку. Со своим внутренним «я» я уж как-нибудь полюбовно все улажу. Что вам нужно?
        Обещай, что будешь хорошим. Будешь слушаться.
        - Внутренний родитель, ну да. Вечно лезет куда не надо. Вечно со своей моралью. Только со мной этот номер не пройдет. Меня учили принимать всю полноту ответственности. Иначе говоря - быть взрослым. Собственно, я и есть взрослый.
        Если не будешь слушаться, утонешь. Потеряешься.
        Заблудишься. Сломаешь шею.
        Не вернешься.
        Никогда не вернешься.
        - На месте внутреннего родителя, - вздохнул он, - я бы употреблял как можно меньше шипящих. Так много шипящих - это… несолидно. И наводит на дурные мысли, что никакой ты не внутренний родитель, а сущее, я извиняюсь, пресмыкающееся. Порождение возбужденного педункулюса. Ножки мозга, слышали о таком? При его раздражении мерещатся пауки и змеи. Разговаривать с раздраженным педункулюсом - это несерьезно.
        Он сел поудобнее, потому что растянутые, перенагруженные мышцы наконец-то начали ныть.
        - Знаете, - сказал он, - древние структуры мозга, как правило, молчаливы. И любят спать. Но когда просыпаются, ведут себя довольно глупо. Паникуют. Угрожают. Хотят жрать и совокупляться. Не хотят думать. Это потому, что они древние. Что с них возьмешь? Конечно, я рад возможности с вами поговорить. Вероятно, давно пора было. Но права голоса вы не имеете. Так, совещательное.
        Все не так, как ты думаешь.
        Глупый мальчишка.
        Нехороший.
        Непослушный.
        Не веришь.
        Нам.
        Тебе нужна защита.
        От себя.
        А ты не хочешь.
        Отказываешься.
        - Вы себе не представляете, - вздохнул он снова, - насколько психически устойчив полномочный инспектор. У меня нет тайных пороков, нет фобий и предрассудков. Нет тяги к убийству и насилию. Мне совершенно ни к чему защищаться от самого себя.
        Врешь. Тебе страшно.
        - Еще бы нет! Раздражение педункулюса стимулирует чувство беспричинного страха.
        Нам страшно.
        Нам страшно с тобой.
        Ты нас пугаешь.
        Мы не любим, когда страшно.
        - А, - сказал он, - это другое дело. В это я готов поверить. Я - разум, ты - интуиция. Я - кора, ты - подкорка. Я - взрослый, ты - ребенок, ты - дочеловеческие отделы мозга, темное эго, поднятое из глубин подсознания неведомым наркотиком. Тебе страшно всегда. И я как взрослый, большой и страшный готов успокоить тебя, маленького и слабого. Что мне надо сделать, чтобы успокоить тебя, несчастная, запуганная, делегированная личность, тайная часть моего «я»?
        Вот оно… Я провел тут меньше двух суток, а переселенцы - годы. Наркотик, попадающий в организм с водой? С земной, но выращенной тут пищей? Только бы добраться до места. Образцы у меня с собой. Тонкий биохимический анализ, при том что примерно уже известно, что искать. Да и у меня в крови должны остаться следы. Ничего не выводится полностью так быстро.
        Ветер, шуршавший в верхушках сосен, спустился ниже и тронул его лицо, нежно, точно перышком.
        Договор.
        - Ах, ну да. Договор. Оберег. Знак союза. - Он порылся в кармане, извлек подобранный со дна камешек и раскрыл исцарапанную ладонь. - На какой-то миг, тогда, в реке, я вам поверил, - сказал он, подставляя камешек свету угасающего костра, - потому что в таких переделках мозг хватается даже не за соломинку… черт его знает… за волосок. Сделаю вид, что поверил и сейчас. Только сделаю вид, заметьте. Потому что, если честно, этот камешек не разговаривает, не дрожит и не нагревается. Это просто такой камешек. И он никак не может мне помешать быть плохим, потому что в этом нет нужды. Я и так хороший. Честное слово. Я мог бы соврать, что последним актом насилия с моей стороны был тот случай, когда я отобрал у сестры шоколадное мороженое. Только это, видите ли, будет ложью, а я не люблю врать. Хотя иногда приходится. Так вот, я работал на многих вариантах. И мне приходилось… ну да, даже убивать. Не один раз, если честно. Потому что… ну, работа такая. В каких-то случаях остановить психа можно, только убив его. Но я делал это лишь в тех случаях, когда иначе никак. И никогда, никогда не испытывал ни радости, ни
торжества, ни удовольствия. Виноватым себя, правда, тоже не чувствовал. Инспекторов отбирают очень придирчиво, понимаешь ли, дорогое мое подсознание. Он вздохнул. - Переселенцы, - сказал он в темноту сам себе, - это просто люди. Они несдержанны и любопытны. Им не сидится на одном месте. Они пускаются в странствие в поисках лучшей участи. Они немножко асоциальны - иначе вписались бы в материнский социум, каким бы тот ни был поганым, - и очень пассионарны. А пассионарность напрямую связана с агрессией. Их хорошо тренируют, они могут справиться с внешними трудностями, но от себя не убежишь. К тому же в последнее время, как мы ни старались, поползли кое-какие… нехорошие слухи. И желающих стало меньше, пришлось вербовать преступников. Ну, после психологического обследования, конечно, но все равно… Таких, как Ханна. Понятно, что в какой-то момент они начинают бояться самих себя. И придумывают ритуалы защиты. Потом это перерастает в психоз… потом в острый психоз. Жаль, потому что придумка была хорошая. Но это как лавина - точка равновесия пройдена. Они слышат голоса. А это значит, что ты, дорогое пугливое
подсознание, взяло верх. А ты, знаешь ли, не лучший советчик. Но меня ты можешь не бояться. Нет.
        Костер тихонько фыркнул и рассыпал пригоршню искр.
        - Сейчас я лягу спать, - сказал он своему подсознанию, - и ты поспи. Нам с тобой еще работать и работать.
        Ветер, рассыпавший искры в костре, тихонько погладил его лицо.

* * *
        - А потом я посреди ночи проснулся, словно что-то под руку толкнуло, и поглядел на хронометр. Пеленг работал, порядок. Только я отклонился градусов на тридцать, ну это ничего, так что я успел как раз к тому моменту, когда портал открылся. Ноги, правда, сбил. Босиком по лесу - не шутка. Теперь я думаю, - он на миг прикрыл глаза, - что вся эта история с зыбучим песком тоже… Понимаете, когда мне было лет десять, я провалился в такой песок. Там, где мы всегда купались… там намывали новый берег, земснаряд намывал, и я… я даже не провалился, просто нога ушла по бедро. Я тут же выбрался. И забыл, но подсознание-то помнит.
        - Да, - согласился Молино, - подсознание помнит.
        У Молино было совсем непроницаемое лицо. У него самого - такое же? Не очень-то приятно разговаривать с типом, у которого такое лицо.
        - Вы нашли следы наркотика? - спросил он.
        - Нет.
        - Значит, он быстро распался. Надо их забирать, Молино. Срочно.
        За плечом Молино дальние крыши таяли в сероватой дымке. Тут никогда не бывает по-настоящему чистого неба. Правда, дышалось в офисе легко, легче, чем на улице, - у Молино был хороший кондиционер. Но все равно какой-то неприятный даже не запах… привкус, что ли…
        - Не горячитесь. - У Молино по-прежнему было каменное лицо, но в глазах появилось что-то такое… жалость?
        - То есть как это?..
        - Они функционируют, да? Все в порядке? Что вам еще нужно? На каком основании мы будем хватать людей и насильно волочь их с насиженных мест, уничтожать плоды их труда?
        - Ничего не в порядке. Они сошли с ума. Коллективное безумие. Нельзя тянуть дальше, Молино. Иначе будет как на варианте-восемь.
        - Ох уж этот мозг, - Молино смотрел на свои пальцы, - очень тонкая машина. Уж такая тонкая! Цифра - и та не выдерживает переноса. А мы хотим, чтобы наши мозги выдерживали. Как защититься от безумия? Никак. Но если нельзя от него защититься, может, и не надо, а? Может, безумием надо просто управлять?
        - Что?..
        - Самые простые решения часто оказываются самыми действенными. Немножко гипноза. Немножко того, немножко сего. Если нет внутренних тормозов, надо сконструировать протез. Собирательство, накопление бесполезных вещей - очень древний инстинкт. Древнее, чем сам человек, Ремус. С внедрением культа реликвий ничего не получилось, но направление было верное. Надо было только убедить людей, что с некими предметами сопряжены некие качества. А дальше они сами выстроили свою систему ограничений, наказаний и поощрений. Это архетипы, Ремус. Думаете, почему так популярны все эти… как вы только что выразились? Ах да, дешевые виртуальные бродилки. Они обращаются к древним архетипам. Амулеты. Обереги. Собирательство. Высшие силы.
        - Вы мне ничего не сказали!
        - Мне нужен был независимый наблюдатель.
        - Сукин вы сын, - горько сказал он.
        - Работа такая, - флегматично отозвался Молино.
        - Но я дал приказ Захару собираться, сворачивать работу…
        - Уверен, он и пальцем не пошевелил. Он наверняка решил, что вы не дошли до портала. Что эти самые высшие силы прекрасным образом с вами разделались. Потому что они, поселенцы, у этих сил под защитой. А вы - нет.
        - И он или, скорее, они с Ханной дали мне наркотик?
        - Ну какой наркотик, Ремус? - скучно произнес Молино. - Вы вообще когда-нибудь задумывались о том, что инспекторы - тоже люди? У них тоже есть мозг, знаете ли. Ну да, они всегда возвращаются, и в нормальном социуме им легче корректировать свое поведение, но суть дела от этого не меняется.
        - Вы хотите сказать…
        - Ремус, на самом деле мы очень плохо представляем себе, что конкретно происходит с человеческой психикой при переносе. Но одно известно достоверно: у подвергшихся переносу сильно повышается внушаемость. Вы никогда не задумывались, почему оперативников так быстро переводят на другую работу?
        - Нет. И я не заметил за собой никаких…
        - Это потому, что вы всегда были тугодумом, Ремус, - с удовольствием сказал Молино.
        А ведь Молино меня терпеть не может, подумал он. И всегда терпеть не мог. И как я раньше этого не замечал? Или он скрывал это ради дела, а теперь уже нет нужды? Теперь меня спишут.
        Эта мысль почему-то не особенно его расстроила. Тем более его ведь не то чтобы окончательно спишут - никто не уходит отсюда окончательно. Переведут в сектор поддержки, вот и все.
        - А где мой камешек? - спросил он неожиданно для себя.
        - Что?
        - Ну, мой амулет? Мой фальшивый оберег. Он был у меня в кармане.
        - Черт, Ремус! Вы бы видели себя, когда ввалились в ворота. Вас раздели и потащили на обработку. Какой еще камешек? И не надо так смотреть на меня, Ремус. Все хорошо. Все, правда, хорошо. Колония уцелела. Она развивается. Ну психи они, и хрен с ним. Еще пара лет, и можно будет повторить опыт.
        - Людей не жалко? - спросил он.
        - Жалко, - честно ответил Молино. - Потому и стараемся.

* * *
        - Пять лет! - горько сказала Соня. - Пять лет ты не казал сюда носа. Прыгал по своим мирам, спасал кого-то. А я что, не человек? Меня что, не надо спасать?
        - Успокойся.
        - Мне плохо, ясно? И пожаловаться некому! Тебе? Да ты всегда был такой, даже когда маленький был. Отобрал у меня…
        - Ты что, не можешь до сих пор простить мне это чертово мороженое?
        - А я любила это мороженое! - заорала Соня. Лицо у нее пошло пятнами и стало некрасивым, но она вдруг при этом оказалась удивительно похожа на ту маленькую девочку, которую он помнил. - Я нарочно оставила себе кусочек! На дне вафельной трубочки. Потому что это самое вкусное! А ты просто проходил мимо и выхватил у меня из руки…
        - Соня…
        - И слопал! Слопал!
        - Да я ж тебе купил другое!
        - Я не хотела другое, - и она, к его ужасу, расплакалась. - Я хоте-ела это! На дне трубочки!
        - Ну что ты… как маленькая!
        Она и есть маленькая, подумал он. Это ее внутренний ребенок. Он так и не вырос. Сидит, перепуганный, требует мороженого. Этот ее… как его звали? Мордатый такой. Артур, что ли? Нет, Альфред. Неудивительно, что он смылся. Она не готова к взрослым отношениям. А нежности и любви жаждет, как любой маленький ребенок. Бедная, бедная моя девочка…
        Он так и сказал:
        - Бедная, бедная моя девочка! Ну не плачь. Давай я тебя поведу в кафе. Нет, не в кафе. В самый роскошный ресторан. Надевай свои брильянты…
        - Ты что, дурак?! - сердито сказала она. - Откуда у меня брильянты?!
        - Пошли, купим по дороге! Маленькое черное платье есть?
        Она шмыгнула носом и улыбнулась:
        - Ты псих.
        - Ага, - согласился он, - псих. Имею я право на честно заработанные премиальные купить своей сестре брильянты? Я вызываю такси, ага? Иди одевайся. И чтоб по первому разряду, слышишь?
        - Точно, сумасшедший, - она порывисто, как ребенок, вздохнула. - Что, правда, идем?
        - Ага, правда. Мы пойдем в дорогущий ресторан, и закажем шампанское, и будем танцевать, а потом к столику подойдет красивый мужик, такой, знаешь, широкоплечий, и спросит: «Можно пригласить вашу девушку?» А я скажу: «Я не против, но учти, вообще-то это моя сестра, и если ты ее, урод, обидишь, я тебе рога обломаю». Вот.
        - Мороженое купишь? - спросила она деловито.
        - Пять вафельных трубочек, - сказал он. - И микстуру для горла. Чтоб два раза не вставать.
        Она взвизгнула и захлопала в ладоши.
        Что мне, дураку, стоило сделать это раньше? Ее же так просто порадовать. Чего я ждал? Чего от нее хотел? Чтобы она выросла? Образумилась? Это как пшеница, ее надо растить. Заботиться. Полоть сорняки. Уничтожать вредителей. Рыхлить землю. И ждать урожая… Молиться и ждать урожая.
        - Сонька, - сказал он, - пока ты не пошла красоту наводить… один только вопрос. Вот помнишь, мы еще с мамой и тетей Таней на море ездили?
        - Это когда ты у меня мороженое отобрал?
        - Разве это тогда? Ладно, забудь про мороженое, я другое хотел спросить. Помнишь, я тебе такой камешек подарил? Я его нашел на пляже, с дырочками такой? Он называется…
        - Куриный Бог. Знаю.
        - Ну да. И ты продела шнурок и таскала на шее. Помнишь?
        - Погоди.
        Сонька убежала в спальню, он слышал, как она шуршит чем-то и грохочет. Потом вернулась - на розовой раскрытой детской ладони лежал маленький смуглый Куриный Бог, и черный вылинявший шнурок болтался, точно усики неведомого растения.
        - Ты что, вот так его… хранила? - спросил он.
        Она смущенно улыбнулась:
        - Ты ж мне его подарил.
        - Сонька, - сказал он, - я тебя люблю. Дашь поносить?
        - В обмен на брильянты? - спросила она деловито.
        - Заметано. Только… больше восьми каратов я не потяну.
        - Я так и знала, - горько сказала она, - ты лузер.
        - Ну, лузер. Иди одевайся.
        Самые простые решения, думал он, держа камешек на ладони, они самые правильные. Все верно. Почему бы тем, кем бы они ни были, тоже не выбирать самые простые решения? Зачем нужны сложности, когда есть подручный материал, когда древние архетипы сами работают на тебя?
        - Договор? - прошептал он и сжал руку.
        И ощутил, как быстро, слишком быстро нагревается в кулаке маленький Куриный Бог.
        Подземное море
        Артемий Михайлович обнаружил себя в совершенно незнакомом месте.
        Ничего странного в этом вроде бы не было, поскольку он уснул в дороге, но, во-первых, трамвай не машина и даже не автобус, и сойти с маршрута он в принципе не способен. Во-вторых, Артемий Михайлович ездил этим маршрутом уже лет двадцать. Он видел, как город постепенно менялся, рушились старые дома и поднимались новые, тополиные ветки укорачивались до безобразных обрубков, потом выбрасывали стремительные пучки зелени, которая вскоре становилась жестяной, сворачивалась в трубку, бурела и опадала, желтые листья ложились на синий асфальт, а легкая Шуховская башня то чернела в светлом небе, то, напротив, желтела, подсвеченная, в темном. Магазинчик сладостей при знаменитой кондитерской фабрике как работал с незапамятных времен, так и продолжал работать по сию пору, а вот магазин «Молоко» на углу переименовали в «Мини-маркет», а потом и вовсе в «Интим», потом часть лампочек в слове «Интим» выгорела, а позже пропала и сама вывеска, и дверь заросла досками крест-накрест.
        Все меньше по вечерам оставалось освещенных окон, вместо занавесок и фикусов в окнах виднелись навесные потолки и точечные светильники, потом светильники как по команде гасли, и бывало так, что трамвай, погромыхивая, тащился несколько минут мимо совершенно темных громадин, в которых не светилось ни одного окна. И все реже удавалось Артемию Михайловичу играть по дороге в обычную свою игру, представляя себя кем-то из жителей за освещенными окнами. Люди, мелькающие иногда в узкой щели между занавесками, кажутся яркими и красивыми, а, следовательно, жизнь у них должна быть такой же яркой и красивой. Артемий Михайлович, впрочем, не признался бы в своих смешных мечтах и очень удивился бы, услышав, что так развлекают себя все, кто старается в трамвае сесть поближе к окну, а не поближе к выходу.
        К слову сказать, те, кто при свободных местах старается сесть ближе к выходу, энергичны, напористы и озабочены домашними делами, либо, напротив, как ни странно, чрезмерно застенчивы - им неуютна сама мысль тревожить кого-то, протискиваясь от своего места у окна к раздвижной двери. Те же, кто предпочитает сидеть у окна, склонны к равнодушному наблюдению за окружающим пространством и к некоторой мечтательности. Часто сидящих рядом они и вовсе не замечают и только потом, вдруг встрепенувшись, обнаруживают, что вместо приятной блондинки в перетянутой ремешком норковой шубке рядом громоздится угрюмая старуха в сером фестончатом платке козьего пуха поверх серого же драпового пальто с битым молью цигейковым воротником. И когда только она успела сесть?
        Именно по этой причине - из-за старух, облюбовавших маршрут вследствие близости нескольких церквей и одной больницы, - Артемий Михайлович предпочитал двойные сиденья и место у окошка. Слишком часто на одиночных приходится вставать, освобождая сиденье для очередной укоризненной бабушки, а так забьешься вглубь, и никто тебя не видит.
        Скорее всего, у Артемия Михайловича была легкая клаустрофобия. Не то чтобы у него в метро поднималось давление, или начинало бухать сердце, или не хватало воздуха, но становилось как-то слегка неуютно, особенно в час пик, когда коридор между кольцевой и радиальной оказывался забит невольно шагающими в одном ритме людьми. Иногда воображение рисовало ему тех же людей, но сбившихся в плотный ком, и такие же страшные человеческие комки напирали сзади, и он уже слышал внутри себя глуховатый треск прогибающихся ребер. Какая-то катастрофа, взрыв или просто паника - и вот уже нет отдельных людей, а просто какая-то шевелящаяся масса. Он отгонял эти мысли, вспоминая недавно прочитанное или отсмотренное по телевизору, но ладони сами собой делались мокрыми, и он, стыдясь этого, незаметно вытирал их о брюки, хотя и так никто не видел. В метро никто никого не видит.
        В любом случае трамваем ему удобнее - от кожно-венерологического диспансера, где он работал в биохимической лаборатории, до дома можно было добраться без пересадок, напрямую. Так он и делал год за годом, только трамвай, в который он садился, сначала был красным и желтым, потом стал бело-голубым и приобрел стильные, чуть угловатые контуры, а потом отрастил изнутри сложный турникет, к электронному аппарату которого Артемий Михайлович прикладывал плоский квадратик проездного. Эти поездки были тайным крохотным отпуском, передышкой, когда можно было просто сидеть (ну, в крайнем случае, стоять) и не думать ни о чем, а просто ехать себе знакомыми местами, скупо и застенчиво меняющими сезонную окраску.
        Теперь же Артемий Михайлович поднял голову и недоуменно огляделся. Уже до этого он сквозь дрему ощущал непорядок, и оттого сон его стал тревожным. Наверное, дело было в том, что трамвай перескочил с привычного маршрута на какую-то запасную колею, направляясь в депо (трамвайное депо, Артемий Михайлович знал, было где-то неподалеку), и внутренний сторож, привыкший к трамвайной рутине, уловил эту перемену. Сейчас трамвай стоял, ряды коричневых обитых сидений были пусты, вагоновожатая в пронзительно оранжевом жилете и с ломиком в руке стояла в проходе, и Артемий Михайлович, еще не пришедший в себя со сна, испуганно вздрогнул: вид у нее был грозный.
        - Выходите, - сказала вагоновожатая, впрочем, довольно дружелюбно, - приехали.
        - Куда? - Голос спросонья был одновременно хриплым и тоненьким, Артемий Михайлович сам его устыдился.
        - В депо. Не слышали, что ли? Трамвай идет в депо. Просьба освободить вагон.
        Для подтверждения своих слов вагоновожатая помахала ломиком, которым всего-навсего переводила стрелку, но получилось это у нее опять же грозно и воинственно.
        Рефлекторно он послушался - как всегда слушался людей, облеченных властью, хотя бы и регистраторшу в поликлинике или охранника на входе. Сиденье было нагрето его телом, а снизу еще шел теплый воздух. Оттого его, видимо, и разморило. Тетка в оранжевом жилете уже забралась на свое важное вожатое место и теперь сидела, подняв руки, точно пианист за миг до того, как бросить их на клавиши, всем своим видом показывая, что только и ждет, когда он уберется отсюда.
        Артемий Михайлович торопливо, боком слез со ступеней, и трамвай тотчас зазвенел и двинулся мимо, отбрасывая пятна света на мокрые рельсы и мокрый асфальт, - подсвеченная изнутри теплая коробчонка. Артемий Михайлович вдохнул сырой воздух, окутавший его, точно речная холодная вода. Рельсы раздваивались и расплывались в сумерках, как бывает, когда нажмешь на глазное яблоко; фонари светили сквозь морось, причем один, как раз над головой Артемия Михайловича, внезапно гас и медленно, мигая, разгорался вновь. Это почему-то раздражало и мешало сосредоточиться.
        Стемнело, как всегда в октябре, стремительно и глухо, прорехи в темных слоистых тучах, поначалу фарфорово-синие, прозрачные, тускнели, морось все густела, и вообще хотелось домой. Для этого следовало вернуться назад, выйти на правильные трамвайные пути и то ли сесть на подходящий трамвай и доехать до дома, то ли дойти пешком. Тут Артемий Михайлович понял, что не представляет себе, где оказался и насколько далеко завезла его тетка в оранжевом жилете. Тогда он вновь осмотрелся, уже более внимательно.
        Рельсы, плавно изгибаясь и распространяя вокруг себя слабое свечение мороси, уходили в широкие ворота, за которыми виднелись на темном фоне темные прямоугольники безоконных зданий, однако предварительно эти рельсы выбрасывали из себя как бы отросток, сворачивавший налево, в темную трубу переулка. Окружающее пространство нельзя было назвать улицей - вокруг громоздился самый настоящий хаос низких зданий, глухих заборов с колючей проволокой по верху, непонятных пристроек и бытовок.
        Фонарь опять мигнул, вызвав приступ головокружения. Лужи в трамвайной колее мелко дрожали, подбрасывая осколки света. Странный развороченный пейзаж оставался безлюден. Неприятное слово «промзона» само собой выступило на поверхность памяти - по окончании рабочего дня тут было пусто, как на Луне.
        Артемий Михайлович поежился. Он вдруг почувствовал себя очень маленьким, как в той детской книжке, где герои-пионеры стремительно уменьшились в размерах и сражались с пауком при помощи жала, отпиленного у мертвой осы. Это ощущение подкрепляли трамвайные пути, отблескивающие под фонарями, словно слизистые следы улиток.
        Фонарь в очередной раз погас, и стало видно небо, плотное и глухое, затянутое багровым заревом. В это зарево били снизу белые столбы света - наверное, по вечерам так было всегда, но Артемий Михайлович редко глядел в небо. Плотнее всего зарево было чуть впереди и слева, обозначая городской центр. Артемий Михайлович прикинул, что двигаться ему надо бы направо, но справа как раз высилась уступчатая ограда того странного места, куда уполз трамвай и где теперь в темноте что-то ворочалось, грохотало и лязгало. Вдруг ни с того ни сего он вспомнил детскую книжку «Куда уходит спать трамвай» - трамвай уходил куда-то под уютные хрустальные своды светлого воздушного зала и спал там на огромной трамвайской кровати, накрытый пестрым одеяльцем, а тут все было совсем по-другому, по-настоящему, черно и страшно.
        Что ж, тогда он вернется по путям назад, это самое разумное. Правда, он так и не понял, как далеко отклонился трамвай от обычного маршрута, но не мог же он уползти на другой конец города? Трамвайные пути сродни реке или ручью - следуя по ним, обязательно выйдешь куда-то - к знакомой остановке, в крайнем случае к метро. Артемий Михайлович вдруг осознал, что ему хочется оказаться в сыром натоптанном вестибюле, откуда тянет теплым запахом овощехранилища, в месте подземном, но светлом и людном. Какая тут ближайшая станция? «Шаболовская»? «Тульская»?
        Но позади почему-то лежала еще одна промзона, за ней, точно вулканические конусы, дымились чудовищные градирни - идти туда было страшно и бессмысленно. Поэтому он свернул вслед за отростком рельсов, уползавшим в переулок, где тусклые фонари качались на растяжках, а дома, низкие и темные, стояли так плотно, что казалось, за ними ничего больше нет - ни дворов, ни других улиц.
        Артемий Михайлович поднял голову в поисках таблички с названием переулка, но не нашел ее. Тут вообще нет табличек, что ли? Куда смотрит районная администрация?
        Окна первых этажей были сплошь затянуты слепыми жалюзи, двери закрыты - некоторые на огромные засовы с амбарными замками. Вывески, если где и попадались, означали непонятно что - например, «ООО Веста». Или «Триангль». Даже вполне человеческое слово «Парус» могло с равным успехом принадлежать парикмахерской, кафе или магазину канцтоваров.
        Вдобавок он, наконец, понял, что его все время тревожило. В домах не светилось ни одно окно. Почему не светится ни одно окно?
        Быть может, подумал Артемий Михайлович, весь район откупила какая-то фирма и устроила на всех этажах свои конторы? Если бы не эта идиотская история, он бы давно уже был дома, заварил чай, соорудил бутерброд, включил телевизор и смотрел бы, пока не почувствовал, что веки смыкаются сами собой. Он представил себе маленькую чистую кухню, говорящую голову в телевизоре на кронштейне, круг света от лампы на гнутой ножке.
        - Понастроили офисов, - сказал он вслух, чтобы как-то себя приободрить, - капиталисты проклятые.
        Морось волной прошла по воздуху и ударила в мокрые стены. В стыках булыжников мелко дрожала вода.
        Он миновал еще несколько домов. Потом пошел забор с каким-то недостроем, над которым уныло свесил нос подъемный кран. На заборе висел жестяной плакат с трафаретной надписью - обрадованный, Артемий Михайлович почти подбежал к нему, потому что обычно на таких плакатах, помимо всего прочего, указывается адрес стройки. Табличка была ржавая, водяные капли застревали в облупившейся краске, но он все-таки сумел разобрать: «Строительство 9-этажного многоквартирного жилого дома по проспекту Тон Дык Тханга ведет СМУ-305. Предполагаемый срок окончания строительства - май 1972 года».
        Кто такой Тон Дык Тханг? Почему проспект, когда это переулок? Его хотели снести и на этом месте проложить трассу? Непонятно.
        Недостроенный девятиэтажный жилой дом таращился на него дырками окон, щетинился арматурой. Из-под забора ползли к ногам пучки жесткой травы.
        Артемий Михайлович с каким-то всхлипом в несколько приемов втянул сырой воздух и побрел дальше. Забор кончился, пошли одноэтажные домишки, потом какая-то фабрика, приземистая, кирпичная, со сплошной полосой фасеточных окон, потом вновь одноэтажные дома с боковыми пристройками-крылечками. Фонарь, плясавший над крыльцом, освещал гофрированный козырек, по краю сбегали, тяжелея и срываясь, капли.
        Рядом с пристройкой на первом этаже светилось крохотное окошко, забранное решеткой-солнышком. Окно изнутри было заставлено картонкой, а свет, пробивавшийся сквозь щели, казался каким-то плоским, служебным, как бывает, когда светит одинокая голая лампа на одиноком проводе, но Артемий Михайлович обрадовался и этому. Некоторое время он колебался, потому что чуждался незнакомых людей и разговоров с ними, потом все-таки, пригнув голову и чувствуя, как струйка воды трогает стриженый затылок, взбежал на две ступеньки крыльца и нажал на кнопку четырехугольного обшарпанного звонка.
        Звонок не работал. Тогда он согнул пальцы и осторожно постучал. Потом громче, уже не костяшками пальцев, а кулаком - и вздрогнул, когда за дверью послышались шаркающие шаги. Он уже перестал надеяться на то, что кто-нибудь откликнется.
        - Кто? - спросили за дверью.
        - Извините, - сказал Артемий Михайлович, - я спросить.
        За дверью молчали, шаркающие шаги раздались вновь, уже удаляясь… Артемий Михайлович отчаянно забарабанил в дверь - теперь раскрытыми ладонями.
        - Подождите! - кричал он. - Подождите, не уходите! Я только спросить! Дорогу узнать! Подождите!
        Дверь приоткрылась. С улицы даже такой свет показался Артемию Михайловичу нестерпимо ярким. Между дверью и косяком просунулось острое старческое рыльце с бледными глазами и красными паутинками сосудов на острых скулах.
        - Какую еще дорогу? - Старикашка был в майке, из выреза торчали пучки седых волос. - Нет здесь никакой дороги.
        - Как это - нет? - Артемий Михайлович на всякий случай придерживал дверь, чтобы тот не успел ее захлопнуть, и вдруг обнаружил, что на костяшках пальцев лаково поблескивает кровь. - Должна быть. Обязательно должна быть какая-то дорога.
        - Дорога куда? - спросил старикашка. От него пахло сырыми тряпками.
        - Ну, я не знаю… На Шаболовку. Как пройти на Шаболовку?
        - Куда?
        Он еще и глухой.
        - Как называется этот переулок?
        Господи, подумал Артемий Михайлович мимолетно, зачем это мне? Какая разница, как называется переулок? Но продолжал настаивать:
        - Адрес скажите! Где я вообще?
        - Не имею права, - буркнул старикашка и потянул дверь на себя.
        - Да послушайте же!
        - Это объект, понятно? Хулиганство прекрати, слышишь, ты? Шляпу одел и хулиганит. Милицию сейчас позову!
        Артемий Михайлович был не в шляпе, а в берете, который, пока он перетягивал дверь на себя, съехал набок и совершенно промок. Но Артемий Михайлович не стал возражать, а растерялся настолько, что машинально поправил:
        - Надел шляпу. Надо говорить - «надел».
        - Да что ты привязался ко мне, в самом деле! - взвизгнул сторож и вновь, поднатужившись, потянул на себя дверь с такой силой, что она захлопнулась.
        Артемий Михайлович остался снаружи и даже чуть не заплакал, потому что внутри было тепло, и горел свет, и наверняка на старой электроплитке с раскаленной спиралью стоял чайник, а может, этот чайник был электрическим, с торчащим из него проводом, но в любом случае старикашка был в тепле и безопасности, а сам он - в страшном черном переулке, где черные деревья лаково блестели в свете тусклых фонарей.
        - А пусть бы и позвал милицию, - пробормотал он, - ну и что тут такого?
        Ему вдруг остро захотелось подобрать камень и запустить в стекло, но, приглядевшись, он увидел, что стекло потому и прикрыто изнутри картонкой, что в нем зияет звездообразная дыра.
        Он приблизил к глазам разбитую руку, другой достал из кармана носовой платок и обтер ее от крови и грязи. Еще заражение будет, подумал он. Повертел запястье так, чтобы на него падал свет, и поглядел на часы. Было половина десятого. Обычно в это время он уже заканчивал ужин и смотрел по телевизору какой-нибудь сериал, в чем никогда не признавался сослуживцам, потому что и сам понимал, что эти сериалы глупые.
        - Ерунда, - сказал он сам себе, - надо просто идти вперед!
        Он сошел с крыльца (под ребристую решетку, о которую вытирают ноги, набились бурые осенние листья) и двинулся дальше по переулку, напевая, чтобы развеселиться:
        - Батька Махно… смотрит в окно… на дворе темным-темно.
        На дворе и правда было темным-темно. Он миновал огромные, запертые на огромный засов ворота (за ними скрипело и покачивалось одинокое дерево с чудом уцелевшей листвой), пятиэтажку, такую же темную, как и остальные дома, и еще что-то угловатое и непонятное. Он шел и пел про мертвых с косами, что вдоль дорог стоят, но потом замолк, потому что было неприятно петь про такое в темноте. Фонари, свисавшие с растяжек, как-то незаметно закончились, и в уходящем свете последнего Артемий Михайлович увидел, что трамвайные рельсы обрываются в никуда. Просто дальше никаких рельсов не было, а вместо булыжной мостовой шла узенькая и бугристая асфальтовая полоса. И все.
        Он растерянно потоптался на месте, совершенно не понимая, что делать дальше. Возвращаться? Смысла в этом не было никакого. Идти дальше? Вероятно. Ну, нет рельсов, но переулок-то есть. Правда, очень темный переулок.
        Теперь, когда фонари не мешали, Артемий Михайлович увидел над собой мертвое и страшное небо, багрово-синее, перечеркнутое белыми столбами света и восходящими клубами дыма из градирен. Он засунул замерзшие руки в карманы и осмотрелся.
        Должен же быть какой-то ориентир - высотка, например, их видно отовсюду, а еще есть эти новомодные небоскребы, которые вырастают в самых неожиданных местах, блестя стеклянными призмами пентхаусов и красными сигнальными маячками. Надо просто найти какой-нибудь такой и двигаться к нему, не сворачивая.
        И облегченно вздохнул. Шуховская башня! Он словно забыл о ее существовании, а ведь в первое время, когда только осваивал этот трамвайный маршрут, то и дело исподтишка любовался ею - она была словно послание из детства, где все голубые огоньки, и репортажи с Байконура, и голос, от которого замирает где-то внутри: «Говорит и показывает Москва!», и бенгальские огни, и мама с папой живы… Не наглая выскочка Останкинская, а эта, домашняя и уютная, ажурно чернеющая в разноцветном небе.
        Она должна быть видна отсюда - эти мерзкие градирни тоже всегда маячили на горизонте, теперь он вспомнил, но Шуховская башня всегда была ближе, как дружелюбный взмах руки, - когда он вообще в последний раз провожал ее глазами, равнодушно проезжая мимо?..
        Но сколько Артемий Михайлович ни рассматривал выставившийся углами горизонт, знакомого контура нигде не было видно. Словно Шуховская башня вдруг обиделась на такое невнимание и оттого перестала показываться ему на глаза.
        Одиночество обступило его вместе с дождем и темнотой.
        С одиночеством пришло внезапное понимание того, что он, Артемий Михайлович, - это всего-навсего теплое человеческое тело, отграниченное от окружающего мира тяжелым, намокшим пальто. Не сложная система связей и обязательств, не квартира, облегающая его, как вторая кожа, не любимые книжки и нелюбимые сериалы, не работа, на которую он ходит уже более двадцати лет, а вот это белковое существо, стоящее под дождем в страшном, чужом, незнакомом, пустом городе.
        - Это - я? - сказал он сам себе удивленно. - Это и есть я? Вот это, стоящее здесь на мостовой? И все? Вся моя память, все прошлое, все, что нравится и не нравится, все - здесь?
        Думать об этом было неприятно, и Артемий Михайлович, спохватившись, порылся во внутреннем кармане, достал мобильник. Тельце мобильника было чуть теплым, он удобно лег в руку, и это почему-то успокоило. Экран дружелюбно светился, словно пытался рассказать о том, что где-то есть нормальная жизнь, от которой к нему, Артемию Михайловичу, тянутся невидимые, но прочные нити.
        Он забрался в адресную книгу и, прищурившись, начал вглядываться в имена и фамилии. На экранчике оседала водяная пыль. А вдруг он испортится?
        «Аня. Работа». Ну да, Анечка, лаборантка, совсем молоденькая, телефон он забил в адресную книгу просто на всякий случай - мало ли что? Ей, что ли, позвонить? А что он ей может сказать? Что стоит в темноте неизвестно на какой улице? Зачем?
        «Варвара Леонидовна» - это заведующая лабораторией. Ей звонить и вовсе смешно.
        «Вениамин Ник». Кто этот Вениамин Ник? Николаевич? Он и не помнит. Видимо, какой-то нужный человек.
        «ЖЭК ПС» - ну, это понятно, паспортный стол, как раз пришло время менять паспорт, он и записал на всякий случай.
        Ему стало страшно, курсор прыгал с фамилии на фамилию - и все это были фамилии нужных или ненужных, но совсем чужих людей, и некому было пожаловаться, что он, Артемий Михайлович, стоит на темной улице под дождем, что он заблудился и хочет домой, что ему одиноко и печально.
        Тут надо сказать вот что. Артемий Михайлович был холостяк. Не то чтобы убежденный, но уж слишком настойчиво мама сводила его с какими-то девушками, уж слишком некрасивы, неловки и нелепы были эти девушки, дочки и племянницы ее немолодых подруг, или, напротив, слишком напористы и самодовольны, слишком уверены, что все будет по-ихнему, и мама время от времени заглядывала в комнату и многозначительно кивала, и девушки что-то говорили, говорили, и он, Артем, что-то говорил, а как-то он сам привел одну, но эта одна очень не понравилась маме. Словом, все как обычно: сначала кажется, что впереди вся жизнь, а потом время начинает бежать очень быстро. Сначала мама была, потом не стало, каждое утро он шел на работу, каждый вечер возвращался с работы, в выходные брался за переводы из ВИНИТИ, или ходил за покупками, или убирался в квартире, и только когда все дела были сделаны, а телепрограммы просмотрены, он недоуменно оглядывался по сторонам, не понимая, откуда взялось это сосущее чувство тоски и бессмысленности жизни. Но приходил очередной понедельник, и все начиналось заново - лаборантка разбила
трехлитровую бутыль с серной кислотой, нагрянула пожарная инспекция, бактериолог ушла в декрет, предметные стекла оказались бракованными, агар-агар вообще закончился…
        А светлая полоска курсора все двигалась и двигалась вниз по алфавитному списку, пока не уперлась в «Митя», и тогда Артемий Михайлович облегченно вздохнул. Митька, друг детства, раздолбай и бабник, недавно разведенный и вновь женившийся на молоденькой и глупой сослуживице, но все равно свой, человек, который помнит маленького Тему, тем самым как бы подтверждая его, Артемия Михайловича, существование. Что он есть на этом свете, что было детство, что была мама, что мама один раз дала Митьке по губам, когда он при ней сказал что-то такое…
        Почему они так редко видятся? Времени нет? Но ведь нашлось же время на агар-агар и пожарную инспекцию…
        Он вдавил в клавишу замерзший палец.
        Гудки, гудки. Что там Митька делает, в самом деле?
        Телефон сам собой дал отбой. Тогда Артемий Михайлович нажал на клавишу еще раз посреди пустого темного переулка.
        Наконец в трубке прозвучал Митькин голос:
        - Темка, ты?
        - Я, - сказал Артемий Михайлович и откашлялся, потому что у него вдруг стиснуло горло.
        - Ты чего?
        Митька говорил так, словно ждал, что он, Артем Михайлович, изложит свое дело и даст отбой. Артемий Михайлович вспомнил, что именно поэтому и перестал ему звонить - Митька вел себя так, как будто все, что было раньше, не так уж важно, а важно то, что происходит сейчас, а сейчас у него каждый раз происходило разное, и привыкшему к размеренной жизни Артемию Михайловичу это казалось странным и неприятным. Он любил душевные тихие разговоры, воспоминания и откровенности, а Митька был веселый, энергичный, и в его жизни - вдруг осенило Артемия Михайловича - он, Артемий Михайлович, занимал очень мало места, и само это место было какое-то боковое и незначительное.
        Но он все-таки сказал:
        - Да так просто. Ты знаешь… смешная история тут у меня произошла.
        - Да?
        По голосу Митьки было слышно, что он одновременно занимается чем-то другим, но Артемий Михайлович все равно продолжил:
        - Такая, знаешь, история… Я тут случайно заехал на трамвае не знаю куда и вот стою тут, представляешь, на совершенно пустой улице и…
        - Погоди, - с некоторым новым интересом прервал его Митька, - ты что, пил?
        - Нет, что ты. Я с работы. Задремал, и меня трамвай случайно завез, такая вот история.
        - Надо же! - далеко-далеко в теплой своей квартире сказал Митька. - Бывает.
        Артемий Михайлович подумал, что Митька только делает вид, что сочувствует, а на самом деле голос у него равнодушный, и что если бы он, Артемий Михайлович, напился, Митька отнесся бы к его приключению с большим вниманием, потому что за всю историю их долгого знакомства Артемий Михайлович всерьез не напивался ни разу.
        Еще он подумал, что его приключения для Митьки не важны и повода для разговора не представляют - ну, подумаешь, заехал куда-то не туда. На минуту ему и самому показалось, что все в порядке, сейчас он выберется к людям, на свет, что он просто вдруг вспомнил о старом приятеле и решил узнать, как тот проводит время. Поэтому Артемий Михайлович спросил:
        - Ты-то как?
        - Ничего, - сказал с досадой друг, - винда упала, работа стоит. А сдавать надо завтра. Вернее, вчера. Слушай, я сейчас не могу, а вообще надо бы увидеться. Давай в выходные встретимся? Ты приезжай.
        Мокрая темнота вновь начала смыкать кольцо. В сущности, Митька ничем не мог помочь - даже если бы захотел, потому что ни названия переулка, ни расположения местности Артемий Михайлович не знал. Удивительно - ведь даже ничего страшного не произошло, а просить помощи не у кого и негде. Никто не мог помочь, никакое МЧС, никакие Чип и Дейл. Оказывается, есть ситуации, когда помочь невозможно, и жизнь сплошь и рядом состоит именно из этих ситуаций, как бы мы ни убеждали себя в обратном.
        - Ага, - согласился Артемий Михайлович, - обязательно увидимся. - И дал отбой. Экранчик был в нежной водяной пыли, и он протер его рукой, прежде чем захлопнуть крышечку. - Надо просто идти, - сказал себе Артемий Михайлович, - просто идти.
        Что за ерунда, в конце концов? Стоит только остановить любую проезжающую мимо машину - и водитель, если и не подберет его, то, по крайней мере, объяснит, куда двигаться.
        Машин, однако, поблизости не было, хотя в воздухе стоял сплошной, чуть подрагивающий, как бы размазанный гул, как это всегда бывает в больших городах с неумолкающей ночной жизнью. Но он наверняка вот-вот выйдет туда, где они есть. Уж что-что, а машины тут всегда есть. Даже когда нет людей.
        Ботинки пропускали воду, и ноги отсырели. Он пошевелил пальцами внутри мокрых носков - пальцы почувствовали друг друга, они были холодными и мокрыми. Пальто налилось тяжестью, плечи заболели, заныла и начала жечь кожа над выступающим шейным позвонком: остеохондроз, обычное недомогание, которое почти не проявляло себя дома или на работе, где Артемий Михайлович инстинктивно старался устроить себя поудобнее. Он постарался расправить плечи - так тяжесть пальто распределялась равномернее, а заодно почувствовал себя как-то увереннее.
        Он шел, из-под подошв выдавливалась пузыристая водяная пленка, безоконные дома угловато чернели, как детские кубики-переростки, из-за них выглядывали, потирая руки, черные мокрые деревья…
        Переулок выгнулся почти под прямым углом: Артемий Михайлович едва не уперся в еще одни запертые ворота, ржавые и мокрые, на которых было выведено белой краской: «База № 2». Краска была такая свежая, что, казалось, светилась в темноте.
        Он покорно повернул вслед за тротуаром; вода шуршала, уходя в водосток, забитый палой листвой. Ну и чего я испугался? - подумал Артемий Михайлович. Тут, по крайней мере, нет никаких гопников, приличный район, то есть вообще нежилой район. И услышал далеко за спиной дробный топоток и клацанье, словно подковками по асфальту.
        Он резко обернулся - по мостовой бежала черная собака, показавшаяся Артемию Михайловичу огромной. Это ее когти издавали такой звук, что вообще-то было странно, потому что у бродячих собак когти обычно сточены почти до основания.
        Артемий Михайлович растерянно топтался на месте. Он знал, что собаки всегда чуют, если человек боится, и еще, что бежать ни в коем случае нельзя. Он так и стоял у неровной кромки тротуара, тем временем собака, миновав его и обдав густым запахом мокрой шерсти, подбежала к воротам и втиснулась в черную щель под ними. Для этого ей пришлось почти распластаться, зад и короткий хвост на миг оттопырились, потом рывком втянулись под створку.
        На Артемия Михайловича собака не обратила никакого внимания, что окончательно заставило его усомниться в своем существовании. Получается так, что человек есть, пока его видят другие, а стоит лишь остаться одному, как он постепенно истончается и в конце концов растворяется в воздухе. Может, привычная обстановка служит для людей чем-то вроде формы, в которую отлита их непрочная сущность?
        Артемий Михайлович, продолжая стоять, прижал ладонь к груди. В последние годы все его чувства словно бы подернулись масляной пленкой, отчего потеряли остроту и четкость, теперь же он, дыша неровно и часто, вдруг вдохнул с водяной пылью запах прелой листвы, дегтя, ржавого железа и мокрой земли. Он был беззащитен и одинок, как в детстве, и окружающий его мир, как в детстве, был огромен и непонятен.
        Он вспомнил, что когда-то давно, когда он был еще маленьким, его охватывало ощущение непременного будущего чуда - обычно под Новый год, когда он подходил к окну и смотрел, как с белого неба медленно опускаются крупные сероватые снежинки, а фонари наливаются постепенно теплым светом и делаются похожи на большие золотистые мандарины.
        Когда это закончилось? А он и не заметил.
        Но теперь, стоя в темноте под огромным небом, которое стало медленно меркнуть, поскольку многие уже выключили свет в квартирах, Артемий Михайлович запрокинул лицо и, слизнув осевшую на губу влагу, что-то прошептал, невнятное даже ему самому.
        И вновь услышал острый цокот по асфальту.
        Сердце бухнуло, а потом забилось веселее - его нагонял кто-то легкий и быстрый, в светлой куртке и узких джинсах, туго заправленных в облегающие сапоги.
        Женщина заколебалась на миг. Артемий Михайлович словно увидел себя ее глазами - темная, неподвижная и даже угрожающая фигура в совершенно пустом переулке.
        Что ей сказать, чтобы не напугать?
        Но первая заговорила она:
        - Вы собаку не видели? Черную такую…
        - Видел. - Ему пришлось откашляться, чтобы голос звучал нормально. Почти нормально. - Она вон туда залезла. Под ворота.
        - Вот зараза, - честно сказала женщина.
        Она присела на корточки и, смешно оттопырив обтянутый джинсами зад и пригнувшись, постаралась заглянуть в щель между землей и ржавым краем ворот.
        - Буся! - позвала она тоненьким жалобным голосом. - Буся!
        Вокруг пояса у нее был обмотан брезентовый истрепанный поводок.
        Буся вылезать не хотел.
        Артемий Михайлович топтался сзади.
        - Против любви не попрешь, - печально сказала женщина и выпрямилась, отряхнув коленки.
        - А если через забор перелезть? - храбро предложил Артемий Михайлович.
        - Там колючая проволока по гребню, - покачала головой женщина. - Но я знаю дырку в заборе. Вы постойте тут, ладно? А то мне одной страшновато как-то.
        - Я тоже пойду, - сказал Артемий Михайлович решительно, страхи его ушли, и он теперь удивлялся только тому, что совсем посторонняя молодая женщина его не боится. - А что там, на территории?
        - Железки всякие. И собаки. Там вообще-то свадьба собачья. Я его спустила побегать немножко, а он убежал. Третий раз уже убегает.
        Она деловито пошла вдоль забора, Артемий Михайлович поспешил за ней, радуясь в глубине души, что так все удачно получилось: люди с собаками хорошо знают местность. Чуть дальше в сером бугорчатом заборе действительно обнаружился пролом, достаточно широкий, чтобы туда мог боком втиснуться взрослый человек. Что женщина и сделала, не побоявшись испачкать белую куртку. Наверное, это была старая куртка, специально для таких прогулок. Артемий Михайлович полез за ней - разбухшее пальто за что-то зацепилось, и он услышал треск, а когда ощупал себя, понял, что надорвал карман.
        Дождь перестал. Багровые тучи порвались в нескольких местах, и в прорехах показались чистые холодные звезды.
        Территория была заставлена какими-то длинными темными ангарами, к небу торчали бетонные столбы и расходящаяся веером арматура. Торопясь за женщиной, Артемий Михайлович оскользнулся и попал ногой в ямку, полную воды, отчего в одном ботинке стало совсем уж мокро. Женщина деловито сновала между кучами строительного мусора, ее куртка белела в темноте.
        Чтобы не отстать, Артемий Михайлович прибавил шаг, отчего под ложечкой закололо, зато холод он теперь ощущал меньше.
        - Буся! - Женщина время от времени звала собаку и посвистывала каким-то особенным свистом, он никогда так не умел свистеть.
        Внезапно из сухого бурьяна на него выкатился темный рычащий комок, Артемий Михайлович от неожиданности отскочил в сторону, женщина, напротив, нырнула вперед, ухватила что-то в этой куче и попятилась, одной рукой держа за ошейник разгневанного, огрызающегося Бусю. Другой она торопливо размотала обернутый вокруг пояса поводок, защелкнула карабин и выпрямилась. Комок распался на несколько отдельных мохнатых пятен, собаки прыгали вокруг и отчаянно лаяли, в темноте сверкали белые зубы, Буся хрипел и пытался вывернуться из ошейника, Артемий Михайлович стоял неподвижно, боясь пошевелиться.
        - Да отпугните вы их! - крикнула женщина.
        - Чем?
        - Ну, сделайте вид, что поднимаете с земли камень, что ли. Они знают, что такое человек с камнем.
        Артемий Михайлович наклонился и, чувствуя себя ужасно нелепо, зашарил вокруг себя по земле. Он тут же наткнулся на камень, сжал его в грязной руке и, нелепо отставив локоть, замахнулся. Собаки тут же замолчали и отбежали в сторону. Он еще раз для верности взмахнул рукой - собаки сели на мохнатые зады и сидели так неподвижно, провожая людей глазами. Волоча упирающегося Бусю, женщина боком протиснулась в дырку, Артемий Михайлович следом, и они вновь очутились в переулке, который после страшной свалки показался очень даже уютным.
        - И что он в ней нашел? - Женщина пожала плечами. - Ни кожи, ни рожи. Ну разве что рыжая. Бусе нравятся рыжие.
        - Скажите… - Артемий Михайлович постарался выровнять дыхание, - а как отсюда к метро пройти? Или к трамваю?
        - Вы заблудились, да? Тут всегда люди путаются. - Она похлопала Бусю по холке, рассеянно успокаивая его. - Идемте, я покажу.
        Страхи Артемия Михайловича ушли - так остро и быстро, что он удивленно вздохнул расправившейся грудью. Он стоял под прекрасным мокрым небом, блестело мокрым стволом прекрасное черное дерево, а рядом с ним белела в сумраке лицом и курткой незнакомая, молодая и, вероятно, красивая женщина.
        Он вдруг ощутил себя немножко смешным и неловким, как бывало в юности, и, как когда-то, давным-давно, изо всех сил постарался держаться легко и небрежно.
        - Вы - моя спасительница. - Артемий Михайлович хотел, чтобы это прозвучало чересчур торжественно и оттого несерьезно, но под конец голос его сорвался в неожиданный фальцет.
        - Услуга за услугу. Вы спасли меня от разъяренных собак.
        Он по голосу понял, что женщина улыбнулась, и подхватил ее интонацию:
        - Я часто это делаю, практически каждый вечер.
        - Ну а я почти каждый вечер показываю дорогу, - ответила она серьезно, - пойдемте.
        Они пошли вдоль забора - она чуть впереди, смирившийся Буся неохотно тащился следом.
        Надо говорить о чем-то, подумал Артемий Михайлович, неудобно как-то.
        - Скажите, а как этот переулок называется?
        Женщина пожала плечами:
        - Понятия не имею. Сколько хожу тут, ни разу не задумывалась. Смешно, да?
        - Тут пусто все. Темно. Спросить некого.
        - Это из-за фабрики, - сказала женщина, - они еще в начале девяностых откупили несколько кварталов и всех отселили. Собирались этих производить… роботов-трансформеров. А потом заказ упустили. Так все и стоит.
        - Игрушечных? - на всякий случай уточнил Артемий Михайлович.
        - Почему игрушечных? Для охраны границ. Военный заказ. Но за военные заказы знаете какие драки идут? Директора застрелили прямо у подъезда, он в нашем доме жил. Вышел из машины своей, проехала другая машина, его застрелили, шофера не тронули, жену не тронули… Я как раз Бусю собиралась вывести, уже и куртку надела, а тут выстрелы…
        Артемий Михайлович для вида сокрушенно покачал головой, отметив машинально, что женщина говорит «надела куртку», а не «одела куртку», как почти все нынешние девицы или этот мерзкий старикашка-сторож.
        - Но нескольких трансформеров успели собрать, - сказал он, включаясь в игру, - теперь по ночам они ходят и все крушат.
        - А, - женщина кивнула, - вот и до вас слухи дошли. На самом деле ничего они не крушат вовсе. Просто бродят где попало. Боевая программа не активирована.
        - И в переулках, - подхватил он, - слышны их тяжелые шаги.
        - В переулки они редко заходят, все больше на пустырях. В переулках тесно им. Вот как раз… Слышите?
        Вдалеке раздался глухой грохот, словно рассыпались сложенные поленницей железные балки. Буся неожиданно с размаху сел на мокрую мостовую, поднял голову к небу и завыл.
        - У них с ориентацией плохо. Полупрототипы, недоделок много. Ходят, натыкаются на все.
        Артемий Михайлович обнаружил, что ему в ладонь что-то врезалось. Оказывается, он все еще держал в руке камень, которым угрожал собакам.
        - Странный у вас район, - сказал он как можно более небрежно.
        Она пожала плечами, которые в подбитой синтепоном куртке казались чересчур широкими, и дернула поводок на себя, одновременно свистнув Бусе. Тот перестал выть и застенчиво прижался к ее ноге.
        - Ага. Тут вообще, знаете… много чего есть. Особенно если знать, куда смотреть. Вот, например, на улице Татищева совсем непонятный дом, никогда никто не выходит и не входит, но свет в окнах горит. Всю ночь горит. А что там? Никто не знает.
        - Там, наверное, тайные собрания. Масонская ложа. А к дому ведет подземный ход.
        - Это точно не масонская ложа. Масонская ложа в параллельном переулке собирается, вон там. Я думаю, это адепты Ктулху. Он у них на двери нарисован. Дверь железная, на щеколде, замок вот такущий, ржавый, и он там, Ктулху, в человеческий рост почти что. Цветными мелками.
        - Кто?
        Увлекшись странным разговором, Артемий Михайлович не заметил, как они свернули в еще один переулок, нырнули меж домов и очутились на относительно освещенном отрезке улицы. Дома с эркерами-фонариками казались обжитыми и нестрашными, кое-где светились, несмотря на поздний час, окна.
        - Ктулху. Древний. Он спит на дне океана и видит сны. Иногда люди видят его сны. И тогда они находят друг друга, и… Он похож на осьминога. Когда-нибудь он восстанет из вод. Мы должны быть готовы.
        - Он добрый?
        - Что вы! Он - воплощенное зло. Он и другие древние.
        - Вот если какой-нибудь, как вы говорите, Втулку этот, восстанет из вод, то Москва - последнее место, куда он доберется. Место дальше от моря придумать трудно.
        - Что вы! - повторила она. - Разве вы не знаете? Под Москвой как раз и есть то древнее море. Огромное, жуткое. Соленое море. Страшно подумать, какие слепые существа там живут, в глубине, во мраке.
        - И видят сны?
        Она улыбнулась:
        - Быть может. Иногда, знаете, когда туман… и очень тихо… можно услышать, как оно шумит. Глухо так, из-под земли. Они думают, что Ктулху живет в каких-то дальних теплых морях. Дураки. Он же древний! С тех пор как он уснул, поменялись очертания континентов. Думаете, почему в Москве все такие несчастные? Такие одинокие? Почему? Это из-за него. Из-за его ядовитого дыхания.
        Странная все-таки, подумал Артемий Михайлович. Бывают такие романтичные особы. Стараются казаться загадочными.
        - А… метро в какую сторону?
        - Мы же идем к метро.
        - Долго еще?
        Она деловито шла чуть впереди, Буся вырвался еще дальше вперед и теперь тянул поводок. Артемий Михайлович украдкой поглядел на часы. Десять минут двенадцатого. На самом деле не так уж и поздно, просто в это время он обычно был уже в кровати и даже не задумывался, что город продолжает жить - в каком-то другом, своем ритме.
        - Нет. Совсем не долго. А знаете что?
        - Да? - сказал он осторожно.
        - Может, зайдете ко мне? Выпьем кофе. Или чаю. Вы же совсем замерзли.
        Он мялся, не зная, что ответить.
        - Или вас дома ждут?
        - Нет, - сказал он, - никто меня не ждет.
        Согласиться? Буквально полчаса назад он подвел итог своей печальной размеренной жизни и попросил небеса о чуде. Может, если сейчас откажется, он упустит что-то замечательное, что могло бы навсегда изменить судьбу? Быть может, ему дается последний шанс? Сколько раз он вот так отказывался от сомнительных предприятий, от случайных предложений сменить работу, от командировок в странные и неуютные города… Руины неосуществившихся возможностей. А она - свободная женщина, одинокая, приглашает к себе незнакомого мужчину. Практически посреди ночи. Может, так теперь принято?
        - А вы не боитесь? Что я маньяк какой-нибудь?
        - Нет.
        По голосу он опять почувствовал, что женщина улыбается.
        - Маньяки боятся собак. Это проверено.
        - А-а, - сказал он, хотя крупненький Буся, который, деловито сопя, натягивал поводок, и правда вызывал у него осторожную неприязнь, - ну да. Собаки чувствуют человека, верно?
        - Нет, это люди чувствуют собак. А от вас какое метро близко?
        - Я на «Тульской» живу.
        - Тут пешком можно дойти. Минут за двадцать. Ну, за полчаса. А вы, наверное, испугались, что метро закроется, да?
        - Не то чтобы испугался…
        Если что, можно и правда доехать на такси. Наверное. Он очень давно не позволял себе такой роскоши, но ведь должны же остаться какие-то службы. Вызвать такси по телефону… Можно позвонить в справочную. Раньше была справочная 09. А теперь? Надо у нее спросить. Как ее зовут вообще-то?
        - Ну, так пошли. Я позвоню только. - Женщина достала из кармана мобильник и ловко, одной рукой, набрала номер.
        Рефлекс экранчика высветил нежную щеку и маленькое ухо с двумя сережками. Это теперь так носят, подумал Артемий Михайлович и, чтобы не смущать ее, отошел чуть в сторону, тем более Буся начал обнюхивать его пальто, пачкая слюной. Кому она звонит? Домой? Маме? Мужу? Сколько ей вообще лет? Сначала она показалась ему совсем молоденькой, потом взрослой женщиной, сейчас опять очень молодой… Не поймешь с ними.
        Огонек погас, она убрала телефон в карман и повернулась к Артемию Михайловичу:
        - Ну вот… Пойдемте.
        - А… - Он заколебался, и женщина поняла:
        - Это я подруге звонила. Обещала еще днем позвонить и забыла. А она рано ложится.
        Значит, не мужу. Это хорошо? Ну да, вряд ли бы она позвала его домой, если бы муж. Но как она все-таки не боится?
        Еще поворот, еще проходной темный двор, и они оказались на бульварчике. Голые деревья за низкой чугунной оградой подметали мокрое небо, на перекрестке светилась рекламная тумба - красивый черноволосый мужчина, ненатурально улыбаясь, говорил по мобильнику, при этом как бы чуть-чуть высовываясь из глянцевитой поверхности, что почему-то вызывало смутную тревогу. У светофора урчала мотором одинокая иномарка, бросая на мокрый асфальт рубиновый отсвет, а вдалеке, за мокрыми крышами, печально светилась на фоне низких туч Шуховская башня.
        Черноволосый сотовый красавец вдруг расплылся и странно задрожал.
        - Надо же, а я-то заблудился! - охнул Артемий Михайлович.
        - Вы не первый, - сказала она.
        Он сморгнул стыдные слезы и посмотрел на нее искоса, чтобы не отпугнуть излишним вниманием, - она была бледненькая, с острым носом и тонкими губами, совсем некрасивая, а тогда, в темноте, ему показалось, что красивая. И еще что-то было… Присмотревшись, он понял - ее верхняя губа чуть заметно подергивалась, словно в нервном тике. Может, она с такой легкостью пригласила его к себе, потому что некрасивая? И что это значит - «вы не первый»?
        Наверное, ему надо отказаться и соврать, что он спешит. Что его дома ждут. Но он только что сказал ей, что дома никто не ждет. Ужасно неловко. Артемий Михайлович чуть-чуть замедлил шаг, совсем чуть-чуть, но она заметила и, одной рукой по-прежнему удерживая торопливо перебирающего лапами Бусю, вторую положила ему на сгиб локтя. Теперь, чтобы освободиться, Артемию Михайловичу пришлось бы вырываться, а это было бы совсем нелепо. Он вдруг сообразил, что впервые за много-много лет идет по городу под руку с женщиной - сторонние люди вполне могли бы принять их за давнюю супружескую пару, вышедшую подышать воздухом перед сном.
        - А… долго еще?
        Ему остро захотелось домой, сейчас, когда дом был буквально под боком: сесть на кухне, попить чаю, посмотреть вечерние - нет, уже ночные - новости, забраться в кровать, укрыться, чтобы все как всегда, чтобы тепло, чтобы не было страшных пустых улиц и незнакомой женщины, с которой непонятно как себя вести.
        - Мы уже пришли. - Женщина по-прежнему держала ладонь на сгибе его локтя. - Почти.
        Он огляделся. Подсвеченный тусклыми огнями изнутри купол рынка походил на приземлившуюся в неположенном месте летающую тарелку, рядом выстроились в линию непривычно безлюдные разноцветные павильончики. Да что там, все вокруг после смешных и страшных его приключений показалось ему немножко не таким. Словно пока он блуждал по темным переулкам, кто-то чужой, огромный, какой-то Втулку с компанией этих своих древних торопливо смел с лица земли знакомые с детства здания и улицы и так же торопливо подменил чем-то очень похожим, но все-таки муляжом, подделкой…
        Ерунда, сказал себе Артемий Михайлович, это просто рынок, просто павильончики, вон тот, сверкающий, «Евросеть», стразы, гладкие корпуса мобильников, точечные светильники, стекло и поддельный хрусталь. Вон тот, розовый, - «Московские колбасы». Пестренький - кондитерский от фабрики «Ударница».
        Надо было все-таки извиниться и пойти домой.
        - Вот сюда, - сказала женщина, чуть нажав на его локоть.
        Артемий Михайлович послушно сделал шаг и понял, что она подталкивает его в направлении стоящего чуть в глубине двухэтажного дома с башенками. Отсюда, издалека, дом походил на зачарованный замок, Артемий Михайлович всегда гадал, что там такое, внутри.
        - Это… Вы тут живете?
        Таинственный замок был окружен тоненькими голыми деревцами и казался совсем темным. Отчетливо пахло мокрой землей и почему-то грибами. Ерунда, откуда в городе грибы!
        - Что вы! Я тут работаю. А вы думали, я вас домой зову? Я дежурю сегодня ночью.
        - А… собака?
        - Что же ему одному дома сидеть? А начальство не против. - Она помолчала. - Потом, все-таки не так страшно. Я вроде и недалеко живу, но когда идешь вот так, по темени… Я его специально завела, когда на эту работу устроилась.
        Артемий Михайлович немного расслабился. Она вовсе не нимфоманка какая-нибудь, просто ей скучно на дежурстве. Это совсем другое дело.
        - А… кем вы работаете?
        - Это с медициной связано.
        - Я тоже, - обрадовался он и тут же смутился, потому что обычно стеснялся говорить посторонним людям про кожвендиспансер. Но если она тоже по медицинской линии… тогда, конечно, другое дело. Странно, что в медицинское учреждение пускают собаку.
        Тем временем они подошли к украшенному кружевным жестяным козырьком крылечку замка, и она, отпустив на минуту руку Артемия Михайловича, нажала на звонок.
        - А… там кто-то есть?
        - Сторож.
        Это хорошо, что там есть сторож? Или плохо? Надо посидеть минут десять для приличия и уйти. Может, спросить у нее телефон? Как вообще в таких ситуациях поступают? Как-то ведь знакомятся люди, почему он никогда…
        За дверью послышались шаркающие шаги, потом она распахнулась - огромный человек в белом халате, заляпанном чем-то бурым и чем-то желтым, встал на пороге. Лицо у него было желтое, перекошенное, резиновое, и это желтое, мертвое лицо выдавило из щели рта:
        - Добро пожаловать!
        Артемий Михайлович попятился, но сзади напирала женщина, цепко держа его за локоть, и когда он обернулся, то ли чтобы оттолкнуть ее, то ли попросить чтобы отпустила, увидел закатившиеся глаза, и блестевшие в свете тусклой лампочки полоски белков, и оскаленные зубы. Увидел отсвечивающие красным глаза черной собаки и табличку «Судмедэкспертморг» у входа.
        В отчаянии он взмахнул свободной рукой. Камень, который он по-прежнему судорожно сжимал, как талисман, вырвался и ударил женщину в щеку. Она охнула и выпустила его локоть. По скуле потекла струйка крови. Собака рвалась с поводка и хрипела, но Артемий Михайлович уже спрыгнул с крыльца и, коротко, как заяц, взвизгнув, понесся прочь от страшного места, от здания с башенками, от темного переулка, от подземного моря, где слепые неведомые создания спят и смотрят страшные сны, от огромных человекоподобных роботов-трансформеров, слепо бродящих по ночным пустырям.
        - Дурак! - крикнула ему в спину женщина, держась за разбитое лицо. - Мы пошутили! Дурак!
        Но он уже этого не слышал.

