Сохранить .
Майорская дочка Дмитрий Михайлович Володихин
        Ойкумена Лабиринта #11 Выпускники Императорского училища пограничной стражи имени князя Воротынского вообще редко оставались служить в столицах. Мне выпала Терра-6, вошедшая в состав Империи совсем недавно и, что гораздо важнее, не полностью. Вцепиться мы в нее сумели. Мертвой хваткой. Планету даже неофициально называют русским именем Победа. Но целиком она России вряд ли когда-нибудь достанется. Техники хватает, средства есть, желание осваивать новые земли имеется, но катастрофически не хватает людей.
        Дмитрий Володихин
        Майорская дочка
        Жилин собрался с последней силой, подхватил рукой колодку, бежит к казакам, а сам себя не помнит, крестится и кричит:
        - Братцы! братцы! братцы!
        (Л.Н. Толстой, «Кавказский пленник»)
        Глава 1
        Выстрел
        Сырой сезон 2117 года. Планета Терра-6, наместничество Российской империи. Сергей Вязьмитинов, 23 года.

…под утро я все-таки заснул.
        Мне уже было наплевать на то, что холодно, и на то, что узкие деревянные рейки впиваются в мое тело, да и на ледяную сырь, исходившую от стены. Ничей храп не мешал мне. Даже нервное бульканье в желудке объявило безобеденный перерыв.
        Наверное, я проспал целый час. Или два, бог весть… Какое счастье! Правда, кончилось оно слишком быстро.
        Разумеется, я знал, что в любой точке Ойкумены, где стоят войска Его Величества, гауптвахту будят в 6.00 по местному времени посредством звукового сигнала, каковой был мне до сих пор неизвестен, поскольку за всю прежнюю жизнь я ни разу не попадал на губу. Но этот душераздирающий дверной скрип, а также ответные вопли «твою мать!» и «какого хрена!» вряд ли могли им быть.
        - Встать!
        Нельзя сказать, чтобы мы выполнили команду с должным рвением.
        - Смирно!
        Четыре сонных офицера рефлекторно дернулись. Мы все еще спали, тело совершало необходимые действия без участия воли.
        - Вольно.
        Я скосил глаза на часы. Мерзавцы! Нам оставалось еще полчаса до подъема! Впрочем, армии без несправедливости не бывает. Конвоир пропустил начальника караула со знаками различия пехотного капитана. Вслед за ним вошел низенький плотный майор, круглолицый и сутуловатый. Ходил он как-то не по-армейски. Я хочу сказать, занятия строевой подготовкой майор давно и счастливо забыл. Его медвежья косолапь была на грани нарушения устава. Она вызывала неодобрительные взгляды пехотинцев. Так вышагивать может человек, решивший до дна вычерпать резервы военного вольномыслия. Как же он до майоров-то дослужился?
        Нечто в его форме вызывало у меня тревогу. Что такое? Майор и майор… о! Шеврончик у него зелененький. Выходит, коллега, погранвойска. Не по мою ли душу? Что за дело пограничнику до мичмана с большого артиллерийского корабля «Гренгам»? Или до двух похмельных ребят из бригады противокосмической обороны? В то время как я…
        - Лейтенант Вязьмитинов.
        Он произнес это столь тихо, а я столь мало хотел прогонять сон из глаз, ушей и мозга, что собственная фамилия не сразу дошла до тех мест, где отдыхало здравое мое разумение.
        - Я…
        Он подошел вплотную и глянул исподлобья - испытующе, зло, как смотрят на собачью кучку посреди кухни.
        - Не боитесь всю жизнь свою проспать, голубчик?
        Мне хотелось ответить ему попросту: «Дядя! Какое тебе дело до моей жизни? Пройдет час-другой, явится военюрист с конвойной командой и сопроводит меня в дисбат, на должность старшего оператора по чистке картофеля. А ты, Педагог Фомич, решил предварительно меня повоспитывать? Катился бы в жопу». Конечно, я ответил иначе:
        - Никак нет, господин майор.
        - Понравилось на нарах?
        - Никак нет, господин майор.
        Одни и те же слова можно произнести с разной интонацией. Вторую мою реплику он обязан был прочитать как мягкий вариант «катился бы»…
        - Почему стрелял в воздух?
        Я не нашелся, что ему сказать.
        - Отвечать.
        Он говорил негромко. Он проявлял армейскую вежливость, и он был в своем праве. Только я не знал ответа на его вопрос.
        - Не желаю становиться подлецом, господин майор.
        Пусть это не совсем правда, но я ведь и не обязан душу ему расстелить, как карту на столике. Кушай, майор. Кушай, что дают.
        Он смотрел мне в глаза, я не отводил взгляд. Какого ляда! Смущения ему от меня не дождаться, чай, не барышню из императорского пансиона благородных девиц рассматривает.
        Майор повернулся ко мне спиной.
        - Так. Я его забираю.
        У начкара вытянулось лицо.
        - Па-азвольте…
        - Вот приказ.
        Капитан с необыкновенным тщанием исследовал бумагу, отыскивая тайные изъяны. По всей видимости, бумага была составлена безупречно.
        - Но как же… решение трибунала…
        - Вы видели приказ? Вы видели, чья там подпись? Вы разучились правильно обращаться к старшему по званию?
        Капитан усмехнулся. Видел он тут, на офицерской губе, людей разных званий, в том числе старших и очень старших… Но перечить не стал.
        - Хорошо. Только не забудьте расписаться за балбеса у дежурного, господин майор…
        Из последних двух слов он выжал не меньше стакана яду.
        Мне вернули документы и оружие. Я по-прежнему не понимал, что за карусель закрутилась вокруг моей особы. Неужто ребята из мобильного отряда узнали обо мне и решили вытащить? Хорошо бы. Говорят, там отчаянные люди… Впрочем, от лишних вопросов следовало воздержаться. Мой нежданный освободитель поспешал, и я несся за ним доброй рысью.
        Майор вывел меня за ворота воинской части, крупно перекрестился на приключившуюся рядом церквушку и спросил:
        - Как давно вы ели в последний раз?
        - Тридцать восемь часов назад, господин майор.
        У него глаза на лоб полезли от такого заявления.
        - Зовите меня Максимом Андреевичем, лейтенант. Потерпите еще часа три? Видите ли, нам надо поторапливаться.
        - Как скажете, Максим Андреевич.
        - Превосходно. Тогда давайте сейчас же, на ходу, решим один важный вопрос. Вы не отправитесь в дисциплинарный батальон. Но и в мобильный отряд особого назначения вы тоже не попадете. Документ, с помощью которого я вывел вас из холодной, не вполне действителен. Это выяснится очень быстро. Может быть, уже выяснилось. Вы понимаете?
        - Нет.
        - Чего ж проще! У нас тут повсюду и везде не хватает людей. Буду с вами откровенен: у меня на заставе не заняты четыре офицерские вакансии. И они не будут заняты еще месяца три. Или полгода. Или год. Не берусь предсказывать.
        - Застава?
        - Именно. 26-я застава на Земле Барятинского. У вас есть выбор: либо вы становитесь моим заместителем по боевой подготовке на неопределенный срок, либо волочете год в интеллигентнейшей обстановке, а потом все-таки добираетесь до блистательного МООНа… если он еще будет в вас нуждаться. Я могу вам приказать, но даю право выбрать основные факты биографии самостоятельно.
        - Я могу подумать, Максим Андреевич?
        - О да, лейтенант. У вас бездна времени. Целая минута.
        В дисбат я не хотел. Это позор на всю жизнь.
        - Извольте. Вы меня заполучили, Максим Андреевич…
        Без малого двое суток назад все начиналось гораздо лучше. Да все начиналось просто прекрасно!
        Я покинул громаду «Сухоны» на номерном пассажирском шлюпе вместе с тремя военными людьми и одним штатским. То есть, конечно, штатской… Шлюп отвалил от стартовой ниши космического лайнера на антигравитационной тяге, чудовищная «Сухона» стала уменьшаться в размерах, и я попрощался с муторной жизнью бесхозного летуна. Кажется, я добирался до места назначения дольше всех ребят с нашего курса. Впрочем, дольше, потому что дальше. Специалистам моего профиля на Земле делать было нечего. Бывшие курсанты Императорского училища пограничной стражи имени князя Воротынского вообще редко оставались служить в столицах. Ну а младший тактик мобильной команды так же уместен на материнской планете, как живая корова на пиршественном столе. Рыже-пестрая. Тихого нрава, но с добрым запасцем навозных лепешек на борту… Последний раз в земных условиях российская мобильная команда работала в 92-м, на реке Иордан, от души замиряя обе стороны. По своему профилю на курсе я был первым. А запрос на меня пришел последним - отсюда, с Терры-6, богом забытого форпоста Империи. Четыре месяца на попутных и не очень попутных рейсах я
летел сюда. От Земли до военной базы на Касаресе меня нес в своем бронированном брюхе крейсер «Тверь». Оттуда до планеты Тан с шиком и всяческими излишествами доставила посудина тамошнего российского консула. Ничего, кроме диппредставительств, у нас там нет, и меня мариновали двадцать суток, покуда некий подданный Поднебесной не согласился подбросить меня за четыре тарифа на утлом своем тихоходе до межорбитальной станции «Мангуст» в системе Терры-6. По-моему, половина консульства уговаривала его! Ну а на «Мангусте» я всего-то недельку дожидался «Сухоны». Ерунда, если сравнивать со всем остальным…
        Шлюп снижался нетряско.
        Такой же свежеиспеченный лейтенант, как и я, военный казначей Андрюха… э-э-э… фамилии не помню, давал мне всяческие советы, как получше устроить свою жизнь на новом месте. Дескать, умные люди плохого не скажут. Вот, например, бабы… То есть, конечно, женщины. Их там мало. И не просто мало, а МАЛО. Может, одна на двух мужиков. Или даже на трех. Место такое, неустроенное. Но есть верные способы…
        Он болтал, болтал, болтал, а рядышком сидела милая особа лет двадцати пяти, то и дело бросавшая на нас обеспокоенные взгляды. Ее беспрерывно атаковал майор, необыкновенно бравый. Майорские рассказы о простой повседневной героике немыслимых каких-то «дальних разведчиков», вдоль и поперек излазивших враждебные джунгли, не особенно сочетались с шевроном квартирмейстерской службы. Однако милая особа, по всей видимости, не разбиралась в тонкостях мундирного пейзажа. Ей оставалось кивать, улыбаться и делать большие глаза при наиболее завирательных эпизодах. Андрюха нервно поглядывал в сторону незнакомки, краснел, сбивался, но потом выдавал очередной каскад любовной методологии.
        Я чувствовал себя неудобно. В последний раз барышня, имевшая в отношении меня серьезные намерения, совершила визитацию года полтора назад. И с некоторых пор я стараюсь не глядеть на женщин. Особенно на молодых. Но больше всего - на красивых. Однако в первую очередь - на привлекательных. Конечно, какая-нибудь молодящаяся старушка не способна отправить спокойную реку моих размышлений по новому руслу, но если она хотя бы на пятнадцать процентов не совсем старушка… Н-да. Почему на балах мне никогда не хватало живости? Как-то раз к нам приезжали очаровательные создания с Высших женских курсов императрицы Александры, и, кажется, я был близок… э-э-э… мои чувства… э-э-э… пылательная стихия… э-э-э… и как бы сказал поэт… нет, все это невозможная чушь. Марш-бросок по пересеченной местности в полной б/выкладке неизменно получался у меня лучше всяческих ухаживаний.
        И теперь на милой особе я, разумеется, взгляд не задерживал.
        И квартирмейстер, этот бог сражений со складскими тараканами, никоим образом меня не смущал.
        И очередной секретный подходец к даме, живописно разрекламированный своим братом - вчерашним курсантом, был неспособен проделать трещину в моем бесконечном терпении.
        Но значок!
        Мне кажется, время от времени она поглядывала на проклятый значок…
        Скажите, откуда взяться маленькому крестику «За боевые заслуги» на груди человека, только что закончившего с отличием легендарное Военно-финансовое училище в Ярославле? Какие финансы и у кого отбивал юный герой? И почему у людей, быть может, значительно более достойных этой награды, и в разных серьезных местах побывавших, скажем… на стажировке, нагрудных знаков не водится?
        Впрочем, утешал я себя, этот румяный казначеишка еще погибнет преждевременно под грудой убийственно скучных отчетов, а достойные люди будут вытворять все то, о чем рассказывает милсдарь квартирмейстер, но только на самом деле. Потому что работа такая у мобильного осназа…
        И молодые дамы, прибывшие на Терру-6, чтобы занять скромное учительское место в средней школе, еще кое о ком узнают. Но будет поздно. Хотя это и не важно. Абсолютно не важно.
        Нас посадила на поверхность лоцманская служба космопорта «Земля братьев Дроздовых», и я сейчас же был отмщен.
        Милую особу встречал муж. Георгиевский кавалер. Лейб-гвардии полковник. Мы отдали честь и не успели опустить руки, как стали свидетелями впечатляющего поцелуя. Где те люди, которые твердят о супружестве, как о холодильной камере для страстей? Их бы на наше место - для перековки! В течение полуминуты после размыкания объятий георгиевская кавалерша успела сообщить мужу, какие мы чудные ребята, и до чего складные анекдоты поведал ей старичок-квартирмейстер; и что у нее было желание попросить у румяного лейтенантика значок «Юный друг танка» или нечто вроде того, - никогда такого не видела, очень хочется подержать в руках.
        Отлично! Ха-ха.
        Напоследок барышня добавила пару слов о суровом молодом молчуне, то и дело бросавшем на нее пламенные взоры, однако ни единого слова не вымолвившем за всю дорогу.
        Только нас и видели.
        Но боже мой! Разве я бросал… эти самые… пламенные? Ничего я не бросал. И в мыслях не держал. Женщины! Хотят на каждой свадьбе быть невестами, на каждом дне рождения задувать свечи, торчащие из праздничного торта, а на каждых похоронах готовы полежать в гробу, - конечно, если столь радикальное средство позволит им оставаться в центре внимания.
        Штаб отдельного 3-го корпуса пограничной стражи был в двадцати минутах неспешной ходьбы от космопорта. Вообще, Терра-6 - планета военных, колонистов, фермеров, авантюристов, строителей, контрабандистов, не очень законопослушных торговцев и чугунноликих полицейских. Но на первом месте всегда оставались военные. Иначе и невозможно. Терра-6 вошла в состав Империи совсем недавно и, что гораздо важнее, не полностью. Землеподобная планета - слишком сладкий пирожок для нас. Мы не в состоянии удержать ее в одиночку. Столько раз пускали кровь России-матушке! Силенки давно стали пожиже, чем при государе Николае I… Вцепиться мы в Терру-6 сумели. Мертвой хваткой. Планету даже неофициально называют русским именем Победа. Но целиком она России вряд ли когда-нибудь достанется. Техники хватает, средства есть, желание осваивать новые земли имеется, но катастрофически не хватает людей. Маловато нас, обезлюдела страна. Да и русские все больше к монастырям приглядываются, чем к магазинам, где продаются колыбельки, - такой у нас нынче стиль… В 40-х и 50-х, когда шла «дикая» колонизация, сюда прилетали все кому не
лень. Наши. Горячие парни из Тихоокеанского союза. Латино. Китайцы. Женевцы. Индонезийская революционная оппозиция. Законопослушные подданные короля Аннамского. Клуб черногорских колонизаторов. Банда Те Рина, больше известная как Братство Лучезарного Лотоса… Потом оказалось: без поддержки метрополии маленькие колонии дичают и никогда не превращаются в большие колонии. У женевцев тогда хватало проблем в других местах, и они мирно продали свой кусок латино. Китайцы заняли аннамскую факторию, и скоро все аннамцы куда-то пропали. Возможно, стали китайцами. Черногорцы с Греко-Балканским царем не имели ничего общего, им просто показалось, что группа умных, энергичных и небедных людей способна сотворить жизнеспособное государство. Их маленькая вольная община цеплялась за свою независимость до последней капли крови… но два года назад все же попросилась под высокую руку императора и самодержца всероссийского Даниила III. Генерал Алексеев-Глебов, тогдашний наместник, чертыхаясь на всю Ойкумену, увеличил колониальную армию на четыре бригады, дабы было чем оборонять провинцию Новая Черногория. Индонезийцы с
необыкновенной скоростью плодились и нищали. Океанийцев слегка поддерживали с Земли, но тамошнее большое начальство менялось каждую пятилетку в результате очередной гражданской войны или, для разнообразия, национально-освободительной. В конце концов их дальняя колония «оторвалась», затеяла собственные национально-гражданско-революционно-реставрационно-освободительные войны и распалась на сотню микроскопических княжеств. Те Рина зарезал его собственный сын Те Рин Младший, а потом стал вместо него Богоподобным Хранителем Гармонии, Трех Сокровищ и Двенадцати Мудростей. Если кто-нибудь из людей Богоподобного попадал в плен к соседям, его в лучшем случае убивали на месте. В 68-м Латинский союз всерьез сцепился с Поднебесной. Никто не желал уступить. Но когда дело дошло до тяжелого оружия, обе стороны решили, что лучше бы договориться: уж очень это редкая и дорогая штука - территория, пригодная для жизни, гробить ее не стоит… В 69-м Россия, Латинский союз и Поднебесная разрезали карту планеты на четыре примерно равных куска. Одну четвертую суши занимал материк, доставшийся латино. Второй континент (а их тут
всего два) тянулся массивной земляной лентой от полюса до полюса… Северную его треть заполучила Российская империя, а южную - Поднебесная. Что же касается экваториальной области, то она представляет собой политический уникум. Изучать Нейтральную зону (так она называется) было для меня сущим бедствием, именно из-за нее я нарвался на пересдачу - единственный раз за все годы, проведенные в училище. Правда, Зону никто на курсе не сдавал единожды. С первого захода я усвоил одно: не мудрствуя лукаво, местные погранцы именовали россыпь самоуправляющихся владений Зоны словом «князьцы». Этих самых князьцов - объединенных замысловатыми союзами, братствами и униями, а то и просто одиноких конкистадоров-комманданте, там было аж четыреста. Их число постоянно менялось, время от времени появлялись императоры Трех Великих Кочек и Одной Плодоносной Дебри, от монахов-миссионеров доходили известия о рождении и распаде призрачных держав, но ни одна живая душа не могла в точности сказать, какая каша заваривается в сердце джунглей. Князьцы торговали с нашими городами и поселками, устраивали набеги за аманатами и
рухлядишкой, всяко безобразничали и даже иногда приходили большой войной к границам имперского наместничества. Тут им, конечно, объясняли, почем фунт вежливости… Раз в год на отдаленных рубежах отлавливали женевского агента: Федерация успела пожалеть, что так продешевила с Террой-6. Надо полагать, там всерьез приглядываются к Нейтральной зоне: раз она как бы ничья, нельзя ли ее приобрести? Изредка в лесах мелькали стремительные тени китайцев - союзники-то они союзники, а все ж приглядывают за нами. Да и они у себя на юге знакомы со стремительными тенями российских специалистов… В Поднебесной людей хватает, там их даже избыток. При других обстоятельствах китайцы слопали бы Зону за пять месяцев, князьцы бы и опомниться не успели. Но местная провинция Поднебесной - заповедник старших и заслуженных единочаятелей, там живет большая часть императорской семьи, гармонично удаленная от соблазнов престолонаследия, ветераны великой войны с Женевской федерацией, а также вся секретная китайская наука. Этим людям должно быть просторно. Им и просторно. Вокруг этих людей не должно быть сутолоки. Сутолоки и нет.
Безопасность этих людей - вопрос высших ступеней философии. От Нейтральной зоны их отгораживает Вторая Великая китайская стена.
        Вывод: славный город Покровец, столица нашего наместничества, переполнен штабами всех сортов и пород. Военных тут исключительно много, и они исключительно уместны.
        Мое распределение на Победу не было случайным. Когда я узнал о Нейтральной зоне, то живо сообразил: Господь создал меня для этого котла с горячей кашей. Здесь я послужу государю, совершу множество подвигов и прославлюсь. Хоть и грешно думать о славе, но ведь так и тянет! Вот оно, мое предназначение - пылающая окраина великой Империи. Я с детства чувствовал его. Некоторые люди рано понимают, какая судьба дарована им свыше.
        Я предъявлял идентификационный браслет дежурному на входе, потом долго бродил по длинным коридорам со скрипучими дощатыми полами, отыскивая нужную табличку на двери кабинета. Но все это были внешние, не особенно важные действия; внутри меня поселился трепет, а в памяти всплывали пламенные строки романа «В зоне боевых действий». Капитан Крылов зарабатывал первую медаль в джунглях Нейтральной зоны, на берегу великой реки Сулатонг… Я прибыл туда, где он совершил самые громкие из своих геройских дел. Вероятно, Крылов когда-то ходил по половицам, ныне попираемым моими стопами.
        Он был здесь! Теперь здесь я.
        Мысли о высоком туманили мне здравое соображение, поэтому я не сразу заметил, что заблудился. Причем заблудился капитально. Дневальные, курьеры и высокие чины с подозрением поглядывали на незнакомого лейтенантика с чемоданом. Проход прямо передо мной перегораживал турникет с исключительно серьезным набором тестов…
        Значит, тут есть кого бояться, машинально отметил я.
        Справа - тупик, слева - столовая. Пришлось возвращаться назад… Позорище. Тьфу, пропасть, господи прости! Офицер осназа ищет пятый угол в трех соснах.

