Златоуст и Златоустка Николай Викторович Гайдук
        «Златоуст и Златоустка» - новый роман известного русского писателя Николая Гайдука. Роман полон загадок, приключений и головокружительных сюжетов из области магического реализма. Вечные темы добра и зла, долга, чести и любви, причудливым образом переплетаясь, образуют удивительную ткань повествования.
        Оригинальны и самобытны герои произведения: Старик-Черновик, Воррагам, Нишыстазила. Ну и, конечно, сам Златоуст, главный герой, человек гениальных возможностей, способный при помощи слова творить чудеса. Светлый дух его, надломленный в эпоху перемен, не сумел устоять перед сатанинскими соблазнами. И только любовь Златоустки смогла удержать Златоуста на самом краю, когда жизнь была уже почти проиграна.
        Несмотря на сказочность и фантасмагорию, которой наполнены страницы романа, - в нём легко читаются приметы новой эпохи, видны очертания современной России, слышны её беды, победы, разочарования и радости.
        Роман отличается ярким и оригинальным языком. По определению профессора В. П. Марина: «Писатель Николай Гайдук является блистательным художником русского слова, мастером, способным удивлять и восхищать в духе лучшей классической литературы, призванной глаголом жечь сердца людей, возвышать их помыслы и раздвигать горизонты…»
        Николай Гайдук
        Златоуст и Златоустка
        
* * *
        Время клокочет вулканом событий!
        Был океан, а со временем пуст…
        Звёзды, кумиры - всё сходит с орбиты,
        Вечен один лишь народ-златоуст -
        В россыпях песен и мыслей, и чувств!
        Что я ищу? Всё на свете не ново.
        Меч мой разломан, изрублен мой щит.
        В муках и в поисках счастья земного
        Скоро душа златоуста сгорит!
        Тьма, торжествуя, идёт неустанно -
        Впору дружины скликать по стране!
        Что ж ты опять золотыми устами -
        Только любовь проповедуешь мне?
        Часть первая
        Однажды в юности
        Глава первая. Господин загадочный

1
        Житейское море всё чаще вскипало густыми туманами - погода потеплела, развесеннилась. Туман по утрам охмурял берега и удивительным образом околдовывал окрестность. Вдруг исчезали платаны и пальмы, пропадали кипарисы и чинары. Голубовато-сиреневые береговые скалы и дома старинного города Лукоморска представлялись совершенно незнакомыми, диковинными, словно вышедшими из-под воды. И фигуры прохожих в тумане по улицам шараборились, как привидения, завёрнутые в простыни. Иногда «привидения» эти собирались около огромного рекламного щита или афиши, и тогда затевался приглушённый разговор о каком-то знаменитом авторе.
        - Хоть бы распогодилось, а то не прилетит.
        - Никуда не денется. У него такой шикарный самолёт - ни какое ненастье не испугает.
        Знаменитого автора ждали с большим нетерпением и почитанием, доходящим до идолопоклонства. Невообразимая шумиха и подобострастная приборка накануне затевалась не только в гостиницах. «Весь город поставили на уши, - ехидничала одна из газет, ничуть не разделявшая восторг. - Все крыши в центре, все мостовые помыли с мылом, до блеска надраили с шампунем, а в бассейнах искрится шампанское…»
        Конечно, это было злопыхательство, но всё-таки город готовился, и довольно серьёзно готовился встретить долгожданного гостя. Афиши пестрели кругом, растяжки и всякие другие завлекаловки и зазывалки, на которых громоздились горы книг Златоуста.
        - А когда будет встреча? А где? - переговаривались обожатели и почитатели. - У «Сыновей Бесцели?» А там не тесно?
        - Да вы что? У этих сыновей в футбол можно играть!
        Для человека непосвящённого необходимо сделать пояснение.
        «Издательский дом господина Бестселлера», находящийся в Стольнограде, в последнее время широко распустил паутину своих филиалов. И в этом приморском городе открыли филиал, который назывался «Сыновья Бестселлера», однако в народе он больше был известен как «Сыновья Бесцели».
        Апрель подходил к середине. Весеннее море иногда вставало на дыбы - шторм налетал на скалы, шарахался, как пьяный, шуршал и плевался, пытаясь протиснуться в Лукоморскую бухту. Затем погода вновь повеселела - разлучезарилась от края и до края горизонта. К берегам возвратились горлопастые чайки, всегда улетающие перед ненастьем. В бухту из глубин вернулась разнорыбица - радость многочисленных здешних рыбарей. В долинах просыпались виноградники, моргали изумрудными глазёнками-листочками. Цветы распускались подобием радуги - на диких скалах, на клумбах города. Весёлые дождики сорили золотые семена - в каждой капле солнце полыхало. Погода, неустойчивая об эту пору, то и дело портилась, капризничала восемь раз на дню. Бывало так, что утром синева небес и моря обнимались да целовались, представляясь единым целым, а в полдень откуда-то с севера опять нахрапом набегали облака и тучи. Ветер соловьём-разбойником насвистывал, тяжело толкал рекламные щиты, афиши раздербанивал…
        Организаторы встречи - супервайзеры, так они себя теперь любили называть, - сурово смотрели на небо, тревожились, как бы непогодица все карты не попутала. Однако же Бог милостив: погодка в день прилёта была хрустальная, воздух аж позванивал, промытый первою полночною грозой, которая при помощи громадной колотушки прибила на море все высокие волны и заровняла даже мелкие неровности и шероховатости. И почему-то все чайки в округе притихли; обычно горластые, наглые, они в тот вечер будто все разом проглотили языки. И что уж совсем удивительно - чайки слетелись именно туда, где люди затевали помпезный праздник, кругом которого всегда на дармовщинку можно поживиться.

2
        Весеннее солнце, теряя накал, с величавой неспешностью погружалось в далёкое море - будто стелило красную ковровую дорожку для гостей со всех окрестных волостей.
        В назначенное время к дому «Сыновья Бесцели» стали подкатывать автомобили разных цветов и марок: «Мерседесы», «Роллс-ройсы» и прочие прелести новой эпохи…
        Двухэтажное импозантное здание «сыновей», находящееся в центре, отгрохали недавно, а вот архитектуру и убранство замастерили под старину - с причудами, с крендебобелем. Здание большое, да только и народу собралось - не протолпишься: обожатели, почитатели, поклонники, фанаты, представители администрации города…
        Расфуфыренная публика ёрзала от нетерпения, ладони потирала, слюну глотала. И вдруг - в самую последнюю минуту - по бархатным рядам, по царской ложе, мерцающей сусальным золотом вверху, по оркестровой берлоге, наполненной скрипками, валторнами и гобоями, - повсюду прокатился робкий ропот:
        - Говорят, что не будет.
        - Как так? Вы что? А самолёт?..
        - А на самолёте прилетел, говорят, представитель…
        И вслед за этим произошёл такой конфуз, который долго потом не могли объяснить.
        Сцена в издательском доме сработана под старину - деревянный эшафот с топорами в чурках по бокам. И вдруг на этой сцене появился - точно с неба свалился - какой-то черномазый тип, который минутами раньше сказал кому надо, что он якобы является полномочным представителем Златоуста. И никто не обратил внимания на то, что этот странный представитель не всегда наступает на пол - иногда как будто по воздуху шагает. И никто, как позже выяснилось, ни на секунду не усомнился в этом представителе, хотя он выглядел довольно странно, вычурно. Правда, в этом приморском городе давненько уже не удивлялись не только людям странно одетым, но даже странно раздетым; отдыхающие иногда прямо в плавках с пляжа в магазин или в кафе могли завалиться. Кроме того, приморский город с недавних пор жил карнавалами, тут постоянно бродили цыгане, гастролировал цирк шапито, киношники в этих местах любили снимать эпизоды с морской экзотикой. В общем, было здесь немало ряженых и никого это не удивляло. Однако этот - из ряда вон…
        Представитель Златоуста был похож на старика-эфиопа и в то же время напоминал средневекового рыцаря в чёрном плаще, нао - величиной с карабин.
        Остановившись посредине сцены, сработанной под эшафот, представитель слегка поклонился огромному залу.
        - Господа и товарищи! - Это был угрюмый голос человека перед казнью. - Я должен извиниться…
        Публика зашевелилась, заегозила в тёмно-красных гнёздах бархатных кресел. Телеоператоры и журналисты неодобрительно загудели, точно в зал ворвался пчелиный рой. Кто-то, словно ужаленный, гаркнул с галёрки:
        - Чёрт знает что! И вообще… кто вы такой?
        Поправляя чёрный плащ средневекового рыцаря, представитель усмехнулся в бороду.
        - А вы, простите, древнегреческим владеете? Нет? Ну, и ладно, с кем не бывает. Я - эфиоп. По древнегречески это буквально: «Человек с обожжённым на солнце лицом». Только солнце было необычное, вот какая штука, господа. Солнце русской поэзии…
        В зале возникло замешательство, потом кто-то крикнул:
        - А как эфиопа прикажете звать-величать? Пожимая плечами, темнокожий спокойно сказал:
        - Ну, например, моя фамилия - Белинский. Вас это устроит?
        - Вполне. Хотя Чернышевский вам больше к лицу. - По залу прокатился смешок. - Ну, расскажите почтенной публике, почему произошёл такой конфуз? Где ваш обещанный автор?
        Белинский покашлял в кулак и неожиданно брякнул:
        - Муму непостижимо, где он есть! Я сам хотел бы видеть Златоуста! В глаза посмотреть да спросить, как он докатился до такого…
        Разноголосица по залу пронеслась, народ возмутился:
        - Да какой же вы представитель, если не видите автора? Вопросов было много, но старик-эфиоп отлично владел ситуацией - не собьёшь с панталыку. Он отвечал толково, обстоятельно:
        - Дело в том, что у Златоуста не так давно появилась молоденькая Златоустка, особа сногсшибательной красоты, в которой он души не чает, которую считает своею новой и на веки вечные единственною музой. И всё бы хорошо, да вот беда. Эта жена-красавица, на которую он записал всё движимое и недвижимое, вдруг выкинула фортель - сбежала от него. Причём сбежала самым беспардонным образом - с каким-то офицером. Представляете?
        - Да-да! - насмешливо крикнули. - Она сбежала, говорят, то ли с поручиком Лермонтовым, то ли с Дантесом.
        Представитель огорчённо посмотрел в потёмки зала и покачал головой.
        - Вот вам первая жертва школьной реформы! - нравоучительно проскрипел эфиоп, костлявым пальцем тыча в сторону сплетника. - Вы сами-то хоть понимаете, что за бред несёте?
        Народ расхохотался, а жертва школьной реформы обиделась.
        - Это вы, милейший, бред несёте! Вы тут в кино снимаетесь? Или в цирке работаете? Ну, так ступайте, на арене будете людей смешить.
        Нисколько не обидевшись, Белинский собрался уходить, но публика была уже заинтригована. Публика зашикала на жертву школьной реформы и попросила представителя ещё что-нибудь рассказать о легендарном Златоусте.
        Старик охотно согласился и продолжил печальную повесть о том, как Златоустка сбежала от Златоуста и он теперь ищет её, лбом колотится по разным городам и весям.
        - Он теперь мечется, как рыба на икромёте, - рассказывал старик, неплохой, как видно, краснобай. - Он теперь как Фигаро - фига вам здесь, фига вам там… - Довольный каламбуром, старик захохотал, сверкая своим удивительным зубом, похожим на перо от золотого Parkera. - Да, да, этот Фигаро за короткое время успел на своём персональном ковре-самолёте облететь половину земного шара. Побывал в Туманном Альбионе, в Америке и т. д., и т. п. И вдруг ему стало известно: следы Златоустки замечены в городе Святого Луки. В Лукоморске, то бишь. Вот почему он сюда собрался. Ну, а потом - не сложилось. Не зарифмовалось, так сказать. Он в другое место полетел. Ищет свою зазнобу. А вы как думали? Шерше ля фам. Муж и жена одна сатана. Днём поссорились, а ночью помирились. - Чернокожий помолчал и вдруг с сожалением начал сам себе возражать: - Хорошо, если так. А ведь может быть и по-другому. Бабёнка у него - раскрасавица. Такую штучку запросто могут умыкнуть. В подарок персидскому шаху, к примеру. Или хуже того - для дома творчества.
        - Для борделя, вы хотите сказать? - выкрикнули из зала. Темнокожий Белинский согласно покачал головой.
        - А у нас теперь всё творчество - бордель. Ничего святого - ни Луки, ни Музы. А то ли дело было при старой власти. Житейское море было прозрачным. Все маяки горели чистым золотом.

* * *
        Великое это Житейское море, - увлечённо стал рассказывать старик, - постоянно меняет свои очертания, меняет глубину, рисунок берегов, жизнеутверждающее пламя маяков иногда меняет место жительства, но никогда это море не пересыхало и не пересохнет, из века в век наполняемое стихийными слезами горя и слезами самой светлой радости…
        Давным-давно когда-то на благословенных этих берегах появился город Лукоморск. Зазвонистое, сердцу милое название этого древнего города восходило к сказкам о Лукоморье, но это лишь половина седого предания. А другая половина утверждала: город Лукоморск - это город Святого Луки, который был в когорте семидесяти преданных апостолов Христа. Будучи автором одного из Евангелий, а так же первым иконописцем, этот святой, согласно преданию, заложил краеугольный камень первого здания на берегу Житейского моря. Так это было или не так - теперь не проверишь; во время Гражданской войны многие архивы уничтожил огонь.
        Город Святого Луки до конца ХХ столетия и в самом деле отличался святостью - это было видно по архитектуре, по одеждам людей, по выражению лица и поведению, привычкам, традициям. До Гражданской войны, до свержения старой власти, город жил размеренно, тихо и скромно. Вдоль берега стояли пансионаты, оздоровительные детские лагери. Но самая, пожалуй, главная достопримечательность - Дом творчества, куда мечтал попасть всякий мало-мальски оперившийся художник, композитор, поэт и писатель. А после Гражданской войны, после победы Властимира Нечестивцева, всё тут полетело вверх тормашками. В Доме творчества одно время даже хотели открыть дом терпимости, проще говоря, бордель. Слава богу, не открыли и на том спасибо. И всё-таки грустно, обидно, когда вспоминаешь, как хорошо тут было при старой власти…
        Вот об этом представитель Златоуста закатил красноречивый и пространный монолог, который, между прочим, кое-кому пришёлся по душе - в зале послышались аплодисменты. Однако не согласных оказалось больше.
        - Давайте без политики! - прикрикнул кто-то. - Надоело!
        - Хорошо, как скажете, - охотно согласился черномазый и переключился на вопросы литературы, культуры.
        Слово за слово, и представители прессы и этот странный представитель Златоуста нашли общий язык, атмосфера в зале потеплела. Но - ненадолго.
        - Где Златоуст? И почему он постоянно прячется? - наседали справа и нажимали слева. - Может, он какой уродец? А? Стесняется открыть лицо народу? Или, может быть…
        - Да ничего не может быть! - вдруг заявил старик и шандарахнул по сцене прикладом золотого пера величиной с карабин. - Никакого Златоуста не было и нету! Что вы как дети, ей-богу? Неужели не ясно? Всё это реклама. Мистификация.
        Это было как гром среди ясного неба. Огромный зал затих и обалдело посмотрел на представителя, как на больного, сбежавшего из дурдома.
        - Мистификация? - возмутились сразу несколько нестройных голосов. - Простите, но это…
        - Нет, это вы простите! - перебил старик, раззадорено сверкая глазами. - Ещё Платон когда-то говорил: «Поэт, если только он хочет быть настоящим поэтом, должен творить мифы, а не рассуждения». А мы всё рассуждаем. И рассуждаем, заметьте, зачастую за рюмкой. И при этом, заметьте, мы уже почти разучились слушать старых людей. Мы, дескать, сами с усами. А если вы прислушаетесь к старику, так он вам скажет вот что: вы ещё сто раз придёте повстречаться с этим великим, нетленным, незабвенным Златоустом - и никакого Златоуста не увидите. Потому что нет его в природе. Бороду даю на отсечение.
        В тишине большого зала кто-то громко икнул. И опять со всех сторон зашумели:
        - Вздор. А как же книги? Он столько уже понаписал…
        - В том-то и дело! - Старик широко ухмыльнулся, демонстрируя свой удивительный зуб, похожий на перо от золотого Parkera. - Не слишком ли много один человек накатал?
        - Что вы хотите сказать?
        - А то! Десять человек сидят в подполье где-нибудь, кропают всякую галиматью и печатают под псевдонимом.
        И опять в огромном зале будто шумовая граната разорвалась.
        - Не может быть! Да как же так?
        - Очень просто, - продолжал Белинский. - По нашим диким временам - не удивительно. Деньги есть - возьми, найми себе литературного негра и пускай он, собака, сидит на цепи, вспоминает чудное мгновенье. Да, да!.. Что говорить про наших графоманов, если даже про Гомера и Сократа ходят слухи насчёт коллективного творчества. Если даже сам Вильям, сиятельный Шекспир не брезговал литературными неграми. Или взять Козьму Пруткова - фантастический образ графомана всех времён и народов. Образ, гениально созданный Толстым и братьями Жемчужниковыми.
        - Толстой? - не понял кто-то. - Это который? Лёва, что ли?
        - Лёва! - передразнил старик с издёвкой. - Что за панибратство, чтобы не сказать амикошонство! Даже я так его не называл, хотя мы с ним «Войну и мир» писали…
        - Чего-чего? - В зале зашумели, потешаясь. - Что вы писали? Как вы сказали?
        - Я говорю, Лев Николаевич такой ерундой заниматься не стал бы. Это Алексей Толстой. «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые?..» - Старик сокрушённо вздохнул и негромко заметил: - А литературу, господа, надо бы знать, если мы решили ползти из грязи в князи…
        - Ну, это уже хамство! Хватит! - возмутился кто-то из чиновников на первом ряду. - Что за безобразие?
        Людское море в зале забушевало. Назревал скандал, а может быть, и драка: тут собрались не только поклонники, но и противники издательской политики «Сыновей Бесцели».
        И в эту минуту за кулисами появился рыжебородый верзила в элегантном костюме. Он прошёл на сцену и вежливо, но крепко взял представителя под локоток, наклонился и что-то шепнул на ухо.
        - Всегда к вашим услугам, - покорно пробормотал представитель и покинул сцену-эшафот. (И опять никто не обратил внимания на то, что старик не всегда наступает на пол - иногда будто шагает по воздуху).
        Они пошли по коридору, свернули в какой-то полутёмный закуток, заваленный декорациями. Внезапно остановившись, рыжебородый верзила вдруг достал зловеще замерцавшие наручники.
        - Давайте мы сделаем так, - предложил он, ухмыляясь, - вы сейчас примерите браслеты, и мы выйдем чёрным ходом, чтобы людей не смущать. Вы не против, дедушка?
        Не говоря ни слова, дедушка покорно покачал кудрявой тёмно-серой головой, словно обсыпанной пеплом.
        А через минуту-другую здоровенный рыжий парень будто закимарил в полутёмном пыльном закутке, стальными браслетами прикованый к пожарной лестнице. Он даже сам не понял, как это случилось - точно под гипнозом…

3
        Чернильно-прохладная вечерняя мгла наливалась будто в чернильницы - в глубокие проёмы между домами, деревьями. Первые огни автомобилей и зажжённых фонарей рассыпались как золотистые многоточия…
        Представитель бодро шагал по улице, изредка оглядывался. Чёрный плащ средневекового рыцаря и золотое перо величиной с карабина - весь этот странный антураж куда-то пропал, и старик теперь выглядел обыкновенным прохожим.
        На пути старика замаячил какой-то памятник.
        - Солнце моё! Солнце русской поэзии! - загоревал представитель, обращаясь к памятнику. - Я учил его, но я учил не этому! Бороду даю на отсечение!
        Заметив какую-то серую тень за деревьями около памятника, представитель сначала затихарился, а затем рысцою припустил. И тот, кто преследовал, тоже наддал, уже не особо стараясь скрытничать. А надо сказать, что старик этот был только с виду старый, а на самом-то деле такой быстроногий, такой энергичный - семерых молодых замотает. Заскакивая в тёмные дворы, ныряя в подворотни, ловко помотавшись по улицам и переулкам, этот милый дедушка запарил молодых преследователей, которых было двое или трое.
        - Упустили! - услышал он перебранку удаляющихся людей. - Рыжий! Как ты оплошал? Старику несчастному не мог надеть браслеты! Теперь полковник шкуру спустит на портянки…
        Опасаясь, как бы эти догоняльцы не проследили за ним, старик ещё немного побродил по улочкам и оказался на берегу сонной бухты. Постоял, прислушиваясь. Где-то гремела музыка, цветные фейерверки взлетали в небо, волшебными рыбами на волнах отражались. Бухта Святого Луки - насколько глаз хватало - почти безмятежная, широко и густо засеянная звёздами. И только в скалах там и тут виднелись дыры - прямое попадание снарядов Гражданской войны. (Необыкновенные глаза старика в темноте видели так же, как днём). В кустах неподалёку затрещало и старик заметил голую парочку, страстно вздыхающую, сверкающую голыми частями организма. Сердито сплюнув, он пошёл на пирс, где остро пахло разлитым йодом. На волнах покачивался тёмный силуэт пиратской бригантины, не так давно причалившей.
        С чёрного борта сошёл моряк и что-то зашептал на ухо старику.
        - Точно? Там? - взволнованно переспросил представитель и, получив подтверждение, протянул моряку золотые монеты.
        И после этого старик поторопился пойти в гостиницу, находящуюся на гранитном возвышении над бухтой Святого Луки.
        Странно было то, что этот черномазый представитель в гостиницу «Лукоморскую» не вселялся и, тем не менее, дежурная спокойно отдала ему ключ от номера - самые лучшие апартаменты.

4
        Гостиница «Лукоморская» располагалась в бывшем доме творчества, в котором после Гражданской войны хотели открыть бордель, но открыли всё-таки гостиницу. (Хотя народ упорно поговаривал, что бордель тут имеется, только подпольный).
        Хозяйничала здесь госпожа Катрина Василискина. В смутную пору Гражданской войны, рассказывают, эта забабёха отсиделась за морями-океанами, а впоследствии причухала сюда на корабле. За границей она изменилась - до неузнаваемости. Силиконовые губы - крупнее коровьих, силиконовая грудь - холмогоры до подбородка. Смекалистая, с творческою жилкой, Катрина Кирьяновна широко развернулась в бывшем доме творчества. В коридорах и в кабинетах, где раньше обретались небожители современной литературы и живописи, произошли потрясающие метаморфозы. На стенах появились такие репродукции, как «Маха обнажённая» Франсиско Гойи - беззастенчивая бестия лежала в золочёной раме. «Обнажённая» Ренуара толстым задом едва не уселась на подоконник. Пышная «Красавица» Кустодиева свесила крепкие ляжки через багет.
        Разговоры о том, что в гостинице существует подпольный бордель, имели под собою основание. Хозяйка промышляла этим делом, весьма доходным. Бандерша, как её называли, разбиралась в тонкостях любви. Она понимала: могут быть мужчины просто голодные, как собаки, не разборчивые, жадно хватающие куски горячего бабьего мяса, а могут быть такие великие гурманы, которым подавай царицу Шахерезаду.
        И вот как раз одну такую штучку под покровом темноты полчаса назад привезли контрабандисты, торговцы живым товаром. Катрина Кирьяновна только что сходила в подвал, в потайную комнату, где отсыпалась куколка, вдоволь наревевшись от того, что ей сообщили, где она находится и чем ей теперь предстоит заниматься. (Куколку эту привезли под наркозом, как это обычно делают контрабандисты, во избежание хлопот с живым товаром).
        Выходя из подвала, хозяйка гостиницы вздрогнула: возле окна стоял «бугай» в милицейской форме, стоял к ней спиной, но Катрина узнала. Глубоко вдыхая и выдыхая, чтобы одолеть мандраж, хозяйка задержалась перед овальным зеркальным озером, в котором она отражалась как неотразимая краса. Одёрнув багровое платье с богатыми блёстками, хозяйка стала театрально выфигуривать:
        - Батюшки! Кого я вижу? - Василискина распахнула руки, отяжелённые гроздьями колец. - Здравствуйте, наш драгоценный! Ах, как я рада, как я рада…
        Драгоценный круто повернулся, сверкая отрядом надраенных пуговиц и позолотой погон. Это был мордастый полковник Простован, начальник милиции города. На Гражданской войне Простован многократно был ранен, получил в награду орден с брильянтовой соплёй, так среди военных окрестили награду, где вместо брильянта зачастую болталась стекляшка. И тогда же, после очередного ранения, полковник получил второе своё имя - Бычий Глаз. (Правда, ходили слухи, что это женушка глаз ему выдрала, когда он побеждал её на любовном фронте).
        Бандерша побаивалась этого быка, способного за ночь перетряхнуть весь гарем и при этом быть чем-то или кем-то недовольным. А сегодня, когда в подвале находилась контрабандная куколка, бандерша боялась ещё сильнее. Чего он припёрся? Он редко приходит сюда. И приходит только по служебной надобности.
        Катрина Кирьяновна принялась заигрывать - силиконовой улыбкой завлекать, крупным задом вилять. Но полковник был настроен по-деловому.
        - Посмотри-ка вот на эту фотографию! - Бычий Глаз запыхтел, засопел кривым, загогулистым носом, поломанным в Гражданскую войну. - Проживает? Нет?
        У Катрины отлегло от сердца. Она пошла на вахту - на рецепшен, как тут любили говорить. Показала карточку.
        - Только что вселился! - доложила горничная, называя номер люкса. - У них была заявка. Броня от киногруппы.
        - Броня крепка и танки наши быстры! - зарычал Бычий Глаз, наклоняясь к хозяйке. - Слушай сюда! Постучишь к нему, скажешь, так, мол, и так.
        - Ой, нет, нет! - хозяйка замахала руками, затрясла подбородочной грыжей, под которой колыхалась золотая цепь - собаку можно держать на привязи. - А вдруг вы начнёте стрелять?.. А я барышня нервная…
        Дико выкругляя одинокий глаз, полковник пообещал:
        - Я выстрелю. Ты выпросишь.
        Изображая скромницу, Катрина Кирьяновна поджала силиконовые губы, опустила очи долу и обречённо поплелась по лестнице.
        Они остановились около нужного номера. Полковник прислушался. По коридору пролетела муха. А за дверью тихо-тихо, но потом почудилась какая-то колготня и даже голоса. Полковник подал знак и хозяйка, делая испуганное лицо, постучала, слащаво-театрально говоря, кто она такая и что, мол, надо срочно кое-что повыспросить у постояльца.
        Никто не ответил. И тогда сердитый Бычий Глаз ключом, который держал наизготовку, резко открыл английский замок и ладонью ударил по выключателю.
        Яркий свет озарил пустоту дорогого номера. Нетронутая кровать дразнила белоснежным покрывалом. Пылинка вихлялась в воздухе - напротив окна.
        Бычий Глаз в сопровождении хозяйки осмотрел ещё три номера люкс, затем проверил остальные, рядовые номера, и, наливаясь угрюмостью от неудачи, спустился на «рецепшен». Постоял, о чём-то размышляя, покосился туда, где стойка сверкала гирляндами стаканов, рюмок и пузырей с вином и водкой, с коньячком и ромом.
        И хозяйка догадалась - угостила за счёт заведения. Полковник не стал кочевряжиться. Изображая отставного интеллигента, он отставил-оттопырил мизинец с грязным ногтем и так остервенело раззявил рот - стопарик вместе с водкой чуть не проглотил. Постоял, веселея глазами, послушал, как водочка, стерва, босиком по душе побежала, потопталась по сердцу и в брюхо упала, свернулась там котёнком и замурлыкала. И полковник замурлыкал, заулыбался, вальяжно-хамовато похлопал Катрину по слоновьему заду, обтянутому красно-лиловым бархатом, которого столько пошло на пошивку - занавес в театре можно сделать.
        Поправляя фуражку, Бычий Глаз широким шагом вышел на крыльцо.
        Навстречу дул приятный бриз, Житейское море где-то под берегом перебирало многочисленные камешки, перетирало в мокрых жерновах. Изредка плаксиво вскрикивали чайки, напоминая полковнику страстные постельные вопли, какие он умел выдавливать из девиц, которых ему время от времени поставляла хозяйка гостиницы - поставляла прямо в кабинет начальника милиции. Это у них называлось - допрос с пристрастием.
        Полковник сел в казённую машину, ждавшую неподалёку.
        - Погнали, - задумчиво приказал.
        Дорога шла вдоль моря - мелькали кипарисы и платаны, освещённые фонарями, потом на повороте, словно светофоры загорелись, - красные какие-то, огненно-кровавые цветы, названия которых полковник не знал. Человек он был нездешний; в Гражданскую войну храбро воевал в этих краях, командовал отборными головорезами, которые как раз и принесли победу на штыках. Ну, а после войны уезжать на родину полковник не захотел; не напрасно же он воевал за это местечко под солнцем. Тем более, что место не чужое и не случайное - в этой земле упокоились косточки его далёких предков…
        Бычий Глаз отвлёкся от раздумий, потому что машину перестало потряхивать.
        - Товарищ полковник, - заговорил водитель, затормозив у развилки. - А дальше-то куда?
        - Я же сказал! Оглох? - зарычал начальник, хотя ни словом не обмолвился на этот счёт. - В издательский дом! Надо ещё опросить кое-кого.

5
        Прекрасная куколка, которую контрабандисты под покровом темноты привезли в гостиничный бордель - это была драгоценная внучка темнокожего старика, выдававшего себя за представителя Златоуста. (Или на самом деле он был таковым). И вот эта внучка невероятным каким-то образом пропала из-под замков потайного подвала. Мало того - эта внучка со стариком расположились в том самом номере, который полковник Простован только что проверил.
        Полковник одноглазый, ему простительно, что не заметил, но куда смотрела госпожа Василискина? Почему никто из них не заметил ни старика, ни внучку? Загадка. А между тем, они сидели в номере и никуда не думали сбегать, когда замок противно заскрежетал, открываясь. За столом, где стоял жирандоль - большой фигурный подсвечник на пять свечей - старик и внучка только затихли на минуту, лукаво переглядываясь и как бы говоря друг другу: подождём, не будем мешать.
        Дверь опять закрылась на замок, шаги, шурша по коридору, удалились.
        - Ах, Музарина, Музочка! - Старик едва не всхлипнул. - И чего я только не передумал, разыскивая тебя…
        - Всё хорошо, - успокоила внучка. - Давай отдыхать.
        - Ты ложись, а мне ещё надо поработать.
        В номере было тепло, но старик зачем-то развёл огонь в камине. Не включая света, чтобы не привлекать внимания, представитель взялся разбирать бумаги, исписанные симпатическими чернилами - такие чернила проявляются при нагревании.
        Поминутно что-то перечитывая, старик время от времени глубоко задумывался, глядя в огонь.
        - В юности он подавал надежды, - с грустью проговорил старик, глядя в сторону заснувшей Музарины. - Я тогда, помню, хотел быть не только помощником. Я мечтал быть даже его биографом. Вот почему так много тут писанины, которая касается юных дней Златоуста. Правда, никаким он Златоустом не был в те поры. Так себе, обыкновенный Ваня. И, может, лучше было бы ему таковым и оставаться? А? Женился бы на простой бабёнке, которая никогда бы не сбежала с поручиком Лермонтовым. Эх, ну да что теперь об том говорить. Спи, Музариночка, не слушай старика. Я больше не буду миндальничать.
        Вздыхая, он взялся уничтожать страницы объёмной рукописи. Измятые листы, исписанные с двух сторон, бросал угрюмо, резко, словно боясь передумать. А иногда его рука замирала, подрагивая. И снова да ладом он перечитывал целые главы, посвящённые тому, что в юности приключилось с этим человеком, никому не известным тогда, но подававшим большие надежды; из него должен был вырасти блистательный гений.
        - А где и когда новый гений родится - одному только Богу известно, - забормотал старик. - А что известно одному - известно будет многим. Я помню, как в небесной канцелярии один знакомый канцлер, у которого всегда язык чесался, - однажды рассекретил: скоро, дескать, будет назначение. А я тогда лежал себе на облаке, отдыхал, чистил своё золотое перо. Я спервоначала не поверил канцлеру. А он возьми да покажи мне карту земного шара, где отмечено место рождения гения. Только место отмечено было симпатическими чернилами - эти чернила канцлеры используют для тайнописи. И меня научили.

* * *
        В небесной канцелярии он был известен под несколькими именами, в разных картотеках значился по-разному: Старик-Черновик, Чернолик, Абра-Кадабрыч, Абрам Арапыч, Азбуковед Азбуковедыч, ну и так далее. Откровенно говоря, ему, гражданину мира, земному скитальцу и небесному долгожителю было, в общем-то, всё равно, где работать и с кем работать, лишь бы только человек был одарённый. И всё-таки он втайне обрадовался, когда увидел место, обозначенное на карте, - заснеженный, затаёженный уголок Великой Руси.
        Человеку свойственны слабости и тут Старик-Черновик не исключение. Владея десятками языков и наречий, отлично зная эсперанто и многое другое, что доступно только высоколобым профессорам лингвистики, этот старик питал глубокую симпатию к могучему и великому русскому языку. Старик-Черновик был уверен, что русский язык - язык богов. Когда-то в юности, мечтая быть златоустом, он при помощи русского языка творил чудеса, добиваясь такого звучания слова, когда оно вдруг становилось вещественным. С помощью слова «огонь», например, он зажигал свечу, костёр. С помощью слов «хлеб» и «вода» мог питаться несколько суток. Обладая незаурядным даром, он в юности приблизился к тому изобретению, которое зовётся эликсиром бессмертия, и вот здесь-то его подстерегала беда. Ему доступен стал язык богов и сам он уже был почти подобен Богу, но вслед за этим что-то вдруг не заладилось - перепутал формулу бессмертия. Вот так он потерял и своё имя, и свой изумительный дар. И с тех пор оставалось ему только одно - быть оруженосцем от литературы, крёстным отцом таланта или гения, и мечтать при этом, что когда-нибудь он
воспитает великого Златоуста.

6
        Прошло несколько дней. Погода над Житейским морем портилась. Утреннее солнце, еле видное, слабо светило в туманах. Город Лукоморск ещё дремал, а Старик-Черновик, страдавший вековою бессонницей, сидел возле печи, бумаги испепелял.
        Жил он теперь не в гостинице; там было небезопасно; и внучки рядом не было.
        Тесная каморка озарялась бликами. Огонь, разоряясь в печи, пощёлкивал зубами, жадно поедая рукопись. В каморке становилось теплей, а на душе старика - холодней. Жалко было предавать огню «Историю несбывшегося гения». Может быть, для кого-то история эта могла бы стать полезной и поучительной. Но старик Азбуковед Азбуковедыч был непреклонен.
        «Надо всё это спалить! - думал он, поёживаясь. - Хоть маленько согреюсь. И почему это вдруг похолодало? Может, клерки из небесной канцелярии намекают мне на то, что здесь делать больше нечего и надо уезжать?»
        Старик изумлялся; время весеннее, а настроение в природе вдруг возникало такое, будто поздняя осень пришла, будто вот-вот нагрянут разнузданные шторма, вслед за которыми снежок перхотью притрусит побережье.
        Неожиданная эта непогодица заставила затихнуть рестораны, кафешантаны. Закрывались балаганы с приезжими артистами. Цирк шапито сворачивал работу. Киногруппы уезжали, не дождавшись солнцепёка. Побережье день за днём пустело. Под ветром сиротливо скрипели платаны и пальмы, хирели на клумбах цветы, опалённые полночной странной стужей. Белоснежные яхты всё реже возникали на горизонте, да и морские лайнеры перестали швартоваться в Лукоморской бухте, где вода опять казалась багрово-красной, как это было после Гражданской войны, только теперь не кровь окрашивала бухту - лепестки осыпавшихся роз и миллионы других лепестков ураганным ветром нанесло. А ещё в воде у берега можно было увидеть необычную стирку: прибой полоскал разноцветную парусину, где были нарисованы книги Златоуста и виднелись полустёршиеся буквы и слова - зазывалки на встречу.
        Как ни старались организаторы в городе Лукоморске - не смогли заполучить «золотого» автора. Правда, город ещё жил надеждами и обещаниями; литературные агенты, импресарио и кто-то там ещё - энергичные люди продолжали с кем-то вести переговоры; они ещё надеялись на встречу. И только Старик-Черновик осознавал: бесполезно.
        От корки и до корки перечитав Златоуста - всё то, что оказалось под руками, - Оруженосец от литературы сделал вывод: это мог быть кто угодно, только не истинный Златоуст. Самозванец какой-то. А настоящего Златоуста, которого Старик-Черновик многие годы сопровождал в походах и учениях - его, скорей всего, и в живых-то нет. И вот эта обжигающая мысль, как ни странно, не только не пугала, а даже успокаивала. Старику-Черновику потерю настоящего Златоуста легче было бы перенести, нежели позор его предательства. Более того, если это пишет не самозванец, а Златоуст-предатель, христопродавец, - значит, нужно принимать решение о ликвидации. Так сказали в поднебесной канцелярии, а там такие канцлеры - с ними не поспоришь. Да и спорить нечего. Канцлеры, конечно же, правы. Если он, Старик-Черновик, взялся воспитать ученика, так, значит, он и должен отвечать за то, что теперь ученик вытворяет. Значит, надо принимать «непопулярное решение», как любят выражаться канцлеры.
        «Я тебя породил, я тебя и убью! Хоть я и не Тарас и далеко не Бульба! - В сердцах говорил себе Абра-Кадабрыч, прекрасно понимая, что никогда не сможет руку поднять на человека, ставшего ему почти родным. - А может, он и есть родной по крови? Канцлер говорил тогда… Ну, хватит рассусоливать. Надо пойти, забрать дуэльный гарнитур. Думал, если встречу вертопраха - будем стреляться по-честному. Хотя такого чёрта, как Златоуст-предатель, можно укокошить без дуэли. Можно даже просто кирпичом. Взять самый пухлый роман да и треснуть. Ох, опять я отвлекаюсь. Надо выходить…»
        Азбуковед Азбуковедыч, поминутно озираясь, глухими переулками пошёл на берег моря, туда, где он в камнях надёжно спрятал дуэльные пистолеты, хорошо известные знатокам и любителям русского слова. С этими пистолетами было связано громкое уголовное дело.
        Глава вторая. Преступление века

1
        Заголовки эти - «Похищение века», «Преступление века» - когда-то не сходили со страниц газет. Вся страна в ту пору готовилась отметить печальное событие, посвящённое гибели Солнца русской поэзии. А накануне этого события - года за два, за полтора - начались переговоры с Францией, которые, в конце концов, увенчались успехом. В Стольнограде открылась уникальная выставка - никогда ещё такого не было. На всеобщее обозрение были представлены два печально знаменитых дуэльных пистолета. Уникальные стволы. Ужасные. Ведь именно один из них - будь он проклят! - погасил Солнце русской поэзии. Это оружие, впервые привезённое из Франции, планировалось поначалу показать в Стольнограде, а затем уже перевезти в Северную Столицу, в мемориальную квартиру на Мойке, 12.
        История с этими пистолетами сразу стала обрастать легендами и слухами. Кто-то говорил, что в Стольнограде в одном из залов выставки, где это оружие хотели спервоначала выставить на обозрение, потолок неожиданно рухнул. А кто-то говорил, что рухнули полы, и открылась такая дыра - преисподнюю видно, гиену огненную. Говорили, что это, мол, не случайно - это действует чёрная аура от пистолетов, стрелявших на Чёрной речке. А кто-то склонен был предполагать, что всё гораздо проще - бесценное оружие хотели выкрасть. Правда, это предположение было, пожалуй, самым неуместным: выставка охранялась так, что даже муха в комнату не могла залететь - сразу же срабатывала сигнализация. Выставка, тщательно охраняемая в Стольнограде, через неделю должна была переехать в Северную Столицу. И вот здесь-то случилось «похищение века, ограбление века» - пистолеты бесследно пропали.
        Сыщики первое время бегали с собаками, искали очевидцев; за воротник хватали каких-то подозрительных субчиков, чтобы вскоре извиниться и отпустить. Происшествие это обсуждалось на каждом углу Стольнограда. И больше всего говорили о каком-то странном черномазом стороже - это, дескать, он, подлец, причастен к похищению века. Время шло, и разговоры потихоньку затухали - другие сенсации там и тут загорались по стране и по миру. О дуэльном гарнитуре не то, чтобы забыли, но - французы дали время на поиски пропажи. И вот тогда Азбуковед Азбуковедыч вместе со своим учеником сотворили дивную подделку - великолепную копию дуэльных пистолетов. А уникальный оригинал Старик-Черновик постоянно где-то прятал и перепрятывал, чтобы никто не умыкнул, не дай бог. И вот это оружие он с собою привёз в город Лукоморск. Он поначалу хотел пристрелить своего ученика, несбывшегося гения, который возомнил себя Златоустом и начал такое писать - хоть святых выноси. Но Старик-Черновик был до того старомоден, что не мог просто так взять да выстрелить. Он дуэль хотел устроить, настоящую дуэль, всё честь по чести.
        «Не получилось! Ну, ладно! - Чернолик что-то вспомнил, глаза засверкали. - Не получилось это - получится другое…»
        Достав оружие из тайника, он вернулся в каморку. Проверил пистолеты, порох, шомпол и всё остальное - всё было в рабочем состоянии.
        Старик сел за стол и решительно вывел на чистом листе: «Приговор». Потом о чём-то глубоко задумался. Порвал листок, закинул в печь, где ещё тлели угли.
        - Сволочи, - пробормотал, - за Музочку вы мне ответите.
        Ишь, придумали - Музу в бордель…

2
        Вчера Старик-Черновик определил Музарину в безопасное место - самолётом отправил туда, где были давние надёжные друзья, там будет Музарина жить как у Христа за пазухой. А у старика ещё дела, надо ему кое с кем повстречаться, поговорить по душам…
        Взволнованно шагая по каморке, старик голову руками обхватил. Два человека ему не давали покоя: хозяйка гостиницы, бандерша Катрина и директор здешнего издательства по фамилии…
        - А хрен его знает, какая фамилия. - Чернолик отмахнулся. - Про эту фамилию каменотёсы думают пускай, им предстоит фамилию эту вырубать на плите надгробия! Вы мне за внучку ответите!
        Чернолик дождался темноты, затем принарядился как почтенный гражданин - белый костюм с иголочки, седой парик - и потихоньку, полегоньку покинул город Лукоморск. И никто не обратил внимания на то, что два громких преступления в городе произошли как раз накануне отъезда этого тихого почтенного гражданина.
        Первое преступление - поджёг бывшего дома творчества, который теперь в народе назвали домом терпимости. (Поначалу думали - это шальная молния, но экспертиза показала: нет, поджог). А второе преступление было ужасным и одновременно «рядовым» с точки зрения криминалистики - ряд подобных преступлений уже был зарегистрирован в разных уголках страны.
        Странные какие-то были преступления, господа и товарищи. Представьте себе такую картину. Современный издательский дом - с колоннами, с архитектурной лепниной, больше, правда, похожей на залипуху, потому что строить наша современная артель ни черта не может, но это, извините, к делу не имеет отношения. Так вот. Представьте себе издательский дом где-нибудь в провинциальном городе или даже посредине Белокаменной, или где-то в северной столице на берегу Невы. Этот дом, естественно, хорошо охраняется, ворона мимо не пролетит - укокошат из табельного оружия. А про человека постороннего и говорить не приходится - не пройдёт он, не проползёт и не просочится мимо охраны. И тем не менее…
        - Как он мог проникнуть? - мрачно спросил человек из какого-то сыскного агентства города Лукоморска, рано утром примчавшийся на место криминала. - Как он мог проникнуть, если вы, по вашему уверению, ни на минуту за ночь глаз не сомкнули?
        - Сам удивляюсь! - виновато лепетал охранник, бледный и вспотевший. - Как-то проник? Скотина.
        - А камеры наблюдения? - расспрашивал сыщик. - Надеюсь, работают?
        - А как же! - клятвенно заверил охранник, едва не крестясь. - Камеры это…в порядке.
        - И что на мониторах?
        - Да в том-то и дело… - Охранник развёл здоровенными своими «вёслами», на которых засверкали перстни с печатками. - Мы это… ленту прокрутили, а там… всё чисто…
        Мрачнея, сыскарь направился в кабинет директора издательства. Кабинет богатый, навороченный от пола до потолка - роскошная мебель из красного дуба, кожа, позолота под Людовика XIV. На стенах - картины маслом. А на столе, можно сказать, картина киноварью.
        На блестящей полировке дорогущего стола, на белоснежных бумагах упокоилась умная головушка директора издательства. Это был какой-то тихий ужас. Сыщик был молодой и всё ещё никак не мог привыкнуть «по-рабочему» относиться к смерти. Он смотрел на голову директора издательского дома и не мог уразуметь: как это так? Ещё совсем недавно сколько прожектов было в этой голове! Столько дерзких планов и мечтаний! И что же теперь? Белоснежные бумаги в головах директора словно бы залиты свежей киноварью, мерцающей в лучах восходящего солнца. А рядом с этой умной головою лежит и золотом блестит такая самописка, стоимость которой - как позднее выяснится - больше «Мерседеса».
        Сыщик наклонился над каракулями, которые были, скорее всего, нацарапаны за минуту до выстрела.
        - Приговор… - негромко прочитал суровый сыщик и стал выхватывать слова из короткого странного текста предсмертной записки: - Прошу никого не винить… Не искать… Я разучился писать по-русски и потому решил уехать в мир иной, буду там учиться, от пошлости лечиться… - Человек из сыскного агентства крякнул рассерженным селезнем и посмотрел на заплаканную секретаршу. - Это почерк директора? Слышите?
        Секретарша - миниатюрная живая кукла вся в драгоценностях, в слезах, в помаде, с крепким запахом валерьянки, - заикающимся голосом подтвердила:
        - Это почерк шефа… И подпись шефа…
        - Понятно, - пробормотал угрюмый сыщик и совсем уже тихо прибавил: - А я так думаю, что это - почерк Цензора!
        За спиною сыщика стоял кто-то очень ушастый - расслышал последнюю фразу.
        - Извините, - напомнил ушастый, - но у нас теперь цензуры нету.
        - А Цензор - есть! - тяжело и раздражённо ответил сыщик, поворачиваясь к помощникам. - Ну, что? Гильзу нашли? Нет? Я так и знал. А собака след взяла? Тоже нет? И это не удивительно. Почерк Цензора, чтобы ему ни дна, ни покрышки!
        - А что это за Цензор? - заинтересовались работники издательского дома.
        - Псих какой-то, маньяк, - раздражённо ответил сыскарь и отмахнулся: - Посторонних попрошу покинуть помещение!
        Работники издательства, в одночасье оказавшиеся посторонними в своём издательстве, стояли в коридоре по углам, нервно курили и переговаривались о том, какие странные и страшные дела стали твориться в городах и весях нашей страны. Ведь этот случай - далеко не первый, о чём-то подобном уже писали и передавали из уст в уста. Но до поры до времени это казалось пустой болтовнею, досужими сплетнями. А теперь вот, когда самих коснулось, - теперь пришлось поверить во все эти россказни, которые сводились к тому, что на просторах нашей великой страны объявился какой-то сумасшедший Цензор, так его прозвали сыщики. Этот Цензор год за годом целенаправленно взялся обезглавливать самые престижные издательские дома, книготорговые фирмы и всё такое прочее, хоть как-то имеющее отношение к печатной продукции. Причём была одна такая закономерность: помешанный Цензор казнил только тех, кто распоясался до неприличия и многотысячными, многомиллионными тиражами распространял всякие пошлости, издаваемые чуть ли не в золотом обрезе. Дело это стало «резонансным», как нынче любят выражаться, и на поимку этого Цензора брошены
были все лучшие силы сыскных департаментов. Да только, видно, мало каши ели эти «лучшие силы» - Цензор преспокойненько продолжал работать в разных уголках страны, и никто не мог сказать, где он завтра объявится.

3
        Кошмарную новость о Цензоре пассажирам скорого поезда сообщил какой-то странный старичок, весь такой пушистый, облачённый в белое. И пассажиры, курившие в тамбуре, и пассажиры, сидевшие по своим купе, оживлённо стали обсуждать эту новость. Стали возмущаться нравами новой эпохи. И среди возмущавшихся больше всех выделялся «божий одуванчик», одетый во всё белое, да к тому же Белинский (фамилия была в билете). Старичок этот, Азбуковед Азбуковедыч, скрипел зубами, среди которых был один золотой, чрезмерно длинный, похожий на перо от самописки - наверно, стоматолог плохой попался.
        Старичок едва не плевался, говоря, какое людоедское время на дворе, какая жуткая эпоха наступила - жгут и стреляют среди бела дня. А затем старичок с неожиданной прытью - молодому на зависть - забрался на верхнюю полку. Подложил под голову какой-то саквояж, и закимарил.
        Лететь самолётом Азбуковед Азбуковедыч не рискнул: дуэльный гарнитур пронести через контроль никак нельзя, а в багаж сдавать опасно; мало, что ли, было случаев, когда грузчики или кто-то ещё самым беспардонным образом рылись в багаже пассажиров.
        Так старичок и проспал на своём саквояже, а точнее сказать, пролежал с закрытыми глазами, поскольку он давно уже - сто или двести лет - маялся жестокой бессонницей. О чём он думал, лежа с закрытыми глазами? Мучился ли он муками совести по поводу кошмара в Лукоморске? Нет, не мучился. А почему? Да просто потому, что никакого кошмара не было.
        Да, да! Ничего подобного не было: ни сыскного агента, ни заплаканной секретарши в издательстве, ни убитого директора издательства. Ничего этого не было. А если было, так только в воспалённом воображении Старика-Черновика. Хотелось ему, ой, как хотелось, чтобы наконец-то явился миру новый Стенька Разин и навёл-таки порядок на Руси. Куда это годится? Такой бардак кругом, что просто ужас…
        Старик Белинский до того задумался, загоревал на верхней полке, - даже не заметил, когда остановились, когда попутчики покинули купе.
        Было раннее утро. Пассажирский поезд привёз Белинского на один из громадных вокзалов шумного и суетливого Стольного Града. Шагая с вокзала, Белинский попал в такой крутой водоворот - чуть пуговки не отлетели. Народу было - пропасть. Вавилонское столпотворение. Где тут найдёшь одного человека? И всё же старик надеялся; здесь и только здесь можно будет разыскать Златоуста, если он жив-здоров. Стольноград готовится к большому празднику и со всех концов земного шара сюда слетятся знаменитости, так называемые «звёзды», которые на самом-то деле чаще всего не тянут даже на простую керосиновую лампу - не светят и не греют…
        Поначалу Азбуковед Азбуковедыч хотел устроиться куда-нибудь в газету хоть корректором, хоть наборщиком - метранпажем, так это когда-то называлось. Но, поразмыслив, решил не связываться. «Жульёристы и бумаговратели, - кручинился Абра-Кадабрыч, - теперь такое стряпают - стыд и срам корректировать! Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка обратно затолкай!»
        Он стал работать дворником, немало удивляясь тому, что эта должность почти всегда свободна по той простой причине, что желающих намусорить тысячи тысяч, а желающих прибраться - по пальцам перечтёшь. С одной стороны, это грустно - грязи-то, ребята, по колено. А с другой стороны - ты везде и всегда желанный товарищ, а где-то, может, даже и господин.

4
        Великий и бессмертный Стольноград не спал, несмотря на глубокую ночь. Стольноград - один из древнейших городов на Земле - скоро будет отмечать своё тысячелетие. И всё это время, если вдуматься, начиная с первых дней младенчества, Стольноград ни на минуту не смыкал глаза, бесчисленные глаза фонарей, в которые сначала для пущей зоркости закапывали керосин. А теперь, на пороге нового тысячелетия, глаза фонарей даже моргать научились - энергосберегающие лампы сами собой угасают и вспыхивают. Но, кроме этих ярких фонарей, на проспектах и площадях по ночам сияет-полыхает такая иллюминация - небу жарко становится. Золотые купола и шпили светятся. Облака и тучи переливаются павлиньими перьями, проплывая над каменными громадами Стольнограда. И постоянно горят глазёнки суетливых машин - легковых и грузовых машин, время от времени проносящихся по улицам и проспектам…
        «Не спит, не спит громада Стольнограда! - размышлял Азбуковед Азбуковедыч. - И моя извечная бессонница не идёт ни в какое сравнение с бессонницей этого мегаполиса, который воочию видел и Наполеона, и Христа, и Антихриста. Ну, это я, конечно, маху дал, преувеличил… Христа этот город не видел, а вот Антихриста, кажется, скоро увидит. И страшно мне подумать, кто это такой - современный Антихрист. Неужели тот самый, кто хотел, мечтал быть Златоустом? Не могу поверить. Не хочу. Газеты пишут? Да мало ли там нынче всякого вздора. Не поверю, пока не увижу своими глазами. А если увижу - узнаю? Ведь он же так переродился - мать родная не сможет признать…»
        Азбуковед Азбуковедыч постоял у оконца - узкого, глубокого. Посмотрел на огни полночного города. Оконце, обрамлённое железной крестовиной, похоже на бойницу крепости, и это обнадёживало старика. Если его попытаются взять - а это не исключено! - тесная каморка превратится в хорошую цитадель. Во-первых, у него есть карабин и патронов достаточно, а во вторых…
        За окном что-то хрустнуло - точно ветка в полночном саду под ногой непрошеного гостя.
        Испуганно пригнувшись, старик отошёл в дальний угол. Затаился, почти не дыша, крепко держа наизготовку золотой карабин, мерцающий во мраке. Но за стеною по-прежнему всё было тихо, дрёмно, только ветер в саду поскуливал.
        Обитатель каморки, вздыхая, расслабился и нехотя отложил оружие.
        Бумага в печи прогорела уже, и надо было снова затевать печальную работу. А так не хотелось…
        В дальнем углу убогой дворницкой, отражая смутный свет уличного фонаря, мерцала широкая лопата, хорошо пригодная для снегоборьбы, поблёскивал пудовый лом, словно отлитый из серебра. При помощи своих «кошачьих глаз» превосходно ориентируясь впотьмах, старик ушёл куда-то в угол…
        - В Санкт-Петербурге дворнику памятник поставили, - заворчал оттуда. - И в Гомеле поставили - дворничихе, бабе. А Старик-Черновик перебьётся, не гордый. А я, между прочим, уже не первые сто лет подметаю, дерьмо выгребаю за графоманами и даже за классиками…
        Из тёмного угла старик вернулся, держа в объятьях целый сугроб какой-то удивительно светлой бумаги - странно сияла впотьмах.
        - Дожился, докатился, колобок, - забормотал старик, склоняясь над бумажными развалами, упавшими возле печи. - Вот уж никогда бы не подумал, что придётся жечь, как сумасшедший сжигает свои миллионы…
        Старик нисколько не преувеличивал. Каждая страница этой беременной рукописи, которая ни сегодня-завтра была готова разродиться романом, даже самая невзрачная страница - приди он сегодня в любое издательство - обернулась бы зелененькой стодолларовой бумажкой. А может, даже и не сто, а двести, триста долларов за каждую страницу отвалили бы - это как сторговаться. Но в том-то и дело, что деньги для него - пыль на дорогах истории. Вот почему теперь он так хладнокровно сжигает свои миллионы - от пыли решил отряхнуться. Только он уже устал «отряхиваться», честно говоря, - рука устала бросать в огонь листы, листы, листы, мелко испещрённые старательным каллиграфическим почерком, которым сегодня уже, наверно, никто не владеет.
        Обладая уникальной способностью писать двумя руками сразу - и поэзию и прозу одновременно - покорный слуга намарал целые горы бумаги. Поначалу это была «История гения», а потом, год за годом, превратилась она в «Историю несбывшегося гения». Поначалу Оруженосец радовался, - ой, как много материалу наскирдовал, на пенсию выйдет, займётся обработкой. А теперь вот - впору заплакать. Жалко всё-таки сжигать, а надо. Причём надо-то сжигать тайком, по-партизански, соблюдая светомаскировку по ночам, когда кругом такая тишина, что даже бумага в печи, разгораясь, так трещит, будто гром за окнами. Хотя на самом деле - кладбищенский покой. И в каморке тихо, даже мышь не слышна. И за стеною глухо - Стольноград не спит, но и не бодрствует, он словно бы лежит с открытыми глазами, отдыхает.
        В тишине заскрипела чугунная дверца - распахнулся красный зев небольшой печи, в глубине завиднелись малиновые гланды.
        «Стольноград, наверно, можно было бы всю зиму согревать, если в котельной работать и топку вот этими бумажными курганами топить, - сокрушался Оруженосец. - А если бы иметь возможность снова превратить всю эту бумагу в деревья - Стольноград потонул бы в дремучей тайге. Эх, ну что? Пора топить котят, пока слепые. Пора, мой друг, пора. Да только жалко, ой, как жалко заготовки лунного листа. Как я стану жечь эти листы? Не знаю. Буду жечь, и тут же горючими слезами заливать. И снова, снова буду вспоминать, как мы заготавливали эти изумительные лунные листы, как бродили по морям и океанам, как расставались у подножья той великой горы, откуда мой ученик должен был вернуться Златоустом…»
        За окнами синело и аквамаринилось - нежная прозелень зацвела на востоке. Не в силах заставить себя сжечь «Историю несбывшегося гения», дворник собрался, вышел на работу. Пока на дворе было сухо, заботы по уборке немного, и старик, управившись со своей «делянкой», отправился фланировать - бесцельно бродить по Стольному Граду.

5
        Давненько он тут уже не был. Соскучился.
        Много чудес и великих красот посчастливилось увидеть ему - земному скитальцу и небесному жителю. Перед ним когда-то открывались красоты Древнего Рима. Он прекрасно помнит Лондон, окутанный флёром таинственного тумана. Греческие Афины вставали перед глазами скитальца. Париж. Лиссабон. Владеющий десятками языков и наречий, он везде и всюду был желанный гость. И везде и всюду были у него свои предпочтения, излюбленные уголки. В Риме это был Колизей, а вернее то, что осталось от него. В Греции - Афинский Парфенон. В Париже - берег Сены или Булонский лес, а точнее, парк на западной окраине Парижа. В Лондоне полюбился ему знаменитый Лондонский Тауэр - один из главных символов Великобритании, старейшая крепость, которая за время своей долгой жизни была и дворцом, и хранилищем королевских драгоценностей, и военным арсеналом, и монетным двором, и тюрьмой, и обсерваторией, и даже зоопарком. Лиссабон запомнился, как одна из самых тёплых европейских столиц, где он хотел бы жить, невзирая на то, что там немало дождливой погоды, заметно зависящей от Гольфстрима. Австралия и Океания запомнились Маршалловыми
Островами и роскошным Королевством Фиджи; от этих берегов он сердце с кровью отрывал, навек запомнив, как зазывно, как безутешно рыдали теплоходы перед расставанием с тёплыми морями и океанами.
        Земля прекрасна, да, но почему, почему только здесь, в этой загадочной стране, в названии которой дрожит роса, - почему только здесь он ощущает себя не в гостях, а дома? Почему только русский язык - великий и могучий - в его представлении был и остаётся языком богов? Этого Азбуковед Азбуковедыч не мог объяснить. Любовь не поддаётся холодному рассудку.
        Глава третья. Любовь на бересте

1
        Весна в том далёком приснопамятном году пришла на землю раным-ранёхонько. Получилось, как в той поговорке: не глядя в святцы да в колокол бух. И птицы раньше срока прилетели, и цветы из-под снега так дружно проклюнулись, будто сговорившись. Заголубели подснежники. Жёлтыми чашечками закрасовался весенник, светло-синие ирисы, хохлатки, весенний морозник. И воздух над полянами, над перелесками, густо напоённый медовым ароматом, бродил, как брага, охмелял, охмурял.
        Ой, да что там говорить! В крови кипела юность и весна, и парень втрескался в одну пригожую красу, которую случайно повстречал в родном лесу, где жил семнадцать лет, молился колесу. И все думы теперь были только о ней. И не простые думы были, нет. Стихи в голове зазвенели. А как же иначе? Любовь окрыляет, любовь поднимает к звёздам и солнцу, и человек невольно становится поэтом…
        Парня звали - Иван Простован. Ивашка, петухом расшитая рубашка. Он был «не здешний». Он был подкидыш. Приёмные родители нашли мальчонку в грозовую июльскую ночь где-то под ракитовым кустом, где он кричал, как недорезанный острыми ножами молний. И то, что он теперь бумагу стал изводить почём зря - не удивило приёмных родителей. Был бы родной, тогда бы рты разинули: откуда в нём такой талан? А подкидыш - тёмная лошадка. Да и вообще баловство такого рода - сочинения да песнопения - деревенская жизнь испокон веков не признаёт; этим не прокормишься. Короче говоря, никто из домашних не заинтересовался виршами - все озабочены были добычей хлеба насущного. Только дед проявил любопытство, да и то, скорей всего, от скуки.
        Это был могутный, колоритный дед Илья, дед Мурава - седая бородища у него была иззелена, словно сухой травой лицо обмуровало. Похожий на былинного Илью Муромца, дед подолгу просиживал на русской печи, газетки, журналы штудировал.
        С трудом разобрав почеркушечки внука, дед ухмыльнулся в зеленоватую бороду.
        - Ох, парень, ты и врать горазд! - басовито похвалил, по-богатырски глядя из-под руки. - У тебя такие перлы получаются, должно быть, от того, что перловки обожрался.
        Внук похлопал синими, наивными глазами - длинные ресницы врастопырку.
        - А что, дед? Плохо?
        - Ничего, - сдержанно ответил критик. - В темноте под одеялом можно той царевне почитать.
        Они посмеялись. Дед посоветовал печь протопить этими перлами и успокоиться. Но Ивашка был настроен по-боевому.
        - Хочу поехать в Стольный Град!
        Дед, «разинув бороду», с печи едва не грохнулся.
        - Ты чо, сдурел? Зачем это - за тридевять земель?
        - А пускай пропечатают!
        - Ну? И што? Обзолотишься? Парень помолчал, глядя в окно.
        - Тогда она узнает, что Ванька не дурак, и согласится замуж. Над переносьем деда крупная морщина прострочила.
        - Постой, милок! Постой! Ты про кого гуторишь? Ты на ком жениться вздумал? А? - Дед седую молнию метнул из-под бровей. - Давай, рассказывай, кто она такая, твоя краля?
        - Да я и сам пока не знаю, - с грустью сказал Ивашка. - Они обретаются где-то в тайге, в потаённом местечке. Я случайно увидел. А теперь вот найти не могу.

2
        Искать пришлось долго, упорно. Подкидыш забросил работу на кузнице - дремучую тайгу вдоль и поперёк исходил в окрестностях и за перевалами. Жить в одиночестве и под открытым небом - не то, что в кузнице, пропахшей гарью! - понравилось. Вольная воля кругом. Ветровей. Красота. И ничуть не пугали зеленовато-тёмные, в упор смотрящие глаза тайги; косматые урманы, откуда пахло звериным логовом. Даже в самом страховидном месте, где у любого охотника душа замирает в предчувствии близкой опасности, - Ивашка вёл себя так, будто пришёл домой, где можно беспечно разуться, рубаху и портянки просушить возле костра, похлебать ушицу и поспать на свежей хвойной перине.
        И день, и ночь искал он свою любовь, мечту и наваждение - будто иголку в стогу. Не скоро, но всё же «иголка» нашлась - сладкой болью проколола сердце. «Как теперь к ней подступиться?» - кручинился парень, сидя над рекой и глядя в сторону заимки, хорошо запрятанной в пазуху тайги.
        Заимка эта много лет тому назад пустила корни за перевалами - в потаённом, укромном местечке, окружённом скалистым «забором» и непроходимым чернолесьем. Заимка скромная - приземистый сосновый теремок, дощатый сеновал да небольшая пасека на островках у Золотого Устья; там после первых весенних солнцепёков и до самой осени попеременно красовались какие-то изумительные цветы, в чашечках своих таящие медвяную пыльцу, похожую на капельки мёда.
        Он уже знал: на заимке проживают старообрядцы - соблюдают «истинную» веру, молятся о спасении бессмертной человеческой души, опасаясь прихода Антихриста. Затаившись неподалёку, парень смотрел на заимку и думал: «Эти кержаки даже на порог меня не пустят. Ещё, гляди, собаками затравят. Придётся караулить, делать неча…»
        В густой сухой засаде - в кустах шиповника, в кондовых соснах - комаров кормить пришлось; а вслед за тем нагрянули дожди, и он ушёл, не солоно хлебавши, - даже издали не смог увидеть свою царевну. Однако же характер был настырный. Ходил и ходил на заимку. И вскоре обнаружил тёмную баньку, потаённо стоявшую в берёзах на берегу. Стал караулить, когда затопят, когда можно будет, по-воровски пробравшись по кустам, посмотреть в золотое потное оконце, за которым волшебным цветком распустился огонь керосиновой лампы. Сердце бешено билось в такие минуты - отчаянно толкало к потному окну. Подкидыш понимал, что могут быть собаки - налетят, разорвут на куски; или выйдет на крыльцо белобородый кержак - саданёт из ружья. Понимать-то понимал, но ничего с собой не мог поделать - молодая кровь ковшами кипятка обжигала башку, наполняя душу и тело каким-то угарным томлением. Парень весь как будто разбухал, и «разбухание» это начиналось где-то внизу, в паху, а вдогонку за этим и сердце уже разбухало, и голова - со знание туманилось. И вот однажды, когда он находился в таком необычайно «разбухшем» состоянии - кто-то
сзади подкрался к нему и тяжёлой рукой попытался схватить за плечо. Рука кержака показалась пудовой, железной - Ивашка вздрогнул, подскочил и, не раздумывая, со страшной силой молотобойца треснул по мохнатой морде кержака. Приглушённо зарычав, кержак взмахнул короткими руками и упал - прямо на свет, лежащий под оконцем. И в следующий миг волосы у парня зашевелились от ужаса. Этот кержак - сутулый и громоздкий - оказался ручным медведем, которого держали на заимке вместо сторожа. Это был Дядька Медведь - Медведядька, так его звали.
        После этого случая Подкидыш зарёкся приближаться к заимке, но упрямой затеи своей не оставил - подкараулить царевну. И это удалось ему июньскою порой, когда старообрядцы вышли на травокос - неутомимо, проворно литовками состригали молодое разнотравье вперемежку с дикими и дивными цветами, распугивали стрекоз, бабочек, шмелей и пчёл. Теперь-то Ивашка знал, что есть у кержаков надёжная и страшная охрана - Медведядька. И поэтому Ивашка загодя «вооружился» на всякий случай. С ним теперь ходила по тайге «немногословная», умная лайка, способная издалека учуять запах медведя. Запах тот - и зимой и летом одним и тем же цветом; настолько сильный, крепкий, что даже самый смелый жеребец иногда не решается переступить через свежий косолапый след. Ивашка - не раз и не два - был свидетелем того, как лошади вприсядку танцевали и от страха грызли удила на дороге возле деревни, где ночью побродил громадный зверь, а поутру люди не могли на кузницу проехать.
        Однако у ручного Медведядьки в тот погожий день был выходной - так позднее шутил Ивашка, не зная, как объяснить своё невероятное везение.
        Возле потаенного Золотого Устья дивчина оказалась одна. После покосной работы - не спеша, блаженно - девушка купалась, нежилась в тёмно-синей запруде, где серебром сияли звёзды белых лилий. Он подкрался к той запруде и…
        И что там было дальше - на берегу под плакучими ивами - даже под пытками он никому и никогда не рассказал бы, нет. Любовь - это сказка и тайна, которую знают только два влюблённых сердца на земле. Ни словечком он не обмолвится, только щёки порой красноречиво будут говорить, краснея как два помидора, при одной только мысли о ней. При воспоминании о том, как она - царевна Златоустка! - выходит из воды и стоит на солнечном песке, одетая в одно лишь «драненькое платьице» - лёгкую и трепетную тень плакучей ивы, игриво дрожащую на покатых, загорелых плечах, на спелых яблоках грудей, на тонкой талии и ниже, ниже…
        Помирать он будет, не забудет, как над головою в чистом небе горячо и судорожно вздёрнулась белая молния, видная только ему одному. Затем угрюмо бухнул гром, слышный только ему одному. И ослеплённый, и оглушённый этой небесной красотой, парень упал на колени, как дикарь пещерного столетия, свято почитающий грозную богиню. Доходя до неистовства, он головой - воспалённым лбом - несколько раз ударился о берег и начал целовать её следы в песке, продырявленном крупными дробинами воды, скатившейся с её длинных волос, похожих на царские кудри - цветы неземной красоты. Подкидыш был готов не только землю целовать - готов был камни грызть, чтобы хоть как-то, хоть чем-то подкрепить бессвязные, бессильные слова о своей огромной и всепоглощающей любви, о верности на веки вечные.
        Вот об этом Ивашка и попытался кое-что нацарапать «на бересте», как говорили те, кто видел парня возле реки, где он сидел на пеньке, грыз карандаш.
        - Был нормальный Ванька, а стал Иван-дурак, - горевал сердобольный народец в округе. - Скоро все берёзы обдерёт. Целыми днями бересту изводит.

3
        Солнце над горами понижалось - косые красноватые лучи половиками задрожали возле порога и возле печи, на которой восседал дед Мурава. Деревенский этот Илья Муромец по натуре был человеком добрым, но грубоватым - долгое время работал лесничим, привык дубиною махать, соловьев-разбойников по лесам гонять.
        - Царевна, говоришь? - Дед поглядел на писульки внука. - Да какая там, на хрен, царевна? Что я не знаю этих кержаков? Какие там хоромы и дворцы? Ну, пасека у них, ну, медогонка. И что? Да она такая же царевна, как я - царь Горох.
        - Много ты понимаешь! - Ивашка забрал писанину. - Считай, что не показывал…
        - Ну-ну, не серчай! - примирительно сказал бывший лесник. - Если в наших сказках даже простая лягушка - царевна, дак почему бы и нет? Это я согласен. А вот замуж за тебя она не хочет потому, что не слепая.
        Подкидыш походил по горнице и, остановившись напротив зеркала, мрачновато посмотрел на свою физиономию - скуластую, кое-где побитую щедринами. Посмотрел - как на чужого, которого маленько недолюбливал. Высокий и широкий лоб, ещё не потревоженный морщинами, казался чересчурным - поросят можно бить, как шутят в деревне. Большие синие глаза, подёрнутые поволокой, казались девчачьими, и потому Ивашка время от времени старался глядеть хмуроброво, с суровинкой. Волевой подбородок был ему по душе. А вот эти жиденькие усики - два ржаных колоска над пухлой губой, говорящей о доброте и нежности - эти колоски ему не нравились; хотелось, чтоб скорее они заколосились, прибавляя парню возраст, придавая мужественный вид.
        Отворачиваясь от зеркала, он поддёрнул штаны.
        - А что? Симпатичное хрюкальце! И вообще… В школе нам говорили, что Лев Толстой по молодости был некрасивым, неловким и застенчивым.
        - Эва, куда ты хватил! Не высоко? - изумился дед. - А скоко у Толстого было ребятишек? Я прочитал тут, в газетке. Он их много настрогал своим рубанком. А ты?
        - И я настрогаю!
        - Дурное-то дело не хитрое, внучек. Я не об этом пекусь. Как ты прокормишь детишек? Ты ведь, Ванька, оболтус. Ты вот на рыбалке был позавчерась, полную лодку рыбы натягал. А что опосля? - Дед нахмурился. - На кой чёрт отпустил?
        Ивашка удивлённо вскинув брови.
        - А ты откуда знаешь?
        - Вся деревня знает. Кто-то с берега видел, растрезвонил. Вот зачем ты рыбу отпустил? Пуда полтора или все два?
        Простован в окошко посмотрел - в сторону реки.
        - Жалко стало. Как-никак живая тварь…
        - Живая! - Дед сердито крякнул. - Ладно. Едем дальше. Вот зимой ты на белку пошёл. И чего? Снова жалко?
        - Ну, а ты как думал? Она такая кроха, а мы ей - пулю в глаз.
        - Тьфу на тебя! - Дед обескуражено покачал головой. - Да лучше ты ей пулю в глаз, чем она тебе орехи будет грызть!
        - Какие орехи?
        Запрокинув кудлатую голову под потолок, дед неожиданно расхохотался.
        - Был один знакомый у меня. Соловей-разбойник в тёмном лесе. После работы на большой дороге он на радостях нажрался бражки, да и заснул голышом под сосной. А белка-то поблизости жила. Дак она ему чуть было все мужицкие орехи не отгрызла…
        Синие глаза Подкидыша бестолково хлопали длинными ресницами, точно взлететь хотели.
        - Чо ты буровишь, дед? Я не пойму.
        - Вот то-то и оно. Когда созреешь, тогда и можно будет с тобой гуторить. - Становясь серьёзным, дед глазами показал на писанину. - Чем ты собираешься кормить своё семейство? Вот этими перлами на бересте? Дак эти перлы, милый, никогда не станут перловой кашей.
        - А скоко я ореха из тайги притарабанил? А грибы? - перечислял добытчик, загибая пальцы. - А коренья? А мумиё…
        - Дак я тебя за это не корю. Живёшь тайгой, вот и живи, не рыпайся. Не суй свой нос, куда собака хобот не совала.
        Помолчали, слушая старинные ходики, размеренно шагающие в сторону летнего вечера. За окнами шум нарастал - усталые люди с полей возвращались: кто пешком, кто на телегах. В тишине за поскотиной ботало чуть слышно побрякивало - коровы шли домой. За деревней закат догорал - горсточка багряно-малиновых углей мерцала на горизонте. Сумерки стали сурьмиться по дворам, по улицам. Берёзы под окошком посинели, точно озябли, хотя на дворе было жарко - листва на деревьях поникла; уши лопухов скукожились возле ограды.
        Как ни старался жизнью умудрённый дед - не переломил упрямство внука.
        - Нет! - Подкидыш исподлобья уставился в туманные дали. - Поеду в Стольноград! Пускай пропечатают!
        Приглушённый говор за стеной раздался, кашель. Дед головой встряхнул, потыкал пальцем:
        - Вон батька пришёл. Он тебе съездит… по ушам, по загривку.
        - А я не для того тебе рассказывал, чтобы ты ябедничал. Сокрушённо вздыхая, дед прилёг на печку, руки за голову заложил. Надоело внука образумливать.
        - Баловство это, Ванька. В такую даль тащиться - одуреешь.
        Это скоко суток пыхтеть на паровозе?
        - На паровозе долго. Вот если бы на самолёте…
        - Так на ём, поди, дорого? На ковре-самолёте.
        - Дороговастенько. В том-то и дело. А то б я давно умотал. Дед Мурава помолчал, глядя в пол, задумчиво царапая зеленоватое сено своей бородищи. Затем сосредоточенно уставился в серебристо-синий потолок, точно в бездонное небо, по которому мчался ковёр-самолёт. И вдруг он заворочался, потрескивая хворостом хворых сухожилий и суставов.
        - Эх! - отчего-то веселея, дед свесил ноги с печки. - Хрен с тобой! И чего не сделаешь, любя… Может, я чего не понимаю в этой твоей писанинке. Может, оно и правда хорошо. Там-то люди грамотные. А ну, как в люди выбьешься, в писателя. - Дед нажал на букву «я». - Хэ-хэ. Дам я тебе денежку. Мне отвалили пенсию на днях. Я ведь не зря всю жизнь дубиною своею груши околачивал, соловьёв-разбойников по лесам гонял.
        Жиденькие усики Подкидыша - два ржаных колоска - озарились улыбкой.
        - Вот спасибо! Я отдам! - поспешно заверил. - Я непременно…
        - Ты матери с отцом, гляди, не проболтайся, а то они всю плешь мне прогрызут. - Дед закряхтел, вытаскивая деньги откуда-то из-под тулупа. - На, держи. Да тока положи куда подальше, чтоб не спёрли…
        Всю ночь не спал Подкидыш, волновался. Да и как иначе-то? Он всей душой, всем сердцем чуял: что-то начинается в его судьбе, что-то новое, необычайно радостное, хотя и тревожное.

4
        Всё, что с нами в жизни приключается впервые - да если ещё в детстве или в юности, - тогда любое мало-мальски хорошее событие становится почти что эпохальным, о котором трудно рассказать без частокола восклицательных знаков!!!
        Примитивный самолёт, фанерный «кукурузник» в глазах Подкидыша превратился в ковёр-самолёт, расшитый серебром и золотом. Распугивая коров, пасущихся неподалёку, надсадно тарахтя движком на взлёте и подпрыгивая на неровной земляной полосе, ковёр-самолёт разогнался, поднялся, вихляясь на встречных воздушных потоках - и воспарил под облака. И вот тогда Подкидыш первый раз глядел на землю глазами птицы. Он залюбовался голубыми этими горбатыми предгорьями, похожими на две больших ладони, в которых крепкими груздочками белели березняки, плотной стеной стояли зеленохвойники из пихтачей, из кедрачей и сосен; светлой жилкой трепетала река, вдоль которой прилепились домики деревни Изумрудки.
        Утреннее солнце на гористом горизонте было похоже на кузовок, в котором с горбушкой насыпано багрово-малиновой ягоды. Незримая чья-то рука приподняла кузовок над горами и опрокинула. И побежали вприскочку, покатились ягодки по перевалам, по увалам, по лугам и покосным полянам. И заиграли, запрыгали яркие ягодки, умываясь росой, беспечно резвясь и ликуя на пороге нового дня. И золотыми листьями вспыхнул заревой огонь по ручьям, по рекам и озёрам. И невозможно было передать восторг, бушующий в груди человека. Радостное сердце то вдруг замирало где-то под рёбрами, то начинало вырываться из-под рубахи…
        Рыжий какой-то, хозяйственный мужичонка, проживающий в Изумрудке, тоже в город летел. На коленях у него стояла плетёная корзина, в которой колыхался белый толстый цветок с оранжевым лепестком - жирный гусь в корзине восседал, бестолково пялился на землю, проплывающую далеко внизу; гусь, наверно, удивлялся тому, что он крыльями не машет, а всё равно летит под облаками…
        «Домашним уткам и гусям крылья подрезают!» - вспомнил Ивашка, испытывая странную жалость к этому обескрыленному гусаку и одновременно к этому рыжему односельчанину.
        Летели не долго. Совершили посадку на окраине старого областного центра. Городской аэропорт, расположенный среди полей, заметно отличался от сельского; здесь коровы не паслись рядом с самолётами, здесь и травы-то не было на лётном поле - кругом асфальт, размеченый белыми и жёлтыми полосками, фонари на асфальте, точно большие красные цветы.
        Тут нужно было делать пересадку. Ивашка потолкался от одного стеклянного скворечника к другому - купил билет. Подождав немного, двинул на посадку в самолёт, гудящий гигантским гудом. Этот «летающий дом» вызывал не только восхищение - жутковато становилось. Такой громоздкий лайнер, мама родная. Да как же он взлетит? А ну-ка навернётся?..
        Озираясь по сторонам, Ивашка понемногу стал утрачивать беззаботно-восторженный пыл. Тоскливо становилось, неприютно.
        И вдруг знакомый лётчик повстречался - Маковей Литагин.
        - Звездолюб! - едва не закричал Подкидыш, так обрадовался.
        Бравый, жизнерадостный Маковей Литагин родился и вырос в Изумрудке. Он ещё в подпасках - лет, наверное, в семь, стал неисправимым звездолюбом. Когда мальчишки с бородатым дедом выгоняли лошадей в ночное, Маковейка не сидел возле костра, не слушал байки - постоянно лежал где-нибудь в стороне на травушке, созвездьями любовался. Вот с тех пор и прилипло к нему - Звездолюб. Скуластый, бровастый, с небольшой курносинкой, открытого нрава и громкого говора - Маковей Литагин отличался пронзительной какой-то, редкой синеглазостью; точно ангел слетел с небес, чтобы людей научить обращаться с ковром-самолётом. Ивашка и раньше встречал Звездолюба - приезжал к родителям в деревню. И всякий раз, когда Подкидыш видел нарядного лётчика - особенно, когда вблизи - сердце блаженно обмирало; смотрел, не мигая, почти не дыша. И где-то в подсознании Подкидыша всякий раз невольно отмечался тот странный факт, что вся родня Литагиных - от мала до велика - в земле копаются, в навозе. А Звездолюб - с малолетства задира и неслух - взял да в город уехал, чтобы выучиться на лётчика, который дерзновенно ходит-бродит по облакам
и около ясного солнышка, ясного месяца. «Наверно, он тоже подкидыш! - думал Ивашка. - А иначе в кого он такой?»
        Заметив парня, Звездолюб остановился и начал расспрашивать, куда Ванюха лыжи навострил.
        В руке на отлёте поднебесный «ангел» по-щегольски держал тёмно-голубую новую фуражку из чистошерстяной материи на шёлковой подкладке. Двубортный тёмно-голубой костюм был подогнан по фигуре Звездолюба. Ослепительно-белая сорочка, чёрный галстук, чёрные полуботинки - всё было идеально чистым, выглаженным. «Жених!» - говорили про Звездолюба, холостяка со стажем.
        Собираясь отойти от земляка, Литагин поинтересовался, какой у него номер рейса и подмигнул:
        - Со мной полетишь. Прокачу с ветерком.
        После этой встречи Подкидыш приободрился - возвратилась прежняя уверенность в том, что он всё правильно затеял. Надо брать пример с таких, как этот дерзновенный Маковей Литагин.
        Волшебный «ковёр», на котором предстояло воспарить, - самолёт Ту-134 - в просторечии назывался весьма прозаично: «Свисток», «Стиляга» и «Туполёнок». В ту далёкую пору это был один из самых знаменитых пассажирских лайнеров - первый реактивный самолёт родного Отечества.
        Простован по-мальчишески был восхищён этим лайнером, таким роскошным, таким огромным: между креслами ходила симпатичная девица в синей пилотке - стюардесса, раздававшая леденцы.
        Сжигая чёртову уйму керосина - как это всегда происходит на форсаже - Ту-134 пронзил облака, укрывающие небо над аэродромом, и Простован увидел «вторые небеса», солнечные, гладенькие, сияющие лазурью, которая бывает лишь на картинках. Приподнимаясь, парень посмотрел в иллюминатор и ощутил сладко-леденцовый холодок под ложечкой. Самолёт, напрягаясь могучими жилами, взлетел уже настолько высоко, что земля затуманилась где-то внизу. В слезинки превратились озёра на полях. Гордые горы присели-присмирели, бугорками скромными прикинулись. Зелёная долина, как скатерть-самобранка, в лоскуточек скрутилась. Деревни, сёла, города - всё стало детской забавой с той высоты, с которой на землю смотрит сам Господь Бог.
        Глава четвёртая. Похождения по Стольнограду

1
        Стольноград поразил, покорил высотой и размахом, буйством красок и обилием народа. Простован шагал с улыбкой, ротозейничал направо и налево, напрочь забывая, зачем он тут находится. Он любовался, охая и ахая, качал кудрявой головой, потылицу почёсывал, задирая глаза в небеса - белокаменные терема закарабкались до самых облаков. Чистое золото полыхало скирдами на куполах, которым нет числа. И звонари на колокольнях - колокольники - то здесь, то там трезвонили во всю ивановскую, будто приветствуя Ивана Простована. Развесёлый этот перезвон, от которого уши зудели, напоминал деревенскую кузницу, и поэтому Стольноград показался давно уже знакомым, почти родным.
        По-утреннему бодрый, по-юношески самоуверенный Ивашка останавливал прохожих, расспрашивал, где найти такой-то и такой-то адресок. И вдруг ему сказали: такого дома нет.
        - Да как же нету? - Подкидыш опупел. - Да вот же адрес!
        - Нет, - спокойно ответила какая-то шляпа. - Этот дом сгорел, да-да. Сгорел ещё в ту пору, когда война была с Наполеоном. Так что вы маленько опоздали.
        - Во как! - Ивашка удивился. - А когда была война?
        - В 1812 году. - Глаза под шляпой заискрились. - Изучайте родную историю, молодой человек.
        Начиная теряться, робея от шумной и горластой жизни, наперегонки бегущей мимо, Ивашка опять и опять норовил кого-нибудь за пуговку поймать - остановить, расспросить. Только от этих расспросов голова уже кругом пошла: один доброхот горячо советовал направо повернуть, второй налево, а третий пальцем тыкал куда-то вдаль, где виднелись холмы под названием Орлиные Горы. Привыкший верить на слово, Подкидыш вскоре понял, что заблудился в этом Стольнограде как в лесу дремучем.
        И тут же он увидел здоровенный пень; рабочие с утра занимались благоустройством - дремучее дерево свалили бензопилою, расчекрыжили на чурки и увезли куда-то, а пенёк остался. Подкидыш рукой огладил медово-желтоватый широкий блин, на котором запеклись годовые кольца - не пересчитать.
        «Интересно, что это? Липа? Или дуб? - Он принюхался к древесным опилкам, посмотрел на годовые кольца. - Старое дерево было. Сто лет, если не больше. А самое наидревнее - дед говорил - растёт в Якутии. Лиственница. Ей почти девять сотен годов. Вот как долго деревья живут! А человек? Раз, два и готов. Ну, да ладно. Нужно думать, как найти. Куда пойти? Сюда? Или туда? Вот понастроили!..»
        Сидя на пеньке, он пригорюнился, глядя на пестроту и суету проспекта. Душа провинциала с непривычки задыхалась. Свежего воздуху мало, а ветер вообще сюда забыл дорогу. Повсюду гранитные глыбы с окошками, с пещерными дырами подъездов - глыбы, глыбы до небес. Повсюду под ногами камень да асфальт - живую землю тут не сразу и найдёшь. А народу, народу кругом - как мурашей в лесу на мурашейнике. И весь этот народ такой же деловой и озабоченный, как миллионы деловых мурашей - каждый своё «бревно» куда-то волочёт, то и дело натыкаясь друг на друга. Где тут кого найдёшь? С ума сойти…
        И вдруг он содрогнулся - голос по-над ухом почудился:
        - Вставай, иди сюда!
        Бестолково посмотрев по сторонам, Ивашка не увидел того, кто говорил. А голос тем временем раздался опять. И тогда, решив не удивляться, Простован пошёл туда, куда подсказывали - и вскоре очутился на пороге редакции.
        Каменное крыльцо показалось таким высоким - аж голова закружилась. Ивашка так разволновался, даже давление подскочило и перед глазами замельтешила мошкара - толкунцы, которые толкутся в дремучем таёжном воздухе. И вдруг эти самые «толкунцы» стали уплотняться и темнеть. Столб мошкары удлинился, приобретая форму человеческой фигуры. И оттуда, изнутри, послышался голос:
        - Иди, не трусь, я помогу!

2
        Кабинет был тесный и прокуренный. За грубым, но крепким столом, над которым возвышались серые стога исписанной бумаги, сидел интеллигентный, тихий человек с квадратными глазами - роговые очки занимали почти половину лица. Звали человека - Антигер Солодубыч Ардолионский, но больше он был известен, как «Ардолион, который бреет уши». Странную шутку сыграла с ним природа-матушка - волосы дико росли на ушах, разрастались такими кустами, что через день да каждый день приходилось уши брить до синевы, до глянца. А вскоре приключился анекдот. Издатели поехали на отдых, на пленэр, славненько отметили своё событие, загуляли на несколько дней, заколобродили, и Ардолионский превратился в дикобраза - уши такие лохматые, просто жуть. И до того он был пьяный в ту пору, что выкинул неожиданный фортель: на четвереньках подошёл к директору издательства и стал ушами чистить башмаки. Начальник в первую минуту офонарел - глаза увеличились как фонари. А затем оценил работёнку чистильщика. И после этой поездки Ардолионский, человек довольно серенький, стремительно пошёл на повышение, используя свою оригинальную методу -
мохнатыми ушами надраивать обувь начальства.
        Вот так он добрался до этой солидной должности - литконсул. Неблагодарная должность, нужно заметить. Пахоты всегда невпроворот - графоманы идут и едут со всей страны. Вот почему Антигер Солодубыч, давно уже залитературканный в этой редакции, был слегка рассеян, раскосмачен. Кривоватый нос потел - квадратные очки постоянно съезжали, и потому их пришлось посадить на привязь: цепочки к дужкам прикреплены. На плечах Ардолионского, как на вешалке, болтался потёртый пиджак, пошитый из кожи стародавнего какого-то крокодила или козла. Рукава белой помятой рубахи поблёскивали запонками - стразы, дешевая подделка под бриллиант. И такой же «слегка брильянтовый» был воротник, засалено блестевший на худой, но жилистой шее. Чёрный галстук присыпан перхотью табачного пепла. На левом ухе белеет полоска пластыря - неудачно побрил спозаранку, торопился в редакцию.
        С удивлением и почтением разглядывая залитературканного человека, Подкидыш робко покашлял возле порога и пролепетал негромкое приветствие.
        Не замечая гостя, Ардолионский вдохновенно что-то строчил автоматической ручкой, время от времени поправляя странные квадратные очки, то и дело съезжающие на кончик загнутого носа. Трудился Антигер Солодубыч, как видно, уже давно, и при этом остервенело садил сигареты - одну за другой. И накурено было уже до того, что в дыму по-над столом висел топор, поблёскивая отточенным лезвием, напоминавшим новорождённый месяц. И настолько это было дико - топор на дымном облаке - Ивашка глазам не поверил; пугливо смотрел и томился.
        И неизвестно, сколько пришлось бы так томиться, но тут на выручку пришёл незримый дух - Незрима, который несколько минут назад сказал: «Иди, не трусь!» Незримый дух откуда-то сбоку - будто из двери соседней комнаты - неожиданно гаркнул:
        - Ардолиоша! Это к вам!
        Залитературканный товарищ содрогнулся, как лунатик, авторучку едва не выронил. Он подумал, что крикнули из соседнего кабинета, через который обычно проходят посетители. Правда, голос показался незнакомым. Антигер Солодубыч снял квадратные очки, протёр глаза с кровавыми прожилками от бессонницы.
        - Милости прошу. Располагайтесь.
        Смущённый незримым голосом и тем, что на него наконец-то обратили внимание, посетитель присел на краешек тёмного стула, отлакированного задами многочисленных посетителей. Несколько секунд он молча, стеснительно, осматривался. Какие-то лобастые портреты на стенах проступали сквозь дымовую завесу. Чугунный, до пояса отлитый дядька - в шляпе с бакенбардами - металлическим взглядом сверлил посетителя. Книги стройными рядами-кирпичами красовались за стёклами шкафа - под потолок.
        - Ну, и что же нам принёс наш юный гений? - заговорил литконсул. - Стихи? Я угадал?
        - Ага, - промямлил посетитель. - Это самое.
        - Не мудрено, - задушевным голосом ответил Антигер Солодубыч. - Скажите, а почему вы решили писать стихи? Не прозу. Не драматургию. Вы решили быть поэтом, да? А почему?
        - Не знаю, - снова промямлил Подкидыш и вдруг добавил то, что ему было подсказано незримым духом: - Поэт, вот единственно достойный человек. Так Шиллер мне сказал…
        Квадратные очки литконсула медленно поехали по влажному носу, будто по маслу, и упали на грудь, - заплясали на блестящей цепочке.
        - Шиллер? - пробормотал он, машинально потрогав левое ухо, где белела полоска пластыря. - А больше вам ничего ни Шиллер, ни Шекспир не говорили?
        - Не знаю. Нет покуда.
        - Ну, ладно, подождём-с! - снисходительно улыбнулся литконсул, приходя в себя после короткого замешательства и раскрывая школьную тетрадку. - Так, так… А вот вы пишете, в кузне работали. Хорошее дело. Зачем же бросили?
        - Жениться думаю. - Подкидыш смущённо шмыгнул носом. - Там всё прописано. Вы почитайте.
        В кабинете стало тихо на минуту-другую. Где-то за окошком голубь ворковал. Дымок от сигареты, забытой в пепельнице, сизым хвостом поигрывал, вытягиваясь к форточке.
        - Прекрасно! Восхитительно! - «Ардолион, который бреет уши» хохотнул, шурша страницами школьной тетрадки, а вслед за тем как-то незаметно для посетителя снял топор, висящий на дымном облаке, и неожиданно размахнулся. Да так широко размахнулся, чертяка, - юный гений голову едва успел убрать…
        Топор тихонько свистнул по-над ухом и откусил от школьной тетрадки - точно кусок бересты отлетел.
        - Ой! - Подкидыш за сердце схватился. - Зачем вы так?
        - Только так! - Антигер Солодубыч посмотрел на него глазами твёрдыми, как два алмаза. - Краткость - сестра таланта. Не знаете, кто это сказал?
        Обескуражено глядя на пол, где валялись обрубки нежно-розовой бересты, Подкидыш пожал плечами.
        - Так это вы мне сказанули тока что.
        Затянувшись сигаретой, литконсул расхохотался и опять повесил топор на дымное облако. И теперь уже топор не казался Ивашке безобидным молоденьким месяцем - топор блестел широкою зловещею улыбкой, похожей на улыбку палача.
        - А ты откуда будешь? - начиная «тыкать», мимоходом поинтересовался Ардолионский, читая рукопись, на которую сыпался пепел. - А на чём? Самолётом? А не дорого?.. Ну, так и овёс теперь подорожал! - Антигер Солодубыч нахмурился. - Вот здесь ты пишешь: голая она… Девица, как её?
        - Златоустка, - подсказал сочинитель, краснея. - Она была - в чём мамка родила…
        - Это, братец мой, нехорошо. Это, можно сказать, не комильфо. Надо её приодеть. Что говоришь? Так было? Ну, мало ли что было. Жизнь - это одно, а поэзия - это другое.
        Подкидыш подавленно глазами ковырял истоптанный паркет. И вдруг опять Незримый дух прошептал на ухо, а парень повторил:
        - Жизнь - это и есть самая великая поэзия.
        «Ардолион, который бреет уши» икнул от волнения. Лоб у него взопрел, очки поехали по носу, как по маслу и опять упали, болтаясь на цепочке. Он растерянно смотрел на Простована, не мог понять. «Как это так он сказал и при этом даже рот не распечатал?! - изумился Антигер Солодубыч. - Или это чревовещатель? Или я не выспался? Третью ночь уже…»
        Литконсул рассердился, интуитивно чувствуя, что его дурачат. Да и в самом деле, как этот парень, лапотник, внешне выглядевший простачком, мог выдавать такие глубокие мысли? А главное - откуда ему, этому лапотнику, известны цитаты великих людей, цитаты из книг, которые даже сам литконсул только недавно пролистал, но пока ещё не прочитал.
        - Девку надо приодеть! - Ардолионский потыкал пальцем по тетрадке. - И вот здесь надо поправить. И вот здесь. И вообще… - Литконсул покашлял в кулак, похожий на копыто. - Хочешь, скажу откровенно? Как мужик мужику. Бросай писанину. Возвращайся на кузницу.
        В кабинете повисла тягучая тишина.
        - Я перестану писать, когда перестану жить! - угрюмо повторил Подкидыш подсказку незримого духа. - Это Петрарка мне сказал.
        Зажжённая сигарета выпала из пальцев Ардолионского. Он ошарашено уставился на парня. Затем как-то медленно, как во сне посмотрел по сторонам. Литконсулу вдруг казалось, что этот парень говорит не то, что думает, а то, что ему кто-то внушает или подсказывает. Но в кабинете было пусто, да и вообще - что за глупости в голову лезут. «Кто это может ему подсказывать? Парень просто-напросто верхушек нахватался…»
        Взволнованно пройдясь по кабинету, Антигер Солодубыч спохватился и поднял окурок - ожесточённо раздавил в чёрной пепельнице. Затем какой-то справочник открыл, полистал, поплёвывая на пальцы.
        - Да, - прошептал, - действительно, Петрарка. Ты что, читаешь много?
        - Да как вам сказать? У деда на печке, как в библиотечке…
        Миролюбиво разговаривая с гостем, Ардолионский - ничуть не хуже Цезаря - продолжал читать «берестяную грамоту», мимоходом чиркал зажигалкой, чтобы прикурить, чиркал авторучкой, чтобы исправить ошибку или строку погубить. Но самое главное - он как бы между прочим время от времени брал топор, висящий на дымном облаке. Заточенное лезвие, как молния, взлетало над головой - только клочки летели по закоулочкам, будто белые голуби с той голубятни, которая осталась в далёкой родной деревне.
        Незримый дух раза три шептал на ухо Подкидышу: уходи, мол, тут нечего делать, но парень уже закусил удила - характер начал выказывать. И тогда Незрима отступился: «Делай, как знаешь, только уже без меня!» И результат получился печальный. В правой горсти зажимая бедное своё, «изрубленное» сердце, а в левой унося то, что уцелело после топора безжалостного косматого чёрта, Подкидыш куда-то поплёлся по каменным джунглям, уже накаляющимся - ни облачка в тот день на небесах.

3
        Стольноград уже мало радовал - давил и унижал своим величием, гордым равнодушием вековых камней, толкотнёй, трескотнёй. Теряя уверенность в этой сумасшедшей круговерти, Ивашка довольно скоро притомился. И главная усталость была не в теле - душа изматывалась. Перед глазами рябило от пёстрого мелькания, от суеты. А кроме этого - сказывалось полное отсутствие природы, если не брать во внимание хилые садочки за железными оградами, клумбы с картинными цветами, словно из бумаги или из бархатных цветистых тряпочек, на которые никакая пчела не позарится - нету медовой пыльцы, только пыль придорожная.
        Однако же характер есть характер - не переделаешь. Настырно шагая по нагретым камням, он остановился возле небольшого, импозантного дворца, перед которым серебряно журчал и отфыркивался фонтан, украшеный голыми девицами, закаменевшими, правда, но всё равно смущающими провинциала. Он достал бумажку с адресом. Этот адрес пареньку любезно предоставил Ардолионский: сходите туда, сказал, загадочно улыбаясь, там любят юных гениев.
        Потоптавшись у фонтана, Подкидыш покосился на голые фигуры. «Тот, который бреет уши, всех одеть готов. А эти стоят хоть бы хны!»
        Издательство, куда он притащился по жаре, располагалось в добротном особняке, недавно отреставрированном; кругом лепнина, стройные колонны толстыми берёзами белели перед входом. И тут же - неподалёку от двери виднелась чья-то свежая надпись, сделанная чуть ли не гвоздём: «Здесь жили графья, а теперь графоманы!»
        Переступив порог, Подкидыш постоял, озадаченно озираясь. Под круглыми сводами с позолотой рисунков витал бесперебойный перестук и перетреск печатных машинок, похожих на дятлов с железными клювами. Горький опыт подсказывал: надо пробиваться к самому главному - иначе снова можно башку поставить под топоры.
        «И где тут главный граф или этот, как его, главный графоман?» - покручивая жидкий ус, Подкидыш призадумался на деревянной лестнице, где в пузатых кадушках росли заморские деревья с большими волосатыми лапами. В металлической клетке, висящей между деревьями, томилась какая-то несчастная жар-птица, давно уже разучившаяся не только петь - летать. Взглядом задержавшись на этой бедной птахе, парень ощутил неодолимое желание выпустить её на волю.
        - И что мы тут делаем? - Певучий голос эхом разлетелся под круглыми сводами.
        Он повернулся и увидел роскошную разодетую женщину. Диадема в чёрных волосах слепила, отражая солнце. Ожерелье на груди сияло, колыхаясь в такт глубокому дыханию. Смущённый женскими чарами, Подкидыш пробормотал:
        - А зачем у вас курица в клетке?
        Женщина засмеялась, потрясая золотыми серьгами в ушах, жемчужным ожерельем на грудях футбольного размера.
        Это была Катрина Кирьяновна Василискина, директриса крупного издательства. Василиска-директриска, так её прозвали за глаза. Она была здесь на положении царевны или королевны, перед которой многочисленные холопы, проходящие мимо, трепетали и заискивали. Матёрые мужики подобострастно шляпы снимали, фуражки срывали едва ли не с волосами, раболепно кланялись и порой с такой натугой улыбались, точно гири в зубах поднимали. Катрину Кирьяновну не только уважали, но и побаивались. Василиска-директриска держала себя на высоте. Женщина суровых правил, она даже маленько перебарщивала по части нравственности; в книгах, выходящих в её издательстве, героям приходилось чуть ли не в телогрейках и ватниках мыться в бане и ложиться на брачное ложе. И никому никаких послаблений Катрина Кирьяновна не давала. А когда один какой-то шибко грамотный писака притащил сочинения какого-то Баркова или Бардакова, в которых действовал Лука Мудищев, тогда ещё мало известный своими сексуальными похождениями, Катрина Кирьяновна так шуранула грамотея с лестницы - бедолага и руку, и ногу сломал, и получил сотрясение мозга. Вот такая
женщина была. Образчик, можно сказать. На монетах и медалях можно было бы печатать её портреты. Правда, у этой медали была ещё вторая сторона. Если бы кто-то когда-то хоть одним глазочком заглянул в пятикомнатную квартиру этой дамочки, сильно был бы изумлён или шокирован. Стены в комнатах и в залах были совершенно голые - в том смысле, что повсюду красовались голые красавицы и голые красавцы. А в спальне - в будуаре, как говорила Катрина Кирьяновна - можно было увидеть коллекцию различных фаллосов, изготовленных из дерева, бронзы и чугуна. А в потолки и в стены будуара были встроены большие зеркала - для возбуждения весёлой похоти. Эта была потаённая слабость Катрины Кирьяновны. И эта слабость не только не смущала - возвышала в собственных глазах. Хорошо начитанная, двумя или тремя институтами образованная, Василискина знала родную историю. Знала, что царица Екатерина тоже была слабовата по части мужчин. Императрица, пользуясь неограниченной властью, выбирала себе мужиков, как жеребцов на ярмарке. И Василискина последовала этому примеру. Много лет уже работая с молодыми авторами, она поднаторела в
выборе племенных пегасов, которые под покровом ночи приходили к ней и до утра усердно расшатывали стойло. И всё как будто было шито-крыто, потому что директриса в своём издательстве никогда своих пегасов не печатала - любовников она пристраивала в другие издательства, где работали благонадёжные друзья-товарищи. Правда, слухи всё-таки просачивались - шила в мешке не утаишь, но, в общем-то, всё было покрыто мраком тайны. И потому для многих - после революции и после Гражданской войны - было потрясение и шок узнать о том, что директриса, эта блюстительница нравов, хозяйкой борделя заделалась в городе Лукоморске.
        Но, слава Богу, революцией пока не пахло - пахло ароматным, свежезаваренным чаем, который стоял на журнальном столике в кабинете. Вальяжная, властная Катрина Кирьяновна с потаённой любовью разглядывала провинциального гостя. Ивашка, петухом расшитая рубашка, понравился ей. А когда она узнала, что этот парень, кровь с молоком, успел поработать на кузнице, где работать могут только сильные духом и телом, - глаза директрисы игриво сверкнули, будто облизывая юного гения.
        - И что вас привело сюда, Ивасик? - заворковала директриса. - Чем я вам могу помочь?.. Ах, стихи! Мы пишем стихи? Похвально, похвально. Я стихи люблю. А ты где, Иванушка, остановился? Нигде пока? Давай-ка мы, дружок, с тобою так договоримся. Мне сейчас некогда, бегу на совещание. Ты, может, здесь меня подождёшь? Нет? Ну, вот тебе мой телефон, вот адрес. Ты позвони мне вечером. Договорились? Только обязательно. Мы с тобой чаю попьём, стихи почитаем. Я могла бы тебя отвести в кабинет своего литконсула…
        - Я уже побывал в таком кибинете, - уныло признался Подкидыш.
        - Ну, вот видишь, мы друг друга поняли. Так что обязательно позвони. Хорошо? Ну, пойдём, Ивасик. Я на машине. Может, куда подвести? По магазинам или на выставку. Или можешь просто покататься часок-другой. Посмотришь, полюбуешься. Ты в Стольноград впервые?
        Машина была «Волга» - роскошь по тем временам. Подкидыш, как фон-барон, развалился на переднем сиденьи, ротозейничал, глазея по сторонам. Интересно было колесить по проспектам и улицам, только не за этим он прилетел сюда. И потому фон-барон попросил шофёра остановиться возле какого-нибудь издательства.
        Ощущая удивительную смелость, уверенность в себе, появившуюся после катания, фон-барон пришёл в просторный кабинет, где сидели три-четыре человека. Руководствуясь печальным опытом, фон-барон первым делом обратил внимание на то, что в кабинете не накурено - топор под потолком не висел, не скалился широкою зверской улыбкой. «Уже хорошо», отметил Подкидыш. Однако люди в кабинете так не думали.
        - У нас вообще-то обед, - проблеял худосочный работник, длинной бородой похожий на козла.
        - Да ладно, проходите, - великодушно сказал кто-то в углу, - мы всё равно здесь обедаем.
        И тут Подкидыш обратил внимание, что на столах, заваленных бумагами, стояли большие тарелки с капустой.
        Продолжая справлять свою скромную трапезу и одновременно читая провинциальные перлы, издательские работники стали беседовать с посетителем. И надо сказать, что беседа с самого начала не заладилась. Закатывая очи к потолку, издатели говорили что-то по поводу рифмы, ритма. А тот, что был похож на бородатого козла, несколько раз даже больно боднул под самое сердце.
        - Ямбом написано. Полный ямбец! - он восхищённо цокнул языком. - А это анапестом. Анапестец!
        - А это что? - спросил другой, ковыряя спичкою в зубах. - Амфибрахий? Мать его…
        Подкидыш кулаки в карманах стиснул.
        - Я же к вам пришёл, как к людям. Зачем же лаяться? Сначала в кабинете все притихли, не считая мухи под потолком. А затем кто-то прыснул в углу.
        - Пардон! - серьёзно и даже торжественно проблеял бородатый козёл. - Мы больше не будем, Ваня. Но вот вопрос: как быть нам с нашими классиками, которые лаются то анапестом, то амфибрахием, то хореем понукают почём зря. Как с ними-то быть? Не подскажете?
        В общем, и здесь Ивану-царевичу накостыляли так, что он почувствовал себя Иваном-дураком.
        - Читайте побольше, - давали советы. - «Муму» одолейте, за «Каштанку» возьмитесь…
        Кровь от лица Подкидыша отхлынула, а глаза сделались красными от переизбытка давления. Он весь кипел, негодовал. И вдруг под его раскалившимся взглядом зашевелились кое-какие предметы и вещи - был у него такой фантастический дар, проявлявшийся редко, но метко; не только подковы, бывало, летали по кузнице, но даже и молот пешком похаживал. Вот и здесь такое началось. Вначале тарелка с капустой поползла по столу и со звоном раздрабалыскалась, приводя в изумление кабинетных козлов. Затем на книжной полке - наверху - зашевелились кирпичи в собрании сочинений какого-то классика. Два или три кирпича вдруг обрушились на голову бородача-козла.
        В кабинете воцарилось жутковатое молчание. В первую минуту не могли понять, в чём дело. Землетрясение, что ли? А потом все посмотрели на Подкидыша - кто-то с ужасом, кто-то с мольбой. А он с каждой секундой входил во вкус, точно пьянел, чувствуя, как раскалённая кровь бросается в голову. И вот уже по всем столам, - а затем уже по полу и даже потолку - поползли авторучки, блокноты, корзины для мусора, сумки и портфели, башмаки…
        Опомнился Ивашка уже на улице, на оживлённой стремнине. Кругом пестрело и мучительно мычало целое стадо автомобилей - красномордые, чернорожие, белые, серые, пегие. Не отвечая на ругань, камнями летящую со всех сторон, потихоньку уволокся с проезжей части. Заметил кровь - из носа капала на обувь, на рубаху. Зажимая нос, побрёл куда-то, инстинктивно стараясь отыскать затенённое место. Наткнулся на фонтан. Умылся. Посмотрел на воробья, сидевшего с той стороны фонтана и воровато глотающего воду.
        - Захворал воробышек, да и стал хворобышек, - пробормотал Подкидыш, вспоминая колыбельную песенку. - Да пропадите вы пропадом…
        Выспрашивая дорогу у прохожих, он поплёлся в сторону вокзала и вдруг ощутил нехорошую лёгкость в кармане, в том самом, где были деньги. Уже почти догадываясь, но ещё не веря, Подкидыш торопливо порылся в карманах и обомлел.
        «Хана! - заунывно зазвенело в голове. - Ведь говорил же дед! Надо было прятать, зашивать. Ох, ёлки! Ну, что мне теперь? Топиться в этом фонтане с голыми девками? Когда и где украли? Ищи теперь, свищи…»
        Зубами скоргоча от злости и обиды на весь белый свет, парень поплёлся куда-то, надеясь поскорее выйти в чистополье, чтобы там - вдалеке от козлов и чертей - упасть на траву, на цветы и поплакать, волчонком повыть на луну. Да не так-то просто было вырваться из каменных джунглей. «В настоящем лесу все деревья мохом обросли на северной стороне, а все южные склоны покрыты густою травой да кустарником, - думал Подкидыш. - Я сколько бродил по тайге, а ведь ни разу не заплутал. А в каменных джунглях - пожалуйста. Хоть башкой об стены колотись. Да ещё это адское пекло…»
        Глава пятая. Черновик и Музарина

1
        Сусальное золото с куполов по капельке сочилось, янтарной смолою сползало с колоколен. От жары изнемогали не только люди, птицы и деревья - бронзовый какой-то памятник на площади до того размягчился, даже руки по швам опустил, бронзовую шляпу на землю обронил. От полуденной жары трещали камни на мостовых. Жестокий солнцежар сожрал почти все тени возле домов и деревьев - негде укрыться. Только одно тенистое мелкое рваньё лежало под кустами, под фонарным столбом. Раскалённый воздух, свирепый как пчела, позванивал под ухом и норовил ужалить даже сквозь одежду. Мороженое в тот день и в тот час пользовалось необыкновенным спросом, да только вот беда - шоколадные и сливочные брикеты очень скоро таяли в руках, сладкими струйками стекая под ноги. Газированная вода в автоматах сделалась похожа на приторный чай. А желтопузые бочки, на которых написано «Холодный квас», до того нагревались, хоть пиши - «Кипяток».
        Наклоняя голову, точно болванку, зажатую калёными клещами, юный гений побито поплёлся вдоль берега мутной, малоподвижной реки, зеленоватой местами, а кое-где заржавленного цвета. Белыми лилиями там и тут виднелись рваные бумажки, стеклянными поплавками торчали бутылки. Река эта, почти убитая людьми, придушенная гранитными берегами, на солнцепёке дышала такой благовонностью - ни напиться, ни утопиться, ни искупаться, по крайней мере.
        Зверская жара, да плюс ещё издательские черти, измордовавшие парня, да ещё потеря денег - всё это сделало своё чёрное дело. Давление подскочило - вертикально вздувшаяся жила перечеркнула широкий и высокий лоб юного гения. Большие синие глаза с туманной поволокой сделались какими-то задымленными. Заунывный звон по-над ухом стал рассыпаться, точно тройки с бубенцами проносились где-то по берегу. В глазах зарябило, затем потемнело. Он опустился на камень возле реки и застонал, обхватывая голову руками.
        И вдруг по-над ухом почудился голос - уже знакомый:
        - Крепись, Иван, крепись!
        Он содрогнулся. Часто-часто моргая, осмотрелся, но никого не увидел, только одинокая пчела жужжала, проверяя пыльные чашечки цветов, да воробей с открытым клювом под деревом сидел, полоумно глядя на человека.
        «Померещилось…»
        Но через несколько секунд голос повторился.
        - Кто здесь? - тихо спросил Подкидыш, глядя в пустоту. - Вы где?
        - Я рядом. Не видишь? А ты в ладоши три раза хлопни, и я перед тобой - как лист перед травой.
        Поначалу он хотел отмахнуться от такого совета, какой бывает в сказках, а затем - почему бы и нет! - вяло хлопнул.
        И тут же неподалёку замаячило небольшое чернильно-грозовое облако, сквозь которое просвечивало солнце. Подкидыш зажмурился. А когда опять открыл глаза - тёмное облако обернулось черномазым стариком, который потоптался лаптями по воздуху и плавно опустился на бледно-зелёную травку. «Не может быть!» - Ивашка опять зажмурился.
        А старик тем временем слегка поклонился и тряхнул головой:
        - Позвольте представиться. Старик-Черновик. Чернолик. Оруженосец от литературы. Ваш покорный слуга. Азбуковед Азбуковедыч. Абра-Кадабрыч. Пушкин меня звал Абрам Арапыч. Достоевский говорил, будто я похож…
        Винегрет из имён перемешался в голове Подкидыша, только имя Пушкина знакомо зазвенело.
        - Пушкин помер, - прошептал он, сам уже готовый умереть от жары.
        Черноликий старик погрозил указательным пальцем, испачканным химическими чернилами.
        - Классики не умирают, молодой человек. Это, во-первых. А во-вторых, я же не сказал, что это было вчера. Это было при жизни Солнца русской поэзии. Видишь, как я загорел под этим солнцем. Так загорел, что меня эфиопом считают.
        Голова у Подкидыша так разболелась, что каждое слово молотком по голове стучало.
        «Что он болтает? Пьяный, что ли?»
        Абра-Кадабрыч ухмыльнулся, и что-то сверкнуло во рту у него.
        - Кто? Я? Да ни в одном тазу! - твёрдо заявил он. - Я с тобой хотел маленько тяпнуть. По случаю знакомства. - Старик-Черновик покопался в кармане и вытащил флакон с химическими чернилами. - Ну, так что, Иван-царевич? Со свиданьицем!
        Простовану чуть дурно не стало, когда посмотрел на чёрный флакон.
        - Вы пьёте эту гадость?
        Запрокинув голову, черномазый рассмеялся, и во рту полыхнул крупный зуб, напоминающий золотое перо от самописки.
        - Ну, ты меня расхохотал. Шуток, что ль, не понимаешь? Да я бы давно уже сдох от чернил. - Помолчав, старик вздохнул, мечтательно глядя куда-то за реку. - Пушкин меня шампанским угощал. Лермонтов винишком на Кавказе баловал. Гоголь, тот всё больше горилку предлагал, да сала шмат. Представляешь, парень, если бы я с каждым классиком квасил? Я - Старик-Черновик - до белой бы горячки докатился. И тогда уж точно бы чернила пил как конь на водопое в такой вот жаркий полдень. Ха-ха. Ну, пошли отсюда. Пошкандыбали. А то плохо мне на солнце, Ваня. Прямо скажем, хреново, сынок. Я же всё время прячусь в тени. В большой тени от гения. Нет, нет, ты не подумай, я не жалуюсь. Такая моя планида. А ну-ка, пойдём вон туда…
        Оруженосец поманил его куда-то вдоль берега, и вскоре они оказались у голубовато-сизого, уютного заливчика, откуда потянуло свежим воздухом, напоминающим разрезаный арбуз.