* * *
        Полгода спустя, в марте, в чужой квартире, где отсвечивал в столешнице только что принесенный желтый букет и шипела открытая бутылка шампанского, Артемий Михайлович сидел на полу, уткнувшись в колени незнакомой нам женщины, и плакал. Он только что сделал предложение, и ему было одновременно и страшно, и грустно, и весело. А женщина думала, что вот он, конечно, не красавец и зануда, но мужья из зануд обычно получаются хорошие, хотя и скучные, а время ее уходит, и вообще, он симпатичный и добрый, и как хорошо, что у него нет родственников и можно сдавать одну квартиру, только надо подумать, какую - его или ее, а сама гладила его по голове и говорила:
        - Ну что ты?.. Ну что ты?.. Все хорошо. Я тебя люблю. Все хорошо.
        Добро пожаловать в нашу прекрасную страну!
        Вочереди на паспортный контроль перед ней стояли две девушки, немногим старше, но сами по себе, без родителей, стройные и длинноногие, приплясывали под музыку в наушниках, каждая под свою, и вещей всего ничего - чемоданчик с ручкой и на колесах у одной, стильный рюкзачок у другой…
        Почему одних отпускают без родителей, других - нет? И вообще, почему одни - такие, а другие - совсем не такие?
        Она исподтишка дала пинка тяжеленной сумке, которую мать побоялась сдавать в багаж, и отвернулась, но тут же уперлась взглядом в раздраженное отцовское лицо. Столько денег угрохать, явственно читалось в его глазах, два года не ездить к морю и ради чего? Они же нас унижают! Будь мы какие-нибудь американцы, нас бы пропустили вон в тот коридор, где безвизовый въезд, а тут стой, как будто второй сорт…
        Она знала, что за это унижение отца расплатится мать - мелкими придирками по любому поводу. А мать отыграется на ней, ведь не на своем же любимом Пасике… Называют пацана, словно он кот какой-нибудь, и потом еще чего-то хотят от него.
        Это вообще нормально - ненавидеть и презирать своих родителей?
        На бетонном полу линии, желтые и красные, обозначали призрачные коридоры, очередь продвигалась медленно, за красную запретную черту пускали по одному, мать замешкалась, отец прикрикнул на нее, чиновник сделал отцу замечание, отец хотел огрызнуться, потом передумал. Чиновник был иностранцем, да еще и начальством, а отец робел перед теми и другими, хотя старался этого не показывать.
        Безразличный взгляд чиновника обежал ее лицо, скользнул вниз, на паспортную фотку, опять вверх. Ему плевать, красивая я или нет, лишь бы похоже. Наверняка ему уже давно надоели эти туристы. Лезут и лезут, а он сиди тут, проверяй документы…
        Чиновник неожиданно улыбнулся, и стало видно, что он немолодой, усталый и добрый дядька, напускающий на себя важность, потому что так надо.
        - Добро пошшшаловать, - сказал он и подмигнул ей.
        Она не сумела улыбнуться в ответ и по дороге в зал прилетов ругала себя - наверняка те две девчонки улыбаются легко и непринужденно, и жизнь для них разворачивает совсем другие, яркие и цветные полотна. Я бы тоже улыбалась как заведенная, если бы у меня были такие ноги… и майка с таким вырезом… и если бы рядом не было родителей.
        В зале прилетов было полутемно, прилетевшие пассажиры сбивались в кучки, отец оглядывался в поисках представителя турфирмы, мать прижала к себе Пасика, словно ему угрожала опасность, их чемоданы стояли на полу - почему они не взяли тележку, тут же есть тележки! Вон, то ли пакистанцы, то ли индусы: целых три тележки, на которые горой свалены тюки, спортивные сумки, чемоданы. Женщины в шалях громко переговаривались, мужчины в высоких тюрбанах отвечали им пронзительными высокими голосами.
        - Им ничего, - сказал отец сквозь зубы, - их даже не проверяли. А нас чемоданы открыть заставили. Тоже мне, зеленый коридор.
        Мимо прокатил на самокате, отражаясь в гладких плитках пола, аэропортовский служащий - солидный, в черном костюме, галстуке и очках в золоченой оправе. Галстук чуть сбился набок.
        Алые строчки пробегали сверху вниз по электронному табло на стене.
        - Анкета, восемьдесят вопросов, характеристика с работы, справка из банка… Деньги у Болышевых одалживал, чтобы на счет положить! Ради чего? Лучше бы в Турцию слетали. Туда хотя бы виза не нужна.
        - Болышевы говорили, это что-то особенное, - мать чуть задыхалась: она пыталась удержать Пасика, который молча, но яростно высвобождался из ее объятий.
        - Это трюк. Трюк для привлечения туристов. Нищая страна, ты же видишь. Болышевы, уроды, подставили - повелись на рекламу, вот и пришлось врать, что, мол, это что-то особенное. Кому хочется лохом оказаться?
        - Не такой уж Болышев и лох. - Мать поджала губы. - Он в последнее время вон как в гору пошел… Квартиру взяли по ипотеке, машину сменили.
        Невысказанный упрек прятался в ее сдержанном тоне.
        В темном панорамном окне отражался зал с пассажирами - пакистанцы, казалось, парили в воздухе, как стайка ярких птиц. Двух ее независимых сверстниц нигде не было видно. Куда они, интересно, делись? Встретил кто-то, сами уехали? Зато у стойки сам собой образовался человечек с табличкой на палочке - он тянул руку вверх, поднимая прямоугольник с ярким логотипом турфирмы: улитка со смешными рожками зависла на белых пушистых крылышках под белым пушистым облаком. Человечек тоже был смешной, в полосатых штанах на подтяжках и в полосатой жилетке; табличка возвышалась над его круглой головой, по лысине пробегал малиновый отсвет электронного табло.
        Она похлопала отца по руке, чтобы обратить внимание на человечка, но отец раздраженно отмахнулся, как от мухи, и продолжал поносить отсутствующих Болышевых, так нагло его обманувших.
        Пасик вырвался наконец из рук матери и молча пошел к выходу. Мать побежала за ним. Пасик иногда делался таким странным… И эти пустые глаза…
        - Даже не встретили! - Отец продолжал говорить в пустоту, словно не заметив, что матери рядом уже нет. - Я в суд подам! Вернемся - и сразу в суд подам! Они обязаны…
        - Папа, - устало сказала она, - вон там…
        - Ты хоть помолчи…
        Она сжала губы и отвернулась. Жаль, самолет не разбился, прекратить разом все мучения - и все…
        Человечек в полосатых штанах растерянно топтался на месте, Пасик уже был у выхода, мать, прихрамывая в новых туфлях-лодочках, торопилась за ним… Автоматическая дверь услужливо распахнулась, за ней в теплой густой ночи плавала стайка подсвеченных изнутри пустых автобусов, луна проплывала над ними, точно рыба, большая и непривычно зеленая; совсем рядом со входом раскинуло белые цветы незнакомое низенькое круглое дерево… Тут матери удалось втащить Пасика обратно, стеклянные створки сомкнулись, темнота за ними вновь стала плоской и ровной, как стена.
        К человечку в полосатом жилете уже подошли какие-то люди, сонные и усталые, и он, локтем прижимая табличку, заглядывал в блокнот, сверяясь со списком. Потом опустил блокнот и близоруко оглядел зал.
        Ей вдруг захотелось домой. Так мечтала об этой поездке, но сбывшаяся мечта оказалась бледной и пресной, как всегда. Всегда так было.
        Человечек всплеснул пухлыми ручками, уронил табличку и заторопился к ним, смешно загребая остроносыми ботинками.
        - Что же вы! - приговаривал он на ходу укоризненно. - Что же вы! Я же волнуюсь, вас нет и нет. Все есть, а вас нет. Как же это можно!
        Говорил он с чуть заметным акцентом, чуть шепелявя, отчего походил на большого обиженного ребенка.
        - Это безобразие! - Отец чувствовал себя слегка виноватым, что не заметил встречающего, и потому напирал особенно энергично: - Мы уже час здесь болтаемся!
        - Но я встречал, - оправдывался человечек, - я же стоял вот тут! И все стояли вот тут! Мы вас так ждали! Я даже объявление дал.
        Он кивнул на табло, где вместо расписания самолетов теперь светилась красным их фамилия - их приглашали подойти к стойке турагентства.
        Она готова была поклясться, что этого объявления миг назад еще не было.
        - Я им так и сказал, - человечек энергично кивнул круглой головой, - без вас мы никуда не едем. Как хорошо, как хорошо, что вы нашлись!
        Отец смягчился.
        - Смотрите, клиентов не растеряйте с таким-то сервисом, - сказал он назидательно и, демонстративно кряхтя, покатил чемодан к выходу.
        Мать заторопилась следом, держа за руку Пасика. Пасик не вырывался - вот чудо-то.
        Человечек забежал вперед, словно хотел услужливо распахнуть перед ними двери, однако двери распахнулись сами, запах мокрой горьковатой зелени и белых цветов маленького дерева хлынул со всех сторон сразу, как будто она вошла в теплую, прозрачную, дрожащую зеленую воду.
        На освещенном двумя сонными фонарями пятачке остался всего один автобус, дорога уходила во тьму; вдалеке, на фоне зеленоватого, усыпанного крупными чистыми звездами неба, просматривалась линия гор, на гребне самой высокой горы горел желтый огонек, еще несколько стекали в лощину, словно кто-то бросил в складки мягкой ткани горсть фосфоресцирующих бусин. Цикады трещали так, что воздух, казалось, шел мелкой рябью, отчего очертания гор и присевших в их тени огней дрожали и расплывались в окружающей бархатистой тьме.
        Волоча тяжелый рюкзак (не думай, что я буду носить за тобой твои вещи, непонятно, зачем тебе все это понадобилось, но если хочешь брать - бери, только сама и таскай!), она на минуту остановилась, чтобы в одиночку приветствовать чужой, незнакомый мир.
        Дерево вздрогнуло и уронило ей в руку белый цветок.
        Уже в автобусе, на повороте, она оглянулась: освещенный изнутри аэропорт походил на аквариум, где плавали диковинные рыбы. Постепенно он померк, а после и вовсе погас, будто выключили подсветку. Под колесами автобуса разматывалась мокрая темная дорога, отблеск фар плясал, как свет на реке. Иногда на очередном повороте столб света упирался в стену низких деревьев со светлыми стволами и темными листьями. Иногда навстречу выплывали, словно нахальные привидения, фосфоресцирующие дорожные знаки.
        Мать с отцом сидели впереди молча - темные головы синхронно покачиваются, как у манекенов. Когда автобус остановится у гостиницы, они снова оживут и побегут к багажнику выгружать чемоданы.
        На каком-то особенно резком повороте заложило уши, и она поняла, что дорога идет в гору. Пасик сидел рядом с ней, сложив руки на коленях и глядя в темноту.
        - Сглотни, - посоветовала она, - а то уши заложит.
        Пасик послушно сглотнул.
        - Я боюсь, - сказал он шепотом.
        - Брось, они тут всю жизнь туристов возят.
        - Не, я просто боюсь. Какое-то все не такое… Ты их видела?
        - Кого?
        - Этих. Думаешь, их нет, а они есть. И смотрят.
        Он схватил ее пальцы, ладошка была мокрая, но она не отняла руки. Вообще-то Пасик был лапушка, хотя и какой-то чудной - днем он большей частью молчал, но по ночам садился на постели и разговаривал сам с собой на незнакомом языке, а потом вставал с кровати и начинал бродить по квартире… Тогда приходила мать, обнимала его и уговаривала лечь, иногда он начинал отбиваться, иногда покорно ложился и засыпал - между веками у него светлела полоска глазного яблока так, что даже страшно. Она знала, что матери тоже было страшно, один раз даже подслушала, как та тихонько плачет на кухне, а отец обозвал мать курицей и сказал, что, мол, с пацаном все в порядке, это возрастное, пройдет…
        Отец ужас как хотел сына и до сих пор не мог простить ей то, что она имела наглость родиться первой. Как будто это от нее зависело.
        - Опять выдумываешь, - сказала она и улыбнулась.
        Самое странное, что она все-таки его любит, Пасика. Чудно, а вроде бы должна ненавидеть. Ну, ревновать. Иногда ей казалось, что только она одна его и любит - мать так боится за него, что на любовь уже времени не остается, а отец видит не настоящего Пасика, а какого-то придуманного правильного сына.
        - Я никогда не вру, - серьезно сообщил Пасик. - А вот ты все время выдумываешь. Себя все время придумываешь. А потом расстраиваешься.
        - И вовсе ничего похожего, - сердито возразила она. - Как можно придумывать себя?
        - Как в кино. Когда кажется, что надо так, а на самом деле все не так. Потому что никогда не получается, как в кино.
        Пасик порой проявлял пугающую проницательность.
        - А на самом деле ты и так хорошая. Правда.
        - Спасибо, Паська, - сказала она тоже серьезно. Не чувствовала она себя хорошей. Если честно, она себя ненавидела. Так ненавидела, что, если случайно видела себя в зеркале, торопливо отворачивалась - лишь бы не смотреть на эту фигуру… это лицо… эти ужасные волосы. Ну почему, почему у нее такие волосы?
        Пятнышко теплого света приблизилось, потом рассыпалось на несколько отдельных огоньков - они миновали крохотную деревушку в долине, затерявшуюся в зарослях жасмина и шиповника. Освещенные веранды густо оплетены виноградом, так что не видно, сидит там кто или нет… Ей на миг захотелось оказаться там, сидеть на веранде, пить, что они пьют, слушать музыку, смотреть на проезжающий автобус и гадать, что в нем за люди, куда едут. Может, тогда бы ей, наоборот, захотелось оказаться в этом автобусе, в темноте, в пути, в конце которого будет ждать что-то новое, совсем не то, что было прежде.
        Но деревушка осталась позади, автобус, вильнув задом, миновал два крутых дорожных поворота, прошел впритирку к светящемуся полосатому столбику, и, перебравшись через перевал, съехал вниз и остановился, выпустив облако синего дыма, растворившегося в темном нежном воздухе.
        Маленький сопровождающий слез с сиденья рядом с водителем и широко развел ручки, точно распахнул объятия.
        - Приехали! - Он подпрыгнул от нетерпения, словно им вот-вот предстояло очутиться в лучшем месте на Земле. - Приехали! Добро пожаловать в «Лесной приют»!
        Трехэтажный, оплетенный плющом дом стоял на асфальтированном пятачке, его со всех сторон обступал лес. Обычный гостиничный корпус с балконами, тянущимися вдоль фасада… Чего еще ждать от места с таким банальным названием?
        В холле вокруг чемоданов суетились давешние пакистанцы. Как это они успели раньше нас?
        Сонная красивая девушка вручила ключи.
        - Второй этаж, по коридору и налево, - сказала она и отвернулась к другому гостю, но отец остановил ее:
        - Вай-фай у вас, надеюсь, входит в стоимость номера?
        - Вай-фай? - переспросила девушка, недоуменно моргнув. - Но у нас нет вай-фая.
        - Кабель? - Отец был обескуражен, но не слишком. - Подключиться можно?
        - У нас вообще нет электронной связи, - пояснила девушка терпеливо, - никакой.
        У нее был чистый русский, гораздо лучше, чем у представителя турфирмы.
        - Я хочу видеть управляющего, - сказал отец железным голосом.
        О! - подумала она. Началось.
        Скандалы отец закатывал бурные, неуправляемые, и они всегда заканчивались одинаково - его поражением.
        Управляющий оказался высоким и смуглым, и до того красивым, даже неприятно смотреть. Представитель турфирмы, суетившийся рядом, расстроенно сжимая пухлые ручки, по сравнению с ним выглядел смешным уродцем. Впрочем, смешным уродцем по сравнению с ним выглядел и отец.
        - Интернета нет, - повторил управляющий равнодушно, - вообще нет. Законодательно запрещено.
        - Как же вы привлекаете клиентов? - Отец даже растерялся. - Как связываетесь с ними? У вас же туризм - основная статья дохода. Я читал.
        - У нас представительства, - пояснил управляющий, - в каждой стране. И почта работает. Старая добрая почта.
        - А… мобильная связь?
        - Только почта, - повторил управляющий. - Вы невнимательно читали проспекты.
        Отец извлек мобильник и уставился на дисплей. Она заглянула через плечо: сигнала не было. Хотела достать свой мобильник, чтобы окончательно в этом убедиться, но передумала. Следить за препирательствами было гораздо интереснее.
        - Но у меня контракт срывается, - отец все еще полагал, что это досадное недоразумение как-то можно уладить, - переговоры….
        - Мне очень жаль. - По голосу управляющего было понятно, что ему совершенно ничего не жаль.
        - Я в суд подам… - Отец начал медленно багроветь - краска пошла с висков и залила лоб и щеки. - Упущенная выгода… ваш сервис… это никуда…
        Представитель турфирмы так и стоял, прижав к груди пухлые ручки. Когда отец обернулся к нему, он в испуге отскочил, но управляющий остался невозмутим.
        - Вы же подписывали визовое обращение, там сказано, что вы обязуетесь не пользоваться современными средствами связи во время пребывания здесь.
        - Где это сказано? - Отец не умел проигрывать и потому продолжал упираться.
        - Внизу. В самом конце.
        - Кто же читает все, что там мелким шрифтом…
        Управляющий пожал плечами.
        - Тогда мы улетаем. - Отец поднял голову и скрестил на груди руки. Он хотел выглядеть решительным и жестким, а вместо этого казался смешным.
        Ей стало стыдно: все, кто еще остался в холле маленькой гостиницы, смотрели на них. Девушка за конторкой, человечек в подтяжках и управляющий - с профессиональным терпением, остальные - с любопытством. Только пакистанцы не обращали внимания - они деловито затаскивали тюки наверх по витой лестнице с резными перилами. Лифта тут тоже не было.
        - Завтра же. Поменяйте нам билеты на завтра. Это, надеюсь, возможно?
        - Это невозможно, - управляющий был терпелив как врач-психиатр, - у вас чартерный рейс. Вы, конечно, можете отказаться от билета и купить новый. Это вам обойдется… - Он назвал сумму.
        - Но это… - Отец раскрыл рот, потом закрыл его. Он стоял красный, глаза слезились.
        Ей даже стало его жалко.
        - Вы приехали сюда отдыхать, - сказал управляющий ласково, - мы сделаем все, чтобы ваш отдых был полноценным. Ну зачем вам во время отпуска думать о работе, согласитесь?
        Отец молчал. Пасик, словно не замечая происходящего, сидел в кресле и с интересом рассматривал яркий проспект, мать стояла рядом, тревожно переводя взгляд с мужа на сына - кому из них первому понадобятся помощь и поддержка?
        - К нам не так просто попасть. Мы очень тщательно отбираем клиентов. Знаете, скольким ежегодно отказывают в визе?
        Отец расслабился - вздернутые плечи опустились.
        - Я же говорил, - маленький агент еще сильнее прижал к груди пухлые ручки, - я же говорил…
        - Все в порядке, Шарлик, - ласково сказал управляющий, - ты сдал группу, я принял. Давай бумаги, я подпишу.
        Все, словно по команде, закончилось, новые постояльцы начали расходиться, перебрасываясь ничего не значащими замечаниями, красавица за конторкой раскрыла затрепанную книжку в бумажной обложке: шрифт незнакомый, но брюнет с пистолетом на обложке недвусмысленно намекал на шпионский роман. Ногти у конторской девушки были в красно-розовую полоску, блестящие, как карамельки.
        Отец вертел на пальце старомодный ключ с номерной бирочкой, как если бы ничего не произошло, и уже открыл рот, чтобы прикрикнуть на бестолковых домашних, которые ни с того ни с сего застряли в холле, но тут входная дверь распахнулась и вновь захлопнулась. Веселые загорелые люди, возбужденно переговариваясь и хохоча, тащили, помогая друг другу, огромную рыбу, хвост волочился по полу, отчего за рыбой и за рыбаками тянулся широкий мокрый след.
        Управляющий улыбнулся, сказал что-то по-английски, рыбаки принялись отвечать ему, перебивая друг друга, широко разводили руки, показывая, то ли какую рыбу они поймали, то ли какую упустили, маленький человечек Шарлик подбежал к рыбакам, ухватил рыбу поперек туловища, сразу покраснев, и, натужно пыхтя, потащил ее куда-то вбок. Из открывшейся двери дохнуло жаром и вкусными запахами, у плиты в дыму сновали люди в белых колпаках, рыбаки все скопом ринулись туда, Шарлик замахал на них руками, словно выгоняя случайно залетевших в комнату птиц, после чего они, продолжая хохотать, стали подниматься по лестнице на второй этаж. Деревянные ступеньки поскрипывали.
        - Где это такие ловятся? - Отец с завистью смотрел в широкие загорелые спины.
        - В заливе. - Красивый управляющий тоже направился к лестнице, выразительно поглядев на медный циферблат огромных часов в холле.
        - Далеко?
        - Что вы, тут все близко.
        - А…
        - Снасти можно арендовать у нас, любые. Кроме динамита, конечно.
        - Я бы хотел… прямо с утра.
        - Разумеется. Здесь все для вас. Завтра в семь утра у крыльца будет ждать коляска.
        - Коляска?
        - Экипаж с лошадью. Двуколка. Так, кажется, это называется? - Управляющий улыбнулся и посторонился, пропуская их. - Отдыхайте. Бар в гостиной, все включено. Завтрак в восемь, но советую встать пораньше, здесь потрясающие рассветы. - И когда они уже проходили мимо, шепнул ей на ухо: - Выйдите на балкон. Ровно в полночь. Специально для вас. Подарок от фирмы.
        Дыхание у него было таким горячим, что у нее покраснела щека.
        - Что он тебе сказал? - подозрительно спросила мать, в первый раз за весь день обратив на нее хоть какое-то внимание.
        Она молча пожала плечами. Но лишь только зашла в номер и бросила вещи, побежала на балкон. Она и сама не знала, что надеялась там найти. Розу? Это было бы слишком пошло. Какой-то мелкий презент, из тех, что дарят фирмы своим клиентам? Еще хуже…
        Балкон был пуст. Внизу лежала долина, слева и справа ее охватили горные отроги, темные и мохнатые, а сверху…
        По черному небу перекатывались зеленые и алые волны, в их складках, точно рыбы в сети, трепыхались чистые холодные звезды, под ними тяжелым серебром топорщилось огромное выпуклое море. Апельсиновый, зеленоватый, точно подгнивший с боку шар луны висел над морем, а снизу, из глубины, навстречу ему поднимался огненный столб света…
        Подарок от фирмы? Специально для меня?
        Она оглянулась. В раскрытую балконную дверь было видно, как мать разбирает вещи, отец, заложив руки за спину, что-то выговаривает ей, а Пасик просто сидит на кровати, уставившись в одну точку.
        Она даже не знала, хочет ли, чтобы все поскорее закончилось и можно было бы наконец пойти спать или чтобы этот диковинный танец покрывал длился и длился. Так что она просто стояла и смотрела, пока луна не нырнула в море, а зеленые и алые призраки не побледнели и не погасли.