3-й отдельный корпус пограничной стражи имел самую запутанную, самую хаотичную, самую непутевую организацию во всех вооруженных силах Российской империи. Одновременно он считался и самым боевым соединением, фактически живой легендой. Его структуру надиктовала сама жизнь. Вышло коряво, с кучей полусамостоятельных бригад и батальонов поддержки, чудовищной сетью технических баз и промежуточных штабов, умопомрачительно навороченной системой связи… Но эта груда людей и техники, собранная воедино противу всех уставов и правил, отменно работала. Полтора десятилетия корпусом командовал генерал Сильвестр Иванов, и, как говаривали старшие офицеры в училище, на его седую голову молятся все штатные стратеги Империи. Так вот, видимо, сверхзапутанная организация корпуса стала причиной сверхзапутанной организации его штаба. Мне потребовалось еще полчаса, чтобы найти искомую дверь. К тому времени я тихо закипал, а потому не обратил внимания на дельный совет проходившего мимо офицера: «О вас доложили, извольте подождать в коридоре, пока не позовут».
        - Разрешите? - весьма громко произнес я, заходя в кабинет.
        И обмер.
        Смерть сидела в двух метрах напротив, смотрела мне в самые очи, не мигая. Смерть раскрыла зубастую пасть и зашипела. Смерть вздыбила шерсть на загривке.
        - Кр-раса-авец, кр-раса-авец… Ну тихо, тихо, хор-роший мой, ко-отенька… Успоко-ойся, ма-альчик, хор-роший…
        Я не убежал. И не заорал. И не принял боевую стойку. До сих пор не пойму, что мне помогло в большей степени: то ли я впал в ступор, то ли все-таки контролировал свой ужас хотя бы отчасти. На начальственном столе, между инфосконом и канцелярским прибором, стояла атлетического вида лохань с месивом из столовских харчишек. Пятнистый желто-серый кот, тянувший на глаз под два пуда, упражнялся в обжорстве. Усатый. Длиннохвостый. Теперь у него появился соблазн перейти от содержимого лохани к содержимому меня.
        Зверюга выпустил когти. Приглядывается ко мне, как в мясной лавке приглядываются к сочному окороку: не слишком ли жирен?
        - Ну-ну-ну… Ма-альчик, краса-авец, эт-то свои. Ба-арсик…
        Тут я заметил, что за столом кто-то сидит.
        О!
        Это лицо я узнал бы из тысячи.
        Князь Вадбольский был некрасив. Прежде всего, по-гумилевски кос. Вытянутое лицо, узкий лоб, лошадиная челюсть. Коротко стриженные черные волосы. Кожа - бледная, простынного колера. Длинный прямой нос. Длинные, тонкие, не по веку нашему аристократичные пальцы. Да и сам он - длинный, нескладный, помесь человека и циркуля, насколько можно было судить, пока он не встал из-за стола. А когда встал, это впечатление только усилилось.
        Вместо приветствия, положенного по уставу, он слегка поклонился - как дворянин дворянину. Я ответил ему тем же.
        - Ждал вас, сударь. К сожалению, офицер из вашего Мобильного отряда будет здесь только через два дня. Уверяю вас, это не значит, что они пренебрегают молодым пополнением. Просто Амир-хан и его свора опять заинтересовались Елизаветиным Посадом… Все наличные силы заняты - до единого человека.
        Кот продолжал посматривать на меня мрачно, однако уже без той озабоченности куском мяса насущного, каковая посверкивала у него во взоре с полминуты назад. Нужные слова, наконец, пришли мне на ум.
        - Фелис сильвестрис победика? Они же не приручаются…
        - Во-первых, мало ли что напишут в учебных программах… В конце концов, совать руку в пасть даже такой милой киске совершенно ни к чему, - снисходительно улыбаясь, просветил меня князь.
        Затем он сделал именно то, от чего предостерегал: потрепал котище за щеку, утыканную вибриссами. Зверь, противу всех моих ожиданий, руку Вадбольскому не откусил. Напротив, он потерся о пальцы князя и даже легонечко взмяукнул.
        - А во-вторых, он у нас и не домашний. Совершенно дикий кот. Но ужасно добронравный. Лишь изредка кушает собак, впрочем, сами виноваты: не стоит по-хамски навязывать Барсику свое общество.
        Чудовищный Барсик зажмурился и издал нежную трель: «Мр-р-р-о-у-р-р»…
        - Кр-раса-авец… Не правда ли, сударь? - И мой визави заговорщицки подмигнул. Вензель государя на погоне парадного мундира блеснул в такт его подмигиванию.
        Я набрался храбрости и сказал:
        - Вы знаете, почему-то он не вызывает у меня ни малейшего страха…
        Левая бровь Вадбольского скакнула на сантиметр вверх.
        - Мон шер, я далек от мысли, что эта милая зверушка способна кого-то напугать.
        И впрямь, кот совершенно успокоился, уткнулся носом в лохань, принялся почавкивать.
        - Что ж, сударь, садитесь, займемся делами. Хотите сигару?
        - Благодарю вас, не балуюсь.
        - Тогда, может быть, нюхательного табаку? Этот состав отнюдь не свидетельствует о хороших манерах, но, видите ли, а ля герр ком а ля герр… Добро бы в наших условиях можно было пристраститься только к этому. А, сударь?
        - Э-э-м-м…
        - Но от чаю-то вы точно не откажетесь.
        - Спасибо, да.
        Вадбольский вызвал штабного курьера, бездельничавшего в дежурке, и велел ему немедленно сделать чаю на четверть часа хорошего разговора. Сулатонгского, послабее. С сахаром, лимоном и баранками.
        - Что я могу сделать для вас, сударь? На трое суток поместить в пансион мадам Овечкиной - там тихо и чисто, а пребывание ваше в сих благословенных стенах оплатит казна. Давайте ваши документы, я поставлю вас на довольствие. Столоваться будете здесь - я сделаю соответствующие пометки.
        - Я вам очень обязан.
        - Пустяки. Мы привечаем каждое новое лицо с доброй репутацией. А вас отрекомендовали наилучшим образом.
        Он повозился с бумагами, внес необходимую административную дребедень в инфоскон. Тем временем зверюга непрерывно насыщалась.
        Как раз к тому времени, когда все необходимые формальности были закончены, курьер принес нам чаю. Вадбольский бесцеремонно вытолкал кота за дверь, нисколько не интересуясь, кем Барсик пожелает дополнить рацион в штабных коридорах.
        Пять минут жеманного мурлыканья в духе изгнанного фелис сильвестрис князь завершил, отключившись от связи, совершенно нейтральной по тону фразой:
        - Э-э… мадам Овечкина. Предобрейшая женщина. Образец изящества и добронравия.
        Я кивнул, заговорщицки улыбаясь. Мол, понятно мне ваше предупреждение, не оплошаю. В богоспасаемом Воротынском училище заведена была тщательно оберегаемая от преподавателей и командиров «Летопись пограничных прелестей». Все 1228 женщин, от основания сего славного учреждения проявивших к курсантам внимание во время увольнительных, визитов вежливости, а также по случаю работы на технических должностях в самом училище, получили в ней скрупулезное описание. Те двадцать или тридцать, которые с несокрушимым постоянством искали военной любви, попали в реестр «литерных». Целые поколения курсантов проходили у них «курс молодого бойца». Все то время, пока я учился, литерой «А» числилась легендарная Дарья Воронец, 39 лет, жена конторщика из сахаропромышленного товарищества «Принцесса Греза», от 72 до 80кг (в разное время), высокая, веснушчатая, говорливая, любит недорогие подарки, дорогие подарки не берет, на левом бедре шрам, любит все бурное и жаркое, нового супружества не ищет и т.п. Экая похабель! Никогда я этой «Летописью» не пользовался из чувства природной брезгливости, но устройство ее знал. Все то,
что не входило в элиту «литерных», вливалось в пеструю группу «номерных». Та, в свою очередь, подразделялась на четыре главы. Первая из них содержала краткий реестр чувственных красавиц, поименованных «Бронеамфибиями». Добротный средний класс проходил под грифом «Пограничные столбы». Классом ниже шли «Буйки». Хуже всех считались «Овчарки». Эти обладали злобным характером и склонностью решать некоторые сложные вопросы с начальством училища. Так вот, судя по тону Вадбольского, добрейшая мадам Овечкина подходила к разряду «Овчарок» или же, в лучшем случае, «Буйков».
        Три основных куратора «Летописи» были однажды пойманы, с великим позором выдворены из училища, лишены права искать карьеры на военной стезе, а особенно матерый их вождь распрощался с дворянским званием. По-моему, правильно. Но их творение теперь и каленым железом не выжечь из моей головы. Пакость всегда привязчива…
        Вадбольский отхлебнул чаю.
        - Друг мой, как только наша беседа завершится, отправляйтесь прямо в пансион. Это Груздевой переулок, дом два. Впрочем, велю доставить вас туда на амфибии, к чему тратиться на извозчика? Ежели захотите общества или, паче чаяния, местных разносолов, ступайте прямиком в Офицерский клуб на Никольской, это доброе заведение безо всяких фокусов. Клуб - совсем недалеко от пансиона, спросите и дойдете скорым шагом за десять минут. А теперь, если вы еще не сочли меня докучливым собеседником, позвольте дать несколько советов.
        - Я весь внимание, - ответил я Вадбольскому, отставив чашку.
        - Вы взрослый человек и вольны поступать так, как вам, сударь, заблагорассудится. Но… не стоит посещать трактир «Под бубной», можно потерять здоровье. Не стоит посещать ресторацию «Московский бриллиант», можно потерять деньги. А на тех, кто склонен делать долги, здесь смотрят косо… Не стоит посещать философический салон «Свободный радикал», можно потерять доброе имя. И особенно… особенно! не стоит посещать заведение мадемуазель Коврижкиной. Там вы непременно потеряете деньги, скорее всего - доброе имя, и, весьма возможно, здоровье также надолго вас покинет.
        Князь улыбнулся ободряюще, пытаясь сгладить некоторую резкость последних слов.
        - А теперь, мон шер, доложите, жив ли еще Носорог? Помнится, когда-то он вволю попил нашей кровушки…
        - О! Значит, и вас коснулось… Что ж, субчик живехонек и энергичен до такой степени, будто у него круглый год весна… - Я принялся рассказывать о старом чудовище, мучившем курс за курсом военной историей Империи с древнейших времен до наших дней. Царь Петр нагнал с корволантом шведский сикурс у Лесной, принудил к баталии и одержал полнейшую викторию… А истинной причиной Крымской войны стали Ункияр-Инкелессийские соглашения… А в 1856 году государь Александр II сдал практически выигранную противу всей Европы кампанию… А женевский маршал Уилсон сидел со всем своим десантом в Смоленском котле до полной капитуляции… А… тьфу, пропасть.
        Мы обменивались с князем воспоминаниями, щедро расходуя чай. Я пребывал в состоянии трепетного ликования. Живая легенда сидела передо мной, вела светский разговор и ничуть не пыталась показать мне, до какой степени вчерашний курсантишка ниже заслуженного героического офицера, известного половине державы. Нет, конечно, это не капитан Крылов, не полковник Холмогоров и не стремительный разведчик Станкович. Но все они, бог весть, - то ли исторические личности, то ли плод фантазии литераторов… А Вадбольский - настоящий, живой, и в нем три дырки от пуль. Во всяком случае, я знаю о трех. Лет пять назад он прибыл на заставу в отдаленном поселке Петелино для проверки, как представитель штаба. Ночью, воспользовавшись оплошностью часовых, группа боевиков из Братства Лучезарного Лотоса пробралась в казарму и перебила сорок спящих солдат, втыкая шомпола в уши. В конце концов, кто-то поднял тревогу. К тому времени Вадбольский оказался единственным уцелевшим офицером, он принял командование остатками заставы и полдня дрался с бандой, не давая ей заняться поселком. Говорят, мертвецов наделали в том побоище по
девять из каждых десяти бойцов… с обеих сторон. И - вот он теперь, живой и здоровый, сидит в двух метрах от меня, чирикает мелкие веселости… Надо же.
        Мы расстались мало не друзьями.
        Мадам Овечкина приняла меня любезно. Была она совершеннейшей копией той самой многогрешной Дарьи Воронец, только сильно амортизированной и выцветшей. Мадам Овечкина показала мне комнату, чисто прибранную, просторную и светлую. Тахта, почти новый подзеркальник с трюмо и шифоньер времен вавилонского пленения составляли всю тамошнюю мебель. Да много ли мне и надо было? Я принял у нее ключ и хотел бы уединиться, как вдруг деловитое немногословие хозяйки испарилось, а вместо него явилась тирада о беспомощном, скучном и несчастном житии одинокой женщины. Глаза мадам Овечкиной зажглись, будто свечи в бальном зале, морщины на лице вмиг распрямились и пропали. Даже фигура ее, мешковидная в силу ветхости лет, изобразила подобие соблазнительной гибкости. Я перепугался и пробулькал в ответ вялую невнятицу вежливого отказа. Сейчас же все сияние пропало из очей хозяйки пансиона, а боевые метаморфозы пожилых ее прелестей опали, словно грибы на сковородке, когда жар вытопит из них влагу. Однако бесстрашная мадам решилась на арьергардный бой. Она молвила:
        - Но ведь скрасить досуг меланхольной жэнсчины парой конков подкидного ты же не откажесся, судырь?
        Пока я собирался с духом, чтобы решительно отвергнуть вечернее рандеву, милейшая хозяйка выпорхнула из комнаты. Она не дала мне шанса произнести последний вердикт. С лестницы, ведущей на первый этаж, донесся ее куражливый возглас:
        - Не откажесся, не откажесся, судырь!