2
        Неподалёку в тени деревьев жаворонком журчал питьевой фонтанчик, искусно вмонтированный в камни. Подкидыш умылся, напился и почувствовал себя гораздо лучше. И только тогда взялся внимательно рассматривать оригинального оруженосца от литературы.
        Старик-Черновик был похож на средневекового странствующего рыцаря в чёрном плаще, на котором красовалась яркая заплата, где поэтической вязью было начертано: “СЛАВЬСЯ”, а немного пониже, другим уже почерком: «НАРОД-ЗЛАТОУСТ». В руках оруженосца блестело большущее золотое перо - величиной с карабин. Долговязая борода Абра-Кадабрыча смолистыми волнами сползала к башмакам, пошитым из кожи, годящейся на книжный переплёт. Маленькие чёрные глаза походили на чёртиков, прячущихся под седыми кустами бровей. Глаза довольно молодо, задорно мерцали чернильными кляксами - белков не видно. Крючковатый нос походил на перевёрнутый вопросительный знак. На голове Старика-Черновика разметались курчавые длинные волосы, напоминающие мелко настриженную и помятую копировальную бумагу. Волосы кое-где седина прострочила - серебристыми строчками. А кое-где видна была красная строка - в виде узорной ленточки, какую вплетают себе папуасы, чернокнижники или шаманы.
        Солнце, обычно медлительное под небесами, на этот раз как-то очень скоро передвинулось - неожиданно сильно опять засияло - только уже с другой стороны. Солнце так нещадно припекало, что Старик-Черновик временами словно растворялся в потоках слепящего света…
        - Вредно мне на таком солнцежаре. - Он ладонью глаза прикрыл. - В небесной канцелярии сказали, завтра будет гроза. Вот это я люблю. Люблю грозу в начале мая… Да и в конце июля тоже… Завтра будет хорошо. Завтра мы с тобою, Ваня, можем заняться культурной программой.
        - Завтра я дома буду.
        - Ну, это зря. Ты что? Лететь в такую даль только затем, чтобы тебе накостыляли эти козлы винторогие? Ардолионы чёртовы, которые уши не моют, а только бреют. Так не годится. Надо, сынок, по театрам, по музеям, по выставкам…
        - Нет! Домой поеду! - уперся Подкидыш, забывая, что денег-то нет, умыкнули. - Как мне скорее отсюда в аэропорт?..
        Старик помолчал, не желая парня отпускать.
        - Через подземное царство - скорее всего. Что говоришь? Только в сказках бывает? Ну, почему? И тут имеется. И звать это царство - метро.
        - Такое маленькое? - удивился Подкидыш. - Не больше метра?
        Азбуковед Азбуковедыч улыбнулся.
        - Со мной не пропадёшь. Я ведь волшебник. Это царство чуть больше метра, а мы сделаем вот что, сынок, ты только слушайся.
        Они подошли к подземелью, где горела красная буква «М». Волшебник заставил Ивашку зажмуриться, а когда он снова открыл глаза - Азбуковедыч был уже без чёрного плаща и без золотого пера величиной с карабин. Теперь он был одет без затей, как простецкий гражданин своего Отечества; серый пиджак и тёмно-серые штаны, растоптанные туфли, похожие на лыковые лапти. И через минуту-другую они со свистом помчались в вагоне подземного поезда. Это была первая поездка Простована по лабиринтам изумительного царства. На остановках, на станциях всё блестело, сияло, арочные своды поражали высотой и размахом…
        Благополучно вынырнув из подземного царства, они пошли по каким-то сонным закоулкам, по загогулочкам, где нет асфальта. И, в конце концов, пришли в тихую комнатку, похожую на дворницкую.
        - Вы же хотели меня проводить в аэропорт! - удивился Ивашка.
        Черноликий старик подмигнул.
        - Хочешь поскорее улететь отсюда? Прекрасно! А это чем тебе не самолёт? - Он показал на старую метлу. - Метёт по небу только так…
        Подкидыш рассердился и хотел уйти, но вдруг откуда-то - точно из глухой стены - возникла Музарина, Музочка, внучка Старика-Черновика. Муза Вдохновеньевна, так он любовно внучку называл.
        Владевшая секретом молодильных яблок, Музарина всегда была изящная, весёлая, с такими золотыми искрами в глазах, которые бывают только у влюбленных. И Подкидыш в ту минуту засмущался, здороваясь. И Музарина зарделась, как зорька.
        - Проходите, - пригласила, потупив глаза.
        Переступив порог, Подкидыш ахнул. Неказистая дворницкая осталась за спиной, а впереди открылся дивный зал, похожий на библиотеку. На стеллажах от потолка до пола находились книги со всего земного шара, книги, которые Старик-Черновик - не без помощи внучки - писал и переписывал в компании с живыми классиками; так он говорил, по крайней мере. Музарина предложила гостю расположиться в мягком вольтеровском кресле, а сама привычно взялась хлопотать по хозяйству. Простован, ротозейничая, походил по комнате, как ходят босиком по льду - осторожно, пугливо. Жар-птицу увидел - в углу сидела в клетке, переливаясь огоньками цвета радуги. А в другом углу стоял на красной лапе, дремал серый крупный гусак, из которого Старик-Черновик дёргал перья для повседневной работы, а для чистописания ему необходимо было перо жар-птицы.
        - Как интересно, - прошептал ошеломленный гость, когда Музарина пригласила за стол.
        Черновик повеселел, заметив, как парень переменился в обществе внучки.
        - Чайку сейчас попьёшь, чуточек отдохнёшь, и мы втроём пойдём. Бог любит троицу. Ты, Ваня, был когда-нибудь в театре? Я не говорю - в Большом. Хотя бы в Малом. А? - Старик потыкал пальцем. - Вижу по глазам, что не был. Не беда, Ванюша. Лиха беда - начальник!
        - Дедушка хотел сказать: лиха беда - начало, - с улыбкой пояснила Музарина. - Дедушка слова в простоте сказать не может, всё время вывернет…
        - Так, так, - охотно поддакнул дедушка, - вывернет как шубу кверху смехом. Итак, что я хотел? А вот что! Надо нам с тобою сходить в театр, посмотреть, как душат Дездемону, или что-нибудь ещё такое же весёлое. Надо развеяться после этих редакционных козлов. После них поэты и прозаики обычно впадают в запой. И запой этот, прошу заметить, совсем не творческий. Ну, а поскольку ты не пьешь - и это замечательно! - значит надо как-то по-другому душу отмывать. Правильно я говорю?
        - Дедушка, - с улыбкой спросила Музарина, - ты в театр собираешься идти в таком наряде?
        - Пардон. Хорошо, что напомнила. Затрапезу эту я сейчас сниму.
        Азбуковед Азбуковедыч скрылся в боковой двери и через несколько мгновений - как фокусник - неузнаваемо преобразился; он даже как будто помолодел в белоснежном парике, в белом фраке, в золотистых башмаках.
        - Дедушку теперь зовут Белинский, - подсказала внучка, улыбаясь. - А на самом деле он - Чернышевский.
        - Да! Потому что я всё время задаюсь вопросом: «Что делать?» - Старик пытливо посмотрел на парня. - Ну, что вот прикажете делать с этим юным гением? Его ведь тоже надо приодеть. Минуточку. Я, кажется, придумал. Сейчас найду.
        - Ого! - Глаза Ивашки засияли, когда увидел новую одёжку. - Это что? Это мне?
        - Это денди лондонский носил. Тот самый, который легко мазурку танцевал и по-французски гарцевал… - Старик засмеялся, потрясая буклями седого парика. - Ну, то есть, мог изъясняться и писать на языке Вольтера и Гюго.
        С неохотой и даже настороженностью парень начал переодеваться и вдруг лицо его - как лицо именинника - озарилось радостью.
        - Деньги! - закричал он. - Деньги нашлись! Вот они! За подкладку завалились! Никто их не украл! Все целёхонькие!
        - Теперь ты не бедный родственник! - обрадовался Азбуковед Азбуковедыч. - Ах, как это славно, что не обокрали, не облапошили! И дело вовсе не в деньгах. Дело в том, что горько, очень горько, Ваня, в людях разочаровываться. А теперь я снова всем нашим народом очарован, ей богу. Теперь мы смело можем идти к свободе, к свету - к свету театральной лампы! Музарина, Музочка? Ты готова? Идём.
        Ивашка впервые тогда увидел свет волшебной театральной лампы - слово «рампа» не скоро запомнил. Театр ошеломил его и поверг в какое-то божественное, почти бездыханное созерцание. Подкидыш плохо помнит, что он смотрел - в смысле автора, в смысле названия и содержания. Зато запомнился восторг, в груди полыхающий так, что рубаха вот-вот задымится.
        После театра взбудораженный парень всю ночь заснуть не мог. До утра они проговорили о театральном искусстве, о чудесах, которые можно творить при помощи драматургии. Правда, всё больше старик рассуждал, а парень слушал, делая умное лицо. А Музарина, влюблёнными глазами обжигая парня, какие-то блюда на кухне варганила, угощала напитками, похожими на птичье молоко. Музарина двигалась бесшумно, почти не наступая на половицы рассохшегося пола. Странная девушка была, словно полувоздушная. Казалось, ветер дунет - и Муза улетит. Сам того не замечая, он любовался Музой, но потом вспоминал про Златоустку и нарочито, даже грозно хмуробровился, изображая ноль внимания и фунт презрения.
        Под утро он заснул с улыбкой на устах - ему приснился «Ардолион, который бреет уши»; лысый как дыня, а уши обросли густыми волосьями и стали похожими на уши медведя. Опускаясь на четвереньки, Ардолиоха, охая, вымаливал прощения и косматыми ушами чистил башмаки Подкидыша, а башмаки-то были не простые - бронзовые. Да и сам Подкидыш будто не простой, а бронзовый - памятник Златоусту.

3
        Небесная канцелярия опростоволосилась насчёт прогноза: ни капельки дождя не выпало, а вот капель пота было не пересчитать. Денёчек выдался опять калёный, как пропечёный на сковородке, на которой Ивашка опять вертелся, желая пристроить свои гениальные перлы, хотя старик сказал, что лучше этого не делать. В свой поход Подкидыш отправился один - принципиально отказался от поддержки Азбуковедыча, который вознамерился, было, снова сыграть роль незримого духа-помощника. Ивашка заявил, что стыдно и негоже ему, здоровому лбу, за чужую спину прятаться. Старику это понравилось. Но результат был снова неутешительный. Из одного издательства парня с треском вышибли, а в другом чуть не скрутили, чтобы сдать в милицию, потому что парень снова начал фокусы выкидывать - раскалёнными своими глазищами передвигал графины и пепельницы, книги и даже стулья. А поскольку там было немало стеклянных предметов - стеклозвону было много-много.
        По издательствам парень пошёл с утра - как денди лондонский одет. А вернулся - как обыкновенный горьковский босяк.
        Музочка, влюблённая в него, ужаснулась, увидев на пороге хмурого гения, изрядно помятого, побитого, а местами даже оборванного.
        - Примочку надо сделать. - Музарина обеспокоилась, глядя на синий фонарик, цветущий под левым глазом милого дружка.
        - Ничего, и так сойдёт. Переживём, перекуём мечи на калачи. Ему было стыдно. Ивашка то и дело хмуробровился, руку с примочкой грубовато отталкивал - по полу капель рассыпалась… Желая потрафить ему, Старик-Черновик взял какие-то бумаги со стола.
        - А я тут время не терял. - Он потыкал гусиным пером, поклевал по страничке. - Маленько подработал. Подретушировал. Посмотри. Как тебе? Так, по-моему, лучше.
        Подкидыш неожиданно развеселился, но как-то ядовито, желчно.
        - Все, бляха-муха, знают, как мне надо писать! Я сам не знаю, а они - эти козлы издательские, а вместе с ними и ты - все знают, как русский Ваня должен писать. А этот Ваня, чтоб вы знали, никому и ничего не должен. И вообще… Пора домой. Делом надо заниматься, а ни этой бумажной хреновиной. Лучше буду на кузнице работать, коней ковать.
        - Пегасов обувать? - Черновик ухмыльнулся. - А как насчёт блохи? Может, попробуем? Мне довелось однажды поработать с великим мастером. Помню, поймали блоху на меху…
        Затосковавшему парню эта болтология уже приелась.
        - У тебя ещё резинка есть? Стирательная… - сердито спросил он, когда Музарина ушла на кухню. - Возьми, пожуй, помолчи маленько.
        Азбуковедыч не обиделся, он так и сделал: пожевал, помолчал. Эта покорность парню понравилась, - даже неловко стало за свою несдержанность.
        - Поеду, - сказал уже помягче, - дома-то, наверно, потеряли…
        - И там потеряли, и тут не нашли, - с горечью вздохнул Абра-Кадабрыч. - Ну, пошли, провожу.
        Парень посмотрел на чёрный плащ оруженосца, где сверкала золотая заплатка.
        - Не будешь переболокаться? Так пойдёшь?
        - Переоденусь, конечно. Мне лишние проблемы не нужны.
        - Ну-ну. Кем теперь ты будешь?
        - Надо подумать. - Старик посмотрел на серебряный крюк - вешалка сверкала на стене. - Сегодня вот эта шапка-невидимка больше всего мне к лицу.
        - А где эта шапка? А ну, покажи.
        - А вот, висит…
        - Не вижу.
        - Так она же - невидимка, - сказал старик и растворился в воздухе. И тут же дверь перед Ивашкой сама собой открылась. - Прошу! - сказал Незримый дух, посмеиваясь.
        Опять они спустились в гулкое, гранитами и мрамором сверкающее подземное царство - метро. Собрались ехать в аэропорт. И вдруг на беломраморной стене Подкидыш заприметил такую расчудесную картину - сердце ахнуло восторгом, кровь по мозгам шибанула. «Златоустка моя! Золотаюшка! Похожа, как две капельки…»
        Незримый дух, крутящийся неподалёку, прошептал по-над ухом:
        - Нравится? Картина-то.
        Покрываясь румянцем смущения, парень стоял, молчал, всё ещё не веря, что эту Златоустку он увидел не в окошке - на холсте, на обыкновенной тряпке, можно сказать, или на бумаге.
        - Картина? - пробормотал он. - Да так…Ничего…
        - Батенька, да вы просто ценитель. Вы истинный дока. - Незрима хохотнул. - Это, между прочим, мировой шедевр. Ну, конечно, не подлинник, репродукция. А если хочешь, подлинник посмотрим.
        - А по морде не дадут, если будем подсматривать? - спросил Подкидыш, глядя на полуобнажённое изображение. - А то я однажды на заимке возле бани…
        Незрима по-над ухом почти всю дорогу насмешничал, покуда они ехали до какой-то Большой Художественной Галереи. И там, среди картин, одетых в золотой багет, Незрима потешался, то и дело зубоскалил, предупреждая парня, чтобы тот был поосторожней возле голых картин. А их там собралось немало - как специально выставили из запасников. Там тебе и голая «Венера» Боттичелли, и пышногрудые, толстозадые женщины Рубенса, и соблазнительные «Большие купальщицы» Ренуара, и всякая другая до бесстыдства обнажённая натура, которую тут обзывали коротко и скромненько - «ню».
        - Ню, что? - надсмехался Незрима, отталкивая парня от картины. - Ню, отойди. Осторожно подсматривай, а то по мордасам схлопочешь.
        - Да ладно, сколько можно…
        - Нет, я серьёзно. У меня однажды был конфуз. Джоконда, Мона Лизка прямо в лоб заехала.
        - Кто? Вот эта? - Парень замер возле Моны Лизы. - Так она же одетая.
        - Вот в том-то и дело. Одетая баба, но гордая. Меня, говорит, сам Леонардо да Винчи писал, а ты, говорит, заплатил десять копеек, а глазеешь на цельный червонец! Ха-ха… - Незрима тихонько потянул за рукав. - Ну, хватит глазеть на дамочек. Пошли, посмотришь пейзажи.
        Забывая обо всём на свете, он с головой ушёл в чудесные картины. Отчётливо, реально ему слышался шуршавень опавших листьев на тропинке, по которой он идёт сквозь золотую осень Левитана, осень, нежно пахнущую ароматом старых, на приворотном зелье разведённых красок. А через несколько шагов золотая осень погасла, улетучилась - и Подкидыш оказался на берегу полночного Днепра. Стоял, как зачарованный, смотрел на молочно-изумрудный лунный свет Куинджи. А вслед за этим, шагая по течению Днепра, он выходил на берег моря, над которым начиналось пиршество красок Айвазовского; свежий ветер с моря налетал, надувал рубаху пузырём, шаловливо щекотал под рёбрами. И дальше, дальше двигался Ивашка. Торчал ротозеем. Дышать забывал, любуясь русскими пейзажами Поленова, Саврасова, Шишкина. Ему вдруг становилось то холодно, то жарко - пейзажи были зимними и летними. И только Старику-Черновику, шагающему рядом, было ни жарко, ни холодно: привык. Он спокойно, буднично повествовал о русских и зарубежных художниках 17, 18 и 19 веков, говорил, как им трудно и горько жилось, зачастую даже есть было нечего, а теперь
истинный ценитель искусства за одну-единственную картину Рубенса, Боттичелли, Ван Гога или Клода Моне такие деньжищи даёт на торгах с молотка - на всю жизнь хватило бы и художнику, и деткам его, и внукам с правнуками. Вот этого Подкидыш не мог уразуметь. Да как же так? И почему? Старик вздохнул; бывает так, что мало быть талантливым, а надо ещё и помереть.
        Подкидыш, подавленный величием того, что он увидел в Большой Художественной Галерее, глаз до утра не мог сомкнуть. Ему расхотелось бумагу марать и ходить по редакциям, по издательствам. Правильно дед говорит - баловство. Лучше на кузне работать, подковы на счастье ковать.
        Утро было серенькое. Тихое. И даже Музарина, всегда румяная, была в это утро поблекшая, глаза погасли; она, видно, сердцем почуяла, что не скоро увидит Ивашку, который объявил, что уезжает.
        Азбуковед Азбуковедыч попытался отговорить, но вскоре понял: бесполезно. И тогда пошёл он переодеваться, чтобы проводить в аэропорт.
        - Надел бы шапку-невидимку, да и всё, - посоветовал парень.
        - По Сеньке шапка, а по ядрёной матери колпак, - ответил Абра-Кадабрыч. - Шапку-невидимку можно износить по пустякам, а когда приспичит, то шапка не сработает. Шапку, парень, надобно беречь. Так что я сегодня, в это серенькое утро, буду серый скромный житель Стольнограда. Ну, ладно, почапали. В третий раз, между прочим, уже сбираемся. Бог любит троицу.
        Музарина зарделась на пороге прощания, чмокнула парня в щёку и отпрянула.

4
        И наконец-то шумный Стольноград - разноцветный и разноязыкий, суетливый, крикливый и шепотливый, прекрасный, но всё-таки гранитами угнетающий душу, - Стольноград остался за спиной. Небо за городом - словно с колен поднималось, в полный рост распрямлялось, зачёсывало набок русую чубину облаков, пронизанных солнцем. И дальше, дальше небо - сочно и просторно - открывало синие глаза. С перезвонами и перещёлками запели птицы, бойким бисером бросаясь там и тут… Ветер встрепенулся в кустах, в деревьях - на краю аэродрома. И заслышался гигантский гул, легкой лихорадинкой наполняющий землю.
        - А как же с билетом? - заволновался Подкидыш. - Кассирша говорит…
        - Жди меня здесь! - приказал старик, облачённый в серую сермяжку старорежимного покроя с позолоченными пуговицами, на которых красовались то ли царские, то ли дворянские гербы и вензеля. Только это было не сукно, в котором спаришься по нынешней погоде - эта современная сермяжка походила на сюртук общеевропейского покроя из легких, «летних» тканей.
        Подкидыш стал рассматривать репродукции, засиженные мухами: горы, водопады. Это были картины современных художников - от слова «худо». После вчерашних полотен Подкидыш на все эти мазюкалки даже вполглаза смотреть не хотел. Да и некогда было…
        За спиной раздался бодрый голос:
        - Корыто подано! - Абра-Кадабрыч потрясал билетом над головой. - А ты боялся!
        - Достал? А кассирша говорила…
        - Кассирша не пророк. - Старик с любопытством поглядывал по сторонам. - Ох, как тут всё расстроилось. Муму непостижимо. Кругом стекло и мрамор. Я не был тут, наверно, лет сто тридцать…
        Простован недоверчиво покачал головой.
        - Столько не живут!
        - А я не живу - существую. Оруженосцу от литературы ни пенсии, ни выходного пособия. Нет, я не жалуюсь, ты не подумай. Это к слову пришлось.
        Посмотрев на билет, Подкидыш увидел солидную сумму.
        - А как же я деньги верну? Куда можно выслать?
        - На деревню девушке. - Азбуковедыч улыбнулся. - Деньги - пыль на дорогах истории.
        Услышав этот каламбур - «на деревню девушке» - Подкидыш вдруг ощутил какой-то удивительно знакомый аромат, облаком прокатившийся рядом. Он не сразу понял, что это, а вернее - кто это. Это была Музарина, влюблённая в него. Музарина, плутовка, взяла без спросу шапку-невидимку и до самого трапа проводила парня и поцеловала напоследок. И вот когда она поцеловала - тогда только дошло до парня, что это за облако ароматами дышит. Но это открытие он сделает немного позже, а пока он слушал тираду старика.
        - Сынок! Поезжай до дому, пиши, как знаешь, дуй во все лопатки и никого не слушай. Знаешь, как сказал один французик, с которым я встречался в прошлом веке или позапрошлом, дай бог памяти. - Вспоминая, старик поцарапал загривок. - Французик этот, каналья, очень ловко тогда завернул. Дайте, говорит, мне две любые строчки любого поэта, и я приговорю его к гильотине. Ты понял?
        - А что это такое? - рассеяно спросил Ивашка, вдыхая странный аромат незримого облака. - Гиль… тина… Или как её?
        - Гильотина? Ну, это тот же топор, только с французским акцентом. Понятно? Так что пошли они, эти козлы… Алхимики, алфизики и всякие другие мудрецы. Вот уж кого надо под топор! - Абра-Кадабрыч ладонью рубанул по воздуху и неожиданно закричал: - Рубить надо! Рубить дурные головы! Рубить как острохамские арбузы!
        - Тихо. - Подкидыш стал озираться. - Народу полно.
        - А что народ? Народ у нас безмолвствует! - раздухарился побледневший старик, промокашкой вытирая потный лоб. - Как я давеча просил, как умолял Солнце русской поэзии. Будь другом, говорю, возьми да напиши: «Народ глаголет! Народ кипит!» Так разве он послушает. Повеса.
        Поначалу Ивашка стеснялся; казалось, весь народ аэропорта только то и делает, что смотрит на них и даже пальцем показывает. Однако людям было не до того, они горели жаждой как можно больше чего-то увезти из богатого Стольного Града. Свертки, коробки, авоськи, упаковки и вязанки всевозможных товаров - всё это время от времени наплывало откуда-то из дверей, настырно и тупо толкало то справа, то слева, то спереди, то сзади. И никто из этих деловых и суетливых граждан не обращал внимания на болтавшего старика. Только однажды милиционер мимо прошёл, покосился.
        И наконец-то объявили посадку. И в эту минуту Ивашка вдруг ощутил странно-щемящее, болезненно-сладкое чувство родства, чувство единой крови с этим чудаковатым и необыкновенным Стариком-Черновиком. И показалось, будто они уже давным-давно знакомы, и хорошо понимают друг друга.
        - Спасибо, - смущённо сказал парень. - До свиданья, стало быть, и это… Привет и поклон Музарине…
        - Да, да, конечно. Будьте здоровы быки и коровы. Пока, пока. Долгие проводы - лишняя проза. Иди на ковёр-самолёт. - Старик обнял его и не сдержался от каламбура: - Я иду по ковру, ты идёшь пока врёшь… Я правильно склоняю или нет? Ха-ха. Бороду даю на отсечение, что ты сейчас глядишь и думаешь, будто я из дурдома сбежал.
        - Ну, вот ещё! - Парень вздёрнул подбородок.
        - Сейчас твоё лицо, - сказал старик, - напоминает мне лицо надменного лорда Байрона. Это хорошо. Это обнадёживает. Ну, всё, ступай, ступай…
        Старик что-то ещё хотел сказать, но вдруг заметил на полу капельку, упавшую откуда-то словно с потолка. (Это была слеза Музарины).
        - Странно, - пробормотал он, поднимая голову. - Дождика нет, а крыша протекает.
        «Что болтает, сам не знает!» - Принюхиваясь, Подкидыш поймал себя на странном ощущении: этот дивный аромат, который в последние минуты преследовал, - дух Музарины, Музы.

5
        Автобус подвёз пассажиров к могучему лайнеру и, войдя в салон, Подкидыш опять увидел земляка - бодрого, подтянутого лётчика Маковея Литагина, жизнерадостного Звездолюба, которому был доверен огромный ковёр-самолёт Ту-134. И опять на сердце парня стало спокойно, светло, будто встретил старшего брата или друга по духу, по мечте и дерзновенности.
        Приятный человек был Маковей Литагин; добравшись до высокого летчицкого кресла, он остался верен своему характеру - открытому, приветливому, не думал много о себе, не зазнавался.
        Когда самолёт набрал необходимую высоту и занял привычный эшелон, командир передал управление своему помощнику и ненадолго покинул кабину.
        Пройдя по ковровой дорожке - вот уж действительно ковёр-самолёт! - Звездолюб остановился около Ивашки. Присел на свободное место - напротив. Поправил свой двубортный тёмно-голубой костюм из чистошерстяной материи на шёлковой подкладке.
        - Ну, как? - улыбчиво спросил. - Не зря смотался в Стольноград?
        - Отлично! Где только я не побывал, что только не повидал…
        - Молодец! Я рад за тебя!
        - А я за тебя, - простодушно ответил Ивашка, рассматривая позолоту каких-то наплечных знаков различия Звездолюба. - Ты генерал? Или кто?
        Засмеявшись, лётчик неожиданно склонился к нему.
        - Земляк! - сказал заговорщицки. - Пошли ко мне в кабину. Хочешь? Ну, пошли. Но только уговор: ты ничего не трогаешь руками.
        - Ясное дело! - Парень развеселился. - А ногами можно? Солнце горело где-то сбоку и сзади - лайнер летел на северо-восток на высоте нескольких тысяч метров. А на таких высотах краски изменяются до неузнаваемости. На обочинах небесного пути - то справа, то слева - лениво разрастались зеленовато-золотые облака, похожие на кроны райского сада, уже немного тронутого предосенним дыханием. А там, вдали, в преддверии Господнего предела, верхний край небосвода был червонно-синий с переходом-переливом в голубизну океанской безбрежности, расплескавшейся так широко, что глазам становилось больновато - от перенапряжения, от жадного желания заглянуть куда-то за пазуху горизонта. А тут, вблизи - вдоль крепких многослойных стёкол, которые и пуля не прокусит, - время от времени пробегала рваная дымка, стремительно скрывавшаяся под крылом или серебристой паутинкой мелькающая вдоль фюзеляжа.
        - А у него какая скорость? - поинтересовался Ивашка.
        - Летит быстрее молнии! - пошутил Звездолюб и скороговоркой добавил: - Крейсерская скорость - восемьсот пятьдесят. Потолок - двенадцать тысяч сто.
        - Ого! - Подкидыш посмотрел на потолок кабины. - А что это за лампочка мигает?
        - Вот эта? - Литагин улыбнулся. - Эта сигнальная лампочка. Она говорит, что, мол, хватит постороннему в кабине находиться. Хорошего, мол, понемногу.
        Парень засмеялся и ушёл на своё место. Долго смотрел в иллюминатор, будто заснул с открытыми глазами.
        Величаво, неспешно ковёр-самолёт всё летел и летел над землею. Летел, сверкая серебром и золотом узоров на крыльях, на фюзеляже, плавно покачивался на воздушных лазоревых волнах, с облако на облако соскальзывал, будто с одной белоснежной горы на другую. Улыбаясь, Ивашка отрешённо думал, что примерно такие же горы были в детстве у него. Чистые-пречистые снега запомнились - облакообразно громоздились под окнами, вспухали во дворе, на огородах. А снегири залётные - весёлые да искромётные - как проблески зари полыхали среди белоснежных, не примятых никем облаков.
        Летел Ивашка - и в ус не дул. Спокойненько парил, вольготно лёжа на боку и подперев одной рукою щёку, за которой медленно истаивала «взлётная» карамелька, не схрумканная сразу, а припасённая для сладкого мечтания. Он отдыхал и телом и душой. Не думал ни о чём и не загадывал - что там, как там будет впереди? На часах истории русского Ивана была такая редкая, прекрасная минута, когда можно просто так любоваться милою землёй - от края и до края горизонта. Смотри, любуйся, впитывай в себя волшебные картины Родины твоей. Смотри и удивляйся - как много тут лесов и гор, как много рек, озёр, полей. А сколько сёл и деревень, и городов промелькнуло уже под ковром-самолётом! А сколько ещё промелькнёт! Какая огромная это земля - Россия-матушка, Святая наша Русь! Какую упрямую, гордую силу даёт она русскому сердцу, русскому духу!
        Глава шестая. Великогроз

1
        Несколько веков тому назад Житейское море было необитым, но всё-таки в бухте Святого Луки встречались корабли древних греков - триеры, биремы с боевыми башнями; древнерусская ладья на волнах баюкалась; лёгкие стремительные струги. Загружая трюмы необходимой провизией и порохом, корабли разбегались - по всем направлениям Розы Ветров. И никто теперь уже ни в каких папирусах не найдёт названия того корабля, который однажды взял на борт отчаянно-весёлого матроса, рискнувшего пуститься на открытие новых земель. И никто не скажет, после какого шторма или урагана от корабля остались одни щепки, а от команды остался один матрос. Оказавшись на пустынном берегу, он уходил всё дальше и дальше от моря - ураганный ветер гнал по свету. И забрался он в тайгу, в такое заветерье, в такую глухомань, где проживают русалки да лешие, где паутинка в тишине дрожит-звенит как струночка на гуслях.
        Легенду эту рассказывали прадеды, легенду о том, как появилась деревня Изумрудка - скромная, старинная, десятка три-четыре тёмных от времени кондовых изб, вольготно стоящих на берегу светлоструйной реки Изумрудки, шумной и шустрой в верховьях, а возле деревни спокойной, протекающей между громадными белыми валунами, похожими на черепа доисторических чудовищ.
        По поводу названия реки и деревни ходило много россказней. Кто-то говорил, в здешних заводях в старину водилась утка-изумрудка, такое изумрудное имела оперение, какого не встретишь у павлина. А ещё рассказывали, будто охотник утку подстрелил, а у неё полный зоб изумрудных камешков. И такую же побаску рыбаки рассказывали: один поймал стерлядку - полное пузо изумрудного груза, а другому попался таймень, набитый самоцветами.
        Люди в Изумрудке из века в век жили тихо, мирно: в тайге промышляли, землю пахали. Была в деревне кузница - дело привычное, ремесло прозаичное. Только однажды, говорят, пришёл откуда-то кузнец-волшебник, глухонемой Данила Простован, которого прозвали Кузнецарь. Кроме прозаической работы, которой всегда невпроворот, глухонемой Данила занимался «лирической» ковкой, применял какую-то чёрную магию, известную лишь кузнецам.
        Говорят, он сказки сочинял на своей весёлой наковальне. Зимою, например, используя «металл-чародей», он мастерил горячие красные розы, приносил в подарок своей милашке. И эти волшебные розы - несмотря на морозы - до утра горели под окном, расплавляя сугробы и согревая девичье сердце. А иногда Кузнецарь мог на плече притащить наковальню, поставить в зимнем саду возле дома зазнобы - и до утра в саду звенели соловьи-разбойники, сереброзвонили, выбрасывая дивные коленца. (Он был глухой, но не совсем; мало-мало слышал перезвоны). Вот таким манером этот Кузнецарь крепко-накрепко приковал к себе жену-красавицу. И родились у них сыновья; кто в пахари пошёл, кто стал охотой да рыбалкой промышлять. И только старший сын - Великогроз - прикипел к отцовскому рукомеслу. Спервоначала был подмастерьем, на подхвате, на подстуке, а в дальнейшем дорос до кузнеца, потомственного мастера, который каштаны таскал из огня и людям раздаривал - три-четыре окрестных деревни обслуживал.
        Глухонемой отец-кузнец передал Великогрозу тайны своего рукоремесла, а перед смертью показал какую-то железную загогулину. Это была огромная куриная лапа, уже почти откованная, - обновка для избушки на курьих ножках. Только нужно было коготь сделать. Оглушёный смертью отца, Великогроз напрочь позабыл про эту лапу - не до того. А когда уже отпоминовали, Великогроз на кузницу пришёл, горнило взялся распалять. И тут появляется какой-то молодчик, похожий на чёрного ворона в человеческий рост; на одной руке три пальца, как три птичьих когтя.
        - Отковал? - спросил-прокаркал варначина.
        - Чего? Кого? - не понял Великогроз.
        - Корову! Тебе разве отец не говорил? Кузнецу не понравилось такое обхождение.
        - А как он скажет? Глухонемой.
        - Ты шутки свои в другом месте шути! - одёрнул непрошеный гость. - Давай, работай, дядя! Не рассусоливай! А то мы без дела стоим которые сутки…
        - Кто это «мы», интересно?
        - Значит, папка не сказал? И мамка не поведала? - снова прокаркал нагловатый гость. - А у самого умишка не хватает - догадаться? Нет?
        - Ты мне загадки тут не загадывай. - Кузнец играючи поднял пудовый молот. - А то, знаешь, некогда.
        Двуногий варначина расхохотался-раскаркался.
        - Гроза! Да ты никак грозишь? Успокойся, дядя, нам не надо собачиться. Мы делаем общее дело. Ты бороны куёшь, плуги, а мы ходим-бродим по земле, семена просвещения сеем…
        Странный хлопчик популярно рассказал, что вот эта здоровенная куриная лапа, - от избушки на курьих ножках, которая давненько простаивает.
        Великогроз набычился.
        - Не буду я вам, нечистям, ничего ковать.
        Усмехаясь, варначина трёхпалою рукою вынул уголёк из горна - прикурил.
        - Тятенька твой был сговорчивей.
        - Верни на место уголёк… - Великогроз отбросил пудовый молот. - И ступай отсюда с богом!
        - А вот это шиш тебе, - сказал молодчик и трёхпалой рукою фигу скрутил. - Я только с чёртом. Ну, пока. Мы ещё встретимся.
        Ворон-человек с необычайной легкостью взял на плечо железное бревно - куриную ногу - и растворился в раноутреннем тумане. А под вечер кузница сгорела. Причём сгорела во время ливня. В небесах грохотал грозобой, сотрясая округу, вода кругом шкворчала как яичница на сковородке. Ливень был такой - сухой иголки не осталось даже под столетней могучей елью, шатром стоящей неподалёку; всё насквозь промокло. И, тем не менее, - сгорела кузня. Одни головёшки остались.
        Великогроз, конечно, заново отстроился, для мастерового человека не проблема. Только гордости в нём поубавилось. Кузнец к той поре оженился, пригожую дивчину в дом привёл, и нечистая сила застращала его: дом обещали спалить, с молодою жёнушкой потешиться, и детишек взять на воспитание в избушку на курьих ножках. Делать нечего - пришлось ломать характер. И стал наш кузнец потихохоньку работать на чертей. Иногда коготок откуёт для куриной ноги, задвижку для дверей, топор для палача, ну и так ещё по мелочам. А куда тут денешься? Был бы один, сам себе господин, тогда другое дело, а так получается, как в той поговорке - не привязанный, а визжишь.
        Годы шли, ковач крепкую семью себе сковал - два сына, дочка. (Родной-то сын один, а второй Подкидыш). Старшего сына звали - Апора. Парнишка с малолетства землю полюбил; за плугом, как за другом, пошёл по огородам, по родным полям. Дочка - Надёжа, была рукодельница, ковры, полотенца ткала. А третий - Подкидыш, в грозовую ночь нашли на покосе под кустиком, пожалели. Странный был дитёнок. Необыкновенный. Хрусталина, жена, ставшая мамкой для Подкидыша, заметила такую штуку: когда брала ребёнка на руки - вдруг переставала землю под собою ощущать. Ребёнок рос, ребёнок тяжелел, казалось бы, а на самом-то деле - становился будто всё легче и легче. Хрусталина всё реже и реже касалась пола, а потом вообще караул - приподнималась над полом, над землёй. Голова её порой касалась потолка, а если женщина была на улице - могла на несколько минут зарыться в облака, улететь под радугу-дугу после дождя, прикоснуться к звезде или месяцу. Перепуганному кузнецу приходилось к ногам жены привязывать железо, чтоб не улетела. Но всё это было ещё - безобидная присказка. А сказочка такая началась - мороз по коже.
        У Подкидыша оказались удивительно устроенные глаза. Он видел то, что другие не видели. Впервые это стало понятно, когда от него прятали соску: мальчик безошибочно смотрел туда, где соска - на правую руку или на левую. А позднее, когда мальчуган повзрослел и старшие дети затевали игры в прятки, он безошибочно находил схоронившихся в тёмном углу или в дальнем чулане. Мальчик видел куриные яйца, когда они в сарайке на гнёздах появлялись под несушками. Видел, как волки однажды зимой в полнолунье прибежали из леса и хотели зарезать корову. Подкидыш, внезапно проснувшийся, переполошил родителей. Кузнец тогда вышел с ружьём, отпугнул. Мальчик видел мать-и-мачеху под сугробами, синие и жёлтые подснежники, кусты и зелёные травы, заваленные снеговищем.
        Приёмные родители с потаённой опаской наблюдали, как мальчик растёт, и всё больше и больше тревожились, втайне уже иногда сожалея о том, что усыновили такое чадо. Что из него получится? Кто?
        Крёстный у парнишки был - Литагин Серафим Атаманыч. Башковитый мужик. Крёстный однажды присоветовал кузнецу: если, мол, хочешь узнать, кто он будет по жизни - дай мальчишке золотое кольцо. Если ребёнок в рот кольцо потянет - будет красноречивым. Если зажмёт в кулачке - будет богатым. А если выбросит кольцо - быть ему философом.
        Кузнец махнул рукой - ерунда, мол, все эти приметы. Но из любопытства решил попробовать. И что бы вы думали? Мальчишка в рот кольцо потянул.
        - Златоустом будет! - воскликнул крёстный.
        Однако в следующий миг малец колечко выбросил, да так далеко - насилу нашли. Крёстный озадачился.
        - Нет, - сказал, скобля загривок. - Быть ему философом.
        - Дармоеда в этом доме я не потерплю, - заявил кузнец. - Будет пахать, как миленький.
        И Подкидыш пахал, скирдовал - помогал приёмным родителям. Он легко и азартно впрягался в любую работу - глаза горели, но через какое-то короткое время он остывал. Неинтересно было заниматься нехитрыми житейскими делами. Через день да каждый день Подкидыш уходил в тайгу, бродил в полях, всё искал свой философский камень, только не тот, который алхимикам известен как волшебный эликсир, при помощи которого можно металлы превращать в золотишко. Нет. В ту далёкую пору Подкидыш был настолько наивен, что философским камнем называл всякий камень, на котором человек сидит и размышляет - философствует. И таких «философских» камней у него было много - в тайге, в полях, где он подолгу просиживал, думая о чём-то или просто глядя на небеса, на землю. Этот странный отрок всё никак не мог определиться, куда идти, к чему приткнуться. Поначалу за братаном тянулся, пробовал землю пахать, но бросил. Попробовал сестрице помогать - нравилось узоры сочинять на полотенцах, на коврах; когда-то ведь это была великая премудрая наука - письмена, так роскошно исполненные руками потомков. Но скоро он и это бросил - бабье дело,
что ни говори, с тряпками возиться.
        И тогда Подкидыш отправился на кузницу, издалека похожую на звонкую шкатулку, в которой злато-серебро пересыпается.
        Приземистая кузница находилась на краю деревни. Звонкая эта шкатулка, издалека волшебная, вблизи смотрелась прозаично и даже убого; угловатые потемневшие брёвна казались коваными - гвоздя не вобьёшь. Подкидыш был от природы крепким, дюжим, сызмальства охотно стал помахивать игрушечным молотом - тятенька смастерил. А попозже, лет, наверно, с двенадцати одарённый отрок уже вполне по-взрослому помогал отцу - железо мог месить с утра до вечера, не зная устали. Однако и это занятие - по глазам было видно - мало душу грело. Но никакого другого дела под руками не было пока, и потому парнишка продолжал ходить на кузню, помогать отцу.
        Помощничка этого Великогроз Горнилыч самолично вытурил и в сердцах наказал: чтобы ноги тут не было. Такой неожиданный гнев приключился оттого, что паренёк тайком на кузнице умудрился выковать старославянский золотой алфавит, каждая буква которого мельче просяного зёрнышка. Два мешка такого проса наковал, стервец, да ещё один мешок пыли золотой - это были точки с запятыми, вопросительные знаки да восклицательные. Великогроз ему тогда врезал сгоряча. Да и как не врезать? Золотой расплав был приготовлен для работы златокузнецов, которые жили в городе - Великогроз иногда золотишко да серебришко выплавлял из каких-нибудь старинных штук, возил на продажу. А Подкидыш этот что наделал? Оставил семью без прокорма. Правда, позднее городской гражданин приезжал, охал и ахал, разглядывая золотой алфавит. И разглядел-то не просто - сквозь лупоглазую лупу.
        - Левша отдыхает! - сказал городской. - А кто это сделал?
        - Ванька, чтоб ему…
        - Твой сынок? А где он?
        - Да где-то в тайге околачивается.
        После разговора с горожанином Великогроз Горнилыч душою смягчился, хотел опять Подкидыша зазвать на кузницу, но было поздно. С парнем беда приключилась, да не простая беда - золотая. Влюбился парень. Да так влюбился, хоть репку пой…
        - Совсем голова у него открутилась, - горевал кузнец. - Плюнул на работу и пошёл, хрен его знает, куда. Царевну какую-то ищет.
        Жена улыбнулась.
        - Ну, так он же сам Иван-царевич. Пару себе думает сыскать.
        - Иван-дурак он, а не царевич! - осерчал кузнец. - Из дому вышибу, так будет знать!
        - Угомонись, Вулкан, - с улыбкой говорила жена. - Разбушевался.
        В деревне, да и в семье мало кто знал, откуда у него это прозвище - Вулкан. Ну, то, что характер горячий - это понятно, но дело не только в характере, надо ещё знать историю.

2
        Вулкан Великогроз когда-то находился в Житейском море - неподалёку от города Святого Луки. И где-то там, на острове, у подножья вулкана, как гласит семейное предание, в 17 веке родился богатырь. И нарекли того богатыря - Великогроз. И это было не в бровь, а в глаз. Характер оказался кипящий, вулканический. Человек тот, дерзкий и отчаянный, был капитаном, ходил под чёрным флагом, украшенным Адамовой головой, - старинный символ смерти и бесстрашия. Стремительный корабль Великогроза по морям-океанам летал быстрее молнии, настигая добычу в самых неожиданных местах. И тогда лазурная вода становилась червонно-багровой, и на запах крови к месту побоища торопились акулы - жадно рвали тела убиенных заморских купцов, моряков. А капитан Великогроз приказывал причалить к дикому какому-нибудь острову. Поднимали костры до небес, открывали бочки с вином и ромом, и начинали многодневный пир. А всякий пир, известно, кончается похмельем, от которого башка трещит.
        Горькое похмелье изведал капитан Великогроз, когда однажды поутру прочухался и увидел себя крепко связанным. Страшно сказать, что случилось на острове, где проживало племя каннибалов. Аборигены, никогда ещё не пившие такого крепкого хмельного, до того развеселились - всю команду сожрали за ночь. А капитана - как породистого самца - оставили для улучшения своего людоедского племени. Капитану построили отдельный шалаш, в котором поселился целый гарем - штук двенадцать папуасок. Три с половиной месяца капитан Великогроз прожил на том острове, с ужасом глядя на головы своих верных товарищей - отрезаные головы на копьях были воздеты к небу и день за днём какие-то неведомые птицы, похожие на грифонов, терзали черепа, оголяя до белой кости, ослепительно сверкающей на тропическом солнце. Капитан Великогроз плохо понимал тарабарскую речь людоедов, но красноречивый нож в руке вождя - нож, испачканный кровью - хорошо объяснил, что может быть с невольником, если он не станет слушаться вождя. И невольник покорился. Сто дней и ночей капитан улучшал породу людоедов, сотрясая шалаш и окрестные пальмы так, что
бананы падали на крышу, а красотки в гареме по ночам и средь белого дня так визжали, так взывали о помощи - людоедов охватывал ужас. Людоеды приходили посмотреть, что вытворяет белокожий зверь - может быть, он живьём пожирает бедных папуасок. Успокоившись, аборигены даже полюбили капитана. Наивные как дети, они подходили к Великогрозу, бесцеремонно приподнимали набедренную повязку и восхищённо трогали священное сокровище.
        - Какой банан! Какие апельсины! - лопотали они, изумлённо переглядываясь и цокая языками.
        От гостеприимных людоедов Великогрозу удалось убежать во время шторма. Ураганный ветер ночью валил деревья - стотридцатилетняя секвойя упала на шалаш Великогроза и раздавила половину гарема, а сам этот несчастный падишах, чудом уцелевший, бросился в море и двое суток болтался там, обнимая обломок какого-то дерева, с корнями вырванного бурей. На третьи сутки Великогроза подобрало торговое судно, одно из тех, какое он когда-то грабил - на бортах были знакомые зарубки «на память», зарубки от сабель, царапины от страшных абордажных крючьев. Но капитана пиратов никто не узнал, до того изменился, изгваздался, длинными волосьями оброс и одичал. Команда торгового судна напоила его, накормила и спать уложила. И Великогроз заплакал от такого гостеприимства. И что-то внутри у него перевернулось. Вся душа как будто встала и пошла - навстречу Богу, навстречу Солнцу.
        Несколько лет он бродяжил по морям, по чужестранным землям, изучая нравы, языки, обычаи людей. За это время страннику Великогрозу посчастливилось воочию увидеть Семь чудес света Древнего Мира. Он побывал у подножья Пирамиды Хеопса. Висячие сады Семирамиды принимали странника в свои объятья. Храм Артемиды в Эфесе во всей красе ему открылся. Статуя Зевса в Олимпии заставляла его сердце обжигаться чувством изумления. Он преклонял колени у Мавзолея в Галикарнасе. Перед ним стоял Колосс Родосский, головой доставая до неба. Александрийский маяк подмигивал ему волшебным оком…
        И не важно было, что из этих Семи чудес Света только одно-единственное чудо уцелело - Пирамиды. Всё остальное, увы, разрушило время и разгулы стихий. Висячие сады Семирамиды, созданные вавилонцами для жены царя Навуходоносора, были изничтожены бурным наводнением. Статуя Зевса в Олимпии, созданная греками, сгорела в Константинополе во время пожара. Храм Артемиды в Эфесе тоже в своё время сожрал огонь. Мавзолей в Геликарнасе, возведённый в качестве надгробного памятника карийскому правителю Мавсолу и его жене, развалился от землетрясения - в живых остался только фундамент и архитектурные фрагменты. Колос Родосский тоже пострадал от землетрясения - бронзовый корпус был демонтирован, бог знает, когда. Александрийский маяк так же был разрушен землетрясением…
        Для странника Великогроза это было не важно.
        В нём открылось внутреннее зрение, позволявшее видеть как прошлое, так и будущее Земли.
        Вот такое было семейное предание насчёт Великогроза.

3
        Века прошли с тех пор, семейное предание забылось, и потому на новом месте - на таёжных просторах - зашумела новая легенда. Говорят, что редкая, великая гроза была в горах, когда родился этот Великогроз, сын кузнеца. Думали, двойня родится - так разбарабанило мамочкин живот. А он один родился - за двоих, как потом подшучивал глухонемой отец-кузнец, руками изображая то, что хотел сказать.
        Родившись «за двоих», Великогроз обладал не только удвоенным весом. Луженая глотка мальца пугала удвоенным рёвом - стёкла звенели в избе, кошка из дому сбегала. Глухонемой отец и тот расслышал криксу. А у матери уши распухали оладьями, когда этот милый стервец принимался выводить свои рулады. Керосиновая лампа испуганно моргала и гасла на столе, и огонёк лампадки потухал возле иконы в красном углу, когда малый чихнёт. Вот какой могучий дух в нём колобродил. И аппетит у него был отменный - все груди у мамки изжамкал, до донышка высосал. Няньку-молочницу пришлось приглашать, так он эту няньку едва не загрыз, такая вкусная. Как схватится ручонками за грудь, как вцепится, волчонок, беззубыми дёснами, хоть «караул» кричи. И с таким же удвоенным усердием, с невероятной скоростью продвигалось его развитие и ввысь и вширь - не успевали рубашонки перекраивать, так он быстро из них выскакивал. И так же удвоенно - если не утроенно - копилась в нём, томилась, брагой бродила богатырская силушка, заставляла выкидывать невиданные фокусы.
        Вершина головы Великогроза была совершенно плоская, и родничка там почему-то не было - костная какая-то мозоль. И вот на этой плоскости Великогроз - лет с пяти, шести - на потеху себе и товарищам таскал ведро с водой или другие тяжести. А когда подрос - на плоской голове, как на чугунной наковальне, мужики и парни на спор гвозди выпрямляли, а заодно спрямляли извилины в башке Великогроза, такая молва по округе ходила. Богатырская силушка рано подтолкнула парня на тропу, ведущую в кузню, где над жарким золотом искрящегося горна всю свою жизнь горбатился кузнец Данила, которого прозвали Горнила.
        Вот почему он, потомственный кузнец, именовался так оригинально - Великогроз Горнилыч. Пропуская многие страницы из его великогрозной жизни, нужно сказать о том, что он - как большинство неуёмных, великой, грозной силой пышущих людей - по молодости был мужиком разгульным, любившим вороных своих коней и в хвост и в гриву гнать по горам и долам. Великогрозная душа его рвалась наружу так, что все рубахи трещали, все косоворотки разлетались клочьями - в основном по праздникам, но случалось и в будни. Любил он, грешным делом, самогонкой душу сполоснуть, потом гармошку рвал напополам - не мог дурную силу рассчитать, портил инструменты, сам того не желая. Балалайку так отчаянно терзал на гульбищах - она сначала пела залётным соловьем, затем бедняжка лаяла, до хрипа балалаяла, а в самый разгар вдохновения инструмент ломался в лапах кузнеца - тонкий гриф не выдерживал натиска. И ещё была забава у него - устраивал кошмарные кулачные бои; один против десятка дюжих мужиков. На масленицу, бывало, как соберутся на берегу - весь мартовский снег петухами горит под ногами, а среди снежной крупы там и тут горохом
рассыпаны зубы. Но в этих кулачных боях Великогроз, по его же собственному признанию, бил не сильно, любя, можно сказать. А вот если он бил от души, с лютой ненавистью, что случалось редко, тогда уже гиблое дело. Так, например, он однажды коня покалечил. Какой-то вор из-за реки приехал на покос, где Великогроз уже поставил свежие копны - вор не знал, что это его покосы, а иначе не сунулся бы. Самого-то пакостника кузнец не смог поймать, и слава богу, а то убил бы, а вот коня поймал и покалечил, издох жеребец, кровью харкая.
        А вообще-то Великогроз отличался незлобивым характером, как большинство людей, наделённых недюжинной силой. Весь огонь, вся вулканическая лава, кипящая в нём, находили отдушину в бабьем паху на меху. Любил он взять бабёнку за грудные жабры, как сам он выражался. Любил эту рыбу зажарить на железной двуспальной сковородке. И тут уже он - извините! - ни дров, ни огня не жалел. Страшное дело, что там творилось, во время этой жарки, сколько там подсолнечного масла выливалось…
        Эту огнедышащую страсть Великогроз почувствовал в себе довольно рано - лет, наверно, в тринадцать, если не раньше. Тогда с ним по соседству жила одна Цыпонька - личиком красивая, а нравом очень кроткая. Вот её-то первую он и присмотрел, всё равно что приговорил. Поначалу весь вечер сидел за огородами - в пыльных полынях, в крапиве, которая, кстати сказать, никогда не кусала его, а точнее, не прокусывала кожу. Сидел он, терпеливо ждал, когда окошко банное зажжётся, как жёлтый, мёдом намазаный блин. Потом по огороду прополз на четвереньках и несколько мгновений - как в полуобмороке или столбняке - пялился. Не моргал, не дышал. Цыпонька - белотелая, сдобная девочка, похожая на куклу - была видна урывками. Загорелая мясистая тётка или мамка, чёрт бы её побрал, то и дело закрывала обзор своим широким, отвисшим задом или волосатым передом. Великогроз - глядя то на тётку, то на цыпу - стал набухать какой-то тёмной кровью, приливами шумящей в голове, штормящей как море, выходящее из берегов. Из-за этих приливов он даже плохо стал соображать и плохо слышать. За бревенчатой стенкой глухо гремели тазы, ковши
стучали конскими копытами; плескалась вода, длинными верёвками-жгутами стекающая в яму, вырытую под баней. Время от времени из чёрной, раззявленной пасти дракона - из каменки, набитой речными валунами, - со сдавленным рычанием вырывались облака раскалённого пара. Банное окошко, едва заметно вздрагивая от тугого напора, туманилось, точно в бреду, и начинало слезиться - капля за каплей бежали витиеватыми строчками, за которыми смутно читались обнажённые тела. Взволнованно кусая и облизывая губы, Великогроз вожделенно глазел на мокрые горы грудей, на перевалы крутых задов, на тёмные ложбины передов, поросшие таинственным лесом. Всё это двигалось, плескалось, шабуршало, и этого добра уже казалось настолько много, сколько даже в баню эту не поместится. И в голове у него это всё уже не помещалось. Он смотрел шальными, пьяными глазами и не мог сообразить, что происходит - ум за разум заходил. В тепле тёмно-синего июльского вечера - в духоте, похожей на предбанник - ему вдруг становилось зябко так, что кожа под рубахой покрывалась «просом» и зубы начинали дроби дроботить… В эти мгновения он чувствовал себя
примерно так же, как в чужом саду, где он с парнишками, бывало, воровал - толкал за пазуху - ещё зеленоватые, но всё равно уже вкусные, сладким соком наливавшиеся яблоки. Там, в чужом саду, можно было запросто налететь на выстрел злого сторожа, и это, как ни странно, придавало яблокам какую-то жутковатую сладость. И точно так же тут - около запретного банного окна. И тут были яблоки - белые, ещё недоспелые - колыхались так близко, как близко бывает тот локоть, что не укусишь. И тут можно было нарваться на сторожа - в любую минуту хозяин мог выйти на крылечко, покурить или коня в загоне посмотреть. Или мясистая тётка - или мамка, или кто там был? - могли из бани выйти по нужде. И поэтому Великогроз, жадно глядя в потное оконце, ушки держал на макушке. И если только вдруг он чуял что-то подозрительное - отползал от бани, колючую крапиву мял руками, раздвигал ушами, не ощущая колкости. Да что там крапива! Случись на пути у него колючая проволока, он бы ничуть не почувствовал её раскалённые зубы; сердце у него разбухло от волнения; кровь кипела от буйного дикого чувства и обжигала куда сильней. В эти
минуты у него действительно ум за разум зашёл, потому что он всё перепутал.
        Желанная дивчина ушла из бани, а мясистая тётка осталась домывать свои горы грудей и прочее. Великогроз постоял, пошатываясь, - как бык на бойне, которому уже кувалдой припечатали по лбу, но ещё не забили до смерти. Постоял, посопел, набычившись на пороге в предбанник. Кровью наливающимися глазищами покосился на серебряный рог полумесяца - вставал за рекой. Потом - уже почти в угаре, почти в беспамятстве - переступил через порог и начал так остервенело раздеваться - пуговки брызнули и побежали, как тараканы, по щелям, по углам…
        Многопудовая мясистая баба - кобыла с мокрой чёрной гривой, разметавшейся по хребту - в сырой полумгле ничуть не смутилась, когда он вошёл; баба ждала своего муженька, хилого, страдающего грудною жабой.
        - А ну-ка… - Баба, не оглядываясь, мочалку подала. - Потри, милок, мне спину.
        И милок потёр, да так усердно, так отчаянно потёр - бедная баба на стенку полезла от ужаса, зубами и ногтями сучки скоблила, просила её пощадить и одновременно умоляла удальца бить-колотить до конца, а если можно, так до бесконечности.

4
        Так он совершил свой первый грех, ну а дальше-то уже пошло-поехало как по накатанной лихой дорожке. Дальше было легче, проще добиваться своего, потому что не зря говорится: добрая слава на месте лежит, а худая впереди тебя бежит. Вот и побежала впереди Великогроза такая слава, что на него - на голого кузнеца - страшно даже смотреть. Он был с таким могучим мужицким молотом, что не дай-то бог попасть на наковальню. Но вот что было странно. Худая эта слава день за днём, а точнее, ночь за ночью, стала привлекать к нему всё больше разбитных, отчаянных бабёнок - овдовевших, разведённых или просто имевших слабину в паху. И однажды, рассказывают, в объятьях у него оказалась какая-то царь-баба, которая специально прилетела из-за моря-океана, из-за острова Бурьяна. И прилетела не на самолёте - на метле. Вот таким-то образом, рассказывают, кузнец породнился с нечистой силой. Только это уже россказни такие, которым не сильно поверишь - люди много могут наболтать, сидя на завалинке, лузгая семечки в хороший урожайный год, когда кругом полно солнцеворотов, ну, то бишь подсолнухов, величиной с тележные колёса.
        Доподлинно вот что можно сказать. Мужицкая сила его - гигантское горнило кузнеца - было таким неуемным, что никогда он сам не остановился бы, не остепенился; либо кто-то из мужей в порыве ревности пристрелил бы ухаря, либо кто-нибудь из женихов, у которых он «случайно» отбил невесту, чтобы вскорости вернуть, как возвращают яблоко, уже надкушенное. Печальная развязка была не за горами - за кузнецом охотились, подстерегали на узкой дорожке, следили глазами, ледяными от ненависти. Но победила всё-таки любовь, та самая любовь, которая иногда творит такие чудеса, о которых только в сказках пишут. А тут - настоящая быль.
        Однажды Великогроз Горнилыч повстречал такую раскрасавицу, рядом с которой не только что золотое пламя горна - даже солнце померкло. Редко так бывает, но всё-таки бывает, слава богу. Женился кузнец. Остепенился, точно сам себя перековал. Обрастая ребятнёю и домашним хозяйством, как большой корабль обрастает ракушками, Великогроз Горнилыч - неожиданно для многих - с удовольствием завернул в семейную тихую заводь. День за днём и год за годом теперь он себя тратил только на дела семейные, благие. И доброта в нём появилась необыкновенная. Взял чужое дитя - усыновил, не раздумывая. (Что-то странное было в истории с этим Подкидышем, по деревне ходили слухи, будто парнишка был родной Великогрозу, а вот кто мамка у него, неизвестно).
        Сделавшись примерным семьянином, не умеющим ни минуты усидеть без дела, он в таком же духе и детей воспитывал. Но семья не без урода. Ивашка, петухом расшитая рубашка, не слушал отцовских наставлений жить своим трудом, не лоботрясничать, в поте лица добывать хлеб насущный.
        Великогроз Горнилыч какое-то время терпел, понимая, что скоро терпение лопнет. Двужильный трудолюбец, он не сможет смириться с тем, что рядом растёт дармоед. «Я мозги-то ему подкручу!» - думал кузнец и при этом по своей многолетней привычке царапал «отвёрткой» по железу или по дереву. Указательный палец на левой руке напоминал отвёртку или стамеску, сверкающую ногтем, точно лезвием - это кузнец по юности, по глупости молотом по пальцу долбанул; косточка расплющилась. Была опаска, что совсем отсохнет палец, но ничего, Бог миловал - получился такой инструмент, который постоянно под Рукой. Этим плоским пальцем, железным ногтем Великогроз мог теперь завинчивать или отвинчивать шурупы, а иногда так даже дерево скоблил не хуже, чем стамеской.
        Узнав о том, что Ванька улетел аж чёрте куда - в Стольноград! - кузнец поначалу языка лишился, только глазами хлопал, как здоровенный сом, неожиданно вынутый из-под коряги на сушу. «Пускай только вернётся! Я закручу ему шурупы! Если у него там не хватает, так я добавлю! Так добавлю, мало не покажется!»
        Возмущаться-то он возмущался, но в глубине души испытывал некое смущение и даже робость. А причина была такая: Подкидыш недавно разоблачил кузнеца - случайно узнал, что отец тишком-тайком «работает на сатану».

5
        Произошло это в прошлом году, когда парень ещё не занимался дурацкими писульками на бересте. Он целыми днями бродил по тайге, собирал грибы да ягоды, копал коренья. Шишковал по осени - кедровые шишки деревянным колотом, как пудовым молотом, околачивал, по-детски удивляясь, какие могучие кедры вырастают в родной тайге - метров пятьдесят и даже больше. А какие древние деревья - лет, наверно, по двести растут, в облаках купаются. Подкидыш любил это «хлебное» дерево - рядом с ним не пропадёшь, прокормишься. И жалко было - даже зло брало! - когда он видел кем-то заваленный, до смерти загубленный кедр. «От начала своей жизни, - с горечью думал таёжник, - кедра должна расти лет двадцать, тридцать, прежде чем шишка на ней зацветёт!»
        Бессовестно угробленные кедры он встречал в тайге за перевалами, куда никто из местных жителей не ходил - зачем тащиться в такую даль, когда кедрачи за околицей. Глядя на поваленные мощные деревья, таёжник не мог понять: кто с ними так лихо разделался? Буря сломала? Или другая какая-то страшная сила?
        И вдруг будто молния жогнула - сердце опалилось, когда заметил большой обломок, похожий на коготь, застрявший в сердцевине белой кедровой кости. Внимательно рассматривая коготь двухпудовой тяжести, Подкидыш обомлел. Он побожиться мог бы и чем угодно поклясться - это его поковка, его удар с потягом, его умение так закруглять, так заострять железную деталь.
        И в то же время он точно знал: никогда и никакого когтя не выковывал. И тогда осенило: «Отец! Я по его приказу сделал заготовку, а он потом уже доделывал? - От этой мысли парню стало не по себе. - Значит, где-то есть изба на курьих лапах?..»
        Из тайги он прямо в кузню пришёл. Посмотрел в глаза отцу.
        - С нечистою силой якшаешься? На сатану работаешь?
        - Все кузнецы якшаются, - не сразу ответил батя. - Не я один.
        - Я за всех не знаю, а то, что ты… Я не пойму, да как ты мог?
        - Подрастёшь, поймёшь! Ступай! - оборвал Великогроз и, поднявши молот, так шандарахнул по наковальне - пыльное стекло в окне тонко пискнуло, кружевною паутиной распуская трещины, серебрецом искрящиеся на изломах.
        Вот такой разговор состоялся. И после этого случая отношения между ними неуловимо изменились. Подкидыш теперь уже смотрел насторожённо, а порою дерзко. И Великогроз терялся, не зная, что придумать по поводу оболтуса, отбившегося от рук. И посоветоваться не с кем. Хрусталина, жена, баба всё-таки. А с кем-то другим поговорить по душам не получалось - гордость не давала. Гордыня. А поговорить-то можно было, к нему на кузню кто только не приезжал - коня подковать, новый обруч тележный сварганить, задвижки на ворота, решетку на амбарное окно. Хвостатая очередь, бывало, с самой ночи вытягивалась - кузнец выходил рано утром, а перед воротами народ.
        - А вы зачем сюда? Я на дому не кую.
        - Да мы к тебе на кузню, Великогроз Горнилыч. Это очередь такая, кишкой по всей деревне растянулась.
        Да, бывали и такие столпотворения. И там, на кузне, во время перекуров, когда мастер выходил на вольный воздух поостыть, там разговоров было - не переговорить, не переслушать. И многие - по простоте своей или болтливости - говорили не только о погоде или о видах на урожай.
        Разговоры бывали самые разнообразные. И слухов там было немало, и сплетен, как это нередко случается в местах скопления говорунов, деревенских краснобаев. И постепенно из этой говорильни - как зерно из шелухи - выкатилась правда про Ивашку, куда он ходит и что он ищет. Старообрядцы, живущие в районе Золотого Устья, вот кто его приворожил. А точнее - девка, дочка староверов. Больше всего почему-то Великогроза обидело и даже оскорбило то, что это были староверы, кержаки несчастные, как он их обзывал.
        «Я и раньше их не переваривал! - брезгливо гримасничая, думал кузнец. - Это они, видать, нарочно паренька сбивают с панталыку. Раскольники чёртовы. А может, даже не раскольники, а хуже - скопцы. Ещё при царе Косаре в эту глушь-тайгу сослали чёртову уйму скопцов, они тут земли покупали, расселялись. У них тут были, говорят, богатые скопческие общины. Вот и здесь окопались чёртовы скопцы!.. Это они мой род извести хотят! Искоренить! - думал кузнец, забывая, что Ивашка не родной, или напротив, зная, что он родная кровь. - Эти скопцы допрежь Ивана оскопят, опосля возьмутся за Апору - и хана всей нашей родословной. Что делать? Как его отвадить от Золотого Устья? Мало того, что могут оскопить, так он же, паразит, свой божий дар загубит. Городской человек говорил, что такого дара ни у кого не встречал. Ванька, он же, окаянный, может осенний листик отковать, червонным золотом покрыть - от настоящего не отличишь. Он, паразит, паутинку сковал, - тоньше волоса, кружева смастерил и паука в серёдку посадил. Из него кузнецарь получится - днём с огнём такого не найдёшь на Руси! А он что вытворяет! В Стольноград
с какими-то бумажками улетел! Ждут его там, не дождутся. Много там таких Иванов-дураков - улицы будут мести, желудями трясти. Или простым грабарём, землекопом…»
        Думал, думал кузнец, как отвадить парня от Золотого Устья - ничего толкового придумать не сумел. И вдруг среди жаркого лета - как снег на голову! - свалился помощник, способный разрешить эту проблему. Да только помощник такой, что Великогроз даже не знал - то ли радоваться, то ли печалиться.

6
        Ранним летним утром Великогроз Горнилыч на кузницу шагал по тропке среди берёз, утюгами-сапогами разглаживал траву, изредка давил цветы, похожие на угли, выпавшие из горна. И в эту минуту кто-то сзади вкрадчиво, картаво сказал:
        - Здорово, батя! Как ночевал?
        Хлопая глазами, кузнец растерянно посмотрел по сторонам. Никого не видно. Только ворон сидит на берёзе. Крупный варначина, жирный, как поросёнок.
        Передёрнув плечами - не столько от зябкого утра, сколько от предчувствия чего-то недоброго - Великогроз дальше направился. И опять окликнул кто-то - словно прокаркал. Кузнец оглянулся и обалдел.
        Жирный ворон с дерева упал на землю, но не разбился, а превратился в доброго молодца в чёрных плисовых шароварах, в чёрной шёлковой рубахе. Одна рука у молодца похожа на птичью лапу.
        - В чём дело? - Великогроз нахмурился. - Кто такой? Что надо?
        - А ни черта не надо, у меня всё есть! - Незнакомец нагловато ухмыльнулся, поправляя тёмные очки в золотой оправе. - Хотел привет от мамки передать.
        - От какой такой мамки?
        Продолжая стоять в тени, молодой нахал к чему-то прислушивался. Утро было тихое-претихое, только пичуги в берёзах изредка роняли перезвон.
        - Ты на кузницу, батя? Ну, пошли, я там тебе сказку расскажу. Великогроз Горнилыч, не оглядываясь, пошёл привычной тропкой, а сам - непривычно для себя - стал лихорадочно соображать: что за тип такой? Наглючий, дерзкий. А рожа такая, как будто уже где-то видел… «Привет от мамки? Что это значит?» В голове кузнеца зазвенели молотки с молоточками. Он смутно припомнил прошедшие годы, когда вино и водка рекой лились; помнится, летал куда-то за тридевять земель; помнится, была дряхлая избушка на курьих ножках, а внутри такой блистательный дворец, что просто диво-дивное.
        - У вас там что, беда? - тихо спросил он, оглядываясь. - Что-то опять сломалось? Коготь надо отковать? Или что?
        - Счастье, батя! Счастье надо отковать! - Молодец опять нахально лыбился, поправляя тёмные очки. - Не поможешь?
        Великогроз Горнилыч руку приподнял для крестного знамения:
        - Ступай отсюда! Ухорез!
        Варнак побледнел, с потаённым ужасом глядя на сильную длань кузнеца. А затем опять заухмылялся.
        - Не перекрестишься! Нет! Потому что гром ещё не грянул!
        Хо-хо-хо.
        Ещё не понимая, в чём тут дело, кузнец на руку посмотрел и ужаснулся; рука показалась многопудовой, неподъёмной, как бревно. И опять этот незваный чёрт расхохотался и поторопил.
        Они пришли на кузню и молодой нахал стал осматриваться так, точно купить собирался всё это хозяйство - с потрохами. Трёхпалой рукою похлопав по бревнам, варначина сказал:
        - Батя, а ты здорово придумал: дом у тебя, говорят, железом оббит, а сверху - для отвода глаз - деревянные доски. Ловко замастырил, батя. Только мамка-то придумала куда ловчей. Мамка, знаешь, как сказала? Что не сгорит, то потонет. Смекай. Мы, говорит, если что, с корнем хату выдернем и забросим в море-океан.
        - Что надо? - оборвал кузнец. - Говори.
        - Вот. Другое дело. - Нечаянный гость снова к чему-то прислушался. - Скажешь Ваньке своему, Подкидышу несчастному, чтобы перестал ходить на Золотое Устье.
        Кузнец ошалел - настолько это совпадало с его собственным желанием.
        - Скажу, - обрадовался, - обязательно скажу.
        Но в следующий миг радость померкла в глазах кузнеца, потому что варначина пригрозил:
        - Ежли он туда не перестанет ходить, я один раз подкину его и не поймаю ни разу. Не посмотрю, что он мой брат. Так и передай.
        - Чего? - Кузнец сердито сплюнул - словно картечиной стукнул в жестянку, лежащую под ногами. - Ты - Ванькин брат? Не смеши…
        Пожав плечами, гость заговорил голосом кроткой овечки или, вернее, кроткого барана:
        - Ну, если ты не хочешь признавать родство - придётся подавать на алименты! - Тёмные очки от хохота затряслись на переносице наглого чёрта. А затем он твёрдо заявил: - Короче, так. Если Ванька будет ещё клинья подбивать к моей невесте…
        Изумлённое лицо кузнеца посветлело. И чем дольше он слушал нахального чёрта, тем сильнее радовался.
        - А почему ты сам Ваньке не скажешь об этом?
        - Я скажу, так он костей не соберёт! У меня это мигом! - похвалился молодчик и потрогал шишку на переносице. - А ты с ним по-отечески, так сказать, полюбовно. Объясни, что этого делать не надо.
        Кузнец хотел что-то сказать, но вдруг за деревьями где-то раскатилось протяжное и зазвонистое «кукареку». Бледнея, нечаянный гость подскочил.
        - Ох ты, подлюга! Ишь, как разорался!
        - Кто? - Великогроз Горнилыч посмотрел по сторонам. В последние годы он жил тугоухом - профессиональная хвороба кузнецов. - Не слышу ни хрена. Поработай-ка на этой звоннице.
        - Каждому своё, - заметил картавый, трёхпалой рукою вынимая уголёк из горна. - С вашего позволения, да? Вы не против? А то захочешь прикурить - и нечем.
        - Не балуй! - Голос кузнеца посуровел. - Верни!
        Угольки в этой кузнице были не простые, а воистину золотые. Остывая, такой уголёк превращался в червонно-жёлтый камешек, который можно в кармане носить, а когда необходимо - положил на бересту, подул на уголёк и вот тебе, пожалуйста: уголёк затеплится внутри, заискрит, заиграет лепестками огня. Никому и никогда Великогроз не давал угольки, и не потому, что скупердяйничал. Эти угольки - потомственная ценность; прадед железную шкатулку перед смертью передал деду своему, тот передал отцу, который был глухонемым Данилой по прозвищу Горнила, а от него угольки перешли в наследство к Великогрозу Горнилычу.
        Перекрывая дорогу нахальному гостю, кузнец погрозил расплющенным пальцем, похожим на стамеску, сверкающую ногтем, точно острым лезвием.
        - От этих угольков не прикуривают! Молодец охотно согласился:
        - Хорошо, не буду. Погреюсь в непогоду.
        - Ты не понял? - пробасил кузнец. - Так я тебе по-русски говорю: поклади на место.
        - По-русски будет - положи, - с улыбочкой заметил наглый умник и снова потрогал шишку на переносице, где сидели тёмные очки. - А что? В чём дело? Почему? У тебя, как видно, и снега зимою не выпросишь? Да?
        - Приходи зимой, поговорим. А теперь - клади на место и катись.
        - Нехорошо ты, батя, поступаешь. Не по-христиански, можно сказать.
        - А ты, я гляжу, молишься так, что лоб разбил… Варнак потрогал шишку на переносице.
        - Да это я летать учился, батя. С печки на пол. А печка-то стояла под облаками. Прикинь! Печка в избушке на курьих Ножках. Не помнишь такую? Ох, батя, батя! - Молодой нахал будто не на шутку загорюнился. - Нехорошо ты себя ведёшь. Прямо скажем, не по-христиански…
        - Ты мне зубы-то не заговаривай. Верни уголёк.
        - Хорошо, как скажешь, батя. Мы положим уголёк, чтобы чёрт не уволок.
        Извиняясь, извиваясь, подобострастно кланяясь, как шут гороховый, нахальный молодец положил на место волшебный уголёк, и вежливо отретировался. А на самом-то деле - как стало ясно через несколько минут - чертяка этот, хитрован культяпый только сделал вид, что положил уголёк на место; он всё-таки сумел зубы кузнецу заговорить, глаза отвести. Великогроз Горнилыч это понял, когда остался один и взялся огонь раздувать…
        Розовощёкий кузнец побледнел, обнаружив обман. Он почему-то был почти уверен, что именно за этим угольком и приходил незнакомец. И через этот самый уголёк может разгореться великая беда. Что за беда? Какая? Кузнец пока не знал, но сердце чуяло. И работа стала из рук валиться - железяки то и дело падали на ногу, даже малость охромел. И мысли в голове роились, будто пчёлы, поминутно жалили. Что делать? Как узнали, что изба железная? Временами кузнецу хотелось плюнуть на работу и пойти поскорее домой. А дома? Что он сделает? Начнёт перестраивать хату? И откуда они, эти черти, узнали, что изба у кузнеца железная? Только ведь изнутри-то она - деревянная. Изнутри-то можно подпалить.
        От этих печальных раздумий кузнеца отвлекла соседская девчонка. Редко она приходила сюда.

7
        Девчонку звали Незабудка или Незабуда. Она имела не земные, необыкновенные глаза - голубые с золотистым зрачком - раз и навсегда они запоминались каждому, кто хоть мимоходом посмотрел на эту милую деваху. Незабудка - кузнец давненько знал - неравнодушна была к Ивану. И вот она пришла со своей сердечною заботой, своей проблемой, которая заключалась в какой-то наивной присухе, так это понял кузнец.
        - Дядя Гроз, - опуская необыкновенные свои глаза, пролепетала девчонка, готовая разнюниться. - Дядя Гроз, а вы можете мне дать паутинку? Мне это надо, ненадолго.
        - Какую паутинку? - изумился кузнец. - Ах, вот эту! Которую Ванька сковал? А зачем она тебе?
        Смущаясь, Незабудка от волнения покусала лепестки своих розовых губ.
        - Дядя Гроз, мне нужно, я верну…
        Дядя Гроз отошёл от горящего горна, чёрным расплющенным пальцем приподнял девичий подбородок.
        - Ну, и что ты задумала? А? - Вспоминая утреннего гостя, кузнец пробормотал: - Или ты мне тоже привет от мамки хочешь передать?
        - Мамка не знает, - пролепетала девочка. - Вы мамке не говорите.
        - Вот горе-то! - Кузнец разжалобился. - Ну, что там у тебя?
        Давай как на духу…
        И тогда соседская девчушка показала два дешевеньких кольца, которые надобно - по её разумению - тонкой цепочкой связать, нашептать на них старинный заговор, слезою окропить и что-то там ещё наколдовать, чтобы сделать присуху на любимого парня.
        Тяжёлою рукой погладив нежный цыплячий пух на голове девчушки, Великогроз Горнилыч пожалковал:
        - Что, милая, так сильно прикипело? Да я и сам бы вышел замуж за тебя. Тьфу! Я говорю, отдал Ванятку бы! Ты хозяйская девушка, скромная. Да только, видишь, он какой. Не по глазам ему такой цветок, который вырос прямо под ногами. Он глаза свои вылупил куда-то за горы, за долы. И я даже не знаю, Незабудка, ума не приложу, как помочь тебе…
        Они помолчали. Угольки потрескивали в горне.
        - Дядя Гроз, дядя Гроз, - опять залепетала девчушка, - а у вас, говорят, есть волшебный огонь?
        Кузнец полной грудью вздохнул - будто зашумели кузнечные меха. «Огонь-то есть, да не про вашу честь!» Собираясь отказать девчушке, он как-то неожиданно размяк, рассиропился, больше всего, быть может, озабоченный судьбой Ивана, чем судьбою этой соседской соплюшки. И под воздействием сердечного сиропа, который всегда мешает трезвому рассудку, Великогроз Горнилыч подарил девчушке волшебный уголёк, в сердцевине которого затаилось золото жаркого огня. Такой уголёк, если к нему прибавить наговор-молитву, даже ледяное сердце может распалить.
        Соседская девчушка, сияя незабудками глаз, убежала из кузницы - земли под собою не чуяла.
        А кузнец вторично за день побледнел; первый раз после того, как ушёл нечаянный гость, хитроумно своровавший уголёк, и теперь вот, когда кузнец будто сам себя обворовал; будто во сне или в бреду отдал зачем-то волшебный уголь. Отдал, а через минуту спохватился: «Что я делаю? Она ещё дитя! Разве она может огнём распорядиться по уму?»
        Глядя вослед убегавшей девчонке, Великогроз Горнилыч снова затревожился: через этот малый уголёк может разгореться великая беда.
        Глава седьмая. Цветок посреди пепелища

1
        Чудесная была фамилия у мамы - Незабудкина. Только любовь, она ведь зла - замуж мамочка пошла. Любовь была горячая и мамина фамилия сгорела, превратилась в пепел; так она позднее детям говорила. В общем, стала мама Пепелищева. Детей было трое - два сына и дочка. Сыновья - угрюмые, неразговорчивые, кулаком лишний раз поколотят, чем языком. И оба сыночка в папашу лицом удались, а точнее, в деда, беглого сибирского каторжника, которого в кандалы забили - «музыку на ноги нацепили» за поджоги, вот почему он назывался Пепелищев. У парнишек рожи были каторжанские, зато какая доченька уродилась, куколка - на загляденье. Кто раз посмотрит, век не забудет, потому как это - Незабудка.
        Мать настояла, чтоб так назвали.
        - Девичья фамилия моя превратилась в пепел, - говорила она, - так пускай цветок растёт на пепелище. Незабудка.
        Пепелищев, мужик степенный, молчаливый, только плечами пожал; ему без разницы.
        Тихий, скромненький «цветок на пепелище» с каждым годом хорошел, расфуфыривался. Жизнерадостный цветочек, синеглазый, нежный, с тонкими руками-лепестками, на толстых крепеньких ножках, почти всегда прикрытых цветастым длинным платьем. Другие «живые цветы», которые были в букете, - в школьном классе, - вызывающе ярко наряжались порой, стараясь привлекать к себе внимание. А эта Незабудка - никогда ничем не выделялась. Была она девочка не по возрасту строгая, прилежная, да к тому же круглая отличница; и всё это вместе служило немым укором для остальных, не очень строгих, не шибко прилежных и не всегда и не во всём преуспевающих. Вот почему, наверно, в школе Незабудку недолюбливали.
        - На пепелище только иван-чай растёт, - говорили остряки, - а незабудки растут на навозе.
        - А дураков никто не пашет и не сеет, сами рождаются, - фыркала девчушка.
        С первого класса она втрескалась в Ивашку, петухом расшитую рубашку. И настолько это было не по-детски, настолько глубоко, серьёзно, что родители даже забеспокоились: как бы чего не вышло. Но девочка по-прежнему училась на «хорошо» и «отлично», и никаких проблем родителям не создавала. И они порешили: пусть будет так, как есть, а со временем всё будет так, как надо. Родители надеялись, что эта «дитячья придурь» обязательно пройдёт. Но время шло, а сердце девочки не только не остывало - разгоралось на ветрах весёлой юности. Незабудка откровенно бегала или, как тут говорили, ухлёстывала за Ивашкой, нисколько не смущаясь, не боясь насмешек, не обращая внимания на то, что он к ней равнодушен. Зато Апора, старший брат, души не чаял в Незабудке, ухлёстывать за ней пытался, ухажёрить, но девочка, взрослея, начиталась романтических книжек, и однажды заявила, что она «другому сердце отдала и будет верной как скала». Отступившись от неё, Апора стал с потаённой неприязнью присматриваться к Ивашке: что она в нём могла найти? Апора не то, чтоб ревновал, но всё-таки посматривал на брата с холодком, даже с
какой-то затаённой враждебностью. И однажды они даже подрались. Апора, как старший брат, был сильнее, наподдавал Ивашке и пригрозил ещё вломить, если он не прекратит издеваться над соседской девчонкой. Парнишка не понял тогда, в чём заключалось его «издевательство». Наверно, в том, что не обращал внимания на Незабудку. Но что же он поделать мог? Насильно мил не будешь.
        И он с собой поделать ничего не мог, и она не могла. Незабудка, хотя и понимала, насколько это глупо, а всё равно не думала от Ивашки отставать; всё равно надеялась на что-то; любящее сердце так устроено.
        Внешне парень был недоволен и раздосадован - временами «цветок на пепелище» начинал надоедать. А в глубине души - чего уж там греха таить - он был польщён и порою даже ощущал отсутствие внимания со стороны Незабудки, если она уезжала куда-то или просто подолгу не возникала на горизонте. Но всё это было до той поры, пока в судьбе Подкидыша не возникла царевна Златоустка. Всё остальное перед ним померкло, и теперь Ивашке было всё равно, кто там ходит за ним - Незабудка, Маргаритка или Полынь с Крапивой.
        И поэтому он не заметил, как Незабудка провожала его в тот день, когда он улетал в Стольный Град - провожала, как серая тень, нигде и никак не выдавая себя. И ждала она Ивашку, тревожилась, потому что видела дурные сны; ждала с нетерпением; каждый день встречала самолёт, приземляющийся на закрайках деревни. И успокоилась только тогда, когда увидела, что он благополучно вернулся из путешествия. А Подкидыш опять не заметил её, тихую, как тень, кроткую, из-за плетня смотревшую, как он идёт - походка гордая, грудь выкатил. «И раньше-то, бывало, к нему не подойдёшь, а теперь и вовсе…»
        Дом Пепелищевых стоял почти через дорогу, и нужно было свернуть в переулок, чтобы к родной избе пройти. Свернул Ивашка - и вдруг споткнулся на ровном месте; худая примета. Едва не упав, он так повернулся лицом, что глаза невольно ухватили окна дома Пепелищевых - там занавеска взмахнула белым крылом в самом крайнем окне. Простован догадался, кто смотрит, следит.
        - Сколько можно? - Он сплюнул в сердцах. - Надоела!

2
        Кузнец, тугой на ухо, не услышал, как звякнула железная щеколда на калитке. Зато услышал воробей - испуганно взлетел перед глазами, заставляя насторожиться. Не спеша поворотясь, Великогроз Горнилыч увидел сына, входящего во двор. Только увидел он не прежнего Ивашку; за несколько дней - точно за несколько лет - парень удивительно переменился. «Ишь ты! И глядит орлом, и костюмчик у него какой-то фильдеперсовый!» - подумал кузнец, плохо понимая, что это такое «фильдеперс»; слышал звон, да не знает, где он.
        - Здравствуй, тятя! Ну, как вы тут?
        Отец по хозяйству возился, вилами навоз разгребал. Не отвечая на приветствие, он отчуждённо сказал, опираясь на вилы:
        - А мы уже думали, ты навернулся на ероплане.
        - С чего это вдруг? - растерялся Ивашка.
        Тугоухий кузнец не расслышал, а переспрашивать не захотел. Бесцеремонно высморкался и пальцы вытер о подол не заправленной тёмной рубахи.
        - Ну, что? - Отец приметил увядающий синяк под глазом парня. - Хорошо погулял?
        - Я не гулял, я по делу.
        Краснощёкое лицо кузнеца - точно кованое из меди - ничего не выражало. Только глаза почему-то были печальные.
        - Ну, и как? Много деньжат промотал? Прибарахлился, вижу. С улыбкой посмотрев на обновку, Ивашка стал объяснять:
        - Это старик подарил, такой интересный старик… Великогроз Горнилыч, не слушая, наблюдал за проклятой соседской свиньёй - с той стороны забора повадилась, каналья; вот и теперь показалось грязное мурло, роющее землю и потихоньку отрывающее доску.
        - Ах ты, паскудь! - поднимая вилы, закричал отец. - Заколю! Подкидышу на мгновение вдруг показалось, что это на него отец готов наброситься с вилами, но в следующий миг он заметил свиную харю с маленькими, сатанински мерцающими глазками.
        - Пошла! Зараза! - крикнул парень, ногою собираясь треснуть по свиному рылу и в то же время не желая новые штиблеты замарать.
        Батька это понял. Нахмурился, ворча:
        - Хозяйство рушится, а мы на самолётах… Ивашка в сарай смотался, гвозди принёс, молоток.
        - Дай сюда! - потребовал отец. - Ты уже, поди, позабыл, с какого конца по гвоздю елдануть.
        Приколачивая доску, он машинально покосился на Подкидыша, и молоток со скользом стрельнул по гвоздю - погнул, высекая искру. Сердито сопя, кузнец ухватился железоподобными пальцами - как гвоздодёром - выдрал покалеченый гвоздь. Выкинуть хотел, но прижимистый характер не позволил. Пальцами он выпрямил гвоздину и, зачем-то поплевав на остриё, снова стал ожесточённо заколачивать. Шляпка в дерево ушла - утонула на полсантиметра. Привыкший всё делать основательно, прочно, Великогроз Горнилыч попутно пошатал ещё две-три доски, проверил на прочность. Шумно сплюнул под сапоги. Ногтем-стамеской поцарапал щетинистый подбородок.
        - Ну, как там Стольный Град? Шумит? - спросил он, меняя гнев на милость.
        Однако парня рядом уже не было - ушёл в избу и замер у порога. Стоял, смотрел на чистое и милое убранство, которое как будто не видел много лет.
        Старые ходики неутомимо шагали, побрякивая какою-то ослабленной жестянкой, словно подковкой на миниатюрном сапожке. Две гирьки - две килограммовых еловых шишки, покрашенные в зеленовато-серый цвет - висели на длинной цепочке; года полтора назад Ивашка мастерски выковал эти шишки и мелкозернистую цепку. Опустившись на табуретку возле порога, Подкидыш, утомлённо вздыхая, о чём-то задумался, новыми глазами осматривая старое убранство. После дальней дороги он себя почувствовал в гостях, а не дома. И всё ему тут показалось каким-то сиротливым, неказистым, и в то же время - милым, дорогим… Пылинка медленно кружилась, колобродила в воздухе перед окном, куда падали косо наклонённые лучи. Пролетела сонно жужжащая муха, мерцая крылышками, словно сусальными лепесточками. Сверчок за печкой неожиданно пиликнул… И вдруг подумалось, минута эта - минута счастья, которая впоследствии будет вспоминаться, как очень дорогая, невозвратная.
        В комнате, в своём закутке Подкидыш увидел два каких-то дешевеньких позолоченных кольца, друг с другом связанные тонкой стальной паутинкой, той самой паутинкой, которую он когда-то отковал на кузнице. «А это здесь откуда?» Парень постоял возле окна, посмотрел на дом Пепелищевых - через дорогу. И снова ему стало неприятно, как давеча, когда споткнулся в переулке и внезапно обратил внимание на пепелищевский дом. Только теперь уже было не только неприятно - худое предчувствие кольнуло сердце. Выходя из своего закутка, загремел какою-то железкой - отец опять из кузницы принёс.
        Дед Илья, проснувшийся на русской печи, тоже встретил парня как-то холодно и отчуждённо - не похуже отца.
        - Ну, дак чего? - спросил Илья Муромец, по-богатырски глядя из-под руки. - Давай, хвались. Не зря мотался в эдакую даль? Пропечатали?
        - А как же! Пропечатали! Сначала в лоб, потом по лбу!
        Дед закурил - дымное облако под потолком забелело голубем.
        - А я тебе што говорил? А ты не верил…
        - Да ладно! - Широко улыбаясь, парень подошёл к нему и взволнованно заговорил: - Зато я встретил там, знаешь, кого? Он с Пушкиным работал и с этим, как его? С Достоевским. И даже с Гоголем горилку пил…
        Дед поперхнулся дымом - искры брызнули.
        - А ты сам горилку-то не кушал?
        - Нет. - Продолжая улыбаться, парень ещё немного с дедом погуторил и отошёл от печки, в недоумении пощипывая усики. - Я что-то не пойму, в чём дело? Батя мрачный, волком смотрит - ну, это понятно. А ты чего? Какая муха цапнула тебя?
        - Тут не муха цапнула и даже не собака… - Докурив самокрутку, дед Мурава из-под руки посмотрел в окно в сторону леса. - Не хотел говорить, тока шило-то в мешке не утаишь…
        - Какое шило? - Парень насторожился. - Что случилось?
        - По деревне ходят слухи… - Илья Муромец помедлил. - Говорят, будто они свою заимку бросили. Уехали куда-то…
        - Кто? - Подкидыш, догадываясь, начал бледнеть. - Ты про кого это? Дед! Не томи! Ты откуда знаешь про заимку? Ну?
        Великогроз Горнилыч в дом вошёл на минутку, взял железо, мерцающее под лавкой, угрюмо усмехнулся, посмотрев на сына и, хлопнув дверью, затопал сапогами на крыльце, а вслед за этим за стеной забренчала телега - батя на кузню поехал.
        И опять Ивашка заволновался, - просил и требовал ответа на вопрос: что случилось?
        Дед пятернёй поцарапал сено густой бороды.
        - Охотник приходил. С той стороны деревни. Из-за ручья. Шёл по своим делам, да завернул. Мы с ним старые друзья. Вот он и рассказал, будто уехали они. С твоей зазнобой.
        Помолчав, парень тоскливо посмотрел за окно.
        - А может, враки?
        - Может, - согласился дед, собираясь лечь. - Я не знаю. За что купил, за то и продаю.
        Неожиданно раздражаясь, Подкидыш передразнил:
        - Купил!.. Продал!.. У вас тут, ёлки-зелёные, только одно на уме! Дед широко зевнул, показывая остатки зубов.
        - Чего ты взвился? Коршун.
        - Да ничего.
        Покряхтывая, дед улёгся на печи - с удовольствием потянулся.
        - Ты поешь с дороги, отдохни, - пробормотал он, крестясь. - Намаялся, небось…
        Парень кругами походил по комнате. Постоял, посмотрел на старенький голубой ковёр с гусями-лебедями из русской сказки.
        - Переживём как-нибудь, перекуём мечи на калачи, - задумчиво проговорил и вспомнил про стальную паутинку, так хорошо откованную в кузне, а теперь висящую в закутке над столом. - Дед! А без меня сюда никто чужой не приходил?
        - А кто? Охотник тока. Больше никого. - Дед-лежебока снова широко зевнул. - Мимо меня и мышь не промелькнёт.
        «Мимо тебя не только мышь - кот в сапогах протопает!»
        - Ладно, отдыхай. А я, наверно, баньку истоплю.
        - Хорошее дело, - согласился лежебока, не открывая глаза. - Может, и я попарюсь. Кости ломит. Охо-хо… Старость, не радость, а гроб не корысть.
        Ивашка расторопно снял свой модный «фильдеперсовый» костюмчик. Переоделся в грубую сермягу повседневности.
        Предвечерние сени были наполнены голубоватым полумраком, наискосок прошитым золотою ниткой закатного луча. Задумываясь, парень загляделся на березовый короб, с которым обычно ходил по тайге. От сильного волнения в душе снова пробудилась незаурядная магическая сила. Глаза его как будто стали лучиться, и берёзовый короб вдруг потихоньку поехал по лавке - поехал навстречу Ивашке. Он подхватил этот короб и, не задумываясь, вышел со двора.

3
        Вечернее солнце - натужно покрасневшее, подёрнутое сизо-металлической окалиной по краям, но червонно-медное посередине - тяжелело, теряло высоту над синими горами, над кронами дальней тайги, непроходимо столпившейся на перевалах. А дорога-то была далёкая, высокая - за перевал, за две реки, за три ущелья, и придти он мог туда уже в полнейшей темноте. Рискованно. Только это ничуть не пугало - отчаянный парень: и море по колено, и облака по грудь. Страх совсем другого рода сердце припекал, когда Ивашка напропалую шуровал по тёмно-синим буреломам, по камням, где сверкали росы на кустах, на деревьях, напоминая волчьи глаза.
        Подкидыш опасался, как бы слухи не подтвердились - насчёт царевны. Куда она уехала? Зачем? Что там случилось? Что могло их с места сдёрнуть? Сколько лет они там жили, неистово молились, и вот на тебе…
        Отгоняя от себя худые мысли, он торопился, и потому не скоро заприметил какого-то чёрного ворона, который незаметно следом увязался - за первым перевалом, или после второго ущелья. Варнак тот был необычайно крупный, жирный, как поросёнок. Он даже как будто похрюкивал, а не покаркивал. Какое-то время ворон втихомолку летел как на привязи - не отставал, но и вперёд не рыпался. Как только путник останавливался дух перевести - ворон опускался на вершину кедра или сосны. Причём так садился, чёрт его дери, будто ногу на ногу закидывал. Подкидыш подумал, что это мерещится, но потом, когда ворон оказался поближе - сомнений уже не оставалось. Варнак действительно сидел, закинув ногу на ногу. Более того, этот стервец курил и временами даже сплёвывал на землю.
        - Вот это фокус! - Подкидыш крепко зажмурился. - Надо было отдохнуть с дороги. Ишь, какая дрянь стала мерещиться. Так, чего доброго, и сосны пешком пойдут по тайге и станут ногу на ногу закидывать, отдыхаючи на перевалах…
        Он специально думал вслух - так спокойней было, да только уж какое тут спокойствие. Чем ближе подходил он к заветной заимке, тем сильней душа болела, будоражилась. И ветер уже наносил порывами какого-то могильного тления или пожарища. Хотя, конечно, это могла быть тлетворная туша сохатого, задранного медведем и спрятанного где-нибудь в чащобе. И всё-таки тревога обжигала душу. А когда Ивашка, чуть не ломая ногти, по острым каменьям вскарабкался на перевал, с которого должна была открыться небольшая долина, - ужас охватил.
        Никогда ещё он не видел такого лучезарно-кровавого заката. Стоя на вершине перевала, где соловьём-разбойником свистел холодный ветер, он перекрестился, глядя туда, где солнце погибало в кровавом озере, далеко расплескавшемся по изломанному горизонту. Скорей всего, это был обыкновенный, «рядовой» закат, предвещающий непогоду на завтра, но парень в этой картине увидел нечто вроде божьего предзнаменования. Слишком необычно, слишком ярко и жарко разыгрались краски в небесах и в горах. Берёзы, толпами стоявшие на косогорах, почти в буквальном смысле кровоточили закатной кровушкой. Высокогорные далёкие снега, укрываясь туманом, представлялись тушами парного, дымящегося мяса, с которого недавно содрали кожу. Ручей в камнях поблизости пульсировал червонно-синими потоками - как большая вскрытая артерия…
        Встряхнув головою, Подкидыш нарочно стал спускаться по камням к тому ручью, который почудился «кровавым». Он доказать хотел себе, что всё это игра воображения и простой пустопорожний вымысел. Но когда он руки сунул в воду, чтобы умыться - похолодел от ужаса и явственно почувствовал, как волосы ворохнулись ворохом на загривке, на висках и на макушке.
        По ручью бежала не вода - настоящая кровь клокотала, розоватой пеной завихряясь в камнях и между ветками склонённой ивы. Разинув рот, Ивашка не только не мог подняться, чтобы рвануть наутёк - даже руки от ручья не мог отнять. Руки, мелко подрагивая, полоскались в тёплой, густой крови и поминутно пропускали между пальцев кровяные сгустки, похожие на осенние листья, сбитые ветром с холодных осин. И сколько он так просидел у кровяного ручья, неизвестно. И наконец-то ноги сами собой подхватили его и понесли. И сколько он бежал, куда бежал, едва не оставляя уши на сучках, едва не выкалывая глаза, едва не выворачивая ноги в лодыжках, - позднее он толком ничего не мог припомнить.
        Где-то за камнями, за деревьями, обессилев, запыхавшись, Подкидыш рухнул на траву. Хрипя, отдышался, руки в ручейке отмыл от крови. Полежал, поглядел в небеса, где начинали мерцать первые звёздочки.
        «Что это было? - брезгливо морщась, он оглянулся. - Что за кровь? Может, волк свою жертву настиг неподалёку, зарезал, и свежая кровь потекла по ручью как раз в ту минуту, когда я собрался руки сполоснуть? Или, или… Даже не знаю, что подумать…»
        Добравшись до места, он понял: худое предчувствие не обмануло. Предполагая оказаться около заимки, парень оказался на пепелище. И двухэтажный бревенчатый дом, и сеновал, и пасека, и медогонка в районе Золотого Устья - всё дымом и пеплом по тайге разлетелось. На пустой поляне у реки, где ещё недавно шелками шелестело разнотравье, где свечками стояли огоньки-жарки, цветами радуги радовали глаз фиалки, медуница, донник - там были одни головёшки да угли, будто чёрные розы, мерцающие росой, уже успевшей окропить пепелище.
        Глядя на жуткий разор, Подкидыш задумался. Поначалу показалось - молния, гроза виновата в этом жутком пожаре. Но потом, когда он побродил вокруг да около, стало понятно - поджог. Парень, конечно, мог и ошибаться, да только вряд ли. Заимка выгорела как-то так, точно специально выжигали.
        «За что? - Он застонал. - Кержаки тихо-мирно жили, о спасении души молились, опасаясь прихода Антихриста…»
        И вдруг он содрогнулся и похолодел. В тёмной тишине почудилось «пришествие Антихриста» - широкие и жутко-скрипучие шаги. Бум-бум-бум… Хрясь-хрясь-хрясь… Звуки были отчётливые - эхо откликалось по ущелью. Может быть, это падали гнилые деревья - одно за другим? Или камни с гор катились, громко и грозно сшибаясь гранитными лбами? Подумав об этом, Подкидыш тут же понял, что никакие это не деревья и не камни. Это было - куда страшнее.
        Избушка на курьих ножках топала по горам, по тайге.
        Человек смотрел - глазам не верил. Это была избушка а-ля рус - под старину построили, но видно, плохо знали старину, потому что новый стиль модерн там и тут выглядывал из-под старины, как новое платье может выглядывать из-под старого. Два кровавых глаза - два окна - моргали, как живые, хлопали ставнями-ресницами. Кучерявым чубом над трубою дым развивался - искры вылетали, а иногда вдруг выскакивало даже горящее полено, только почему-то не падало на землю, а кружилось в воздухе, словно жар-птица, и пропадало, сгорая.
        Оторопев от страха и потому не сразу спохватившись, парень попятился и побежал - поспешил укрыться за прибрежными валунами, чтобы избушка эта ненароком не затоптала своими уродливо-большими куриными лапами. Выглядывая из-за укрытия, он увидел свет керосиновой лампы в одном окне - кривом и низеньком. Крестовина в окне показалась непомерно большой - точно кладбищенский крест присобачили вместо нормальной оконной рамы. И чем ближе подходила та избушка, тем сильнее сотрясалась земля - травы, кусты дрожали, рассыпая росы… И всё нахальней, всё громче раздавалась разбитная музыка, гремящая внутри, - там как будто пели и плясали, справляя жуткий праздник. Белка всполошилась в дупле неподалёку - выскочила, мерцая глазёнками. Две-три пичуги пролетели, покидая тёплые насиженные гнёзда. До полусмерти перепуганный заяц - точно белобрысый колобок - прокатился по склону и моментально пропал.
        Пригибаясь, чтобы не заметили, Подкидыш наступил на сухой сучок - раздался треск, который показался выстрелом…
        И вдруг избушка - словно там услышали сухой щелчок - на несколько мгновений остановилась. Потопталась на месте, втаптывая в землю валуны величиною с бараньи головы. Два огненных глаза-окна покосились туда, где затаился человек. Избушка повернулась, принюхалась трубой и неожиданно пошла прямиком на парня, который стоял у обрыва - отступать было некуда. Всё, хана, мелькнуло в голове, сейчас его затопчут примерно так же, как слон котёнка…
        Зажмуриваясь, он двумя руками уши зачем-то заложил, будто в тишине его не тронут. Кровь кипела в ушах, в голове, кровь закапала из носа, как из рукомойника - такое давление вдруг поднялось на краю погибели… Но, видно, не судьба ещё, не пробил час, потому что через несколько секунд - когда Подкидыш посмотрел по сторонам - видение пропало, и в тёмной тишине только листья трепетали на осине, стоящей поблизости.
        - Я не понял, - прошептал он, обращаясь к белке, сидящей около дупла, - что это было?
        - Цо…цо…цо! - зацокала белка и стремглав заскочила в дупло.
        В тайге стало тихо. Вода, словно бы остановившаяся на несколько минут, снова побежала, жалобно журча под берегом. И вечерний туман, побелевший от страха и тоже ненадолго минут остановившийся, точно опомнился и дальше пополз по траве, по кустам.
        И тут - в новорождённой тишине - Подкидыш впервые услышал большого и странного ворона, сидящего на горелом дереве, уродливо торчащем над поляной. Причём услышал не простое вороново карканье - это были звуки, подобные дикому хриплому хохоту; словно от чёрного неба дерюжный лоскут отдирать пытались. И этот дикий хохот варнака - в тишине и в пустоте туманного ущелья - разносился так далеко, точно стая жутких чёрных воронов переполошилась там и тут, хохоча, крича и топоча, и заполошно хлопая крылами.
        А затем случилось нечто удивительное и необъяснимое.
        Луна медленно вставала над горбушкой перевала - серебристо-голубым сугробом. Яркие лучи её - косыми тонкими стрелами - сначала прострелили гранитные расщелины в горах, а затем во всю моченьку ударили из-за хребта, беззвучно втыкаясь в реку, в тёмный омут под берегом, вонзаясь между кронами глухого чернолесья. И варнак, беспечно сидящий нога на ногу, странно как-то, подбито вскрикнул, задетый серебристым наконечником лунной стрелы. Чёрным крестом расправив крылья - на фоне луны хорошо было видно - варнак испуганно взлетел с горелого дерева и опустился на ту вершину, которую луна ещё не осветила.
        «Ах, вот оно что, - стал догадываться Ивашка. - Этот варнак, антихрист, лунного света, наверно, боится?»
        Так оно и было. Чем сильней распалялось белое пламя луны, тем дальше отлетал хрипатый ворон, будто яркие лунные стрелы буквально втыкались в него. И наконец-то варнак совсем пропал из виду - синевато-бледный свет разлился по всей округе. И в этой мёртвой тишине при большой, полноводной луне было особенно горько стоять на пепелище. Стоять и вспоминать, где и как он повстречал свою царевну Златоустку, о чём говорили, о чём так прекрасно молчали…
        Подкидыш побродил по пепелищу и сердце дрогнуло - что-то вдруг заметил под ногами. Поднял, присмотрелся. Это был уголёк, с виду простецкий, похожий на червонно-желтый камешек, холодный, гладкий. Но парень уже понял, что это за штучка - такие угольки можно сыскать только у отца на кузне. И чтобы в этом удостовериться, Подкидыш положил уголёк на ладонь и начал усиленно дуть - камешек внутри стал разгораться, искорки посыпались, а через минуту пламя заиграло золотисто-синими лепестками, обжигающими ладонь. Сомнений быть не могло - это уголёк из кузницы. «А как же он сюда попал? - в голове Подкидыша промелькнула страшная догадка. - Отец? Да нет! Не может быть!»
        Он подождал, когда волшебный уголёк остынет - положил в карман.
        Время от времени луна за облаками пряталась - тёмные круглые копны туч-облаков катились по небу, всё плотнее скирдовались над перевалами. Собираясь покидать испепелённую заимку, Подкидыш заметил живые цветы, чудом уцелевшие посреди пожарища - царские кудри; они стояли в центре обугленной поляны, кудрявились под набегающим ветром, который при свете луны казался ветром посеребрённым. «Эти царские кудри выросли там, где упал волосок с головы царевны!» - благоговейно подумал парень, срывая и пряча цветок в тёмную и тёплую утробу заплечного короба.
        И только он спрятал цветок - в тёмных кустах и деревьях неподалёку что-то сухо и громко затрещало, захрускало - точно избушка на курьих ножках опять шарашилась. Готовый задать стрекоча, он пригляделся. Нет, не избушка идёт.
        При свете луны обозначилась какая-то горбатая фигура, бредущая берегом. Заволновавшись, парень пошарил под ногами - каменюку поднял на всякий случай.
        Сутулая фигура человека - по мере приближения - обрастала чёрными лохмотьями, свисающими с плеч, боков. А затем фигура вдруг зарычала медвежьим басом - железным, громоподобным, слегка надтреснутым.
        Шагов десяти не дойдя до человека, медведь устало опустился на прибрежный валун.
        - Не бойся, парень, это я, - пробасил он, красновато мерцая глазами.
        Ивашка догадался, но всё-таки спросил:
        - Кто это - «я»?
        - Медведядька. Сторож тутошний. Помнишь, ты мне возле бани дал по морде?
        - Ну, извини. - Парень пожал плечами. - Я тогда не знал…
        - Да ладно, что теперь… - Медведядька поглядел на пепелище. - Видно, мало морду мне мутузили, если я такое допустил.
        Подойдя поближе, Простован при свете луны увидел обгорелую во многих местах шкуру медведя. Левая лапа его была «забинтована» какими-то цветами и листьями, помогающими при ожогах - зверобой, подорожник и что-то ещё.
        - А кто здесь был? - понуро спросил Подкидыш. Медведядька хрипловато вздохнул.
        - Антихрист, - удручённо ответил. - Они ведь Антихриста ждали, вот и дождались. Накликали.
        - Кто он такой? Чего молчишь? Я хочу найти… Да я им, сволочам…
        Дядька медведь криво и печально усмехнулся.
        - Ишь ты, смелый! Да они тебя раздавят, как комара.
        - Ну, это, знаешь… Мы ещё посмотрим… Ты только скажи, какой такой антихрист?
        - Какой? - Медведядька неожиданно взбеленился, демонстрируя жуткий оскал. - Да вот такой же, как ты!
        Растерянно моргая, парень помолчал, глядя на сторожа.
        - Что ты болтаешь, башка два уха?
        - А ты? Забыл?.. - Медведядька с удивительной резвостью поднялся и одною лапой сграбастал за грудки - рубаха затрещала, теряя пуговку. - Ты забыл, а я-то помню. Ты, Ванька, дураком не прикидывайся.
        - Отпусти! Об чём говоришь? Не пойму.
        - Об золоте! Об чём… - Медведядька, отпустив его, загоревал, качая обгорелой головой. - Ох, Ванька, Ванька! Ну, зачем ты это сделал?
        Парень понуро молчал. С горечью и грустью глядел в ту сторону, куда улетел странный ворон, куда ушла избушка на курьих ножках.
        - Зачем, зачем… - Он кулаком саданул по колену. - За тем, что был дурной!
        - А теперь? - Медведядька снова зарычал. - Теперь поумнел?
        - Да навряд ли…
        - Вот в том-то и дело! - Медведядька поднялся, глядя на звёзды. - Босяк ты, Ванька! Недоумок! Ну, почему ты не выбросил тот самородок проклятый? С него как раз и началась вся эта камарилья, вся эта нечисть на курьих ножках…
        Нечего было Ивашке сказать. Молча сидел он, голову пеплом сухим посыпал и нашёптывал, как заклятие:
        - Босяк и босиз! Босяк и босиз…
        Глава восьмая. Босяк и БОСИЗ

1
        Жили-были Босяк и Босиз, так можно было бы начать не мудрёную сказку о покорении этого далёкого таёжного угла. И сразу же возникло бы недоумение. Босяк - это понятно. Босяк, как говорится, он и в Африке босяк. А вот кто такой Босиз - или что это такое? - знает далеко не каждый. А это сокращение - аббревиатура. БОСИЗ - это «Большое сибирское золото», которое однажды открыл босяк по имени Ивашка, петухом расшитая рубашка.
        Вот ведь как странно бывает; из года в год по горам и долинам ходило-бродило бородатое племя «геолухов», как называли их местные жители. Неутомимо, настырно геологи искали в скалах, в воздухе вынюхивали кварцевые жилы - источники золота. А кроме тех «геолухов» тут были и другие олухи царя небесного - охотники за жёлтым дьяволом. Старатели - рисковые ребята - испокон веков на карачках ползали по ручьям и притокам, копались, как поросята, в грязи, находили золотую крупинку, тряслись над ней и ссорились, бывало, и даже дрались - до поножовщины доходило. А как ты хочешь? Где золото, злато - там зло. Сокровище всегда пьёт из людей кровищу. Ну, так вот. Люди годами старались, вон из кожи лезли, чтобы найти хоть зёрнышко, пылинку золотую. А этот Ваня, чтобы не сказать, Иван-дурак, в один прекрасный день спокойно топал своими таёжными тропами, собирал коренья, шишку, ягоду. А когда притомился, да под берег спустился, - вдруг запнулся об какой-то рыжий камень.
        Ивашка к той минуте разулся, шёл босиком, искупаться хотел, и вот когда запнулся - шибко больно стало босяку. Поморщился, под ноги посмотрел - блестит какой-то мокрый каменюка, цветом и формой похожий на рыжего дьявола.
        Поднимая камень, парень удивился.
        - Ох, ты, дьявол! Тяжёлый-то какой! - пробормотал Подкидыш, собираясь кинуть камень в реку.
        И размахнулся он уже, так размахнулся, даже в плечевом суставе хрустнуло - и вдруг почему-то раздумал бросать. Почему? Трудно сказать, но Подкидыш стал ощущать странное какое-то тепло, исходящее от рыжего дьявола, похожего на осколок, поднебесным мастером отколотый от солнца. Золотое тепло, исходящее от самородка, едва уловимо потекло по руке и достало до сердца - странным огоньком лизнуло. Парень засмеялся, догадываясь, какая такая находка подвернулась под руки, а точнее - под ноги.
        - Вот теперь, - сказал, обращаясь к деревьям, - теперь заживём!
        Он оживился, глядя вокруг, горя желанием хоть с кем-то поделиться внезапной радостью. Но вокруг ни души, если не считать кедровки да мухоловки - пташки порхали поблизости.
        С этим жёлтым дьяволом в руках он провёл остаток дня, мечтательно сидя у костра и думая, что он теперь богач, не надо будет по тайге шарашиться, добывая пропитание; можно будет жить, не тужить; теперь-то он действительно - Иван-царевич. Теперь никакого труда не составит пойти, сосватать царевну Златоустку. С этими светлыми думками он и заснул в тайге под звёздами. А поутру пошёл на Золотое Устье, повстречал царевну возле пасеки.
        - Я обещал тебя озолотить? - гордо напомнил. - Вот, держи!
        Владей!
        Перед глазами у девушки засверкал осколок солнца - ослепил, отражая лучи восхода.
        - Забери. - Царевна отвернулась. - И уходи. Он рот разинул.
        - Как так? Почему?
        - Не по сердцу ты мне, Ваня, вот и всё.
        - Ничего, переживём, перекуём мечи на калачи! - Он хорохорился, хотя был поражён отказом. - Стерпится - слюбится.
        - А зачем терпеть, Ванюша? Я так не хочу. Уходи, а то наши увидят, греха не оберёшься…
        И засмурел он, уходя напролом - по чащобам, трясинам, где в другое время ни за что бы ни отважился идти. Просидел всю ночь возле костра, не зная, что делать, как жить. А когда опять достал «осколок солнца» - удивлён был странной переменой. За ночь самородок заметно потемнел, а это - согласно давнишним приметам - говорило о грозящей опасности. Не сказать, чтобы он так уж сильно верил приметам, но всё-таки засомневался:
        «Выкинуть? Избавиться?» Однако не решился выбросить такое несметное богатство, которое могло бы осчастливить десятки и даже сотни людей.
        На следующий день Подкидыш в родную деревню пришёл - сдал, куда положено солидный самородок, и цветом и формой похожий на рыжего дьявола: две глазные дырки у него и ротовая дырка; уши проступают и рожки да ножки видны.
        Представители власти долго хвалили его за проявленную сознательность, а чуть позднее даже какую-то грамотку всучили. Дорогая грамотка была, на белой бумаге с гербами, с печатями, поставленными где-то в Стольнограде. Гордился, кичился Подкидыш грамоткой этой, в рамку посадил, на стенку присобачил в своей комнате. И очень жалко, что позднее грамотка пропала - примерно через год, во время очередной побелки, когда все вещи выносили вон.
        Долго в деревне кое-кто зубоскалил над ним:
        - Потерялась грамотка? Не горюй, Ванюша. Ты ещё найдёшь такой кусок - тебе другую грамотку напишут.
        А кто-то прямо в лоб ему лупил угрюмым басом:
        - Дурак! Надо было заныкать! На всю жизнь хватило бы и тебе, и детям, и внукам…
        - Не-е-е! - Подкидыш морщился. - Греха не оберёшься…
        - Не обобрались! Глянь-ка, что творится? Строют, роют.
        Открытие БОСИЗа - большого сибирского золота - наделало шороху. Все газеты дружно затрубили о «покорении медвежьего угла». По воде и по суше откуда-то пригнали зубастую технику - землю там и тут начали кусать, копать. Кондовая тайга кругом стояла до небес - шуметь бы ей, цвести бы ей год за годом и век за веком. Но тайгу безжалостно свалили с ног в районе «Большого сибирского золота» - дорогу, посёлок построили. В сердцевине БОСИЗа, там, где был найден рыжий дьявол-самородок, с невероятной быстротой стал разрастаться гигантский карьер, спиралью уходящий в глубину - против часовой стрелки. День за днём всё шире открывались разноцветные пласты породы, напоминающие страницы древней книги, в которой были повествования о былых веках, о пропавших народах и цивилизациях, которые на самом-то деле никуда не пропадают; прошлая жизнь переходит в другое измерение, в бессмертие.
        И чем больше золота находили в районе БОСИЗа, тем больше странностей происходило. Новая техника на руднике ни с того, ни с сего выходила из строя; золотоносная порода пропадала куда-то прямо из-под носа у рабочих.
        - Нишыстазила! - поговаривали старики в деревне. - Это он…
        - А кто это такой? - интересовались мужики из посёлка Босиз.
        - Нечистый. Кто же?
        - И что ему надо?
        - Ясное дело - золото давай. Губа не дура.
        Изредка на глаза рабочим стал попадаться какой-то диковинный ворон - огромный, как боров, извалявшийся в чёрном смолье. Прилетая откуда-то, ворон клювом своим взрывал породу, как динамитом - только клочки летели по закоулочкам. Затем деловито, спокойно варнак собирал крупинки золота в специальный кожаный мешочек - рабочие в бинокль видели - забрасывал мешочек за спину и улетал куда-то за перевалы. На ворюгу этого устроили засаду, пристрелить хотели, да не тут-то было - пули от него отскакивали, как от стенки горох. А когда попробовали сетью изловить - варнак будто под землю провалился, а через минуту-другую взлетел над соседней горой и так раскаркался, точно хрипло и жутко расхохотался над работягами.
        - Воррагам! - говорили старики-знатоки. - Первый помощник и друг Нишыстазилы!
        Золоторудное начальство лишь отмахивалось от этих россказней, а кое-кто даже открыто посмеивался над старыми «знатоками», из которых песок уже сыпется. Подкидыш тоже не очень-то верил всем этим сказкам. И только сегодня, когда увидел ворона, похожего на борова, - голова загудела: «Да ведь это же он! Воррагам!»