* * *
        - Не хочу! Не хочу! А-а…
        - Что ты, сыночка, что ты?!
        Опять, конечно, Пасик.
        - Тут страшно! Стоят, смотрят, трогают, а-а…
        - Пасинька, ну кто тебя трогает? Вот мама с тобой.
        - Ты точно мама?
        - Сыночка, ты что? Ну вот же я… смотри, все хорошо, вот я, вот папа. Давай свет зажжем.
        В соседней комнате вспыхнул свет, и сразу нежно-синее окно, в котором смутно проступали зубчатые контуры дальних гор, стало глухим, черным.
        Она выдернула из-под себя подушку - белую, мягкую, пахнущую лавандой - и с размаху нахлобучила на голову. Теперь крики из соседней комнаты стали поглуше, но ненамного.
        И других постояльцев Паська наверняка перебудил. Ничего, пускай тоже помучаются!
        - Да утихомирь же ты его! Спать не даете!
        О! А это уже отец. Хозяин в доме, блин!
        - Перед людьми стыдно!
        Отца всегда очень беспокоило, что подумают совершенно посторонние люди. Она вдруг осознала, что в этом отец очень похож на нее. Это семейное. Мы кровь от крови. Гнилая кровь от гнилой крови.
        - Я боюсь, боюсь, заберите меня отсюда! Они смотрят на меня!
        - Пасинька, ну кто на тебя смотрит? Тут же никого нет.
        - Не хочу, не хочу… Давайте поедем домой!
        - Тш-шшш… Поедем. Скоро поедем.
        Голоса за прикрытой дверью постепенно стали затихать, затихли… Полоска света погасла. И оказалось, что небо за окном совсем светлое, лиловое, с нежным зеленоватым отливом, как голубиная грудка.

* * *
        Она пила кофе и листала глянцевый проспект. На террасе было пусто.
        Наша страна занимает не так много места на карте, однако по праву славится своими ландшафтами. Великолепные пляжи и живописные бухты прекрасно подойдут любителям отдыха на воде, а горы не только украсят собой пейзаж, но и обеспечат активный отдых любителям зимних видов спорта - вершина Двух Дев, самой высокой горы, и летом покрыта снегом. Альпийские луга и леса горного пояса предоставят влюбленным укромные уголки для интимных пикников, а путешествие по модным бутикам столицы, где можно найти новинки сезона, вышедшие из-под лекала лучших модельеров мира, станет прекрасным развлечением для женщин с тонким вкусом. Их мужьям понравятся табачные изделия и пенковые трубки, носящие фирменное клеймо наших мастеров. А местная кухня, которой по праву славится…
        - Такая красивая девушка - и сидит одна!
        Пошлейшая фраза, с которой обычно начинают знакомство тупые уроды. Но не с ней. С ней вообще никто не знакомился. Никак. Никогда.
        Она подняла глаза от проспекта.
        Управляющий выглядел моложе, чем ей показалось вечером, быть может, оттого, что сейчас он был в джинсах и рубашке с распахнутым воротом, а не в официальной скучной паре, как вчера?
        - Почему вы не поехали в город с госпожой Броневской и вашей матушкой? - Он так и сказал - «матушкой». - У нас прекрасный шопинг. Лучшие модельеры мира считают за честь…
        - Знаю. Я читала проспекты. Сплошное вранье.
        - Вовсе нет. Наши проспекты никогда не врут. Так почему не поехали? - Он глядел участливо, как врач.
        Она неохотно разлепила губы:
        - Не хотела видеть, как мать будет унижаться перед этой… Отец говорит, эти Броневские…
        - Очень богатые, да, - кивнул управляющий. - Он какой-то нефтяной магнат. Но видите ли… мы меняем всем гостям довольно ограниченную сумму. Тут ведь все очень дешево. Гораздо дешевле, чем в Лондоне или Париже. А кредитные карточки у нас не в ходу, только наличные. Так что здесь все равны - и олигархи, и клерки.
        - Коммунизм? - спросила она кисло.
        - Что вы, просто мы можем себе позволить быть щедрыми. - Он доверительно наклонился к ней через стол. - Знаете, это вам не Куршевель какой-нибудь. Это место никогда не станет модным. Сюда слишком трудно попасть. Кстати, ваш отец отправился на рыбалку как раз вместе с господином Броневским. Тут превосходная рыбалка.
        Отправился и будет лизать ему зад - прямо в лодке или где они там, подумала она.
        - У нас есть и другие экскурсии. Римские развалины. Замок принца Людвига Второго, шедевр архитектуры позднего барокко. Аквариум. Все входит в стоимость путевки. Индивидуальные туры. Или групповые. Как пожелаете.
        Групповые туры… Это секс бывает групповой, а туры - коллективные… Черт, о чем это я?! Она покосилась на управляющего, словно тот мог прочесть ее мысли, и неожиданно для себя покраснела.
        - Женевьева, портье, все устроит, только скажите… Это ее работа - доставлять вам радость. Вот вашему брату устроили замечательную поездку в соляные копи. Тут в Средние века были соляные копи. В них работали осужденные на смерть преступники. Они спускались туда и никогда больше не видели солнечного света. Там, во тьме, остаются только слух и осязание… И они, эти каторжане, на ощупь вырезали скульптуры. Из соли. Целые залы скульптур… подземные залы. Теперь там подсветка. Полупрозрачные стены. Красные, зеленые кристаллы. И тихо. Вода иногда капнет в соляное озерцо. Круги разбегаются…. и застывают.
        А я думала, Пасик уехал с матушкой. Черт, я тоже назвала ее матушкой. Это, кажется, заразно.
        Чистый, яркий луч солнца пробежал между пальцами управляющего, коснулся ее пальцев. Она вздрогнула.
        - А знаете что? - Управляющий улыбнулся. - Если вы соблаговолите составить мне компанию… мне надо вниз, в деревню. Вы, наверное, видели, когда проезжали.
        Горстка огоньков в отрогах гор…
        - Знаете, как это бывает, - он уже поднимался с плетеного кресла, - проезжаешь, видишь чью-то жизнь. И на миг как бы… проживаешь ее… она кажется прекрасной. Лучше, чем твоя собственная. Но на самом деле это просто жизнь. Такая же. Со своими бедами. Разочарованиями. Утратами. Тоской. Иногда полезно узнать ее поближе, чтобы в этом убедиться.
        Интересно, откуда он так хорошо знает русский? Наверное, сын каких-нибудь эмигрантов. Так теперь и не говорят совсем.
        - Они поставляют нам продукты… эти вот сливки, - он кивнул, указывая подбородком на стоящий на столе крохотный кувшинчик с трогательными незабудками на боку, - сыр, колбасы. Мне как раз нужно заказать новую партию.
        Он наклонился к ней, от него шел сухой жар, она словно сидела рядом с горящим костром.
        - Мы поедем в коляске, по лесной дороге. Там, в лесу, свет совсем другой… зеленый. Как на дне моря. Мне иногда жалко, что я ни с кем не могу разделить эту красоту. Красота существует, если ты можешь показать ее кому-то, иначе зачем она нужна? Кстати, как вам вчерашнее зрелище?
        - Вы сказали, это специально для меня, - буркнула она.
        - Я пошутил. - Он опять улыбнулся. Еще бы, с такими зубами! - Но я хотел, чтобы вы на это посмотрели. Очень.
        - Это северное сияние, - сказала она мрачно, - я видела фотки. В Интернете. Но оно бывает только на севере, нет? Да и то зимой.
        - Вы все-таки невнимательно читали проспекты. - Он по-прежнему улыбался. - Это одна из наших достопримечательностей. Наша фишка, можно сказать. Уникальное явление. Представьте себе ночной лов - теплое море, фонарь, опущенный в воду, вокруг него роятся рыбы… Как бабочки, что летят на свет. Хрустальное пятно там, внизу, в зеленоватой толще воды… Когда вынимают сети, кажется, в них живое серебро. Капли падают в воду - словно жидкий свет в море света. А дальше - до горизонта - лунная дорожка, мрак, и над всем этим - цветные сполохи, изумрудный, алый… ну, вы видели. Наши гости просто в восторге.
        - Слишком красиво, чтобы быть правдой.
        - Ага. Вас не проведешь. Это искусственное северное сияние. Мы заказываем его в Китае. По сходной цене. Сейчас все все заказывают в Китае. - Он пожал плечами. - Так поедете? А то знаете, как бывает, иногда откажешься только из неловкости, чтобы никого не утруждать, а потом ругаешь себя… за упущенные возможности. День обещает быть прекрасным. Не сидеть же вам здесь, в отеле - пока все развлекаются.
        И правда, какого черта? Наверняка она кажется ему неуклюжей уродиной, ну так что с того? Это же просто поездка. Ничего больше. Тем более она никогда, ни разу в жизни никуда не ходила с парнем. Да еще с таким красивым… Она вернется и расскажет все Алевтинке. Правда, Алевтинка наверняка не поверит. Решит, что она все выдумала, чтобы набить себе цену.
        - Поеду. - Она кивнула, скорее самой себе. - А… как вас зовут? Мистер? Сэр?
        - Винченцо, - сказал он. - Так меня зовут. Южное имя, южная кровь. - И вдруг стал очень серьезен. - Я бы на вашем месте был осторожней. Люди с таким именем коварны, они носят под плащом кинжал… и бьют врага в спину. И еще им нельзя доверить девичью честь.
        Она отодвинула от себя чашку так решительно, что кофе выплеснулся на белоснежную крахмальную салфетку.
        - Поехали. И нечего надо мной смеяться. Правда.
        - И в мыслях не было, - серьезно сказал он.
        - Понравилось? - Винченцо встряхнул вожжи, гладкая гнедая лошадь пошла чуть быстрее, но все так же бесшумно - лесная дорога была как ковром устлана отпавшими сосновыми иголками. Пятнистый свет плясал на лошадином крупе.
        - Они как будто рады были мне, - сказала она удивленно.
        - Конечно, рады. В деревне довольно однообразная жизнь. Каждый новый человек здесь событие. Ну и потом, они зависят от гостиницы. Вино, молоко, мясо… все, что мы у них закупаем для наших гостей. Вот и стараются угодить. Цинично звучит. Но это так и есть.
        В кустах у дороги возились пестрые птицы; когда они расправляли крылья, казалось, с места на место перелетают синие вспышки света.
        - Вам ведь понравилось вино? То, которое вы пробовали в трактире? Они поставляют его нам. Бочками.
        - Да, - кивнула она неуверенно, - наверное.
        От вина слегка шумело в голове. Наверное, хорошее. Хорошее вино вроде бы и должно чуть припахивать гнилью.
        - Мы не экспортируем вино, но медали на международных выставках все-таки получаем.
        - В городе все по-другому. - Она вздохнула. - Тут все ведут себя так, словно впереди много времени. Полно времени. И никуда не надо спешить. Просто жить, и радоваться, и любить друг друга. Мне бы хотелось…
        Винченцо пожал плечами:
        - Остаться там, да? Я часто это слышу. От гостей. Не обольщайтесь. Я ведь для того и повез вас. Чтобы вы избавились от чувства потери. От чувства, что настоящая жизнь проходит где-то рядом, пока вы живете не своей, не той, что вам предназначена. Поддельной.
        - Откуда вы знаете? - прошептала она.
        - Я хороший психолог. Иначе бы не работал здесь. Я понимаю своих клиентов. У вас-то еще простой случай, можно сказать - классический. Пасторальная жизнь? Ну да. Косьба летом, в сентябре сбор винограда. В конце октября режут свиней. Знаете, как режут свиней? Уверяю вас, это… неприятное зрелище. Тягостное. Свиньи очень умны, знаете? Привязываются к своим хозяевам, как собаки, буквально. Поэтому им у нас никогда… никогда не дают имена. Чтобы все время помнить - это просто ходячие фабрики мяса, понимаете?
        - Я не думала, что вы… думала, вам положено… говорить хорошее…
        - Дуреха, - сказал он ласково, - нам положено, чтобы люди уезжали от нас счастливыми. По крайней мере, не такими несчастными, какими приезжают сюда. Думаете, чтобы сделать человека счастливым, надо его развлекать, пока у него дым из ушей не пойдет? Человек будет развлекаться как нанятый и все время думать - что не так? Почему он не чувствует себя счастливым? Ведь вроде все как надо. Он ведь развлекается. Он же так старается. Он столько денег на это потратил. На свое развлечение. Знаете, сколько самоубийств приходится на праздники? По всему миру. Потому что люди ждут, что наконец-то они смогут доставить себе радость. А радости нет, сколько ни ходи в гости, ни смотри на фейерверки, ни надевай горные лыжи, ни… Счастье тут, - он прижал смуглую сильную руку к груди; на тонком белом полотне рубашки она была, точно темная птица, - мы помогаем вырастить его. Вот наша задача. Чтобы вы вернулись счастливыми. И дальше жили счастливо. Ну, по мере наших скромных сил, конечно.
        - Вы просто зарабатываете на нас деньги.
        Шорх-шорх - коляска задевала ветки кустарников, и тогда с них осыпались розовые лепестки незнакомых цветов. Шиповник? Вроде нет.
        - Ну да, - весело согласился Винченцо, - мы делаем свою работу. Делаем ее хорошо. Хорошая работа стоит денег. Заметьте, не очень больших денег - вы же смогли позволить себе эту поездку. Сколько получает ваш батюшка?
        - Папа? - Она пожала плечами. - Ну…
        - Не так много, верно? Какой у вас автомобиль? Корейский?
        - Откуда вы знаете?
        - И наверняка покупали уже с пробегом. Ну и все остальное примерно… того же рода. А здесь вы можете позволить себе ровно то, что и этот олигарх, Броневский. Разве это плохо?
        - Наверное, нет, - сказала она неуверенно.
        - Мы ведь очень маленькая страна. Десять километров побережья. Ну, перепад высот, конечно, ландшафты, но этого же мало. Знаете, как грызутся сейчас за туристов? Чего только ни придумывают! Вот нам и пришлось разрабатывать собственный, уникальный подход. Поэтому, - он натянул вожжи и, когда лошадь прекратила свое туп-туп-туп, перекинул их через передок, - мы думаем о каждом клиенте. Буквально о каждом. Вот вы заполнили визовую анкету, верно? Больше ста вопросов. Как вы думаете, для чего?
        Лошадь опустила голову и стала обрывать траву на обочине дороги. Вокруг вдруг сделалось очень тихо, как бывает в лесу, где каждый звук хотя и существует, но отдельно от другого, словно бы сам по себе. В кронах крикнула какая-то птица, вдалеке ей отозвалась другая.
        - Не знаю, - сказала она тихо, - для поездки в Штаты тоже заполняют и в Англию. Моя подруга оформляла. Она говорила, много вопросов и все какие-то дурацкие.
        - У нас не совсем анкета. Это опросник. Он помогает узнать о вас как можно больше. О каждом нашем госте. Чтобы мы могли учесть все ваши пожелания. Буквально все. В пределах наших скромных сил, конечно. Чтобы помочь вам научиться быть счастливыми.
        - Паскудство какое-то. Все равно что медосмотр.
        Тут он и вовсе расхохотался:
        - Точно! Когда человек ложится, скажем, в клинику… или там в санаторий оформляется, он же сдает анализы! И никто не возражает! Это же для пользы дела. Видите, я с вами совершенно откровенен. А, ладно. Нельзя же работать все время, верно, ведь? Устроим себе выходной. - Он нагнулся и извлек из-под сиденья сумку-холодильник. - Тут есть такая полянка… как будто специально для пикника… всего два шага, вот за эти кусты, и…
        Ну да, пикник. Она же мечтала об этом, разве нет? О том, что окажется с этим Винченцо наедине. Что они будут вот так сидеть, как в каком-то чертовом кино: бутылка вина, салфетка… вокруг деревья, птички поют… Вот паскудство, каждый раз, когда она на него смотрит, у нее замирает в низу живота. Не какое-то там сердце, а вот тут, в самом низу живота. Это так и бывает? Когда любовь?
        - Знаете, в чем прелесть здешних лесов? - Он легко выпрыгнул из коляски, протянул руку. - Тут нет комаров. Ни коемаров, ни слепней.
        Если она не обопрется на его руку, это будет выглядеть глупо? Почему это вообще должно ее беспокоить? Он просто наемный работник, сам же сказал!
        Она выбралась из повозки, стараясь сделать это как можно ловчее, но получилось только хуже - зацепилась юбкой за какой-то крючок, чуть не упала, да еще подол задрался, и теперь этот Винченцо видит, какие толстые у нее бедра. Ну почему, почему она такая неуклюжая? Все бы отдала, чтобы быть как одна из тех девчонок в аэропорту.
        Какие у него сильные руки!
        А поляна для пикника выглядит точно так, как надо: темно-зеленый упругий мох, какие-то маленькие беленькие цветочки, по краям папоротник, верхушки вырезных перьев свернулись улиточками… Стволы сосен, если задрать голову, сходятся на конус там, высоко в небе, такие они огромные. Сквозь ветки процеживаются лучи - тоже такого красного, такого золотистого цвета, что кажется, вдобавок к настоящим соснам вокруг воздвиглись призрачные, состоящие только из света и воздуха.
        Она села на мох, зачем-то старательно натянув на колени юбку. Тем временем Винченцо доставал из сумки запотевшую бутылку розоватого вина, раскладывал на салфетке теплый еще румяный хлеб и белый нежный сыр…
        Если бы я была не я! Как, наверное, хорошо чувствуют себя люди, которые сами себе нравятся! Она ощущала свое неуклюжее тело, под мышками наверняка темные круги, и еще - когда она в последний раз побрила ноги? Вот паскудство, не помню! Наверняка он думает - ну и страшилище, а туда же!
        За роскошными перьями папоротника переступала, шумно дышала и хрупала лошадь - отсюда она казалась большой, темной и даже страшноватой.
        - Пластиковые стаканчики - хлам, барахло! - говорил Винченцо, откупоривая бутылку. - Стаканы должны быть стеклянными. Вот как эти. Чтобы свет играл в вине. Вот оно розовое, видите? А вот уже зеленоватое, глядите, какой оттенок! Вино нельзя просто пить, вином надо любоваться.
        - А дикие звери тут водятся? - спросила она, просто чтобы не молчать.
        - Барсуки, - ответил Винченцо, - лисы. Пятнистый олень. Его раньше называли королевским, знаете?
        - Волки? Медведи?
        - Что вы! Иначе мы бы с вами не сидели здесь. Разве мы бы позволили, чтобы нашим гостям грозила хоть какая-то опасность? Чем вы занимаетесь у себя дома?
        Он тоже говорит, просто чтобы поддержать разговор… Все так делают.
        - Ничем. Учусь.
        - У вас, наверное, много друзей.
        У нее вообще не было друзей. Алевтинка не в счет. У нее было совершенно четкое ощущение, что Алевтинка терпит ее только потому, что самоутверждается на ее фоне.
        - Знаете, - Винченцо откинулся на локте, - я должен… извиниться перед вами. Я ведь обязан был устроить вам какую-нибудь экскурсию. Мы тщательно подбираем группы, чтобы спутники подходили друг другу. Чтобы между ними завязывались прочные отношения, которые могут продолжаться потом, по возвращении. Вы удивитесь, сколько судеб изменилось навсегда благодаря таким вот случайным встречам. Но я… воспользовался возможностью… Мне просто нравится на вас смотреть. Видеть вас. И я подумал…
        Если бы это слышала Алевтинка, она бы удавилась от зависти.
        - Ну, ведь, подумал я, вреда нет. Есть еще время, завтра мы постараемся устроить для вас что-то особенное. Совершенно эксклюзивное. А зато я…
        Это он мне говорит? Мне?
        - Знаете, какая женщина привлекательней всех? Та, что не осознает своей красоты. Вы ведете себя так, как будто… как будто ненавидите себя. Если женщина хороша собой, это придает ей неотразимый шарм.
        Он издевается, что ли?
        - У нас на юге… откуда я родом… таких женщин носят на руках. Ради них совершают безумства. Тициан рисовал таких. Он понимал в этом. Прожил почти сто лет и скончался от чумы, ухаживая за больным сыном. Однажды, когда он уронил кисть, сам император счел за честь поднять эту кисть - для него…
        Теперь он наклонялся к ней, рука, горячая и сухая, легла ей на бедро, на ее ужасное, толстое бедро, переместилась выше. Зеленый свет смыкался над ними, они были точно на дне моря. Вот же паскудство, сколько раз она воображала себе, как это случится, именно так вот, с таким вот партнером, с таким красавцем, на таком вот пикнике…
        Она оттолкнула его руку и вскочила, неуклюже, задев серебряное, покрытое сыпью водяных капель ведерко, откуда торчало высокое горлышко бутылки вина. Того самого, которое, если так посмотреть - розовое, а если так - зеленоватое. Ведерко упало набок, из него вывалились подтаявшие кубики льда.
        - Вранье! - закричала она пронзительно; в запотевшем боку ведерка отразилось ее лицо, искаженное, с ушедшим назад лбом и кривым носом-рыльцем. - Все это вранье! Это для того, чтобы я… была всем довольна, да? Чтобы все так, как мне хотелось? Вот паскудство, вся ваша паршивая страна, весь ваш паршивый туризм… Я… я папе пожалуюсь!
        Она заплакала, толстые плечи тряслись под натянувшейся майкой с розовым сердечком на груди, но ей было все равно, как она выглядит.
        Теперь он гладил ее по голове, пытался обнять и прижать к себе, словно он и был папой, которому она хотела жаловаться.
        - Что ты, - бормотал он, - что ты, ну прости, ты, оказывается, еще совсем маленькая, ну… ты была такая красивая, я просто… Ну на вот носовой платок, ну-ка вот так… прости меня, дурака…
        - Я пожалуюсь папе, он пожалуется вашему начальству, и вас уволят, - сказала она мстительно и шумно сморкнулась в платок.
        - Но у меня нет начальства, - он опять улыбался, но уже по-другому, как-то очень по-домашнему, беззащитно, - я и есть начальство. Ну, хочешь, я сам себя уволю? Вот приедем, и сразу уволю…
        - Мы для наших гостей, - передразнила она, и лицо ее жалко скривилось, - бла-бла-бла…
        Лошадь все так же стояла, опустив голову в низкий куст, и шумно вздыхала, объедая ветки. Лучи падали теперь косо, и в них парили стайки всякой воздушной мелочи.
        - Хотел тебе понравиться. Расхвастался. Извини. - Он вздохнул, нагнулся и стал собирать остатки пикника в большой пластиковый пакет. - Тут не полагается сорить, знаешь ли, - бормотал он; движения его показались ей суетливыми и неловкими, - за это ого-го какой штраф! Ужасный просто штраф!
        Она тяжело забралась в повозку, уже не заботясь о том, изящно ли это у нее получается, - все равно лицо пошло красными пятнами, как всегда, если она плакала, нос распух, а под глазами - багровые круги. Ну и фиг с ним.
        Он уселся на место кучера (облучок - так это называется?), подобрал поводья. Вид у него был виноватый и какой-то пришибленный, он даже не казался больше таким уж красивым.
        - Ладно, - сказала она великодушно и вытерла нос тыльной стороной ладони, - не надо увольняться. Живите.
        Назад они ехали мирно, как брат с сестрой, словно то, что случилось между ними, давало ей право не стараться больше ему понравиться, и оттого, что можно выглядеть глупой или смешной, она испытала странное облегчение, даже попросила, чтобы он дал ей вожжи, и какое-то время причмокивала, потряхивала и тянула, пока не надоело. А надоело быстро - править лошадью, оказывается, не так уж и интересно. Просто такое занятие - и все.

