Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Воробей Таня : " День Святого Валентина " - читать онлайн

Сохранить .
День Святого Валентина Таня Воробей
        #
        Воробей Таня
        День Святого Валентина
        Таня Воробей
        День Святого Валентина
        УТРО
        Здравствуй, дорогой Бог!
        Сама до этого я бы ни в жизнь не додумалась. И даже не потому, что все они считают меня дурочкой, а просто в голову бы никогда не пришло.
        А дурочкой меня называют все кому не лень потому, что я немного от них отличаюсь, ну, самую малость, а ведь сами они, ясное дело, умные. Я, например, книжек не читаю. Не то, чтобы совсем, но если по правде сказать, не понимаю, зачем забивать голову всеми этими придуманными историями, когда в жизни и так полно всего интересного. И в городе всё время теряюсь. Когда иду куда-то в незнакомое место одна, всегда прошу нарисовать мне план, чтобы до места добраться. А они смеются и немного раздражаются, думают, нарочно прикидываюсь, делаю вид, что я вся такая не от мира сего. И ещё, конечно, из-за косы. Сейчас никто с косами не ходит, лицо от такой причёски ещё проще и глупее становится, но никак по-другому я волосы заплетать не умею. А отрезать косу рука не поднимается, это всё равно, что руку ампутировать или ногу. Даже хуже, потому что коса была со мной всегда - и в горе и в радости, - я ею слёзы утирала, когда платка под рукой не было, и жевала её, когда нервничала или думала о чём-нибудь волнительном.
        Я знаю, другие считают меня некрасивой. Как-то случайно подслушала, как Вика Бойко про меня говорила в раздевалке перед физкультурой. "Я, говорит, конечно, не гений чистой красоты, но и не такая, как Шура". А Шура - это я. Захожу тогда в раздевалку как ни в чём не бывало, привет, говорю. А Бойко покраснела, улыбнулась неловко и глаза отводит. И я покраснела чуть не до слёз, так мне стыдно стало, вроде как я её за руку поймала. Захотелось подойти к ней и сказать: "Ничего страшного, я не обижаюсь. Я и сама всё про себя знаю". Ведь это правда, а на правду глупо обижаться. Если представить себе длинную-предлинную лестницу, на вершине которой стоит этот самый Гений Чистой Красоты, то Бойко займёт место где-то посередине, ближе к верхушке, а я... Даже говорить об этом не хочется.
        Хотя иногда, когда я смотрюсь в зеркало по вечерам, я сама себе ужасно нравлюсь. Конечно, лучше, чтобы верхний свет был погашен, а горел только ночник, тогда вообще глаз не оторвать. У меня в лице нет никакой аномалии. Правильности, конечно, тоже маловато, но лицо - это же не чертёж, в нём и не должно быть прямых линий. Сижу так, иногда, часами, рожи себе строю, ситуации разные представляю. Как будто я кого-то не видела тысячу лет, и вдруг случайно встретила на улице. Ах, это ты, говорю. Господи, вот радость-то! Брови поднимаю и улыбаюсь во всю ширь. Или представляю, что прощаюсь с кем-то навсегда. Рукой откидываю волосы со лба, хотя они и так гладко лежат, и говорю так тихо, прощай, не поминай лихом. И такая я в эту минуту хорошенькая, как будто и не я вовсе. Знаю, что стыдно так вот собой любоваться, но любым, самым никудышным человеком должен хоть кто-то восхищаться. Вот я и стараюсь, изо всех сил.
        А ба говорит, что если Бог не дал тебе красоты, нужно быть доброй. Нужно внимательно слушать других людей и стараться побольше про них запомнить, чтобы потом ввернуть в разговоре. И людям тогда становится приятно, что они такие значительные, и они начинают к тебе лучше относиться. Только мне это кажется странным и каким-то нечестным. Как будто твоя внимательность - это монета, на которую ты что-то хочешь купить.
        Так вот, сама бы я ни за что не додумалась, чтобы эти письма начать писать. Это мне ба подсказала. То есть она даже не подсказывала и, уж конечно, не знала, к чему слова её приведут, но так уж получилось.
        Это случилось в тот день, когда стало ясно, что маму с папой больше не будут искать. Мы с бабушкой зашли в кабинет, и этот милиционер, у него ещё усы смешно так топорщились, сказал, что прошло три года, и поиски теперь не имеют смысла. Ба заплакала, а я нет, потому что неловко было плакать в этом пыльном кабинете при постороннем человеке. И ещё он сказал, простите, но таковы правила, мы, говорит, пришлём вам извещение. Что ещё за извещение, спросила я бабушку, когда мы оказались на улице.
        - Это такая бумажка, - ответила ба, вытирая щёки и нос клетчатым платком. - Документ.
        Ясно, что документ, говорю. Только о чём он извещает?
        - Он подтверждает, что их больше нет в живых, - говорит и опять плачет. - Что Бог забрал их к себе.
        Вот тогда-то какие-то колёсики щёлкнули у меня в голове, сцепились и закрутились совсем в другую сторону. Я подумала: если Бог может посылать людям извещения, уверенный, что они дойдут до нужного адресата, выходит, и я могу писать ему письма. И я сразу же спросила об этом у ба, хотя мне и было всё равно, что она ответит.
        - Конечно, можешь, - говорит она, а сама на меня не глядит. - А можешь и не писать, он и так всё про тебя знает, потому что он вездесущ.
        Мне тогда было семь лет, и я не очень хорошо поняла, что это значит вездесущ. А если я чего-то не понимаю, никогда не стесняюсь спросить, вот все и думают, что я глупее других.
        - Это значит, что он может быть везде, где только пожелает. И знать всё и про всех.
        Я зажмурилась и попыталась представить каково это - знать все и про всех. И про меня, и про ба, и про Вику Бойко, и ещё про далёких африканцев, про рок-певцов и президентов, и про спасателей на водах, про почтальонов и антифашистов. С ума можно сойти, меня даже затошнило, когда я попыталась всё это представить. А всё потому, что я человек. Если бы меня не затошнило, могла бы стать Богом.
        Только я тогда твёрдо решила, что письмо всё-таки надёжней. Можно, конечно, и так всё рассказать или в церковь сходить, но если напишешь совсем другое дело. Наболтать-то можно много лишнего, а когда пишешь, мысли становятся яснее, да и уважения в этом больше. Зачем тебе копаться у меня в голове, если я сама могу ему всё преподнести на блюдечке с голубой каёмочкой?
        Тем более, нужно написать, если родители там неподалёку, подумала я. Может, ты им письма мои покажешь? Кто знает, какие у вас там порядки? Кто знает, тот молчит, словно в рот земли набрал, а мы - те, кто ещё не знает, теряемся в догадках.
        И, как только вернулась домой, в комнате заперлась и села за письмо. Это было не письмо даже, а короткая записка, я потом её забыла вырвать из школьной тетради, поэтому так и не знаю, получил ты её или нет:
        Дорогой Бог!
        Вот, решила тебе написать, ты не против? Ба говорит, что мама и папа теперь у тебя. Если это так, передавай им привет, скажи, что у нас всё в порядке.
        До свидания. Шура.
        Я писала по письму каждую неделю и оставляла их на ночь на письменном столе. Ведь если ты вездесущ, что Тебе стоит проникнуть в мою комнату? Я уверена, что ты читал мои письма, потому что однажды на утро листок бумаги оказался перевёрнут, а я точно помню, что положила его наоборот. И ещё один раз я очень хотела заболеть, чтобы не ходить в школу, и на следующее утро у меня поднялась температура, хотя болезни никакой не было, и ба оставила меня дома. А когда мечтала о собаке и просила об этом, где-то через месяц всё почти сбылось. Ба сама приволокла домой этого кота Осю, хотя против собаки по-прежнему возражала категорически. Ну и ничего, кот даже лучше, особенно такой.
        Это странно, но по своим родителям я почему-то совсем не убивалась. Вспоминать вспоминала, но почти не плакала. Я помню их так ясно, как будто вчера расстались, а мёртвыми я их не видела и никогда не представляла, поэтому они для меня так и остались - далёкими, но живыми. Как будто уехали за границу или завербовались на службу в первый отдел по борьбе с мировой преступностью. Это вполне в их духе. Вечно им на месте не сиделось. Штук двадцать альбомов осталось - вот они в Болгарии, вот в Египте, вот на Селегере, вот на Алтае. Там и пропали, хотя это был уже третий поход в горы. Ни следов не осталось, ничего.