2
        Обрывая воспоминания, парень зубами заскорготал. Ну, кто он такой после этого? Самый настоящий Иван-дурак. Прятать, зажиливать «рыжего дьявола», это был бы грех, конечно, - камень тот всю жизнь давил бы душу. А вот закинуть его куда-нибудь в реку или лучше в бездонную пропасть - это надо было. Золото и зло - вот неразлучники, из века в век идущие бок о бок. Сколько уже неприятностей было из-за этого БОСИЗа. И неспроста говорили и даже писали в газетах: БОСИЗ - это не «Большое сибирское золото». Это - «Большое сатанинское зло». Печальный каламбур похож на правду. Что творится в посёлке? Милиция уже замучилась туда выезжать из района. То пьяницу, то вора, то бузотёра приходилось хватать за воротник, к порядку призывать. А то между собою целые бригады передерутся, или хуже того - перережутся. Здешний фельдшер скоро с ума сойдёт с такими «пациентами», которых то и дело надо или самому заштопывать суровой ниткой, или в район тартать на операцию. Но между собою - это ладно, чёрт бы с ними. Так ведь они, собаки, с пьяных глаз идут штурмовать Изумрудку, - из-за девчат дерутся, да и просто так, чтобы
доказать, кто тут хозяин. Одна беда, короче говоря, из-за этого проклятого БОСИЗа. А кто виной всему тому? Иван-дурак. Не надо было из тайги вытаскивать «рыжего дьявола». Так нет же, он сознательный, он привык всё по-честному делать.
        «По-честному, ага! А что теперь? - Подкидыш поднялся, посмотрел по сторонам. - А где Медведядька?..»
        Обгорелый косолапый сторож бывшей заимки успел уже уйти куда-то, покуда парень сидел и вспоминал историю о рыжем дьяволе.
        Назад шагал он медленно - точно гору на плечах тащил. Тёмно-синяя тайга казалась обгорелой, обугленной, и горы представлялись гигантскими головешками, достающими до небес, и впечатление это подкреплялось крохотными искорками звёзд, которые пыхом вспыхивали в реках и ручьях, дробились в росах. Какой-то зверь за ним сначала увязался, мягко шагая, прячась за камнями и деревьями, но вскоре полночный зверь отстал, почуяв что-то неладное - страшная сила исходила от парня. Душа у него клокотала от ярости. Взбутетенить хотелось - подраться, побиться не на жизнь, а на смерть. Он был готов кого угодно отдубасить, башку свернуть хоть волку, хоть медведю, хоть чёрту рогатому - пускай бы только кто-нибудь встал на пути. И потому, наверное, дорога до Изумрудки была свободна - только тихие тени временами шарахались неподалёку, да где-то за рекой, за перевалом волки волнообразно выли на луну, плывущую за пологом чёрно-фиолетовых туч и облаков. И облака и тучи эти сегодня были необыкновенные. Если присмотреться - они напоминали форму огромного ворона, которого старожилы зовут Воррагам.
        Спотыкаясь в темноте, парень вышел к родной деревне. Густая ночь - глазами не проломишь - навалилась на крыши, на улицы; последние искорки звёзд пропадали под вороными крыльями туч и облаков. А тут ещё туманы стали охмурять, такие вдруг туманы замесила нечистая сила - Подкидыш перепутал тропинки и вышел не куда-нибудь, а прямо к дому Незабудки. Лбом едва не треснулся в ворота. И что уж совсем удивительно - ему вдруг показалось, что там, за воротами, стояла Незабудка, ждала, караулила. Это, конечно, могло показаться, но Подкидыш почему-то был уверен, что так оно и в самом деле - услышал за воротами возню какую-то. Рассердившись, он едва не плюнул на эти разнесчастные ворота. «Вот привязалась! - Он повернул к своей избе, ощущая под сердцем иголку тревоги. - Цветок на пепелище и вот эта Незабудка Пепелищева - нет ли тут чего-то общего?»

3
        В доме, куда он вошёл на цыпочках, все давно спали. Дед Илья на печке похрапывал, как былинный Илья Муромец, - даже сверчок испуганно смолкал где-то в углу и скромно пиликал только в коротких перерывах между богатырскими руладами. Но если вся родня, упластавшись до полусмерти, спала без задних ног, то дед Илья, за весь день отлежав бока, спал довольно чутко.
        Приподнимаясь, дед-лежебока зевнул и поцарапал сено своей бороды. Глаза заблестели во мраке.
        - Ванька, - шепотом спросил, - ну, што, протопил?
        - Кого? - Парень тоже стал шептать. Дед приглушённо кашлянул в кулак.
        - Ну, дак ты же баню истопить хотел.
        - Да какая, к чёрту, баня! - Грубея голосом, Подкидыш отмахнулся. - Там вообще ничего не осталось.
        Бестолково посмотрев на него, лежебока попросил:
        - Дай-ка попить. Кха-кха. Першит от курева. Парень подал кружку воды и вдруг спросил:
        - А самогонки нету? Дед едва не поперхнулся.
        - Ты што? Сдурел?
        Помолчав, Простован шепнул сердито:
        - Ну, так есть или нет?
        Помедлив, дед нехотя ответил:
        - Есть маленько. В подполе.
        - Я достану. Ты будешь?
        Вытирая губы рукавом, дед пробормотал:
        - Батька проснётся, он тебе достанет…
        - Это ещё неизвестно, кто кого достанет! - сердито просипел Ивашка, вспоминая про уголек, который поднял на пепелище. - Ты посмотри, что я нашёл у Золотого Устья. - Пошарив по карманам, парень замер, округляя глаза. - Посеял где-то… Ёлки! Вот растяпа! Теперь ничего никому не докажешь!
        Лежебока не понял, о чём это внук трындычит. Покосился на тёмную прорубь окна.
        - Стало быть, уехала? Царевна-то?
        - Может, уехала… Может, сгорела живьём. Дед пустую кружку чуть не выронил.
        - Ты чо болтаешь? Как это - живьём?
        - Угли там, вот как.
        - Ох, мать твою!.. Прости ты меня, господи! - Дед перекрестился на сверкающий оклад иконы, стоящей в красном углу. - Это кто же разбой учинил?
        - Я откуда знаю?.. Узнаю, так убью.
        - Ну и дурак. Пойдёшь на каторгу.
        - А мне теперь, дед, всё равно, хоть на каторгу, хоть куда… Косматая, седая голова дремучего старца придвинулась ближе.
        - Я, Ванька, тоже так думал, когда по уши втюрился, а девка-то моя возьми да замуж выскочи за вахлака из соседней деревни. До сих пор не знаю, что она такого в нём нашла. А вот нашла, однако, то, что бабы ночью под одеялом ищут. - Дед сдавленно хихикнул, но тут же и вздохнул. - Ох, горевал я тогда, самогонку хлестал…
        - Ну, вот! Сам хлестал, а мне так не даёшь?
        - Да я-то что? Бери. Тока самогонка не помощница.
        - А кто? Кто помощница? Дед почесал под мышкой.
        - Клин клином вышибают. Другую девку надобно искать.
        - Ты что?! - Глаза Подкидыша возмущённо сверкнули. - Никто другой и даром мне не нужен!
        - И я так думал, паря, и я так говорил. А через полгода бабку встретил, царство ей небесное. Она тогда, конечно, была совсем не бабка. Молодая была, всё при ней. И когда я увидел всё то, что при ней, так и забыл своё горе. Такие вот дела, Иван-царевич. Так что не горюй. Всё перемелется - будет мука.
        Ненадолго задумавшись, внук сказал упрямо:
        - Это у тебя так было. А у меня всё будет по-другому. Почёсывая бороду, дед Мурава философски заметил:
        - Всё уже было, паря, и вряд ли новое произойдёт. Почитай вон святое писание, там про это хорошо обсказано в этом самом, в Екклесиасте.
        Посмотрев на Библию, находящуюся на печи рядом с дедом, Ивашка руку равнодушно протянул:
        - Ну, давай, полистаю.
        Коричневато-красная Библия - увесистая и тёплая - показалась кирпичом, который вынули из тела русской печки.

4
        Уютный, тихий закуток озарился тремя свечами и только тут - при слабом свете напротив зеркала - Подкидыш заметил перемены, произошедшие с ним за эти несколько часов печали и безутешного горя. Будто серым пеплом присыпанные волосы возле висков отсвечивали странным серебрецом. Вертикально вздувшаяся вена перечеркнула широкий и высокий лоб. Усишки обвисли, будто намокшие. Рот плотно сжался - желваки проступили на скулах, кое-где побитых щедринами.
        «Краше в гроб кладут! - Он отвернулся от зеркала. - Что-то я расквасился. Но ничего! Переживём, перекуём мечи на калачи!» Подсев поближе к свету, он стал читать потрёпанную Библию, во многих местах подчёркнутую грубым дедовским ногтем, похожим на тупое лезвие ножа.
        «Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что хорош; и отделил Бог свет от тьмы…»
        Подкидыш зевнул. Библия показалась откровенно скучной; безалаберный парень, он тогда ещё не знал, что такие книги читаются не глазами, а сердцем. Закрыв потрёпанную Библию, он задумался, глядя на багрово-синий лепесток свечи: «Интересно, как это Бог свет отделил от темени? Да побасёнки это!» Глядя на чёрный фитиль, поедаемый пламенем, Ивашка вспомнил чёрную горелую заимку на поляне; вспомнил царские кудри - сказочные цветы, которые будто бы выросли на месте волоска, упавшего с головы ненаглядной царевны. «А это разве не побасёнки? Эти кудри… - Парень засомневался. - А разве могут вырасти, к примеру, кукушкины слёзы - цветы - возле того дерева, где куковала-плакала кукушка?»
        Он осторожно достал из короба царские кудри - глубоко вдохнул цветочный аромат и с трудом сдержался, чтобы не заплакать; сердце больно дёрнулось, точно загораясь от любви, от нежности, от горя и отчаянья. «Где теперь искать? Да и найдёшь ли? - бились-колотились мысли в голове. - Всё сгорело! Всё прахом пошло! Утоплюсь!.. Напьюсь!..»
        И опять он попытался Библию читать - и опять захлопнул. Причём захлопнул с такою силой, что потоком воздуха от книги пламя над свечою повалило набок. Огонёк затрепетал, норовя подняться - и погас. И тогда Подкидыш с каким-то странным удовольствием задул две другие свечи - и в комнату ввалилась темнота вперемежку с гробовою тишиной. И чёрный-чёрный крест вознёсся в головах - оконная рама. «Вот умру я, умру, похоронят меня…» - закрутился унылый мотив.
        Он прилег на постель, руки сделал замком на груди - как покойник. Сердце гулко билось где-то под руками, а он - угрюмо и озлобленно - приказывал ему не биться. И удары становились реже, реже. И стало вдруг не по себе, аж морозец по хребту царапнул. Не в силах лежать в этой тёмной и страшной «могиле», он торопливо пошёл во двор, ногу больно ушиб о железную какую-то фиговину - батя вечно таскает с кузни, бросает, где попало.
        «А может, надо мне туда вернуться? - Пламя в горне вспомнилось, перезвоны молотков и шумное дыхание кожаных мехов. - Хорошо там было. Зачем забросил? Зачем с суконным рылом полез в калашный ряд?..»
        На дворе было свежо, пряно пахло травами, цветами в палисаднике; черёмуха в белом стояла - заневестилась на бугорке; река за огородами журчала жаворонками; умиротворённо спали соседние избы, амбары. И от сознания того, что всё кругом так славно и так приятственно - ещё хуже становилось, горше. Лучше бы камни кубарем падали с небес, лучше бы молния кромсала темноту, сжигала бы высокие деревья - всё как-то легче было бы…
        Парень устыдился этих мыслей.
        «О, господи, прости, ну что за глупость? - Он посмотрел на небо. - Переживём как-нибудь! Перекуём мечи на калачи!»
        Не зная, что делать, куда себя деть, он бесцельно покружился по двору и неожиданно упёрся лбом в чёрную бревенчатую стену сарая, за которой впросонках захрюкала и завозилась жирная свинья. Тоскливое отчаянье охватило душу; вот как надо жить, любить свою кормушку, чавкать день и ночь, и никогда, никогда не смотреть в небеса, не соблазняться мечтами, стихами. С каждой минутой слабея - не столько телом, сколько духом - Подкидыш на берег ушёл, сел на перевёрнутую лодку и застонал, обеими руками охватывая голову. Слёзы, падая на лодку, тускло мерцали под звёздами и сами порою казались звёздочками, крохотно дрожащими в глубинах мирозданья…

5
        Глухотемень была ужасная. И в этой глухотемени будто кто-то пластинку завёл по-над ухом: «Вот умру я, умру, похоронят меня…» Тоска тисками сдавила сердце. Леса, поля и горы, и долины - всё кругом опустело, осиротело без царевны Златоустки. И птицы разучились петь, и вода в ручьях и река разучилась бежать. И в небесах как будто чёрная дыра, кровоточащая холодной кровушкой рассвета. И в сердце тоже сквозная рана стонет, ноет и непонятно как, и неизвестно чем заполнить можно эту пустоту, дыру вселенскую - огромное кольцо, которому ни края, ни конца.
        Парень вздрогнул, вспомнил два золотистых кольца, связанных стальною паутинкой. Вернулся в дом, в котором было пусто - работники рано вставали и расходились. «А где же кольца? - Он в недоумении осмотрел свой закуток. - Что за чертовщина? Вот здесь висели. Странно! Может, мамка подцепляла колечки, а потом забрала? Только зачем ей это?» Он вспомнил, как в детстве ячмень сводили с глаза колдовством золотого кольца. Мать говорила, нужно десять раз золотым обручальным кольцом провести по ячменю.
        Встающее солнце уронило уголёк на половицы - первый луч в окошко прострелил. И вспомнился волшебный уголёк, который найден был на пепелище. Как тот уголёк попал на Золотое Устье? Кто, если не батя, владеет целой россыпью таких угольков?
        А если ещё вспомнить, что он тишком, тайком работает на сатану, курные лапы куёт для избушки.
        Скулы Подкидыша затвердели. Он пошёл на кузню. Надо было срочно поговорить с отцом - это во-первых, а во-вторых, как хорошо бы сейчас поработать на кузне. У горячего горна, бывало, всякая грусть пропадала, разбитая молотом, все дурные мысли улетучивались.
        Берёзовый лесок, стоящий на пути, был переполнен соловьиными звонами - долетали из кузницы. Рабочий и одновременно праздничный звон-трезвон порождал многократное эхо, в березняке игравшее десятками и сотнями молотков с молоточками.
        «Кузнецарь! - уважительно говорили в деревне. - Кузнецарство наше звонит в колокола!»
        Остановившись на пригорке, с которого кузница видна, Подкидыш догадался по железным голосам и подголоскам: кузнецарство звонило в четыре руки. И вскоре он убедился в этом, когда остановился на пороге. И завидно стало, и обидно; так всегда бывает с человеком, когда он возгордится и возомнит себя незаменимым, а там, глядь-поглядь, тебе нашлась замена, да нашлась так быстро, что даже зло берёт. Вот так и получилось, когда Подкидыш дверью хлопнул, ушёл из кузницы. Великогроз Горнилыч, недолго думая, нашёл себе отменного молотобойца - молодого, плечистого, с волосатыми и длинными руками, с чёрными глазами, искрящимися как уголья, вынутые из горна. Огненно-рыжая, густая борода молотобойца тоже была точно из пламени горна добытая. Молотобоец этот, Фрол, бывший охотник, охромел где-то в горах, в тайге, ходок стал никудышный, а вокруг наковальни топтался - точно вокруг милой барышни под звонкую музыку пляски.
        Горя глазами и пылая рыжей бородой, Фрол азартно помогал месить на наковальне красно-малиновый кусок бесформенного, железного теста. И сразу было видно - сработались они, окаянные, с полуслова, с полувзгляда понимали друг друга. Звоны с перезвонами по кузнице порхали и кружились - только огненные брызги сыпом сыпались по сторонам. Это была не работа - это мужики священнодействовали.
        Молотобоец, мельком заметив Подкидыша, в знак приветствия тряхнул своим «бородатым огнём» и крепкие зубы оскалил, изображая зверскую улыбку шибко занятого человека. А Великогроз Горнилыч, тот вообще сделал вид, что не замечает «постороннего».
        Раскрасневшийся вдохновенный кузнец был в эти минуты величав, прекрасен: ремешком перетянутый лоб; рукава закатаны по локоть; длинный, словно жестяной, рабочий фартук.
        Готовая поковка - продолговатая, малиново-сизая, похожая на хариуса - нырнула в деревянную бадью; вода запузырилась, зашипела. Теперь можно было и перекурить, но Великогроз Горнилыч грозно что-то крикнул и звероподобный молотобоец на полусогнутых побежал за новой заготовкой.
        - Батя! - начал Ивашка. - Здесь паутина была, мною откованная…
        - Посторонись! - рявкнул отец, поворачиваясь к нему широкою, как дверь, спиной, мокрой от пота.
        Парень понуро стоял в стороне, как оплёванный. А эти двое - мастер с подмастерьем - опять они звенели и гремели молотками и молоточками, азартно и слаженно перезванивались, и ни конца, ни края не предвиделось этому буйному перезвону. «Батька теперь закусил удила, - понял парень, - нарочно будет колотить, покуда не уйду…»
        - Ты угольки свои… - прокричал на ухо кузнецу, - угольки давал кому-нибудь?
        Отец отчаянно сверкнул глазами.
        - Черту давал! Прикурить!
        - Я серьёзно спрашиваю, тятя…
        - Иди! - снова рявкнул отец, по-волчьи оголяя зубы. - Полетай на коврах-самолётах!
        Подкидыш понуро поплёлся домой, но оказался почему-то километрах в десяти от дома - в посёлке Босиз. Он потом вспоминал, только вспомнить не мог, когда и где, и с кем хватанул первую рюмку огненного зелья. «Если бог кому не дал ума, тому уже кузнец не прикуёт!» - думал он после, жестоко страдая с похмелья и вознамериваясь утопиться, но это потом, а поначалу было, ой, как весело.
        Глава девятая. Душа болит, а сердце плачет

1
        Зеленоватый старинный штоф начал разрастаться перед глазами - глыба льда увеличилась до размеров стеклянной горы. И вдруг оттуда выпрыгнул Змей Горыныч, извергая пламя из поганой пасти. Подкидыш поначалу растерялся, а затем шарахнул кулаком по столу, призывая к порядку. И Змей Горыныч, как ни странно, послушался. Он прикинулся невинным Зелёным Змием - беззаботный эдакий рубаха-парень. Рожа у парня была бледно-зелёная и только нос, похожий на фигу, красновато-сизый. Руки мелко подрагивали. Брючата и пиджак пошиты из разных винно-водочных этикеток большого размера, местами изрядно потёртых. Блестящие пуговки на пиджаке - металлические пробки от бутылок.
        - Ванюша! Дорогой мой! - затараторил рубаха-парень, разливая по стаканам и по полу. - Как я рад нашей встрече! Давай, брат, для начала сделаем опрокидонт. Что это такое? Не знаешь? Русская старинная забава. Хе-хе… Опрокидонт - рюмка водочки, которую мы сейчас опрокинем в душу мать. Хэ-хэ. Сначала осторгамимся, потом остаканимся, а следом за тем ографинимся.
        Трескотня эта Ивашке не понравилась.
        - Балабол! Ты кто такой?
        - Тебе показать винный паспорт? Или ты мне на слово поверишь? - Нагловатый тип запанибрата хлопнул Простована по плечу, а затем протянул пятерню, дрожащую, хилую, потную. - Я - Зеленозмийцев. Звать меня Зерра. Или просто - Зеро. Ну, давай за знакомство.
        Подкидыш тогда ещё не знал, что Зеро - это просто «ноль», пустое место. Тогда показалось: Зеро или Зерра - так романтично, так загадочно звучит. Зеро представился ему приятным парнем, красноречивым, умным собеседником, ну, то бишь, собутыльником.
        - Теперь ты - мужик! Настоящий мужик! - Зерра обнимал его, поздравлял с почином. - Бабам - квас. А мужикам - давай покрепче. Мы же не какие-то квасные патриоты, верно? Давай, брат, за тебя! За бескорыстную дружбу мужскую! Теперь я всегда буду рядом. Как только горе у тебя, или какая радость - ты только гикни-свистни, я мигом появлюсь.
        - Спасибо, я уж как-нибудь один, - отказался парень, - переживу, перекую мечи на калачи.
        - Одному - хреново. Одному - беда, - елейным голосочком стал убеждать собутыльник. - Один, как говорится, и возле каши загинул. А на миру, как говорится, и смерть красна. Так наш народ говорит. А народ - ого! Народ наш - Златоуст. Я с ним, с народом-то, люблю посидеть за столом, побеседовать. А ты ведь парень из народа. Так? Значит, тебе, Иван Великоросыч, самая прямая дорога в златоусты! Читал твои перлы, читал.
        - Да какие там перлы? Правильно дед говорит: только перловую кашу сварить. В Стольнограде так накостыляли…
        - А кто там? - Зерра подлил в стакан. - Тот, который бреет уши? Или кто? Да что они, паскуды, понимают? Они от зависти… Да я их знаю, Ваня, знаю, как облупленных. Я же с ними пил сто раз, чуть язву, бляха-муха, не заработал. Из этих бездарей, между нами говоря, не получилось ни поэтов, ни прозаиков, вот они и сели в кресла критиков, да в кресла литконсулов. Там же одни сплошные неудачники сидят, и срок у них пожизненный, вот что печально.
        Зеленозмийцев ни на секунду не замолкал, и вскоре это пустословие стало докучать; парню хотелось побыть одному, погрустить-подумать о своей царевне, о жизни вообще.
        - Тебе какого, Зерра… - раздражился парень. - Заткнись!
        - Запросто! - Зеленозмийцев вынул из кармана пробку от вина - рот себе заткнул.
        Изумлённо глядя на него, парень расхохотался.
        - Молодец! Я рад, что мы друг друга понимаем!
        - Да как же не понять? - вынимая пробку изо рта, опять затараторил собутыльник. - Да мы же с тобою, можно сказать, братья по крови! Нет, я не хочу сказать, что у тебя вино в крови или водка, или самогон… Нет, нет! Я в том смысле, что… давай-ка сделаем опрокидонт…
        Всё больше мрачнея от болтовни, Простован кулаком по столу припечатал.
        - А не пошёл бы ты?..
        И опять Зеленозмийцев не только не обиделся - подпрыгнул от восторга.
        - Правильно! Я пошёл за вторым пузырём!
        - Не надо, хватит.
        - Да где же хватит, брат мой? Да ты уж мне поверь! Мы же русские люди! Нам одного пузыря никогда не хватает для полного счастья!
        - Ты хочешь сказать, - Подкидыш пощёлкал грязным ногтем по стакану, - счастье в этом?
        - По поводу счастья сказать не могу, - чистосердечно ответил Зерра, - а вот по поводу истины Плиний Старший мне говорил: In vino veritas - истина в вине.
        Ошарашенный загадочной латынью, парень прошептал:
        - Линий Страшный? А кто это?
        Собутыльник сурово посмотрел на него, икнул и папироску вытащил из-за уха, где её вроде бы не было. Прикурив, Зерра на минуту пропал за облаками вонючего дыма.
        - Был такой древнеримский учёный - Плиний Старший, - заговорило вонючее облако. - Двадцать четвёртый - семьдесят девятый годы нашей эры. Я любил с ним выпить, потрындеть. А иногда мы даже пели. Слушай, Ваня! А ты ведь здорово играешь, говорят, искры высекаешь из балалаечки…
        От похвалы Ивашка подтаял - нетрезвую улыбку растянул от уха и до уха.
        - А где инструмент? У тебя же тут одни сверчки за печкой.
        - Почему? Ты с балалайкой пришёл. Вот, держи.
        - И правда… - Простован изумился, глядя на старую отцовскую балалайку, лежащую на лавке. - А какую мы споём? «Мне море по колено, и облака по грудь» Эту, что ли?
        - А давай, какую хош…
        Прикрывая глаза, балалаечник стал пощипывать струны - звонкий, мягкий звук поплыл по комнате. Зеленозмийцев, блаженно жмурясь, склонился над столом и неожиданно грянул:
        Душа болит, а сердце плачет,
        А тот, кто любит, слезу не прячет…
        Отбросив балалайку на кровать, Подкидыш не сдержался, - заплакал, опуская буйную головушку на грудь Зелёного Змия, который по-отечески обнял его и приласкал, в глубине души довольный тем, что Иван-царевич всё больше и больше становился похожим на обыкновенного Ивана-дурака. Эти пьяные слёзы очистили душу, облегчили. И пришло великое веселье. Не пришло, а прилетело - в буквальном смысле.

2
        В русской печи что-то приглушённо стрельнуло - чёрный дым клубками повалил, и неожиданно из этого дыма образовалась фигура большого чёрного ворона. Отряхнувшись от лохмотьев сажи, варначина вышел на средину комнаты, трижды каркнул и легко перекувыркнулся под потолком - и превратился в какого-то странного типа в белом, блистательном фраке. На голове у него красовалась складная шляпа-цилиндр под названием шапокляк. На длинном носу, похожем на клюв, крепко сидели чёрные очки в золотой оправе. В правой руке - с небрежной элегантностью - пропеллером вращалась белая тонкая тросточка в виде метлы, сверху которой был присобачен тёмный гранёный набалдашник - алмаз тёмной воды. Левая рука, сверкающая перстнем, трёхпалая крупная лапа человека-ворона,
        - Позвольте представиться! - приподнимая белый цилиндр, прокаркал гость. - Воррагам!
        - А по рогам? - Подкидыш стал рукава засучивать. Незваный гость, не дожидаясь приглашения, сел за стол, закинул ногу на ногу.
        - Драться? Нет, зачем? У меня задача несколько иная.
        Присматриваясь, Ивашка не сразу, но всё-таки вспомнил, где он видел варнака вот такого, нахально сидевшего нога на ногу.
        - Так это ты? Зачем за мною давеча летел? Когда я шёл на Золотое Устье…
        Поигрывая тросточкой, Воррагам усмехнулся.
        - Я тебя сопровождал. Оберегал, чтобы волки не тронули, и вообще… Может, я твой ангел-хранитель, а ты на меня бочку катишь.
        - Боже упаси! - Подкидыш стал пальцы складывать щепотью и руку медленно приподнимать.
        Бледнея, Воррагам подскочил, едва не уронив складной цилиндр.
        - Только не вздумай креститься.
        - Ага! - Простован злорадно хохотнул. - Сдрейфил, дядя?
        Ну, так и сиди, не мыркай, а то возьму да перекрещусь!
        Воррагам, будто что-то вспомнив, неожиданно успокоился и опять, как барин, сел - закинул ногу на ногу.
        - Не перекрестишься. Нет.
        - Это почему же я не перекрещусь?
        - А потому что гром ещё не грянул. Так в народе говорят. А народ у нас кто? Златоуст! - И Воррагам, изображая из себя профессора на кафедре, с важным видом чёрные очки поправил на остроклювом носу. - Ну, что, Иван-царевич, не надоело самогонку лакать? Может, пора на пленер собираться? На чистый воздух. Культурную программу пора осуществлять. Как думаешь?
        Послушав незваного гостя, Подкидыш заинтересовался культурной программой, в которой принимали участие многие сказочные персонажи: и Спящая Царевна, и Царевна-Несмеяна, и Царевна-Лебедь и какой-то рыцарь-лебедь Лоэнгрин…
        - А царевна Златоустка? Золотаюшка моя? Есть? Не врёшь? Ну, гляди, Воррагам, а то дам по рогам! - Глаза у парня возбуждённо заблестели. - Погоди, только маленько приоденусь… Только я не знаю, где мой гарде… гроб… И что это за хата? Где я есть?
        - Какая разница! - Воррагам со скрипом открыл какой-то древний «гардегроб» и протянул расписную русскую рубаху - домотканую, льняную, чистую, приятно облегающую тело. Новые лапти, ещё не разношенные, маленько давили, но Воррагам сказал, что лапти разойдутся во время пляски.
        Они за стол присели, тяпнули по стопке на посошок и заторопились куда-то по огороду в сторону реки. (Ивашка балалайку с собой прихватил). Остановившись на поляне за деревьями, Воррагам положил на пригорок пустую бутылку - специально взял со стола.
        - Пропеллер есть, - поигрывая тросточкой, воскликнул. - А вертолёт найдётся!

3
        И началась такая чертовщина, от которой у Подкидыша в мозгах помутилось. Пустая бутылка - фантастически быстро! - начала разрастаться до размеров стеклянной кабины, куда они вошли через минуту, сели и даже пристегнулись какими-то ремнями безопасности. Воррагам уверенно угнездился на переднем сидении - место пилота. А пьяный пассажир плюхнулся на заднее. В кабине было тихо - где-то муха прожужжала. И вдруг Ивашка явственно услышал, как звонко засвистел-завертелся пропеллер в руках Воррагама - тонкая тросточка, с нижнего краю похожая на метлу. Тёмный набалдашник - алмаз тёмной воды - зловеще засверкал, фонтанируя искрами. И Воррагам неожиданно громко прокаркал: «От винта, собаки! От винта!» И от стеклянной кабины фантастического вертолёта испуганно отпрянули две бездомных собаки, до сей минуты беспечно дремавшие в лопухах. А пропеллер в руках Воррагама продолжал наращивать сумасшедшую скорость. Чёрно-серебристый винт, рисуя в воздухе широкий и правильный круг, стремительно посвистывая, поднял над поляной пыльную бурю, - это был «чёртов столб» или «чёртова свадьба», как говорят в народе. Этот вихорь
подхватил стеклянную кабину, раза три перевернул кверху тормашками и понёс куда-то в облака. И перед глазами пассажира замелькали река, дома и горы - всё пересыпалось, как в детском калейдоскопе. И страшно, и весело было Ивашке. И Воррагам хохотал, поворачиваясь к нему.
        - Ну, как? Полёт нормальный? Это, конечно, не Ту-134, но ничего, с пивком пойдёт…
        - Ничего, ага, только трясёт!
        - Это с похмелья. Абстинентный синдром.
        - Аэродром? А где аэродром? Я не вижу…
        - Турбулентность! - снова загнул Воррагам какое-то странное слово. - Воздушные ямы. Всё никак их не заровняют. И мне всё некогда. Хэ-хэ. Это мы ещё с Демоном, помню, летали над грешной Землёй и спотыкались вот на этих колдобобинах…
        - С кем летали? С Димкой? А кто это?
        - Демон. Старший брат мой. Я как-нибудь расскажу про него, а теперь не надо отвлекать, а то ещё на… навернёмся. Мне-то ничего, я же бессмертный, а ты, Иван, пока ещё простой…
        Потоки ветра свистели за стеклянной кабиной, да и уши заложило с непривычки - парень плохо слышал Воррагама. И почти не видел ничего вокруг - фантастическая посудина залетела в грозовую облачность. Пассажир закрыл глаза и прикимарил минут пятьсот на каждый глаз, как шутил он позднее, стараясь припомнить, где они летели, как летели: высоко ли, низко, далеко ли, близко? Проснулся Подкидыш, когда они благополучно приземлились в каком-то тёмном тридевятом царстве.
        Собираясь поинтересоваться, куда прилетели, Подкидыш так и застыл с раззявленным ртом.
        Вечерняя земля неподалёку затрещала по швам и стала разверзаться - куски чернозёма, трава и цветы, кусты и деревья полетели в разные стороны. И перед Ивашкой вдруг возникла избушка на курьих ножках. В низеньком кривом окне горела керосиновая лампа, золотистым клином освещая старое крыльцо. Внутри гремела музыка, от которой дрожали ставни и дребезжала жестяная труба. Избушка медленно пошла в сторону Подкидыша. Остановилась. Громобойная музыка смолкла внутри. Свет в окошке погас. Затем кривая дверь со скрипом раззявилась - и на пороге показался здоровенный молодец, похожий на стрельца, держащего в руках секиру, сверкающую во мгле.
        - Иван-дурак? - сурово уточнил он, глядя на парня в расписной косоворотке.
        - Не дурнее тебя, - огрызнулся Подкидыш.
        - Извини! - Стрелец руку к сердцу прижал. - Не хотел обидеть. Я в том смысле, что ты - это ты? Ну, тогда всё пучком. Всё путём. Заходи, там ждут.
        - Подождут! - Подкидыш задержался возле могучей куриной ноги, сверкающей пудовыми железными когтями; ему захотелось понять, кто эту лапу ковал? Только рассматривать некогда было - придворные холопы вышли на крыльцо и очень вежливо, но всё-таки настойчиво попросили поторопиться.
        Глава десятая. Дворец в избушке

1
        Далеко шагнула матушка-наука, широко размахнулся папаша-прогресс. Взять хотя вот эту избушку на курьих ножках. Снаружи это была вполне хрестоматийная хатёнка - живая иллюстрация к народным русским сказкам - дряхлая, кривая, побитая градом, покрытая плесенью, мхом. Зато внутри избушки - такое диво дивное, которое не всякий учёный объяснит. Внутри избушки находился - хочешь, верь, хочешь, не верь! - довольно просторный дворец, чёрт его знает, каким таким образом поместившийся там. Дворец этот был - сатанилище, построенное в стиле «вампир». Червонным золотом украшенные стены сатанилища точно облиты невысохшей кровью. Узоры, серебром сверкающие там и сям, казались жутковатыми оскалами зверья. А кроме этой страховитой старины - куча всякой современной техники. Рядом с печатной машинкой «Московия» стоял какой-то «Микроскоп» или «Микрософт» - компьютер, которого Подкидыш в глаза ещё не видывал. А в стороне, на возвышении, - как на пьедестале - космическими сплавами сверкала суперсовременная ступа с электронным управлением, с вертикальным взлётом и посадкой. А над головою был не потолок, а словно бы
разверзнутое небо - таинственным светом мерцали созвездия, медленно кружились какие-то планеты, яичным желтком полыхало далёкое солнце, то ли настоящее, то ли искусственное.
        От изумления физиономия парня по-лошадиному вытянулось. Разинув рот и приглушённо ахнув, он разглядывал убранство волшебного дворца. Белопенный фонтан здесь не шипел, не шелестел, как это обычно бывает с фонтанами - он песню протяжную пел, фонтанируя не водой, а белопенным птичьим молоком. Слева на цепях виднелся гроб со Спящею Царевной или что-то наподобие того. Справа зеркалом блестело озерко, в котором величаво плавала Царевна-лебедь. А дальше - не к ночи помянуто будет - чёрная плаха с белозубым топором, воткнутым в чурку. Жар-птица в клетке на окне золотыми перьями горела, бросая блики на потолок и стены.
        Хозяин этого дворца - Нишыстазила, как потом узнал Подкидыш, только его пока тут не было. Хозяйка - Царь-Баба-Яга или просто Ягодка-Яга - в эту ночь решила погулять. Баба эта страсть как любила молодых Иванов-дураков, вот почему она и приказала Воррагаму слетать, куда надо и во что бы то ни стало раздобыть молодого жеребчика. Но всё это Подкидыш узнал позднее, а тогда, когда переступил порог - глаза чуть не лопнули от изумления. Однако, смотреть было некогда, его позвали не на экскурсию.
        Воррагам своей трёхпалой лапой сзади в спину подтолкнул.
        - Кланяйся, дурак!
        - С какого перепугу я должен кланяться? - возмутился Подкидыш. - Убери свою лапу! А то заместо трёх вонючих пальцев - ни одного не останется!
        Хорошая акустика была в этом огромадном сатанилище. Царь-Баба-Яга, восседавшая на троне, хохотнула и золотой кочергою саданула об пол.
        - Ай, шельмец! Ай, молодец! - похвалила Ягодка-Яга. - Мне говорили, что ты шибко гордый. Это хорошо. Мне это любо.
        - Что толку гордыбачиться? - самокритично сказал Ивашка. - От гордости одни убытки!
        - Ну, так смирись. Чего ж ты? - Царица показала клюкой куда-то в сторону. - Вот, бери пример с Ардолионского, смирился и в гору пошёл.
        - Ардолион? Который бреет уши? - Подкидыш хохотнул, поправляя усики. - Премного благодарен, но я так не могу. Я даже усы уже не брею.
        И снова Царь-Баба-Яга засмеялась - занавески заколыхались над троном. Этот Ивашка всё больше нравился ей. Царица Яга пригласила его на ковёр - богатый, мягкий. Робея, он подошёл к большому роскошному трону, обшитому пурпурным бархатом. Издалека царица Яга представлялась пригожей, а вблизи - не дай бог, какая страхолюдина.
        - Мне сказали, Ваня, что у тебя талант.
        - Да ну, какой там. Брешут.
        Брильянтами обсыпанная рука царицы заблестела в воздухе - указательный палец, коряво согнутый, смахнул весёлую слёзку, пробежавшую по дряблой щеке.
        - Что скажешь, Гена? - Ягодка-Яга посмотрела на какого-то косматого чёрта, стоящего по правую руку - это был придворный гений.
        - Скромничает, Ваше Величество, - пролепетал косматый. - Дураком прикидывается.
        Переступая с ноги на ногу, Подкидыш посмотрел на балалайку и зачем-то спрятал её за спину.
        - Я в Стольном Граде недавно хотел прикинуться умным, да только где там! Мне показали такую кузькину мать, какую даже сам Кузька не видел…
        Запрокинув голову - корона едва не упала - Царь-Баба-Яга расхохоталась.
        - Гена, ты, что ль, ему показал? Или это наш Ардолиоха отличился?
        Подкидыш пригляделся к лохматому чёрту, придворному гению, и распознал в нём того человека, который сидел в кабинете Стольнограда, жрал капусту, козёл, и читал нотации, как писать стихи. Мало того, чем больше Ивашка присматривался к Царь-Бабе-Яге, тем сильнее укреплялся в мысли, что эту бабку он тоже видел где-то в Стольнограде. Он, может быть, и вспомнил бы, где видел, да только некогда…
        - Ванятка! - ворковала Ягодка-Яга. - А не хочешь ли ты служить у меня при дворе? Как Пушкин служил при царе. Ты сейчас не говори. Ты хорошенько подумай. Время есть. - Яга засмеялась. - Я хочу сказать, что время кушать.
        Царь-Баба опять шарахнула золотою кочергой об пол. И тут случилось невероятное.

2
        Внутренние стены сатанилища то ли раздвинулись, то ли вовсе испарились в воздухе и повсюду появились широкие дубовые столы, до краёв заставленные стеклянным частоколом - бутылки с водкой, вином, коньяком, ромом, самогоном, бражкой, стеклорезом и даже бензином; тут пили всё, что горело. Столы были завалены арбузами, бананами, вишнями. Свежий виноград казался только что сорванным, хранящим на себе дрожащую росу и нежнейшую дымку. Разрезанные дыни дышали ароматом юга, сочились медово-шафрановым соком. А персик был похож на поцелуй персиянки - таял на губах и голову кружил. И со всех сторон откуда-то гости, гости, гости привалили. Поднялся гомон, смех. Придворный шут плясал на голове. Жонглёры чудеса с горящими поленьями творили - факелы ходили то кругами, то какими-то кошмарными квадратами, взлетающими под потолок. Задорно зазвенели переполненные рюмки, бокалы и стаканы. Восторженные голоса послышались.
        Как зачарованный, Ивашка ходил кругом столов, озирался на заморскую еду. Облизывался. Широкие столы, поставленные буквой «зю», были сервированы хрустальными вазонами, имевшими форму человеческих черепов. Бокалы и рюмки имели форму ступы бабушки-яги. Стеклянными сосульками, непонятно как державшимися в воздухе, над столами нависала батарея всевозможных водок, вин, коньяков. Сосульки были вроде бы закрыты, но стоило к ним поднести посудину - питьё наливалось до края. А среди закусок невозможно отыскать ничего простого - сплошная экзотика, мечта гурмана и мечта обжоры. Но больше всего почему-то здесь было райского лотоса - это Ивашка узнал, когда спросил Воррагама.
        - Эх, ты! Дерёвня! - отвечал варнак. - Эту штуку лотофаги нам поставляют. Райская вкуснятина. Попробуй. А вот это, гля. Это страусиная печень со свининой и вином.
        - А вороновой нету?
        - Ну и шуточки, - Воррагам сдержался, чтобы не сказать кое-что обидное. - А вот это, гля. Американский омар. А это вообще редчайший деликатес - икорочка морского ежа. Мировая закуска. Попробуй. Только много не пей, тебе ещё играть на балабайке…
        - А я чем больше выпью, тем лучше сбацаю. Мне тогда и море по колено, и облака по грудь.
        После первой гранёной ступы - рюмка в триста грамм - Подкидыш повеселел, осмелел; эта гранёная ступа словно душу ему огранила - алмазная душа его заблестела как благородный брильянт. И снова рядом оказался друг, товарищ и брат - Зеленозмийцев Зерра. Только теперь он был одет приличней прежнего. Добротный заморский костюмчик красовался на нём, сверкая этикетками самых лучших вин Испании и Франции; этикетки закарпатских коньяков блистали на груди как ордена; коньяк Хеннесси и коньяк Мартель золотыми звёздами горели возле сердца.
        Зерра стал охотно хлебосольничать, предлагая гостю всякие гастрономические чудеса: неподалёку от байкальского омуля, рядом с омуляткой - самой мелкой рыбёшкой - поросёнком развалился трёхметровый, двухсоткилограммовый атлантический осётр холодного копчения, подающийся к водочке.
        - Вот, кстати, давай-ка и врежем! - воскликнул Зерра. - Сделаем опрокидонт за здоровье Царь-Бабы-Яги! Пускай живёт и процветает! Как она тебе, Иван?
        - Страшновата маленько, а так ничего…
        - Ты говори, брат, да не заговаривайся! - Зерра зашептал прямо в ухо. - Тут везде доносчики. Вот так вот брякнешь, Ванька, и без башки останешься.
        Парень растерянно похлопал глазами. Голову в плечи втянул.
        - Да мне-то что… Детей с ней не крестить…
        - Ну, это как сказать… Тебя зачем сюда позвали, а? Сначала ты будешь делать детей, ну, а потом крестить. Ха-ха.
        - Какого, Зерра, ты болтаешь? - удивился парень.
        - Замнём для ясности, - балагурил Зеленозмийцев, разливая по стаканам и по полу. - Под такую закусь, да не выпить? Грех. Не знаешь, что это? Величайшая редкость - хрустальное мясо.
        - Ох, ты! А съедобных брильянтов тут нету на закусь? Подошёл Воррагам, знаток и гурман.
        - Это медузы, братец мой. Медузы, приправленные перцем, корицей и мускатным орехом - излюбленное лакомство китайцев и японцев. - Воррагам хохотнул. - Только мне сдаётся - это чисто русское лакомство. Если посмотреть на любого русского с утра, с похмелья, он выглядит краше всякого японца и почище самого завзятого китайца.
        - В самую точку, - подхватил Зеленозмийцев. - Давай-ка сделаем опрокидонт. Врежем за японцев и за китайцев. И за мир во всём мире.
        И опять среди столов разноцветным хороводом заходили скоморохи и шуты. Стали выкомуривать - кто во что горазд. Кто-то на ушах плясал, кто-то босиком ходил по потолку; кто-то угли раскалённые глотал как помидоры. На лобное место, сверкающее стальными оскалами больших топоров, взобрался придворный гений, уже изрядно пьяненький. Раскрасневшийся от вдохновения и коньяка, он стал какие-то перлы читать, сотрясая воздух так, что ближайшие свечи моргали и потухали.
        - Лихо, лихо завернул придворный гений! - воскликнул Зеленозмийцев. - За это грех не выпить, господа!
        - А, по-моему, пошло, - раскритиковал Подкидыш. - Это не придворный, а притворный гений.
        Хорошая акустика опять плохую службу сослужила - голос Ивашки услышала царица Яга, всё ещё сидящая на троне, куда ей подносили попить, поесть. Вино уже ударило в голову царицы, и она уже была не прочь пофлиртовать, не смотря на свои астрономические годы. Короче говоря, наш бедный Ваня попал в переплёт. Омар Хайям когда-то хорошо заметил: «Ты господин несказанного слова, а сказанного слова - ты слуга». Брякнул парень языком, а царица-то хвать - и поймала за длинный язык. Царица, игриво сверкая очами, сказала, что придворный гений и в самом деле хреновастенько пишет, а Ваня нам сейчас продемонстрирует, как надо сочинять.
        Опуская глаза, Подкидыш помолчал, сожалея о том, что брякнул. Но отступать было некуда - на него смотрели сотни ядовито-насмешливых глаз, изрядно уже окосевших.
        - Ладно! Попробую! - сказал он, глядя на страшную физиономию Бабы Яги. - Ну, вот, пример…
        Царь бабушка Яга похожа на врага,
        Хотя на самом деле - мать родная.
        Царь Бабушке Яге я припадал к ноге,
        Свой скромный стих - во славу ей слагая!
        Царица посмотрела на палача. За первую строку, где царица сравнивалась с бабушкой, похожей на врага, Ваньку нужно было обезглавить, а за три других строки смело можно было дать «Орден золотого беса». И потому царица замерла в нерешительности, не зная, как быть…
        И тут Ивашка снова заговорил стихами, словно кто-то под ребро толкал - давай, давай, смотри, как лихо получается. И Подкидыш давал - импровизировал, закатывая очи к потолку.
        Стою, смущаясь и робея, Стыжусь Ивана-дурака… Но я бессмертнее Кощея - Во мне народ, во мне века! И всех на свете красивее - Родная бабушка Яга!
        Царица от восторга в ладоши захлопала.
        - Златоуст! - похвалила. - Ой, Златоуст!
        И все, кто был под сводами дворца, одобрительно гудели.
        - Златоуст! - раскатывалось эхо. - Златоуст!
        И вдруг откуда-то прислуга прибежала и на рубаху Ивашке прикрутили здоровенный орден, похожий на блюдце, на котором лежат бриллианты вперемежку с золотыми россыпями. «Орден золотого беса», вот что это было, но Подкидыш этого уже не мог сообразить. Он уже почти себе не принадлежал - вольному воля, а пьяному рай.
        Вот в таком раю он оказался и не заметил, как здоровенные дворцовые часы, на которых стрелки были похожи на два старинных златокованых копья, - стрелки приблизились к полночи. И веселье разгоралось - просто жуть. Разноцветные шутихи вспыхивали там и тут. И всё больше и больше дворец напоминал королевство кривых зеркал - все уже были кривые, в том смысле, что пьяные. Фривольные парочки - сначала по тёмным углам, а вскоре уже и на свету интимное дело - интёмное - стали беззастенчиво проделывать. Ивашка поначалу не знал, куда глаза упрятать, чтобы не смотреть на срамоту. А потом стало во рту пересыхать. Он дерябнул какого-то зелья, оказавшегося под рукой, и в молодом организме стал подниматься нестерпимый зуд - сладкими занозами колол…
        И тут Воррагам появился, панибратски хлопнул по плечу.
        - Ну, что? Созрел? Тогда пошли. Посмотришь, как художники работают.
        Просторный зал, куда они притопали, был похож на гулкую общественную баню - гулкую, туманную от каких-то заморских благовоний. Там и тут звоночками звенели молодые и весёлые голоса девчат и юношей. Кое-где завеса тумана и дыма приоткрывалась, и Подкидыш видел, как вдохновенно и самозабвенно художники работают с голой натурой. И художников этих, и этой натуры было тут - до черта. Только сами художники, честно сказать, Подкидыша интересовали постольку поскольку, а вот натура - это да, это привлекало, глаз не оторвать. Одна за другой - величавые, стройные, готовые на подвиги во имя искусства - натурщицы чередой проходили перед глазами парня. Кто-то кланялся ему, кто-то шаркал ножкой в золотом или серебряном башмачке. Натурщицы были прикрыты - кто фиговым листом, а кто листочком рукописи. А иногда встречались и такие, кто был вполне прилично приодет. А иногда вдруг перед ним вставала девица в такой шикарной одежде, которую невозможно сделать без волшебства-колдовства.
        - Выбирай. - Воррагам предложил так спокойно, как цыган на ярмарке предлагает на выбор всяких разных кобыл. - Не стесняйся, милый. Будь, как дома. Любая с тобой согласится…
        - А кого тут выбирать? - Подкидыш скривил губу, над которой дыбом встопорщились пшеничные усики. - Сплошные лахудры!
        - Да ты что? Разуй глаза!.. Вот эта, например, смотри…
        - Фигня! Колхозные кобылы и то стройнее!
        - Ну, ты, нахал! Да на тебя не угодишь! - сердито сказал Воррагам и вдруг многозначительно прошептал на ухо: - Хотя я знаю, знаю, знаю, кто тебе нужен! Сейчас твоя мечта исполнится, Ванёк! И в тот же миг - он глазом не моргнул! - два дюжих молодца в красных рубахах, словно два заправских палача, подхватили Простована под микитки и потащили на плаху. Широкая длинная плаха была - двуспальная, заваленная белыми лебяжьими перинами. Плаха эта на золотых львиных лапах стояла посреди опочивальни Царь-Бабы-Яги. Бедняга не сразу понял, где он есть - всё перед глазами расплывалось, туманилось от благовоний. А потом… потом он заметил золотую вставную челюсть, лежавшую в стакане с водой на столике. Золотой оскал звериной челюсти - там были здоровенные клыки! - горел в лучах настольной маленькой свечи, тёмное пламя которой поразило Ивашку; это было чёрное, дьявольское пламя, пламя похоти… Под горло подкатила тошнота, и парень поначалу головой шарахнулся куда-то в стену - не сразу дверь нашёл. А за дверью - охрана. Подкидыш плохо помнит, что он сделал с двумя или тремя чертями, одетыми в костюмы стрельцов;
кажется, он обломал им рога и хвосты оторвал.
        В хитроумных лабиринтах сатанилища могли заблудиться даже те, кто проживал не первый год. А первопроходцы - «первопроходимцы», как их тут называли - запросто могли попасть в такие тупики, из которых потом полотёры вытаскивали только косточки, обглоданные крысами. Шибко дремучая была архитектура внутри дворца, который снаружи походил на простую избушку на курьих ножках. Но Простовану повезло - всё-таки выбрался из глухих и тёмных лабиринтов.
        Страшно бледный, трясущийся, с дикими стекляшками немигающих глаз, Подкидыш добрался до какой-то комнаты, до грязного стола, где виднелись жалкие остатки пиршества. Торопливо сел и что-то выпил из полулитрового хрустального черепа. Затем поднялся, закружился, будто ужаленный. Ему было и стыдно, и противно. Он открыл окно - сбежать хотел.
        И вдруг над ухом Воррагам закаркал, раскатывая «эр»:
        - Дурак! Разобьёшься!
        Парень глянул из окна - мороз по хребту. Внизу была пропасть, на дне которой серебристой змеёй извивалась бурная река. А неподалёку от окошка - в сторонке - проплывало небольшое розоватое облако, словно кровавою ватой набитое.
        - И… - Ивашка икнул. - И где мы есть?
        - А чёрт их знает! - Воррагам сплюнул за окно. - Может, на Памире, а может, на Тянь-Шане. А может, где-нибудь в предгорье баварских Альп. Это надо спрашивать у тех, кто заведует курьими ногами.
        - А кто ими заведует?
        - Этого, братуха, тебе никто не скажет. Только хозяин знает. Или хозяйка. - Воррагам подозрительно посмотрел на него. - А ты, гляжу я, что-то быстро управился, Ваня.
        - Долго ли, умеючи. А когда же мы домой вернёмся?
        - Когда-нибудь. Земля-то круглая. Если, конечно, лапы не сломаются.
        - А вы… - Подкидыш насторожился, - где вы ремонтируете лапы?
        - Да у нас везде свои ребята, в каждом краю, в каждой области. На каждом континенте. У хозяина всё крепко схвачено. Тебе надо, Ванька, с нами дружить. Может, правда, при дворе останешься? Даже Пушкин служил при царе. Что молчишь?
        Взлохмаченный, бледный Подкидыш стоял у окна, тоскливо наблюдая за тем, как медленно, но верно топает избушка на курьих ножках, внутри которой притаился сказочный дворец.
        «Вот это влип! - Он от досады чуть снова не хватанул рюмаху водки, но сдержался. - А кто мне виноват? Сам, только сам! А это что у них на стенке? Карта? Карта подземных дорог? Вот повезло!»
        Простован хотел поближе подойти, посмотреть на схему подземных путей, но карта неожиданно сложила крылья - две половинки захлопнулись, и перед глазами засверкала страхолюдина: картинка с надписью: «Не влезай, а то убьёт!»
        И опять он смотрел в окно. Мимо избушки проплывало облако, потом орёл прошёл на крепких крыльях - глаза алмазами сверкнули. Где-то в туманах на горизонте вяло ворочалось проснувшееся солнце. Затем показалась долина - зелёная, испятнанная оловом озёр. Затем вдалеке завиднелась равнина - жёлтая, усеянная пшеницей, рожью. Дальше тайга показалась, голубые предгорья. Ивашка обрадовался, узнавая родные места; земля теперь была почти что рядом - кусты трещали, мелкие деревья падали, попадая под куриные лапы, острые, как топоры, под корень срезающие всё, что стояло на пути.
        «Ну, теперь-то можно дёру дать!» - приободрился Подкидыш, только это оказалось делом не простым и, перед тем, как дать дёру, пришлось кое-кому по морде дать. В этот ранний час все дрыхли во дворце, а вот охрана бодрствовала. Рогатые черти с секирами стояли на часах - возле двери. От ярости, бушующей в груди, Подкидыш двум или трём обломал рога, одному чуть хвост не оторвал, оттаскивая от двери…
        Улепётывал он без оглядки - шуровал по какому-то каменистому берегу вниз по течению. Потом остановился, подумав, что надо было посмотреть на железные лапы. «Кто их ковал? А вдруг моя работа? Или всё же батя постарался?» Однако возвращаться было поздно. Избушка - невзрачная с виду, невинная - уходила по своему какому-то маршруту. «Чудеса, бляха-муха! - Простован обалдело покачал головой. - Снаружи сарай, а внутри что творится…»
        Долго шагая куда-то по тёмному лесу, он заблудился, ногу едва не подвернул. Высокие деревья обступили. Горы стали вздыматься косматыми гривами - всё выше и выше. И паутина стала попадаться на пути - как рыболовная толстая сеть, утыканная серыми крючками пауков. Подкидыш поворотил назад и вскоре оказался на какой-то свежей, недавно прорубленной просеке - дремучие ёлки, неохватные кедры и сосны лежали вповалку, светлыми разломами слепили. Только это оказалась не порубка - деревья порушены были и смяты могучими куриными ногами той самой избушки, из которой парень чудом выбрался.
        «Тридцать лет растёт кедра, прежде чем разродится орехами, - вспомнил он, вздыхая над убитыми деревьями. - А эти твари что творят? И где на них управу-то найти?»
        Двигаясь дальше вдоль берега, Подкидыш увидел чью-то брошенную плоскодонку, забрался в неё и, работая руками, точно вёслами, уплыл на стремнину, ничуть не думая о том, куда может вывезти эта кривая - река зигзагами струилась между скал, шумно летела через пороги, через перекаты. Река местами была как бешеная - белая пена кипела во рту водоворотов. Лодку едва не разбило на одном из крутых виражей - река уходила за скалы. Изнеможенный, мокрый, он, как зверь, на карачках выбрался на берег, в глухую какую-то чащу заполз, там наломал пихтовых да еловых веток и заснул, похрапывая так, что белка из ближайшего дупла сбежала.

3
        Закат напоминал огромный глаз кота с горящим, вертикально вытянутым зрачком, который потихоньку начинал зажмуриваться где-то в заречных далях, где тучи громоздились как земляные курганы. Рыжевато-кровавые тени ползли по горам, по полям, трепетали на берёзах под берегом. Эти странные тени - с багрецом и позолотой - в заблуждение ввели, когда парень прочухался. Вдруг показалось, будто осень на дворе - листва на деревах пожухла и скукожилась, готовая слететь под костистой лапой листодёра. Осень как будто округу уже остудила, осенила крестиками перелётных птиц - над полями, над горами проплывали… Ивашка протёр глаза. «Не может быть! - Он застонал, потрогав больную голову, трещавшую с похмелья. - Лето было на дворе… Не мог же я всё лето в лопухах проспать?.. А где я был? И где я есть? Это закат? Или это рассвет?»
        Где-то за деревьями, за пригорком послышалось петушиное пение, и Подкидыш, веселея, торопливо пошёл в направлении кукарекуканья. Взойдя на взлобок, наголо выбритый многолетними ветрами и снегами, с удивлением и радостью осознал, что находится почти на том же самом месте, с которого они взлетели с Воррагамом…
        «А как это взлетели мы? Верхом на тросточке? Внутри бутылки? - Он пожал плечами. - Да это же бред!.. Или всё-таки было?» Ответить на этот вопрос он не мог. Пока, во всяком случае, не мог, потому что мозги не фурычили; вместо головы он ощущал какой-то гудящий гудом камень, лежащий на плечах; камень или чурку трёхпудовую, у которой были глаза и уши, и с похмелья пересохший рот, искривившийся так, словно его заштопали суровой ниткой…
        «Господи! Да чтобы я когда ещё какую пакость выпил! Да ни в жись!» - Он даже хотел перекреститься, давая себе клятву, но рука почему-то задержалась на полпути…
        - Нет, не перекрестишься! - вдруг послышался голос. - Не перекрестишься! Ха-ха! Потому что гром ещё не грянул!
        Вздрогнув, Подкидыш позыркал по сторонам.
        «Что за чертовщина? Кто это орёт мне под руку?»
        Поблизости не было ни души. Но вскоре он заприметил жирного чёрного ворона, сидящего на ближайшем амбаре, причём не просто так сидел, подлец, а сидел, закинув ногу на ногу и дымя противной папироской, - ветерок доносил такой мерзопакостный запах, словно бы смолили старого козла.
        «Значит, не приснилось? - тоскливо и отчаянно осознал Подкидыш, склоняя покаянную головушку, где виднелись брошки чертополоха. - Значит, я оставил там и отцовскую балалайку, и стыд, и совесть. Господи! И что же теперь делать?»

4
        С больными мозгами и растрёпанным сердцем кое-как доковыляв до дому, он собрал всю свою «бересту», исписанную вдоль и поперёк, и затолкал в раскрытый зев холодной печки.
        Дед Илья, проснувшись наверху, свесил косматую голову.
        - Пришёл? - сонно спросил. - А где ты всю неделю пропадал? Коробок со спичками упал под ноги парня.
        - Не… неделю?..
        - Ну, а скоко? - Дед посмотрел из-под руки. - Батька с матерью с ума чуть не сошли. Обыскались тебя. Где тебя черти носили?
        Парень поднял коробок, чиркнул спичкой.
        - Вот уж носили, так носили, - задумчиво ответил, - рассказать, так не поверишь.
        - Ну, молчи. Я за язык тянуть не стану. А зачем ты печку топишь среди лета? Я тут сопрею. Слышишь? Ты кого там делаешь?
        - Да так… Твоему совету решил последовать.
        - Какому совету?
        - Ну, ты же сам сказал - надо всё спалить и успокоиться. - Подкидыш усмехнулся, поднимая голову. - А чего ты всполошился, Илья Муромец?
        Дед ноги с печки свесил.
        - Да жалко чо-то стало. У тебя там были перлы…
        - Ерунда. Это я перловки обожрался.
        - Так-то оно так, только перловка, внучек, лучше водки. Водка до добра не доведёт.
        - Смотря какой дорогою идти, - многозначительно сказал Ивашка и, выйдя из дому, обречённо поплёлся куда-то в синие, вечерние луга, облитые горячечными красками зари.
        «Всю душу испоганил! - стучало в голове. - Как жить-то после этого? Лучше подохнуть!..»
        Он долго шёл, понуро глазами бездорожье ковырял, потом остановился на речном, лобастом крутояре, откуда было видно широко и далеко - разгульные места для половодья, для рыбаков и охотников. Тёмно-сизая вечерняя вода под обрывом так пошумливала и так переплёскивалась, будто русалки разребячились на плёсах, беспечно посмеивались, не обращая внимания на человека, подошедшего к самому краю погибели. И русалки посмеивались, и птицы беспечно растилиликались в березняке. И очень странно было, больно и обидно сознавать, что этот мир даже ресничкой не вздрогнет, когда ты решишься на такую вот отчаянную глупость - добровольно, чтоб не сказать слабовольно уйти из жизни, собственной рукою угробить своё солнце, навеки погасить, когда оно только-только встаёт, разгорается под небесами родины твоей.
        Часть вторая
        Вершина
        Глава первая. Подковать пегаса

1
        Обрыв дышал губительной громадной глубиной - сорвёшься, так костей не соберут. Но Старик-Черновик, находясь на самой рискованной кромке, не испытывал ни малейшего страха - уникальный этот человек обладал редчайшим даром левитации. Проше говоря, он мог летать. Это не раз и не два спасало его самого, а главное спасало тех людей, с которыми приходилось работать. Но, если быть точным, спасала даже не левитация, а другой изумительный дар - телепортация. Мгновенное, почти молниеносное перемещение в пространстве, вот что это значит. Есть ещё и другие слова-заменители этой фантастической способности: джантация, трансгрессия, гиперпрыжок. А если попросту: это всё равно, что сесть верхом на молнию и пролететь чёртову уйму поднебесных километров - за несколько мгновений.
        Азбуковедыч именно так и поступил тогда - много лет назад, когда юный гений отчаялся и дошёл до обрыва широкошумной реки. Старик в самую последнюю секунду ухватил Ивашку за воротник.
        - Прежде чем совершать подобную глупость, нужно задать себе вопрос: «А всё ли я сделал на этой Земле?» - тихо сказал он юному гению. - А ну-ка, отойдём, поговорим. Что ты, в самом деле, как эта… Катерина из «Грозы». Будь мужиком, держи себя в руках. Не лезь поперёд батьки в петлю.
        Слушая эту абракадабру, горемыка понуро сидел на обломке поваленного дерева - недалеко от обрыва. Молчал, в недоумении рассматривая черномазого чудодея, в руках у которого золотом блестело огромное перо, похожее на карабин.
        Постепенно приходя в себя после пережитого волнения, Подкидыш повеселел, только весёлость была какая-то нервная.
        Отойдя подальше от обрыва, они раззолотили костерок. И снова Подкидыш - как это уже было в аэропорту в Стольнограде - вдруг ощутил странное какое-то чувство родства с этим необыкновенным стариком.
        - А как же ты здесь очутился? - стал расспрашивать парень.
        - Прилетел. - Азбуковедыч посмотрел в небеса. - Не пешком же топать за тридевять земель. Пегас на что нам даден? А?
        - Погас? Кто погас?
        - Светильник разума чуть было не погас. Ох, Ванька, Ванька! Тебе ещё учиться да учиться. Неужели ты даже Пегаса не знаешь?
        - Знаю. - Парень вяло отмахнулся. - Жеребец такой. Как самолёт на крыльях…
        - Ну, ты меня расхохотал! - с горечью сказал Абра-Кадабрыч. - Жеребец, ага. Колхозный мерин, на котором лирики свои вёрсты меряют. Эх ты, тайга дремучая! Пегас - чтобы ты знал - это крылатый конь, который прилетел к нам из греческой мифологии. Сын Посейдона и горгоны Медузы. Но это был первый Пегас. А затем родился и второй, и третий, и тридцать третий. Кони эти обрусели, и теперь они весело ржут на самом чистом русском языке. А почему? Да потому, что русской ржи в полях нажрались. Ха-ха-ха.
        Мифология и так-то была для парня темнее дремучего леса. А если ещё мифология с абракадабрами - вообще не понятно.
        - Так ты на нём, что ль? Азбуковедыч! На коне прилетел?
        - Нет, верхом на помеле! - Оруженосец поднял золотое перо величиной с карабин и между ног засунул. - Примерно, вот так. Тебе это что-нибудь напоминает? Нет? Знакомая баба яга сто лет назад хотела выйти замуж за меня. Кое-как отбоярился. Бороду даю на отсечение. Она мне, помню, говорил: «С милым рай и в шабаше!» Золотые горы обещала. Иди, говорит, служить при дворе. Даже Пушкин служил при царе. Тебе это ничего не напоминает? Нет? Хорошо погулял? Молодец. Нашёл приключений на задницу?
        Парень содрогнулся и, отойдя от костра, вытянув шею, настороженно посмотрел по сторонам. Ему вдруг почудилось, будто избушка на курьих ножах идёт неподалёку, скрипит, кряхтит. Он заметил огонёк в полях и ещё больше насторожился. Но это был, скорей всего, костёр, - может, рыбаки, может, охотники с ночевьём остались на дальних островах или где-то в широкой пойме, заваленной гниющими деревьями, непроходимыми шарагами. Там - царство красноталов, там смородина, малина и шиповник; там травы стоят в человеческий рост - белоголовники, борщевики; там такие красные пахучие цветы - понюхаешь, будто из рюмочки дерябнешь красного винца; там с первых дней весны до заморозков - дикая вольница бесчисленных перелётных уток, гусей, лебедей…
        Тишина вечерней земли и воды умиротворённо подействовали на Простована - прилёг на траву у костра.
        - Крылатый конь? - недоверчиво спросил. - Ты на нём прилетел? А куда подевал?
        - Здесь. Тебя дожидается. - Старик прищурил маленькие чёрные глаза, похожие на чёртиков, прячущихся под седыми кустами бровей. - Только тебе после гульбища не мешало бы это… или под дождь или в баньку сходить. Или искупаться. Иначе Пегас не подпустит к себе. Он такой. С характером.
        Чувство брезгливости заставило не только скривиться - парень даже сплюнул, отворачиваясь.
        - А ты откуда знаешь про мою гулянку?
        Азбуковедыч потыкал пальцем в небо.
        - Или ты всё ещё не веришь в небесную канцелярию?
        - А ты возьми и докажи. Делов-то. Ненадолго задумавшись, старик пробормотал:
        - Да будет свет, да будет дождь… Кажется, так… - Он отошёл в сторонку и, продолжая что-то бормотать, в ладоши звонко хлопнул.
        В небесах неожиданно ярко сверкнуло, и через несколько секунд над головами прокатился громовой раскат, заставляя парня содрогнуться - и жутковато вдруг стало, и весело; вот это старик - громовержец, можно сказать. Первые капли зашипели на огне, засверкали, гвоздочками втыкаясь в траву под ногами, в сухую вечернюю пыль. Через минуту костёр погас.
        Звонкий дождик ливанул - заиграл как ливенка, у которой сотни тысяч кнопочек из перламутра…
        Они спустились к берегу. Подкидыш разделся под деревом, выпугнул какую-то птаху из ветвей. Вода - как это всегда бывает под дождём, - необыкновенно тёплая, парная. Временами в облаках луна светила, мелко заштрихованная косыми и стремительными строчками. Дождь неожиданно усилился - на реку сыпом сыпалось будто бы сухое многоточие дождя - бесчисленные точки сначала отскакивали от поверхности, и только потом уже река принимала небесную влагу, признавала её родство со своею земной стихией. Простован купался с превеликим удовольствием, хотя и не решался отплывать от берега - жутковастенько по темноте. Дождь прошёл короткий, как по заказу; хотя, возможно, так оно и было, только Ивашка поверить в это пока не мог. А после дождя, после благодатного купания было то, что старик обещал.

2
        Сначала странный свет сверкнул под небесами - точно промелькнула падучая звезда, серебряной строчкой сгорая за вершинами тёмного бора. Затем впереди что-то стало сиять молочно-туманным сиянием, будто с неба слетевшим или встающим из-под земли. Слегка засветились вершины ближайших деревьев, засеребрились кусты, и вот уже трава, цветы, листва, мокрые после дождя, - всё заиграло, засверкало перед глазами изумлённого Ивашки. А вслед за этим на несколько мгновений вдруг сделалось так ярко, так жарко - словно что-то загорелось поблизости. Но этот диковинный жар был не снаружи, а внутри - сердцу стало жарко, а вот спину будто мороз коробил. Парень вдруг испугался до того, что зажмурился. А когда открыл глаза - старик уже успел преобразиться: переодетый во что-то белое, ослепительное, он теперь был не Старик-Черновик, а тот самый Белинский, с которым Ивашка недавно шараборился по Стольному Граду.
        - Не бойся, - успокаивал Белинский. - Это конь смирённый. С лирическим уклоном. Хотя и забывать не надобно о том, что у коня - перед кусается, а зад лягается.
        Чудное сияние убавилось, и волненье в сердце улеглось, и вот тогда из тёплого вечернего тумана показался белый крылатый конь. Земля под ним горела - там, где он ступал - серебряные оттиски подков пламенели на земле как полумесяцы.
        Подкидыш, знакомый с кузнечным рукомеслом, восхищённо присвистнул.
        - Я отродясь таких подковок не встречал!
        - Ну, так ещё бы! - Старик стал рассказывать, какое великое это искусство - подковать Пегаса. Какие тонюсенькие требуются ухнали - специальные гвоздики для подков. А дальше - увлекаясь и вдохновляясь - Оруженосец от литературы начал пространную завиральную повесть о том, как помогал подковывать блоху одному хорошему русскому писателю.
        - Блоху? - удивился Простован. - А зачем писателю блоха, да ещё с подковками?
        - Блохи, Ваня, к сожалению, встречаются у писателей и поэтов. Причём литературная блоха такая тварь, что ты её дустом не выведешь. Возьмём классический пример из Лермонтова:
        «И Терек, прыгая, как львица с косматой гривой на хребте…» Не помнишь эти строки? Не проходили в школе? Проходили? А когда проходили, ты не обратил внимания, что гривы у львицы не бывает. Грива - это признак льва.
        - Я запутался. - Подкидыш встряхнул головой. - Ты начал про блоху, а теперь на льва перескочил.
        - Ну, я же, Ваня, говорю, у одного хорошего писателя мастер был такой - левша. Он блоху подковал.
        - А зачем? Блоху нужно к ногтю. Она же, собака, кусается.
        - Да ещё как! - согласился старик. - Помню, с Горьким работал над пьесой «На дне», так меня эти блохи едва не загрызли. Горького они уже давно узнавали в лицо, а на меня набросились. А насчёт того, что пользы нету от блохи, даже подкованной - это верно. Что тут скажешь? «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». А впрочем, и другие не лучше. Дон Кихот в Испании родился, так ведь и его нельзя понять. Какого чёрта он все мельницы порушил в родном отечестве? Ты можешь мне сказать?
        - Дон Кихот? А кто это? - Ивашка перестал моргать. - Я только этого знаю… Тихого Дона…
        Запрокинув голову, старик захохотал, мерцая острым зубом, похожим на перо от самописки.
        - Стало быть, ты не читал ни «Левшу», ни «Правшу»? Ни «Дон-Кихота», ни «Дон Жуана»?.. Эх, Ваня, Ваня! Тайга замшелая! Тебе ещё учиться да учиться!
        - Да я не против.
        - Это обнадёживает. - Старик сунул руку в карман и показал такое что-то, что сказочным светом озарило тёмную ладонь.
        - Ох, ты! - Парень наклонился. - А это что?
        - Волшебные лунные лучики. Я их забиваю вместо ухналей. Бывший работник кузницы раззявил рот.
        - Да как их можно забить?
        - Ногтем. Пальцем. А как же? Тут не кувалдой махать. Дело тонкое. А там, где тонко, так и врётся.
        - Рвётся, ты хочешь сказать?
        - Я всегда говорю то, что хочу. - Помолчав, Оруженосец опять засунул руку в карман. - А вот это - посмотри - это звёздные лучики. Тоже годятся для ковки Пегаса. Всё зависит от того, какая масть у лошади. А слово масть - от слова «мастер». Соображаешь?
        - Интересно. - Парень затылок почесал. - Азбуковедыч, а где ты берёшь такие гвоздочки?
        Делая вид, что не слышит, Азбуковед Азбуковедыч спрятал «гвоздочки» в левый карман, а из правого достал россыпи старославянского алфавита, который вдруг превратился в пригоршню золотого овса.
        - На, Ивашка, промокашка, покорми. Путь был далёкий, долгий. Крылач проголодался. Покорми. Пускай привыкает к тебе.
        Послышалось тёплое дыхание Пегаса, наклонившегося над золотом овса. Мягкие губы крылача приятно пощекотали ладонь - всё подобрали до крошки. Смелея, парень потрепал Пегаса по косматой гриве, почесал широкое крыло, с которого вдруг посыпалась звёздная пыль…
        - Красавец! - Подкидыш восхищённо цокнул языком. - У нас в колхозе днём с огнем не найдёшь таких…
        Абра-Кадабрыч расхохотался.
        - Вот сказанул, так сказанул! Подковину загнул! Ты что, ещё не понял? Это - Пегас! Крылач небесной масти… - Старик заволновался. - Это чистокровный, без подмесу! Это очень дорогой подарок, парень!
        - А кто этот подарок тебе сделал?
        - Это, Ваня, подарок не мне. Это - тебе.
        Парень дыхание задержал. Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. Река в тишине под обрывом зашумела сильнее обычного. Филин ухнул в далёком бору.
        Нахмуриваясь, парень посмотрел на коня-крылача.
        - Мне? Подарок? Да ну-у-у, Азбуковедыч. Ну, чо смеяться-то?
        - И в самом деле! - Старик поцарапал свой нос, похожий на перевёрнутый вопросительный знак. - Чо смеяться-то? А ты подумай, голова. Летел бы я за тридевять земель - позубоскалить.
        Делать, что ли, нечего? Это, парень, твой Пегас. Бери. Владей. Меня попросили, вот я и доставил…
        - Кто? Кто попросил?
        Оруженосец глазами показал на небо.
        - Так я же тебе говорил. Оттуда прислали. И коня, и меня. - Старик развёл руками. - Так что ты, Иван Великогрозыч, извини… Я приставлен к тебе не по собственной воле. Служба такая…
        - Приставлен? Зачем?
        - Ну, мало ли? - Абра-Кадабрыч посмотрел в сторону глубокого обрыва. - Чтобы ты, например, вперёд батьки в петлю не полез.
        Парень усики раздражённо стал пощипывать.
        - Да ладно, всё нормально.
        - Ну, ну, не обижайся. Больше не буду напоминать, на больную мозоль наступать. - Старик зевнул, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописки. - Притомился в дороге. Старость не радость. Ох, переоденусь. Не Белинский.
        Темнота ещё сильней загустевала над полями. Огоньки в домах раззолотились россыпями звёзд. Где-то взмыкнула корова. Собака залаяла накоротке.
        - К нам пошли, отдохнёшь.
        - Ага. Там тебя встретят, чем ворота подпирают, и мне достанется.
        - А мы на сеновале где-нибудь.
        - Нет, Ваня, нет. Я вот чего боюсь… - Старик пригнулся, посмотрел по сторонам. - Ты ведь сбежал от них… из этого шабаша.
        - Сбежал. Ну и что?
        - Вот я и думаю, как бы они погоню за тобою не организовали. А ежели так, значит, могут нагрянуть домой.
        - А если они… - Ивашка встревожился, - если дом запалят?
        - Дом у вас железный. Ты что, не знал? А папка твой… - Старик Азбуковедыч засопел. - Короче, он с ними умеет общий язык находить. Не волнуйся. Этим чертям нужен только ты и всё. Если тебя там нет - ничего твоим родным не сделают. Поверь.
        Они помолчали, прислушиваясь к покою вселенной. Земные краски почти пропали - кусты, деревья, горы - всё поглотила тьма и тишина. Небосвод очернился уже по всему необъятному кругу, только на западном склоне, куда ушёл огромный летний день, в предгорьях закатный свет ещё немного сопротивлялся. Желтушные брызги подтаивали и подсыхали на тёмно-синих тучах и облаках, своими контурами и своим громадным изваянием напоминая облик Творца, который в этот час будто бы решил дозором обойти огромные владения.
        Розовый цветок далёкого костра, трепетно цветущего где-то в пойме, стал потихоньку жухнуть и вскоре лепестки его совсем пропали. За рекой на болоте послышался протяжный, гнусавый голос - крик ночного быка, так тут называли выпь, с виду маленькую, но обладающую таким могучим рёвом, от которого спину морозом коробит впотьмах.
        Передёрнув плечами, Азбуковед Азбуковедыч стал рассказывать:
        - Жил я когда-то среди северных народов, человеку одному помогал собирать сказания. Там у них считается, что вот эта выпь не сама прилетает на родину - журавли её приносят на спине. И там, где они её сбросят на землю, эта тварь начинает базлать по ночам, людям несчастье пророчит. Богоргоно - так её зовут якуты. «Рёв медведя», кажется, так переводится. А у нанайцев это - ачаки.
        - Бык! Медведь!.. - Подкидыш отмахнулся. - Всё это страшилки для детей! Я видел этого быка, этого медведя. Соплёю можно перешибить.
        - Невзрачная, да, - согласился старик, - но коварная. Я однажды бродил по болоту, на уток охотился. А выпь, она ведь желто-бурая, неприметная среди камыша и осоки. Но я заметил и решил поближе подойти, посмотреть, что это за бык такой, что за медведь, наводящий страхи на детей и даже взрослых. И вдруг эта зараза как саданула клювом - прямо в лоб. Кровища залила всю фотокарточку. Ладно, хоть в глаз не попала…
        И опять помолчали, прислушиваясь к тёмному покою, обсыпанному звёздами - от края и до края.
        - Никакие журавли эту выпь не приносят на спинах, - заверил Ивашка. - Сама прилетает. В конце апреля, в начале мая. Тут журавлей ещё не видно, а эта стерва уже воет по ночам. Как в пустую бочку.
        Продолжая что-то бормотать, слуга-оруженосец удалился в темень, подыскал более надёжное местечко, потом стреножил белого крылатого коня, укрыв какою-то чёрною попоной - в трёх шагах не видно. Потом, что-то ворча по поводу своей нелёгкой доли, снял стародавний рыцарский плащ, сияющий яркой заплатой - расстелил на прошлогоднем сене.
        - Утро вечера не дряннее. - Абра-Кадабрыч зевнул. - Ложись, поспи, а я покараулю. Надо следовать советам классиков:
        Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи,
        А завтра быть чему, то будет. Живя, умей все пережить: Печаль и радость, и тревогу. Чего желать? О чем тужить? День пережит - и слава богу!
        «И в самом деле, - Подкидыш потянулся, - день пережит, и слава богу».

3
        Во сне он увидел белого крылатого коня - Пегас бежал по полю, ну, то есть, по бумаге и следом за ним появлялись буковки, слова и строчки. Пегас не бежал, а печатал своими хорошо подкованными копытами… «А как это так получается?» - изумлялся Ивашка. «Скоро узнаешь, - говорил Черновик. - А пока пойми одну простую вещь: если у тебя Пегас подкован хорошо, тогда и слово на бумаге не хромает! Более того, могу сказать, если это, конечно, тебе интересно…»
        И старик рассказал немало занимательного и увлекательного. А между рассказами о писателях, о книгах он как-то незаметно стал говорить о жизни вообще. И выходило так, что лучше бы Ивану Простовану не заниматься этим трудным ремеслом - лучше бы ему остаться в родной деревне, землю пахать да железо ковать. И лучше бы ему не выкомуривать, не придумывать себе никакой царевны Златоустки, потому что рядом есть чудесная девушка Незабудка, простая, работящая, во многом по-детски наивная, верящая в магию любовных приворотов и любовного зелья. И если Иван Простован возьмёт её в жены - Незабудка эта вскоре так расцветёт, как ни расцветает ни один волшебный цветок, открывающий клады в ночь на Ивана Купала. Красноречивый был старик, чудесно бойкий на язык. Должно быть, он и в самом деле жил на белом свете не первые сто лет - довольно много знал и так убедительно говорил, что невозможно не верить. До глубокой ночи он старался парню втолковать простую мысль: счастье человека зачастую ждёт не за горами - за углом родного дома. Странно только было: зачем он отговаривал от дела, которому посвятили жизнь и Пушкин, и
Толстой, и Достоевский. Дело-то хорошее. Зачем отговаривать? Всё равно Подкидыш уйдёт из дому. Это решено. «Я уйду, так брат Апора, может, уговорит Незабудку, любит он её без ума, без памяти».
        Простован ощутил сквозь сон невнятный аромат незабудки - цветка, растущего неподалёку. Проснулся. Потянулся.
        Под боком что-то слабо сияло впотьмах - это старик на землю постелил своё рубище, на котором золотая заплата. Потом рука Ивашки погладила траву, и показалось, будто под пальцы угодил нежный цветок незабудки. Он хотел сорвать, проверить, ошибся, нет ли? Но пальцы как-то сами собой отпустили цветок-стебелёк; Простовану расхотелось рвать только затем, чтобы удостовериться и выбросить.
        «А где старик? - Подкидыш приподнялся. - Храпит где-нибудь под кустом?»
        Слуга-оруженосец неподалёку сидел - какой-то необычайно громадный на фоне ночного неба. Косматая голова старика заслонила мириады созвездий, и только лишь одно - созвездие Лиры - сияло над стариком. Но Ивашка пока ещё не знал, что это за созвездие, он только изумился этому сиянию: будто нимб горел над головой святого.
        «А чего он там колдует? Молится? - Парень шею вытянул. - О, какой заботливый…»
        Сосредоточенно сопя, Оруженосец привычно, скрупулёзно чистил золотое перо величиной с карабин. Неподалёку блестела какая-то раскрытая коробка - старая книга, показавшаяся волшебным коробом. Старик с необычайной осторожностью вынимал из коробки что-то сверкающее, что-то сияющее и почти беззвучно заряжал обойму огромного пера, вокруг которого кружилась золотая мушка.
        - Ну, ну, - ворчал старик, - не егози, успеешь.
        Золотая мушка покружилась в воздухе и опустилась на кончик ствола - туда, где мушка и должна быть у всякого оружия.
        «Чудеса!» - Подкидыш языком прицокнул.
        Заметив шевеление под кустом смородины, Оруженосец отодвинул коробку в тень, поставил обойму на место и протяжно вздохнул.
        - Чего ты встопорщился? А? Спи, покуда спится.
        - Парень зевнул.
        - А ты чего, Абрам Арапыч? Время позднее.
        - И я поспать бы рад, да только не могу. Морфей уже давно забыл ко мне дорогу.
        - Матвей? А кто это?
        - Бестолочь, вот кто! - Старик поднялся и, взяв оружие наизготовку, посмотрел по сторонам. - Спи, потом растолкую. Расскажу тебе и про Матфея, про Морфея. И про наше солнце незакатное. У меня из-за него такая безнадёжная бессонница. Да, да. Люди спят без солнца. А у меня бессонница без солнца. Я ведь, кажется, уже говорил о том, что я - эфиоп. С древнегреческого это переводится как «человек с обожжённым на солнце лицом». Только солнце было необычное - Солнце русской поэзии. Если хочешь, я расскажу.
        Глава вторая. Солнце убитое, солнце бессмертное

1
        Великая беда случилась в далёкой юности, когда он работал тенью около солнца - Солнца русской поэзии. Он всю жизнь потом казнил себя за то, что не сумел предотвратить дуэль. А такая возможность была. Так он сам считает. Была возможность уберечь Солнце русской поэзии, а он, слуга-оруженосец, Черновик несчастный, зимою 1837 года своею собственной рукой переписал письмо хозяина.
        «Господин Барон! - было в том письме. - Позвольте мне подвести итог всему, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным… вы служили сводником вашему сыну… тогда как он только подлец и шалопай…»
        Собственноручно переписав это письмо, Оруженосец помог отправить. И ничто не дрогнуло в молодом и глупом сердце паренька-черновика. Работая «тенью», он рад был услужить Солнцу русской поэзии, не думая о последствиях. Да и что он мог думать? Кто он такой? Черновик, простой чернорабочий от литературы. Январскими ночами у камина он добросовестно переписывал всё, что было озарено Солнцем русской поэзии, а потом - никем не зримый и не тревожимый - отсыпался в кабинете хозяина. И даже в ту минуту, когда хозяин стоял в медвежьей шубе на морозе и ждал, когда секунданты притопчут крахмалы скрипящих снегов на том пространстве, которое необходимо для поединка - даже тогда он сладко спал. И только в то мгновенье, когда пуля была уже в воздухе - слуга всем телом дёрнулся во сне и вдруг увидел огромное Солнце, насквозь простреленное, кровоточащее, медленно валившееся в чёрный стылый снег.
        Так закончился его последний мирный сон. После этого он уже видел только кошмары, которые сводились к одному: Чёрная речка, чёрная бездонная могила, гроб, в котором лежит Солнце русской поэзии. Могильщики поднимают крышку гроба и накрывают убитое, бледное Солнце. А вместе с ним будто накрывают и Черновика. В домовине становится душно, тесно. Сверху стучит молоток, коротко и сочно позванивают гвозди, стальными стежками намертво сшивая доски, прищемившие последнюю соломинку света. Покачиваясь, гроб уходит куда-то в преисподние глубины. Мёрзлые комья земли громом грохочут по крышке и неожиданно превращаются в искрящиеся метеориты, которые срывают гробовую крышку, и Солнце - вот оно! - опять восходит, опять ликует, потому что оно во веки веков было и останется бессмертным Русским Солнцем, рядом с которым вечно будет плыть и плыть чёрное облако Черновика, виновника этой потрясающей трагедии.
        Нервный срыв и самобичевание стали причиной жестокой бессонницы, длящейся многие годы. Старик Азбуковедыч чего только не перепробовал для того, чтобы избавиться от недуга. Сердобольные русские знахарки заставляли его читать заговор на 12 ложек воды: «Заря-заряница, красная девица, тебе на потухание, рабу Божьему на засыпание. Спать тебе, не просыпаться, с бессонницей не знаться - с вечерней зари до утренней!» Бурятские шаманы сон-траву под голову толкали, алтайские шаманы мумиё давали пить. Тибетские ламы, индийские йоги предлагали свои рецепты. Но нет и нет - Морфей забыл к нему дорогу.
        И вот что удивительно: день за днем и год за годом организм работал ровно, чётко. Старик-Черновик делал всё, что делает нормальный человек, только не спал. Когда хотелось отдохнуть - ложился и, на какое-то время закрывая глаза, имитировал спящего. Никогда и никому Оруженосец не говорил о своём фантастическом недуге. Сначала стеснялся этой «болячки», но вскоре осознал своё преимущество перед другими. Простые смертные - вот какую арифметику узнал он - треть своей жизни тратят на сон. Если ты прожил на белом свете 60, значит, 20 лет проспал. А если ты прожил 100 лет - 35 проспал. Кошмар какой-то. В общем, в результате своей болезни он оказался здоровее очень многих - пока другие спят, он скрупулёзно, честно дело делает.
        Сердце дрогнуло. «Честно? Ой, ли! Ой, ли! Всегда ли честно? - Черноликий вздохнул. - Однажды чёрт попутал. Даже сам не знаю, как получилось. Французы пистолеты привезли…»
        Воровато посмотрев по сторонам, старик достал какой-то чемоданчик, спрятанный под тем кустом, возле которого спал Ивашка, да только спал он теперь тревожно, чутко; то приснится Воррагам, то Царь-Баба-Яга. И в ту минуту, когда старик достал свой хитрый чемоданчик, Подкидыш проснулся - секретные замки на чемоданчике зубами щёлкнули. И в следующий миг Подкидыш похолодел: старик достал какой-то пистолет из чемодана - видно, решил укокошить…
        Заметив округлённые глаза Подкидыша, старик усмехнулся в бороду.
        - Ну, что ты, что ты, - пробормотал он, - пистолеты даже не заряжены. Я ведь понял, что ты не спишь. Показать тебе хотел.

2
        И старик стал рассказывать о том, как в мире сделалось темно и мрачно после убийства Солнца русской поэзии, как страдал он бессонницей, но более того - муки совести мучили. Ведь он же был ни кто-нибудь - Оруженосец. Как же он мог проглядеть проклятые пистолеты, из которых стрелялись на Чёрной речке? И где они теперь? В кого они ещё могут прицелиться? Какое солнце они ещё способны погасить? Эти мысли обуяли Старика-Черновика. И тогда он решил разыскать дуэльные пистолеты, чтобы хранить у себя. Ведь он Оруженосец, так будет справедливо. И вот тогда-то началась его охота за дуэльным гарнитуром, как называют этот чемоданчик с оружием. И радость его не знала границ, когда пистолеты привезли в Стольноград, где готовились отметить очередную печальную годовщину гибели Солнца русской поэзии. Оруженосец ещё не знал, как заберёт себе это оружие, но то, что заберёт - сомнений даже не было. И тут судьба пошла ему навстречу. В выставочном зале, где эти пистолеты хотели поначалу выставить на обозрение, неожиданно стал протекать потолок. Пистолеты перенесли в другое помещение, а там ещё хуже - полы вдруг стали
проседать и провалились. И такая открылась дыра - гиена огненная видна была где-то в глубине земного шара. Пистолеты, обрушившись, пропали бы там навсегда. И только лишь благодаря усилиям Оруженосца этот дуэльный гарнитур был спасён. Так неужели же после этого пистолеты не могут быть собственностью Оруженосца? О каком ограблении века затрубили газеты? Пистолетов практически нет - они сгорели в гиене огненной. Что вы хотите, господа? Горсточку пепла? Но Старик-Черновик - по своей душевной доброте - предложил господам не горсточку пепла. Он предложил пистолеты, очень похожие на настоящие. Нет! Их, видите ли, это не устраивает. Это подделка, верните нам настоящие. Хорошо, я верну вам настоящие, но только при одном условии: если вы мне вернёте настоящее Солнце русской поэзии. А если нет, так нечего… водку в ступе толочь. Мало того, что убили национального гения, так вам ещё отдай оружие убийства? Зачем? Чтобы вы снова кого-нибудь укокошили?
        Ошеломлённый этим монологом, Подкидыш, как зачарованный смотрел на небольшой старинный чемоданчик с дуэльной гарнитурой. На бархате в своих специальных гнёздах лежали два пистолета, молоток, при помощи которого пуля заколачивалась в гранёный ствол; коробочки для пороха, коробочки для кремния и всякая другая мелочевка, которая сегодня у многих вызывает недоумение и усмешку; сегодня научились убивать куда как проще, глазом моргнуть не успеешь.
        А Старик Азбуковедыч продолжал:
        - Теперь ты понимаешь, какой поклёп возводят на меня? Пистолеты сгорели в гиене огненной! Их нет! А газеты меня обвинили в преступлении века! То, что убили Солнце русской поэзии - это вроде как ничего, а то, что пистолеты пропали - это неслыханное преступление! Да по мне так вообще надо всё оружие в кучу собрать и выбросить в гиену огненную!
        Подкидыш задумался.
        - Ну, а всё-таки… - осторожно спросил, - как тебе удалось?
        Там же охрана, сигнализация…
        Старик на минуту забылся, мечтательно улыбаясь.
        - Я когда-то работал с Артуром Конан Дойлом, С Агатой Кристи. Ах, какие были времена! Какие сюжеты мы заворачивали в детективах!
        - Значит, ты их всё же облапошил? Тех, которые поймать хотели. Вздрогнув, Черновик снова будто вернулся к реальности.
        - Всё это поклёп, сынок. Всех собак на старика хотят повесить. Ты посмотри, что они пишут, окаянные! - Старик достал газеты из чемоданчика. - Смотри. Или не видишь? Ну, так я тебе всё наизусть поведать могу. Тут написано про то, что выставка, тщательно охраняемая в Стольнограде, должна была переехать в Северную Столицу. И вот здесь-то, мол, произошло ограбление века - два дуэльных пистолета бесследно пропали. Бедная охрана клялась, божилась, землю жрала и запивала слезами раскаянья. Охрана говорила, что ни на секунду глаз не отрывала - стерегли большой несгораемый короб, в котором под замками находился чемоданчик с пистолетами. Криминалисты, в срочном порядке вызванные на место преступления, стали под лупой рассматривать место происшествия, стали расспрашивать. А что, дескать, за сторож был в музее? Да какой-то Белинский. Ну и, конечно, в тот же день и в тот же час был объявлен розыск, причём не какой-нибудь «всесоюзный», нет, - розыск планетарного размаха. Этого Белинского начали искать по всему земному шару, предлагая за поимку такую сумму - нули сосчитать невозможно. Да вот, полюбуйся.
        При сумрачном свете луны плоховастенько было рассматривать. И тогда старик достал магический кристалл - что-то наподобие фонарика. Ивашка полистал помятые газеты с фотографиями какого-то странного типа, который выдавал себя за Белинского. Подстриженный под горшок, с благородной бородкой, этот Белинский ничуть не походил на Старика-Черновика. И это не могло не обрадовать Ивашку - в глубине души. А на поверхности - досада и недоумение. Парень был ошарашен этой историей.
        - А зачем ты их украл? Продать хотел?
        - Ну, во-первых, я не воровал. Я - Оруженосец! А кроме того… Ох, да ладно, потом расскажу. А сейчас я бы хотел тебе задать вопрос. Ты, первоклассный кузнец, сможешь сделать копию с этих пистолетов?
        - Копья? Из пистолетов? Зачем же их губить, если они такие дорогие?
        Абра-Кадабрыч невесело засмеялся.
        - Человек из города Пномпень! Чтоб не сказать Пнём Пень! - Он обнял Ивашку. - Не обижайся. Да я бы первый голову свернул тому, кто из этих пистолетов стал бы делать копья. Я предлагаю сделать ко-пи-ю…
        - А-а-а-! Ну, теперь понятно. Так я это делал уже. Мне привозили из города такие финтифлюшки из музея, которые нужно было скопировать.
        - Ну, слава тебе, господи, что понял. Так сможешь или нет? Посмотри вдругорядь. Посмотри и подумай. У меня есть одна неважнецкая копия. А нужно так, чтобы комар свой клюв не подточил.
        Старик снова достал магический кристалл - посветить. Подкидыш по требованию Оруженосца напялил тонкие прозрачные перчатки. Внимательно, почти не дыша, стал рассматривать ящик, обтянутый зелёным сукном. В ящике лежали два пистолета с калибровкой на 15 миллиметров, с кривыми деревянными рукоятками.
        - Работа мастера Карла Уильбриха, - прошептал старик на ухо. - Где-то между 1820 и 1830 годами.
        - А из какого из этих… Кто из какого стрелял?
        - Сие истории не известно. - Старик закрыл дуэльный гарнитур. - Ну, так что? Сумеешь сделать? А?
        - Не знаю. Попробую. Только где я это сделаю? Кузница нужна и время…
        - Всё будет, Ваня. Я гарантирую.
        - Да как же будет? Батька поутру…
        - Батьку я беру на себя, - заверил Азбуковедыч. - Тут главное - копия. Нужна такая копия, чтобы французский комар носа не подточил!
        - А почему - французский?
        - Так ведь это же… - Старик пощёлкал пальцем по ящику с пистолетами, - достояние Франции. Дело серьёзное. Ты можешь отказаться. Пока не поздно. Я не обижусь. Я кого-нибудь другого поищу. Только навряд ли найду. Я уже всю округу обшарил…
        Лицо Подкидыша вдруг стало мрачным.
        - Ты, наверно, поэтому приметил меня? Писанина тут, наверно, не причём? Сознайся.
        - Талантливый человек во всём талантлив, - уклончиво ответил Азбуковедыч. - Разве я виноват, что твоё мастерство спервоначала проявилось на кузнице?
        - Ладно! - решился Подкидыш. - Айда! Не будем время терять! - Сделав несколько шагов, он спохватился, посмотрел по сторонам. - А где мой конь?
        - Пегас? На вольном выпасе. Ты за него не волнуйся.
        При пасмурном свете луны пришли на кузницу. Парень проворно стал горнило раскочегаривать - искры полетели по тёмной кузне, тени пауками поползли, словно молотки и молоточки сами собою пошли пешком по стенам и потолку. Никогда ещё ночью он тут не работал, да ещё тайком, по-воровски. Жутковато было. И в то же время - сладко отчего-то. И вспомнились краденые яблоки в саду за рекой, куда он лазил и один, и с парнишками. Яблоки были - так себе, среди них встречались даже червивые. А между тем, эти яблоки казались - куда как слаще тех, которые золотились да розоватились на ветках в своём родном саду.
        - Стой! А как же я стану ковать? - Ивашка чуть молот не выронил себе на ногу. - Звону здесь будет - ого-го. Вся деревня на уши поднимется! Тут не только что батька - и мертвые на погосте повыскакивают, прибегут!
        - Не прибегут, - уверенно сказал старик. - Я сейчас пойду, найду молчанку.
        - Волчанку? Зачем?
        - Нет. Волчанка, Ваня, это болезнь. Туберкулёз, не к ночи будет сказано. Волчанка - туберкулёз кожи, жуткая штука. Я говорю о другом… Молчанка. Не знаешь? Ну, так ты же ещё молодой.
        Самое трудное было теперь - найти волшебную траву молчанку. Об этой траве даже древние травники и травницы мало что знают. Есть, например, трава очанка - глаза, ну, то бишь, очи можно вылечить с её помощью. Эта травка многим известна. А вот молчанка - почти никому. Знахарь молчит про неё, потому как - молчанка; такой закон, такая тайна, связанная с этой травой. Она даётся в руки только избранным, только тем, кто живёт на земле больше ста тридцати - такое бытует поверье. Старику-Черновику, по крайней мере, эта травка в руки не давалась, покуда он был молодой, а как только перешёл за сто тридцать четыре - травка стала попадаться на пути. Чудесная травка - молчанка. Хорошо от краснобайства помогает, от пустопорожней болтовни. Дашь человеку настойки с этой травой, он выпьет три-четыре глоточка - и замолчит на три или четыре годочка. Старику-Черновику и самому приходилось пить эту молчанку - давал обет молчания, когда работал в монастыре с монахами. Два с половиною года молчал, только перышком скрипел, переписывая всякие манускрипты, святые предания.
        Пламя в горне разгорелось - золотым ракитовым кустом.
        Выйдя за порог, Подкидыш посмотрел из-под руки - старик из-за берёз шагал навстречу.
        - Нашёл, слава тебе, господи! - сообщил он. - Теперь на три версты в округе будет - тишь да гладь, да божья благодать. Ничего не будет слышно. Нужно только правильно очертить волшебный круг - за который не вырвется звук.
        - Давай, черти, да я начну…
        Что-то бормоча под нос, старик широким кругом обошёл приземистую кузню и возвратился к двери.
        - Готово! Начинай. А я сгожусь тебе? В молотобойцы.
        - Пока не надо. Я присмотрюсь. Потом позову, если что… Мне бы только свету как можно больше.
        - Да будет свет! Хотя я и не Бог! - пробормотал старик и подцепил магический кристалл под низким закопчённым потолком. - Вот так сойдёт?
        - Вполне. Как прямо днём.
        - Ну, вот и хорошо, работай, Ваня. А я тут рядом буду, на часах. Надо посматривать на всякий случай. Что-то на душе тревожно.
        - И у меня тревожно, - признался Ивашка. - А этот розыск, который был объявлен…
        - А! Ты вот о чём? - Старик взял газеты из чемоданчика, бросил в огонь. - Это дело закрыли за давностью лет. Мне просто хочется отдать им хорошую копию, чтобы они успокоились и не держали зла на старика. Ну, с Богом. Время дорого.
        - Погоди, давай проверим твою молчанку.
        Волшебная трава сделала своё благое дело; незримый круг, очерченный при помощи молчанки, будто незримый колокол, не пропускал звоны-перезвоны, раздающиеся в кузнице. Встанешь на пороге - в ушах звенит от звона. А отойдёшь на пять шагов - ступишь за волшебный круг - и тишина кругом, такая тишина, как в первый день творения земли и неба.
        Ивашка добросовестно трудился до рассвета, пока не ударил петух на деревне - звонкое эхо прорвалось за волшебный круг, очерченный травой молчанкой.