* * *
        Отец еще не вернулся с рыбалки, да и матери нигде не было видно. Сколько можно торчать в этих самых бутиках? Лучше бы она поехала с матерью и с этой Броневской, что ли… По крайней мере, сейчас было бы не так паршиво. Хотя мало радости смотреть на себя в зеркало, а когда торчишь в примерочных, без этого никак.
        Зато Пасик сидел на веранде, ел мороженое и болтал ногами. Он вроде был в хорошем настроении, потому что улыбнулся ей. Все-таки Пасик лапушка. Странно, что они, несмотря ни на что, ладят. Может, вся беда в том, что он слишком впечатлительный? Дома ему даже телевизор смотреть и то запрещали.
        - Привет. - Она присела рядом и улыбнулась. Ну да, Пасик, конечно, странный, но ей иногда казалось, что он нормальнее всех. Хорошо все-таки, когда есть братик. Интересно, с кем он ездил в эти самые копи?
        - У тебя майка в зелени. - Пасик облизнул ложку.
        Она оглядела себя.
        - А, да.
        Это, наверное, она на гадском пикнике вытерла о майку руку и не заметила. На белом всегда все видно.
        - Ты с кем-то валялась?
        - Пасик, ты что? - Она беспомощно открывала и закрывала рот, словно вытащенная из воды рыба.
        - Раз майка в зелени, - пояснил Пасик и вновь запустил ложку в мороженое. Мороженое было слеплено из трех шариков: розового, белого и коричневого. И сверху посыпано чем-то, ореховой крошкой, что ли.
        - Я была на пикнике.
        - Я и говорю. - Он набрал в ложку мороженое сразу с трех шариков. - У них тут здорово!
        Не может быть. Он говорит как… любой паршивый пацан его возраста. Он никогда не говорил так. Никогда.
        - Как тебе экскурсия? - спросила она тем фальшивым дружелюбным тоном, которым говорят со смертельно больными близкими или, напротив, с абсолютно здоровыми, но совершенно чужими и глубоко безразличными людьми. - В соляные копи? Интересно было?
        - Голые бабы. - Пасик хихикнул. - Они там вырезали из соли голых баб, прикинь, каторжники эти. В темнотище. Сидели в темнотище, как кроты… а потом щупали их, ага. Тетка эта сказала. Ну, которая меня туда водила. Потушили свет. Говорит: а теперь подойди, потрогай. Я даже лизнул - она соленая… Вот смехота.
        Она попятилась, не отрывая от него глаз, потом повернулась и убежала в гостиничный холл, где часы с маятником мерно тикали, маятник время от времени ловил и отбрасывал красноватый солнечный луч, и солнечный зайчик прыгал по стойке. Женевьева, подперев белокурую голову рукой, читала все тот же боевик с красавцем-мужчиной на обложке.
        Услышав шаги, портье подняла взгляд и улыбнулась. Глаза у нее были синие и ногти сегодня - тоже синие, в ярко-голубую крапинку.
        - К вашим услугам? - сказала она полувопросительно, в голосе - ни малейшего следа фальши или наигрыша: профессиональная приветливость и доброжелательная готовность помочь.
        - Мой брат… - Она запнулась, не зная, что сказать. Что Пасик ведет себя странно? Но он всегда ведет себя странно. Да, но не так странно… по-другому. То есть… вот паскудство!
        - Да? - вежливо переспросила Женевеьева.
        - Кто водил его на экскурсию? Кто это был?
        - Мадам Кавани. Дипломированный педагог, работает с трудными детьми. Наш давний сотрудник. Мы всегда обращаемся к ней, когда…
        - Что она с ним сделала?
        - С вашим братом? Ничего. - Женевьева удивленно хлопнула ресницами. Синие глаза, синие ногти… - Не волнуйтесь, у нас гостями занимаются лучшие специалисты.
        - Какие специалисты, это не Пасик, он никогда себя так не вел!
        - По-моему, с ним все в порядке. - Женевьева кивнула в сторону террасы, где Пасик, по-прежнему болтая ногами, деловито выскребал из вазочки остатки мороженого. - Он разве жаловался?
        - Нет.
        - Если у вас какие-то претензии… Лучше подождать вашего батюшку.
        Тоже говорит «батюшка», как Винченцо, машинально отметила она.
        - И если что-то не так, мы обязательно разберемся. Обязательно. А вот и он, кстати! - И Женевьева улыбнулась, словно это ее любимый отец вернулся с рыбалки.
        Отец вошел шумно, вместе с розовым, обгоревшим на солнце Броневским. Они вдвоем, ухая и веселясь, тащили огромную рыбу - точь-в-точь как вчерашние американцы. Отец придерживал локтем распахнувшуюся дверь, за Броневским волочились снасти - какие-то удочки, катушки.
        - Папа! - Она и забыла, когда обращалась к нему так. - Папа, послушай…
        Он отмахнулся, без обычного, впрочем, раздражения:
        - Иди, доча, мешаешь…
        «Дочей» он ее тоже давно уже не называл. Кажется, вообще не называл. Может, выделывается перед Броневским?
        - Папа… - повторила она, - с Пасиком… Пасик…
        Отец побледнел волной, краска сошла сначала с загорелой лысины, потом с румяных щек.
        - Что? - спросил он шепотом, глядя на нее страшными остановившимися глазами. - Что с Пасиком?
        - Не знаю… - Она замялась. - Он…
        Не надо было отца так пугать, надо было подождать, пускай бы сам…
        - Пасик! - Отец рванул дверь на веранду.
        Пасик слез со стула и пошел навстречу, улыбаясь во весь рот:
        - Ух ты, какая рыбища! Папка, ты молодец!
        - Пацан, - сказал Броневский и потрепал его по стриженой макушке, - хороший пацан!
        - Ты что, дура? - Щеки отца обрели свой нормальный цвет, потом покраснели. - Ты чего пугаешь?
        - Я только… - она снова запнулась.
        Пасик проскакал по винтовой лестнице наверх и оттуда, перевесившись через перила, показал ей язык. Опять, точь-в-точь как вчера, из кухни набежали повара в белых колпаках, утащили рыбу… Отец проводил их веселым взглядом, а Броневский все продолжал дружелюбно похлопывать его по плечу.
        - Пошли ко мне, ага? Обмыть бы надо.
        Они бок о бок прошагали в курительную, при этом отец называл Броневского Коляном.
        Она так и осталась стоять посреди холла.
        Женевьева, чуть заметно улыбаясь, поглядела на нее из-за конторки, пожала плечами и опять вернулась к своему детективу.
        Надо идти наверх, в номер, но мне страшно. Я боюсь Пасика. Раньше, когда он был странный, не боялась, теперь боюсь. Это вообще не Пасик. Какой-то другой пацан. А отец не видит. Как он может не видеть, это ж его сын! Может, мама…
        На огромной двуспальной кровати мать раскладывала только что купленные тряпки - ворох жакетов, юбок. Почему-то всегда видно вещь «от-кутюр», даже если покрой простой… Мать и сама выглядела шикарно, казалось, помолодела вроде.
        - В косметическом салоне были, - мать приложила к груди очередную жакетку и придирчиво рассматривала себя перед зеркалом. - Нравится, да? Жаль, ты с нами не пошла, там такие консультанты, такие стилисты… Тебе точно бы подошло что-то женственное, и чтобы вырез побольше. У тебя же тициановский тип, а одеваешься как пэтэушница какая-то. Вон майку зеленью вымазала. Ничего, мне эта майка все равно никогда не нравилась. Вернемся, я тобой займусь. Летом и у нас распродажи бывают, мне Броневская эта говорила. Она вообще ничего оказалась, хорошая тетка и училась в педе, представляешь? У нас на факультете, только годом раньше. Я вроде ее помнить должна, но не помню…
        - Мама… - Она запнулась, потом осторожно спросила: - Ты Пасика видела?
        - Ага. - Мать повернулась к зеркалу боком, живот у нее куда-то ушел странно, наверное, белье тоже купила правильное. - Эта Кавани сказала, что он легко поддается социализации. Что просто надо было снять блоки…
        - Какие блоки?
        - Откуда я знаю, какие блоки? Она психолог, ей лучше знать. Специалист. Малый просто расцвел. Завтра они едут в зоопарк, он только об этом и говорит… Как раз хорошо, я завтра записалась на процедуры, косметолог сказала, что еще пару дней, и кожа будет как новая, представляешь? А у этой Броневской проблемы с волосами, кто бы мог подумать?
        - А тебе не кажется…
        - Может, с нами поедешь? Я прямо вижу, что с тобой можно сделать! Волосы под темное золото, кожу осветлить чуть-чуть, помаду розовую. Ты будешь точно как эта… Мария Магдалина, у них в музее висит. Тициан, подлинник. А та, что в галерее Уффици, та подделка, они говорят. Тут такая история была с этим Тицианом…
        Она попятилась и остановилась, только когда уперлась спиной в подоконник. Опять этот Тициан!
        - Сейчас, когда с Пасиком полегче стало, надо бы тобой заняться. А то растешь как трава в поле. Красивая ведь девка вымахала! Вернемся - посажу тебя на диету, чтобы чуть-чуть сбросила, много не надо, сейчас полненькие как раз в моду входят. Кожа сама очистится, надо только диету правильную подобрать. Гляди, что я тебе купила, настоящий Тиффани, начало двадцатых, серебро, эмаль. Видишь клеймо?
        - Подделка, - с трудом выговорила она.
        - Ничего и не подделка, дуреха, сертификат вот. Как раз под твой новый имидж, коллекционный образец… Это тут дешево, а хоть в России, хоть в Америке знаешь сколько это вообще стоит? А Броневская себе Фаберже купила, представляешь? Ну и глаз у нее! Поглядела, сразу говорит - а ведь это Фаберже, мон дье… Отец, погляди, как тебе?
        - Ты у меня красавица! - Отец, радостный, оживленный, стоял в дверях, потирая руки. - Надо же, как тебе идет эта штука. Ну и я неплох! - Он, улыбаясь, плюхнулся в солидное толстоногое кресло. - Броневский-то… Мы с ним отлично сыгрались. Он ведь меня к себе позвал.
        - Ох! - Мать прижала ладонь к губам. - Правда?
        - Знаешь, сколько он мне положил? Для начала причем? И доля в предприятии… и… он сказал, что когда рыбачишь вместе, то сразу видно, на кого можно положиться, на кого нет. Как вернемся, незамедлительно чтобы я ему звонил по приватному номеру, приступаю и без всякого испытательного срока! - Отец вскочил, прошелся взад-вперед по комнате.
        А ведь он даже ходит по-другому. Плечи развернуты, голова поднята…
        - Порыбачили мы и правда неплохо. Уж я эту рыбу вываживал-вываживал… Надо же, у нас и снасти одинаковые, ну, у него подороже, конечно. Ну и поговорили там о том о сем…
        - Знаю я, о чем вы, мужики, когда нас рядом нет, - сказала мама и улыбнулась.
        - Да ладно! - Отец подошел к ней сзади, обнял за плечи, зеркало отразило их обоих, оживленных, радостных, почти красивых. - Ты вон у меня какая… Давай надевай вот эту штуку, ту, которая с открытой спиной, и пойдем, пойдем к Броневским, ужинать пойдем, они как раз звали к себе за столик… Пойдешь с нами, доча?
        Она молча замотала головой.
        - Ну, правильно, чего тебе за нами таскаться? Тут наверняка кто-то помоложе имеется. - Отец подмигнул ей, потрепал по голове и стал переодеваться к ужину.
        Дверь за ними захлопнулась, а она продолжала стоять, прислонившись к подоконнику. За спиной в меркнущем закатном небе медленно разворачивались алые и зеленые полотнища.

* * *
        Женевьева все так же сидела за конторкой, омытая чистым и холодноватым утренним светом. Она что, бессменно тут дежурит? Правда, обложка была уже другая - брюнет держал в руках не пистолет, а томную блондинку, обнимая ее за тонкую талию. Брюнет, впрочем, был точно как вчерашний.
        - Доброе утро! - Женевьева улыбнулась и подняла глаза от книги.
        Ногти были на сей раз зеленые, в желтую полоску, и глаза тоже зеленые. Контактные линзы сменные, что ли? Наверняка Женевьева считает ее круглой дурой после вчерашнего-то. Ну и плевать!
        - Я хотела бы на экскурсию. - Она похлопала ладонью по ярким проспектам, стопкой лежащим на конторке.
        - Конечно! - Женевьева чуть прикрыла глаза и начала перечислять: - Старый город. Средневековые постройки, ратуша, готический собор, улочка ремесел, кофейни, прогулка в коляске по кольцу бульваров, набережная… Еще можно устроить экскурсию к римским развалинам. Термы, мозаика, восстановленный подземный храм Митры. Участие в тайном обряде посвящения. Как, подойдет?
        - Не знаю. - Она задумалась. - А… это одиночные экскурсии или… - И кисло усмехнулась: - Групповые?
        - Как хотите. Если вы тяготитесь общением или стремитесь к одиночеству, можно даже обойтись без экскурсовода. Вас доставят и заберут обратно в оговоренное время. А хотите в зоопарк, с вашим братом? Он как раз сейчас…
        - Нет. Не хочу с братом.
        - Вы правы. Что взрослой девушке делать в зоопарке?
        Ей опять показалось, что Женевьева слегка улыбнулась, как улыбается человек, знающий некую тайну.
        - Что-нибудь очень простое.
        Мне не нужны ваши изыски. Я просто хочу убраться отсюда на целый день. Никого не видеть. Ни тебя. Ни Винченцо. Ни мать с отцом. Никого.
        - Прогулка на катере? На глиссере?
        - Хорошо, на глиссере. Пускай.
        - Обед в гроте?
        Хватит с нее пикников.
        - Просто в ресторане. Есть у моря рестораны?
        - Конечно. Настоящая портовая таверна. Ну, то есть, - Женевьева подмигнула, словно разделяя ее понимание, - конечно, для туристов. Но туда и местные жители ходят уже лет триста. Так что можно считать, что настоящая. Почти.

* * *
        Расторопный официант принес креветочный коктейль, что бы это ни значило, и сибаса, украшенного ломтиками лимона.
        Таверна и правда была самая настоящая, то есть как в кино - темные потолочные балки, белые стены, барная стойка с батареей бутылок, декоративные рыбачьи сети, развешанные по окнам вместо занавесок. Веселые люди в парусиновых блузах и синих штанах толпились у стойки, переговариваясь между собой и перебрасываясь шутками с барменом. Шуток она не понимала, но это были наверняка шутки, поскольку сопровождались взрывами хохота…
        На нее никто не обращал внимания.
        Как она и хотела.
        Она ждала какого-то подвоха, сама не зная, какого именно, но экскурсия была бесхитростная, как миллионы таких же экскурсий в разных уголках Земли. Крохотный катерок на подводных крыльях вырвался из бухты, обогнул маяк, вдалеке открылась панорама города - красные островерхие крыши, над ними гора, утопающая в зелени, дальше еще горы, синеватые, растворяющиеся в летней дымке…
        Катер застопорил, рулевой - немолодой просоленный дядька, обращавшийся с ней дружелюбно, как с любимицей-дочкой, - спросил, хочет ли мадемуазель поудить рыбу, но ей подумалось, что в такой хороший солнечный день не должна гибнуть даже рыба. Впрочем, искупаться она согласилась и по спущенной за борт канатной лесенке спустилась в теплую зеленоватую воду, такую прозрачную, что казалось, невесомое тело парит над садом, полным странных цветов и разноцветных птиц.
        Удивительно, но когда она карабкалась обратно на борт, тело так и осталось невесомым, словно в благодарность за доставленное удовольствие старалось выказать ловкость и молодую гибкость.
        Далеко в море другие гибкие, темные тела выбрасывали себя из воды и падали обратно, поднимая тучу круглых хрустальных брызг. Рулевой крикнул что-то на своем языке, показывая на них рукой, а потом на ломаном английском объяснил, что тот, кто увидит играющих дельфинов, будет целый год счастлив в любви.
        А она их видела первый раз в жизни.
        Солнце было везде, даже у нее в волосах, она смеялась и откидывала их рукой. Что она себе такого навоображала страшного?
        Ну да, здесь все какое-то слишком хорошее, словно бы и не настоящее. Но это потому, что они тут просто очень стараются - маленькая страна живет туризмом, вот и угождают каждому клиенту. А ведь наша семейка еще та… Правда, отец вроде стал почти человеком, да и мама определенно переменилась, в кои-то веки для дочки постаралась, купила не то, что нужно, а то, что красиво. Просто так, ни с того ни с сего. Браслет Тиффани, надо же. Надо поискать в сети про этого Тиффани, как приедем. Интересно, что скажет Алевтинка? Впрочем, Алевтинка в настоящих драгоценностях ничего и не понимает, все какие-то фенечки, пластик, дешевка…
        Пару часов спустя катер пришвартовался к причалу, и она спрыгнула на теплые доски, сухие, пахнущие дегтем. Подобрала свои кроксы, которые так и стояли тут, сиротливо ожидая, пока вернется хозяйка, но надевать не стала, а несла в руке, шла босиком, чтобы почувствовать тепло, подымающееся от ступней вверх, до самого сердца.
        Кто-то сел за ее столик.
        Она неохотно подняла взгляд - не хотелось ни с кем разговаривать, ни с какой подсадной уткой, ни с одним как бы случайно оказавшимся рядом ее соотечественником, наверняка молодым и наверняка неженатым. Просто хотелось сидеть, пить холодную «Перрье» и ковырять ложечкой креветочный коктейль.
        Она узнала девушку. Только та была теперь одна, без подруги, и выглядела как… Линялое платье с одного боку было почему-то мокрым, на шее какой-то грязный платок, накрашенные ресницы слиплись…
        - Простите, я… - девушка говорила торопясь, задыхаясь и быстро и коротко взглядывая на дверь, - я видела… вас в аэропорту. Да? Вы стояли… за нами. За мной и Маринкой, еще мальчик с вами был, да?
        - Да, - ответила она осторожно.
        - Вы… ты… послушай, тут вот что…
        Кто-то прошел сзади, девушка вздрогнула, сжалась и втянула голову в плечи.
        - Вы же уезжаете скоро, да?
        - Ну… через неделю, да. Точно, через неделю.
        - Тогда пожалуйста… - Девушка протянула сжатый кулачок и стала что-то совать ей в руку над сибасом и морским коктейлем. - Я очень прошу! Вот это… передайте. Там адрес есть. Это ничего, это просто маме. Пускай она в посольство обратится. Или куда… я не знаю, вы ей скажите, чтобы она обязательно… Куда-то же можно обратиться? - Девушка сморщилась, по щекам, оставляя черные дорожки туши, потекли слезы.
        - Что случилось-то? Неприятности? - Она спросила, чтобы отвязаться: и без того понятно, что девки влипли, но она-то тут при чем?
        - Неприятности? - Губы ее собеседницы искривились. - Ну да, неприятности. Можно и так сказать.
        - Почему ты просто не позвонишь домой?
        - Ты что, дура? Как отсюда позвонишь? У тебя что, мобила работает?
        - Нет, но… есть же обычные телефоны.
        - Где ты видела хоть один телефон? Отсюда нельзя позвонить. Понятно? И Интернета нет. Вообще нет. А почту они просматривают. Всю.
        Рехнулась, что ли? То есть ну да, Интернета нет, и как-то непривычно - ни в почту залезть, ни в ЖЖ написать. Но с другой стороны, в любой деревне Интернета нет, и ничего, живут, а тут это такая принципиальная фишка. В конце концов, две недели можно и без мобилы продержаться.
        Хоть бы отвязалась эта сумасшедшая, ей-богу!
        - Ну ладно, передам. О’кей. А подруга где твоя?
        - Маринка? - Рот девушки снова скривился. - Нет больше Маринки. Нету, и все. Ясно? Ну, чего уставилась? Ох, - девушка спохватилась и вдруг схватила ее за руки, цепко и быстро, - прости. Это я… ну, ты прости… только передай маме… адрес там… а я уж… Только передай!
        Веселый бармен отставил веселый шейкер и медленно выбрался из-за стойки. Он вдруг оказался очень большим, широким, почти квадратным. Улыбаясь, подошел к столику и положил руку на плечо девушке, которая сидела спиной к стойке и лицом к выходу, словно ждала опасности именно оттуда.
        - Пардон, мадемуазель, - сказал бармен и играючи приподнял девушку за плечо, отчего та сначала сжалась и попыталась стать совсем маленькой, незаметной, а потом дернулась как тряпичная кукла и стала медленно как бы выниматься из-за стола. Стул под ней опрокинулся и упал, но веселые люди у стойки не обратили на шум никакого внимания. - Комплитли мэд, ю ноу?
        Бармен продолжал подталкивать девушку к выходу, но в какой-то момент той удалось вывернуться, и она бросилась обратно к столику, отчаянно выкрикивая:
        - Адрес! Маме! Умоляю! Не забудь!..
        Шейный платок развязался, и на высокой белой шее с двух сторон проступили синие пятипалые пятна.
        Она так и осталась сидеть, ковыряя ложечкой коктейль из креветок.
        Записка нагревалась в стиснутом кулаке. А что, если бармен, когда вернется, потребует, чтобы она отдала бумажку ему. И что тогда делать? Она тут чужая, и заступиться некому, а бармен большой и сильный. Но бармен, вернувшись, прошел мимо нее к стойке, мимоходом пожав плечами, будто извинялся за чужую глупость. Бросил какую-то реплику посетителям, те засмеялись, смех перекрыл звон бокалов… Она сунула записку в сумочку, положила на стол купюру с изображением незнакомого усатого человека и пошла к выходу, ожидая оклика или чужой руки на плече. Никто ее не остановил. Такси уже ожидало у входа, и старомодный смешной шофер, увидев ее, выбрался со своего сиденья и, торопливо обежав черный высокий автомобильчик, распахнул дверцу.
        Она хотела незаметно достать записку из сумочки по дороге в гостиницу, но в зеркальце были видны глаза шофера, а если ты видишь в зеркале глаза другого человека, это значит, что и этот другой, в свою очередь, видит тебя. Надо закрыться в ванной, подумала она, там можно прочесть записку без помех.
        Автомобильчик полз вверх, как большой черный жук; с обочин потянуло запахом мокрой травы, очертания дальних гор заволокло туманом, одно крохотное облачко сползло со склона и улеглось на кроны сосен…
        Они миновали деревушку в долине. Там уже зажглись окна, на террасе в кресле-качалке сидел старик и смотрел на дорогу…
        Женевьева за конторкой все еще читала эту свою книгу. Похоже, до завтра она ее одолеет. И что тогда? Возьмется за следующую? Наверняка у нее под прилавком целая пачка таких мерзких пейпербэков. Впрочем, услышав, как хлопнула входная дверь, портье подняла голову и улыбнулась:
        - Как отдохнули? Понравилась экскурсия?
        - Да, - сказала она честно, - очень.
        - На завтра что планируете? Мы можем организовать верховую прогулку. Через перевал, к пасеке. Попробуете альпийского меда. А после ужина - ночной лов рыбы. Это наша гордость! Представьте себе - теплое море, фонарь, опущенный в воду, вокруг него роятся рыбы. Как бабочки, что летят на свет. Хрустальное пятно там, внизу, в зеленоватой толще воды… Когда вынимают сети…
        Женевьева вдруг показалась ей женской копией Винченцо. Фигня какая-то, нет, совсем не похожа. Во-первых, блондинка, во-вторых…
        - Когда вынимают сети, - подхватила она как во сне, - то кажется, что в них живое серебро. Капли падают в воду - словно жидкий свет в море света. А дальше - до горизонта - лунная дорожка, мрак, и над всем этим - цветные сполохи, изумрудный, алый… Спасибо. Мне хотелось бы это увидеть.
        - Вот и хорошо. - Женевьева снова улыбнулась: - Добрый вечер, господин Броневский. Как рыбалка?
        - Отлично! - Броневский под руку с женой направлялся на ужин. За пару дней он загорел до кирпичного оттенка. - Все по высшему разряду. Только… э-э… надо уладить одну небольшую проблему.
        - Предоставьте это нам. - Женевьева уже не убирала с лица улыбку.
        - Если надо, я… за дополнительные услуги…
        - Что вы! Все включено. Прошу к столу. - Женевьева кивнула ей, как старая приятельница, и захлопнула книжку, заложив страницу пальцем. - Вам тоже следует поторопиться на ужин. Сегодня играет живой оркестр! Ваши, кстати, уже вернулись.
        Отец как раз застегивал запонки - массивные, яшмовые, раньше их у него вроде не было.
        - Привет. - Она вдруг поняла, что соскучилась. Может, и хорошо, что они решили отдохнуть всей семьей? В конце концов, предки оказались вовсе не такими занудами, как она боялась, и вовсе не изводили ее своими нотациями. - Поймали сегодня рыбу?
        - Поймали, - рассеянно сказал отец.
        - Большую? Как вчера?
        - Да, да, - он не отводил от запонок сосредоточенного взгляда, - большая рыба. Огромная.
        - Как она называется?
        - Главное, Броневский доволен, - невпопад сказал отец. - Ты понимаешь, он когда-то имел дело с одной пакистанской фирмой. Они его кинули. Наверное, поэтому…
        - Что - поэтому?
        Отцу удалось наконец справиться с запонками, и он, повернувшись к зеркалу, начал завязывать галстук. В зеркале было видно, что руки у него дрожат.
        - Надо быть современным. Жестким. Сейчас такая конкуренция. И переодеваться к обеду. Это очень важно - переодеваться к обеду.
        Мать, нарядная, в золотисто-зеленом полосатом шелковом платье с открытыми плечами, подошла к отцу сзади и, выглядывая из-за его белого рубашечного плеча, стала причесываться.
        - О чем ты вообще говоришь, дорогой?
        Отец встряхнулся, снял с вешалки пиджак.
        - Это… просто рыбалка, - он потер переносицу с такой силой, что осталось красное пятно, - приятно, но утомительно. Доча, ты с нами?
        - Да, - кивнула она, - с вами. Сейчас. Только в ванную схожу.
        Дверь в ванную была закрыта. Она несколько раз дернула за ручку, но дверь так и не поддалась.
        - Пасик в ванной, солнышко, - сказала мать неразборчиво, поскольку красила губы.
        - Так долго? Что можно делать в ванной так долго?
        - Не знаю, солнышко. Просто заперся в ванной. Пойдем, дорогой, не надо заставлять Броневских ждать.
        Родители вышли рука об руку, хлопнула входная дверь, в ванной зашумела вода и стихла.
        Она еще раз дернула ручку:
        - Пасик!
        - Отстань, тварь, - огрызнулся Пасик из ванной.
        Тогда она взяла со столика сумочку и достала записку. На сложенной вчетверо бумажке крупным детским почерком было выведено:
        г. Конотоп, ул. Красногвардейская, 8, Перепелице Людмиле Ивановне.
        Цифра «8» расплывалась и скорее походила на девятку. А может, это и была девятка. Или шестерка.
        Она развернула записку.
        Мамочка! Мы с Маринкой попали в ужасную историю. Маринка (густо зачеркнуто) Они сказали (зачеркнуто) Срочно поезжай (размытое пятно) и в посольство и скажи (размытое пятно) вернуться, или прямо в правительство, что угодно, ты только не волнуйся, но тут на самом деле очень плохо, все оказалось совсем не так, и я не знаю…
        Она пожала плечами. Дура девка, такие вечно попадают в какие-то истории. Думают - раз ноги длинные, весь мир принадлежит им, а если этот мир им не вручают в подарочной упаковке, перевязанный ленточкой, начинаются скандалы всякие, истерики. Надо будет, как приедем, засунуть это в нормальный конверт и отправить в Конотоп по адресу, хотя номер дома, честно говоря, и не разобрать. То ли восемь, то ли шесть… ну, это уже пускай у почтальона голова болит. Надо сегодня лечь спать пораньше, завтра длинный день, я никогда, никогда в жизни не ездила верхом, а ведь это, наверное, круто.
        Пасик так и продолжал сидеть в ванной, свинство какое! Она стащила с себя сарафан, пахнущий дегтем и морской солью, переступила через него и влезла в вечернее платье, которое мать аккуратно разложила на кровати. Оторвала ярлык, повернулась, разглядывая себя в зеркале. Надо же, обычно то, что покупает ей мать, и надевать-то стыдно, а тут в кои-то веки… И она вроде похудела, нет? Она придирчиво оглядела себя. А если и правда покрасить волосы в рыжий цвет? Завтра она уже не успеет, а послезавтра надо и правда поехать в город с матушкой и этой задницей Броневской, сходить к стилисту, пускай подберет оттенок волос и косметику, да и глупо упускать возможность закупиться - когда еще удастся сюда выбраться…
        Снизу, с веранды, донеслись звуки виолончели. Живой оркестр, вспомнила она и, торопливо пригладив волосы, поспешила из номера - в конце концов совершенно не обязательно сидеть за одним столом со старыми уродами, они вроде и не настаивают, у них свои дела.
        В холле ей пришлось посторониться - два деловитых человека разворачивали носилки, укрытые простыней, под которой явственно вырисовывались очертания человеческого тела. За носилками в молчаливой скорби шла пакистанская женщина - укрывала рот уголком темного платка, но было видно, что под глазами у нее багровые пятна, а смуглая кожа посерела. Невидящим взглядом женщина скользнула по ней и пошла дальше, ступая по блестящим плитам холла крошечными ногами в смешных, расшитых блестками тапочках.
        Винченцо, деловитый, в черном костюме, что-то говорил носильщику, у входа стоял фургон, водитель, опершись на капот, курил и нетерпеливо отбивал ногой ритм, вторя доносящимся с веранды звукам виолончели.
        Дверь захлопнулась, Винченцо озабоченно кинул взгляд на часы, потом обернулся.
        - Приношу свои извинения, - сказал он, - неприятное зрелище.
        - Что случилось?
        Музыка с веранды влетела в холл и билась о закрытую дверь, точно огромная ночная бабочка.
        - Несчастный случай. - Винченцо пожал плечами. - Семье будет выплачена компенсация, конечно. Все это так неловко. Я ведь как раз хотел тебя пригласить поужинать со мной. Зарезервировал столик у окна. Там, под окном, цветут жасмин и жимолость.
        - Правда? - Она подумала, что платье это ей к лицу и, вообще, все получается очень удачно. - Я… принимаю приглашение.
        До чего он все-таки красив! Просто дух захватывает.
        - И я попросил официанта, чтобы зажгли свечи. И поставили розу в бокале.
        - Слишком красиво, чтобы быть правдой, - сказала она и улыбнулась. - Ненастоящая жизнь. Подделка. Все для туристов, скажешь, нет?
        - Как можно подделать музыку? - Он протянул руку, и она оперлась на эту руку. - Как можно подделать красоту? Все это - для вас. Для тебя. Целая страна - к твоим услугам.
        - И опять ты врешь. - Она улыбнулась.
        В панорамном окне было видно, как фургон, выпустив облачко сизого дыма, спускается по серпантину.
        - Я - вру? Где? - возмутился Винченцо. - Когда?
        - Ты говорил, тут безопасно. Совершенно безопасно. Помнишь, тогда… А я-то завтра собиралась на верховую прогулку. И если лошадь, скажем, понесет…
        - Что ты, солнышко? - Он подвел ее, направляя твердой, сильной рукой, к маленькому столику в углу веранды: ужин был сервирован на двоих, и розовое пламя свечи отражалось в серебряном колпаке, под которым скрывался сюрприз от шеф-повара. - Если тебе так спокойней, я сам поеду с тобой. Но я говорю правду. У нас за все время не было ни одного несчастного случая. Мы заботимся о своих клиентах.
        - А этот, - она расправила на коленях хрустящую салфетку, - этот пакистанец, или кто он там? С ним-то что? Несчастный случай? Вот видишь! Врешь и даже не краснеешь. Ты, вообще, краснеешь когда-нибудь?
        Пакистанская маленькая женщина так и осталась стоять в сгущающихся сумерках, ее фигура сделалась сначала смутной, а потом и вовсе неразличимой.
        - Вовсе нет. - Винченцо улыбнулся и согнутым указательным пальцем подозвал официанта, маячившего в отдалении. - Никакого обмана, радость моя. Мы заботимся о туристах. Мы выполняем все пожелания туристов. Но они не туристы. Они иммигранты.
        Она уже не слушала, потому что официант принес меню.
        Как в кино, думала она. Как я и хотела. Как в кино. Красивая женщина с красивым мужчиной. Красивая музыка. Красивые розы. Странно, все, как я хотела, а получается как-то немножко скучновато. Но хорошая, правильная жизнь и должна быть немножко скучной, нет? Если папу и правда возьмет к себе этот Броневский, у меня всегда будет такая жизнь. Всегда-всегда. Где я захочу. С кем я захочу. Как приятно чувствовать себя наконец-то на своем месте. Получить то, что тебе положено.
        А отражение в этом серебряном колпаке смешное. Как в кривом зеркале. На самом деле я вовсе не такая толстая. А у Винченцо вовсе не такие красные глаза - это все пламя свечи. Шикарные свечи, тут вообще все шикарное. Когда мы купим себе новую шикарную квартиру, я куплю такие свечи, отправлю предков куда-нибудь подальше и устрою вечеринку… Позвать Алевтинку или нет? Надо позвать, пускай обзавидуется.
        Потому что Алевтинка - просто жалкая дура. Я - другое дело. Вон с какой завистью смотрит на меня та выдра за соседним столиком. Еще бы! Мне стоит только моргнуть, только улыбнуться, и этот Винченцо будет мой.
        И она улыбнулась.
        Бард
        Кэлпи редко нападали большими группами, а если и нападали, то все больше скрытно. Иногда даже и непонятно - то ли кэлпи руку приложили, то ли просто само так совпало. Когда какая-то дрянь завелась в фильтрах на станции водоочистки, многие грешили на кэлпи, тем более что кое-кто даже и помер. И когда на птицефабрике сдохла вся птица.
        Старики, которым и впрямь доводилось воевать с кэлпи, говорили, что на кэлпи это не похоже. Кэлпи никогда не вредят исподтишка, говорили они, многозначительно кивая, и головы качались, как у механических игрушек, кэлпи выходят на бой открыто, так уж у них заведено, у кэлпи. Стариков, понятное дело, никто не слушал. Ведь кэлпи давно уже не выходили на бой открыто. Вообще не выходили.
        Против тех, кто скрывается во мраке, есть кордоны и патрули. И часовые на вышках. И ограда под током. Поэтому открытое нападение кэлпи явилось для всех полной неожиданностью. Тем более что кэлпи напали на школьный автобус…

* * *
        Фома как раз погрузился в свое любимое занятие - он думал. Не то чтобы о чем-то конкретном, а так, вообще… Например, что отца переведут на другую работу и они поедут в настоящий город, где дома в несколько этажей, а некоторые такие высокие, что почти достают до туч. В городе много всего интересного, там, например, продается всякая техника, а также самокаты и скутеры, и если он уговорит отца…
        Автобус почему-то остановился, а водитель выругался так, как вообще-то при детях не полагается. Потом вдруг стало очень тихо. Потом Доска завизжала. Фома никогда не думал, что Доска может так визжать.
        Когда завизжала Доска, все поняли, что можно. Теперь уже все визжали и кричали, Фома, не успевший сообразить, что к чему, растерянно хлопал глазами, а в проходе между сиденьями стоял кто-то высокий, страшный, и Доска билась у него в руках точно большая белая рыба.
        - Е оааих ах, - сказала Доска и всхлипнула.
        Высокий, страшный чуть отпустил ее, и она сказала, уже четче, но все равно всхлипывая:
        - Все оставайтесь на своих местах!
        И добавила:
        - Бога ради!
        Тут кто-то сзади взвизгнул:
        - Кэлпи!
        И Фома понял, что высокий, страшный - и вправду кэлпи. Просто сначала, против света, он показался Фоме черным, но на самом деле был зеленый, и рука его, лежащая на горле у Доски, тоже была зеленая.
        Вот это да, флегматично подумал Фома, кэлпи!
        Больше он ничего не подумал, потому что кэлпи сказал:
        - Тихо сидеть. Тихо сидеть, и все будет хорошо.
        Но тут все опять завизжали и закричали, даже Доска тихонько взвизгнула, и кэлпи из-под мышки Доски выстрелил поверх голов. Пули гулко ударились в пластиковую обшивку салона. Осколки пластика полетели в разные стороны, и кто-то закричал уже не от страха, а от боли. Фоме горячий кусок пластика чиркнул по уху - он провел ладонью по саднящему месту и обнаружил, что ладонь вся в крови. Оказывается, в ухе полно кровищи.
        Наверное, кэлпи все-таки очень плохо разбирается в людях, если думает, что так можно всех утихомирить, подумал Фома.
        Но на самом деле кэлпи разбирался в людях не так уж плохо: постепенно крики смолкли, перешли во всхлипывания и жалобное поскуливание тех, кого задело осколками.
        - Быстро уходить, - сказал кэлпи, и Фома сначала его не понял, но потом сообразил: кэлпи имеет в виду, что это он, кэлпи, скоро уйдет. Он сказал еще что-то, но тут на крыше автобуса врубилась автоматическая сирена.
        Вой стоял такой, что Фома потерял способность соображать, но вскоре сирена резко смолкла; должно быть, кто-то снаружи снес ее очередью. В наступившей ватной тишине кэлпи торопливо заговорил:
        - Один из вас, один, - он высвободил зеленую руку и для верности поднял один длинный палец, - один идти с нами.
        - Это же дети, - всхлипнула Доска, - как вы можете? Нелюди!
        - Один… - продолжал кэлпи, и по его лицу стало видно, что он потихоньку раздражается, - который… какой есть…
        - Я пойду с вами, - сказала Доска поспешно, - я… вот. Вам заложник нужен, да?
        - Не ты, - кэлпи затряс головой досадливо, - который… - Он помолчал и беспощадно заключил: - Кого не жалко.
        И Фома понял, что все смотрят на него…
        Оцарапанное ухо горело, и второе тоже начало гореть; он сидел, не в силах поднять глаза, а когда поднял, понял: ему показалось. Никто не смотрел на него. Все смотрели на страшного кэлпи, который вдруг встряхнул Доску, словно куклу, и отбросил ее на переднее сиденье так, что она упала и юбка у нее некрасиво задралась, обнажив белые ляжки. Фоме стало неловко, но он почему-то продолжал смотреть, и тогда страшный кэлпи подошел к нему, схватил его за плечо и дернул вверх.
        Фома вылетел в проход, запнулся о ноги Доски, а кэлпи еще наподдал ему ладонью, и он вывалился наружу и увидел, что водитель лежит рядом с колесом автобуса, раскинув руки, и что над ним стоит еще один кэлпи с оружием наперевес, и услышал, как где-то далеко на умолкшую сирену их автобуса откликнулась другая сирена… Кэлпи начали торопиться, но даже в этой своей торопливости они были деловиты, как очень большие муравьи. Фому схватили, закинули в кузов грузовичка, туда же попрыгали все кэлпи. Грузовичок сразу же рванул с места, и автобус остался позади, а Фома трясся в грузовике и ничего не понимал, но тоска снедала его, и он плакал от этой тоски, которая не имела к кэлпи почти никакого отношения.
        Однажды, когда Фома был маленьким, он забрел в лес.
        Нет, не так.
        У Фомы была одна дурная привычка - он мог часами идти, не думая, куда идет, и что-то бормоча себе под нос. На самом деле он рассказывал сам себе всякие истории, но это не так важно. Тем более свои выдумки он предпочитал держать при себе.
        Так вот, он как-то сбежал с урока в подготовительном и, протиснувшись в дырку в заборе (была там такая дырка, все про нее знали, но не каждый мог пролезть), отправился гулять. Был урок физкультуры, и его опять не взяли ни в одну из команд, гонявших сейчас мяч, а оставили стеречь вещи, хотя совершенно непонятно было, зачем их вообще стеречь. А учитель, бегавший по площадке со свистком во рту, и не заметил, как он ушел.
        Ну и ладно, бормотал Фома, переваливаясь на коротких ножках. Он сначала представлял себе, как потеряется и все будут его искать, но эта история слишком хорошо кончалась (на самом деле она совершенно очевидно кончалась хорошей трепкой), тогда он стал думать, что умрет и все будут плакать, и говорить друг другу: «Какой хороший мальчик был! А мы его так обижали!» А ему будет уже все равно.
        В общем, он шел-шел по тропинке и попал в лес. Этот лес рос на насыпи, его высадили, когда папа Фомы был еще совсем маленьким. Лес совершенно не походил на дикие плавучие заросли Дельты, он был домашний, ручной. Вечерами за него садилось солнце, и верхушки елей чернели, словно вырезанные из бумаги, хотя на самом деле елки были зеленые. Фома ткнул разлапистую нижнюю ветку пальцем, и с нее на плотный, плюшевый мох посыпалась сухая хвоя. Тут же засуетились внизу крупные рыжие муравьи, начали оттаскивать в сторону упавшие иголки. Фома, присев на корточки, наблюдал за ними; они текли блестящей дорожкой по стволу - одна уходила вверх, другая вниз. Там, внизу, муравьи построили свой замок, замечательный замок с башенками и балконами, и на каждом балконе стоял стражник в блестящих доспехах и с крошечной алебардой в руках и следил, не идет ли откуда грозный враг. А где-то в самом сердце замка, в крохотной круглой комнатке, обитой шелком, смотрелась в маленькое волшебное серебряное зеркальце прекрасная принцесса - не едет ли прекрасный принц откуда-то издалека, через горы, через реки, через страшные топи,
где черные воды смыкаются над головой всадника.
        С ели упала шишка, и он вздрогнул и поднял голову.
        На него смотрела принцесса.
        Солнце, проходя сквозь листву, бросало на нее рассеянный свет, и казалось, бледная ее кожа отливает изумрудом. И вся она была - колеблющийся свет и тени. Волосы у принцессы были гладкими и блестящими, словно шкурка выдры, и в них вспыхивали зеленые искры. Она стояла рядом с кустом орешника, придерживая рукой ветку, чтобы та не дергала ее за платье. А платье было зеленым, как листья. Очень красивая принцесса, только уже большая, с сожалением подумал Фома, с ней, наверное, нельзя играть.
        - Маленький мальчик, - у губ ее появились прелестные ямочки, - один. В лесу.
        Фома насупился и басом сказал:
        - Это наш лес.
        - Лес ничей, - возразила принцесса. - Вернее, он принадлежит сам себе. А больше никому.
        - Мой папа, если захочет, вырубит тут все деревья, - на всякий случай пригрозил Фома.
        - От этого лес не станет принадлежать ему, - сказала принцесса. - Ему будут принадлежать лишь мертвые деревья.
        Фома ничего не понял, но на всякий случай осторожно спросил:
        - Дура? Все девчонки - дуры.
        Принцесса не обиделась, а рассмеялась и показала ему язык. Язык был острым и розовым. Как у кошки.
        - Ты храбрый мальчик, - сказала она.
        Фома надул щеки и согласился:
        - Да.
        Принцесса выпростала из зеленого рукава узкую светлую руку и сказала:
        - Подойди ко мне.
        - Еще чего, - Фома вдруг вспомнил об осторожности.
        - Глупый, я тебе ничего не сделаю. Просто поцелую в лоб.
        - Пусть девчонки целуются.
        Принцесса рассмеялась уже в голос и стала похожа на маленькую девочку.
        - Боишься? - Она противно сощурила прозрачные глаза. Глаза у нее были серо-зеленые и отражали лесной свет, как два серебряных зеркальца.
        - Еще чего, - повторил Фома.
        Он переступил через тяжелый блестящий корень, под которым муравьи прорыли себе что-то вроде тоннеля, глубокого, с гладкими покатыми стенами; тоннель уходил в недра земли - там, должно быть, сводчатые темные залы и крохотные фонарики, разгоняющие мрак. Даже не фонарики, а жуки-светляки, муравьи разводят их у себя в специальных загонах, а потом освещают свои темные жилища… В общем, не успел Фома додумать эту мысль, как уже стоял рядом с принцессой. Та наклонилась к нему. Теперь она не казалась такой высокой. Ее волосы приятно щекотали ему лицо, а серебряные глаза были совсем рядом.
        Он зажмурился. Губы принцессы коснулись его лба, они были как цветочные лепестки: сухие и прохладные.
        - Фома! - кричал кто-то, продираясь сквозь заросли с треском. - Фома!
        Он открыл глаза. Принцессы рядом не было.
        Зато был учитель физкультуры, в спортивном костюме. Свисток болтался у него на шее, а сам учитель был красный и очень злой. Но, увидев Фому, целого и невредимого, учитель так обрадовался, что просто схватил его за руку, очень больно сжав ему пальцы, и потащил.
        - Что же ты?! - выговаривал учитель на ходу. - Как ты мог?! Тебе доверили охранять имущество! А ты!
        - Я не хочу охранять имущество, - пропыхтел тащимый волоком Фома, - я хочу играть как все.
        - Для этого надо тренироваться, - сказал обидное учитель, - а ты неуклюжий. Ты ногой мимо мяча попадаешь.
        Фома шмыгнул носом.
        - Ну, поставлю я тебя на ворота, - вздохнул учитель, - предположим. Ты ж все мячи пропустишь. Опять будешь ворон ловить, как всегда. Тебя пока еще не бьют, по крайней мере. А будут.
        - Я вырасту и сам всех побью, - сказал Фома.
        - Они тоже вырастут, - резонно заметил учитель, - вот в чем штука. - Он задумался. - Можешь оставаться на дополнительные тренировки, - сказал наконец, - два раза в неделю. Я сам буду тебя работать. У тебя злость есть. И упрямство. Это хорошо. А вот что ты в облаках витаешь все время - это плохо. И для спорта, и для дружбы. Таких, брат, не любят.
        - Меня принцесса поцеловала, - сообщил Фома, - только что.
        - Вот, пожалуйста, без этого, - сказал учитель, - этого не надо. Давай договоримся: ты ничего не выдумываешь, а я тебя тренирую. Идет?
        - Я не выдумываю, - обиделся Фома.
        - Ну… - сказал учитель, почему-то шепотом, - я тоже в твоем возрасте… иногда… и мальчишки били. А теперь вон какие мышцы.
        Он закатал рукав и показал, какие именно у него мышцы. Мышцы были ничего себе, но в кино Фома и получше видел…

* * *
        - Мне не нравится, каким он растет, - сказал папа, - он все время что-то выдумывает. Ему будет трудно.
        - Все дети что-то выдумывают, - возразила мама, - я тоже выдумывала… когда маленькая была.
        - Значит, он в тебя пошел, - сказал папа, почему-то ласково и совсем даже не сердито.
        Фома уснул на диване, где смотрел телик. Фильм был про войну, но он все равно уснул, правда, под самый конец. Или не совсем уснул, потому что слышал сквозь сон разговор родителей.
        - Этот его бродяжий инстинкт… - говорила мама. - Ладно, сейчас он ушел недалеко. А если он проберется за кордоны?
        - Как? Мимо патрулей? Впрочем, я поговорю с ним утром.
        - Послушай, - нерешительно сказала мама, - а он не мог… А если и правда он видел кэлпи?
        - В лесопарке? - удивился папа. - Откуда? Это нереально. Кэлпи сюда не пробраться. Ни в жизнь.
        - Но партизаны…
        - Ну, партизаны, да… ими больше обывателей пугают. Нет, это просто очередная его фантазия. Принцесса… никто не видел женщин кэлпи. Никогда. И потом…
        - Это же не значит, что у них вообще нет женщин, - сказала мама.
        Отец что-то шепнул ей на ухо, и мама, засмеявшись, шлепнула его по руке.
        - И потом, - продолжал отец, - на каком языке она бы с ним говорила? Они не учат наш язык. Принципиально. Или просто не в состоянии его освоить. Ума не хватает.