        Я знаю, что они меня любили, и ба говорит, что так. Но мне всегда казалось, что я им чуть-чуть мешаю. Мама любила повторять одну цитату из какой-то индийской книги, дескать, дитя - это гость в доме, нужно любить его и уважать, но ни в коем случае не властвовать и не понукать.
        Но иногда мне хотелось, чтобы мной кто-нибудь властвовал. Потому что не больно-то здорово быть гостем в собственном доме. Гость, каким бы он желанным ни был, всё-таки всегда остаётся гостем. И когда он уходит, все испытывают невольное облегчение - можно убрать со стола и переодеться в домашнюю одежду.
        Они были слишком влюблены друг в друга, чтобы замечать меня. Иногда мне казалось, что я сделана из стекла, - их ласковые взгляды всё время проходили как бы мимо меня в поисках друг друга. И только ба всегда была рядом, никогда не отмахивалась, ничего не требовала. Порой мне даже кажется, что это она - моя настоящая мать, а родители - вовсе не родители, а непоседливые брат и сестра, которые теперь путешествуют по Европе, вот только путешествие несколько затянулось.
        Она были идеальной парой, всегда говорит ба, и я соглашаюсь. Они познакомились на трамвайной остановке. Папа подошёл к ней и спросил: "Вы не подскажете, как пройти на Блюмен штрассе?", тогда как раз показывали фильм про Штирлица. А мама подумала, господи, какая глупость, какая нелепость начинать знакомство с такого вопроса. Но ей всё равно стало смешно, и она ответила, что в этом городе любой ребёнок знает, как пройти на эту самую штрассе, на явочную квартиру. Нужно, говорит, сесть на седьмой трамвай и выйти на остановке "Галантерея", а там - рукой подать. Но главное внимательно смотреть на окно. Если увидишь на подоконнике цветок - проходи мимо, не замедляя шаг. Это значит, что явка провалена. Не забудете, спрашивает, ну-ка, повторите. И он повторил, а потом подошёл трамвай, и она помахала ему рукой, взлетая по ступенькам. Он тоже махнул рукой, а сам опрометью бросился к другой двери. И вышел вслед за ней. И больше они никогда не расставались.
        Мама всегда говорила, что судьба тебя и на печке найдёт. Я долго не понимала - при чём тут печка? Но потом ба рассказала мне сказку про Илью Муромца, который до тридцати трёх лет на печи сидел, а потом как соскочил, обозлился на врагов отечества и давай их палицей раскидывать. Тогда-то я всё и поняла. Поняла, что мама, как всегда, говорила про папу. Она верила, что если тебе суждено встретить самого важного в твоей жизни человека, то он найдёт тебя где угодно - на трамвайной остановке, на окраине города и даже на печи.
        Только вот я никак никого не встречу. Неужели со мной этого никогда не случится? Может быть, вся любовь, которая была отведена на нашу семью, досталась маме с папой, а на меня не хватило? Как подумаю об этом, - жить не хочется. Нет, это я сдуру. Конечно, хочется. Ещё как.
        Я знаю, что надоела тебе со своими просьбами, но всё равно не могу не просить. Сделай так, чтобы я смогла полюбить. Моё бедное сердце разорвётся на куски, если ему будет не на кого выплеснуть свою нежность. Ну, пожалуйста, что тебе стоит. Спокойной ночи. Твоя Шура.
        Будь его воля, он бы вообще никуда не пошёл. Лежал бы на диване, слушал бы тишину. Может быть, полистал какую-нибудь книжку - старую, толстую, потрёпанную, которая сама раскрывается на любимом стихотворении, - но лучше просто закрыл бы глаза и стал смотреть своё внутреннее кино, видения, приходившие каждый раз, как только он смежал веки.
        Много чего можно было бы сделать, будь на то его воля. Но его воли не было, и не было уже давно. Он больше не мог распоряжаться ни своим временем, ни своими мыслями; теперь он не был способен ни на один Мужественный Поступок.
        Ему всегда казалось, что самое главное - это уметь совершать Мужественные Поступки, а тот, кто этого не умеет - слабак и простофиля. И вот теперь он сам - беспомощный и слепой, как котёнок, которого несут топить.
        Телефон звякнул так громко и неожиданно, что он вздрогнул и стал судорожно шарить по диванным подушкам в поисках трубки.
        - Да?
        - Уже вернулся? - Этот сонный и медленный голос казался ему таким близким, как будто звучал не из телефонной трубки, а слышался откуда-то изнутри, из его собственного живота.
        - Да, только вошёл.
        - Ну, как прошло?
        Стыд и срам, - вот как прошло. Позор несмываемый. Но разве ей можно рассказать об этом?
        - Нормально. Только вот вопросы дурацкие задавали. Как говорится, какой вопрос, такой и ответ...
        - А-а, понятно, - она негромко засмеялась. - И, правда, было смешно, когда ты сказал о том, что сейчас читаешь.
        Она снова засмеялась, а он так покраснел, что глазам стало жарко.
        Надо же было такую глупость сморозить, да ещё на всю страну. А всё этот лохматый ведущий радиопередачи "Новые имена", всё он. То ехидничал, то пытался подловить на противоречиях, то обсмеять с головы до ног. Спрашивает: "Скажите, Тимур, а каковы ваши литературные пристрастия. Ну, каков круг вашего чтения?"
        Сейчас-то яснее ясного, как нужно было ответить. Ну, во-первых, русская классика: "Герой нашего времени", Пушкин - наше всё и всё такое. Во-вторых, западная литература, куда же без неё, родимой: Селинжер, Эдгар По, все эти Маркесы и Борхесы. В третьих...
        А, да что теперь! Это задним числом все такие умные и обстоятельные. Психологи даже название дали этому явлению, называется эта подлость "эффект лестницы". Это значит, что когда ты из гостей выходишь, спускаешься по лестнице, тебе самые удачные мысли в голову приходят. Вот и думаешь: "Эх, надо было тогда так ответить! А вот тогда было бы к месту анекдот про удава рассказать! А про её платье можно было сказать то-то и то-то, да ещё к месту ввернуть эту историю..." Идёшь себе, значит, по лестнице, на каждой ступеньке ладонью по лбу колотишь. Обидно, что не удалось ни остроумием блеснуть, ни остротой реакции. Досадно, что так никто и не узнает, какие хороводы каламбуров водятся в твоей голове, какие россыпи цитат и залежи анекдотов пропадают бесславно!
        А этот лохматый задал свой вопрос с подковыркой, а сам смотрит глумливо, очками сверкает. И в глазах у него - глубокое недоверие. Дескать, какой у тебя, мальчик, может быть круг чтения? Дескать, знаем мы вас, птичек певчих, вам лишь бы гитару в руки, да дури покурить. Что такое круги ада это вы должны знать, а круг чтения - что за дикое словосочетание?
        И он растерялся. И мысли разбежались, и слова позабылись. И капают прямо на мозги тягучие, расплавленные секунды этого молчания в прямом эфире. "Говори, говори хоть что-то", - попросил он самого себя, но нет в голове ни одной завалящей фамилии, ни одной заезженной фразочки.
        "Ну, хорошо, - решил подбодрить его лохматый, - а что вы читаете сейчас?"
        Вот тут и брякнул он свою дурацкую правду. Даже вспоминать тошно. Я, говорит, в данный момент читаю свою книгу, вы ведь знаете, у меня недавно вышел сборник стихов "Ранняя лирика" называется. Так вот, я получил сигнальный экземпляр, перечитывал. Почувствовать хотел, получилась книга или нет.
        "Ах, вы читали свою книгу? - обрадовался лохматый. - Очень интересно. И как, нравится?"
        Тут Тимур окончательно озлился и говорит: "Если бы не нравилось, наверное, я бы вообще стихи писать бросил. Пошёл бы на стройку цемент мешать или передачу какую-нибудь вести на радио".
        Лохматый гаденько засмеялся и говорит: "Так значит, вы читали свою книгу, и вам понравилось? Что ж, это всегда приятно, когда книга находит своего читателя. Это я виноват, - не унимался лохматый, - задал вам вопрос глупый, почти неприличный. Как говорится, чукча не читатель, чукча писатель. О том, какая музыка вам нравится, я даже спрашивать не решаюсь, поэтому прервёмся на рекламу..."