«Ох», - подумал я, запираясь. Ох и увы мне, грешному…
        Я привел в порядок одежду и недолго подремал на тахте. Потом мышцы сами запросили ежедневной нагрузки. Каким бы ты ни считал себя бойцом, а без тренировок утратить форму можешь всего за неделю. Мне предстояло работать в мобильном отряде, а там, говорят, людям требуется двести процентов того, чему их учили… Я отыскал местечко поудобнее и загрузил тело стандартным комплексом «оса». За ним последовали комплексы «мираж», «веер» и «далекий гром». Остановиться или продолжить? Пришлось выбрать первое - прерывистое дыхание у замочной скважины очень этому способствовало.
        На вопрос «Готов ли ужин, хозяйка?» - скважина промолчала. Топ-топ-топ-топ! Быстрые шажки в сторону лестницы. Но потом мадам Овечкина остановилась, как видно, вспомнив, кому принадлежит пансион. К чему ж ей тогда смущаться? И она голосом громким и горделивым ответила, дескать, на кормежку не стоит господину лейтенанту рассчитывать, поди, господин лейтенант - казеннокоштный. «Умгму», - только и ответил я ей. Мои размышления на тему, дать или не дать ей денег, и пусть бы Воронец-второго-издания исполнила мне ужин, прерваны были солидным скрипом половиц. Стенания немолодого дерева слышались все глуше и глуше, хозяйка моя удалилась. Это и к лучшему. Приехать на место службы - самой первой в жизни службы на государя! - и ничуть не отпраздновать сего события было как-то не по-офицерски. Осталось ведь кое-что в карманах? Зачем же менять скудное, но достойное торжество на «пару конков подкидного» за домашними котлетами и самопальной бражкой?
        А желудок мой уже взывал к совести…
        Четверть часа спустя молодой и подтянутый лейтенант пограничной стражи вышел из пансиона мадам Овечкиной и отправился на поиски Офицерского клуба. Пусть ему пришлось преодолеть искательную улыбку хозяйки, неужто лучше быть вежливым в подобных случаях?
        Вечерело.
        Моя форма, изготовленная для службы в средней полосе России, оказалась легковата в условиях, которые можно приравнять то ли к нашему Архангельску, то ли к нашей Вятке в день ветреный и дождливый. Мокредь носилась в воздухе. Ветерок норовил запустить ледяную лапу за шиворот. Я твердо решил: если не отыщу Офицерский клуб за обещанные десять минут, то другое место отыщет меня. Как на грех, Груздевой переулок вывел меня к Тургеневской площади, там и сям усаженной соблазнительными огоньками. Правда, первый из них оказался фонарем над вывеской «Свободный радикал». Философический салон для критически мыслящих личностей». В маленьком окошечке виднелись корешки книг. Я разобрал на одном из них слово «Шопенгауэр» и немедленно ускорил шаги.
        Словоохотливые прохожие искренне хотели мне помочь, но Офицерский клуб как будто обратился блуждающим зданием и затеял со мной игру в прятки. Несколько раз я чувствовал, что он у меня буквально за спиной, но иллюзия эта рассеивалась в один миг. Вместо него попадались мне какие-то экзотические заведения: трактир «Цимес», в дверях которого стояла этнически одетая личность, попытавшаяся вцепиться мне в руку с веселым приветствием «шолом!». Кафе «Северный едокъ» удивило полным отсутствием спиртного: «Простите великодушно, у нас рай для гурманов, а вы, как видно, человек иного склада…» Напротив, трактир «Под бубной» дохнул на меня сногсшибательным перегаром. Блинная «Золото Империи» была набита до отказа. В татарском ресторанчике «Казанка» выла зурна… или… ну… что там может выть? карнай? тулумбас? вот оно и выло. А я не люблю неструктурированные шумы. Далее попались две харчевни, отрицавшие друг друга обличьем и повадкой. В пивной «Бешеный груздь» рокотала веселая компания русских с Терры-2, привлеченных туда живительной силой терранской кухни. Особенно запомнилась мне вывеска пивной: хаотичная
мешанина ярких клякс и неровно намазанных букв. К террорусским, ребятам бешеным не хуже тамошних груздей, подданные Его Величества относились, наверное, так же, как англичане к янки. Их всегда больше, чем хочется, они слишком громко разговаривают и слишком редко удивляют добрым воспитанием… С «Бешеным груздем» соседствовал бар «Разноцветный лед», принадлежавший выходцам с Русской Европы. Тихий, вымытый с мылом, образцово неприметный; внутри все сверкает чистотой и излучает холодность; даже посетители, кажется, сидят по стойке «смирно». Я побоялся осквернить это святилище своим присутствием.
        На площади и в закоулках вокруг нее мне встретились две церкви, особняк барона Строганова, модный салон мадам Паризьен-Луховицкой, большой фермерский рынок (уже закрытый по случаю позднего времени), осиротевшие прилавки которого приютили собак, птиц и… давешнего Барсика… фелис… сильвестрис… ой. Котик вновь поглядел на меня, и я быстрым шагом не стал навязывать ему общение. Рынок, судя по большому транспаранту над въездными воротами, именовался Входоиерусалимским, - наверное, по ближайшей церкви. Еще был антикварный магазин с двумя вывесками: во-первых, «Сакральный археолог», и во-вторых, «Профессор Черный и компания». В одном с ним здании разместилась ярмарка чистящих веществ «Стиратели». Рекламный щит сообщал «Мы существуем с 2000-го. Мы боремся с грязью и скверной!» Сразу за ярмаркой - торгпредство дружественной консульской республики Русская Европа. А потом - бесконечные лавочки, мастерские, магазинчики, кофейни… и, словно киты в кипении тьмочисленной салаки, чудовищные корпуса двух цитаделей науки. Один из них напоминал по силуэту рейдер дальней разведки, осуществивший вынужденную посадку; не
то чтобы башенки-надстройки были расставлены хаотично или напоминали живописные развалины, просто РДР’ы никогда не садятся, хотя не каждый гражданский человек знает это. Табличка у входной двери гласила: «Выдающийся памятник архитектуры милитарного конструктивизма. Императорский Покровецкий институт освоительских стратегий. 2060 -2061гг. Архитектор Геворкян…» - инициалы я не разобрал. Напротив высились палаты, возведенные в старомосковском стиле (а значит, они были поновее ИПИОСа - мода на милитарный конструктивизм прошла раньше): наличники, кокошники, гульбища, крылечки с двухскатной крышей, которую поддерживают пузатые столбики, - точь-в-точь как в семнадцатом каком-нибудь или шестнадцатом веке… «Покровецкий городской университет истории, философии и филологии имени Н.Я. Данилевского». Наверное, когда-нибудь он станет тоже «выдающимся памятником», потому что уж очень нарядный и радующий глаз этот самый ПГУИФФ. Впрочем, знатоком по части архитектуры я никогда не был; вот если бы мне дали взвод для военных действий в условиях болотистого региона или, скажем, в тайге, тут бы я себя показал. Капитан
Крылов и стремительный разведчик Станкович позеленели бы от зависти!
        К тому времени, как на моем пути встали добрые великаны ИПИОС и ПГУИФФ, я уже отчаялся найти Офицерский клуб. Поэтому выбрал ближайшее нешумное, незапойное и неэкзотическое заведение, где, как можно было понять с помощью заоконной рекогносцировки, собралось немало военной публики. Вечерний клуб «Приют храбреца». Наверное, его открыл ветеран колонизации или отставной военный… Что ж, пусть будет «Приют храбреца».
        Мне требовалось общество. Не на ночь, разумеется, и даже не на час. Просто добрый собеседник, который никуда не торопится и не без удовольствия перебросится со мной десятком реплик. «…А я вот первый раз в первый класс…», «…да тут, в общем, нехудо», «…ну и как, постреливают?», «не будем преувеличивать…», «…что, совсем?», «…иногда, конечно, супостат балует, но…», «…а как же капитан Крылов?» - дальше не знаю. Что ответит мне на вопрос о капитане Крылове мой воображаемый собеседник, я представить себе не мог…
        В клубном ресторане сидела чопорная публика. Здесь запрещалось курить и шуметь, музыкальная установка тихонько цедила менуэт, аранжированный по-современному, между столиками кружились две пары. Одна танцевала не без изящества: белокурая лейб-капитанша, несомненно, вела, а ее партнер, шатен артистической внешности - кудри, жабо, дерзкого покроя пиджак - хоть и знал танец хуже ее, но умел подчиняться ритму и умным дамским ручкам. Вторая пара толклась шалашиком на разумном расстоянии от всего живого. Он и она смотрели друг на друга с особенным коньячным обожанием.
        Я с огорчением подумал, что даже у барной стойки буду обречен на одиночество. Здесь никто не искал знакомства и не являл признаков готовности к светской болтовне.
        В конце зала обнаружился коридор и четыре зала поменьше ресторанного. Первый отдан был бильярдистам, и тут я пас - никогда не интересовался столь изощренным и, можно сказать, садистским способом убивать время, как бильярд. За бильярдной пряталась специальная комната для мизантропов: там сидели по одному - кто за газетой, кто за сигарой и кофе, кто у экрана инфоскона… Никогда не видел столь роскошной коллекции брезгливо оттопыренных губ. Дальше обнаружилась компания человек из десяти, занятая красным игристым вином и бурной дискуссией. Должно быть, они сняли маленькую залу только для себя. Молодой майор; двое доцентов со значками местного университета (для профессорского звания им явно не хватало возраста); чиновник с бородищей галактических габаритов; священник лет двадцати пяти; две барышни поэтической наружности; штатская личность, расхристанная по нынешней моде «отшельничающих»; некто одетый неприлично дорого и аккуратно - может быть, отпрыск семейства промышленников Дроздовых, по слухам, здешних некоронованных королей; а также милая близорукая толстушка с синей лентой в волосах и мечтательным
ликованием во взоре. Я задержался у открытой двери. О! У них, кажется, завелось свое философическое общество. До меня донеслись обрывки спора:
        - …неужто вы считаете добронравие естественным? лишь усилия нескольких сотен поколений… (поэтическая барышня).
        - …позвольте! а как вы понимаете слова «по образу и подобию»? чисто физиологически?.. (борода).
        - …есть разные толкования… (священник).
        - …никогда не видел столь очевидной этической слепоты… (опять поэтическая барышня).
        - …история… цивилизаций… если взять в качестве примера Древний Рим… (пытается вмешаться доцент).
        - …к лешему Рим! только к природе! только к уединению! очищаться от избыточной сложности!.. (гремит, перекрывая всех, расхристанная личность).
        - …но позвольте! это ваше поверхностное… (не сдается доцент).
        - …еще дюжину игристого! немедленно!.. (по-своему отвечает майор).
        - …культура - это благой груз… (включается в общий гвалт доцент №2).
        - …Алексис прав - в лес и только в лес!.. (поддерживает расхристанного поэтическая барышня).
        - …но давайте же смотреть на дело здраво! если все в лес, кто же будет здесь… (вставляет свое слово «отпрыск»).
        С удовольствием присоединился бы к ним, право же. Это как раз то, чего мне сегодня недоставало.
        И тут они все, как по команде, поворачиваются и смотрят в мою сторону. Что за конфуз! Кажется, ноги сами завели меня внутрь, и я стою у входа с кретинской улыбкой на лице.
        Я еще слышу реплику мечтательной толстушки:
        - …а я люблю сложные красивые вещи и не люблю простоты, когда она пуста… - но ее голос звучит одиноко. Воцаряется молчание, все смотрят на незнакомого господина, вторгшегося в их маленький рай без приглашения.
        На некоторых лицах отразилась досада, прочие же были настроены, кажется, довольно благожелательно. Если бы я проявил тогда малую толику твердости, то остался бы с ними, наверное. Отчего бы им не принять меня к себе? Но с моих губ слетели рефлекторные извинения, дескать, забрел не туда, ищу друзей, покорнейше прошу простить… И они так же рефлекторно закивали мне в ответ, мол, ничего, бывает, ступай своей дорогой, добрый человек.
        Мне оставалось попытать счастья в четвертой комнате.
        Там я обнаружил странное смешение картежников и шахматистов.
        Три пары любителей черного и белого затеяли, кажется, что-то вроде турнира. Игра на всех трех досках достигла глубокого миттельшпиля, и седьмой самурай был тут явно ни к чему.
        Оставалось… то, что оставалось. В углу за просторным столом четверка солидных людей вела серьезную игру. Штаб-офицер протирал лысину кружевным платочком, рядом сидел аристократ в безукоризненном смокинге, напротив - могучий хуторянин-колонист Моисеева обличья, а чуть поодаль - дама, давно пребывавшая в возрасте мне-все-еще-тридцать-пять… На ней была поразительная шляпа: по дизайну своему этот головной убор вплотную приближался к именинному сливочному торту с цукатами, кремовыми розочками, шоколадной присыпкой и сверкающими блестками фруктового желе. Моих денег тут не хватило бы и на один кон… Веселая компания полуштатского-полувоенного вида бескорыстно резалась в фарао. У самого их стола стояла мрачная личность шулероватого вида и, как видно, искала удобного момента, чтобы предложить покер. Мне не составило труда узнать «жучка», такую публику, если не зевать, за версту отличишь от честных людей…
        Тут меня тронули за локоть.
        - Я не ошибусь, сударь, предположив, что вы недавно в наших краях?
        - Не ошибетесь.
        Передо мной стоял лейб-гусарский старший лейтенант, как видно, не далее минуты назад вошедший в комнату. Он стянул с правой руки форменную белую перчатку, слегка поклонился и подал мне руку. Я ответил ему тем же.
        - Правда неприглядна, - продолжил старший лейтенант, приятно улыбаясь, - вечерами весь Покровец охватывает непередаваемая скука. Мы все пленники. Мы в плену у русского сплина… Воспитание не дает напиться или отчудить нечто еще более дурное, а молодость требует свое… Если хотите, я составлю вам компанию.
        - Как мне вас величать?
        - Да что за церемонии! Макс. Зовите меня Максом.
        Поколебавшись, я назвался:
        - Сергей.
        Этот малый цыганистого вида, лет тридцати, с тонкими губами и щегольской, по последней моде, прической, излучал дружелюбие. Еще немного, и он взял бы меня под локоток. Впрочем, лучше невежливый собеседник, чем совсем никакого.
        - Я бы посоветовал вам попробовать местное шампанское. На границе с Нейтральной зоной наши научились выращивать такой виноград - истинный черт, а не виноград! Каждая ягодка чуть не с куриное яйцо размером… Но дело, в общем-то, не в размере. Такое, знаете, ли амбрэ… Неповторимо, неповторимо.
        - Непременно. Мне еще предстоит перепробовать все местное.
        - За чем же дело стало? Пожалуй, я вас угощу.
        - Э-э… я… Макс…
        Мой собеседник щелкнул пальцами. По всему видно, его тут знали: официант появился немедленно.
        - Бутылку Маслинского сухого, да живо! Постой. Если вместо Маслинского у нас тут появится Сулатонгское, шкуру с тебя спущу, продувная бестия!
        Меня покоробило его обращение с ресторанной обслугой. Должно быть, на Земле нравы тише, а люди проще… Будто извиняясь передо мной, Макс произнес:
        - Среди здешних человеков встречаются истинные канальи! Приходится нагонять на них… эдакого… - Он неопределенно повел рукой, сделал непонятный хватательный жест и расхохотался. Во рту у Макса сверкнул золотой зуб.
        - Хотя, Серж, мон ами, места тут непередаваемо хороши. Непередаваемо! Отъехать от города всего на пять километров - и полная глушь, джунгли средней полосы, олени выходят на шоссе… Ты представляешь?
        В ответ я пробурчал, что да, наверное, представляю. Он уже перешел на «ты»! Откуда такая торопливость?
        - Да ничего ты не представляешь. Если останешься тут служить, я тебе такое покажу… импоссибль! никто такого не покажет. Перевалы, озера, туманы, как фата у невесты…
        - К сожалению, здесь я не останусь.
        - А где? То есть куда? Дай-ка я угадаю…
        - МООН полковника Астахова.
        Макс поднял брови и собрал губы в трубочку, показывая, как высоко он ценит служебную перспективу случайного собеседника.
        - О да! Осназ это… это… дай я пожму твою руку.
        Рукопожатие длилось добрых полминуты, энергичные встряхивания следовали одно за другим.
        Я осведомился по поводу цены на бутылку Маслинского, но Макс лишь отмахнулся. В его руках материализовалась колода карт.
        - Во что-нибудь детское, Серж? Совершенно детское? Самую малость перчика в нашу болтовню… Да хотя бы в девятку, мон ами?
        Я кивнул. Девятка так девятка. Мы поставили по рублю на кон. Пожалуй, многовато для детской ставки, но Макс живо объяснил мне: таков тут всеобщий обычай.
        Выстреливая слова с пулеметной скоростью, он тасовал карты, затем нелепо, роняя рубашкой книзу, раздавал их и совершенно не обращал внимания на ход игры. Словом, я выиграл трижды подряд.
        Тут опустела наша первая бутылка. Узнав все-таки цену, я заказал вторую, за свой счет. Макс расстегнул две верхние пуговицы мундира и вскричал:
        - Да я не способен воспринять эту игру всерьез! Мы же взрослые люди, стоит ли копаться в песочнице, мон ами?
        Разгорячась, он поднял ставку до червонца, сейчас же проиграл, потом выиграл и опять проиграл. На меня сыпались все свежие сплетни столичного гарнизона, обрывки стихов, французские словечки… Проще говоря, он не давал мне и рта раскрыть.
        - Что за досада! Р-ракалья! Опять мимо! Сколько я проиграл? Чепуха, чепуха! Поднимем ставку, какая глупость! Мон гар…
        Я чувствовал себя превосходно. Мой опытный противник поддался действию вина намного раньше меня. Слова путались у него на устах, карты падали из рук. А я лишь поглощал ледяную шампань с суровым видом. Надо полагать, никто не видел и не понимал, что за веселая вьюга завертелась у меня в голове…
        Лейб-гусар в очередной раз проиграл.
        - Поднимем, поднимем!
        Азарт охватил меня.
        - А как же!
        Но тут проиграл я сам и, подражая Максу, с лихой решимостью воскликнул:
        - Поднимем же!
        Опять он взял вверх.
        - Кажется, мон ами, твоя счастливая звезда закатывается… Не прекратить ли нам? Побить новичка - невелик подвиг.
        Я рассердился. Я не мог не рассердиться.
        - Новичок? Так давай же удвоим ставку!
        Он пожал плечами и бросил на зеленое сукно несколько бумажек с портретом государя Даниила III и двуглавым орлом. Я молча ответил тем же.
        Через десять минут он сгреб купюры со стола и насмешливо резюмировал:
        - Финита.
        - Но… мне надо отыграться! Продолжим!
        - Отыгрываться тебе, дружок, нечем.
        Двадцати секунд мне хватило, чтобы убедиться в его правоте. Цифра последней ставки всплыла у меня в сознании, и я похолодел. Да неужто! Быть того не может… Как же я… Зачем же я…
        - Макс, дай мне в долг. Совсем немного, сущую ерунду!
        Он холодно улыбнулся:
        - Я никогда не даю в долг.
        Ощущение катастрофы посетило меня. Но я никак не мог до конца поверить в происходящее.
        Ни слова не говоря, Макс встал из-за стола, бросил червонец в счет шампанского и откланялся. Мне оставалось вперять взор в его удаляющуюся спину. Я еще не понимал, что Бог дает мне шанс закончить этот вечер, хотя и без гроша в кармане, зато с ценным имуществом: памятью о полученном уроке… Я даже не успел до конца прочувствовать, как это: начать с полной ерунды, с какой-то глупости, и за час просадить все наличные. Стоял в полной растерянности и вытирал холодный пот со лба.
        И тут лукавый решил взять меня за бока.
        Макс уронил перчатку. Заметив это, он быстро нагнулся и поднял пропажу - очень быстро, с неестественной торопливостью. Но все же лейб-гусар был не настолько скор, чтобы я не заметил, как из перчатки выскочил маленький бумажный прямоугольник.
        - А ну-ка стой…
        Уходит.
        - Постой же!
        Уходит.
        Дворянство для нашей семьи - приобретение недавнее, а до того мы были простыми людьми… Поэтому я, совершенно не смутившись неблагородством положения, заорал во всю глотку:
        - Держи шулера!
        Зал замер. Макс остановился. Все разговоры немедленно прекратились. Даже клубы табачного дыма, кажется, застыли в воздухе. Отступать мне было некуда. На мгновение я не поверил недавно увиденному: что я принял за свежую колоду, перетянутую аптечной резинкой?! Да нет, с глазами у меня все в порядке… Когда Макс повернулся, я бросил ему, громко и отчетливо:
        - Ты мерзавец и шулер.
        Лысый штаб-офицер угрюмо произнес:
        - Надеюсь, вы понимаете, молодой человек, сколь серьезно это обвинение.
        Криво улыбаясь, мой обидчик пустился в объяснения:
        - Юноша проиграл мне, и проиграл много. Бог весть, что ему наплели о нашем клубе, но он почему-то желает списать свой проигрыш на мошенничество.
        Говоря это, он проделывал пальцами неуловимо быстрые манипуляции. Найдут ли при нем проклятую колоду, если дело дойдет до обыска? Честь моя повисла на волоске, между тем, я не представлял себе, как ответить обидчику. В голову лезла одна только запоздалая мысль: «Почему он все время тасовал карты? Почему я позволил… Какого черта!» Один угрюмый мой взгляд был ему ответом. Неожиданно помощь пришла с той стороны, откуда меньше всего можно было ее ожидать. Великан-хуторянин загремел:
        - Максюта, кот гладкий, на тебе давно подозрение… Только что за руку не ловили. Смотри, доиграесся.
        Лейб-гусар возвысил голос:
        - Как ты смеешь! Я благородный человек и не стану пачкаться о такое…
        В этот момент внутри словно сгорел невидимый предохранитель. До того я сдерживался, а теперь у меня перед глазами побелело, и через секунду я услышал - будто издалека - собственный вопль:
        - Мерзавец и шулер!
        Со стороны, наверное, наше столкновение выглядело омерзительно. Однако тогда я думал о другом. Прежде всего, надо было срочно решить, как будет лучше: подойти и дать подонку оплеуху, подойти и разбить ему рожу или же подойти и задавить его, как паршивого таракана?!
        Хуторянин вставил золотое слово:
        - Ну да, благородный ты… точно как золотарь с Сысоевских выселков…
        Кто-то сдавленно хрюкнул. Дама-картежница опустила голову, чтобы широкие поля ее шляпы закрыли улыбку.
        Гримаса досады исказила лицо моего обидчика. Теперь и ему некуда было отступать.
        - Я оставляю выбор оружия за собой.
        Следовало бы сказать в ответ нечто правильное, красивое, исполненное достоинства. Да.
        И я выдал:
        - Мухомор лощеный!
        Господи, откуда он взялся, этот треклятый мухомор? Понять не могу…
        Хрюканье стало громче.
        - Так его! - вновь поддержал меня колонист.
        - Господа, дуэли запрещены, - напомнил лысый. - Это даже не нарушение устава, это откровенная уголовщина.
        - А что? Обычай древний, почему бы не обновить? - вполголоса возразил аристократ.
        - Не следует вам в это вмешиваться, Павел Игнатьевич, - с холодком в голосе ответил ему лысый.
        - Отчего ж, Глеб Алексеевич? Я…
        - …И это будут пистолеты. С тридцати шагов. Немедленно, - прервал их спор лейб-гусар.
        Сказанное прозвучало с должной твердостью и решительностью. Общий смысл гадостно совпал с моим настроением. «Ладно же, - думал я, - не морду разбитую получишь, так пулю в лоб. Очень хорошо».
        Благо оружие было под рукой. В вооруженных силах Империи выдают его в день присвоения первого офицерского звания; с ним служат и его сохраняют после ухода в отставку. В казенный арсенал оно возвращается только после смерти владельца. Пистолет может быть либо в кобуре, на правом боку, либо дома, в специальном сейфике, и код замка на этом сейфике не должен знать никто из родных и близких. Если ты пришел к даме сердца и она сочла допустимыми обстоятельства, при которых мундир становится излишним, положи оружие туда, где ты его можешь видеть. Здесь, на этой планете, у меня пока не было ни дома, ни чего-либо хоть отдаленно напоминающего дом…
        Мне показалось, будто кобура искусительно шевелится.
        - Терлецкий опять стреляется… - не знаю, кто произнес это. Но сейчас же комната наполнилась шепотками:
        - А какой стрелок… шу-шу-шу… прошлый раз флотского ранил в голову… шу-шу-шу… убьет мальчишку… шу-шу-шу… проклятый бретер… шу-шу-шу…
        Он хочет убить меня, чтобы избавиться от неслыханного позора? Так я сам убью его!
        Мой кивок заменил слово «да» или «отлично», или длинный частокол сквернословия с тем же общим смыслом «да».
        - Я запрещаю вам это! - загремел штаб-офицер.
        - Господа, опомнитесь, вы же христиане… - вторила ему дама в сливочной шляпе.
        Но слышались и другие голоса:
        - Славно было бы посмотреть на хорошую драку…
        - Давненько у нас не было…
        - Р-распоясались? Амир-хана вам мало? - прикрикнул штаб-офицер. А когда гомон утих, он добавил:
        - Во-первых, это недостойно. Во-вторых, глупо. В-третьих, если кто-то не понял «во-первых» и «во-вторых», патруль прибудет сюда незамедлительно. Что за игрища?! Ваши жизни принадлежат не вам самим, а государю и стране.
        - Дело говорит полковник, - встрял хуторянин. Сказав это, он набуровил себе стопку анисовой и отработанным движением влил горючее в баки.
        - Покиньте клуб. Сейчас же, - спокойно резюмировал аристократ.
        - А как же с делом-то… разобраться? - поинтересовался кто-то у меня за спиной.
        Но мы с лейб-гусаром без промедления воспользовались последним советом. Его можно было трактовать по-разному. Как «охолоните» и, в равной степени, как «найдите место, где нет докучливых законников».
        Мы поняли его одинаково.
        Вслед за нами из клуба высыпало человек шесть. Должно быть, они истолковали совет так же, как и мы.
        - Давайте-ка в парк, юноша. Он здесь, неподалеку, и есть в нем чудное местечко… Как специально приспособили.
        Я молча последовал за ним. «Юноша»… Тоже мне, дедунюшка выискался.
        По дороге худощавый пехотный капитан с устрашающим шрамом на лбу и унтер из военных музыкантов напросились нам в секунданты. Я не стал спорить: пусть все будет по правилам.
        Мы шли минут десять, деревья обступили нас со всех сторон, мертвенно-бледные шары фонарей, скупо разбросанных по берегам парковой аллеи, почти сливались с призрачной мутью стареющей белой ночи. Дождик давно перестал. Светляки сигарет, негромкое покашливание, судорожный звяк подковок на каблуках офицерских ботинок… Наконец, Макс объявил: - Вот она, заветная полянка. Юноша, как настроение?
        - Лучше б нам общаться через секундантов. Благо они у нас появились.
        Сухой смешок.
        Пока унтер и капитан проверяли наше оружие и вынимали из обойм патроны, оставляя по одному, я огляделся. Тяжелые темные ели, фонтанчик, не работающий в такую позднь, скамеечка для романтически настроенных влюбленных… Детский сад, да и только! Еще бы пистолеты наши зарядить пистонами, а вместо пуль - по горсти конфетти…
        От шампанского меня клонило в сон, смысл происходящего ускользал.
        Унтер спросил нас:
        - Орел или решка?
        - Орел, - ответил я ему.
        - Ну а мне - что осталось… - откликнулся лейб-гусар.
        - Отлично. Следите за монеткой.
        Рубль завертелся в воздухе, дзынькнул о камень бордюра, подпрыгнул, покатился и, наконец, застыл. Это жизнь моя вертелась и прыгала, но я оставался совершенно равнодушен. Не столько от храбрости, правда, сколько от шампанской одури.
        - А парень-то неплохо держится… - вполголоса сказал один из наших спутников другому.
        - Ему и счастье прямо в рот! - послышался ответ.
        Двуглавая царственная особа ртутно отсвечивала, лежа под фонарем.
        - Вы стреляете первым, лейтенант…
        Унтер принялся отмерять шаги.
        Мой обидчик потребовал:
        - Митенька, а ну-ка объясните юноше правила.
        Капитан по-простецки забычковал курево, откашлялся и прогундосил:
        - Цельтесь в голову или в ногу, если попадете в корпус, это будет порухой вашей чести. После выстрела вы не покидаете позицию. Можете встать боком. Можете закрыться пистолетом… хотя кой черт им закрываться, я не знаю. Не те времена, пушчонка маловата… Все, что ли?
        - Митенька, не стоит халтурить в таком деле…
        - Да! Точно. Отчего ж я забыл? Если оба вы промажете… вторично можете стреляться через тридцать суток. Через тридцать же?
        - Вроде да… - неуверенно подвякнул унтер.
        - Да черта ли тебе в подробностях, Терлецкий? Что ты тянешь? Встань, где положено, и молчи…
        - Ну и хамло ты, Митенька.
        - Такого, значит, товарища ты себе подобрал, дурья башка.
        Лейб-гусар вышел, в конце концов, на позицию, встал боком и закрыл подбородок пистолетом. Унтер вложил мне в руку разогретый металл.
        От одного этого прикосновения все переменилось. Последние пять лет я слишком часто держал оружие в руках, выработался рефлекс. Шампань вмиг перестала дурманить мне голову, сонное состояние моментально соскочило.
        - Не промахнитесь, юноша! - подзуживал меня обидчик.
        Он видел мою форму, обычную форму младшего офицера пограничной стражи. Он не знал, что даже при таком паршивом свете с тридцати шагов я без особого труда могу выбить вензель государя императора у него, мерзавца, на лбу. Если, конечно, ему не дадут упасть после первой пули…
        Но зачем же мне убивать его? Зачем ранить его? Пускай он подлец, однако отбирать жизнь из-за ничтожного карточного проигрыша - явный перебор. Прострелить ему бедро? По причине, которая выеденного яйца не стоит? Да ведь это нонсенс, чушь собачья, сапоги всмятку!
        Я держал Макса на мушке и чувствовал стремительную перемену собственного возраста. За несколько секунд набежала лишняя пара лет. Чем для меня станет кровь лейб-гусара? Грязью на душе, да и на мундире заодно. Я осознавал это очень хорошо.
        - Смелее, юноша! Больше жизни!
        Нет, я не мог нажать на курок. Проклятый бретер ведь не враг мне, не басурман и не разбойник, он просто кучка навоза на моей дороге. Пусть стреляет. Бог не даст свершиться такой несправедливости, чтоб этот огарок убил меня!
        В результате я отвел руку и выстрелил в ближайшую ель.
        Наши спутники и секунданты молчали. Один лейб-гусар нарушил тишину:
        - Напрасно вы, юноша. Я вам ту же услугу оказывать не собираюсь.
        Капитан было возразил ему:
        - Терлецкий, имей же совесть! Здесь бы надо остановиться…
        - Нет-нет. Так не пойдет. Знаете что, господа? Я определенно рад возможности наказать зарвавшегося юнца. И не суйтесь под горячую руку!
        - Тогда следующим буду я.
        - Митенька, пожалей свою maman. Кто обеспечит одинокой старушке обеспеченную старость в далеком городе Одоеве?
        - Там увидим, кто и что, - угрожающе ответил капитан.
        - Ладно. Все! Мой выстрел.
        И он стал целиться в меня. Мои ноги его явно не интересовали…
        По совершенно необъяснимой причине я оставался спокоен, даже не стал закрываться пистолетом. Шампань тут ни при чем. Просто я сделал то, что должен был сделать, и теперь никак не мог повлиять на ситуацию. Гори оно синим пламенем! Господи, если… ну, Ты понимаешь… приими душу мою грешную.
        - Что здесь происходит?
        Бахх!
        Дрогнула рука у мерзавца! Пуля даже рядом не прошла.
        - Что здесь, я, мать вашу, спросил, происходит?
        Голос показался мне знакомым. Ба!
        Лейб-гусар в сердцах плюнул и крепко выругался. Унтер пискнул:
        - Испытание чести…
        Вадбольский - а это был он, да еще во главе патруля, - раздраженно ответил:
        - Если вы затеяли испытывать честь, то почему я не вижу ничего, кроме тривиального кретинизма?!
        Лысый полковник вышел из-за спины князя, отер пот со лба и добавил:
        - По вам, Терлецкий, давно трибунал плачет. А вот молодого человека вы втравили, так его жалко. Пострадает из-за этакого… фокусника ярмарочного!
        - Merde! - живо отозвался лейб-гусар.
        А я чувствовал в тот момент одно: вот, остался жив… Живой! Счастье какое! Когда Терлецкий целился в меня, я не боялся. Когда он выстрелил, все равно, испуга не было. А теперь… теперь страх пришел и странным образом соседствовал с восторгом избавления от страха. Весь мир приблизился ко мне. Звуки и запахи стали ощутимее, ярче. Мне даже показалось, будто я обрел способность читать мысли людей.
        Между тем, Вадбольский с ласковой угрозой в голосе выговаривал нашим спутникам:
        - Ну-ну, не стоит делать лишний шаг в сторону боковой аллеи, господин соучастник, я видел ваше лицо… стоять, ротмистр! Да и все прочие… патрульные будут рады познакомиться с вами поближе.
        И вдруг унтер накинулся на него с обвинениями:
        - Да что же вы делаете! Это же… это же дуэль! Сверкающий миг благородства в нашей жизни! Как вы можете… лезть… сюда… с казармой!
        Князь усмехнулся.
        - Если бы я увидел в потасовке двух пьяных картежников хотя бы отблеск благородства, я бы всех вас отпустил. А сейчас, милсдари, у меня ко всем вам вопрос: почему вы, пребывая в здравом уме, не остановили господ Терлецкого и… и… вы? Как же вы… Зачем?
        Вот тогда-то весь восторг мой и улетучился.
        Дальше была кулинарная реникса. В холодную я попал после того времени, когда там кормят ужином. На заседание трибунала меня отвели прежде завтрака. Обед я просидел на скамье подсудимых, где и услышал приговор: «…год службы в дисциплинарном батальоне…». Терлецкий отхватил два года и понижение в звании. Все наши спутники получили свое, легче всех отделался пехотный капитан, поскольку я свидетельствовал в его пользу. Кажется, он заработал всего лишь выговор. На ужин я опять-таки не успел… Чушь.
        Полночи я не мог заснуть. В голову лезла такая дрянь, хоть святых выноси. Больше всего я жалел отца: как бы не хватил его удар, когда он такое узнает о сыне. Да еще посетила противная мысль: дед добыл чести для нашей семьи, а внук ее нещадно проматывает… Господи, за что вся эта карусель на мою бедную голову?
        И я сам себе отвечал: посмел ведь я тогда, в клубе, спустить с цепи демона гнева, не захотел его окоротить? Значит, поделом.
        Мог я с этой гадиной, с яростью своей, справиться?
        Мог. Но не стал.
        Уже под утро, засыпая, припомнил я любимый эпизод из старого романа - капитан Крылов отвешивает обидчику, редкому подонку, пощечину - припомнил и горько усмехнулся: «Вот тебе и капитан Крылов, и стремительный разведчик Станкович вместе с ним…»
        Майор Сманов Максим Андреевич умел выбивать технику для своей заставы. Патрульный антиграв «Макаров В-1» в учебном курсе «Снаряжение колониальных погранотрядов» только упоминался: дескать, завтра он поступит на вооружение, а сегодня… ну, разве что кое-где. Теоретически я представлял себе, как раскочегарить эту колымагу, как привести ее в б/г состояние, где она не подведет, а куда с ней лучше не соваться; но практически я увидел ее первый раз именно тогда, в Покровце, во время полупобега с офицерской гауптвахты.
        - Саша, у тебя связь в порядке?
        Пилот обернулся к начальнику погранзаставы.
        - Обижаете, Максим Андреич. У меня тут все в порядке. Иначе и быть не может.
        - А мне кажется, связь барахлит. Самую малость. Помехи.
        - А? Господин майор?
        - Помехи, я сказал. Изображение идет полосами, звук некачественный. Запроси техслужбу отряда, тебе надо бы сменить подмодулятор.
        - Подмодулятор? Да он…
        - Мы о чем с тобой вчера говорили, Саша?
        Голос Сманова зазвучал жестче и тише. Пилот обалдело смотрел на него секунду, две, три, потом черты его лица разом изменили рисунок. На место гримасы изумления пришла улыбка понимающего человека.
        - Есть сменить подмодулятор! Это мы мигом, Максим Андреич.
        Уж и не знаю, какую порчу навел армейский умелец на казенную технику, но через полминуты он общался с базой техобслуживания, с трудом преодолевая бульканье в наушниках и «зебру» на экранчике. Не успел он закончить, как на панели засветился сигнал вызова.
        - Саша, беда-то какая, совсем вырубилась связь. А ведь машинка у нас новенькая, только с завода… И чем они только занимаются на лунных верфях? Это же натуральный брак!
        Пилотская улыбка цвела майской розою, чуть ли не целым букетом роз. Тем временем в эфир ушла серия невнятных блекотаний под аккомпанемент громовой трещотки.
        - Жаль. Возможно, нам пытались выслать запрос о чем-то важном. Вынужден объявить вам выговор, поручик Игнатьев. Вверенная вам техника нуждается в профилактике. Некоторые вещи нельзя запускать, да-с. И, кстати, люди тоже нуждаются в ремонте. Сдается мне, вы давненько не были в отпуске. Или я не прав?
        - Да… второй год, Максим Андреич. Но я же понимаю… ребята…
        - Второй год! Вот видите, это моя недоработка. Люди устают, делают ошибки… Вот что, голубчик, сегодня поменяете вашу железку, ту, которая неисправна, а завтра, с первой минуты первого, вы в отпуске. Зайдите к Роговскому, он вам живенько оформит документы, выдаст отпускные. И чтобы духу вашего не было на заставе. Развлекайтесь, поправляйте здоровье, и… чем черт не шутит, заведите, наконец, невесту; наша невероятная глушь скоро тиной зарастет в отсутствие милых дам. Моя сердечная Марина Николаевна, да попадья с дьяконицею, да госпожа Дреева… маловат цветничок. Чтобы облагородить наше мужицкое общежитие, потребен приток свежей крови. А, Саша?
        - Это уж как получится, Максим Андреич… - смущенно ответил парень.
        Мне очень хотелось спать. И еще того больше - до скрежета зубовного - есть. Маленькие начальственные махинации воспринимались как бы сквозь кисею. Больше всего меня интересовал один вопрос: миновав одно позорище, не вляпался ли я в позорище горшее? Сманов, прочитав недоуменную печаль на моем лице, произнес негромко:
        - Не переживайте, голубчик. Вы ничего не украли, никого не убили, никому не солгали, ничего не убоялись, не предали и не нарушили воинский устав. Я приказал вам следовать за собой, и вы должны были подчиниться старшему по званию. Надеюсь, это избавит вас от скорбных размышлений.
        Сманов поступал благородно. И, по всей видимости, рисковал кое-чем. Я его благородства принять не мог:
        - Максим Андреевич, я привык сам отвечать…
        - Помолчите, лейтенант! - перебил он меня. - Помолчите и послушайте. Вы запачкались, и трибунал верно осудил вас. Ошибки в вашем деле я не вижу. Взрослеть надобно, а вы почли за честь поддаться на пустое ребячество! Бретер - свинья, но вы от той свиньи не сумели удержаться на расстоянии… Что я вам предлагаю? Просто спастись от дисбата? Ничуть не бывало; я предлагаю вам службой некрасивой и опасной искупить вину. Я предлагаю вам шанс очистить мундир от налипшей на него грязи. Вы понимаете меня?
        Кровь бросилась мне в лицо. Оказывается, вот как мой избавитель ко мне относится! Тем не менее, я почел за благо подавить вспышку гнева и просто ответил: «Да».
        - Превосходно. Ежели хотите достойно послужить, не нужно вам фордыбачиться. Запомните, что я сказал, лейтенант, а когда потребуется, все в точности перескажите тому, кто станет допытываться. Выражение «в точности» означает: не отходя от предложенной версии ни на шаг.
        Видя мою досаду, майор несколько смягчился и добавил:
        - Тут у нас, голубчик, один день похож на другой, неделя на неделю, а месяц на месяц. Видимое разнообразие вносит только тот факт, что время от времени кого-нибудь убивают. Мы стоим на передней линии защиты Империи, дальше - никого. Поэтому над всеми уставами у нас витает дух законов более высоких и важных. Привыкнете, я надеюсь.
        В ответ я лишь молча кивнул.
        Сманов закурил, протянул курево мне, но я энергично помотал головой: нет, мол, не балуюсь. Он задумался. Движения его, даже незначительные, наделены были тяжкой вескостью. Майор все делал чуть-чуть неуклюже, но не позволял себе ни единого лишнего жеста. Докурив, он осведомился, чего ради я не кормлен вот уже тридцать восемь… с половиной часов. Я объяснил. Сманов нахмурился:
        - Как обычно. Драться умеем, хоть с кем! А в быту порядок навести - ни в какую.
        Что ж, он был прав. Империя не знает, что такое роскошь и сибаритство… А заодно и что такое простой комфорт. У нас хорошо получается великое, зато малое никак не выходит.
        - Потерпите, лейтенант. Подкормиться и отоспаться - дам. Дела для вас начнутся с завтрашнего утра… Вот, знакомься, Саша, это мой новый зампобой, Сергей Вязьмитинов. Не смотри, что хмур и суров, резвости ему не занимать…
        Белобрысый пилот, улыбаясь, пожал мне руку. Только тут я заметил: веснушки покрывают его физиономию пылающим ковром, и лишь редкие островки белой кожи проступают на пламенном фоне.
        - На «ты»?
        Страсть как не люблю амикошонство. Но мне с этими людьми еще служить и служить, еще обобьем бока друг о друга…
        - На «ты».
        - Один совет, хороший, но бесплатный. Все прививки лучше сделать сегодня. Сначала - прививки, а потом все остальное. Пока поверь на слово, что так будет лучше, а потом сам разберешься. И второй совет, еще лучше, хотя и в ту же цену: не пей сырой воды.
        - А руки? Перед едой? Как? Мыть?
        - Обязательно! Я серьезно. Здешняя вода кого хочешь уложит в гроб. Хоть штурмовика, хоть осназовца.
        Много ты, брат, понимаешь в осназовцах! Это, знаешь ли, особенный народ.
        Но говорить я этого, разумеется, не стал.
        - Ладно.
        Сманов спросил, как мне нравится лохань, которая в данный момент переносит нас на богатую и счастливую Землю Барятинского. Я поделился своим восторгом. Он как будто поддакнул мне, но очень скоро оказалось, что я рассказываю ему тактико-технические характеристики «Макарова», потом мы плавно перешли на другую патрульную технику, самую малость побродили на отмелях тактики, коснулись штатного расписания заставы стандартного типа, другого стандартного типа, третьего, и, кстати, что понимать под типом нестандартным… и какие изъяны у штатной наблюдательной техники… и, заодно, насчет штатного стрелкового оружия… Перемежая вопросы шуточками, Сманов скорым изгоном проэкзаменовал меня. Оценивает, значит, приобретение… Майор так и не озвучил, какой мне поставлен балл, и лишь четырьмя словами поставил точку в разговоре:
        - Добро. Можете подремать, лейтенант.
        Глава 2
        Медный всадник
        Межсезонье 2117 года. Планета Терра-6, наместничество Российской империи. Сергей Вязьмитинов, 23 года.
        Офицеры и солдаты 26-й погранзаставы с исключительной житейской мудростью делили князьцов на пять разрядов. Это, во-первых, князьцы свойские - чуть ли не подданные Его Величества, присылавшие, в случае надобности, свои отряды под наш флаг; самые большие расхождения с ними могли случиться по поводу санитарно-гигиенических норм. Во-вторых, князьцы ясачные, платившие Его Величеству дань-ясак и давно свыкшиеся с нашими порядками. В-третьих, князьцы мирные, то есть не совавшиеся к нам с вооруженными затеями. Ну, разве что иногда и в частном порядке… Правда, среди них выделялся подразряд князьцов замиренных: этим пришлось доказывать выгоду мирного сосуществования с помощью ракет и осназа. Прочие мирные князьцы многому научились на их примере… В-четвертых, князьцы немирные - редкие пакостники и забияки. Им еще предстоит многое понять по части пределов имперского миролюбия. Наконец, в-пятых, князьцы злодейские, главные зачинщики войн. Эти мечтали завоевать всю Ойкумену и почему-то всегда норовили начать претворение мечты в реальность с городка Елизаветин Посад. А он всего в трех сотнях километров от нашей
заставы. Небольшой уездный город осаждали одиннадцать раз и дважды брали штурмом. Впрочем, оный городишко - не наша забота, его прикрывала соседняя бригада. У нас хватало собственных нарывов. Поселки Счастливый Геолог, Синюха, Троицкое и Авангард раза по четыре горели, и там, прямо на улицах, бывало очень серьезно.
        - …А теперь, Серега, помолчи. Ша. Завязываем с анекдотами.
        Мы шли по лесной тропинке. Природа - совершенно невозможная. Где это видано, чтобы лиственница стояла, вдоль и поперек опутанная лианами? Пусть это и черная лиственница, в доску местная, и ни в какую не желающая переносить земной климат…
        - Извини, придется попахать рылом землю.
        Я послушно лег и двинулся дальше по-пластунски. Тихо-тихо.
        - Э, Серега, ты где? Ты где вообще?
        - Поверни физиогномию левее… так… и чуть ниже…
        - Эта серая кочка… О, шевелится… Ты?
        - Я.
        - Да ты… что ты себе позволяешь? Штучки осназовские?
        - Никакие не штучки. Так, ерунда.
        Саня, то есть поручик пограничной стражи Александр Игнатьев, фыркнул и пополз дальше.
        - А ты почему вопросов не задаешь?
        - Пока все понятно.
        Он опять фыркнул. Я вовсе не хотел представить из себя этакого осназовца-супербойца, просто нас так учили - соображать самим.
        Наконец мой ведущий остановился.
        - Сюда.
        Я ложусь рядом и, едва отрывая голову от земли, слежу за его рукой. Передо мной обрывистый овраг, поросший лесом. Наверху - гряда валунов, за которой мы и прячемся, внизу - мелководная речка на кипящем галечном подносе. Самое глубокое место там, всего вернее, будет мне по пояс. В худшем случае, по грудь. Но устоять, скорее всего, трудно, с таким течением справиться - это тебе не фунт изюму… Дальше, за речкой, тянутся лысые пологие холмы, там и сям утыканные реденьким кустарником. Рощица в три с половиной дерева и опять холмы…
        Если я правильно помню карту, а я ее, конечно, помню правильно, то речка Петляка представляет собой государственную границу Российской империи, и через овраг идет контрольно-следовая полоса.
        - Саня, где у них снайпер-то? Вон в той рощице?
        На мой взгляд, это было единственное скопление зелени, где кто-то имел шанс спрятаться.
        - Соображаешь, - ответил Игнатьев с уважением. - Только я не знаю, есть ли он там сегодня, а если есть, то где именно поставлен.
        - То есть?
        - То и есть. В любой ложбинке. Они там мастера…
        - Понял.
        - Отлично. Займемся ликбезом. Наша застава прикрывает участок границы, общий с тремя «великими державами». Справа - километров пять, до Вертун-горы, - мирные деревни даяков, растят себе кокосы, да бататы, да ямс, разводят свиней… Князец их свойский, совсем безвредный, не будь нас, он бы давно пропал… имени его запомнить не могу. Сил моих нет такое запоминать. У него там скит Преображенский, а из подданных каждый третий - православный. Правда, каждый второй из каждого третьего еще местным секретным истуканчикам кланяется. Говорят: «На всякий случай. От Большого Белого Бога не убудет». Был тут у нас отец Василий Владимирский, скитоначальник, ругался на лукавый приход свой так, что стены краснели… От даяков пакости давно никакой не было. Слева - команданте Юкио Кобаяси, серьезный человек. У него там республика с наследственным сегуном якудза во главе… В сто тринадцатом от Рождества Христова Кобаяси попробовал на зуб поселок Авангард и с тех пор не суется: половина его самураев осталась на нашей стороне. Сейчас у него четыре глайдера, семь бронеамфибий и два танка, причем один даже исправный. Армия -
штыков на пятьсот. Кобаяси тоже давно не совался, но люди его иногда пакостят. Да и чем рогатый не шутит, может, сегун копит силы для прорыва… Однако все это сущие птенчики по сравнению с парнем, который у нас по центру.
        - Черный мститель испанских морей?
        Игнатьев внимательно посмотрел на меня.
        - Об этом здесь не шутят.
        - Так серьезно?
        - Привыкай.
        Из-за скалы появился наряд с заставы: трое солдат в облегченной форме, широкополых шляпах и с оружием. Они шли на расстоянии пятнадцати метров друг от друга и отчего-то пошатывались, как пьяные. Все трое брели, спотыкаясь и раскачиваясь, то и дело меняя темп ходьбы, то и дело заворачивая в сторону и через пять-шесть шагов возвращаясь на тропу. Смысл этих выкрутасов дошел до меня не сразу. Теоретически я знал, что к чему, но когда видишь людей, всерьез делающих на практике презабавные фортели, которые ты сам «проходил» на полигоне под Брянском, узнавание происходит с трудом.
        - Уклоняются от снайперского огня? «Танцуют»?
        Игнатьев молча кивнул. Для него это была сцена из области «наш быт».
        Тут только меня пробрало. Святые угодники!
        - Саня, что за парень? Центровой?
        - Ли Дэ Ван. Полукитаец-полукореец, бывший гражданин Женевской федерации и, недолго, бывший подданный Его Величества. Вот уже одиннадцать лет, как он контролирует плантации мико на той стороне, от Петляки аж до самого Сулатонга. С тех пор, как зарезал прежнего «лорда».
        - Мико… Сырье для микоина?
        - Да, «радужная греза» лучших сортов… смертоубийственное зелье. И у него там немного народу, но все это сущие головорезы, притом головорезы хорошего класса, поскольку подбирает он их лично, а оплачивает щедро. Мы не знаем, сколько народу у Ли. В пределах от четырех сотен до полутора тысяч. Мы не знаем, какая у него техника. Монахи-миссионеры дольше часа на его земле не живут. Последний раз, когда наш разведчик вернулся с его территории живым и невредимым, у Ли Дэ Вана уже были антигравы с боевой подвеской.
        - Оп-па…
        - Совершенно верно. У греко-балканского царя, например, их еще нет. А ведь это - сама Земля…
        Саня, родившийся в жилом секторе военной базы на астероиде Веста, исключительно уважал Землю и все с ней связанное. Для него слова «с Земли» означали «высший сорт»!
        - Отчего ж полукитаец-полукореец так на нас гневается?
        - Проще пареной репы. Поселок Синюха очень его интересовал как идеальный центр для локальной сети сбыта. И еще как точка, откуда можно наладить трафик на целый регион. Чуешь, чем пахнет?
        - Полагаю, местное отделение Жандармского корпуса живенько сцапало их?
        В Санином взгляде я прочел ледяное презрение.
        - Это приграничная полоса, Серега. Здесь все знают всех и о появлении чужаков немедленно сообщают начальнику заставы. Он тут - единственная реальная сила.
        - Вы сами брали?
        - Угу. В разное время выловили восемь бойцов Ли и, кроме того, полтора десятка наших придурков. Конченых уже наркоманов и еще ту редкую сволочь, которая сама не потребляет, но поделиться готова со всяким… Нашим-то, конечно, досталось аж по самое не могу, а с чужими даже не знали, что и делать. Потом у прежнего начальника заставы, того, который до Сманова был, случилась истерика. Можно сказать, впал в аффект. То есть очень разгневался и приказал солдатам отрезать правую руку тому шпендрику - первой попытке Ли. Начальника заставы судить за такое самоуправство не могли: видно же - хвор человек. Лечили его, лечили, целый месяц лечили, а потом вернули на ту же должность.
        Саня улыбнулся с необыкновенной нежностью. Каждая веснушка на его лице будто заново расцвела.
        - Заразным оказалось сумасшествие. То-олько выловят очередного дельца, так у какого-нибудь офицера из наших - аффект. Еще жандармы приехать не успевают, а парня уже покурочили. Они, кстати, не спешат. Отчего бы это?
        - От плохой погоды.
        - Ты знал! В общем, восемь отрубленных ладошек.
        Я быстренько просчитал логику процесса и задал Сане очень неудобный вопрос:
        - А… они?
        - По-разному.
        - Ты туману-то не напускай. Мне надо ориентироваться в обстановке.
        - Хорошо. - Он вздохнул и спросил: - Линию движения наряда на сколько метров видишь?
        - От скалы до спуска в овраг - метров триста пятьдесят или четыреста…
        - Триста семьдесят. И только здесь, пока я служу, двоих ранили, двоих убили, а еще одного раненого утащили на ту сторону.
        - И?
        - Не знаю. Никто не знает. Говорят, принял тамошнее «гражданство». Может, раструб батальонного излучателя к виску ему приставили… Понимаешь, какая подлая штука, если в одного из «танцоров» все-таки попали, он становится неподвижной мишенью, а тот, кто пытается оттащить его в овраг - почти неподвижной…
        - А сколько ты здесь служишь, Саня?
        - Три года. И очень хорошо, что с сегодняшнего дня я в отпуске.