* * *
        Грузовичок трясся и подпрыгивал на ухабах - значит, они съехали с бетонки и теперь гнали по бездорожью. Фома лежал в кузове - руки-ноги связаны, сверху навалены какие-то мешки, отчего он мог дышать, только повернув голову набок.
        Кэлпи у него над ухом возбужденно переговаривались на своем чудном языке, пахло дымом, горячим железом и чужими разгоряченными телами. Говорили, от кэлпи пахнет. И правда, запашок был еще тот - острый, резкий, как от возбужденных животных. Или змей. Один раз Фома держал в руках ужа; странное ощущение - готовишься схватить что-то скользкое и холодное, а оно на самом деле сухое и даже теплое. И этот жесткий жестяной запах…
        Вверх уходили ноги кэлпи в высоких кожаных сапогах, ноги тряслись вместе с грузовичком, и кэлпи тщетно балансировал, стараясь сохранить равновесие. Потом ноги подогнулись, и кэлпи упал рядом с Фомой. Фома сначала думал, что кэлпи просто не удержался и свалился, недаром говорят, что техника им не по зубам, но потом увидел совсем рядом стремительно сереющее лицо и дырку во лбу, из которой вытекала темная, отливающая лиловым кровь. Он в ужасе зажмурил глаза.
        Грузовичок еще раз подпрыгнул в облаке сизого дыма; Фому подбросило в кузове, несмотря на тяжелющие мешки; подскочил мертвый кэлпи рядом с ним, голова со стуком ударилась о настил. Грузовик вильнул и остановился, борт с лязгом открылся, с Фомы скинули мешки, и самого его, точно мешок, подняли за руки-ноги и бросили на дно лодки-плоскодонки.

* * *
        Острый нос лодки с шорохом раздвигал сухие рыжеватые стебли на фоне синего неба, стояли на остриях травинок тоненькие полупрозрачные стрекозы. Кто-то черный на фоне синего неба правил лодкой, отталкиваясь черным высоким шестом, сапоги были точь-в-точь как на убитом кэлпи…
        Трава шуршала, под щекой у Фомы были теплые, пропахшие смолой доски, в лужице воды рядом с носом плавала мелкая серебристая рыбья чешуя, сзади слышались те же гортанные голоса - перекликались кэлпи на лодках. Поднялся туман, солнце стало как расплывчатое мутное пятно, но все равно грело, и вдруг ни с того ни с сего на Фому нахлынуло ощущение покорности и тихого покоя, словно стебли, расступаясь перед носом лодки, тихо шуршали: все хорошшшо… все хорошшшо… очччень хорошшшо…
        Но все было совсем плохо…
        Днище шоркнуло, лодка прошла еще немного и встала. Кэлпи выскочил на подмытый берег, втащил лодку на отмель и, наклонившись над Фомой, ловко разрезал стягивавшие ноги веревки. Фома подтянул коленки к подбородку и сел.
        Лодка прочно укрепилась в наносах песка. Со всех сторон свешивались ветки ивняка, накрывая ее шатром. Здесь все было зеленоватым, мягким, переливчатым, на зеленоватой воде отблескивали острые солнечные искры, иногда растягиваясь от мелкой волны в перекрученные восьмерки. Неудивительно, что и сами кэлпи зеленые, подумал Фома.
        - Ты, вставай, - сказал кэлпи.
        Фома сделал вид, что не расслышал или не понял, так и остался сидеть на дне лодки. Черно-зеленая бабочка сорвалась с ветки и порхнула в глубь островка; ее крылья казались исчезающими клочками света и тени.
        Кэлпи протянул длинную руку и двинул Фому по уху. В ухе зазвенело. Вдобавок кэлпи двинул по раненому уху.
        Фома набрал в грудь побольше воздуха и постарался принять бесстрашный вид. Ухо болело.
        Надо быть мужественным, подумал Фома. Как в кино. Надо не говорить ни слова. И смотреть врагам в глаза.
        В своих путаных мечтаниях он порой был таким вот героем прошлой войны, совершал с автоматом в руках вылазки в страшные леса, где подгнившие деревья стоят по пояс в воде, и колышутся ядовитые испарения с болот, и страшные зеленые кэлпи устраивали в ветвях засады, и хватали его, и пытали, заставляя выдать расположение лагеря, а он, не сказав ни слова, умирал с гордой усмешкой на окровавленных устах.
        - Еще в ухо захотел? - мрачно спросил кэлпи.
        - Бей меня сколько угодно, нелюдь, - сказал Фома, - я все равно ничего не скажу.
        Кэлпи был несколько ошарашен.
        - Не скажешь что?
        - Ну… - Фома задумался. А что он и в самом деле может сказать? - Про часовых. Про тайные тропы.
        Зачем я сказал про часовых? Они сейчас начнут меня пытать и запытают до смерти. Смогу я удержаться и не рассказать им про вышки с часовыми, про генераторы, подающие ток к ограде Территорий? Или выдам все? Какой позор… никто не будет со мной разговаривать, никто-никто, никогда.
        - Ты маленький, - обидно сказал кэлпи, - маленькие ничего не знают.
        - Я не маленький, - возразил Фома, - я уже в четвертый класс хожу.
        - Дурак.
        - Сам дурак. Дурак и убийца. Вы убили дядю Эжена.
        - Твоего дядю? - удивился кэлпи.
        - Водителя школьного автобуса, - пояснил Фома и вытер нос плечом. - Он был хороший. И его дочка была с нами в автобусе. Лисса.
        - Он убил двоих наших, - сказал кэлпи. - А потом в перестрелке погибли еще двое наших. Это честно.
        - Это нечестно! Вы первые напали.
        - Да, - согласился кэлпи, - мы первые напали. - И замолчал. Потом опять сказал: - Вставай. Пошли.
        Фома набрался храбрости, отринул стыд и спросил то, что хотел спросить больше всего:
        - Что вы со мной сделаете?
        - Ничего, - сказал кэлпи, - ничего плохого. Просто вставай. Иди.
        - Вы поменяете меня на ваших пленных?
        - У вас нет наших пленных.
        Фома встал. Лодка под ногами качнулась, норовя вывернуться, и кэлпи ухватил его костистыми пальцами под локоть. Фома переступил через низкий бортик и зачерпнул ботинком воду. В стороны прянули совсем мелкие, полупрозрачные мальки.
        - Меня найдут, и вас всех повесят на деревьях, - пообещал Фома.
        - Ой, как мне страшно, - сказал кэлпи.
        Фома подозрительно покосился на него. Конечно, им рассказывали про кэлпи. И в школе, и дома. И что они появились неизвестно откуда после Большого разлива. И что первые стычки с людьми обернулись затяжной и выматывающей войной. И что кэлпи чувствовали себя как дома в этом зеленом, заросшем тростником мире трясин и водных рукавов, тогда как люди, напротив, хватались за каждый уцелевший клочок настоящей суши и возводили там свои укрепления и дома. И что с тех пор как появились кэлпи, люди больше никогда не знали покоя. И что кэлпи - просто трусы, нападающие исподтишка… И что все разговоры о том, что кэлпи владеют какой-то там магией, - враки и сплетни, которые опять же исподтишка распускают сами кэлпи, чтобы их боялись. И еще, что кэлпи никогда не смеются, потому что не умеют. И чувства юмора у них нет. И что они непроходимо глупы, ибо так и не освоили человечью речь.
        Из этого следует, говорили в школе, что кэлпи - просто опасные животные с относительно высоким интеллектом, вот и все.
        - Руки болят? - спросил кэлпи.
        - Что?
        - Веревка.
        Фома пошевелил руками.
        - Не знаю. - Рук он не чувствовал.
        - Стой спокойно, - сказал кэлпи, - не дергайся.
        Фома ощутил не столько даже прикосновение и холод металла, сколько рывок вниз и чуть в сторону. Руки сами собой упали по бокам.
        - Шевели ими, - велел кэлпи.
        Фома пошевелил.
        - Ой, больно.
        - Еще, дурак, а то потеряешь руки.
        Фома всхлипнул и вновь вытер нос о плечо. Руки были свободны, но слушаться не хотели. Впрочем, он их уже чувствовал - пальцы начало колоть-колоть, словно иголками, ужас до чего больно.
        - Я хочу домой, - он топнул ногой, взбив стеклянные шарики брызг.
        - Нельзя, - сказал кэлпи, - ты нужен нам.
        - Я всего лишь мальчик, - признался Фома.
        Он всего лишь мальчик. Не большой, не страшный. Он не может совершать подвиги. Не может воевать, как в мальчишеских своих мечтах. Ничего не может. А дома родители, наверное, от ужаса и тоски с ума сходят.
        - Отпустите меня, - сказал Фома, - пожалуйста.
        И кэлпи ответил:
        - Нет.
        Корни деревьев здесь изгибались, выступая из воды; на них налипли мягкие зеленые волокна, кто-то плюхнулся в воду, оставив за собой темные бархатистые круги. Под переплетенными ветвями даже днем стоял полумрак. Потом почва пошла вверх, потянуло дымком.
        Несколько кэлпи сидели у небольшого бледного костерка; черты суровых лиц чуть смазаны дымом и горячим воздухом. В котелке что-то булькало, запах был неожиданно острым и приятным. Вкусным.
        Кэлпи, как по команде, обернулись к ним. Темные волосы схвачены ремешками, в ушах блестят серебряные серьги в виде блестящих рыбок. Они все были на одно лицо.
        - Садись, - сказал тот, что шел с Фомой. - Есть хочешь?
        - Нет, - помотал головой Фома. Он ждал, что кэлпи предложит поесть еще раз, но тот пожал плечами.
        Остальные кэлпи разглядывали Фому, сощурив глаза цвета чищеного серебра.
        - Этот? - спросил один. Они все говорили на языке Территорий, это было странно и удивительно.
        - Да, - сказал тот кэлпи, что привел его.
        - Такой маленький?
        - Мы за него положили четверых.
        - Маленький учится, большой умирает.
        - Я не стану есть вашу поганую еду, - сказал Фома, - вы убийцы. Вы жаб жрете.
        - Да, - согласился сидящий кэлпи.
        - И еще вы пидоры! - заявил Фома, расхрабрившись.
        - А что это? - спросил кэлпи с интересом.
        - У вас нет баб. Вы, ну, живете друг с другом, - пояснил Фома и покраснел.
        - Да, - кивнул кэлпи необидчиво.
        - В общем, не стану есть вашу говенную еду, - повторил Фома. Получилось почему-то неубедительно.
        - Умрешь с голоду, - сказал кэлпи. - Это не жаба. Это рыба.
        - Тебя не обидят, - сказал другой кэлпи и подвинулся, освобождая место рядом с собой, - ты нам нужен. Садись, ешь.
        - Не прикасайся ко мне, урод, - процедил Фома сквозь зубы, сел и взял ложку обеими руками. К пальцам потихоньку возвращалась чувствительность.
        Котелок поставили на плоский камень, и кэлпи, соблюдая неведомый Фоме порядок, полезли туда деревянными ложками; светлая древесина светилась в зеленом полумраке. Фоме дали такую же ложку. Он не выдержал, зачерпнул горячий отвар. Еда была неожиданно вкусная - или ему это с голоду показалось?
        Зеленый часовой переливчато свистнул из ветвей. Кэлпи насторожились, побросали ложки, встали - двигались они осторожно и легко, точно звери или огромные насекомые.
        - Что-то случилось? - спросил Фома небрежно, облизывая ложку. Сейчас придут наши, подумал он, и убьют этих уродов. Всех.
        - Мертвые приплыли, - сказал кэлпи.
        Фома пролил из ложки варево на траву.
        В заросли ткнулась лодка. Мертвые кэлпи были в ней - руки сложены на груди, лица серые, точно прибрежная глина. У одного на лбу засохла темная кровь.
        - Трое, - бесстрастно сказал кэлпи, стоявший рядом с Фомой. Рубаха и штаны у него были из выделанной чешуйчатой кожи - то ли рыбы, то ли змеи, а рыбка в ухе сверкала рубиновым глазом, по этому глазу Фома и отличал его. - Одного мы оставили вам.
        - Так вам и надо, - Фома не хотел смотреть на мертвых, но не мог отвести глаз, - так вам и надо. Струсили, ага? Трусы, похитители детей, убийцы, подлые нелюди. Мы убьем еще, мы всех вас перебьем, мы разыщем вас на ваших островах, мы развесим вас на деревьях… - Алая волна гнева подхватила его и понесла, и сквозь звон в ушах он еле различал, как мелкая волна плещет о борта лодки мертвецов. - Только трусы берут в плен детей. Только трусы нападают исподтишка. Мой отец вас убьет. Он соберет людей и придет за мной. Он сильный. Он пальцами может согнуть железный гвоздь. Он…
        Вдруг стало очень тихо. Волны еле слышно плескались о темные борта лодки.
        Тот кэлпи, у которого серебряная серьга-рыбка с рубиновым глазом, сказал:
        - Идем. Тебе нельзя. Смотреть нельзя.
        Костер прогорел, варево в котелке подернулось жирной пленкой, но Фома все равно взялся за ложку и проглотил еще несколько кусков. Ему было стыдно, что не может удержаться, но он ничего не сумел с собой поделать.
        - Ваши мертвяки сгниют. - Он опять запустил ложку в котел. - Их съедят раки. И рыбы.
        - Раньше, - сказал кэлпи, - мы заворачивали наших мертвых в погребальные пелены, пропитывали смолой… клали в лодку и поджигали. Ночью. Огни плыли по воде. Огни мертвых.
        - У вас кончилась смола и погребальные пелены. Так вам и надо!
        - Люди научились находить нас по огням. Огни горели ночью. Высокие огни. Люди били нас с воздуха.
        - Так вам и надо, - повторил Фома.
        - Теперь мы пускаем лодку по воде днем. Ставим на нее такую вашу машинку. Она срабатывает, когда лодка с мертвецами далеко. Огни загораются далеко. Нас не найти. Мы учимся…
        - Все равно мы вас убьем, - сказал Фома. - Вы трусы. Вы бьете в спину. Нападаете исподтишка. Вы педики, слабаки и трусы.
        - Мы воевали храбро, - рубиновый глаз серебряной рыбки блеснул алой искрой, - мы стояли лицом к лицу. Против ваших ружей. Мы знали честь. Но вы превратили нас в трусов.
        - Вы всегда были трусами, - сказал Фома.
        - Нет, - упорствовал кэлпи, - это вы превратили нас в трусов. Лишили нас силы. Лишили чести.
        - Чести нельзя лишить, ее можно только потерять. Я знаю. - Фома смотрел недавно фильм, где герой говорил так. Или похоже.
        - Но вы сделали это, - настаивал кэлпи, - вы убили наших бардов… Мы стояли гордо. Мы воевали смело. Барды слагали о нас песни. И мы воевали так, чтобы песни о нас были нестыдные. Чтобы никто потом не мог петь о том, что такой-то из рода такого-то струсил. Но бардов не стало, и нам сделалось все равно.
        - Потому что вы и есть трусы, - сказал Фома.
        - Теперь - да.
        - Так вам и надо. Так и надо вашим бардам.
        - Вы не соблюдали правила войны. Бардов нельзя убивать. Они неприкосновенны. Но кто-то надоумил вас. Кто-то догадался стрелять в бардов. Охотиться на бардов. Барды не прятались. Их было легко убивать.
        - Мне нет дела до ваших вонючих бардов! - сказал Фома.
        - Ты - не важен, - ответил кэлпи, - барды важны.
        Фома вдруг заплакал. Ему было очень стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.
        - Отпустите меня, - всхлипнул он, размазывая слезы, - пожалуйста. Что вам стоит? Скажете, что я убежал…
        - Вы нашли гнездо бардов в Дельте. Вы выжгли его с воздуха, - твердил свое кэлпи. - Больше не осталось бардов. Теперь мы воюем, как вы, - подло.
        - Мы не воюем подло, - возразил Фома и поскреб ложкой по дну котелка. Оказывается, он сожрал всю эту их вонючую еду. А он и не заметил.
        - У вас нет правил войны, - сказал кэлпи, - у вас нет чести. Но иногда… - Он задумался. - Иногда вы поете песни. Я сам это слышал. Вы поете песни.

* * *
        Когда Фоме было семь, кэлпи перебили охрану и подорвали цистерны с нефтью.
        Фома проснулся посреди ночи, потому что за окном было светло. Багровый колеблющийся свет заливал комнату, простыни на постели казались красными. Далеко за домами горел огонь, что-то бухало, выла сирена, перекрывая дальние людские крики. Фома слез с кровати и подошел к окну: там, вдалеке, черные деревья, крыши домов и наблюдательные вышки четко вырисовывались на фоне яркого разноцветного пламени.
        - Мама, что это?
        - Отойди, - тут же сказала мама, но, не дождавшись, когда он послушается, подбежала, схватила его и оттащила от окна. - Ты можешь пораниться осколками.
        - Окно разобьется? - поинтересовался Фома деловито.
        - Не знаю. - Мама повернулась к отцу, который уже натягивал куртку. - Что случилось? - спросила она; голос у нее стал тоненький, как у девочки.
        - Похоже, горят цистерны, - сказал отец, - цистерны с нефтью.
        - Кэлпи?
        - Может быть.
        - Но это же совсем рядом! Как они ухитрились пробраться?
        - Кэлпи не дурачки. И они гораздо хитрее, чем про них думают. Они больше не бросаются грудью на пулеметы, как раньше. А мы-то бросили все на охрану новой буровой установки! К ней-то легче подобраться - она в нескольких километрах от Территорий. А они взяли и подорвали цистерны. Завтра должен прилететь грузовоз с Суши, ну, вот…
        - А если они вот так… нападут на школу или больницу?
        - Зачем? - спросил отец.
        - Ну… это же нелюди. Кто может знать, что у них на уме.
        - Кэлпи, конечно, не люди, - согласился отец, - именно поэтому они ничего не делают просто так. Не волнуйся, они не нападут на школу. Никогда. Зачем им это?
        - Откуда ты знаешь?
        - Я верю специалистам. Кому же еще верить? - Он горько усмехнулся, потом сказал: - Ну ладно. - Торопливо поцеловал маму и ушел.
        Фоме мама велела вернуться в кровать, а сама осталась в комнате с ним, но на кровать не села, продолжала ходить взад-вперед, сжимая руки. То к окну подойдет, то к двери. Так и ходила, Фома уже задремал, но все равно слышал сквозь сон ее шаги, и скрип половиц вторил им.
        Во сне Фома смутно видел клубящиеся тучи огня и черных людей, которые, суетясь, как муравьи, разворачивали брезентовый рукав…
        Отец вернулся под утро, от него остро пахло гарью, куртка была черной, а лицо черно-красным.
        - Я вызову врача, - испуганно сказала мама.
        - Врачам сейчас есть чем заняться, - отмахнулся отец.
        - Это и вправду кэлпи? - шепотом спросила мама.
        Отец устало кивнул и начал стаскивать куртку, при этом досадливо морщась.
        - Сволочи. Никого не жалеют. Ни себя, ни нас.
        Мама то ли вздохнула, то ли всхлипнула:
        - Что им от нас надо? Почему не оставят нас в покое?
        - Это конкуренция. За пространство и за ресурсы. Сначала проигрывали мы, но потом на Суше разработали толковую стратегию, и стали проигрывать они. Но остановиться они не в силах.
        - Что же они, - мама говорила очень тихо, но Фома все равно слышал, - так и не успокоятся, пока не…
        - Скорее, наоборот, - сказал отец, - после войны их и осталось-то всего ничего. Это они от бессилия.
        Вырасту и убью всех кэлпи, подумал Фома. Он представил себе, как с настороженным оружием пробирается болотами, где в тине ворочаются огромные рыбы, как уходят вверх частоколы тростника, оставляя лишь узкую синюю полоску неба, и где-то там, в плавнях, на заросших островках скрываются злобные зеленокожие твари, но он, Фома, сильный и смелый, и у него верные боевые друзья.
        Мать звякала чем-то, вполголоса переговариваясь с отцом, пахло спиртом и дегтярной мазью, но Фома уже не слышал; он плыл на легком катере по темной воде, урчал мотор, и плавни смыкались над его головой.

* * *
        Он вздрогнул и проснулся.
        От прогоревшего костра тянуло кисловатым дымом, листва была черной, небо - густо-синим; а ведь дома из окна ночное небо казалось черным, листва - зеленой. Крупные звезды сияли разноцветными огнями, а раньше Фома думал, они все одинаковые, белые и холодные.
        Он пошевелился на жестком ворохе сухих стеблей тростника. Тело зудело от укусов песчаных блох, правое запястье охватывала причудливо вывязанная петля, другим концом веревка охватывала запястье одного из кэлпи. Сейчас веревка натянулась и дергалась туда-сюда, оттого Фома и проснулся. Босые ноги с непривычки гудели - куда и когда он задевал свои башмаки?
        В сумраке меж черных стволов сновали высокие гибкие фигуры.
        Он нагнулся и попытался зубами ослабить узел. Веревка была гладкая и скользкая, как змея.
        Кэлпи повел рукой, и Фома нырнул к нему головой вперед.
        - Сиди тихо, - сказал кэлпи и прижал ладонью макушку Фомы так, что тот пригнулся, сильно ударившись носом о собственное колено.
        Фома, не сдержавшись, ойкнул, и кэлпи ладонью лениво ударил его по шее. Получилось очень больно.
        - Пусти, гад! - Фома дернул веревку.
        Тогда кэлпи еще раз ударил его. Фома сглотнул слезы; боль - не главное, главное - унижение. Его били сверстники в школе, но ни разу - взрослые. Ну, отец иногда мог дать ему подзатыльник. Кэлпи посягнул на то, что раньше принадлежало только отцу, - на право хорошенько стукнуть его, Фому.
        - Мы положили четверых, - прошипел кэлпи, - из-за тебя… Только попробуй пикнуть, ты, маленькое бледное дерьмо.
        И Фома понял. Этот шум по кустам… тревожные голоса чужаков… Его все-таки нашли! Его сейчас спасут.
        - Папа! - крикнул он, прежде чем кэлпи успел зажать ему рот ладонью. Фома изворачивался, пытаясь вонзить в чужую руку мелкие острые зубы, но ладонь, как известно, укусить практически невозможно.
        Еще один кэлпи бесшумно возник перед ним. Во мраке он казался черным, серебряные глаза сверкали, как два зеркальца.
        - Пусти его, - сказал этот кэлпи и махнул рукой.
        Веревка упала на землю, и кэлпи, намотав конец себе на руку, поволок Фому прочь от костра. Фома упирался, а кэлпи что-то кричал на своем языке, и Фома его не понимал.
        А потом кэлпи закричал еще, и Фома понял.
        - Стойте! - кричал кэлпи. Он поднял руку с обрывком веревки, заставив Фому дернуться и встать на цыпочки. - Вот… вот он… У нас бард!
        Кто-то из темных зарослей прокричал что-то в ответ, и кэлпи ответил:
        - Да, мы говорим на их языке! Потому что это язык нашего барда! Потому что у нас теперь есть бард! Вот он! Смотрите!
        Он еще выше поднял руку, Фома покачивался с воздетой рукой, охваченной веревочной петлей, - точь-в-точь марионетка в кукольном театре.
        - Мы отступники?! - кричал кэлпи, размахивая рукой, и плясала серебряная рыбка у него в волосах. - Это вы отступники! Мы соблюдаем закон! Мы воюем честно! У нас есть бард. А у вас нет!
        Он смолк, и наступило молчание. Потом из зарослей что-то сказали, звонко и насмешливо. Фома понял, что сказанное относилось лично к нему.
        - Нет! - в голосе кэлпи Фома уловил чрезмерную напряженную уверенность. - Он может! Он еще молод, но он может! Сейчас он покажет вам! Мы покажем вам!
        Он обернулся к Фоме, опустил руку, и Фома тоже опустил руку, которую высокий кэлпи чуть не вывихнул из сустава.
        - Пой! - он глядел на Фому почти умоляюще.
        Фома сглотнул и ничего не ответил. Тот, в кустах, злорадно рассмеялся и снова сказал что-то непонятное.
        Серебряная рыбка в волосах кэлпи прыгнула, и чужая рука ударила Фому по лицу. Голова мотнулась, рот наполнился соленой кровью. Он упал бы, но сволочной кэлпи вновь вздернул его в воздух и поставил на ноги.
        - Пой! - прошипел он.
        - Я не… - Фома сглотнул слезы и скопившуюся во рту кровь.
        - Пой!
        - Сволочи, - всхлипнул Фома, - грязные зеленые твари. Ваши братья - жабы, ваши матери - змеи… И крысы! Водяные крысы! Трусы, падлы, нападаете на мирных людей! Мой папа все равно найдет вас, и убьет вас, и повесит на деревьях… и вы будете висеть, как гнилые плоды, ваши гнилые хари будут клевать птицы, ваши паскудные глаза будут клевать птицы, вы…
        Сзади, бесшумные и страшные, подошли кэлпи, у каждого в руках смертоносный самострел. Они стояли плечом к плечу, и Фома, корчась на растянутой веревке, в кровь раздирающей запястье, продолжал выкрикивать проклятия. И вдруг понял, что кричит он один. Все остальные молчали. Напротив, в зарослях, молчали тоже. Потом кусты раздвинулись.
        Высокий кэлпи, нагнувшись, положил свой самострел на землю. Потом повернулся, крикнул что-то и вновь нырнул в заросли. Крик отразился от водной глади, запрыгал по воде, как мячик, потом - шуршание и плеск от движения рассекающей камыши лодки.
        - Гады, - плакал Фома, трясясь и опускаясь на землю, - гады, паскуды, нелюди…
        Никто его не держал.
        Небо стремительно светлело, а над водой собрался туман, отчего скользящие лодки были похожи на мутные отражения в старом зеркале. Начинался новый день…
        - Все равно, - плакал Фома, и печальная рассветная птица в камышах вторила ему, - все равно… я не буду петь для вас!
        - Ты поешь не для нас, - сказал высокий кэлпи, - барды поют для всех. Они поют о храбрости врагов - и мы чтим врагов. Они поют о трусости друзей - и друзья становятся храбрее. Бард - не оружие в руке воина. Бард - зеркало, в котором мы видим себя. Ты поможешь нам стать лучше.
        - Я не буду помогать вам! Никогда! - Фома вскочил и, оступаясь на песчаных осыпях, бросился к воде. Холодный песок налип на ладони, на мокрые щеки.
        Кэлпи не двинулись с места.
        Вода оказалась неожиданно теплой, руки и ноги просвечивали сквозь нее, как белые рыбки.
        Кэлпи продолжали сидеть у прогоревшего костра, тихо о чем-то переговариваясь. Они не делали никаких попыток остановить его. Плыть оказалось неожиданно легко, вода, плеснувшая в приоткрытый рот, была тихой и солоноватой, как слезы.
        Предутренний серый свет блеснул на мокрой поверхности: бревно так давно путешествовало по рукавам Дельты, что волны, смыв с него разбухшую кору, выгладили древесину, придав ей зеленоватый оттенок. Фома рванулся к этому бревну и лег на него животом. Оно все пыталось вывернуться из-под рук, пальцы оставляли вмятины на скользкой древесине. Он оглянулся. Кэлпи стояли молча. Белая полоска берега уходила все дальше.
        Фома греб руками и ногами, при этом отчаянно всхлипывая. Ему казалось, его обманули, но он никак не мог взять в толк - как именно.
        На поверхности воды плавали островки мусора, веток, узких подгнивших листьев, перепоясанных зелеными нитями водорослей, в них суетились водяные блохи и мелкие рачки-бокоплавы. Рядом болталось еще одно бревно, темное, скользкое, и Фома сделал гребок, чтобы не врезаться в него. И тут у того, второго бревна вырос плавник. Острый, с перепонкой, натянутой между уходящими вверх костяными иглами.
        Фома сделал еще один гребок - прочь. Плавник сложился, точно схлопнулись спицы зонтика. Страшная спина ушла под воду, оставив на поверхности темный водоворот. Фома подобрал ноги - бревно тут же выкрутилось из-под него, и он оказался в теплой темной воде. Снизу что-то прошло по животу и ногам. Он в отчаянии ударил рукой по воде, подняв круглые серебряные брызги. Но такую тварь этим разве отпугнешь?
        На сей раз он ощутил острую боль, словно по ноге шаркнула гигантская терка. Из глубины поднялось мутное бурое облачко и стало расплываться, расплываться прямо перед его лицом. Еще один толчок - сначала он боли не почувствовал, потом она вернулась, почти невыносимая.
        Коротко выдыхая сквозь стиснутые зубы, Фома сделал мощный гребок к берегу. Рыба ходила под ним, время от времени касаясь плавником живота. Наконец он нащупал ногами дно. Между пальцами продавились серые колбаски ила, острые края ракушек-перловиц резали ступни. Фома, оступаясь и хромая, оставляя в воде буроватое облачко, побрел к берегу. Сел на песок и стал ловить ртом воздух. Потом осмотрел ногу. Бедро было в частых порезах, кровь стекала по нему, смешиваясь с водой. Один порез оказался особенно глубоким, тянулся от паха до щиколотки.
        Кэлпи отделился от остальных, подошел к Фоме и, присев на корточки, равнодушно спросил:
        - Больно?
        Фома всхлипнул и локтем отпихнул тянущуюся к нему руку. Но кэлпи уже держал в сильных пальцах его колено, а другой рукой втирал в раны едкую, остро пахнущую мазь.
        - Пусти, сволочь, - сказал Фома.
        - Это водяной конь. - Кэлпи закончил свое дело и вытер ладонь о песок. - Запомни его. И если ты решишься один войти в воду или сесть на любой кусок дерева, он утопит тебя. И раки будут есть твои глаза.
        Фома разрыдался. Он больше не стыдился слез, он плакал и трясся, размазывая по лицу слезы и кровь из порезов.
        - Оставьте меня в покое! Ну чего вы привязались ко мне?! Отстаньте, уроды! Я не бард! Я не умею петь. Я вообще не ваш. Я человек. Я даже не знаю по-вашему…
        - Это не важно. Мы выучились вашему языку, чтобы ты пел для нас. Пой.
        - Как? - всхлипнул Фома.
        - Как хочешь.
        - Я не буду петь для нелюдей, вы только и можете что кур морить. Вот вся ваша доблесть!
        Зеленая кожа кэлпи явственно потемнела. Будь кэлпи человеком, Фома решил бы, что он покраснел от стыда. Остальные переглянулись и одновременно выплеснули свои чаши в костер. Костер выбросил круглое облачко пара.
        - Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?
        - Я вообще не буду петь, - сказал Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце - легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. - Я лучше сдохну.
        Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.
        Тот, что сидел рядом с Фомой на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.
        - Я лучше сдохну, - повторил Фома безнадежно.
        - Лезь в лодку, - сказал кэлпи.
        Фома выпрямился и сжал губы. Значит, я прав и надо быть твердым, думал он. Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый борец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой. Ободранная нога болела, но Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным: чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки, а один вытащил крохотные пяльцы и - вот урод! - начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.
        Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.
        Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся. Лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, заросшие ивняком островки. Мы плывем домой, думал Фома в такт ударам шеста, домой, домой…
        - Высади меня у мола, - великодушно сказал он, - дальше я сам.
        Кэлпи не ответил.
        - Мы вас не трогали, - примирительно продолжил Фома, - вы первые начали.
        Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.
        Откуда-то издалека доносился глуховатый шум, словно там, за зарослями тростника, обрушивалась сама в себя гигантская волна. Остро пахло солью и водорослями.
        Фома насторожился.
        - Куда ты меня везешь? - спросил он. Перехваченное горло превратило окончание фразы в жалкий писк.
        Кэлпи молчал.
        Лодка скользнула в узкий рукав меж зарослей, пошла медленнее, трава шуршала по днищу. Меж двумя отмелями была тихая затока, зеленые ветки ивняка полоскались в воде. Тень лодки запрыгала на ребристом песчаном дне. В листве щебетала стайка красногрудых пичуг.
        Фома вцепился руками в низкий борт.
        - Выходи, - сказал кэлпи.
        - Не выйду!
        - Выходи, - повторил кэлпи и опасно накренил лодку так, что борт, в который Фома вцепился, черпнул воды. Вода была теплая и омыла босые ноги Фомы с налипшим на них песком и дорожками подсохшей крови.
        Фома выпрыгнул в воду, которая оказалась ему по колено, - и кэлпи шестом больно ударил его по спине, подталкивая к берегу. Отсюда, с мелководья, было видно, что под переплетенными ветками ивняка открывается тоннель, наполненный зеленоватым полумраком.
        - Не пойду туда! - Фома бросился обратно к лодке и снова вцепился в борт.
        Кэлпи ударил его по пальцам и оттолкнулся шестом от дна, подняв облачко песчаной мути.
        - Помни про водяного коня, - сказал он.
        - Уроды, - Фома прижимал к груди болевшую руку, - сволочи. Мучители.
        Кэлпи пожал плечами, еще раз вонзил шест в стеклянистую поверхность воды. Лодка скользнула прочь, под ней, чуть отставая, двигалась по дну ее тень.
        Из ведущего в глубь островка тоннеля порхнула стайка бледных золотоглазок; какое-то время они роились вокруг лица Фомы, потом втянулись обратно в тоннель. Фома сел на песок, упершись в колени лбом. Он был совершенно один. Тростник шуршал на ветру. Ш-шшур… Ш-шшур. Если сделать из тростника дудку, она будет говорить голосами утопленников.
        Что-то коснулось его босой ступни.
        Фома открыл глаза. Солнце играло в мокрых ресницах, коричневые стрелы рогоза перечеркнули небо, а вода теперь плескалась у самых его ног. Песчаную полосу берега съел прилив. Ну и ладно, подумал Фома и сердито вытер рукой слезы, пусть я утону! Он представил, как вода подходит все выше, заливает колени, добирается до губ, заползает в ноздри, и вот он уже плывет вниз лицом, в водоворотах, раскинув руки… Маму только жалко. И отца.
        Маленькие рыбки, подплывая, щекотали пальцы ног, покусывали их, удивлялись, почему такие соленые. Чуть подальше раздался гулкий всплеск, тяжелое темное тело поднялось из воды и упало обратно. Костистый плавник распрямился, сложился, распрямился…
        - Поганые колдуны, - сказал Фома, - уродские паскудные зеленые гады.
        Вдали рокотали, перемещаясь, огромные массы воды.
        Фома поднялся (вода доставала ему уже до пояса) и побрел к берегу. Вход в зеленый тоннель был теперь совсем рядом, стайка золотоглазок плясала на границе света и тени. Он боялся этого зеленого зева, но деваться было некуда - деревья и кусты росли плотной массой, все перепутано, воздушные корни шевелились не от ветра, а, казалось, сами по себе. В зеленоватом мраке тоннеля его кожа сначала стала болезненно-белой, как в толще воды, потом приобрела прозрачный зеленоватый оттенок.
        Я стал кэлпи, подумал он в панике.
        Приходилось нагибаться, чтобы избежать прикосновения влажных веток, гладящих его по щекам, словно пальцы. Он опять вспомнил о маме и всхлипнул.
        Зеленые стены продолжали сдвигаться; тоннель закончился крохотным слепым отростком, норкой, вроде той, что любят устраивать дети под одеялом. Земля здесь поросла мхом, в нем белели крохотные звездочки. Фома уселся, прижав колени к груди, и провел ладонью по плотному плюшевому покрову. Звездочки тут же осыпались, словно их и не было. Золотоглазки, которые, оказывается, следовали за ним, сгрудились над его головой в плотное стеклянистое облачко.
        - Ненавижу воду, - сказал Фома сам себе. - И вас ненавижу, - сообщил он золотоглазкам.
        - И мы тебя не любим, - ответили золотоглазки, - ты смешной, большой и непрозрачный.
        - Подите прочь! - Фома взмахнул над головой руками, и легкое облачко отлетело к выходу из норы.
        Тонкий завитой росток опустился ему на шею, щекотал ее зелеными усиками. Фома, не глядя, отмахнулся от него. Росток ласково дернул его за ухо. Фома обернулся.
        Она сидела рядом, подобрав ноги под подол платья, на котором играли отсветы неба и воды. Ее бледные пальцы щекотали ему шею, ласково дернули за волосы.
        - Опять ты! - сердито сказал Фома.
        - Маленький мальчик, - бледные губы сложились в улыбку, - я тебя знаю, маленький мальчик.
        - Я не маленький, - возразил Фома сердито, - а ты никакая не принцесса. Нечего врать. Принцесс не бывает.
        - Но я и правда принцесса, - сказала принцесса, - я дочь-сестра королевы, а значит - принцесса. А ты - дурачок.
        Она села поудобнее и стала похожа на девчонку.
        - Если ты принцесса, скажи им, чтобы меня отпустили. - Фома вдруг почувствовал, что в носу защипало, а к глазам подступили горячие слезы. Я все время плачу, подумал он, разнюнился, как будто и вправду маленький…
        - Хочешь домой? - печально спросила принцесса.
        - Да! - Фома отчаянно кивнул, сбросив ее руку, лежавшую у него на макушке. - Хочу! Пожалуйста, пускай они меня вернут домой. Они меня мучают, они натравили на меня своего вонючего водяного коня, погляди, что он сделал с моими ногами…
        Принцесса нагнулась и вдруг быстро лизнула его голую коленку. Будто кошка. Язык у нее был розовый и шершавый. Фома, открыв рот, наблюдал, как затягиваются глубокие подсохшие порезы.
        - Теперь хорошо? - спросила она.
        Он вытер нос рукой и ничего не ответил.
        - Подвинься. - Она села рядом, бок о бок. Они были точно в зеленой сомкнувшейся ладони.
        - Меня будут искать, - сказал Фома, - мой папа найдет меня… Он сядет в самолет, он летает на самолете, он однажды меня катал, и полетит над Дельтой, и увидит, где я…
        - Не здесь, - сказала она, - здесь нас с тобой нельзя увидеть. Это запретный остров. Это единственное место в Дельте, которое здесь и не здесь. Его не могут увидеть ваши люди, а мои воины не могут на него ступить. Таков закон.
        - А я?
        - Ты можешь. Ты бард.
        - Я не бард, - возмутился Фома, - я не буду петь тебе, хоть лопни. - И прибавил: - Я сказал.
        Потому что так всегда говорят мужественные и молчаливые люди, он читал в одной книжке.
        - Ты бард, - кивнула принцесса с улыбкой. - Там, на этой мерзкой сухой земле, воняющей железом, ты не мог выполнить свое предназначение. А когда человек не может выполнить свое предназначение, у него высыхает сердце. Я знаю, маленький мальчик.
        - Я все равно хочу домой. - Фома прилагал все усилия, чтобы касаться ее как можно меньше. Она была прохладная и серебристая, кожа отсвечивала зеленью.
        - Я не могу тебя отпустить, - сказала принцесса. - Мой народ несчастен. У моего народа не было барда. А им нужен бард.
        - Пускай ищут себе вонючего барда в другом месте!
        - Маленький мальчик, - узкая ладонь легла на его голую коленку, - ты очень хороший бард. Просто ты об этом не знаешь. А мой народ без барда стал просто горсткой бродяг и убийц. Ибо некому петь про их подвиги. Некому корить их за постыдное.
        Фома молчал, стиснув зубы.
        - Ваши люди догадались, что такое для нас барды, - ее рука, точно серебристая рыбка, скользнула по его бедру, - и стали охотиться на них. Убивать их. А барды не умели прятаться, ибо по законам войны бард неприкосновенен. Теперь больше нет законов войны, о любовь моя.
        - Пусти, - сказал пораженный Фома, - что ты делаешь? Девчонка, дура!
        Она рассмеялась. Смех переливался у нее в горле, как вода.
        - Обними меня, о большой мальчик, - сказала она, - обними вот так. И вот так. Ты бард, ты зеркало чести, ты будешь петь, и мои воины перестанут нападать исподтишка, не будут отравлять колодцы, не будут резать детей в ночи. Они выйдут честно, станут прямо и умрут достойно. Разве ты не заслужил этим благодарность своего народа?
        - Я запутался, - пробормотал Фома, чье растерянное «я» ныряло в неведомые прежде глубины. - Ты хочешь сказать… что это хорошо?
        - Без благородства нет войны, - прошептала принцесса, и дыхание ее было огнем и льдом. - Может, победят твои люди, может, мои. Но больше не будет резни в ночи. Бард не принадлежит никому, он не принадлежит племени, он не принадлежит даже мне. Бард принадлежит истине.
        - Тут что-то не так, - сопротивлялся Фома уцелевшими крохами здравого смысла, - я не…