        "Когда отвечаешь на дурацкие вопросы, и сам становишься дураком, - с горечью подумал Тимур. - Можно подумать, так это важно - что ты читаешь. Последние кретины обычно читают последние литературные новинки, а самые лучшие люди на свете могут быть вообще неграмотными".
        - Придёшь сегодня? - отсмеявшись, спросил равнодушный голос.
        - А что?
        - Да так. Все наши собираются. У меня. Думала, тебе будет интересно.
        - Я подумаю. - Ему хотелось, чтобы она его уговаривала, чтобы сказала, что его она хочет видеть особенно, а не так, в числе прочих. - У меня вечером кое-какие дела, да и просто отдохнуть хотелось.
        - А-а, - её голос заметно поскучнел. - Ну, как хочешь. Если надумаешь, приходи часикам к восьми. Да, и гитару не забудь, ладно?
        - Ладно, - сказал он и повесил трубку.
        Будь его воля, он бы никуда не пошёл. Ему совсем не хотелось видеть растянутые улыбками лица полузнакомых воздыхателей Тони, петь для них и выслушивать их идиотские комментарии к своим песням. Совсем не хотелось снова оказаться у неё дома и утонуть в его расслабляющем тепле и пряном запахе. Совсем не хотелось снова видеть её разноцветные глаза - один серый, другой голубой - разглядывающие его с праздным интересом, как диковинное животное в зоопарке или как тропическую бабочку, приколотую старательным энтомологом.
        Будь его воля, он бы пораньше лёг спать, он бы горло поберёг, в конце концов. Да мало ли что мог бы он сделать, будь его воля.
        Но его воли не было.
        Она исчезала постепенно - съёживалась, болела, умирала. Глядя на него, никто и подумать бы не мог, что он носит в себе, внутри свою погибшую волю, - таким он был цельным и резким.
        Чертыхаясь и стараясь не встречаться глазами со своим отражением в зеркале, Тимур поднялся и стал собираться. Ему не хотелось опаздывать. Наоборот, он хотел прийти первым, чтобы все подумали, что в Тонином доме у него побольше прав, чем у всех остальных.
        Иногда ему хотелось, чтобы она умерла, или чтобы вышла замуж и уехала в Аргентину, или чтобы её забрали инопланетяне. Ему хотелось, чтобы случилось хоть что-нибудь, пусть даже самое ужасное, лишь бы это ужасное было окончательным и бесповоротным.
        Но ничего не случалось, и день за днём - те же мысли о ней, и та же пустая болтовня, и те же толпы поклонников, которые не отступают от неё ни на шаг. И та же вечная, изнуряющая война за её любовь. Бессмысленная и беспощадная, как сказал бы Пушкин, война, в которой нет и не может быть победителей.
        И главное, он никак не мог понять - ей-то что нужно? Зачем ей быть красивой, если нет того единственного, для кого нужно стараться? Зачем ей нужны эти ни на что не годные люди, которых она привечает у себя дома, которым улыбается, и про которых знает, что никогда-никогда не будет любить ни одного из них?
        - Послушай, Тоня, - как-то спросил он, - что они всё время вокруг тебя крутятся?
        - Кто это все? - она медленно и удивлённо подняла бровь над голубым глазом.
        - Ну, эти двое из ларца одинаковых с лица...
        - Это ты про братьев Сальниковых? - она улыбнулась. - Они совершенно не похожи, даром, что близнецы. И потом, они, между прочим, очень перспективные пловцы.
        - Но с ними совершенно не о чем говорить, - начинал раздражаться Тимур. - Они же двух слов связать не могут!
        - Ну и что, - Тоня брезгливо передёргивала плечами. - Ну, и не могут. Ты вот, тоже не можешь стометровку брасом проплыть за двадцать секунд, и ничего. Каждому дано своё.
        - А тебе? - ему стало обидно, потому что он явно не выдерживал сравнения с братьями Сальниковыми. Тимур был небольшого роста и почему-то считал это источником всех своих бед. - Тебе что дано?
        Она как будто не заметила ни его обиды, ни раздражённого тона. Всё с неё скользило, как с гуся вода - и хорошее, и плохое.
        - Не знаю, - она достала маленький, блестящий портсигар и принялась вертеть его в руках. - Может быть, всего понемногу, а может быть, вообще ничего. Но вот только и братьев Сальниковых, и Дениса, и даже тебя что-то ко мне тянет. И я-то без вас могу обойтись, а вот вы без меня - нет. А что это значит? - И ответила сама себе. - А то, что во мне есть что-то такое, чего вам не дано. Поэтому не зли меня и не задавай глупых вопросов.
        В такие моменты ему казалось, что он мог бы легко и непринуждённо её ударить. Хотя драться он не умел и не любил, но порой ему казалось, что Тоня - не девушка и даже не человек, а потому на неё не должны распространяться человеческие обычаи и законы.
        - Ударить меня хочешь? - спросила она, не поднимая глаз от портсигара. - Ну, что же, попробуй. Увидишь, что будет дальше.
        - С чего ты взяла? И в мыслях не было.
        - Так, показалось, - медленно проговорила она. - Почудилось.
        И вот теперь он снова шёл к ней в гости, в её дом, с гитарой, как с винтовкой, за плечом. Было бы лучше, если бы его позвали просто так, без всяких условий и без гитары. Тогда он был бы уверен, что нужен сам по себе, а не как представитель странного сословия, которое именуется "творческие люди".
        Без пятнадцати восемь он позвонил в дверь, в очередной раз вздрогнув от резкости звонка.
        - О, ты как раз вовремя, - сказала Тоня, открывая дверь. - Все уже собрались.
        Он прошёл в комнату и снова увидел привычные лица - абсолютно неразличимые братья Сальниковы, молчаливый Денис Щукин, ещё один парень, чьего имени он никак не мог запомнить и какой-то хмырь с неприятными усиками, которые вызывающе топорщились над верхней губой.
        - А, Тим, здорово, - братья Сальниковы по очереди энергично потрясли его руку, и он подумал, что если сейчас ему проломят запястье, запись нового альбома окажется под угрозой.
        - А это Тимур, - объясняла Тоня человеку с усиками. - Да-да, тот самый. "Тимур и его команда". Нет, ну ты точно слышал. У них ещё такая песня есть "Любовь - это зло".
        Тимур ждал, что сейчас она объяснит, что это за тип с усиками и почему её рука лежит у него на плече, но Тоня и не думала ничего объяснять. Она с любопытством взяла принесённый подарок - большого, носатого медведя с грустной мордой, рассмотрела со всех сторон, подержала за шкирку, а потом зарылась в него лицом, как маленькая.
        - Спасибо, Тим, - сказала она. - Чудесный медведь. И главное - на ощупь, как настоящий.
        - А тебе что же, доводилось обнимать настоящего медведя? - сострил тип с усиками. - Ты знаешь, какие они на ощупь?
        Наверное, ему просто стало обидно, что Тоня ради этого подарка убрала руку с его плеча.
        - Я всё знаю, - сказала она со значением, и у Тимура всё внутри похолодело от этого "всё".
        - Я хочу, чтобы ты спел нам, - капризно, без всякого перехода сказала Тоня. - Ту, мою любимую.
        Тимур кинул прощальный взгляд на накрытый стол, на котором стояли салаты, маринованные огурцы, мясо, нарезанное тонкими кусками, апельсины вперемешку с яблоками и принялся расчехлять гитару.
        - Может быть, он сначала поест? - услышал он тихий голос, поднял голову и впервые заметил, что кроме Тони, за столом сидела ещё одна девушка.
        - Поест? - Тоня откинулась на диван. - Не смеши меня, Шурок. Это нам, простым смертным, нужны салаты и маринады, а им - птицам певчим, почти ничего не нужно. Они вдохновением питаются, нектаром и амброзией. Правда, Тим?
        - Правда, правда, - нехотя подтвердил он, перебирая струны и разглядывая ту, что за него заступилась.
        Простое, круглое лицо, гладкие волосы, заплетённые в тугую косу, перекинутую через плечо, карие глаза. Выражение лица серьёзное и сосредоточенное, как будто у неё внутри звучит музыка, и она внимательно вслушивается в эти созвучия, иногда даже поводя плечами в такт. Она заметила его взгляд и вскинула белёсые ресницы, уставилась ему прямо в глаза, не мигая, как смотрят дети на посторонних в вагоне метро.