…На следующий день поручик Роговский, командир технической батареи, таскал меня по позициям, где расставлены были стационарные приборы постоянного наблюдения. Новехонькие, кстати. «Горизонт-8» - екатеринбургский завод и, значит, очень приличное качество… Так вот, Роговский, пребывая в двух километрах от Петляки, неожиданно лег, повернулся на спину и показал мне палец, приложенный к губам. Мол, т-с-с-с! Я замер. Лежу, дыхание на режим подготовки переключил, ушки-глазки работают на триста шестьдесят градусов, мало только в сатори не впадаю… Но не чую супостата. Вот Роговский, вот мастер, как его передовой рубеж-то перепахал! Истинного невидимку видит. Аж досада берет: я-то что ж? Где моя подготовка? Осназовец! Слепая курица, глухая тетеря…
        Так лежим минут пять. Никого. Ничего. Вдруг Роговский говорит мне - громко, не таясь:
        - Вот! Вот! Синебровка… Цы-цы-цы-р-р… фить-фить… А это псевдофазан затенькал. Слышите? Какая прелесть!
        - А?
        - Поистине, птичий рай! Такие голоса - только тут. Больших селений лучшие певуны почему-то избегают.
        Иногда лучше молчать. А то еще скажешь что-нибудь…
        На следующий день из Покровца прилетел военюрист в майорском звании, а с ним капрал, совершеннейший амбал по виду. Как видно, капрал должен был впоследствии сыграть роль моего конвоира…
        Сманов вызвал меня к себе в кабинет. Там я застал конец шумного разговора. Капитан Дреев, в жилах которого текла, как говорят, помимо русской, еще и армянская кровь, темпераментно объяснял, почему меня нельзя отдавать, хоть трава не расти. Ругался, размахивал руками, стыдил неведомого подонка, который затеял травлю несмышленого юноши, - ну спасибо, дорогой Дреев, - и под конец даже предложил отправить меня на дальнюю точку, в самые джунгли.
        - …и черта с два они его там достанут! А? Да! Что мы теряем? Оставим штабных людей с носом!
        Сманов жестом прекратил дреевское словоизвержение.
        - Все, что вы предлагали, в теории правильно, но практически невыполнимо.
        - Отчего? Д я…
        - Вы ничего не станете предпринимать без моего дозволения, Степан Сергеевич. Я рад, что мы одинаково смотрим на нынешнее затруднение, и… и довольно.
        - А насчет дальней точки? - сделал последнюю попытку Дреев. Напор его явно ослаб.
        - Ни в коем случае. Это и не очень логично, и не очень достойно. К тому же, я знаю Сырцова, он, если надо, и в джунгли, и в болота полезет. Оставим этот разговор.
        - Что ж делать-то, Максим Андреевич?
        Сманов усмехнулся.
        - Сегодня выдался тот случай, Степан Сергеевич, когда лучше всего положиться на волю Божью и ничего не предпринимать. Он рассудит, кто из нас прав. Идите.
        А потом, оборотясь ко мне, добавил:
        - Сядьте-ка в коридоре и молитесь. Сейчас будет решаться ваша судьба.
        Мимо меня в кабинет прошествовал сухопарый коротышка с майорскими знаками различия, седенький и, наверное, близорукий - щурятся так, как он, именно близорукие люди. Военюрист был до крайности раздражен, судя по взгляду, доставшемуся на мою долю. Амбал (о нем я уже знал от дежурного) сел напротив меня и тоже оглядел беглого лейтенантишку со строжинкой. Потом откинулся в кресле, упер макушку в стену и, кажется, задремал. Во всяком случае, на лице у него появилось сонное выражение.
        А я, по всей видимости, был краснее вареного рака. То и дело утирал платком пот со лба. Мысли лезли мне в голову - одна другой дурнее. Сначала я злился, отчего седенький типус осмелился посмотреть на меня с таким осуждением? Да что он знает про меня?! Про мою личность?! Потом я прикидывал, справлюсь ли с амбалом, если… ну, если… Тьфу, глупость какая. Тогда я, по совету Сманова, принялся молиться.
        За дверью тем временем происходило форменное Бородино. Оттуда слышались возгласы: «Послушайте, господин, майор!» - «Нет, это вы меня послушайте, господин майор!» - «Я вижу, уважение к уставу здесь отсутствует начисто!» - «Мы здесь делом занимаемся, а не…» - «А не что? Кабак, истинный кабак! Распустились!» - «Да как вы сме-ете! Боевую часть…» - и тому подобное.
        Я тревожно огляделся, прощаясь со стенами казармы, к которым начал уже привыкать. И тут мой взгляд упал на амбала. Он, оказывается, улыбался, прислушиваясь к музыке майорского дуэта. Заметив, что я смотрю на него, капрал ободряюще подмигнул. Дескать, не робей, бывает хуже.

«Вот дуралей», - подумал я.
        Наконец, дверь… нет, не открылась она… расхлопнулась, хоть и не существует такого слова. Бам! - ударила ручка о стену. Военюрист величественно удалялся.
        - Идем, Ваня.
        Амбал, ни слова не говоря, поднялся из кресла и последовал за ним. Я чуть было не спросил: «А что ж со мной-то?» - но вовремя придержал язык.
        Вышел Сманов. Устало опустился в то же самое кресло. Вздохнул.
        - Никак вы меня отбили, Максим Андреевич?
        - Результат таков, лейтенант: Сырцов считает, что сможет убедить трибунал пересмотреть ваше дело. Вместо года дисбата - полтора в нашей глуши, притом без права выезда в губернский город.
        - В какой губернский город?.. - еще не веря удаче, нелепо переспросил я.
        - В любой, лейтенант… Плюс выговор мне лично. Ну да знал я, чем занимаюсь, иного и не ждал. В общем, он оставил вас на заставе… Только моей заслуги в том нет. Ни малейшей.
        Он опять горестно вздохнул.
        - Не понимаю, Максим Андреевич.
        - Он решил дело еще до того, как полетел к нам, грешным. Заранее. Одному государю служим, лейтенант, одной стране. Неужто хватило бы у него совести забрать боевого офицера с нашего участка? Как бы он порядочным людям в глаза потом глядел? Сырцов - человек чести.
        - А… - не осмелившись сформулировать свои впечатления от перебранки Сманова с военюристом, я просто ткнул пальцем в направлении кабинета.
        - Ах это… Необходимая часть ритуала. В армии должен быть порядок.
        Неделю спустя я вовсю ходил в караул, дежурил по части, словом, приступил к исполнению обязанностей… Да еще, как велел мне Сманов, вел усиленные занятия по боевой подготовке. «Не пропадать же втуне осназовским твоим талантам…» - сказал майор.
        Когда я попал на землю Барятинского, там в разгаре был сухой сезон. Жара и влага. В полуденную пору - смертная тоска. Люди раздеваются догола, обматываются мокрой простыней и только так могут переждать время зноя. Потом наступило межсезонье, преддверие холодных дождей. Дни все равно оставались как жерло раскаленной печи, полегчало ненамного; зато ночи сделались ледяными. Нормально жить можно было только утром и в сумерки…
        Первый раз, заступив караульным офицером в межсезонье, я замерз смертно, бегая с солдатами по горкам и ложбинам. Холод вошел мне в плоть, заразил каждую клеточку. Я сменился, а холод не покидал меня. Напился горячего чаю - не помогает. Игнатьев поднес пару стопок настоечки на плодах дынного дерева - рецепт был величайшим сокровищем Сани, - но и это не пробрало. Хотел было сходить к врачу, однако явился Сманов, глянул на меня и произнес только два слова:
        - Баня. Быстро.
        Меня парили часа два, доведя до полуживого состояния. Кажется, ползаставы собралось, чтобы загрузить бедную мою голову доброжелательными советами. Их были тыщи, этих советов, по-моему, они полезли у меня из ушей и ноздрей… Наконец заглянул Сманов, протянул высокий пузырек с вонючей бурой дрянью и произнес только три предложения:
        - На ночь в карауле натирайся. Когда закончится, заходи, дам еще. Потом тело к холоду привыкнет.
        На следующий раз я натерся смановской дрянью. И впрямь, гибельный ночной мороз больше не донимал меня. Но природные ингредиенты, из которых составлялось чудодейственное средство, вошли с моим телом в особенную, ни в каких учебных программах не описанную реакцию… Полсуток я чувствовал непобедимый восторг, летал, а не ходил, спать не мог. От раза к разу реакция ослабевала, ослабевала и в конце концов сошла на нет. Но ощущения первой ночи запомнились мне навсегда. Была на то достойная причина…
        Под утро весь комплекс охранной техники сработал: прорыв системы! Приборы наблюдения показали силуэт человека, не торопясь двигающегося в сторону Синюхи. Контрольно-следовую полосу нарушитель словно бы не заметил.
        Воет сигнализация, слышится команда:
        - В ружье!
        Ночь, я с мобильной группой несусь мерзавцу наперерез на амфибии, в голове - сплошное ликование. Как же! Первый нарушитель! Будет мне значок «Отличная служба в погранстраже», степень третья! Броня грязью заляпана, ветер по щекам хлещет, полное счастье!
        Выскакиваем мы из консервной банки, хватаем субчика тепленьким, а он, кажется, и сопротивляться-то не собирался. Я ему свечу фонарем в лицо и, несмотря на ночную темень, вижу, насколько это грязное и заросшее существо. Сержант отшатывается и вскрикивает:
        - О! Вшивец опять.
        - Знаете его, сержант Мякинцев?
        Мнется.
        - Извините, господин лейтенант…
        - Что - извините?
        - Да… господин лейтенант… извините, я не могу обсуждать ваши приказы, только вы… то есть… ну… свяжитесь с начальником заставы, скажите, мол, Вшивца по новой заловили…
        Но волшебная мазь одарила меня столь концентрированным восторгом, что со Смановым связываться я не стал. Решил: к чему будить-то его? Какая у нас тут проблема? С утра порадуется. Вместе со мной.
        Легкость в мозгах необыкновенная…
        Нарушителя мы обыскали и заткнули в амфибию. Ничего подозрительного у него не было. Сержант Мякинцев сел от Вшивца подальше. Я еще подумал: «Кто такой грязи и такой вони не испугается!»
        Привезли мы нарушителя на заставу и там заперли в специальном помещении для задержанных.
        Как только Максим Андреевич вышел из своего домика и направился в рабочий кабинет, я тут как тут. Взгляните-ка, взяли одного злостного типа! Довожу Сманова до места, открываю перед ним дверь… и он разражается только одной фразой. Зато какой! Сманов, человек сдержанный и воспитанный, до того ни разу при мне не ругался. Он умел добиваться от людей подчинения, не повышая голоса. А тут - все цветы армейского красноречия… Поворачивается ко мне, лицо красное от гнева, губы дрожат. Очень ему хотелось, наверное, обматерить меня последними словами, но воли себе Максим Андреевич не дал.
        - Лично, лейтенант, слышите - лично! - отвезете это к броду у Бородаевской щели, сунете в воду и дадите хорошего пинка. Чтобы у этого даже мысли не возникло о возвращении. Немедленно. А потом поговорим.
        И по глазам его вижу: не время задавать вопросы.
        Я выполнил приказ Сманова буквально. И когда давал Вшивцу пинка, в душе моей звучал реквием по значку «Отличная служба». Вернувшись, я отыскал майора в медпункте. Там вся моя мобильная команда проходила массированную дезинфекцию. Покончив с солдатами, военврач Моисеенко плотоядно ухмыльнулся и потер ладони:
        - А за вас, дорогой мой, я возьмусь всерьез…
        Пока Моисеенко проскипидаривал мне все штатные отверстия, Максим Андреевич уже совершенно спокойным голосом объяснял, что к чему. Оказывается, полусумасшедшее создание без имени и твердо выраженной этнической принадлежности живет на территории даяков. Время от времени оно пытается перейти границу и добраться до великого шамана и гуру, обитающего на южной окраине поселка городского типа Синюха… Гуру и шаман, дескать, имеет силу избавлять от многочисленных хворей, которыми исключительно богат Вшивец. Его ловят в четвертый раз - после долгого перерыва. По первости, не разобравшись, Вшивца продержали на заставе двое суток. А потом пятеро солдат попали в госпиталь, причем врачи насчитали в этом квинтете тринадцать инфекций разной паршивости, в том числе две - ранее науке неизвестных. Плюс чесотка, поголовно поразившая весь караульный взвод. Следующие два раза, наученные горьким опытом, пограничники сразу выставляли Вшивца вон, не привозя в расположение части. И вот я нарушил эту славную традицию. Ой-ей-ей!
        - А может… разок пустить его к этому… гурушаману, - наивно предложил я. - Может, шляться к нам больше не станет?
        - И пусть каждый его шаг на пути к заветной цели усеян будет эпидемиями… - резюмировал Сманов, глядя на меня, как на полного идиота.
        Амфибию же, на которой Вшивца доставили, тогда мало не прокипятили…
        Недели бежали за неделями. Полили дожди. Холод бродил по холмам и оврагам, перепрыгивал с кочки на кочку среди топких болот, но его было слишком мало, чтобы остановить превращение доброй почвы под ногами в непролазную грязь. Солдаты то и дело болели; Моисеенко разводил руками: «Я, конечно, магистр ксеномедицинских наук, но не до такой же степени…» Любая царапина норовила загноиться.
        Застава превратилась в унылое место.
        Общую печаль - природы и людей - скрашивали воскресные обеды у Сманова. Отстояв литургию, мы досыпали часок-другой и появлялись у Максима Андреевича после полудня. Тут собирались все офицеры заставы, отец Димитрий, дьякон Максим, отчаянный атеист доктор Моисеенко, да дамы во главе с майоршей Мариной Николаевной, да две поповские дочки-близняшки, пребывавшие в том счастливом возрасте, когда девочки превращаются в барышень. С самого начала мне было легко в этом обществе. Словно некий кулинар, власть имеющий, заготовил меня на роль ингредиента для салата. Вот, салат порезан, пора бы добавить майонеза и перемешать все, однако не хватает какой-то последней мелочи, где ж она? Появляюсь я… Здесь каждый был мне своим, и я своим был каждому. Никогда прежде, даже в училище, не знал я столь теплого чувства.
        Жена капитана Дреева, миловидная полная хохлушка, смешливая, добрая и хозяйственная, приносила заветную бутылочку вишневой наливки. Точнее, по ее словам - вишневой, на самом же деле бог весть из какого местного фрукта-овоща сделанной, поскольку вишен тут никогда не водилось, не привилась земная вишня: что-то крепко не устраивало ее то ли в почве, то ли в погодах… Для серьезных мужчин ставили на стол игнатьевскую дынную настойку, либо коньяк «Бастион КВВК», регулярно выписываемый Смановым с Земли. Рыжая языкатая дьяконица, тишайшего супруга своего державшая в кулаке, баловала дам легким домашним вином. А попадья традиционно приносила большой пирог с кабаниной, и сама она очень походила на этот пирог - пышная, белая, с румянцем во всю щеку, медлительная в движениях и словах. Супруга отца Димитрия, как истинная волжанка, сладко окала. Еще она боготворила мужа и Сманова, умела доить коз, почитывала исторические романы и тайно недолюбливала дьяконицу - «за егозистость». Чудесно, чудесно! Истинная беда, что не встретил я эту женщину прежде отца Димитрия… и прости мне, господи, грешные мысли. Дабы
традиция поповского пирога не пресекалась, раз в месяц мы с Саней и Роговским, а иногда в компании Моисеенко, отправлялись в самую дебрь, выслеживали с помощью сверхсекретной техники диких свиней и тратили боезапас на кабанчика. Тут ведь земля Барятинского, и не составляет никакого труда списать патроны на расход иного свойства…
        Минул месяц со времен бесславного приключения со Вшивцем. В очередной раз мы собрались на воскресный обед в домике у Сманова. Пригубили разок наливки и принялись за уху, но тут майор потребовал нашего внимания.
        - У меня для вас, господа офицеры, два сообщения. Первое, скорее, потешное: километрах в ста вверх по Петляке изловили пятерых землекопов. Шельмецы углубляли какую-то старицу, ожидая, что река покинет новое русло и потечет по древнему. А поскольку договор у нас с тамошним князьцом называет границей реку, лукавый этот фортель отбирал у Империи столько земли, что хватило бы построить уездный город…
        - От-т… - Дреев, человек резкий, одной интонацией умел выразить длинное радикальное выражение.
        - Тут я с вами согласен, Степан Сергеевич, - кивнул Сманов. - Несчастные работяги возвращаться к злобному князьцу отказались, попросили крещения и по малому участочку землицы на нашей стороне.
        - Всякого проныры дело обратит Господь на добро. - С этими словами отец Димитрий опрокинул стопку игнатьевской настоечки и под тревожным взглядом супруги хрустко закусил малосольным огурцом.
        - А не приходит ли вам в голову, отец Димитрий, - ехидно осведомился доктор - что землекопы ради спокойного житья сами попросились на «тайную операцию» и только искали, кому бы у нас побыстрее сдаться? Не Бог тут ваш, а простой здравый смысл.
        - А кто, по-вашему, вложил им такую мысль в головы? - подцепив ломтик сала, отвечал отец Димитрий с непобедимым благодушием, - Так ли, этак ли, а вышло по-хорошему, и, значит, без воли Божьей тут не обошлось.
        - Ну, подобным образом любую случайность можно…
        Ножик Марины Николаевны требовательно звякнул по графину с настойкой.
        - Полно вам, петухи! - строгим голосом прервала спор майорша. - Всякий раз затеваете диспут! Извольте-ка прежде дослушать вашего командира.
        За столом воцарилось молчание. Сманов, улыбаясь, положил свою ладонь на ладонь Марины Николаевны и легонько пожал ее.
        - Следующая новость хуже. Наши дела с Амир-ханом нехороши. Говорят, он подчинил себе князьцов на полтыщи километров по Сулатонгу… Сейчас в Елизаветином Посаде - половина корпуса, в том числе все наши МООН’ы. Быть побоищу. А наш Ли, как вы знаете, милостивые государи, особенный клеврет Амир-хана…
        Дреев и Роговский разом кивнули. Мол, знаем, а как же.
        - Надо бы упредить супостата превентивным ударом, однако мы уважаем договоры с каждой кочкой и бочажиной на той стороне, будто бы они - настоящие государства, - продолжил Максим Андреевич. - Который раз я слышу это словосочетание: «Международное право»! И сколько народу мы опять положим за его соблюдение!
        Дреев сунул в рот сигарету и нервно похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, но Марина Николаевна сделала ему страшные глаза, и сигарета немедленно была демобилизована.
        - …Теперь то, что касается нас, господа. Вчера из штаба погранотряда пришло сообщение: на следующей неделе ждите от Ли неприятностей. Будет провокация.
        - Святый Боже! - разом перекрестились поп, дьякон и попадья.
        - С-сучок, - буркнул Дреев. И его жена немедленно погладила его по плечу, мол, тише, тише, любимый, дома душу отведешь.
        - А вы, Степан Сергеевич, держите непристойности свои при себе. Видите, даже поповны наши засмущались! - сурово выговорила ему Марина Николаевна.
        Щеки барышень, сидевших на дальнем конце стола, и впрямь сделались краснее томатного соуса.
        - Извините, право же, напрасно я не сдержался…
        Сманов продолжил, как ни в чем не бывало:
        - Господа офицеры, там, где в наряды ходило по два человека, будут ходит трое, а там где по три - четверо. Через каждые десять минут все наряды выходят на связь. С каждым из вас завтра утром я переговорю отдельно. А сегодня поручик Роговский заступает дежурным, и он останется у меня после обеда… На том и закончим беседу о делах. Давайте-ка лучше выпьем за… да хоть за новое платье Анны Васильевны. Я вижу, оно приковало к себе взгляды многих.
        Дреев шутливо погрозил всем пальцем.
        - Не сами ли шили? Чудо как хорошо сидит на вас. Неужто сами? - любезно осведомилась Марина Николаевна.
        - Сама… - с робостью ответила Дреева, и голос ее потонул в звоне бокалов…
        Наутро Максим Андреевич инструктировал меня. Я не имею права распространяться о предметах, затронутых нами в беседе. Все это относится к сфере тактики, принятой в подразделениях пограничной стражи, а значит, составляет военную тайну Российской империи. Коротко говоря, начальник заставы нарисовал мне несколько сценариев, по которым, скорее всего, будут развиваться события в случае конфликта с той стороной. Мне надлежало знать, когда и где я должен быть, как действовать и чего не предпринимать ни при каких обстоятельствах. Забегая вперед, скажу: один из смановских сценариев чуть было не материализовался в нашей жизни, только кончилось все не тем, на что мы надеялись…
        Закончив разговор о делах, майор сделал паузу и произнес:
        - Вы у нас уже несколько месяцев, Сергей… И я доволен вами. Военный человек - это предназначение от Бога. Полагаю, из вас может получиться отличный офицер.
        Услышать такое было очень приятно. Сманов не имел привычки бросаться похвалами направо и налево.
        - А как же Вшивец, Максим Андреевич?
        Он пожал плечами.
        - Ничего. С каждым из нас по неопытности случалась какая-нибудь…
        Тут дверь распахнулась, и в комнату вплыл почтовый контейнер из пластикета.
        - Разрешите?
        Роль крейсера-контейнероносца играл Дреев. За ним вошел сержант Мякинцев. Опущенные плечи и взгляд, выражающий покорность тягостной судьбе, говорили о настоящей большой трагедии.
        - Вот, Максим Андреевич! Извольте. Опять!
        С этими словами он открыл контейнер.
        - Не сейчас. Я занят, поручик… хотя…
        Майор неотрывно смотрел на содержимое контейнера. Роговский и Мякинцев смотрели в ту же точку.
        - Взгляните, Сергей. Полагаю, вы извините меня, если наш разговор продолжится позднее. Может быть, не сегодня.
        Я подошел. Посмотрел.
        - О да, Максим Андреевич!
        - Ведь знают, что нельзя, а все равно шлют! Р-распоясались, шельмы! - шумел Дреев. Впрочем, шумел он, ничуть не отводя взгляда от контейнера.
        Как мог я не извинить Сманова? И субординация тут ни при чем. Девяносто девять мужчин из ста поняли бы его в подобной ситуации, а оставшийся один, вероятнее всего, переодетая женщина… Обмотанные ветошью, в посылке лежали две бутылки восьмизвездочного Погремушинского коньяку марки «Медный всадник» сТерры-2. Нужны ли комментарии? Однажды известный комик из Москвы Дмитрий Сашнев испытал чувство грандиозного провала. Он пошутил со сцены: «Некоторые считают лучшим из всего, что дало Земле Внеземелье, Погремушинский коньяк…» - и в зале на пятьсот человек, набитом до отказа, засмеялись пятеро или шестеро. Прочие хранили молчание по одной простой причине: уж больно шутка напоминала высказывание «дважды два - четыре».
        Две бутылки гипнотизировали нас.
        Наконец Сманов очнулся, поманил к себе пальчиком Дреева и шепнул ему пару фраз. Тот ошарашенно смотрел на майора в течение нескольких мгновений, а потом издал стон понимания:
        - У-м-м-м-н-н-да…
        - Выполняйте.
        Дреев удалился.
        Сманов открыл сейф, вынул оттуда хрустальную стопочку с двуглавым орлом и вензелем государя. Величественными движениями начальник заставы достал бутылку из контейнера и открыл ее. Наполнив стопочку до половины, майор произнес краткую речь:
        - Устав запрещает солдатам спиртное. Поэтому коньяк вам, господин сержант, не положен ни в коем случае. Но и я не имею права присвоить эту контрабанду. Вывод ясен: к сожалению, обе бутылки придется уничтожить. А чтобы у вас не возникло сомнений относительно моих намерений, процедура уничтожения состоится прямо сейчас, на ваших глазах.
        Собака, чем-то крепко расстроенная, жалуется на судьбу, тихонько поскуливая, но при этом пасть ее остается закрытой. Так и сержант Мякинцев не посмел открыть рот, но скулеж выдал отменный. Боюсь, на его месте я был бы еще менее сдержан.
        - Понимая, сколь серьезная психологическая травма будет вам нанесена, я готов совершить небольшое нарушение устава. Надеюсь, на следующей исповеди нам не придется сообщать отцу Димитрию о более серьезных прегрешениях…
        С этими словами Сманов протянул сержанту стопочку, и тот припал к ней подобно страннику, отыскавшему в пустыне оазис после долгих блужданий. Возвращая стопочку, Мякинцев выглядел абсолютно счастливым.
        - Запейте, господин сержант!
        И Сманов с сочувствующим выражением лица налил из графина чистой воды.
        - А теперь смотрите внимательно.
        Майор открыл вторую бутылку, поднес их обе к открытому окну и совершил плавное движение, оросив почву планеты самым изысканным коньяком Ойкумены. Сквозь жалобный скулеж Мякинцева явственно прорвалось легонькое взлаивание… Или мне показалось?
        - Вот так. Сообщите родным: повторять аттракцион не стоит. А теперь можете идти.
        Тут и я засобирался уходить, но начальник заставы покачал головой:
        - Вы, Сергей, не торопитесь. Иначе пропустите самое главное. Садитесь-ка, голубчик.
        Я устроился в кресле, Сманов сидел за столом; мы провели в молчаливом ожидании минут пять, покуда не явилось «самое главное» в виде капитана Дреева с двумя котелками емкостью восемьсот граммов. В кабинете распространился нестерпимо соблазнительный аромат «Медного всадника».
        - Как же это вы? - изумленно спросил я. - Что? Под окном? С котелками? Но почему жидкость о донышко не звякала? Когда наливаешь, всегда такой звук, ну… вы понимаете.
        Дреев поставил драгоценный груз на стол, попросил чайную ложку и принялся ею доставать из котелков маленькие комплектики бинта для аварийных пакетов…
        Ночью с понедельника на вторник головорезы Ли убили одного из наших солдат, а еще двух захватили в плен. Как показала оперативная съемка, вражеский антиграв совершил стремительный прыжок из-за холмов и завис прямо над нарядом, шедшим вдоль контрольно-следовой полосы, недалеко от речки. Двое бойцов попали под удар парализатора, и их потом втащили на борт антиграва почти бездыханными. Еще двое успели отскочить и открыли огонь. Тут по ним ударили с той стороны изо всех мыслимых и немыслимых видов оружия. Земля вокруг них буквально кипела… Один погиб почти сразу, а второй упрямо лупил по антиграву и, надо полагать, повредил нечто важное. Чужая машина полетела назад, оставляя за собой струйку светлого дыма…
        - …Так, благороднейшие господа офицеры, обгадились мы - дальше некуда. Думайте! - бушевал Дреев вот уже полчаса.
        Сманов молчал.
        - В сущности, мы имеем три возможности. Во-первых, совершить налет на драг-домен Ли силами заставы… - начал перечислять рассудительный Роговский.
        - Я за налет! И нет у нас никаких других возможностей! Пока мы тут болтаем, их там…
        - А ну-ка тихо, поручик Игнатьев. В третий раз это говорите? Или в четвертый? - одернул его Дреев.
        Сманов молчал.
        - …во-вторых, - продолжил Роговский, - вызвать тамошнее начальство на переговоры. Так мы хоть что-то узнаем о судьбе солдат. И, в-третьих, честно сказать начальству: ситуацию нашими силами переломить невозможно… вытаскивайте бригаду - не меньше! - из-под Елизаветина Посада.
        - Ах так? Не того ли они добиваются? Просчитали последствия? - наседал Дреев.
        - Покорнейше прошу извинить, но я ничем не заслужил такого тона. Отчего вы, господин капитан, не даете мне довести схему до конца?
        - Схемы ему! - воскликнул Игнатьев.
        Дреев:
        - Нет времени выяснять отношения. Продолжайте.
        Сманов молчал.
        Роговский потянул свое рассуждение дальше:
        - Заставе нашей атаковать - безумие. Они только того и ждут. Пока мы здесь, на своей позиции, под прикрытием тяжелого оружия, мы - сила. Там, в джунглях, против превосходящих сил противника мы… никто. Нас уничтожат за несколько часов и осуществят глубокий прорыв через наш участок. Не вариант. Или я не прав, Максим Андреевич?
        Сманов молчал.
        Откликнулся Игнатьев:
        - Хоть бы и так. Умрем, не потеряв чести.
        - Ма-ла-дой человек… мы просто обгадимся еще больше. Роговский, к сожалению, прав, - ответил ему Дреев.
        - Я еще не закончил, господа. Просить бригаду - безумие, как я понял, но в конце концов придется сделать именно это, если все иные способы достижения цели будут исчерпаны безрезультатно…
        - И если парни еще останутся к тому времени в живых, Илья.
        Роговский резюмировал:
        - Тогда, Степан, этот вариант мы тоже пока не рассматриваем. Начальство в штабе отряда думает, а мы молчим. Так?
        - Так.
        - Остается второе. Надо связаться с Ли.
        Все посмотрели на Сманова, имевшего опыт переговоров…
        А он все молчал.
        Тогда я задал вопрос, который вывел, наконец, его из оцепенения:
        - Сколько за них попросят, Максим Андреевич? И есть ли у нас столько?
        - Сергей, учили вас по устаревшей программе.
        Все мы немедленно замолчали, услышав голос начальника заставы.
        - Сколько бы они ни попросили, хотя бы и один рубль, мы не дадим ничего. Иначе по всему рубежу станут повторять сей удачный опыт… Но в одном вы правы: они непременно с нами свяжутся. И очень скоро. Потому что знают нашу тактику: через сутки после инцидента их начнет выжигать с орбиты большой артиллерийский корабль «Петропавловск». Безо всякого предупреждения. Безо всяких компенсаций постфактум. А пока солдатики не умерли, они - живой щит Ли. Убить нельзя. Спрятать нельзя - мы будем требовать доказательства жизни каждый день. Значит, что? Только продать. Или поменять на кого-то. Вся трагедия в том… в том… в общем, мы не имеем права ни выкупить их, ни пойти на обмен…
        Саня оживился:
        - Взять силой и только так!
        Сманов не удостоил его ответом.
        - Вам уже говорили, поручик! - строго сказал Дреев.
        - А тогда… как же? Господин майор? - робко спросил Игнатьев.
        - Не знаю. Я не знаю, - глядя в сторону, откликнулся начальник заставы. Видно было, как тяжело далось ему это признание. - Когда они выйдут на связь - поговорим…
        Через четверть часа Ли дал о себе знать. Запросил несусветные деньги и назначил встречу на Таможенном мосту, в полдень.