* * *
        Вода отражала звезды.
        Шел отлив, и длинные белые косяки мелей протянулись меж островками. Спина водяного коня, выступающая из воды, отливала мокрым блеском. Руки и ноги казались Фоме непривычно длинными, он путался в них.
        Лодка скользнула к берегу.
        - Ты здесь, о бард? - негромко позвал голос.
        Фома помолчал с минуту, потом сказал:
        - Да.
        Две темные фигуры посторонились, давая ему уместиться на корме.
        - Не прикасайтесь ко мне, уроды, - сказал Фома сквозь зубы.
        - Мы и не прикасаемся к тебе, о бард, - ответил кэлпи, - ты сейчас запретен для нас. Весь остров запретен. Это место только для таких, как ты. Для бардов.
        - Кто там был? - спросил Фома нерешительно.
        Кэлпи молчали. Звездный свет обтекал зеленые лица, как вода.
        - Кто она?
        - Кто? - переспросил кэлпи.
        - Она. Принцесса.
        Кэлпи переглянулись. Фома вытянул шею, вглядываясь в их лица в ожидании ответа, но кэлпи молчали. Шест ударился о воду, звезды плясали на ней, разбиваясь на мелкие осколки.
        - Там, на острове, - сказал Фома, - я был взрослым. Я был большим. Она сделала меня большим. Что она со мной сделала?
        Кэлпи молчали.
        - Я хочу домой, - сказал Фома. Он путался в своих руках и ногах, никак не мог уместиться на скамье. - Верните меня домой.
        Кэлпи молчали.
        - Ненавижу вас, жабы, - сказал Фома.
        Кэлпи молчали. Фома вытянул длинные руки и толкнул одного из них. Кэлпи, не удержавшись, кувыркнулся в воду.
        - Вот так, - сказал Фома.
        Он выпрямился в шаткой лодке, перехватил шест у второго кэлпи и с размаху ударил его по спине. Кэлпи сложился пополам, мягкий, словно тряпичная кукла.
        - В воду, - сказал Фома.
        Кэлпи обернул к нему темное лицо с раскрытым ртом, но не издал ни звука.
        - В воду, - повторил Фома и ударил его концом шеста в подвздох.
        Кэлпи с громким всплеском упал спиной вниз.
        - Помни про водяного коня! - сказал Фома темноте. - Помни про водяного коня!
        Он ткнул шестом в дно. Лодка развернулась носом к зареву на горизонте - к дальним огням Территории, ее домам, шахтам и наблюдательным вышкам. Плыть приходилось против течения, Фома налегал на шест, лодка то и дело норовила вывернуться из-под него. И как только эти чертовы педики ухитряются править такими неустойчивыми штуками?
        - Я плыву домой, - пел Фома, не думая о том, что голос его скачет по воде, точно мяч, - плыву домой. Меня взяли в плен кэлпи, зеленые мерзкие кэлпи, но я сумел убежать. Первого я ударил рукой, второго ударил шестом! Они упали в воду, в черную воду, теперь их съест водяной конь! А я один стою в лодке, отталкиваюсь шестом от дна, сонные рыбы уходят прочь, зеленые жабы в страхе бегут от моего шеста. Я видел невиданные места, моя отвага чиста, и я плыву сквозь ночь…
        Он поймал себя на том, что не может остановиться. Песня распирала его, как насильно удержанный в груди воздух. Зарево приближалось, и вместе с ним явственно повеяло запахами железа и дыма. Это дом так пахнет? Небо светлело, вода перед носом лодки собралась в складки.
        Территория обозначила себя ржавыми фермами, встающими из воды; на перекладинах повисли зеленые пучки водорослей. Дорожки дальних огней бежали по воде, сходя на нет у его лодки. Он поднял голову и увидел, что звезды, потерявшись в этом зареве, сделались маленькими и жалкими.
        Сторожевая вышка росла из воды, обзорная площадка на бетонном столбе; чуть ниже - гладкая жестяная опояска (говорили, что по ней проходит ток, который отключается лишь во время смены часовых). Площадка ощетинилась стволами пулеметов, а были еще (Фома слышал об этом) снайперы, ради тренировки убивающие рыб, прячущих в глубине свои темные спины.
        А это значило, что он в безопасности!
        Фома выпрямился в лодке, расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, поднес руки рупором ко рту и крикнул:
        - Эй!
        Эхо отпрыгнуло от поверхности воды и вернулось ему в руки. Следом за эхом в руки ударил сноп брызг. Выстрел был словно треск сухой ветки, Фома даже не сразу понял, что это выстрел.
        - Стой, где стоишь! - крикнули сверху.
        - Я свой! - Голос его сорвался. - Свой! Меня похитили кэлпи! Вчера! Нет, позавчера…
        - Придумай что-нибудь поумнее.
        Перед носом лодки поднялось сразу несколько крохотных фонтанчиков.
        - Назад! - сказали сверху напряженным злым голосом.
        - Меня зовут Фома! Фома Белаква! Вы должны знать! Мой папа - инженер на станции очистки воды. Его зовут Георгий.
        - Сколько тебе лет, парень?
        - Девять!
        - Выдумай что-нибудь поумнее, дурень! - крикнули сверху, и еще один фонтанчик взвился у ног Фомы. На сей раз пуля ударила в днище и сквозь крохотную дырочку плеснула вода. - Ты выглядишь на все двадцать.
        Фома растопырил пальцы и поднес к глазам свои большие руки.
        - Решил отвлечь нас, так?
        Вторая дырочка появилась в днище рядом с первой, осколок дерева оцарапал Фоме щеку. Видно было, как вода плещется по дну лодки.
        - Не надо! - крикнул Фома. - Пожалуйста!
        Третья пуля легла меж двумя первыми - в днище образовалась здоровенная промоина.
        - Я безоружен, - сказал Фома.
        - Ты-то? Да ладно!
        Молчание повисло между сторожевой вышкой и лодкой. И вдруг Фома понял, что это молчание вот-вот прервется звуком выстрела и шлепком пули, мягко входящей в плоть.
        - Не надо, - повторил он, - пожалуйста, не надо! Я всего лишь маленький мальчик! Я говорю правду! Я…
        - Молись, урод! Ты, выро… - Часовой охнул и смолк.
        И тут Фома увидел, что вокруг совсем светло, и увидел, что в узкой смотровой щели торчит, покачиваясь, стрела с зеленым оперением. Вторая лодка вынырнула из дальних зарослей и тут же ушла обратно, в спасительный частокол тростника. Фома прыгнул в воду и сделал несколько отчаянных гребков.
        Водяной конь, подумал он в ужасе, водяной конь!
        Он нырнул как можно глубже с открытыми глазами, изо рта рванулись к поверхности серебряные пузырьки. Далеко вверху что-то сказало: «Так-так-так». Пули прошли рядом с ним - кусочки металла в стеклянистой оболочке из пузырьков, словно коконы пауков-серебрянок.
        Дно второй лодки висело над головой, он отчаянным усилием выставил из воды руку, и кто-то схватил эту руку за запястье длинными цепкими пальцами. Переваливаясь животом, кашляя, Фома упал в лодку. Тот, кто тащил его, покачнулся, откинулся назад; в ухе - серебряная рыбка с рубиновым глазом, во лбу - черная дыра… Еще двое кэлпи одновременно ударили шестами, лодка скользнула по воде, как пущенная из лука зеленая стрела.
        Фома сидел на дне лодки, обхватив колени руками, и трясся. Он никак не мог заплакать. Где-то далеко, надрываясь, выла сирена.
        Кэлпи отложил шест и обернулся к нему.
        - Ты нам должен, - сказал он и ударил Фому по лицу.
        Голова Фомы мотнулась, из носа потекли две струйки крови, но он промолчал, только вытер рукой верхнюю губу.
        - Из-за тебя слишком много смертей, - сказал кэлпи сквозь зубы и опять занес руку для удара.
        Второй кэлпи положил ему ладонь на плечо.
        - Это наш бард. Это все-таки наш бард!
        И тут Фома заплакал - отчаянно, взахлеб, вытирая локтем злые слезы.
        - Что вы со мной сделали? Зачем?! Я вас ненавижу, ненавижу, ненавижу!
        Кэлпи, тот, что сдержал удар напарника, заглянул Фоме в лицо:
        - О наш бард, о наш любимый. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
        Что-то в груди у Фомы лопнуло, словно горячий пузырь, дышать стало легче, и он, уже не стесняясь своих слез, отчаянно припал к плечу своего врага.

* * *
        - Встань, Белаква. Повтори, что я сказал.
        Хромоножка в раздражении прошелся взад-вперед. Говорили, вместо одной ноги у него протез. Говорили, когда-то, давным-давно, он нарвался на минную растяжку.
        Фома в растерянности хлопал глазами. Мыслями он был далеко - Хромоножка застиг его врасплох. Справедливости ради надо отметить, что это ему удавалось довольно часто.
        - Белаква очень занят, - ядовито сказал Хромоножка, - Белаква считает мух. Он у нас большой ученый, верно, Белаква?
        Ученики охотно рассмеялись. Они всегда смеялись таким шуткам Хромоножки, потому что это было безопасно и весело.
        - Так о чем я только что говорил, Белаква?
        Фома изо всех сил скосил глаза, заглядывая в тетрадку соседа.
        - Что никаких Территорий раньше не было. И Метрополии тоже. Вернее, вся земля была как одна сплошная Метрополия. Потом уровень воды повысился, а изотерма подвинулась…
        - Изотерма подвинулась, - ядовито передразнил Хромоножка, - понятно. Почему же, как ты выражаешься, изотерма подвинулась, Белаква?
        - Льды потаяли, - сказал Фома.
        - Садись, Белаква, - разочарованно велел Хромоножка. - Так вот… В результате того, что уровень моря заметно повысился, значительная часть континента оказалась под водой, образовав Дельту - залитую водой низменность с многочисленными рукавами-протоками и своеобразной флорой и фауной. Численность человечества сократилась на несколько порядков, сейчас она составляет около десяти миллионов, из которых две трети проживают на остатках суши, когда-то бывших высокогорьем. Остальные… Сколько, Белаква?
        Да что он ко мне прицепился, в самом деле, подумал Фома.
        - Три миллиона, - сказал он, произведя в уме нехитрые подсчеты.
        - Проживают на так называемых Территориях, искусственных насыпных укрепленных сооружениях, чье назначение… Как называются ресурсы, ограничивающие численность, Белаква? Встань, когда с тобой разговаривают!
        - Ли… как-то, - честно сказал Фома.
        - Лимитирующими. Так вот, для человечества такими ресурсами являются… Слушаю, Белаква.
        - Нефть, - Фома еще немножко подумал, - уголь, металл… ну… еще еда.
        - Белаква у нас интересуется не только мухами, - сказал Хромоножка, - Белаква у нас интересуется едой.
        Ученики опять засмеялись, хотя Фома вовсе не был жирным.
        - Территории представляют собой области добычи и первичной переработки нефти, а также других полезных ископаемых. Однако, - Хромоножка вновь прошелся, делая вид, что не замечает Фому, в тоске переминающегося с ноги на ногу, - до недавних пор Территории находились под угрозой вследствие постоянных нападений кэлпи. Кто такие кэлпи, Белаква?
        - Враждебный вид, - сказал Фома.
        - Ученые до сих пор спорят между собой и так и не пришли к единому мнению относительно происхождения кэлпи, - продолжал Хромоножка. - Некоторые полагают, что кэлпи - деградировавшие представители человечества, вследствие мутаций негативного характера утратившие разум и культуру и руководствующиеся примитивными инстинктами. Другие же полагают, что кэлпи - мутировавшие представители какого-то иного вида, например ластоногих, а их сходство с людьми является чисто функциональным, сформировавшимся благодаря сходному образу жизни. Как называется такое сходство, Белаква?
        Фома молча хлопал глазами.
        - Садись, два, - с удовольствием сказал учитель. - Такое сходство называется гомологией.
        Фома молчал, уставившись в стол.
        - И нечего так смотреть…
        Фома поднял голову.
        - За что вы меня так ненавидите, Густав Томазович? - спросил он. - Может быть, вы тоже… тогда отвлеклись, задумались о чем-то и нарвались на растяжку? Свернули не по тому рукаву, потому что растерялись, потому что считали мух, и теперь ненавидите меня, потому что не можете же вы ненавидеть себя.
        Что я говорю такое? - подумал он в ужасе.
        В классе стало очень тихо. Ученики уставлились на Фому, рты приоткрыты, отчего ему показалось, что у всех по три глаза - два на обычном месте и один под носом.
        - Во-он! - закричал Хромоножка не своим, каким-то бабьим голосом.
        Фома, сопя, стал выбираться из-за стола.
        - И еще мой папа говорит, - сказал он, - что кэлпи умнее, чем кажутся… И что кэлпи были всегда. Еще давным-давно, когда суши было много. Просто редко показывались людям. Они тогда воевали между собой, сказал папа, а нас боялись. А когда людей стало мало, вышли из укрытий. Это просто наши дальние родичи, которые в незапамятные времена пошли по своему пути… и еще…
        - Передай своему отцу, чтобы он зашел ко мне, - сказал Хромоножка уже своим голосом, - а сейчас выйди из класса.
        И Фома двинулся по проходу между столами.
        Кто-то из учеников запустил ему в спину огрызком яблока.

* * *
        - Я не пойду, Элата… - Фома уселся на песок, обхватив руками колени, словно замкнув свое решение в телесный замок.
        - Ты должен, - сказал Элата, - ты наш бард.
        - Я не ваш и не бард. Вы ошиблись, Элата. Вам нужен был не я. Я совсем не умею петь. У меня слуха нет. Даже мама просила, чтобы я не пел, когда она дома.
        - Тебя выбрала дочь-сестра, а она не могла ошибиться. И ты наш. Мы любим тебя, значит, ты наш.
        - Любите? - спросил Фома горько. - Вы украли меня. Вы напустили на меня вашего водяного коня. Вы что-то сделали со мной там, на острове. Я стал большим и остался маленьким.
        - Это дочь-сестра, - прошептал Элата, прикрыв рот рукой, - это ее магия. И мы любим тебя, Фома. Разве прежние твои сородичи не насмехались над тобой? Разве они просили тебя спеть? Делились с тобой последним?
        Фома молчал.
        Элата пожал плечами. Говоря, он крепил к носу лодки потайной фонарь из плавательного пузыря рыбы-пластуна.
        - Бард, - говорил он, не прерывая работы, - любим и неприкосновенен. И мы примем меры, чтобы твои же сородичи не выстрелили в тебя, Фома. Мы научились.
        Фома немного подумал.
        - Я могу спеть вам сейчас, - сказал он, - обо всем, о чем вы хотите. И вы отпустите меня потом?
        - Ты уже пытался вернуться к своим, - покачал головой Элата, - и что из этого вышло? И ты будешь петь только о том, о чем сам захочешь, Фома. Никто не говорит бардам, что им петь.
        - Никто? - Фома вытер нос рукой. - А если я спою вам, чтобы вы не воевали?
        - Бард поет о подвигах, он поет о войне, о горячей крови, о храбрости друга, о доблести врага. А иначе какой же он бард?
        Элата был очень горд. Это его гнездо нашло барда, хотя бы и среди проклятых белоруких, а значит, будет славный бой и остальные признают его, Элаты, первенство. Уже два гнезда присоединились к ним; их лодки покачивались на волнах, из уважения не касаясь земли соперников.
        Получается, что, когда Фома мечтал о том, как вырастет, и станет героем-разведчиком вроде Леонида-истребителя, и будет пробираться по плавням, по их затокам и рукавам, кэлпи тоже мечтали о том, чтобы красться по затокам и рукавам и убивать людей? Получается, его правда равна их правде? Как это может быть? И значит ли это, подумал он вдруг, значит ли это, что кэлпи тоже не совсем взрослые?
        - Зачем вы вообще воюете с нами? - попробовал он подойти с другой стороны.
        На уроках истории Хромоножка говорил, что люди раньше воевали друг с другом и научились жить в мире, только когда их осталось очень мало. Потому что им пришлось сотрудничать, чтобы вместе добывать уголь, железо и нефть. Может быть, теперь кэлпи не воюют друг с другом, потому что их тоже осталось мало. А может быть, подумал Фома, люди теперь не воюют с людьми потому, что появились кэлпи?
        - Люди убивают нас, - сказал Элата, - они травят нашу воду. Они втыкают железо в заповедные острова. Они ставят мины в протоках. Глушат нашу рыбу. Ловят нашу птицу. Они убили наших бардов.
        - Людей мало, Элата, - повторил Фома то, что думал.
        - Нас теперь тоже мало. - Элата достал откуда-то аккуратно обмотанный куском зеленой материи карабин и деловито щелкнул магазином.
        Фома молча глядел на него, потом спросил:
        - Что ты делаешь, Элата?
        - Иду на войну, - сказал Элата. - Наше гнездо первое догадалось, что можно воевать, как вы. Машинками. Железом. - Он искоса поглядел на Фому. - Люди думают, мы боимся железа. Не можем дотронуться до него… Мы боимся вовсе не железа, Фома. Мы боялись ваших машин, потому что они лишали нас чести. Но мы учимся, Фома. И благодаря этому теперь у нас есть бард. Видишь эту железку, Фома? А теперь смотри, я откладываю ее в сторону. Потому что, если мы будем воевать машинами и железом, нам не нужен бард. Бард нужен тем, кто слаб, чтобы слабые стали сильными. Бард нужен тем, кого мало, тем, кто воюет против множества. Бард нужен, чтобы петь о подвигах. А разве нападать превосходящими силами - подвиг? Но если ты не пойдешь с нами, я возьму железку. И не только ее одну, Фома. У нас много оружия, которым можно воевать нечестно.
        Элата вновь нагнулся и порылся в ворохе оружия.
        - Вот, - сказал он, - стрелы. Мы не можем идти с голыми руками против ваших ружей, Фома, но ради тебя мы пощадим врага. А ты потом споешь об этом песню. Как прекрасно, храбро мы воевали - стрелы против ружей, потому что враг наш храбр и тем выше цена нашей славы. - Он взмахнул рукой, сжимающей стрелу за древко, и потревоженный горячий ночной воздух коснулся холодного лба Фомы.
        В прибрежных зарослях возилась тихая ночная птица, в камышах плескалась нутрия. Фома слышал все эти звуки сразу, словно ночь была частью его самого. Как передать это Элате? - подумал он. - Как рассказать о тихих плавнях, о заводях, о ночном зверье, о ночи, не желающей, чтобы ее тревожили огнем и железом?
        - Ты будешь петь о нашей доблести? - спросил Элата.
        Фома молчал.
        - Тетра, где твой карабин? - крикнул Элата в темноту. - Наш бард не идет с нами.
        - Я пойду с вами, - сказал Фома. - Я буду петь вам…

* * *
        Свет прожекторов очерчивал черным четкий рисунок скулы Элаты и подвязанные боевым узлом волосы. По черной воде плясали белые отблески. Казалось, из всех цветов остались только белый и черный.
        - Тут вы добываете вашу горючую грязь, - сказал Элата, - а мы сейчас сделаем так, чтобы больше вы ее не добывали. По крайней мере, здесь. В этом месте.
        Платформа стояла, растопырив ноги-опоры, наблюдательные вышки сверкали огнями прожекторов, словно головы на длинных шеях поводили взглядом. Вода вокруг была подернута маслянистой пленкой.
        Лодки покачивались на вялой зыби, в каждой - кэлпи, у каждого волосы подхвачены боевым узлом, у каждого за спиной копье, у каждого взведенный самострел. Но не карабин. Не карабин.
        - Но здесь же люди! - сказал Фома.
        - Конечно, здесь люди! Здесь работают взрослые мужчины, и они вооружены железными штуками. А их охраняют много вооруженных мужчин, которые не работают, но тоже вооружены разными штуками. И они все время ждут нападения. Это честно?
        - Не знаю, - сказал Фома.
        - Три гнезда пошли с нами, а значит, силы равны. Как ты думаешь, сколько на платформе всего белоруких?
        - Не знаю, - тупо повторил Фома. Он ощупал свое тело. Тело было взрослым и чужим. «Один раз оно послушалось меня, когда я попытался бежать и сбросил Элату в воду».
        - Я знаю, - кивнул Элата, - силы равны.
        - И это, по-твоему, и есть геройство - напасть исподтишка?
        Я блефую, думал Фома, на Территориях наверняка военное положение после вчерашнего налета кэлпи. Вчерашнего? Позавчерашнего? Он попытался определиться во времени, но не смог.
        - Мы не нападем исподтишка. Пой!
        Фома помотал головой. Горло пересохло, он с трудом выталкивал слова.
        - Пой!
        - Кэлпи! - закричал Фома что есть мочи. - Кэлпи нападают! У них самострелы! И копья! Они никого не жалеют!
        - Неплохо! - сказал Элата. - Но я ждал большего!
        С вышки ударил пулемет. Пули прошили воду, выбивая фонтанчики брызг.
        Кэлпи завопили и ударили шестами по пузырям рыбы-пластуна. Плавающие в них моллюски-крылатки в испуге выбросили облако светящихся чернил.
        - Нас видно, - сказал Элата, - мы воюем честно. Пой!
        Их с Элатой лодка, однако, осталась в темноте. Кэлпи берегли своего барда.
        Фома глубоко вздохнул, но воздух пахнул гарью и нефтью, выедал изнутри грудную клетку.
        - Кэлпи напали на нефтяную вышку, - завел Фома, - вонючие кэлпи…
        Похоже, подумал он, и это не то, что нужно.
        Он слышал, как пули с глухим чавкающим звуком входят в обшивку лодок и живую плоть. Но кэлпи, словно пули не могли причинить им вреда, скользили по воде, пробирались под брюхо платформы, обмотав руки и ноги рыбьей кожей, карабкались по опорам, взбирались на ограждения, по которым сейчас был пропущен ток.
        Прожектор-глаз лопнул, в воду посыпались осколки.
        - Пой! - крикнул Элата.
        - О чем? - вытолкнул он пересохшим горлом.
        - Ты бард. Не спрашивай. Пой.
        На вышке отчаянно завыла сирена. Где-то далеко отозвалась другая, ночной воздух был прошит частыми стежками их воя. Фоме хотелось заткнуть уши, в глазах стояла сплошная рябь, мешанина огня и мрака, кэлпи со страшными черными лицами выныривали из тьмы, их было много, очень много. Фома ловил ртом ржавый воздух, шевелил распухшим языком…
        - Кэлпи! - закричал он. - Спасайтесь! Кэлпи идут… - И закашлялся.
        - Выпей. - Элата поднес к его губам деревянную баклажку.
        Фома глотнул. Жидкость показалась горьковатой и сладкой одновременно, язык и губы сразу онемели, в ушах зазвенело, точно в голове бил медный колокол… Он помотал головой, и размазанные полосы огней повисли в воздухе. На всякий случай он еще раз качнул головой, осторожно, словно та была из стекла. Огни, казалось, обрели собственный голос: прожекторы отдавались у него в голове медным гонгом, и стеклянным звоном вторили им потайные фонари кэлпи. А вот звуки окрасились в разные цвета: автоматные очереди прошивали воздух огненным пунктиром, а крики кэлпи были красными и горячими. В голове Фомы царила мешанина звука и цвета, горячий воздух рвался из его груди, и он запел:
        Белый огонь светит,
        Черная вода плещет,
        Алая битва пляшет,
        Снуют повсюду
        Черные лодки,
        Несут гибель
        Людям на башнях…
        Я пою честно, - подумал он, - я пою не для кэлпи, это для всех…
        Где-то далеко надрывалась сирена.
        Там, в ночи, по темному гладкому полю к припавшим к земле вертолетам бежали крохотные люди, и его отец, постаревший и похудевший, торопливо натягивал куртку. Он видел все это - мать в дверях дома, тревожно сжимающую руки, и Доску в одинокой постели, и Хромоножку, ощупью пытающегося нашарить прислоненный к кровати протез, и где-то далеко в такт ударам сердца вопили кэлпи. Платформа вдруг распустилась как огненный цветок, белый в своей невыносимой жаре, и эта белизна отозвалась в голове Фомы невыносимым медным звоном. Колючие огни дробились и плавились, стекая вниз вместе со слезами.
        И все стихло.
        Мир медленно вращался вокруг него, наполненный чужими тенями и голосами.
        Он поднял голову: от платформы остались только ноги-опоры, жалко торчащие из воды, вокруг плавали бурые покореженные обломки, а рядом на волнах, подернутых радужной пленкой, покачивался огромный плот из тростника, и на этом плоту рядами лежали люди, белые и неподвижные, точно прибитые морозом личинки мух, и несколько кэлпи на плоту, расставив ноги для равновесия, укладывали людей бок о бок, ворочали, чтобы устроить поплотнее…
        Фома перегнулся и дотронулся до ближайшего человека.
        - Они совсем холодные! Мертвые!
        Элата покачал головой:
        - Они живы. Мы держим слово. Они просто спят. Это яд ремнезубки, тот, что на остриях стрел, он не убивает. Сородичи найдут их и разбудят.
        В голосе его Фома уловил пурпурный оттенок неуверенности.
        - Ты бард, - сказал Элата, - ты и вправду бард. Если бы не ты, мы бы не смогли уничтожить нефтяную машину. Но ты пел, и мы старались.
        Фома плакал, отвернув лицо.
        - Они мертвые, мертвые! - плакал Фома. - Ты обманул меня! Вы все меня обманули! Чертовы кэлпи!
        Догорающие огни преломлялись в его полных слез глазах.
        - Кэлпи? - переспросил Элата. - Ты выпил священный напиток. Ты пил молоко королевы. Ты бард, ты владеешь именами. Зови нас тем именем, которое тебе доступно.
        - Как? - устало спросил Фома.
        Спящие-мертвые покачивались на волне, кэлпи перегнулся и оттолкнул шестом плот.
        - Фоморами, - сказал Элата…