        Ему стало неловко от этого взгляда, и он улыбнулся, а потом ещё и подмигнул. А она расширила глаза, как будто ей в жизни никто не подмигивал, а потом заулыбалась в ответ, да так, что остановиться не могла, закрывая рот рукой, как делают это те, у кого некрасивые зубы. И зря, между прочим, он успел заметить, что улыбка у неё удивительная, - открытая, сияющая. Она вся становилась красивой, когда улыбалась, на неё хотелось смотреть и смотреть.
        - А вы знакомы? - Тоня вдруг посерьёзнела.
        - Нет, - сказал Тимур, не отрывая взгляда от Шуры, а сама Шура только помотала головой из стороны в сторону, да так, что казалось - голова отвалится.
        - Это соседка моя, Шура, - пояснила Тоня. - Я в двадцать первой живу, она - в двадцать второй. А это - Тимур, у нас с ним дачи рядом.
        - Очень приятно, - через стол кивнул Тимур, подкручивая колки.
        - Это правда? - спросила Шура и все на секунду замолчали, посмотрели на неё и зашлись в радостном смехе.
        - Что - правда? - не понял Тимур.
        - Ты сказал: "Очень приятно", - терпеливо напомнила Шура. - Вот я и спрашиваю - это правда?
        - А зачем бы я стал тебя обманывать в первую же минуту знакомства?
        - Это не обман. Конечно, кто я такая, чтобы ты меня обманывал. Но люди часто что-то говорят из приличия. Потому что так заведено, а совсем не потому, что они так чувствуют.
        - Может, ты, наконец, споёшь? - Тоне стало неприятно, что центр всеобщего внимания переместился с неё на Шуру. - Хватит колки крутить, всё равно здесь ни у кого слуха нет.
        И тогда он запел. И все замолчали, и перестали скрести вилками по тарелкам. И Тоня подошла к окну и закурила, глядя куда-то вдаль, и у незнакомого типа усики перестали топорщиться так враждебно, и братья Сальниковы загрустили каждый о чём-то своём, отчего стали совсем не похожи друг на друга.
        "Ты вернёшься ко мне через тысячу лет,
        После тысяч любивших тебя,
        После тысяч тобою исхоженных лье,
        Из того сентября, октября?
        Ты придешь на могилу и ляжешь со мной,
        На камнях, словно в майском стогу.
        Будет тело твоё полыхать как весной,
        Только я ничего не смогу".*
        У него был низкий, негромкий голос. Он как будто не пел, а наговаривал стихи под музыку.
        Шура смотрела на него, не отрываясь, во все глаза, и ей казалось, что кто-то огромный и мягкий, как медведь, обнял её и качает на руках - из стороны в сторону, даже голова немного закружилась.
        - Господи, какая хорошая песня, - сказала Шура, когда даже самая тонкая струна умолкла. Ей хотелось запомнить её наизусть, списать слова, хотелось обнять кого-нибудь, чтобы поделиться своей радостью от прикосновения к чему-то хорошему. - А кто её написал?
        Все посмотрели на неё, как на дурочку.
        - Нет, ну ты, Шурок, и правда, - того, - Тоня покрутила пальцами у виска. - Его это песня, его. О том и речь.
        Шура захлопала белёсыми ресницами, с недоверием посмотрела на Тимура, робко улыбнулась.
        - Вы - шутите? - предположила она.
        Все засмеялись, и она засмеялась вместе со всеми, радуясь, что может принять участие в общем веселье; довольная, что над ней хотели подшутить, а она разоблачила насмешников.
        - А что, он, по-твоему, не похож на поэта? - спросила Тоня.
        Взглянув на Тимура, на его ладную шею, на прямой, бесстрашный взгляд, Шура подумала: "Он похож на всё, что угодно".
        - Может и похож. Откуда мне знать? - вслух сказала она. - Я в жизни не встречала ни одного поэта.
        Почему-то все опять засмеялись, и налили вина, и сомкнули бокалы, произнося тосты, желая Тимуру дальнейших успехов, а главное - вдохновения. И при этом все почему-то смотрели на Тоню, а она кивала, понимая значение этих взглядов.
        А Шурка всё думала о том, как же должен страдать человек, чтобы в его душе родились такие строчки. Она вспомнила старый клип Мелен Фармер про кладбище и чуть не заплакала от жалости к Тимуру, к своим родителям, к этому плюшевому медведю и, конечно, к себе. В этом клипе один человек приезжает на кладбище к своей жене, а она появляется перед ним, как живая. Они вместе гуляют, осторожно ступая между могил, держатся за руки и радуются друг другу. А потом она покидает его, потому что мёртвым нельзя долго находиться рядом с живыми, и ещё потому, что земля зовёт её к себе, обратно, а он садится на трамвай и уезжает, чтобы дальше жить своей несчастной, потерянной жизнью.
        - Давайте так, - вдруг предложил Тимур, - пусть каждый расскажет о своей первой любви. О самой первой. Давайте?
        - А что значит - о первой? - заволновался тип с неприятными усиками. Первая - это какая? Это та, что перед второй?
        - Первая - это та, о которой ты сразу вспомнил, как только я сказал первая. Ну, с кого начнём?
        - Ишь ты, - захрипел один из близнецов Сальниковых и шутливо погрозил пальцем, - выдумал тоже. Не будем мы об этом рассказывать.
        - Если никто сам не вызовется - придётся спички тянуть. Тоня, у тебя в доме есть спички? Кому короткая достанется, тот и начинает.
        - Нет, брат, - сказал усатый, - мы свои спички уже вытянули. Теперь одна осталась - твоя, так что - мы тебя слушаем.
        - Так и быть, - улыбнулся Тимур и откинул упавшую на глаза чёлку, как раздвигают кулисы перед спектаклем. - И мы с моей первой любовью не избежали общей судьбы - нам пришлось расстаться.
        - А почему она от тебя ушла? - спросил другой Сальников.
        - Разве я сказал, что она от меня ушла?
        - Эх, ты, - почти обиделся усатый, - и здесь уел слабый пол. Не мог соврать, что ползал на коленях и умолял её остаться, а она... Она была неумолима и великолепна!
        - Нет, так не пойдёт, ведь это я её бросил. И расскажу - почему. Дело в том, что она мне не верила. Как и заведено в период ухаживания, я дарил ей всякую ерунду. Но особенно часто - цветы. Чайные розы, гвоздики, тюльпаны, которые уже через несколько дней так отвратительно разевают свои пасти. Я дарил ей цветы и говорил, что вырастил их на подоконнике в своей комнате. А она мне не верила.
        - Ты правда их сам выращивал? - спросила Тоня.
        - Конечно, нет! - улыбнулся Тимур. - Но недоверие оскорбляло любящее сердце. И я до сих пор думаю, что это - уважительный повод для разрыва.
        Остальные отказались рассказывать о своей первой любви. Одни посчитали, что это - слишком личное, другие не захотели состязаться с Тимуром в острословии. И только одна Шурка с грустью подумала, что ей-то решительно не о чем рассказать. Не может она вести счёт своим любовям, потому что не было в её угрюмой жизни - ни одной.
        Шура склонилась Тоне к самому уху и шепнула:
        - Я пойду, ладно?
        - Да-да, Шурок, спасибо тебе за всё.
        И она чмокнула соседку в щёку, оставляя на скуле отпечаток коричневой помады.
        - Не за что. Не стоит. Так, ерунда, - она махнула рукой и покраснела, потому что никогда не умела принимать благодарность. - Это тебе спасибо, что позвала.
        И уже около двери, в коридоре, Шура столкнулась с Тимуром. Не заметила его в полумраке и врезалась на полном ходу.
        - Ой, - она испуганно отскочила. - Это ты?
        - Самый глупый вопрос, какой только можно придумать, - из темноты засмеялся он. - На вопрос: "Это ты?" возможен только один ответ: "Да, это я". А ты что, уже уходишь?
        - Извини, мне надо идти. - Почему-то ей казалось, что перед ним обязательно нужно извиниться. Не хотелось, чтобы он подумал, будто ей не слишком понравились его песни. - А то ба будет волноваться. А у неё сердце.
        - Понятно, - сказал он. - Надо так надо.
        Он щёлкнул выключателем и зажёг свет.
        Они стояли напротив друг друга, и никто не решался первым сдвинуться с места.
        - Может, тебя проводить? Ты далеко живёшь?
        Вот тут пришла её очередь смеяться. И он снова увидел её улыбку, на несколько секунд превращающую гадкого утёнка в прекрасного лебедя.