…Из штаба погранотряда прилетел представитель в полковничьем чине. Застава поднята была по тревоге. Дреев расставил все тяжелое вооружение, какое только можно было перетащить к мосту. В лесочке, сразу за таможенными будками и полосатым шлагбаумом, залег первый взвод во главе с Роговским, слева - второй, им командовал Игнатьев, а справа - третий, мой.
        Незадолго до назначенного времени приборы наблюдения показали: с той стороны собирается маленькая армия. На опушку леса перед мостом выехал тяжелый танк, а над деревьями зависли два бронированных антиграва с роскошной боевой подвеской. Затем к самому почти мосту выехала бронеамфибия. С ее башни недобро щерился раструб ротного излучателя.
        Ли собирался совершить ошибку. Он давно не воевал с Империей всерьез.
        Я отлично видел все происходящее в бинокль и прекрасно слышал переговоры через наушники, встроенные в боевой шлем. Сманов вышел на середину моста. Дышал он часто и неровно. Майор поднял руки и повертелся, показывая, что оружия при нем нет. Потом он положил прямо перед собой три пачки с деньгами («куклы», где настоящими купюрами были только верхняя и нижняя.) Затем начал традиционный антиснайперский танец - к этому жанру самодеятельности я за последние месяцы успел привыкнуть… Из бронеамфибии вылез вражеский офицер-переговорщик, по виду - японец. Он не сразу пошел к Сманову: минуты две ругался со своими, затем снял с себя все оружие и тогда уже отправился на мост. Поднял руки. Повертелся. Потянулся к деньгам. Но начальник заставы поставил на них сапог.
        - Веди сюда «товар».
        - Ни довиряис?
        - Веди сюда «товар».
        - Сто балуиса? Я сказу - их зарезут.
        - Веди сюда «товар».
        Переговорщик недобро усмехнулся:
        - Им не зыть!
        - «Товар».

«Японец» повернулся и с демонстративной ленцой побрел к бронеамфибии. В конце моста он обернулся. Сманов «плясал» вокруг пачек с деньгами и столь же демонстративно не смотрел на переговорщика…
        - Ладна. Холосо.
        Из стальной утробы амфибии вывели двух наших солдат. Одного «японец» придержал, а другого повел за собой. Вот он встал лицом к лицу со Смановым, и майор убрал ногу с денег. Переговорщик нагнулся за ними…
        Дальнейшее заняло не более пятнадцати секунд, но ничего более жуткого я не видел за всю свою жизнь.
        Максим Андреевич скомандовал:
        - Рядовой Кошкарев, ко мне!
        И солдат немедленно скакнул ему за спину. Одновременно «японец» разобрался, что именно получил он вместо выкупа. Какая-то плоская дрянь в мгновение ока появилась у переговорщика в руке - видно, не все оружие он оставил у въезда на мост.
        Тах! Тах!
        Пауза.
        Сманов грузно оседает, Кошкарев обхватывает тело начальника заставы поперек груди и прямо с ним прыгает в воду.
        Переговорщика теперь никто не загораживает от наших огневых точек. Он перегибается через перила, отыскивая цель в реке, но тут вся верхняя часть его туловища превращается в кровавый взрыв.
        Кажется, ребята Ли успели сделать несколько очередей. Где-то у Роговского разорвалась ракета, пущенная с антиграва, да еще одна пролетела безнадежно высоко над нашей позицией. Все. Больше они ничего не успели.
        Пламя над джунглями на той стороне закрыло полнеба. Танк оплыл, как тоненькая свечка. Антигравы рухнули. Ходовая часть бронеамфибии стала бесформенным слитком металла, а ее грозная башня приобрела вид стальной сосульки. Армия, присланная Ли для прикрытия сделки, перестала существовать. Дрееву понадобилось на это менее десяти секунд…
        Но дело еще отнюдь не было доведено до конца. Четверо вражеских стрелков загородились пленником и медленно отходили за холмы. Туда, где лес еще не пылал. Один из них упал - зацепил его наш снайпер. Прочие же его подбирать не стали и продолжили отступление, прикрываясь живым щитом.
        - Хана Мякинцеву… - обреченно бросил кто-то из моих солдат.
        Что ж, теперь оставалось только одно средство…
        Я вызвал старшину, передал ему командование взводом, стащил с головы шлем, сбросил сапоги и кинулся в реку. Вода встретила меня нестерпимым холодом.
        Если бы стояла сушь и река состояла из сплошных мелей, в следующие несколько суток моя биография складывалась бы, наверное, много спокойнее. Но если бы на той стороне оставался в живых хотя бы один порядочный стрелок, я бы просто не вышел из реки.
        Мне достался средний вариант.
        После дождей река вздулась, мои ступни едва касались дна. Одной рукой я пытался балансировать, а в другой было оружие, и упаси господь окунать его в речную водицу! На середине реки опора ушла у меня из-под ног. Сильное течение потащило мое тело, завертело, закружило, ударило пару раз о валуны, на метр и более того возвышавшиеся над поверхностью реки. Один удар был страшен, сознание на секунду покинуло мою бедную голову. Нет худа без добра: я попытался уцепиться за камень, потерял ноготь, но в конце концов так впился в микроскопическую выемку, что никакой бес меня не оторвал бы…
        Вдруг вода издала чмокающий звук у самого моего бока. Еще один. Еще и еще. Мое везение не могло продолжаться слишком долго. Даже самый неумелый стрелок в итоге непременно вышибет мозги той идеальной мишени, какую я представлял собой на речном фарватере. И камешек нимало не поможет - маловат… Пришлось нырнуть. Очень холодно - руки начали неметь. Очень глупо - оружие все равно оставалось над водой. Много ли я стою без него?
        А значит, парень на той стороне имеет шанс.
        Я старался пробыть под водой подольше. Потом вынырнул ради глотка воздуха и опять ушел под воду. Теперь начали неметь ноги. Плохо дело. Вынырнул повторно… Чмок! Чмок! Тут меня вновь сбило с ног и понесло.
        Сколько я ни пытался встать на ровном месте, ничего не получалось. Меня тащило с полкилометра, и вся плоть моя совершенно заколенела. Наконец бешеный поток выбросил меня на отмель. Какое-то время я не способен был пошевелить даже мизинцем. Оружие? Когда нырял во второй раз, макнул-таки, нервы не выдержали. Сработает оно, когда понадобится, или…
        Ой, как плохо.
        Труднее всего оказалось сделать первые десять шагов. Сначала встать на колени, потом во весь рост и сделать эти проклятые шаги. Добравшись до леса, я опять рухнул. Нет, братцы, так нельзя. Замерзну. Сгину ни за грош. Надо собраться. Надо сконцентрироваться.
        Пришлось раздеться, включая исподнее, хорошенько выжать каждую тряпочку, завязать все, кроме трусов, в узелок. Согреться по-настоящему я мог только на бегу. И побежал.
        Я двигался в том направлении, где, по моим представлениям, должны были находиться бедолага Мякинцев и ребятки Ли. Минут через пятнадцать я понял, что заблудился.
        Мне оставалось рухнуть на траву и в бессилии закрыть лицо руками. Кажется, я плакал. И в голову мне лез последний разговор с отцом. Как горделиво я открывал ему глаза на философию военного образа жизни! И сейчас, кажется, отвечаю перед Богом и людьми за каждую тщеславную фразу…

…отец тогда спросил:
        - У тебя перед отлетом на Терру-6 сколько еще времени?
        - Неделя. Как у всех после выпуска.
        - Я хотел самое важное припасти на последний день… Но нет, как видно, не получится, терпения не хватит. Придется сегодня…
        Я подумал: ну что сейчас будет? Славная повесть о том, как дед достойной службой заработал полковничье звание себе, а всему нашему роду - потомственное дворянство на веки вечные. Отец обязательно расскажет одну из тех назидательных историй, которые я выучил еще лет в двенадцать. А в конце выведет мораль: не посрами. Я никогда не мог объяснить ему, что некоторые вещи давно вошли мне в плоть и кровь, их ничем оттуда не выгнать… Они не портятся, не линяют и не падают в цене даже после очередной назидательной истории. Впрочем, слушать я научился. После пяти курсов военного училища грешно не уметь слушать. К тому же мой старик - хороший человек, иногда он оказывается прав, да и беды особой нет в десяти минутах, почтительно прохлопанных ушами.
        - Нет, о дедушке мы сегодня не будем.
        Я уставился на него оторопело. Похоже, я еще не все понимаю в этой жизни. Какая-то малость осталась.
        - Поговорку, которая начинается словами «Береги платье снову…» ты и так знаешь. Я надеюсь, это вошло тебе в плоть и кровь.
        - Точно, папа. Как эритроциты.
        Он пропустил мою реплику мимо ушей. Задумчиво почесал подбородок. Пригладил черное сено вокруг лысины. Поправил обручальное кольцо, хотя оно ему, вдовцу, давно вросло в безымянный палец до полной неснимаемости. Почесал за ухом. Сейчас сцепит ладони в замок и послушает, как хрустят суставчики.
        Сцепил ладони. Хрусть-хрусть-хрусть. Три. Доволен! Впрочем, как и я: хоть что-то в этом мире осталось неизменным.
        - Во-первых, вот какая штука… Где бы ты ни был, куда бы ни сунулся, а домой ты всегда можешь вернуться. Твой дом - вот он. Тебя здесь ждут.
        Я кивнул. Странно, почему это кажется старику столь важным? Да - дом. Да - тут. А где ж еще? Само собой разумеется.
        - Ты знаешь, не очень-то я одобряю военную стезю…
        Еще бы, папа, при твоих-то ста тридцати килограммах, близорукости и докторской степени! Таких не берут в кавалергарды.
        - …но это твой выбор. Мы столько раз беседовали о твоем… о твоей…
        Не найдя нужных слов, он махнул рукой. Дескать, о той моче, сынок, которая вступила тебе в голову и выжала мозги из ушей струйками. Разве не так? Мы действительно много раз беседовали. Целых два или три. Пять лет назад. Он не пытался давить на меня. Просто не мог понять, а я не сумел объяснить. И вот он пробует еще разок, напоследок.
        - В общем… зачем тебя понадобилась вся эта амуниция?
        - Бог создал нас с тобой разными, отец.
        - Разными… как что?
        И тут я, наконец, отыскал нужные слова:
        - Как мужчина и женщина, смычок и скрипка, растения и животные. Одно без другого не бывает. Не может полноценно жить.
        В его глазах я прочитал честное непонимание. Что ж, значит, потребуется больше нужных слов.
        - Ты… Кто ты? Ты сидишь, лежишь, стоишь. Ты - человек, предпочитающий не сходить с места. Ты - статик. Не в хорошем смысле слова и не в плохом. Просто статик. Такое свойство. Глаза могут быть карими, зелеными, серыми… А люди могут быть статиками и не-статиками. Я не могу, как ты. Мне нужно идти, бежать, добиваться чего-нибудь, соперничать, драться, в конце концов. Я должен двигаться. Я иначе не могу. Иначе разорвусь; во мне слишком много энергии, хоть ведрами черпай.
        - Послушай, но ведь здесь, в Москве…
        - Ничего здесь нет для меня, отец! Ничегошеньки. Империя не воюет уже много десятилетий. Мы слишком сильны и слишком добры для этого. Только мелкие конфликты и только на границах, да и там на нашу долю осталось всего ничего.
        Старик сухо рассмеялся, и мне это крепко не понравилось. Он не понял. Он даже не попытался меня понять!
        - Торопишься? Боишься не поспеть к шапочному разбору?
        Прозвучало мягче, чем я думал. Намного мягче.
        - Может, и боюсь, отец…
        - Очень хочется свалить кое-что на твой возраст. Но я попробую побыть умным. Допустим, не ошибся. Есть такая возможность, отличная от нуля, хотя и довольно жиденькая. Допустим. Но если вдруг ты почувствуешь: папаша-то был прав… не сегодня и не завтра… когда-нибудь… вероятно, не скоро… как поступишь?
        Мне надоел этот разговор. Смысла в нем ровно настолько, насколько я люблю старика и готов терпеть его занудство.
        - Вряд ли.
        - А если все же…
        - Ты хочешь увидеть шахматную партию от первого хода и до последнего, так и не сев за доску.
        Он усмехнулся. Я поймал его на самой выдающейся слабости: желании предвидеть все последствия и побочные эффекты каждого шага. Терпеть не могу. Если б я думал, как он, то, наверное, забыл бы, как дышать, и умер.
        - Уел. Но одного все-таки не пойму: ты хочешь двигаться, так?
        - Так.
        - Отчего ж твое движение не может быть внутренним? Без суеты, вглубь. По-моему, ты не лишен способностей…
        - Внутренним? Карьера йога меня не прельщает.
        - Я покажу тебе! Пойдем. Одевайся. Я покажу тебе одного… человека.
        Иногда старика охватывает энтузиазм в тяжелой форме. Такое нельзя преодолеть, такое можно только пережить. Как локальное стихийное бедствие. И я покорился. Я твердо обещал себе: пока мы с отцом еще вместе, не стану портить ему настроение. Потерпеть-то осталось самую ерунду, недельку. Да и труд невелик.
        Мы вышли из дому.
        - Когда ты последний раз был в церкви?
        - В прошлую субботу.
        - Значит, просто… заглянем.
        Я не понял его. Недалеко от нашего дома - красавец Андреево-Рублевский храм в Раменках. Относительно новый, 30-х годов XXI века. Его построили на месте деревянного, который «временно» заменял каменный на протяжении сорока лет. «Наследник» мне с детства нравился, в середине XXI вообще строили с затеями, пытались возродить каменное узорочье… Но я эту церковь знаю вдоль и поперек. Наизусть, как считалочку. Какого лешего понадобилось отцу… впрочем, он идет не туда.
        - Пройдемся. Тут идти всего минут двадцать, сущие пустяки.
        - Ладно.
        Мы скачем резвой рысью, на степенную прогулку это похоже не больше, чем полная бутылка похожа на пустую. Старик молчит, и я молчу. Когда с ним случается припадок энтузиазма, светлая идея сыплет искрами из глаз, а походка напоминает мерный ход бронепоезда, лучше с вопросами не приставать. В лучшем случае, не ответит.
        Мы всегда жили на западе Москвы. Когда-то эти места называли Мичуринским проспектом, теперь - Тихоновским бульваром. В 70-х и 80-х Москву разгрузили от всего промышленного, тяжкого, серого, металлоидного. Вытащили все, без чего раньше не могли обойтись. Снесли Сити. Зачистили пролетарские окраины, нещадно убирая заводы, автопарки, электростанции. Подняли транспортную паутину на высоту двухсот метров, превратив «дно» города в единую пешеходную зону. Так что шагали мы с отцом по родной Тихоновке мимо цветочных куртин, минуя барьерчики сирени, оставляя позади ароматные островки жасмина; параллельно цепочке наших шагов почетным караулом тянулась линия высоких лип. Университетский городок, раскинувшийся от набережной до улицы Раменки, отгородился от нас ажурной садовой решеткой. Из-за нее на парочку торопыг кокетливо поглядывали молодые яблоньки.
        Весь район утопал в садах и парках. Сколько помню себя, наши места всегда казались мне самыми уютными на свете…
        Мы пересекли Мосфильмовскую и вышли к воротам большой старинной церкви - Троицы в Голенищеве. Мимо белой колокольни проплывали облака, иконы следили за нами из нишек в стенах, стояла необыкновенная тишь. Шум города, кажется, бежал от церковных стен, и только кузнечики вовсю наяривали концерт по заявкам любимых кузнечих да вороны лениво переругивались на маленьком кладбище. Вечерняя служба давно закончилась, церковь была заперта.
        - Сделай, пожалуйста, вид, будто читаешь расписание служб.
        - Сделал. Жду дальнейших инструкций, мон женераль.
        - Прекрасно. Осторожненько погляди налево… нет, не надо поворачиваться. Видишь холмик? С черемуховыми кустами?
        - Да… ой.
        Под кустом лежал дядька центнерного вида, краснолицый и, насколько я мог разглядеть издалека, лысоватый. В первый момент мне захотелось пошутить, мол, что не мертвый - вижу, но чем докажешь, что еще и не пьяный… Однако шутка не решилась покинуть мою глотку. Шутка застряла капитально. Дядька чем-то меня смущал, и смущал крепко. В последнее время армейский образ жизни истребил во мне эту способность, как я думал, под корень, но вот, видишь ли, осталась внутри какая-то трепетная зверушка…
        Человек, облюбовавший холмик, смотрел в небо и улыбался. Его глаза следили за томительно-неспешным ходом облаков. Небо, чуть подпорченное блистающими трубами высотных эстакад, - какую диковину подчеремуховый житель пытался разглядеть в нем? Или просто любовался?
        - Выкладывай смысл притчи, отец.
        Мне не пришло на ум ничего лучше этой фразы. Наверное, стоило бы выразиться повежливее, но меня слегка задевала отцовская манера беспробудно учительствовать.
        - Он бывает здесь каждый день. Задерживается на час-другой после службы.
        - Ну и что?
        - Ты не понял. Каждый день - это значит и в январе, и в марте, когда грязи по колено… Иногда садится на лавочку, но чаще кладет на землю или на снег подстилку, ну а потом все то же, что ты сейчас наблюдаешь.
        Я не сдержался:
        - Часом не в святые метит?
        Старик довольно заулыбался.
        - Все-таки очень ты на меня похож…
        - Ндэ?
        - Год назад я задал местному пономарю буква в букву тот же вопрос. Оказалось, обычный прихожанин. Ничего о нем толком не знают. То ли врач, то ли большой начальник, то ли водитель грузовой амфибии. Лежит человек и лежит, никого не трогает. Соответственно, и его никто не тревожит.
        - Подражатели, надо думать, уже сыскались.
        - Совершенно верно. Хотя по-настоящему упорных последователей пока нет. Осенний дождик может быть очень приятным и даже эстетичным, но это если воспринимать его на расстоянии… О чем мы с тобой говорим?
        Сейчас скажет: «О сущей ерунде. Обрати-ка внимание на другое…»
        - О сущей ерунде, отец. Как обычно в таких случаях.
        Он замялся, но только на секунду. Как видно, старик мысленно вычеркнул предисловие. Отец знал: я беспощаден к его стилю, но не к сути того, что он говорит.
        - Тебя интересовало внутреннее движение. И ты его видишь.
        Я лишь пожал плечами в ответ.
        - Конечно, никакого внешнего блеска. Ничего особенного, никакой героики, я понимаю! Но самые важные вещи на свете - спасение души, любовь, красота нашего мира, стремление к совершенству… ты без труда продолжишь этот ряд. Некоторые люди осознают самое главное очень хорошо и… конечно, они могут выглядеть…
        Старик запнулся от волнения. Я слушал его внимательно. Наконец, он подобрал слова:
        - Маршруты их душ никому не известны. Однако, полагаю, если бы удалось вычертить их на карте, такая карта была стократ нужнее, чем какие-нибудь сине-красные квадратики под Полтавой. Айне колонне марширт…
        - Папа! - Он вздрогнул: я очень редко называл его папой… - Все очень просто, проще некуда. Если ты хочешь, чтобы этот дяденька мог и дальше благополучно полеживать под кустом, кому-то надо стоять на границах Империи. Например, мне. Одного без другого не бывает…
        Он безнадежно потер лоб.
        - Ты ведь уже не вернешься?
        Я вложил в ответ весь стратегический резерв милосердия:
        - Не знаю.