* * *
        Голова кружилась, точь-в-точь как после того, как он по ошибке хлебнул из стоявшего на столе отцовского стакана. Трава качалась перед лицом, и каждая травинка была словно глубоко прорезана в прозрачном воздухе.
        Он видел все как будто через увеличительное стекло: песчинки, прилипшие к коже, лезвия травы, покачивающиеся на уровне глаз; на верхушке каждой травинки сидел, охватив ее скрюченными лапками, крохотный черный муравей.
        - Личинка вертячки, - сказал неслышно подошедший Элата, и голос его вспыхнул в голове у Фомы россыпью алых искр. - Зараженный ею муравей больше не стремится укрыться на ночь в муравейнике, наоборот, ему хочется залезть как можно выше, он забирается на самый верх травинки и скрючивается там… от холода. Утром таких муравьев склевывают птицы. А дальше личинка вертячки продолжает развиваться в птичьих потрохах. Хитро устроено, верно, бард? Какая-то крохотная козявка может изменить поведение большого муравья… И он больше не бережет себя, не работает на пользу своим сородичам… он позабыл муравейник. Ради чего?
        - Кто-то поселился у меня в голове, Элата, - сказал Фома, - и я вижу все не так, как раньше. Может быть, я тоже найду свою травинку, вскарабкаюсь на самый верх и там меня склюет птица?
        - Ты пил молоко королевы. Кто знает, о Фома, может, именно ты видишь мир таким, какой он есть. И кто знает, быть может, этот муравей сейчас счастлив, как никогда не был.
        - Я больше не человек? - осторожно спросил Фома. Он поглядел на свою руку. Рука была белой и поросшей короткими взрослыми волосками.
        - Ты бард. Это больше, чем человек. Больше, чем фомор.
        - Я - личинка, - сказал Фома, обхватив голову руками, - я никогда не стану по-настоящему взрослым.
        Он встал и, пошатываясь, пошел к очагу. Одноглазый Балор, стоя на коленях, переворачивал на раскаленном камне розовую рыбу. При виде Фомы он поднял голову и улыбнулся:
        - Ты был с дочерью-сестрой. А мы развлекаемся друг с другом. Кто из нас взрослый?
        Фома пожал плечами и сел рядом с Балором, приняв у него кусок завернутой в листья рыбы.
        - Вы не стареете, Балор? Я видел только молодых.
        - Старейших мало. - Балор подул на пальцы. - Тот, кто не умирает в бою, становится старейшим.
        - Тогда почему вы так стремитесь умереть?
        - Умереть в бою почетно. Но у старейших своя честь. Они выше стыда.
        - Что такое «молоко королевы»?
        - Молоко королевы, - Балор в почтении приложил пальцы к губам, оттого ответ его прозвучал немного неразборчиво, - это молоко королевы. Что еще можно добавить к этим словам?
        Фома так и не понял, имелось ли в виду действительно молоко королевы (доят они ее, что ли?) или это какая-то жидкость с чудесными свойствами, изменившая самую его суть. И где она, королева? Где они вообще прячут своих женщин? Изумрудные чертоги, подумал он, прохладные мраморные полы, бассейны с водяными лилиями, зелень, чернь и серебро… и женщины кэлпи, на светлой коже игра зеленоватого света, отчего кажется, они не ходят, а плывут в толще воды.
        - У нее есть дочь?
        - Нет.
        - Но я видел ее. Она…
        - У нее нет дочерей. Только дочери-сестры.
        Фома ничего не понял и пожал плечами.
        Подошел Элата, он нес на вытянутых руках что-то похожее на росчерк полета ласточки. На лицо легли параллельные тени.
        - Это арфа Амаргена, - сказал Элата. - Теперь она твоя по праву.
        - Арфа? - осторожно переспросил Фома. Он впервые видел арфу, хотя любительский духовой оркестр, игравший в парке по воскресеньям, слушал с удовольствием и даже пытался подпевать.
        - Да. Амарген был бардом нашего гнезда. Он знал, что вы убьете его. Он первым понял, что вы убиваете бардов. И тогда он сложил песню. И спел ее нам. Он спел песню о людях. О белоруких. О железе, которое убивает нас, но если мы возьмем его себе, оно станет убивать их. О том, что, если мы хотим вернуть себе честь, надо быть хитрыми как выдры. Надо обратиться к нашим врагам. Надо искать барда среди них. Он спел это нам, а потом дочери-сестре… И она сказала: да. И мы стали учить ваш язык. Мы раздобыли ваши железки и научились ими пользоваться. Другие гнезда смеялись над нами, называли нас отступниками. Что говорят они теперь?
        - Он спел вам это?
        - Бард - тот, кто поет о новом. Пока он не споет, нового нет. Возьми арфу, бард.
        - Но я не умею играть!
        - Ты пил молоко королевы. Возьми арфу.
        Фома протянул руку. Ладонь была шире и крупнее ладони Элаты. Арфа отозвалась тихим звоном, словно он провел пальцем по краю хрустального бокала. Фома пристроил ее у коленей, положил ладонь на струны, и арфа ответила вновь. Голос ее одновременно был как у женщины и как у птицы.
        - Нет! - сказал Ингкел.
        Арфа вздрогнула и смолкла.
        - Эта белая личинка - бард? - Ингкел пренебрежительно сложил ладонь щепотью и дунул на нее в знак того, что Фома для него - просто мелкое ничтожество.
        - Он пел, и мы бились честно, - сказал Элата.
        - Ты принял за песню глупые вопли, Элата. Значит ли это, что ты сам глуп?
        - Хочешь драться со мной? - спокойно спросил Элата.
        - Да, - сказал Ингкел.
        - Вы что, сошли с ума? - Балор прожевал кусок рыбы и теперь морщился, потому что поспешно проглоченная кость оцарапала ему горло. - Нас осталось мало, а вы, точно рыбы-собаки, кидаетесь друг на друга. Мы взяли барда для того, чтобы он собрал нас вместе, а не для того, чтобы он рассорил всех нас. Извинись, Ингкел. Извинись перед Элатой, а не то ты будешь драться со мной.
        Драться с Балором было стыдно, потому что для этого требовалось мало мужества. Балор был одноглазый и часто пропускал удар слева.
        Фоморы подерутся, - пела арфа, - глупые фоморы сейчас подерутся. До крови, до зеленой крови! И их станет меньше на одного!
        - Мальчишка прав, - сказал Балор, - прислушайтесь! Зачем нам братоубийство? Мало нас режут белорукие, чтобы мы еще и истребляли сами себя?
        Я же не умею играть, думал Фома, вон на ней сколько струн… Как управиться со всеми сразу? Но она все-таки играет. Сама… Под моей рукой… Опять эта проклятая магия проклятых кэлпи. Что они со мной сделали?
        Элата поднял руку.
        - Ты не любишь его, Ингкел? - спросил он. - Нашего белорукого барда? Очень хорошо. Будь при нем. Будь всегда при нем.
        - Бесполезно, - сказал Ингкел, - из чужака не сделаешь своего.
        - Твоя ненависть будет ему привязью. Впрочем, ему все равно некуда бежать. Для сородичей он теперь чужак. Перевертыш.
        - Я спою вам, как я вас ненавижу, - всхлипнул Фома, и арфа отозвалась глубоким протяжным вздохом.
        - Главное, пой правду, - сказал Элата, - остальное неважно. Бард для того, чтобы петь правду…
        Меня будут искать, думал Фома, не может быть, чтобы папа не искал меня. Он вызовет спасателей, людей на моторках, доблестную команду, он станет на носу самой главной лодки, замечательной лодки на подводных крыльях, и они помчатся по протокам, и убьют всех кэлпи, и спасут меня. И Элату убьют, и этого страшного злобного Ингкела, и одноглазую жабу Балора. Но папа должен был ринуться в погоню сразу. А ведь прошло уже два дня! Или… больше?
        Его тело выросло слишком быстро и оттого перестало понимать время. Словно где-то внутри у него были часы, такие неторопливые и медленные, отсчитывающие время по каждому сантиметру роста, по каждому коренному зубу, вставшему на место молочного, а теперь эти часы сломались…
        Его не спасли вовремя, и теперь он стал предателем. Он пел для кэлпи. И они напали на буровую. И убили людей.
        Но он пел правду.
        Но барды всегда поют правду.
        Но если бы он не пел им, они бы не напали!
        Нет, напали бы, но подло, исподтишка…
        Он обхватил голову руками. Я маленький мальчик, думал он, я выгляжу взрослым, но я маленький мальчик! Наверное, честно было бы умереть, но не петь им, так всегда бывает в фильмах, я же смотрел фильмы! И тогда обо мне сложили бы песню. Кто-нибудь. Когда-нибудь. Я испугался, вот что. Просто испугался.
        Арфа Амаргена, предоставленная самой себе, вздохнула всеми струнами сразу. И что-то вверху, далеко-далеко, ответило ей.
        Что-то маленькое, не больше шмеля.
        Что-то большое, просто очень далеко. И оно гудело.
        - Самолет! - Он вскочил. И замахал руками.
        - Сиди, чужак, - сказал Ингкел сквозь зубы и погладил неразлучный самострел.
        Фома покосился на Элату. Элата молчал. Лицо у него было спокойным и безразличным.
        Фома сел.
        - Шшшш, - сказала арфа.
        - Но это мой папа, - сказал Фома, - он меня ищет. Отпустите меня, пожалуйста! Ведь я уже спел вам.
        - Твой папа ищет маленького мальчика, - возразил Элата.
        - Но он узнает меня! Я все расскажу, и он узнает.
        - Дурачок, ты пил молоко королевы. Тебе нет места среди людей. Тебе и раньше не было места среди людей, дурачок.
        Самолет парил высоко в небе, маленький, красный, а потом начал снижаться, покачивая двойными спаренными крыльями.
        - Мой отец, - сказал Фома.
        - Нет, - Элата покачал головой, - эта машинка уже летала тут когда-то. Я знаю ее. Она летает, чтобы все разнюхать. Белорукие хотят отомстить за свое поражение. Будет славная битва. И ты споешь нам.
        Самолет скользил по синеве, на брюхе у него были лыжи для посадки на воду, сейчас он поджимал их, как утка поджимает лапки.
        - Славной битвы не будет, - сказал Фома, - вы недостойны славной битвы. Вас просто передушат, как водяных крыс.
        - Летающая машинка всегда предвещает битву, - сказал Элата.
        Самолет снизился настолько, что Фома мог новым своим зрением разглядеть лицо пилота в кабине; пилот был в коричневом шлеме, защищающем уши от шума. У этого шума мерзкий цвет, подумал Фома. А белорукий выглядит как белая личинка… Это человек, одернул он себя, я человек, и это человек, как я могу… как вообще можно думать так? А вдруг… вдруг там и правда мой отец?
        Однажды отец взял его с собой. Мама говорила, что это опасно, но отец все равно взял. Дельта сверху была красива - речные рукава, зеленые пятна островков, бурые пятна плавника; заросли камыша казались нестрижеными газонами. По воде бежала мелкая рябь от винтов самолета, а впереди по волнам неслась его тень. Он помнил охвативший его чистый восторг… как будто он пел песню!
        Пулеметная очередь прошла совсем рядом.
        Ингкел сшиб его с ног, толкнул за куст ивняка и сам упал, прижимая длинной рукой Фому, чтобы тот не дернулся.
        - Он стрелял в меня! - Фома выплюнул набившийся в рот песок. - В меня!
        Пилот же видел, что он человек. Как он мог?! И конечно, это был не отец. Отец бы не выстрелил. Ни за что.
        - Конечно, в тебя, - сказал Ингкел, - ты же бард. А я дурак и жаба. Мне следовало догадаться, что он выстрелит. Люди умны.
        - Но он же видел, что я человек!
        - Ты бард, - повторил Ингкел.
        Самолет развернулся и пошел на второй заход. Но кэлпи уже не было в зоне видимости - только ивняк и мангровые заросли… С потревоженных листьев посыпались бабочки-пяденицы, тень от крыльев прошла по лицу Фомы, рев разодрал бледное небо, оставив после себя эхо, расплывающееся по голубизне радужным маслянистым пятном, потом все стихло.
        Ингкел встал, и Фома встал вслед за ним. На щеке у него был порез. Ингкел толкнул его лицом в ветви.
        - Я не понимаю, - сказал он, - не понимаю…
        Кэлпи выбирались из ивняка, смущенные, оттого что пришлось прятаться. Они окружили Фому, словно искали у него поддержки, с надеждой глядя ему в лицо.
        - Спой нам еще раз про вчерашнюю битву, о бард, - попросил Балор.
        - Люди придут, - сказал Элата. - И мы сразимся с ними.
        Фома молчал.
        Кэлпи, которых он видел в кино, были просто трусливые бессловесные твари, жестокие и подлые. А люди, наоборот, храбрые и ловкие. И люди всегда побеждали. Они победят и на этот раз. Но если так… кому петь? Кэлпи? Но кэлпи убивают людей. Людям? Но люди только что пытались убить его.
        Если бы это было в кино, решил Фома, я пел бы людям. Несмотря ни на что. А так… не знаю.
        - Скоро прибудут наши мертвые, - сказал Элата. - Мы не оставили их людям. Ты сможешь спеть об этом?
        - А сколько людей вы убили, Элата? - спросил Фома.
        - Меньше, чем могли. - Элата улыбнулся. - Благодаря тебе.
        Зубы у него были мелкие и острые.
        Я видел тех людей, я трогал их, они были белые и холодные. Он соврал? - гадал Фома. Но могут ли кэлпи врать барду? Быть может, яд оказался слишком сильным?
        Из-за цепочки плавучих островов, вытянувшихся вдоль рукава, появился плот. Двое кэлпи правили им, расставив ноги; мертвые кэлпи лежали на плоту, спеленатые, точно младенцы, руки вдоль тела, кожа серая, как подсохшая речная глина. Плот причалил к берегу, качаясь на прибрежной волне, и гребцы соскочили с него на землю так легко, что он качнулся лишь чуть сильнее.
        - Мертвые трех гнезд лежат на этом плоту. Три гнезда ждут твоих песен.
        - Я помню, - сказал Фома, - вы теперь пускаете своих мертвецов вплавь днем. Они так и плавают по Дельте взад-вперед, их носит приливом, пока человеческая машинка не сработает и не подожжет их…
        Мертвецы лежали рядами, волосы измазаны в липкой черной крови, веки сомкнуты. Элата уложил в ногах у них грубо сработанное взрывное устройство и оттолкнул плот. Плот поплыл, казалось, сам по себе. Его не крутило в воде, как это обычно бывает, он качался на волне отлива, мертвые лежали, открыв лица бледному небу…
        - Пой, - сказал Элата. Глаза его были полны слез.
        И в груди у Фомы словно забила крылами птица, просясь на волю.
        Уходят мертвые, -
        пел он, -
        По лезвию луча,
        По колесу вод,
        Под ними улитки, рыбы,
        Над ними стрижи, зимородки,
        Пяденицы, златоглазки,
        Они посередине,
        Плывут, ничего не видят…
        На каком языке я пою? Откуда знаю слова? Словно в моей голове звучит чужой голос, а я только повторяю за ним. Это голос кэлпи, и я стал кэлпи, я стал жабой, большой белой жабой.
        Но он пел и не мог остановиться, и арфа Амаргена пела вместе с ним, и грозные кэлпи стояли неподвижно, по высоким скулам текли слезы. Двое из них подошли, скрестили руки, подняли Фому над землей и понесли в лодку.
        Элата уже стоял в своей лодке, гордый, что у него есть бард, а Ингкел прыгнул в другую лодку, принял Фому и усадил его на скамью.
        Лодки отчаливали от берега, окружали плот с мертвецами, плыли по зеленой протоке, и ветки деревьев смыкались над ними. В зеленом сумраке кэлпи казались почти невидимками, даже одежда их была серебро и зелень. Повеяло морем, пересвист зимородков сменился резкими криками чаек. Стая рыбок пронеслась под днищем лодки - серебряные рыбки с темными спинами; морские рыбки.
        - Дальше плот пойдет сам, - сказал Ингкел Фоме, которого от разрешившегося напряжения била дрожь, - в далекое соленое море, по открытой воде.
        - Ты ничего не слышишь, Ингкел? - спросил Фома тихо.
        - Погоди…
        - Кажется… - Элата взмахнул шестом и закричал: - Назад, все назад!
        Течение вынесло плот на открытую воду, закрутило, но вместо того чтобы вспыхнуть чистым огнем, он окутался бурым дымом, а из соседних проток, из-за плавучих островов, чихая и кашляя моторами, вырывались лодки людей, легкие катера, крытые броней, с пулеметами на носу и на корме. Удар разметал первый ряд лодок кэлпи, остальные рассыпались меж плавучими островками; якорь на тросе упал на плот, «кошка» пропахала лицо мертвеца, зацепилась за легкое бревно, трос натянулся, катер рванул, плот с мертвецами запрыгал за ним на волнах, точно поплавок….
        Элата кричал проклятия, воздев кулаки к небу, лодка его была разбита в щепу, и он чудом выбрался на плавучий островок. Ингкел успел увести лодку со своим бардом от удара, подплыл к островку, ловко балансируя шестом, и Элата прыгнул на скамью.
        - Они забрали наших мертвых! - воскликнул он. - Наших мертвых!
        Голос, казалось, ударил с неба.
        - Вы, зеленые твари! Жабы! Знаете, что мы сделаем с вашими мертвецами? Мы развесим их вниз головой на ограждениях, развесим за ноги, вы, уроды! За каждую подорванную платформу, за каждый школьный автобус, за каждого нашего мы будем вешать вас, твари, и живых, и мертвых! Я вам человеческим языком это говорю! А не поймете - вам же хуже, жабы. Но вы понимаете, я знаю!
        Кэлпи взвыли в бессильной злобе и ярости, пулемет на корме катера развернулся, пули веером пошли по кустам, сбивая листья и ветки…

* * *
        - Они забрали наших мертвых, - плакал Элата.
        Три гнезда кэлпи, вернее, их остатки, плакали вместе с ним.
        В укромном поселении на сваях, обросших мягкими водорослями, глубоко в сердце Дельты, новые мертвые лежали на тростниковом настиле, вытянувшись, отвернув от живых серые лица. Над свайными постройками смыкались кроны мангровых деревьев. Вдали рокотал прилив.
        - Это все твои идеи насчет барда, Элата, - сказал чужой грозный кэлпи. - Эта маленькая бледная лягушка не бард. Это подделка. И песни его - ложь. - Он подскочил к Фоме и замахнулся, но Ингкел, который был начеку, перехватил его руку.
        - Он пил молоко королевы, он - бард!
        Я понимаю, что они говорят, думал Фома, они говорят не по-людски, а я понимаю их. Они говорят, что я не фомор… Но раз я понимаю их, значит ли это, что я уже и не человек? Я не ребенок и не взрослый… я никто.
        Вожди чужих гнезд поднялись.
        - Трусы, - горько проговорил Элата, - отступники. Вам просто понравилось воевать без бардов. Потому что это безопасно. Вам понравилось прятаться во тьме и пакостить по мелочам. Вам понравилось быть трусами.
        - Следи за своими словами, Элата, - чужой кэлпи потемнел лицом и даже сделал движение, будто хотел ударить, но удержал руку.
        - Мы будем драться между собой, - сказал Элата, - но сначала мы будем драться с людьми.
        - Бард он или нет, но вот что я скажу тебе, Элата. Верни наших мертвых. Верни наших мертвых, и мы пойдем за тобой.
        Чужие кэлпи попрыгали в пришвартованные к сваям лодки, погрузили в них новых мертвецов и оттолкнулись шестами. Остальные стояли, озадаченно глядя, как камыши смыкаются за ними.
        - Это не твоя вина, бард, - великодушно сказал Элата, - ты пел правильно. Это вина людей.
        Но я - человек, подумал Фома. Он прижал арфу к груди и ничего не сказал.
        - У людей что, совсем нет чести? - сумрачно спросил Ингкел. - Мы же сопровождали мертвых.
        Фома перевел дух. Как и в прошлый раз, мир после песни сделался болезненно четким, а каждый громкий звук заставлял вздрагивать и тоже причинял боль. Теперь что, всегда так будет?
        - О какой чести вы все время твердите? - спросил он. - Вы же напали на автобус с детьми.
        - Мы положили четверых, - сказал Элата, - за одного вашего.
        - Но автобус был с детьми, - повторил Фома.
        - Но мы не причинили вреда вашей молоди. Мы убили только того, кто вел железку. Потом, у нас тогда не было барда. - Элата помолчал и вновь сказал, словно это было самым лучшим доводом: - У нас тогда не было барда. А на эту мерзость, которой вы ковыряете Дельту, на ту, что достает со дна горючую грязь, мы напали честно. Мы закричали, мы зажгли огни. Мы щадили людей. А у самих был полный плот мертвецов. - Он схватился руками за голову. - Целый плот мертвецов! И теперь они повесят их за ноги! Надругаются над нашими мертвыми! Они просто животные, не знающие чести.
        Надо же, подумал Фома, и эти тоже. Люди все твердят, что кэлпи просто животные, что у них нет разума, что они в плену инстинктов. Но у кэлпи есть разум. Я сам убедился в этом. Только этот их разум какой-то… чудной.
        - Мы спасем наших мертвых! Мы спасем их, и ты нам споешь. Мы пойдем сейчас. Прямо за ними. Они не ждут нас так быстро.
        - В этом честь?
        - Честь - спасти мертвых.
        - Мертвые не нуждаются в спасении, - покачал головой Фома. - Живые нуждаются.
        - Ты все-таки не совсем кэлпи, - сказал Элата, - ты еще личинка. - Он вдруг вытянул руку и погладил Фому по щеке. - Но ты вырастешь. И споешь нам.

* * *
        - Будем играть в войну! В войну с кэлпи! Нет, Фома, ты не будешь командиром отряда. Ты будешь кэлпи! Вонючим кэлпи! И мы тебя убьем. Ты будешь прятаться, а мы тебя найдем и убьем.
        - Я не хочу, - Фома надулся и покраснел, - я хочу с вами. Я не буду кэлпи.
        - Ну подумай сам, - сказал Юхан, самый рассудительный и самый сильный, - если никто не хочет быть кэлпи, с кем мы будем воевать?
        - Почему всегда я? - упирался Фома. - Пусть на этот раз кто-нибудь другой будет кэлпи.
        - Потому что никто не хочет играть с тобой за людей, Фома, - терпеливо пояснил Юхан, - один раз мы тебя взяли играть за людей, и ты, вместо того чтобы бесшумно красться со всем отрядом, наступил на ветку, и Александр, который в тот раз согласился быть кэлпи, услышал тебя и вовремя отступил, и обманул часовых, и успел приложить к столбу ладонь, и кэлпи победили… Кто же хочет, чтобы кэлпи побеждали?
        - Я нечаянно, я не хотел…
        - Но ты всегда так. Всегда с тобой что-то происходит. Помнишь, как ты ловил в луже щитней? И что из этого получилось?
        Фома молчал, глядя в землю.
        - Он дурачок, дурачок! - Роджер высунулся из-за Юхановой спины и скорчил рожу. - С ним никто не хочет играть! Он кэлпи, вонючий кэлпи! Мой дедушка был в плену у кэлпи, он говорил, они все такие… точь-в-точь как наш Фома.
        - Твой дедушка был в плену у кэлпи? - не оборачиваясь, спросил Юхан. - И чем они там с ним занимались, пока он был в плену?
        Остальные ученики, с интересом наблюдавшие за этой перепалкой, рассмеялись, потому что Роджера не любили еще больше, чем Фому. Это был просто мелкий пакостник с грязным языком.
        - Ах, ты!.. - Роджер наскочил на Юхана, без толку молотя кулаками. Драться ему не хотелось, но еще меньше хотелось окончательно потерять лицо.
        Юхан лениво ухватил Роджера за руку, завел ему локоть за спину. Роджер всхлипнул.
        - Ты, Роджер, сам злобная вонючка, - сказал Юхан, - сегодня ты будешь кэлпи. - И добавил: - Я просто хочу, чтобы все было по справедливости… Ты что, Фома?
        - Я передумал, - сказал Фома, - я не хочу играть.

* * *
        - Отобьем их, - Элата взмахнул копьем, - или поляжем в бою. И это будет славная битва.
        - Мы поляжем в бою, Элата, - сказал Балор. - Они уже успели развесить наших мертвых на веревках. Развесили и поставили гнезда со стреляющими машинками… как они называются, Фома?
        - Пулеметами, - сказал Фома.
        - С пулеметами. И что ты будешь делать, Элата?
        - Умру с честью.
        - И кто тебя будет хоронить? Я не пойду за тобой, Элата.
        - Ты тоже научился быть трусом? Ингкел?
        - Я хочу сначала послушать, что скажет бард.
        - Люди ждут вас, - сказал Фома.
        Одно смертоубийственное предприятие за другим. Они словно мотыльки, летящие на огонь.
        - Не хотите идти, не надо. Трусы. - Элата презрительно подул на сложенные щепотью пальцы. - Пойду один. Никто не скажет, что Элата не пошел за своими мертвыми. Даже ты, бард, не скажешь! Кто хочет идти за мной?
        Кэлпи молчали, переминаясь с ноги на ногу. Потом повернулись к Фоме и посмотрели на него. Все повернулись к Фоме. Все как один.
        Чего они от меня хотят?
        - Я не буду петь об этом, Элата, - сказал Фома. - Это не честь, а глупость. Это самоубийство.
        Он задумался. Гнездо Элаты научилось воевать по-новому, и что бы кэлпи ни говорили, как бы ни носились со своей честью, со своим бардом, со своими мертвыми, они уже никогда не переучатся… В этом-то все и дело. Люди думают, что кэлпи никогда не изменятся, а кэлпи слишком верят в людскую хитрость и изворотливость… Но люди - это просто такие кэлпи. А кэлпи - просто такие люди. И если люди ожидают, что кэлпи бросятся сломя голову за своими мертвыми, то надо сотворить такое, чего люди не ожидают. Не бить дурацкими палками по дурацким пузырям, не вопить, не размахивать фонарями… И не красться, как трусы… Что-то среднее.
        - Водяной конь, - сказал он.
        - Что? - переспросил Элата.
        - Водяной конь слушается вас? Вода слушается вас? В этом ваша магия?
        - В этом наша магия, - согласился Элата. - О чем ты собрался петь, Фома?
        - Я спою вам песню о мертвых. О горящих погребальных пеленах, о воде и дыме…
        И он запел…
        - Но мы еще никогда не провожали так наших мертвых, - сказал Ингкел ошеломленно, когда последний вздох Амаргеновой арфы замер над плавнями.
        - Я - бард, - сказал Фома, - я спел и будет так.
        - Он прав, Ингкел, - согласился Балор. - Это будет славная битва. И веселое дело.
        - Но есть ли в этом честь?
        - Да. - Балор потер рукой твердый подбородок и улыбнулся. - В этом есть честь, ведь мы избавим наших мертвых от позора. А значит, и сами избавимся от позора. Ах, какие песни будут петь про это в Дельте, Элата, ах, какие песни!
        Элата молчал. Потом поднял голову.
        - Я надеялся, что, получив барда, мы вновь станем воинами.
        - Это и есть война, - сказал Фома. - Это не мелкие пакости, не убийства в ночи. Это - честь.
        И жизнь, подумал он, но этого я не скажу Элате…
        Плавни, успокоившись после атаки, жили собственной своею жизнью - пролетела, грузно махая крыльями, серая цапля; потревоженный выводок зимородков точно по команде ринулся с ветки в камыши, сверкая зелено-голубыми вспышками крыльев.
        Лодка Ингкела из-за груза была почти по кромку бортов погружена в воду; Фома сидел сзади, в запасной, легко пляшущей на привязи. Балор и Тетра вели свою лодку чуть впереди, и Элата держался рядом с ними. Время от времени лодка Фомы подпрыгивала, то натягивая канат, то отпуская его - под днищем черной тенью проходил, толкаясь спинным плавником, огромный водяной конь.
        Что-то не так, думал Фома, - я что-то упустил, все слишком хорошо, слишком просто. Как в детской игре. «Ты будешь вонючим кэлпи!» Задача «кэлпи» - добежать до бетонной опоры на задах школы и хлопнуть по ней ладонью. Задача «людей» - помешать им.
        Помешать им.
        Помешать…
        Предположим, сейчас я человек и знаю, что кэлпи идут сюда, чтобы хлопнуть своей противной зеленой ладонью. Как я могу помешать кэлпи, если я знаю, что они придут, и знаю, каким путем они пойдут? По одному из рукавов, который выведет к сторожевым вышкам… Там дальше пустая вода, мы, люди, не идиоты, мы выжгли все на километр, чтобы ни одна вонючка не могла сунуться, перед наблюдательными вышками всегда чистая полоса; черная вода и прожекторы по ней ночью - шорк-шорк…
        Хромоножка! Хромоножка нарвался на растяжку, подорвался на мине и потерял ногу…
        - Элата! - крикнул он. - Ингкел! Элата!
        Канат между его лодкой и лодкой Ингкела провис - Ингкел всем телом налег на шест.
        - Все подходы к сторожевым вышкам будут заминированы, - сказал Фома.
        - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Ингкел.
        - Это игра, понимаете? Такая игра. «Перехитри кэлпи» называется. Понимаете?
        - Нет, - сказал Элата.
        - Они знают, что мы придем, они на это рассчитывают. Мертвецы на вышках - не наказание. Это приманка. Они ждут нас. Они думают, что мы пойдем большим отрядом, и они заминировали подходы к вышкам. А мы зацепим растяжку и взлетим на воздух.
        - Ты струсил, - сказал Элата.
        - Нет. Да. Элата, это страшная смерть. А если уцелеешь - страшная жизнь. Я знал одного такого, он ненавидел себя и все на свете. Ваша магия может пустить вперед пустую лодку? Я сяду к тебе.
        - Обратно будем добираться в тесноте. - Элата засмеялся.
        Он налег на шест, и лодка его скользнула мимо лодки Фомы.
        - Я пойду впереди, бард! - крикнул Элата. - А ты споешь об этом!
        Лодка скользила, словно хищная рыба.
        - Осторожней, Элата, - предупредил Фома, - они незаметные, как паутинка. Просто проволока, натянутая поперек протоки.
        - Твоя доблесть не в том, чтобы умереть, Элата, - согласился Ингкел, - а в том, чтобы не дать смерти ужалить нас в пяту. Осторожней, прошу тебя.
        - Я спою о твоей мудрости! - крикнул Фома в спину Элате. - О твоей доблести!
        Они возобновили движение, на сей раз медленно, Элата то продвигался вперед, то ощупывал шестом дно или пространство впереди себя, тогда все - даже водяной конь - замирали в ожидании.
        - Так мы не успеем до темноты, - сказал Ингкел Фоме. - Плохо.
        - Мы зальем ночь светом! - Элата расхохотался.
        И стал свет.
        Лодка Элаты поднялась на дыбы, потом переломилась пополам, в небо воздвигся столб воды, черная фигура сложилась, ее подбросило, как тряпичную куклу, руки-ноги под причудливыми углами. Ингкел отчаянно уперся в дно шестом, его лодка заплясала на месте, и лодка Фомы с легким стуком ударилась о ее корму. Фома в ужасе зажмурился и почему-то закрыл уши руками.
        Сейчас, - подумал он, - сейчас опять рванет!
        Ему захотелось выпрыгнуть из лодки, но он удержал себя. Он помнил про водяного коня.
        Ингкел стоял, опершись на шест, рот широко открыт, глаза зажмурены. Потом осторожно открыл один глаз. Мимо него течением несло обломки. Среди них на волне покачивалось тело Элаты, переломанное, искромсанное; на чистом нетронутом лице - торжествующая усмешка. Ингкел перегнулся через борт, поднял вождя на руки и пристроил на носу лодки.
        - Ты споешь об этом! - сказал он Фоме.
        - Мы вернемся, - ответил Фома, - и я спою обо всем.
        - Фома, садись к Балору. А ты пусти вперед пустую лодку, Тетра, - велел Ингкел, - а сам стань за ней и смотри в оба…

* * *
        Они стояли в камышах, укрывшись за кучами плавника. Наступил вечер, и Территория мерцала огнями. Огни отражались в воде, распуская разноцветные дорожки. Эти дорожки, думал Фома, словно струны у арфы и вроде даже звучат по-разному. Ограда вздымалась из воды на два человеческих роста, по верху пропущена колючая проволока, по периметру стоят наблюдательные вышки.
        - Вот они, - сказал Ингкел, - наши мертвые.
        Фома понял, отчего контур наблюдательной вышки показался ему непривычным: со смотровой площадки, привязанные за ноги, свисали гроздья мертвецов, спеленатые, точно огромные куколки шелкопряда.
        Затяжная война, выматывающая обе стороны, в которой нет ни правых, ни виноватых.
        - Они просто животные, эти белорукие, - сказал Ингкел сокрушенно, - если такое делают с мертвыми.
        - Нет, - покачал головой Фома, - они считают животными вас. А мертвое животное - просто мясо.
        Он перегнулся через борт и опустил руку в воду. Ладонь ощутила слабое сопротивление, вода ударяла в нее, словно отрастила крохотный кулачок.
        - Да, - сказал Балор, - начинается прилив.
        Он сложил руку чашечкой и подул в нее. Кулачок стал сильнее толкаться в ладонь Фомы.
        Ингкел перебрался к нему в лодку и отвязал конец. Теперь он удерживал привязь только рукой, подтянув лодку с мертвым Элатой поближе. Лодка сама собой стала разворачиваться носом к Территориям.
        - Водяной конь, - позвал Ингкел нежно, - водяной конь! Возьми эту лодку на свою спину и донеси ее до середины мертвой воды. Дальше я пошлю ветер и прилив, прилив и ветер. Лодка станет сама приливом и ветром!
        Он наклонился, высек искру и поджег фитиль. Язычок пламени резво побежал по веревке, выхватив из тьмы спокойное улыбающееся лицо Элаты.
        - Пошел! - завизжал Ингкел.
        И лодка рванулась вперед.
        Она неслась, словно скутер, с мертвым на борту, со своим смертоносным грузом, она вдруг занялась огнем, и на вышке уже дали несколько бесполезных очередей - лодка неслась так быстро, что превратилась в размазанную огненную полосу.
        Прыгайте, дураки, мысленно умолял Фома людей на смотровой площадке, прыгайте, разве вы не видите, сейчас оно рванет!
        И рвануло. Лодка с мертвым Элатой ударилась в изножье башни и содрогнулась, и страшным эхом ей ответили плавни. Лодки кэлпи подпрыгнули на воде, по ивняку прошла волна горячего ветра. Столб огня ударил в небо, и огненные коконы мертвых раскачивались на веревках, разбрасывая маленькие шарики огня; они, шипя, падали в воду и гасли. Вышка затрещала, описала дугу в воздухе, но не упала, а так и застыла, накренившись к воде, и отражение ее расцвело пламенем. Пулемет крякнул и замолк.
        - Какие похороны! - Балор ударил себя ладонями по коленям. - Какие дивные похороны!
        - Мы и правда вернули себе достоинство, - задумчиво сказал Ингкел, - наше гнездо, одно из всех. О нас будут петь в Дельте. А теперь поворачиваем - и упаси нас водяной конь сбиться с проложенной тропы. Ты споешь об этом, маленький бард?
        - Да, Ингкел, - сказал Фома, - я спою об этом…

* * *
        - У нас замечательный бард. Нам повезло, мы будем воевать! - Балор повернулся на тростниковом настиле и протянул Фоме серебряный кубок.
        Фома глотнул. Это было вино, легкое и молодое, оно слегка щипало язык.
        - И мы наконец-то сможем жечь огни! Жечь наши веселые огни, не боясь, что нас найдут с воздуха.
        - Вы никогда не сможете жечь огни, Балор. Люди не допустят этого. Они пошлют самолеты с Суши. Пошлют войска. Всю Дельту превратят в минное поле, как это было во время той войны.
        - Та война была давно, - отмахнулся Балор. - А Дельта - наша.
        Фома вернул кубок.
        Бесконечная война, - подумал Фома. - По крайней мере, до тех пор, пока не истребят всех кэлпи. Несмотря на всю их честь. Или благодаря этой чести. Лучше бы они по-прежнему были трусами. Пока кэлпи были трусами, у них был шанс.
        - Где вы жили раньше, Балор?
        - Мы всегда жили здесь. Всегда жили в Дельте. Дельта - наша.
        - Ты врешь, Балор. Раньше не было никакой Дельты. Земля была сухая.
        - Как - сухая? - удивился Балор. - Совсем? Никакой воды?
        - Нет, - сказал Фома, - я читал в учебнике, что по ней текли реки, но с одного берега такой реки можно было увидеть другой берег. Я видел старое кино. И тогда везде были люди. Везде-везде. Где были вы? Почему тогда не нападали на людей?
        - Я не помню так далеко, Фома. Барды помнили. Бардов больше нет. Ты наш бард, ты помнишь про то, что было до Дельты. Это замечательно.
        - Прежде мир принадлежал людям. Потом пришла Большая Вода, и он изменился. Потом появились кэлпи. Потом случилась большая война. Кто начал войну, Балор? Почему вместо того, чтобы воевать, люди и кэлпи не попытались подружиться? Почему истребляли друг друга?
        - Это люди нас истребляли, - возразил Балор. - Мы воевали честно.
        Фоме показалось, будто он ходит по кругу. Барды поют, и трусливый делается смелым. Барды поют о честной войне. Почему ни один из бардов не попытался спеть о мире?
        - Ты - наш бард, - льстиво сказал Балор. - Наше гнездо прославилось благодаря тебе.
        Он положил ладонь Фоме на плечо и притянул его к себе. Фома стряхнул с плеча чужую зеленую руку.
        - Не хочешь поиграть со мной, бард? - Балор улыбнулся широко и доброжелательно. - Ну-ну, не сердись. Для меня тут нет обиды - бард принадлежит сам себе.
        Фома встал. Повсюду на тростниковых настилах, на досках, уложенных поверх высоких свай, веселились кэлпи. Веревочные лестницы колыхались на легком ветру, к ним для красоты были привязаны зеленые ленточки. Всюду были кэлпи, они шумели, пили из серебряных и деревянных резных кубков, жарили на раскаленных камнях, на потайных костерках водяных змей, сидели на тростниковых циновках, на перекладинах в развилках деревьев, на зеленой траве… Некоторые сидели парами, тесно сплетя руки. От таких Фома отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону.
        Ни одной женщины, подумал он, ни одного ребенка. Наверное, они прячут их в недоступных густых плавнях - километры и километры зелени и воды, то, что с самолета кажется сушей, а на самом деле трясина, зыбкое месиво, обманчиво прикрытое сверху плавучими островками, ряской, тиной… А где прячется она? Где-то совсем рядом, совсем рядом. Иначе откуда этот зов, эта тоска по недостижимому?..
        Он шел меж спящих, меж сплетенных тел, вдруг настала ночь, совершенная, тихая, звездная ночь, звезды отражались в воде, он никогда не думал, что от звезд на темной воде могут быть дорожки… Где-то за его спиной раздался всплеск. Ондатра нырнула, оставив на воде темную прореху. Там, за деревьями, если пройти чуть вглубь и влево, если свернуть на эту тропу…
        Тропа по бокам поросла колокольчиками-тройчатками, самосветящимися бледным светом, а в конце пути была поляна, окруженная густыми зарослями ивняка, и в самом сердце этой поляны стояла она и тоже светилась, словно цветы-тройчатки, словно прекрасный опалесцирующий сосуд, словно мраморная статуя, погруженная в толщу зеленой, пронизанной солнцем воды.
        - Откуда ты взялась? - спросил он.
        Ни одна лодка не подойдет к лагерю кэлпи бесшумно, ни один пришелец не останется незамеченным… И все-таки вот она, стоит тут, перед ним, стоит и светится…
        - Я умею открывать тропы, - сказала она.
        - Открывать тропы?
        - Да. - Она улыбнулась и приложила прохладную руку к его щеке. - Помнишь, тогда, в вашем парке, на насыпи? Тропу можно открыть в любом месте, лишь бы на другом ее конце были деревья.
        - Это ваша кэлпийская магия? - спросил он шепотом.
        - Да, - кивнула она, - это наша фоморская магия. Ты избегаешь называть нас нашим тайным именем? Но у тебя у самого наше имя, маленький бард.
        - Это случайность.
        - Да, - согласилась она, - это случайность.
        Колокольчики-тройчатки пахли так, что у него перед глазами плавали белые точки. Потом он понял, что это золотоглазки, они окружили его, их прозрачные бледные крылышки трепетали у его век.
        - Они всегда приходят, когда приходишь ты?
        - Нет, - сказала она, - они всегда приходят, когда приходишь ты. Ты пел моим людям, я знаю.
        - Да, я спел им четыре раза. Один раз - песню битвы, другой раз - песню смерти, третий раз - песню хитрости и четвертый раз - песню славы.
        - Как ты вырос, маленький Фома!
        Он молчал. Личинка вертячки, думал он, зов, который нельзя преодолеть…
        - Мне не следовало приходить сюда, - сказала она, - но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?
        - Зачем я тебе? - спросил он хрипло. - У тебя есть твои воины.
        - У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.
        Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко…
        Он отстранил ее, и рыбки-руки в удивлении метнулись прочь.
        - Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.
        - Это значит, ты становишься взрослым.
        Я взрослый, подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:
        - Ах, что ты со мной делаешь!
        Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.
        Руки ее заплелись у него на шее…
        Если я не скажу ей сейчас, когда я смогу это сказать, подумал он в тоске. Кому? Элата бы меня не понял. Ингкел презрительно скривился бы, Балор рассмеялся. Ни мертвым, ни живым… никому… только ей.
        Он отстранился, по-прежнему удерживая ее руки, чтобы она не убежала далеко.
        - Я бард, я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…
        - Фоморы, - поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.
        - Твои фоморы сидят и пьют, и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.
        - Обними меня крепче, маленький бард, - прошептала она, - обними меня!
        - Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.
        - Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!
        - Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?
        - Но я люблю вас, - сказала она.
        Он чуть не выпустил ее из рук.
        - Что?
        - Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.
        - Но твои воины…
        - Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь. - Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо. - Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало - с людьми.
        - Нас тоже мало, - сказал он, - и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.
        - Мы нужны друг другу, - согласилась она. - Иначе с кем мои воины будут воевать?
        - Я сложу песню, песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.
        - Ты бард, - согласилась она, - ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной! - И потянула его за руку.
        - Ты появляешься и исчезаешь, - пробормотал он. - Где ты находишься, когда тебя нет?
        Она рассмеялась:
        - Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я скажу тебе тайну, страшную тайну…
        - О чем ты?
        Она прижалась к нему тесно-тесно, охватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:
        - Королева скоро умрет!
        - Королева умрет? - переспросил он растерянно. - Почему?..
        «Ты бард. Ты пил молоко королевы…»
        - Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это не важно.
        - Что не важно?
        - Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…
        Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы - крохотные и нежные, как у ребенка.
        - Где ваши женщины? - зачем-то спросил он.
        - Какие женщины? - Она подняла тонкие брови. - Погоди, что это?
        - Где? - насторожился он, потому что она задрожала и вновь припала к нему.
        - Там… далеко… уже ближе… такое страшное!
        Из-за горизонта катилась волна гула, волна рева, черно-багровая волна, она была точно прилив, грохочущий по Дельте, сметающий все на своем пути.
        Страшные, грозные самолеты проплывали над ними, даже отсюда, снизу, они казались огромными, и брюхо у них было набито бомбами, точно рыба - икрой…
        - Это с Суши, - сказал он. - Суша прислала самолеты. Суша не позволит, чтобы кэлпи нападали на нефтяные вышки. Никогда не позволит. Они не успокоятся, пока не истребят всех вас. Они будут разыскивать вас и убивать. И ставить ловушки. А я - единственный бард.
        Она кивнула:
        - Ты - единственный бард, мой бард. Ты сделал все, что мог. Все, что нужно. А значит, теперь я могу забрать тебя. Пойдем же. Мне страшно… Эти ваши страшные машины… Я заберу тебя в такое место, где их нет! Где тебя никто не найдет! У нас с тобой так мало времени!
        Он покачал головой:
        - Нет. Я бард.
        - Ты храбрец. - Она провела ладонью по его лицу, прощаясь. - Ты мой бард, и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… Бард знает путь к запретному острову… только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись - королева умирает. - Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину. - Иди, иди и помни: королева скоро умрет.
        Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.
        Такая прекрасная, думал он, нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая. Ее лицо в моих ладонях - точно полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце. Какую песню я спою ей, ах, какую песню!
        Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.
        - Ты следил за мной, Ингкел?
        - Я всегда слежу за тобой, - сказал Ингкел, - так мне велел Элата.
        - Элата мертв.
        - Да, Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас.
        - Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.
        Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.
        - Видел самолеты? - спросил Фома.
        - Да.
        - Будет война.
        - Да, - согласился Ингел, - будет война. Мы все умрем.
        - Ингкел, - терпеливо сказал Фома, - это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.
        - Значит, мы умрем. Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя. - Ингкел повернул к Фоме спокойное, улыбающееся лицо.
        - Они вот-вот ударят.
        - Ты боишься? - Ингкел презрительно улыбнулся. - Я закрою тебя своим телом!
        Кэлпи в своем древесном убежище смеялись и переговаривались, заряжали самострелы и правили острия копий. Балор улыбнулся и помахал рукой:
        - Мы зажгли огни, Фома! Мы наконец-то зажгли костры! Смотри, смотри!
        Кругом в листве горели огни, почему-то цветные, словно фонарики на елке… Или это голоса и смех кэлпи окрасили их в разные цвета?
        - Вы что, - спросил Фома, - с ума сошли?
        - Но будет битва! Великая битва! А пока она еще не началась, мы проведем время в веселье и отваге, Фома! И ты споешь нам!
        Я человек, думал Фома, я понимаю то, чего не понимают они! И я фомор. Я знаю то, чего не знают люди. Я сумею. Я справлюсь. Надо только подобрать правильные слова.
        - Я спою вам, - сказал он, - передайте всем. Я спою. Только всем гнездам. Сразу.
        - Это хорошая мысль, Фома, - одобрил Балор, - соберемся все вместе, пока нас не убили. Ты будешь петь о нашей храбрости?
        - Я буду петь о любви, - сказал Фома, - о жизни и о любви.
        - Наверняка, - широко улыбнулся Балор, - наверняка ты сложишь прекрасную песню!