        - Ты такой рассеянный, - отсмеявшись, проговорила она. - Тоня же всё про меня рассказала. Она - в двадцать первой квартире, я - в двадцать второй.
        - А-а, ясно, - он хлопнул рукой по лбу и досадливо помотал головой. Ну, ладно, тогда топай. Смотри, не заблудись.
        - Постараюсь.
        Она открыла дверь и уже на пороге обернулась, расстроенная, и спросила:
        - Как ты думаешь, мы когда-нибудь увидимся?
        Он не ожидал, да и не хотел таких вопросов. И, правда, что за глупость? Почему это так важно - увидятся два полузнакомых человека ещё раз или нет?
        - Конечно, увидимся, - сказал он и потрепал её по плечу. Всё-таки славная маленькая девочка, нельзя её обижать. - И не раз.
        - А мне почему-то кажется, что нет, - грустно сказала она и посмотрела на него каким-то диким, безумным взглядом. - Я вот сейчас подумала, что нет, и мне так жутко стало...
        - Обязательно увидимся, - сказал он, подходя к ней ближе. - Хочешь, я тебе свой диск подарю?
        - Да, - она глупо заулыбалась. - А когда?
        - Как только выйдет, - пообещал он. - Первый же компакт - тебе.
        Он притянул её к себе за косу и поцеловал в щёку, почти у виска.
        - Ну, топай. Приятно было познакомиться. И это правда.
        Когда за ней захлопнулась дверь, Тимур облегчённо вздохнул и облизал губы. Помада, оставленная Тоней на щеке этой девочки теперь оказалась у него на губах. Коричневая помада и привкусом корицы и молотого кофе.
        - Послушай, а кто это такая? - спросил он у Тони. - Разве она твоя подруга?
        - Подруга? - Тоня усмехнулась. - У меня нет и не может быть подруг. А это так, соседка.
        - Почему это у тебя не может быть подруг? - спросил он и вспомнил, что ни разу не видел у неё ни одной подруги и не слышал ни единого упоминания о таковой.
        - Да меня никто не потерпит, - сказала Тоня. - Я создаю для окружающих немыслимые условия, понимаешь? Подруги должны быть равными. Пусть не во всём, но всё-таки равными. А где такую найти? Рядом со мной никто не чувствует себя уютно, все подруги чувствуют себя растоптанными и униженными, а женщины этого не прощают.
        - И поэтому ты окружила себя полумужчинами-полудрузьями?
        - Да, - просто ответила она. - Им такая расстановка сил даже нравится.
        - Только не мне, - глухо сказал Тимур.
        - И тебе. Тебе, может, даже больше, чем другим.
        Она достала сигарету, наклонилась и прикурила от зажжённой свечи.
        - Нет! - пронзительно закричал парень, чьё имя Тимур забыл, да и не хотел вспоминать. - Нет, не надо!
        Он протягивал руку к Тоне, как будто хотел её остановить.
        - Ты что? - недовольно произнесла она. - Выпил лишнего?
        - Вы разве не знаете, что нельзя прикуривать от свечки? - спросил он, обводя всех присутствующих лихорадочным взглядом. - Это примета такая, народная. Каждый раз, когда кто-то прикуривает от свечки, тонет корабль. Понимаете, сейчас мы тут сидим, выпиваем, разговоры разговариваем, а где-то далеко-далеко корабль утонул!
        - Ага, - кивнула Тоня, с наслаждением затягиваясь. - И ещё альпинист сорвался.
        - И спелеолог заблудился, - поддакнул тип с неприятными усиками.
        - Ёрничайте сколько хотите, - обиделся знаток народных примет, - но только нельзя идти вразрез с народной мудростью.
        - Можно, - выпуская в потолок ровные кольца дыма, сказала Тоня. - Мне всё можно.
        "И как только они её терпят? - подумал Тимур. - Как можно такое терпеть? И почему я среди них?"
        - А она что, тебе понравилась? - спросила Тоня, возвращаясь к прерванному разговору.
        - Кто? Шура?
        - Да, она. Приятная девочка, правда?
        Знала Тоня, что может хвалить свою соседку, сколько душе угодно. Знала, что бедняжке никогда с ней не сравниться. А раз не соперница - можно и слово доброе сказать.
        - Приятная, - подтвердил Тимур. - Только странно, что ты её пригласила.
        - И что тут странного?
        - Ну, она ведь не чемпион по плаванью и песен петь не умеет.
        Он думал, что ему удалось уколоть Тоню, но она только засмеялась. Ей всё было смешно.
        - Да, но ведь должен был кто-то всё это приготовить, - и она кивнула на стол. - Вся эта резка и варка - не по мне. Не пристало, как говорится, лилиям прясть.
        Тоня снова закурила и откинулась в кресле, а Тимур смотрел на неё и старался вспомнить, каким он был до знакомства с ней, как жил, о чём думал, пока она не завладела всеми его мыслями.
        Она ведь ему даже не понравилась с первого взгляда. Её имя показалось ему тогда громоздким и неуклюжим - Антонина. "А почему тебя так назвали? спросил он. - В честь Чехова, что ли?" Она засмеялась и ответила: "Нет, всего-навсего в честь моей бабушки. Но мне нравится, когда меня называют Тоня. Все друзья называют меня так".
        Он тогда ещё рассказал ей анекдот про то, как людоед поймал мужика и девушку, но перед тем, как их съесть, поинтересовался - как их зовут. "Меня зовут Ай-Гюль", - сказала девушка. - "О-о, теперь я не могу тебя съесть, ответил людоед. - Так звали мою бабушку. Ну, а тебя, негодяй, как зовут?" "Вообще-то, меня зовут Вася, - признался мужик, - но друзья называют меня Ай-Гюль".
        Тоня тогда очень смеялась, закрывая глаза тонкими, в кольцах пальцами.
        У неё были тёмные волосы, под солнечным светом отливающие фиолетовым, чёрные широкие брови и разноцветные глаза. Поэтому когда она смотрела в лицо собеседнику, казалось, что своим более светлым, голубым глазом она видит ещё кого-то у него за спиной.
        Она держалась удивительно прямо, как если бы к её спине была привязана огромная стальная линейка, совсем не сутулилась и на улице никогда не смотрела под ноги, а только на крыши домов.
        Наверное, её нельзя было назвать красивой, но она двигалась, как красавица, разговаривала, как красавица, и поэтому со временем все поверили в её красоту. В ней, как в танцующей змее, было что-то гипнотическое и завораживающее. И всякому, кто с ней встречался, хотелось раскрыть секрет её обаяния, но никому это не удавалось.
        Она никого и никогда не любила, и говорила об этом даже с какой-то бравадой. Она говорила, что не понимает, как можно всю себя подчинить одному единственному существу, тем самым отказавшись от всего остального, что так щедро предлагает жизнь. "Это всё равно, что приехать на курорт и целыми днями сидеть в номере, - говорила она. - Или всё равно, что всю жизнь есть одно и то же, пусть даже самое любимое, блюдо. Я вот люблю квашенную капусту, но не могу же я её есть три раза в день!"
        В этом году она заканчивала школу и собиралась поступать на исторический факультет, потому что ей нравилось читать книги про прежние времена, особенно про выдающихся людей - смелых и равнодушных к чужой боли. Мать и отчим хотели, чтобы она получила какую-нибудь более серьёзную и надёжную профессию, что-нибудь физико-математическое. Но она, смеясь, отвечала, что её от цифр тошнит, и что она в жизни не видела ничего более жуткого, чем знак бесконечности.
        Конечно, она задумывалась о своём будущем муже, стараясь представить себе его лицо и манеры. Ей виделся кто-то очень высокий, почему-то с бородой и с мелкими морщинками вокруг глаз. Она не гналась за богатством, считая брак по расчёту отвратительным, но свое будущее видела обеспеченным и глянцевым, как рекламную открытку, потому что иначе вообще непонятно, зачем жить. Ей хотелось, чтобы этот высокий человек с бородой был старше её, и умнее, и лучше, ведь только тогда она смогла бы его уважать. А любовь? пусть будет и любовь, но только пускай он любит её до потери памяти, и если он окажется достоин, со временем и она проникнется к нему чем-то очень похожим на это чувство.