3
        Песнопенье петуха разогнало последний морок, и парень проснулся, удивляясь тому, что лежит под сосной на берегу реки, куда ушёл под вечер - то ли вчера, или когда это случилось?
        Проморгавшись, он уставился на небо в заревых разводах, похожих на кипрей. Краюха догорающей луны стояла над горами.
        «А где старик? Оруженосец… - смутно припомнилось. - Где Пегас? И что я в кузнице всю ночь ковал? Какие-то копья? Или всё это пригрезилось? Ну, надо же! Приснится же такое…»
        В недоумении покрутив кудлатой головою, парень встал и машинально поднял с земли какое-то чёрное рубище, на котором он спал - это было одёжка Черновика. Передёрнув плечами - зябковато было на заре - Подкидыш напялил на себя чужое рубище, похожее на рыцарский плащ, и по рассеянности даже не заметил, что это одеяние чужое - впору пришлось.
        Над рекой, лугами и пашнями птицы начинали нежно тилиликать. Облака на востоке розовели большими букетами. Собираясь покидать место ночлега, парень рассеянно смотрел по сторонам, будто бы искал вчерашний день. В тени возле деревьев и под копной возле реки он увидел странные оттиски подков - едва светились серебрецом, пропадая при свете зари, точно истаивая, как истаивает последний снег. Присев на корточки, Ивашка, чему-то улыбаясь, рукой погладил оттиск полумесяца на сырой земле - ладонь покрылась серебрецом, которое тут же превратилось в капельки росы.
        - Мы только проснулись, - вдруг раздался голос за спиной, - а Ванька уже землю рогом роет. Не иначе, как золото ищет. Златоискатель…
        Он повернулся, продолжая улыбаться протяжной блаженной улыбкой. Навстречу ему - в сторону поля - бодрым шагом топали и на телегах ехали односельчане.
        - С добрым утречком, люди! - с полупоклоном сказал Ивашка. - Кто рано встаёт, тому бог подаёт!
        - Ну, тебе, видать, уже подал грамм сто пятьдесят, - насмешливо ответил односельчанин, разглядывая странное обличие Подкидыша, помятого, косматого спросонья, лицо и руки в саже, в копоти. А главное - он был одет в какое-то чёрное жалкое рубище, на котором сверкала будто золотая, яркая заплатка.
        - Загулял, видать, Ванюша. Скоро будет пьян, как хрюша. - за спиною Подкидыша засмеялись. - Это дело такое, только начать. Кума искала бражки, осталась без рубашки.
        Глава третья. Прости-прощай

1
        Семейство было в сборе. Сидели чинно, строго за большим столом, посредине которого - как свадебный генерал - сиял-красовался надраенный тульский самовар, награждённый многочисленными орденами и медалями: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Шаха Персидского»; «Николай II Император и самодержавец Всероссийский», «Франко-Русская выставка 1899 года», «Парижская выставка 1904 года»…
        Мельком посмотрев на самовар, Подкидыш неожиданно вспомнил: в избушке на курьих ножках его, кажется, тоже награждали каким-то орденом, похожим на чайное блюдце, на котором сияли золотая и брильянтовая россыпи.
        - Здорово ночевали! - излишне бодро сказал он, останавливаясь около двери.
        Ему не ответили. Дружное семейство сосредоточенно завтракало перед тем, как отправиться на работу. Пахло щами и оладьями. Кошка возле порога облизывалась - парень чуть на хвост не наступил, входя в избу.
        Брат Апора и сестра Надёжа молча покосились на него. Дед Мурава сутулился над своею миской так, словно боялся, что вот-вот отнимут. Не поднимая головы, дед угрюмо и отстраненно наворачивал перловую кашу - перлы повисли на усах, на бороде. А Великогроз Горнилыч бросил на Ивашку такой сердитый взгляд, словно камень зафитилил. И только Хрусталина Харитоновна - матушка, седое, кроткое создание, - была приветлива. Мать затевала новую стряпню-квашню - кадушка из кедра была уже полная. В этой кадушке - говорили старые хозяйки - тесто быстрее бродит и поднимается прямо на глазах; когда-то Ивашка делал обручи для этой кадки - обручался с ней, как он шутил.
        Вытирая руки о фартук, Хрусталина Харитоновна вздохнула.
        - Садись, поешь, сынок. Где ты пропал?
        - Да вот - нашёлся, - ответил он опять-таки излишне бодро.
        - Одежонка у тебя, - заинтересовалась матушка, присматриваясь. - Как монах какой…
        Опуская глаза, Подкидыш чуть не ахнул - только теперь заметил. «Старик-Черновик?! Значит, не приснилось? Как это я раньше не обратил внимания…»
        Хмуро глядя на парня, Великогроз Горнилыч облизнул деревянную ложку, будто собираясь треснуть ею по лобешнику сына, как в детстве бывало.
        - Ну что? И долго это будет продолжаться?
        - Тятя, - Ивашка улыбнулся. - Ты об чём?
        Кузнец не расслышал его бормотанье, гневно прихлопнул по столу чугунно-тяжёлой рукой и взялся высказывать все, что накипело на душе. Иван, смущаясь и потея, пытался что-то возражать, но Великогроз Горнилыч, полуоглохший в кузнице, уже совсем не слышал от волнения - кровь кидалась в голову. Отец покраснел густыми пятнами, точно из бани пришёл, а затем бледнел и покрылся каплями крупного пота, как бывало у горна, где стоял, махал пудовым молотом. На душе Великогроза давненько уже великая гроза собиралась в отношении этого несчастного Подкидыша. Громыхая голосом и крупным кулаком, он припомнил всё, что было и чего не было.
        Тяжело работая «мехами», задыхаясь от возмущения, кузнец поставил точку в разговоре:
        - Всё! Хватит бить баклуши! Хватит шаромыжничать!
        - Я ни одну баклушу ни разу не ударил, - ответил Ивашка, простодушно хлопая глазами. - Ни одна баклуша ничего худого мне не сделала.
        - А тебя не мешало бы отдубасить! - Кузнец опять шарахнул кулаком по столу - самовар-генерал покачнулся, затанцевали стаканы, чашки и вилки с ложками забрякали. - Где балалайка? Пропил?
        Ивашка растерялся, не ожидая такого вопроса.
        - Во дворце балалайка осталась. Меня приглашали… Великогроз Горнилыч презрительно глянул - как орёл на муху.
        - Во дворцы приглашают? - Язвительно хмыкнул. - А на пашню? Нет? Ну, так я приглашаю. Хватит дурью маяться. Не хочешь работать на кузне - неволить не буду. Бери соху, коня…
        - Конь у меня есть уже.
        - Краденый, что ли? Или с цыганами дружбу завёл?
        - Нет. Пегас у меня. - Ивашка расправил плечи. - Я хочу работать на своих полях.
        - На каких это - своих? - удивился отец.
        - Скоро узнаешь. - Подкидыш подкрутил свои жиденькие усы и неожиданно заявил: - Я учиться поеду!
        Ложка застыла в руке у отца - наваристые щи на стол закапали.
        - Это куда ж ты намылился? В Стольный Град?
        - Скоро узнаешь…
        - Что ты заладил: «узнаешь, узнаешь! - Разгневанный кузнец отбросил ложку. - Ну, собрался, так катись. Скатертью дорога. В моём доме дармоедов не было и не будет, покуда я жив.
        Разговор накалился до того, что Подкидыш выскочил из-за стола и остановился напротив отца, который тоже встал. Глядели друг на друга как чужие, остервенело глазами грызли. И кузнец неожиданно дрогнул во время этой короткой дуэли - глаза мигнули, юркнули куда-то в угол. И этого Подкидышу было достаточно, чтобы ощутить свою победу.
        Отойдя от стола, он помолчал, катая желваки по скулам. Потом поклонился.
        - Спасибо, тятя, за хлеб, за соль…
        Слабохарактерная Хрусталина Харитоновна молча заплакала, а Великогроз Горнилыч, как грозовая туча, потемнел лицом.
        - Оперился? Летаешь? - При этих словах отец почему-то посмотрел на ступу, стоящую неподалёку. - А на какие шиши ты летаешь? Взял у деда пенсию и пробубенил за два дня? Молоток! И не стыдно?
        Внук удивлённо и укоризненно посмотрел на деда, который продолжал сутулиться над кашей.
        - Деньги - пыль на дорогах истории. Ясно? И я вам скоро всё верну. Вот увидите.
        - Обидите? - не расслышал отец. - Тебя обидишь! Ты сначала сморкало своё подотри, потом уже порхай на самолётах. Оболтус. Такие деньги за два дня уханькал! Мне за эти деньги надо всё лето молотом махать! А он…
        Пристыженный Подкидыш занервничал. Дрожащие руки засунул в чёрный рыцарский плащ - в глубокие карманы - и вдруг обнаружил там что-то хрустящее. Поглядел - покосился - и ахнул. Это были новые купюры. И в следующий миг деньги листвой посыпались по горнице, попадая в чашки и в стаканы, заваливаясь под стол.
        - Кому я сколько должен? А? Чего примолкли? - Ивашка заговорил каким-то барским тоном. - Держите! Мне не жалко…
        Всё дружное семейство обалдело смотрело, как бумажки шелестят и мелькают по воздуху, словно разноцветный листопад. И никто словечка вымолвить не мог, настолько это было изумительно - никто и никогда ещё в этом доме так не сорил деньгами.
        Дед Илья закашлялся - кашей подавился.
        - Соловей-разбойник! - спросил он, напряжённо глядя из-под руки. - Ты кого ограбил на большой дороге?
        - Никого я не грабил. Это деньги моего слуги. Кузнец пошёл к порогу, стал обуваться.
        - Я не знаю, - пробасил он, сидя на табуретке и с трудом натягивая сапоги, чтобы идти на работу, - не знаю, где ты эти деньги взял, но если ты сейчас не подметёшь, не уберёшь, я за себя не ручаюсь…
        Подкидыш в недоумении посмотрел на него.
        - Нету денег - плохо. А появились, так опять нехорошо. На тебя не угодишь. Ты всё время такой - точно корова сдохла.
        - А у тебя - отелилась? Ты весёлый, да? - Кузнец потыкал пальцем, похожим на стамеску - показал на подполье. - Иди, самогонку допей с утречка, так вообще обхохочешься. И золотые горы будут, и жратовки навалом…
        Надсадно вздыхая, парень поглядел в деревянную чашку, полную обглоданных костей.
        - Ну, что вы за люди? Вам бы только пожрать…
        - А ты святым духом питаешься? - Великогроз Горнилыч поднялся, топнул обутым сапогом. - Тока смотри, сынок, не подавись.
        - Прокормлюсь. И не духом святым, а талантом. Понятно?
        - В землю зарой свой талан, - сердито посоветовал кузнец. - Знаешь, как мечи ковали в древности? Так я тебе скажу. Железную заготовку, много раз перекованную внахлёст, оружейник закапывал в землю, в самое сырое место. Надолго закапывал. Лет на двадцать. Сырая земля выедала всю ржавчину и другие примеси железа, и оставалось только то, что становилось потом самой крепкой, благородной сталью.
        - Тятя, ты к чему это?
        - Подумай. - Великогроз Горнилыч ногтем-стамеской покрутил возле своего виска. - Покумекай. Или у тебя только талан, а мозгов-то ни-ни?
        - И ты подумай! - Подкидыш неожиданно загорячился. - Что ты вдруг вспомнил о том, как мечи ковали в древности? Ты лучше вспомни, как ты недавно когти ковал кое-кому, запасные зубья, топорик палачу. Что рот разинул? Думаешь, не знаю? Знаю! Я видел! Видел своими глазами! Что ты делаешь? А? Сегодня ты им помогаешь, а завтра они этими когтями да зубами тебя же и разорвут. Попомни моё слово. Это во-первых. А во-вторых. Скажи мне, тятя, откуда на пепелище, на устье Золотом, где всё сгорело подчистую, - откуда там уголёк из нашей кузницы? Кому ты его дал? Молчишь? Так я скажу.
        Скуластое лицо Великогроза, смуглое от кузнечной копоти, стремительно стало бледнеть.
        - Сопляк! - закричал он, топнув подкованым сапогом - кошка отскочила под кровать. - Сначала сморкало своё подотри, потом будешь отца к ответу призывать, советы давать. Вот когда будет семья у тебя…
        - Чего ты прикрываешься семьёй? - перебил Подкидыш. - Не захотел бы, так не работал на этих чертей. Пошёл бы вон землю пахать или с ружьём по тайге.
        - Ага! - Губы отца задрожали. - Только неизвестно, где бы вы были теперь.
        Брат с сестрой и матушка с дедом - никто не мог понять, о чём они так жарко и так сердито спорят. И самое странное в этом споре было то, что Великогроз Горнилыч говорил каким-то виноватым тоном, словно бы в чём-то оправдывался.
        Понимая всю щекотливость своего положения в этом споре, кузнец, нервно покусывая ноготь-стамеску, поторопился уйти из дому, напоследок машинально крестясь на икону Николая Чудотворца. Следом за ним во двор потянулись брат и сестра. И только мать осталась около Ивашки - отговорить хотела.
        - Ну, куда ты, сынок? Ну, зачем?

2
        Великолепный денёк разгорался по-над землёй. Птицы звонко пели в березняках за дорогой. Над синими горами вдалеке, над полями солнце уже располыхалось в туманах - дымилось необъятным малиновым кругом, зажигая росы на траве, на цветах и словно бы разбрасывая золотые шляпы от подсолнухов по всем ближайшим рекам и озёрам.
        Улыбаясь небу и земле, путник шагал, куда глаза глядели, куда стремилась юная и вольнолюбивая душа. Светлая дорога стелилась впереди - прямая, чистая. Ветряная мельница на бугорке мелькала, приветливо махала своею деревянной растрескавшейся ладонью, знакомой с крепкими рукопожатьями ветров, снегов и ливней. Над рекою плакучая ива роняла шипучие слёзы, точно оплакивала победную головушку Ивана. Озеро шумно вздохнуло вдали, поднимая стаю лебедей, точно белым платком приветствуя юного странника. А дальше было тихо, грустно, сиротливо - сердце сжималось от неизвестности. Что его ждёт на этих древних русских путях, на которых не одно копыто расковалось, кидая подкову на счастье, и не одно колесо на телеге отколесилось, в туман укатилось… Сколько прошло и проехало здесь пилигримов? И каждый надеялся счастье-долю сыскать на земле. А что они нашли? Что потеряли? Кто скажет? Да теперь-то уж, наверное, никто. Разве что степные крутолобые курганы могут об этом тебе рассказать, когда в тишине, в позолоте раскаленного полдня ты будешь искать заветерье, прохладную затень, когда ты приляжешь на грудь
великана-кургана и в забытье, в полудрёме вдруг услышишь гулкое, бессмертное сердцебиение родной земли, хранящей память русскую, историю.
        Беспечный путник шагал вот так-то по родимой земле и дошагал до большого белого камня, лежащего в чистом поле - на развилке двух дорог. Камень был простой - остался тут, когда, должно быть, строили посёлок Босиз; каменный карьер был неподалёку. Но Подкидышу этот камень показался необыкновенным. На нём было как будто написано то, что обычно в сказках пишется: налево пойдёшь - к богатству придешь, а направо пойдёшь - великую печаль и мудрость обретёшь.
        По молодости лет не привыкший ходить «налево», Ивашка двинулся направо, и тут же перед ним - точно из-под земли - появился Оруженосец. Только теперь он был похож на человека из Древнего Рима - кусок белой ткани задрапировал смуглое тело Черновика.
        - По латыни - тога, а по-русски - простыня, - забывая здороваться, сказал житель Древнего Рима. - Значит, выбрал дороженьку? Определился?
        - Выбрал! - твёрдо ответил парень.
        - Не пожалеешь? Нет? Может, надо послушаться Рембрандта? - Старик вздохнул. - Когда-то Рембрандт сказал молодому художнику, который собирался в путешествие. «Останься дома! - говорил он. - Останься дома! Целой жизни не хватит на познание чудес, какие здесь таятся!»
        Подкидыш пожал плечами.
        - Я не художник… - Он достал из котомки помятый рыцарский плащ. - Вот, держи. Чего ты в этой простыне, как чучело.
        - О! - обрадовался житель Древнего Рима. - А я подумал, что потерял.
        - Да нет, ты вчера постелил под сосной…
        - Ну, теперь-то вспомнил…
        - А пистолеты? - спросил Ивашка. - Где пистолеты?
        - Какие пистолеты? - Старик нарочито нахмурился. - Насчёт пистолетов не помню…
        - Ну, те, которые… Дуэль…
        - Погоди… - Старик пошарил по карманам рубища. - А где же, где же? Неужели потерял?
        - Извини… - Подкидыш покашлял в кулак. - Я маленько истратил…
        - Деньги? Да я не об этом… - Старик достал из кармана уздечку, золотом сверкнувшую на солнце. - Вот за что переживал. Только при помощи этой уздечки можно Пегаса поймать.
        - Да? - Парень глазами пострелял по сторонам. - А где он сейчас?
        - Где-то там, на вольном выпасе под облаками… - Старик напряжённо смотрел прямо в глаза. - Значит, говоришь, определился? Насчёт дороги? Ты подумай, Ваня. Крепко подумай. Дело-то нешуточное. Трудно будет. Голодно и холодно…
        - Ничего! - заупрямился парень. - Перекуём мечи на калачи!
        - Да в том-то и дело, что калачами там не пахнет. Только дырки от бубликов. - Старик нахмурился. - Нет, конечно, есть примеры баснословных гонораров. Я же не первые сто лет живу на земле, знаю. У Вальтера Скотта, к примеру, были почти что королевские доходы. Виктор Гюго после себя оставил миллионное состояние. Вольтер умел вытягивать деньги и подарки из монархов своей эпохи… Но всё это, я должен тебя предупредить, исключение. А правило звучит довольно жёстко: «Сестрой таланта оказывается нужда!» Это сказал древнеримский Петроний. Он, между прочим, носил вот такую же белую тогу. А ты говоришь, я - как чучело. А я, может быть, похож на Петрония. И я вслед за ним говорю тебе: сестра таланта - это нужда. Запомни.
        - А в школе, - вспомнил Подкидыш, - говорили, что краткость - сеструха таланта.
        - В школе? В школе научат! В школе повторяют вслед за Чеховым: «Краткость - сестра таланта! Краткость - сестра таланта!» Долдонят, как эти, как попки, а того не знают, что древнеримский Петроний задолго до Чехова сказал: «Не знаю, почему так получается, что сестрой таланта оказывается нужда». И эта формула куда как точнее, а главное - честнее. «Сестра таланта - нужда!» Ты возьми любую книгу Достоевского, Сервантеса, Гюго - там краткостью не пахнет. Кирпичи такие, что ого-го. А вот если мы возьмём биографию того или иного поэта или писателя - они нужды хлебнули через край! Взять хотя бы Софокла. Не слышал? Нет? Софокла боготворили так, что в честь его воздвигали алтари - считали его поэзию божественной, но никому и в голову не могло придти, что Софокл не духом святым питается.
        Не совсем понимая, о чём идёт речь, Подкидыш отмахнулся от мухи или от шмеля, кружившего над головой.
        - Бог не выдаст, свинья не съест.
        Житель Древнего Рима, плотнее завернувшись в белую тогу, вытянул правую руку.
        - Вперёд, мой друг, вперёд. Я предупредил, а там как знаешь.

3
        Вечерняя заря жёлтовато-медовыми красками оплывала по западному склону горизонта, когда они устроили первый привал. Переводя дыхание, молча посидели на земле под деревом, полюбовались предзакатными красками, щедро и сочно размазанными по лугам, по берегу, уставленному свечками берёз, по воде, озобчиво дрожащей в роднике.
        Заметив что-то под ногами, Оруженосец пробормотал:
        - О, знал бы ты, что так бывает, когда пускался на дебют…
        Подкидыш повернулся к нему и прищурился.
        - Куда? Куда пускался?
        Придерживая тогу, житель Древнего Рима наклонился - под пальцами его тонко пискнул сорванный стебелёк изумрудной травы под названием пастернак. А затем - вдыхая тонкий аромат чарующего пастернака - старик стал монотонно декламировать, глядя в небо:
        О, знал бы я, что так бывает,
        Когда пускался на дебют,
        Что строчки с кровью - убивают,
        Нахлынут горлом и убьют!
        От шуток с этой подоплёкой
        Я б отказался наотрез.
        Начало было так далёко,
        Так робок первый интерес.
        Но старость - это Рим, который
        Взамен турусов и колёс
        Не читки требует с актера,
        А полной гибели всерьёз.
        Когда строку диктует чувство,
        Оно на сцену шлёт раба,
        И тут кончается искусство,
        И дышат почва и судьба.
        Двигаясь дальше, Подкидыш остановился на краю болота, поросшего ольхой, ветлой и чахлыми осинками.
        - Не знаю, как насчёт судьбы, а почва под ногами задышала! - сказал он, тревожно глядя вниз. - Смотри! Куда это мы вышли? Заблудились?
        Абра-Кадабрыч поцарапал бороду:
        - Я не Сусанин, но я с усами. Да и вообще… Дорогу осилит грядущий. Вперёд! Без страха и сомнений! Только вперёд! Хотя - постой. - Старик потрогал почву под ногами. - Не будем рисковать. Ты посиди тут, на сухом бугорке, бруснику поклюй, а я пойду покуда, посмотрю, что да как. Может быть, царевну-лягушку повстречаю, так она подскажет, где пройти.
        «Лишь бы царь-бабу-ягу не повстречать», - мрачно подумал Ивашка, оставшись на сухом пригорке.
        Смеркалось. В небесах над болотом звёзды потихоньку зацветали, распуская лепестки, - этот высокий и широкий звездоцвет похож был на крохотные лилии. Прогорклый запах гнили и запах торфа становились густыми, отвратными. И в то же время воздух обогащался тонким ароматом вереска, нежностью багульника, кассандры и голубики… А потом Подкидыш вздрогнул и старательно глаза протёр. «То ли показалось, то ли правда?»
        Вдали над трясиной задрожал какой-то робкий огонёк. Всего лишь несколько мгновений тот огонёк дрожал-лихорадился, потом погас - будто нырнул в трясину, чтобы вскоре вспыхнуть где-нибудь поодаль, подразнить, попугать багрово-синим язычком.
        Парню стало не по себе. Он шею вытянул, высматривая Оруженосца.
        Вскоре тот вернулся - принёс охапку сухого мха.
        - Здесь придётся ночевать, - сказал он, расстилая мох. - Не будем рыпаться, а то провалимся.
        - Весёленькое дело! - хмыкнул парень и опять заметил вспышку на болоте. - Смотри! Смотри! Что это?
        - Где? - Черновик прищурил свой «кошачий» глаз, способный видеть в сумерках. - А! Это - огнёвка.
        - Что за огнёвка?
        - Болотный огонёк или блуждающий огонь. Или фонарик. Или дурацкий огонь. Или - огненный демон. Как только не называют в народе… - стал рассказывать старик. - Чем глубже болото, чем чаще полыхает огнёвка. Так что не вздумай пойти за этим огнём. Пропадёшь.
        - Надо же! - Парень даже на цыпочки приподнялся, оглядывая темень. - А почему он вспыхивает?
        - Болотный дух злобится.
        - На кого?
        - Ну, может быть, на нас. За то, что припёрлись незваные гости, покой нарушили. - Старик соорудил подушку из сухого мха, сел на неё и сурово продолжил: - Ну, всё это сказки, легенды и предания. А вот тебе другая сторона медали. Прозаическая, так сказать. Господа материалисты. Кха-кха. Ты, надеюсь, слышал про таких?
        - Ну, так, маленько…
        - Ясно. Так вот они, материалисты, утверждают, что наружу просто-напросто выходят болотные газы - метан, фосфин. Чёрт их знает, почему, но вот они-то и загораются. Только я, откровенно говоря, не шибко верю господам материалистам. Дело в том, что бывают случаи, когда блуждающий огонь появляется там, где болотного газа вообще не может быть - над зыбучими песками, например. Над могилами. Кроме того, я знал немало рыбаков, которые ночью видели такой огонь на берегу, брали курс на него и погибали в открытом море. А это были опытные люди, бороду даю на отсечение.
        Подкидыш передёрнул плечами - на болоте становилось зябко, неуютно.
        - Весёленькая тема, - пробормотал, вглядываясь в темноту. - Вон там опять сверкнуло… И там - и там…
        - Теперь до утра будут хороводить. Не обращай внимания.
        - Ну, так что же это за огоньки?
        - Не знаю. Христиане считали их душами покойных людей. Англосаксы и финны были уверены, что это - души умерших некрещеных детей. Как бы там ни было, но… Я давно живу на белом свете и могу тебе твёрдо сказать: раньше эта огнёвка вспыхивала гораздо чаще. Теперь - не то.
        - Хорошо это? Нет? А почему?
        - А потому что люди душат сказку - душат со всех сторон.
        Болота осушают, реки перегораживают.
        - Да разве это плохо - осушить болото, поставить гидростанцию на реке, чтобы людям лампочка светила, а не вот такие болотные огни?
        - Молодой ты, Ваня, и многого ещё не разумеешь. - Старик развёл руками. - Творец не просто так, не от скуки сотворил болото. Во всем была необходимость. Мера. А человек, возомнив себя, чёрт знает, кем, начал хряпать всё, что рядом. И добром это не кончится, увы!
        - Вот на этой жизнерадостной ноте мы и закончим, - пробормотал Простован, зевая и укладываясь на подушках сухого хрустящего мха.
        Остывающий болотный воздух прохладной иголкой покалывал щёки, щекотал под бока, заставляя поминутно ворочаться.
        «А дома сейчас - красота! - Ивашка вздохнул. - Тятенька домой пришёл, какую-нибудь железяку опять притащил. Матушка с поля вернулась, брат и сестрица. До полусмерти замордованные, а всё-таки довольные. Сходили на речку за огородами, там поплескались в тёплых омутах, в чистое бельё переоделись. Потом - за стол, а там жратвы навалом. Батя с братом дёрнут по стопке самогона - с устатку. Молча, степенно поужинают, звякая ложками, вилками, сосредоточенно прожёвывая и стеклянно, туповато глядя куда-то в стол и в пол. А затем всё семейство завалится спать, чтобы завтра с петухами снова подняться, покряхтывая, и знакомой дорогой снова идти на работу свою, чтобы там до вечерней звезды горбатиться над горячим железом, над пыльной пахотою, над прополкой, которой не видно конца…»
        Чувство потаённой зависти - как-то незаметно для самого Подкидыша - перешло в чувство недоумения и даже глухого раздражения.
        «И вот это вот - ихняя жизнь? Это - ихняя сказка? - с горечью думал Подкидыш. - Я что-то не пойму, какой тут смысл? И дед, и прадед, и прапрадед с прабабкой вот так же горбатились, рожали и растили ребятишек, потом ребятишки становились отцами, дедами. И все они - все как один! - копались в навозе, будто искали жемчужное какое-то зерно, и помирали, ни черта не отыскав. Но какой же смысл вот в этом бесконечном хождении по кругу? Однажды я в горах на старом руднике видел приспособу для несчастной лошади, ходившей по кругу, - в камнях тропинка выбита копытами. Так она была - слепая, каторжная лошадь. Она и сдохла в хомуте, как заводная, ходя по кругу. Ну, так ведь мы же не слепые кони. Ну, ведь должен же быть какой-то смысл, итог всей этой каторги! Должен быть - и есть! А иначе - как же? Зачем всё вот это - небо, горы, звёзды? Зачем они светят? Только чтоб иголки собирать, да снова шить и шить? А жить когда, родимые? Песни петь - когда? Улыбаться, радоваться….» Простован стал потихоньку все эти мысли вслух произносить, а старик - тоже потихоньку - стал поддерживать полночный разговор.
        Глядя в сторону звезды, промелькнувшей над болотными хлябями и упавшей где-то за тридевять земель, житель Древнего Рима переключился на рассказы об устройстве мирозданья.
        - Солнце, между прочим, это звезда, самая ближайшая к Земле.
        - Солнце - это звезда? - не поверил Подкидыш. - Я думал, что солнце - это солнце, да и всё.
        - Нет. Солнце - это единственная звезда, которую мы видим невооружённым глазом. А все другие звёзды удалены от нас на световые года. Возьми хоть самый мощный телескоп - ничего не увидишь на звёздах. Муму непостижимо, как далеко…
        И чем больше парень слушал старика, тем больше поражался его разносторонним познаниям. Хоть о мирозданье он мог увлечённо рассказывать, хоть о чём-то самом-самом приземлённом.
        - Вот, смотри. - Оруженосец сорвал какой-то стебелёк. - Это трава - собинка. Сам цветочек синий, листочки красные и корень тоже красный.
        - Темно. Я не вижу.
        - Ну, значит, верь мне на слово. Эту травку хорошо давать жене и мужу с вином - дружно будут жить.
        - Ты это к чему?
        - Да так, просто трава под руку подвернулась.
        Болотный стебелёк слабо серебрился под звёздами. Парень заметил его и что-то вспомнил. Открыв свой короб, он достал давно засушенный цветок.
        - А вот эти вот царские кудри ты знаешь?
        - Царские пудри? Ага. Этот цветок для того, чтобы пудрить мозги.
        - Нет, - серьёзно сказал Ивашка. - Это царский цветок…
        - Ну, допустим, царский. И что из этого?
        Уловив насмешливую нотку в голосе старика, Подкидыш молча спрятал цветок и зевнул.
        - Поспать бы не мешало, да только чёрта с два. От болота тянет, как из погреба…
        Помолчав, Оруженосец осторожно спросил:
        - Уже, поди, жалеешь? Да? О доме, о тёплой русской печке.
        «Как будто насквозь меня видит!» - изумился Подкидыш, именно в сию минуту представляя родимый тёплый дом, деда Илью, спящего на печке.
        - Переживём! Перекуём мечи на калачи! - пробормотал Ивашка, глубоко вдыхая дух болотной гнили и едва зубами не скрипя, сдерживая стон. Такая тоска вдруг ужалила сердце, так жалко стало всё, что было у него, да не ценилось, а теперь - будто на веки вечные всё это пропало, потонуло где-то там, за чёрными лесами и топкими болотами, по которым шатаются блуждающие огненные демоны.
        «Может, зря я не послушал старика? - засыпая, смалодушничал парень. - Работал бы на кузнице, Незабудку взял бы в жёны, ребятишек наковал бы на кровати!»

4
        И приснился Подкидышу причудливый сон. Решил он поехать посвататься. Не откладывая дело в долгий ящик - да к тому же пока батька дома дрыхнет - парень украдкой пошёл на кузницу, потихоньку, полегоньку подковал Пегаса, потом ещё где-то раздобыл двух пристяжных лошадок, похожих на пару белоснежных лебедей. Синее утречко было уже на дворе, когда он управился и прямой дорогой - через березовый лесок, через поляну - поскакал-полетел к воротам родного дома. На ходу Ивашка оглянулся и восторженно ахнул: дорога следом за повозкой пламенела, пропечатанная оттисками огненных подков - будто звёзды с неба вперемежку с полумесяцами на пыльный просёлок насыпались… Возле ворот стоял дед Мурава. Курил цигарку. Только странная какая-то цигарка, длинная и толстая цигарка не дымила, а туманила - густой лазоревый туман клубился кругом Ильи Муромца.
        - Вот это тройка! - выходя из туманного марева, изумлённо крякнул дед. - А я нутром почуял, с печки слез да вышел посидеть на завалинке. Вот это тройка, Ваня! А что за праздник? Да ты, однако, свататься?
        Улыбка тронула усы Подкидыша.
        - А как ты угадал?
        - Кони шибко нарядные. Только слепой не заметит.
        - Свататься, да! - Ивашка сиял от радости. - Сейчас переоденусь, да поеду.
        Дед Мурава на несколько секунд пропал в дыме-тумане.
        - А в какую степь? - озадаченно спросил из тумана. - Куда поедешь? Где теперь её найти? Златоустку твою.
        - Нет! Зачем? - Ивашка отмахнулся от дыма. - Я Незабудку сосватать хочу.
        - Да ты что? - Дед Мурава разинул рот - цигарку выронил. - Ушам своим не верю. Неужто поумнел?
        - Поумнел. Ага. - Ивашка показал ему на золотые звонкие кольца, сверкающие под дугой. - Помнишь, я тебя спрашивал, кто их связал паутинкой-цепочкой и в комнате моей подвесил? Помнишь? Я сразу догадался - это Незабудка ворожбу какую-то придумала.
        - Стало быть, помогла? Ворожба-то.
        - Ворожба ворожбою… Ну, да ладно, дед, некогда.
        Войдя в избу, Ивашка руки сполоснул после кузницы и начал переболокаться. И вдруг что-то заметил краем глаза - тень промелькнула возле окна во дворе. Подкидыш пригляделся, да так и замер - в майке, в семейных трусах. «А кто это там? Воррагам? А рядом кто? Апора? Вот это братец! Да что же он творит? Он мне палки в колёса вставляет! - Ивашка в одних трусах на крылечко выбежал - хотел Воррагаму и старшему брату по шеям наподдавать. И вдруг остановился - обалдел.
        Посредине двора - на свежей навозной куче - царский трон золотом сияет на солнцепёке. А на троне - величественно, важно - Царь-Баба-Яга восседает. Чёрной кривой кочергою тычет в сторону Ивана, хохочет над его семейными трусами в горошек.
        - Как денди лондонский одет, он, наконец, увидел свет! Ха-ха. - Кривая кочерга об землю стукнула, да так, что искры полетели над избой и громом прокатился грозный голос: - Свататься надумал? Ах, ты, стервец! А кто обещал на мне жениться?
        Обливаясь холодным потом, Подкидыш проснулся.
        Тихая летняя ночь по-над землёю звёзды раскрошила. Половинка луны в облаках - словно подкова, не докованная кузнецом - остывала на гребне далёкой горы-наковальни. Из болот и лугов доносило пахучими травами, на которых уже появилась окалина первой росы. Тягучие туманы выползали из-за кочек, из-за кустов, дышали сыростью. Где-то кричал коростель, словно скрипело перо какого-то ночного сочинителя. А может быть, это скрипит земная ось - идёт неутомимое и вечное круговращение земного шара, о котором недавно так складно рассказывал старик Азбуковедыч. Свершается вращение с запада на восток - всё ближе, ближе к рассвету, который, правда, ещё далеко; на востоке даже нет намёка на предрассветную синьку. Это хорошо, можно ещё поспать, родных во сне увидеть.
        Глава четвёртая. Земля горит желанием

1
        И наконец-то приспело долгожданное утречко - болотные пугающие демоны разлетелись. Воздух, вчера казавшийся прогорклым, тухловатым, теперь насыщен был наисвежайшими и головокружительными запахами. Камыши из тумана выныривали - тонкие стрелы с бурым оперением точно сами собою втыкались в болотистый берег. Осока проступала, ряска. Белые лилии - будто остатки снега - так ярко и так странно сияли в чёрной болотной воде и в грязи. Впрочем, кое-где вода и грязь были красноватые - словно от зари, разгоравшейся над болотом. А на самом-то деле красноватый цвет воды и грязи красноречиво говорил о присутствии железной руды; так утверждают господа материалисты, сказал многоопытный старик-оруженосец.
        Солнцевсход, разгораясь, выжигал туман по-над болотом. Ржавые лужи, подёрнутые тонюсенькими плёнками, отражая ослепительный свет, вспыхивали железно-синеватым бельмастым блеском. Водяные пауки по этим лужам взад и вперёд пробегали на дугообразных длинных лапках. Ещё совсем недавно это болото - при свете звёзд и месяца, при освещении блуждающими огоньками - казалось таким жутким, таким коварным. И вот - при свете нарождавшегося дня - всё тут стало выглядеть прозаично просто и даже скучно. Вместо лягушки-царевны - то там, то сям квакали и прыгали под ногами обыкновенные жабы, лупоглазые, гадкие, те самые, от которых бородавки на руках появляются, если верить деревенским знахарям.
        Рискуя провалиться в чарусу, - бездонную болотную кашу - Оруженосец кое-как отыскал узкий выход из проклятой западни, где под ногами постоянно «дышит почва и судьба». И вскоре вся эта мерзопакость осталась позади. Дальше идти стало проще, хотя кругом была сплошная неудобица - кочки топорщились, кочки, будто буйные головы, поросшие зелёными и давно не стрижеными лохмами. И всё ещё давали себя знать близко под землёй бегущие ключи, поросшие кустами краснотала. И там и тут встречался в ямах студенец - ледяною водицей кипящий родник. И всё это излишество подземной влаги пришлось по душе болотному разнотравью - тут разрасталась черемица, жирели пупавки, трилистник. Но под ноги всё чаще, всё ближе подступал надёжный твердый грунт. И вот уже зелёными коврами впереди - среди берёз и кедров - заколыхались на ветру свежие цветущие луга, на которых вызревает бесчисленная россыпь земляники, костяники, и тут же можно встретить дробины жутковатой ядовики - ядовитой ягоды чёрно-фиолетового цвета.
        - Ну, вот! - Абра-Кадабрыч приободрился, поправляя на плече золотой карабин. - Я не Сусанин, но я с усами! Как видишь, выбрались!
        - Слава тебе, господи, - пробормотал Подкидыш. - А я струхнул маленько…
        - Да что ты, Иван Великоросыч. Ты это брось. Со мной не пропадёшь. Я не в таких передрягах бывал. Знаешь про барона Мюнхаузена? Нет? Как-нибудь расскажу, как мы с ним… - Задирая голову, старик запнулся и, чтобы не упасть, за рукав Простована схватился. - Ох, прошу прощения, Иван Великоросыч! Заболтался!
        Удивлённый подобным обращением, уже не впервые услышанным, парень усмехнулся:
        - Ты с чего это вдруг навеличивать стал?
        - Ну, а как же? Я - слуга, а ты мой господин. Субординация.
        - Ты эти штучки брось!
        - Ну, а как же? Тебе-то, может, дико, непривычно. А я уже не первые сто лет живу на свете, верой и правдой служу господам, которые как только выйдут в классики, так сразу же нос до небес задирают, Старика-Черновика знать не знают.
        - Я не такой, - отшутился Подкидыш. - Я памятник тебе поставлю!
        - Вниз головой?
        Они засмеялись. После тревожной ночи, проведённой среди непролазного болотного месива, хорошо вдруг стало - и тому и другому.
        Дальше двинулись по чернолесью, такому густому, что порой на ветках едва не оставались лохмотья одежды. Потом взобрались на перевал, продутый, промытый голубоглазыми весёлыми ветрами. Среди голых камней Азбуковедыч умудрился раздобыть огонь и подстрелил какую-то крупную птицу, ощипал и приготовил кушанье. Сварганил так, что пальчики оближешь до локтей, как сам он пошутил.
        Постепенно привыкая к положению «господин и хозяин», Подкидыш с аппетитом справил незатейливую трапезу, на верхосытку похлебал чайку на травах, отдающих духом винца.
        - Пустое брюхо к наукам глухо, - напомнил старик. - Теперь пошли на берег, не будем время терять.
        На берегу Азбуковед Азбуковедыч стал рассказывать о том, что круговращение Земли нигде так не заметно, как на берегах могучих рек. И если ты живёшь на белом свете не первые сто лет - тебе, как никому другому, это бросается в глаза. Неумолимо вращаясь с запада на восток - против часовой стрелки - Земля, год за годом, меняет русло реки. Огромная масса воды, поддаваясь круговращению, наседает, наваливается на правый берег - вот почему он всегда высокий, обрывистый, порою даже грозноопасный. И всё-таки большинство всевозможных человеческих селений обосновалось на возвышенном правобережье - это относится к рекам северного полушария. А что касается России - она знаменита своими суровыми зимами, поэтому реки здесь обладают более крепким характером. Ледоходы-ледозвоны каждую весну острыми зубами вгрызаются в чернозёмы, кусают и выкусывают камни, лежащие в основании берегов, и образуются громадные обрывы, с которых - на протяжении веков - постепенно скатываются деревни, сёла, монастыри и даже города.
        - У нас такое было, - вспомнил Подкидыш. - Я в ту пору в тайге пропадал, избушка стояла на берегу. Весною вода как шуранула, так избушку мою в реку обрушила…
        - Страсти Господни! - Старик перекрестился и продолжал: - Эти страсти в первую очередь относятся к рекам Северного полушария. Это видно вдоль Матушки-Волги, это наблюдается на Северной Двине, на Оби, на Лене, на Енисее. И примерно то же самое ты сможешь когда-нибудь наблюдать в районе Ганга, Миссисипи или Евфрата. А в Южном полушарии, там как раз наоборот - река убегает от правого берега. Впервые на это обратил внимание Паллас, который с большим интересом наблюдал за Волгой, за великими сибирскими реками. Но только русский академик Бэр - очень русская фамилия, не правда ли? - только этот учёный смог найти объяснение, почему так происходит на земле. И теперь этот закон называется законом Бэра. Тебе понятно?
        - Как дважды два, - Подкидыш усмехнулся.
        - Ничего, какие твои годы! - И старик опять пустился в рассуждения о великой матушке-земле, о том, что у неё имеется душа, которая всегда горит желанием высказать себя, а для этого ей необходимы певцы, художники.

2
        Земля горит желанием высказать себя - будь это юг или север, пустыня или дивные сады. По весне земля горит живым огнём подснежников, весёлыми жарками, горицветами. Стебельками саксаула о любви своей говорит пустыня. Синими друзами льда пламенеет Арктика. А придёт пора, приспеет лето красное - южная земля охмелеет ароматами райского сада. А пространство Арктики зацветёт перелётными стаями - розовые, белые и чёрные, красно-жёлтые и сизовато-дымчатые птицы бессчётными цветами, яркими букетами расцветают на Крайнем Севере… А когда подступят осенины - печальные прохладные деньки, всё кругом сыро, промозгло и никакому огню гореть неохота - в эту пору земля полыхнет золотым листарём красно-жёлтой берёзовой рощи; в лесах запламенеют калины и рябины… А зимой при луне что творится, когда всё горит серебром - бенгальскими огнями серебренится! Какие пожары гуляют по горам и заснеженным долам! И морозы горят, аж трещат, словно хворост на белом огне. И лицо человека горит. И душа пламенеет, томится огнём вдохновения… Из века в век так было и так будет: земля, горящая желанием высказать себя, непременно
выскажется языком поэта или художника. Земля родит певца, способного достойно воспеть её великую красу, но это воспевание, увы, никогда ещё не было и никогда не будет безмятежным, безоблачным. И если дан кому-то божий дар сочинять картины или песни - человеку этому можно не столько завидовать, сколько сочувствовать. Творческий огонь души и сердца - это, как правило, огонь самосожжения.
        Земной скиталец и небесный долгожитель, как называл себя Старик-Черновик, сколько дум он передумал на эту тему, в разное время бывая в разных местах - на родине того или иного самобытного таланта или гения. Такие думы и такие чувства обжигали сердце старика на крутобоком, крутояром берегу реки Оки, откуда однажды великая васильковая даль так широко и глубоко распахнулась глазам и сердцу русского Есенина. Такие думы и такие ощущения старик испытывал на родине Байрона в Дувре, в небольшом портовом городке Великобритании, в живописном графстве. Такие думы и такие ощущения Старик-Черновик переживал в испанской Андалусии, на родине Гарсиа Лорки. Примеров было много, всех не перечесть. Земля горит желанием высказать себя и потому Земля опять подарит миру человека, наделённого душою певчей птицы, человека, в мыслях и мечтах способного летать среди созвездий, крыльями касаться солнечной короны.

3
        Воцарилась ночь, хозяин спал, а старый слуга-оруженосец всё это время добросовестно оберегал господина, костерок сухою веткой подживлял и ходил, ходил кругами, держа наизготовку золотое перо величиной с карабин. Доходя до ближайшего дерева, Оруженосец резко поворачивался, и тогда золотое оружие нестерпимо сверкало - яркий лунный заяц прыгал, пробегал по берегу; прижимая длинные уши, лунный заяц прятался в кустах и там сидел, подрагивая лунной шерстью.
        Старик-Черновик видел зайца краем глаза, бормотал:
        - И ты - весь белый, и я - Белинский, мы с тобою братья, так что не боись, не трону.
        Лунный заяц, понимая старика, согласно кивал головой - длинные уши плескались по плечам, по траве.
        Двигаясь дальше, старик останавливался на пригорке. Смотрел по сторонам. Прислушивался. Кругом было тихо. Временами даже слышно, как роса роняла многоточия на туманные страницы разнотравья и цветов. И слышно, как вдали на плёсах русалка протяжно что-то пела под луной, а где-то вдалеке ей пытался подпевать угрюмый волк, но вскоре и это утихло; время позднее; перепёлка в полях за рекой давно уже пропела:
        «Спать пора! Спать пора!». И вот, наконец-то, в природе воцарился покой. На что уж ветер был неугомонный - и тот успокоился где-то в деревьях; видно, угнездился в огромное дупло или нашёл косматое «вихорево гнездо». Ветер будет там спать до зари, чтобы проснуться в виде вихря и полететь над родною землёй, неутомимо вращая ветряные мельницы, напрягая паруса на озёрах и морях, раздувая в пух и прах большие одуванчики пушистых облаков, растущих вдали, на сонных полях и горах. Ну, а пока что - тихо. Благодать. И, постепенно доверяя этой вселенской умиротворённой тишине, Оруженосец позволил себе расслабиться. Опустив золотое оружие, Старик-Черновик остановился около дерева, под луной серебряно мерцающего сонными чешуйками листвы и уронившего тень под обрыв. О чём-то вздыхая, Оруженосец прилёг на травку, стал задумчиво смотреть на мирозданье с тёмными обрывками далёких туч, с таинственным бессмертным блеском созвездий, какие были в головах до нашего прихода в этот мир и останутся ещё - охота верить - на миллионы, миллиарды лет.
        Когда-то он любил такие ночи - бессонные, безбрежные, томящие вселенской загадкой. Когда-то он - точно также, как Джером Клавка Джером - мог сказать: «Меня возмущает, что драгоценные часы нашей жизни, эти чудесные мгновения, которые уже никогда не вернутся, бесцельно тратятся на скотский сон». Однако время шло, и год за годом Азбуковедыч стал раздражаться такими ночами, таящими в себе яд великой бессонницы, доводящей до исступления и умопомраченья. Но, слава Богу, всё обошлось. Он сумел найти противоядие - ушёл в работу, ушёл в раздумья, и вскоре стал совершенно равнодушен к своей неизменной подруге - бессоннице. Он притерпелся к этому необыкновенному недугу. Да и то сказать, пора уж притерпеться, ведь он уже не спит, наверное, сто тысяч лет - такое ощущение. Коротая бессонную ночь, Азбуковедыч открыл какой-то новый чемоданчик, стал рассматривать свежую работу кузнеца - дуэльные пистолеты.
        «Не ожидал, признаться, - размышлял старик. - Талантливый парень. Кузнец, во всяком случае, прекрасный. Златокузнец. А вот какой из него, прости, господи, Златоуст? Он даже не знает, кто такой Пегас - то ли колхозный мерин, то ли колхозный сторож. А воспитание какое? Это тебе не Лермонтов, который с детства владел французским и немецким также свободно, как русским. Да к тому же Лермонтов прямо на дому изучал историю, математику, географию, словесность. А как этот шельмец играл на скрыпке, на роялях! А скоко он читал! А как рисовал акварелью… Да что говорить! Этот Мишка, егоза и непоседа, замордовал меня причудами своими. Там сразу было видно - гений, к бабке не ходи. А сколько спал он? Вечно свет палил ночами… - Старик полюбовался новеньким дуэльным пистолетом и начал сам себе возражать: - А Лермонтов? Разве он смог бы вот такие штуки отковать? Да ни за что! Да ни в жись! Да и вообще, работнички небесной канцелярии, канцлеры эти, они ведь не сами приставили меня к Ивану Простовану. Это - Божий промысел! Тут не поспоришь!»
        Азбуковедыч посмотрел на небо. Снежно-сизая луна в полную силу уже над землей разлунявилась - над вершинами призрачных гор, над полями. И чем дольше Старик-Черновик глядел на округлившуюся луну, тем уверенней думал, что это - бумажный ком, крепко скомканный и далеко отброшенный рукой Творца. А ещё он думал, что вот этот алмазами окованный ковш Большой Медведицы похож на большую чернильницу, стоящую на рабочем столе, с которого свисает бахрома облаков. Звезда, серебряно сверкнувшая впотьмах, - это перо, стремительно перечеркнувшее бумагу. Да, так оно и есть! Не спит за облаками наш Создатель, сочиняет что-то, строчит своё бессмертное послание - всем народам, на все времена. Чёрные листы черновиков - чернее ночи - валяются кругом: на столе, на подоконнике, на полу. Работа идёт вдохновенно, божественно, не то, что у смертных людей…
        Старик насторожился. Какая-то лёгкая тень под луной промелькнула через поляну, где стоял Пегас. «Что такое? Летучая мышь? Нет, пожалуй. Тень большая».
        Затаившись за деревом, он осторожно снял с предохранителя золотое перо-карабин и перешёл на цыпочках к другому дереву. Постоял с минуту - дальше двинулся. На краю поляны, где он остановился, послышалась какая-то возня, до слуха долетели голоса, один из которых был похож на хрипастое карканье ворона.

4
        Уродливые тени под луной корячились - то разрастаясь до страшных размеров, то уменьшаясь до карликов, до тараканов.
        - Воррагам! Смотри! Старик не спит…
        - А когда он спал? Хрен бородатый.
        - А ну, как стрельнет?
        - Если ты не будешь вякать, всё будет путём…
        Тени помолчали, скрываясь за деревьями. А потом опять:
        - Да на черта нам этот жеребец? Ты сам подумай! Что мы, как эти, как цыганва.
        - Приказы не обсуждают.
        - Я не обсуждаю. Я предлагаю. Скажем, так и так, мол, не нашли… В дремучем лесе.
        - Царь-Бабушка тебя в объятиях задушит за такие сказки. Или не знаешь? Бери овёс, пошли! Будем ловить савраску-пегаску.
        Послушав голоса, старик Азбуковедыч, пригибаясь и даже по-пластунски проползая между кустами, подобрался к поляне возле реки и чуть не вскрикнул от неожиданности - какая-то птаха, ночевавшая в траве, вдруг взлетела перед глазами. Обильная роса, взорванная крыльями, брызганула в лицо… Пушинка закружилась в воздухе, плавно оседая на шапку белопенного борщевика, задрожавшего вместе с другою травой, потревоженной крыльями птицы, быстро улетевшей куда-то.
        «Фу, ты, язви тебя! - Оруженосец вытер щёки, бороду. - Чуть было не выстрелил в дурёху!»
        Сделав ещё несколько шагов на цыпочках, он затаился - дальше двигаться опасно. Да и не нужно дальше - «кошачьи» глаза Черновика при смутном свете луны, барахтавшейся за облаками, хорошо разглядели разбойников. Один из них был невысокий, сутулый, похожий на тощего рогатого черта. А вторая фигура напоминала большого ворона - размером с человека. Через минуту эти фигуры двинулись прямо на стрелка, но потом, словно что-то почуяв, - неожиданно вильнули в сторону.
        Уже прицелившись, Оруженосец с сожалением опустил золотое перо, понимая, что даже с «кошачьим» зорким глазом можно промахнуться; при мутном лунном свете пуля может зацепить Пегаса.
        «И что теперь делать? Слева зайти? Или справа?»
        Пока он размышлял, откуда лучше выстрелить, крылатый конь сам о себе позаботился. Чуткими ноздрями уловив приближение чужаков, Пегас настороженно всхрапнул, давая понять, что к нему не стоит приближаться. Но чужаки не поняли, приблизились. И тогда Пегас, легко расправив крылья, приподнялся над поляной и, неожиданно развернувшись, шарахнул копытом, - подкова серебром сверкнула в темноте.
        - Вот скотина! - Рогатый заскулил в кустах и заругался непечатными словами. - Он мне… да я ему…
        В ответ раздался приглушённый хохоток, похожий на воронье карканье.
        - Что? Рога обломал? Ничего, отрастут.
        Усмехаясь, Оруженосец постоял за деревьями, опустил оружие. «Эх вы, оболтусы. Откуда же вам знать, что Пегаса можно поймать только лишь при помощи золотой уздечки, которая у меня за пазухой…»
        Однако оболтусы не унимались - и так и эдак подкрадывались к Пегасу. Под луной сверкало тонкое лассо - петля посвистывала, будто пичуга, затем шипела, словно змея, когда эти оболтусы-ковбои подтаскивали пустую верёвку к себе.
        «Ну, что мне с ними делать? Пристрелить? - рассердился Оруженосец. - Так неохота грех на душу брать!»
        В небесах на востоке понемногу светало, и Старик-Черновик неожиданно понял, как нужно действовать. Он потихоньку вернулся к костру, уже почти погасшему. (Ивашка мирно спал). Жёлто-сизые угли ещё помигивали, играя искрами. Бросив туда щепотку травы - только не простой, а колдовской, - старик, опускаясь на колени, стал нашептывать:
        - Петух! Русский дух! Выходи, золотой! Потряси бородой!
        В последний раз к такому заклинанию - вызыванию духа огня - Оруженосец прибегал так давно, что у него не скоро получилось то, что задумал. И всё же - слава Богу! - получилось. Вскоре из дымящего костра выскочил весёлый огнедышащий кочет, озорно сверкающий угольными глазками, тихо звенящий золотыми шпорами. Растрясая пух и огневые перья, петух заскочил на камень, лежащий возле костра и, коромыслом выгибая шею, громогласно затрубил, да так, что эхо звонкими огромными колёсами покатилось по горам и долам. И где-то там - в ближних сёлах и деревнях - мигом всполошились и другие петухи, здорово умеющие прославлять зарю и прогонять нечистую силу с земли.

5
        И опять была дорога впереди, опять была тревога на душе, и в то же время - был восторг и восхищение от огромных и живописных просторов. Старик-Черновик широко шагал навстречу ветру, занимавшемуся в полях, - хлеба и травы гнулись в поясных поклонах. Подкидыш торопился, шагая следом и удивляясь: старик живёт на свете не первые сто лет, но такой энергичный, что за ним не всякий молодой угонится.
        - А далеко нам идти, Азбуковедыч? Оруженосец показал куда-то вдаль.
        - Вершину видишь? Нам туда.
        Никакой вершины парень нигде не видел, кругом была равнина - шаром покати.
        Горизонты впереди - обворожительно чисты и необъятны. И только степной серебристый ковыль кое-где волнуется седыми волнами, плещется под ветром, с пригорка на пригорок перетекает, поблёскивая в солнечных лучах и неожиданно вспыхивая подобием казацкой сабли, потерянной здесь в кровопролитном бою, отзвеневшем несколько веков назад. А временами тот ковыль широко, легко и шелковисто шуршит и шуршит, белой пеной шумит - сухой прибой среди степной безбрежности, где кораблями темнеют вдали деревянные тёмные избы, овины. И облака над дорогой, и птицы - благословение путнику. И этот спокойный, равномерный шум разнотравья, цветов и стрекоз, и шмелей, и приглушённый голос вековых деревьев, стоящих по колено в золоте спеющей ржи и пшеницы, - всё это на русских дорогах так хорошо умеет навевать дорогую для сердца дорожную думу, полную печали, надежды и любви.
        Глава пятая. Веливерма

1
        Вершина время от времени возникала на горизонте, как призрак, дрожащий в воздухе, и пропадала в туманах и облаках. И называлась та вершина как-то мудрёно, будто не по-русски - Веливерма. «Великая вершина мастерства» - вот что это значит, рассказывал старик. Это нечто вроде Парнаса, вроде Олимпа, только в русском, так сказать, исполнении.
        Рано утром она зацветала грандиозным цветком, прорастала во мгле мироздания, а ввечеру этот цветок нежно увядал, лепестки над равниной беззвучно ронял. А на следующий день эту вершину снова невозможно разглядеть за облаками. И непонятно было, как туда добраться. Накатанных дорог нигде не видно, лишь изредка встречались оборванные тропки, уходящие в дебри.
        Царапая затылок, Подкидыш удивлялся:
        - А как пройти? Тут - болотина. Там - пропасть.
        - К этой вершине только на Пегасе можно прилететь, - сказал Оруженосец. - А Пегас вон там, в конюшне, которая находится у подножья. Спервоначала нужно там потрудиться.
        - Чего? - Ивашка оторопел. - Мы так не договаривались.
        - Мы вообще никак не договаривались, - напомнил старик. - Ты сам дорогу выбирал.
        - В дерьме колупаться? Конские яблоки с грушами катать на тележке? Такую забаву я мог бы в деревне найти.
        - Зато коней крылатых там не найдёшь. Да и вообще… Ты как хотел? Взлетел, пришпорил, и давай звёзды с неба хватать? Нет, дорогой, так не бывает. Даже Геракл на конюшне батрачил. На Авгиевых конюшнях. Слышал о таких? Царь был - Авгий. У него конюшни тридцать лет не чистились.
        - Да какой же это царь? Засра… - Подкидыш залепил ядрёное словцо. - Ну, и что там дальше?
        - На Авгиевых конюшнях Геракл шестой свой подвиг совершил. Тридцать лет не чистились конюшни, а этот парняга за день порядок навёл. Взял, плотиной реку перегородил и направил её воды на Авгиевы конюшни.
        Подкидыш был слегка разочарован - ждал чего-то большего.
        - Разве это подвиг? Твой Геракла смухлевал. Короче так! - решительно сказал Ивашка. - Ты не царь, я не Геракл. Я колупаться в навозе не буду. Я иду вершину покорять. А ты можешь остаться. Отдохни пока.

2
        Выйдя рано утром при солнечной погоде и ласковом щебете птиц, покоритель вдруг напоролся на крупнокалиберный снежный заряд. Студёный ветер вперемежку со снегом давили с такою силой - точно стена стояла на пути. Кепку с головы чуть не срывало - вместе с волосами. Башмаки соскальзывали на мокром снегу, на сверкающем льду. Шагу нельзя было сделать вперёд - не пускала пурга. Так ярилась ведьма, распустившая седые космы, - плюнуть хотелось, когда бы ни знал, что плевать против ветра негоже. Подкидыш понимал - это испытание, которое человеку даётся по силам, и если у тебя кишка тонка - отойди в сторонку, отдохни, расслабься и найди причину для самооправдания…
        Вот как раз такие люди, решившие расслабиться, и повстречались ему где-то на третьей или четвёртой спирали; кремнистый путь к Вершине уходил кругами, по спирали, словно бы завинчиваясь в облака. Ивашка увидел реку и лужайку на краю Серебряной Спирали, где было заветерье. Облака возле реки стояли, словно кусты белопенной черёмухи. Сквозь облака светило крохотное солнышко - это был костёр. Подойдя поближе, он услышал музыку, дребезжащую в транзисторе. Аппетитно потянуло духом шашлычка. Пустая поллитровка блеснула под кустом. Ощущая неприязнь к этим туристам, покоритель задержался на каменном взлобке. Посмотрел и послушал, как два раскрасневшихся молодца, ухватив друг дружку за грудки, самозабвенно спорят, кто из них талантливей, кто гениальней. И при этом спорщики руками так размахивали, что вот-вот и начнётся мелкопоместное Бородино или Мамаево побоище.
        Впереди распогодилось. Лазурь широкими платками укрыла плечи великой вершины.
        Двигаясь дальше, покоритель увидел пёструю и шумную толпу. Увидел коновязь, возле которой стоял и дремал табун замордованных крылатых лошадей из литературного колхоза. Тут проходил очередной какой-то праздник. Собрались таланты и гении краевого и областного масштаба - не протолпишься. Народ был незнакомый. И вдруг на возвышении - как на пьедестале - Ивашка заприметил блестящие квадратные очки на загорелой упитанной физиономии. А кроме того - полоска пластыря белела на ухе толстомордого.
        «Ба! - Парень чуть не крикнул. - Ардолион, который бреет уши! А кто это рядышком? Катрина, как её? Не помню… Василискина? Ты глянь! Как новогодняя ёлка, украшенная серебром и золотом, брильянтами да изумрудами. И всё это, как я теперь понимаю, заработано непосильным трудом. Вот и здесь они трудятся, жемчужные зёрна в колхозном навозе старательно ищут. Молодцы!.. Как хорошо, Антигер Солодубыч стоит на трибуне. Как памятник. Интересно, о чём это он говорит? О том, что надо читать «Муму», «Каштанку, «Горе от Дюма»… Может, подойти к ним? А зачем? У них своя дорога, у меня своя. И дороги эти вряд ли где-нибудь пересекутся…»
        «Ардолион, который бреет уши», закончил зажигательную речь. Толпа взорвалась аплодисментами. Директриса кого-то стала награждать значками и орденами «За отвагу и талант», «За достижения в битве за литературный урожай», «За героизм во время посевной светлого и доброго, и вечного зерна». А неподалёку в стороне особо рьяные колхозники уже костерок запалили, расстелили скатерть-самобранку на земле и успели хряпнуть по рюмашке. Присмотревшись, Простован удивился: в костре догорали обломки обоюдоострых деревянных мечей, обломки деревянного копья и целые сугробы серых рукописей. В металлическом рыцарском шлеме - будто в ведре - ядрами белела очищенная картошка. Вкусно пахло жареным и пареным. Подкидыш покрутился неподалёку, слюну проглотил. Интересно то, что постороннего никто не замечал или нарочно в упор не видел. А он, между тем, был бы не прочь немного подкрепиться перед дальней дорогой, да и погреться не помешало бы - продрог. Но все кругом были озабочены сами собой и дорогими гостями - представителями Стольного Града.
        Покидая место разгоравшегося праздника, он услышал девичий визг в кустах неподалёку, а через минуту оттуда выскочила растрёпанная деваха, одной рукой поправила надорванный цветной подол, а второй погрозила кому-то.
        - Старый козёл! - закричала она. - Уши сначала побрей!
        - Нимфа! - застонали в кустах. - Иди, почитаем «Каштанку»!
        - Ты дождёшься, - пригрозила нимфа, - я все каштаны тебе оборву.
        Колхозный замордованный пегас у коновязи неожиданно вскинул давно уже нечесаную буйную башку, и задорно заржал.
        Упорно шагая дальше, покоритель поднимался всё выше и выше, кое-где карабкаясь почти по вертикальным скалам. И снова, и снова в грудь ему били хлопья внезапного снега - даже солнца не видно; яичный какой-то желток, размазанный по небесам. Дышать становилось труднее. Снежный заряд - с переменным успехом - продолжал свинцом лупить навстречу, заставляя отворачиваться и поневоле смотреть назад, втайне завидуя тем, кто остался внизу - пить вино и водочку, плясать возле костров и забавляться по кустам с колхозными богинями и нимфами.
        Затем над головою посветлело - солнце открылось, колодцы бездонной лазури, которая как будто потекла на землю - далёкая долина заискрилась, река в долине вспыхнула огненной артерией. Понимая, что рано радоваться, Подкидыш не мог не улыбаться, глядя в небеса. Крепко стискивая зубы, он шагал, исполненный предчувствия победы, и никто не смог бы его остановить даже на сверкающем гибельном краю, там, где отступали самые рисковые ребята. И уже не смущали его кресты, поминальные камни или другие какие-то печальные отметины в память о талантах или гениях, как убитых, так и самоубиенных на литературном поприще. Великая Вершина Мастерства - не везде, но в некоторых местах - была похожа на великий памятник. Здесь нашли свой последний приют не только новички, отчаявшиеся доказать свою гениальность. Здесь упокоились даже маститые, всем миром признанные. Взять хотя бы Хемингуэя. Нобелевский лауреат. Казалось бы - живи и радуйся, на яхте своей рассекай по морям-океанам, а он что сделал…
        Обнажая голову, Ивашка остановился возле чёрно-багрового памятного камня, где были высечены слова: «2 июля 1961 года в своём доме в Кетчуме, через несколько дней после выписки из психиатрической клиники, Хемингуэй застрелился из своего любимого ружья, не оставив предсмертной записки».
        Продолжая свой путь, покоритель даже кепку не успел водрузить на голову - увидел ещё один камень с горючей надписью:
        «14 апреля 1930 года в 10:15 утра Маяковский покончил с собой, выстрелив в сердце из пистолета».
        «Горлопан, казалось бы, - недоумевал Ивашка, - железный человек, а вот поди ж ты…»
        Размышляя о классиках, которые покончили с собой, он содрогнулся - чуть не натолкнулся на современника, пытавшегося сделать тоже самое, только попытка оказалась неудачной.
        «То ли порох отсырел в пороховницах, то ли что-то ещё… - Ивашка замер, охваченный ужасом. - А может, страховка не выдержала?»
        Голова бедолаги лежала в красно-сургучной лужице, запёкшейся на валуне; одна рука была неестественно вывернута в локте и ноги застыли в нелепом каком-то разбросе между голых камней.
        - Живой? - Подкидыш наклонился над головой, словно заржавленной от крови. - Слышишь, нет?
        Бледный парень лет двадцати пяти молчал, тусклыми глазами глядя на Вершину - теперь уже навек недостижимую; если даже он останется в живых, будет калекой. «Перелом поясных позвонков!» - с ужасом понял Простован, когда увидел брюки парня, промокшие в паху; при таких переломах возникает непроизвольное мочеиспускание и даже хуже того…
        За спиною, будто мыши, зашуршали мелкие каменья. Подошёл какой-то человек, похожий на скалолаза в красно-оранжевой куртке.
        - Надо спасателей вызывать, - сказал он, доставая портативную рацию. - Только ни черта не ловит в этом диапазоне. Я отойду вон туда и попробую…
        Помигивая зелёным глазком, рация только шуршала как банка с пауками - и никакого толку. И вдруг эта «шуршащая банка» разразилась электрическим треском и громом, кашлем и неожиданно весёлым матом - кто-то кого-то за что-то крыл.
        - Кончай трепаться! - рявкнул скалолаз. - Помощь нужна!
        Спасатели пообещали быть «с минуты на минуту», но прошла уже вечность…
        Над Вершиной светило закатное, словно кровью налитое солнце, но небо ещё не утратило пронзительность бездонной синевы, хотя в понизовье - в распадках и между горами - вечереющий воздух уже наполнялся пепельной трухой. И высокогорная остуда - острая, со змеиным жальцем - проворно выползала из камней, жалила скудную травку, цветок, чудом пробившийся из гранитной трещины. Кривым осколком светло-сизой льдины в небесах проступали очертания месяца. Тихо было. Тревожно. Только пчела или муха неподалёку зудели. Но откуда тут пчела, откуда муха в таком студёном воздухе? А потом оказалось - вертушка летит, то пропадая, то выныривая из-за гор.
        Санитарный вертолёт мухой промелькнул на фоне бледного месяца и, снижаясь, грохоча, из мухи превращаясь в летающего дракона, покрутился в районе костра, который был специально зажжен, как посадочный ориентир. Подходящего местечка для посадки поблизости не оказалось - всё в этом районе перековеркано, всё на уши поставлено ещё в доисторическую пору. Кругом виднелись валуны, похожие на каменные избы с замшелыми крышами; останцы огромными орехами откатились от подножья до берега ближайшего озера, состоящего из рыхлых ледниковых отложений и покрытого мохово-кустарниковой тундрой; болотные хляби курились дурманным куревом.
        Вертолёт, мерцающий рубином подбрюшного огонька, угнездился где-то за горой и примерно через полчаса оттуда притащились четыре крепкотелых спасателя с каким-то лупоглазым хилым доктором. Заляпанные грязью, немногословные, мрачные, они пришли через болотину - так было покороче. Пришли уже в сумерках - закат красножжёной киноварью разлился по огромным останцам, болотиной жиже.
        - Какого хрена дома не сидится? - заворчал худосочный доктор, втыкая обезболивающий укол. - Эх, молодёжь. Ну, всё. Поехали, покуда не стемнело.
        «Поехали» - это доктор сказал не случайно. У спасателей была специальная упряжь; по два человека - привычно и слажено - с двух сторон надели на себя нечто похожее на хомуты, потом запряглись в широкие и прочные ремни.
        Старший спасатель, всегда ходящий коренником, встряхнул головой, говоря:
        - Ну, ладно, не кашляйте тут.
        И вдруг скалолаз - или кто он? - в красно-оранжевой куртке всем телом подался вперёд.
        - Мужики! А можно с вами? Там найдётся место? Плечистый, лошадиноподобный спасатель, уже загремев растоптанными сапогами, точно коваными копытами, на несколько мгновений остановился.
        - Найдётся. - Он сердито сплюнул под ноги, покосился на Простована. - И ты, если хочешь, давай…
        Это была минута великого соблазна и принятия серьёзного решения.
        - Нет! - Ивашка подбородком кивнул на тёмно-красный силуэт Вершины. - Мне туда!
        - Ну, дай бог нам больше не встречаться, - угрюмо сказал спасатель, и это в его устах прозвучало как самое доброе пожелание.
        Ночь была холодная, как смерть. Простован перекантовался кое-как, дождался проблеска живительной зари и начал спускаться к подножью Вершины, где стояла «родная» конюшня, где ждал слуга-оруженосец.
        - Нужен Пегас! - хмуро сказал покоритель. - А так бесполезно…
        - А я тебе что говорил? - Черноликий старик посмотрел туда, где сверкала гора. - Эту вершину не возьмёшь на «ура». Потерпи маленько, парень, поработай среди ароматов. А как ты хотел?

3
        За несколько месяцев, проведённых на Ароматной конюшне - будто за несколько лет - молодцеватый конюх пообтёрся, возмужал, притерпелся к работе. А в дальнейшем аллергия помешала - дышать стало трудно от раствора серной кислоты. Дело в том, что ядовитый запах аммиака, вредный для здоровья лошади, время от времени приходилось изгонять при помощи слабого раствора серной кислоты - конюх обливал полы в конюшне; и запах поглощался, и происходила дезинфекция.
        - Всё, Азбуковедыч. Увольняюсь без выходного пособия. - однажды заявил он. - Задыхаюсь на фиг. Хватит. Я уже свершил свой подвиг за Геракла.
        - Ну, в общем-то, да, совершил, - согласился Оруженосец. - А теперь куда думаешь двинуть?
        - Пока не знаю, но и здесь торчать не буду. - Конюх руку сунул под рубаху и ожесточённо поцарапал. - Блохи закусали…
        - Надо подковать. Мы так делали с одним писателем.
        И Старик-Черновик начал повторяться, повествуя о том, как он помогал подковывать блоху одному русскому классику. Поначалу старик был на подхвате, а дальше по его рассказу выходило так, что если бы не он, Старик-Черновик, так ещё неизвестно, что получилось бы из той разнесчастной блохи - может быть, простая вошь на гребешке. Посмеиваясь над балаболом, конюх задрёмывал; сильно уставал он, «совершая подвиг за Геракла».
        Старик попону брал, укрывал Ивашку. Первое испытание, думал старик, - проверку под крышей Ароматной конюшни, парень выдержал с достоинством, и в награду получил Пегаса - холёного, сытого и жизнерадостного зубоскала.
        Утром собрались они, дальше потопали, в гору. Только парень был уже на коне, на белом Крылаче, а старик пешкодралом. Подкидыш поначалу заартачился: так, мол, не годится, молодой в седле, а старый пёхом, но старик-оруженосец объяснил:
        - Чудилка. Мне нельзя на Крылача. Я с него падаю - башкой об землю! Что ты смеёшься? Так бывало уже. Я пытался. Рогатой корове бог врага не даёт. Он даёт ей друга, такого как хрен да подпруга.
        Ивашка рассмеялся, слушая эту абракадабру.
        - Так ты же на нём ко мне прилетел, когда я у обрыва…
        - Было дело. Нужда заставила. А теперь ни-ни.
        - Ну, как знаешь! - Парень пришпорил Пегаса и взлетел к облакам.
        Теперь он всё чаще и чаще, всё выше и выше взлетал на своём Крылаче, которого ловил при помощи золотой уздечки. И всё уверенней, всё твёрже он смотрел вперёд - с улыбкою, с надеждой и верой. И в душе своей - чистой, широкой - он всё крепче и всё веселее ощущал стихию вольного ветра, безбрежного моря и неукротимой русской удали. Стихия эта - сестра стихам и песням - дразнила, будоражила его, лишая аппетита и покоя, и порождая первые борозды на высоком и широком «непаханом» лбу. И чем больше он кружился над Землёй, пришпоривая бойкого Пегаса, тем крепче становилась в нём уверенность в том, что рано или поздно он обуздает стихию ветра и стихию моря, стихию дерзновенного своего характера - он заставит все эти стихии работать на благо людей и на благо своей Отчизны. Только он ещё не знал, как это сделать, как словами выразить - величавые эти поля, которые видел с высоты птичьего полёта; эти простые сёла и деревни, прилепившиеся к матушке-реке; эти бескрайние степи, леса и бездонные пропасти гор, и нетленный, нетающий снег на вершинах - сахарные залежи веков.
        Однажды после вдохновенного полёта возвратясь на землю, разгорячённый всадник вошёл в избушку и сказал:
        - Знаешь, кого я видел сейчас в небесах? Внучку твою. Музарину, Музочку. - Глаза Подкидыша сияли. - Запиши скорей, а то забуду. Это мне Музарина шепнула.
        - Она это может! - Старик обрадовался. - Она ж не просто так, она - Муза Вдохновеньевна.
        - Ты давай, записывай, а то забуду! - поторопил Ивашка, глядя в небеса, где он всё ещё видел призрачный образ Музы, что-то ему продиктовавшей.
        Старик-Черновик сел за стол, приготовился. Он обладал уникальной способностью: писал обеими руками одновременно; при этом правая рука Черновика могла переписывать стихотворение или поэму, а левая - целые главы романа. И почерк у него при этом был одинаково обворожителен.
        - Если ты хочешь научиться глубоко мыслить - научись красиво писать, - говорил он. - Во время письма от руки у человека всё тело и вся психика включаются в работу, в такую вдохновенную работу, какую нам не может дать печатная машинка - бездушная, хотя и удобная игрушка.

4
        Время всего человечества делится на время «внешнее» и время «внутреннее». И зачастую два этих времени друг на друга похожи - как день и ночь. Сердце человека - это его личные, внутренние часы. Вот почему за несколько секунд человек порой становится седым - внутреннее время уплотняется до твердости седого алмаза. Механизм часов, с помощью которого сердце идёт, размеренно отсчитывая земные сроки, подвергаясь бедам или радостям, вдруг начинает работать с такой неимоверной силой, что секунды могут вместить в себя недели, месяцы и даже годы. И поэтому нельзя сказать, сколько времени прошло с тех пор, как ученик занимался вдохновенным творчеством. Впрочем, занимался он не только литературным делом.
        Жизнь вообще похожа на дивное творчество, из жизни своей человек может сотворить рассказ, поэму, песню или драму, фарс или трагедию, или комедию - всё зависит только от степени таланта. И это сочинение - сочинение собственной судьбы - порой бывает куда как интересней, увлекательней чернильных сочинений. И не случайно, и совсем не зря Лев Николаевич Толстой давал когда-то наставление молодому Ивану Бунину:
        «Пишите, пишите, только не вздумайте сделать это смыслом своей жизни…» Вот те на! А в чём же тогда смысл для человека пишущего? Да в том, чтобы ярко и жарко, полнокровно жить, но только жить не на бумаге - наяву, жить страстями не книжными, а настоящими. Жить во весь дух, во весь опор, в мыло загоняя своих Пегасов. Жить, пока живётся. Петь, пока поётся. Плясать, покуда пляшется…
        Мудрый Старик-Черновик всё это прекрасно понимал и потому не осуждал горячие порывы Ивана Простована, которого он порой называл Граф Иван, а иногда - шутя - Графа по имени Оман. Или просто Оман.
        Этому Графу старик во многом благоволил. Захотелось погулять - пожалуйста, карета подана. Можно прокатиться - хоть до Парижа. Можно побывать - хоть на развалинах Древнего Рима. Захотелось поработать - опять-таки, пожалуйста, всё к вашим услугам, милый Граф. Можно попасть в Королевскую библиотеку Дании, в королевскую библиотеку Швеции, Бельгии; можно побывать в Сорбонне. Можно познакомиться с такими древними манускриптами, которые доступны только чернокнижникам или магам. Старик-Черновик, должно быть, и в самом деле жил не первые сто лет на этом свете - везде у него давние знакомые, всё у него было «схвачено». Граф Иван не мог нарадоваться, глядя на такого проворного слугу, который был одновременно и учителем.
        Целеустремлённый Граф Оман зачастую отдавался учёбе так, что ничего больше не видел и не слышал - только книги, книги, или музыка, великая классическая музыка, способная душу поднять до небесных пределов.
        Слуга-оруженосец, наблюдая за тем, как усердно и самозабвенно учится Граф, старался везде и всюду потрафить ему, только не всегда это, к сожалению, получалось. Азбуковедыч, например, не мог заказать хорошую погоду вместо плохой - небесная канцелярия в этом отношении никогда и ни к кому не прислушивалась. Вот почему однажды - после шумного бала, можно сказать, Граф оказался «в капкане». Поначалу они в Стольнограде были, ходили по театрам, по выставкам, а потом Граф решил немного поработать где-нибудь вдали, в глуши. Забрались - куда подальше. И вот там-то «капкан захлопнулся» - непогодица прижала. Граф заскучал, затосковал. А Старик-Черновик втайне даже обрадовался.
        Глава шестая. Затворничество

1
        Вечный двигатель творчества - тишина и затворничество. Отлично понимая это, Старик-Черновик никуда не спешил из дремучей, дикой глухомани, где было много ягод и грибов, кедрового ореха и прочего таёжного добра, с которым век не пропадёшь. Дело было осенью, уже засентябрило. Бабье лето зацветало багрецом и золотом листвы, тонкострунным кружевом бессчётной паутины. И человеку там было привольно, и даже Пегасу - нетерпеливого Крылача не нужно было стреноживать, потому что никуда ему отсюда не хотелось улетать. В той глухомани работали они с утра до вечера, осваивая премудрости родного языка и языков заморских. Вечерами сидели у камелька - печка в избушке сбита из речного, разноцветного камня. Поначалу они азартно спорили о жизни, о литературе; мечтали, философствовали… А потом Граф Оман засмурел. Это случилось после того, как в горах внезапная гроза прогрохотала, а вслед за ней камнепады - завалили ущелье, по которому можно было выбраться на волю. Они хотели двинуться окружным путём, но опоздали.
        Вдруг полетели первые снегушечки - невинные, как лепестки белых роз. А вслед за этим обрушился ядрёный снегопад, причём такой свирепый - вся тайга от страха поседела. Матёрые деревья приосанились, а молодые с непривычки посутулились, поскрипывая становыми хребтами. А те, кто послабее, в коленках согнулись. Были даже и такие, которые навзничь рухнули, как под топором. Беда, конечно. Особенно таёжным птицам и зверью. А человеку - если он в душе своей дитё дитём - первоснежье и перволедица всегда приносят радость; первый снег высветляет нам сердце, первый лёд - как зеркало, в котором всё мироздание лежит у наших ног.
        Старик-Черновик, хотя и говорил, что живёт на свете не первые сто лет, по-детски обрадовался первоснежью. На рассвете он вышел за дверь и от восторга чуть ли не запел:
        - Я по первому снегу бреду! В сердце ландыши вспыхнувших сил!..
        Пропахав борозду по искристому целику, старик прошёл к берёзам на берегу и, осторожно разгребая снег, добрался до ландышей (хотя это были другие цветы, но ему казалось, что ландыши). И потом, когда Граф проснулся, на дощатом столе красовался букет под названием «Ландыши вспыхнувших сил».
        - Есенин привет передал! - сообщил Оруженосец, восторженно сияя глазами. - Гляди-ка, что творится за окном! Вот говорят, что, мол, зима без трёх подзимков не бывает. Ага! Тут привалило так, что до весны, однако, не растает!
        - До весны? - Граф подскочил, как ужаленный. - Да ты что?
        Да мы же тут загнёмся!
        Слуга спокойненько дровец подбросил в печь. Руки отряхнул.
        - А что ты предлагаешь? Куда тут сунешься? Всё крахмалом завалило вот так вот… - Он показал величину сугробов. - По самые картошки с помидорами. Так что посидим пока… Анахоретство люблю я с детства.
        - А чему ты радуешься?
        - Выходи на волю, там поймёшь, Иван Великоросыч! Лепота! Граф оделся потеплее. Дверью хлопнул. И замер.
        Над кронами заснеженной тайги лениво проплывали облака, подкрашенные зарёй. Река, ещё не тронутая заберегами, свинцово блестела. Неподалёку на снегу чернела тень от избушки - дым, выходя из трубы, на снегу шевелился, точно муравьи бежали и скрывались в голубоватом провале между сугробами. Червонно-багровая ветка берёзы, припудренная снеговьём, пламенела настолько ярко - нельзя не обжечься, если дотронешься. И точно так же смотрелась обыкновенная хвойная зелень на кедрах, на соснах - смотрелась, как первородная, как самая-самая свежая, только что из живых изумрудинок сотворённая Господом Богом. И снегирь, пролетая мимо избушки, полыхнул перед глазами как цветок, сорвавшийся под ветром. И раскалённые гроздья рябины, и гроздья калины в эту минуту казались такие, что просто удивительно, как только снег на них лежит, не плавится от жара.
        - Шикарно, - пробормотал зачарованный Граф.
        - Что и требовалось досказать! - Абра-Кадабрыч лопату взял, пошёл тропинку пробивать к реке. - Сейчас водички в баню натаскаем, затопим да попаримся. Всё, что ни делается, к лучшему.
        Граф не ответил. Брови чёрными строчками сдвинул - подчеркнул сердитые глаза. Очарование первых минут проходило и сердце уже ныло от тоски, от вынужденного затворничества.
        И только слуга ни на минуту не поддавался унынию. Поработав лопатой, Оруженосец, молодо раскрасневшийся, баню затопил. А затем - как только было приказано - слуга пошёл, накрыл на стол; завтрак был готов с утра пораньше.
        Трапезничали в полном молчании. Граф был так недоволен и так раздражён, словно Старик-Черновик собственноручно устроил весь этот внезапный снегопад - снегозападню, в которой сгинули дороги, перевалы.
        - Неужели ничего нельзя придумать? - Граф тоскливо глядел в заоконную даль. - Азбуковедыч! Ну, ты же мастер. Найди какую-нибудь травку, запали снега, чтобы отсюда можно было выбраться.
        Чернолик развёл руками.
        - Кабы можно было, так разве я сидел бы тут, как курочка на яйцах. Да ты, Иван Великоросыч, не горюй. - Слуга показал ему книги. - Вот что я припас! Тут на всю зиму хватит. Будем зимогорить и горюшка не знать!
        - Это что? Словари? А французский зачем? Да ещё английский. Тут хотя бы русский с горем пополам освоить…
        - С горем пополам не надо. Надо с радостью пополам. А французский тебе пригодится, когда ты начнёшь изучать великую французскую литературу. - Старик-Черновик стал методично пальцы загибать: - Гюго. Жюль Верн. Бальзак. Мопассан. Флобер. Дюма-отец и сын. Сомерсет Моэм. Камю. Дидро. Это же целый кладезь. И точно так же английский язык пригодится для чтения оригиналов.
        - Мне и переводов хватит за глаза.
        - Э, милый, извини. Вот когда дело коснётся переводов тебя самого, тогда ты поймёшь, как много теряет язык даже при самом добросовестном и талантливом переводчике.
        Надеясь на то, что вот-вот распогодится - первый подзимок должен всё-таки растаять - Граф стал заниматься иностранными языками. Однако время шло, а снег не только не таял - без передышки валил и валил. Сначала это было похоже на ландыши вспыхнувших сил, потом на ромашки, достающие до окна, а потом уже летели лопухи, лоскуты от белых драных простыней.
        И началось раздражение. Слепое. Необъяснимое. Иностранный язык не давался бедному затворнику, который никак не мог, а может просто не хотел вникнуть в логику образования французских слов и предложений; он принимался тупо зубрить, но вскоре бросал это изнурительное дело.
        - Не вижу смысла. - Граф отодвинул словари. - Буду читать в переводах.
        Слуга молчал, только глаза его красноречиво говорили о чём-то грустном и неутешительном. Оруженосец опять и опять сомневался: неужели там, в небесной канцелярии, что-то напутали и вместо будущего гения получится - чёрт знает что и с боку бантик. Отгоняя от себя эти греховные мысли, старик неожиданно опускался на колени, крестился, глядя на цветок-огонёк, трепещущий в лампадке возле иконы. А Граф, не скрывая усмешки, смотрел и думал: «И чего это он? Как бы лоб не разбил! Целыми днями ходит мимо, не замечает иконки, а потом спохватится и давай навёрстывать…»
        Погода продолжала снегопадничать - гусиные белые перья и пушистая заячья шерсть сыпом сыпались и день, и ночь. Избушку завалило - до трубы. Старая лиственница, стоящая неподалёку, с хрустом надломилась в пояснице - рухнула в сугробы, растрясая ветки и далеко от себя отшвырнув чёрную шапку птичьего какого-то гнезда; пух и перья закружились беловьюжным разорванным кружевом…
        - О-о! - Слуга обрадовался. - Дровец нам подкинули прямо к порогу!
        «И чего он веселится? Как идиот!» - Граф, сам того не замечая, всё чаще впадал в уныние, в раздражительность по пустякам.
        Серенькие дни пошли - солдатским строем, под сапогами которого то и дело поскрипывал морозный наст. Зимнего солнца за облаками вовсе не было видно - бескрайние могучие снега словно пеплом подёрнулись. И тишина кругом. И - пустота. Только редкий таёжный зверёк - то ли белка, то ли соболь, то ли колонок - по ночам прошмыгивал под окнами избушки или крутился возле порога, мелкой строчкой строчил по бескрайнему ситцу холодных снегов; иногда эти строчки раскрашивались вдруг цветами, вышитыми алым бисером застывшей крови.
        Граф Оман - то читая, то пытаясь что-то сочинять, - томился взаперти. И всё чаще и чаще стал он украдкой посматривать на золотую уздечку, висевшую на стене - поймать хотелось Крылача-Пегаса и улететь из этой глухомани. Да только где теперь его поймаешь - одни сохатые, как пароходы, бороздят белую пену снегов, а за ними следом стаи волков шарашатся. Правда, Пегас иногда прилетал под окно, только Граф уже не обращал внимания на Крылача. Уже ничего не хотелось.

2
        Хандра, тоска за горло ухватили, сердце придавили - всё крепче день за днём, всё горше ночь за ночью. Изнывая от безделья, Граф решил поохотиться. «Толстого начитался, как там графья забавляются, - позднее ворчал слуга. - Только там с борзыми, а тут старику заместо собаки приходится бегать!»
        Графская охота закончилась бедой. Беспечный Граф и отошел-то совсем недалеко от своего графского имения - от избушки, да вот поди ж ты, не повезло. Вдруг запуржило, завьюжило, небеса на землю опрокинулись. И вот уже Граф превратился в бедного, несчастного холопа; кричит, матюгается, как простодырый мужик, на помощь зовёт - заблудился. Не докричавшись до старика, он попёрся наугад и в полынью бултыхнулся. А водичка такая - будто голышом в костёр или в крапиву. Ладно, хоть не утонул, на карачках выбрался, дополз до берега. Ну и простыл, конечно. Замёрз, как цуцик, пока Оруженосец бегал по тайге, искал его. Ночью у больного температура подскочила и давление; кровь носом побежала. Беднягу так трясло, так лихорадило - доски лежака скрипели и чуть не ломались.
        И что характерно - Пегас в тот же день, в тот же час захворал. Здоровый конь, казалось бы, с широкой рафинадною улыбкой, и вот на тебе - стал катастрофически хиреть. И хорошо, что Старик-Черновик не первые сто лет живёт на свете; догадался: у Крылача внезапно началась так называемая петехиальная горячка - кровопятнистая болезнь лошадей. Но вот что интересно: заболевают обычно лошади старше двух лет, а этот Крылач был ещё пацан, по существу; года полтора, как он покинул высокогорные пастбища, которые кое-где соединяются с пастбищами горними, где растёт небесная трава. Это во-первых. А во-вторых, кровопятнистая болезнь лошадей бывает, как правило, весною, летом… «Видно, так они друг с другом связаны - Граф с этим Пегасом, - догадался Оруженосец. - Кровное родство. Вот повезло мне. Конь откинет копыта - мне башки не сносить. А если, не дай Бог, случится что-то с Графом, в небесной канцелярии меня живьём сожрут, я этих канцлеров знаю…»
        И всё-таки старик лекарничал не за страх, а за совесть. Жалко было ему - и того, и другого. Упорно лечил, терпеливо, даже в самые тяжёлые минуты не теряя надежды. Для Пегаса крылача в срочном порядке пришлось построить загон; старик срубил три-четыре молодых сосёнки, привалил их к задней стене избушки, сверху тряпками накрыл, снеговьём притрусил - получился эдакий шалаш, в котором Пегас теперь стоял, не продуваемый ветрами, не понужаемый свистящими кнутами вьюги.
        Простуду из Графа старик выгонял отварами разной травы - припасы были в избушке. Дело хоть медленно, а всё-таки пошло на поправку. Старик под вечер баню протопил и хорошенько выпарил отощавшего Графа, берёзовым веничком отхлестал от души.
        - Вот теперь совсем другое дело! Другое тело! - бормотал Абра-Кадабрыч, после бани укладывая Графа на постель. - Утром проснёшься - как новый блестящий пятак!
        Но проснулся Граф намного раньше. И до того изумился - чуть с кровати не упал.
        Ночь была за окнами. Керосиновая лампа - словно горшок с оранжевой геранью - горела на столе. Причудливые тени распустились веером по стенам и потолку. А за столом - Граф поначалу глазам не поверил, перекреститься хотел, но рука онемела от ужаса… Его слуга - свят, свят, свят! - преспокойно сидит за столом, чернила пьёт и промокашками закусывает. Мало того! Граф присмотрелся и видит: длинный изогнутый нос Абра-Кадабрыча - нос, похожий на вопросительный знак - вдруг начал потихоньку выпрямляться и превратился в длинный острый клюв. И неспроста. Клювом-то куда удобнее клевать из чернильницы. А самое главное: чёрное рубище старика, рубище, похожее на рыцарский плащ, вдруг стало превращаться в большие лохматые крылья. А там - под крыльями - Граф увидел тот самый чемоданчик, в котором находились два дуэльных пистолета. И так ему, болезному, вдруг стало дурно от этой ужасной картины, так омерзительно - голова закружилась, и даже сознание вышибло вон.
        А поутру он себя почувствовал здоровым, только виски разболелись, будто колотушками побитые. Дурные мысли в голову полезли, когда припомнил то, что видел ночью. «А может, я не видел ничего такого? - засомневался Граф. - Может, пригрезилось? А если - нет? Если этот черномазый в самом деле - Воррагам? Ведь он похож на ворона! Похож. Во-первых, чёрный. Нос - точно клюв. А во-вторых, с нечистой силой водится: траву молчанку знает. Помню, как он тогда заставил все молотки на кузне замолчать. И точно так же нечистая сила может орудовать перед своими игрищами - заставляет замолчать колокола, чтоб не мешали устраивать шабаш. И опять-таки живёт он триста лет, сам неоднократно говорил…»
        Стыдно будет потом Графу Ивану за эти свои глупые догадки. Потом-то он понял, что это болезнь почудила. Но какой-то недобрый, нехороший осадок от того полночного видения всё-таки остался на душе. Хотя Граф старался виду не подать. Несколько раз он совершенно искренне говорил, что очень и очень благодарен старику за то, что нянькался с больными, лечил, на ноги ставил - и Графа, и Пегаса-Крылача. И всё-таки осадок от полночного видения не давал покоя. И однажды - сам того не желая - Граф сказал:
        - Ты частенько любишь повторять: ваш покорный слуга, ваш покорный слуга. А ну-ка, ответь мне, покорный… А где пистолеты, которые я на кузнице делал? Где?
        И покорный ответил, как ни в чём не бывало:
        - Так я их отдал по назначению. Они получились такие хорошие, французский комар носа не подточил.
        - Да? - Граф Оман был изумлён. - А ты говорил, будто мне это только приснилось? А те, настоящие? Где они?
        Помолчав, старик неохотно ответил:
        - В надёжном месте. Скоро покажу, где именно. Ты должен знать. Ваш покорный слуга, он ведь не вечный. Помру, так чтобы знал, где они спрятаны.
        Граф смутился.
        - Живи, чего уж там. Я просто так спросил…
        - Нет! - покорный слуга неожиданно загорячился. - Нет, милый Граф! Не надо «просто так». Надо быть готовым к тому, что тебе с какой-нибудь сволочью нужно будет стреляться. Я помню Кишинёв. Помню, как солнце русской поэзии просыпается… Голый сидел на кровати и стрелял из пистолета в стену. И в Одессе, и в Михайловском он палил в белый свет, как в копеечку. До сотни выстрелов за одно только утро. Прикинь! А в кишиневский период он завёл себе железную палку с которой уже не расставался. Я говорю: «Зачем?» А он: «Для того, чтобы рука была твёрже: если придётся стреляться, чтобы не дрогнула». Понимаешь, к чему тебе надо готовиться?
        - А я-то думал… - Граф был разочарован. - Думал, надо готовиться к тому, чтоб гениально написать свой «гений чистой красоты…»
        - Это было уже. И написано это, между прочим, не Пушкиным. Да, да. А чего ты рот разинул? «Гений чистой красоты» - принадлежит Василию Жуковскому. А Пушкин эту строчку взял, что называется, взаймы. Не удивляйся, Граф. В литературе такое случается. Мы с тобой когда-нибудь ещё поговорим на эту тему.
        - А зачем «когда-нибудь»? Давай сейчас. Вон какая заваруха за окном.

3
        Метель - как белая волчица, которой день и ночь не спится. Метель под окошком скулила всё протяжней, всё жалостливей. Серебряные струны время от времени со звоном лопались - обрывки по стеклу с потягом постукивали. Делать было нечего - за дверь не высунешься. Бородатый Оруженосец, запалив керосинку, расположился возле тёплой печки. Взял большое перо-карабин и, собираясь надраивать, прогнал золотую мушку со ствола. Обиженно зудя, мушка стала летать вокруг лампы - черной дробиной мелькала тень.
        - Гляди, чтоб она крылышки не опалила, - предупредил Граф Оман. - Мушку погубишь, как потом целиться?
        - Ничего с ней не случится, не первый раз…
        Золотая мушка полетала, покружилась под потолком и через минуту-другую села на привычное своё местечко - слуга поднял оружие, глаз прищурил.
        - Левее! - приказал. - А теперь чуток правее… Мушка на стволе послушно передвинулась.
        - Хорошо, - похвалил Оруженосец. - Отдыхай, а мы пока поговорим… - Он потерял нитку мысли и озадаченно крякнул. - О чём? Обо всём. О том, что ничего в нашей жизни не бывает случайным. О том, что затворничество - двигатель творчества. Мы давеча упомянули Пушкина. Так вот. Ваш покорный слуга отлично помнит те времена, когда он с Пушкиным вот так вот очумел, как мы с тобой сегодня тут чумеем.
        Графу поднадоела эта болтовня - старик работал с тем, старик работал с этим. Но только и молчание - далеко не золото. Приходилось терпеть.
        - Ну-ну. Интересно. И что там было с Пушкиным? Рассказывай. Старик дровец подбросил в печку. Посидел возле огня, в окошко посмотрел - будто в далёкое прошлое.
        - Чума на Россию тогда навалилась и повсюду были карабины… Тьфу! Карантины. - Абра-Кадабрыч хохотнул. - Карантины, дай бог им здоровья!
        Губы Графа тронула усмешка - усы задрожали.
        - Ты хоть сам-то понял, что сморозил? Кому дай бог здоровья? Чуме?
        - Не чуме, а карантину, я сказал.
        - Что в лоб, что по лбу.
        - Не перебивай. - Старик поморщился, делая вид, что кости свои ощупывает. - Я и так уж перебитый во многих местах. Суставы болят перед ненастьем.
        - Не отвлекайся. Ну, и что там дальше с этим карантином?
        Слуга прошёлся по избушке, собираясь с мыслями. Фитиль подкрутил - чтоб не дымил.
        - Карантины в ту пору перегородили все дороги по стране и наше Солнце в тучу закатилось. Сказать попроще, наш гений оказался запертым в стенах своего родового имения. Ох, помню, он крутился, егозил. Поначалу так шибко маялся, что мне даже стало жалко бедолагу. Я даже стал подумывать, как бы нам сбежать из-под этого домашнего ареста. Но потом смирился наш пострел и говорит: ну, что, дескать, будем работать, старик, куда нам с тобою деваться? Ну, вот мы и засели за работу. До семьдесят седьмого поту… И в результате чумы люди сегодня чумеют от шедевров и прямо-таки балдеют от Болдинской осени.
        - Вот уж действительно, нет худа без добра! - согласился Граф, присаживаясь на корточки и подбрасывая полено в камелёк. - История и в самом деле поучительная.
        Абра-Кадабрыч подхватил, посмеиваясь:
        - Да-а, нет худа без ребра, как сказал Адам, когда узнал, из чего Господь бабёнку сотворил!.. Ну, а ежели серьёзно, так это воистину! Нет ничего случайного! Затворничество завсегда на пользу - хоть лирикам, хоть физикам.
        - А физики причём?
        - Ну, как же? Алхимики, алфизики, они ведь тоже люди.
        - Да что ты говоришь? - Граф опустился на пенёк, служивший табуреткой. - И физики, что ли, от обезьяны?
        Старик помолчал, хитровато мигая маленькими глазами, похожими на две чернильных кляксы - белков не видно.
        - Я думаю, что лирики произошли от Дарвина, а физики - от Аристотеля.
        - Во как! Интересно. А если поподробней?
        - Можно. За отдельный гонорар. - Черновик посмотрел на свой палец, испачканный химическими чернилами, поплевал на него и потёр о штанину. - Дело в том, что термин «физика» впервые появился в сочинениях Аристотеля. А это значит - дай бог памяти - четвёртый век до нашей меры.
        - Ты хочешь сказать, что жил уже тогда?
        - О, нет! Помилуйте! Так долго не живут. Но мы отвлеклись. Я снова потерял и нитку мысли, и иголку смысла. Видать, старею.
        - Ты сказал, что затворничество одинаково полезно и лирикам, и физикам.
        - Да, да, именно так. И тут примеров много… - Абра-Кадабрыч достал из-под стола рыболовную снасть и начал её распутывать, чтобы найти и заштопать прореху. - Ну, вот возьмём за жабры хотя бы Исаака…
        - А это что за рыба? Кто?
        - Ньютон.
        - А я думал, святой.
        - А он, действительно, святой - для физиков. Его иконка в каждом кабинете. - Старик посмотрел за окно. - Кстати сказать, Ньютон тоже по воле чумы оказался в полном затворничестве - в фермерском саду папаши своего. И в том саду как раз на дурную голову Ньютона вдруг свалилось одно очень умное английское яблоко. Вот оно-то и помогло открыть закон притяжения. Серьёзный закон, между прочим. Ты зря улыбаешься. Вот почему тебя к бумаге тянет? Закон притяжения! Именно так. И лирики, и физики - две стороны одной медали. Но лирики мне всё-таки ближе, родней. Хотя… - Пальцы старика запутались в паутине сетки и он замолчал. - Ну-ка, подержи вот тут. Во, наконец-то распуталось…
        - Лирики ближе, хотя… - напомнил Граф. - Что ты хотел сказать?
        Слуга помедлил с ответом.
        - Только это между нами. Хорошо?

4
        Если поверить Старику-Черновику - вот какая дивная картина рисовалась. За несколько веков своей литературной каторги, путешествуя по всем уголкам необъятной земли, Оруженосец от литературы повидал немало всевозможных талантов и гениев - капризных и взыскательных, странных и загадочных, краснобаев и молчунов, склонных к общению и склонных к одиночеству. Он знал их причуды, пристрастия. Знал наклонности почерка и характера, что, в общем-то, одно и то же - графология давно уже перестала быть тайной для него, способного двумя руками одновременно переписывать целые курганы всякого добра. И смешно, и грустно ему теперь было вспомнить причуды, пристрастия писательской братии. Рассказывая, Старик-Черновик и сам чудил порой. Двумя карандашами - в двух руках - он рисовал портрет того или иного очередного героя, о котором хотел повествовать.
        - Вот, например, Толстой. Похож? - Литературный каторжанин, покусывая кончик бороды, критически рассматривал свой рисунок. - Толстой для вдохновения любил послушать музыку, сидя в глубоком вольтеровском кресле. А порою даже босиком за плугом бегал. Да, да. Серьёзно. А ты как думал? Надо быть поближе к родной земле, если ты хочешь звёзды с неба хватать. Или вот, к примеру, Достоевский…
        - Ну? А что ты замолчал?
        - Да так. - Абра-Кадабрыч нахмурился. - У нынешних писателей от Достоевского одно только название на лбу - «Идиот».
        Не сдержавшись, Граф Оман хохотнул.
        - Нет, ну, а всё-таки? Что он? Как он? В смысле работы.
        - Наш уважаемый Фёдор Михалыч… - Литературный каторжанин скупо улыбнулся, - в тишине своей творческой лаборатории постоянно творил многочисленные графические наброски портретов своих героев, баловался архитектурными набросками и даже каллиграфическими упражнениями. Вот и меня маленько научил…
        На бумаге под руками старика появилась тень Достоевского, идущего по Петербургу, а на углу нарисовалась другая какая-то великая тень - стояла под фонарём у аптеки. Это была фигура Блока. Старик его любил, жалел, как сына. Горестно качая головой, литературный каторжанец начал рассказывать о том, как Блок зачастую находил вдохновение в бедных переулках Петроградской стороны, среди островов, ресторанчиков с убогой обстановкой и лакеями в засаленных, затрапезных фраках. Там поэту почему-то нравилось сидеть у широкого венецианского окна, выходившего на железнодорожную платформу. Там он любил потягивать красное дешевое вино. Пил до той поры, покуда серая, убогая действительность не начнёт переливаться и сверкать всеми цветами радуги. И вот тогда начиналось Блоковское таинство. «И медленно пройдя меж пьяными - всегда без спутников, одна - дыша духами и туманами, она садится у окна…»
        Они помолчали. Граф Оман удручённо смотрел пустую кружку из-под чая.
        - А если бы не пил, так не написал бы?
        - Я скажу, но тока это между нами. - Старик наклонился к нему и прошептал. - Да ни хрена бы он не написал, если б не пил… Мне очень грустно это говорить, но и соврать не могу. Вот как оно выходит, Граф. Не пострадаешь - не узнаешь. Бывает очень страшная расплата за талант. Эти пьянки у Блока, скандалы Есенина, эта кошмарная эпилепсия у Достоевского… А Николай Васильевич, который Гоголь!.. Шизофрения! Звуковые и зрительные галлюцинации… А этот, как его?.. Фридрих Ницше. Знаешь, какой там диагноз? «Ядерная мозговая шизофрения». Граф! Тебе рассказать, так волосы не только встанут дыбом - повыпадывают…
        Слушая диагнозы, привычки и пристрастия великих, Граф взволнованно прошёлся по избушке. Передёрнул плечами от холода - нутряного холода, который будто сердце инеем покрыл. Распахнув печную дверцу, полено машинально бросил в топку. Помолчал. А старик, воодушевляясь, дальше взялся малевать портреты великих, стал называть имена, которые Граф Оман знал только понаслышке. Поначалу Старик-Черновик рассказывал о своих, отечественных талантах, затем переключился на тех, кто за морями…
        - Заморыши! - уточнил Абра-Кадабрыч, покусывая кончик бороды. - Хотя по виду не сказать. Все они, как правило, крепкие телом и духом. Кто тебя интересует, Граф?
        - Не знаю. Ну, например… Оноре де Бальзак.
        - Бальзак? О-о! Это как бальзам на душу. Как только произносят это имя - душа моя летит в Париж, в Париж… Ах, было время! Расскажу как-нибудь… Кстати, он ведь был простой Оноре. Никакой ни «де».
        - А что такое - «де»?
        - Принадлежность к дворянскому роду. Мелочь, как говорится, а до чего приятно. Да? Или «де»? - Абра-Кадабрыч хохотнул. - Так вот. Это самое «де» Бальзак стал использовать где-то в 1830 году, когда ему было уже за тридцать. А кто ему эту идею подкинул? А ну-ка, догадайся с трёх тысяч раз. Ха-ха. Вот так-то, милый Граф по имени Оман! Не цените вы старика! Ой, не цените! Ну, да ладно, я без обиды. Мы отвлеклись. - Старик-Черновик закончил набросок рисунка. - Похож? Вот он, Оноре де Бальзак, любил свои шедевры сочинять, стоя босиком на каменном полу.
        - Ладно, хоть не на снегу! - Граф улыбнулся. - А этот, как его? Мы недавно читали… Шиллер…
        Помолчав, Старик-Черновик оживился и начал двумя руками - словно фокусник - набрасывать на бумагу основные черты великого немца.
        - Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер! - сияя глазами, стал выкрикивать старик. - Буря и натиск романтизма в литературе! О-о-о! Нам и это знакомо не понаслышке! Шиллер тоже маленько чудил. Этот во время работы любил ноги в холодной воде подержать. Помню, я говорю ему: Шила - это я так его звал по-домашнему, промеж собой мы так… Шила, говорю, ты что придумал? Дурная голова ногам покою не даёт? Обиделся. А что ж ты хочешь. Чистокровный ариец. Профессор истории, да к тому же и военный врач, знал, зачем ноги в холодную воду суёт.
        Поглядев друг на друга, они засмеялись.
        Графу понравились такие весёлые экскурсы в литературу, да ещё и с картинками. И Граф стал называть все имена подряд - какие только знал. И старик увлечённо рассказывал. Были у него свои любимчики и нелюбимчики.
        - Ибсен? Нет. Про этого не буду говорить. Этот - не пример для подражания. Ибсен был не прочь рюмку-другую хлобыстнуть для вдохновения. Ты смотри, не вздумай подражать. А то получится ибсениана… А ещё он во время работы рвал ненужные бумаги и газеты. Ну, это можно, это ничего. И я так делаю…
        - Забавно, интересно, - нахваливал Граф, рассматривая рисунки. - А с кем ещё работать приходилось?
        - Да мало ли… - Старик отбросил карандаши. - Всех не упомнишь. Да и не работал я со всеми. Это уж я так, для куража. Я ведь не слепой, я вижу: ты умный человек, и ты меня поймёшь. Как сказал когда-то Пруст: «Умный человек не боится показаться глупцом другому умному человеку». А на русский язык это, знаешь, как переводится? «Дурак дурака видит издалека!» - Старик расхохотался, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописи. - Но мы отвлеклись. Что касается Марселя Пруста, он во время работы любил понюхать крепкие духи.
        Закрывая глаза, Граф скривился, представляя пузырёк с духами около носа.
        - Хорошо, хоть не пил, только нюхал.
        - Только нюхал, да. - Старик о чём-то вдруг задумался. - Помнишь, я говорил тебе, что время делится на время «внешнее» и время «внутреннее»? Это я сам так придумал. А Пруст - только теперь неожиданно вспомнилось - всю жизнь писал один большой роман «В поисках утраченного времени». У него там, по-моему, целых семь томов… «Утраченное время», «Обретённое время». Во как мужика заклинило.
        Но проблема времени, похоже, Графа Омана мало занимала.
        - А этот, как его? Недавно прочитал и вот уже забыл. Жан Жак Руссо. Ты его знал?
        - Я от него сбежал. - Черновик руками замахал. - Уволился, можно сказать, без выходного пособия. Почему? Я скажу, но только между нами. У него была паранойя. Мания преследования. Жаку этому везде и всюду мерещились заговоры, он даже меня подозревал. Но главное не это. Руссо вдохновлялся тем, что стоял с обнаженной башкою под солнцем. А мне на солнце вредно, ты же знаешь.
        Граф посмотрел за окно, где по-прежнему вьюжило.
        - А я бы сейчас с удовольствием постоял на солнце не только с обнажённой головой.
        - Постоишь. Какие твои годы. Всё в наших руках. И в ногах. Но самая главная сила - все почему-то стесняются это признать. И только металлурги открыто говорят: наша сила - в плавках.
        Абра-Кадабрыч панибратски хлопнул Графа по плечу и расхохотался. Он, похоже, был в ударе - так и сыпал шутками и каламбурами.
        Затем сидели молча, хлебали чай. Цветок-фитилёк в керосиновой лампе чуть слышно потрескивал, расправляя голубовато-оранжевые лепестки. Вьюга за стеной постанывала. А потом вьюга под окошком так странно зачуфыркала, словно свисток с горошиной - далёкий милицейский пересвист.
        - А помнишь… - Граф похлопал длинными ресницами. - Мы недавно читали с тобой. У него фамилия такая… милицейская.
        - Кто это? А-а! Мильтон, что ли? - Старик-Черновик усмехнулся. - Джон Мильтон, «Потерянный рай». А где рай, там и райские яблоки. Ты знаешь, нет ли? Есть осенние сорта хороших яблок: Боровинка, Мильтон…
        - Это в честь его?
        - Ну, это уж не знаю, врать не буду. Может быть, в честь писателя Мильтона, может, в честь простого нашего мильтона. То бишь, милиционера. А ежели серьёзно говорить, так этот самый Джон - не похуже нашего Обломова - на софе любил валяться, опуская голову до полу и диктуя так, что только успевай записывать. Я чуть было две руки не вывернул, когда за ним записывал, ей-богу. Да и вообще… Я с этими заморскими не очень… Мне нравятся наши ребята…
        - И мне понравилось, как ты нарисовал.
        - Это, что ли? - Старик неожиданно сгрёб все черновые наброски портретов, порвал и бросил в печь.
        - Зачем? - Граф схватил кочергу, хотел достать портреты, но поздно. - Зачем ты это сделал? Там были такие хорошие - в рамку можно.
        - Дрянь! - самокритично ответил старик. - Не надо путать божий дар с яичницей.
        Портреты сгорали в печи с таким удивительным треском, точно в топку швыряли патроны. Иногда бабахало так, что с боков штукатурка яичной скорлупою осыпалась.

5
        Оригинальные были уроки. Иногда за такими занятиями просиживали долгий зимний вечер, а иногда и ночку напролёт. Много интересного и увлекательного из жизни как русских писателей, так и заморских знал Старик-Черновик. Не изменяя своей привычке говорить то, что думает, учитель неоднократно предупреждал ученика:
        - Творческий мир - очень коварная штука. И тот, кто осмелится войти в этот мир, рискует не только своим здоровьем - жизнью рискует! Жизнью! Вот что надобно знать для начала всем этим девочкам и нашим мальчикам, которые, шутя, берутся рифмовать и прозу малевать. Творческий мир - это не сказочка о королевстве кривых зеркал. Настоящее творчество - это искривлённое пространство мироздания. Это - попытка стать творцом наподобие Господа Бога. А такие дерзкие попытки не прощаются. Платить за это дорого приходится. Ой, как дорого…
        - Старик! Хватит пугать! - Ученик даже сам не заметил, как вошел в роль истинного Графа, как изменился его голос, его осанка, его взаимоотношения со слугой. - Я всё уже понял, старик. Сколько можно?
        - Ну, ежели так… - Абра-Кадабрыч развёл руками. - Ваш покорный слуга извиняется. Ваш покорный слуга собирается открыть вам секрет полишинели. Вы знаете, Граф, этот секрет? Это когда вы находитесь в поле и под шинелью.
        - Нет, - насмешливо ответил Граф. - Это комедия дель арте Полишинеля. Секрет на весь белый свет.
        - Молодец. Не зря я старался. Мелким бесом тут рассыпался.
        - Не зря. Так что ты там хотел? Что за секрет?
        И старик рассказал ему очередную завиральную историю - так, по крайней мере, Графу поначалу показалось. История эта касалась заготовки лунного листа. Никто из талантов и гениев - на горизонте прошлого и настоящего - никто и никогда перед началом своей работы не занимался такой заготовкой.
        Граф тихохонько присвистнул.
        - А это что за причуда? Заготовка лунного листа.
        - Это моя давнишняя идея! - без ложной скромности сказал старик. - И знаешь, кто первый это новшество оценил? Солнце русской поэзии.
        - Солнце писало на лунном листе?
        - А ты как думал? Хорошая мысль, как дорогой бриллиант, должна быть в хорошей оправе. Для светлой строки, для великой поэмы и прозы нужен сияющий сказочный лист. - Старик-Черновик показал ему чёрные, чернилами испачканные руки - мозолистые руки древнего галерника, руки пахаря. - Я ведь работал даже с пергаментом, так что знаю, о чём говорю. Пергамент, ой как много хлопот причиняет. Надо разгладить его, паразита, ликвидировать всякие неровности, шероховатости, надо мелом аккуратно натереть. Но зато потом, когда всё это позади - наступало райское блаженство от работы. Душа от восторга звенела и пела. Пергамент даже нечего сравнивать с бумагой. А сказочные лунные листы я не сравнил бы даже с пергаментом. Бороду даю на отсечение.
        - А по мне так лишь бы мысль была, а на чём записать - нету разницы.
        - Минуточку, Граф! Извините за дерзость вашего покорного слугу, но я не могу не сказать то, что думаю. Ещё недавно ты был Ванька, Иван-дурак. Только без обиды, хорошо?.. А вот с тех пор, как я называю тебя Граф - ты ведь себя чувствуешь несколько иначе. Лучше. У тебя даже походка изменилась - грудь колесом. Разве не так? Так! А вот скажи, есть разница в том, что тебе подадут чашку кофе на лопате или чашку кофе на серебряном подносе. Разница есть? Бесспорно, есть. Это к разговору - на чём писать. И вообще… Ты ещё Граф по имени Оман, ты молодой, а я уже не первые сто лет живу на свете, и я тебя худому не научу! - Оруженосец посмотрел за окно, где лежали бледно-голубые, вечерние снега. - Весною пойдём, заготовим лунный лист, так ты ещё «спасибо» скажешь старику. Гений должен работать не на простой бумаге. У гения слово-то не воробей. У него что ни словечко - соловей да горлица!
        В глубине души Граф затаил обиду за то, что обозвали дураком. И потому не удержался от насмешки:
        - Хорошо говорит мой покорный слуга. Ты, помню, хвалился, что в жилах твоих имеется даже кровь Цицерона? Говорил, что когда-то вы вместе работали с этим древнеримским философом, блестящим оратором. Да?
        - И он орал, и я ору - оба мы ораторы, - скаламбурил дальний родственник Цицерона, которому не понравилась ухмылка Графа. - Хватит, сколько можно говорить? Воду в ступе толочь. Время позднее. Ложись, Оман, отдыхай. А мне ещё надо кое-что настрочить…
        Собираясь умываться перед сном, Граф закинул на плечо расписную радугу льняного полотенца. И вдруг остановился около стола.
        - Давно хочу спросить, а что ты ночами строчишь, пока я отдыхаю?
        - Да так, по мелочам, кое-какой отчёт для своей небесной канцелярии.
        Слуга не хотел говорить, что он вознамерился написать биографию гения - своего хозяина. Старик уже сделал кучу всяких набросков: сюжеты, эпизоды, отдельные главы, в которых дерзновенно и вдохновенно повествовал о юности Ивана Великороссовича…
        Имея уникальную возможность работать сразу двумя руками, он спокойно делал по ночам и своё, и чужое, хотя «чужое» - это не точно сказано; всё для него было своим, родным. Старик-Черновик всё пропускал через сердце, иначе он просто не мог. И чем больше у него собиралось материалов под рабочим названием «История гения», тем сильнее радость разгоралась на душе. «Выйду на пенсию, отшлифую, - мечтал Азбуковедыч, - в золотом обрезе издадут!»
        Он тогда и подумать не мог, что «История гения» - рабочее название рукописи - с годами может превратиться в «Историю несбывшегося гения». Бессонными ночами Оруженосец думал, глядя на спящего Графа: «Когда-нибудь я ещё буду гордиться, вспоминая, как мы зимогорили в этой избушке, лунные листочки заготавливали».
        Глава седьмая. Заготовка лунного листа

1
        Бессонными ночами такая тишина была кругом - даже слышно, как трава растёт под снегом. И такая снегобель сияла под луной, что невозможно не пойти на заготовку лунного листа. Снегобель - снеговая белизна - это был не ахти какой неологизм, придуманный Графом. По-мальчишески радуясь этой придумке, Граф старался эту «снегобель» воткнуть, где надо и не надо, а Старик-Черновик то и дело вычеркивал, говоря, что неологизмами не стоит увлекаться. А между тем, эта самая снегобель - снеговою белизной сахарно слепящая долина - день за днём стала меркнуть.
        Весна была на подступах - это ощущалось и по цвету небосвода, близкому к лазурной нежности, и по вкусу воздуха, многослойного, духовитого, за ночь хорошо настоявшегося в тайге, уже как будто расстегнувшей пуговки, чтобы сбросить зимние наряды. Широко раскрытыми ноздрями задышали сырые снега, запыхтели ручьи под сугробами; подо льдом заворочались реки - тесно им, жарко и парко; и рыба нагуляла за зиму жирок - силы стало некуда девать. И вот уже, как в той русской присказке, «щука хвостом лёд разбила». И пошло-поехало… Весёлым ледозвоном и сладким ледостоном наполняются ущелья и долины - хрустальные горы плывут по реке, рассыпаясь вдоль берегов, наползая на острова и отмели, серебристыми плугами раздербанивая чернозём. И солнце уже так припекает с утречка - в тенёк охота скрыться. А в полдень так тем более - золотые стрелы достают в самые дальние и самые угрюмые углы, заволосатевшие мхами-столетниками. Остатки снегов по тайге разбегаются как белые зайцы: кто прячется в глубоком, глухом ущелье, кто под коряжиной старых корней затихарился, кто под горку драпанул - ищи, свищи. Почки на деревьях
томятся, набухают - с тонкими щелчками раскрывают клювы, из которых наружу посунулись изумрудные языки-листочки. Сон-трава на кулижках проснулась. Мать-и-мачеха, разломав яичную скорлупку снеговья, раскатила по склонам золотые желтки. Тёплый ветер к ветреницам в гости зачастил - гладит белокурые прически и словно шепчет: как зимовалось, милые? да всё ли хорошо в таёжном вашем царстве-государстве? И цветы по горам и долинам, и звёзды по ночам всё гуще и всё ярче зацветали на чистом небушке, промытом первыми дождиками. И в полную силу свою начинала над землёй торжествовать кумушка-луна, «лирическая сводня», как, шутя, называл её Старик-Черновик.
        Бессонница по-прежнему не отпускала Оруженосца, и потому по ночам он подолгу просиживал возле окна, смотрел на поляну перед избушкой - там резвились молодые лунные зайцы. Иногда, открывая окно, Абра-Кадабрыч говорил:
        - Ну, заходи, косой, ты же босой. Простынешь. Заходи, морковкой угощу. Или боишься?
        Рискованно было, конечно. Однако всегда среди множества лунных, вечно испуганных зайцев находился какой-нибудь весёлый отчаюга. Недолго думая, отчаюга запрыгивал сначала на подоконник, потом в избушку. Это был изумительный заяц. Пушистый, душистый. Длинные уши у него лучились - почти до потолка. Раскосые глаза его сияли как две крохотных луны. И заячья улыбка во рту горела - как полумесяц.
        Однажды ночью Граф проснулся от того, что в избушке стало вдруг светлым-светло как днём. «Уж не горим ли мы?» - ужаснулся Граф, когда вскочил на деревянных нарах, застланных кедровым и сосновым лапником.
        Слава богу, ничто не горело, если не считать каких-то странных зайцев, которые сидели кругом Оруженосца - на подоконнике, на столе, на полу. Эти фантастические зайцы - необычайно длинноухие, яркоглазые - сияли как серебряные слитки, а точнее сказать, как серебряный призрачный дым, сквозь который можно смотреть на предметы, находящиеся в этой иллюзорной дымке.
        - Мазай и зайцы, - зевая, подытожил Граф, и отвернулся к бревенчатой стене зимовья.