…Сманов - да, тот сделал все как надо, лишнего слова не проронив. Оказывается, о нем я говорил тогда отцу, а не о себе. Майор имел шанс спасти одну жизнь, и спас, хотя бы и свою отдав взамен.
        А я? Ничтожный человек, недопеченный осназовец. Капитан Крылов, стальной прямоходящий дрын с гирями вместо кулаков. Нет, это у него вместо кулаков, а у меня - вместо мозгов… Самую важную работу в своей жизни я героически завалил. Исправлять поздно.
        Минут пять или десять я пролежал, укоряя себя. А потом в голову мне пришла редкостно здравая мысль: а почему, собственно, поздно? А потому! Все пропало, все испорчено. Да нет, погоди-погоди, что пропало-то? Почему поздно?
        Разберемся.
        Люди Ли двигались явно медленнее меня. Куда им бежать? И они должны быть где-то недалеко отсюда. Не очень далеко. Откуда - отсюда? Я же заблукал, как новобранец на хоздворе! Да негде здесь блукать. Просто негде. Это нервы все, дергаться не надо, а надо начинать работать. Чем, в сущности, петлякинские джунгли отличаются от полигона под Сухуми? А тем, что там было страшнее… Думай.
        Я сделал серию дыхательных упражнений. Прочитал «Отче наш». Успокоился.
        Карта района встала у меня перед глазами. Куда бы я ни забрался, справа от меня должен быть ручей: он тянется параллельно реке на протяжении четырех километров. Поищем.

…Ручей отыскался всего в тридцати шагах. Орбитальная съемка давала четкие изображения ориентиров, разбросанных рядом с каждым приметным местом, и когда-то я выучил их наизусть: передний край супостата положено знать. Так. Ручей. Среднее течение. Поваленное дерево в овражке. Брошенные мотки старой колючей проволоки. Старая дорога. Огороды.
        Есть!
        Колючая проволока. Значит, я отмахал лишние метров двести. Ерунда, в сущности, по сравнению с мировой консервативной революцией…
        Куда они идут? Скорее всего, к ближайшему военному лагерю. Нет. К ближайшему большому полю, где может приземлиться посланный за ними глайдер. Не пошлют же антиграв - калибром не вышли ребятки. Где такое поле? А вот где. Километра три до него. И в самом конце пути им придется пройти по длинному подвесному мосту над болотом. Если взять ноги в руки и самую малость поторопиться, я буду там раньше них.
        Опять мне пришлось побегать. Правда, меньше, чем предполагалось. Четырех путников я нагнал намного раньше их прибытия к подвесному мосту.
        Теперь спокойненько. Регулировать дыхание. Не шуметь. Так. Обгон. Иду в полутора сотнях метров перед ними, выбираю огневую позицию. Нет. Нет. А вот эта - что надо…
        Хороших бойцов подбирал себе Ли. Я выстрелил три раза. Так, как меня учили. А значит, все три раза попал. Интервалы между выстрелами были минимальными. Первых двоих это обрекало на гибель, они и стали мертвецами. Третий мог среагировать на звук, попытаться уйти из-под выстрела. И он среагировал, прекрасная у парня реакция… Совсем уйти третий не успел, зато успел отшатнуться. Я задел его, однако не умертвил. В этом меня окончательно убедила очередь, выпущенная в мою сторону.
        Я видел, куда спрятался подранок, а он меня нет. Он очень шумел, суетился, грозил Мякинцеву, который скрылся в джунглях, как только началась пальба. Словом, мне удалось довольно быстро подобраться к последнему стрелку поближе.
        Все-таки Ли надо отдать должное: он брал на работу толковых ребят. Его человек обнаружил меня поздно, будучи уже в безнадежном положении. Но он успел повернуть голову и поднять оружие прежде, чем я убил его.
        - Мякинцев! Мяки-инцев!
        Сержант ошалело выпрыгнул из дебрей, подбежал и стиснул мне правую руку, будто клещами. Он смог выдавить только одно осмысленное слово:
        - С-спасибо!
        Выговорив его, Мякинцев ткнулся мне в плечо лбом, и тут только я заметил: сержанта била дрожь, да так, что он чуть было не заразил меня ею. Нос у него был расквашен, правый глаз заплыл, кожа стесана у виска.
        - Будет-будет. Довольно. Нам пора уходить, красавец.
        - С-свз-з.
        - А?
        - С-с-свз.
        Заикаться, что ли, начал, бедняга?
        - Не понимаю тебя.
        - С-с-с-с-вязь! Он в-в-в-в-ызывал п-п-п-по звязи…
        Все крепко осложнялось.
        К берегу они двух кусачих погранцов уже не пустят. От Петляки нас отрежет одна загоновая команда, другая перегородит путь к даякам, третья - к господину Кобаяси, а четвертая прочешет «мешок» от горловины до дна и выловит нас. Рано или поздно. Это - дело времени.
        Что нам оставалось? Уходить строго на юг, в глубь территории Ли. Возможно, нам удастся выскочить из ловушки раньше, чем она начнет захлопываться. Но даже если мы не попадемся, легкой жизни ждать не приходится, потому что строго на юг простирается драг-домен самого Ли. Примерно дней на восемь пешего ходу. Дальше - почти непроходимая страна, принадлежащая индонезийскому князьцу, по нашей классификации мирному, хотя и чуть-чуть людоеду… Там у него даже пустынька есть, и, говорят, монахов наших за семь лет каким-то чудом не изглодали. Ма-аленькая пустынька с роскошным именем Крестовоздвиженская… Только не дай бог промахнуться, иначе вместо пустыньки мы окажемся в лапах у самого Те Рина.
        Расклад выходил собачий: восемь суток бегать от облавы на голодный желудок, спать под дождиком, не делать лишнего шага в сторону. И тогда, если повезет, мы не умрем. Разумеется, я не стал всем этим огорчать Мякинцева. С него достаточно самого главного.
        - Господин сержант, за мной бего-ом марш!
        Первый день мы уходили от охотников чисто. На второй дождь полил как из ведра, и Мякинцев мой заперхал. Кроме того, кажется, ему повредили ребро, так что дышал он, преодолевая боль, а засыпал с трудом. Но и на второй день мы шли неплохо. Лишь вечером я стал замечать тревожные признаки слишком близкого присутствия облавы.
        Мне оставалось отыскать место для привала, и я нашел отличное место, а потом замаскировал его на совесть. Очень надеялся, что до утра неожиданностей не будет. Напрасно.
        Меня разбудил треск сучка. Полная темень. Продрав глаза, я с минуту прислушивался. Потом сомнений не осталось: нас обложили со всех сторон и подбираются не торопясь. Сдаваться мне не хотелось. Нет. Не получат они меня.
        К тому времени я устал до такой степени, что смерть уже не вызывала острой эмоции страха. Чувства притупились. Я демонстративно щелкнул затвором. Пусть слышат! Пусть сами боятся меня. Сейчас я разбужу Мякинцева и… и… как ему все это объяснить, когда он уже крепко уверовал в свое спасение? В тот момент огорчение сержанта казалось мне самой большой неприятностью на свете…
        Неожиданно лес наполнился дымом, густой трескотней выстрелов, вспышками и звуками взрывов. Сначала я ничего не понял. Потом узнал знакомую тактику: в джунглях работал имперский МООН, прибывший сюда ради нас, грешных.
        - Что это? Что это, господин лейтенант? - пробудился Мякинцев.
        - Ш-ш-ш… Лежи тихо. Не шевелись.
        - Кто стреляет… господин лейтенант? Наши?
        - Просто поверь мне, ляг тихонько, руками-ногами не двигай. Просто поверь мне.
        И он поверил, как ребенок.
        Не только для него, но и для меня, задубелого, МООН работал чересчур быстро. В нынешнем своем состоянии я бы просто не поспел за слаженными действиями осназовцев. А потому лучше было не мешать им, не соваться под шальную пулю.
        Бой продлился недолго. Нас, еще до конца не прочухавших собственную удачу, окружили рослые дяди. Я знал каждую деталь их снаряжения, мне пристало стоять среди них, я должен был спасать у черта из пасти простых и непутевых погранцов…
        Командир осназовцев похлопал меня по плечу и представился:
        - Полковник Астахов. Как вы тут без нас?
        - Да вот, пасьянс по очереди раскладываем…
        Добродушный хохот был мне ответом. Тогда я, в свою очередь, спросил:
        - А вы-то как же? Поперек международного права?
        Астахов сделался серьезен:
        - Все законы мира стоят меньше, чем жизнь одного русского солдата.
        Я поднялся с земли и отдал ему честь. Полковник протянул мне руку. Секундой позже и Мякинцев пожал ее.
        Командир МООН’а прищурился оценивающе и задал вопрос:
        - Вам удалось в течение двух суток водить за нос серьезных людей… не хотите ли поработать у меня, лейтенант? Уверен, вам у нас понравится.
        - Уверены?
        - Рыбак рыбака видит издалека.
        - Что, много офицерских вакансий?
        Боюсь, он неверно истолковал мою улыбку.
        - Много.
        - И вы не знаете, будут ли они заняты через три месяца, полгода, год?
        - Мне ясновидящие по штату не положены.
        - Что ж, господин полковник, если год спустя их все еще не займут, то через год с хвостиком вы можете на меня рассчитывать…
        Глава 3
        Метель
        Сухой сезон 2118 года. Планета Терра-6, наместничество Российской империи. Сергей Вязьмитинов, 24 года.
        Я сижу в одних трусах перед тяжелым нарком, подключенным к биону. У нарка на лбу написан последний срок, и ленте жизни осталось отмотать до финишной отметки пару-тройку недель. Судя по запаху, парень заживо гниет. Но он все еще жив и способен работать, если вовремя пускать по его венам правильную дурь. И вот я, офицер, христианин, вбитый в свою Церковь, как гвоздь в дерево, аж по самую шляпку, протягиваю ему стакан с самым крышеразборным веществом во вселенной и говорю:
        - Хочешь расширить горизонты сознания?
        За несколько недель до того.
        Первый раз я увидел ее в санбате на окраине города Покровец - столицы наместничества. Туда на лечение принимали только пограничников, только тех, кто служил на заставах, только тех, кого доставили в тяжелом или крайне тяжелом состоянии. Самым большим тут было отделение реанимации. Вторым по размеру - хирургическое.
        Аврал в Покровецком санбате считался нормой жизни. Семь лет назад в двух сотнях километров к северу построили второй санбат точно такого же назначения. Сразу после этого здесь, говорят, появились выходные. Просуществовали они ровно пять лет, и вот уже два года, как о них и помину нет. Говорят, в двух сотнях километров к югу строят еще один санбат точно такого же назначения…
        Мы все, офицеры 26-й погранзаставы на Земле Барятинского, по очереди ездили к майору Сманову Максиму Андреевичу, когда он оклемался от ран, начал разговаривать и по-человечески есть, а не питаться через трубочку. Во время диверсии веселые ребята из команды нарколорда Ли Дэ Вана в майоре проделали две огромные дыры навылет, и всей мощи армейской медицины едва хватило, чтобы сохранить ему жизнь. Максима Андреевича до ужаса медленно вытаскивали с того света. Кажется, он и сам оттуда не торопился. Может быть, устал…
        И мы летали к нему, развлекали анекдотами, докладывали обстановку. Дреев, назначенный замещать майора, угощал его индырским маслом с орехами - фирменным блюдом его супруги. Поручик Роговский доставил Сманову сулатонгских пачат - деликатес, конечно, вот только никак не разберусь, насекомые это или фрукты. Берешь, натурально, свежую пачату в руки, держишь ее двумя пальцами перед глазами, а она то сгибается, то разгибается… Я привез командиру пирог из кабанины, сочиненный супругою гарнизонного батюшки. Врачи не велели давать ему столь тяжелую пищу, но я все-таки скормил ему кусок втихую.
        Вы что! Как можно отказаться от пирога с кабаниной, устроенного попадьей при строгом соблюдении рецепта и ритуала?! Как можно от счастья отказаться!
        Именно тогда, выходя из палаты, страшно довольный операцией по кормлению пирогом, разыгранной как по нотам, я и столкнулся с Нею.
        Знаете, глупость такая, я понять не могу, отчего все так быстро случилось… Мы несколькими фразами обменялись, потом еще… будем… фразами обмениваться… еще… Но… тут такая штука… В общем, никогда в жизни я не сомневался, что случается любовь с первого взгляда. Я про нее в романах много читал. Мне про нее отец рассказывал. И я, конечно, допускал, что где-то там, у других людей она существует. И очень хорошо, что она существует, надо чтить высокое в людях… Но я-то тут при чем? Я ведь человек исключительно серьезный, обстоятельный, я к выбору спутницы жизни должен отнестись с умом, хорошенько подумать, присмотреться к человеку, узнать поближе, рассудить здраво…
        Присмотрелся и рассудил.
        Я прикрываю за собой дверь и вижу: в десяти шагах от меня невысокая черноволосая девушка. Идет ко мне. Смотрит на меня. Смотрит на меня. Смотрит на меня…
        Темно-карие, почти черные глаза, ничего я не вижу, кроме этих глаз, ни фигуры ее, ни губ, ни одежды, ничего, только глаза. Они приближаются ко мне. Медленно приближаются. И что-то в них такое цепляющее… я не знаю… что-то такое…
        За несколько секунд она прошла эти десять шагов. Мне этого хватило, чтобы влюбиться в нее смертельно. Нет, даже не влюбиться, тут должно было стоять какое-то более возвышенное слово. Будто бы между нашими душами появилась невидимая нить, она выходит из плоти моей, по воздуху соединяется с ее плотью и делает наши души нерасторжимыми. Можете не верить. Я бы сам не поверил, наверное… Но вот правда: кончились эти десять шагов, она стоит рядом со мной, а я уже знаю, что не могу без нее жить. Взрослый, рассудительный человек. Словом с нею не перемолвился, руки не поцеловал, а вот как вышло: мне нельзя без нее, я просто умру без нее. Прожил до нее двадцать четыре года с копейками, но ничего не знал и не понимал, а теперь совсем другая жизнь началась, и совсем другой в ней смысл появился.
        - Здравствуйте, - говорит она, и лицо ее, белое, как июльский полдень, северное, полярное лицо отчего-то пунцовеет стремительно и пугающе, - мне о вас рассказывал отец. И я решила, что мне надо с вами встретиться, обязательно надо встретиться, только вот никак не могла найти предлог… то есть причину… то есть обстоятельства, при которых…
        Она замолчала, как цивилизация, внезапно уничтоженная на полуслове природным катаклизмом.
        Я молчал, как народ, еще не превратившийся в цивилизацию и потому не имеющий ни собственной письменности, ни, подавно, собственной литературы, ни собственных летописей.
        Попытался пожать ей руку, идиот. От растерянности даже пожал, потом исправился и поцеловал пожатую руку, потом поцеловал еще раз, чтобы загладить свою вину за рукопожатие.
        Она руку не отнимала и все искала слова, чтобы объяснить, зачем это ей надо было со мной встретиться и почему она не могла придумать, как бы это устроить. Наконец отмерла.
        - …и вот вы… р-раз… и как-то сами встретились. У меня к вам много вопросов. Я знаю, как вас зовут. И я… и нам… но… как бы…
        Знаете такое выражение из любовных романов: «утонуть в глазах» кого-то там «как в океане»? Все так пишут! Ужасная пошлость. Но когда между твоим лицом и Ее лицом расстояния на две ладони, она смотрит на тебя, не отрываясь, ты смотришь на Нее, не отрываясь, у Нее глаза такого цвета, что не передать, а у тебя они такого цвета, который ты забыл, и вот вы смотрите, смотрите друг на друга, и… сказать что-нибудь связное не получается… ну… считайте, два океана утонули друг в друге. Пошли друг в друге на дно, разучившись подавать сигналы о помощи.
        Левой рукой она машинально открывает дверь в палату, правую все еще сжимаю я, и это, наверное, до ужаса неприлично, однако она почему-то совсем не против. И я говорю, то есть не то чтобы говорю, а хрип вырывается из моего горла:
        - Кофе…
        - А? - переспрашивает она.
        - Маша, это ты? Нет, кофе не нужно, - удивленно отвечает майор Сманов из палаты.
        - Но сейчас… - тихо произносит она.
        - Потом… - выдавливаю из себя я.
        - Ни сейчас, ни потом, - с беспокойством говорит Сманов. - Врач строго-настрого запретил при таком-то давлении!
        - Да, - говорит Маша неожиданно твердо.
        - Что - да? - не понимает майор.
        - Я… тогда подожду… прямо тут, под дверью… - Я хотел сказать, что сяду на банкетку у двери в палату, но что вырвалось, то вырвалось.
        - Да… тут, под дверью… в смысле, в двери… э-э-э… при дверях… у двери, да! - наконец улавливает смысл сказанного она.
        - Что-то с дверью? - осведомляется Сманов. - Ты же открыла, отчего не входишь?
        - И… - добавляет она, выхватывая руку и поворачиваясь ко входу в палату, - кофе я очень… нравится.
        Дверь захлопнулась. Я сел на банкетку совершенно счастливый. От моей ладони пахло ее ладонью.
        Зонтик от солнца и шляпка с широкими полями делают барышню прекрасной и таинственной, даже если без них она более всего похожа на шагающий танк, разработанный для боевых действий в условиях сверхнизких температур. Он огромный и жаркий, после каждого боевого выхода его остужают в течение трех часов. Говорят, недавно такие танки применили на Плутоне. Применили их тайно, показали они себя, хотя этого никто не должен знать, прекрасно. Поневоле сделаешь вывод: перед атакой каждый из них снабдили зонтиком и надели по шляпке на все восемь ракетных турелей…
        На Маше, разумеется, тоже была шляпка из полупрозрачного материала и зонтик с какими-то там изящными и многозначительными узорами. Старшие товарищи, сдержанно хихикая, сообщили мне, что дамы… то есть, конечно, барышни… но и дамы, конечно, тоже, отправляясь на свидание, долго подбирают цвета одеяний и узоры на них, отыскивая, какое сочетание цветов и узоров совершенно сразит собеседника. А мужчины не видят ни цветов, ни узоров, но обязаны их горячо хвалить.
        И если бы кто-то из старших товарищей хихикнул хотя бы на гран несдержанно, я бы ему… я бы ему… плохое бы сделал очень я ему. Им бы вообще хихикать не надо бы, но что тут сделаешь, кругом застава, и все такие умные, что паразит на паразите.
        В сухой сезон на Земле Барятинского - раздолье для дам и барышень. Погоды стоят сухие, свет льется с неба ниагарами, звезда Роза щедро орошает зноем земли и воды, и всякая тварь заливисто стрекочет в кустах. Когда полдень разверзает свою топку, надо сидеть под крышей и горячо молиться за того парня, который изобрел кондиционеры. А рано утром и поздно вечером можно гулять, и как гулять дамам и барышням без зонтиков и широкополых шляп? Сухой сезон иного не потерпит, высушит и зажарит. Вот и есть у них превосходный предлог…
        Мать-майорша Сманова ходит в старинной шляпке с фрейлинской лентой, которую пожаловала еще ее матушке сама государыня императрица. Зонтик носит строгих цветов, но материал на него выписала аж с самой Земли.
        Мать-попадья - вся в романтическом бело-розовом и непрерывно улыбается. Но улыбается она так мило и беззащитно, что все улыбаются ей в ответ.
        Мать-дьяконица гордо воздевает зонтик травянистого шелка с вышитыми на нем драконцами, разевающими алые пасточки. Шляпку же носит алую с изумрудной искрою и серебристым отливом, каковой отлив модельеры изобрели всего пять лет назад. Обозначает он, по слухам, тончайший намек на тщательно скрываемую вольность мыслей. Мать-попадья, качая головой, вполголоса называет ее хищницей, но только при капитанше, потому что капитанша сейчас же отвечает: «И как только супруг ее терпит! Многострадальный отец дьякон, пошли ему Бог здоровья», - а майорша хмурится, поскольку не одобряет всяческие пересуды.
        Мать-капитанша Дреева, смешливая и добрая, носит все в цветочек, так, чтобы цветочек был яркий, буйный, и чтобы рядом было еще пять буйных-ярких, но на другой манер. Славный град Чернигов, где она родилась, одарил ее непобедимой страстью к мальвам и макам, вишневой наливке и парфюму с ароматом вербены. То есть я, понятное дело, не знал, что это вербена, Дреева сама сказала, мол, вот, вербена же. Я родился и вырос на Земле, но откуда мне знать, как называются цветы, кроме самых понятных: о цветах все положено знать женщинам. Теперь мне ясно, как пахнет вербена, но вот как она выглядит, не скажу даже под пыткой…
        Сестры-поповны признают только крупную клетку и плиссированные юбки, потому что они - интеллектуалки.
        Разумеется, я разгляжу, каков зонтик и какова шляпка Маши. Не может быть, чтобы Господь Бог лишил ее вкуса, ибо она совершенна. Следовательно, и то, и другое будут великолепны.
        Я увидел ее издалека. Ускорил шаг. Она улыбалась мне. Зонтик и… да… у нее вроде шляпка.
        Точно помню, как потратил одно или два мгновения на разглядывание обоих предметов. Точно помню также и то, что оба мне понравились. То есть, конечно, я не разбираюсь ни в шляпках, ни в зонтиках. Но они не вызвали у меня раздражения и даже, кажется, радовали глаз.
        Этого достаточно.
        Секунду спустя я забыл напрочь цвет, узор, да все про них забыл. Но успел сказать:
        - Они просто великолепны!
        - Кто?
        - Твои шляпка и зонтик.
        - О! - воскликнула Маша в приятном смущении.
        Я впервые осознал древнюю мужскую истину: да, мы не видим, как они одеты, но обязаны возвещать, что одеты они замечательно. Столетия будут утекать за столетиями, но никакая сила этого не изменит.
        Как можно помнить всякую ерунду, когда смотришь на Ее лицо? Все время на лицо. Не на шляпку какую-нибудь, а в глаза! И на грудь немножко. Впрочем, нет, не такой я человек. Не пошляк и не повеса. Поэтому на грудь я не взглянул ни разу! В смысле, не больше двух раз. То есть, абсолютно не смотрел!
        Я попробовал рассказать Маше, как мы чинили антиграв огневой поддержки в сезон дождей, по колено в грязи. Чинили-чинили, капитан Дреев даже слег с температурой. Фрикционы у антиграва менять - врагу не пожелаешь, ливень стоит стеной, мы промокли до нитки, а тревожной группе вылетать надо срочно. И вот мы его починили, здорово! Работает как часы.
        Маша улыбается и поддакивает. Я отчетливо понимаю, что ремонт боевой техники интересует ее… умеренно.
        Тогда я рассказал Маше, как на Земле, в училище, мы освоили комплекс дыхательных упражнений, который очень помогает, если противник…
        Маша улыбается и поддакивает. Дыхательные упражнения из сферы единоборств, кажется, тоже не ее стезя. И… э-э…
        Она делает легкое движение, приглашая взять ее под руку. Я не очень понимаю, то ли я ловко ответил на ее движение, то ли она как-то очень удачно за меня зацепилась, но… в общем… мы идем рука об руку, это вышло само собой, и нам чудо как хорошо.
        Я издаю невнятное бульканье, пытаясь продолжить светскую беседу. Однажды в джунглях… на реке Сулатонг… мы с поручиком Роговским обнаружили громадную штурмовую винтовку… необычной пятнистой расцветки… и я уложил ее первой же очередью из кабанихи… Маша робко сообщает мне, что вызнала у попадьи рецепт пирога с бальными танцами. Оказывается, Машу научили их готовить в Санкт-Петербурге, в Смольном институте благородных девиц…
        Мы бредем, восторженно дыша, по заколодевшей дороге от стрельбища к старому полигону. Ни с какой вышки нас не видно. Техника, конечно, работает, наблюдает за всем, что лежит от границы в сторону заставы на пять километров сплошной полосы. Но это же техника, а не живой человек, значит, вроде, никто и не смотрит.
        Хорошее место: готический свод зелени над нашими головами, справа - цепочка озер, слева - ягодники. И никого: тишь, покой. Ветер и тот улегся по-собачьи, укрыв лапой нос.
        Солидные дамы прогуливаются со своими супругами по местам более цивилизованным. Когда разрешает начальник заставы, они устраивают пикники на холмах, а то и выпрашивают транспорт до Покровца: там клубы, офицерские сады, губернский театр.
        Но нам хорошо именно здесь. На старой неровной дороге. Не нужны нам клубы. А театры и сады, может быть, пригодятся, но чуть погодя…
        Мы идем молча. Слова иссякли, слова только мешают. Немое наше хождение затягивается. И меня начинает мучить вопрос: уместно ли, имея в душе самые серьезные чувства, нанести барышне поцелуй? Или хотя бы слегка приобнять ее за… талию? Нет, конечно же, только за плечо! Не уронит ли подобная вольность чести офицера пограничной стражи? Да и как еще Маша отнесется…
        Вот сейчас мы дойдем до во-он того дерева, и я легонько сожму ее ладонь своей. Да! Непременно.
        Проходим дерево.
        Но вместо того, чтобы выполнить свой план, я всего лишь неловко переспрашиваю ее:
        - Смольный? Вы учились в Санкт-Петербурге? А ведь там такой красивый собор.
        Чушь какая! Это после четверти часа молчания!
        Маша останавливается, легонько сжимает мою ладонь своей и восклицает:
        - Тысячу раз да! Знаете ли вы, что дипломное сочинение я писала именно о Смольном соборе?
        Ее пальцы несколько мгновений держат мои. И я успеваю совершить ответное пожатие. Она смотрит на меня с трепетом.
        - Там такое… кажется… особенное барокко… что просто… это барокко… - курс «Памятники мировой культуры в самом сжатом очерке», читанный нам, курсантам, чтобы мы, курсанты, не остались бескультурными чурбанами, силился прорваться откуда-то из глубин памяти, но Машин трепет уже передался мне с неотразимой силой, затопил все боевые палубы на крейсере моего сознания, и лишь рубка связи еще подавала какие-то невнятные сигналы. То ли SOS, то ли «перенести огонь на меня!».
        И не пальцы ее я сейчас держу, а держу я с бешеным восторгом целые ее запястья! А она их не отнимает! И левый ее локоть слегка держу!
        В голове у меня творится отказ всех приборов. Дистанция неясна, наведение вышло из строя, данные разведки отсутствуют. Какую строить тактику?!
        Кажется, я ее сейчас поцелую.
        Вдалеке рушатся сооружения противокосмической обороны. На борту - хаос!
        - О да… - выдыхает она. - Барокко там… такое. Барокко там… это.
        Машина голова чуть откидывается. Глаза полузакрыты.
        Катастрофа! Иду на сближение.
        - О, как вы мило тут гуляете.
        К нам приближается военврач Моисеенко. От него до нас метров сто или чуть больше. Устремляется к нам очень резво.
        - Не видел, - прячет глаза Маша.
        У меня другая мысль. Даже две другие мысли. Во-первых, какого ляда он тут… прогуливается?! Нормальные люди гуляют в других местах! Во-вторых, не прикончить ли его на месте посредством несчастного случая в ухо по неосторожности?
        - Очень рад вас видеть! Душевно, душевно рад вас видеть!
        - Здравствуйте… - лепечет Маша.
        - Да уж… конечно… здравствуйте… - добавляю я.
        - Вот у меня и появились товарищи по любви к тихому уединению на лоне природы. В этом запущенном, с позволения сказать, раю царит гармония покоя, тепла и… впрочем, за меня лучше сказал поэт…
        Моисеенко шпарит стихотворение. Потом второе. И сразу же принимается за третье, в режиме нон-стоп. Останавливается на полдороге, говорит с этакой шаловливостью:
        - Ну что же вы, Сергей Дмитриевич, давайте декламировать вместе. Помните слова?
        - М-м-э…эм.
        - А вы, прелестная Машенька?