        Но с браком можно и подождать, думала она. Сейчас не модно выходить замуж рано. Раннее замужество - удел дурёх, которые больше ни на что не способны. А людям с искрой и дарованием торопиться некуда. Только вот в чём её дарование - Тоня не знала. Никаких особенных успехов в учёбе у неё не было, ничем она не увлекалась. Единственное, что у неё получалось лучше, чем у других - это нравиться.
        Нравиться - было целью и смыслом её жизни. Она с удовольствием принимала ухаживания даже тех, к кому не испытывала ни малейшей симпатии. "Королеву делает свита, - любила повторять она. - От меня не убудет".
        Тимур смотрел, как она курит, глубоко затягиваясь, и пытался вызвать в себе отвращение к самому её облику. Он старался подмечать её малейшие изъяны - слишком тонкие губы, слишком длинное туловище, заострённые уголки ушей. Или представлял, как она сморкается, или ковыряет в носу, или её тошнит.
        Но отвращения не возникало. Изъяны умиляли, неприглядные сцены смешили, - до неприязни было далеко.
        - Я тебя люблю, - говорил он неслышно. - Я тебя люблю.
        Она не любила, когда ей признавались в любви, или только делала вид, что не любит.
        - Спасибо, - как-то сказала она в ответ на признание и отстранилась. Спасибо.
        Вежливо так, как будто он ей место в транспорте уступил или дверь перед ней распахнул.
        - И это всё, что ты можешь сказать?
        - А чего ты ждёшь? - удивилась она.
        - Не знаю.
        - Знаешь. - Она посмотрела ему прямо в лицо своими разноцветными глазами, и ему опять показалось, что она видит кого-то у него за спиной. Прекрасно знаешь. Но ты никогда этого не дождёшься.
        - Никогда-никогда?
        - Никогда.
        Он помолчал, сдерживая слёзы и бессильную ярость. Улыбнулся, стараясь этой улыбкой сбить ненужный пафос со своего признания.
        - Значит, мы больше не должны встречаться?
        - А это ещё почему? - Тоня вскинула широкие брови. - Тебе что, недостаточно любить самому? Разве обязательно нужно, чтобы тебя любили в ответ? Ну, ты и эгоист! Не ожидала...
        Ему вдруг и правда показалось, что он - неисправимый эгоист, и что он страшно перед ней виноват. Умела она всё так перевернуть, так искорёжить, что он готов был поверить, что чёрное - это белое, а суслик - носорог.
        Она никогда не гнала его от себя, но и не держала. Дверь была прикрыта, но не заперта, стоило только слегка нажать на ручку, как она поддастся с готовностью. И тысячу раз он зарекался ей звонить, и встречаться, и давать втягивать себя в бесконечные, муторные, ни к чему не ведущие разговоры. Но тысячу раз он снова, волнуясь, собирался на свидание с ней, и набирал её номер, и покупал ей цветы.
        Он и писать начал из-за неё.
        То есть, конечно, писал он давно, с самого детства, но никогда не думал, что будет заниматься этим всерьёз. А потом она его как-то похвалила. Сказала: "Тим, да ты гений!" Ей ничего не стоило сказать кому-нибудь "ты гений" или "ты очень умный", а все велись на это, как маленькие.
        И ему тогда очень захотелось, чтобы она когда-нибудь сказала это без иронии. Захотелось, чтобы она им гордилась, и шла с ним рядом в свете прожекторов, улыбаясь навязчивым репортёрам. И тогда он написал на листке бумаги странные слова: "Ты ещё услышишь обо мне", и приколол этот листок над своим письменным столом. И каждый раз, когда он садился работать, перед ним краснели эти слова, которые помогали ему, как заговор, как молитва.
        "Интересно, скоро ли они уйдут?" - думал он, глядя на Тониных гостей. Ему так хотелось поговорить с ней серьёзно, без подколок, без шуточек, без этого бла-бла-бла, которое льётся и льётся, как вино, на вечеринках вроде этой. Но он знал, что сегодня серьёзного разговора не будет. Впрочем, не будет его и завтра. Потому что когда один любит, а другой позволяет себя любить, говорить им, по большому счёту, не о чем.
        - Ну-ка, дыхни на меня, Шурёнок! - бабушка схватила её за плечи и потрясла. - Ты что, выпивала? Вином от тебя несёт, как из ларька.
        Шура засмеялась и дыхнула бабушке прямо в нос, потом поцеловала в обе щёки и попыталась поднять. У неё ничего толком не вышло, но на какую-то секунду бабушкины ноги в тапочках оторвались от пола, заболтались в невесомости, и бабушка закричала:
        - Поставь! Поставь, кому говорю!
        - Мне не трудно, - пыхтя от напряжения, выдохнула Шура. - Я, знаешь, какая сильная...
        И она снова попыталась поднять отбивающуюся бабушку. С каждым годом Шурка всё росла и росла, а бабушка, наоборот, утаптывалась, поэтому теперь она были одного роста, только Шурка шире в плечах.
        - Нельзя такие тяжести поднимать, - с упрёком сказала бабушка. - Тебе ведь ещё рожать.
        - Рожу, рожу, - заверила её Шурка. - Об этом не беспокойся.
        И она стала вертеться у зеркала, то обтягивая просторным свитером неразвитую грудь, то вертя бёдрами в каком-то непристойном танце, то обматывая косу вокруг головы. Залюбовалась собой, как будто только сегодня обрела своё тело - живое, гибкое, пружинистое. А раньше жила и совсем его не замечала, волочила за собой, как какую-то неудобную поклажу.
        - Ба, как думаешь, я симпатичная?
        Бабушка вздохнула и улыбнулась, любовно глядя на внучку.
        - Не о том думаешь, - тихо сказала она. - Об учёбе надо думать, а не хвостом около зеркала вертеть.
        - А формы у меня - манящие?
        Бабушка прыснула от смеха.
        - Ты, Александра, слишком много думаешь о своём теле.
        - Но ведь должен же о нём хоть кто-нибудь думать! - и она завертелась вокруг своей оси, раскинутыми руками смахивая со столика в прихожей флаконы со старыми духами, щётки для волос и ваксу для ботинок.
        - Перестань! У меня голова кружится, - попросила бабушка. - Ты хоть расскажи, кого видела, что делали, о чём говорили?
        - На твои вопросы я буду отвечать только в присутствии моего адвоката, - пропела Шура и сама засмеялась.
        - Хорошо тебе, - сказала бабушка. - Полное самообслуживание. Сама пошутила, сама посмеялась и очень собой довольна.
        - Довольна - не то слово, - Шура прошла в комнату и со всего размаха бросилась на диван, да так, что застонали старые пружины. - Я счастлива. Представляешь? Прямо задушить кого-нибудь хочется, до того счастлива!
        - Спать ложись, - сказала бабушка, не веря Шуркиному счастью. - Завтра тебя не добудишься.
        - Добудишься. Я, может, и уснуть не смогу, до того счастлива.
        - А ты не голодная? Может, поешь?
        Это какой-то всемирный бабушинский сговор - кормить своих отпрысков. Все бабушки подписывают не подлежащее огласке соглашение, в котором чёрным по белому значится, что своих внуков нужно кормить до смерти в любое время дня и ночи.
        - Да какой там! - махнула рукой Шурка. - Я ведь из гостей. Ты что, забыла?
        Сказала, и тут же сообразила, что за весь вечер к еде так и не притронулась. Разве что всё перепробовала, пока готовила, а за столом как-то не до того было. Волновалась, понравится ли её стряпня, следила, чтобы всем всего хватило, песни слушала, выпила в задумчивости целую бутылку крем-соды, а вот поесть как-то не догадалась.
        - А что есть-то? - спросила она, сглатывая слюну.
        - Борщ есть вчерашний, - стала перечислять бабушка. - Котлеты телячьи. Гречка есть, но её варить надо.
        - Давай, - Шурка вскочила с кровати.
        - Что разогреть?
        - Греть ничего не надо, в животе согреется.
        Она съела большую тарелку холодного борща с двумя ложками сметаны и запила это всё компотом. Ела молча, с наслаждением, как будто только сейчас открыла для себя, какое это удовольствие - есть, когда голоден и именно то, чего душа просит.
        - Слушай, ба, - она вылавливала кусок груши из компота и не смотрела на бабушку. - А Тоня, она красивая?
        Бабушка подняла глаза к потолку, припоминая, кто такая Тоня, и утвердительно качнула головой.
        - Как будто красивая.
        - Нет, ну, она красавица или просто симпатичная?
        Бабушка устало взглянула на Шурку, искренне не понимая, как может человек задаваться такими глупыми вопросами.