2
        Утром он рассказал старику о своём удивительном сне, наполненном серебряными зайцами. Слуга помолчал, хитровато улыбаясь в бороду.
        - Мне тоже иногда такое снится. Это значит, скоро ночь полнолуния. Значит, надо собираться да идти на заготовку лунного листа.
        - А далеко это?
        - Далеко. Высоко. - Абра-Кадабрыч усмехнулся. - Как сказал один знакомый турок: без труда не поймаешь рыбку на сковорода.
        Граф показал рукой на золотую уздечку, висящую на стене.
        - А почему бы нам Пегаса не взнуздать?
        - Нет. Нужно только пешком. Таковы условия заготовки лунного листа. А иначе - всё копытами выбьют. Соображаешь?
        - Так может быть, ну её, заготовку? Я на простой бумаге…
        - Пускай святая простота пишет на простой! - Оруженосец вынул из-за печки золотое перо величиной с карабин; обойму проверил. - Ну, всё, затворник. Не скучай. Пиши, читай, только предметы глазами не передвигай, а то…
        - Да ладно тебе! От скуки один раз позабавился, - Граф поднялся из-за грубого дощатого стола, заваленного рукописями. - И я с тобой, Абрам Арапыч! Что мне тут - глазами горшки передвигать. Пойду. Мне интересно.
        - Нельзя! - запротестовал Оруженосец. - Я - солдат. Ты - командир. Надо соблюдать субординацию. Таковы условия заготовки лунного листа.
        - Перестань! Ведь это же игра: «слуга-хозяин». Ну, какой я, к чёрту, командир? Что за дела? Мы уже с тобою пуд соли съели.
        Слуга был тронут таким сердечным отношением хозяина - заволновался, покусывая кончик бороды.
        - Ну, хорошо, собирайся. Лиха беда - начальник, что прикажет, то и надо исполнять.
        Над землею тихо, нежно зацветал прохладный вечер. Весенняя природа в лицо дышала сладковатым дыхом пробудившихся цветов, травы, деревьев. Путники вышли к реке. Молча вдоль берега двигались. За полянами - тёмной стеной впереди - возвышалась притихшая тайга, полная страхов и дивных чудес. Они прошли через поляны и углубились в тёмно-синий древостой.
        - Странно, - вслух подумал Граф, - из такого чернолесья - белая бумага получается.
        Старик остановился, погладил мощную раскидистую ель. Запрокинув голову, посмотрел на крону, уже мохнатой лапой ухватившую серебрецо самой первой звезды.
        - Для того, чтобы получить одну тонну бумаги, надо почти двести штук деревьев загубить. Вот так-то. Нужно крепко подумать, прежде чем садиться за свой шедевр. Нужно беречь многострадальный русский лес.
        Дальше снова потопали молча, сосредоточено - едва заметная тропинка рваной ниткой потянулась в горы, чтобы вскоре потеряться в разнотравье. С каждой минутой воздух тушевался. Чернявились распадки. Седловины словно дёгтем наливались.
        Широко шагая, Граф Оман всё-таки не поспевал за стариком. Споткнувшись в темноте и раз, и два, он в недоумении спросил:
        - Как ты умудряешься камни да коряги обходить?
        - А разве я тебе не говорил про свой кошачий глаз? Мне ведь без разницы - хоть день, хоть ночь. - И Старик-Черновик стал рассказывать, как хорошо он себя ощущает впотьмах; чернильные глаза его устроены таким волшебным образом, что он великолепно видит почти что на три метра под землёй.
        Граф едва сдержал усмешку.
        - Ну, насчёт трёх метров - я сомневаюсь. По крайней мере, это сейчас проверить трудно - лопаты нет, чтобы копать. А вот я сейчас сорву сосновые иголки - они по две штуки растут. И сорву кедровые иголки - их по пять штук в одном гнезде. Знаешь? Вот и хорошо. - Граф отошёл от старика метров на десять и замер впотьмах. - Ну, вот, я сорвал. А теперь попробуй, рассмотри, где, в какой руке находятся кедровые, а где сосновые иголочки. Чернолик прищурился, глядя на руки парня, раскинутые крестом.
        - В левой - сосна, а в правой, стало быть… Стоп, стоп! Ты решил обхитрить? Объегорить? У тебя сосновые иголки и там, и там.
        - Верно. Вот это зрение.
        - А ты как думал? Я триста лет работал при свечах, да при лампах на керосине, и если б я не видел ни черта, так меня бы выгнали в три шеи. Но поскольку шея у меня одна - пожалели и не стали выгонять. - Абра-Кадабрыч засмеялся, сверкая своим зубом золотым, похожим на перо от самописки. - Ну, что? Я сдал экзамен? А теперь позволь тебе вопрос. Ты думаешь, вот это кедр?
        - А что же это? Дуб?
        - Это сибирская сосна - однофамилец, тезка настоящих кедров, которые называются заморским словом цедрусы. - Оруженосец поправил карабин на плече и оглянулся. - Дорога дальняя, так я тебе немного расскажу, если интересно.
        - Конечно. А то для меня все деревья - то кедры, то сосны.
        Я даже ни разу не слышал про эти, как их?
        - Цедрусы, - подсказал Оруженосец. - Они росли когда-то в Египте, Финикии, Ассирии. Росли на территории пустынь - лесов там почти не было, а строить нужно было, тем более, что древесина цедрусов - не гниющая, вечная. Так что финикийцы рубили свои кедры на корабли, а египтяне - на саркофаги для всяких там вельмож. А греки и римляне строили храмы из цедрусов и даже изготавливали всякую всячину из нежно-розовой кедровой древесины. Ну, а позднее за вырубку этого дерева принялись крестоносцы…. А ещё позднее - во время Первой мировой войны - эти ценнейшие кедры варварски сжигались в паровозных топках. За неимением другого топлива.
        Граф ожесточённо сплюнул под ноги.
        - Во, долбаки!
        - Долбаки - это дятлы, - мимоходом заметил Абра-Кадабрыч. - А насчёт кедров я так скажу: сегодня в мире остались какие-то несчастные три-четыре рощицы ливанских кедров. Это исчезающие цедрусы, настоящие кедры. Хвоя у них голубоватая, собранная в кисточки. Шишки - больше кулака. И вот что интересно. Когда в них созревают семена, то шишки раскрываются - вот так! - Азбуковедыч пальцы сделал врастопырку. - Раскрываются и рассыпаются, и земля под цедрусами покрывается кедровой чешуёй. Ветер сдувает семена, разносит по округе. И если козы да козлы, которых там разводят в большом количестве, не сожрут молодые побеги, то из них могут вырасти настоящие кедры.
        - И там, значит, козлы?
        - А как без них? Везде они пасутся, черти рогатые. - Оруженосец посмотрел на небо. - Ну, пошли. Время дорого.

3
        Алмазами окованный ковш Большой Медведицы над тёмными скалистыми вершинами стал разгораться всё ближе, ярче - и вот уже почти рукой потрогать можно ручку здоровенного алмазного ковша: так высоко они забрались в горы.
        «Да куда же мы ползём? Да сколько можно! - мысленно взмолился Граф, запарившийся от восхождения. - Ну, старик! Железный, что ли? Прёт, как сохатый и даже не охнет!»
        Ближе к полуночи они оказались на крутолобой поляне, где находилась дряхлая избёнка, мерцающая лунным бельмом подслеповатого окна. Три берёзы белели, словно отлитые из серебра. Ручей неподалёку ворковал, шевеля головки сонных цветов, стоящих по колено в воде. Этот ручей особенно удивил; откуда вода могла рождаться на такой высоте?
        - Заходи, - пригласил старик, растарабарив скрипучую дверь. - Будь как дома.
        Граф постоял, помедлил на пороге.
        - А чья это хоромина?
        - Моя. Сам рубил когда-то. Сто сорок лет назад. - Азбуковедыч прошёл в дальний угол, какую-то странную лампу зажёг. - Да будет свет, хоть я не бог…
        Граф присмотрелся.
        - О! - изумлённо выдохнул. - Я думал керосинка…
        - Ну, ты меня расхохотал! - Абра-Кадабрыч был доволен произведённым эффектом. - Керосинка - это проза!
        - А это что?
        - Поэзия. Перо жар-птицы.
        - Внутри?
        - Ну, да…
        - Ну, ты даёшь!
        - Это не я даю - это жар-птица время от времени тут пролетает, роняет перо. А Музарина собирает, чтобы потом…
        - Музарина? Она где-то здесь?
        - Музочка моя всегда неподалёку. Разве ты ещё не понял?
        О чем-то задумаваясь, Граф покрутил головой, разглядывая радужные светотени, играющие на бревенчатых стенах.
        - Хорошо тут. Прямо как в этой, в шкатулке волшебной. Чернолик проворно печку затопил.
        - Так, ну, что? - спросил, мигая чёрными «кляксами». - Притомился? Эх, ты, молодёжь… То колобок, то ёж… Ну, отдыхай, а мне пора.
        - Я не притомился! Я пойду с тобой! Ты меня этими лунными листами заинтриговал! - Волнуясь, Граф начал взад-вперёд фланировать по избушке - половицы поскрипывали, как музыкальные плашки. - Далеко? Идти-то.
        - Близко только локоток, который не укусишь. - Старик стал сурово приглядываться к нему. - А ты чего задумал? А ну-ка, признавайся.
        - Да так, захотелось попробовать.
        «Кошачьи глаза» старика, способные видеть в темноте, вдруг посмотрели, кажется, в самую душу - в ту самую чужую душу, которая потёмки.
        - Поди своей царевне что-нибудь собрался нацарапать?
        - Что значит, «нацарапать»? - возмутился Граф, розовея щеками. - Зачем так грубо?
        - Молчу, молчу. - Старик-Черновик улыбнулся в бороду. - «Любовь, что движет солнца и светила!» Кажется, именно так я подсказал когда-то Дуранте дельи Алигьери. А уж как там он написал, я не знаю.
        - Что за Дуранте? А-а! Вспомнил! Данте?
        - Он самый. - Старик-Черновик откуда-то из-за печки вдруг вынул книгу. - Делать всё равно пока что нечего. На, почитай комедию. Пройди кругами ада. Божественная вещь, я доложу тебе. Мы, между прочим, её тоже писали на лунных листьях. А как иначе? Хорошая мысль на хреновой бумаге тускнеет.
        - Вот я и говорю - пойду с тобой, сам хочу заготовить лунную бумагу, чтобы светлые мысли на ней…
        - Нет, дорогой, извини, - решительно сказал Оруженосец. - Дальше я потопаю один. Таковы условия. И ты не спорь. Мне некогда. Тут надо поспевать, пока луна в зените. А то, как пойдёт на ущерб - лунные листы будут ущербные. И всё, что ты на них потом напишешь, тоже будет ущербное. Одно за другое цепляется.
        - Мудрёно.
        - Да, первые сто лет не просто жить на свете, а потом привыкаешь. И уже не икаешь. - Абра-Кадабрыч усмехнулся. - Отдыхай. Вся твоя работа впереди. Там, за печкой, имеется небольшой тайничок. Там славные книги. Возьми, почитай. Только предметы глазами не двигай, а то все строчки в рукописях снова перепутаешь - ни руками, ни ногами не разобрать.
        - Иди, балабол…
        - А меня уже нет!
        Отойдя от избушки, Старик-Черновик перекрестился, глядя на дремучую, малопроглядную тайгу. Постоял, настраиваясь на дорогу, и отважно двинулся на кривое плечо перевала, посеребрённого светом луны. И чем дальше он двигался, тем сильнее были видны барашки пара, струящегося изо рта. Тут - на верхотуре - с каждым шагом холодало. Местами кедровые и сосновые головы даже прихватило сединою изморози. Впрочем, деревья встречались всё реже, а те, что попадались, были малого росточка, через колено согнутые ветром или жутковато закрученные, уродливо завязанные чуть ли не узлами. Потом завиднелся кустарник - под ногами путался, холодно и сухо потрескивая. А затем уже только одни валуны стали попадаться на глаза - огромные, облизанные ливнями, отполированные ветрами и вьюгами.
        Раза два или три - душою почуяв что-то недоброе - старик останавливался. Золотое оружие с плеча снимал - держал наизготовку, хотя и понимал, что стрелять в этих местах нельзя: снежная лавина может сойти.
        Глаза его, способные видеть в темноте, различали серый силуэт.
        - Бродят бешеные волки по дорогам скрипачей, - бормотал старик, прицеливаясь. - Иди, иди отсюда, покуда я шкуру тебе не попортил.
        Грудастый крупный волк за кустами таился, мерцая своим злобным изумрудом. Стоял, разинув рот, - язык до половины вывалился между зубов. Вытянув умную морду, волк принюхивался к Черновику, пропахшему чернилами. Какое-то время чуткий зверь неслышно двигался по следу старика, но потом почему-то потерял интерес, когда обнаружил в траве и обнюхал разжеванную стирательную резинку. (Абра-Кадабрыч выплюнул). Затем росомаха за стариком увязалась, но тоже отстала вскоре. Замечая всё это в прохладном волокнистом тумане, окружающем окрестность, Абра-Кадабрыч повеселел.
        - Вот такой вот кляксус! - Он распрямился, ощущая себя в полной безопасности. - Я вам, ребята, не по зубам. А почему? А потому что я не первые сто лет живу на свете. Забронзовел, можно сказать. На пьедестал пора, да всё дела какие-то, делишки…
        Старик хорохорился, хотя подъём уже был не под силу - горы стали такие крутые, что просто ужас. «Круче только яйца всмятку!» Абра-Кадабрыч бодрил себя и подгонял шуточкой да каламбуром. Он задыхался, но упрямо шёл, не позволяя себе останавливаться - время дорого. Золотое перо-карабин - ещё недавно почти не дававшее знать о себе - стало давить на плечо, как мешок с гранитными каменьями. Можно было бы, конечно, тот «мешок» оставить где-нибудь в укромном месте, чтобы взять на обратном пути, только это рискованно - мало ли кто следом увязался. А вдруг подкараулят, подметят, где он спрятал золотое перо. Что тогда? Он - Оруженосец - без оружия? Да это же позор на веки вечные. Да и потом - нет гарантии, что назад он пойдёт именно этим путём.
        Поправляя оружие за спиной, Азбуковедыч пробормотал:
        - Такая вот непыльная работа. И хоть бы какой гонорар за мытарства. Эх, заготовка…
        Заготовка лунного листа -
        Работёнка, в общем-то, проста.
        Через каменные кручи
        Заползаешь прямо в тучи -
        В гости к матушке-луне,
        Будто в сказке, да во сне…
        Небеса - от края и до края - совсем очистились. Высоко в горах белел снежок, искрящийся отражённым светом поднебесья. Заготовитель лунного листа ушел далеко, высоко. За перевалом он отыскал просторную поляну, обсахаренную снежком и до краёв залитую голубовато-серебристым лунным огнём. Немного отдохнув после затяжного трудного подъема, Старик-Черновик осмотрелся, вынул специальный карандаш и занялся «чистописанием» - сделал первые пробные строчки, проверяя качество лунного листа. Поморщился, не совсем довольный результатом.
        - Ладно, - решил, озираясь, - и так сойдёт. Можно было бы, конечно, кое-что получше отыскать, но это уж совсем под звёзды надо заползать, а я хоть с бородой, да всё же не козёл, не архар какой-нибудь…
        Луна была в чистом зените, но тёмно-синее облачко уже подплывало со стороны перевала - тень перетекала с горы на гору. Поспешая, заготовитель вынул сверкающее лезвие, напоминающее лезвие опасной бритвы, только намного острее. Перекрестясь, он нагнулся и проворно начал «брить» поляну - осторожно разрезал крахмально-хрустящий лунный свет и лунный снег, после чего аккуратненько скатывал листы в тугой большой рулон, из которого сыпом сыпались холодные искры. Работа была сложная, да только всё же - в радость. Темнокожий старик даже лицом посветлел. Даже чернильные глазки его просветлели от осознания великого, доброго дела: никто ведь, ни один подмастерье на всем белом свете не знал и не знает древнейший рецепт заготовки лунного листа, который потом можно отдать только в руки настоящего мастера. Ох, какие стихи сочинять можно будет! Какая любовь тут способна пылать - на этих чистейших страницах! Какое словцо искромётное можно будет людям подарить - самое светлое, самое звонкое и задушевное Слово, способное сиять путеводной звездой на небосклоне родной словесности.
        Глава восьмая. Приключения в морях и океанах

1
        Лукоморск или город Святого Луки - в те далёкие годы - райское было местечко. Запомнились живописные горы, скалы над морем, словно из грандиозных топазов, ультрамаринов, яшмы. С утра до вечера море в этих скалах полоскало солнечно-лазурные лоскутья, отороченные пышной бахромою пены. А затем - словно заботливая хозяйка - море эти лоскутья к ногам стелило: отдыхай, блаженствуй. Созерцай вот эти корабли на рейде, мачтами вонзившиеся в небо. Южные домики, словно бы откуда-то из облаков по каменным ступеням спускающиеся к воде. Рыбацкие баркасы. Тёплый бриз навстречу тянет, охмеляет, словно дух авантюризма и пиратства, слетающий со страниц давно уже прочитанных бессмертных книг. И словно бы эти бессмертные книги - страницу за страницей - море листает, листает белопенный прибой. И так - можно бесцельно бродить весь день в надежде, что у тебя ещё в запасе вечность - так бывает только в юности, в молодости. Так оно и было, да. Всё тогда было окрашено колдовством, волшебством. Горячие, угарные закаты красовались - гранатовым браслетом в золотой оправе. Южные звёзды восхищали своею раздвоенной россыпью - и
на небесах и в воде. А как роились светляки впотьмах! Ерунда, казалось бы, чего уж там такого - светлячок-пустячок, а вот поди ж ты, какой феерический, фантастический свет зажигали в душе эти светлячки. А цикады! Что они творили тихими густыми вечерами под сенью душистых платанов, под сенью кипариса, яблони и сливы. «Цикада» - вроде бы от слова «цыкать», а получались такие музыкальные «циклы цикад» - и слушал бы и слушал, полной грудью вдыхая ароматы южной ночи, которая настолько же пленительна, насколько быстротечна. Глазом моргнуть не успеешь - а вот уже и вызревает на востоке розовощёкое утречко. И снова, будто в первый раз, сердце твоё будоражит, зажигает кровь твою безбрежно-фантастический восход на море, бурлящий как молодое, диковатое вино в большом заздравном кубке. Высокий жар от этих летних зорь порой пластался на полнеба и заставлял кипеть прибой где-нибудь в самой далёкой, в самой лазурной бухте Житейского моря.

2
        Житьё-бытьё на тёплом берегу располагало к созерцанию, расслабленности, тут можно было, сколько угодно, нежиться и сибаритствовать. Однако - нет. И здесь у них не было пустого времяпровождения, и здесь продолжались уроки.
        Старик-Черновик, притомившийся таскать на жаре свой чёрный плащ, снова предстал в самом светлом образе - в образе Белинского. Только белая одежда у него была пошита из материала, который напоминал парусину.
        Граф Оман насмешливо заметил:
        - Ты теперь, как этот… как лермонтовский парус одинокий.
        - Между прочим, - сказал старик, - «белеет парус одинокий» - это не Лермонтов. Это строка Александра Бестужева, который печатался под псевдонимом Марлинский. «Белеет парус одинокий, как лебединое крыло, и грустен путник ясноокий, в ногах колчан, в руках весло…» А что ты рот разинул, Граф? В литературе так бывает. И никакое это не воровство. Воровство - это грубо. Плагиат - звучит куда как нежней. Не своровал - сплагиатил, так надо выражаться. Это во-первых, а во-вторых, если бы не Лермонтов, мы бы даже не знали про этот парус, одиноко белеющий…
        Вот так возобновились у них уроки. Старик ни минуты не мог бесполезничать, хотя ему на солнцепёке было не комфортно. Только и в тени сидеть без дела - невмоготу.
        - Я в тени посижу, посижу, да и выйду на русь, - однажды сказал старик, изумляя этим оборотом.
        - Куда? Куда ты выйдешь?
        - На русь. Ну, то бишь, на свет. А что?
        - Ничего. Просто я слышу впервые, что русь - это свет.
        - Ну, а как же? Русый - значит, светлый. Ничего мудрёного.
        Уходя подольше от городского пляжа, от суеты и шумихи, они продолжали занятия. Наклоняясь к воде под берегом, старик полоскал темнокожие руки и говорил:
        - Итак, Оман, вернёмся к нашим баранам. Ну, то есть, вот к этим барашкам на море. Пена по-гречески - афрос. И вот из этой обыденной пены, согласно греческой мифологии, родилась Афродита - богиня красоты и любви. Богиня вечной весны и жизни.
        - А я читал другую мифологию, - вдруг заявил ученик. - Златоустка - вот богиня красоты.
        На несколько секунд подрастерявшись, старик Белинский пену стряхнул с тёмных ладоней.
        - Это лично твоя мифология. Она у тебя может измениться.
        А греческая - веками проверена.
        - И Златоустка тоже проверится веками! Белинский только руками развёл.
        - От скромности ты не умрёшь.
        - Нет, конечно. Я умру от плоскостопия.
        - А что такое? Ноги устают? Или ты пошутил? А то на завтра у меня поход запланирован.
        - Пойдём. Всё должно быть по плану.
        Поднимаясь с утра пораньше, отдаляясь от моря, они изучали экзотических зверей и птиц в лесах, на полянах; постигали тайны целебных трав, которые тут неспроста зовутся «аптека мира» - многие лекарства берут своё начало вот в этих экзотических дебрях. Но больше всего привлекало всё-таки море - слишком много было тайны в глубине и даже на поверхности, в туманах, по утрам белеющих драными клочками парусины.
        Старик где-то раздобыл допотопный, но всё ещё крепкий баркас и, заговорщицки подмигивая, сказал, что собирается показать что-то необычное или даже невероятное. Они подняли парус на баркасе и пошли куда-то в лазоревый туман, расстелившийся по утреннему берегу. У них была отличная подзорная труба с многократным увеличением - современная, новая из латуни и красного дерева; труба эта, сверкающая латунными штучками, хранилась под замочками в шкатулке из красного дерева, изнутри обитой багровым бархатом.
        Останавливаясь на почтительном отдалении от райского уголка, утопающего в цветах, Абра-Кадабрыч при помощи зоркой трубы показал матросу многоэтажную, под небеса поднявшуюся громадину; он теперь ученика называл матросом.
        - Полюбуйся, матрос. «Дом литературного колхоза», там Пегасов выдают по разнарядке.
        - И что означает сия абракадабра?
        - Сейчас поближе подойдём, поймёшь.
        Приглядевшись, моряк чуть не выронил подзорную трубу. Сначала он увидел коновязь у берега и целый табун замордованных крылатых лошадей из литературного колхоза. А вслед за этим - крупно, чётко - увидел знакомую физиономию; и ни одну, ни две. Мучительно морщась, пытался припомнить, где видел этих людей.
        - Не признал? Ты резкость наведи, - подсказал старик. - Видишь, как сияют уши вот у того… так сияют, аж солнечные зайчики сверкают. Это потому, что он уши только что побрил.
        - Ардолионский? Батюшки! И в самом деле! Ардолион, который бреет уши! - Моряк присвистнул от изумления, разглядывая загорелого пузатого дядьку с большими квадратными очками, с яркими, сияющими ушами. - Сейчас его трудно узнать. Бронзовый такой, чертяка, хоть на пьедестал…
        И других чертей он тоже распознал, хотя они рядились в пёстрые пляжные пижамы, сомбреро надвигали на глаза. Была здесь и директриса крупного издательства Катрина Кирьянова, перед которой писатели подобострастно шляпы снимали, панамы, сомбреро и даже плавки готовы были снять. Катрина Кирьяновна - с бумажкой, приклеенной к носу, в миниатюрном купальнике, вся была так богато увешана жемчугами и золотом, что если в море бросить бабёнку эту - сразу пойдёт ко дну. Изредка на берегу встречался то один, то другой издательский козёл, с капусты перешедший на бананы и апельсины. Но самое удивительное - тут были черти, которых Иван Простован когда-то встречал в избушке на курьих ножках, внутри который волшебным образом смог поместиться огромный дворец.
        - А эти как сюда попали?
        - Каждый год они тут, на заслуженном отдыхе, - заворчал Азбуковед Азбуковедыч. - Умудряются как-то. Живут, как в раю.
        - Шмакодявки. - Моряк опустил подзорную трубу. - А может, им устроить маленький ад? Хиросиму, так сказать, в миниатюре.
        Старик не сразу понял, куда он клонит, и только на другое утро прочитал в газетах свежие новости. В Творческом доме, наперебой писали газеты, произошло нечто необъяснимое. Какой-то полтергейст вчера вселился в Дом творчества. Всех пегасов кто-то разогнал, разбежались в горы. Все чернила выплеснулись в море - у берега теперь купаться невозможно. Наблюдались такие удивительные явления, которые говорят о пришельцах, невидимых вооружённым глазом. Так, например, ни с того, ни с сего стаканы и рюмки стали пешком похаживать по столикам, за которыми восседали именитые люди, рассуждающие о литературе и жизни. Бутылки с дорогим вином стали падать со столов - как пьяные. Мало того! С живых, общепризнанных классиков неожиданно слетели плавки. Бюстгальтер с треском лопнул на одной литературной дамочке и груди об пол бухнулись, как два волейбольных мяча. Внезапный развесёлый вихорь, со свистом разгуливая по номерам, выкинул в окна бессмертную рукопись Ардолионского и что уж совсем непонятно: из дома Творчества на дно морское сами собой укатились многочисленные драгоценности директрисы одного из крупнейших
издательств…
        Прочитав заметку, Чернолик засмеялся.
        - Нельзя быть таким злопамятным! Чего ты разошёлся? Прямо как буря в стакане.
        - Да я и сам не знаю, накатило что-то. Не люблю дармоедов.
        Ты вот, например, был хоть раз в таком доме? Пузо грел?
        - Вопрос, как говорится, летаргический, - сказал Абра-Кадабрыч. - Кто меня пустит? Там же все по путёвкам. А я - непутёвый.
        - Ну, вот. А ты говорил, не прокормишься писательским делом. А там, гляди-ка, сколько народу кормится. У них столы трещат - питья, жратья навалом!
        - Это так. Спору нет. - Черноликий сердито сощурился, глядя на солнце. - Если хочешь, я тебя определю в этот колхоз. Только ты вспомни коней-лошадей у коновязи. Ты видел у них крылья? Там нету крыльев, милый. Там одни подкрылки. Жеребец двухметрового роста, а крылышки - чуть больше воробьиных. И что? На таком Крылаче звёзды с неба хватать? Да он же вовек не взлетит выше трубы, выше дерева. А дерево это - стоеросовый дуб. Ты хочешь в такой литературный колхоз записаться? Давай. Я тебе устрою протеже. Только чур - без меня. Там Черновиков не признают.
        - Так ты же - Белинский. - Парень обнял старика, похлопал по плечу. - Да ладно. Ты чего раздухарился? Я же просто так спросил, из любопытства.
        Освобождаясь от объятий, старик хмуро сказал:
        - Голову, однако, солнцем напекло. Солнцем русской поэзии.

3
        Краснопогожее летечко день за днём разгоралось. Солёный ветер закрепчал, поманивая за окоём. Старенький баркас они оставили у мелководного берега. По морям и океанам теперь летали на каком-то стремительном «Летучем голодранце», - так называл Абра-Кадабрыч эту посудину. Во время странствий по волнам Старик-Черновик снова преображался. Это был никакой не Белинский - суровый морской волчара, лихой капитан, флибустьер, которому море по колено и облака по грудь. Он даже чёрной повязкой закрывал один глаз и принимался курить старую трубку, набитую кнастером - табаком изысканного сорта. Трубка была жутковатая - потемневший от времени череп с глазами-рубинами и словно бы с открытыми дымящими мозгами.
        «Летучий голодранец» так легко и так быстро летал - просто диво дивное. Моряк смотрел на карту и поражался, прокладывая маршрут: утром были они в районе Новой Зеландии, а к вечеру - они уже у юго-восточного побережья Англии в районе Гудвинских Мелей, которые издавна известны, как «Великие пожиратели кораблей».
        Иногда в подзорную трубу попадала странная картинка - словно страницы книги оживали, словно кино там снимали. Например, видны были сирены - обольстительные полуженщины, полуптицы, своим великолепным пением привлекающие мореходов и убивающие. А иногда в поле зрения вдруг попадала старая, бурями потрепанная бригантина, стоявшая на якоре в бухте. Весёлый роджер - пиратский флаг - на ветру полоскался над клотиком. Вооружённые люди - угрюмого, разбойного вида - выгружали на остров ящики и сундуки, окованные медными полосками.
        Черномазый капитан шельмовато подмигивал сияющим глазом.
        - Матрос! А может, нам к этим ребятам присоединиться? Будем сытые, пьяные и нос в кабаке. На, полюбуйся.
        Глазея в трубу, загорелый моряк удивлялся.
        - С пиратами дружбу водить? Да ты что, смеешься?
        - А что тебе не нравится? У них полно богатства. Девочки в каждом порту. Живи - не хохочу! - С деланной беспечностью рассказывал морской волк. - Твой прадед, между прочим, не гнушался, был капитаном пиратов до той поры, покуда людоеды не сожрали всю его команду… Не хочешь быть пиратом? Похвально! Так, может быть, ты хочешь написать про них? Разлихой сюжет с погонями, шпагами, пушками и пороховыми погребами. А? Как тебе эта мысль?
        - Не знаю. Не уверен.
        Скрывая улыбку в густой бороде, старик будто подводил итог своим каким-то внутренним сомнениям и размышлениям.
        - Ну, ладно, моряк. Хорошо. Раз такое дело - нечего тут ошиваться. Поднимай паруса! Полетели!
        «Летучий голодранец» не просто так летал по морям-океанам. Старик-Черновик, изображающий капитана, хотел понять, куда же клонится талант, бунтарский дух ещё не оперившегося гения? Что ему ближе - по чувству, по мысли? Может быть, авантюрный роман, полный пиратов и награбленных сокровищ? Или в нём заложен маринист не похуже Виктора Гюго, воспевшего рыбацкую героику «Тружеников моря».
        По вечерам, когда бросали якорь, капитан рассказывал о том, каким большим оригиналом был писатель Гюго.
        - Он придумал себе кабинет под названием «Плот медузы». Что это такое? А вот послушай. Это был застеклённый огромный фонарь, возвышающийся над океаном. Там он стоял как бог, одетый заревом, в золотисто-алом робдешамбре - шикарном халате. Стоял за своим излюбленным пюпитром. А душа его летала альбатросом над великими просторами, просвистанными солёным ветром… Правда, мы с ним тогда не только «Тружеников моря» написали. Там было сделано много другого: и «Легенда веков», и «Человек, который смеётся». Так, может быть, и ты, Иван Великогрозыч, хочешь себе нечто подобное соорудить? Фонарь над океаном или лампочку.
        - Нет. Не хочу. Пока, во всяком случае.
        Старый капитан, покуривая трубку и незаметно наблюдая за матросом, вскоре убедился, что его талант устремлён куда-то выше приключенческих историй, круто замешанных на крови и слезах; и труженики моря мало волновали его душу.
        Снимая чёрную повязку с глаза, капитан спозаранку однажды спросил:
        - Тебе, моряк, я вижу, здесь поднадоело?
        - Ну, наконец-то разглядел - двумя глазами! - шутливо ответил моряк. - Тут, безусловно, хорошо, но дома лучше, так что давай разворачиваться - в сторону русского берега!
        - Это можно, - согласился капитан. - Мы скоро покинем чужие моря, только хочу кое-что показать напоследок. На, моряк, держи трубу. Резкость наводи на островок, который дрожит на горизонте. Это - остров Джерба. Не слышал? Нет? Испокон веков он славится непонятной колдовскою силой. Древние легенды и предания говорят о том, что на этом острове живёт племя лотофагов.
        - Лото…флаги? Лотофаги? Кто это?
        - Пожиратели лотоса. Гостеприимные, в общем-то, мирные люди, только они питаются сладкими плодами забвения. Тот, кто попробует райскую мякоть лотоса, навсегда забудет своё прошлое, родину забудет, своих близких, и на веки вечные останется на этом острове. Даже Одиссей чуть было не попал под эти чары.
        - Занимательная сказка.
        - Сказка ложь, да в ней намёк, - напомнил капитан, раскуривая трубку. - Запомни, моряк, этот остров, этих лотофагов и эти сладкие плоды забвения.
        Моряк пожал плечами, обтянутыми тельняшкой.
        - Я не сладкоежка, ты же знаешь.
        - Жизнь большая. Вкусы и пристрастия меняются.
        Капитан убрал подзорную трубу и приказал матросу якорь поднимать. «Летучий голодранец» развернулся на волнах и всеми парусами поймал попутные весёлые ветра, наперегонки бегущие в сторону милого русского берега.

4
        Больше всего полюбили они отдыхать на побережье спокойного Житейского моря. Старик полюбил, если быть точным. И молодой моряк всей душой потянулся к этим берегам - бухта Святого Луки ему казалась какой-то знакомой, почти родной. Видно, всё же сказывалась кровь далёких предков, когда-то живших здесь. Из бухты Святого Луки теплоходы курсировали по всему побережью, и старик опять устраивал уроки - вывозил ученика на острова, на берега, овеянные легендами и сказками. Правда, солнце его донимало, мешало разгуляться, но Абра-Кадабрыч купил себе шикарный зонтик - солнцевик, спасающий от палящих лучей. А когда на небо накатывали облака и тучи, старик веселел и становился неутомимым как молодой архар - с утра до вечера мог по скалам шастать, восторгаясь божественными видами на море, на горы.
        Однажды океанский лайнер доставил их в какую-то страну Гринландию, так, по крайней мере, говорил старик.
        В географии моряк уже поднаторел.
        - Гренландия - это остров где-то между Атлантическим и Северным Ледовитым океаном. Там не сильно-то позагораешь.
        - Есть Гренландия, - сказал Абра-Кадабрыч. - И есть Хренландия, где хрену растёт до хрена. Только мне всё это малоинтересно. Страна Гринландия - вот что мне любо-дорого. И эта страна - перед тобой.
        Ближе к вечеру, когда солнце утопало в зеленоватой морской пучине и разрастались тени кипарисов и чинар, учитель, проявляя удивительную неутомимость, водил ученика по живописным дорогам страны Гринландии, показывал достопримечательности, среди которых старика больше всего почему-то волновал убогий серый домик, с недавней поры ставший музеем.
        - Вот и все хоромы нашего великого Романтика, - с грустью говорил старик. - Муму непостижимо, как скромно жил. Это был его один-единственный домишко. Жена у монашек купила. А точнее сказать - обменяла на золотые часики.
        Возвращались по тихой вечерней дороге, укрытой бархатом сухой и тёплой пыли. Шли босиком - как дети - усталые, но довольные. Добравшись до причала, они поняли, что опоздали на последний теплоход. Делать нечего, пошли искать ночлег. Нашли какую-то сиротскую халупу, не хуже той, что была пристанищем великого Романтика. Слуга накрывал нехитрый столик во дворе с видом на море, где угорал закат. Сидя в кресле-качалке, старик смаковал молодое виноградное винцо. Яблоки и груши красовались в плетёной корзине.
        - Граф! За ваше августейшее здоровье! - провозгласил Чернолик, приподнимая огненно-красный бокал. - Здешние вина, я вам доложу, ничуть не уступают итальянским или французским, и даже во многом их превосходят.
        - Верю, верю на слово! - Граф чокался с ним бокалом виноградного сока.
        После винца на душе старика стало нежно, благостно, кровь покатилась горячей, как в молодости. Мечтательно глядя на алую зарю и улыбаясь в бороду, он вспоминал волшебное видение каких-то червонных или розовых, или красно-алых парусов. Загораясь, увлекаясь воспоминаниями - или, быть может, своими фантазиями? - Старик-Черновик вдохновенно стал рассказывать, как он работал с великим Романтиком. Какое это было наслаждение - ползать по небу над морем и отрезать огромные куски зари для того, чтобы из них пошить самые алые в мире и самые романтические паруса. Огромные и нежно-тёплые куски зари отрезались при помощи больших волшебных ножниц и делать это, в общем-то, было не трудно. Куда труднее было «зубами за воздух держаться» - Старик-Черновик, слава тебе, господи, только чудом тогда не разбился да не утопился…
        Старик хмелел, и радужный рассказ окрашивался грустными и даже мрачноватыми тонами.
        - Хочешь, я расскажу тебе правду про этого великого Романтика? Ты должен знать. Ты должен понимать, как рождается песня, как появляется сказка. У этого Романтика был очень тяжёлый, несносный характер. Его постоянно терзали «тёмные демоны» - по его же собственному выражению. А демоны эти - пьянки-гулянки, рестораны, женщины. Кошмарные пьянки доводили его до психиатрической клиники. Он якшался порою с ворами, а порою даже с террористами. И можно только догадываться, сколько хлопот, неприятных забот этот великий Романтик принёс окружающим людям, особенно близким своим. Он был подвержен приступам бешенства и однажды хотел застрелить любимую женщину. Он выстрелил почти в упор и не убил только чудом - пуля не задела сердце. Представляешь, какою кошмарною кровью окрашены самые романтические паруса двадцатого века.
        - Азбуковедыч, - угрюмо сказал ученик, отходя от стола, - не хотел бы я этого знать.
        - И страус не хочет. Голову прячет в песок.
        - Ты к чему всё это мне рассказываешь?
        - Да к тому, что теперь каждый год вон там, на горе, паруса поднимаются - в день рождения великого Романтика. Я хочу, чтоб ты знал, как мы любим покойников. Ладно, старик остаканился, лишку болтает. Пойдём на берег.
        Непроглядная ночь под созвездьями райского юга пронизана была мельканьем светлячков, нежным и размеренным цыканьем цикад. Тонко пахло грушевыми деревьями, цветущим миндалём, горицветами и подмаренниками - или чем-то наподобие того. Усиливался терпкий, йодистый запах водорослей, похожих на морскую капусту, волнами бросаемую на берег. Ночная хозяйка-луна величаво вставала над чёрной громадою гор, серебротканный, длинный половик доставала откуда-то из потаённых своих сундуков, аккуратно стелила на тихое сонное море - аж до самой Турции можно было пройти по серебру такого половика.
        - Граф! А я ходил когда-то в юности, - с грустью признался Оруженосец, глядя на море. - Теперь отяжелел, боюсь утопнуть.
        - Неужели? А я думал, только Христос может ходить по морям.
        - Ошибаешься. Обыкновенный василиск и то умеет шастать по воде.
        - А что за василиск?
        - Так он по науке называется, ящерка такая. А люди верующие почитают её, как «ящерицу Иисуса Христа». А ещё есть такое насекомое - водомерка. Тоже по воде спокойно ходит. А ещё китайцы создали робота, который шагает по воде. Так что же мы с тобой? Хуже насекомых или роботов? - Старик на воду посмотрел. - Тут главное - поверить. По вере нашей нам и воздастся. Хочешь попробовать?
        - Что? - Граф улыбнулся. - Пешком до Турции?
        - До Турции далековато. Для начала можно прогуляться вон до той скалы хотя бы. Главное - верить. Запомни.
        - Ну, хорошо. Попробую. - То ли шутя, то ли всерьёз Граф собрался наступить на край серебротканого половика и вздрогнул от окрика.
        - Да куда ты лезешь в грязной обуви? Из-за таких как ты потом и пятна. Их же ничем не отстираешь от Луны. Разувайся.
        Этот окрик охладил Графа Омана.
        - Нет. Я не готов ещё. Потом как-нибудь.
        - Эх, ты! - в сердцах сказал старик. - Да, мы не боги, но мы не хуже насекомых или роботов. Мы - лучше. И я тебе это сейчас докажу.
        В глазах старика блеснули молодые задорные искры. Он быстро и решительно разулся - посмотрел на серебротканый половик. Перекрестился. Душа у него ушла в пятки, когда он сделал первые шаги. Босые ноги, смутно белея во мгле, сначала провалились по щиколотку, затем ушли под воду - почти по колено. И страх, и ужас огнём всколыхнулись в груди, но старик опять перекрестился, глядя в небеса и заставляя себя успокоиться, заставляя укрепиться в мысли, что он это сможет - пройдёт по воде. И он прошёл. Правда, совсем немного, только и этого было достаточно для того, чтобы Граф стал смотреть на него, как на Бога.
        - Если бы я не видел своими глазами! - воскликнул он, - Фантастика!
        - Это что, вот в молодости, - поскромничал старик, обуваясь. - Ну, ладно, пошли, а то уже замолаживает.
        - Как это - замолаживает?
        - А так, что надо знать русский язык, - заворчал слуга. - А тебе всё растолкуй, на тарелочке подай.
        Ветер над морем усиливался. Волны, обрастая белой шерстью, всё чаще и всё громче стали плескаться вдоль изломанной береговой полосы. Волны дыбом вставали уже - в стороне от могучих, древних останцев. За многие века и тысячелетия море в этом районе покрошило горные хребты - останцы живописно лежали, раскатившись под берегом. Прибой время от времени взрывался в останцах - белопенные фонтаны высоко взлетали, раскрываясь веером, сверкая под луной, словно опрокинутые вёдра с молоком.
        - Шторм начинается. - Граф смахнул солоноватые брызги, попавшие на губы и подбородок. - Теперь уже пешком по морю не погуляешь.
        Чернолик показал на скалу, над которой зависло облако.
        - Завтра будем нырять вон оттуда. То есть, будем учиться летать. Дар левитации будешь в себе открывать.
        - Да погодка-то вроде нелётная.
        - Ничего, я думаю, за ночь перебесится. Пошли. Тебе перед полётами надо хорошенько отдохнуть.
        В тёмной комнатке, озарённой лоскутами луны, Граф послушно улёгся, уснул (подозрительно быстро). А старик, не зная, куда себя деть от бессонницы, походил по комнатке и вспомнил о своих обязанностях оруженосца. Взял золотое перо величиной с карабин, стал разбирать и смазывать. Шум ветра и воды за окном усиливался. Платаны трепетали во дворе. Кипарисы поскрипывали. Порывом ветра, через форточку вдруг ворвавшегося в комнатку, подкинуло бумаги, закружило над столом и рассыпало по полу…
        Покряхтывая, старик собрал бумаги, попутно кое-что читал, улыбаясь в бороду и удивлённо покачивая головой. «Романтик! С одной стороны хорошо, а с другой - не очень. Романтикам всегда трудней живётся, потому что в мире большинство прагматиков, как большинство воробьёв, и меньшинство соловьёв!»
        Слуга пошёл за дверь - нужно было кое-какую одежонку убрать, чтобы ветром не сдуло с бельевой верёвки. Минут пять его не было, а когда он пришёл - Граф лежал, отвернувшись, почти с головою закутанный в одеяло.
        «Холодно, что ли?» - мимоходом удивился старик.
        Ветерок за окошком пошумливал - дышал ароматами. А вскоре за окошком ненадолго сделалось так тихо - только цикады цыкали. И словно бы чего-то не хватало в этой полновесной тишине - странный недовесок ощущался. Старик повнимательней прислушался к полночи.
        И вдруг ему подумалось, что Граф за всё это время ни разу ни всхрапнул - за ним водился такой грешок. Ощущая непонятное беспокойство, Оруженосец подошел к постели Графа, хотел его потрогать за плечо, да только трогать-то некого было.
        Кровать оказалась пустой - одно одеяло лежало, взбитое так, чтобы со стороны могло показаться, что это человек заснул, почти с головою накрывшись.
        - Дело молодое, - с горечью сказал Абра-Кадабрыч, глядя за окно. - Тело молодое. Что уж тут гадать? Есть в русском исключение: уж замуж невтерпёж. Или я не приметил, какими глазами этот Граф давеча глядел на молодуху, из пены морской выходящую.

5
        Шторм утихомирился только на рассвете. Солнце по гладкой воде расплескалось подсолнечным маслом - от края и до края горизонта. Розоватым заревом подкрашенные горы отражённо опрокинулись в море; облака, налитые красноватым соком, остановившись около берега, засмотрелись на своё отражение. Где-то чайка кричала восторженно, тонко. Ласточки смеялись, мелькая над крышей дома, стоящего на береговой крутизне. Длинноносый баклан - морской ворон, которого тут было предостаточно, - хрипло и как-то охально разгоготался в компании таких же гоготырей.
        Вот под эту музыку - под хохот хохлатых бакланов - гуляка и пришёл на рассвете. Был он слегка помятый, виноватый. Глаза у парня были притомлёнными, и улыбался он, как напроказивший. «Видно, кувыркался на кровати с кем-нибудь! - решил старик. - Какие тут, к чёрту, полёты?..»
        Молодость, конечно, давала себя знать: кровь на скулах у парня играла румянцами и озорные солнечные зайчики прыгали в глазах. И всё-таки старик вдруг отменил полёты и переоделся. Теперь это был не Белинский, а какой-то Чернинский. Сидел, чернее тучи за столиком под яблоней; мрачно пялился в морскую даль.
        - Заболел ты, что ли? - как ни в чём не бывало, спросил ночной гуляка, присаживаясь рядом.
        - Кто? Я? Бог с тобой… - Старик усмехнулся. - С больной головы на здоровую хочешь свалить?
        - Да ничего я, никого не хочу валить.
        - Ну, да. Уже свалил. И кто она такая? Златоустка, не иначе.
        Угадал?
        Ночной повеса покраснел.
        - Тебе какая разница? Это моё личное дело.
        - Так-то оно так… - Старик стал собираться куда-то. - Пойду, прогуляюсь. А ты отдохни.
        - А я не устал.
        - Ну, займись чем-нибудь. Мне охота побыть одному.
        - Так бы и сказал…
        - Вот именно! Так бы и сказал, а не делал бы чучело из себя.
        - Какое чучело?
        - Такое… - Слуга на двери посмотрел. - Прикинулся вчера, будто задрыхал без задних ног. Облапошить надумал? Не стыдно?
        - Стыдно. Честно говорю.
        - И то хорошо. - Черновик постоял, снова сел за столик. - Моим хозяином когда-то был Бальзак, недолго, правда…
        - Ну-ну! - В глазах у ночного гуляки затаилась насмешка. - Был. И что? Почему ты вспомнил Бальзэка.
        - Как ты сказал? Баль… зэка? - Старик расхохотался, сверкая острым зубом, похожим на перо от самописки. - Вот она - Каинова печать! Только наш человек, с материнским молоком впитавший в себя дух лагерей и этапов, может Бальзака назвать «Баль-зэка». Ох, Ванька, Ванька. Граф Оман. Не по девкам тебе надо бегать, а книжки читать.
        - Да ладно, я и так спины не разгибаю.
        - Ну то, что ты трудяга - это я согласен. И как раз поэтому я отношусь к твоим проделкам снисходительно.
        - И на том спасибо.
        - На здоровье.
        - Да-да… - Старик сокрушённо вздохнул. - Вот насчёт здоровья мне бы и хотелось кое-что тебе сказать. Насчёт здоровья творческого. Вот потому и вспомнился Бальзак. Ему тогда было лет, наверно, тридцать восемь, не больше. И вот, я помню, как-то он сказал… Только не мне он сказал. Был тогда такой писатель молодой - Дюма. Их было двое - отец и сын.
        - Знаю, - небрежно перебил ночной гуляка. - Читал.
        Абра-Кадабрыч нахмурился. Ему не понравилась эта небрежность, похожая на презрение.
        - И что же ты читал? Наверно, «Горе от Дюма»? Ну, ладно. Давай-ка мы вернёмся к Бальзаку. В тридцать восемь лет цветущий этот, жаром пышущий мужик говорил Дюма-сыну буквально следующее: «Я точно высчитал, сколько мы утрачиваем за одну ночь любви. Слушай внимательно, юноша. Полтома. И нет на свете женщины, которой ежегодно стоило отдавать хотя бы два тома».
        - Во, какой жадный, - пошутил Граф Оман. - За полтома удавится.
        - Дубина! - перебил Оруженосец. - У тебя редчайший дар, а ты… Весь жар, весь пыл на потаскух.
        Кулак рассерженного Графа коротко взлетел над головой и с треском обломил край деревянного столика. Гроздья винограда посыпались наземь, яблоко покатилось…
        - Уйди, - процедил сквозь зубы, - от греха подальше!
        За спиною старика хлопнула калитка, звякнула щеколда.
        У них в тот день - впервые - был выходной. Поневоле.

6
        Ученик, уже привыкший к дисциплине утренних уроков, с трудом перестроился на вольный манер. Ощущая себя отпускником, он белую рубаху натянул, парусиновые светлые брюки, тапочки. «Внук Белинского! - сказал он себе, глядя в зеркало. - Писсарион Глагольевич».
        Праздношатаем - руки в брюки - внук Белинского вразвалку пошатался по улочкам приморского городка, осматривая достопримечательности. Заглянул в ботанический сад, один из старейших, полюбовался толпами всяких экзотических кустов, цветов, деревьев, среди которых были уникальные - дерево талипо, например, цветущее один раз в 60 -100 лет. Талипо распускает множество соцветий и после этого быстро погибает. Вот он, символ человеческой души - расцвести и погибнуть.
        После ботанического сада он устроил прогулку на катере, а вслед за этим на катамаране - водном велосипеде. Парочка дельфинов сопровождала Графа, восторженно взвизгивая и ловко подныривая под катамаран - спинной плавник со свистом резал чистую лазурь. Затем было купание до одури и загорание до волдырей - дорвался до бесплатного так, что грудь и спина покраснели как от хороших горчичников. Надо сказать, что отпускник дорвался не только до солнца. На пляже было полно шоколадных красоток - ловеласы глазами так и облизывали эти шоколадки, так и норовили надкусить. А этот внук Белинского - не евнух, не монах - украдкой смотрел на смазливых девчат, фривольно раскинувших руки-ноги на мелком белосахарном песке, прогретом на вершок. Стараясь отойти подальше от соблазна, отпускник из огня да в полымя попал. За тёмно-бурыми скалами - в отдалении от общего пляжа - было царство нудистов. Совершенно голые девушки и женщины, дети, парни, мужики и старики со старухами - и на солнцепёке и под кустиками - спокойно, бесстрастно лежали, как бревна с глазами. Нудисты загорали на своём «законном» пятачке, купались,
курили, прохладительные напитки цедили, беседы вели. И все они были при этом будто слепые - не замечали наготы. Не то, чтобы делали вид, будто не замечают - нет, они действительно не замечали. Они привыкли. И это было самое ужасное; примерно также люди на войне привыкают к смерти, кровопролитию. Сердце отключается от переживаний - ноль эмоций, ноль градусов. Так что же тут хорошего? При взгляде на оголенную женщину всякий нормальный мужик должен сгорать - или от стыда или от страсти. А если нет - значит, это уже не мужик. Это какая-то колода с глазами, это уже ненормально, к доктору надо идти.
        Ну, а поскольку Граф был человеком вполне нормальным, так ему тут впору было чокнуться - среди этих обнажённых картинок. Его всякий раз точно крапивой или лучше сказать, раскалёнными шомполами по сердцу полосовали, когда он пялился - и не хотел смотреть, а всё-таки смотрел - на точёное стройное тело классической формы. Опускал глаза и снова жадно шарил, воровато и бесстыдно щупал жирный какой-нибудь окорок, ничем не прикрытый, нагольный, или огромное коровье вымя, ещё не загорелое, хранящее отпечаток бюстгальтера. «Тьфу! - косоротился он и отворачивался. - Срамотища!» А какой-то чертёнок, кругами незримо бродящий вокруг, разгорячённо шептал на ухо: «Смотри, смотри! Ну, где ты ещё увидишь такое ню? У Матисса? Ренуара? Модильяни? Так там уже краски потухли давно. А здесь - какая свежесть, какая лепота!» И хотя он старался смотреть на эти обнажённые тела, как художник смотрит на голую натурщицу - только во имя искусства - он понимал, что это далеко не так. В нём закипала мужицкая сила, способная довести до бешенства, если не уйти. И он ушёл, сбежал куда-то на дикий берег, поросший чем-то похожим на
мандарины, лимоны и магнолии. И где-то там, за чайными кустами, он опять из огня да в полымя попал - чуть не наступил на голую распластанную парочку, занимавшуюся любовью на раскалённом песке.
        Отскочив подальше - будто на змеюку напоролся! - бедный внук Белинского вдруг расхохотался как полоумный и пошёл, полез в такую крутую гору, куда ни один скалолаз без хорошей страховки не отважился бы забираться. А ему хотелось измотать себя до полусмерти, чтобы все эти картины в стиле ню померкли перед глазами, уступая место грубому граниту, в который он впивался дрожащими пальцами, иногда обламывая ногти, - кровь сочилась. И вот в таком сумасшедшем порыве - плохо сознавая, что он делает - Граф закарабкался на такую головокружительную высоту, где парили орлы и облака разрывались под ветром, свистящим в ушах. Это была, конечно, не Веливерма - Великая вершина мастерства, но всё-таки довольно высоко. Там он остыл душой и телом, образумился и даже маленько струхнул - как теперь спускаться вниз?
        А между тем, просторный день над морем догорал. И как же хорошо было оттуда, с высоты, созерцать расплавленное золото заката и ловить себя на странном, неодолимом желании разлить всё это золото по каким-нибудь формам, чтобы оно остыло за ночь, затвердело и превратилось в натуральные слитки - это будет проба 999, без подмесу. Усталые ноги тряслись холодцом, когда внук Белинского спустился к подножью горы. Пляж опустел. Закатная вода в лагуне почернела. Воспалённый лоб его лизала предвечерняя прохлада. В дощатый, съёмный домик над обрывом Граф пришёл под первою звездой. В домике было сиротливо, пусто. Он посидел за столиком под яблоней, сожалея о своей утренней горячности - край стола отколол кулаком.
        Луна янтарным камнем взошла над перевалом, когда слуга вернулся - калитка в тишине клацнула железной челюстью щеколды. От старика попахивало морем и вином. Они друг с другом не разговаривали. Старик осерчал на Графа за то, что он «полтома разбазарил за ночь любви». А Граф сердился как раз за то, что старик так плохо думает о нём. Ту дивчину, «Златоустку», с которой Граф познакомился на днях на берегу, он даже за руку не подержал под звёздами, не говоря уже о чём-нибудь другом, более фривольном, непристойном.

7
        На благодатном побережье спокойного и лучезарного Житейского моря они прожили до осени. Деньки стояли тихие, лирические - приближался бархатный сезон. Старик-Черновик, в зеркале разглядывая свой чёрный, помятый рыцарский плащ, сказал, что надо или уезжать, или в бархатный фрак облачаться. Увлекаясь, он стал просвещать Графа Омана, рассказывать о бархатных сезонах - это чисто русское понятие.
        Из-под ладони глядя на ласковое небо, старик вспоминал:
        - Царская семья когда-то впервые оценила всё очарование шикарной здешней осени, благоприятственной не только для отдыха - для врачевания бронхита и нервного расстройства. И вот тогда-то - следом за царицей - к морю потянулись франтихи и модницы в бархатных платьях, поскольку сентябристый ветерочек порой бывает слишком свежим поутру и ввечеру. Вот так и зародился «бархатный сезон».
        - И долго он тут в бархате гуляет? Этот сезон.
        - С первых чисел сентября до середины октября. А потом штормяга шарахнет в берега, будет выворачивать вековые платаны, будет топить рыбацкие судёнышки, самонадеянно или опрометчиво ушедшие в открытое море. - Старик помолчал, рассматривая яблоко, которое вертел в руках. - Ну, что будем делать? Ты - хозяин. Я - слуга. Тебе решать.
        Деньги, с которыми они приехали сюда, заканчивались, и перед Графом стояла дилемма: или идти в литературный колхоз, где нужно будет на своём Пегасе пахать колхозные поля, сеять культурные злаки, или всё-таки вести единоличное хозяйство, свою культуру сеять, оригинальную. Как сказал Абра-Кадабрыч:
        «Надо сеять не злаки - добряки!» Но для своего единоличного хозяйства деньги нужны. Деньги, будь они прокляты. Значит, опять нужно было что-то придумать по поводу заработка.
        Граф был в нерешительности.
        - Азбуковедыч, а у тебя на этот счёт какие мысли?
        Старик пожал плечами, продолжая вертеть в руках большое наливное яблоко, розовато-медовое.
        - Если хочешь, Оман, возьми, прочитай мои мысли на яблоках! - Черновик подмигнул чёрным глазом, похожим на чернильную кляксу. - Держи!
        Яблоко, точно солнышко, взлетело под потолок. Граф улыбнулся, поймав красно-жёлтое солнышко.
        - Не могу понять, о чём это говоришь. Или опять каламбуришь? Абракадабринки свои сочиняешь?
        Глядя на яблоки, мерцающие в корзине на столе, Чернолик, не первое столетие живущий на земле, начал рассказывать о временах, когда вот такие яблоки и груши были - почти в буквальном смысле - на вес золота. Из бухты Святого Луки яблоки и груши отправлялись сначала в Париж, а затем возвращались в наш Стольноград - только уже под маркой самых изысканных французских фруктов.
        - Вот ведь как дурили русских простаков. С той поры и доднесь ещё дурят! - возмущался старик. - Когда только мы перестанем всяким чужеземцам в рот заглядывать?
        - Чужие и ворованные яблоки - вкусней, - вспомнил Граф Оман, затосковав о родине своей. - Мы с мальчишками частенько шарились по чужим садам. У самих под носом были такие же яблоки, а ворованные как будто слаще.
        - Вот-вот! Мы всё ещё никак не вырастём из детских штанишек. А пора бы уже.
        - Ладно, хватит философий, - отмахнулся Граф. - Завтра уезжаем. Надо выспаться.
        - Спи, а я маленько поработаю. Надо кое-какой отчёт для небесной канцелярии написать. Наканцелярить, я бы сказал.
        - Бюрократы они у вас там, - засыпая, пробормотал Оман. - Ты уже столько этих отчётов…
        Старик свечу зажёг в своём углу за шторкой и потихоньку продолжил работу биографа - за ночь написал ещё одну главу, посвящённую приключениям на морях-океанах.
        Южная ночь - непроглазная ночь - темная до ужаса, но зато короткая. Время шло и за окнами понемногу синело, причём синело с прозеленью - словно морской водичкой промывали. В траве, в кустах цикады переставали вдохновенно цыкать. Восточный край небес - почти неуловимо для глаза - начинал голубоватиться и вызревать изумрудно-нежной виноградною лозиной.
        Граф беспечно похрапывал на кровати в дальнем углу. А старику одному скучно было ночь коротать. От нечего делать он взял четыре яблока и в темноте с такою ловкостью вдруг начал жонглировать, да с такою сумасшедшей быстротой - будто фонтан из яблок под самый потолок стал фонтанировать. Тут любой циркач завизжал бы от зависти - ведь это всё равно что жонглировать с закрытыми глазами. Потом старик поймал «фонтан из яблок». И поймал себя на мысли, что он в эти минуты - как дитё. А так нельзя. Эти яблоки - полную корзину - старик приготовил не для баловства.
        Он опустился на табуретку возле окна. Притих.
        Дятел в красных штанах - красноштанный дятел - прилетел под самое окно, посидел на карнизе, посмотрел на старика и как-то так попрыгал, точно красные свои штаны поддёрнул, прежде чем дальше улепетнуть.
        Чернолик улыбнулся красноштанному гостю.
        - Ну, что? - пробормотал он, глядя на самое крупное яблоко. - Надо начинать. Пускай научится…
        Парень вдруг покашлял, заворочался на кровати.
        - Ты о чём это? - спросил, приподнимаясь.
        - Не спишь, Иван Великоросыч? - В голосе оруженосца проступила нотка виноватости. - Разбудил?
        - Выспался. Хватит.
        Слуга подсел на краешек постели.
        - Не сердишься? За Бальзака и вообще…
        - Да ну. Бальзак, наверно, правду говорил, да только правда-то у нас - у каждого своя. Ты же сам рассказывал про этот, донжуанский список Пушкина, про бесконечные романы Есенина. Забыл?
        - Ничего я не забыл. Только рано ты, Граф, задумал эти списки заводить.
        - Ошибаешься. У меня этот список пустой. Ни полтома, ни полстрочки я не растратил. Уж ты поверь.
        Абра-Кадабрыч внимательно посмотрел на него и сказал потеплевшим голосом:
        - Давай замнём для ясности, Оман!
        Граф поднялся. Потянулся. Кивнул на корзину.
        - Что? - спросил, зевая. - Яблоки на завтрак?
        - Это не для брюха, а для духа. - Старик подал ему самое крупное яблоко. - Ты когда-нибудь слышал о том, что мысли и мечты можно писать на яблоках?
        Изумлённо покачав головою, Граф, шутя, спросил:
        - А что - теперь с бумагой напряжёнка? - Засмеявшись, он крепкими зубами громко надкусил сочное и ароматное яблоко, налитое солнцем знойного юга.
        «Значит, парень ещё не созрел для такого писательства, - с горечью подытожил Старик-Черновик. - А ведь пора бы уже!»
        После завтрака они собрались уезжать.
        Море было тихое и нежное. И небеса - от края и до края - разгоризонтились.
        Глава девятая. Мысли на яблоках

1
        В закромах оруженосца от литературы была целая «ярмарка яблок», по его же собственному выражению. Имелось, например, наливное сказочное яблочко на серебряном блюдечке - это яблоко старик частенько доставал, удивляясь простоте и мудрости народной сказки. А вот яблоко раздора - золотое яблоко, на котором по-гречески было написано «прекраснейшей» - это яблоко старик только однажды издалека показал и спрятал в дальний угол от греха подальше. В закромах имелось также яблоко с Древа познания добра и зла, пресловутое яблоко грехопадения и изгнания из рая Адама и Евы. А кроме того - молодильные яблоки были в закромах старика, и при желании он мог бы воспользоваться ими, да только совесть не позволяла. Читая и перечитывая сказку о молодильных яблоках, старик всякий раз изумлялся тому, как народ-златоуст выражал свои мысли. Взять хотя бы, например, вот эту строчку: «Царь очень устал и глазами обнищал». Какой самобытный язык, какая точность. А ещё в закромах старика имелись такие яблоки, о которых даже ни в сказках, ни в легендах, ни в седых преданиях ничего не сказывалось. Вот об этих-то яблоках и пойдёт
разговор.
        Оруженосец время от времени учинял экзамен, заключающийся в том, чтобы с закрытыми глазами разобрать и собрать золотое перо, которое было не только величиной с карабин - и устройство этого пера оказалось почти такое же, как устройство огнестрельного оружия.
        Примерно через год старик похвалил Ивашку. Разбирать и собирать оружие парень наловчился так, что даже золотая мушка изумлялась. Во время разборки и сборки эту мушку обычно прогоняли со своего насиженного места - кружилась неподалёку, ждала, когда закончится эта канитель. А поскольку новобранец человек неопытный - разборка-сборка могла тянуться долго. Однако Иван Простован оружие освоил быстро, вот почему золотая прицельная мушка изумлённо зудела над головой старика, словно хотела сказать, какой это способный ученик. Но Оруженосец пока так не думал.
        - Раскурочить, - говорил он, показывая на курок, - разбирать да собирать - это ещё полдела. Главное - стрельба.
        И вот они однажды пришли в глухой овраг, заросший татарником, крапивой, но более того - трава забвения вымахала выше человеческого роста. Трава эта даже небо скрывала над головами - приходилось двигаться как по коридорам или норам. Коридоры эти имели рукава, расходящиеся в разные стороны. Простовану запомнился длинный рукав, который привёл на поляну, где стояла фигура Дантиста, который зуб имел на Солнце русской поэзии. (Так говорил Абра-Кадабрыч). Фигура Дантиста была настолько натуральная, что парень содрогнулся, когда увидел впервые. Затем они прошли к другой поляне - там была фигура Мартыша, который осмелился руку поднять на Лермонтова. Мартыш находился у подножья горы Машук, изображённой в миниатюре, но тоже настолько натуральной, что даже орлы над вершиной парили.
        Странные стрельбища эти наводили на Ивана священный ужас. Он не мог понять, что это за фигуры, как они сделаны. Фигуры - чёрт бы их побрал - стояли как живые. Они даже глазами-стекляшками хлопали. И вот в эти фигуры - живые по существу! - нужно было стрелять. И он стрелял. И сам стоял под пулями - над головой такие соловушки свистели, что волос поднимался дыбом. Да-да, вот такие уроки преподносил ему учитель, живший на земле не первые сто лет. Учитель готовил его не только к жизни в литературе - к достойной смерти. Он говорил, что нужно быть готовым к самому худшему.
        - Подлецов на белом свете много! - предупреждал Оруженосец. - Только стреляться всё-таки не нужно по пустякам. Из-за бабы, например, прости меня, господи. Или хуже того. - Азбуковедыч посмотрел на Мартыша. - Эти вообще поссорились из-за такой ерунды, что просто ужас. Так тоже нельзя. Ты подумай о своём народе, о том, какой герой твоего времени может вместе с тобой умереть. А ещё ты должен подумать о том, что на дуэли ты можешь стать убийцей или самоубийцей. Убьёшь Дантиста или Мартышку - совесть будет мучить. А если сам погибнешь на дуэли - тебя приравняют к самоубийце; так, по крайней мере, было раньше.
        Однако же стрелять в Дантиста или в Мартыша - эти уроки были впереди. Спервоначала предстояло вообще научиться стрелять.
        - А какие тут пули? - спросил удивлённый Иван, когда впервые вышел на огневой рубеж.
        Оруженосец привычным движением вынул обойму пера-карабина, который был заряжен золотыми пулями-словами. А стрелять нужно будет «в райское яблочко», сказал старик и нарисовал на бумаге мишень, больше похожую на грецкий орех.
        - Ничего, и так сойдёт, я не мастер этого… - Старик-Черновик почесал шевелюру, похожую на измятую копировальную бумагу и неожиданно добавил по-французски: - nature morte. Мёртвая натура, вот как по-русски. - Оруженосец пощёлкал ногтем по мишени. - Так что надо оживлять натуру-дуру.
        - А с какого расстояния стрелять?
        - А вот мы сейчас… - Оруженосец подхватил свой рисунок, прикрепил на дереве. - Вот так пойдёт? Не близко?
        - Издеваешься? Это яблоко теперь даже в бинокль не разглядеть.
        Абра-Кадабрыч хохотнул.
        - Хорошему танцору яблоки всегда мешают. А плохой станцует даже на одной хромой ноге.
        Стрелок долго целился, пыхтел и сопел от усердия и заставлял себя - по совету опытного Оруженосца - задерживать дыхание во время выстрела. Он старался нажимать на курок с такою нежностью, с какою можно пальцем погладить лепесток цветка. Но все эти старания были бесполезны. Золотые пули со свистом пролетали мимо, мимо.
        - Какие-то кривые пули мне попались, - сконфуженный стрелок вздохнул, глядя на ствол карабина, закурившийся голубоватым пороховым дымком. - А ну-ка, на, попробуй…
        - Ты меня расхохотал! - сказал Абра-Кадабрыч. - Я пробовал, знаешь, когда? Когда ещё мамонты на планете не вымерзли. А теперь мне и пробовать нечего. Я это сделаю с закрытыми глазами.
        Стрелял Оруженосец - дай бог каждому снайперу так научиться. Глаза он, правда, не закрыл, зато шмалял играючи - навскидку. И вот когда он в яблочко попал - произошло какое-то такое диво дивное, которое Граф так и не смог себе объяснить ни тогда, ни после. Серенькое яблочко, коряво намалеванное на бумаге, неожиданно преобразилось. Яблочко стало сначала зелёным, затем порозовело. А когда стрелок влепил в него вторую и третью пули - яблочко вдруг заиграло всеми цветами радуги. Но и это было ещё не всё.
        - Подержи, - сказал Оруженосец и протянул Ивану слегка разгорячённое оружие. - Пойду, сорву. Попробуем на вкус.
        Через минуту он вернулся и Простован глазам не поверил - стоял, разинув рот, смотрел на диковинку. Вместо бумаги, на которой нарисовано было чёрное яблочко - в руке оруженосца белела крахмальная салфетка, а на ней красовалось ядрёное яблоко, ароматное, аппетитное.
        - Неужели, - заикаясь, пробормотал Иван, - неужели настоящее?
        - Попробуй. - Черновик достал из кармана перочинный ножик и, усмехаясь в бороду, разрезал сочное яблоко. - Поделимся по-братски.
        - Правда, настоящее! - изумился Простован, надкусывая половинку яблока. - Вот так фокус! Как ты это делаешь?
        - Всё гениальное просто. - Оруженосец развёл руками. - Сам ни хрена не понимаю, как так получается. Научить - научили, а загадку, тайну не раскрыли, черти полосатые. Ха-ха.
        Вот такими были первые уроки стрельбы из золотого пера, похожего на карабин. И тогда же Иван Простован напомнил старику про пистолеты - дуэльный гарнитур, из которого Пушкин с Дантесом стрелялись на Чёрной речке.
        - Ты же сам рассказывал, что Пушкин с утра пораньше мог сто раз бабахнуть из своего пистолета. Тренировался, упражнялся. И мне надо так.
        Оруженосец подсунул ему под нос золотое перо.
        - Из этого сначала надо научиться. Это - тяжелое. Потом рука дрожать не будет. Соображаешь?
        Трудно было не согласиться. И Простован с тех пор начал руки тренировать: камни в гору таскал, а Старик-Черновик эти камни сталкивал оттуда и уверял, что это - не Сизифов труд - это непременно даст хороший результат. Так оно и случилось со временем. Однажды старик наделал мишеней с добрый десяток и опять позвал стрелка на огневой рубеж. И тут Иван «поймал кураж», как позднее сказал старик, и результат превзошёл все ожидания.
        - Ты смотри! - нахваливал Оруженосец. - Перещеголял, перестрелял. Целую корзину яблок наколотил. Как с одного куста нарвал. Вот это класс. Ты даже мне сегодня сморкалочку утёр. Теперь, я думаю, пора учиться мысли и мечты писать на яблоках.
        Пристально глядя на него, Граф промолчал, обескураженный.
        Тогда, на берегу Житейского моря, в городе Святого Луки, где он впервые услышал эту странную фразу - мысли писать на яблоках - он подумал, что это очередная абракадабра, но ничего подобного. Старик был настроен серьёзно.
        - Писать? На яблоках? - Граф посмотрел на корзину, полную бордово-красно-жёлтых плодов. - А как это? А чем писать?
        - Ну, только не чернилами! - Глаза старика озоровато сияли.
        - А чем? Гвоздём царапать?
        - Гвоздём хулиганы пускай на заборах пишут всякую ху… художественность. А ты… Ты должен - мыслями! Мыслями, друг мой! - Старик-Черновик приподнял указательный палец, испачканный химическими чернилами. - Мысли надо писать на яблоке. Мечты свои писать, желания. Причём - только светлые, добрые. Написал на яблоке - и съел. Написал - и съел. Понятно?
        Уставившись на яблоко с надкушенным боком, Граф пожал плечами.
        - А просто так нельзя, что ли, взять да съесть?
        - Просто так, мой друг, мы всю жизнь едим. Жрём, как те свиньи, прости, господи. - Старик покопался в корзине, выбрал крупное яблоко и, прищуриваясь, что-то на нём «написал». Улыбаясь и подмигивая, с аппетитом слопал это яблоко и рукой погладил тощий свой живот. - Вот так-то.
        - Как? Я что-то не пойму.
        - Мысли твои, мечты и желания, написанные на яблоке, оказавшись внутри тебя, начинают проникать сначала в кровь, потом уже в сердце и в душу. Теперь ты понимаешь? Если будут плохие мысли - яблоко будет червивое или чёрное. А если будут золотые мысли - яблоко будет золотое, сладкое.
        Похлопав широко раскрытыми глазами, Граф задумался, пытаясь постигнуть премудрости такого необычного урока.
        - Ты сам, что ли, придумал с этими яблоками?
        - Зачем? Всё уже придумано до нас. Это древние люди изобрели такой способ - способ поглощения надежды и мечты.
        - Интересная придумка, - не сразу и без особого энтузиазма откликнулся Иван. - Надо будет научиться.
        - Молодец. Я знал, что тебе понравится эта идея - писать на яблоках. - Давай, дерзай, Оман!
        Но дерзать Оману не хотелось. Не верил он в эту идею. Не созрел ещё.
        И только в тот день и в тот час, когда они поднялись - почти поднялись! - на Великую вершину мастерства, старик решил вернуться к этой идее: писать на яблоках. Задача тут была простая: если Граф с этой задачей справится - значит, сможет двигаться дальше, выше. Ну, а если нет - извини, подвинься, уступи дорогу тому, кто следом идёт, на пятки тебе наступает.

2
        В начале весны они остановились на подступах к Великой вершине мастерства. Здесь была избушка, сто лет назад построенная Стариком-Черновиком. Здесь Граф Оман старательно учился писать мысли на яблоках.
        Граф частенько потом вспоминал то весеннее утро, когда он проснулся, потянулся и оделся в чистую «белую манишку и белую штанишку». И вдруг увидел глобус на столе - величиною с голову.
        Слуга перехватил хозяйский взгляд и, улыбаясь, проговорил:
        - Граф! Ты давно уже хотел, чтобы у тебя перед глазами был весь мир. Вот - пожалуйста. Бери и владей целым миром.
        - Когда бы всё так просто, - зевая, пробормотал не совсем проснувшийся Граф.
        Огонь в печи пощёлкивал весёлым языком. Охапка дров лежала у печи - истопель, как говорили в старину, истопля. Солнечный заяц растянулся на полу - уши сияли под столом. А на столе - дивно дивное! - красовалась корзина спелых яблок, таких пригожих и аппетитных, будто из райского сада. «За окошком только-только развесеннилось, а тут уже яблок полно. Вот так слуга, молодец!»
        Перекинув через плечо полотенце, похожее на лоскут, оторванный от радуги, Граф спустился к берегу. Собрался умыться в реке, которая недавно с грохотом очистилась ото льда, оставляя на берегах изумрудно-голубые крыги, издырявленные солнечными сверлами. Красота окружающих гор, будто в обмороке, опрокинутых в сонную воду; паутинка, серебристой канителью натянутая между кустами; тёмно-синий глаз подснежника, потаённо смотрящий из-под сосны - всё это не могло не обрадовать.
        - Доброе утро! - крикнул Граф от переизбытка душевной силы.
        - Утро… утро… - откликнулись горы за рекой.
        Слушая эхо, он улыбнулся и вдруг вспомнил - уже не первый раз - греческий миф о Нарциссе, в которого без ума, без памяти влюблялись очень многие женщины, и среди них была нимфа по имени Эхо. Из-за огромной своей, безответной любви эта нимфа так сильно высохла, что от неё остался только голос.
        «И вот теперь… - вздыхая, Граф мечтательно смотрел куда-то вдаль, - ходит-бродит нимфа по лесам, по лугам. Как это странно, как интересно. Раньше я думал: ну эхо да эхо, чего такого? А старик принёс мне книги с этими нимфами. Тьфу, ну, то бишь, с мифами».
        Он вернулся в избушку, выпил кофе со сливками, даже не думая о том, где слуга раздобыл это кофе, сливки эти, похожие на птичье молоко; Граф привыкал к чудесам.
        После утреннего кофе он выбрал себе яблоко покрупнее, поаппетитней, только не съел - забылся, увлечённый каким-то своим стихотворным или прозаическим опусом. Поминутно отрываясь от писанины, Граф затуманенным взором смотрел на яблоко, о чём-то думал или мечтал, и опять, «закусив удила», принимался вдохновенно строчить, забывая о том, что он в эти минуты пишет не только на бумаге - и на яблоке тоже.
        Это было утром, а поближе к вечеру Граф притомился и вышел из-за стола. Потянулся, похрустывая суставами. Прошёлся по избушке. Взял, попробовал «райское» яблоко и скривился - чуть не выплюнул под ноги.
        - Старик! Что за дрянь ты подсунул?
        - Где? Какая дрянь?
        - Да вот же. Тьфу!
        - Что? Горькое? Вот паразиты, подсунули! А я выбирал самые сладкие, самые складные. - Абра-Кадабрыч взял другое яблоко и, отрезав дольку, посмаковал. - О! Попробуй! Чистый мёд! Я ж говорю, выбирал, как цыган кобылу не выбирает.
        Граф надкусил красно-жёлтое яблоко - остался доволен.
        - Правда, вкусное. Давай ещё одно.
        - Зачем одно? Бери, милок, побольше. Я для кого старался?
        Взяв ещё одно яблоко, Граф о чём-то глубоко задумался.
        И вдруг его словно обожгло - осенило.
        «А ну-ка, ну-ка! Дай-ка я попробую теперь уже нарочно…» Засучив рукава, азартно работая над рассказом, Граф поминутно отрывался и внимательно смотрел на яблоко. И снова что-то азартно строчил - и снова отрывался, глядел на яблоко. И так он работал - усидчивый парень - до глубокой ночи. А когда он в полночь откусил от медового яблока - испытал натуральную полынную горечь.
        «Батюшки! - ужаснулся, ощущая, как легкий озноб ящеркой скользнул около сердца. - Я же про полынь писал и думал! Вот ничего себе! Так, значит, это не вранье, не сказки - мысли писать на яблоках?»
        Он почувствовал примерно тоже, что мог почувствовать Колумб, открывший Америку. Это открытие поразило его. Ошеломило. Только открытие оказалось ещё не полным - он только приоткрыл завесу тайны.
        Через несколько дней - уже вполне сознательно - он стал сочинять фривольный, нескромный сюжет, в котором присутствовали нимфы и русалки, одетые, в чём мама родила; там был и Воррагам, и Царь-Баба-Яга и прочие прелести. Только Граф Оман сочинял теперь не на бумаге - писал на сладком золотистом яблоке. И в результате оно - очень скоро! - почернело и оказалось червивым. Более того, червь оказался не совсем обычный - это был змеёныш, эдакий Змей Искуситель в миниатюре. От такого кошмарного эксперимента сочинителю стало жутко - волос на затылке зашевелился.
        «Надо бросать это червивое занятие!» - решил он, поднимаясь из-за стола.
        - Пошли! - не сказал, а приказал Оруженосцу. - По яблоку будем стрелять!
        Старик был в недоумении: «То его палкой не выгонишь, а то сам подхватился…»
        Оказавшись за порогом избушки, Граф удивился: весенняя погодка снегу натрусила почти по щиколотку. Снегобель сияла солнцем так, что слезы на глаза наворачивались - это мешало целиться. А может, от волнения подрагивали руки. Как бы там ни было, а только все пули Графа…
        - Ушли за молоком да за кефиром, - озадаченно сказал Абра-Кадабрыч. - А может быть, ушли за молотком. Вернутся, приколотят в самое яблочко. И что это с тобой? Перетрудился?
        - Ты отдыхал, так попробуй.
        - Ну, это можно. Это мы с великим удовольствием! Оруженосец - как всегда - был во всеоружии. Золотая пуля - после меткого выстрела - в пух и прах разнесла злополучное яблоко, в котором затаился змеёныш-искуситель. Старик не знал, что в яблоке находится, и потому удивился: какое-то странное чёрное облачко показалось в чистом прохладном воздухе.
        - Чудно, - прошептал Оруженосец, перекрестясь. - Никогда я такого не видел.
        - Я тоже не видел такого, - признался Граф, не договаривая самого главного. - Ты прости меня, старик. Не верил я тебе… Насчёт вот этих яблок.
        - По вере нашей нам и воздастся, - снова прошептал Оруженосец, глядя в ту сторону, куда уплыло чёрное облачко.
        А в следующую минуту произошло нечто невероятное. Чёрное облачко - безобидное, крохотное - вдруг стало возвращаться и разрастаться, напоминая обрывок от чёрно-фиолетовой тучи. А затем над кронами тайги - над рекой, над сопками - закружилась крупная косая тень, кругами зачертила по белоснежью, залитому солнцем.
        - А кто там? - Старик подслеповато прищурился. - Тебе не видно, Граф?
        - Воррагам летит к нам в гости.
        - Да что ты говоришь? Давненько не было! - Оруженосец, не долго думая, зарядил специальную пулю, предназначенную для нечистой силы. - Ну, давай, давай, милок, подставь свой хохолок.
        - Это не ему, а мне надо подставлять, - пробормотал сочинитель, виновато опуская голову и уходя в избушку.
        Он был потрясён своим открытием. Всё то, о чём он думал - в том числе и Воррагам - всё аккуратненько записалось на яблоке. И даже расстрел этого яблока не помог избавиться от мыслей, записанных на нём. И доказательством тому - проклятый Воррагам.
        Какое-то время ворон кружился неподалёку и что-то «говорил» на своём картавом языке - вроде как ругался непечатным словом, не рискуя приближаться на выстрел. Воррагам уже прекрасно знал, как умеет стрелять Оруженосец, с виду чахлый, древний. Но старик был ему не помеха. Ведь он, Воррагам, прилетел не по собственной воле - прилетел, можно сказать, по приглашению. «Вот что главное. А всё остальное - фигня!»
        Благополучно приземлившись, варначина достал из-за пазухи какой-то пузырёк с кроваво-синим зельем, выпил всё до капельки, искупался в снегу под берегом - и превратился в белого лебедя, которого даже не видно издалека.

3
        Опасность миновала - варнак улетел - и Оруженосец успокоился. Отложив оружие, он охотно взялся за лопату - тропиночку до бани прочистить, протропить. «Суббота как-никак! - вспомнил Абра-Кадабрыч. - Баньку истопить - святое тело!»
        Раскрасневшись после короткой снегоочистки, он прошёл под навес, дровец набрал. Причём не абы как набрал, а долго выбирал, как будто на базаре каждое полено покупал. Да это и понятно: старик любил избушку протопить, а уж баню как любил, даже не высказать. Старик эту баню топил - как песню протяжную пел, с великим удовольствием выводя и возвышая к небу каждое словечко. Ему даже нравился этот простецкий, довольно прозаический «запев» - предварительные хлопоты. Для начала нужно было промороженные чурки поколоть - дров под навесом оказалось мало.
        Чернолик заткнул за пояс крылья старомодного рыцарского плаща, на котором блестела золотая заплата. Взял, поставил на «попа» сосновую чушку - так он чурку называл. Затем, поплевав на ладони, взял топор и заскорузлым ногтем попробовал лезвие - будто порвал незримую серебрень-струну, тоненько, с потаённым восторгом зазвеневшую в воздухе.
        - Эх! - прошептал он, азартно поднимая топор. - Раззудись, плечо! Размахнись, рука!
        Несмотря на то, что жил старик на этом белом свете уже не первые сто лет, как сам он утверждал, - сила в нём кипела молодецкая. Деревянные чушки, заплывшие салом тёмно-желтого смолья, надсадно хрюкали, стонали и даже норовили убежать из-под топора. Спотыкаясь, кувыркаясь, чушки в снег зарывались тупыми рылами, а местами догрызались даже до земли. И вскоре дровоколу стало жарко. Старик-Черновик снял своё чёрное рубище и, глядя в небо, глубоко и в сладость подышал, оскаливаясь, - во рту золотом сверкнул оригинальный зуб, похожий на острое перо от самописки. Отдохнув пару минут, он опять за чушку взялся, приседая и покряхтывая от усердия. Задорный стук поленьев и звон от топора аукали, стремительно летая по тайге и по реке - непуганая птица настораживалась. И деревья тоже - сосны, пихты, кедры и ёлки, стоящие по-над рекою, - с непривычки вздрагивали, стряхивали снег с ушей и округляли тёмно-изумрудные глаза, отороченные хвойными ресницами. А старик рубил, рубил со всего плеча - и весёлое зазвонистое эхо за рекой раскатисто махало топором. И по стылым серым скалам звон шатался зубоскалом - так
представлялось ему, раскрасневшемуся дровоколу.
        Озадаченный Граф, почёсывая затылок, вышел на крыльцо избушки. Усмехнулся.
        - Я думал, камнепад в горах…
        - Что? - Старик подтёр под носом. - Помешал?
        - Да нет… А что, суббота?
        - Забыл? Заработался? Суббота, Граф! Чистая суббота!
        - Так, может быть, водицы в баню натаскать?
        - Ну, если есть желание… - И слуга опять за дрова принялся. - Ах, какие боровы! Накопили жиру!
        С деревянными вёдрами спустившись к реке, Граф постоял, посмотрел на заснеженные кусты, деревья. Заметил белку на сосне, чёрной бусинкой глаза насторожённо смотревшую на него. Заметил весенний цветок, золотистой свечкой горящий между камнями.
        - Весна! - крикнул Граф, сложив ладони лодочкой. - Весна-красна!
        - Сна… сна… сна… - откликнулись горы за рекой.
        И опять ему вспомнилась нимфа по имени Эхо, нимфа, которая из-за своей огромной, безответной любви так сильно высохла, что от неё остался только голос.
        «И я скоро высохну! - тоскливо думал Граф. - Где мне искать Златоустку? Кто подскажет? Нимфа эта? Эхо?»
        С недавних пор эта мифическая нимфа подспудно стала парня волновать. И постепенно образ этой нимфы - в разгорячённом воображении Графа - стал переплавляться в образ той ненаглядной царевны, которую он называл царевна Златоустка. И дело доходило даже до того, что парень нарочно удалялся в тайгу или на берег, обставленный угрюмыми утёсами, и там кричал, тоскливо звал и звал свою царевну. Но откликалась ему не она - тонкий голосочек подавала прекрасная нимфа по имени Эхо. Эта нимфа нравилась ему. Граф частенько подзывал её в лесу, в полях. Никому незримая, она только ему одному открывала своё лучезарное личико, в котором он находил черты прекрасной Златоустки. Вот об этом он хотел написать на яблоке, но поскольку писатель он был пока ещё неопытный - слова не слушались его - и получилось то, что надо было бы спалить, но ведь написано-то было не на бумаге, на яблоке.

4
        Потихоньку, полегоньку подоспел весенний вечер. Молоденький, морозно-серебряный месяц топориком повис на топорище сухого дерева, стоящего на берегу - неподалёку от бани. К этому времени старик уже заканчивал протапливать. С языческой любовью - зачарованно, коленопреклоненно - старик смотрел на пламя, слушал колдовское бормотание многочисленных малиново-оранжевых и красно-синих языков. Он мог часами так сидеть в предбаннике - неотступно глазеть на огонь, думать о чём-то, вспоминать или мечтать, пространно улыбаясь куда-то в глубину, «вовнутрь себя». Сохранив нечто детское в сердце своём - а это привилегия людей неординарных - старик не разучился удивляться чисто детским удивлением. Всё то, что взрослым было давно уже «понятно» - в том смысле, что неинтересно - занимало старика примерно так же, как в далёком ребячестве. Для него, например, это было великое таинство - таинство рождения огня. Откуда, как он возникал? Каждое полено - как посылка от Прометея - таило в себе красные рубахи и платки весёлого огня. И старик, естественно, не мог не радоваться, получая такие посылки. На глазах порою даже
слёзы умиленья наворачивались, когда он в печку отправлял очередное полешко.
        Потом пришёл хозяин, заворчал:
        - Ну, куда ты так накочегарил?
        - Ничего, - улыбчиво ответил Абра-Кадабрыч. - Жар гостей не ломит.
        - Каких гостей? А-а! Ты всё каламбуришь? Абракадабру выдаёшь за остроумие, да? Весело тебе?
        - А ты грустишь? - Слуга в недоумении дёрнул плечами. - А что такое? Молодой, здоровый! Тебе бы теперь только жизни радоваться, а ты… Или притомился за работой? Ну, это ничего, банька тебя взбодрит!
        - Надеюсь, - нехотя отозвался Граф; беспокоил его тот рассказ, который он написал на яблоке, а теперь вот, кажется, предстоит расхлёбывать; такое было предчувствие. - Скажи, Абрам Арапыч, а вот если ты на яблоке напишешь… Ну, чертовщину какую-нибудь. По глупости. Что тогда? Как быть?
        - Это яблоко надо будет срочно освятить.
        - В церкви? А если далеко?
        - Можно дома. Возле иконки. Свеча, молитва, ну и всё такое прочее. А что? Почему ты спросил?
        - Так. На всякий случай.
        - Ладно. Я веничек там замочил. А тут - гляди - бельишко твоё чистое. - Старик постоял на пороге предбанника. - А может, спинку потереть?
        - Чего? - Граф усмехнулся. - Иди, спинку стула потри. На столе прибери.
        - Будет сделано! - с полупоклоном сказал слуга, в душе удивляясь тому, как здорово этот Граф по имени Оман иногда выдаёт себя за настоящего Графа, у которого и голос приобретает сытые какие-то, барственные нотки, и капризы появляются, обиды на слугу; это, правда, бывает редко, но, как говорится, лиха беда начальник.
        Думая об этом, Абра-Кадабрыч, вздыхая и ворча, заскрипел башмаками по стылому снегу, подсеребрённому светом разгоравшегося месяца.
        Оставшись один, предвкушая праздник омовения, Граф несуетно разделся и хотел войти в туман-дурман, пропахший колдовскими травами, которые слуга добавил в тазик с водой, а потом этой водой плеснул на каменку. Но в самое последнее мгновение Граф неожиданно развернулся - и отчаянно выступил на мороз. Босые ноги не сразу поняли, где они есть. Да и тело тоже не сразу догадалось. Ещё не растеряв «нательное» тепло, Граф отважно опустился на колени и раза три-четыре прошептал «Отче наш». Колени стали деревенеть. Он медленно поднялся. На душе полегчало после молитвы. Граф, несмело улыбаясь, ещё немного постоял под вечерними звёздами, густо обсыпавшими стылые небеса.
        Поёжился, начиная ощущать иголки стужи - под кожу проникали там и тут. И вот уже возникло жгучее желание поскорее улизнуть под крышу. Но Граф не позволил себе сделать это. Он сам себя как будто истязал за то, что написал глупенький и вздорный рассказ на яблоке. И на душе становилось как-то благостно, тепло, как это ни странно. В душе было тепло, а тело покрылось «гусиной кожей». И волосы везде, где только были, сделались жёсткими, похожими на хвою. И пятки уже припекало так, будто стоял не на морозе - на раскалённой сковородяке. И всё же он терпел. И даже улыбался - наперекор себе.
        И только потом, когда стало совсем невтерпёж, он с великим наслаждением и первобытной жутью, хватающей за сердце, кинулся в туманный банный омут, пахнущий распаренным берёзовым листом, речными окатышами, разморёнными в каменке, сухими пузатыми бревнами, из которых жестокий жар там и тут повыдавил смолу, как золотых жуков.
        Ой, какая эта была минута, как хорошо тут было, как расчудесно. И невольно к сердцу подкатило чувство блаженной благодарности: на колени шваркнуться хотелось, поклониться тому стародавнему славянскому пращуру, который однажды так славно, так гениально придумал и где-то срубил-смастерил первую баню, скромную внешне, но по внутренней сути своей такую великую, такую роскошную русскую баню - храм чистоты и краснощёкого здоровья.
        Деревянным ковшом заядлый парильщик азартно зачерпнул из тазика отвар густой травы, которую старик готовил по своим загадочным рецептам. Зачерпнул и не приметил, что отвар-то сегодня другой - простые травы кто-то подменил на травы колдовские. Вода зашипела на каменке - будто зашептала приворот - и пар стал подниматься такой чумной, хмелящий, от которого и голову недолго потерять.
        - Во, старик даёт стране угля! - воскликнул парильщик. - Даже оконца не видно в тумане!
        - Манит, манит! - откликнулось эхо где-то в горячем углу. Эхо было словно живое - это он отметил подсознательно, вскользь. Забравшись на полок - под самый потолок - Граф терпеливо сидел среди густых пьянящих облаков. И вдруг… То ли кожей, то ли сердцем и душой - парень ощутил, что он здесь не один. И ощутил он это - как ни странно - без паники, без страха. Даже напротив - с потаённым чувством долгожданной радости.
        - Да ну! - громко сказал он и обернулся. - А кто здесь может быть?
        - Быть! Быть! - откликнулось эхо в тумане и вдруг добавило: - Чему быть, того не миновать!
        Парень вздрогнул. Дышать перестал.
        - Не понял. Кто здесь? - прошептал он, и в тот же миг догадался: - А-а! Это нимфа? Нимфа, ты?
        - Фаты, фаты! - подхватило эхо из тумана и опять от себя добавило: - А можно и так - без свадебного платья, без фаты. Всё это условности, не правда ли?
        - Конечно, - согласился Граф, вдыхая пьяный пар и похохатывая. - Нам не нужен фатальный исход. Знаешь, как говорит мой Абра-Кадабрыч? Фатальный исход - когда дело кончается фатой и подвенечным платьем…
        - Я рада, что мы понимаем друг друга. - Выходя из тумана, нимфа зачерпнула деревянным ковшом колдовского отвару и плеснула на каменку. - Обойдёмся без фатального конца.
        В голове у парня зашумело ещё сильнее. Он обнял обнажённую нимфу, прижал к себе. Дрожащими руками потрогал твёрдые груди.
        - Что это? Райские яблоки?
        - Яблоки, яблоки. Сейчас мы будем мысли писать на этих яблоках. - Нимфа усмехнулась. - Какие у нас мысли? Признавайся!
        Душа его наполнилась восторгом и огнём.
        - Царевну Златоустку хочу найти! Ты на неё похожа. Только чуть-чуть.
        - Ах, ты, наглец! - Нимфа шлёпнула его ниже спины. - А я для тебя не гожусь? Ну, так знай же тогда! С твоею царевной Воррагам давненько уже тешится. Ха-ха. Что? Не веришь? Подкидыш несчастный! Да она ему уже родила дитёнка. Воронёнка.
        - Как это можно родить воронёнка? Что ты болтаешь, бестия?
        - Я правду говорю. Ты не подумал, почему Воррагам тебя постоянно преследует? Потому, что Златоустка всё никак тебя забыть не может. Он тебя хочет изничтожить, Ваня. И он добьётся своего, так и знай. А если мы будем с тобою вдвоем…
        Он хотел что-то сказать, но вдруг услышал в гулкой, горячей тишине, как страшно громко, звонко треснул камень в сердцевине каменки. Треснул так - точно выстрелил. Всем телом содрогнувшись от этого резкого звука, заядлый парильщик почувствовал сильное головокружение, а вслед за этим услышал девичий смех в предбаннике и приглушённое карканье Воррагама; в баню, кажется, пришли гости из того фривольного рассказа, который по глупости был написан на яблоке.
        И тогда этот горе-писака выкинул такой невероятный фортель, что просто жуть… Он вспомнил рассказ Толстого, вспомнил, как там отец Сергий со страстями боролся…
        Не сразу отыскав набухшую дверь, он - с гудящей головою, с дикими глазами - выскочил из бани и стал искать топор, только он хотел себе не палец отрубить, как это сделал отец Сергий, нет, он кое-что посерьёзней хотел отрубить - от соблазна избавиться.
        И тут перед ним - как из-под земли - возник Оруженосец.
        - Ты что это, парень?
        Граф не сразу, но всё же опомнился.
        - Так… - пробормотал он, бросая топор. - Дровец хотел подкинуть…
        Слуга поднял топор и, посмотрев на голого хозяина, задумчиво сказал:
        - Хорошее полено.
        Граф умылся, двумя горстями черпая холодный снег. Плечами передёрнул, глядя по сторонам. Керосиновая лампа жёлтым цветком трепетала на банном окне; морозный воздух белесоватыми облаками вкатывался через открытые двери в предбанник.
        - А кто? Что тут было? Кто-то стрелял? Или мне показалось?
        - Воррагам тут был, однако, - мрачно сказал Оруженосец. - Пришлось пальнуть. Пошли, а то простынешь.
        Несколько минут он просидел в предбаннике, дышал полной грудью, как дышит человек, поднявшийся с большой глубины.
        - Воррагам? - прошептал. - Откуда? Зачем?
        - А чёрт его знает. Он с какой-то голой девкой прилетал. Тебя, видать, хотел маленько позабавить.
        - Позабавил. - Граф потёр виски. - Точно керосином из лампы напоили.
        - Не пробовал, не знаю, - проворчал слуга, подавая одежду. - Ну, оболокайся, да пошли.
        - Покайся? А в чём это я должен каяться?
        - Оболокайся, говорю. Пошли в избушку. Ты как? Идти-то можешь? - Слуга посмотрел на молоденький месяц, разгорающийся над рекой. - Вот Воррагам, картавый чёрт, испортил нам субботний благостный денёк.
        Пошатываясь, Граф Оман побрёл под звёзды, неотступно смотрящие из чёрных глазниц небосвода. Постоял, ощущая оглушительный сердцебой под рёбрами и одновременно ощущая, как под ним вращается Матушка-Земля. Сделав несколько шагов, он поскользнулся на тропинке в снегу, но не упал. Слуга удержаться помог. Ухватившись рукой за какую-то холодную колючую ветку, бедняга постоял, глубоко и с удовольствием дыша. Тихо было в округе. Искры вылетели из трубы избушки. Вода на реке пошумливала.

5
        Смешно было думать о том, что бессонница - штука заразная. И всё-таки время от времени болезненно думалось. Да и как не подумать, когда опять не спалось.
        Из головы не выходила печальная история, рассказанная Нимфой. Хотя Иван и понимал, что это всего лишь - Нимфа по имени Эхо. А что такое эхо? Собака лает - ветер носит, вот что это, грубо говоря. Да, он понимал, что это наговоры, сплетни и вымыслы. Только он прекрасно понимал и другое. Смутные слухи и пересуды, какие приходилось ему слышать то там, то сям во время своих скитаний - это был дым, который не бывает без огня. Злословия и недомолвки постепенно складывались в одну картину. Невесёлую картину, в центре которой была Златоустка, золотаюшка с каким-то воронёнком, стоящим по правую руку, и с Воррагамом, стоящим по левую руку.
        Осторожно поднявшись, Граф оделся в темноте и вышел.
        Весна всё никак не могла установиться в горах; морозец лужи сковал ледком; иголочки инея сверкали на ветвях. Река туманом раскосматилась под мутным светом месяца. Холодно, звериными какими-то зрачками звёзды мерцали над вершинами тайги.
        Через минуту-другую на пороге показался Оруженосец - золотой карабин за спиною блеснул.
        - Не спится? - спросил, покашливая.
        - Да так что-то. Раздумался.
        Чернолик помолчал, смущённо перетаптываясь по тонкому крахмалу - снова снегу натрусило.
        - Дело, конечно, ваше, графское, - робко начал он, глядя на звёзды, - дело молодое и понятное.
        - Ты о чём? Продолжай.
        - Я же читаю твою писанину. По долгу службы. Кха-кха. Да ты сам прекрасно понимаешь, о чём я сейчас…
        - Ну, допустим, - не сразу согласился Граф. - И что дальше? Оруженосец помолчал, теперь уже глядя на чёрную стену тайги, обступившей избушку.
        - Если ты не выбросишь из головы всю эту лирическую дурь - ничего у тебя не получится! Понял? - Старик-Черновик надавил на басы. - Есть в русском исключение: уж замуж невтерпёж. Это - про девок. А про таких оболтусов, как ты, есть кое-что другое: не хочу учиться, хочу жениться.
        Негромко посмеиваясь, Граф обнял слугу.
        - Да не хочу я жениться! С чего ты взял?
        Отстранившись от хозяина, слуга внимательно, пристально и недоверчиво посмотрел на него.
        - Ну, извини, - пробормотал, - показалось, поблазнилось…
        - Всё нормально! Перекуём мечи на калачи! - твёрдо заверил Граф. - Завтра можешь взять любое яблоко и оно - будет как золотое. А почему? Да потому что… - Хозяин опять обнял старика. - Могу тебе сказать без ложной скромности: с твоею помощью и с божьей помощью я научился думать золотую думку!
        - Неужели? - Оруженосец чуть не выронил оружие. - И до чего же ты додумался? Позволь спросить.
        - Так ты ж мне глобус подарил… - Граф двумя руками изобразил громадный шар. - Вот я и додумался до того, что Земля - это огромное яблоко. А всё то, что есть на Земле, и то, что есть в Земле - все её сокровища движимые и недвижимые - это мысли нашего Творца. Мысли, написанные на яблоке, величиною в шар земной.

* * *
        И после этого Граф уже как будто научился думать по-новому. Думать светло, просторно, нежно. Думать о высоком, вечном. О том, что могло бы осчастливить не только его одного - всё человечество.
        И тогда произошло нечто неожиданное.
        - А ну-ка, открой этот глобус! - однажды утром сказал Азбуковед Азбуковедыч. - Посмотрим…
        - А как ты его откроешь? - удивился Граф. - Разве он открывается?
        Под руками Оруженосца - после небольших усилий - две половинки глобуса открылись. А там, внутри - батюшки святы! - там цветы и радуга, там смех и голубь мира…
        Граф был немало изумлён и обрадован. А Старик-Черновик - вместо того, чтобы радоваться - вдруг чернильную слезу пустил по щеке, по своей дремучей бороде.
        - Нет, я, конечно, рад, я очень даже рад, - прошептал он, промокашкой вытирая чернильную слезу. - Только радость моя опечалена сознанием скорой, неминуемой разлуки. Муму непостижимо, Граф, как быстро… Ты даже сам не заметишь, как быстро закончится время твоё - время подавать надежды. И наступит время - рукопись подать. И, может быть, завтра тебе, милый Граф, нужно будет уходить к Вершине. И уходить уже придётся одному. Таков закон, подписанный Творцом, Поднебесным Учителем.
        Глава десятая. Последняя обитель

1
        Хорошо ли, плохо ли, но время подавать надежды ещё не кончилось, и потому Старик-Черновик продолжал сопровождать своего ученика. В горах, куда забрались краснопогожим летом, была пещера - почти незаметная, пока вплотную не подойдёшь. Полукруглый вход в пещеру зарос такой толстой паутиной - можно было бы запросто рыбацкие сети плести. Старик-Черновик перочинным ножом кое-как разрезал паутину и пошёл по узкому, гулкому жерлу. В пещере было сухо и темно, только сверху откуда-то изредка срывались капли. При помощи своих «кошачьих глаз» отлично ориентируясь впотьмах, Абра-Кадабрыч добрался до тайника.
        - Ну, слава тебе, господи! - перекрестясь, пробормотал. - Всё в целости, в сохранности!
        Старинный золотой сосуд находился там же, где его оставили много-много лет тому назад. Это была искусно сделанная чаша, на которой чётко проступал рельеф с изображением раскрытой книги, гусиного пера, чернильницы и ещё каких-то странных, тайных знаков, понятных только людям избранным, посвящённым. Покряхтывая, слуга припёр старинную золотую чашу в избушку и, засучив рукава, стал священнодействовать.
        - И что же это будет? - поинтересовался Граф.
        - Алхимики, алфизики и всякие другие мудрецы мне говорили, что из этого… Ну, не будем вперёд забегать! Скоро сам узнаешь! Давай-ка, сходи за родниковою водой. Там, под берёзкой, видел? Сейчас мы эту чащу наполним до краёв и областей. Хэ-хэ. А что потом… Потом она весь день должна стоять так, чтобы в неё попадали прямые солнечные лучи. Понимаешь? Тут кривые лучи не годятся! - Абра-Кадабрыч сделал вид, будто он через колено выпрямляет солнечный свет, падающий между кривыми ветками кедров и сосен. - Шутки шутками, но дело-то серьёзное, Иван Великоросыч.
        Подождав, когда солнце укатится в горы, старик Азбуковедыч взял золотую крышку - плотно закрыл старинный сосуд и попросил, чтобы Граф помог ему эту тяжесть в тёмное место убрать.
        - Ну, и что всё это значит? - поинтересовался Граф, без особого энтузиазма принимая участие в этом сомнительном «колдовстве». - Зачем всё это?
        И старик ошарашил его сообщением: в золотом сосуде золотая вода зарождается. И нужно будет воду золотую пить. Нужно будет ею умываться. Нужно будет три раза в день руки в эту воду погружать по локти. Простодушный слуга говорил, говорил и договорился до того, что после такого колдовства в былые времена даже самая ленивая хозяйка, даже фурия становилась работящей и умелой.
        - Я тебе не дамочка! - взбунтовался Граф. - Ты за кого меня держишь? За бабу?
        - Я тебя ни за кого даже не трогаю! - Абра-Кадабрыч демонстративно руки спрятал за спину. - А то, что касаемо женщины, бабы, как вы изволили выразиться. Кха-кха. Прошу меня простить за дерзость, но… Давайте вспомним, какого рода «жизнь», «душа», «поэзия» и всё такое прочее? Всё это - женского рода. Не так ли?
        Крыть было нечем, и Графу оставалось только в сердцах махнуть рукой, глядя в сторону сосуда с золотой водой.
        - Всё это - фигня на постном масле.
        - Ну, что за словечко такое? Что за фольклор?
        - Ладно, ни «фигня», а «бытовая магия», если ты хочешь услышать более научное определение.
        - Нет, не только бытовая магия, - возразил Старик-Черновик, проявляя удивительную осведомлённость. - Сегодня наукой доказано, что насыщенная ионами золотая вода обладает сильным целебным действием, приводит в порядок сосуды и сердце. Она излечивает…
        - Ну, хватит дурью маяться. Я на кузнице работал. Здоров, как бык.
        - И точно такой же упрямый, смею заверить. - Слуга склонился в покорной позе. - Прошу не прогневаться, но мы-то ведь имеем не целебную цель. Или ты позабыл, куда мы нацелились? При помощи этой воды золотой и при помощи слов золотых, которыми надо уста полоскать ежедневно и еженощно. Видишь, сколько тут книг приготовлено? И книги-то всё - не простые. И водичка тоже, глянь, какая…
        Послушав старика-колдуна, разволновавшийся Граф стал кругами ходить возле древней посудины с золотою водой.
        - Не знаю, не знаю, - пробормотал он, останавливаясь. - Сомнительно что-то…
        - Это потому, что ты первые сто лет живёшь на свете. А я уже видел, как впотьмах загорались золотые уста! И тебе уже немного ждать остаётся. - Старик восхищённо глядел на него. - Перемены, скажу я тебе, Граф, просто поразительные.