«Прелестная Машенька», к позору моему, выдавливает одно или два слова. А потом, оживившись, целую строчку. Она помнит, а я… я… я не знаю, что я бы сейчас сделал. Мне это только кажется, что он нам специально помешал? Подглядел, а потом сам принялся за моей… то есть за Машей… в общем, сам принялся ухаживать?
        - Пойдемте к заставе. Я уже слегка утомилась, - произносит Маша, состроив улыбку на лице.
        - Позвольте я вам помогу! - и этот наглый тип пристраивается к ней, взяв под ручку.
        Мы идем. Он слева от Маши, а я справа. Я молчу. Моисеенко щебечет о природе, о поэзии, о гармонии. Маша внимает ему со сладкой благожелательной улыбкой, иногда вворачивая словечко-другое. Он тут же заливается еще пуще, точь-в-точь хорошо тренированный кенарь. А я все молчу.
        Меня по-прежнему беспокоит голова Моисеенко. Очень интересно, до какой степени она хрупкая.
        И еще. Почему это Она ему улыбается? Ему!
        - Присоединяйтесь же к нашей приятной беседе, Сергей Дмитриевич! - шлет мне призыв Моисеенко.
        - Хмым… э… да. Мне очень… эммм… интересно.
        - Похоже, сегодня вы отчего-то немного не в духе. Но я рад, что хотя бы вы, милая красавица, получаете удовольствие от товарищеского общения…
        Вот он ее уже милой красавицей назвал! Каков мерзавец.
        А Моисеенко приступил к обсуждению современного искусства. Журчит очень сноровисто.
        Мы проходим еще двадцать шагов. Я немо размышляю о том, что в кочегарке лежит тяжелая ржавая кочерга. Очень старая. Может быть, старше самой заставы. Упоительно тяжелая. И вот я доберусь до нее, позову с невинным видом военврача Моисеенко на спортплощадку и убью его там путем раскроя черепной коробки. А потом зарою его тело в опилках под брусьями, а из головы сделаю фигурный фонтан. Денег не пожалею, пусть лучший архитектор Империи склеит самый красивый фонтан галактики из разбитого черепа. Ибо должен же череп приносить хоть какую-то пользу!
        Тут Маша легонько касается моей ладони. С большой, надо сказать, осторожностью. А потом еще, еще и еще.
        Моисеенко же все щебечет, все заливается, у него получается очень складно. Но ему не видно, что уже я легонько касаюсь ее ладони… а иногда чуть-чуть не очень легонько.
        Еще пятьдесят шагов спустя Моисеенко, глядя на наши рожи, кажется, начинает что-то понимать. Он резко останавливается, гляди то на меня, то на нее. Но Маша успела отнять руку, и преступный сговор наш военврачу не открылся. Разве только интуиция его накалилась добела, вот-вот лопнет. Но ведь его интуиция - это его проблема, не так ли?
        Несколько мгновений спустя мы уже спокойно двигаемся дальше.
        И тут я, мать твою, вспоминаю, что барокко у Смольного собора - елизаветинское.
        Сообразите сами, до чего же мне полегчало!
        - …Я думал, у вас тут все проще решается, - плаксивым голосом пожаловался майор Малеев, потирая щеку.
        - Как - проще? - с холодком спросил у него поручик Роговский.
        - Ну, я не знаю… Фронтир все-таки! Мы не на балу в столичном Дворянском собрании, кажется, отношения должны быть легче.
        Саша Игнатьев начал было вставать из-за стола с явственным намерением совершить прямое действие. Может быть, прямое действие в рожу. Я придержал его. Не надо лезть поперед старшего офицера, а старший сейчас - Роговский.
        Поручик высоко поднял брови:
        - Легче? О да, ей нетрудно будет подать на вас официальную жалобу, а мне нетрудно будет взять вас под арест. Хоть прямо сейчас.
        - За что? Боже мой, я всего лишь пару раз хватанул ее за ягодичку, а она ударила меня, представителя вышестоящего штаба! И потом, клянусь, она сама заигрывала со мной.
        Мы редко видели улыбку на лице Роговского. Человек он замкнутый и одинокий, представления о юморе у него… э-э-э… нечто близкое к сюрреализму. Но сейчас он улыбнулся широко, искренне, как-то по-детски даже… и принялся молча загибать пальцы на левой руке, а потом и на правой.
        - Что это вы там считаете, поручик? - забеспокоился Малеев.
        - В уставе нет запрета прилюдно позорить даму, определенно. Но, видите ли, первое образование у меня не военное, а юридическое. И сейчас я мысленно подсчитываю, сколько статей Уголовного кодекса Империи вы нарушили. Язык Уголовного кодекса, я полагаю, порой звучит более веско, нежели язык чести и приличий.
        Майор застыл, не донеся ложку с картофельным пюре до рта. Мне, признаться, кусок в горло не шел, а он уже расправился и с салатом, и с супом, да и от второго осталось немногое. Но тут разом окаменел.
        Маленькая частичка пюре вытекла из ложки и шлепнулась в тарелку.
        - Да-да… а что, собственно, я… нарушил? Всего лишь немного флирта… - залепетал майор.
        - Так вот, говоря языком Уголовного кодекса, вы в общественном месте наносили ущерб чести и репутации члена семьи представителя духовного сословия. Как звучит! Музыка юности моей…
        - Духовного сословия?
        - О, вы, видимо, прослушали, что это была супруга дьякона? А помните, как ее зовут?
        - Какое это имеет отношение?
        - …притом в отношении духовного лица, находящегося на военной службе. Да еще в полосе повышенной боевой готовности. И с особым цинизмом, судя по вашему отношению к делу.
        - Да ведь все это какая-то ерунда, господа! Неужели у нас запрещено бабу ущипнуть за попку? Это ж вещь совершенно невесомая!
        Игнатьев с грохотом отшвырнул стул.
        - Р-р-разрешите идти, господин пор-ручик?
        - Идите.
        Саша, багровый от ярости, выскочил из офицерской столовой.
        - Шальные у вас люди, поручик. Вон, лейтенантишка даже салатика не поел. Да и второй сидит, насупившись, глазами сверлит и хлеб крошит, за еду не принялся.
        А ведь прав был Игнатьев. И мне бы здесь быть не следует. А то ведь не ровен час, сделаю что-нибудь. Очень хочется сделать.
        Но я, пожалуй, досижу. Мне интересно.
        - И не арестуете вы меня, поручик. Ни при каких обстоятельствах. Вы же не хотите сорвать эксперимент особой значимости? Калибровка внутренних координат, напомню, не окончена.
        О да, мы с утра испытываем подлинное армейское счастье по поводу того, какая честь нам оказана. Нам, образцовой заставе, стоящей на переднем краю, можно сказать, на острие удара потенциального противника, пребывающей в состоянии высокой бдительности, ну и т.п., нужное подчеркнуть, смонтировали новенький объект нуль-перехода, рассчитанный на переброску массы не более 100 килограммов из Покровца сюда и отсюда в Покровец. На тот случай, если здесь начнется прорыв и потребуется срочно перебрасывать осназ. Правда, если нас не начнут убивать с устрашающей скоростью, соответствующие кнопки лучше не нажимать: транспортировка одного осназовца в полной б/выкладке стоит все мое жалованье за два года. Дорогое, в общем, удовольствие. Да и прибыть сюда пока что никто не может. Некоторые… уникальные специалисты… не будем указывать пальцем на… пыхтели-пыхтели, калибруя внешние координаты, и… справились! Ныне мы можем свободно отправить сто кэгэ чего угодно прямо в штаб корпуса, только еще не очень понимаем, что именно отправить и, главное, зачем? А вот для калибровки внутренних координат уникальному специалисту
не хватило штатных двух часов, сверхштатных трех часов и помощи двух офицеров, при том что офицеров на заставе вообще-то не хватает: Сманова еще не выписали, а Дреев с женой в отпуске, и без них командует поручик Роговский. Несчастная дьяконица попыталась подбодрить уникального специалиста куском домашнего холодца и приятною улыбкой, за что жестоко поплатилась, а специалист, проторчав у нас до глубокой ночи, и ныне быстрых свершений не обещает. Не ладится у специалиста, хоть он и уникальный. Объект нуль-перехода, можно сказать, поставлен на холостой ход, энергию жрет, как кот сметану, но что-то не вытанцовывается у Данилы чаша…
        И тут Роговский обращается ко мне:
        - Не правда ли, хороший чаек нам заварили сегодня? Очень люблю такой крепкий, чтобы ложка в нем стояла и не падала.
        Киваю с некоторой растерянностью. Ну да, чаек что надо.
        Роговский делает глоток и заглядывает себе в стакан.
        - Прямо жалко… Знаете, господин майор из вышестоящего штаба, как юрист со стажем я просчитал все обстоятельства, связанные с… невесомыми вещами.
        - А?
        - Ну, только что вы говорили о совершенно невесомых вещах. Посчитал, скажем так, шагов на десять вперед. И точно знаю, что вот за эту невесомую вещь мне ровным счетом ничего не будет.
        С этими словами он выливает остаток чая в лицо майору Малееву. Тот вскакивает.
        - Да вы с ума, что ли, сошли?! Да я вас… под трибунал, в порошок!
        - За что же? - невинно осведомляется Роговский.
        - Вы роняете мою честь… мой авторитет… при нижестоящем лице!
        - Сергей Дмитриевич, - самым вежливым тоном обращается ко мне Роговский, - я что-нибудь ронял? Вы не заметили?
        А вот это хорошо. Это просто замечательно. В ком чести нет, того надо бить чем попало по чему придется.
        - Я видел только, как господин майор случайно облился чаем. Вот, пожалуйста, полотенчико. Хотите? - обращаюсь я к Малееву.
        Малеев недоверчиво потряс головой. Потом все-таки понял.
        - Я на вас всех напишу. Бардак! Не застава, а хлев! Посмотрим, к чьему слову прислушается командование.
        - А что, господин майор, - безмятежным голосом вопрошает поручик, - у меня был какой-то мотив обидеть вас? То есть… вы поймите, ведь, излагая инцидент, придется на весь 3-й отдельный корпус пограничной стражи рапортовать о том, как вы тут экспериментировали с ягодичками особой важности. А у вас, господин майор, обручальное колечко на пальце. Да и статьи, о которых я вам вежливо напоминал, они никуда не делись…
        Малеев отшвырнул полотенце.
        - Оставьте меня в покое! Я этого так не оставлю, но сейчас мне надо отдохнуть. Тут есть где полежать полчасика?
        Роговский вызвал дневального и велел провести майора в дежурку.
        - Здорово вы его!
        - Сергей Дмитриевич… ничего хорошего. Печалит сам факт, что вот такое еще сохранилось. У меня есть внутренняя надежда, что человек-свинья понемногу становится архаикой, но, между нами, процесс идет уж очень медленно.
        Через час дневальный доложил: заезжий майор пошел в уборную, сидел там, сидел, а потом сполз с унитаза и валяется рож… то есть лицом в пол, весь синий. Непонятно, что это такое.
        - Что? Видимо, следы огорчения, - мрачно ответил Роговский. - Вязьмитинов, срочно его к врачу.
        Тело майора Малеева принял в санчасти доктор Моисеенко. Равнодушно осмотрел синюю рожу, пощупал припухлость у кадыка, приподнял веки, послушал пульс.
        И вдруг заинтересовался.
        Осмотрел вены. Надавил Малееву под носом.
        - Хм… - сказал он профессионально.
        Велел раздеть.
        Раздели. Осмотрел по новой с головы до пят.
        - Господа… от микоина он был бы как буйнопомешанный. От настойки на частунчике смеялся бы, не переставая, а потом заснул бы сном праведника. От самогона на корнезобах тупо блевал бы до полного очищения. От желтяничного порошка… мы бы уже наблюдали летальный исход. От буббырного виски до рассвета гонял бы чертей. От обычной сивухи - вы и сами знаете. От бармалеевки рожа зеленеет, от олдевки белеет, от марьинки краснеет, от геворкяновки идет полосами, а у него сапфирно-синяя. От героина, кокаина и прочее ретро по списку… это даже скучно. Кто-нибудь способен продолжить перечисление? Видите ли, если это то, что я думаю, то милейший капитан восстанет из мусорной россыпи лишь к завтрему и сейчас же отправится под трибунал. Если, конечно, вообще восстанет.
        - Нюшняк бородавочный? Ну… если немного подкисший, то он… того… - выдвинул версию Саша Игнатьев.
        - Эх, молодость-молодость! - укоризненно молвил Моисенко. - От нюшняка колдобит, но не плющит. Капитан бы сейчас с крыши казармы петухом кричал, а он в бессознанке и ни звука. Кстати, когда подкисает, следует сушить… А если не высушил, в глазах двоится, но и только. Надо же знать такие вещи.
        - Простите, - смутился Саша. И малость покраснел, по-моему.
        Я молчал. Ну не знаток!
        - Это должна быть вытяжка из спор терранского бешеного груздя. Как старший по званию, приказываю обыскать его барахло. Там должны быть такие ампулы…
        Указательным и большим пальцами он показал в воздухе, какие именно.
        - Это неблагородно! - воскликнул, отстраняясь, Игнатьев.
        А я так же молча перетряхнул форменный китель и бриджи капитана.
        Неблагородно, спору нет. Но Саша даже представить себе не может, что с людьми бешеный груздь делает. И еще того меньше он представляет себе, какая метка появится в личном деле офицера, по поводу которого у военной полиции появились подозрения - хотя бы только подозрения! - что он участвует в наркотрафике, притом в элитной части «ассортимента». У нас в училище одного взяли с поличным и отправили на каторгу. А другой, кажется, всего лишь не сообщил начальству, что видел, как товарищ… в общем, не более чем видел. Сам не торговал и к зелью не притронулся. Но его отчислили, посадили на полгода и выдали волчий билет по части любой госслужбы, особенно военной. В Империи с такими вещами не шутят.
        Поэтому я искал тщательно. Вспорол подкладку. Прощупал погоны. Это надо найти до того, как найдет полиция, притом найти при свидетелях. Составить акт. Запереть найденное в сейф. Доложить по команде.
        Давайте сделаем все как надо, ребята. Иначе потом с нами самими сделают как не надо.
        Вот они - три большие ампулы с какими-то еще непонятными символами, нанесенными красной краской.
        Моисеенко взял их у меня, пригляделся к символам и произнес с видом нумизмата, увидевшего настоящий ефимок с признаком:
        - Из свежих спор. Собранных в месяц туманов. Концентрированная! Нисколько не разбавленная. Можно сказать, джокер во вселенной грез…
        - Что? Как? Что это такое? - не понял Игнатьев.
        - …он же двадцать лет каторги на рудниках Цереры. Или двадцать пять, если немного не повезет с судьей, - спокойно разъяснил Моисеенко. - И, возможно, скорая смерть от передозировки. Пятьдесят на пятьдесят: либо очухается к утру, либо аллес гут к тому же сроку.
        Я сейчас же отправился за Роговским. Черт-те что! Офицер Империи - тяжелый нарк. Как он прошел-то через сеть медицинских проверок? Здесь, конечно, не метрополия, но все же.
        И откуда Моисеенко знает все это? Обычный военврач. Им что, в Медакадемии спецкурс читали: быстрая и безошибочная классификация наркотиков? Курсанты, сегодняшняя тема нашей лекции - старый добрый героин. Такая, знаете ли, архаика в мире синтетических новинок…
        Роговский, даром что тяжелый интроверт, вник в ситуацию моментально.
        - Моисеенко, Игнатьев, составляем протокол изъятия. Вязьмитинов, вот магнитный ключ от командирского сейфа, а вот второй - от кабинета, немедленно отнесите туда ампулы. Игнатьев, голубчик, как только закончим с протоколом, сейчас же берете патрульный антиграв и отправляетесь в штаб отряда с нашим милейшим синеголовиком, а оттуда доставляете аналогичного специалиста в сверхсрочном порядке.
        Саша переспросил:
        - Не лучше ли дождаться военной полиции?
        - Не лучше, Александр Антонович. Во-первых, это приказ. Во-вторых, что там будет думать полиция, это ее дело, а у эскулапов отряда все-таки больше шансов откачать нашего драгоценного гостя, нежели здесь, в условиях санчасти на заставе. Не так ли, господин военврач? - Роговский недолюбливал Моисеенко и по имени-отчеству никогда не звал. Всех звал, а его - нет. На вопрос «почему?» холодновато отвечал: «Мне претит эстетическая всеядность». Что он имел в виду?
        - Пожалуй, так, господин поручик.
        Моисеенко отвечал Роговскому такой же холодностью.
        - Наконец, в-третьих… пока это неразумное создание, - он показал на майора, - путешествует по лабиринтам подсознания, сюда к нам, грешным, может явиться кто угодно с чем угодно наперевес. Аппарат-то подключен и функционирует.
        - И отсюда… куда угодно… - тихо произнес Моисеенко.
        - Совершенно верно, хотя и практически неосуществимо, пока калибровка внутренних координат отсутствует. Вычислить ее без спецаппаратуры - задачка для небольшого института… Господин военврач, ради ускорения процесса дописываем протокол, и сейчас же связывайтесь с полицией. А я доложу в штаб отряда. Сергей Дмитриевич, отчего вы все еще здесь? Любопытствуете?

…От санчасти до корпуса, где у нас учебные классы, оружейка и кабинет начзаставы, всего-то сотня шагов.
        Фиолетовая темень. Три фонаря освещают плац и спортплощадку. Клумба в обрамлении кустов, подстриженных под полубокс, по вечной армейской моде. Дремлющая башня арткомплекса. Лютый концерт псевдоцикад, которые в сезон великой суши стрекочут круглые сутки. Гряда тополлерий у входа в ангар для боевых амфибий. Пух от этих деревьев гуще и плотней, чем на Земле, в тридцати метрах ничего не видно.
        Кто-то идет мне навстречу.
        Маша. Все волосы в пушинках. Несет большой бумажный пакет.
        Мы останавливаемся друг напротив друга, между нами всего шаг. Очень близко.
        - Я… я… знаю, что вы там… все… задержались до ночи… и я… хотела вот… вам… вишневого пирога… немного…
        Она зачем-то открыла пакет и продемонстрировала: вот он, вишневый пирог! Смотрите! Действительно он, а не что-нибудь другое. На аккуратные квадратики разрезан.
        А я как раз пропустил ужин. И так мне ударил в ноздри аромат этого пирога, что я, не думая о приличиях, схватил кусочек и сейчас же слопал. А потом еще один. Маша хихикнула. Мне сделалось стыдно. Что бы ей сказать такое? Позарез нужны мудрые слова серьезного мужчины.
        - Очень вкусно. А вы… вы… вы тоже съешьте кусочек. А то мне неудобно одному.
        Она посмотрела на меня с удивлением, но послушалась. Мне все никак не шли на ум мудрые слова. Через два дня на заставу вернется ее отец. Я буду просить у него руки Машеньки. Но сначала мне бы спросить у самой Машеньки, она-то согласна или нет? И вот как у нее спросить об этом посреди ночи на улице и с этим… неудобным пирогом…
        - Еще возьмите, - говорит она.
        А я и предыдущей порции не прожевал. И почему-то мне кажется, что именно сейчас - самый удобный момент, хотя момент, конечно, страшно неудобный.
        - Маша, - говорю я. - Маша…
        Делаю шаг вперед, завожу сладкую, липкую, всю в начинке, правую ладонь за спину, а левой рукой обнимаю ее. Маша в то же мгновение отводит правую руку с пакетом за спину, а левой обнимает меня.
        Ее волосы источают запах цветущей липы.
        И вот тогда мы первый раз поцеловались. С полными ртами начинки от вишневого пирога. В свете фонаря у ангара для боевых амфибий. Под бешеный стрекот псевдоцикад. Едва различая окружающее за пеленой пуховой метели.
        Мы целовались целый час, не расцепляясь.
        Да и потом едва расцепились.
        Я люблю ее, я с ума от нее схожу, она лучший в мире человек!
        Потом мы доели пирог, весь пирог до последней крошки, и Маша отправилась к себе.
        Я же все-таки попытался добраться до нужного кабинета, до сейфа, до… Неужели целый час? Как это никто меня не хватился, ведь у нас тут такое творится!
        Да, кстати, она согласна. Еще бы! Как бы она могла не согласиться, ведь мы одно целое, нам порознь жить нельзя. Мы… мы не целуемся, мы воссоединяемся.
        В голове у меня цвели сады, распускался салют, звенели ручьи, соловьи хором читали стихи.
        У самого входа в корпус ноги мои вдруг лишились сил. Я рухнул ничком, ударился головой о дверь, чудом не потерял сознания. Странно: и руки не слушались меня. Веревки, а не руки! Ха-ха! Как весело!
        Будет ссадина, наверное.
        Сознание плыло в океане восторга, и вдруг со дна, из глубокой впадины, как древнее морское чудовище, мне явилось слово «парализатор». Я потянулся было к кобуре, но тут салют рассыпался миллионом рубинов прямо у меня в черепе.