        - Она просто симпатичная, - сказала бабушка. - Красивая - это Венера Милосская или там Джоконда. Вот это да. А среди наших знакомых нет таких ни красавиц, ни красавцев.
        От этих слов Шурка так пригорюнилась, что отставила компот в сторону с недоеденными ягодами.
        - Господи, вот горе-то!
        Она обхватила лицо обеими руками и покачала головой из стороны в сторону.
        - Куда же вся красота подевалась? - спросила она. - Да и как это может быть - на всех старинных картинах такие люди - глаз не отвести. А у нас в классе - ничего похожего.
        Бабушка пожала плечами.
        - А, может, и тогда художники врали, - сказала она. - Даже наверняка. И фотографировали сто лет назад лучше, чем сейчас. Посмотри на старые фотографии - такие правильные, полноценные лица, как будто люди раньше были из другого теста.
        - А это так?
        - Конечно, нет, - улыбнулась бабушка. - Может быть, им было труднее выживать, но легче жить, чем теперь.
        - Это как это? - не поняла Шурка.
        - Неважно, - махнула рукой бабушка. - Лучше спать иди, вот что.
        Вечно она так. Только начнётся интересный разговор, так ей сразу нужно его оборвать: или бельё вешать, или в магазин идти, или спать Шурку отправлять.
        - А я бы очень хотела быть красавицей, - призналась Шурка. - Такой, чтобы на улице оглядывались. Такой, чтобы каждый, кто увидит меня хоть один раз, мечтал бы встретиться ещё и ещё.
        - Глупости, - оборвала её бабушка. - Того, что у тебя есть, для жизни вполне достаточно. - Она сделала ударение на слове "вполне". - А всё остальное - это излишества. Понимаешь?
        - Не-а, - Шурка беззащитно улыбнулась, как улыбалась всегда, когда боялась, что её опять посчитают дурочкой. - Не понимаю.
        - Быть красавицей - не больно-то здорово, - начала объяснять бабушка. Это всё равно, что для мужчины - быть богатым. Во-первых, твоего общества начинают искать не самые лучшие люди, потому что скромные и приличные стороной обходят всё очень яркое. А на яркое падки только вороны. А, во-вторых, красавицы часто бывают несчастными.
        - А почему?
        - Вот этого не знаю, - бабушка включила воду и стала мыть Шуркину тарелку из-под борща. - Только почему-то так часто получается. Как будто Бог не может дать человеку всего. Вот и приходится выбирать - или красота или счастье.
        "Хорошо, что я страшная, - успокоенная, решила Шурка. - Это значит, я буду очень счастливой". Она пошла в ванную, умылась холодной водой и долго разглядывала себя в зеркале, привыкая к своей внешности, которая вдруг изменилась, показалась чужой и странной.
        "Всё-таки я лучше, чем Тоня", - неожиданно подумала Шурка. Она расплела тугую косу и теперь расчёсывала ставшие волнистыми волосы, перекинув их через правое плечо. Воспоминание о Тониной красоте было и мучительным и сладким. Шурка всё сравнивалась с ней, и то в отчаянье закусывала нижнюю губу, то таинственно улыбалась своему зеркальному двойнику. Результат её размышлений был таков: Тоня, конечно, очень интересная, что и говорить, но она и постарше будет, и потом, в Шурке всё-таки есть что-то неуловимое, ускользающее, редкое, чего в Тоне, как говорится, днём с огнём не сыщешь. Холодная она, - решила Шурка. А людей с древних времён к огню тянет. А в Шурке это есть. Вот только огонёк её тихий, потайной, сразу не разглядишь, не заметишь. Тут или время должно пройти, чтобы разгорелся огонёк во всю силу, или человек должен встретиться с глазом намётанным, с чутьём звериным на чужое тепло.
        Заперлась Шурка в своей комнате, положила перед собой чистый лист бумаги и долго смотрела на его белизну, боясь испачкать её неверным словом.
        Ей казалось, что она в густом, январском лесу, всё вокруг снегом заметено, и она стоит в нерешительности, не желая ступать на снежную тропку, на которой ничьих следов не видно - ни птичьих, ни заячьих, ни каких пострашнее.
        Сегодня ей предстояло писать не простое письмо, а благодарственное.
        Она подышала на шариковую ручку, как делала всегда с первого класса, и стала писать с сильным нажимом.
        Здравствуй, дорогой Бог!
        Спасибо, спасибо, спасибо!!!
        Тысячу раз спасибо могу написать, пока рука не отвалится. Я знаю, что надоела тебе, знаю, что неприлично так надоедать со своими мелкими просьбами, но ты добрый, ты щедрый, а главное - ты меня слышишь.
        Но я хочу рассказать всё по порядку.
        Когда Тоня позвала меня к себе, чтобы помочь приготовить, я и подумать не могли, чем это всё обернётся. И оделась кое-как, и косу переплетать не стала. А когда всё было готово, я даже хотела уйти, да только Тоня меня удержала. Говорит, оставайся, что ты целыми днями дома сидишь? Вот я и осталась.
        Его зовут Тимур. Правда, очень странное имя? Всё в нём странное и особенное, не как у других. И смотрел он на меня по-особенному, мне кажется, все это заметили. Смотрел так, смотрел, а потом раз - и подмигнул. И не так, как мигают, когда заигрывают или познакомиться хотят, (хотя откуда я знаю?), а подмигнул как-то по-хорошему, ласково, как будто он мой давний друг или родственник. Наверное, заметил, что я себя не в своей тарелке чувствую, вот и хотел подбодрить. Дескать, держись, я с тобой.
        А потом Тоня попросила его спеть, и мне показалось, - он не хотел. Почему-то её просьба была ему неприятна. Почему? Так и не знаю. Но когда он начал петь, его неохота растворилась в музыке и... Господи, смотрел он только на меня. Может быть потому, что я сидела напротив, но думаю, что нет. И пел он для меня, и тут случилось что-то такое, что и не знаю, как объяснить. Хотя нет, знаю, но для этого нужно рассказать про моего учителя физики.
        Как-то к нам в школу пришёл новый физик. Не учитель даже, а практикант. Он мне сразу не понравился, и я ему тоже. Он мне не нравился за то, что мог выгнать из класса любого, кто обернётся карандаш попросить, а он меня не любил за то, что я физики этой знать не знаю. И ещё он был худой и высокий, как цапля, и всегда носил очки без оправы на кончике носа и красные носки. Он учил нас своей непонятной науке, как мог, и через месяц ушёл, получив отличную оценку за практику.
        Но перед этим случилось вот что - мне приснился сон. Сон, конечно, безумный и цветной. Что цветной - я хорошо помню, потому что на физике даже во сне были надеты красные носки. Снится мне, что мы с ним вдвоём, в какой-то незнакомой комнате, за стеной слышен женский смех, и музыка, и голоса, а мы с ним сидим на диване и разговариваем. А разговариваем как раз о том, о чём был последний урок. И я как будто спрашиваю: "Вот вы говорили, что молекулы чугуна обладают волшебными свойствами. Якобы если чугунное ядро разрезать ровно пополам, а потом приладить эти две половины друг к другу, то они непременно срастутся. Но разве такое может быть? Это ведь уже не наука, а мистика какая-то получается!"
        И тут он посмотрел на меня так пристально и серьёзно, как будто для него очень важно моё мнение, и говорит: "А ты думаешь, что такое наука?" И сам себе отвечает: "Это та часть мистики, которая открылась человеку. Вот и всё". И с этими словами он лезет в карман и достаёт половину чугунного ядра, а сам смотрит на меня так, как будто ждёт чего-то. "Ну же, - говорит он, как будто хочет меня ободрить, - где вторая половина?" И тут, как это часто бывает во сне, я неожиданно понимаю, что вторая половина ядра лежит в капюшоне моей куртки. Я медленно поднимаюсь и, не снимая куртку с вешалки, достаю свою половину. Так же медленно я подхожу к физику, и мы соединяем эти две половины.
        Я смеюсь и не верю, что наш эксперимент удался. Смеюсь и пытаюсь оторвать свою половину ядра, снова разъять его на две части, но у меня ничего не выходит. Сросся намертво, как будто никогда не знал, что значит быть разъятым. "Теперь ты видишь? - спросил физик, радуясь моему страху и изумлению. - Теперь ты понимаешь?"