2
        Восхищённо глядя на ученика, Азбуковед Азбуковедыч вспоминал «Метаморфозы» древнеримского Овидия, в пятнадцати книгах повествующие о всяких превращениях, произошедших со времён сотворения мира, согласно греческой и римской мифологиям. Он говорил, что с Иваном произошли такие же метаморфозы. Старик любил гиперболу, чего греха таить, любил иногда высокопарно, кудряво сказануть. Однако же, и правда была в его словах.
        Лицо Ивана Простована, «симпатичное хрюкальце» - как он сам когда-то выражался - теперь было отмечено тонкими чертами благородства и интеллекта. Голова за это время у него разлобастилась - блестящие залысины появились. Широкий лоб - ещё недавно отличающийся «целиной» - и вдоль и поперёк был перепахан морщинами, не по годам глубокими. Седой ковыль на голове начал прорастать то здесь, то там. Брови как однажды сошлись у переносицы, так уже и не хотели расходиться. Желваки всё чаще проступали, говоря о глубинной, упорной работе беспокойного духа. Ржаные колоски когда-то жиденьких усов заколосились так, что Иван смотрелся не хуже лихого гусара или боевого казака. Но главное - он пообтесался не только внешне. Разительные перемены произошли в его душе и в сердце, в мечтах и в помыслах, и в чувствах. Граф по имени Оман теперь мог бы смело претендовать на титул настоящего Графа. Это был культурный, воспитанный человек, прочитавший уйму умных книг. Правда, пока он ещё не мог похвалиться успехами на поприще русской словесности; он исписал чертовы горы бумаги в самых добросовестных, но бесполезных пока что
попытках «приручения русского слова», как выражался Старик-Черновик, который оказался удивительно мудрым учителем и в то же время преданным слугой.
        Куда бы их судьба ни заносила - будь это поезд, пароход или самолёт, постоялый двор или избушка в глухой тайге, - везде и всегда слуга умудрялся раздобыть своему господину приличную пищу, добротный стол и табурет, бумагу, ручку, книгу для ума и книжечку для сердца. И это не могло не дать своих плодов. Иван Простован изучил массу человеческих типов, характеров. Он познакомился и очень близко к сердцу принял многие обычаи и нравы соседних и дальних краёв и областей великой матушки России. На слуху его, на памяти его были всевозможные легенды, сказки и предания жителей Волги и Урала, Вологды, Сибири и Дальнего Востока. Диалекты, фольклор, бесчисленные русские пословицы и поговорки сделались неотъемлемой частью его речи - прочно вошли в обиход. И стихи, и поэмы у него получались - очень яркие, жаркие. Такие жаркие, что жарче некуда. А жаркость эта, между прочим, проверялась удивительно просто - тут никакой ошибки не могло быть.
        С утра пораньше Старик-Черновик доставал футляр, в котором находились очки с какими-то «неподкупными» стёклами; эти очки, по словам старика, небесная канцелярия выдавала за облаками.
        - Ну, что, мой милый Граф? Снова ночью не спалось? Поди всю заготовку лунного листа перемарал?
        - Нет, я лунный лист держу для особого случая.
        - Молодец. Соображаешь. - Абра-Кадабрыч садился поближе к огню. - Ну, давай сюда своё шедевраньё. Это что? Опять про Златоустку? Забуксовал ты, парень. Ну-ну, посмотрим, что на этот раз.
        Златоусточка моя, без тебя мне грустно.
        В зорях, в песнях соловья - всюду Златоустка!
        За горой, где речки гладь - это что ж такое? - Златоусточка опять не даёт покоя!
        Я иду, бреду в туман - ширью, далью узкой.
        То ли явь, то ли обман - эта Златоустка?
        Дай мне, Господи, свечу в тишине поставить.
        Златоустом быть хочу - Златоустку славить!
        Эти строки сочинялись при свете луны или скромненькой керосиновой лампы. И вот теперь - при свете дня - Графу отчего-то становилось неловко за свою писанину. Рожденные в затворничестве, в сердечном откровении перед самим собой - эти строки должны были звучать совсем не так, как звучали они в исполнении Абра-Кадабрыча. В чёрном своём средневековом рыцарском плаще старик в эти минуты напоминал сурового и непреклонного судью в чёрной мантии защитника закона. И не стихи совсем читал он - приговор оглашал.
        После «оглашения» на минуту воцарялась тишина.
        Интересно то, что Граф, будучи хозяином и господином своего слуги, всякий раз робел и становился похожим на школьника, стоящего перед суровым учителем.
        - Ну, как? - бормотал смущённый ученик. - Получилось?
        Суровый судия, шевеля губами и бровями, внимательно читал очередной шедевр, затем тихонько подходил к печи, бросал писанину в огонь и говорил с каким-то садистским удовольствием:
        - Ты гляди! Горит, что ли? Горит! Да славно так горит, аж сердце радует!
        Лицо бедного Графа корчилось, как писанина в огне.
        - Что? Неужели никуда не годится?
        - Почему - «никуда»? В печку - милое дело. Чем лучше рукопись горит, тем жарче она была написана, тем больше в ней тепла для блага человечества. Правильно я говорю?
        Ученик страдальчески вздохнул.
        - Правильно. Погреемся.
        Старик заметил его расстройство.
        - А ты что? - притворно удивился. - Переживаешь?.. Терпите, Граф, терпите, ваше благородие. Для утешения могу только сказать: в средневековой Ирландии барды учились своему ремеслу по пять-семь лет. А в школах старофранцузских жонглёров - были такие - мастера поэзии розгами пороли молодых вагантов, странствующих певцов. Через заднее место вбивали тайны стихосложения, грамматики и всякие другие премудрости.
        - Значит, мне ещё повезло! - Граф смотрел в огонь. - Всё нормально, пускай горит…
        Взгляд учителя повеселел за стёклами неподкупных очков.
        - Помню, с Гоголем работал. Откуда, говорю, у вас, Николай Василич, такой роскошный стиль? Откуда вы берёте всё это богатство языка? «Из дыма, - ответил Гоголь. - Пишу и сжигаю, что написал. И пишу снова». Представляешь? Прямо так и сказал. Бороду даю на отсечение. - Старик широко улыбнулся и подмигнул. - А вот ещё был случай в моей практике. Франц Кафка, был такой. Я с ним не работал, это мне рассказывал мой брат, тоже Черновик. Брат говорит, при жизни Кафка был почти никому не известен и завещал все свои рукописи сжечь, даже не читая их. Вот такой самокритичный. Или гордый. Не знаю.
        - Ну и что? Сожгли?
        - Нет, брат мой не исполнил последнюю волю покойного. Долго мучился он из-за этого. Да только зря. Он ведь ещё не знал тогда, что наступит время - вся Австрия будет ему в ноги кланяться. За что? Ну, как за что? За то, что не спалил. Кафка - это уже после Второй мировой - стал одним из самых знаменитых и влиятельных писателей.
        «Тебе не мешало бы поучиться у брата! - в сердцах подумал Граф, глядя на пепел, оставшийся после творений. - Ладно! Пора одеваться…»
        Каждый день он себе выкраивал час или два для променада - прогулки совершались при любой погоде, хоть снег, хоть ливень, хоть град с камнями с неба станет сыпаться - поблажки не было. Граф ощущал почти физическую, страстную потребность побыть под солнцем, под луной или под звёздами. В нём была сильна таинственная тяга к мирозданью - тяга людей неординарных, умеющих побыть наедине с Создателем. Потом - после прогулки - был скромный ужин, и опять он садился за книги или за рукопись, судьба которой чаще всего была плачевна поутру, когда бумага, исписанная вдохновенным мелким почерком, проверялась на «жаркость».
        Так проходили у них оригинальные уроки мастерства, во время которых смирялась гордыня, тщеславие и многие другие дурные страсти, бушующие в сердце молодого гения.
        И вот пришла пора, когда старик почувствовал: прощание, увы, не за горами, а вот за той горой, которая так хорошо из окошка видна.
        Это была последняя обитель, в которой слуга и хозяин бок о бок прожили остаток лета и всю зиму. Великая вершина мастерства и раньше-то никогда не представлялась маленькой, но теперь, вблизи, она давила, угнетала своим величием. По утрам над вершиной восходило розовое солнце - точно поднималось изнутри, из самого горнила. А по ночам было видно, как над вершиной стелется узорный Млечный Путь и кто-то словно бы ходит-бродит по этому пути, зажигает месяц над землёй, путеводные звёзды.

3
        И опять была весна. Оттаяла земля. Отзвенели реки ледозвонами, выпуская на волю водяных и русалок. Под натиском тёплого ветра запели-зашумели зеленохвойники - корабельные сосны, кедрачи, лапами хватающие облака. Свечеобразные берёзы вспыхнули изумрудным пламенем. На пригорках и на берегах - повсюду оживился перезимовавший травостой, сквозь который уже настырно полезло новое племя травы и цветов: мать-и-мачехи, кукушкины слёзки, жарки и Марьины коренья. Граф, гуляя по вешним лугам и полянам, искал царские кудри и нигде почему-то не мог отыскать…
        Работа у них двигалась, в общем-то, по привычному кругу: чтение книг, писанина, проверка огнём и опять и опять бумагомарание.
        И вдруг что-то заклинило в этой обыденной круговерти. Это случилось тихою и нежной предвечерней порой, когда природа за окном примолкла, задрёмывая. В это время Старик-Черновик снова стал проверять сочинение Графа.
        - Что за чертовщина! Не горит! - с удивлением сказал он, глядя на бумагу, лежащую в печурке.
        - Да ну? Не может быть! - сдерживая радость, откликнулся Граф. - А может, керосинчику плеснуть?
        Плеснули керосину. И всё равно - ни-ни. Сосновые поленья в печи затрещали, искрясь и дымя, а бумага, лежавшая сверху, только сильней затрепетала мятыми боками, похожими на голубиные.
        - Ум заходит за маразм, - изумлённо пошутил Абра-Кадабрыч. - Неужели приехали?
        - Куда?
        - Туда, куда стремились. - Он поднялся. - А где кочерыжка?
        - Какая кочерыжка? Капустная? Так мы ж её скормили лунному зайцу.
        - Кочерга. Где кочерга?
        - Да вот она, за печкой.
        Взяв «кочерыжку», Старик-Черновик осторожно вытащил бумагу из огня. Подержал в ладонях, чему-то улыбаясь, и неожиданно подбросил к потолку. Бумажный белый ком вдруг обернулся белоснежным голубем и, громко хлопая крыльями, вылетел в раскрытую дверь, за которой голубел предвечерний тёплый небосвод, и ослепительно сверкал на закатном солнце ярко-серебристый широкий хвост реки, резвящейся на перекате.
        - Ну, всё, - удручённо подытожил старик. - Исполнилось. Граф прикусил невольную и самодовольную улыбку.
        - А почему такая грусть-печаль?
        Чернолик помолчал, глядя в сторону Вершины.
        - Значит, завтра, - со вздохом сказал, - завтра утречком пойдёшь.
        - Как это - «пойдёшь»? А ты?
        - Так я же говорил… Нельзя… Такой закон. Да и потом… - Старик покашлял в тёмный кулак. - Здоровье ни к черту уже! - Он помолчал, покусывая кончик бороды. - Дальше ты один пойдёшь. Всё, что я знал и умел, я тебе рассказал, показал. А всему остальному тебя научит Мастер Мирозданья.
        - А что это за мастер?
        - А разве я не говорил? Скоро познакомишься. - Оруженосец как-то беспокойно стал смотреть по сторонам; засуетился, что было совсем уж не в его характере. - Давай, сынок, однако, собираться. Чтобы чего не забыть.
        - А что мне собираться? - Граф с удивлением наблюдал за слугой. - Мне собраться - только подпоясаться. Будто не знаешь.
        - Да как не знать? - Старик за печку заглянул. - У меня тут было кое-что. Приберегал.
        На дощатом столе появилась бутылка дорогого красного французского вина.
        - Ох, ты! - воскликнул Граф, присматриваясь. - Бургундская жемчужина Романея-Конти?
        - Когти, когти… - Абра-Кадабрыч словно бы из воздуха или из-за печки достал два хрустальных бокала. - Отметим это дело. Уже привыкнув к этим бесконечным фокусам, Граф, тем не менее, мимоходом заглянул за печку и ничего необычного не обнаружил - пыль на стенах, сухие пучки зверобоя, чабреца и другие какие-то чайные травы, собранные в краснопогожий денёк после того, как высохнут лунные россыпи рос…
        Прикрывая глаза, Граф с видом знатока понюхал букет вина, незримо зацветающий над бокалом.
        - Ком сэ дэлисьё, - пробормотал. - Как вкусно. Мерси, только я всё же не буду.
        - Правильно. - Брови старика насупились. - У тебя завтра будет нелёгкий денёк. А я маленько тяпну. За тебя. У меня теперь в душе такая радость…
        Дождик прослезился перед закатом - стекло заблестело, будто краплёное золотом. И захмелевший Старик-Черновик прослезился, обнимая ученика.
        - Привык, - разоткровенничался он. - Никогда ещё так не привыкал ни к одному хозяину. Видно, совсем уж состарился. Или кровь родная в тебе течёт…
        - Родная! - подхватил ученик, не придавая значения этому слову. - Мы же родня теперь.
        - И нынче, и присно. Я давно это чуял, - пробормотал Азбуковед Азбуковедыч, вытирая крючковатый нос. - Ну, ложись, давай, сынок. Тебе надо хорошенько отдохнуть.
        Иван прошёлся по избушке.
        - Теперь я не засну…
        Чернолик тревожно глянул на него.
        - Неужели я тебя заразил бессонницей?
        - Это на нерве. - Граф улыбнулся, глядя на бургундскую жемчужину. - Допивай, да мы чайку заварим.
        Темнота сгущалась за окном. Звёзды заискрились между соснами, кедрами. Зверь, за день отлежавшийся где-нибудь в чащобах или ветровалах, втихомолку выходил на свою охотничью тропу. Сова - будто крупный снежный ком, запущенный чьей-то могучей рукой - пролетала впотьмах за окошком.
        Они в тот вечер долго сумерничали - так было уютней, сокровенней; так было проще сердцем и душою открываться. Всю ночь они тогда проговорили, смоляным полешком подживляя печь, на которой кипятился чумазый чайник - то ли третий по счёту, то ли четвёртый заваривали. Чай хлебали из кружек, искусно сделанных из бересты. И только на рассвете - на два-три часа - Граф позволил себе прикорнуть. Старик-Черновик смотрел, как золотятся его уста впотьмах, смотрел и плакал - плакал от радости за то, что он добился своего, выучил парня - или почти что выучил - на Златоуста.

4
        Туманная серая наволочь под ногами путалась мокрыми кусками ваты, когда они шли к тёмно-рыжей скале, откуда парню предстояло уже топать одному. Птицы пели всё громче, перелетая с ветки на ветку, - в тишине роса дробинами стучала по жирным листьям бадана. В реке под берегом таймень куражился, серебряным бугром вспухал по-над водой.
        - Прямо как дельфин. Помнишь, на юге? - спросил Иван.
        - Как же не помнить? Я тебя там обидел сгоряча. Ты уж прости дурака…
        - Ну, о чём разговор! Я тебя мало, что ли, обижал? И сгоряча и с холоду.
        - Научился. Абракадабринки складывать.
        - С кем поведёшься…
        Они остановились у тёмно-рыжей скалы, похожей на золотой громадный самородок, неведомой силой вытолкнутый из-под земли. Помолчали. Хорошо кругом было, тепло и уютно от красок цветущей весны - и никуда уходить не хотелось. Так хорошо зачастую бывает на пороге в другую жизнь, когда приходится от сердца отрывать всё привычное, милое и ненаглядное.
        Граф, на прощание обняв Оруженосца, ощутил прилив такой горячей любви и нежности - слёзы засверкали, вскипая на глазах.
        - Абрам Арапыч! Дорогой ты мой Белинский! - Он крепко стиснул старика. - Азбуковедыч! А может быть, и ты со мной?
        - С кувшинным рылом в калачный ряд? Ну, ты меня расхохотал.
        - А что? - Граф улыбнулся, отстраняясь от него. - Вполне симпатичное хрюкальце.
        - Ну, не скажи, не скажи. Дедушка - не девушка. Такого, как я, с той горы так турнут, что и костей не соберёшь. Нет. И я рад бы, но… Закон… - Оруженосец развёл руками. - Закон суров, но это закон. Вот уже и забыл, как это будет звучать по латыни.
        - Dura lex, sed lex. Кажется, так?
        - Так, так. Дура лекс, сед лекс. Молодец. Пятёрку ставлю. Ухватку славлю.
        И опять немного помолчали.
        - Ну, хорошо. - Граф ещё раз обнял сарика, по спине похлопал. - Спасибо за всё. Спасибо и низкий поклон.
        - Да не за что, сынок, такая моя служба. - Абра-Кадабрыч вздохнул. - Долгие проводы - лишняя проза. Иди. - Он посмотрел на седую голову горы. - Там тебя ждут, но оркестра не будет, и хлеба-соли не приготовили. Великая вершина мастерства - это порог, это философский камень преткновения перед той волшебной областью, куда ты стремишься. Ну, с Богом, сынок!

* * *
        Уныло глядя под ноги, старик вернулся в зимовьё. Пустое и прохладное, оно показалось отчаянно осиротевшим. И в эту минуту старик вдруг очень явственно - ярко и жарко - ощутил родство, единство крови со своим учеником. «Вот ведь как привязался! Сердцем прирос!» - размышлял старик, едва не плача. И даже остатки дождя на окне дрожали и стекали - витиеватыми слёзками. Азбуковедыч достал бумагу - лунные листы, оставшиеся после работы ученика, - хотел продолжить биографические наброски под названием «История гения». Но работа в этот день не шла на ум. И старик только поставил на бумаге дату и время, когда свершилось это событие в жизни будущего Златоуста - восхождение к Великой вершине мастерства. Событие, как записал Старик-Черновик, «судьбоносное и судьбозвёздное». Он тогда ещё не знал, что это расставание - на веки. То есть, нет, не навсегда, но только в будущем он уже встретит совсем-совсем другого человека, только внешне маленько похожего на того отчаянного парня, который мечтал о высоком призвании Златоуста.
        Часть третья
        Эпоха перемен
        Глава первая. Знамёна старой гвардии

1
        История помнит великие войны, из века в век грозобойно гремевшие на просторах земли. Войны Александра Македонского, например, - ещё до нашей эры. Византийско-персидские войны шестого и седьмого веков. Завоевания викингов. Крестовые походы. За многие века много пролито крови и слёз - ручьями ревели, расплывались озёрами. Но никогда ещё в истории Земли не было, кажется, такого побоища, которое случилось в те поры вот здесь - на берегах Житейского моря, неподалёку от бухты Святого Луки.
        За эти благодатные края современные «красные» и современные «белые» развернули жуткое сражение в горах и долах. Теперь уже мало кто вспомнит, сколько длилась дьявольская бойня - время на циферблате истории словно бы остановилось. Зато солдатам и офицерам крепко запомнилось нечто другое.
        Целую вечность беспробудно проспавшие после грандиозной мясорубки и после такой же грандиозной попойки по случаю победы, солдаты и офицеры наконец-то прочухались на рассвете.
        - Братцы! Глянь-ка! - заметил кто-то первый, забинтованным обрубком руки потыкав куда-то в сторону берега. - Красное море! Как так? А Житейское где? Где же мы есть?
        Полководец Властимир Нечестивцев, оказавшийся рядом, одёрнул солдатика:
        - Красное море, чтобы ты знал, это внутреннее море Индийского океана. Это море находится между Аравийским полуостровом и Африкой. В тектонической впадине, чтобы ты знал. А это, солдатик, пылает заря. Заря долгожданной победы.
        Умеют командиры красиво говорить, да к тому же с ними не поспоришь. Однако через несколько минут, когда солдаты кучами спустились умываться, портянкой утираться, - ахнули прокуренными глотками, охрипшими от матерков.
        - Вот тебе и титаническая впадина, - пробормотал Бычий Глаз, крестясь тою же самой рукой, которая совсем ещё недавно давила на курок и свинцовыми очередями крестила спины и груди своих собратьев.
        Вся бухта Святого Луки наполнена была горячей кровью - кровью вчерашней Гражданской войны. А получилась вот какая штука. Пока солдаты и офицеры праздновали победу, пока дрыхли без задних ног, - кровь, безжалостно пролитая в горах и долах, ручьями прокатилась по камням, по кустам - и наступила жуткая заря победы, которую позднее будут называть победой над здравым смыслом и частенько будут вспоминать легендарного царя Пирра, который воскликнул когда-то: «Ещё одна такая победа - и мы погибли!»
        После этой пирровой победы в страну пришла эпоха перемен - пришла как стихийное бедствие, как землетрясение или извержение вулкана. Изменилось даже название страны. Правительство, границы, знамя, деньги - всё изменилось. И даже солнце, кажется, теперь всходило в той стороне, где раньше было гнездо заката. Ураган, со страшной силой и молодецкой удалью прокатившийся по просторам Отечества, перевернул кверху дном всё, что только можно было перевернуть. Разрушились привычные причалы. На высоких крепких берегах погасли маяки, долгое время верой и правдой служившие людям. И горю, и отчаянью той лихой поры - ни конца, ни краю не предвиделось. Однако же милостив Бог! Год за годом - с трудом, со скрипом, стоном - жизнь понемногу налаживалась. Бухта Святого Луки, когда-то огненно-красная от крови Гражданской войны, постепенно светлела, приобретая цвет привычного аквамарина. Житейское мутное море, поглотившее обломки кораблекрушений, с белой пеной на губах перебесись, медленно входило в берега, только берега уже другие, которых прежде не было на лоциях, на картах. Да и корабли теперь уже другие сюда
причаливали - всё больше корабли с весёлым Роджером. И вот что удивительно: раньше эти корабли считались пиратскими, а теперь это были друганы и помощники. Они доставляли вкусную провизию, добротную одёжку, а взамен того грузились ниже ватерлинии - за моря-океаны увозили кондовый русский лес, русскую нефть, русское золото. А через какое-то время вместо русского леса - сюда приплывали горы заморских деревянных финтифлюшек. А золото сюда возвращалось в виде колечек, серёжек, браслетов, кулончиков и цепочек. А вместо изумрудов и алмазов - разноцветные и разнокалиберные бусы, бисер.
        А вместо железной руды - автомобили, правда, уже бывшие в употреблении, зашарканные заморскими задами, но всё-таки приличные, элегантные Роллс-ройсы, Мерседесы и прочие кобылы на резиновом ходу.

2
        Секретное управление Генерального штаба страны - управление, где верой и правдой служило несколько тысяч боевых офицеров, беззаветно преданных своему Отечеству и своему народу - управление это вдруг почему-то «скоропостижно» расформировали. Молодой министр обороны - Властимир Нечестивцев, человек с твёрдыми и дерзкими глазами, похожими на картечь, - приказал убрать куда подальше все боевые знамена Секретного управления, прекратившего своё существование. Десятки офицеров, услышав этот дикий приказ, на несколько минут лишились дара речи. Все эти знамена - боевые древние святыни - всегда находились под сводами Генерального штаба, и здесь, именно здесь находился главный пост № 1 - караул, куда заступали только самые лучшие офицеры, одеваясь при этом в парадную форму. Так продолжалось несколько десятилетий, и так - представлялось людям - будет всегда, будет вечно. Но ничто не вечно под луной - теперь знамена были спрятаны в чуланах. Пост № 1 стал покрываться пылью и порастать травой забвения.
        Блистательно отлаженный секретный аппарат, годами успешно боровшийся с преступным миром, подрывающим основы Отечества - эту живую машину, с большим трудом построенную и хорошо отлаженную, новые хозяева жизни с удивительной легкостью раскрутили по винтикам и разбросали, как это могут делать только малые дети. Впрочем, детской шалостью тут даже не попахивало. В этих «шалостях» была взрослая воля и страшная логика. Так, например, знамена упрятали в подвалы и одновременно с этим из темноты подвалов, из архивов на божий свет вдруг стали выниматься многочисленные документы, как по мановению волшебной палочки утратившие гриф «секретно» и «совершенно секретно». Драгоценные тайны страны - в буквальном смысле слова драгоценные - в том числе и военные тайны через день да каждый день играючи стали появляться на страницах газет.
        «Так поступать могут только изменники Родины!» - уже не первый раз подумывал генерал Надмирский, от безысходности готовый дойти до ручки - до ручки сейфа, где лежит наградное оружие.
        И однажды генерал всё-таки дошёл.
        Дело было осенью, когда он застрелился, но застрелился «не весь, не целиком», такую дурацкую шуточку Руслан Радомирыч придумал позднее.
        Утро в тот день выдалось мрачное, тусклое. Солнце в небесах не разглядеть - раздавленным клопом краснело за облаками и тучами. Обнаглевший ветер наседал с такою неуёмной силой - жестяные крыши кое-где норовил сорвать с огромных зданий; в садах и парках ломал деревья, прохожих сдувал с тротуаров и даже машины с дорог сволакивал. Очень странное утречко было. Потому и запомнилось.
        «Крутое начальство» в тот раноутренний час вызвало Надмирского на ковёр. Начальство это - с некоторым облегчением заметил боевой генерал - и само прекрасно понимало всю абсурдность того, что предстояло совершить, но ничего поделать не могло; плетью обуха не перешибёшь.
        - Всё! - Как топором отрубило начальство. - Закрывается «Контора Никанора»!
        - А что взамен? - бледнея, спросил Надмирский. Большое начальство пожало погонами в золоте.
        - Вы что, не слышали доклад министра? У нас теперь будет некое вооруженное формирование… Кха-кха…
        - Да, да… - Генерал зубами скрипнул. - Осталось ещё погасить Вечный огонь у могилы Неизвестному солдату, а ещё…
        - Молчать! - Большое начальство - большой своей лапой - шарахнуло по старому зелёному сукну большого стола. - Я не намерен это с вами обсуждать! Понятно?.. Слушайте приказ и выполняйте! Господин генерал… - Последние слова были сказаны тоном лёгкой издёвки, потому что вчера ещё все офицеры и генералы были товарищами, а теперь - господа.
        Резко развернувшись, точно желая каблуками дырку прокрутить в полу и от стыда сквозь землю провалиться, Надмирский ушёл от «крутого начальства», но военной выправки хватило ненадолго. За ближайшим углом коридора Руслан Радомирыч весь как-то вдруг обмяк и сделался похожим на старика в мундире.
        Остановился, широко раскрытым ртом жадно хватая воздух, как это делает большая рыбина, ураганом брошенная в береговую грязь. По-старчески шаркая офицерской обувкой по мягким коврам коридора, Надмирский кое-как добрался до своей двери. Адъютант, никогда ещё не видевший генерала в таком состоянии, до того растерялся, что даже не встал из-за стола, только рот разинул, перестав дышать.
        А Надмирский - как лунатик по краю скользкой крыши - вошёл в кабинет, постоял, с трудом соображая, что ему тут надо, что он тут забыл? Затем он добрался до сейфа. Дрожащим ключом долго тыкал вокруг да около замочного отверстия. Открыл, наконец-то. И опять на минуту задумался, не понимая, зачем открыл.
        Облизнув пересохшие губы, Руслан Радомирыч вознамерился вынуть продолговатую склянку с двумя-тремя облатками от сердца и вдруг увидел чёрный, тугой глазок ствола, пристально смотрящего из полумглы просторного сейфа. Этот ствол - обшарпанный, старый «Макарыч» был именным оружием генерала - дорогим и памятным оружием. Неторопливо проверив обойму, генерал допустил какое-то неверное движение и послушный «Макарыч» моментально выплюнул патрон - под ногами брякнуло. «Вот! - Облизнув пересохшие губы, генерал широко распяленными зрачками посмотрел на свинцовую градину. - Самая лучшая таблетка от сердца!»
        Молодой розовощёкий адъютант услышал звяканье патрона - хотя он не знал, что это патрон - и почему-то встревожился. Осторожно подойдя к двери, адъютант увидел генерала с оружием возле виска и до того перепугался, что не придумал ничего другого, кроме как схватить какую-то бронзовую статуэтку и шарахнуть Надмирского по голове.
        Через полчаса адъютант сам готов был застрелиться от своего кошмарного поступка - так ему было стыдно.
        - Простите, ради бога, но я же спасал, - бормотал страшно сконфуженный и потный адъютант. - Приказать я вам не мог, кто я такой…
        - А кто ты такой, чтобы бить по башке своего непосредственного начальника? - Надмирский потирал больное темечко. - И с чего ты решил, что меня надо срочно спасать? От кого? От чего?
        - Я думал, что вы… - Адъютант покосился на дверь. - Как в том кабинете… вчера…
        Руслан Радомирыч повернулся к нему. Открыл портсигар.
        - В каком кабинете? И что там вчера?
        - А там вчера полковник застрелился. Этот, как его… Портсигар задрожал - чуть не выпал.
        - И я бы застрелился, будь полковником, - мрачно сказал Надмирский, закурив. - Но я боевой генерал! Понимаешь ли ты это, господин офицер? - последние слова генерал сказал, стараясь подражать тону своего большого начальства, которое недавно так с ним говорило.
        Взъерошенный, испуганный адъютант помялся у порога и спросил, опуская глаза:
        - Разрешите идти?
        Надмирский, тяжко выдыхая дымную струю, приказал:
        - Давай сюда ящики, папки пустые, шпагат! И больше не смей сюда заходить без моего разрешения!
        Оставшись один, генерал достал початую бутылку коньяка и подумал, что надо бы адъютанту налить в знак благодарности, но делать этого Надмирский не хотел; пускай у адъютанта будет чувство, что он понапрасну спасал генерала, боевой генерал не такой, чтоб стреляться.
        Коньяк достал до сердца и генерал заплакал. И слёзы генерала - как сырые пули - стучали по серым толстым папкам с грифом «секретно» и «совершенно секретно». Он извлёк из сейфа таблетку сухого спирта и развёл костерок прямо посредине кабинета - на жестяном щите, который вытащил из-за шкафа.
        Не забывая о мерах предосторожности, Надмирский жёг бумаги постепенно, - чтобы меньше дыму в кабинете, где было открыто окно.
        Он довольно долго сидел возле огня - будто в тайге у костра на рыбалке, которую любил. Огонь потихоньку сушил его слёзы и в то же время душу «сушил». Взгляд генерала становился жёстким, непримиримым. И что-то холодное, недоброе, мстительное зарождалось в глубине его сознания, в глубине истерзанного сердца.
        «Что происходит с нашей безопасностью? - думал Надмирский. - Вчера застрелился полковник, позавчера капитан из окошка выпал «просто по случайности». Кто-то добровольно, а кто-то добровольно-принудительно - самые ценные кадры уходят в отставку. А свято место пусто не бывает. Черти лезут на эти святые места. Черти! Вот кто завтра будет заниматься нашей безопасностью!»
        Спалив какое-то бумаги, предназначенные к первоочередному уничтожению, генерал Надмирский словно угорел возле своего «таёжного костра». Нажал на кнопку - вызвал адъютанта. Молодой офицерик вошёл и замер. Облака из табачного дыма - и не только табачного - вяло перекатывались по кабинету, подплывали к открытой форточке. Генерал Надмирский, непривычно потускнев глазами, сидел, смотрел куда-то в угол и остервенело смолил папиросу.
        - Так поступать могут только изменники Родины, - приглушённым басом зарокотал Надмирский, ладонью трогая ушибленную голову. - Лично я с этим смириться не могу.
        - Я тоже, - с готовностью подхватил адъютант, стоящий по стойке «смирно». - Я думаю, товарищ генерал…
        - Отставить! - с неожиданной резкостью перебил Надмирский. - Мне совершенно не интересно, что ты думаешь.
        Адъютант обалдело уставился на генерала, который никогда ещё не разговаривал таким «железным» тоном. Видно, сильно обиделся за то, что получил по голове. Широко раскрытыми глазами вылупляясь на генерала, делающего какие-то странные жесты, адъютант неожиданно улыбнулся - он понял так, что кабинет прослушивается.
        - Я думаю, надо смириться, - вдруг сказал адъютант, но уже совершенно другим, изменившимся голосом.
        - Да, да, - громко согласился генерал, подмигивая. - Плетью обуха не перешибёшь. Кажется, так в народе говорят? Ну, помогай, чего торчишь столбом…
        - Есть помогать! - в тон ему ответил адъютант, открывая дверцу книжного шкафа. - Это берём?
        - А как же! - Генерал покосился на тома и томики из собрания русских классиков. - Без этого нельзя…
        Большие часы в кабинете приглушенно пробили несколько раз - никто не посмотрел на них и не посчитал количество ударов.
        - Грибоедов когда-то сказал: «Счастливые часов не наблюдают!» - вздыхая, вспомнил генерал. - А как насчёт других? Несчастных…
        Глядя на маятник, болтающий блестящим «сапогом», адъютант спросил:
        - А может, мы их тоже прихватим?
        - А ты как думал! Берём, конечно! Ты почитай, какая там гравировка имеется. На маятнике.
        - Так он же мается всё время - как прочитаешь?
        - Ну, тогда поверь на слово: часы эти мне подарены, знаешь, кем? - И Надмирский назвал имя очень даже высокого дарителя.
        - Ого! - Адъютант присвистнул. - Ну, тогда, конечно. Зачем же оставлять?
        Дальше они продолжали молча заниматься упаковкой и утрамбовкой бумаг и вещей. Потом Руслан Радомирыч взял небольшой документ с красно-кровавым грифом секретности, надел очки и подошёл к просторному прохладному окну, за которым так свистело и улюлюкало, что бумага в руке зашевелилась - ветер пробивался в невидимую щель.
        - Умные всё-таки сволочи! - Генерал аккуратно сложил бумагу, спрятал в портсигар. - Ладно, давай поторапливаться. Новые хозяева скоро заявятся. - Вот эту коробку сначала выноси в коридор.
        - А это? - спросил адъютант, подходя к зачехлённому знамени. - Брать?
        - Это в первую очередь!
        - Ясно. Что ещё? А Минина с Пожарским?
        - Ну, а как же без них? - сказал генерал, убирая со стола в чемодан бронзовую статуэтку предводителей народного ополчения. - Так, так, так. Ну, что ещё?
        - Вроде бы всё. - Адъютант посмотрел по сторонам. - В сейфе пусто.
        Генерал опять потрогал шишку на голове - боль прошла, осталось только слабое горение. И под сердцем тоже разгоралась боль, такая боль, что впору…
        - Вперёд! - Генерал это рявкнул так громко, словно перед ним был не один адъютант, а целый полк, которому предстояло выходить в поход. - Вперёд, ребятушки!
        Лифт не работал. Пришлось маршировать по длинным переходам сталинской высотки. Кое-где велись ремонтные работы на площадках - мусор, грязь, угарный запах краски, разнокалиберные окурки на подоконниках.
        Адъютант сказал, имея в виду министра обороны Нечестивцева:
        - Они уже мебель завозят, нечестивцы эти. Лифт, наверно, грыжу надорвал.
        - Всё теперь у них пойдёт нараскоряк, у этих нечестивцев, - заворчал Надмирский. - Эти хозяева привыкли ломать, а не строить.
        - Осторожно! - предупредил адъютант. - Тут свежий бетон! Покачнувшись, Руслан Радомирыч остановился и посмотрел на ступеньку, на которой чуть не поскользнулся - на влажном бетоне завиднелся чёткий оттиск генеральского ботинка с полумесяцем тонкой подковки.
        - Ну, вот, - с грустью подытожил генерал, - и я свой след в истории оставил.
        В городе хозяйничала осень - кругом неприветливо, сыро. Ветер выл в проводах и трепал остатки листвы на деревьях. Обрывки газет и афиш - как бесноватые птицы - крутились под ногами и взлетали к самым облакам.
        После погрузки в машину, генерал отпустил адъютанта, приказав ему навести марафет в кабинете и крепко-накрепко держать язык за зубами. Потом, уже на заднем сидении служебной машины, Руслан Радомирыч глубоко задумался, точно задремал. Просидев минуту-другую в оцепенении, Надмирский неожиданно вспылил:
        - Поехали! Сколько раз я буду повторять?
        Водитель с бычиным загривком содрогнулся и пролепетал, изумлённо вылупив глаза:
        - Товарищ генерал, вы ничего не говорили. Я спросил, а вы молчите…
        - Да? - Надмирский нахмурился, ушибленную голову потрогал. - Ну, извини, голубчик. Видать, не зря на пенсию-то гонят. Ну, ладно, брат, поехали. А маршрут у нас будет такой. Штаб-квартира. Знаешь?
        - Так точно! - Шофёр включил мигалку, сделал неожиданный манёвр по встречной полосе и развернулся в ту сторону, откуда над городом всегда всходило солнце, а после революции и Гражданской войны солнце почему-то стало подниматься совершенно в другой стороне.

3
        Штаб-квартира секретного управления представляла собою огромный, замысловатый комплекс - почти сто тысяч квадратных метров. Строительство этого комплекса завершено было совсем недавно и генералу Надмирскому предстояло справить там новоселье, да только, видать, не судьба. За последние два-три месяца штаб-квартира настолько обезлюдела, что по гулким коридорам и кабинетам уже нахально бегали мыши, крысы, а в подвалах чуть ли не лягушки квакали - завелись от сырости в покинутых архивах, в закромах когда-то великой Родины.
        Чёрная машина с бронированными стёклами припарковалась возле самого подъезда. Надмирский вышел, посмотрел наверх - фуражка с головы чуть не упала. В окнах там и сям виднелись желтовато-бледные пятна огоньков.
        Постовой на вахте дремал, положив остриженную голову на руки - на рукава тёмно-синей форменной рубахи не первой свежести.
        Надмирский покашлял над ухом засони. Постовой встрепенулся - рукой машинально потрогал то место, где должна быть кобура, которой почему-то не было.
        - Ваши документы! - продирая глаза, осипшим голосом по требовал часовой, ни мало не смущённый внезапной генеральскою побудкой. - Вы куда? К кому?
        Наклоняясь, Надмирский воткнул в него свой раскалённый взгляд.
        - Вот так мы и проспим, сынок, и царствие небесное, и всю Россию-матушку. А ну, звони в сто первый кабинет, там генерал-майор меня заждался.
        Сто первый кабинет откликнулся не скоро, потом охранник козырнул Надмирскому и, виновато улыбаясь, пошёл на полусогнутых и показал, где новый лифт.
        Пустые коридоры штаб-квартиры выглядели грустно, сиротливо. Засохшие цветы в горшках стояли на подоконниках. Пальма с пожелтевшими листьями, частично опавшими на пол. Кое-где ковры с полов были уже содраны; при тусклом свете лампочки цементный голый пол мерцал, будто залитый свинцом.
        Дверь в сто первом кабинете была уже приветливо распахнута. Генерал-майор Твердохлеб стоял на пороге - плечистый, поджарый, с голым желтоватым черепом, с покатым лбом, на котором как-то неестественно, картинно смотрелись чёрные брови, нависающие над маленькими глазами.
        - Проходи! - широким жестом пригласил хозяин. - Присаживайся. Я очень рад тебя видеть, ей-богу…
        - Я тоже. - Надмирский огляделся в новом просторном кабинете старого друга. - Не спишь, Григорий Победитыч? У камина греешься?
        - Греюсь, - многозначительно ответил Твердохлеб, убирая в стол какие-то пухлые папки.
        - Хорошо тут сделали. Камин, бляха-муха, - позавидовал гость. - И никакой таблетки сухого спирта.
        - Спирт? - не понял Твердохлеб. - У меня только водка. Иерусалимская слеза. Так называли её в старину.
        - Ну, давай прослезимся. - Надмирский усмехнулся. - А почему её так называли?
        - Не знаю. - Генерал-майор достал из сейфа два стакана и, прикрывая глаза, шумно дунул вовнутрь - наружу пылинки порскнули. - Извини, редко пользуюсь.
        - Порох держишь сухим? Это правильно, Григорий Победитыч.
        - Да-да. Я схожу, сполосну.
        - Сам? А где адъютант?
        - Ты ещё спроси про горничную, - Григорий Победитыч усмехнулся. - Адъютантик мой сбежал, как только узнал о нашем расформировании. - Твёрдой рукою генерал-майор чётко разлил по стаканам. - Давай за встречу, дорогой Руслан!
        - И за прощание, - в тон ему подхватил генерал.
        - Перестань! - Твердохлеб смотрел спокойно, прямо. - Что за настроение?
        - Самое нормальное. На тему дня, как говорится. - Надмирский выпил и в недоумении скривился, глядя на дно стакана. - Слушай! А ты её, случаем, не разбавляешь?
        - Водку? Ты что, издеваешься?
        - Да нет, просто это… Как вода из колодца…
        Погладив голый череп, Григорий Победитыч горько усмехнулся:
        - А это потому что ты на взводе, Руслан Радомирыч. Тебя теперь ни водка, ни пулемёт не свалит. Давай-ка ещё…
        Вдогонку первой выпили вторую и несколько секунд молчали, глядя в камин, где уже сгорели какие-то бумаги и теперь стали похожими на крылья чёрного ворона. Потом Надмирский демонстративно громко покашлял в кулак и внимательно - строго и сумрачно - посмотрел прямо в глаза старого друга.
        - Григорий Победитыч, я что хотел спросить. Кха-кха. - Надмирский развёл руками, показывая на стены кабинета, на потолок. - У тебя тут не водятся жучки, тараканы и всякая прочая мелкая тварь.
        Понимающе улыбаясь, старый друг ответил:
        - Водились когда-то, а теперь только крупная тварь проживает. Мыши, крысы. - Твердохлеб снова погладил голый череп, похожий на желтоватую дыню. - Даже какая-то одичавшая псина завелась в коридоре.
        - Да ты что? Откуда?
        - А чёрт её знает. От сырости. Охранник однажды ночью натолкнулся и со страху пристрелил. Вояки хреновы…
        - Ладно, хоть гранатомёта под рукой не оказалось, - невесело пошутил Надмирский, глядя в темень окна, по которому тихо дробили дождинки. - Ну, если нету ни жучков, ни тараканов, давай поговорим по душам…
        - Сначала надо врезать по второй.
        - Мы уже врезали. Плохо считаешь, господин-товарищ генерал-майор.
        - Да? Ну, давай по третьей. За любовь.
        - За любовь к Отечеству? - поднимаясь, уточнил Надмирский.
        - За неё. - Генерал-майор занюхал рукавом. - Ну, если по душам поговорить, тогда поехали ко мне. А что же мы тут будем, как на вокзале. Да и жучки с тараканами могут тут быть, несмотря на то, что я дустом посыпал и даже перхотью…
        - К тебе? Это прекрасная идея. Тем более, что мне сейчас срочно понадобился первоклассный сборщик мебели.
        - Что-то я тебя не понимаю, - признался Григорий Победитыч, закрывая сейф и запирая многочисленные ящики стола. - Видно, без бутылки хрен разберёшься. Поехали.

4
        Дача Твердохлеба стояла в сосновом бору на берегу озерка - местечко спокойное, умиротворённое. В деревянном просторном доме топилась деревенская печь, на которой мирно мурлыкал пушистый кот с янтарными глазищами, словно не кот, а филин. Ветер под окнами в деревьях пошумливал - сырые осенние листья иногда налипали на стёкла. Какая-то птица в ночной тишине на берегу подавала сонный, сиротливый голос, перелетая с дерева на дерево. Сторожевая собака, похожая на мохнатого телёнка, брякала цепью, привязанной к проволоке, протянутой через двор.
        Хозяйка на скорую руку сгоношила кое-что на стол и удалилась. А затем - по приглашению хозяина - в дом на огонёк зашёл какой-то симпатичный «сборщик мебели» - Ермакей Литагин, бывший офицер космической разведки; в нём ощущалась хорошая военная выправка; речь была литературно правильной и чёткой. Офицер этот - как многие военные в последнее время - занимался, бог знает, чем; таксистом работал, грузчиком и даже дворником. А с недавних пор надыбал он хорошее местечко - подрабатывал в салоне заморской мебели; собирал всевозможные импортные деревяшки, монтировал бытовую технику.
        Втроем они сидели за столом, попивали слабую настойку и обсуждали странные дела, творящиеся в армии. Бывший офицер космической разведки с досадой говорил:
        - Противно смотреть, как наши жалкие потуги спасти хоть что-то из советской космонавтики выдаются за достижения последних лет! - Ермакей Литагин пальцем потыкал в сторону телевизора, стоявшего в дальнем углу. - Министр обороны сегодня рекламировал спутник «Ресурс». А это, между прочим, наши спутники столетней сборки. Они же на складах годами хранятся. И вообще… эти спутники делали не для военных, а для нефтяников. Их разрешительная способность такая, что крейсер от авианосца нельзя отличить, не говоря уже о бронетехнике.
        - Зачем? - загорячился Надмирский. - Зачем всё это делается? Почему они рубят сук, на котором сидят?
        - Суки потому что, вот и рубят сук, - мрачно скаламбурил сборщик мебели. - Нечестивцы, вот и всё.
        Твердохлеб, сидящий во главе стола, поднялся и медленно прошёл по комнате, застеленной домашними половиками.
        - Должен вам сказать, - угрюмо начал он, - что даже очень-очень большие люди, пытавшиеся ответить на вопрос, какой смысл в разрушении института военной разведки, в лучшем случае оказались на пенсии. А в худшем… Вы, наверно, уже в курсе, что произошло с генерал-майором Ивлевым, который отвечал за организацию разведки на всём Кавказе?
        - А что с ним? - насторожился бывший офицер космической разведки. - У нас когда-то с ним сложились хорошие отношения.
        - Буквально вчера, - угрюмо заговорил Григорий Победитыч, - труп генерала Ивлина был обнаружен в прибрежных водах Турции, хотя Ивлин, по официальной версии, был на отдыхе в Сирии.
        - Кошмар какой-то! - вспыхнул сборщик мебели. - Ивлин - важнейший секретоноситель страны.
        - Вот потому и убрали! - мрачно сказал Твердохлеб. - И это, как мне кажется, - только начало.
        За столом угрюмо выпили за упокой. Помолчали. Надмирский постоял возле окна. Достал портсигар.
        - У меня, господа офицеры, есть план. Есть предложение. - Руслан Радомирыч раскрыл портсигар и достал оттуда аккуратно сложенный листок. - Не знаю, вам знакома или нет заморская доктрина. Я думаю, надо нам её распечатать и распространить. Пускай люди знают.
        Нацепив очки на гордо вздёрнутый нос, Твердохлеб прочитал «заморскую доктрину». На лице его отразилось разочарование - видно было, что генерал-майор ожидал какого-то более серьёзного предложения.
        - Никакая это не доктрина, - сказал он, возвращая листок Надмирскому. - Хотя написано, конечно, с потрясающе страшным пророчеством. Будто и в самом деле сатанинский план какой-то осуществляется…
        Потом бумагу взял Ермакей Литагин, бывший офицер космической разведки.
        - Окончится война, - вполголоса начал он и тут же перебил себя: - Это какая война? Наша Гражданская? Нет? А-а! Это ещё перед окончанием Великой Отечественной? Понятно. Ладно, дальше… Окончится война, кое-как всё утрясется, устроится. И мы бросим всё, что имеем, всё золото, всю материальную помощь или ресурсы на оболванивание и одурачивание людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием, что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театр, кино - всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы
будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, диссидентства, словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство, наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, диссидентство, национализм и противопоставление народов - всё это мы будем насаждать ловко и незаметно… Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением… Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать её. Мы сделаем из них агентов нашего влияния, космополитов свободного мира…
        В комнате воцарилось молчание. Дождь за окном усиливался - расплавленной дробью колотил по стеклу.
        - Доктрина или нет, - сказал бывший офицер космической разведки, - только это похоже на план всех наших врагов, среди которых наш министр обороны.
        - А я вам о чём говорю? - снова заволновался Надмирский. - У них есть план, а мы сидим, ушами хлопаем.
        - И что вы предлагаете? - заинтересовался космический разведчик.
        - Для начала я предлагаю вам, лейтенант Литагин, заняться издательским делом. А что вы рот разинули? Хватит заграничную мебель собирать. Пора наши русские души собирать под наши знамёна.
        - Это звучит, конечно, хорошо, - замялся лейтенант Литагин, - только это совсем не моё, это совсем не по профилю.
        - Анфас или профиль - теперь не имеет значения. Или вы скажете, что сборка мебели это была голубая мечта вашего детства? Нет? Я тоже так думаю… - Генерал достал «Герцеговину флор» и закурил. - «Издательский дом господина Бестселлера» вам знаком? Книжки читаете?
        - Да всё как-то некогда было за сборкой мебели.
        - Ничего, теперь нужно будет читать по долгу службы. Правда, писанина там такая, что надо молоко давать за вредность. Но молока, лейтенант, не обещаю. Не обессудьте. - Надмирский раздавил окурок в пепельнице и ошарашил Литагина: - В издательском доме вы будете работать как Литага - литературный агент.
        Лейтенант поднялся, дёргая носом, будто к чему-то принюхиваясь. В первую секунду он хотел воскликнуть: «Да вы что, сдурели?» Но вместо этого сказал:
        - Есть. Когда прикажите?
        - Завтра нужно будет приступать. - Надмирский был неумолим, он пёр как танк. - Завтра! Да, да! Время не терпит! Я вам дам рекомендательное письмо от одного влиятельного человека, покажете хозяину издательского дома. Ну, а дальше по обстоятельствам. Денег я вам подкину, пока вы не приняты в штат. А зарплаты у них там, я слышал, космические, так что вам, как бывшему работнику космической разведки, это понравится.
        «Уже понравилось!» - Литагин вздохнул, завистливо глядя на сытого пушистого котяру, беззаботно развалившегося на тёплой печке, в которой бушевал огонь, бросая блики на пол, на стены.
        Ветер в деревьях за окнами стих. И ночная какая-то птица, на берегу озерка подававшая голос, тоже затихла; может, заснула где-нибудь в дупле, а может, затаилась в предчувствии охотника; в этих местах теперь нередко не только ружьецо постреливало, даже карабин.
        Глава вторая. Издательский дом с привидением

1
        Искусство и литература - после того, как в государстве произошёл переворот, а вслед за этим дикая Гражданская война - несколько лет никому и даром были не нужны. Но время шло и ситуация менялась. Искусство и литература понемногу становились востребованными. Только и тут не обошлось без перемен. Выражение лица нового искусства и новой литературы всё больше и больше напоминало физиономию официанта: «Чего изволите-с?» Деловые энергичные люди, прежде всего молодые, довольно скоро сообразили: печатать книги - всё равно, что печатать деньги - озолотиться можно. И поэтому неудивительно, что в самом центре Стольного Града появился «Издательский дом господина Бестселлера». Дерзкое название. Да только и хозяин, видать, не промах; с большими деньгами, с большими людьми нужно было дружить, чтобы позволить себе эдакую роскошь - издательский дом в самом центре.
        И вскоре по разным углам Стольнограда конкуренты зашептались:
        - А кто он такой, этот Бес?
        - А хрен его знает! Говорят, что из-за границы.
        - Да нет, доморощенный. Говорят, что настоящая фамилия у него - Толстотомин или Толстотомычев.
        - Толстый Том, я слышал, его зовут. Такой, говорят, что не обхватишь.
        - Зато он обхватил - всю страну. Филиалов понатыкал, словно картошку на огороде.
        - Нельзя объять необъятное. В Лукоморске был филиал, да лопнул.
        - И ничего не лопнул. Я на море отдыхал в том краю. Процветает филиал. Просто там директора сменили после скандала. Не помните? Они хотели Златоуста заполучить, а получился пшик.
        - А я так слышал, будто директора тогда убили, а дом его сожгли.
        - Это враки. Директор живой. А спалили Дом творчества, там был бордель.
        - Хороший был дом. Я там отдыхал когда-то.
        - В борделе?
        - В Доме творчества.
        - А это разве не одно и то же? Разве этот Бес не печатает порнографию для домов терпимости? Я слышал, у него уже были разборки с полицией…
        - Бесцеля выкрутится. Жук ещё тот.
        Успешному предпринимателю господину Бестселлеру за глаза дали имя «Бесцеля». Но это от зависти, от коммерческой ревности. У Толстого Тома была ясная, твёрдая цель - своей книгопечатной мощью задавить всех конкурентов, как тараканов. И у него это прекрасно получалось, потому как личность была неординарная, соображаловка и день, и ночь работала. В нём таилось что-то нечеловеческое или, лучше сказать, механическое, будто кем-то запрограммированное, заранее рассчитанное. И внешний видок господина Бесцели был странноватый - вычурный и словно бы карикатурированный. Густопсовая причёска наползала на низкий лоб. Крупные черты лица казались набросанными наспех. Увесистый подбородок словно оттягивал голову книзу. Крупные «конские» зубы, не помещаясь во рту, выглядывали из-под верхней губы. Глаза, налитые кровью - будто глаза вурдалака - пугали стеклянно-ледовитым выражением.
        И при всём при этом в нём было обаяние, харизма. От природы обладая пробивной, таранной силой, наделённый компанейским характером балагура, господин Бесцеля года три назад стал хозяином этого уникального особняка - историческое здание, которое собирались отдать под музей. И тут же новый хозяин - в нарушение всяких санитарных норм и архитектурных правил - сделал перепланировку здания, произвёл капитальный ремонт с привлечением ноу-хау. И теперь - ни снаружи, ни внутри - нельзя было узнать старинный русский особняк, налепивший на себя кучу всевозможного архитектурного излишества, не отличавшегося ни мерой, ни вкусом.
        Именно этот «Издательский дом» выдал на-гора первые романы Златоуста и примерно за год получил такие баснословные барыши, какие не снилась даже двум десяткам подобных издательских домов. Вдохновлённый этими успехами, Толстый Том начал подумывать о том, чтобы сделать творческую встречу с легендарным Златоустом, которого называли ещё «Король Мистимир» - то бишь, Король мистического мира. В недавнем прошлом господин Бесцеля хотел устроить творческую встречу в Лукоморске - море бод боком, можно приятное с полезным совместить. Но ничего тогда не вышло из этой затеи. Однако же настырный господин Бесцеля не привык отступать. Он опять загорелся идеей во что бы то ни стало явить народу чудо в виде Златоуста. Да и сам генеральный директор, честно сказать, давно уже горел желанием посмотреть на автора, который обогатил издателя настолько, что многим пришлось потесниться на страницах журнала, каждый год публикующего списки самых состоятельных людей планеты.

2
        С утра пораньше генеральный директор собрал своих сотрудников на совещание. Самолюбивый, властный господин Бесцеля учинил сотрудникам головомойку - его не устраивало то, что делается в рамках встречи Короля Мистимира, ну, то бишь, Златоуста. Генеральный директор всегда применял самые резкие и даже нецензурные выражения, которые давно уже стали привычными не только в устной речи, а даже в книгах. Перво-наперво Толстый Том расчихвостил всё, что было на фронтоне издательского дома и над проспектами - раскритиковал бездарные плакаты и растяжки, призывающие любить и читать непревзойдённого Короля Мистимира.
        - Это что? Реклама? - Взбеленившийся директор вышагивал по кабинету и доходчиво объяснял: - Нет, это не реклама. Это онанизм.
        Заместителем генерального был некий Литага - молодой, но ушлый, пронырливый супчик. Говорят, что раньше он работал где-то в провинции, потом в Стольноград перебрался и по протекции, а проще говоря, по блату устроился в престижный «Издательский дом».
        И вот этому Литаге, заместителю, больше всех досталось.
        - Это что? Организация работы? Промоушен? Да? - кричал Бесцеля, брызгая слюной и матюгами. - Где все то, что было тобою обещано? Где? Я спрашиваю. Где? В гнезде? Молчать! Ещё один такой прокол - и я тебя к себе даже дворником не возьму! Заместитель называется. Г… давно на палочке! Я на тебя надеялся! А ты? Престиж издательства роняешь ниже плинтуса?
        - Господин Бесселя, но время ещё есть, - пролепетал заместитель, - можно ещё…
        - Можно козу на возу! - перебил генеральный. - Молчать! Я никаких оправданий знать не желаю! Ты мне хоть роди его, Златоуста хренова, Короля или царя Гороха! Из-под земли достань! Пускай он перед публикой появится! Ясно? Тиражи стали падать. Надо как-то интерес народа подогреть. А как? Не паяльник же вставлять ему в же…
        Наливаясь кровью, Толстый Том ходил по кабинету и время от времени швырял под ноги всё, что попадалось под руки - книги, папки с договорами; такая привычка была у него, так он сам себя пытался нейтрализовать. Но папки да книги - это ерунда. Страшно было другое.
        Влюблённый в оружие всяких систем, начиная от рогатки, заканчивая ядерной бомбой, господин Бесцеля свой рабочий кабинет обустроил весьма оригинально. Все, кто здесь бывал впервые, поражались такой милитаризации. Военная мощь кабинета разрасталась не по дням, а по часам. Совершенно новые виды пистолетов, автоматов и гранат то и дело появлялись прямо на столе директора, валялись на полу, на подоконниках, висели по стенам. И в минуту гнева господин Бесцеля мог схватить наган и даже автомат - и выстрелить в виновника того или иного происшествия. И хотя патроны были холостые - не дай бог никому испытать этот кошмарный расстрел, «расстрел без выходного пособия», как шутил сам директор, который запросто мог перепутать, где холостой, а где боевой - при таком количестве разнокалиберных штуковин.
        И ещё была одна особенность таких разборок.
        Господин Бесцеля - чего греха таить - частенько страдал с похмелья. Стакан с минеральной водою стоял на рабочем столе Толстого Тома. И вот этот стакан - чёрт его знает, как это так получалось - стакан с водою закипал всякий раз, когда директор был не в духе. Стакан порою даже фонтанировал, выплёскивая воду на дорогой полированный стол, на рукописи. И все, кто был в то время в кабинете, с надеждой и тоскою смотрели на этот гранёный волшебный стакан - ждали, когда перекипит.
        Так было и сегодня. И вот наконец-то буря в стакане затихла. Толстяк утихомирился, раскидав по кабинету всё, что можно было раскидать, разбив и растоптав то, что можно было разбить и растоптать. Господин Бесцеля выдохся. Дрожащими руками достал сигару. В кабинете стало тихо. Только часы на стенке безутешно маялись.
        Толстый Том взял старинный мушкет, украшенный изумрудами и серебряной инкрустацией. В тишине смачно щёлкнул курок - ствол мушкета озарился пламенем зажигалки. Бесцеля прикурил, чмокая губами. Сизое облако накрыло его с головой.
        Сотрудники издательского дома к этой минуте разошлись на цыпочках. И только бедняга Литага стоял навытяжку перед директором, который, кажется, забыл о нём.
        - Том Томыч, - пересохшими губами прошелестел заместитель, - может, я это, пойду?
        Потной рукою поправляя густопсовую причёску, наползающую на глаза, генеральный лениво повернулся к подчинённому.
        - А ты ещё здесь, супермент? Пошёл вон.
        С трудом скрывая радость, «супермент» на полусогнутых вышмыгнул из кабинета.
        «Далеко пойдёт, скотина, - не без удовольствия отметил Бесцеля. - Умеет прогибаться. Не напрасно рекомендовали. А взбучку я устроил для порядку, чтоб не зазнался».

3
        Издательский дом господина Бесцели с каждым днём набирал обороты, могучими лапами подгребая, подминая под себя всё новые и новые рынки сбыта. «Best seller» в переводе с английского - «продаваемый лучше всех». Исходя из этого, Толстяк и начал выстраивать политику издательства: детективы, триллеры, боевики, ужастики и даже нахренастики - то, что вроде бы и на хрен не нужно, а всё же продавалось. Литературные агенты издательского дома в поисках рукописей рыскали по всей стране, предлагая авторам такие гонорары, на которые ни одно издательство не могло раскошелиться. Но это пока что была половина успеха. Все конкуренты померкли после того, как издательский дом господина Бесцели энергично взялся печатать какого-то Короля Мистимира. Читающая публика была взбудоражена, заинтригована. Сначала под сурдинку, а затем всё громче, громче стали судачить о том, что Король Мистимир - король мистического мира - это человек, продавший душу дьяволу. Утверждали, будто Мистимир находится где-то во глубине сибирских руд, где ему пишется лучше всего. Говорили, что каждая книга этого автора, ещё не сочиненная, а только
задуманная, тут же покупалась на корню издательским домом Бесцели. И эти разговоры были не беспочвенными. Детективы, боевики и триллеры Короля Мистимира стали печататься многомиллионными тиражами, зачастую на мелованной бумаге, а порою даже с золотым обрезом и в переплёте из бархата или сафьяна - такими дорогущими переплётами похвастаться могут только самые богатые и самые заядлые книголюбы. Модного автора стали читать даже там, где письменность была плохо развита - на островах Папуасики, на архипелагах Обезьянники. Ну и, конечно, как водится, вокруг этой личности закипало много разговоров, слухов, сплетен. Говорили, что Король Мистимир находится не во глубине сибирских руд, а гораздо ближе, на берегу Житейского моря, в городе Лукоморске. А кто-то говорил, что Мистимира прячут где-то в районе Бессеребряного бора, на Генеральских Дачах. Ходили даже слухи, что этот Король находится в неволе, сидит на цепи, потому что он летать умеет и хозяева боятся, как бы он опять не улетел на созвездие Лиры, откуда пришёл на Землю. Пришёл как Златоуст, но судьба сыграла злую шутку и он превратился в Короля Мистимира.
В общем, говорили - кто во что горазд. И только господин Бесцеля не принимал участие в этой болтовне, хотя он был не прочь помитинговать на всевозможных трибунах, любил направо и налево давать интервью газетам, телевизионным каналам, радиостанциям.
        Публичные выступления Толстого Тома были довольно странными. Во-первых, генеральный директор никогда не подтверждал никакие слухи насчёт Короля Мистимира, но никогда и не опровергал, и это было, в общем-то, неудивительно - завеса тайны всегда помогала и помогает в книготорговле. А во-вторых, Бесцеля, что называется «на голубом глазу» говорил буквально следующее:
        - Наше издательство стоит на позициях защиты национального духа. Родина, любовь, земля, история - эти понятия сегодня нуждаются в защитниках и вдохновенных певцах, куда-то разлетевшихся в поисках корма. А всё то, что недавно признавалось откровенно плохим - всевозможная «чернуха» да «порнуха» - неожиданно стало отличным бульварным чтивом, уже изрядно запудрив мозги целому поколению подрастающих людей. И в этой связи я могу заявить: наше издательство ставит своей целью перебороть эту болезненную тенденцию. Вот говорят, что стихи и серьёзная проза сегодня почти не покупаются. Чепуха. Продавать не умеют! - авторитетно заявлял генеральный. - Возьмите Достоевского, к примеру, «Преступление и наказание». Ведь это же прекрасный русский детектив. Главное, ребята, сердцем не стареть. Не унывать. Надеяться и верить.
        Вот так он говорил. Как заведённый. Слова были горячие, а глаза - холодные, чтоб не сказать, ледяные.
        Работники издательского дома поначалу терялись, когда слышали официальные речи своего патрона, громогласно говорившего о лирических планах издательства. Но вскорости работники смекнули: Бесцеля картину гонит; на издательских планах эти пламенные речи никак не отражались; издавалось только то, что покупалось. Доходы издательства росли, будто в сказке - не по дням, а по часам, и поэтому гендиректор всё чаще позволял себе командировки за рубеж. Иногда он выезжал развеяться, отдохнуть от повседневной суеты. А иногда - дела подталкивали в путь.
        И вот одна такая командировка - заокеанская, сугубо деловая - намечена была на понедельник, день, как известно, тяжёлый, но господин Бесцеля демонстративно плевал на всякие приметы и условности.
        - Секретуточка! - рявкнул он по громкой связи. - Что с билетом?
        - Всё готово, Том Томыч, - пролепетала девица, называя время вылета.
        - Good, - по-английски проворчал Бесцеля, рассматривая новенький ствол, пахнущий смазкой. - Хороша игрушка, хоть и не пушка!

4
        Просторный кабинет Бесцели всегда был завален оружием, как старинным, начиная от первых допотопных мушкетов, так и современным, которое было ещё не обстрелянным в буквальном смысле слова. В этом уникальном кабинете даже шляпки гвоздей имели форму капсюля. Даже простые часы были тут не с кукушкой, а с пушкой - в миниатюре, конечно. Пушка тут каждый час отсчитывала-отстреливала, вышвыривая горяченькие гильзы из казённика, и тот, кто был впервые в кабинете, от страха иногда на пол бросался или под стол заползти норовил, всякий раз заставляя директора хохотать, растрясая пепел от сигары чуть ли не на голову тому, кто испугался. Кроме оружия были тут и другие оригинальные штучки. Так, например, над столом гендиректора, на самом видном месте, висели портреты Шерлока Холмса, Агаты Кристи. А в стороне - там и тут на стенах - пестрели произведения модернистов, которые легко можно было бы принять за творение сумасшедших: абстракция, кубизм, сюрреализм. Кроме того, на стенах было много иллюстраций к будущим книгам: хохотали какие-то рожи, похожие на привидения; скалились рыла фантастических зверей и
доисторических саблезубых чудищ. В дальнем углу зияло нечто похожее на чёрный квадрат - словно бы какая-то чёрная дыра, ведущая в преисподнюю. А на журнальном столике странная какая-то зелёная штукенция медленно вращалась и временами вспыхивала, напоминая новенький огромный доллар, который прямо на глазах начинал золотиться, преображаясь в новую мировую валюту под названием ЗОЛЛАР. Были здесь и такие оригинальные штучки, о которых никто не знал - плотный занавес многое скрывал от посторонних глаз. За этим занавесом находилось как бы второе измерение - кабинет в кабинете. Самое главное, что было тут - четырехтомный словарь Владимира Даля. Каждый том высотою в два метра и шириною метра четыре. Каждый том стоял в углу - по четырём сторонам. И каждая обложка четырёхтомника была на самом деле не обложка - бронированная, тяжеловесная дверь, снабжённая секретными замками. Четыре двери словаря открывались - на четыре стороны света. Время от времени спускаясь в подвалы, господин Бесцеля выходил оттуда с набитыми карманами или с тяжёлым полным чёрным дипломатом. Обычно это происходило перед командировкой за
океан - именно это и предстояло сегодня.
        Натянув перчатки - как будто, чтоб не делать отпечатки - Бесцеля, покряхтывая, спустился в закрома великорусской живой словесности. Задача у него была простая. При помощи каких-то специальных инструментов он выкручивал животрепещущие русские слова, поговорки, пословицы и всякие другие русицизмы, тайком увозил за границу, а оттуда привозил чёрт знает что - англицизмы всякие, американизмы, которые вставлялись в зияющие дыры и прорехи. Так, например, вместо хорошего, крепкого слова «творческий» появилось словечко «креативный». Вместо «премии» - «бонус». Вместо «терпения» - «толерантность». Прекрасное русское слово «приятель», в котором звучит нечто приятное, заменилось каким-то идиотским словечком «бойфренд», в котором содержится «бой», а не дружба. Или взять самобытное слово «летучка»; люди быстренько слетелись, решали какие-то вопросы и разлетелись, потому что - «летучка». Нет, надо было это слово заменить на какой-то дурацкий «брифинг». Или взять вот это слово - «разделение». Звучит раскатисто и ясно. Нет, надо подменить заморской финтифлюшкой - «дифференциация». Но и это ещё полбеды. Потихоньку
стали подменять целые предложения. Вот, скажем, «петрикор». Что за хреновина? А это, ежели по-русски, «запах земли после дождя».
        Толстяк, откровенно сказать, и сам не очень понимал, на фига ему все это нужно делать. Только внутренний голос подсказывал:
        «Так надо, парень! Надо! Только так мы сможем разрушить язык богов! Дело трудное, конечно, только ведь и гонорар - не кот наплакал! Ты главное - не суетись. Работай аккуратно, осторожно. Сейчас, пока тепло, «лето красное» можно поменять на «лето грязное». А поближе к декабрю «Деда Мороза» можно будет заменить на «Санта Клауса».
        Этот внутренний голос Бесцелю не только удивлял, но и пугал - точно магнитная лента крутилась в башке. И ничего он поделать не мог с этим голосом - приходилось только покоряться и опять за непонятную работу приниматься. А работа, между прочим, тонкая, ювелирная. Толстый Том вспотеет на пять рядов, покуда с одним каким-нибудь словцом управится. Тут нужно действовать не абы как - надо филигранно, аккуратно завинтить холодное, бездушное словцо в живое и горячее тело словаря. И тут бывали такие казусы, что если кто не видел - не поверит. Иностранное словцо - как шуруп с плохой резьбой - не всегда входило в дырку и прореху словаря. А иногда случалось и другое: чистокровные русские слова, стоящие по соседству, начинали сопротивляться, драться, не желая принимать в свою компанию заморского наглого гостя. И тогда раздражённый Бесцеля - как простой мужик, дубовый плотник - брал молоток, миниатюрный, конечно, и заколачивал иностранное слово туда, куда хотел заколотить-загвоздить. И глаза господина Бесцели при этом излучали свет какой-то сатанинской радости.
        - Вот такая вот маржа, - сказал он и отбросил никелированный молоточек.
        Утомлённый тем, что сделано, директор покинул закрома великорусской словесности. Поднявшись наверх, он снял перчатки и самодовольно стал потирать грубые и сильные ладони, на которых имелись такие мозоли, какие остаются только у людей, профессионально владеющих оружием.
        «Переодеться надобно! - спохватился господин Бесцеля, стоя напротив зеркала. - А то всё время в аэропорту глазеют, ротозеют, как на марсианина. Папуасы чёртовы, привыкли одеваться по старинке и всё никак не могут или не хотят в ногу с модой шагать…»
        Одежда господина Бесцели отличалась удивительной оригинальностью. Пиджак Толстого Тома был похож на книжную обложку детектива или боевика: аляповато нарисованные револьверы словно бы торчали из карманов. Белую рубаху Толстого Тома вдоль и поперёк прострочили странные шрифты - то ли арабские, то ли английские. А на ботинках господина Бесцели болтались серебристые шнурки, похожие на обрывки бикфордовых шнуров, которые - как говорили очевидцы - иногда начинали гореть, искрить, словно бы грозя взорвать Толстого Тома.

5
        До самолёта ещё было время, и генеральный директор вытащил из сейфа полулитровую бутылку-пушку, заряженную дорогим коньяком. Хрустальная рюмка, из которой он тяпнул, была изготовлена в виде гильзы стограммового калибра. Коньяк приятно душу опалил, и захотелось сделать что-нибудь такое, от чего полмира вздрогнет и попросит пощады. «Ядерную бомбочку взорвать бы! - размечтался господин Бесцеля, глядя на муляж боеголовки, кроваво краснеющей на полу под столом. - Сколько можно в игрушки играть?»
        Вольготно развалившись в широком кресле, он задымил редкосортной кубинской сигарой - листья для этих сигар подвергаются особому способу «старения»; три года хранятся в дубовых бочках и потому имеют весьма оригинальный аромат. Изредка роняя пепел на бумагу, директор «давал автографы», как сам он любил говорить - размашисто подписывал какие-то казённые бумаги и ставил на них печать, похожую на копыто козла.
        В кабинете и в приёмной директора находились потайные камеры слежения. Посмотрев на монитор, Толстый Том увидел своего заместителя - давно уже томился в ожидании.
        - Пропусти, - отдавая приказ секретуточке, пробормотал директор через губу, через сигару, с которой пепел падал на «автографы».
        В кабинет вошёл Литага. Постояв на пороге, он, как опытный солдат, пригляделся к тому, что под ногами. Переступил через мину, которая была, конечно же, не настоящая, но приятного мало, когда она шарахнет, обсыпая тебя то ли сухими опилками, то ли козлиным дерьмом, которое тебе тут же и придётся подбирать, подтирать. (Такие мины директор ставил, чтобы работники не расслаблялись).
        Благополучно переступив через мину и перешагнув через растяжку на пути к столу директора, Литагин моментально оценил обстановку: кроме новых оружейных стволов, сверкающих на столе и на подоконнике, он увидел на стенке изображение китайского бога литературы: узкоглазый усатый мудрец строго смотрел со стены и указательным пальцем будто грозил Литаге, будто знал всю подноготную лейтенанта Ермакея Звездолюбыча.
        «При всём уважении к китайцам, - мимоходом подумал Литага, - хотелось бы спросить, какого чёрта этот бог делает на наших русских землях…»
        - Ну, что молчишь, как водки в рот набрал? - поторопил директор. - Рожай скорее.
        Литага, на несколько мгновений растерявшийся под суровым оком китайского бога литературы, заставил себя встряхнуться.
        - Том Томыч! - громко доложил он, сияя глазами. - Новую рукопись откопал!
        Генеральный недоверчиво хмыкнул.
        - Рукопись? - уточнил он, сделав ударение на «и». - Кровавая?
        - Ну, так ещё бы! С неё даже капает.
        - О кей, Ермакей! Нам так и надо, чтобы как с ободранного зайца…
        - А так оно и есть! Вот полюбуйтесь! - Молодой заместитель - будто зайца за уши - перед собой держал за две тесёмки белую пухлую папку, с которой действительно капала кровь или что-то похожее.
        - Супермент! - Толстый Том поморщился, глядя на капель. - Ты мне ковёр уделаешь!
        - Так я же хотел…
        - Некогда, - перебил генеральный. - Почитаю, как вернусь.
        - Остынет! - напомнил Ермакей, изображая испуг. - Вы будто не знаете.
        Подмахнув последнюю бумажку, генеральный ненадолго задумался, рассматривая два драгоценных перстня на руках с наколками. На левой руке красовался перстень с адамовой головой из бриллианта, а на правой - золотом блестела голая девица в миниатюре.
        - Малыш, - твёрдокаменно сказал директор, - печатай под свою ответственность.
        - Да? - Ермакей сделал такое движение носом, словно к чему-то принюхивался. - Доверяете, Том Томыч?
        Дурацкая эта привычка Литаги - постоянно к чему-то принюхиваться - не нравилась господину Бесцели, вокруг которого всё время пахло порохом, оружейным маслом и табаком, а лучше этих запахов нет ничего на свете.
        - Доверяй, но проверяй. Приеду, посмотрю. И если что - на месте расстреляю! - Рассеяно похлопав по карманам, он проворчал: - Вечно забываю, чёрт возьми. За террориста принимают в аэропорту.
        - Вас? За террориста? - не поверил Ермакей. - Да вас же, простите, каждая собака уже знает.
        - Таможня - хуже всякой собаки. - Бесцеля вынул из карманов «Магнум» сорок пятого калибра, полуавтоматический «Смит-Вессон», а вслед за этим несколько лимонок и гранат.
        - О-о-! Ну, тогда, конечно! - Изумлённо присвистнул Литага. - С этими игрушками разве пропустят?
        Промолчав, Толстый Том припрятал все эти штучки в глубине большого бронированного сейфа. Попутно взял оттуда новенькую пачку долларов, понюхал зачем-то и сунул за пазуху. Постоял, подумал - цапнул ещё одну пачку.
        - Вот такая вот маржа, - пробормотал, поворачиваясь и глядя на ковёр, испачканный кровавыми конопушками. - Ну, что здесь торчишь? На нервы капаешь. Иди уже, сказал, печатай под свою ответственность.
        - Да как-то… - Литага притворно замялся. - Как-то боязно, Том Томыч.
        - А-а! - Директор осклабился, демонстрируя крупные конские зубья. - А ты как думал? Принимать решения да рисковать - это, малыш, не просто.
        - Вот потому и я решил придти, захватить вас перед дорогой. Толстяк насупился. Пошевелил ноздрями, из которых торчали две-три иголки чёрного волоса.
        - Захватчик! Слушай, ты мне надоел! - Ключи заскрежетали в сейфовых замках. Бесцеля сигару машинально сунул в зубы. Кивнул на рукопись. - Можно было бы, конечно, взять с собой, почитать. Но с неё же капает. Меня же не всякий поймёт. Скажут, что директор издательского дома труп какой-то по частям вывозит за границу. Ху-ху-ху. - Захохотав, Бесцеля запрокинул голову. - Ну, всё, иди, Литага, и печатай, если уверен в этой рукописи. Иди, а то уволю к чёртовой матери за твоё неумение руководить. Ты зам или кто? Или где? Ты с приказом ознакомлен? Литага - уже не в первый раз - украдкой посмотрел на чёрный пухлый дипломат директора.
        - С приказом? - спохватился. - Ознакомлен, Том Томыч.
        - Ну, а какого х… - Шеф любил подзаборную лексику. - Всё, малыш. Закрой дупло. Форверц. Что в переводе значит - вали отсюда.
        Конечно, это было хамство со стороны Бесцели, но приходилось терпеть; директор подобным образом разговаривал не только с мужчинами - все женщины в издательстве страдали от матерщины Толстого Тома. (Только очень редкие сразу увольнялись, сгорая от стыда).
        - Счастливого пути, Том Томыч! - Слегка поклонившись и подобострастно улыбаясь, Ермакей поспешил уйти.
        «Умеет прогнуться, паскуда! - не без удовольствия отметил Бесцеля. - Далеко пойдёт, подлец. Шибко жадный до денег».
        Спохватившись, он зачем-то открыл дипломат и задумался, глядя на россыпи русской словесности, упакованные в чёрные кожаные мешочки, похожие на те, в которых старатели когда-то переносили золото. «А не много ли я хапнул? - усомнился Толстый Том. - Жадность фраера губит!» Он хотел ополовинить то, что взял, но идти обратно, спускаться в закрома - времени уже не оставалось.
        Господин Бесцеля переоделся, но, в сущности ровным счётом ничего не изменилось в его книгоиздательском образе; на плечах оказался новый просторный пиджак, пошитый из какой-то дорогой материи, искусно разрисованной в духе свежей обложки, годящейся для боевика, детектива и триллера. Довольный сам собою, он тяпнул ещё одну рюмаху стограммового калибра и, подойдя к большому зеркалу, вмонтированному в стену, подмигнул своему отражению.
        - Лев готовится к прыжку! - пробасил он, пятернёю причёсывая густопсовые волосы.
        Губы его в ту минуту изображали улыбку, а небольшие тёмные глаза - будто налитые кровью глаза вурдалака - были стеклянно-холодными.

6
        Предвечерний весенний воздух, теряя голубизну, тушевался над крышами Стольного Града. Кое-где в высотных зданиях - почти под облаками - уже загорались желтоглазые звёздочки электрических ламп.
        Высокие ворота респектабельного издательского дома, заскрипев железными колёсами, автоматически открылись - и проворный тёмный джип с квадратной мордой на залихватской скорости полетел по городу, не обращая внимания на посты и порою даже не замечая красных «яблок» на светофорах.
        А через минуту, другую - в духе самого банального детектива - за чёрным проворным джипом увязалась какая-то неприметная легковушка, которая чуть не задыхалась на предельных скоростях, пытаясь, во что бы то ни стало, не потерять из виду автомобиль господина Бесцели.
        Весна была в разгаре, снеговьё раскисло, но по ночам серьёзно подхолаживало - гололёд коварной слюдянистой корочкой сверкал на улицах и проспектах. Но если в городе - из-за парникового эффекта - гололёд не сильно ощущался, то за городом скользкота была просто ужасная. Тут ещё даже снега не разбежались - зачуханными зайцами сидели кое-где на обочинах, а посредине дороги мерцали лужи, окованные оловянной коростой.
        Приземистый джип то и дело слегка заносило на поворотах, но водитель был кошмарный ас - Костя Ломов, бывший каскадёр, которого прозвали Костолом. Не моргнувши глазом, парень хладнокровно выходил из виража и опять давил на всю железку. Под колёсами визжало и пищало, словно бы сама дорога умоляла пощадить.
        Толстый Том, не выдержав, одёрнул:
        - Давай поаккуратней, Костолом. Здесь тебе не кино. Перевернемся, ять твою, второго-то дубля не будет. Ферштейн?
        Шофёр ухмыльнулся кривою ухмылкой - шрам две губы давно перечеркнул.
        - Шеф, ну вы же заставили поторопиться. Директор вздохнул, покачав головой.
        - Заставь дурака богу молиться…
        Обижаясь на «дурака», Костолом неожиданно притормозил. Машина взревела зверюгой, поднялась на дыбы и вдруг поехала на двух колесах - на левом переднем и левом заднем. Директор, находящийся рядом с водителем и забывший о ремне безопасности, стал потешно хвататься «зубами за воздух».
        - Ты что? Офонарел? - закричал он, опять применяя подзаборную лексику.
        Машина, легко повинуясь виртуозным выкрутасам Костолома, каким-то чудом обрела твёрдую почву под резиновыми лапами.
        Беззвучно посмеиваясь, каскадёр покосился на шефа.
        - Был приказ: потише. Или я ослышался?
        - Идиот! - Директор поморщился, потирая ушибленный затылок. - Уволю, мать твою! Уволю без выходного пособия!
        - Мать моя давно уже на пенсии, Том Томыч.
        - Закрой дупло! - Бесцеля по привычке схватил рукой то место, где должна быть кобура. - Скажи спасибо, что разоружился.
        - Спасибо, шеф, и дай вам бог здоровья! - Костолом был спокоен, потому что знал характер своего патрона, любившего такую необычную езду; особенно сильно шеф любил, когда в салоне были работники издательского дома или кто-нибудь из посторонних. Во время таких номеров они кувыркались где-нибудь сзади в салоне просторного джипа, напоминая перепуганных беспомощных младенцев, а господин Бесцеля только посмеивался.
        Какое-то время они ехали молча.
        - Что-то рано темнеет, - заметил директор, глядя на багрово-жёлтую закатную полоску, зажатую облаками и тучами на горизонте.
        Плечи Костолома были разные: левое - переломанное - заметно меньше правого, целого.
        - Нормально темнеет, - сказал Костолом, пожимая правым широким плечом. - День-то ещё короткий.
        Ровное и сильное сердцебиение горячего мотора начинало постепенно убаюкивать Толстого Тома - напряжённый график издательского дома не давал возможности выспаться вволю. Он помассировал глаза и раскурил сигару, чтобы прогнать дремоту. Приоткрыл окно - свежий ветер возле виска стал посвистывать. Из придорожных берёзовых колков, из глубины сырого и грязного кювета сумрак выползал на трассу и потихоньку поднимался - в полный рост. Незнакомые птицы - бормотушка, варакушка, вяхирь - иногда из кустов вылетали, садились на дорогу и жутковато, кроваво мерцали глазами, отражающими свет зажженных мощных фар. Дорожные знаки, фосфоресцируя, там и тут «выходили» на сырую, стылую обочину. Крупные звёзды начинали кристаллизоваться в тёмно-синей вышине.
        Бывший каскадёр - человек внимательный и хваткий - давненько уже обратил внимание на серую какую-то, малоприметную легковушку, словно бы «упавшую на хвост» проворного издательского джипа. Костолом хотел сказать об этом, но, повернувшись, увидел неприятно раззявленный рот господина Бесцели; запрокинув голову, директор спал, минутами назад выбросив окурок за окно. Легковушка, бегущая сзади, куда-то пропала, и Костолом подумал, что почудилось, будто за ними кто-то увязался. «Начитался детективов, - хмыкнул шофёр, - вот и мерещится всякая хрень».

7
        Впереди издательской машины всё время как будто летела баба яга на метле - такое создавалось впечатление от игрушки, болтавшейся на нитке, прикреплённой на лобовом стекле. Рожица бабы в полумгле сияла фосфорной ухмылкой и непомерно большими глазами.
        И вдруг эта игрушечная бабка погасла на минуту-другую - Костолом хорошо запомнил этот странный фокус. И в то же мгновение впереди и сбоку сверкнул дорожный знак, которого не было раньше.
        Водитель машинально дал по тормозам. Толстого Тома встряхнуло на кочке.
        - А? - спросонья спросил он, дураковато глядя на игрушечную бабу ягу. - Что такое, вашу ять?
        - Объезд! - ответил Костолом и резко развернулся.
        - Ну, заразы! Ё… - Толстый Том опять загромыхал ненормативной лексикой. - Когда успели расковырять? Утром ещё было всё нормально, когда ездил в эту сторону.
        - А долго ли умеючи, Том Томыч. - Водитель сердито сплюнул в приоткрытое окно. - Расковыряют мигом, а вот наладить - жди, не дождёшься.
        Директор на доску приборов посмотрел - там были часы.
        - Это сколько же времени мы потеряем? В объезд.
        - Смотря, какого кругаля давать придётся.
        Поскрипывая рессорами, чёрный джип свернул с хорошей, гладкой трассы. Просёлочная дорога засверкала под мощными фарами - куски земли, чертополох на обочинах. Просёлок был разбитым, таким расхряпанным, словно тракторы и танки тут недавно проползали. Яркими фарами выхватывая то березовую рощицу, то стога возле дороги, чёрный джип, приглушенно урча, стал корячиться по извилистым колеям, как по жирным, лоснящимся змеям, зловеще шипящим под колёсами - дегтярная грязюка была почти по ступицу.
        Костолом, сутулясь за баранкой, сделался непривычно серьёзным - теперь уже надо было, не шутя, проявлять мастерство вождения. Только проявлять пришлось недолго. Машина как-то странно вдруг стала оседать - сначала на передние колеса, потом на задние.
        - Приехали, - мрачно подытожил Костолом.
        - А что случилось?
        - Да ничего хорошего, Том Томыч! - Шофер остановился и расторопно выпрыгнул в густой кисель - едва не поскользнулся. В полумгле салона затаившаяся баба яга, болтавшаяся на нитке перед лобовым стеклом, вдруг широко оскалилась и даже словно хохотнула по-над ухом Толстого Тома.
        - Ну, что там? - нетерпеливо прикрикнул Бесцеля, ковыряя пальцем в ухе. - Что молчишь, как водки в рот и в нос набрал?
        - Смотрю. - Обойдя кругом машины, Костолом за голову схватился. - Все четыре ската продырявлены!
        - Мать их ять! Да как же так? - изумлённо охнул Толстый Том.
        - Никогда ещё такого не бывало, - пробормотал шофёр и, глядя по сторонам, вспомнил ту легковую машину, которая за ними увязалась, а потом пропала.
        Непонятная тревога всколыхнулась в душе Костолома, и он вознамерился что-то сказать, но не успел. Директор снова начал сыпать «жемчугами» подзаборной лексики, обвиняя водителя в том, что он, зараза, ездить не умеет ни черта и завтра же Толстый Том поставит его к стенке и расстреляет без выходного пособия.
        - Спокойно, - сказал Костолом, доставая какой-то металлический баллончик, похожий на гильзу от крупнокалиберной пушки. - Сейчас мы попробуем вот эту примочку для моментальной вулканизации.
        - Вот, вот! Живу как на вулкане, вашу мать! - Бесцеля опять стал ругаться, плеваться. - Ну, и что? Помогает вулканическая грязь?
        - Непонятно пока.
        - Мне зато понятно! Опоздаю на х… на хвост даже не успею. - И вдруг Бесцеля что-то заметил, глядя в сторону трассы. - Костолом! Смотри! А почему там пробегают легковушки? Мы поехали в объезд, а все другие - глянь-ка! - шпарят полным ходом. Ты ничего не перепутал, Костолом?
        - Нет. Я не слепой. Там точно был знак. Я даже заметил, как бабка в том месте почему-то погасла.
        - Какая бабка? Что ты несёшь?
        - Потом расскажу… - Костолом махнул рукою и достал домкрат, похожий на пушечную станину. - Ни черта не помогает эта вулканическая грязь! Вы лучше идите, тачку ловите, Том Томыч. Самолёт не будет ждать! Сколько я тут провожусь.
        Остервенело сплюнув на колесо, директор сказал, прежде чем отойти от машины:
        - Ять твою так, расстреляю без выходного пособия.
        Весенняя слякоть от прохлады уже залубенела, но не везде. Иногда в темноте под ногами хлюпало, чуфыркало и чавкало, и Толстяк, поскальзываясь, широко и нелепо взмахивая руками, словно хотел куда подальше зашвырнуть свой драгоценный чёрный дипломат. От расстройства закурить хотелось, но Бесцеля не мог себе позволить этой роскоши - приходилось только грызть незажженную кубинскую сигару.
        По кисельной жиже, по кустам и по старой прошлогодней траве добравшись до трассы, Бесцеля начал «голосовать», решительно вскидывая руку и так же решительно - чтоб не сказать, сердито - опуская; непривычно ему было унижаться, пресмыкаться. Легковушки проносились мимо, мимо, обдавая вихрями вонючих выхлопов. Прошлогодний пыльный лист откуда-то сорвало - медленно вращаясь, вертухаясь в потоках воздуха, лист покружился над головой Бесцели и упал, мерцая ржавою жестянкой.
        - Деловые! - заворчал он, припечатав кое-что непотребное. - Хотя бы одна лебядина остановилась!
        Отряхивая башмаки от грязи, он не заметил, как на трассу откуда-то из-за деревьев выбралась ничем не приметная легковая машина и притормозила, когда директор «проголосовал».
        - Сколько дашь на лапу? - нагловато спросил шофёр.
        Выплюнув огрызок сигары, Толстый Том, не торгуясь, назвал приличную сумму и, не дожидаясь приглашения, втиснулся в легковушку. Сначала ему показалось, что водитель один, однако на заднем сидении, куда он забрался, в тёмном углу притаился ещё один человек - молчаливый, мрачно мигающий. Лицо этого молчальника было укутано шарфом - одни глаза проблёскивали. И Толстому Тому стало почему-то не по себе от такого мрачного соседства, и промелькнула мысль, что понапрасну не прихватил оружие. И только-только он подумал так - тупой прохладный ствол грубо воткнулся в жирный бок.
        - Тихо, дядя, не пыли! - приказали над ухом.
        - А в чём, собственно… - Толстяк хотел возмутиться, но рукоятка пистолета шваркнула по темечку и всё тот же голос по-над ухом нежно попросил:
        - Дозвольте поиметь ваш дипломатик.
        Всё было сделано быстро и ловко. И уже через пару минут генеральный директор - с пустыми руками, с больной головой и растерзанным сердцем - снова стоял одинёшенек посредине какого-то чёрного, холодного поля, пахнущего полынями. А легковая машина с грабителями, тускло горя габаритами, похожими на куски кровоточащего мяса, торопливо покатилась по ложбине и пропала. И вместе с нею пропал дипломат, похожий на переносной бронированный сейф, где лежали россыпи русской словесности, упакованные в кожаные мешочки, похожие на те, в которых старатели давней поры переносили россыпное золотишко.
        «Ни себе, ни людям, вашу ять, - озлобился директор. - Что вы делать-то будете с этой рассыпухой? Дурачьё. А мне бы отвалили кучу бабок. Вот страна. Вот люди. Испаскудились. Разбойник на разбойнике».
        Стараясь утихомириться, он закурил сигару и поплёлся куда-то в сторону огней аэропорта - до них было ближе всего. Про самолёт он теперь и не думал. Во-первых, с пустыми руками лететь за океан Толстому Тому не было никакого смысла, а во-вторых, даже если бы он и захотел успеть на рейс - не успел бы. Грабители завезли его куда-то - к черту на кулички. Кругом было сумрачно, глухо. Пахло близким болотом. Под башмаками чавкала кисельная грязюка - подмётки норовила отодрать. Но вскоре Толстый Том сумел вскарабкаться на сухой пригорок. Остановился, загнанно дыша, ноги вытер, ломая ботинками старый пыльный бурьян. Посмотрев кругом, вздохнул с тоской и облегчением - серую ленту дороги заметил при тусклом свете погибающей зари.
        Это было просёлочное стародорожье, вдоль которого стояли загадочно-тёмные силуэты каких-то заброшенных построек. Вдали - за постройками, за широким полем и слабо серебрящейся рекой - догорали желтушные остатки весеннего заката, бросающего бледные блики на облака. Венера игольчато сияла над чёрной вершиной какого-то подломленного дерева, торчащего особняком от березовой рощи. Было тихо. Прохладно. Тревожно. И в этой тишине и в сумраке Толстяку вдруг почудился далёкий, раскатистый хохот грабителя, который будто бы стоял возле реки и потешался над Толстым Томом, который когда-то мог справиться не только что с одним - с дюжиной любых мазуриков.
        «А-а! - не сразу пришла догадка. - Это филин, скотина, хохмит!»
        Спотыкаясь, непечатно выражаясь, Бесцеля шагал по холодной, вязкой пахоте. На душе было скверно. Такого позора - такой срамоты и стыдобушки - он давно уже не испытывал. Остервенело сплюнув сукровицу с разбитой губы, он постоял, широко расставив ноги и хрипловато дыша, как загнанный жеребец. «Жадность фраера губит! Вот такая маржа!» - промелькнуло в голове, когда он повернулся и посмотрел в ту сторону, куда умотали грабители. А филин, подлец, тем временем подлетал ещё ближе и хохотал ещё громче - эхо откликалось в берёзах за рекой. И так обидно, так досадно стало - впору сесть на пригорок возле грязного стародорожья и подстреленным волком завыть.
        «А кто же это мог быть? Кто вычислил меня? - гадал бедняга, шлёпая по грязной колее. - Ведь не случайно всё это - и колёса пробили, и знали, что самое ценное - не деньги в карманах, а то, что я затырил в дипломат. Кто мог это знать?»
        Толстяк был бы, конечно, сильно изумлён, если бы ему сейчас сказали, что несколько минут назад его грабанул заместитель - тихоня и скромница, миляга Литага.

8
        Молодой, но ушлый, пронырливый Литага был способен, кажется, мимикрировать при любых условиях и при любом режиме. По внешнему виду это был типичный карьерист, откровенно стремящийся к идеалам новой эпохи: деньги, машины, красивые шмотки и девочки. Чем Литага раньше занимался - в это никто особо не вникал. Говорили, будто бедняжка в провинции в издательстве прозябал, а потом какая-то шибко волосатая рука перетянула Ермакея в Стольноград. Не за страх, а за совесть работая на издательский дом, этот проворный тип, талантливо умеющий лизоблюдствовать, денно и нощно сколачивая капитал, ради красного словца был способен укокошить мамку и отца - в том смысле, что его интересовали «на крови замешенные» рукописи, обещающие солидный куш ему, как посреднику.
        Литаге было лет двадцать семь. Характер больше склонен к нордическому - спокойный, холодный. Внешне это крепкий человек, невысокого роста, просторный в плечах, атлетически сложенный и упруго собранный в комок. Отличался ясными синевато-серыми глазами, которые словно по ошибке достались прощелыге. Лицо скуластое и волевое, на верхней губе прилепилась симпатичная родинка. Имел привычку брать себя за подбородок и время от времени как-то смешно, по-детски дергать носом, будто принюхиваясь к чему-то. Обладал весёлым и широким нравом, который, говорят, был крутоват при случае. Любил зубоскалить над жизнью и над людьми - в том числе и над собой. Во хмелю, говорят, становился гусаром, но «вкеросинивать и вмандаринивать» позволял себе довольно редко: жалко было гробить спортивное здоровье, да и денежку, потом и кровью добытую, разбазаривать не хотелось. Была, говорят, у Литаги семья, с которой он давно не жил, а только деньгами от них отбояривался. А жил он в какой-то сиротской трущобе, не в самом хорошем районе, вынашивая давнюю мечту разбогатеть и улететь за бугор.
        Вот такой портрет Литаги вырисовывался.
        И тут необходима оговорка: это был только внешний рисунок - портрет на фоне суетящейся современной жизни, постоянно мышкующей, меняющей какое-то шило на какое-то мыло. А у человека - практически у любого - есть ещё один портрет, оригинал, так сказать. Портрет на фоне вечности. Только этот портрет зачастую находится в запасниках, чтобы мухи на нём не сидели, да чтобы какой-нибудь высоколобый критик не злословил по поводу изображения - на критиков-то разве угодишь.
        Был такой портрет и у Литаги. И под этим портретом можно было прочитать короткую, но ёмкую характеристику: «Литагин Ермакей Звездолюбыч, благонадёжен, проверен, имеет наградное личное оружие с гравировкой: «Жизнь - Родине. Честь - никому».
        Если бы кто-то когда-то внимательно проследил за проворным литературным агентом, то, возможно, скоро догадался бы: этот странный Литага совершенно не тот человек, за кого себя выдаёт. У него отец был - легендарный лётчик Звездолюб, несколько лет назад погибший от стингера в горячей точке.
        Жажда скорости, горевшая в груди отца, в полной мере и сыну передалась; на машине он гонял как на самолёте. Время от времени в разных местах Стольного Града бывший офицер космической разведки оставлял дорогую свою иномарку, чтобы не «светиться» лишний раз, и через минуту-другую возле него притормаживала какая-нибудь малоприметная легковая машина с тонированными стеклами. Забрав литературного агента, легковушка, заметая следы, крутилась по задворкам и уносилась куда-то туда, где Литагу ждали с нетерпением. И ждал его не кто-нибудь - сам генерал Надмирский.
        …Представительный, породистый генерал лет до сорока, наверное, был оптимистом. Служебная карьера удачно складывалась, личная жизнь, да плюс к тому ещё здоровье не хромало. И всё это вместе давало ароматнейший букет житейской радости. Глаза генерала Надмирского постоянно лучились внутренним светом. Уголки припухших губ задорно были загнуты кверху - характерная черта оптимистов. А после Гражданской войны, которую он проиграл - хотя проиграл не он один, а сотни генералов - после того, как наступила эпоха сумасшедших перемен, что-то надломилось в душе Надмирского. Нельзя сказать, что генерал теперь целиком был на стороне пессимистов, он скорее занимал нейтралитет, но год за годом, глядя на то, что происходит в стране, генерал всё меньше и меньше склонялся к радости.
        Кабинет Надмирского как нельзя кстати соответствовал фамилии - над миром воспарил, можно сказать; находился в высотном здании под облаками - это был кабинет одного секретного государственного аппарата. В «предбаннике» своего кабинета генерал появлялся всегда часиков эдак в шесть, в половине седьмого, но не позднее. Дежурный офицер, выструниваясь, делал привычный утренний доклад и генерал, перекинувшись с ним парой фраз, удалялся в кабинет - чистый, проветренный, прибранный. Всё тут было строго, чинно: широкий крепкий стол, затянутый старым зелёным сукном, выгоревшим на солнце; пять белых телефонов выстроились в ряд - как солдаты в парадной форме; старый чернильный прибор, которым давненько уже не пользовались; на подоконнике - бронзовый миниатюрный памятник предводителям народного ополчения Минину и Пожарскому. Генерал любил свой кабинет, где просиживал, бывало, до глубокой ночи, временами, правда, отлучаясь куда-то, но по большей части принимая посетителей у себя.
        Лейтенант Литагин тут был желанным гостем.
        - Проходи! - теплеющим голосом пригласил Надмирский, увидев молодого офицера на пороге. - Присаживайся.
        - Да особо-то некогда, - ответил бывший офицер космической разведки, поприветствовав новое своё начальство.
        - Ишь ты, какой деловой! - Седовласый генерал, сняв очки и выйдя из-за стола, поздоровался за руку и по-отечески обнял Литагина. - Широко вы там развернулись!
        - Стараемся, Руслан Радомирыч.
        - А ты случаем не перестарался? - Голос генерала посуровел. - Гоп-стопом решил заняться? Что смотришь? Думал, не узнаю?
        Ограбление господина Бесцели произошло в вечерних сумерках, а на рассвете граждане Стольного Града уже смогли прочесть в газетах пикантную новость о том, как генерального директора издательского дома избили, раздели и даже чуть ли не изнасиловали неподалёку от аэропорта. И вот что характерно - отмечали вездесущие газетчики-разведчики - грабители почему-то не тронули чёртову уйму долларов, которые были в карманах генерального директора. И золотые безделушки на руках Бесцели не заинтересовали грабителей. Странные какие-то соловьи-разбойники завелись по лесам. Газеты об этом происшествии писали с ноткой сочувствия, и только одна или две - ядовито-оппозиционные - не скрывали злорадства. Оппозиция открыто и сурово говорила, что господин Бесцели пожинает то, что посеял.
        «Сколько уже, - писала оппозиция, - этот издательский дом напечатал всевозможных книжонок о разбоях и ограблениях? Миллионы? Триллионы? Ну, так и нечего теперь удивляться. Можно уверенно сказать, что это только цветочки, а ягодки господина Бесцелю ждут впереди…»
        Целая кипа газет с этими статьями лежала на столе генерала в тот час, когда Литагин в срочном порядке вызван был на ковёр. Потрясая этими газетами, генерал, всегда по-отечески настроенный к лейтенанту, разгневался.
        - Ермакей! Ты что? Ермаком себя возомнил? Решил повоевать? Это что за самодеятельность? Куда годится? Подчиненный грабит своего директора…
        Лейтенант, понуро глядя в пол, пожал плечами.
        - А что же было делать, товарищ генерал? Этот хряк… - Лейтенант показал на портрет директора в газете. - У него всё схвачено и за всё заплачено. Он бы спокойно провёз контрабанду.
        - Ну, конечно! - Руслан Радомирыч нахмурился. - Мы тоже, знаешь, тут не просто так сидим. Вашего Толстого Тома давно уже держали на крючке, а ты как этот… как шпана из тёмной подоротни. Гоп-стоп! Гони сюда свой чемоданчик! Так тоже нельзя, дорогой. А если он тебя узнал?
        - Да я же в маске был. Что я - дурной?
        - Умным твой поступок тоже нельзя назвать. А если бы ты напоролся на наших людей? Что тогда? Перестреляли бы друг дружку к чёртовой матери, вот что могло бы случиться! Я тебя скоро совсем отстраню от этой операции.
        Словно к чему-то принюхиваясь, лейтенант виновато напомнил:
        - Я так долго внедрялся туда…
        - В том-то и дело. Ты так долго внедрялся не для того, чтобы в один прекрасный день всё провалить. - Надмирский, несмотря на лампасы, на высокий рост и солидный пост, в душе оставался человеком «гражданским», покладистым, поэтому вскоре остыл и ограничился устным выговором.
        - И на том спасибо, - мрачновато сказал лейтенант. - Служу Отечеству.
        - Служи, сынок. Служи. Только без самодеятельности. И без обиды. - Генерал подошёл к тому столику, где стояли чашки, фарфоровый заварник, и заговорил уже другим, не казенным тоном: - Ну, что? Чайку попьёшь? Как с этим Королём? Что-то прояснилось?
        - Пока что глухо.
        - Вот видишь. Делом надо заниматься, а не грабить людей по ночам. Время уходит, а мы на месте топчемся. Как плохие танцоры. А книги эти чёртовы миллионами уже разбегаются, как блохи, по стране. Их уже скоро с вертолета будут разбрасывать, эти проклятые боевики да триллеры. А мы всё чешемся.
        - Нет, не чешемся, товарищ генерал. Я пришёл не с пустыми руками. - Молодой офицер зашуршал целлофановым пакетом. Достал две книги - творение издательского дома господина Бесцели. - Вот. Я всё-таки не зря гоп-стопом занимался. В дипломате были эти книги. Я передал их в лабораторию.
        - Ну-ну. И что там?
        - Точно пока сказать не могу. Но есть кое-какие соображения. Вариантов несколько.
        - Короче, - поторопил генерал, - у меня через двадцать минут совещание.
        - А у меня… - И опять Литагин дёрнул носом, будто принюхиваясь к чему-то, - через тридцать минут презентация романа.
        - Деловые мы с тобой, товарищ лейтенант. - Надмирский усмехнулся, близоруко щуря сизые бровастые глаза. - Ну, так что там? В лабалатории.
        Генерал был человеком грамотным и не косноязычным - в отличие от некоторых военных. И, тем не менее, это простое слово - «лаборатория» - постоянно почему-то соскальзывало с языка, превращаясь в дурацкую «лабалаторию». Генерал даже дома иногда тренировался, под сурдинку повторяя это вредное словцо. Оно становилось послушным - от зубов отскакивало после многократных повторений, но потом, в разговоре, опять получалась «лабалатория».
        В глазах Литагина сверкнули и тут же погасли весёлые искры.
        - Это сигнальный экземпляр, товарищ генерал.
        - И о чём он сигналит? - Генерал двумя пальцами прищемил серебряный кустик брови, помял, пошуршал по привычке. - Внешне вроде нормальный опус.
        - Внешне - да. А вот внутри - начинка.
        Крупные, плохо гнущиеся пальцы генерала, страдающего подагрой, полистали объёмную книгу с эмблемой издательского дома.
        - Что за начинка?
        - Ноу-хау. Я не знаю, кто придумал. Может даже сам Бесцеля. Он же не зря мотается по заграницам, берёт на вооружение всякие новые книжные технологии.
        - Этого добра теперь полно. - Надмирский посмотрел на большие настенные часы с полукилограммовым маятником, гоняющим солнечных зайцев по углам кабинета. - Что дальше? Докладывай.
        - Короче так. В «Издательском доме» применяют какой-то специальный состав. Вы, товарищ генерал, не сочтите меня за этого… за мистика, но я вам так скажу. С помощью этого состава, пока что нам неизвестного, в каждую книгу нашего издательства… - Офицер сделал паузу и дальше его голос пошел курсом: - В книгу вселяется дьявол.
        - Чего? - Бровастые глаза генерала заметно увеличились. - Это как же? А ну-ка, ну-ка. С этого места давай поподробней.
        Литагин слегка смутился.
        - Руслан Радомирыч, я понимаю, что это звучит весьма и весьма…
        Слушая пространные объяснения, Надмирский взял со стола портсигар с золотым тиснением на крышке. Негнущиеся пальцы жестко прищемили папиросный патрон и медленно отправили в прокуренный «патронник». Вспыхнула спичка, и в кабинете тонко запахло «Герцеговиной флор» - дымок поплыл, помахивая синеватым хвостиком.
        - Значит, в книгу вселяется дьявол? - Руслан Радомирыч недовольно пыхнул папиросой, мелко, сухо сплюнул табачинку, прилипшую к нижней губе, под которой пунктиром белел давний шрам. - А если без мистики. Без эмоций.
        Офицер неожиданно вырвал страницу из романа - поднёс её к просторному окну.
        - Нет! - Он скомкал бумагу. - На просвет не видно.
        - А что там должно быть?
        - С помощью странного того состава, товарищ генерал, пропитывается каждая страница. Дозировка должна быть - как в аптеке. И после этого читатели, говоря сегодняшним сленгом, «западают» на автора.
        - Что-то вроде наркотика?
        - Да. Нишыстазол называется. По имени ихнего предводителя - Нишыстазилы.
        Грузный генерал прошёлся по кабинету, начищенными ботинками выдавливая скрип из лакированных паркетных плашек.
        - Любопытно. Но не убедительно.
        - Почему? Я проверял…
        - Это как же?
        - Давал читать тем людям, которые отродясь никакими книгами не интересовались.
        - Ну, и что?
        - Результат поразительный! Через несколько дней вы их за уши не оттяните от этих завиральных романов…
        Напоследок глубоко затягиваясь, Надмирский придушил папиросу в хрустальной пепельнице. «Герцеговина» хрустнула под пальцами, испуская зеленовато-сизый дух.
        - Ты хочешь сказать, что если я пропитаю этим составом какой-нибудь справочник по коневодству или вот этот телефонный справочник… - Генерал показал подбородком на стол. - Вся страна, что ли, будет запоем читать?
        - Нет, конечно. Дьявольский талант писателя здесь отрицать никак нельзя. Но технология издательского дома помогает добиться фантастического результата. Вот такая вот маржа, как говорит наш директор.
        - А что это за морж? Или маржа?
        - Ну, если коротко, - прибыль. Что-то из области торговли и финансов. Толстяк наш, где надо и не надо любит прихвастнуть американизмом, англицизмом щегольнуть.
        Бровастые глаза Надмирского скользнули по объёмным папкам с отчётами и донесениями.
        - Ну и какие будут предложения, лейтенант? Может, пора их того - за ушко да на солнышко? Пощеголяли и хватит.
        Офицер широко улыбнулся, и лицо его неожиданно преобразилось - будто солнце вышло из-за тучи.
        - Товарищ генерал! А как же насчёт моего карьерного роста?
        - Какого роста? Ах, да! Забыл! - Надмирский покачал головой. Голубоватые седины затряслись, мелкой стружкой ссыпаясь на лоб. - Ты же теперь у нас - карьерист. В директоры метишь? И это серьёзно? Получится, думаешь?
        - Вполне. По крайней мере, всё к тому идёт.
        - Интересный расклад. А как же этот… господин Бес цели? - Генерал задумался. - Откуда вообще он появился, этот странный Толстый Том? Я «Интерпол» запрашивал и другие службы - нигде не знают ничего. Как с Луны свалился.
        - Я непременно разузнаю, - пообещал Литагин. - У меня появился хороший источник. Есть такой профессор - Психофилософский. Не слышали? Он сделал почти мировое открытие - железожлобин.
        - Ну, как не слышать? Слышал. - Генерал опечалился. - Нас ведь даже проверяли на этот самый, как его? Железный, чёрт возьми, жлобин. Только результаты той проверки почему-то засекретили.
        - А я вам скажу, почему. Дело в том, что наличие железожлобина…
        Генерал моментально погрозил ему пальцем и сделал такое движение двумя руками, которое должно было означать: и стены имеют уши.
        И в эту секунду в кабинете взорвались сразу два или три телефона - и Литагин поспешил проститься с генералом.
        Глава третья. Железожлобин

1
        Древнерусское местечко Тихонцово, расположенное в сред нем течении матушки-Волги, скорей всего так и осталось бы никому не известной точкой на карте. «Тихонцово - тихое, отцово», или «тихое овцово», так шутили про эту деревню даже сами деревляне, потомки стародавних славянских племён. Однако же, судьба распорядилась так, что Тихонцово в начале двадцать первого века прогремело на весь белый свет. И случилось это благодаря любознательному парнишке, родившемуся в местечке Тихонцово. Парнишка этот был - Нефёд. Сызмальства любил он охотится на стрекоз, на бабочек; немилосердно отрывал им крылышки, откручивал головы, перочинным ножиком зарезал не одну лягушку. Родители с ужасом смотрели на него и думали - бандитом будет, как выпить дать. А парнишка вырос, уехал в город и пошёл в науку. И пускай Нефёд Нефёдыч Тихонцов не добрался до великих вершин, зато он сына воспитал, хорошего наследника своих научных опытов. Сын - Климентий или просто Клим - обладал характером более настойчивым, упорным, и голова на плечах оказалась более крепкая, сообразительная.
        Клим уехал в Стольноград и, что называется, покорил его. И в результате Тихонцов заметно вырос. И причём не только интеллектуально. У него и фамилия выросла. Теперь это был - прошу любить и жаловать - Клим Нефёдыч Тихонцовский. Как уж так получилось, бог его знает, но только это была ещё не последняя метаморфоза, случившаяся с его фамилией.
        Теперь уже едва ли кто-то вспомнит, когда и где, и почему впервые произошла престранная подмена: имя любознательного доктора Тихонцовского превратилось в доктора Психофилософского. В этой связи ходили разные догадки. Кто-то говорил, что доктор со студенческой скамьи одинаково страстно увлекался двумя науками - психологией и философией. А кто-то вспоминал о том, что в его судьбе была ещё и теософия. Говорят, что Тихонцовский поначалу был известен даже как Теософский. Как да что там было в далёком прошлом - остаётся лишь гадать. Доподлинно известно только то, что, заработав звание профессора - примерно десять лет назад, - Клим Нефёдыч вполне официально стал называться профессором Психофилософским. Смущённый этим странным титулом - точно титулом графа или князя - Клим Нефёдыч говорил коллегам:
        - Из меня философ - как из термометра. Коллеги удивлялись.
        - Как это понять?
        - А вы разве не знаете, что первый термометр назывался философским инструментом?
        После получения профессорского звания, Клим Нефёдыч открыл свою клинику. Обрадовался, конечно, - давно мечтал. Но вскоре эта клиника стала секретной и радость профессора тоже как будто засекретили.
        И случилось это после того, как Психофилософский несколько лет тому назад сделал открытие, которое оказалось настолько ошеломляющим - профессор даже не сразу решился о нём заявить во всеуслышание.
        Многие открытия - дело случая. Так было и на этот раз. Началось с того, что в клинику профессора поступил больной.
        Внешне был он - крепкий, молодцеватый. Но после анализа крови стало понятно: у больного с гемоглобином не всё в порядке. Ну, это бывает, ничего удивительного. Однако при дальнейшем изучении крови стала вырисовываться странная картинка. Гемоглобин поглощался или заменялся каким-то другим элементом, совершенно неизвестным науке. Клим Нефёдыч, заинтересовавшись, решил поближе с парнем познакомиться. Пришёл в палату. Весело прищурился разнокалиберными своими глазами - у профессора глаза несколько разные по величинам.
        Они с больным разговорились.
        - Откуда родом будете?
        - Из Железожлобска.
        - Из железа… чего? - удивился профессор.
        - Железожлобск, - уже погромче и повеселее сказал парень. - Есть на белом свете городок такой.
        - Какая прелесть! - с горечью воскликнул Клим Нефёдыч. - Эти современные названия звучат как песни!
        - Нет, ну вообще-то - Железоборск, - с улыбкой уточнил больной. - Это в народе так назвали - Железожлобск.
        - Народ - Златоуст. Так припечатает, приляпает, что не отмоешься, - уходя, заметил профессор.
        Вскоре этот парень благополучно выписался. Работы у профессора было выше крыши, так что он даже забыл, как больного звали-величали. Однако название города врезалось в память. И в последующем, когда стало ясно, что открытый элемент в крови человека не случайность, а примета новой эпохи, - профессор назвал тот странный элемент «железожлобин».
        Год за годом продолжая заниматься научной работой, Клим Нефёдыч классифицировал больных, страдающих от «железожлобина». И получилось три степени тяжести. Легкая - это когда гемоглобин лишь до половины уничтожен. Средняя - это значит, натиск железожлобина в крови превышает шестьдесят процентов. Тяжёлая степень болезни - железожлобин практически заполнил все капилляры и каким-то странным образом проник в дыхательную систему; в душу, стало быть.
        Изучив десятки историй болезни, профессор написал в своей новой научной работе буквально следующее:
        «Уровень гемоглобина в крови должен быть: 115-145 г/л - у женщин, 130-175 г/л - у мужчин. Даже небольшое снижение его уровня приводит к кислородному голоданию, что вызывает слабость, беспричинную усталость, затруднение концентрации внимания. Это знают многие. Но что происходит теперь? Это знает далеко не всякий даже посвященный в медицину. О времена, о нравы! Мне очень грустно, горько говорить об этом, но и молчать негоже.
        Наша современная держава всё больше и больше заболевает железожлобинизмом. Люди становятся железоподобными жлобами. У людей, особенно у подрастающего поколения, стремительно меняется отношение к своей земле, к своей культуре, своей истории. Начинает меняться психология, менталитет. Незлобивость - характерная особенность нашего характера - заменяется на жлобивость. Злободневные наши вопросы становятся жлободневными. Меняется кровь поколений. Чума двадцать первого века стучится к нам в двери. И тут никак нельзя не бить тревогу. Железожлобинизм торжественным маршем идёт по стране, и шествие это принимает характер национальной трагедии!»