…Этот человек был мне определенно знаком.
        Я видел его всего один раз, давно, на экране. Мне показали тогда сквернейшего качества фото. И объяснили: чудо, что хотя бы такое фото удалось добыть. Люди подобного рода деятельности стараются не светить свою внешность. Но если ты попался, то тебя сфотографируют принудительно.
        И его сфотографировали. В камере предварительного заключения орбитальной тюрьмы на Нептуне. Ровно за двадцать минут до побега.
        Сухощавый блондин, лоб высокий, усы и бородка аккуратно подстрижены, шрамик загибается от уголка рта вверх, словно бы нескончаемая усмешечка. Дистиллированно-чистый скандинав.
        Теперь он стал на двенадцать лет старше. Мало что изменилось. Разве только на правой щеке у него появилось два бурых пятна неправильной формы. Зараза какая-нибудь? Здесь в сезон дождей заразу подцепить проще, чем сходить по малой нужде. Человек для местной инфекции - тварь желанная, вкусная и питательная. Одних только возбудителей болотной лихорадки аж восемнадцать видов соревнуются между собой за столь лакомую территорию…
        Поболел, стало быть, любезный.
        Это понятно: в наших гиблых местах очень непросто заслужить должность доверенного помощника при нарколорде Ли Дэ Ване. Придется пройти через трудности и лишения… разного рода.
        Полагаю, через пару минут он меня убьет. Ну, или не сам, а кому-нибудь из шестерок отдаст приказ: «Этого - во двор!» Скоро же кончилась моя службишка…
        Господи, Маша-то где?
        Я успел испугаться за нее, но еще не успел испугаться за себя, когда Харальд Юхансен заговорил:
        - Этих шестерых - во двор. Бесполезны.
        Он говорил по-русски, без особого акцента. Знал, что я слышу его. Кто-то сбоку - я не видел, кто именно, перевел его слова на японско-корейско-китайское арго, которым пользуется на этой планете сволочь с плантаций мико.
        Я лежал на боку в страшно неудобной позе, руки связаны за спиной. Кобура на бедре, кажется, опустела… Где я? Санчасть. Передо мной на полу тело Роговского с дыркой в виске. Чуть дальше - тело Игнатьева с дыркой во лбу. Крови вытекло немного, просто маленькие темные пятнышки.
        За спиной у меня шум. Плачет кто-то.
        - Девчонок пожалейте! Да что они вам! Они же для вас безопасны! - слышался голос дьякона.
        Попадья где-то рядом с ним произнесла то же самое по-английски, потом по-испански, а затем ее ударили, и что-то булькнуло у нее в горле. Может быть, она напилась собственной крови, я не видел…
        - Молитесь, - негромко произнес священник.
        - Я тебя люблю, Максимушка! Ты слышишь, я тебя люблю! - крикнула дьяконова жена.
        - Папа… Папа!
        Их вытолкали.
        Юхансен спокойно посмотрел на меня. Долго не отрывал взгляда, видимо, хотел убедиться, что я понимаю суть происходящего. Потом вновь глянул мне за спину.
        - Сейчас их убьют, Марина Николаевна…
        Сейчас же у самой двери прозвучали выстрелы. С десяток одиночных. Не больше. У Ли Дэ Вана работали профессионалы, предпочитавшие не тратить патроны зря. Супруга Сманова протяжно застонала.
        - Аха, уже все… - хладнокровно отметил Юхансен. - Мы могли бы… как это?.. оске… ос-кве-рнить… да, осквернить женщин и девушек, это было бы правильно. Мы могли бы ос-кве-рнить и вас. Вы жена нашего врага, это было бы очень правильно. Но на них недостаток времени. А про вас просили не трогать. Не жалко! Но вы запомните, что проиграли, что русские мужчины не оборонили вас. Вы должны помнить.
        Сманова неожиданно спокойно ответила ему:
        - Я не боюсь тебя. Бог привел тебя к нам за грехи наши, Бог же нас и защитит, а тебя и казнит за твое жестокосердие. Я совсем не боюсь тебя.
        Юхансен пожал плечами, показывая: что ему Бог? Бросил своим пару слов. Это я понял: «Увести, запереть».
        - Теперь ты, - скандинав вперился в меня. - Я уважаю силу и храбрость и больше не уважаю ничего. Я знаю тебя сберечь… сберечь солдата… спасти вашего солдата, когда мы захватили его. Сильный человек. В смерти боязни не имеешь. Уважаю тебя.
        Он замолчал. И очень хотелось мне сказать ему одно-единственное слово: «Собака!» Но грубостью я бы унизил себя. Поэтому я ответил со всевозможной учтивостью:
        - К сожалению, не могу ответить вам тем же.
        Юхансен расхохотался.
        - Среди вас попадаются неплохие экземпляры! Воля есть, отвага есть, сила есть. Только свободы нет: все вы чьи-то служите… лы? Нет… - Он помолчал, подбирая слово. - Все вы слуги кого-то: Бога, царя. А слугой быть недостойно.
        - Ну конечно, - пробормотал я, - если ты не слуга беса…
        Он опять засмеялся.
        - Все, достаточно терять время. Мы не варвары, у нас иная культура…

«Собачья», - мысленно прокомментировал я.
        - …поэтому я дарю тебе жизнь. Сильные должны жить, прочим следует умереть. Ты будешь жить.
        - Но… как же… Мы же о другом договаривались… - послышался голос Моисеенко у меня из-за спины.
        И вот ему-то я все-таки крикнул:
        - Пес! Пес!
        Потому что, выходит, только он мог убить Роговского с Игнатьевым, а потом отключить следящую аппаратуру и управление тяжелым оружием. Только он мог пустить бойцов Ли Дэ Вана на заставу. Я-то, по всему видно, жив лишь случайно: торопился гадина, до смерти прибить меня не успел.
        А Юхансен даже отвечать не стал. Посмотрел куда-то в направлении гадины да развел руками. Мол, о чем только люди не договариваются… и что?
        Военврач смачно плюнул у меня за спиной. Потом пнул меня под ребра. Ну, разумеется. Просвещенный знаток поэзии, любитель прогулок на природе.
        Господи, как там Машенька? Сохрани ее, Господи!
        - Это мне интересно. Сильный, живой, беспомощный… Это мне интересно, - продолжил Юхансен. - Пусть будет игра.
        Он сделал знак своим бойцам, бросил пару слов, и меня моментально раздели до трусов. Ком одежды отпихнули под шкаф. Развязали мне руки, поставили на ноги. Пол неприятно холодил мои босые ступни.
        Скандинав, критически осмотрев меня, остался доволен:
        - Хорош. Спортсмен. Хочешь броситься в меня прямо сейчас? Будем драться один на один.
        - Нет.
        Он ухмыльнулся.
        - Хитрый. Думаешь, шанс у тебя есть сам в одиночку победить нас? Не хочешь смерть взять сразу? Хитрый очень.
        До чего же отвратительно, когда человек знает твой язык на четыре пятых и калечит его чуть-чуть, самую малость. Как если бы собаке отрубили пальцы на всех четырех лапах. Пока лежит - не видно, но когда захочет подняться…
        - Одно знай… Нет, два знай. Первое: бежать некуда - застава накрыта защитным энергийным… э-э-э… полушар. Не уйдешь, не пропустит. А спутник видит: внизу все в порядке, нет конфликты. Второе: мы убили всех солдаты, которые иметь сон в…
        - Кубрике, - услужливо подсказал Моисеенко.
        - В кубрике. Чуть пробудить, и совали шомпол в ухо. Во время сон если совать шомпол в ухо, немного закричит может. А чуть пробудить, и не закричит. Ты один. Почти один. Сопротивляйся мне теперь как хочешь. Игра. Пошел вон!
        И меня выбросили на улицу. У крыльца валялись мертвые тела священника и дьякона с женами. Поодаль, на клумбе, распростерлись окровавленные поповны. Шваль с автоматами задрала им юбки: интересовалась, хороши ли ноги у молоденьких трупов…
        Почти один… это как считать: с супругой Сманова или еще и с Машенькой? Как?!
        Столько крови кругом, столько смерти и безнадежности. Но, поверите ли, меня сейчас занимала одна только эта мысль. Так почти один - это с Машенькой или нет?

…Я выплюнул вместе с кровью ползуба.
        Удивительно, удар был такой, что, кажется, три зуба - самая скромная дань за сохранность остальных. Или четыре. А тут - всего-то половинка. Старым добрым деревянным прикладом в нижнюю челюсть… Можно сказать, повезло.
        Сейчас меня убьют.
        И правильно сделают. Потому что слабак и дерьмо, господа. Годен только перед девчонками форсить, а как до дела дошло…
        Перекатился на спину. Два ствола смотрели мне в лицо. И один из тех, кто держал меня на мушке, по всему видно, серьезный человек. Стоял и оружие держал как серьезный человек, это нетрудно понять, когда глаз наметан. Он почему-то не жал на спусковой крючок, но в любой момент мог передумать, и я бы от него не ушел, не увернулся. Второй - не пойми что, шантрапа, от него бы ушел, а от этого - нет.
        На пост связи зашел Юхансен. Перебросился парой фраз со своими стрелками, удивленно поднял брови.
        - Ле-ле-ле! Троих просто уложил, одному руке вывих сделал, одному до сих пор сделал не иметь сознания… Ах, хорош! Боец, воин. Сын Тора. Сделать хочу предложение к нам перейти, но знаю, какой ответ будет от тебя: нет. Рабы привыкли к рабству, свободы не хотят, потому что свободы не знают…

«Ну что за трепач… Убил бы, и дело с концом - мертвые сраму не имут. Нет, завел волынку».
        Прямо досада взяла. Я уж было молиться начал, приими, Господи, бестолкового раба твоего грешного, а тут такой балаган!
        На чем они меня поймали? Я дрался как надо, хорошо дрался. Здесь, на заставе, далеко не все знали, что я проходил осназовскую подготовку. Моисеенко точно не знал и, следовательно, предупредить не мог. А значит, когда я начал проход к посту связи, за меня был фактор неожиданности. И начал-то грамотно, откуда надо, с какой надо скоростью. Они не могли так быстро понять, что к чему… Так какого беса сюда моментально сбежалась половина банды?
        Меня все-таки остановили в дверях, за четыре шага до победы.
        Юхансен, тем временем, продолжал:
        - Было забавно. Я насладился. Канг проиграл мне сотню, он ставил на то, что тебя остановят без проблем. Когда сознание… вернет? Возвратит? Нет, когда в сознание придет, отдаст. Дон проиграл мне две сотни, он ставил на то, что ты сможешь вырубить одного нашего бойца. Сейчас разогнется, встанет и отдаст. Зато все мы проиграли Абу. Он ставил на то, что ты нас удивить имеешь. Абу - тот парень, который держит тебя в прицел. Умный. Но теперь уже не удивишь. Хватит игра. Обещал тебя жизнь, не нарушаю, жизнь имеешь. Попыток больше нет, мой приказ: убьют, если попытку сделаешь.
        Он сделал движение, собираясь уйти. А потом остановился, обернулся и добавил:
        - Чтобы вел ты спокойно, два знай. Первое: смотри туда, что видишь?
        Я повернул голову. Что, собственно… О, твою-то мать! Теперь ясно, почему они засекли мой проход так быстро. Точнее, они его сразу засекли, с первого шага.
        За пультом связи сидел тощий зеленолицый доходяга, краше в гроб кладут. Как он жив-то еще? Этот задохлик не просто контролировал связь заставы, через хитрую сбрую, в которой я не понимаю ни рожна, он был подключен к обшарпанному биону. И вот это… это, братцы, проблема. Может быть, не решаемая в принципе. Даже если поручить ее решение офицеру пограничной стражи Его Величества… Бион, то есть биоэлектронную машину для решения сверхсложных задач, изобрели лет пятнадцать назад, а лет пятнадцать назад в Империи его сняли отовсюду, откуда только можно. Бион расщелкивал что угодно, вот только половина операторов его посвихивались, а кое-кто и концы отдал. Очень уж странная штука - подключаться к биону. Говорят, ты как будто заключаешь договор с народом микроорганизмов: они приносят ответы на твои вопросы, а ты постоянно даешь им смысл жизни, подбрасывая новые задачки, но так, чтобы всякая новая как можно меньше напоминала старые и как можно быстрее формулировалась; и вот ты - всемогущий раб нации микроорганизмов: знаешь больше царей и президентов, но нервы сжигаешь себе спринтерскими темпами. Этому
субчику нервы беречь не надо, ему, надо думать, жизни осталось на глоточек. Но сейчас он через нашу же аппаратуру способен следить за всем, что происходит на заставе и ее окрестностях, обманывать спутники, руководить нашим же тяжелым оружием и, наверное, даже довести калибровку внутренних координат до конца. Тогда центнеры, если только не тонны, драгоценного микоина от Ли Дэ Вана безо всяких затрат и в совершенной безопасности перейдут куда надо. А может, он и сам перейдет со всеми боевиками: после такого куша самое время отойти от дел.
        - Это бион, - отвечаю я Юхансену.
        - Верно. Один энергийный полушар вокруг застава вся, другой - вокруг он, этот тупой нарк, но умелый оператор…
        - Не обзывайся… - вяло сказал бионщик.
        Ага, значит, оператор из Русского мира. Скорее всего, из «Свободной анархо-синдикалистской республики россиян», то бишь с Русской Венеры. Там заправляют анархисты, и они не брезгуют идти на службу к любой сволочи, к любым варварам.
        Не обращая внимания на слова доходяги, Юхансен подходит к нему вплотную, достает нож и со всей дури сажает его оператору в щеку. То есть… почти в щеку. У самого лица нож отскакивает от невидимого щита, а по воздуху плывут легкие радужные разводы. Юхансен лупит бионщику с разворота ногой в голову… с тем же результатом. «Тупой нарк» устало смотрит на него, как видно, переживая эту забаву в сотый раз, радужные разводы быстро исчезают в воздухе.
        - Хорошо видно?
        - Да, - говорю.
        - Нам при нем даже охрана не нужно иметь… Второе: женщина твоя живая. Красивая. Отрежу ей нос и два соски. Будь спокойный ты, тогда оставлю она целой.
        И он выходит, а за ним и вся его шваль. Канга оттаскивают, Дон все-таки встает и ковыляет прочь, поглядывая на меня, как пьяница на бутылку.
        Спасибо, Господи! Жива Машенька. А с остальным как-нибудь разберемся.
        Как? «Фактор неожиданности» исчерпан. Осталось ли на моей стороне еще что-нибудь?
        Если хорошо подумать, то… осталось.
        Еще вчера целая Империя стояла за спиной у моей Машеньки. Боевые звездолеты, орбитальные крепости, пограничная стража. Миллионы людей, готовых драться за то, чтобы она счастливо вышла за меня замуж, наслаждалась архитектурой барокко, пекла пироги, жарила колбасу, рожала детей, со мною под ручку водила их по воскресеньям в церковь, а потом на карусели, защитила бы диссертацию, в конце-то концов. Проще сказать, чтобы она жила долго и счастливо.
        Теперь нет у нее никаких защитников, кроме меня. Но ведь я - та же самая Империя, и предназначен я для того же самого, что и вся держава. Девственница с мешком золота должна без страха путешествовать из одного конца галактики в другой. И чтобы ни одна гнида…
        Вот поэтому я буду использовать любой шанс, даже самый гнилой, даже самый омерзительный, если он позволит выполнить мое предназначение.
        Например, я буду слушать доктора Моисеенко столько, сколько нужно. А он настроен всласть оттоптаться на моей душе.
        - …что ты можешь дать ей, щенок? Она прилетела сюда из Петербурга ради раненого батюшки. Прелесть, какое воспитание. Там, в Смольном, она могла бы найти себе состоятельного человека, будет жить в довольстве и счастье. А какую ты дашь ей судьбу? Жизнь гарнизонной клуши, которая сама шьет себе наряды? Предел мечтаний которой - губернский театр и бал в благородном собрании корпуса? Удел которой - вечные ароматы ружейной смазки и гордость за побрякивание медалей на мужниной груди? Так? И это - кому? Драгоценной жемчужине, случайно появившейся на свет в семье пошлого солдафона? Да ты… ты просто не понимаешь, кто она такая! А я открою перед ней всю вселенную. Со мной она обретет счастье, которого достойна… я… я… ей лепестками роз пол под ногами выстилать буду! До гробовой доски! Возможности имеются. Ты хоть представляешь, сколько мне причитается с этой поставки микоина?

«Наверное, что-нибудь, делящееся на тридцать», - подумал я, но не стал ему отвечать.
        Мне нужна скорбь на лице. Мне нужно отчаяние. Мне нужна безнадежность. Полное и безоговорочное поражение, вот что мне нужно. Притом ярко выраженное.
        И мне совсем не нужна правда.
        Изо всех сил пытаюсь выдавить из себя слезы. Дело швах, слезы не давятся.
        - …три года я искал возможности услужить серьезным людям, и мне заплатят сполна. А значит, она… она… получит достойную жизнь. Если, конечно, бросит эти свои дурацкие… - он сбился и заткнулся.

«Ага, видно, не то Машенька сказала господину военврачу, что он от нее жаждал услышать».
        Я спрятал лицо в ладони, чтобы добрый доктор не видел моей улыбки.
        - А ты, что бы ты дал ей? - опять завел доктор свою волынку. - Ты хоть понимаешь, почему до сих пор жив? Потому что каждые четыре часа застава должна связываться с отрядом, и дежурный офицер обязан рапортовать: «Все в штатном режиме, конец связи». На роль дежурного офицера годишься только ты, щенок: остальные мертвы, а докторишка не в счет, докторишку не поставят на дежурство. Ты… небесполезен для Юхансена, вот он и плетет тебе про «сильные должны жить». Они еще не раскололи калибровку, они еще не отправили свой драгоценный груз, а сеанс связи с отрядом через сорок минут. И если они не успеют к сроку, а ты не доложишь как надо, они ведь ствол не к твоей голове приставят, а к голове Машеньки. Ну, и к голове старой Смановой до кучи. Ясно тебе?!
        Он думает, я не понимаю. Ладно, тем проще. Но… всего сорок минут… худо дело. Ох, худо.
        - Лучше бы ты сдох! - не унимался Моисеенко. - Тогда бы ей ничего не угрожало. Я увез бы ее как приз, как часть гонорара… в конце концов… она бы смирилась… ведь она хочет, чтобы ее мать осталась в живых, верно? А ты… пока ты жив, ты угроза для ее жизни! Ты… хочешь, я дам тебе шприц с одним средством? Уйдешь быстро и безболезненно, просто уснешь и не проснешься?
        Вот осел! Неужели не понимает, что оператор сейчас видит и слышит его?
        - Ты! Почему ты молчишь?
        И он от души врезал мне. Так, что мои собственные пальцы, закрывающие лицо, ударили по глазам. Фонтан слез! Ну, наконец-то, хоть так…
        Быстрее, бионщик уже раздумывает, не отправить ли ему сюда пару ребят с автоматами. Небесполезное имущество надо беречь, в том числе и от суицидных соблазнов.
        - Не бей меня! - отрываю ладони от лица, потом старательно размазываю слезы, жалко помаргиваю. - Я и без того совершенно раздавлен. Я… я…
        Губы должны трястись с максимально возможной естественностью.
        Наверное, получилось у меня вполне пакостно. Знаток поэзии расщедрился и врезал мне еще разок. Не вынесла душа, надо думать.
        - Я… вынь из моей одежды ампулы с… составом из терранского груздя… вынь… я хочу уйти хотя бы с кайфом. Передозировка - это… это… хорошая смерть. Я хотя бы попробую то, что никогда не пробовал. Как добиться… наслаждения, а потом передозировки? Ты ведь знаешь, скажи. И я… уже не буду стоять между ней и тобой… Потому и пришел сюда.
        Что бы там ни думал бионщик, а сейчас он уже никого сюда не пошлет. Терранский груздь - это для него, я думаю, очень интересно. Джокер во вселенной грез, не так ли? Слышишь ли ты нас, радость моя пожухшая? Слышишь, конечно же. Застава на фронтире всегда устроена так, что наблюдать внутри нее можно за любым помещением, не исключая спальни покойного священника. Жизнь такая у нас здесь.
        Моисеенко хихикнул.
        - Хотя бы перед смертью повел себя как нормальный, а не как дуболом. Возжелал капельку радости и капельку свободы. Esse homo. Могу понять.
        Ну, разумеется. Это ему понятно.
        Достает мои одежки, ощупывает, вынимает ампулы. Берет из шкафа стакан, наливает воды до половины. Пара профессиональных движений, и содержимое вскрытой ампулы весело струится в граненую воду.
        Две оставшиеся ампулы Моисеенко с улыбкой убирает к себе в карман. Запасливый хомячище! Кажется, я начал понимать, почему Роговский говорил об эстетической всеядности…
        - Для тертого, скажем так, нарка, это несколько часов плавания по радуге и очень медленный выход в унылую реальность. Для тебя, милый лейтенант, четверть часа в хрустальном дворце, а потом летальный исход… э-э-э… не приходя в сознание. Гарантирую ослепительные ощущения. Куда ты?
        - Не здесь, не при тебе.
        - Понимаю, понимаю…
        Если бы он не дал мне зелья, я бы его убил. Слова-то, до смерти важные для бионщика, уже прозвучали.
        Ну, расчищай мне дорогу, задохлик. Я иду к тебе с очень интересным составом. Если я правильно понял, что ты такое, значит, сейчас на всем свете для тебя нет ничего интереснее моей правой руки и драгоценной тары в ней.
        Негромко сообщаю пространству перед собой и сверхчувствительной аппаратуре наблюдения:
        - Иду к тебе.
        И вот я сижу в одних трусах перед тяжелым нарком, подключенным к биону. У нарка на лбу написан последний срок, и ленте жизни осталось отмотать до финишной отметки пару-тройку недель. Судя по запаху, парень заживо гниет. Но он все еще жив и способен работать, если вовремя пускать по его венам правильную дурь. А я, офицер, христианин, вбитый в свою Церковь, как гвоздь в дерево, аж по самую шляпку, протягиваю ему стакан и говорю:
        - Хочешь расширить горизонты сознания?
        Офицер. Христианин.
        А он вяло так, опытный же нарк, всего наотведывался, собака, говорит мне с интонацией превосходства:
        - Да что у тебя там? Ерунда какая-нибудь…
        Но он все же завел со мной диалог, он уже не работает с бионом в полную силу.
        Конечно, какой-нибудь героин ему не интересен, он сидит на элитных коктейлях микоина или вообще на какой-нибудь сумасшедшей химической экзотике, за одно изобретение которой изобретателю надо бы организовать семь лет конфискации головы со взломом. Да. Но это…
        - Это вытяжка из спор терранского бешеного груздя. Из свежих спор. Собранных в месяц туманов.
        Хорошо, что на трусах негде пришить погоны, иначе мои кровные погоны лейтенанта императорской пограничной стражи с двумя восьмилучевыми звездочками и двумя зелеными прожилками покраснели бы от стыда. А куда это годится - носить пунцовые погоны?
        В глаза мне вперился. Я отвечаю ему твердо… хочешь в гляделки поиграть? Ну, давай.
        И тут меня начинает тошнить. У него там, на дне зрачков, веселое осознание скорой смерти, и от этого осознания ему, дураку, кажется, весело.
        Отвожу взгляд. Иначе заразит он меня своим безумием…
        - Вытяжка груздевая? - произносит он спокойно. - И что? Я знаю, зачем ты пришел. Ты хочешь выбить меня из биона, хочешь подмогу вызвать? Дешево же ты меня ценишь! Я не такое барахло, как тебе кажется. Я не куплюсь. Хана твоей заставе, погранец! А сейчас я вызову ребят…
        - Концентрированная. Неразбодяженная, - перебиваю я его.
        Молчит.
        Все, что я сейчас делаю, омерзительно. Но другого пути нет.
        И я обращаюсь не к нему самому, не к человеку, а к его безумию:
        - Тебе скоро конец, ты знаешь. А этого, - встряхиваю стакан, - ты никогда не пробовал. Никогда. Это вообще мало кто пробовал. Королевская вещь. И если не прямо сейчас, то у тебя уже не будет шанса ее попробовать.
        Молчит…
        Если он и впрямь позовет бойцов Юхансена, с ними придется делиться. Или объяснять, зачем вызвал, говорить какие-то неуклюжие слова. А радуга, она ведь вот здесь, в стакане. До нее всего полметра. Взять, спрятать, а уж потом… чуть погодя… и не при мне, подавно.
        Но сейчас стакан у меня в руке.
        Я ставлю его на стол и делаю шаг назад.
        - Не бойся, мне всего-то надо посмотреть, где сейчас моя…
        Ему казалось, что он сделал чрезвычайно быстрое движение. Но меня учили ненадолго переходить в ритм, из которого это движение выглядит чрезвычайно медленным. Как прыжок гимнастки с брусьев в замедленном повторе. Осназ очень хорошо учат.
        Бионщик успел прикоснуться к стакану, и в то же мгновение я прекратил его жизнь.
        Энергетический экран, он ведь непроницаем не только снаружи. И если ты хочешь достать что-нибудь изнутри, отключи его. В сущности, разве это опасно? Всего-то на одну секундочку. Ведь нелепый, почти голый офицер со свежеразбитой рожей стоит так далеко от тебя…
        Я отшвырнул мертвеца в сторону. Оружия при нем нет. Еще бы, только полный идиот доверил бы ствол конченому нарку, а Юхансен хороший профи, он таких ошибок не делает. И сейчас он уже знает, что бионщик мертв, оба экрана - и внешний, и внутренний - отключились, на радиопосту - враг, и вся операция рухнула. Обязательно есть у Юхансена тактическая сигнализация, моментально сообщающая: такая-то боевая единица выведена из строя, а значит, времени у меня кот наплакал.
        Вызов дежурного в штабе отряда. Сигнал тревоги. Главное сделано.
        Сейчас Юхансен отдает три команды. Быстро перекидывать микоин обратно в транспортеры, коими его доставили из-за реки, это раз. Груз еще можно вывезти, пока МООН из Покровца поднимают по тревоге, пока сажают в боевые машины, пока он летит сюда…
        Быстро забрать заложников - это два. Машенька и Сманова-старшая отлично подходят на роль живых щитов для настоящих сильных мужчин…
        Быстро убить врага на посту связи - это три. Он очень хорошо понимает: бионщик переключил управление тяжелым оружием на себя, то есть на выход в информационную систему отсюда, с поста связи. А на заставах никто не использует беспроводные информсистемы: нельзя же так подставляться для проникновения извне! Следовательно, тяжелое оружие сейчас возьмет под контроль тот, кто убрал бионщика. Вопрос только в том, сколь быстро.
        Я вхожу в информсистему так быстро, как только умею. Тренировочные нормативы точно перекрываю.
        Что я могу? Увидеть цели. Распределить цели. Запустить стандартную программу огня по объекту. Создать огневой зонтик, и тогда арткомплексы заставы будут не разрушать, а защищать заданный объект.
        И еще я могу удрать. Буду жить. Они торопятся, и я успею от них уйти. Хотелось бы, но…
        Защитить себя не могу. Весь командный комплекс, включая пост связи, в мертвой зоне. Закрыть его огнем арткомплексов не получится.
        Вижу транспортеры. Вижу план заставы. Вижу Юхансена и с ним три отметки боевиков в двух шагах от входа на пост связи.
        У меня несколько секунд.
        Выбираю домик начзаставы, отметки двух невооруженных лиц. Вот ты где, Машенька… Огненный зонтик.
        Выбираю транспортеры. Огонь!
        Еще пара секунд…
        Выбираю санчасть. Огонь! Получи, гадина.
        Дверь распахивается. От первого выстрела я ухожу броском. От второго качанием маятника. Третья пуля все-таки настигает меня. Как будто ломом врезали по ноге. Падаю, и четвертая уходит в стену чуть выше меня. Пытаюсь подняться. Лом обрушивается на мое плечо. Пытаюсь отползти.
        Господи…
        Юхансен стоит надо мной.
        - S-satan! - с этим воплем он рушится на меня всей тушей.
        Скидываю его, хочу подняться на ноги, и вдруг моя же собственная нога, здоровая, непростреленная, изменяет мне. Поскальзываюсь и, падая, чувствую, что даже вздохнуть не могу. Воздуха…
        Тараню макушкой стену. Опять салют в моем бедном черепе. На черном небе из облака мерцающих звезд выстраивается знакомое слово: «парализатор». Но почему-то добрый, очень добрый парализатор, а не вообще парализатор…
        Слово меркнет, ночь кругом.
        Из темноты я выхожу медленно и неохотно. За последние сутки мне крепко досталось, а потому не особенно хочется… наружу. Какая-то ерунда снаружи. Опять кто-нибудь чем-нибудь въедет по моей несчастной голове и проделает дыру в моем несчастном теле.
        Впрочем, некое приятное известие застряло у меня в сознании перед тем самым мигом, когда оно вчистую отключилось. Добрая новость. Откуда бы ей прийти? О!
        Ну, конечно же. Парализатор, столь сильный, что с близкого расстояния отключает не только руки-ноги, но даже мышцы, отвечающие за дыхание, это, братцы, не персональная пукалка, с помощью которой меня вырубил Моисеенко, это оружие МООН’ов.
        Вот только с чего бы осназу появиться тут столь быстро? Никак он не мог успеть… за считаные секунды…
        И почему мне до сих пор тяжело дышать? Нет у парализаторов такого постэффекта. И странный запах липового цвета… какая боевая химия его дает? Не помню. Позор, вылетело из головы.
        Я открываю глаза. На груди у меня лежит Машенька и ревет в три ручья. Офицер со знаками различия капитана военно-медицинской службы пытается ее отодрать от меня, но не может.
        - Я живой… - хриплю ей. - Я живой, Маша.
        Она смотрит на меня в бешеном восторге мгновение, другое, а потом обнимает за шею и принимается рыдать еще сильнее. Плечу очень больно.
        - Неудобно же… И потом… все платье испачкаешь в крови.
        Никакой реакции. Ну и ладно. Ну и пусть плечо болит, мне все равно очень хорошо.
        Сманов стоит над нами, грустно улыбаясь.
        - Вам повезло. Пока я лежал в санбате, Марина всегда звонила мне по ночной поре, она знает, что я долго не засыпаю. И вот она не позвонила. А потом я не смог связаться с ней. А потом я не смог связаться с Машей. А потом я не смог связаться с заставой. Этого оказалось достаточно, чтобы поднять осназ и скрытно перебросить на Землю Барятинского. Вот только силовой экран без шума и потерь преодолеть не удалось бы… Когда вы отключили его изнутри, все произошло очень быстро. Вам повезло.
        Улыбаюсь ему в ответ:
        - Это не везение. Просто ваша супруга позвала Господа Бога со всей Его Империей на защиту вашей дочери.
        - Я вижу, Сергей, вы отлично усвоили, на кой хрен нужна вся наша… вся Его Империя со звездолетами, с пограничной стражей… Пока Империя существует, очень рискованное дело - обижать мою Машеньку.
        - Вашу, господин майор? Вот уж нет! Теперь - мою.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к