        А я смотрю на него, и мне кажется, что мы знакомы тысячу лет, и может быть, во всём свете нет у меня человека ближе и дороже. И даже его красные носки кажутся мне забавными и симпатичными.
        Вот и весь сон. А утром мы с ним встретились на лестнице. Он спускался, а я - поднималась. Мы кивнули друг другу и прошли мимо. Но через несколько ступеней я почувствовала, что должна оглянуться. И оглянулась, и встретилась с ним глазами, потому что он тоже остановился и смотрел на меня испуганно и ошалело.
        И тогда я поняла, что этой ночью мы попали в один и тот же сон, где вместе доказали справедливость законов физики. И я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ, как заговорщик. А потом мы пошли дальше - каждый по своим делам, но я твёрдо уверена, что он и сейчас помнит об этой минуте нечаянной близости, ведь о таком никогда не забывают. В ту минуту что-то важное открылось моему сердцу, - я увидела этого человека не таким, каким его видели все другие, а таким, каким он был задуман. Я видела его прекрасным, значительным, созданным по образу и подобию. С тех пор мы больше никогда не встречались, да это и не нужно. Разлуки нет, пока есть память о таких вот минутах.
        Так вот, когда Тимур пел и смотрел на меня, случилось что-то подобное: две половины чугунного ядра срослись, и это ядро полетело, сокрушая всё на своём пути, прямо в моё бедное сердце.
        А потом, когда я уходила, он встретился мне в прихожей. (Думаю, он нарочно там меня ждал, но я могу и ошибаться, для правды это как-то слишком хорошо). И он сказал, что ему было очень-очень приятно со мной познакомиться, и что мы обязательно встретимся снова, и что я буду первой, кому он подарит свой диск. Да, совсем забыла сказать: он пишет песни, и говорят, его ждёт большое будущее. И ещё у него недавно вышла книга стихов, надо обязательно её раздобыть.
        А дальше случилось самое жуткое и прекрасное, даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня сводит живот и дрожат колени. Он ни с того ни с сего притянул меня к себе за косу и поцеловал в щёку, около виска. Я прикладываю пальцы к своей щеке и чувствую его поцелуй, который бьётся у меня под кожей, как бабочка, зажатая в ладони.
        Господи, я так счастлива, так ужасно, неприлично счастлива!
        Ба считает, что я ничего не знаю о жизни, и что обмануть меня - легче лёгкого, но это не так. Может быть, я всё время теряюсь в городе, у меня тройки по основным предметам, я не знаю, что значит слово "иерархия", но ведь это не самое главное.
        Самое главное - это способность угадывать. Можно быть болваном редкостным, дураком непроходимым, но если ты умеешь угадывать, всё тебе нипочём.
        А я умею. Я угадала в Тимуре своего человека, тем более за неделю перед этим, когда я прогуливала уроки перед фонтаном на Пушкинской, мне на голову сел голубь. Пролетал мимо, устал и присел передохнуть на моей голове. Через секунду он уже полетел дальше, но я поняла - это знак. Просто так никакой голубь на голову не сядет, я ведь не памятник. Должно случиться что-то необычное.
        Вот оно и случилось.
        Спасибо, спасибо тебе огромное, потому что, если бы не ты, ничего бы не было - это точно. Я чувствую себя так, как будто раньше я была пустым сосудом, ударишь по нему, и долго будет метаться эхо в поисках выхода. А теперь мне кажется, что этот сосуд наполнен до краёв - и наполнен он радостью.
        Я знаю, что вроде бы есть такая икона - "Нечаянная радость", а про неё есть история. Как будто жил был один дядька - довольно неприятный тип. Грешил, делал всякие гадости, в Бога не верил. А потом, однажды, вдруг спустилось на него откровение, и увидел он Бога, и понял всю грязь и мерзость своей жизни. Но так же понял он, что есть и путь и средства к спасению, и что пока человек живёт, всё ещё может измениться. Вот это и называется Нечаянной Радостью. Это когда ты понимаешь, что заблуждался, понимаешь, что на самом деле всё иначе и гораздо лучше.
        Я уже думала, что никогда не полюблю. Думала, нет в моём сердце такой мышцы, которая своим сокращением вызывает это чувство. А вдруг случилось сама не заметила как. Одним словом, Нечаянная Радость. Потому что жить без любви - это тоже грех.
        Только вот теперь я боюсь - я-то кто по сравнению с ним? Может быть, он смотрел на меня просто так, и слова говорил от нечего делать, и просто так поцеловал? Но какой-то упрямый бес в моей душе твердит мне, что нет, ничего не бывает просто так, и нет дыма без огня. И я ему верю, потому что не могу иначе.
        Я знаю, что не очень красивая и совсем не умная. Я не умею ни стихов писать, ни песен петь. Нет у меня никакого дара.
        Так почему же он должен выбрать меня? Почему я в это верю, как в таблицу умножения?
        Наверное, потому, что иногда пробивает такой час, когда всё становится неважным - и твои достоинства, и твои недостатки. Это такой час, когда туман заволакивает всё - и некрасивость, и глупость, и красные носки, и сквозь эту сизую муть отчётливо видно только самое главное.
        Мне кажется, этот час пробил. Только вот знает ли он об этом?
        Если мы встретимся с ним когда-нибудь ещё, вернее - когда мы с ним встретимся, я боюсь растеряться и не придумать сразу - о чём говорить. Вот когда мне хотелось бы быть умной, начитанной, интересной. Хотелось бы поразить его абсурдностью своих суждений, чтобы он был ошеломлён, потрясён, очарован.
        Но разве я смогу? С посторонними я смущаюсь, краснею, что-то мямлю себе под нос. И даже если не расслышат, они никогда не переспрашивают, потому что знают - я не могу сказать ничего путного.
        Господи, помоги мне стать другим человеком. Ну, хотя бы немножко другой.
        Опять прошу о чём-то. Опять навязываю тебе свои глупые рассуждения, как будто ты и сам всего этого не знаешь.
        А ещё на прощанье он предложил меня проводить. Сам предложил, я не просила. А я засмеялась и повторила, что живу в двадцать второй квартире, через стенку. И только тогда пожалела, что живу так близко. Если бы мне было нужно идти хотя бы в соседний двор, ведь он бы пошёл со мной! И мы бы вместе ехали в лифте, вместе переходили дорогу, вместе поднимались на мой этаж...
        Господи, как подумаю, сколько всего впереди, голова кружится. Скоро я узнаю, какой у него почерк, что из еды он любит, как смеётся, если ему действительно смешно. Он может показать мне те места, где играл маленьким, а я ему покажу свою школу и то дерево, с которого я упала в пятом классе. Я представляю, как он придёт ко мне домой, и я познакомлю его с ба, и покажу моего кота. Я скажу: вот здесь я сплю, из этой чашки с Винни-Пухом я пью чай по утрам, а вечером - из этой, с цветами, из этого окна я вижу солнце и луну, за этим столом я пишу свои письма, сидя на этом диване я столько думала о тебе...
        Я знаю, что когда-нибудь это должно случиться. Я чувствую, что мы с ним связаны волшебным образом, и ничто не может этого изменить. Когда я смотрюсь в зеркало, в первую секунду я вижу его отражение.
        Спасибо, спасибо тебе, Господи. Ведь если бы не ты, если бы не он, я могла бы всю жизнь провести во мраке, даже не догадываясь об этом.
        Спокойной ночи, дорогой Бог.
        Всегда твоя Шура.
        Она аккуратно сложила листок вчетверо, сняла махровый халат, везла в просторную ночную рубашку и легла в кровать, уверенная, что не сможет заснуть. Она лежала и вспоминала всё то, что случилось сегодня, и в её воображении эта встреча обрастала всё новыми и новыми подробностями.
        "То, что мы обязательно встретимся, это я сказала, или он? - спрашивала себя Шурка, вертясь с бока на бок. - А то, что ему приятно было со мной познакомиться, это он сам сказал, или я из него вытянула?"
        Она вспоминала вечер у Тони так ярко, как будто смотрела любимый, знакомый во всех подробностях фильм, в котором, тем не менее, всегда находится что-нибудь не замеченное ранее.
        "Он меня любит, - подумала она, ужасаясь своей самонадеянности. - Может быть, он сам ещё не понял, но он уже влюбился в меня".
        И, убаюканная этим открытием, Шурка заснула крепко и без сновидений, как в детстве.

* Здесь и далее приведены стихи Сергея Арутюнова

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к