2
        Профессор Психофилософский долго не решался заявить о своём уникальном открытии железожлобина, чумы двадцать первого века. Но когда он понял, что гемоглобин у большинства людей стал поглощаться железожлобином - решил, что наступило время «ударить в колокола». Профессор опубликовал ряд статей, проанализировав данные многолетних своих наблюдений. И вскоре получил письмо из Королевского Королинского медико-хирургического института, распоряжающегося Нобелевской премией по физиологии и медицине - там узнали о работах русского учёного, заинтересовались и предложили подготовить пакет документов для выдвижения на премию Нобеля.
        Газетчики-разведчики мигом подхватили эту новость, растиражировали и вскоре после этого профессора Психофилософского вызывали кое-куда на ковёр - не простой ковёр, золотом расшитый. После разговора в высоком кабинете профессор заметно приуныл. Клинику решили засекретить, а с самого профессора взяли подписку о неразглашении государственной тайны, которая заключалась в том, что уровень железожлобина в крови у многих наших государственных деятелей давно уже зашкаливает за пределы всякой разумности. (Тайну эту разгласила только одна из газет, находящаяся в оппозиции к нынешней власти).
        Засекреченная клиника профессора стала называться «Остров блаженных». В бору под Стольноградом, в глухом местечке за высоким каменным забором профессор Психофилософский занимался изучением бездонной глубины и тайны человеческого мозга. Изучал возможности влияния на психику человека. Среди пациентов попадались люди харизматичные, которые могли быть агентами влияния. А кроме того, были такие, кто напоминал живого робота, способного выполнить только ту программу, которая была в него заложена в результате глубокого проникновения в мозг. Опыты эти были интересными с точки зрения науки, но безнравственными с точки зрения морали.
        Клим Нефёдыч вообще был против такого новаторства, которое сегодня всё шире и всё дерзновенней применяется в науке. Новаторы, сторонники всяких сумасшедших перемен уже дерзнули добраться даже до самого Человека, задуманного по образу и подобию Божьему. И в результате такой дерзновенности человек сегодня может цвет глаз переменить, размер и форму носа, губ, ушей и т. д., и т. п. Более того, можно даже пол переменить. Из мужчины сделать женщину сегодня - раз плюнуть. А из женщины - с такой же невероятной лёгкостью - сегодня получается мужчина. Профессор был уверен, что подобные эксперименты к добру не приведут.
        Сказать короче, Психофилософский со своими принципами вскоре оказался в щекотливом положении человека, сидящего между двух стульев. У него уже ни раз, ни два появлялись мысли о том, как бы это мягко, интеллигентно отказаться от дальнейшей работы в клинике. Но отказаться просто так профессор не мог - его не отпустят по понятным причинам: он слишком много знает. И в то же время оставаться на этом страшном «Острове блаженных» профессор не мог.
        И совсем уже стало ему невмоготу после того, как внезапно - от передозировки психотропных препаратов или ещё от чего-то - скончался больной по фамилии Толстотомычев. Физически это был совершенно здоровый детина, который одной рукою железные прутья сгибал на больничной койке. И вдруг - печальный, летальный исход в ту пору, когда профессор Психофилософский ненадолго отлучился из клиники. Но главное даже ни это, хотя, конечно, смерть больного - тяжёлый случай в практике. Главное то, что покойник воскрес. Да, да. Примерно через полгода Клим Нефёдыч случайно проходил мимо исторического места, которое когда-то называлось Лобным, а теперь было известно как Жлобное место.

3
        Эпоха перемен коснулась многого; по-другому теперь зазвучали не только названия конфет или печенюшек. Изменились названия сёл, городов, не говоря уже про улицы, площади, исторические или памятные места. Конечно же, и в Стольнограде - и прежде всего, может быть, именно здесь - произошло немало переименований. И однажды в газетах зашумела дискуссия по поводу печально знаменитого Лобного места, где рубили головы бунтарям и прочим неугодным. Поборники новизны говорили, что это место по колено, дескать, залито многовековой невинной кровью, и не мешало бы это Лобное место убрать куда-нибудь подальше.
        - А иначе какой же пример мы подаём подрастающему поколению? - возмущались поборники новизны. - Получается, что мы призываем молодёжь браться за топоры! Куда это годится?
        Защитники истории сопротивлялись. И один из них сказал такую сакраментальную фразу:
        - А что вы предлагаете? Вместо Лобного места - пускай будет Жлобное? Да? Вон уже сколько жлобов развелось!
        Журналисты подхватили эту дискуссию, раздули её до размеров мирового пожара, и вскоре Лобное место посреди Стольнограда многим стало известно как Жлобное.
        Совершенно случайно оказавшись в районе этого места, профессор неожиданно увидел человека, очень похожего на больного, который скончался полгода назад, а теперь вот - незнамо как - воскрес. Это было так неожиданно, что профессор даже не сразу вспомнил фамилию больного - Толстодомов, Толстогромов или что-то наподобие того.
        Округляя свои разнокалиберные глаза, - один больше другого - профессор воскликнул:
        - Толстой! Это вы? Неужели?
        Респектабельный, богато разодетый господин посмотрел на него, как смотрят на пустое место и, не сказав ни слова, направился к машине, стоявшей неподалёку. Профессор, конечно, мог ошибиться, мало ли бывает людей похожих. И тогда, чтобы уж наверняка исключить ошибку, Клим Нефёдыч торопливо подошёл к человеку, с которым только что беседовал этот «воскресший» пациент.
        - Великодушно простите, - загорячился профессор, потирая виски. - Вы не подскажете, кто это был? Ни Толстой?
        - Да, да, Толстой. Лев Николаич, - шутливо сказали ему и тут же серьёзно добавили: - Это директор знаменитого издательского дома. Толстотомычев, больше известный, как Толстый Том.
        Вот когда профессор ахнул, по-настоящему осознав, чем занимается клиника вообще и в частности - чем занимаются за спиной профессора.
        Этот бывший пациент по фамилии Толстотомычев в клинике «воспитывался» как перспективный, очень активный агент влияния. Железожлобина в крови у него было столько, что стрелки зашкаливали. А вот насчёт интеллекта - увы. И вдруг - генеральный директор издательства. Как вам это нравится? По возвращению в клинику профессор хотел поднять историю болезни Толстотомычева, но история куда-то бесследно исчезла, хотя она лежала в сейфе, который, между прочим, находился под охраной.
        И тогда профессор, воспользовавшись отрывочными записями, сделанными в разное время и в разных местах, восстановил клиническую картину Толстотомычева. И ещё сильнее ужаснулся. В дубовую башку этого детины заложили интеллектуальную программу, которая должна была реализоваться на книгоиздательском поприще.

4
        Фантастические эти, сногсшибательные новости лейтенант Литагин сообщил генералу при очередной короткой встрече - оба снова куда-то спешили.
        - Что-то не верится, - усомнился Надмирский. - Это прямо как в самом завиральном романе.
        - Товарищ генерал, я проверяю.
        - А как это можно проверить?
        - Лабораторию подключил. ДНК и всё такое прочее.
        - Ну, дай-то бог. А как насчёт встречи с этим самым королём, как его?
        - Король Мистимир. Сейчас только опять была планерка. Шум и пыль до потолка. - Литага вкратце рассказал о планах издательства. - Получится, нет ли? Сомнительно. Слишком крупная рыба, товарищ генерал, частенько с крючка срывается.
        - Не знаю, не знаю. Я уже забыл, когда был на рыбалке. - Надмирский посмотрел на какую-то бронзовую фигурку с винтовкой наперевес. - А где тот человек с ружьём? Помнишь, в Лукоморске был? Черномазый тип. Кто это? Не выяснили?
        - Это Старик-Черновик. Абра-Кадабрыч… - Собираясь что-то сказать ещё, Литагин перебил себя. - Короче, я найду его, товарищ генерал. Уже почти нашёл. Тут есть одна каморка, где он прячется под видом дворника.
        - И что это за Абрам? Кто такой, по-вашему?
        - Пока не знаю. Но что-то мне подсказывает, что через него мы сможем выйти на Короля Мистимира. Ну, то есть на этого, на Златоуста.
        - Значит, вы по-прежнему настаиваете на том, что это - одно лицо?
        - Настаиваю, товарищ генерал.
        - Долгонько настаиваете, не предоставляя никаких доказательств.
        - Почему? Я принёс кое-что.
        - Ну, так давайте, время не ждёт. Литагин показал несколько фотографий.
        - Вот, полюбуйтесь.
        Надмирский взял очки. Губы скривил в замешательстве.
        - Разве это… - Он пощёлкал ногтем по фотографии. - Тот самый старик?
        - Теперь уже нет. - Лейтенант улыбнулся. - Отличный грим, не правда ли? Теперь это некто Серапион Федотыч Бустрофедон.
        - Быстро… Федот?
        - Бустрофедон. Я, товарищ генерал, долго думал, что это такое - бустрофедон. А когда заглянул в энциклопедию… Бустрофедон - это способ письма. Это, товарищ генерал, в переводе с греческого означает: «бык поворачивает». Это способ письма, при котором первая строка пишется справа налево, вторая строка слева направо, ну и так далее.
        - Я ничего не понял про твоих быков, - признался генерал. - Давай лучше про деда расскажи.
        Глаза лейтенанта загорелись восторгом.
        - Удивительно грамотный дед! Может, он действительно с Пушкиным работал, с Гоголем горилку пил.
        Генерал в недоумении уставился на подчинённого.
        - А ты? Ничего не принял с утра пораньше?
        - Некогда, товарищ генерал. А так охота. - Ермакей опять улыбку растянул. - У меня, товарищ генерал, в отношении этого Бустрофедона есть хороший план. Думаю, что этот дед скоро будет работать на нас.
        - Что? Завербовать решил? - усмехнулся генерал. - Думаешь, получится?
        - Да его и вербовать не надо, Руслан Радомирыч. Он давно уже на нашей стороне. Так что я уверен, товарищ генерал, с помощью этот деда мы обязательно выйдем на Короля Мистимира.
        Глава четвёртая. Беспокойство буквоеда

1
        Лаборатория алхимика могла бы выглядеть примерно так, как выглядела эта полночная каморка, на дверях которой было написано «дворник». И точно так же, как в лаборатории алхимика, тут происходили чудеса. На столе и на полу каморки - повсюду книги, книги, книги Мистимира… И над ними всю ночь колдовал черномазый бородатый дворник, недавно тут поселившийся. Колдовство-волшебство этого странного дворника было таким потрясающим - любой кудесник мог обзавидоваться.
        Дворник осторожно брал очередную книгу Мистимира, с тихим треском раскрывал её, новёхонькую, будто шкатулку, и высыпал оттуда содержимое. Высыпал не всё, а только то, что интересовало. Под ноги алхимика-дворника могли посыпаться: карты, сигареты, пригоршня алмазов, самородок золота. Иногда под ногами блестели и брякали наручники, отмычки, пистолет, кинжал и многое другое, без чего не обходится ни один ширпотребовский детектив или боевик.
        - Муму непостижимо, - бормотал бородатый алхимик. - Интерпол отдыхает, не говоря уже про интерпотолок.
        В руках у бородатого алхимика поблёскивал какой-то магический малиново-синий кристалл, при помощи которого он внимательно рассматривал содержимое сочинений Короля Мистимира. Перетрясая книги - одну за другой - алхимик что-то долго, упорно искал и, судя по всему, не находил. Иногда эти бесплодные поиски продолжались до самой зари и тогда на полу тесной убогой каморки возникали целые курганы книжного хлама. Виноградными гроздьями под ногами валялись поддельные бриллианты - стразы. Простой чугунный слиток был покрыт сусальным золотом - подделка под чистейшую пробу «999». Были здесь и поддельные доллары, и царские фальшивые червонцы, несуществующие банковские счёта, удостоверение личности, которая никогда не проживала на Земле.
        За работой время бежало незаметно. И вот уже где-то вдали над высотками Стольного Града облака слегка обголубели, потом озарились первыми проблесками - лучи прострелили предутренний морок, красножаром полыхнули на куполах церквей, монастырей. А затем рассветный луч добрался до каморки, похожей на лабораторию алхимика, - узкое, глубокое оконце, напоминающее бойницу, порозовело. Оранжевый квадрат, словно иконка, покрытая сусальным золотом, задрожал на обшарпанной стенке.
        - Заработался, батенька! - раздался скрипучий голос обитателя каморки. - Надо срочно прибирать…
        Тяжело вздыхая, алхимик-дворник взял совковую лопату и стал обратно в книги загружать всё то, что было на полу. Только иногда он путал содержание боевика с содержанием детектива - книга распухала, не вмещая в себя излишки оружия или драгоценностей. И тогда бородатый алхимик, ничтоже сумнясь, сердито закрывал книгу-шкатулку, ногами становился на неё и приминал, утрамбовывал, приговаривая:
        - Ничего, и так сойдёт, дефектив должен быть дефективным.
        Покончив с этой странной алхимией, обитатель дворницкой каморки, тщательно вымыв руки, энергично стал куда-то собираться. Всю ночь напролёт он работал в старинном чёрном рубище, похожем на рыцарский плащ с золотою заплатой. А теперь старик переоделся, переобулся, причём не только ноги, но и голову «переобул» - вместо чёрной нечёсаной шевелюры на нём красовался белесовато-серый аккуратный парик. И черномазое лицо алхимика заметно посветлело - то ли грим подействовал, то ли что-то ещё. Серый, ладно скроенный пиджак подчёркивал слегка согбенную, но всё ещё стройную фигуру. Серые брюки были крепко отутюжены - стрелки нигде ещё не сломаны. Во внутреннем кармане пиджака пригрелись документы: паспорт на имя какого-то Бустрофедона, и золотом тиснёное удостоверение, говорящее о том, что он - почётный гражданин земного шара.
        Твёрдой походкой Бустрофедон вышел за двери сиротливой каморки. Постоял, опираясь на гладкую новую палку, - черенок от метлы. Исподволь по сторонам покосился - нет ли хвоста. Кажется, нет. Старик машинально поднял воротник по дурацкой привычке всяких книжных шпионов, но тут же, усмехаясь над собою, опустил. «За мной следит не только «Интерпол», не дремлет даже «Интерпотолок!»
        Усмехнуться-то он усмехнулся, да только тут же и вздрогнул: тень за углом промелькнула - тень отделилась от стены, за которой находилась каморка Бустрофедона. Впрочем, это могло показаться - восходящее солнце рождало бессчётное количество всяких фантастических теней.
        Стольноград со всех сторон начинал уже пошумливать, вонять выхлопными трубами автомобилей, которых тут было не счесть - улицы и проспекты там и тут расширяли, уничтожая газоны, только всё равно от пробок не могли избавиться. «Пить надо меньше, тогда и пробок на дороге будет меньше!» - философски замечал Бустрофедон, всякий раз, когда натыкался на скопище автомобилей, среди которых были, в основном, заморские.
        Воспользовавшись «подземным царством», Бустрофедон проехал три или четыре станции, всё ещё насторожённо посматривая по сторонам - нет ли хвоста? Выбравшись на поверхность, он пошёл в сторону издательского дома господина Бесцели. На пути оказалась большая стеклянная витрина - словно зеркало. И старик опять успел заметить странную тень, промелькнувшую сзади, - это была уже знакомая фигура в чёрной шляпе. Фигура тут же торопливо ретировалась - исчезла за углом. «Что ей надо, этой шляпе? - взволнованно гадал Бустрофедон. - Неужто выследили?»
        Заставляя себя не оглядываться, он постоял в тихом сквере, в заветрии. Посмотрел в небеса. Городские ласточки голубизну чертили. Голуби рукоплескали, пролетая над крышами плотно построенных зданий. Где-то за деревьями трамвай соловьём затренькал… Солнце, слегка задымленное или затуманенное, в эти минуты было больше похоже на бледнолицую луну. И точно также - слегка задымлено или затуманено - было на душе старика.
        Не ради красного словца этот старик называл себя гражданином мира и земным скитальцем. Ему посчастливилось видеть едва ли не все столицы мира - можно долго и нудно перечислять все города по алфавиту. Но почему-то только здесь, в этой стране Великороссии, он ощущал себя не в гостях, а дома, и только русский язык, великий и могучий, несмотря на то, что он обескровлен в последнее время, в представлении Старика-Черновика был и остаётся единственно возможным языком богов.
        И, может быть, поэтому, именно поэтому в последнее время идёт по всем фронтам большое наступление на этот самобытный язык богов. А кто, кто может наступать на язык богов? Кто может с ним воевать? Только Сатана - прямая противоположность Богу. Сатана. Антихрист. Вот почему сегодня там и тут мы видим представителей Антихриста.
        Размышляя на эту тему, старик постоял в тени под деревом - напротив издательского дома господина Бесцели. Сердито хмурясь, пошёл как под конвоем - руки за спину - в сторону большого и тёмного книжного магазина, вплотную примыкающего к издательскому дому. В последнее время этот странный старик в такие магазины ходил как на работу. Причём на такую работу, за которую нужно было молоко давать за вредность. «А мне только в морду дать норовят! - огорчённо думал Бустрофедон. - Не любят правду-матку. Нигде не любят, ни в Древнем Риме, ни в Новой Зеландии, ни в Новой России…»
        Неподалёку от книжного магазина старик Бустрофедон увидел газетную тумбу, на которой красовался крупный заголовок, говорящий - или даже кричащий - о том, как господин Бесцеля недавно был ограблен.
        - Погоди-и-и! - Старик не удержался и, посмотрев по сторонам, по-мальчишески плюнул на фотографическую морду господина. - Погоди, милок. А то ли ещё будет. Не знаю, кто там до тебя добрался, но если я доберусь до тебя - мало не покажется. А я доберусь. Бороду даю на отсечение.
        Молодо сверкающий глазами седобородый Бустрофедон, словно бы давая клятву сам себе, так сердито и так отчаянно шарахнул палкой о гранитную мостовую - искры сыпом посыпались из-под железного наконечника. И воробьи заполошно посыпались с ближайшего какого-то куста, чахоточно зацветающего на пятачке газона.
        Старик ушёл за угол магазина. И тут же из-за другого угла появился человек в чёрной шляпе, следящий за Бустрофедоном. Подойдя к газетной тумбе, шляпа улыбнулась, глядя на оплёванную фотографию директора издательского дома.
        «Ну, вот! А я что говорил? - обрадовалась тёмная шляпа. - Старика не надо вербовать, это наш человек, наш до мозга костей! Только я что-то понять не могу, что ему надо в этих книжных лавках? Там же одна дребедень!»

2
        Широко развернулся издательский дом господина Бесцели - по всем городам, городишкам и даже глубинкам, где раньше народ книгу не видел в упор. Но прежде всего этот издательский дом своей паутиной опутал читателей Стольного Града - это была густо раскинутая и хорошо отлаженная сеть крупных книжных магазинов и мелких книжных лавок. В определённое время туда привозили новоиспечённую продукцию - ещё тепленькую, пахнущую типографской краской. Народ собирался, как правило, загодя - боялись пропустить что-нибудь интересное. У закрытых дверей всегда толпилось много знатоков и любителей как новой, так и старой отечественной и зарубежной литературы. Обсуждали, спорили, устраивали шумные дискуссии.
        И как-то незаметно среди этой публики появился и неплохо прижился какой-то новый, хотя по возрасту уже довольно старый человек с необыкновенной фамилией Бустрофедон. Благообразный, тихий этот человек был удивительно грамотный, очень редкие древние книги читал, много знал наизусть. Только был он порою занудливый, в каждую строчку въедался, в каждую буковку печатного текста. И вот по этой причине его за глаза прозвали - Дед-Буквоед.
        Хмуро слушая начитанную публику, хвалившую очередной фолиант Короля Мистимира, дед обескуражено качал головой, дремучую бороду пятернёю царапал - забородател почти до коленок.
        - Это человек из города Пномпень? Чтоб не сказать Пнём Пень. Или откуда взялся этот щелкопёр?
        - Из-за границы, - со знанием дела отвечал кто-нибудь. - У нас таких талантов днём с огнём не сыщешь!
        - Ну, ты меня расхохотал. Скажи ещё, на парашюте сбросили, - не соглашался Бустрофедон. - А если доморощенный? Если какой-нибудь вятский, парень хватский? А? Вот обидно-то будет.
        - Почему - обидно? - возражали сбоку. - Гордиться нужно. Я слышал, будто скоро Мистимира будут выдвигать на премию, на эту…
        - На Шнобелевскую, - подсказал ехидный дед.
        - Ну, вот ещё. Я вам серьёзно говорю.
        - И я вполне сурьёзно. Бороду даю на отсечение. - Дед-Буквоед ухмылялся, полыхая странным зубом, похожим на золотое перо от Parkera. - И чего хорошего нашли в этом писаке? Срамота.
        - Буквоед, а что тебе не нравится? - шумел-гудел народ. - Ты читал его последнюю вещицу? Нет? Не достал? А-а! Вот то-то и оно. Не только талантливо - гениально.
        - Генитально, - уточнял Буквоед. - У него все книги наполнены гениталиями и прочими прелестями. А кроме того, у него встречается порой такой абсурд, что нужен абсурдопереводчик.
        - Дед, ну, ты не прав. Раньше я работал на заводе, который теперь закрыт, - рассказывал парень пролетарской закваски. - Книжки мне и даром были не нужны. А теперь вот бегаю, пороги околачиваю. Во, как захватило! Забрало!
        - Талан! - Поклонники языками восхищённо цокали. - Божий дар!
        - Да какой там Божий дар? - возмущался Дед-Буквоед, размахивая палкой с железным наконечником. - Это бесовство. Вы что - ослепли?
        Интеллигентный дяденька при галстуке снисходительно посмотрел на него.
        - Да что вы, в самом деле, размахались, размитинговались. Вы, простите, давно уже отстали от жизни. Бесовство - это другая сторона таланта. Есть магия белая, а есть магия чёрная…
        - Ты мне башку не морочь. Я уже не первые сто лет живу на свете, - неожиданно признался Буквоед. - Вот мы сейчас зайдём, я покажу. Настоящая типографская краска должна быть только с примесью дегтярного масла. Только с примесью. А у этого чёрта мы что наблюдаем? Дёготь из-под каждой строчки лезет. Такой кошмарный дёготь, которым раньше ворота в деревне мазали девкам, согрешившим до свадьбы! А каким языком выражается ваш Мистимир? Вместо того, чтоб сказать «равнодушный», он говорит - «инертный». Вместо слова «законный» - чёрт знает, какой «легитимный». А что происходит со словом «гостиница»? Какое чудесное русское слово. Гость, и отсюда - гостиница. Нет, нам подавай «отель». Это что такое? Отель - это сарай, в котором отелилась корова.
        Народ похохатывал, слушая каламбуры Деда-Буквоеда - в этом деле он был мастак.
        И наконец-то книжный магазин или книжная лавка открывались, заставляя грамотную публику, толпящуюся возле двери, несказанно заволноваться. Напирая друг на друга и очень остро ощущая «чувство локтя», вполне интеллигентные и вроде бы вполне культурные граждане - с неожиданной силой и яростью - начинали штурмовать двери магазина, рискуя затоптать друг дружку. Эта была та самая минута, когда каждый сам за себя - лишь бы успеть прорваться. Но минута есть минута - в книжной лавке скоро всё утихомиривалось.
        Счастливчики, сладострастно, плотоядно сияющие глазами, расхватав долгожданный роман, расходились по домам, заранее восторгаясь новой книгой Мистимира. И только этот странный старикан ходил по книжной лавке и чуть не плевался, перебирая книги с обложками словно бы измазанными кровью или побывавшими в огне.
        - Инженеры человеческих туш, - ворчал старик, бросая книгу на стеллаж. - Срамота. У этих писателей от Достоевского одно только название на лбу - «Идиот».
        Иногда небрежно отброшенная книга падала на пол, и молодая, модно одетая продавщица, курившая возле окна, говорила громко и немного нервно:
        - Осторожней, дедушка. Культурней.
        Снимая старомодные очки в роговой оправе, Бустрофедон сокрушался:
        - Эх, доченька, эх, внученька! Тебе ли говорить насчёт культурки? Ты вот стоишь возле форточки, куришь, как эта, неощипанная курица. И не стыдно тебе?
        - Только не надо хамить, - спокойно отвечала продавщица. - А то я позову охрану. Ясно?
        - Мне практически всё давно уже ясно в этом подлунном мире, - бухтел старик. - И только одно непонятно. Где бы мне найти этого чёрта Мистимира? Ты, дочка, не подскажешь?
        Продавщица выбросила окурок за окно.
        - Я и сама хотела бы увидеть короля.
        - Король? Хэ-хэ. - Презрительно оскаливая острый зуб, похожий на перо от золотого Parkera, старик чуть не плюнул под ноги. - Короля играет свинство.
        - Почему? Какое свинство? - удивилась продавщица.
        - Да хотя бы вот это… - Дед-Буквоед вдруг сунул руку в книгу, будто в шкатулку, и вытащил оттуда пачку презервативов. - Видишь, доченька? Видишь, как он народ надувает? Тут должны быть шары. Первомайские. А у него какие-то бычьи пузыри.
        Продавщица смущённо опустила глаза, а Дед-Буквоед, всё больше мрачнея, иногда вытаскивал из книги что-нибудь такое ароматное, такое лицеприятное - продавщицы визжали и нос воротили. А старик, непонятно чем довольный, уходил в другую книжную лавку или какой-нибудь другой книжный магазин, где было много всякого печатного «добра» как в кавычках, так и без кавычек.
        Поначалу подслеповатые глаза Деда-Буквоеда восторженно и молодо блестели за стеклами старомодных очков, когда он прикасался к новым изданиям, пахнущим типографской краской. Но очень скоро огонь восторга пропадал. Бустрофедон снова хмурился, шурша страницами новых изданий.
        - Классика - это чудесно. Прекрасное никогда не стареет. Но вот эти ляпы - куда это годится! - Он чёрным ногтем пощёлкивал по новенькому томику стихов Сергея Есенина и читал молоденьким продавщицам: - «Ах, метель такая, просто чёрт возьми! Забивает крышу белыми гвоздями…» Ну, разве так можно?
        Продавщицы не понимали его.
        - А что такое, дедушка?
        - Как это - что? - возмущался Дед-Буквоед - Руки мало вырвать сволочам! У Серёги-то совсем другое слово. Тут не «гвоздями», нет! - уже кричал старик, размахивая сухим кулаком как молотком. - «Гвоздьми»! «Гвоздьми!» Вы слышите разницу?
        Ах, метель такая, Просто чёрт возьми! Забивает крышу Белыми гвоздьми.
        Только мне не страшно,
        И в моей судьбе
        Непутевым сердцем
        Я прибит к тебе.
        Молоденькие фифочки кривились.
        - Ну, какими такими «гвоздьми?» Это не по-русски. Дед-Буквоед как-то неожиданно стихал, сникал.
        - Ах, доченьки, ах, внученьки… - Он пристально смотрел куда-то в дальний угол. - Я примерно тоже говорил Есенину.
        Продавщицы многозначительно переглядывались.
        - А Пушкину вы ничего не сказали?
        - Ну, как же, как же! - Буквоед оживлялся, молодо мерцая чёрными глазами, похожими на чернильные кляксы - зрачков не видно. - Ну, как я мог стерпеть, когда мы вместе тянем одну и ту же лямку. «На х?лмах Грузии лежит ночная мгла, шумит Арагва предо мною…» Что значит «на х?лмах»? Зачем, я говорю, ты сдвинул ударение? «На горы Грузии легла ночная мгла…» Примерно так хотя бы. Давай исправим, говорю. А это Солнце мне в ответ: да ты, дескать, прислушайся, какая прелесть в этих «х?лмах». Ударение на «о» делает слово округлым, холмистым. Я подраскинул мозгами и согласился. Ну, а что? Если хорошо, так хорошо, тут я спорить не хотел ни с Пушкиным, ни с Гоголем.
        Разнаряженные фифочки снова многозначительно переглядывались, напомаженные улыбочки прятали.
        - Наше дело - продать, - говорили жеманно. - А что там напечатано, это нас не касается.
        - Да разве так можно? - не унимался Дед-Буквоед и пальцем, испачканным химическими чернилами, настырно тыкал в книгу. - Вот, посмотрите. Читайте.
        - Ну, ошиблись, дедушка. С кем не бывает.
        - Ошиблись? - Бустрофедон смотрел на продавщиц как на врагов народа. - Раньше, милые мои, за такую опечатку вы бы схлопотали приличный срок. А может, даже БПП - без права переписки. Расстрел.
        - Батюшки! - изумлялись фифочки, вылупив накрашенные зенки. - Неужели?
        - Запросто, - сурово заверял Бустрофедон. - Причём тюрьма была бы вам не только за опечатку. Вот был, я помню, случай, связанный с «бригадой товарища Сталина». В газете получился такой неосторожный перенос: на одном конце строки напечатано «бри», а дальше мы читаем буквально следующее: «гада товарища Сталина».
        Продавщицы хихикнули.
        - Ну, надо же. Нарочно не придумаешь.
        - Вам хихоньки да хаханьки, - мрачно продолжал Дед-Буквоед, - а редактору - десять лет лагерей.
        Раскрашенные глаза девиц округлялись до размеров куриных яиц.
        - Дикость какая!
        - А вот это не дикость? - Сердито сопя, Буквоед открывал очередную новоиспечённую книгу и, делая над собою некоторое усилие, читал такие скабрезные тексты, от которых у него самого на загривке начинали шевелиться волосы.
        - Ну и что? Подумаешь, - безмятежно говорили молоденькие продавщицы, игриво сияя глазами. - Ненормативная лексика. Мы это каждый день на улицах слышим.
        Бледные щёки Буквоеда краснели так, что даже седая борода тоже будто краснела от корней волос и дальше. Он снимал очки и делал вид, что протирает стёкла. А на самом-то деле ему, старику, стыдно было в глаза молодёжи смотреть - в эти прохладные, стеклянно-спокойные глаза другой эпохи и другого поколения.
        - А детишки, извините, у вас есть?
        Девицы пожимали плечами, оголёнными до неприличия.
        - Ну, а причём тут детишки?
        - Хорошо, я спрошу по-другому. Вы бы хотели, чтоб ваши дети читали вот такие книги? Или всё-таки вы бы хотели, чтобы они воспитывались на русских сказках? А впрочем… Вопрос, как говорится, летаргический. - Буквоед опять мрачнел, снимая с полки очередной фолиант. - Вот это что такое? «Антология для детей». Ну, это так написано. А на самом-то деле - халтура. Это я вам заявляю со всей ответственностью. Я не первые сто лет живу на свете.
        - Почему халтура? Эту антологию родители берут, читают своим детям.
        - Это, милые мои, подделка под антологию. В погоне за деньгами сегодняшний издатель изощряется, как только может. Мало того, что халтуру печатают, так они ещё эту халтуру одевают в королевские одежды. Вот вам примеры. - Буквоед пощёлкивал ногтем по корешкам новых книг. - «Антология рассказа». «Антология поэмы». Твёрдая корка, белая бумага. Шик и блеск. А между тем, достаточно вспомнить, что «антология” в переводе с греческого - “собрание цветов”. А нам под нос суют чертополох с лебедой да крапивой. А почему? Не знаете?
        - Ну, вы, конечно, просветите нас, - не без ехидства говорили продавщицы.
        И Дед-Буквоед, не замечая подвоха или не желая замечать, с горечью рассказывал, как нынешний издатель продаёт страницы антологий: хочешь, покупай и публикуйся хоть рядом с Пушкиным, даже если ты последний метроман.
        Продавщицы удивлялись незнакомому словечку.
        - Дедушка, а что это такое - метроман?
        - А у вас их тут полно, метроманов. - Буквоед показывал на книжные полки. - Графоман - звучит обидно, да? А метроман - вроде как ничего. А между тем, метромания - это болезнь, патологическая страсть писать стишки. Был у меня когда-то Граф Иван-метроман. Всё метроманил про Златоустку.

3
        Время от времени заместитель директора издательского дома делал ревизию книжных лавок, книжных магазинов. Литага, этот энергичный прощелыга, - таким, по крайней мере, он казался, - внимательно отслеживал, как расходятся книги: что пользуется спросом, а что мёртвым грузом лежит. Только в последнее время он как будто не книги отслеживал - держал под наблюдением Деда-Буквоеда.
        Литага почти не заметно вошёл в «Книжную лавку» и притаился, делая вид, что рассматривает картиночки в букваре. Но хозяйка «Книжной лавки» Эра Эдуардовна всё-таки увидела Литагу - окошко выходило на крыльцо. Деловая успешная леди, она уважала и даже немного побаивалась строгого Литагу. Выйдя из своего кабинета, Эра Эдуардовна дёрнула бровями и поморщилась, глядя на старика; он уже тут примелькался.
        - Девочки! - Эра Эдуардовна демонстративно громко обратилась к продавцам. - Мы работать будем? Или мы будем чесать языки?
        Смущённо замолкая, «девочки» стали расходиться по своим местам. А Дед-Буквоед, сердито сопя, достал промокашку и, протирая очки, покосился на директрису, на покупателей, которые уже столпились возле прилавков с канцелярскими товарами. Дед-Буквоед терпеливо стоял, дожидаясь, покуда народ рассосётся, чтобы досказать и доказать свою правду-матку. Однако же народ не только не расходился - прибывал понемногу.
        Буквоед ссутулился и нехотя покинул магазин, в самый последний момент вспомнив про свою деревянную палку с металлическим наконечником, оставленную у входа. И сразу после этого из-за книжных витрин появился Литага, изображая из себя весельчака.
        - Добрый день, красавицы! - Словно к чему-то принюхиваясь, он приподнял тёмную шляпу и улыбался так широко, что родинка с верхней губы отъезжала чуть ли не за ухо. - Милые! Ну как наши дела? Идут? А что за старичок тут был? Грамотей какой-то, да? Что ему надо? Классику, небось?
        - Делать нечего, - стали рассказывать продавщицы, - ходит, горюет по тем временам, когда за опечатку можно было человека в тюрьму законопатить или расстрелять.
        - Было такое. - Литага снова будто к чему-то принюхался. - Теперь, слава богу, живём в свободной стране.
        Дробно постукивая каблучками и улыбаясь огненной помадой, к ним подошла Эра Эдуардовна, принесла с собою облако дорогих духов. Улыбка, правда, немного похожая на оскал, почти всегда и всюду сияла на лице директрисы. И не потому, что ей хотелось улыбаться, а потому, что улыбка - научили в школе менеджеров - половина успеха, как на работе, так и за пределами. Симпатизируя молодому Литаге, хозяйка, потряхивая силиконовыми грудями, начала показывать и рассказывать, что тут бойко продаётся, а что не очень. И выходило так, что книги Мистимира требовали срочной допечатки - миллионный тираж разлетался, как пыль по ветру.
        Обычно Литага проявлял интерес к тому, как расходятся книги знаменитого автора, а тут - к удивлению директрисы - он даже и бровью не повёл. Озадаченно глядя на книжные полки, Литага словно что-то мучительно вспоминал.
        - Скажите, Эра… - Он даже забыл её отчество, настолько глубоко задумался. - А что вам ещё говорил старикан этот, с палкой…
        - Про Некрасова что-то. - Пожимая плечами, на которых колыхался шелковый шарфик, расписанный китайцами или японцами, директриса крашеными коготками осторожно закогтила новый томик Некрасова. - Я уже не помню, где тут? Что?.. А-а, кажется, вот это…
        Меж высоких хлебов закирялося
        Небогатое наше село,
        Горе горькое по свету шлялося
        И случайно на нас набрело.
        - Это наша продукция? - уточнил Литага, раскрывая ещё один томик Некрасова. - Да, это новая серия «Классики».
        Эра Эдуардовна крашеные губки изогнула.
        - Ну, и где тут опечатка? - в недоумении спросила. - Тут всё правильно.
        - Конечно, правильно, - согласился Литага. - Скоро не только село закиряется, но и город.
        - Делать нечего деду, вот и шляется. - Директриса захлопнула томик Некрасова.
        - А я бы нашёл работёнку ему. - Литага посмотрел за окно. - У этого дедули глаз - алмаз. Из него корректор получится хороший.
        - Ой, правда! - подхватили продавщицы. - А мы как-то об этом не подумали.
        - Красавицы, ваше дело - торговать, а не думать. - Литага шляпу приподнял над головой. - Ну, всё, ненаглядные. Будьте здоровы. Крепко обнимаю и целую. И знаете, что… Вы позвоните мне, когда этот старик появится на горизонте. Хочу его сосватать на корректорство.
        Примерно такие же плутоватые речи Литага стал заводить во всех магазинах, куда он был вхож, как представитель издательского дома. И время от времени ему стали позванивать продавцы книжных лавок и магазинов. И поэтому Литага теперь имел возможность отслеживать передвижения Старика-Черновика, загримированного под какого-то Бустрофедона.

4
        Целыми днями старик шараборился по Стольному Граду, в основном, по книжным магазинам, в разговорах с покупателями и продавцами постоянно выспрашивал насчёт Короля Мистимира: кто это и где его можно увидеть. А по ночам тесная каморка дворника опять была похожа на лабораторию алхимика средних веков. Используя магическую силу языка богов, Старик-Черновик с удивительной лёгкостью раскрывал любую книгу, как раскрывают шкатулку. Старик вынимал содержимое книг, упрямо пытаясь разгадать: кто же сочиняет все эти «многотонники»; так Абра-Кадабрыч называл многотомники. Он был уверен - рано или поздно этот плодовитый романист непременно вынырнет из чернильного омута. Редкий автор не проговорится даже в самой отстранённой книге - исторической или фантастической; если не в строке, так между строчек автор обязательно обмолвится о себе, любимом, намекнёт на свои пристрастия, привязанности, вкусы, а иногда открыто даст понять, кто он такой и с чем его едят. Однако время шло, а результата не было. А потом лаборатория алхимика взлетела в небеса или провалилась в тартарары.
        Случилось это однажды в полночь, когда вдохновенный алхимик опять потрошил боевики с детективами - извлекал содержимое. Человек азартный, он увлёкся этим делом и не очень нежно обошёлся с боевой гранатой, рядом с которой находились три лимонки и две апельсинки. В общем, получился рукотворный гром и далеко не праздничный салют.
        Взорвавшаяся «лаборатория» много шуму в ту ночь наделала. Жильцы престижного дома на Гранитной Набережной кипели от возмущения, ругая власть, которая совсем уже «ни преступников не ловит, ни мышей». Куда это годится? Прямо под носом милиции - через дорогу находится - злоумышленники скрывали целый арсенал боеприпасов…
        На место происшествия приехали криминалисты, кинологи с собаками, способными раскусить самый твёрдый орешек; сапёры, минёры примчались и ещё какие-то важные чины, среди которых оказались даже генералы и адмиралы. «Лабораторию алхимика» огородили полосатыми ленточками, оцепили солдатами. Тщательно обследовав подвал, криминалисты пришли в недоумение; на взорванном полу валялись какие-то книги - десятки обгоревших экземпляров. А рядом с книгами - многочисленные детские игрушки. Миниатюрные пистолетики, автоматики. Наручники. Совершенно крохотные - величиною с наперсток - немецкие гранаты. Американский стингер - чуть больше сигареты. Боеголовка ракеты - величиной со спичечную головку. Странные какие-то игрушки. Необычные. Они вроде как настоящие и в то же время - хренотень, детская забава.
        И вдруг один из опытных сапёров обнаружил необыкновенный бикфордов шнур - это была витиеватая строка, протянувшаяся от книги до игрушечного брикета с надписью «тротил». Малюсенький такой брикетик, безобидный, как божья коровка.
        Адмирал с генералом присели на корточки, подожгли эту строку и тут случилось невероятное. Огонёк зашипел, пробежал по строке - бикфордову шнуру - и в подвальной комнате шарахнуло так, что потолок едва не обвалился.
        Сапёр, у которого фуражка улетела в дальний угол, изумлённо присвистнул.
        - Ни черта не понимаю! Что такое?
        Побледневший генерал дрожащими пальцами достал ещё один такой бикфордов шнур - уже из другого книжного ларчика.
        - Мистимир, не иначе, - прошептал он и погромче добавил: - Вы тут разбирайтесь, только осторожней, а мне пора.

5
        Утром лейтенант Литагин срочно был вызван в кабинет генерала Надмирского. Сидели, обсуждали ночное происшествие. Делали выводы, которые были, увы, не утешительными. Во-первых, книги Мистимира оказались не только вредными с моральной точки зрения, но и опасными в буквальном смысле. А во-вторых, судя по всему, погиб Старик-Черновик, который выдавал себя за какого-то Бустрофедона. Оборвалась хорошая ниточка, которая в будущем могла бы привести к этому литературному чёрту, Королю Мистимиру. Правда, тело старика не удалось обнаружить, так что он пока будет считаться пропавшим без вести, но от такой обтекаемой формулировки не легче.
        А на другое утро лейтенант Литагин сам уже напросился на встречу с генералом. У Литагина были ценные сведения: старик Бустрофедон живой; старик сегодня утром был замечен на вокзале, он садился в поезд, в голубой вагон транссибирского экспресса.
        Литагину не терпелось выложить всё это генералу, но тот как на зло оказался по горло занят, хотя и назначил аудиенцию.
        Сидя, как на иголках, лейтенант посматривал из окна высотного здания. За окном клубились облака и проплывали облачата, как будто и в небе накурено было примерно так же, как в кабинете - дым коромыслом по-над столом. Руслан Радомирыч - словно уникум, обладающий пятью или шестью руками - поминутно отвечал на телефоны; их было несколько штук. А когда наконец-то замолкло журчанье звонков, генерал что-то размашисто написал в раскрытом рабочем журнале, сердито бросил ручку и закурил свою излюбленную «Герцеговину».
        - Извини, - сказал, облегчённо вздыхая. - Запарка. Ну, так что там ещё? Говори.
        Лейтенант скороговоркой доложил все новости и добавил:
        - Думаю, надо ехать в Сибирь. Возможно, там находится «Объект». Родина есть родина, товарищ генерал. Человека всегда тянет на родину. Да ещё после такой большой разлуки. - Литагин по привычке взял себя за подбородок и словно бы к чему-то стал принюхиваться. - Сто тридцать лет в небесном измерении! С ума сойти! А сколько, интересно, это будет в нашем, земном летоисчислении?
        Руслан Радомирыч докурил папиросу.
        - Я сильно сомневаюсь насчёт ста тридцати небесных лет. И я сомневаюсь, чтобы этот Объект, человек с большими талантами, окопался где-то во глубине сибирских руд.
        - И я сомневаюсь. - Лейтенант посмотрел за окно. - А ехать надо. Во-первых, там можно что-то узнать о дальнейшей судьбе Златоуста… А самое главное - не надо забывать про Златоустку. Первая любовь, как говорится, не ржавеет. Если найти Златоустку, тогда и Златоуста можно вычислить.
        Генерал, теперь уже не обращая внимания на звонки, несколько минут задумчиво бродил по кабинету. Затем остановился возле бронзовой миниатюрной скульптуры Минина и Пожарского.
        - Ну, что же, - заговорил он, будто обращаясь к предводителям народного ополчения. - Давайте попробуем. Поищем этих деятелей.
        Лейтенант не сразу понял, с кем генерал разговаривает. А затем, глядя на бронзовую скульптуру, сказал, чтобы маленько потрафить начальству:
        - Хорошая миниатюра.
        - Это не мини! - Грохнул генеральский голос. - Это у девок мини бывает - до пупка. А это - наши русские атланты!
        - Так точно. - Литагин растерялся, приподнимаясь и вытягивая руки по швам. - Так точно, атланты.
        - Извини. - Надмирский опять закурил. - Короче, ты давай, решай с командировкой. Время не ждёт, Ермакей Звездолюбыч.
        - Да я уже почти решил. Нашему Толстому Тому нужна кровавая рукопись. Ну, вот я и поеду, поищу…
        Генерал покосился на большие часы с полукилограммовым маятником, похожим на кузнечный молот. Взяв со стола карандаш, он подошёл к стене, на которой была «распята» карта бывшей страны - пожелтевшая карта, с которой исчезли названия многих республик, и давненько уже не существовало городов и весей под теми именами, какие можно прочитать на карте.
        - А куда, говоришь, тебе надо смотаться? В Сибирь? Ого! Не ближний свет!
        Офицер поднялся. К карте подошёл.
        - Где-то вот здесь… - Он пощёлкал ногтем по синей паутине речушек и рек. - Вот здесь, в районе Золотого Устья, должна быть деревня Изумрудка. Посёлок Босиз.
        Ресницы генерала дрогнули.
        - Босиз? - Он покачал головой. - Мир тесен.
        - Это как понять, товарищ генерал?
        - Брат у меня работал на Босизе. Главным инженером был. - Генерал, неожиданно переменившись в лице, вернулся к рабочему столу. Глаза его стали тяжёлыми, мрачными. - Потом как-нибудь расскажу. - Карандаш в руке Надмирского с хрустом поломался.
        Они помолчали.
        - Ну, что… - Лейтенант покашлял. - Я, пожалуй, пойду.
        - Да, да, - спохватился Надмирский, бросая на стол обломки карандаша. - И мне на совещание пора. Значит, так. Если у тебя с командировкой получится - обязательно дай знать.
        - Получится, - твёрдо сказал Литагин, стоя у двери. - Я даже билет забронировал.
        Удивлённо покачав головой, генерал хотел спросить, почему он самолётом не летит? Куда быстрее. Но в следующий миг Надмирский понял: отец Ермакея - прославленный Звездолюб - был первоклассным лётчиком гражданской авиации, а позднее пересел на истребитель и погиб от стингера на Гражданской войне. Вот с тех пор Литагин и предпочитал лишний раз на поезде проехать. Что это? Боязнь? Или нежелание терзать себя воспоминаниями о родном человеке, влюблённом в небо? И вдруг Надмирский вспомнил, что отец Литагина из глубины сибирских руд, вот почему лейтенанту не терпится там побывать, вот почему он сказал: человека всегда тянет на родину.
        Глава пятая. Предание таёжной стороны

1
        Скорый поезд летел сквозь Россию, но какой бы скорый ни был он, - скоро одолеть пространства эти нет никакой возможности! Вперёд ли посмотришь, назад ли - какая огромная русская ширь, какая великая даль!.. И день, и ночь ты едешь, едешь - ни конца, ни края не видать! И душу твою распирает невольная гордость. И невольная радость под сердце подкатит горячей волной… А вслед за этим грусть придёт, и жгучая тоска-печаль. И горе горьким комом подопрёт под горло, когда ты внимательно всмотришься в этот русский простор, заметно побледневший, победневший на фоне вечности… И с душою нашей русской происходит, кажется, то же самое - бледнеет она, беднеет… Разве не так? Хотел бы того человек или нет, но душа его - незримое духовное пространство - повторяет пространство своей Отчизны. И если земля твоя нынче горит - душа твоя тоже будет охвачена пламенем. И если земля твоя тонет на дне рукотворных морей - душа твоя тоже захлестнётся водой забвения, теряя вековечное пространство русских сёл и деревень, простор лугов и пашен, политых потом дедов и прадедов; душа теряет сказку и тайну дивного русского леса,
изумрудных покосов, ягодой усыпанных полян. Душа незримой, огненною ниткой привязана к Отчизне - сквозь века привязана и сквозь народы. Есть люди, которые слабо эту связь ощущают, а есть такие, о которых так проникновенно сказал русский поэт:
        С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь!
        Ермакей Литагин был как раз из таких утончённых натур, болезненно-остро воспринимающих пространство своей Родины. Сидя в вагоне возле окна скорого поезда, он смотрел на великий простор и губы кусал - чуть не до крови.
        «Боже мой! - то с восторгом, то с горечью думал он. - Какая сила духа была необходима нашим предкам, чтобы веками по крохам собирать воедино все эти земли, моря - собирать и накрепко сшивать суровою ниткой границ! И до чего же легко, даже как-то играючи всё это российское пространство в одночасье рухнуло под занавес ХХ столетия!»
        Душа его горела от стыда, от позора, когда он вглядывался в новую русскую жизнь, в которой погрязли его современники, его соплеменники. И жалко ему было всякий раз, и нестерпимо больно было за Россию, подобострастно смотрящую на Запад, забывающую своё величие. Больно и горько было за людей, разучившихся ценить свою культуру, любить свою природу, которую они то и дело обзывают «второй Швейцарией». Так и хочется порой в ответ сказать: «Да, Швейцария - вторая, а Россия - первая, если не единственная. И хватит, хватит, милые, шеи выворачивать на Запад! Пора, в конце концов, уразуметь, что Запад, в сущности своей, скрадывает солнце, а Восток солнце дарит, и никогда солнцекрады не смогут понять широкой души солнцедаров!»

2
        Железнодорожная станция Босиз когда-то была построена из-за того, что за посёлком шла разработка золотоносного месторождения. По железной дороге сюда привозили тяжёлую технику для бурения горной породы, для вывоза многотонной руды. Бойкая работа шла, горячая. А когда последний золотник забрали из каменной кладовой - всё тут заметно остыло. Необходимость в железной дороге полностью практически отпала. Зеркально отшлифованные рельсы начали тускнеть, ржаветь, а затем куда-то стали уплывать воровскими ночами - мужики сдавали на металлолом. Мазутные шпалы кое-где тоже оказались разворованными для хозяйских построек и на дрова. На хребте хорошо утрамбованной железнодорожной насыпи - между оставшимися рельсами и шпалами - буйная трава пошла в атаку в полный рост; сосёнки ощетинились; прутья краснотала засверкали кровавыми саблями.
        А потом пришла пора вспомнить про железную дорогу. Деловые, предприимчивые люди, в большом количестве вдруг появившиеся в Новой России, как саранча набросились на тайгу - рубить, пилить, валить и за «бугор» поскорей отвозить. Железную дорогу на станции Босиз восстановили - в таёжные глубины погнали всевозможную технику, позволяющую целиком механизировать процесс хлыстовой заготовки. А вслед за грузовыми поездами на станцию потянулись пассажирские составы, правда, очень куцые и всего лишь раза два в неделю, но и то хорошо по сравнению с той паутиною запустения, которая недавно ещё кружевами заплела всё здание вокзала.
        Литагин постоял на сиротливом пустом перроне, посмотрел по сторонам, удивляясь тому, что он оказался единственным пассажиром, доехавшим до этой станции - все остальные «растерялись» по дороге. Он закурил и вышел на привокзальную площадь - хотя это громко сказано. Небольшое затравеневшее пространство перед вокзалом напоминало выгон для коров и дойных коз, которые травку щипали с таким спокойствием, с таким умиротворением, что сразу понятно было: этих священных животных никто и никогда здесь не обижал.
        В поезде у Ермакея была гусарская мыслишка по поводу такси - с ветерком прокатиться до Изумрудки. А теперь, когда удручённо смотрел на козлов и коров, подумалось о том, что ходить пешком полезно.
        Выйдя за посёлок, он увидел самолёт - военный истребитель, приземлившийся возле реки. Сердце отчего-то жарко зачастило, когда он стал поближе подходить, изумляясь тому, как истребитель умудрился приземлиться на такой небольшой поляне, кочковатой к тому же, зачертополошенной. Не доходя метров пятидесяти, он догадался - этот самолёт приземлился тут давно и не по собственной воле. Самолёт оказался «падшим ангелом», которого списали на металлолом. Целая эскадрилья подобных ангелов здесь лежала насколько лет, пока не увезли на переплавку. А этот почему-то остался. И совсем уж было непонятно, кто умудрился написать на боку истребителя такое необычное, редкое словечко - «ЗВЕЗДОЛЮБ».
        У Литагина аж в глазах защипало, когда прочитал. Дрожащей рукой погладив помятое, потусклое крыло, он прошептал:
        - Здравия желаю, батя! Вот так встреча!
        И сразу навалились мысли, чувства. Господи! Он же приехал на прародину свою! Именно здесь - на этих землях, теперь уже изрядно зачертополошенных и закрапивленных - когда-то жили и работали его деды, прадеды. Здесь отец родился - непокорный, дерзкий Звездолюб, смотрел на эти небеса. Прародина! Милая сердцу земля! Вот почему так жарко и так быстро заколотилось сердце. Вот почему глаза так долго задерживаются на вершинах гор, где серыми котятами скрутились и дремали облака. Вот почему особенно горько видеть непролазные поляны, где трава засохла от тоски по косарям; непаханые поля, забитые высоким дурнотравьем и только кое-где засеянные пшеницей, гречихой. Вот почему тянуло постоять у реки - искупаться глазами, душой. Потому и грусть была сильна, и печаль так сильно допекала, когда видел большую реку, заметно обмелевшую, заголившую синий подол на перекатах, подсушившей пороги из-за того, что много лет назад в верховьях в гранитные тиски ущелья строители забили железобетонный гигантский клин - гидростанцию.
        И как только эта мысль о родной земле опалила сердце человека, так сразу же «всё стало вокруг голубым и зелёным». И душу распирало чувство гордости, чувство родства и причастности к этому роскошному размаху каменной гряды, могучими волнами уходящей за горизонт; к этим дорогам, убегающим в заречье, к этим бойким ручьям и зеркальным озёрам, из которых когда-то кормились-поились далёкие предки… Кто мы без родины? Что мы? Мы будем голы и сиры, мы станем никто и ничто, если обрубим животворные корни великорусского древа, корни своей памяти, глубоко уходящие в напластование нашей истории, полной крови и слёз, перемешанных с самородным золотом наших великих побед, наших песен, сказок и преданий.

3
        Литагину повезло: повстречал седобородых старообрядцев, которые поведали ему необыкновенное сказание о Златоустке. Была такая девочка, была красавица, звали Златоусткой потому, что родилась на глухой заимке, находящейся в районе Золотого Устья. Только там же произрастал когда-то цветок неземной красоты - цветок златоуста, так его называли старики. Цветок похож был на золотые уста, словно бы что-то шепчущие под ласковыми летними ветерками.
        В юности Златоустка похожа была на цветок - в глазах дрожали сизые росинки, губы раскрывались лепестками. В юности она мечтала о заморском принце, ни на кого не обращала внимания, хотя к ней горохом, бывало, подсыпались парни из окрестных сёл и деревень. Многие хотели женихаться. Но ей запомнился один Иван-царевич или просто Иван Простован. Парень был в неё шибко влюблён, даже стихи писал на бересте и в Стольный Град мотался на ковре-самолёте, чтобы там пропечатали. Он хотел прославиться и тем самым добиться руки и сердца милой царевны Златоустки, так он её называл. Упрямый был тот парень. Обещал её озолотить и однажды принес к её ногам большой самородок. А Златоустка - ноль внимания и фунт презрения; брезгливо сморщилась, точно перед ней оказалась какая-то мерзкая жаба. Не надо, говорит, мне этого добра, не люблю я тебя, Ваня, вот и весь мой сказ. И ушёл бедняга, не солоно хлебавши.
        И тут Воррагам объявился на пути Златоустки - ворон-человек. Он золотой цветок сорвал шутя, насильственно. Какое-то время Воррагам держал её в тайге, в каменном гнезде - пещера была на вершине горы, над рекой. Златоустка смотрела на воду, прыгнуть хотела в пучину, да не могла - цепь не пускала; этот варнак на цепи держал её, чтобы чего не случилось. Долгое время Златоустка не понимала, как Воррагам добирается да такой заоблачной вершины? Тут надо быть скалолазом, надо иметь снаряжение, а Воррагам всегда перед ней появлялся в каком-то панбархатном белоснежном фраке, на голове цилиндр как белое ведро. В правой руке пропеллером вращалась белая тросточка, а левая рука была трёхпалая, похожая на лапу ворона. Появлялся он, когда над горной кручей в голубоватой сутеми загоралась первая звездушечка. Воррагам снимал с невольницы замки и цепи, тешился напропалую, потом храпел на перьях огромного гнезда. И однажды, когда он крепко заснул, Златоустка умудрилась убежать. Долго плутала по тайге, но, в конце концов, сумела выйти на заимку. Мать с отцом обрадовались - доченька жива. Да только радости хватило
ненадолго. Прилетел Воррагам, в лапах горячие угли принёс, поджёг заимку и улетел, прихватив Златоустку.
        С той поры они жили в горах - то в одной пещере, то в другой, похожей на огромное гнездо, уютное, тёплое, заваленное перьями сухих туманов и облаков, которые варнак умел сушить, используя старинные присухи. Он и Златоустку присушил, полюбила ирода, и родился ребятёнок, да не простой, а вроде бы как воронёнок, симпатичный такой Воррагамчик. Облик был у него человечий, только с одной нечеловеческой способностью: светлокожий мальчонка неожиданно мог подскочить под самый потолок пещеры, перекувыркнуться через голову и превратиться в чёрного воронёнка. Златоустка переполошилась, когда первый раз увидела.
        - Господи! Что это с ним? - Изумилась и руку подняла для крестного знамения.
        - Стой! - Воррагам взбесился. - Если ты ещё раз попробуешь перекреститься - руки пообломаю!
        - Да ты посмотри, что с дитёнком творится.
        - Ничего, - успокоил он, - так и должно быть.
        И рассказал он ей печальную историю древнего Рода Воронов, который год за годом, век за веком жил, не тужил в глухой тайге, среди жемчужных песен соловьёв, среди простонародного говора дроздов, воробьёв, среди перещёлка синиц и жутковатого ночного хохота неясытей. Всё шло привычным кругом; сгорало лето красное в тайге, природа начинала изнемогать и чахнуть, первая прожелть появлялась в траве и на деревьях. А там уже, глядишь, - зима на белых крыльях прилетала, белыми перьями стылую землю заваливала. От морозов трещало и пищало родовое дерево, на котором находилась чёрная шапка гнезда. Это было нелёгкое время - бескормица. Птахи иногда замерзали прямо на лету. Волки жалобным воем отпевали луну по ночам. Но всё-таки зима была не вечной - птица в белых перьях улетала. И вслед за этим природа веселела, преображалась. Шумные потоки талых вод кубарем полетели с пригорков. На кулигах, на лужайках глаза открывали подснежники, пролески и хохлатки, марьины коренья и жарки. А в небесах как ручейки журчали жаворонки, заслышались пересвисты скворцов, запевка соловья, запевка зяблика.
        В такие дни глава из Рода Воронов преображался - новую рубаху надевал, иссиня-чёрную, мерцающую металлическим блеском, и точно такие же новые штаны. Добывая мышь-полёвку - в этом деле ворон ничуть не хуже кошки - глава семейства прилетал к своему гнездовью. Уютное кубло устроено было на высокой могучей сосне - среди крепкой рассохи золотистых ветвей. Как правило, в последних числах февраля в гнезде появлялось несколько тёплых яиц, на которых терпеливо, горделиво и важно восседала мамка-ворониха. А папаша кормил её - заботливо, прилежно. И сердце его млело, томилось ожиданием, когда же наконец-то первый желторотик запищит, а за ним второй и третий заявят о себе. И тогда они уже вдвоём - отец и мать - начнут заниматься кормёжкой детей. А под конец апреля вся детвора вставала на гнезде и ручонками восторженно размахивала. Детвора уже была в чёрных рубашках и день за днём стремительно прибавляла в росте. А в первых числах мая самый смелый из детворы, самый отчаянный впервые покидал родимое кубло, но ненадолго. Перелетая на ближние сосны, где он сидел с широко раззявленными глазками и растопыренным
клювом, отчаяюга всякий раз спешил назад. А в середине мая все ребятишки сидели уже на ветках сосны - недалеко от гнездовья. Восседали как чёрные крупные шишки - не шевелясь и помалкивая. А через несколько дней они уже летали, правда, пока ещё вокруг да около гнезда, но самый смелый, самый сильный однажды улепетнул в дремучую тайгу и повстречал избушку на курьих ножах.
        Бабушка Яга сидела на крылечке, думу думала, глядя на поганое болото. Увидела воронёнка, обрадовалась и говорит:
        - Не проголодался? Пойдём, я угощу, у меня разносолов полно.
        - А что такое разносолы, бабушка? - удивился Воронёнок.
        - Эх, ты, бедняга! - хихикнула баба яга. - Триста лет живёшь на белом свете, а всё питаешься мышами. Не надоело?
        Дерзкий Воронёнок вылупил глаза - две чёрных ягоды.
        - Какие триста лет? Мне ещё года нету.
        - А папка твой? А дед и прапрадед?
        - Ну-у… - Воронёнок отмахнулся трёхпалою рукой. - Я за них не ответчик.
        - Правильно. Ты взрослый вертопрах. Ну, проходи в избушку, чего ты на крылечке расшиперился?
        Он зашёл и ахнул. Вот так избушка. С виду как будто сарай, а внутри поместился дворец, отделанный серебром да золотом.
        - Нравится? - Бабка хохотнула, показывая гниловато-ржавый зуб, напоминающий коготь медведя. - Если хочешь, я тебе цельную палату выделить могу. Живи, не жалко. Шибко ты мне приглянулся. Рано встал на крыло. Дальше всех улетел. У тебя, скажу я, большое будущее. Ты, милок, способен жить своим умом. А ну, возьми, примерь, милок. Это цилиндр. Шапокляк называется. Хороший ум надо беречь, прикрывать от непогоды. Глянь-ка в зеркало. Ой, как хорошо. А теперь возьми вот это. Хряк называется. То бишь, этот - фрак.
        - Белый? Да зачем он мне? - возмутился дерзкий Воронёнок. - Я из Рода Воронов, а не какой-нибудь там белошвейка.
        - Вот я и говорю, не надоело ли? - укорила Яга. - Праматерь ваша траур носила триста лет, потом прапрадед. Ну, сколько можно? Какую морду сквасишь, так и проживёшь, так у нас в народе говорят. Одевайся, милый. Мне помощник нужен на место Воррагама. А это местечко доходное. Так что ты не кочевряжься, а то я свистну-гикну, тут соберётся очередь из таких, как ты.
        Уговорила бабушка Яга, соблазнила желторотого несмышлёныша. Он кровью расписался на пергаменте, клятвы стал давать и землю жрать. А после этого они полетели на какой-то великий шабаш - то ли на Лысую гору, то ли ещё куда; невозможно было разобрать в ночном круговороте созвездий и ветров. И там, на далёкой высокой горе, было посвящение - вступление на должность Воррагама. Многочисленные ведьмы, волхвы и колдуны опоили его сатанинским зельем. Хороводы стали вокруг него бурлить - замелькали шкуры волка и медведя, шкуры старого козла и молодого барана; ухваты перед глазами прыгали, грабли гребли облака, кочерга сама собой ходила, угли в кострах ворошила. Потом опять со свистом и заполошным хохотом летали в чёрных небесах, скрадывали звёзды и луну, прятали где-то в пещерах, в болотах. Потом поклонялись огромному детородному органу и совершали сумасшедшие оргии. Он тогда ещё не знал, что это называется грехом, одна из тяжких разновидностей которого - свальный грех. При свете костров и украденных звёзд он видел обнажённые человеческие тела, многие из которых были само совершенство, если на них смотреть
без ханжества, без похоти. Тело птицы тоже совершенство - только совершенство может воспарить. Но тело птицы ему вдруг надоело - он загорелся желанием возыметь человеческий облик. Хотя бы на время ему захотелось почувствовать, что это такое - человек. И такая возможность ему представилась - в должности Воррагама. Кто-то рогатый, косматый подошёл к нему и прикоснулся алмазным копытом - и чёрные перья на нём загорелись от огня, забушевавшего в груди. Это была его первая страсть - оглушительная, сокрушительная. Сам не зная, что он вытворяет, он подпрыгнул, хрипло хохоча, перекувыркнулся в воздухе и опустился вдруг на две ноги, одна из которых была с копытом. И две руки он обнаружил у себя - вместо крыльев. И уже какая-то молодая ведьма - с точёными бёдрами, с тугими холмами грудей - василиском извивалась перед ним, дразнила и заманивала. А он ещё не знал, что делать с ней, он только смотрел, что делают другие с такими молодыми василисками, и ничего ему не оставалось, как только подражать их поведению. Однако вскоре надоело подражать - ведь он же был не попугай. Не скоро и не сразу дотумкался он до того,
что совершенство человеческого тела таит в себе опасность несовершенства человеческой души, способной доходить до такого саморазрушительного края, до которого никогда ни зверь не дойдёт, ни птица не долетит. Человеческое тело, изящное снаружи, многие двуногие - за редким исключением - сделали вместилищем не только семи грехов. А птица - будь то ворон или сокол - веками знать не знает ни жадности, ни зависти, ни похоти, ни лени, ни чревоугодия. Зверь и птица обладают только лишь здоровыми инстинктами для выживания, для сохранения рода. И это - прекрасно. И вот тогда он спохватился - хотел покинуть облик Воррагама. Да не тут-то было. Неспроста говорится: если коготок увяз, так и всей птичке пропасть. Он уже попробовал сатанинское зелье какое-то, он стал не только бессмертным, но и бессменным в образе Воррагама. И прошло с тех пор ни много и ни мало - триста тридцать лет и триста тридцать зим.
        Вот такую историю он рассказал Златоустке.
        Бедняжка будто окаменела, поражённая исповедью Воррагама, открытием его зловещей сути, вызывавшей и страх, и жалость одновременно. И тогда на нервной почве что-то у неё случилось с горлом. Сутки напролёт она проплакала, в голос ревела и напрочь обезголосела. Воррагам поначалу расстроился, потом обрадовался: ни скандалов тебе, ни попрёков от молодой, красивой жены-невольницы. Одни только глаза сверкают. А глаза - брильянты. И вообще… Он полюбил её - всей своей чёрной душой полюбил и начал подарки делать, чего никогда он не делал ни для одной своей зазнобы, которых было у него несметное количество за триста тридцать лет и триста тридцать зим разгульной жизни.
        Полюбил он Златоустку. И она его стала жалеть. А на Руси ведь раньше так и говорили: «она его жалеет», то бишь, любит. А любовь способна чудеса творить. И вот что стало происходить. Своей потрясающей кротостью, всем своим существом, состоящим из любви и нежности, золотаюшка день за днём и год за годом высветляла чёрную душу Воррагама. Кроткая, чудная женщина очищала Воррагама от налёта мрачного, злого, сатанинского. И такая «очистка» дошла до того, что грубые и чёрные перья - когда он становился огромным вороном - с каждым днём светлели и даже покрывались чем-то похожим на серебрецо.
        Нишыстазила - хозяин Воррагама - обратил внимание на эту метаморфозу и приказал как можно скорее избавиться от этой окаянной бабы. А если Воррагам не пожелает или не сможет избавиться - соловей-разбойник, леший или кикимора охотно помогут ему. И оказался Воррагам - как витязь на распутье. Он понимал, что нет ему житья без жены, без Вордалеба - так он сынишку назвал. Вордалеб, значит, ворон и лебедь. Отцовская кровь дала мальчонке обличье варнака, а материнская кровь одарила душой белокрылого лебедя. Оказавшись на распутье, Воррагам не знал, что делать. И погубить не хотел Златоустку и Вордалеба, и хозяина ослушаться нельзя. И тогда Воррагам перестал в гнездо прилетать - сделал вид, что раз и навсегда отбоярился от окаянной бабы и своего ребёнка-воронёнка. Златоустка не знала всех этих подробностей и рассудила на свой манер: потешился молодчик, да и бросил, улетел проклятый ворон вольным соколом - на другой сторонке счастье поискать.

4
        Предание таёжной стороны поведали ему два старика старовера. Мудрые, степенные были старики, окутанные облаками дремучих бород. Лица у них были тёмные от солнцепёка, руки шершавые, грубые от разнообразной бесконечной работы. Старики - как будто братья-близнецы - были в одинаковых домотканых рубахах с тонкими опоясками, с вышивкой и так называемой «ластовицей» - на ласточку похожая матерчатая вставка в рукаве под мышкой. И такими древними были старики, что у них, наверно, давно уже была готова «смертная одежда», пошитая руками старообрядческих целомудренных женщин.
        После окончания рассказа, старики собрались уходить, а приезжий человек, взволнованный рассказом, пытался ещё кое-что разузнать. Приезжий этот заерзал на деревянной лавке под берёзой и носом так повёл, будто к чему-то принюхиваясь.
        - А где найти царевну Златоустку? Не подскажите?
        Старик Белотур, наиболее разговорчивый, поцарапал в затылке.
        - Спросил бы что полегче, мил человек. А зачем она тебе, коль не секрет?
        - Фольклор собираю, - ответил приезжий. - Сказки, легенды и прочее…
        Староверы понимающе покачали серебряными головами.
        - Хорошее дельце, - опять заговорил словоохотливый Белотур. - А насчёт Златоустки никто тебе, наверно, не ответит. Воронёнка, Вордалеба тут видел кое-кто. Прилетал, говорят, на луга, на поляны - ягод поклевать, грибов пособирать или рыбы из реки подёргать при помощи длинного клюва. Наполовину чёрненький, наполовину беленький парнишка. И душа у него раздвоилась между Светом и Тьмой, между Богом и Дьяволом. А насчёт Златоустки, тут мы, паря, тебе не помощники. Кто ж её знает, где она теперь? Да и жива ли.
        Фольклорист удивился.
        - А почему не жива?
        - Пожаров много было, мил человек. Тайга пластала, не дай Бог! - Старообрядец крякнул и перекрестился двумя перстами. - У меня вот, к примеру, свояк сгорел позапрошлым летом в своей избушке. Огонь был за рекою - далеко. Бояться вроде нечего. Ну, свояк прилёг да и заснул. Вечным сном. Утром одни головёшки нашли на берегу. Видно, ветер ночью всполошился, вот огонь-то через реку и перекинулся. А насчёт Златоустки, это, паря, не к нам.
        Приезжий человек по сторонам понуро посмотрел.
        - А у кого тут ещё можно спросить?
        Глуховатый Белотур повернул к нему ухо, изнутри поросшее курчавым волосом. Заметив это, старик Авдон вступил в неторопливую беседу.
        - А у кого теперь спросишь? Вся старина, почитай, перемёрла, а молодёжь разъехалась.
        - А родители Златоустки? Где они теперь?
        Старик Авдон вздохнул и почесал под мышкой, где виднелась мокрая от пота ластовица - красная матерчатая вставка на серой хлопчатобумажной рубахе.
        - Родители? А где? Мамка от сердца померла, не перенесла позора, а тятенька, тот маленько дольше протянул. Здоровый мужичина был, богатырь, можно сказать. На медведя с голыми руками хаживал. Но после того, как доченька пропала - как свечка на огне день за днём стал подтаивать.
        Все трое помолчали. Повздыхали. Неугомонный шмель буравил воздух под высокой простоволосой берёзой, покрытой чёрными пятнами - древнее дерево было, уже поизносило своё белое платье.
        Приезжий фольклорист отмахнулся от шмеля, закружившего над головой, хотел закурить, но спохватился вовремя: старообрядцы будут недовольны.
        - А вы не знали кузнеца Великогроза?
        Качая серебряными головами, старики заулыбались в бороды.
        - Ну, кто ж его не знал, Великогроза Горнилыча, царство ему небесное! Великая гроза была на кузне. Как начнёт, бывало, молотом греметь - словно колокольники звонят на колокольнях. Мастер был. Кузнецарь. Теперь уже такого не сыскать.
        Глаза фольклориста заискрились, точно угольки в кузнечном горне.
        - Говорят, что сын был у него.
        - Два сына было. Апора - это старший. Я слышал, будто он теперь живёт у моря. Город Святого Луки. Не слыхал?
        - Даже бывал там, - сказал приезжий.
        - Ну? - Старообрядец удивлённо посмотрел на человека, побывавшего в такой немыслимой дали - в старинном городе, который был основал Святым Лукой. - Вот, значит, старший там, а младший, Ванька, тот был да сплыл. Шибко беспокойный парень был, рассказывают. Счастье-долю смолоду пошёл искать да сгинул.
        - А вот ещё в народе говорят, - смущённо допытывался фольклорист, - говорят, будто отец Ивана согрешил в своей далёкой молодости. И поэтому, дескать, этот Воррагам - чуть ли не родственник Ивана Простована.
        Рассказчики переглянулись. Плечами пожали.
        - Этого, мил человек, мы не знаем, понапраслину говорить не станем, грех.
        Фольклорист опять подёргал носом, точно к чему-то принюхиваясь.
        - А правда, что это Иван обнаружил в тайге месторождение золота?
        - Рождение рыжего дьявола! - Старик Белотур насупился. - Вот с этого рождения и началась погибель таёжной стороны. Сам видишь, какая деревня. Двести лет стояла, полями цвела, колосилась рожью да пшеничкой. А теперь?
        На скулах приезжего проступили, заплясали желваки. Он курево достал. Пачку в сильных руках повертел.
        - А вы случайно… - Он покашлял от волнения. - Вы Литагиных не знали? Тут где-то жили. У них в семье был лётчик - Звездолюбом звали.
        Старообрядцы, посмотрев друг на друга, погладили облака своих белых бород.
        - Нет, мил человек. Мы лётчика не знали. Мы жили в тайге. Глубоко. А сюда недавно перебрались. Почему? А там теперь кругом, сынок, одни сплошные лесозаготовки. Скоро и медведи убегут.
        Они ещё немного поговорили. Солнце над таёжной стороною поднялось, прогоняя туманы. Голос кукушки почудился где-то - сиротливо кукукнул вдали и растаял печальным эхом. Зато сороки бойко затрещали там и тут. И стая воронья, пролетая над деревней, загорланила так, что морозец по коже.
        Собиратель фольклора поклонился старикам и пошёл, грустно поглядывая по сторонам и отмечая, какое хорошее место было выбрано для этой деревни. Сосны с кедрами на крепких лапах двести или триста лет назад подошли к этому берегу, обступили гранитный мыс, обточенный проворными водами бурной реки. А самые крепкие, самые отважные деревья пришли на улицу, на края огородов, за которыми виднелись лодки, до половины выдернутые на берег, а то и вовсе выдернутые и перевёрнутые дощатым брюхом кверху.
        Деревня эта, где жили теперь две-три семьи староверов, дышала на ладан. Только несколько домов смотрелись крепко, статно, а все другие покривились, похилились, брошенные хозяевами. Дома эти строились - как большинство в Сибири - просторные, крыши покатые, способные держать широкие белоснежные одеяла, дополнительно греющие суровыми зимами. К домам примыкали разные надворные постройки, на задворках бани. И всё это хозяйство ещё совсем недавно шумело и звенело - детским смехом, говором деловых мужиков; там и тут мелькали наряды женщин; старики и старухи перед каждым домом сидели на лавочках. А теперь куда ни посмотри - всё позарастало полынями, крапивой, захлебнулось лебедой, чертополохом. Скворечники над сараями опустели. Колодезные журавли - один за другим - «разлетелись», колодцы обрушились. Какая грусть, какая боль и тоска великая вот в этих русских брошенных деревнях, да и вообще в заброшенности любой земли, где когда-то кипела жизнь, люди работали, потом поливали луга и поля, влюблялись, рожали детей и растили, свято веруя в лучшее. А теперь эта вера - на деревянных резных куполах - кресты
уронила в траву забвения, и нету, нету, кажется, силы на земле, способной поднять, возродить эти полуразбитые церкви, эти дома, кривобоко торчащие да кривооко смотрящие с укором на пришлого человека, словно день вчерашний ищущего здесь.
        Приезжий понуро стоял, исподлобья смотрел на картины своей опечаленной, чтоб не сказать, оскорблённой прародины. Смотрел и вспоминал строку из Библии, а точнее, силился припомнить: «Как там написано? «И на крыле святилища будет мерзость запустения и окончательная предопределенная гибель постигнет опустошителя».
        А кто опустошитель? Кто?
        Он вспомнил циничную роскошь Стольного Града, в новую эту эпоху - эпоху сумасшедших перемен - заметно разбогатевшего, разжиревшего; белокаменный жир и жир золотой там и тут свисал с подбородков зданий, со щёк, с боков. Он вспомнил терема и хоромы новоиспеченных господ. Двухэтажные загородные дачи среди сосен или берёз. Виллы с конюшнями для породистых лошадей, с лужайками для выгула собак, с бассейнами, куда наливалось шампанское во время сатанинского разгула. Разве это не шабаш? И разве можно всё это терпеть? «Окончательная предопределенная гибель постигнет опустошителя», - говорится в Библии. - А кто, кто это должен сделать? Кто накажет опустошителя? Господь Бог? Когда? Во время второго пришествия? Нет! Надо сегодня, сейчас порядок в стране наводить. И чем быстрей, тем лучше!»
        Терзая душу этими раздумьями, приезжий человек дальше двинулся. Ему хотелось увидеть кузницу, которая должна быть на краю деревни. Но ничего похожего на глаза ему не попадалось. Потом он увидел густые и высокорослые заросли кипрея, и догадался: тут, наверно. И точно: тёмная от времени кузница, когда-то находившаяся на краю деревни, давно сгорела, дымом на ветрах развеялась, оставив после себя десятка три подков, ржавеющих по зарослям кипрея - на счастье пацанам, любителям поколобродить по таким заманчивым местам.
        Приезжий потоптался возле пепелища, обставленного красными свечками кипрея. «Неужели вот здесь легендарный Златоуст был когда-то мастером или подмастерьем?».
        Заметив ящерку, серым шнурком прошмыгнувшую неподалёку, приезжий вдруг почему-то вспомнил о том, что в древних сказаниях именно кузнец когда-то победил Змея Горыныча - приковал за язык.
        «Символично!» - думал Ермакей, возвращаясь на станцию и поглядывая по сторонам, будто выискивая ответ на вопрос: что ему дальше предпринять в поисках царевны Златоустки?
        Глава шестая. Секретные списки

1
        Небольшой, неказистый Босиз - посёлок городского типа - был построен на скорую руку. Сразу было видно, что делали тяп-ляп. Не для житья-бытья предназначались эти убогие постройки - для временного проживания; перекантоваться и дальше когти рвать, ещё покорять что-нибудь, кого-нибудь. В посёлке было много двухэтажных деревянных домов, поставленных то солдатским строем, то в шахматном порядке. Дома, нужно отметить, крепкие. Четырёхугольный, аккуратно гранёный ровненький листвяк, точно отлитый из металла, сделался тёмно-золотистым от времени, от сибирских лютых непогод; такое дерево ни топор не возьмёт, ни огонь. Жалко, что дома эти однообразные, однотипные, такие унылые и такие угрюмые, что, кажется, вот-вот завоют от тоски, заголосят своими печными трубами. И только одно утешало, скрашивало серость и уныние - природа кругом красовалась. Прямо перед окнами - лужайки, поляны. Вековые сосны в два обхвата. Кондовые кедры. Белоногие берёзовые рощицы на ветру зелёными платьями шуршали. Рябины да калины полными горстями ягоду протягивали к самому крыльцу - угощайся. Улицы посёлка - не все, но многие - были
горбатыми, шли по пригоркам, там и сям перешагивали через ручьи; деревянные мосточки виднелись.
        Прогуливаясь по посёлку, Литагин с удивлением увидел нечто вроде крепостного вала, над которым - на мощных цепях - держалось полотно подвесного металлического моста. «Вот это развернулись мужики! - Он сплюнул под ноги, шагая дальше. - Лесными королями стали, не подступишься!» По сводкам, имевшимся в секретном управлении, Литагин знал: «лесные короли», промышляющие сбытом сибирской тайги за границу, в последние годы фантастически разбогатели - в Стольнограде у них по две, по три квартиры, дачи за городом. И тут, в Босизе, те, кто работал на «лесного короля», стали жить на широкую ногу: кирпичные хоромы возвышались на пригорках, терема, сверкающие черепицами, огороженные глухими заборами, за которыми ходили злые кобели величиной с медведя.
        Оказавшись на окраине поселка, там, где была когда-то золотодобыча, Литагин увидел карьер - кошмарная дыра, зверовато воющая ветром. «Только у нас такой бардак, - с грустью констатировал Литагин, - такие мы хозяева. И раньше-то было шаляй-валяй, а теперь и подавно!»
        Золотодобыча на русских землях - это настоящий золоторазбой. И никто ни перед кем за это не отвечает. Вот почему грандиозный карьер, оставшийся от варварского золоторазбоя на краю посёлка, представлял собой такую фантастически огромную дыру, что если в неё заглянуть с самолёта или вертолёта - преисподнюю можно увидеть. Эта гигантская ямина углублялась годами - спиралеобразно завинчивалась в земные глубины. А позднее, когда все золотые жилы с мясом выдрали, карьер был заброшен, и ни у кого из бывших золотодобытчиков не возникло желания эту рваную рану на теле земли как-то забинтовать, залечить. И теперь эта язва, понемногу разрастаясь под воздействием ливней и оползней, представляла жуткую картину. Местные жители, временщики в основном, - с верхнего краю карьера с одной стороны - сотворили свалку и помойку; стая воронов вечно кружилась, бегали бездомные собаки, а иногда и голодный волчара не брезговал заглянуть. Дальше, ниже виднелись обгорелые резиновые калачи - большие колёса от могучих машин-рудовозов. Железные, ржавеющие кости какого-то брошенного экскаватора торчали, словно рыжие мослы
мастодонта, воздетые к небу. Молодые сосёнки проросли на самом дне - на каменных островках, там и тут торчавших из воды, образующей мутные озерца. А сбоку, в полуметре от уровня воды, чернела нора - громадная, круглая, как по циркулю вырезанная то ли силами золотарей, то ли силами природы, то ли какими-то другими, неведомыми силами.
        Размышляя об этом, Литагин остановился на краю карьера, попытался заглянуть в пасмурную пасть, утыканную острыми каменными зубами - и едва не рухнул от изумления.
        Внизу, по дну кратера проползала какая-то здоровенная каракатица или динозавр, или чёрт его знает, что это было такое - сразу-то не разглядеть, но мороз по шкуре сразу почему-то дёрнул; сердце почуяло ужас.
        А затем Литагин присмотрелся и присвистнул: избушка на курьих ножках топала по дну карьера.
        Скрипя и покряхтывая, старушка-избушка пошла по спирали заброшенной старой дороги, по которой когда-то машины вывозили руду. От избушки, видно, пахло нечистым духом, потому что собаки на свалке заскулили, залаяли, и вороньё всполошилось. До половины пройдя по спиральной дороге, избушка-старушка остановилась. С полминуты, наверно, стояла, вроде как дремала, - старенькие ставни, словно ресницы, прикрылись. И вдруг из небольшой кривой трубы - как снаряд из пушечного жерла - вылетел ворон, который был наполовину чёрный, наполовину белый. Оказавшись в небе, эта странная птица, пролетая над головой Литагина, приобрела необычайно крупные размеры.
        «Неужели Вордалеб? - Он ощутил, как стремительно сохнет во рту. - А если Вордалеб, так, значит, рядом может быть и мамка - Златоустка. Ну так что? Пойти? Почаёвничать с бабой-ягой?»
        Жутковато было, чего уж тут юлить, хотя Литагин далеко не робкого десятка. Чем ближе подходил он, тем меньше оставалось в нём решимости. Потоптавшись на пороге, посмотрев по сторонам, Ермакей перекрестился «малым крестиком» - как бы незаметно для себя.
        Перешагнув порог, он обомлел. Снаружи это была типичная избушка из русских сказок - небольшая, древняя, сутулая, сильно пострадавшая от снегов и ливней, от солнцепёков и града. А внутри избушки такое диво дивное - ум за разум заходит. Внутри находился просторный дворец, построенный в стиле «вампир». Стены, украшенные червонным золотом, были как будто в потёках невысохшей крови. Серебром сверкающие узоры напоминали жутковатые оскалы зверей. Хрустальный гроб со Спящею Царевной на цепях размеренно покачивался, словно кто-то незримый баюкал царевну. Светлоструйный фонтан шипел, журчал, как только что открытая, огромная бутылка шампанского, хотя на самом деле это был другой напиток - птичье молоко, бесперебойно бьющее откуда-то. С правой стороны вдали виднелась виселица. С левой - плаха скалилась топорами, торчащими из чурок.
        Ермакей растерялся: вперёд ему пойти или всё-таки поддаться благоразумию и отступить, пока не поздно.
        - Ну, что стоишь столбом? - раздался голос. - Хватит ротозейничать! Входи!
        Голос был грубый, гулкий - далеко раскатился по пустому дворцу. Вздрогнув, Литагин покрутил головой.
        - Здравствуйте. А вы где? Вы кто?
        - Ты стоишь перед царём! - опять раздался голос. - Кланяйся, холоп, пока башка цела!
        Посмотрев по сторонам, Ермакей увидел трон из чистого золота, сияющий в полумгле. Ломая гордыню, он поклонился, прижимая руку к сердцу.
        Самодержавному царю это понравилось - голос стал мягче, добрее.
        - Подойди поближе, гость непрошенный. Рассказывай, кто будешь? Чего надо?
        Немного помедлив, непрошенный гость осторожно ступил на ковёр - богатый, с переливами узоров, похожих на павлиньи перья. Ощущая дрожь под коленками, гость подошёл к большому золотому трону, обшитому пурпурным бархатом. На троне восседал роскошно разодетый человек, на голове которого чудом держалась корона - вот-вот упадёт. Подойдя поближе, Ермакей вдруг понял: пьяный царь на троне восседает, ухмыляется, как юродивый. «Да это вовсе и не царь!» - догадался Ермакей и сразу ему стало дышать полегче.
        - Самозванец! - неожиданно дерзко заговорил Литагин. - Ты кто такой? Тебе не на троне сидеть, а в вытрезвителе!
        За такую дерзость можно было и головой поплатиться, но хмельной мужик на троне даже глазом не моргнул. Покачнувшись, он с трудом поймал корону, всё-таки упавшую с головы и расхохотался - эхо раскатилось по углам дворца…
        - Иди сюда, - уже по-свойски пригласил самозванец и поднял стеклянный штоф, стоящий рядом. - Врежем за знакомство. А?
        - Я не пью, - сказал Литагин, подойдя к самозванцу и глядя на его рогатую башку - рога были спилены, только отростки виднелись.
        - Ну, может, хоть маленько дербалызнешь? - предложил рогатый. - А то одному надоело.
        - А где же остальные?
        - Как это - где? В гнезде. В самом главном гнезде. Ты что, не в курсе?
        Литагин лихорадочно стал соображать: как ему лучше выкрутиться.
        - В курсе. В общем и целом… А ты почему здесь торчишь?
        Или мордой не вышел?
        - Ихние морды не лучше моей. Просто-напросто я в карты проиграл. Понимаешь? На сторожа играли. Кому тут оставаться. - Рогатый хохотнул. - Знаешь, как про меня наш дворцовый писарь сочинил? «Я со спины хорош, скажу вам, не тая: у сторожа сто рож. Одна из них - моя!» - Прочитав эти вирши, рогатый состроил грозную рожу и тут же опять расхохотался и даже копытом раза три ударил в подножье трона - от переизбытка радостного чувства. - Сторож я. Кустодий, как в старину говорили.
        - А чего тут сторожить, кустодий? - осторожно поинтересовался Литагин. - Какие ценности?
        - О, ну, как же, как же! Одна люциферма у нас чего стоит.
        - Люциферма? А это что за такое?
        - Ноу-хау, - с гордостью проговорил кустодий. - Люцифер тут был в гостях. Из-за моря прилетал. Мы теперь на этой люциферме по новым технологиям выращиваем новых чертей.
        - А чем они от старых отличаются?
        - Ну-у! - Сторож глаза под потолок закатил. - Старые черти - рогатые, хвостатые и никакого образования. А эти - в белых рубашках, с манерами, с таким обхождением, точно за границей обучались. Курвы.
        - Вот посмотреть бы, - плутовато сказал Литагин. - Хороших манер набраться бы не помешало.
        - А я уже набрался. - Пьяный охранник снова расхохотался и Литага вдруг увидел звериную пасть, утыканную длинными острыми зубами. - Третью литру уже пропустил через себя.
        - А как насчёт четвёртой, Ваше величество? Не слабо? - Ермакей вдруг начал обращаться к этому забулдыге, будто к настоящему царю: - А почему вы тут остановились, Ваше величество?
        - По старой памяти, наверно, - нехотя ответил самозванец. - Мои друзья-товарищи дармовое золотишко хотят найти, а его тут - ку-ку, не ночевало.
        Постояв около хрустального пустого гроба, где должна быть Спящая царевна, Литагин как бы между прочим поинтересовался:
        - Ваше величество, а где же царевна Златоустка? Разве она не здесь? Царевна должна быть рядом с царём.
        - Хрен её знает, - сказал самозванец. - Давненько уже не встречал. Только сынок порхает иногда.
        - Вордалеб? Хороший парень.
        - Что? Знакомы.
        - Ну, ещё бы! Давно.
        - Так у него бы и спросил насчёт Златоустки.
        - А когда он прилетит?
        - Чёрт его знает. - Хмельной самозванец покачнулся на троне и чуть не упал. - Этот жиган - птица вольная. Он мне не докладывает.
        - Странно. Я думал, что без ведома Вашего величества мышь не проскользнёт. - Литагин подошёл, из литрового штофа полную чашу наполнил вином. - Прошу, Ваше величество!
        Зажмуриваясь, ихнее величество тяпнуло со смаком и губы осушило рукавом.
        - Ну, проси. Чего тебе, холоп? - громыхнуло ихнее величество. - Я ведь знаю, ты не просто так пришёл. Просто так сюда никто не ходит. Все что-то просят, канючат.
        - Нет, ну что вы? Я не из таких, Ваше величество! - Голос Ермакея стал задушевным, ласковым. - Мне просто интересно вот что. Вот вы давеча сказали: все наши, мол, в самом главном гнезде. В Стольнограде, стало быть. Я ничего не перепутал? Нет? А как их там найти? Они же все теперь по новым технологиям. Их же от людей не отличишь.
        - Это верно. Это вчера мы под масками прятали рыла свинячьи, морды хренячьи. А теперь пришло другое поколение - воспитанники люцифермы. В белых рубахах, с манерами. Не отличить от графьёв, от князьёв.
        - В том-то и дело, Ваше величество. Я совсем запутался, где там свои, где чужие…
        - А я при чём? - Самозванец икнул. - Моё дело - сторона.
        Смотри, чтоб чего не умыкнули, вот и всё.
        - Так-то оно так, Ваше Величество. Но, может быть, вы список мне покажете?
        Осоловелый самозванец несколько секунд, не мигая, смотрел на него - как баран на новые ворота.
        - А я тебе рожу тот список? Или где? - Он развёл руками и посмотрел на пол. - Там, правда, кое-что имеется, в закромах. Да только не положено. Я ведь не знаю, что ты за фрукт и на каком таком дереве вырос.
        - Воля Ваша, Ваше Величество. Только жалко. - Литагин наклонился к трону и стал нашептывать про какую-то очень тайную, секретную миссию и прочее, прочее…
        Самозванец дербалызнул ещё и окончательно рассиропился. Стал обнимать Литагина. Стал говорить, что ежели он врежет с ним, тогда хоть что проси. И Ермакей, конечно, согласился. Зазвенели чарки, золотом червлёные - чокнулись. Косматый чёрт разинул пасть - клыки сверкнули; запрокинув голову, он жадно стал заглатывать - кадык забегал, проталкивая крупные глотки. А Ермакей в эту минуту смухлевал - выплеснул питьё своё куда-то в сторону, где лежала шкура то ли медведя, то ли росомахи.
        - Хорошо пошла, зараза, - похвалил самозванец, подавая ключи от сундука. - Глянь вон там, в углу. Да тока шею не сверни, там глубоко.
        Дубовый сундук, отороченный медными полосками, потемневшими от времени, оказался вовсе даже не сундук - это крышка была, дверь в подполье, где темно и промозгло.
        Сторож дал ему продолговатую какую-то стеклянную банку, внутри которой полыхало золотисто-алое перо жар-птицы. И Литагин, ощущая, как бешено сердце колотится, осторожно спустился в глухое подполье, пахнущее могильным тленом и болотной плесенью. Постоял, поморгал. И с трудом разглядел штук десять новых метёлок, приготовленных, как видно, для бабушки яги; дряхлая ступа стояла поблизости, выдолбленная из большого цельного куска древесины, покрытой сосульками живицы. А рядом - суперсовременная ступа, выполненная из прочных и лёгких металлов, какие применяются в космонавтике. Летучие мыши висели под потолком - спали, напоминая вязанки берёзовых веников. И тут же висели современные какие-то датчики, мигающие зелёными и красными глазками. Были здесь и другие причуды и страшилки - Ермакей старался не смотреть.
        Двигаясь дальше, он обнаружил гроб, закрытый на замок - это был такой оригинальный сейф. «Придётся поработать медвежатником!» - Ермакей засучил рукава, но тут же понял: нахрапом этот сатанинский сейф не одолеть. Простонав от бессилия, он заставил себя успокоиться. Потом, закрыв глаза, перекрестился.
        - Ключ-замок, удач залог, - неожиданно забормотал он, сам себе изумляясь, - эти заклинания будто сами потекли из глубины подсознания: - Ключ-замок, удач залог. Зажигаю семь свечей, открываю семь ключей приворотным словом. Ключ достаю из моря-океана под бел горючим камнем Алатырем…
        Ржавая гиря замка неожиданно зашевелилась - потайные пружины, скрипя, заставили замок раскрыться и упасть под ноги Литагина. Дрожащими руками он хотел приподнять крышку гроба, да не тут-то было - с виду деревянная, она оказалась тяжелее чугунной плиты. И опять «медвежатнику» пришлось творить какие-то заклинания, которые словно кто-то подсказывал на ухо - только успевай повторять. И снова совершилось маленькое чудо - крышка сама собою съехала в сторону - и Ермакей чуть не ослеп от сияния, которое хлынуло из гроба. Это было сияние золотых украшений, бриллиантовых камней и всякой прочей роскоши, скорей всего, награбленной. Прикрываясь ладонью, он присмотрелся, покопался, брезгливо морщаясь. И наконец-то, обнаружил то, что нужно - секретные списки. Но добраться до них оказалось не так-то просто. Литагин от разрыва сердца едва не окочурился - такие страсти закружились вокруг да около.
        Двухметровый какой-то скелет, фосфоресцируя впотьмах, стал приближаться к нему, мигая пустыми глазницами и широко оскаливаясь беззубым ртом. Ермакей от страха чуть лампу с пером жар-птицы не расколотил - выпала из рук, но успел поймать. Отступая, он перекрестился, и в тот же миг скелет с тихим шорохом и шелестом рассыпался - груда фосфорического света стала помаленьку таять на земляном полу. Облегченно вздохнув, Ермакей тут же понял, что радоваться рано. Летающий какой-то саблезубый боров начал на него пикировать, похрюкивая; два раза боров прошёл так низко над головой, что Литагину стало дурно - запах разлагающейся падали ударил в нос. Не дожидаясь, когда саблезубая тварь сделает ещё налёт на его победную головушку, Ермакей, посветив по сторонам, схватил, что под руку попалось - это была секира на длинной ручке. Пикируя, боров со всего разгону распорол своё жирное брюхо и с протяжным воем - как подбитый бомбардировщик - стремительно ушёл куда-то в угол и там впотьмах взорвался. Причём взорвался почти буквально - огонь поднялся рыжим стогом и вонючий дым клубами повалил под потолок подполья.
        И наконец-то Литагин - бледный, потный, трясущийся - наружу выбрался.
        - Ну, как? Нашёл? - поинтересовался сторож, как видно, время зря тут не теряющий - понемногу киряющий.
        Ермакей изобразил разочарование.
        - Там же у вас всё под замками, под семью печатями.
        - А ты как думал? У нас тут строго! Это раньше… А теперь-то Люцифера…
        Сторож, икая, поднял над собою новый литровый штоф тёмно-зелёного стекла и начал опять наливать в червонно-расписные металлические чарки. И вдруг вино плеснулось на одежду, на пол. В первые секунды Ермакей подумал, что у этого несчастного алкоголика руки трясутся, но потом… потом Литагин с ужасом заметил, что весь дворец начал трястись какой-то мелкой тряской - будто зарождалось землетрясение. Ермакей испуганно посмотрел наверх, опасаясь, как бы потолок на голову не рухнул.
        - Ну, вот, - заворчал рогатый сторож, глядя на пролитое вино. - Опять включили ноги…
        - Какие ноги?
        - Куриные. Какие же? Мы щас пойдём отсель.
        - Ох, ты! И далеко?
        - А хрен их знает! - Рогатый икнул. - Не докладают мне, хоть я и царь. Ха-ха! Ты с нами или как?
        Переполохнутый гость, будто в столбняке, стоял, глядел на пол, под которым с жутким, зловещим скрежетом заработали куриные лапы.
        - Стойте! - завопил он, спохватившись. - Стойте!.
        - Ну, конечно, - ядовито ухмыльнулся рогатый. - Их теперь не остановит даже бабушка Яга и дедушка Ага.
        Бледнея от ужаса, Литага львиными прыжками припустил к двери. И очень даже вовремя. Промедли он ещё хоть полминуты и входные двери сказочного странного дворца автоматически закрылись бы на все замки.
        Глава седьмая. Попутчики

1
        И опять за окошками скорого поезда мелькали города и сёла, реки, поля, перелески, сосновые боры, берёзовая бель, горы и долы русского Отечества, преображённого новой эпохой, богатой на печальные контрасты. Рядом с тёмными, патриархальными избами, от старости вдавленными в землю, гордо стоял комфортабельный, нахально расфуфыренный коттедж. Старые церкви - намоленные веками, освящённые, представляющие собой сокровище деревянного и каменного зодчества, - в пору воинственного атеизма были отданы под склады, под свинарники, были заброшены или полуразрушены; дороги к этим церквам заросли. Зато поднялись головы новых куполов - засияли над реками, над угорами - и это не могло не радовать.
        Задыхаясь на громадных перегонах, поезд ненадолго останавливался на разъезде или полустанке. И тогда молодой пассажир, что-то бережно придерживая за пазухой, в тамбур выходил или даже на землю соскакивал - с большим удовольствием дышал свежим воздухом, пахнущим мятной конфетой. Вкусный воздух был в округе - вдали от городов. И тишина благодатная. Слышно, как неподалёку от железной дороги сиротливо кукует кукушка, длинным горлом воркует ручей. Где-то за деревьями красно-узорным цыганским платком весело размахивал костер. Дым, прибитый потоками вечереющего воздуха, подползая к железнодорожной насыпи, терял свои перья в кустах бузины, калины и смородины. Ароматная прохладца наплывала с лугов. Пристанционные домики скрадывала голубовато-серая, таинственная мгла. Первая звезда прокалывала сумрак над горами - слабые лучи подрагивали иглами, сыпались на воду ближайшего озерка и в глухомань заболоченной старицы.
        В голове состава раздался гулкий гудок. Вагоны дёрнулись, пересыпая железный горох от головы до хвоста, но поезд не поехал - заскрипели тормозные колодки.
        И вдруг откуда-то из-под колёс метнулся ушастый заяц.
        - Безбилетник, - улыбчиво сказала проводница. - Зайцем хотел проехать.
        Длинноухий этот безбилетник неожиданно испортил настроение пассажиру Литагину. Вспомнил работу в издательском доме, вспомнил, что поехал в командировку, откуда нужно привести такую рукопись, с которой «кровь должна капать, как с ободранного зайца» - любимое выражение господина Бесцели.
        Тепловоз опять взревел впереди состава, и опять железная громада громоподобно дёрнулась…
        - Зелёный дали, - строго сообщила проводница. - Поднимайтесь.
        - Зелёный, как доллар? - шутя, уточнил Ермакей, запрыгнув на подножку. - А как насчёт зелёного китайского чайку?
        - Скоро. Титан уже кипит.
        - Титан? - Пассажир усмехнулся и носом дёрнул, будто к чему-то принюхиваясь. - Я понимаю, когда говорят: «титан-мыслитель», «битва титанов» или что-то подобное. Но когда становится титаном какой-то несчастный бачок для кипятка…
        Улыбаясь, проводница вошла в своё рабочее купе и пригласила Литагина. (Он ей приглянулся). Пригласила под предлогом что-то подкрутить, чтоб не дребезжало всю дорогу, не капало на нервы. Ермакей охотно подкрутил. Работы было на три минуты. Он положил отвёртку на столик. Собираясь уходить, потоптался у порога.
        - Присаживайтесь. - Проводница, её звали Тася, отодвинула в сторону стопку чистого белья с эмблемами поезда. - Чай будете?
        - С удовольствием.
        - Обычно просят с сахаром, а вам так с удовольствием. - В голосе, да и в глазах у женщины заиграло что-то фривольное. - Вам какой? Покрепче?
        - Нет. Зачем? Перед сном-то. Она засмотрелась на пассажира.
        - А вы, случайно, не титан-мыслитель? Вы всё время такой серьёзный, сосредоточенный.
        - Ну, так ещё бы. Корова сдохла.
        Смех проводницы был приятный, искренний. «И вообще, - промелькнуло в голове пассажира, - она бабёнка, хоть куда, а я парнишка холостой!»
        Он присел напротив Таси, улыбнулся, глядя прямо в розовые губы, неровно подкрашенные. Тася вдохновенно говорила что-то такое, что могут говорить только мужики-технари: скоро, дескать, будут очень современные вагоны - с термоэлектрическими холодильниками; печка СВЧ в купе проводника; водонагреватель с насосной станцией.
        - Звучит как песня, как поэма, - похвалил пассажир.
        - Да, да, - подхватила Тася, не улавливая иронии. - Вам чайку подлить? А может, коньячку?
        - Я на работе не пью.
        Тася растерянно похлопала ресницами.
        - А вы на работе ейчас? Литагин спохватился.
        - Я мысленно всегда в полях. За сохой, за плугом.
        Они засмеялись. Хорошо им было вот так сидеть, смотреть друг на друга и мило беседовать о всяких пустяках - под стук колёс и под мелькание вечерних огоньков среди полей.
        - Вам жарко? - заметила Тася.
        - Да так, слегка. От чая.
        - Ну, так снимите пиджак.
        И он уже собрался снять, но ощутил за пазухой секретные бумаги, такие ценные, какие попадают в руки, может быть, однажды в триста лет. И тут же ему стало ещё жарче - от волнения. Он моментально взопрел и, опуская глаза, отодвинул стакан.
        Тася была изумлена; так сильно изменилось его лицо.
        - Что с вами? Что случилось?
        - Да это, видно, я чего-то съел. Извините.
        Дверь за ним закрылась. Проводница несколько секунд сидела с открытым ртом. «Странный какой-то», - удивилась она; молодые пассажиры к ней обычно сами прилипали с тонкими и толстыми намёками на любовь, а этот - встал и убежал.
        Отделавшись от проводницы, Литагин, уходя в своё купе, подумал: «А проводница ли она? Это ещё вопрос! А я? Вот хахаль!» Он забрался на верхнюю полку, достал из-за пазухи секретные списки и начал рассматривать, подсвечивая зажигалкой. Списки эти были уникальны тем, что имели расшифровку. Рядом с безобразной какой-нибудь рожей свинопотама была приклеена фотография - вполне нормальное лицо, под которым написано: «Лорд Свинопотамов», или что-то наподобие того.
        Довольный, счастливый, можно сказать, лейтенант Литагин аккуратно спрятал списки - поближе к сердцу. Отвернулся к стенке, потянулся, блаженно похрустывая суставами. Работа в издательском доме выматывала, если учесть ещё одну работу - на благо Отечества, поэтому Литагин решил пока не думать ни о чём; отоспаться надо, пока есть возможность.

2
        Многозвёздное небо кружилось над поездом, рассыпая мириады огней по горам и долинам. На какое-то время луна показалась - ярким зайцем запрыгала с вершины на вершину. Потом острозубые скалы, похожие на волчьи клыки, поймали этого жирного «зайца». И вдруг одна скала зашевелилась и заговорила грозным голосом господина Бесцели: «Где рукопись? Рукопись! И чтобы с неё, как с ободранного зайца, капала свежая кровушка! Вот какая рукопись нужна! Смотри!» И генеральный директор показал непомерно огромного зайца - крупнее сохатого. Ободранная туша была завернута в белоснежную рукопись, похожую на простыню, которая медленно пропитывалась огненной кровью. От этого кошмара Литагин чуть с верхней полки не навернулся. Проснувшись, он первым делом ощупал списки за пазухой: на месте. Удовлетворённо вздохнув, он долго, бездумно пялился в окно, где над сопками, над вершинами далёкой тайги заря кровенилась в тумане, будто в заячьем пуху. Грохочущий поезд, надсадно пыхтя, стал крутиться в горах. Иногда, будто огромная пуля, поезд летел в чёрном и гулком стволе тоннеля; дорога простреливала Уральский хребет.
        В вагон вошли попутчики, по-хозяйски расположились за столиком, зазвякали посудой и выпили - запахло вином. Стараясь говорить негромко, но плохо контролируя себя, как это бывает с людьми навеселе, попутчики заговорили вдруг не про кого-нибудь - про Златоуста. Литагин даже дёрнулся на верхней полке, чуть головой не треснулся о железяку. Потом он потихоньку глянул вниз. Говорунов было двое - пожилой в тёмной рубахе, в очках и помоложе, в белой водолазке, белый водолаз, как назвал его Литагин про себя.
        - Да какой там, к чёрту, Златоуст, - заворчал пожилой, глядя в окно. - Одно только название. Рядом находится Карабаш - самое грязное в мире производство меди. Такое грязное, что даже ООН стала нос воротить. Даже до них долетел наш вонючий пламенный привет. Представляешь? Старое наше правительство лет пять назад завод закрыло по требованию ООН. А теперь нагрянули туда новые черти. И открыли там что-то похожее на Освенцим. Даже картошка не растёт на огородах.
        Белый водолаз поцокал языком.
        - А я там хотел поселиться.
        - Ага! - Пожилой усмехнулся. - Нашёл тоже рай на земле. Ермакей - делая вид, что продолжает спать - с любопытством и с недоумением слушал этот странный разговор. «А про кого это они? - удивился Литагин. - Что-то я не пойму…»
        Поезд в это время пошёл в натяг - одолевал крутой подъём.
        И разговор попутчиков переметнулся на другую тему.
        - Самая высокая гора на Урале - это гора по имени Народ. - сказал Пожилой. - Как символично, да?
        - Нет, - не согласился белый водолаз. - Самая высокая была - Манагара. Это уж потом она присела.
        - Живая, что ли? Взяла и присела на корточки? А скоро на бок ляжет отдохнуть.
        - А вы что, не знаете? Горы - живые. Они когда-то запросто ходили по земле.
        - Ну, это уже сказки. Гора не идёт к Магомету.
        - Хорошо. Я тогда скажу вам по-другому. Гора Манагара с годами просто выветрилась. Непогода разрушила, время.
        - А я говорю… - Пожилой пристукнул кулаком по столику. - Самая высокая гора - это Народ.
        - Тихо. - Белый водолаз посмотрел наверх. - Разбудим.
        За окном уже светало. На восточном склоне воздух поголубел - горы словно бы с неба сходили на землю и становились на свои привычные места. В низинах бродили туманы, с головой накрывая кусты и по грудь заваливая тёмные хвойные деревья. Скорый поезд, замедляя ход, стал изгибаться на повороте, и Литагин с верхней полки вдруг увидел солнце, краснощёко встающее в сером сумраке над Уральским хребтом.
        И опять попутчики внизу повели негромкую беседу.
        - Вот вы говорили - бог по имени «Ра», - напомнил белый водолаз. - Но ведь это не славянский бог. Так что не надо за уши сюда притягивать «Рассею». Ра - это Бог Солнца у египтян.
        - Согласен, да. Но почему же тогда у славян Волга называлась - Ра? Надеюсь, не будете спорить? - Пожилой попутчик оживился. - А если мы дальше по этому пути продвинемся? Что значит - Урал? Молчите? А я скажу! Урал это значит: У РА - то есть, горы, находящиеся у солнца.
        - Я бы вам охотно возразил, но, боюсь мы станцию проедем. Попутчики вышли, негромко продолжая спорить. И Ермакею даже стало жалко, что они так скоро покинули купе: интересно было слушать. Но сожалел он недолго - усталость опять придавила к жёсткой казённой подушке; за последние полгода измутырканый делами издательского дома, задёрганный заботами государственного значения, лейтенант Литагин снова глубоко заснул, замком сжимая руки на груди - оберегал секретные бумаги.