* * *
        Он плыл, закрыв глаза. Так почему-то было легче.
        Легкое эхо от плеска волн о борта его лодки, от ударов шеста о воду, от шелеста листьев над головой соткало сложную картину из теней и света. Запретный остров под закрытыми веками казался четче, чем наяву, - корзинка цветов и листьев, торчащая из воды. Он открыл глаза.
        За спиной, точно поплавки, качались лодки, присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы, - все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню.
        О боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!
        И тут он услышал зов.
        Зов был таким ясным и четким, словно кто-то окликнул его по имени.
        Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.
        Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая черных рыбок.
        И он увидел остров. По сравнению с тем, что он себе представлял, остров словно бы немного вырос. Вода вокруг него была чистая и спокойная.
        Он обернулся и увидел лодки кэлпи.
        Дальше, за лодками, небо горело.
        Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он видел: горело изящное убежище кэлпи в плавнях, горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и, прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.
        И катился в туче брызг, точно огромное блестящее черное колесо, в боли и ярости кусая себя за хвост, выпрыгивал из воды в тщетной попытке спастись страшный водяной конь.
        Но здесь было тихо. Вода плескалась о белую полоску берега. Он обернулся и крикнул:
        - Ждите здесь! Все ждите здесь!
        И высоко поднял свою арфу, чтобы все увидели ее.
        - А-ааа! - крикнули кэлпи и ударили древками копий в днища своих лодок. И только Ингкел, чья лодка шла бок о бок с лодкой Фомы, спросил:
        - Куда ты нас привел?
        - Туда, где нет войны, - сказал он и соскочил в воду. Вода завертелась у его колен, с чистого твердого дна поднялись облачка мути.
        Он по-прежнему держал арфу высоко над головой, чтобы арфа была видна всем.
        - Оставайтесь здесь! - крикнул он, и арфа ответила грозным рокотом. - Оставайтесь здесь! Я привел вас в убежище! Дельта горит!
        - А-ааа! - закричали фоморы. - Ты умный и хитрый! Ты привел нас, чтобы переждать огонь! Они убили нашу Дельту! Нашу Дельту! Мы отомстим!
        Фома вновь попытался пересчитать лодки, но лодки плясали на воде, и он все время сбивался. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? И в каждой по двое кэлпи, и все собираются мстить!
        Ничего, - подумал он. - Я бард.
        И тут он увидел ее. Она стояла на пригорке, поросшем бледной травой, и стайка золотоглазок вилась вокруг ее лица.
        - Хорошо, что ты пришел, любовь моя, - сказала она тихо, но он услышал ее голос так отчетливо, словно тот звучал прямо у него в голове. - Я позвала тебя, и ты пришел! Но зачем ты привел весь мой народ?
        - Дельта горит, - сказал Фома.
        - Дельта горела не раз, - отозвалась она равнодушно.
        - Но твой народ… он мог погибнуть. Никакой честной войны. Никогда не будет никакой честной войны, понимаешь?
        - Честная война, - пробормотала она и подошла ближе, и он увидел, что ее трясет и слезы повисли у нее на ресницах, - нечестная война… Какая разница сейчас?
        - Что такое? - Он обнял ее за плечи, подхватил на руки, и плечи ее вздрагивали у него в ладонях.
        - Королева умерла, - сказала она страшным низким голосом. И зарыдала еще сильнее, так горько и бурно, что его рубаха стала мокра от ее слез. - Все кончено, маленький Фома, все кончено… Ах, как страшно… Отпусти меня.
        - Что кончено?
        - Наше… Не важно.
        Он поставил ее на ноги, точно большую куклу. Она на миг пошатнулась, припав к его плечу, потом выпрямилась.
        - Пусти меня, - сказала она чужим голосом. - Так или иначе, для меня все кончено. Для нас… Теперь я буду драться, а ты будешь петь. Иди за мной, маленький бард…
        В ее нижних веках стояли слезы, скапливаясь, стекали по лицу, словно ртутные ручьи.
        - А они? - Фома кивнул в сторону лодок, пляшущих на темной воде.
        - Они будут ждать сколько надо. Никто не осмелится ступить ногой на берег запретного острова. Только бард.
        Он разжал руки. Она шагнула вперед, обернулась, сказала:
        - Следуй за мной! - и исчезла в зарослях.
        И он пошел за ней по отпечатавшейся в песке цепочке ее следов, крохотных и узких, словно ивовые листья…

* * *
        Стайка прозрачных золотоглазок, стражей острова, вилась возле его головы.
        Здесь было свое время - когда он вышел на поляну, здесь, точно стакан, наполненный чистейшей водой, стоял рассвет. Ее нигде не было видно. Лишь темное кольцо, возвышающееся на поляне, плотное кольцо, словно деревья вдруг решили сойтись в круг, чтобы поговорить о чем-то своем древесном.
        На поляне, залитые утренним светом, стояли старейшины-фоморы.
        Господи, подумал он, это же чудовища… чудовища!
        От ужаса и удивления он чуть не выронил арфу.
        Темные, кряжистые, каждый выше Фомы на голову. Руки, узловатые как старые ветки, они положили на плечи друг другу; ноги, узловатые как старые корни, вросли в землю. Один обернулся к нему - глаза цвета ивовой листвы, расщелина рта открыта в мучительном усилии. И, содрогаясь от этого усилия, он сказал Фоме:
        - Начинай!
        Фома молчал. Значит, и здесь своя война. Я думал, она только там, во внешнем мире. Но от нее не уйти.
        Он взошел на пригорок и расчехлил арфу. Старейшие стояли неподвижно, по-прежнему окружая нечто, желанное и недосягаемое… Фома положил руки на струны и, когда арфа отозвалась глубоким вздохом, запел:
        Умерла королева,
        Воины плачут,
        Зеленые ивы
        Клонятся долу,
        Тропою смерти
        Уходит сила,
        Нежность уходит
        По острию дороги,
        По лунной ленте,
        По тайным тропам…
        Он пел это и знал, что делает правильно. И не знал лишь одного - кому и на каком языке он поет.
        - Ахххх! - выдохнули старейшие хором и расступились.
        Поляна поросла короткой густой травой. Совсем как спортивная площадка у нас перед школой, подумал Фома, и сердце у него неприятно заныло.
        - Сестра-двойник, - прошептал он, и арфа ответила тоскливым звоном.
        Потому что его принцесса стояла в круге, и еще одна там была, и она тоже была его принцесса. Обе - как два лесных ореха-двойняшки, как два цветка-первоцвета на одном стебле. Фоме стало жутко.
        Две дочери-сестры обернулись к нему одновременно. Одна улыбнулась ему, другая подвязала волосы боевым узлом. Обе скинули платья и стояли обнаженные, точно белые башни.
        - Аххххх! - вскрикнули старейшие, и ноги-корни поднялись и опустились в такт.
        Фома вдруг понял, что им тоже страшно, что надо как можно скорее прекратить это невозможное, немыслимое раздвоение, и еще он понял, что прекратить это можно только одним способом.
        Он вновь запел:
        Дочери-сестры
        Выходят на битву!
        Печальная доблесть
        Ведет их к смерти.
        Кто уцелеет,
        Убив другую?
        Кому спою
        Песню привета?
        Белые башни двинулись с места. Белые ноги, казалось, не приминали траву, чуть заметный зеленоватый отлив тел был точно мох на белом мраморе, точно отсвет зеленых листьев на воде…
        - Убей! - выдохнули старейшие. - Убей, убей, убей!
        Белая рука прянула вперед и ужалила соперницу в плечо.
        Два лебедя
        Выгнули шеи,
        Щиплют друг друга,
        Схватившись насмерть,
        Самки-ужихи
        Сплелись друг с другом
        В последней битве, -
        пел Фома, не зная, кому из них он поет, которой из них желает победы. Пустые лица, глаза как серебряные монеты, крепко сжатые рты…
        Одна начала заметно одолевать, ее руки ужалили соперницу в виски, метнулись к высокой шее, и Фома с ужасом ощутил, как захлестывают его чужое торжество и собственное облегчение. Двум королевам не бывать, подумал он…
        И тут та, другая, вдруг обернула к Фоме лицо и улыбнулась через силу, печально и нежно.
        Вот она, подумал он в тоске, вот она, моя! И арфа Амаргена, чужая арфа отозвалась на его тоску.
        Восстань, любовь моя!
        Убей подругу,
        Убей убийцу.
        Зеленым мхом
        Нашего ложа
        Я заклинаю -
        Двум королевам
        Не место в Дельте,
        Тебе одной лишь
        Царить на ложе! -
        пела арфа. И каждый ее звук, казалось, вливал силу в его женщину, в его принцессу, отнимая у той, чужой.
        Его принцесса поднялась с колен. Белые руки ее сомкнулись на горле соперницы.
        - Сильнее, сильнее, сильнее! - пела арфа Амаргена.
        Лицо той, второй, посинело, вздулось и опало, колени ее подломились, она вытянулась на траве, встрепенулась, точно серебряная рыбка, опять вытянулась и больше уже не двигалась.
        - Аххххх! - вскричали старейшие в третий раз.
        Крик вырвался из распяленных ртов, понесся по Дельте и поднял стаю черных птиц, клевавших падаль в дальней затоке. И страшным эхом, полным тоски и боли, ответили ему воины в лодках. И словно эхо этого эха, захлестнули Фому волна тоски и горечь утраты, ибо и погибшая соперница была прекрасна.
        Он сошел со своего холма, и старейшие расступились, пропуская его. Там, где они стояли прежде, остались глубокие рытвины, пятна содранного дерна.
        - Радостью было смотреть на тебя, - сказал он мертвой.
        А его женщина плакала, стоя рядом. Он обернулся к ней, чтобы почтительно приветствовать новую королеву, но она продолжала плакать, точно девочка, дрожа всем телом.
        - Зачем? - всхлипывала она. - Ах, зачем! Твоя арфа…
        - Моя арфа пела тебе, - сказал он неуверенно.
        - Я готова была умереть. - Она всхлипнула и вдруг отчаянным жестом закинула руки ему на шею.
        Тело ее было мокрым и горячим, и он стоял в кругу старейших, не зная, дозволено ли ему обнять ее в ответ.
        - Я не хочу быть королевой, - ее лоб упирался Фоме в грудь, руки охватили шею так, что он едва мог дышать, - не хочу…
        - Но ведь… - растерянно сказал Фома. Он хотел добавить, что любит ее, что узнал ее, что жалеет ее соперницу, но рад ее победе. На плечо ему легла тяжелая рука с мощными корявыми пальцами.
        - Они всегда плачут, - сказал старейший, - каждая из них плачет. Так всегда бывает, о бард. Ты хорошо пел. Она хорошо сделала, что выбрала тебя. Узнать новую королеву без барда немыслимо. А теперь уходи отсюда. Это не для твоих глаз.
        Старейший положил руку на плечо королеве, и та испуганно вскрикнула:
        - Фома!
        Он рванулся к ней, но старейшие уже замкнули вокруг нее плотное кольцо…

* * *
        - Не мешай мне, Ингкел. - Фома отвернулся и сцепил руки на коленях.
        Лодка покачивалась на волнах, Ингкел сидел рядом с ним - ненависть может быть крепче любви.
        Серая вода отражала небо, щебетала пичуга, но даже сюда тянуло гарью. Там, за спиной, лежали плавни, жалкие, обугленные, над теплой водой стелился черный дым…
        Черные лодки на серой воде. Множество лодок. Фома чувствовал на себе липкую паутину взглядов исподтишка. Он все-таки был их бард. И они на него надеялись.
        Вертячка, подумал он, в голове у кэлпи поселилась вертячка. Она гонит их на смерть, а они думают, что их зовут законы чести и битвы. Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…
        Хромоножка, утверждая, что кэлпи просто животные со сложными инстинктами, либо говорил то, что ему велено, либо был просто глуп. Наверняка в Метрополии, на землях Суши, изучали кэлпи. Они же догадались, что такое для кэлпи барды! И если найти таких людей, если попробовать поговорить с ними… Да, но именно эти люди дали приказ убить всех бардов кэлпи, превратив гордый народ в жалких курокрадов, в горстку мелких пакостников…
        А значит, говорить с ними нет никакого смысла, они понимают кэлпи, но не любят.
        Все дело в любви.
        А теперь у кэлпи есть бард, и они опять почувствовали гордость, и эта гордость их убила. А если не убила сейчас, то убьет вскорости. Потому что кэлпи готовы к большой войне.
        Я не кэлпи и не человек. Я перевертыш.
        Я не взрослый и не ребенок.
        Я мост.
        Я бард.
        Ингкел обернулся к нему - лицо сурово, тонкие губы сжаты.
        - Ты все еще не доверяешь мне, Ингкел? - спросил Фома спокойно.
        - Ты пел хорошо, - сказал Ингкел, - я не стану врать. Ты хороший бард. Но почему я не доверяю тебе, о бард?
        - Потому что ты любишь смерть, а я - жизнь. Я хочу убить убийство. Вот разница между нами.
        - Великая битва - последняя битва. Ваша проклятая горючая грязь не будет больше отравлять нашу воду. Ваше железо не будет ржаветь в нашей земле… - Кэлпи сел на скамью напротив Фомы, точно так же обхватив колени руками.
        Ингкел не любит меня, подумал Фома, но он единственный, с кем я могу разговаривать. Элата любил меня потому, что я бард, потому, что я опять сделал кэлпи народом, вернул им гордость… И еще потому, что он сломал меня, и я сделал, что он хотел. Балор хочет играть со мной в свои непристойные игры - и хотя я белый и мягкий, как личинка, его тянет ко мне. А Ингкел ненавидит меня. Его взор не замутнен. Ингкел способен мыслить… Есть еще она, но я не понимаю ее. Она говорит словами, и каждое слово отдельно мне понятно. Но вместе - нет. И она сейчас королева.
        - Ингкел, я слышал, вы вовсе не потому воюете. Даже если бы люди не сделали вам ничего плохого, вы все равно убивали бы их в Дельте. Кто первый начал эту войну, Ингкел? Кто первым убил? Готов спорить, это были кэлпи.
        Ингкел беспокойно пошевелился.
        - Откуда ты знаешь?
        - Догадался. Дочь-сестра сказала, вы воюете в силу обычая, вот и все. И тот, кто уцелеет, становится старейшим.
        Ингкел торопливо прижал пальцы к губам.
        - Она говорила с тобой об этом? - спросил он невнятно.
        - Да.
        Ингкел уронил руку.
        - Тогда ты и вправду бард. Пой!
        Вдалеке прилив гнал по Дельте гигантскую волну, но здесь слышался лишь отдаленный гул, словно где-то далеко садился на уходящую в Плавни взлетную полосу грузный бомбардировщик.
        Фома расчехлил арфу и встал в лодке. Какое-то время он покачивался в такт волне, пытаясь найти свой внутренний ритм, потом запел:
        Пока вода над зеленой волной плещет,
        Пребудут племя людей и племя кэлпи,
        Пребудут в мире!
        Будут ласкать грозных воинов Дельты
        Белые королевы рода людского!
        Каждый станет старейшим и даст начало
        Новому племени, коему равных не будет.
        Будут мужи людей ладить лодки,
        Будут мужи кэлпи ловить рыбу,
        Вместе потомство
        Будут они растить под солнцем Дельты.
        Правду реку я - каждому будет пара,
        Каждому будет слава,
        Есть у людей барды,
        Песни о мире,
        Песни любви, объятья, брачное ложе…
        Каждый станет началом новому роду…
        - А-а! - закричали кэлпи и ударили копьем о копье.
        Лучшая моя песня, думал Фома, люди прекрасны, я люблю их, это мое племя, мой род, равного которому нету. И кэлпи полюбят людей и не захотят умирать, они полюбят жизнь, ковровая бомбардировка не истребила их, как ожидалось, люди вынуждены будут пойти на переговоры… Я сам пойду на переговоры, я буду мостом, посредником, ведь люди жестоки от отчаяния, от страха, а страха больше не будет…
        И ехидная улыбка Хромоножки всходила над этими мыслями, точно ущербный серп луны.
        Я проклинаю битву, игрушку детей безумных,
        Больше ее не будет петь эта арфа,
        Только любовь в ее золотом уборе -
        Вот что достойно истинно взрослого мужа!
        И маленький пакостник Роджер бегал кругами по детской площадке, крича: «Фома - кэлпи! Фома - вонючий кэлпи!» И качались во мраке на плоту уложенные бок о бок, бледные, как личинки навозных мух, холодные, мертвые люди, и горели мертвые кэлпи, развешанные на наблюдательной вышке… Лодки кэлпи виделись смутно, словно сквозь радужный туман. Это слезы, подумал он, всего лишь слезы.
        Но он продолжал петь, и арфа Амаргена стонала под его рукой.
        Пять песен спел я - песню битвы и песню смерти, песню хитрости и песню славы. Я спел песню королевы. Эта - последняя.
        И тогда он поднял арфу и ударил о колено, и она всхлипнула в последний раз, точно прощая его.
        - Я больше не буду петь! - крикнул он. - Я не буду петь битву! Это последняя моя песня!
        - ! - вопили кэлпи; лица их с раскрытыми ртами казались странно одинаковыми, и ему стало страшно.
        Ингкел один из всей толпы не вопил, но в глазах его стояли слезы.
        - Это была замечательная песня, Фома, - сказал он. - Я сомневался в тебе. Прости. Ты лучший бард, что у нас был.
        - Я спел песню мира, - вздохнул Фома, усталый и опустошенный, - я все-таки спел песню мира.
        - После такой песни воины ринутся в битву как водяные кони, - согласился Ингкел, - такого еще никогда не было. Ты погляди на них!
        - Но я не пел песню битвы, - слабо возразил Фома, - я пел песню любви.
        - Маленький мальчик, - нежно сказал Ингкел и поцеловал его в плечо, - маленький мальчик. Песня любви и есть песня битвы. Как можно убивать врагов, не любя их? И ты прав, что сломал свою арфу, - такую песню невозможно повторить. Это вершина. Другие барды будут петь об этом столетиями…
        И тогда Фома заплакал.
        - Я маленький мальчик, - говорил он сквозь слезы, - ты прав, Ингкел, я просто маленький мальчик. Что я наделал, Ингкел, что я наделал?
        Но крики воинов заглушали его слова…
        От лодок, плясавших на волнах выжженной Дельты, рябило в глазах.
        Я сделал что-то ужасное, думал Фома. Она что-то сделала со мной тогда, я был маленьким и стал большим. Но не совсем большим. Я ничего не понял.
        - Если бард поет, - сказал Ингкел, - это открывается всем. Новое знание приходит через барда. Ты пел про ваших дочерей-сестер. Это правда?
        Фома пожал плечами. У них в классе было десять мальчишек и тринадцать девчонок. Девчонок всегда больше. Это всем известно.
        - И мы все сможем стать старейшими?
        - Я не знаю, Ингкел, - с тоской проговорил Фома, - я пел не про это. Я пел про любовь. Ингкел, как объяснить? Вот ваше племя… вот племя людей… я как мост между вами. Люди не могут выжить в Дельте, они слишком привязаны к своим машинам… а кэлпи не могут бесконечно воевать просто ради войны. Вы нужны друг другу.
        - Ты пел именно об этом, маленький бард, - кивнул Ингкел.
        - Почему ты называешь меня так? Совсем как она.
        - Потому что я люблю тебя, маленький бард, - Ингкел улыбнулся, - ты спел прекрасную песню. Такой у нас еще не было.
        - И поэтому вы идете воевать?
        - Конечно! Как же еще? Прекрасная песня, прекрасная битва.
        Ночь была глухой и черной. Кэлпи умеют вызывать тучи, подумал Фома, умеют приказывать ветру, умеют говорить с деревьями… И я так и не узнал, как это у них получается.
        - Вы все погибнете, - сказал он, - и люди погибнут. Не все, но многие.
        - Кто не погибнет, станет старейшим, - ответил кэлпи, - таков закон. А у вас есть дочери-сестры.
        Вряд ли Доска похожа на дочь-сестру, подумал Фома. Или мама. Или маленькая сопливая Лисса.
        - У людей нет дочерей-сестер, - сказал он безнадежно, - у них есть просто дочери. И сестры.
        - Вы - удивительное племя, - нежно стозвался Ингкел.
        И воины в лодках, грозные воины кэлпи застучали древками копий о днища. И закричали:
        - Веди нас, бард!
        Что я наделал, думал Фома. Это потому, что я все-таки не кэлпи, я не понимаю всего. Я вообще ничего не понимаю. Они способны думать только о войне, слышать только боевые песни, а я не могу остановить их. У меня больше нет арфы.
        Но я пел без арфы, я смогу, только нужно спеть правильную песню. Ах, если бы я мог знать, какая песня правильная! Но я всего лишь маленький мальчик, белая личинка, которой не суждено стать крылатой тварью.
        Но она, она теперь королева, а королева может приказать. Нужно найти правильные слова для одного-единственного слушателя, а я - ее бард. Нужно найти слова любящего для любящей. И она прикажет остановить войну. Она королева. Она поймет меня.
        Он вновь сердито потер глаза. Черные точки лодок парили в мутной пелене. Это от слез, подумал он, это от слез.
        Он обернулся к Ингкелу:
        - Я должен вернуться. К ней. На остров.
        - Не делай этого, маленький бард.
        - Я бард, и кто ты такой, чтобы приказывать мне, Ингкел?
        - Я твой друг, - сказал Ингкел спокойно, и сердце Фомы сжалось от угрызений совести.
        Но он только попросил:
        - Подгони лодку к берегу. И вели остальным ждать меня.
        - Мы без тебя никуда не пойдем, - сказал Ингкел. - Но бард не должен входить к королеве. Только к дочери-сестре. А новым дочерям-сестрам еще предстоит появиться.
        Самое разумное было бы убежать, подумал Фома. Она звала меня. Еще до того как стала королевой. Сейчас у нее власть. Она укроет меня. И лодки кэлпи будут плясать на волнах, пока им не наскучит и они не разбредутся по обгоревшей Дельте… Нет, она подскажет мне слова. Слова новой песни. Я спою ее приказ, ее повеление, я спою про любовь, ведь это будут слова любящей для любящего.
        - Оставайся в лодке, Ингкел, - велел он, - я вернусь.
        - Мы будем ждать тебя, маленький бард. Но не тревожь ее. Ты чужак, а я знаю, что говорю.
        - Я бард, - сказал Фома и спрыгнул в воду.
        Крохотные полупрозрачные мальки прянули в стороны от его сапог. Они уцелели и дадут начало новому рыбьему племени Дельты. Быть может, среди них крохотный водяной конь, как знать? Фома ступил на прибрежный песок, и песок зашуршал под его ногой.
        Золотоглазки вились вокруг его головы.
        Вертячка, проклятая зараза смерти. Как найти слова? Она королева, это ее подданные, она знает. Фома вдруг подумал, что обманывает себя. Он вовсе не хотел ни о чем ее спрашивать. Он просто хотел ее видеть.
        Как странно идет здесь время, был день, а уже ночь. Быть может, я больше не могу отличить дня от ночи? В плавнях такой дым…
        Зеленый тоннель в ивняке на сей раз оказался низким и широким, своды его светились… Что-то перегородило Фоме дорогу. В этом зеленоватом сумраке ему потребовалось подойти совсем близко, чтобы увидеть, что такое там лежит.
        Это был мертвый старейший.
        Он лежал, скрючившись, и оттого казался меньше. Корявые руки судорожно сжаты, ноги-корни согнуты в коленях и подтянуты к бугристому животу - он был словно огромное взрослое насекомое, застигнутое морозом. Фома заставил себя прикоснуться к нему. Теплый, но это была теплота мертвого сухого дерева. Казалось, поднеси спичку - и он вспыхнет чистым белым пламенем. Неужели старейшие тоже дерутся насмерть, здесь, среди цветов и изумрудных мерцающих светляков?
        Он осторожно обошел тело. Жаль, что со мной нет арфы, подумал он вдруг, какую песню я бы ему спел!
        Чуть дальше на тропинке, поросшей цветами-тройчатками, он увидел еще одного старейшего, темную груду. Щель рта разомкнута в последнем усилии, пальцы сжаты в кулаки, огромные кулаки, величиной с голову взрослого кэлпи.
        - Остров, - сказал Фома, - это ты их убил, остров? Зачем?
        Дальше он наткнулся еще на одного. Все, все старейшие лежали здесь, точно мухи, застигнутые морозом, точно обломки дерева, выброшенные бурей на берег. Он шел, обходя эти обломки, сопровождаемый стайкой золотоглазок, и там, в конце зеленого тоннеля, устланного мертвыми телами, была она.
        Она сидела на подушке зеленого мха, белая, светясь в зеленом полумраке.
        - Ф-фома, - сказала она, и лицо ее исказилось в мучительном усилии.
        Он молчал. Потом упал на колени и зарылся лицом ей в волосы.
        - Любимая, - сказал он, - королева! Что мне делать? Как спеть им мир? Как остановить их? Я спел им песню любви, и теперь они собираются убивать врага, которого любят. Они убьют наших мужчин и возьмут наших женщин… Их тысячи, и они готовы к смерти. Я увел их от удара, а они теперь ударят сами. Там, на Территориях, мои отец и мать. Я видел мать, когда пел твоим воинам песню битвы, - она поседела. Я видел отца - его гложет предчувствие смерти. Если фоморы пойдут на приступ - погибнут все. Он умрет, моя королева. Все умрут.
        - Не важно, - сказала она, - иди сюда.
        И такая сила была в ее голосе, что в голове Фомы вспыхнул ясный, отчетливый, как песня, зов, и он не смог противостоять этому зову.
        Он обнял ее, она была горячая и липкая, его ладони вдруг оказались в какой-то вязкой слизи, все ее тело источало вязкую слизь, и еще она была разбухшая, словно белая рыба, и дышала часто, как рыба, вытащенная из воды, и губы ее были круглыми и белыми и силились вытолкнуть слова…
        - Ф-фома… - Глаза ее открылись. Они были пустыми и блестящими, точно два жестяных кругляша.
        Он медленно поднялся.
        - Прости меня, я понял. Прости. Я не должен был сюда приходить. Но они погибнут, ты понимаешь? Они все погибнут.
        - Фома, - повторила она, - это не важно. Иди сюда.
        - Прости меня, - повторил он и всхлипнул. - Прости.
        - Фома… Это не важно… иди сюда.
        Он, отвернувшись, вышел из зеленого сердца заповедного острова, и золотоглазки вились вокруг его головы…

* * *
        Вода была теплой и воняла кипящим супом.
        Его лодка шла впереди, за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки. Он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.
        Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.
        - Они пришли, чтобы убить нас всех - сказал Ингкел, - но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.
        - Вы словно бабочки, летящие на огонь, - Фома щурился, пытаясь разглядеть в дыму его лицо. - Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.
        - Кого? - удивился Ингкел.
        - Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.
        - Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?
        А если я убью себя, подумал Фома, они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен убить себя. Но не могу. Я трус, я словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова… Как вообще можно мечтать о славной смерти? Это был не я. Это был кто-то другой. Маленький мальчик по имени Фома. Я все-таки вырос. Я все-таки вырос.
        - Ты мне веришь, Ингкел? - спросил он.
        - Да. - Ингкел энергично кивнул в подтверждение. - Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.
        - Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.
        Ингкел, казалось, удивился.
        - Зачем? - спросил он.
        Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы повременили.
        - Битва должна быть честной, - сказал Фома, - а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы - разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, мы ускользнем от него. И все узнают об этом.
        - Бард для того, чтобы учить новому, - согласился Ингкел. И добавил: - О таком не спел бы даже Амарген.
        И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос…

* * *
        Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.
        - Мы уже близко. - Ингкел поднял шест.
        Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как волны плещутся о борта.
        - Впереди пустая вода, - сказал Ингкел, - никакого отряда нет.
        - Ты уверен? - спросил Фома.
        - Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!
        - Я плохо вижу, словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…
        - Но ты же бард, с бардами всегда так. Они видят ухом.
        - Ты хочешь сказать… - Фома запнулся.
        - Ты будешь старейшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?
        Значит, я слепну, понял Фома. Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. У меня осталось мало времени. Но я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.
        - А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?
        - Если я выживу, - сказал Ингкел, - если я не умру со славой и с честью… тогда я стану старейшим. Я стану старейшим, и попаду на запретный остров, и увижу молодую королеву.
        - Только тогда?
        - Только тогда. Но старейших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старейших не нужно. Быть может, - добавил Ингкел задумчиво, - после того как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старейшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома! - В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.
        - Погляди, Ингкел, - сказал тогда Фома, - мне плохо видно, но я слышу какой-то шум в ивняке.
        И когда Ингкел привстал в лодке, вытягивая шею, Фома поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел - голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.
        - Я люблю тебя, Ингкел, - сказал Фома.
        Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот мягко погружался на неглубокое дно, волосы шевелились, точно водоросли; руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, провечивали сквозь зеленоватую воду - белые рыбы-ленты. Лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.
        Фома тихо запел:
        Что за воин
        Лежит на дне?
        Ноги его в тени,
        Его голова в огне.
        Ныне, о воины Дельты,
        Настали черные дни.
        Я сам затворил ему веки,
        Кто позавидует мне?
        Он взял охапку копий и высыпал их в воду; копья легли на дно, взбаламутив ил, и он больше не видел лица Ингкела.
        Фома ударил шестом, и лодка, которая стала легче на одного воина, рванулась вперед по нейтральной полосе чистой воды.

* * *
        Наблюдательная вышка была защищена высокой сеткой из колючей проволоки. Прожектор на башне - точно круглая луна за пеленой туч. Глядеть на него было не больно, а в голове вместо медного гонга звучал тихий звон разбивающегося стекла. Словно падала и разбивалась ваза, красивая разноцветная ваза с Суши, которую он в детстве взял в руки, чтобы налюбоваться как следует, и не удержал.
        Фома, обратив лицо к прожектору, выпрямился в лодке, расставил ноги, чтобы не упасть, и закричал:
        - Эй, на вышке!
        - Стой где стоишь! - отозвались с вышки. - Кто ты такой, парень?
        Прожектор чертил дугу света, открывая чужим взглядам одежду из рыбьей кожи, его собственную бледную кожу и волосы, подвязанные, как для битвы.
        - Перевертыш! - ответил он.
        Рядом раздался всплеск. Пуля ушла под воду, окруженная серебряными пузырьками. Следующая уже не будет просто предупреждением, подумал Фома.
        - Сюда идут кэлпи! - Лодка плясала на волнах в свете прожектора. - Много кэлпи. Объявляйте тревогу! Тревогу всем! Всем постам! Поднимайте вертолеты!
        - Что ты врешь, парень?! - крикнули ему с вышки. - Они сроду не нападали открыто. А вчера мы задали им такого жару, что они не скоро очухаются.
        - Я говорю правду! - захлебывался слезами маленький мальчик в нем. - Пожалуйста, поверьте! Сюда идут кэлпи, они всех убьют, их много, я сам видел…
        - Я открываю ворота. Проходи, только быстрее.
        Заскрипел ворот, секция решетки поднялась настолько, чтобы в нее мог, пригнувшись, проскочить человек на лодке, и вновь опустилась.
        Фома зачалил лодку у подножия вышки; наверх вели железные скобы, они оставляли на руках следы ржавчины. Сколько железа, подумал он. Зачем столько железа, когда можно договориться с деревом?
        - Стой спокойно, парень, - велели ему, - руки за голову!
        Чужие руки быстро, профессионально обшарили его.
        - Так и стой! Если ты вырос у кэлпи, они могли научить тебя всяким чудным штукам…
        - Я бард, - сказал он, - бардов не учат убивать. Но сюда сейчас придут кэлпи, тысячи кэлпи, и каждый умеет убивать. Пожалуйста, свяжитесь с остальными постами, ну пожалуйста!
        Один из дежурных пожал плечами и сел к рации. Фома видел только его спину и голову в венце наушников. Остальные по-прежнему держали Фому под прицелом.
        - Я опередил их ненамного, - сказал он, - они скоро будут здесь. И они готовы умереть.
        - Это мы им обеспечим, - пообещал дежурный. Далеко за горизонтом взвыла первая сирена, вскоре все пространство вокруг оказалось пронизано их ядовито-желтым пунктиром.
        - Ну вот, все в порядке. Объявлена общая тревога. Почему ты плачешь, парень?
        Я дважды предатель, думал Фома. Сперва потому что я пел для них, а теперь потому что убиваю их. Но лучше так… ведь они самоубийцы, они готовы умереть и умрут, но мой отец останется жив. И никто не примет мою маму за дочь-сестру.
        Внизу к шуму волн примешался грозный крик наступающих кэлпи. Отсюда он казался бледно-красным, точно размазанный след светлой артериальной крови.
        - Ты был прав, парень, - удивленно сказал дежурный, - никогда такого не видел! - Он был еще очень молод и родился уже после последней войны. - Да их тысячи!
        - Все кэлпи Дельты! - согласился Фома. Он отчаянно тер лицо, горевшее от слез и стыда. - Погодите! Я хочу с ними поговорить!
        - Ты хочешь пулю? - спросил молодой дежурный.
        - Нет! Дайте мне мегафон. Я попробую остановить их. Я бард.
        - Какой еще, на хрен, бард? Что ты несешь, малый?
        - Я их бард! Они не могут воевать без меня.
        - А ты, значит, от них сбежал. Ну-ну… Я такого наглого вранья еще в жизни не слышал!
        - Дай ему мегафон, Янис. Пускай попробует, - вмешался тот, что постарше, - мне так сдается, что большого вреда от этого не будет. Может, он разбирается в этих жабах. Сколько ты с ними прожил, малый?
        - Не знаю, - сказал Фома, - там все непонятно.
        Он принял теплый мегафон и свесился с наблюдательной вышки. Прожектор очерчивал только его силуэт, и он боялся, что кто-нибудь из кэлпи пустит в него копье прежде, чем узнает его.
        - Стойте! - закричал Фома, и голос его распахнулся над водой веером лилового эха. - Стойте, воины Дельты! Я ваш бард! И я не буду петь эту битву!
        - Аааа! - было ему ответом.
        - Говорю вам - уходите! Эта битва не для вас! Эта битва будет последней!
        - !
        - Бард! - разобрал он среди ритма, выбиваемого древками копий. - Бард!
        - Битва! Последняя битва!
        - Что-то ты не то говоришь им, парень, - с сомнением в голосе произнес тот, что старше.
        - Нет! - в ярости завопил Фома, собрав последние силы. - Я ухожу от вас! Тогда я больше не ваш бард! Я буду петь людям! Не вам!
        - Какая разница, кому поет бард? - крикнули снизу, совсем близко. - Главное - он поет!
        - Аааа! Бард! Битва! Последняя битва!
        Лодки придвинулись еще ближе, кэлпи попрыгали на решетку, некоторых свела судорога, и они повисли, точно черные муравьи, но другие, размахивая копьями, карабкались по проволоке вверх, оставляя на остриях колючек клочья рыбьей кожи и собственной плоти.
        - Ты уж извини, парень, - сказал тот, что старше. Он неслышно подошел сзади и прикладом автомата ударил Фому по голове.

* * *
        - Не ставьте ему больше выпивки, - сказал хозяин винарки; он хорошо относился к Фоме, потому что Фома был чем-то вроде местной достопримечательности, а у каждой приличной винарки должна быть местная достопримечательность, - а то он опять заведется. Он уже спел одно и то же по второму кругу.
        - Брось, Юхан, - отмахнулся посетитель, - твой гроб с музыкой еще хуже. Ты когда еще обещал обновить его?
        - Завтра Суша обещала самолет с грузами, - сказал Юхан, - будут вам диски. Я заказал Монику Лали. И «Маленьких зеленых кэлпи». Знаешь Монику Лали?
        - Да, - ответил тот, - и «Маленьких зеленых кэлпи» тоже. Мы крутые зеленые парни, мы вчера погромили винарни… Как-то так… Наши девки - зеленые мавки… жабки?
        - У кэлпи не было женщин, - сказал Фома, - только королева. И две дочери-сестры. Всегда две. Когда королева умирает, дочери-сестры выходят на битву. Одна убивает другую. И делается королевой. И вскоре рожает двух дочек, они же прекрасные сестры… назначены ей на замену.
        - Опять за свое, - вздохнул трактирщик. - Хватит, Фома. Ты уже всем плешь проел этой королевой.
        - Королева прекрасна, - сказал Фома, - точно белая рыба.
        - Да, - согласился Юхан, - исключительная просто красота. Хватит, Фома.
        - Каждый мечтает о королеве. Каждый, кто выжил. Ибо в тот миг, когда дочь-сестра становится королевой… избранные могут приблизиться к ней… и это радость, которой нет равных.
        - Можно подумать, ты ее отымел, - сказал Юхан. - Хватит врать, Фома. Признайся, что врешь.
        - Вру, - согласился Фома, водя пальцем по мокрой стойке. - Только и вы врете, жабы. Кэлпи вовсе не были смешными зелеными уродцами. Кэлпи были воинами. Грозными гордыми воинами. Кэлпи умели высвистывать ветер, заклинать месяц. Дельта расцветала от их дыхания… а не была грязной и зловонной, как сейчас, нет, не была!
        - Раньше и трава была зеленее, - покивал Юхан, - и вода слаще. Понятное дело. А знаешь почему, Фома? Потому что мы были молодые, сильные и здоровые. И мир был полон чудес. Я же помню, как мы играли в кэлпи. И ты знаешь, Фома, когда мы играли, иногда начинало казаться, что вдруг… не знаю, как сказать… я не силен в словах, не то что ты!.. Что чудо очень близко, одним словом… руку протяни - и сорвешь его.
        - Ну ты даешь, Юхан, - сказал посетитель, - сроду бы не подумал… Кстати, - добавил он задумчиво, - раньше и вправду вода была слаще…
        - Это потому, что ее лелеяли кэлпи, - сказал Фома. - Грозные кэлпи. Нежные кэлпи.
        - Ну вот, опять завелся, - сокрушенно вздохнул Юхан. - Хрен знает что они сотворили с ним, эти жабы. Пора домой, Фома. Ты найдешь дорогу? Ночь ведь уже.
        - Мне что ночь, что день, все едино. - Фома обернул к нему затянутые жемчужной пленкой глаза.
        Я обманул их, думал он, пробираясь к выходу, я обманул их… Я пел им о красоте королевы. Я пел, чтобы поселить у них в душах тоску о чуде. Но где-то там, где нет времени, куда не дотянутся ваши руки, ваши ружья, языки вашей нефти, где-то там, в дебрях запретного острова, который везде и нигде, лежит она, огромная, разбухшая, бессловесная, с маленьким белым лицом, с пустыми глазами, и рожает… рожает… и две дочери-сестры, так похожие на ту, какой она была когда-то, принимают роды. И старейшины-фоморы, те, кто уцелел в последней битве, лелеют новый приплод… И о, королева, моя королева, я знаю, я знаю, что у некоторых твоих детей будут русые волосы и светлая кожа… как у меня, как у меня… И им не нужен будет бард, чтобы спеть, потому что они сами смогут сложить себе песню.
        И рано или поздно им окажется тесно на запретном острове, и они вновь выйдут в Дельту. И дочери-сестры с ними, чтобы учить их, чтобы пестовать, чтобы отбирать новых старейших, будущих отцов нового приплода…
        И новое воинство будет грознее прежнего… И так будет, пока не исчезнет разница между кэлпи и людьми…
        Я сделал все, что нужно. Песня сложилась.
        И быть может, я еще успею обнять ее, молодую, обновленную, ее копию, ее сестру, в сущности - ее саму. Ибо все королевы - в сущности, одна королева.
        Ведь время на запретном острове выкидывает странные штуки.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к