3
        Уже ободняло, когда он глаза продрал. Тепловоз, неутомимый трудяга, к этому часу почти что вырвался из каменных объятий Урала - горы одна за другой откатились от железной дороги. За окнами заголубела долина, словно огромная чаша, до краёв налитая молоком туманов. Замелькали пригородные дачи. Забор потянулся вдоль железной дороги. А на заборе - куда ни посмотри - забористая брань всевозможных цветов, различных глаголов, междометий, наречий…
        И тут за столиком внизу опять заговорили попутчики - уже другие люди.
        - Грамотеи! - возмутился какой-то старик. - Что вытворяют! И никакой управы нет на них…
        - А какая управа, если даже в книжках пишут, как на заборах?
        - Ох, сынок, не говори. - Старик вздохнул. - Я на днях зашёл в книжную лавку, смотрю, дымится книга и начинает гореть… Я побежал к продавщицам, так, мол, и так, вызывайте пожарных! Так они меня на смех подняли. Это книжки у них там горят от стыда, и пожарные тут не помогут. Книжки-то горят не так, не тем огнём. Магазин не загорится. А вот душа и сердце - эти могут. Запросто. - Старик внизу покашлял дребезжащим горлом. - А ты, сынок, не слышал про Златоуста?
        - Ну, как не слышал? Слышал. Там люди мрут, как мухи.
        - Нет, сынок, ты говоришь про город Златоуст, а я говорю про писателя. Не слышал? А этот, Король Мистимир? Не знаком?
        - Читал кое-что.
        - Так вот он когда-то был Златоустом, а нынче. Кха-кха. Все прилавки завалили королевской дребеденью. Ох, ну да ладно, выйду, подышу.
        Дверь на колёсиках завизжала и сердитый голос старика пропал за дверью; там он тоже продолжал что-то ворчать.
        «Странно! - Литагин зевнул. - Голос какой-то знакомый». На минуту-другую вынырнув из дремоты, Ермакей опять забылся под стукоток колёс, будто под размеренный перестук дождя. А когда он выспался - небо за окнами поезда совсем посветлело. Снова открылась великая русская даль - деревеньки, сёла, сенокосные луга, поля и пашни. И снова душа лейтенанта полнилась грустью и горечью по поводу новой Отчизны, ограбленной среди бела дня современными ловкачами, проходимцами и прощелыгами. «Ну, почему, почему, - недоумевал Ермакей, - почему и за что эти черти так на нас ополчились? Почему и за что же они так невзлюбили всё русское - простое будто бы, но очень самобытное? Кому и почему всё это не по носу?»
        Затем в купе кто-то вошёл. И снова Литагин услышал голоса, среди которых был как будто знакомый скрипучий голос старика. Стараясь не выдать себя, Ермакей осторожно глянул с верхней полки и обомлел.
        Внизу возле окна за столиком - друг против друга - сидели два странных пассажира. Один из них сильно смахивал на крупнолобого, бородатого Фёдора Михайловича Достоевского. А второй - темнокожий Старик-Черновик, который в последнее время выдавал себя за старика Бустрофедона.
        «Тёплая компашка!» - Лейтенант вдруг ощутил под рёбрами громко стучащее сердце.
        А Старик-Черновик в это время, огорчённо вздыхая, возобновил прерванный какой-то разговор.
        - Федор Михайлович! Вы, видно, были правы, когда сказали давеча.
        Достоевский нахмурился.
        - Я много чего говорил. Вы напомните.
        - А вот сейчас, минуточку… - Обхватывая голову руками, Старик-Черновик зажмурился от напряжения. - Нет! Видно, дырка в памяти. Не вспомню. Муму непостижимо, как я мог забыть…
        Крупнолобый бородач, похожий на Достоевского, с грустью глядел за окно. Русские пейзажи, от которых веяло древностью, время от времени заслонялись колоссальными щитами, стоящими вдоль железной дороги. Со щитов охально улыбались полуобнаженные красотки. В глаза плескалось нарисованное пиво из кружки, в которой можно было искупать коня. Вычурно и пёстро в глаза бросалась реклама чего-то американского, чего-то китайского, корейского, немецкого и даже марсианского…
        Печально глядя на всё это художество, Достоевский произнёс именно то, что старик силился вспомнить:
        - Русскому народу ни за что в мире не простят желания быть самим собою. Весь прогресс через школы предполагается в том, чтобы отучить народ быть собою. Все черты народа осмеяны и преданы позору. Скажут, тёмное царство осмеяно. Но в том-то и дело, что вместе с тёмным царством осмеяно и всё светлое. Вот светлое-то и противно: вера, кротость, подчинение воле Божьей. Демократы наши любят народ идеальный, в отношении которого тем скорее готовы исполнить свой долг, чем он никогда не существовал и существовать не будет.
        Темнокожий старик аж просветлел от радости.
        - Господи! Вот сказано, так сказано! Сколько лет миновало, а звучит современно, бороду даю на отсечение. А наши графоманы со своими вшивыми книжонками? Тьфу да и только! У нынешних писателей от Достоевского одно только название на лбу - «Идиот».
        Немного театрально, с натугой посмеиваясь, бородач, похожий на русского классика, возразил:
        - И среди наших тоже есть достойные. - Поправляя старинный сюртук, пахнущий нафталином и тесноватый в плечах, лобастый человек заговорил другим голосом, принадлежавшим будто бы не Достоевскому: - Достойные есть. Только мало. Увы.
        - Увы, увы! - подхватил темнокожий старик и вдруг почти запел сердечным, нежным тоном: - Ах, боже ты мой, боже мой! Я всегда с удовольствием вспоминаю то время, когда мы с вами так вдохновенно, так славно работали!
        - Со мной? - изумлённо спросил человек, похожий на Достоевского. - Это когда же вы, простите, работали со мной?
        Темнокожий несказанно заволновался.
        - Фёдор Михалыч! Дорогой! Да вы не узнаёте, потому что я переоделся! Но это для пущей маскировки. А на самом-то деле… Да вы присмотритесь… Да я же Старик-Черновик! - Темнокожий пассажир ладонью стукнул по своей груди. - Вы присмотритесь! Неужели не узнаёте, Фёдор Михайлович?
        - Нет, простите, всё как раз наоборот, - сказал собеседник. - Это вы не узнали меня.
        - То есть как? - бормотал старик, продолжая улыбаться. - Фёдор Михалыч! О чём вы говорите? Я не пойму.
        Человек, похожий на Достоевского, снова театрально засмеялся, довольный собою.
        - Ладно, - вальяжно изрёк он, - не стану вас больше смущать. И в следующее мгновенье старик изумлённо и разочарованно ахнул: бородатый собеседник - это был загримированный актёр - стал потихоньку отдирать от себя приклеенную бороду. Посмотрев на голое лицо лобастого актёра - лицо, вдруг показавшееся неприятным, - старик чуть не сплюнул.
        - А я-то, дурень слепошарый, тьфу!.. - Он отвернулся, испытывая жгучее желание дать пощечину этому голому и наглому лицу. - И зачем же вы так обрядились, господин лицедей?
        Горестно качая лобастой головой, специально забритой под Достоевского, лицедей стал рассказывать, какие теперь пошленькие репертуары в театрах, среди которых был и тот, в котором он работает.
        - Кругом одно и то же! - кручинился актёр. - Торжественная поступь всевозможной пошлости, мелкотемье, мыльные оперы. Я, грешным делом, уже и не надеялся. Думал, так и помру, не сыграв ничего достойного. И вдруг… Смотрите…
        Старик от неожиданности даже попятился, когда актёр стал перед ним размахивать какими-то бумагами, вынутыми из дорожной сумки.
        - Что это у вас? Что за листовки?
        - Сценарий! - Глаза актёра заискрились. - Еду на съёмки картины о Фёдоре Михалыче. Вот по пути решил порепетировать. В образ вжиться, так сказать.
        Старик сердито хлопнул дверью и ушёл, но ненадолго. Душа его была уязвлена, оскорблена в самых лучших чувствах. Он уже ненавидел этого проклятого лицедея. И себя ненавидел - это надо же было на такую удочку попасться. Несколько минут назад безоговорочно поверив образу Достоевского, старик теперь настроен был воинственно. Вернувшись в купе, он заворчал, глядя на актёра:
        - Мало бороду приклеить, лоб себе забрить. Глаза! Глаза! Вот что, сынок, тебя выдает с потрохами! Если хочешь, так послушай.
        И старик прочитал ему краткую лекцию, особо акцентируя на том, что глаза отставного инженера поручика Достоевского «перевернулись» 22 декабря 1849 года, когда Фёдор Михайлович - наряду с другими вольнодумцами признанный опасным государственным преступником - оказался на Семёновском плацу, где прозвучал приговор: смертная казнь расстрелянием.
        - Именно так: «расстрелянием», - рассказывал старик. - Жить ему оставалось минут пять, не более. Священник даже крест поднёс ему для последнего целования. Ну, а потом, сами знаете, смертная казнь была заменена ссылкой на каторжные работы сроком на четыре года. И вот как раз оттуда - с Семёновского плаца в Петербурге - берут начало пронзительно-печальные глаза Достоевского. И ежели вы, господин лицедей, не сможете найти эти глаза - глаза казнённого и воскрешенного… Я вообще тогда не представляю…
        Лицедей с удивлением и уважением стал рассматривать старика, который минутами раньше представлялся ему простаком; такие в город едут салом торговать.
        - Простите бога ради, - голос актёра стал немного заискивающим. - Простите, но как понимать ваши слова по поводу того, что вы так вдохновенно, так славно когда-то работали с Достоевским?
        Помрачнев, старик поднялся и медленно, сутуло вышел из купе, не удостоив лицедея ни словом, ни взглядом. И Литагина вдруг словно бы кто-то шилом под бок ширнули. «Уйдёт!» Заполошно соскочив с верхней полки, Ермакей чуть на шею лицедею не сел. Забывая извиниться, лейтенант следом за стариком побежал - в ту сторону, где только что закрылась дверь. Но было поздно - ни в тамбуре, ни в соседнем вагоне старика уже не было.
        «Упустил! - лейтенант аж застонал. - Раззява!»
        Он хотел наудачу пойти по вагонам, поискать ещё, но поезд уже подъезжал к Стольнограду - народ в вагонах заволновался, чемоданы, баулы стал вытаскивать в проходы. «Теперь не протолкнёшься!» - понял Литагин, с тоскою глядя на пригород, в последние годы разросшийся, как на опаре.
        Замелькали вырубки в парковой зоне. Кольцевые развязки автомобильных дорог. Виадуки. Платформы, забитые народом, ждущим электричку. Трубы стали вырастать из-под земли. Железные опоры. Складские помещения. Потянулся пыльный, неприглядный, захламлённый придаток Стольного Града, «довесок», не очень-то умно застроенный, местами совершенно неприглядный от серости, а местами сверкающий от современной роскоши казённых строений и частных домов.
        Продолжая стоять у окна, лейтенант удивлённо думал: «А куда, интересно, он ездил, этот Старик-Черновик? С Достоевским он работал. Ну, чудило. Работал, не работал, а память у него - дай бог каждому дожить до старости и сохранить такую поразительную память. Ну, ладно, приехали!»
        Легковая машина ждала на стоянке - недалеко от вокзала. Первым делом Литагин поехал к генералу Надмирскому - обрадовать хотел теми ценными сведениями, которые были добыты в избушке-дворце. Однако Надмирского на месте не оказалось - отлучился куда-то, доложил дежурный офицер, и неизвестно, когда вернётся. В целях предосторожности Ермакей заглянул на вокзал, оставил ценные бумаги в камере хранения и только потом поехал в издательский дом.
        Глава восьмая. Как создаются шедевры

1
        В небесах ещё было темненько, только яркая иллюминация полыхала на проспектах и улицах, по которым в эту раноутреннюю пору черепахой тащился издательский джип-броневик. Толстый Том, в целях безопасности восседающий на заднем сидении, изредка засматривался в чёрные тонированные стёкла. Там и тут на пути попадались громадные рекламные щиты, разноцветно кричащие о многообразной продукции издательского дома господина Бесцели. Рекламные агенты, в общем-то, на славу поработали, но директор был недоволен; ему казалось, что рекламы всё же маловато, что агенты в кабинетах только штаны протирают, большие деньги зря получают. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что издательский дом день ото дня богател. И у директора, и у сотрудников зарплата разбухла. В коридорах издательства и в кабинетах красовалась новая мебель, новая оргтехника и прочее, и прочее. В гараже издательства засверкала, зафырчала новёхонькая техника. Толстый Том, однажды кем-то ограбленный по дороге в аэропорт, приобрёл себе шикарный заграничный броневик - эксклюзивная штука; громоздкий чёрный крутой джипяра, оснащённый
пуленепробиваемыми колёсами, пуленепробиваемыми стеклами. Кузов утяжелён бронёю так, что машина стала заметно проигрывать в скорости, но зато можно быть спокойным по поводу покушения; никакая тварь не подорвёт, когда ты, например, находишься в пробке и представляешь собою мишень для конкурентов, которых развелось уже как собак нерезаных. А пробки на дорогах Стольнограда с каждым днём становились такими туго-плотными - хоть вертолёт покупай.
        - Купить не проблема, - заворчал Бесцеля, закуривая на заднем сидении. - А кто разрешит барражировать здесь? Это может делать только санитарный да пожарный вертолёт.
        - И правительство тоже, - подсказал водитель Костя Ломов, бывший каскадёр по прозвищу Костолом. - Вы же говорили, что у вас в правительстве свой человек. Вот и пускай бумаженцию выправит, чтобы вам на вертолёте…
        Вальяжно и грубо Толстый Том одёрнул подчинённого:
        - Ты помолчи, а то без вертолёта вылетишь. Растарабарился. Кто у нас любил трепаться на броневике? А ты внутри броневика. Так что сопи в две дырки и понужай, как следует. Ферштейн? Что в переводе означает: ты допетрил?
        Костолом-каскадёр, проявляя своё искусство, то и дело поднимал броневик на дыбы и старался проехать там, где никто другой ни за что на свете не рискнул бы. Но через двадцать-тридцать метров перед машиной возникало новое препятствие.
        - Чёрт знает что, - рычал Бесцеля, - скоро на работе придётся ночевать.
        С полгода назад генеральный директор стал затемно выезжать в издательство. Но даже рано утром, ещё до солнцевсхода, проспекты и улицы были забиты вонючими автомобильными пробками - выхлопные трубы испражнялись уже не сотнями, а тысячами тысяч, и не за горами тот печальный день, когда водитель за рулём будет сидеть в наморднике-противогазе. Медленно, мешкотно - как в похоронной процессии, хоронящей драгоценное время, - Толстый Том тащился к центру, уже не в первый раз уныло думая, что надо новый офис открывать где-нибудь за Кольцевой дорогой.
        - Такой запор, хоть клизму ставь, - бормотал Бесцеля, в чёрное, тонированное окно не без удовольствия наблюдая за дорожными скандалами и потасовками - бесплатное кино и развлекаловка. - Раньше были монтировки, а теперь, гляди-ка. Вооружается народ. Скоро нам не обойтись без уличных боёв.
        Шофёр хотел что-то сказать, но благоразумно промолчал, памятуя о недавней угрозе начальника.
        Сцены из дорожных драм, разворачивающиеся перед глазами, грозили обернуться трагедией. Кто-то слабонервный давил на клаксон - поторапливал впереди ползущий автомобиль. А там сидел другой такой же слабонервный или совсем «отвязный и отмороженный» парубок с болезненным чувством собственного достоинства, а главное - с разрешением на ношение оружия. (Или даже без разрешения). И хотя оружие было травматическим, - люди друг друга уже многократно калечили; кто-то лишился глаза, кто-то без зубов остался - резиновую пулю проглотил, а кому-то ухо отстрелили. Дорожная война приобретала страшенный размах, и впору бы одуматься, запретить свободную продажу огнестрельных игрушек. Но их не только не запрещали, а наоборот - старались расширить российский фронт. Уже на самом высоком уровне обсуждалось постановление о разрешении на ношение боевого оружия. И господин Бесцеля, между прочим, являлся одним из идейных отцов и вдохновителей такого постановления.
        - Пускай шмаляют! - говорил он, посасывая обслюнявленную сигару. - Чем больше дураки друг друга постреляют, тем меньше будет пробок на дорогах. Правильно я говорю, Ломовик?
        Костя Ломов неохотно поддакивал, хотя и был противником вооружения. «Привыкли в своей Америке ходит, с пистолетом на ляжке, - думал шофёр, выкручивая баранку. - Угробили индейцев, паразиты. А теперь вот добираются до нас…» Сам не зная почему, но Костя Ломов был уверен в том, что господин Бесцеля приехал сюда из Америки. «Хотя, - сомневался порой Костолом, - морда у него - как тульский самовар».

2
        Солнце ещё только-только продиралось через каменные джунгли мегаполиса, а генеральный директор был уже в рабочем кабинете. Толстому Тому страсть как не терпелось заняться новой рукописью, только что поступившей в издательский дом. Рукописи, те, что сулили хороший прибыток, Бесцеля никому не доверял, самолично до ума доводил.
        Для начала он раскурил заморскую сигару и, опустившись в кресло, с удовольствием состряпал дымный бублик - сизое колечко поплыло к потолку. После короткого, но смачного перекура Бесцеля снял просторный пиджак, напоминающий аляповатую обложку детектива - нарисованные ручки пистолетов торчали из боковых карманов. Чёрная рубаха Толстого Тома была похожа на пиратский флаг - череп с костями белел на груди, а на спине скрестились длинные кинжалы и кривые абордажные крючья. Засучив рукава, Бесцеля собрался работать, но тут…
        Неподалёку - в новом каком-то, недавно открывшемся храме - колокола зазвонили к заутрене. Колокола были добротные, большие. Эхо - тугими шарами - покатилось по мглистому воздуху и неприятно ударило по ушам Толстого Тома. Не любил он эти звоны с колоколен, черт бы их побрал. Он всякий раз плевался, когда их слышал; плевался и ругал себя за то, что, выбирая хороший особняк для издательства, не подумал о таком соседстве. (Тогда ещё, правда, этого храма не было; позднее построили на месте старого, взорванного когда-то).
        Двумя руками зажимая уши, Толстый Том посидел за столом, переждал проклятущий трезвон, а после этого достал из сейфа «Чёрную библию», недавно изданную, ещё пахнущую типографской краской. Сотворив нечто вроде чёрной мессы, он чёрные перчатки натянул, пухлую рукопись вынул - к печати подготовленную книгу. Внимательно вчитался в первые страницы. Нахмурился.
        В кабинете были установлены потайные камеры слежения. Посмотрев на экран, Толстяк увидел приёмную. Секретуточка стояла у зеркала, поправляла макияж, любовалась своими лошадиными губами. «Силикон закачала, кобыла дурная!» - отметил Бесцеля, отдавая приказ:
        - Давай корректора сюда!
        Минуты через три девушка стояла на ковре перед директором, который был приятно удивлен. Бесцеля забыл, что прежний корректор-мужчина на прошлой неделе был уволен за то, что попытался проявить самостоятельность: ненормативную лексику хотел заменить многоточием.
        Новая корректорша показалась совершенно беззащитною овцой, и генеральный раздухарился так, что стакан с водою стал сам собою закипать на столе - нехороший признак директорского гнева. Вздымая руки к потолку и растрясая пепел, Бесцеля метал громы и молнии по поводу опечатки, за которую в былые времена корректоршу запросто поставили бы к стенке. С белой пеной на губах он колотил кулаком по столу, по рукописи и выдавал при этом такие нецензурные тирады - юная корректорша чуть в обморок не падала. Но это были ещё цветочки. Раскаляясь до бешенства, Толстый Том выхватил какой-то новый заграничный парабеллум и стал угрожать расстрелом без выходного пособия. И в доказательство того, что он шутит - Бесцеля два раза подряд шарахнул над головой корректорши; отстрелянные гильзы покатились по полу. Бедняжка содрогнулась и заплакала.
        - Ну, что? - зарычал генеральный, по-волчьи сверкая глазами. - Не хочешь быть расстрелянной? Значит, будем над ошибками работать? Ты согласна? Не слышу?
        - Согласна, - пролепетала корректорша.
        - Умница. Пошли, я покажу тебе, как надо работать над ошибками. У меня золотое перо…
        Молоденькая корректорша зашла за какую-то чёрную шторку - и обомлела. Вся боковая комната была оклеена такими фривольными картинками, от которых бросало в жар и тошно становилось - это была подпольная продукция издательского дома, продукция, предназначенная для каких-то очень богатых заказчиков. Посредине комнаты стоял журнальный столик, на котором блестела бутылка вина, два хрустальных фужера, похожие на головки младенцев, виноградные свежие гроздья мерцали росинками. А в затемнённом углу был диван, обшитый чёрной козлиной кожей и снабженный какими-то такими хитрыми пружинами, которые стонали, как живые и даже похихикивали. И вот на этом диване Толстяк с великим удовольствием показал бы корректорше, как надо работать над ошибками. Но не судьба. Именно в эту минуту в кабинете директора сработала тревожная кнопка. Раздался вой сирены, которую невозможно было отключить, не выскочив из кабинета. Громоподобная эта сирена могла сама включиться, если проводку, например, замкнуло, но скорее всего, сирену врубила секретуточка - только у неё был доступ к тревожной кнопке.
        Забывая застегнуть прореху, Толстый Том, всклокоченный и раскрасневшийся, выбежал в приёмную.
        - Убью! - зарычал. - Дура! Выключи! Мухой!
        - Не могу, - едва не плача, пролепетала побледневшая девица. - Воррагам на проводе! Это он включил!
        Мимо них проскочила растрёпанная корректорша, вся в слезах, с надорванной юбкой. В приёмной хлопнула дверь - каблучки корректорши горохом по ступеням посыпались. Секретуточка мгновенно поняла, в чём дело, только не могла ещё уразуметь: было там или не было, на диване. Секретуточка следом хотела побежать, полюбопытствовать, но вместо этого вдруг потихоньку сняла параллельную трубку - куда любопытней было подслушать разговор Бесцели и Воррагама, который никогда ещё не пользовался тревожной кнопкой.
        Разговор был короткий, но малоприятный. Говорили по-русски, и в то же время это был сплошной какой-то «абстрактный антураж», в котором присутствовал «дайджест и девальвация, консенсус и конфронтация, плюрализм и претенциозность». У секретуточки, бедняжки, в первые дни работы в издательстве голова кружилась от таких заумных разговоров. А теперь она поднаторела делать переводы на язык простых людей. И в переводе получалось примерно следующее: Воррагам сначала поинтересовался, готов ли тираж, который заказчики ждут, и остался доволен, потому что с тиражом проблемы не было. А затем Воррагам закаркал насчёт каких-то секретных списков, украденных то ли из дворца, то ли из какой-то избушки на курьих ножках. А вслед за этим опять пошли непонятки, игра в дурака или в прятки с применением какой-то марсианской аморфности, амбивалентности, неадекватности; опять была упомянута стагнация, пертурбация, приватность, регресс и даже лифтинг - подтяжка кожи - единственное словечко, знакомое секретуточке в этом премудром языкознании, похожем на языкотерзание.
        Звонок Воррагама выбил директора из колеи. Глаза его всегда отличались кровавым отливом - будто глаза вурдалака. А после разговора с Воррагамом глаза померкли, приобретая выражение виноватости. Ненадолго задержавшись около зеркала и не узнавая сам себя, такого слабовольного и жалкого, Бесцеля схватил пистолет с глушителем и, осатанело оскаливая зубы, расстрелял своё отражение. Потом, наступая на ледышки расколоченного зеркала, Толстый Том пошёл куда-то в дальний угол и там, утробно ухая, тяпнул стакан пиратского рому - бочонок стоял в боковом помещении, напоминавшем капитанскую каюту бригантины.
        Стакан огнеподобного напитка вернул ему былую силу и уверенность. И опять, приступая к работе над боевиком, господин Бесцеля чёрные перчатки натянул, громкоголосо ободряя сам себя:
        - Главное, патронов не жалеть, не скупердяйничать! А глотку раззявливать да каркать почём зря - любая ворона умеет, любая сорока-воровка.

3
        Выстрелы в кабинете Бесцели никого из работников уже не удивляли. Но кабинет Литаги находился за стеной, и потому доставалось ему больше всех остальных; первое время, сидя за столом, читая рукописи, он кланялся каждому выстрелу - машинально пригибался. Ну, а потом ничего, попривык и только усмехался; опять эта толстая чушка играет в войнушку.
        Вот и сейчас, вернувшись из командировки, Литага пришёл к себе в кабинет и вскоре услышал пальбу за стеной. Это было в порядке вещей. Но Литага никогда ещё не слышал тревожную кнопку, её тональность оказалась настолько мерзкой и противной - хотелось бежать и умолять, чтобы как можно скорей отключили. И он действительно хотел бежать, но тут, слава богу, сирена заглохла, оставляя после себя неприятное послевкусие.
        «Что такое? - Он тревожно посмотрел на стену, за которой находился Толстый Том. - Никогда ещё такого воя не было!»
        Кабинет Литаги - тесная клетушка, но ему и этого хватало, потому что волка ноги кормят, некогда рассиживаться, скрепки на столе перебирать. Из-за тесноты в кабинете Литага умудрился книжные полки соорудить не только на стенах - и потолок использовал. И столько тут было всевозможных бумаг, затиснутых в чёрные, белые, красные и полосатые папки - никто, кроме Литаги, вовек не разберётся в этой мешанине рукописей, которые отчасти уже изданы, отчасти приготовлены к изданию.
        Чихая от пыли, Ермакей достал из загашника заранее припасённую «кровавую рукопись», которую он раздобыл как будто в командировке - надо ж было как-то оправдаться перед директором. А для того, чтобы рукопись выглядела более убедительно, Литага положил её в красную папку, с которой словно бы капала кровь - такое впечатление создавалось от киновари, перемешанной с серебряными блёстками.
        Секретуточка с силиконовой улыбкой приняла от Литаги шоколадный презент и сказала, что директор занят.
        - А что за тревога была? - поинтересовался Литага.
        - Учебная, - соврала секретуточка, не глядя в глаза.
        - Ну ладно, я попозже. - Поцарапав родинку на верхней губе, Ермакей хотел оставить рукопись и уйти к себе, но в это время Толстый Том вдруг нажал кнопку внутренней связи.
        - Пущай заходит супермент, - приказал он через губу, на которой прилип огрызок потухшей сигары.
        Бронированная дверь сначала замигала какими-то контрольными разноцветными лампочками, потом включился аппарат, сканирующий посетителя на предмет оружия. И только после этого дверь заскрежетала, отъезжая на колёсах, и Литага очутился в кабинете, напоминавшем нечто среднее между складом современного оружия и лабораторией хитроумного книгопечатника. И предметы, и оружие - всё тут постоянно менялось в зависимости от того, над чем сейчас трудился господин Бесцеля.
        В этом кабинете Ермакей бывал нечасто и заходил всегда на полусогнутых - почтительно и тихо. Обычно директору нравилась эта лакейская готовность угождать, лизоблюдничать. Но сегодня Толстый Том был взвинчен и подозрителен, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон вместе взятые.
        «И чего это он всё время так усиленно прогибается? И почему это он попросил командировку именно туда, во глубину сибирских руд? - мучительно думал директор. - Не случайно! Ох, не случайно!»
        Скрывая раздражительность, он усердно засопел, копаясь в новом боевике. Ему не терпелось уже заговорить с подчинённым, но директор нарочно молчал - пускай постоит, потомится.
        И Литага действительно вскоре занервничал. Дёргая носом, он уловил не только запах пороха и табака - невнятный душок спиртного. И это заставило Литагу встревожиться. Бесцеля был горазд на выпивку, но исключительно после работы, а если он врезал с утра - значит, что-то серьёзное. Что? Одной рукою прижимая к сердцу «кровавую рукопись», Литага другой рукою нервно теребил брильянтовую букашку на галстуке, исподволь рассматривая тучного директора. Бесцеля за эти несколько дней разжирел будто бы ещё сильнее - желтовато-восковые складки прибавились на подбородке, на щеках. Он восседал на своём директорском троне - в кожаном крутящемся кресле за длинным столом. На солдатских ботинках Бесцели болтались шнурки, похожие на обрывки серебристого бикфордова шнура. В крупных «конских» зубах - заморская сигара с золотистым ободком; сизый дым пластами скирдовался над головой, над портретами знаменитых сыщиков и детективистов.
        - Как съездил, супермент? - не глядя на заместителя, Бесцеля продолжал ковыряться в боевике. - Недаром казённые бабки проел?
        Заместителя смутил странноватый тон.
        - Хорошо, Том Томыч, съездил. Можно сказать, отлично.
        - Без приключений? - Толстяк прищурился, глядя в глаза подчиненному. - Всё пучком? По чесноку?
        - А то! Я вам привёз ободранного зайца. Рукопись, такая, что… - Литага хотел протянуть красно-кровавую папку. - Может, вы, Том Томыч, полистаете?
        Директор матюгнулся, машинально хватая пистолет со стола.
        - Ты что, слепой? Или ты с ё… ёлки навернулся? Не видишь, чем я занят? Них ферштейн?
        - Ферштейн, - виновато пролепетал Ермакей, пряча папку за спину. - Я подумал…
        - Думку думаю тут я! Как самая большая головка от ружья! - Толстяк хохотнул, растрясая пепел от сигары на стол и на рукопись. - Значит, говоришь, без приключений? А где ты был? Напомни.
        - Во глубине сибирских руд, - начал Ермакей.
        - И глубоко пришлось нырять? А? Дайвер. Что молчишь, как водки в рот набрал?
        - Да я не знаю, что такое дайвер, - слукавил заместитель. - Поэтому не знаю, как ответить.
        - Русский язык велик, но не настолько, - заворчал Бесцеля, - вот я и стараюсь увеличить. Ну, да ладно, ты пока не мешай. У меня ответственный момент. Как говорится: момент и в морге. Ха-ха.
        Бесцеля достал пистолет-зажигалку и нажал на курок - пламя опалило погасшую было сигару и директор на несколько секунд пропал в голубовато-зелёном облаке. Пухлая книга, над которой он колдовал, напоминала ярко разрисованную шкатулку. Копаясь в ней, Бесцеля перебирал какие-то сомнительные драгоценности: фальшивые брильянты, золотые безделушки низкой пробы.
        - Ух, ты, - не очень искренне стал восхищаться Литага. - Ох, как это ловко у вас…
        Подхалимаж, подмазанный медовой лестью, не только расслаблял, но порой буквально обезоруживал, и потому Бесцеля прикрикнул:
        - Ты языком-то попусту не молоти. Руками работай! Чего стоишь? А ну, подай…
        - Кого? Чего? - Литага покрутил глазами.
        - А вон лежат…Маслята.
        - Где? Что за маслята? Грибы?
        - Эх, молодежь, побритый ёж! - Директор снова непечатно выругался. - Патроны, говорю, подай!
        Нарочито сделав изумлённый вид, Ермакей стал присматриаться. Так близко он ещё не видел «священнодействия», чтобы не сказать наоборот - это была дьяволистика, искусство дьявола, за которым позднее в книжных лавках выстраиваются километровые очереди.
        Толстый Том оценил эту щенячью растерянность.
        - Гляди, малыш. - Он подтянул, поправил чёрные перчатки. - Где ты ещё увидишь подобный мастер-класс?
        Миниатюрные патроны - издалека действительно мерцавшие точно маслята - градом посыпались в книгу-шкатулку.
        Ермакей языком от восхищения поцокал.
        - Настоящие? - негромко спросил.
        - Холостые. Нельзя настоящие.
        - А почему?
        - По кочану. Узнаешь, погоди…
        Они помолчали. В книге-шкатулке что-то шкворчало, доходя до кондиции.
        - А вот интересно… - Заместитель помедлил с вопросом. - А как вы определяете, сколько патронов засыпать?
        - Рецепт! Рецептус! - с напускною важностью ответил Толстый Том. - Знаешь, какой?
        - Нет. А хотелось бы.
        - Кашу маслом не испортишь. То бишь, маслятами. - Толстяк хохотнул, роняя пепел от сигары на чёрную рубаху с весёлым роджером. - Учись, малыш! Ты молодой, но ранний, далеко пойдёшь. Значит, говоришь, нормально съездил? Побывал в избушке?
        Сердце у Литаги будто напоролось на острый ножик.
        - Где? - Он заставил себя улыбнуться. - В какой избушке? Директор, не сводя с него глаз, с невинным видом пожал плечами. Хмыкнул.
        - Ну, а где ты рукопись кровавую добыл?
        - А-а-а, ну, да, конечно. Пришлось по избам прошвырнуться, поискать провинциальные таланты.
        - Молодец, Ермолка. Супермент. - Говорил директор как-то напряжённо, многозначительно. И глаза его при этом стальными свёрлами сверлили подчинённого. - Ты настоящий дайвер. Да? Занырнул во глубину сибирских руд…
        - Я что-то не пойму, - пробормотал Литага. - Вы что-то хотите мне сказать, да только это…
        - Погоди, малыш. Не тарахти. Тут можно всё испортить, - угрюмо оборвал Бесцеля, опять начиная горстями сыпать патроны, маслянисто мерцающие и зловеще позвякивающие где-то внутри боевика. Потом, хрипловато дыша в тишине и покряхтывая, Толстый Том шаркающей походкой направился к бочке кровавого цвета.
        - Хочешь попробовать? - хмуро спросил.
        - С удовольствием! - встрепенулся Литага.
        - Давай, давай, Ермолка. А то ведь скоро сядешь в это кресло.
        - Ну, вот ещё… - Заместитель смущённо поправил бриллиантовую букашку на галстуке.
        - Сядешь! - уверенно заявил Толстый Том. - Вопрос только в статье и в сроке наказания.
        - Типун бы вам, - Литага отмахнулся. - Шуточки тоже. Толстяк расхохотался, колыхая загорелым тройным подбородком. И вдруг серьёзным стал, даже насупился, глядя в угол. И Литага с удивлением отметил перемену; глаза господина Бесцели, всегда отличающиеся кровавым отливом, - будто глаза вурдалака - как-то странно померкли.
        - Значит, ты, малыш. Кха-кха. Без приключений, говоришь? И ничего не слышал? Да?
        - Насчет кого, чего? - Литага напрягся. - Какие приключения, Том Томыч?
        - Весёлые, - задумчиво пробормотал директор, оглядывая чёрную свою рубаху с черепом и костями. - Весёлые, как этот весёлый Роджер. И случились они, между прочим, в той стороне, откуда ты сейчас.
        - Да вы что? - Ермакей старательно разыграл испуг. - А что там? Кто там? Что такое?
        Помолчав, Толстый Том неожиданно саданул кулаком по столу и разразился непечатной бранью:
        - Козлы! Они там сами ушами хлопают, а мне потом… Ять бы их за ногу! - Глаза директора вдруг опять засверкали на волчий манер. - Эти сволочи… Ты представляешь? На пенсию мне намекнули.
        - Да вы что? Какая пенсия, Том Томыч? - Литага неискренне улыбнулся. - Да на вас ещё, простите, можно пахать.
        Задумчиво уставившись куда-то в пустое пространство, Бесцеля пальцем постучал по голове и сказал как будто сам себе:
        - Видно, какой-то сбой в программе, что ли? Да только я-то здесь причём? Я, что ли, программу заряжал?
        - Сбой? - удивился Литага. - В какой программе?
        Увесистый подбородок директора на несколько мгновений безвольно опустился на грудь. Но тут же Толстяк спохватился:
        - В чём дело, супермент? Форверц. Давай работать. - Сверкая глазами, он в ладоши два-три раза хлопнул, будто голубь крыльями ударил, улетая. - А программа такая, малыш. Надо замочить кое-кого. Просекаешь?
        Засучив рукава, «малыш» напряжённо уставился на директора.
        - Замочить? В смысле - убить?
        - Нет. В смысле замочить и постирать, - издевательским тоном пояснил Толстый Том, поднимая специальный посеребрённый ковш. - Что, дорогой? Кишка тонка?
        Делая вид, что ему всё нипочём, Литага щёлкнул пальцами в воздухе.
        - Инструмент! - не попросил, а почти приказал он, протягивая руку за ковшом. - Инструментус!
        - Ну, держи, милок. Не урони.
        - Спокойно! - Улыбаясь, Литага ни к селу, ни к городу процитировал агитку пролетарского поэта: - Деникин, было, взял Воронеж. Дяденька, брось, а то уронишь.
        Бесцели понравился этот кураж.
        - Давай, малыш. Дерзай. Ныряй. Глядишь, да и получится хороший дайвер.
        - А это кто такой?
        - Темнота. Учить вас надо. Русский язык велик, но не настолько, чтобы в нём дайверы были. Ну, то есть, ныряльщики.
        Отважно зачерпнув, Литага отчаянно вылил в книгу-шкатулку почти полведерка дымящейся крови.
        - Хватит? - брезгливо спросил.
        - Можно ещё. Не жалей, супермент.
        - Фу, какая мерзость! - Литага дёрнул носом, принюхиваясь. - Как настоящая…
        - А это и есть настоящая.
        - Да ну? Вы шутите? - Литага чуть не выронил ковшик.
        - Нет, малыш. Дело серьёзное.
        - Настоящая кровь? Но откуда?
        - Из больницы, из морга, - буднично пояснил издатель. - Иногда берём на месте автокатастрофы, на пожаре. Когда как. Только и это ещё не всё. Мало того, чтобы кровь была настоящая, так надобно ещё такую кровушку, чтобы в ней было много железожлобина. Вот такая наука, малыш.
        Обескуражено помолчав, Литага пробормотал:
        - А в кино, я слышал, кетчуп или томатный сок используют - вместо крови.
        - Кина не будет! - твёрдо заверил Бесцеля, жутковато сверкая глазами. - У нас этот трюк не пройдёт. Читака сразу почует подделку. Читака покупать не станет, вот и прогоришь. Так что надо вертеться. А ты, наверно, думал, что генеральный сидит здесь, от не хрен делать сигары курит, коньячок сосёт, парит жирную задницу в кресле? Нет, малыш! Заступишь на это место, узнаешь, почём фунт лиха! А ну, добавь ещё! Нет, погоди, я сам. Эх, молодёжь, побритый ёж! - Толстый Том взял ковшик и долил, говоря: - Нужно до самых краёв.
        - Всклень, - прошептал Литага.
        - Вот именно, что лень! - подхватил Бесцеля. - А надо пахать, не отлынивать. Так. Теперь щепотку вот этой пакости!
        - А что это? Фу-у. Серою запахло.
        Директор не расслышал. Густая кровь жутковато зашипела на страницах, задымилась и потекла через край - Толстяк явно лишку хватанул.
        - Ничего, сойдет. - Он косорото хмыкнул. - Тут лучше перелить, чем недолить.
        Согласно покачивая головой, Литага вспомнил принцип, который директор постоянно оглашал на планерках и заседаниях: «Не жалейте крови и патронов!»
        Именно это издатель и делал сейчас, ещё выше засучив рукава рубахи, осыпанной пеплом. Заморская сигара с золотистым ободком погасла, зажатая крупными зубами, похожими на конские. Толстый Том почмокал, пытаясь раскурить, и неожиданно размахнулся - бросил окурок в книгу-шкатулку.
        - Точка, - угрюмо подытожил он и расхохотался. - Вот так, малыш, рождается великое искусство для народа! Вот так рождается маржа. Учись, малыш.
        - Вот это да-а! - Литага большой палец вверх поднял. - Классики отдыхают.
        Господин Бесцеля снял чёрные перчатки примерно так же, как их снимает хирург после долгой трудной операции. Два драгоценных перстня заиграли-заблестели на руках.
        - Да это ещё так себе. - Он бросил перчатки в корзину для мусора. - Это разминка, малыш.
        - Подождите. Так вы же только что сказали - «точка».
        - Где точка, там и многоточие, - пробормотал издатель. - Надо малость подождать, пока всё переварится. Потом будет самое главное.
        - А что именно?
        - А вот этого, малыш, я тебе пока что не могу сказать. Это производственная тайна. - Толстый Том уселся в кресло. - Ну, что там ты привёз? Давай посмотрим.
        Ощущая себя на грани провала, Литага стал развязывать красные тесёмки «кровавой рукописи», которая была так себе - воды в ней больше, чем крови.
        И тут зазвонил телефон, который был напрямую связан с генеральным.
        - Ну, всё, Литага, брысь. У меня на проводе… Короче, ты пока сходи в подвал, возьми всё то, чего здесь не хватает для полного создания шедевра…
        Задержавшись у двери, Литага прошептал:
        - А чего не хватает, Том Томыч?
        - Мозгов! - неожиданно гаркнул директор, припечатав лапой по столу. - Пошёл отсюда! Бездарь!
        Пришлось и это проглотить. Хотя хотелось в рожу дать.
        Спускаясь по мрачным ступеням всё ниже и ниже, Литагин лихорадочно думал: «Так что же тут случилось? Почему он заикнулся про избушку и про какие-то приключения в командировке? Хорошо, что я списки сюда не привёз. На вокзале, конечно, рискованно, только тут ещё опасней - камеры слежения кругом понатыканы…»

4
        Подвал издательского дома, недавно углублённый и укреплённый чугунными плечами современных конструкций, напоминал просторное бомбоубежище. Такое укрепление было не случайным. Здесь хранилась уйма больших и малых ящиков, на которых чернели и краснели надписи: «Взрывоопасно», «Не влезай, убьёт». Но чаще всего попадалось простонародное предупреждение, в мягком переводе означающее: звезданёт.
        С недавних пор, когда Литага стал заместителем, он мог себе позволить проверку даже самых нижних уровней подвала. Но многочисленные камеры слежения фиксировали даже движение мыши. Так что лейтенант Литагин никакой самодеятельности не проявлял, хотя у него имелись электронные ключи и даже отмычки от многих секретных дверей, за которыми лежали свежеиспечённые книги, не заявленные в тематическом плане издательства. В основном это были оккультные книги прошлых веков: Шандор Лавей, Папюс, хотя иногда появлялись новинки; дьяволопоклонники и всевозможные люцифериане современности упражнялись в отрицании Бога, морали, этики. Оккультные опусы издавались тут, как правило, в самых безобидных упаковках: снаружи это могла быть невинная «Азбука для детей» или простой «Учебник садовода и огородника». За этими книгами приезжали всегда поздней ночью. «Садоводов» этих и «огородников» практически никто в глаза не видел, но книги постоянно исчезали из подвалов, и постоянно происходила допечатка тиража.
        «Хорошо работают, собаки!» - всякий раз удивлялся лейтенант Литагин, обнаруживая новую «Азбуку» или новые «Справочники», на которых имелись эмблемы каких-то козлов с пятиконечными оккультными звёздами - эти эмблемы, как позднее выяснилось, могут светиться только в специальном, инфракрасном излучении.
        Вот и сейчас, ловко орудуя связкой электронных ключей, Литага, отпирая дверь за дверью, не мог не обратить внимания на то, что коридоры завалены всякою печатной чертовщиной. Господин Бесцеля время не терял, пока Литага был в командировке.
        Осторожно двигаясь по длинному, неярко освещённому коридору, Ермакей иногда натыкался на белый скелет мастодонта, птерадона или скелет человека, фосфоресцирующий так, словно человек размахивал руками и ногами, шагая навстречу тебе. Литага уже не первый раз спускался в эту преисподнюю и потому держал в руке ультрафиолетовый фонарь, который включал в самых щекотливых ситуациях - ультрафиолетовый свет отпугивает призраки и привидения. А их тут было - черте сколько старых, уже знакомых, да ещё и новые постоянно появлялись откуда-то. А кроме того - там и тут по разным закуткам издательских коридоров стояли древние пушки с пирамидами из чугунных ядер. Попадались обломки пиратского брига и распахнутые сундуки, изнутри так искусно подсвеченные, как будто в сундуках лежали, зловеще мерцая, несметные сокровища разбойников.
        Добравшись до огромной бронированной двери с надписью «ВЫГРУЗКА», Литага выключил фонарь и остановился, наблюдая за тем, как два плечистых незнакомых парня в чёрных униформах издательского дома выгружают казённые коробки и мешки.
        - Поосторожней! - предупредил Литага. - Не дрова!
        - А что там? Стекло? - поинтересовался парень, рукавом подтирая под носом.
        Ермакей поближе подошёл.
        - Новичок?
        - Ну. Только что устроились.
        - Инструктаж проходил?
        - Ну, конечно.
        - Видно, мимо прошёл, не заметил. - Ермакей покачал головой. - Беда мне с вами, новичками. В прошлом году разгружали, так вот, шаляй-валяй. Уронили, сволочи. А там лежала такая дура, что весь квартал могла бы поднять на воздух!
        Молодые работники замерли, широко распахнув глаза и рты.
        - А разве тут не эти, - прошептал один из них, - разве не рукописи?
        - Много будешь знать, скоро состаришься, - нравоучительно сказал Литага. - А ежели не будешь соблюдать технику безопасности, помрешь молодым. Что больше нравится? А? Выбирай. Обескураженные парни молча переглянулись и, покряхтывая, повезли поклажу на тележках, оснащённых «нежными» рессорами. Дотошный Литага не поленился проводить рабочих до склада, который назывался «БРОНЕБОЙНЫЙ». Здесь на полу и на полках находилась чёртова уйма всякого добра: коробки с дымным и бездымным порохом; охотничьи ружья; «Орден золотого беса» в большом количестве покоился в шкатулках, оббитых бархатом; боевые карабины, автоматы; зажигательная бомба; химические чернила и даже несколько сотен изысканных перьев из чистого золота - Король Мистимир, говорят, шибко любит вот такими перьями ваять.
        Собственноручно закрыв замки, Ермакей поставил помещение на сигнализацию и пошёл в какой-то потаённый угол, где хранилось новое секретное оружие для создания самых убойных триллеров, детективов и боевиков. Помещение это называлось «АПТЕКА». Здесь были кучи каких-то элегантных пакетов, пузырьки, флаконы, порошки. В недоумении разглядывая эту аптеку, Литага пожал плечами. «Сходи в подвал, возьми всё то, чего тут не хватает для полного создания шедевра, - вспомнил он слова директора. - Это что? Проверка? Вот, например, «Железожлобин», а вот «Нишыстазол». Если их перемешать - гремучая смесь получается. Я это знаю, но по инструкции мне это знать пока что не положено. Значит, Бесцеля проверяет меня. Хочет поймать как школьника, который заглянул в конец учебника и узнал решение задачки».

5
        В назначенное время Литага опять появился в кабинете генерального - стоял навытяжку.
        Тучи над головою Толстого Тома, судя по всему, за эти полтора часа не только не развеялись, а даже наоборот - сгустились. Господин Бесцеля выглядел подавленным. Страдая одышкой, он ходил туда-сюда по кабинету, снова и снова курил - в открытую форточку уплывали дымные космы. Но запах табака не заглушал запах спиртного - видно, Бесцеля хорошенько «газанул». Приглушённо постанывая и покряхтывая, Толстый Том остановился возле стола, взял графин и отхлебнул из горлышка - капля воды попала на увесистый небритый подбородок, блеснула там и юркнула за воротник.
        - Значит, говоришь, принёс? - Дрожащею рукою поправляя густопсовую прическу, спросил директор. - О кей. Давай…
        Литага потоптался у порога на чёрном коврике, где был изображён белый скелет.
        - Шеф! Я не уверен, что это…
        Не слушая заместителя, Бесцеля исподлобья стал рассматривать свои драгоценные перстни на руках, лежащих на столе: на левой блестел бриллиант в виде адамовой башки, а на правой золотом блестела голая какая-то дюймовочка.
        - Давай, говорю, - заворчал он, нехотя вставая и открывая сейф. - Будем заканчивать, малыш. Так что там у тебя?
        - Боеголовка. - Литага положил огнеупорную коробочку на стол. - Ноу-хау.
        - Ты что? Совсем уже ёкнулся? - Бесцеля разразился бронебойной бранью. - Боеголовка эту книгу в клочья разнесёт! Баран! Или тебя к расстрелу приговорить? Без выходного пособия…
        Над головой Литаги - он даже глазом моргнуть не успел - просвистело несколько пуль. Штукатурка со стены посыпалась. И на портрете Шерлока Холмса появилась аккуратная чёрная дырочка - словно муха села. Ермакей моментально вспотел, а вслед за тем почувствовал озноб. И всё-таки он не согнулся. Стоял по стойке «смирно», стараясь не выдать испуг. Бесцеля обычно стрелял холостыми, а тут - как взбесился! - боевыми пулял. Это уж совсем, видать, нервишки у него сдают, плохо себя контролирует. Директору понравилась выдержка Литаги. Расстреляв обойму, Бесцеля, наступая на горячие пустые гильзы, подошёл к рабочему столу - длинному, просторному. Дымящийся пистолет бросил прямо на пол. Ключи со скрежетом стал в сейфе проворачивать.
        - Сейчас, - с придыханием заговорил он, запуская руку в недра сейфа, - сейчас я покажу тебе секрет шедевра…
        Литага увидел какой-то фигурный золочёный пузырёк.
        - Секрет в этом флаконе? Да вы что? Так просто? Шеф!
        А я-то думал, я гадал…
        - Э-э, нет, малыш! Не просто. В этом флаконе сила, которая сильнее самой термоядерной боеголовки! - Толстый Том открутил золочёный флакон и потряс над книгою-шкатулкой - полетели капли какой-то влаги. - Вот он, секрет шедевра…
        - А что там? А, Том Томыч?
        - Супермент, скажи, - Бесцеля показал на книгу. - Ты внимательно читал рукопись? - Он сделал ударение на последнем слоге.
        - Читал, ага. На пять рядов.
        - Ну, стало быть, не можешь не узнать героя. Сейчас, сейчас. Ну, где ты? Ять твою… - Издатель захлопнул книгу-шкатулку и снова раскрыл. И снова окропил секретной жидкостью.
        И вдруг откуда-то из глубины боевика, словно чёрт из табакерки, выскочил какой-то худосочный тип, одетый в тёмную расхристанную рубаху, в чёрные потёртые штаны. Выхватив пистолет из-за пазухи, худосочный разбойник три раза выстрелил в директора издательского дома и побежал за угол массивной пепельницы.
        Миниатюрные пули зазвенели комарами и улетучились.
        - Ба-а-а! - Литага рот разинул. - Что деется…
        - Вот так-то. - Толстый Том засопел. - Теперь ты понимаешь, почему патроны должны быть холостые? Ферштейн?
        - Вот это никого себе… форштевень…
        - А ты как думал? Мистимир шутить не любит.
        - Интересно, а как это так у него получается? Толстый Том показал золочёный флакон.
        - Нишыстазол, плюс живая вода. Плюс ещё кое-что, о чём я пока не могу рассказать, потому что подписку давал.
        Литага, принюхиваясь, подёргал носом.
        - Так эти черти из табакерки, - он показал на книгу, - действительно становятся живыми?
        Бесцеля отмахнулся, будто брезгуя.
        - Игрушка, в принципе. Только она ведь может стать неуправляемой.
        - То есть как?
        - А то и есть, что не далее как в позапрошлом году во время редактуры сбежали двое.
        - Как? - Литага ушам не поверил. - Вы шутите? Как это - сбежали?
        - Как тараканы. Видишь, вот этого? - Издатель не сразу, но всё же поймал игрушечного человечка, который пытался укрыться за кипой бумаги. - Иди, сюда, вахлак. Стоять. Твоё место у параши. Беспонтовый.
        Широко раскрытыми глазами глядя, как директор запирает беглеца под крышкой книги, Литага присвистнул от изумления.
        - Сбежали, говорите? Ну и что было дальше?
        - В милицию пришлось идти. Позор, конечно. А делать нечего. Всероссийский розыск объявили. А эти черти из табакерки, как ты их назвал, они уже таких делов наделали, что ой-ё-ёй. Один, сопля соплей, а чуть старушку не изнасиловал. Вот такая подрастает молодежь, побритый ёж.
        Потрясённо помолчав, Литага тихо спросил:
        - Том Томыч, а если они все разбегутся?
        - Исключено. Бегают они в основном во время редактуры. Или во время творения, когда ещё цепи не прочные. Там же идёт горячее литьё.
        - Там - это где?
        - В кабинете Короля Мистимира. Там строка остывает, твердеет не сразу. И вот пока она мягкая - могут, конечно, сбежать. Были случаи. Смотри. - Толстый Том подвёл его к другой книге-шкатулке, открыл её и щипчиками взял посеребренную строчку, ещё не остывшую после работы Короля Мистимира.
        - Звенит! - Литага усмехнулся. - Кандальным звоном!
        - Естественно. - Директор потянул строку и вдруг откуда-то из тёмной глубины боевика показался мрачный бритоголовый бродяга, прикованный за ногу.
        - Какого тебе, - нецензурно рявкнул арестант.
        Издатель с отеческой заботою спросил:
        - Кандалы не жмут? Нормально?
        - Да пошёл ты, фраер… - Бритоголовик разразился хриплой нецензурщиной. - И в рот тебя, и в нос…
        Бесцеля послушал, послушал его, постоял возле объёмной лакированной шкатулки с надписью «Словарь русского мата».
        - Перцу надобно ещё, - вслух подумал он и щедро зачерпнул из словаря. - Перцу и горчицы не жалей. Обыватель это обожает. А кроме того, не надо забывать нишыстазол - проверенная штука. Бьёт по мозгам и по сердцу. Ну, всё теперь. О кей.
        Закончив работу над боевиком, Бесцеля тут же хотел разделаться и с другою книгой - толстенной, ядовито пахнущей типографскою краской. Он взял флакон с живой водою и нишыстазолом, начал брызгать на фолиант с изображением клыкастого вампира. И тут произошла такая странная «осечка», после которой Бесцеля побледнел. Содержимое книги - вместо того, чтобы ожить - стало медленно умирать. Страницы прямо на глазах скукожились, приобретая пепельный цвет.
        - А что такое? - растерянно спросил Литага, глядя на бледного директора. - Что случилось?
        Над столом поднялся едкий зеленовато-сизый дым и в следующий миг бумага вспыхнула. Из книги полетели искры, потом раздался такой хлопок, что щепки по кабинету брызнули - на полированном столе образовалась чёрная дыра.
        - Загубили, - дрожащими губами прошептал Бесцеля. - Угробили книжонку, ять!
        - Но как же так? - Литага схватился за голову. - Почему?
        - Воду! Воду, суки, подменили! Вместо живой тут оказалась мёртвая! - Толстяк осторожно принюхался к горлышку фигурного флакона, сверкающего позолотой. - Крыса завелась в нашем издательстве. Крыса!
        - Крот, вы хотите сказать? - уточнил Литага.
        - Тебе виднее. - Толстый Том вдруг пристально, враждебно посмотрел на Литагу и пробормотал, разводя руками: - Но у тебя ведь железное алиби. Да, малыш? Ты ведь был в командировке.
        - А если бы нет? - Ермакей сделал вид, что кровно обиделся. - Шеф! Значит, вы бы могли подумать, что это я флаконы подменил?
        - Малыш! - Бесцеля руки вздёрнул вверх и в стороны развёл. - Я уже не знаю, что и подумать. Этот проклятый Воррагам всю плешь прогрыз. Я так работать не могу. Сам пускай прилетает сюда и сочиняет - хоть чёрта в ступе. А то сидит за морем на горшке, указивки даёт.
        Они помолчали. И вдруг - застрочил пулемёт. Литага понял, что это такое, но решил проявить героизм. Ни секунды не колеблясь, он грудью прикрыл господина Бесцелю, так прикрыл, как нужно это делать на войне или в страшный момент покушения.

6
        Кабинет генерального был напичкан сюрпризами. И вот ещё один тут появился на днях: весьма оригинальные часы - в виде амбразуры вражеского дота, который вмонтирован в стенку. В определённый момент за амбразурой что-то заскрипело, зашевелилось, и вдруг послышались негромкие размеренные выстрелы - отстрелянные гильзы покатились по полу, дымя и позванивая.
        Литага, бросившийся было спасать директора, как будто спохватился и понял, в чём дело.
        - Фу! - смущённо забормотал. - А мне показалось… Господин Бесцеля, в глубине души довольный благородным порывом подчинённого, тем не менее, возмутился:
        - Ну, что ты насел на меня, как на бабу? Или ты мечтаешь «Орден золотого беса» получить? Дак я их не распределяю.
        - Да где уж нам уж, - поскромничал Литага, - с суконным рылом.
        С полминуты они молчали. Затем зазвонил телефон. Выслушав какой-то короткий доклад, директор неожиданно преобразился.
        - Где пусто, а где густо, - заговорил он как-то сумбурно и весело. - Я в тебе не ошибся, малыш. А теперь мне пора. Самолёт за бугор.
        «Это, видимо, был контрольный звонок! - догадался Литага. - Но кто это? Откуда?»
        - Том Томыч, подождите! - Он показал на клочья взорвавшейся книги, которую ошибочно окропили мёртвою водой. - А что мне делать с этим шедевром?
        Повеселевшие глаза директора искрили как бикфордовы шнуры.
        - А что теперь делать? Пипец! - Директор матюгнулся. - Полный пипец. А все остальные инструкции у меня на столе. А самое главное то, что ты привёз из командировки. А ты ведь привёз?
        - Кровавая рукопись! - отчаянно соврал Литага, машинально царапая родинку на верхней губе.
        - О кей, - благодушно подытожил Бесцеля. - Что делать с рукописью, теперь ты знаешь. Вот тебе ключ от сейфа. И всё - вали! Мне некогда.
        - Том Томыч, погодите! - взмолился Ермакей. - А этот Вор да хам или как его? Вы же говорили, что он завтра за тиражом прилетит?
        - Он прилетит, - Бесцеля подмигнул. - А я улетаю! А ты остаёшься за старшего. Приказ уже подписан. Ха-ха. Ху-ху.
        - Вам смешно? - Литага насупился. - А я тут буду крайний? Да? Я ведь даже в глаза ещё не видел этого самого, как его? Вор да хама, или как? Воррагама?
        - Познакомишься. Привыкай. - Директор снова матюгнулся. - Надо и тебе, малыш, кренделей попробовать, чтобы служба мёдом не казалась. Ты, повторяю, остаёшься за старшего. Приказ подписан.
        - Благодарю за доверие.
        - Кушай на здоровье, детка, не подавись. - Директор посмотрел ему в глаза. - Были у меня кое-какие подозрения насчёт тебя, супермент. Но только они, ять их за ногу, не оправдались. Камера хранения пуста.
        - Камера? - Ермакей с трудом сдержался, чтобы не вздрогнуть. - Какая камера?
        - В которой тебе предстояло сидеть. - Бесцеля, мрачно усмехаясь, дорожную чёрную сумку достал из-под стола. - Ну, всё, Литага, брысь. Мне надо собираться. «Боинг» ждать не будет. Вот такая вот маржа…
        Пожелав директору счастливого пути, Литага удалился, превозмогая соблазн тут же сесть в машину и смотаться на вокзал, камеру хранения проверить.
        Глава девятая. Король на цепи

1
        Старого воробья на пустой мякине не проведёшь, а человека опытного не перехитришь - эта присказка в полной мере относится к бородатому Бустрофедону. С ним бесполезно было играть в такие игры, которые лейтенант Литагин затевать пытался. В вагоне скорого поезда, легко оторвавшись от своего преследователя, старик Бустрофедон решил на этот раз не убегать, не прятаться, а наоборот. «Если кто-то следит за тобой - попробуй за ним проследить, - подумал старик. - Дедуктивный метод - штука интересная. И что же мы имеем на примере простой дедукции? Первое: сегодня почти у всех людей в крови находится железожлобин. Второе: в крови у Литагина - если верить профессору - железожлобин не обнаружен. Третье: значит, Литага - свой человек».
        Размышляя подобным образом, Бустрофедон всё ещё сам себе не доверял - в глубине души были сомнения. Полное доверие у старика появилось после того, как лейтенант Литагин оставил секретные списки в камере хранения на вокзале. Старику Бустрофедону не составило особого труда аккуратно вскрыть ячейку и достать бумаги, ценность которых не могла не поразить.
        «Муму непостижимо, где он раздобыл! - Изумлённо охнув, Бустрофедон воровато посмотрел по сторонам и поцарапал свой нос, похожий на перевёрнутый вопросительный знак. - Шустрый парень, тока неопытный. Разве можно такую информацию в таком дерьмовом ящике хранить?»
        Старик забрал секретные бумаги и поспешил покинуть здание вокзала, оснащённое современной видеоаппаратурой, которая не давала покоя; подсознательно старик постоянно ощущал на себе это электронное «всевидящее око»; словно солнечный ожёг временами испытывал то на спине, то на груди; и это ощущение, как позднее станет ясно, вовсе не было навязчивой идеей.
        Благополучно миновав двух или трёх милиционеров, торчащих на крыльце вокзала и на площади, старик машинально поднял воротник. «Не знаю, почему, но у меня такое ощущение, что за мной следит не только «Интерпол», не дремлет даже «Интерпотолок!»
        Весна была в самом соку, в буйной силе своей. Городские ласточки стрелами шныряли в небесах над крышами высотных зданий, над колокольнями. Трава на привокзальных газонах закучерявилась; цветы раскрывали свои разноцветные крылышки. В парках и скверах тополя и берёзы одевались первою листвой. А городские люди как раз наоборот - раздевались, разголялись до срамоты. Особенно старалась молодёжь. Краснощёкие девицы, которым похвалиться больше было нечем, - телесами хвалились. «Вырождается народ! - загорюнился Бустрофедон. - В Древнем Риме вот так же было. Сначала разврат, а после распад великой империи!»
        Уходя от вокзала, он остановился возле телефонной будки и подумал, что надо бы, наверно, дело не откладывать - прямо сейчас и позвонить Литагину в издательский дом. Расчёт у старика был простой: он позвонит лейтенанту, вернёт секретные бумаги, только что изъятые из камеры хранения. И этот жест должен будет служить доказательством того, что они - единомышленники; они должны вместе искать Короля Мистимира, который сейчас помогает распаду великой империи; мистический мир короля бульварного романа наполнен развратом и похотью такого размаха - даже сам Калигула позавидовать мог бы, не говоря о Юлии Цезаре.
        Порывшись по карманам, старик не обнаружил ни копейки мелочи, потому что не привык мелочиться - в карманах только крупные купюры. И в эту минуту возле него остановилась машина, из которой вышли два бритоголовых бугая.
        - Абрам Арапыч? - вежливо спросил один из них.
        - Кто? Я? - угрюмовато удивился старик. - Я - Серапион Федотыч Бустрофедон.

2
        Вот так и исчезают люди - средь бела дня и в самом центре города. Бритоголовые хлопцы с вежливым нахальством посадили старика в машину, тёмную повязку нацепили на глаза и повезли куда-то. Мордовороты были, как видно, воспитаны в духе «сила есть - ума не надо», или просто-напросто не имели ни малейшего представления о том, кого схватили. Глаза у старика незаурядные, других таких не сыщешь на Земле. Он отлично видел сквозь повязку.
        Поначалу он подумал, что схватили из-за списков. Но бритоголовые олухи и не думали обыскивать пленного. Парни ехали молча. Кто-то курил, кто-то жвачку жевал. Кто-то чётки в руках пересыпал - жемчужные горошины постукивали. И вот эти дорогие чётки насторожили Бустрофедона. Он ведь жил не первые сто лет на белом свете. Он видел разные чётки, которые используются в разных религиях - иудаизм, ислам, христианство, буддизм. Он знал, что в некоторых буддийских чётках может быть какая-то одна, более крупная и чаще всего золотая жемчужина - знак Будды. А сейчас, когда старик тайком смотрел на чётки в руках мордоворота, он заметил знак Сатаны - крупная жемчужина сделана была в виде человеческого черепа.
        «Сатанисты, что ли? - Бустрофедон заёрзал на сидении. - Вот это влип!»
        - Сынки! - Он поморщился. - Уже невмоготу! До ветру хочется.
        Бритоголовые упорно молчали, только чётки в тишине чётко пощёлкивали, помогая сохранять внимание и концентрацию на какой-то своей сатанинской молитве, или что там у них было в этих бритых черепках?
        Машина, проворно лавируя, вырвалась из города и полетела по окружной дороге - мимо современных загородных дач, построенных в духе заграничных вилл, отелей и мотелей, на которые были зачем-то навешаны прибамбасы древнерусской архитектуры. А иногда встречались такие железобетонные конструкции, которые казались люцифермами.
        «Неужели это правда? - Старик опять заёрзал, вспоминая то, что мельком прочитал в секретных бумагах. - Неужели сегодня чертей разводят, как поросят на ферме? И вот эти двое, ишь, какие боровы лощёные…»
        Асфальтовый накат остался за спиной, машина поехала по сосновому бору, такому дремучему, что просто диво дивное - будто зарулили в глухомань сибирскую. И старик опять стал морщиться, канючить:
        - Скоро лопну! Приспичило!
        - Дуй под себя, - хахакнул бритоголовый. - Остановки не будет. Инструкция.
        Нужды - ни большой, ни малой - Бустрофедон не испытывал. Секретные списки не давали покоя, хотелось припрятать.
        Дремучие деревья как-то вдруг все разом отскочили от мягкой дороги, усыпанной хвойными иглами, и впереди открылась поляна, в центре которой сидела красновато-зелёная стрекоза - вертолёт, сверкающий стеклянной башкой. Бустрофедона бесцеремонно затолкали в тёмную утробу, и здесь уже старик ничего и никого разглядеть не мог; только мелкая тряска говорила о том, что летят.
        Долго ли, коротко продолжался полёт - старик не мог сказать; время как-то странно «перекувыркнулось», то ли сжалось, то ли растянулось. Но вот, наконец-то, вертушка приземлилась и притихла. И опять старик Бустрофедон - уже в сопровождении других людей - поехал на другой машине. Потом впереди полыхнуло пожарище - так старику показалось, хотя на самом деле это было море, а точнее, бухта, залитая солнцем, точно расплавленным золотом; даже сквозь повязку страшно ослепило.
        Белоснежная яхта у причала стояла. Старика сопроводили в тёмный трюм, где имелся небольшой иллюминатор. Приглушённо заработали моторы, яхта покачнулась на плавном развороте и за переборками заплескала вода, с каждой секундой всё сильнее и тоньше вытягиваясь - наподобие скрипичных или гитарных струн, звенящих серебрецом. И снова ощущение времени пропало; старик Бустрофедон, отличавшийся постоянной бодростью, неожиданно впал в какую-то странную безмятежность, в прострацию. И очнулся он только тогда, когда яхта пришвартовалась. Сначала сверху чайка прокричала, потом послышалось какое-то заморское наречие, которое он слышал когда-то в Лиссабоне, где он хотел бы жить, невзирая на дождливую погоду, напрямую зависящую от Гольфстрима. И тут же вспомнилась ему Австралия и очаровательная Океания - знаменитые Маршалловы Острова.
        «А чего это я? Книгу жизни листаю, как перед смертью! - подумал старик, с завязанными глазами уже стоящий на берегу и полной грудью вдыхающий солёный бриз. - Где это мы есть? Люциферма какая-то. Ах, как жалко, что я списки не успел передать! И зачем я только взял их, старый дурень!»

3
        Импозантная «люциферма» была трёхэтажная, от посторонних глаз укрытая высоким фигурным забором. Особняк впечатлял как внутри, так и снаружи. Это был, конечно, не особняк в Силиконовой Долине, о которой недавно от скуки в вагоне прочитал старик Бустрофедон, но всё же это было нечто вызывающее, нахальное и даже наглое с точки зрения архитектуры.
        Старика привели куда-то наверх, в просторную, богато обставленную комнату, где щебетала райская пташка в золоченой клетке. Посредине комнаты стоял здоровенный стул, похожий на трон, разноцветные тонкие провода опутали спинку стула, подлокотники и ножки. «Эге! - насторожился пленник. - Электрическая табуретка? Или этот, как его? Детектор вши? На вшивость меня будут проверять. А я забыл, когда последний раз сам себе сказал: иди ты в баню…»
        Он хорохорился, а на душе-то было мерзопакостно. Однако, время шло - он успокаивался. Никого рядом не было, если не считать райскую пташку. А потом старик едва не вскрикнул - чуть не выдал свою способность видеть сквозь чёрную повязку.
        В кабинете возникла такая колоритная фигура, которую ни с какой другой не перепутаешь.
        Воррагам перед ним красовался. Воррагам Анатас ибн Бульбаш Иезуитыч, кажется, так он полностью зовётся? Правда, теперь его трудно было узнать: такой пижон, такой заморский фраер - обалдеть. Раньше, помнится, это был карманник или домушник, одетый в чёрное перо-тряпьё. А теперь - прошу любить и жаловать - это вор в законе. Воргамилавышеславский - такая теперь ксива пригрелась у него в кармане белоснежного смокинга. И белая манишка, и белая штанишка - всё заграничное, всё от самых лучших у тюрьме. Или кутерьме? Или как их? Кутюрье? Раньше тросточка была - черенок, обломок от метлы бабы яги. А теперь, гляди-ка, тросточка с алмазным набалдашником. Очёчки в золотой оправе. И даже простецкий платочек - белый сопливчик - из кармана торчит, как заготовка лунного листа.
        Воргамилавышеславский был уверен, что пленник в повязке ничего не видит. Для начала он подал кому-то молчаливый знак. Два человека в чёрных одеждах, в тапочках на вате бесшумно закружили, завальсировали вокруг да около. Руки старика зажали в подлокотниках специального кресла - взяли кровь из пальца на анализ. И тут же, словно муху, с ног до головы заплели паутиной проводов и проводочков. Сверкающие клеммы прицепили. Разноцветные лампочки замигали на миниатюрных датчиках.
        - Значит, так! - прокаркал Воррагам, поправляя чёрные очки, похожие на вороновы крылья. - Иголки под ногти загонять мы не будем. Расплавленное олово не станем в горло заливать. Но это при одном-единственном условии. Нам нужна правда. И только правда.
        - Если я когда и врал, так только в сочинениях на свободную тему, - признался старик.
        В тишине, как синицы, за спиной защёлкали какие-то миниатюрные тумблеры. Самописцы по бумаге заскребли железными коготками. И раздался голос, задающий вопросы. Голос был холодный, без эмоций, без нажима, без намёка на какую-то подсказку. Голос раздавался будто бы в космических глубинах - где-то в районе Альфа Козерога или в районе Туманности Андромеды: так старику подумалось.
        - Внимание! - предупредили. - Ответы должны быть односложными. Только «да» или «нет». Вам понятно?
        - Козе понятно. И козерогу.
        - Да или нет?
        - Да, да, конечно. Пауза. Скрип самописца.
        - Вы действительно - старик Бустрофедон? Пленник насупился.
        - Нет, - нехотя признался. - Бустрофедон - это почерк такой. Бык идёт…
        - Не отвлекайтесь! - перебили. - Вы Старик-Черновик? И снова пауза. Противный скрип железных коготков.
        - Какого чёрта я вам должен…
        - Отвечайте только «да» или «нет»! - напомнил космический голос. - Вы - Старик-Черновик?
        - Да! - с вызовом ответил пленник. - И я этим горжусь!
        - Вы живёте первые сто лет?
        - Нет. Гораздо больше.
        - Вы работали с Пушкиным?
        - Естественно. Ну, то есть, да…
        - Вы с Гоголем горилку пили?
        - Нет. Хохол мне тогда не налил.
        - Не отвлекайтесь! - опять предупредили. - Вы знаете, кто украл бесценный дуэльный гарнитур?
        Старик вздохнул.
        - Да. Знаю.
        - А вы хотели бы об этом рассказать?
        - Нет. Не хочу и век не расскажу. Хоть расстреляйте из гарнитура или из трюмо!
        - Вы читали… - наседал металлический голос, - вы читали Короля Мистимира?
        - Да. - Старик едва не сплюнул. - Кое-что пришлось. Может, и побольше прочитал бы, но молоко за вредность не дают.
        - Вы презираете Короля Мистимира? Несколько секунд ушло на замешательство.
        - Нет. Люблю. До гроба.
        - А вы хотели бы увидеть Мистимира? Покусав губу, старик ответил:
        - А как же! Надо посмотреть ему в глаза, надо плюнуть и заморозить!
        Позади раздался заржавлено-скрипучий хохоток - невнятный, сдержанный. Автоматические перья продолжали что-то царапать на бумаге. Разноцветные лампочки перемигивались. Потом самописцы затихли, лампочки зажмурились. За спиною приглушённо зашушукались - видно, разбирали замысловатую клинопись.
        Боковая дверь открылась - появился хромоногий лаборант.
        - Ну, что там? - приглушённо спросил Воррагам.
        - Кровное родство. - Лаборант бумажку показал. - Стопудовый анализ.
        Азбуковедыч не понял, про какие сто пудов они гутарят. Он тогда ещё не знал, что у него и Златоуста формула крови стопроцентно совпадает. Старик-Черновик понял только то, что эксперимент понравился экспериментаторам - об этом можно было догадаться по интонациям, по обрывкам беседы.
        Затем продолжились ещё какие-то дурацкие вопросы, в принципе, довольно похожие один на другой. И Старик-Черновик даже стал раздражаться. «Что им надо от меня? - лихорадочно соображал. - Какую правду они собираются выведать? И почему до сих пор не обыщут? Списки, вот они. О, господи! Зачем я их забрал? Но ведь они почему-то даже не спросили ни про списки, ни про Литагина. В чём дело? В чём тут фокус?»
        И только чуть позднее он сообразил. При помощи детектора «вши» и при помощи дактилоскопии - отпечатки пальцев, а также с помощью других примочек эти черти хотели узнать: Старик-Черновик перед ними или кто-то другой? На первый взгляд - смешно. Хотя, в общем-то, желание понятное. У Старика-Черновика в последние сто лет было столько псевдонимов, что не мудрено запутаться: кто тут Белинский, кто Чернышевский, кто Бустрофедон…
        «И зачем я вдруг понадобился? - удивился старик. - Анатасу этому я всегда был ненавистен. И вдруг такая жаркая, прямо-таки братская любовь. С чего бы это? А? Или просто потому, что он теперь не Воррагам? Он же теперь - Воргамилавышеславский! О, какой псевдонимец!»
        Загадка пока оставалась загадкой, но дышать стало легче. После детектора «вши» обращение со стариком стало деликатным, вежливым. Сняли с глаз повязку, привели в шикарную комнату и сказали, что он тут хозяин.
        Бритоголовый халдей, изгибаясь в поклоне, стал инструктировать:
        - Нажмёте-с на кнопку-с - вот здесь - мальчик-негр прибежит и сделает всё, что попросите.
        - Я сам себе негра, - сказал Абра-Кадабрыч. - Обойдусь без кнопки, без заклёпки. Мне только нужно воздуху свежего глотнуть. Халдей показал, где тут выход и при этом вежливо предупредил: особняк, мол, хорошо охраняется, так что лучше и не пытаться.

4
        Лужайка, чуть меньше футбольного поля, вышита была искусственной травой; старик это понял по запаху; в такой траве нет настоящей жизни; на ней даже вот эта вечерняя роса будто искусственная, купленная россыпью, рубль штучка, а пять рублей кучка. Зато вот этот шум прибоя - натуральный. Такой не купишь. Кукиш. И чайка, кричавшая где-то, была настоящая. Бесперебойный шум прибоя - вместе с солёными брызгами - долетал из-за высокой железной ограды, густо опутанной разноцветными стеблями экзотических растений, похожих на провода и проводочки детектора «вши». Отойдя от забора, Абрам Арапыч завернул за угол особняка и увидел ещё одну лужайку, посредине которой умиротворённо шумел фонтан, издалека похожий на русскую берёзу, шелестящую ветвями на ветру.
        «Хорошенькая люциферма, - подытожил старик, по кругу обойдя огромное строение. - И что я тут буду делать? Жить? В качестве негра? Или кого? Или эти сатанисты хотят меня использовать, как чернокнижника?»
        Насчёт того, что это люциферма, на которой хозяйничают сатанисты - никаких сомнений у старика уже не было. В самом построении особняка, в расположении комнат, в рисунках на паркете, в рисунках на обоях, в книгах, которые стояли на полках и даже в невинных столовых приборах - везде и всюду сквозила символика Сатаны, где-то явные, а где-то потаённые знаки Люцифера.
        Старик присел на лавку возле фонтана и начал размышлять о том, что примерно такие же знаки и символы однажды ему повстречались на окраине Стольного Града, где находится так называемая «церковь сатаны». В ту пору Старику-Черновику ночевать было негде, он бродил в неприглядных и малоприютных местах. И неожиданно познакомился кое с кем из молодых сатанистов. Это были скинхеды или бритоголовые. Абрам Арапыч популярно рассказал парням, почему они так называются; «скинхеды» произошли от английского словечка «skin» - кожа и «head» - голова. Кроме того, Старик-Черновик стал наизусть пересказывать «Чёрную библию» Шандора Лавея, стал цитировать «Записки дьявола», и парни после этого зауважали странника по имени Акбар Аллахович - так он представился. Старика приютили, согрели. И этот самый Акбар Аллахович несколько дней и ночей кантовался в «церкви сатаны». Потом пришёл руководитель группы скинхедов, некий Дустар. Он посмотрел на старика и понял так, что этот Акбар Аллахович специально облачился в ритуальную сатанинскую одежду для проведения чёрной мессы. А Старик-Черновик переживал тогда нерадостную пору, с
едой были проблемы и с одеждой - на плечах телепалась чёрная мантия, только не та, что была похожа на рыцарский плащ с золотою заплатой - другая, более чёрная, тяжёлая, будто смолой обмазанная. И вот эту мантию Дустар увидел, как ритуальную одежду для проведения сатанинской чёрной мессы. Старик это понял и начал подыгрывать, сказал, что он сюда прибыл на разведку узнать, кто чем дышит, а если быть откровенным, он, Акбар Аллахович, сегодня будет проводить обряд кровавой мессы. Старик это сказал очень внушительно, заставил всех бритоголовых безоговорочно верить ему. И только лишь в глазах Дустара сверкали две чёрных ледышки - глаза человека, не поддающегося гипнозу; Дустар был подкован десятками книг по психологии, сам изучал гипноз и от природы был наделён сильными парапсихологическими способностями. Дустар, конечно, был удивлён познаниями старика. Но Акбар Аллахович увлёкся и навёл на себя подозрения. Дустар насторожился. Кто этот старик? Что ему надо? Строжайшая конспирация не позволяет человеку случайному проникнуть в организацию. Значит, он не случайный? Но кто же тогда это? А вдруг это засланный
казачок? «Северный крест», которым руководит Дустар, имеет свою долю в криминальном мире: торговля оружием, торговля донорскими человеческими органами, наркобизнес и т. д., и т. п. Короче говоря, этот Акбар Аллахович тогда чуть не погорел, оказавшись в тёмном сатанинском логове. Тогда ему - как, впрочем, и теперь - хотелось добраться до Короля Мистимира, вот почему он решил задружить с сатанистами; в последних книгах Мистимира героями были вот такие скинхеды, бритоголовые братья.
        Старик-Черновик отчего-то вздрогнул, прерывая воспоминания. Поначалу он не понял, что смутило. «А-а! - додумался. - Фонтан! Они решили последовать мудрому совету Козьмы Пруткова: если у тебя есть фонтан - заткни его!»
        Фонтан, похожий на плакучую русскую берёзу, неожиданно завял - водяная берёза рухнула, как подрубленная: на ночь воду отключали. Старик поднялся с лавочки, обошёл пустой фонтан по кругу, увидел мокрую монету, блестящую на дне. Зоркие глаза Черновика разглядели странный символ на монете. «Кошмар! - изумился. - У них даже деньги свои! Это люциферма, не иначе. Неспроста в особняке встречаются все основные сатанинские символы: перевёрнутый крест, козлиная морда, пятиконечная звезда, шестиконечная. И даже на деньгах… Только что им надо от меня? - недоумевал Азбуковедыч. - Хотят, чтоб я устроил обряд красноровавой магии? Так это запросто!»
        Он развёл руками, воображая себя великим магом, способным творить мировые пожары. И под руками его заполыхали облака и воды. Красно-кровавая магия морского заката расплескалась на многие мили, изумляя рыбаков и моряков. Просто дух захватывало от такой картины: красно-кровавые краски, разливаясь на горизонте, достали брызгами до черепичной крыши особняка - словно шкура дракона укрывала люциферму. И стекла засверкали киноварью. Так засверкали, будто за стеклами находилась пыточная камера, или там что-то горело, малиново-оранжевыми тугими клубками расплавлялось и текло по стёклам.
        Жутковато стало от такого жаркого обряда. И великий маг снова руками развёл, как разводит дирижёр, заканчивая симфонию, обрывая звучание многих инструментов. И тут же, повинуясь магическому жесту, солнце в тучу закатилось. Море поблекло, померкло. И небеса над морем-океаном медленно стали темнеть. Воздух на западе стал голубым, чуть зазеленившимся. Прохлада поползла по траве. Росинки округлились, точно бусы, наколотые на иглы стебельков.
        Среди кустов замаячила фигура охранника в чёрном костюме - он постоянно был неподалёку.
        - Вам пора, - деликатно, но твёрдо напомнил охранник.
        Старик вернулся в комнату, где решетки на окнах напоминали ажурные занавески.
        - Позови сюда старшего, - не попросил, а приказал старик охраннику. - И поживей. Пока я тебя не уволил.
        Разговаривая с каким-то «старшим», старик с удивлением осознал, что вскоре ему предстоит увидеть самого Короля Мистимира, который в данное время занят, но завтра освободится и тогда Старик-Черновик сможет не только лицезреть короля бульварного романа - сможет помогать ему в работе на благо мировой литературы.
        - Старшина! Ты сам-то хоть понял, чего ты наплёл? - возмутился Абра-Кадабрыч. - Чего ты кашу в лапти обуваешь? Пномпень. Иди отсюда, а то я заставлю тебя пятки на ночь почесать старику на благо мировой макулатуры.

5
        Король Мистимир представлялся ему - самодовольным, сытым; живёт в палатах, где всё кругом сверкает банальным золотом и сияет пресловутым серебром; Король, ни в чём не знающий отказа, только мизинцем шевельнёт, как тут же исполняется любое желание. Такого Короля, рождённого своей фантазией, Старик-Черновик возненавидел. Такому Королю старик даже руку не подаст - руку эту пожимали и Пушкин, и Достоевский.
        Так он думал, так себя накручивал. И вдруг - ошеломительный поворот в сюжете. Старик чего угодно ожидал, только ни этого. Ну кто бы мог подумать, что он увидит человека, которого в первую очередь нужно будет просто пожалеть.
        Это был несчастный, сам себе не принадлежащий человек. Это был почти безумец, одержимый творческой работой. Безумец, находящийся в каком-то сыром подвале. Мало того, король бульварного романа сидел на цепи: боялись, что улетит. Господи! И это был Король, на котором издательский дом господина Бесцели сколотил астрономическое состояние. Этот бедняга, сидя на цепи, и денно и нощно строчил детективы, триллеры, боевики, получая взамен одну только тюремную баланду. И одежонка была на нём - почти арестантская. Правда, лоб не забрили ему, как безнадёжному каторжнику; тут как раз наоборот - волосяного бурелома хоть отбавляй. У него была, можно сказать, причёска Шатобриана, что в переводе на русский язык означает: «Я упала с сеновала». Такое буйство на голове - только граблями можно расчесать.
        В первые минуты Абрам Арапыч просто-напросто отказывался верить, что перед ним тот самый Король, которому старик хотел в глаза наплевать. Чувство сострадания, чувство отчаянья перехватили горло старика. Он подошёл поближе, присмотрелся. Какие-то черты лица показались немного знакомыми, но в общем и целом - точно другой человек. Теперь понятно было, почему этого беднягу-короля не хотели никому показывать.
        Старик переживал, страдал, глядя на этого несчастного, а Король, восседающий за письменным столом, кажется, даже и не узнал, кто перед ним. На несколько мгновений отвлечённый скрипом двери, Король повернулся, затуманенным взором скользнул по лицу старика и снова что-то строчил и строчил; ему нужно было успеть выполнить норму по строчкам, иначе можно снова остаться без еды.
        Брезгливо осматривая сырой каземат, дощатый стол и грубый железный табурет, привинченный к полу, старик с трудом сдержался от матерщины. Старик понимал, что нельзя опускаться до языка вот этих поросят, которые находятся рядом. А так хотелось душу отвести.
        - Короля играет свинство, - проворчал Абра-Кадабрыч, выходя за порог так называемого кабинета.
        Свинство, окружавшее старика, не только не обиделось, но даже как-то согласно и подобострастно закивало головами, похожими на тыквы, в которых проделаны дырки для глаз, для рта и ушей. И поведение свиты старика уже не удивляло; он уже знал, что у него имеется «иммунитет неприкосновенности»; сам хозяин приказал отыскать Оруженосца и привезти, потому что Король Мистимир может превратиться в простую пешку, если рядом не будет Старика-Черновика.
        Оказавшись за дверью, в гулком пустом коридоре, похожем на тюремный, старик обратился к королевскому свинству:
        - Вам знакомо имя Оноре де Бальзак?
        - Бальзам? - переспросили. - Бальзам на душу?
        - С вами всё ясно, - с горечью подытожил старик. - А теперь послушайте меня. Оноре де Бальзак был человеком, которого Господь Бог задумал на сто лет, если не больше. Но Бальзак был просто помешан на деньгах. Он заключил с издателями такие контракты, которые превратили его в литературного каторжника. И в результате этот могучий мужик надорвался и умер, не дожив до пятидесяти. А теперь вопрос. Вы что, хотите, чтобы с этим вашим Королём случилось то же самое? Не хотите? Правильно. Иначе вас самих на цепь посадят. Олухи царя небесного! - Старик раскипятился, пользуясь иммунитетом неприкосновенности. - Я к вам сюда не напрашивался! Понятно? Я могу хоть сейчас взять кусок фанеры и улететь за море-океан! Вы этого хотите? Нет? Значит, будете делать всё то, что я вам прикажу.

6
        Короля освободили от цепей, которые давно уже были не нужными - он разучился летать; Божий дар уходил, как всегда уходит, если талант разменивать на жалкие гроши. Король отяжелел не только телом, но и душой. Он погряз, он измарался в тех грехах, которыми так щедро наделял своих многочисленных героев; пастырь уподобился стаду своему. Это было первое печальное открытие, которое сделал старик-слуга, будто бы заново начиная знакомство со своим хозяином. А второе открытие оказалось ещё печальней: Король почти не помнил прошлого. Всё это время, пока он сидел на цепи, его кормили райскими лотосами да плюс ещё к тому сухая трава забвения, которую подмешивали в табак; и вот теперь он почти забыл своих родных, друзей и даже Родину свою. Сначала старик подумал, что Король только делает вид, что не узнаёт. Но после многих разговоров стало понятно: кошмарная трава забвения и райские лотосы сделали своё чёрное дело. Но старик ещё не знал самого главного.
        Заморские психологи поработали с Королём. Его душа, его мозги превратились в полигон для испытания новых психотропных препаратов. Заморские психологи, выполняя чей-то приказ, однажды отыскали Златоуста, который жил в то время анахоретом где-то в лесу, километрах в сорока от Стольнограда. Эпоха сумасшедших перемен заставила Златоуста поселиться в заброшенном домике, питаясь тем, что вырастет на огороде. В полуразрушенной хибарке, высокопарно именуемой «творческая лаборатория», тихими, бессонными ночами он терзал бумагу, надеясь родить такой шедевр, который принесёт и славу, и богатство. И при этом он хотел не поступиться небесными принципами. Возможно ли такое? Да, возможно, сказали психологи, под видом новых друзей-корешей появившиеся на горизонте. Психологи стали капать ему на психику, памятуя о том, что капля точит камень.
        И денно и нощно ему внушали мысль, что он ничуть не хуже, чем Оскар Уайльд, ворочавший громадными гонорарами. Перед его разгорячённым воображением проплывали яхты Мопассана. Он спал и видел замки и дворцы Метерлинка - видел их как свои. И видения эти не были пустопорожними. Он чувствовал в душе своей божественную силу, невероятный творческий заряд. И пришла пора определиться: куда, в какую сторону и с кем он пойдёт по современной житейской дороге. Максималист по натуре, он не хотел золотой середины. Кто сказал, что она золотая? Враньё. Середина серая - ни то и ни сё. Он хотел быть великим лириком. А когда он сообразил, что лирика в родном отечестве и даром не нужна - он озлобился на весь мир. Ах, так? Ну, хорошо. Думал быть инженером человеческих душ, а придётся идти в инженеры человеческих туш. Кто виноват? Никто. Такая, брат, эпоха на дворе - весь народ в серебре. В его глазах - вчера ещё лирических - появился блеск металла, переплавленный с лёгким презрением и снисхождением. Глядя на современную жизнь, он зловеще стал ухмыляться. И ухмылочка эта - всё шире и шире - захватывала смелое скуластое
лицо. И сквозь черты славянских поколений постепенно стали проявляться черты монголо-татарского ига. Всколыхнулась память о Золотой Орде, подарившей ему не только скрытый азиатский абрис, но и горячую, кровавую жестокость, тоже скрытую в глубинах сердца и души. До недавних пор он даже сам не догадывался о том кипучем, кровожадном «азиате», несколько сотен лет назад вселившемся в какого-то предка - по материнской или по отцовской линии. Из поколения в поколение кочевал тот боевой «азиат», растворяясь в мягком золоте славянских кровеносных токов, утрачивая свой первоначальный пыл. И всё же до конца не растворился, не утратился. И вот настало время - азартный вертопрах воскрес в душе! Современный Стенька Разин, Пугачёв, только вместо сабли - острое перо блестит в руке. Этот вертопрах в душе, в крови - он объявился дерзко и непрошено, чуя звуки современной боевой трубы на изломе ХХ века, когда страна опять вздыбилась от новых потрясений. Вислогубые лирики оказались на грязной обочине жизни. А по центральным проспектам и площадям уверенной хозяйскою походкой пошли, а вернее, помчались на «Мерседесах»,
«Линкольнах» и «Роллс-ройсах» новые герои новых русских сказок. Среди этой разношерстной публики было, конечно, немало хороших, вполне добропорядочных людей. Только больше всего там нашли себе место современные фификусы - ловкачи, проныры, прохвосты, аферисты, сутенёры, проститутки, хитрованы, киллеры. А на страницах книг и на экранах восторжествоали чудовищные монстры, вурдалаки, насильники и упыри.
        Анализируя всё то, что происходит вокруг да около, Златоуст - голодный и холодный - однажды сказал новым друзьям-корешам:
        - Хватит мне хлебать квасной патриотизм. Изжога от этого кваса. Изжога. Подайте мне бокал хрустальной крови!
        - Вот это правильно! - похвалили кореша и протянули огромную рюмку в виде человеческого черепа. - Вот это по-мужски! Значит, согласен?
        Дерябнув какой-то кровавой отравы, он хрустальный череп расхлестал об пол.
        - Согласен! Только яхты Мопассана мне и даром не нужны! И дворцы Метерлинка в гробу я видел! Мне нужен другой гонорар!
        - Это какой же такой? - изумились кореша.
        - Златоустка! Золотаюшка моя!
        Новоиспечённые друзья переглянулись, перемигнулись и пообещали этот баснословный гонорар.
        - Только мы даже не знаем, как она выглядит. Вы не подскажите?
        И тут бедолага замешкался. Кроме этого зазвонистого имени - Златоустка, кроме туманного образа, окутанного чем-то голубым и розовым - в голове ничего не осталось. Друзья-психологи моментально это просекли, отвлекли его от разговора. Новую рюмаху поднесли и тут же, на закуску, так сказать, подсунули какой-то гламурный, крикливо-размалёванный журнал с красотками земного шара. И в больной фантазии писателя вспыхнул сначала один соблазнительный образ, похожий на Златоустку, потом второй и третий. И началась такая карусель, которая, в общем-то, Королю понравилась. Красавицы едва ли не всей планеты прошли перед ним - в неглиже. И не только прошли. Многие задерживались на ночь. Такой был гонорар. Такой контракт.
        Как живёшь, так и пишешь - банальный принцип. Но именно этого, кажется, и добивались от Короля Мистимира, который, правда, был ещё не коронован и всё ещё помнил, что он - Златоуст, который ищет Златоустку. Но помнить оставалось недолго; райские лотосы, отнимавшие память, доставлялись ему попеременно с дивными райскими красотками. И вскоре с ним произошло нечто такое, за что не только нельзя было ругать - оставалось только пожалеть. Это был какой-то дикий ужас. Содом и Гоморра. Это было то, что у женщин называлось «бешенство матки» - истерия, сопровождавшаяся слезами, смехом, судорогами, параличом и гиперсексуальностью. Медицина прежних лет такое «бешенство» приписывала только женщинам, однако вскоре понятно стало, что подобным типом истерии могут страдать и мужчины, в числе которых оказался Король Мистимир. Женщин, страдающих такой истерией, медицина кличет нимфоманками, а мужиков, стало быть, можно звать нимфоманами. Именно в такого полусумасшедшего нимфомана стал превращаться Король. Поначалу, когда болезнь ещё только-только зародилась пониже пояса, Мистимир не просто радовался, но и гордился -
какой он могучий и неутомимый. А потом уже и сам не рад был - не мог остановиться. То шоколадно-знойную бабёнку подавай из Греции, то снегурочку из ледяной Исландии. То японку ему на ночь, то марсианку на день. И ни конца, ни края не предвиделось этой вакханалии, болезни этой, которая характерна тем, что взбесившийся нимфоман не может получить наслаждение от землетрясения на кровати. Вулканическая лава, извергающаяся из него, не приносит облегчения. Ополоумевшая плоть постоянно требует продолжения плотоядного извращения.
        И примерно также дело обстояло с издателями, которые постоянно требовали продолжения, а творческая лава, низвергавшаяся на страницы, уже не могла принести удовольствия автору. Но приносила деньги - и немалые. И слава была на первых порах, такая слава - классики в гробах от зависти переворачивались.
        После выхода первых романов - миллионными тиражами - ему вручили «Орден золотого беса». Потом была корона, обсыпанная фантастическими драгоценностями. Только эта корона была не простая. Какой бы король ни надел эту корону - голова непременно закружится. Земля уходила у него из-под ног - и ушла окончательно после того, как ему сделали переливание крови; несколько литров жидкости, обогащённой смесью нишыстазола, железожлобина и ещё какого-то сатанинского зелья. И вскоре после этого Златоуст уже не помнил, кто он такой. Он был Король Мистимир и это его устраивало.
        Новая кровь, бушующая в жилах, напоминала удары цунами - волны стали душу разрушать, подгрызать высокий берег совести, берег правды, чести. И только иногда в мозгу что-то вспыхивало вдруг, пролетало искрой на ветру, высветляло забытое лицо, забытую картину с горами, реками, с деревней, похожей на изумрудный камень. Это были проблески прежнего сознания. Просветы были редкие, но всё-таки случались, слава богу. И в какой-то момент Король Мистимир вспомнил облик Старика-Черновика. И тогда он сказал, что ему для работы нужен этот старик. Кровь из носу, как нужен. Где он есть? И есть ли вообще в природе? Этого Король не знал. Зато ему была известна присказка: иди туда, сам не знаю, куда, принеси то, сам не знаю, что. И вот тогда прислужники отправились на поиски. Слонялись горами и долами. Ходили за три моря, за три горя - натерпелись в пути. И всё-таки нашли. И привезли. А сумасбродный Король к той поре уже забыл, зачем он послал своих послов скитаться по белу свету.

7
        Тёплое дыхание Гольфстрима иногда вдруг чудилось - в раскрытое окно влетало. А иногда в туманах мерещилась Австралия, Новая Гвинея или Океания. Долгое время Азбуковедыч не мог уразуметь, где он находится. Не было возможности - дальше забора не выйдешь. Старик пытался «привязаться к местности», сообразить, где Юг, где Север. Но привязка не удавалась, потому что солнце восходило будто бы на западе, а в землю зарывалось на восточной стороне. И ручей, который был виден из окна, бежал почему-то не с горы, а в гору…
        - Ум заходит за маразм! - восклицал Абра-Кадабрыч. - Где мы есть? Ты можешь подсказать?
        Король неожиданно вспыхивал:
        - Только не надо мне тыкать! Мы с вами водку не пили на брудершафт!
        Чернокожий слуга покрывался белыми пятнами.
        - Великодушно простите, Ваше Королевское Высочество, - говорил он сдержанно и хмыкал. - А сколько мы чернила с вами дербалызнули? Не помните? Ну, это шутка, шутка. Собирайтесь. Корыто ждёт! Ну, то бишь, карета, естественно! Давайте-ка я помогу Вашему Величеству одеться. Даже могу шнурки завязать. А вот ботинки почистить ушами, увы, не смогу. «Ардолион, который бреет уши» из меня вряд ли получится.
        - Медальон? Который в уши? - Король был в недоумении. - Что ты болтаешь?
        - Потом объясню. А пока что поехали. Пара гнедых, запряжённых зарею, очень полезна бывает порою.
        Проявляя характер, Старик-Черновик настоял на прогулках по свежему воздуху, тем более, что воздух-то морской, целебный. Через день, через два они выходили, а порой выезжали за крепостные ворота - высокие, железные, с какими-то старинными львами, которые, кажется, были роднею бородатым рогатым козлам; сатанинская символика не давала покоя Оруженосцу. И не давала покоя мысль о побеге из этого заморского рая; но эту мысль пока нужно было спрятать далеко и глубоко; на прогулках рядом была охрана - два или три бритоголовых бугая.
        Во время прогулок старик-слуга ещё раз убедился, как далеко зашла болезнь хозяина, который уже плохо помнил, где кусты терновника, где кипарис, где сосна, где ливанские кедры. Зато он теперь был мастак по части оружия: револьверы, пулемёты, шпаги, сабли, стилеты, финки - в кабинете и в доме этого добра навалом. Правда, всё это были подделки или искусные муляжи, необходимые для работы Короля бульварного романа, который с утра до ночи с кем-то перестреливался, кого-то взрывал, поджигал, отравлял на страницах своих детективов, триллеров, боевиков.
        Первое время Старику-Черновику трудно было находиться рядом с этим Королём, страдающим манией величия и при этом сочиняющим иногда такую откровенную графомань - мухи дохли на страницах. У Старика-Черновика на этот счёт был испытанный, древний приём. Будучи судьёю взыскательным и строгим, Абра-Кадабрыч, забывая, с кем он работает теперь, однажды сказал:
        - Дорогой мой! Этот шедевр называется - шедевраньё.
        - Что за хамство? - Король изумился. - Что за панибратство?
        - Виноват, Ваше величество. Так, вы, значит, не верите? А вот соизвольте-ка взглянуть. - Проявляя изобретательность, старик заманил какую-то крупную муху на страницы очередного свежего опуса. Муха вскоре начала жалобно жужжать, потом затихала, запрокинув лапки. - Видите, Ваше величество? Муха мухлевать не будет. Муха почитала и от скуки сдохла. Проверенный способ. Ваше Величество разве не помнит, как мы это делали, находясь у подножья Великой горы мастерства?
        - Я у подножья никогда не находился! - заявил Король. - Я всегда был на вершине!
        - С пелёнок? Простите за смелость.
        - Да! Я родился на этой вершине!
        И только тогда Чернолик осознавал, что имеет дело с человеком, страдающим манией величия. С этой болезнью, увы, нельзя не считаться. Приходилось терпеть. Только это была не тупая покорность. Это была мудрая тактика старика. Двумя руками одновременно - ну, кто ещё может похвастаться таким талантом - переписывая тексты, Старик-Черновик стал потихоньку, полегоньку делать то, что никогда не делал, работая с Пушкиным и Достоевским, с Гоголем или Толстым.
        Он редактировал Короля, подчищал нецензурщину, убирал заморские словечки, будто костыли, торчащие из текста. Работал старик осторожно - как сапёр на минном поле. И никогда бы Король не догадался насчёт вольнодумства и шалостей своего покорного слуги, тем более что возвращаться к текстам, уже напечатанным в книгах, Король не любил. Но рядом с ним время от времени околачивался какой-то странный, толстопузый дядька, разодетый как папуас, обвешанный холодным и горячим оружием.
        Это был генеральный директор издательства, какой-то господин Бесцели. И вот он-то - «best seller», «наилучше продаваемый», - однажды взял да с потрохами и продал старика. Произошло это в просторном кабинете Короля, который был теперь обставлен с королевской роскошью.
        Разразился громоподобный скандалище. Пресс-папье - со скоростью молнии - просвистело над головой старика. Графин с водой об стенку треснулся - в раздрызг, в разбрызг. Но это мелочи. Потом дошло до крупного: дорогущее кресло из массива бука над головою слуги пролетело, с треском упало на пол и едва не просыпало драгоценное просо - золотые гвоздики из окантовки.
        - Меня? Редактировать? - взорвался Король. - Да я тебя держу только из жалости, чтобы ты не лазил по помойкам!..
        - Ну, ты меня расхохотал. - Чернолик побледнел от волнения. - Ты вспомни.
        - Хватит! - перебил хозяин. - Возомнил себя, чёрт знает, кем! Я наглости такой не потерплю!
        - Вот и мне такая наглость надоела. - Слуга показал на рукопись. - Скоро бумага от стыда начнёт гореть.
        - Хам! - брызгая слюной, кричал Король. - Да как ты смеешь так со мною разговаривать?
        - Я даже с Пушкиным так…
        - С Пушкиным? Старый маразматик! Да ты хоть знаешь, кто он такой?
        Слово за слово и вдруг - пощёчина звонко щёлкнула в тишине. Причём такая странная пощёчина - господин Бесцеля, будучи свидетелем, даже не понял, кто кому влепил; так близко они в тот момент оказались - слуга и хозяин.
        - Дуэль, господа! Только дуэль! - потирая ладошки, закричал Бесцеля, интриган и провокатор. - Только кровью можно смыть такой позор! Ну, не чернилами же, господа! Правильно я говорю? Король и слуга разошлись по разным углам кабинета. Напряжённо молчали. Где-то муха жалобно жужжала.
        - Будешь секундантом, - глухо сказал Мистимир, посмотрев на директора.
        - Всегда к вашим услугам! - Толстый Том достал два пистолета, один из которых был не заряжен.
        - Оставь эти игрушки для детей! - В руках Оруженосца вдруг появился прославленный дуэльный гарнитур. - Не угодно ли вам стреляться вот на этих пистолетах?
        Глаза Короля неожиданно вспыхнули - он будто что-то вспомнил, глядя на старомодный дуэльный гарнитур. Что это были за воспоминания? Трудно сказать. Бледнея, Король неожиданно сказал, что погорячился и просит его извинить. Хотя, если угодно, так пожалуйста, - можно стреляться.
        Угрюмо принимая извинения, старик ответил:
        - Если бы я, Черновик, стрелялся с теми поэтами и писателями, с кем я работал… - Он махнул рукой. - Да что там говорить. Погорячились маленько, погрелись и хватит.

8
        Вертолёт взлетел над морем-океаном и господин Бесцеля шандарахнул рюмаху коньяка - миниатюрный бар к его услугам. За первой рюмашкой вдогонку полетела и вторая, и третья - Толстый Том был в ярости. Он не мог понять, что происходит. Почему Король так неожиданно сменил свой гнев на милость? Почему так униженно стал извиняться? Вначале, когда ударил скандальный гром, Толстяк был уверен: старикашке этому не сдобровать; пистолеты можно будет подменить, жребий можно будет подтасовать и всё - готов покойничек. Но теперь, после этих странных извинений, Бесцеля был не уверен даже в том, что хозяин выгонит слугу. А это надо сделать. Непременно. Какой с него толк? Этот Старик-Черновик по старинке работает, все бумажки скрупулёзно переписывает - пускай даже двумя руками сразу. Да хоть двумя ногами сразу пускай он переписывает, на это же смотреть смешно. Какие, блин, бумажки, самописки? Атомный век на дворе! Вон стоит компьютер, возьми, включи голосовую программу - звуковой редактор для записи и расшифровки голоса. Руки в брюки и ходи по кабинету - диктуй свои поэмы, романы, мемуары. Чем ты хуже Цицерона или
Цезаря, которые любили диктовать? Ничем не хуже. А компьютер, твой сам-друг, он даже лучше всех тех, кому диктовали и цезари и цицероны. Да никакая, блин, стенографистка так не запишет за тобой, как вот эта умная машина. Да к тому ещё надо прибавить, что эта дура ваша, стенографистка напомаженная, может сидеть и соблазнять своими голыми коленками, игривыми глазёнками, глубоким декольте или ещё каким-нибудь грешным дамским местом. А компьютер отвлекать не будет. Так что надо гнать в три шеи всех этих замшелых стариков, любителей пергамента. Только тогда будет прекрасная маржа.
        Размышляя подобным образом, Толстый Том на личном вертолёте добрался до поляны, где ждала машина, чтобы доставить в издательский дом.
        - Ни черта не понимаю! - рычал он, уже находясь в кабинете. - Почему Король не захотел стреляться? Жалко убивать? Но тогда можно выгнать? Снова жалко, что ли? Ведь старик давно уже на пенсии. Выгонишь - куда пойдёт? Только помойки будет редактировать. Однако, судя по тому, как этот Король направо и налево душит и режет своих героев - жалость вообще ему не свойственна. Так в чём же дело? Говорят, они когда-то вместе работали. Говорят, что этот старик много сделал для Короля. Ну, так и я кое-что могу сделать…
        Бесцеля, интриган и провокатор, кое с кем посоветовался и решил оказать влияние на Короля при помощи проверенного средства. Толстый Том нашёл такую «Златоустку», перед которой невозможно устоять - непременно в постель упадёшь.
        Глава десятая. Кокотка Луза

1
        Апартаменты, куда его перевели, были воистину королевские - спальня, светлый кабинет, будуар для Музы. На окнах и на столиках - цветы, цветы. И вот эти цветы - в первую очередь - стали подсказывать старику: дело не чисто.
        Цветы не могут притворяться, не умеют, и потому никогда не растут в окружении плохого биополя - старик это знал и в первые сто лет земного бытия убедился в этом. Синие и жёлтые, белые и оранжевые цветы в кабинете и спальне день за днём стали чахнуть и хиреть, когда эта новая «Муза» в доме взялась хозяйничать.
        Кокотка Луза, как называл её старик, отличалась красотою мраморной статуи; смазливая, чертовка, но такая холодная. Только глаза поблёскивали нервозной горячностью, небольшие карие глаза, похожие на тёмно-масляные оладышки, местами подгорелые. Старик-Черновик сразу её невзлюбил, почуяв что-то недоброе, тёмное, таящееся где-то на дне души этой кокотки, пытавшейся вдохновлять Короля Мистимира.
        - Какое вдохновение? О чём вы говорите, господин Бесцеля? - возражал он директору издательского дома. - Вдохновение зависит от регулярной и питательной пищи.
        - Как это мелко. - Директор скривился. - Как пошло.
        - А я тоже самое говорил ему, батенька. А он не поверил.
        - Кому? Кто не поверил?
        - Бодлер. Это он так сказал насчёт вдохновенья.
        Господин Бесцеля не имел понятия, кто такой Бодлер и потому замешкался, но ненадолго:
        - Лузиана поможет ему, вдохновит.
        - Разорит. Попомни моё слово.
        - Хорошо, - вдруг согласился директор. - У тебя есть внучка. Музарина. Я знаю, что есть. Ну, так в чём же дело? Почему до сих пор мы её не видим здесь?
        Дорогая Музарина, Музочка без вести пропала, как только в стране началась заваруха - революция, Гражданская война - и старик теперь не знал, где она есть. Бесцеля, сам того не ведая, наступил на любимую мозоль Черновика.
        - Муза - не девочка по вызову, - хмуро напомнил старик. - Она сама приходит и уходит в те минуты, когда…
        Господин Бесцеля небрежно отмахнулся - некогда, мол. Ненадолго прилетая к Мистимиру, он вообще старался обходить старика, если была такая возможность. Толстый Том подспудно возненавидел этого литературного негра, ощущая странную опасность, которая исходила от него, такого невзрачного с виду, похожего на бродягу.
        Апартаменты Короля преображались после каждого визита господина Бесцели, который охотно потакал любым капризам кокотки Лузы. Что говорить про спальню, если даже кабинет Короля преобразился: на стенах появились фривольные картины с голыми задами и передами, на журнальном столике возвышалась полупудовая позолоченная композиция под названием «Поклонение фаллосу». Бедный Старик-Черновик теперь стыдился лишний раз зайти в кабинет. (Да его теперь туда редко приглашали). В такой обстановочке никакая работа на ум не шла; Черновик то и дело угрюмо косился на большие дорогие репродукции, смущённо теребил буйную бороду и сопел, отворачиваясь. Нет, старик был не ханжа, понимал, что это тоже часть искусства - обнажённая натура, и есть по этой части лихие мастера, ласкающие тело гениальной кистью. Только ничего с собой поделать старик не мог, поскольку был воспитан на других полотнах - сдержанных, строгих, классически ясных. Но где они, эти холсты? Ветер перемен шумит в садах и в головах - ветер властно срывает одежды и напоказ выставляется всё то, что было прикрыто скромностью и целомудрием.
        - Теперь у нас грешить разрешено, - ворчал Абра-Кадабрыч и повторял свой странный каламбур: - Разгрешено! Разгрешено!..
        Самонадеянная кокотка Луза, одетая ярко и даже вульгарно - и точно так же раскрашенная - сначала приходила только днём, но вскоре уже оставалась и на ночь. И тогда стены дома начинали содрогаться от вулканической силы любви и полоумной страсти. Это были яростные ночи, испепеляющие, опустошающие. Какое-то время Король ещё помнил то, что когда-то Бальзак говорил Дюма-сыну: за ночь любви мы растрачиваем полтома. А потом будто дьявол в него вселился. Какие там полтома! В мусорную корзину по ночам выбрасывались целые тома, из которых можно было бы составить собрание сочинений…
        В первую ночь, когда она осталась в кабинете и кричала, как недорезанная, старый слуга по наивности громко постучался в дверь.
        - У вас там всё в порядке?
        Сначала никто не ответил, а затем будто кувалдой по голове:
        - Пошёл отсюда! - в бешенстве заорал Король. - Старый козёл!
        За дверью послышался хохоток, и что-то упало, стеклянно разбрызгиваясь.
        Слуга покраснел и поспешно удалился к себе - в тесную и тёмную каморку. Но и там, вдалеке, было слышно ритмичное, весёлое безумие любви, которое свершалось то прямо на столе, среди бумаг, то на полу и даже в кресле, окантованном золотыми гвоздиками.
        «Как живёшь, так и пишешь!» - снова и снова убеждался Старик-Черновик, читая свежие рукописи.
        Литературные дети Короля Мистимира, рождённые от кокотки Лузы, отличались цинизмом, грубостью, они были уверены в своей безнаказанности, спокойно шли по трупам и говорили, что деньги не пахнут. И постепенно, сам того не желая, Король Мистимир, властелин мистического мира, перестал быть таковым. Он превратился в печального пленника, жалкого заложника своих героев, а точнее говоря, своих читателей, на поводу у которых согласился идти. Добившись славы, закарабкавшись на Олимп, довольно сомнительный, правда, он хотел там удержаться во что бы то ни стало. И в этом ему помогала продажная критика - газеты и журналы, изданные в одном или в двух экземплярах. Ну и, конечно, помогала кокотка Луза. Однажды ночью она вдруг сказала:
        - Тебе надо обязательно ехать в Калифорнию. Ты - гений. А в Калифорнии имеется банк спермы, - она говорила так спокойно, точно разговор касался зернохранилища или погреба. - Тебе, дорогой, надо позаботиться о том, чтобы на земле осталось гениальное потомство.
        - Банк? - Он ухмыльнулся. - Не могу представить, как я там буду сдавать свою наличность.
        - А как мочу сдают? Кровь или кал на нализы. И опять он ухмыльнулся, глядя в потолок.
        - Писатель беседует с Музой! Послушал бы кто-нибудь. Только я не пойму, а зачем Калифорния? Ты почему не родишь?
        - Врачи сказали, что не получится. У меня проблемы по женской части. - Кокотка закурила, пуская струйку дыма в сторону. - А с твоими деньгами, кха-кха… Давно бы нашёл суррогатную мать.
        - Кого? Какую мать?
        - Суррогатную. Ты что, впервые слышишь? Отстал от жизни. - Кокотка затянулась так, что щёки ввалились. - Ты всё пишешь, пишешь, а жизнь тем временем проходит мимо. Я же неспроста сказала про банк в Калифорнии. Сперма там хранится в замороженном виде. Если кому-то захочется иметь ребёнка - находят суррогатную мамку. Так что и ты себе можешь найти. За это удовольствие, между прочим, платят весьма прилично.
        - Кому? Кто платит? Я что-то запутался.
        - Платит тот, кто музыку заказывает. Суррогатная мамка стоит примерно столько же, сколько сегодня стоит однокомнатная квартира в центре Стольнограда. Главное, чтоб резус-фактор совпадал. И всё - без проблем. А за границей, там любая женщина за три тысячи долларов может родить ребёнка от какой-нибудь известной, одарённой личности. Такой как ты, к примеру.
       &n