Сохранить .
Мастер побега Дмитрий Михайлович Володихин
        Обитаемый остров # Молодой Чачу - еще не ротмистр. Молодой Дэк Потту - еще не Генерал. Молодой дядюшка Каан - уже профессор… Все они жили и мечтали о лучшем будущем. А из будущего к ним приближалась катастрофа. Им предстояло пережить крах великой Империи, а потом продолжить существование на ее обломках. А ведь когда-то
«обитаемый остров» был цветущим…
        Дмитрий Володихин
        Мастер побега
        Холодно в моем городе,
        Холодно…
        Звенит на деревьях последнее золото.
        И небо, как будто огромным молотом,
        Сегодня поутру на части расколото…
        И холодно,
        В моем городе холодно…
        А. Щербак-Жуков. «Холодно»
        Часть первая

2130 -2132 годы по календарю Земли
        Солдат
        Шитые золотом львы на погонах. Шитые золотом петлицы на стоячем воротнике. Шитый золотом шеврон столичного гарнизона. Орден Орла на левой стороне груди. Коронационная медаль на шее. Фуражка с лазурным околышем. Высокие хрусткие сапоги из тонкой черной кожи. Усы, закрученные кверху, подобно двум непоколебимым флагштокам.
        Перед толпой дезертиров стоял полковник императорской гвардии во всем великолепии.
        Он улыбался.
        Он пытался стеком сбросить паучка с сиятельного голенища.
        За его спиной выстроился патруль из полудюжины усатых кавалеристов на сытых конях. Плечистые, пышущие здоровьем, с начищенными бляхами, в новеньких мундирах. Румяный адъютант, спешившись, держал в поводу двух жеребцов - своего и командирского.
        Конный патруль да участок разбитого танковыми гусеницами шоссе - шагов двести, не более, - отделяли толпу дезертиров от предместий столицы.
        Полковник опустил руку.
        - А теперь послушайте меня, братья-солдаты. Я не верю, что кто-то из вас оставил позиции за Голубой Змеей без приказа. Я не вижу здесь ни одного преступника Все вы - жертвы недоразумения. У меня есть приказ сформировать прямо здесь, на месте, пехотную бригаду из… бойцов, временно оказавшихся вне строя. Все вы будете расписаны по ее ротам.
        По толпе прокатился гул. Кто-то выругался, кто-то харкнул себе под ноги, посыпались злые смешки. «Перепишут и к стенке поставят!» - выкрикнули из гущи. Желающих записываться не оказалось.
        И все же полковник без страха смотрел на реку серых лиц, начинавшуюся в трех шагах от него и текущую куда-то за горизонт. Что, в сущности, такое все эти ребята в замызганных мундирах и с запыленными рожами? Запутавшиеся, опустившиеся существа, которым стоит дать еще один шанс. В худшем случае - жертвы ловкачей-агитаторов. Наверное, голодные. Они должны понять и должны подчиниться. В конце концов, подчинение у них в крови… Так-так, выглядят они совсем не безнадежно! Некоторые даже не поддались агитации левых и сохранили оружие. Хотя бы этот капрал… конечно, крючок на вороте расстегнут не по уставу, а пилотка больше похожа на… тьфу, Гайа просила отучиться от этого слова: «Хотя бы не при детях!», - но карабин он все-таки не бросил. И патронташ при нем, на ремне.
        - Капрал, представьтесь как положено перед старшим по званию.
        - Исполняющий обязанности командира роты тяжелого оружия 202-го истребительного батальона капрал Дэк Потту.
        Солдат обязан отвечать штаб-офицеру громко и отрывисто, приняв стойку «смирно». Солдату самое место в штрафниках, если он отвечает медленно, тихо, дерзким тоном, отставив ногу и глядя куда-то в сторону. На полгода - как минимум! Не забыть эту фамилию… Но сначала капрал Дэк Потту закроет собой столицу от моторизованного кулака южан. Вместе с прочими дезер… бойцами, временно оказавшимися вне строя. А уж потом - в штрафники. И лучше бы всех, кто уцелеет.
        - Я вижу, у вас серебряная медаль за отвагу, капрал.
        Тот вяло потрогал блестящий диск, косо висевший на клапане кармана, но ничего не сказал в ответ.
        - Данной мне властью я утверждаю вас на офицерской должности - командиром первой сводной роты! Пройдите к палатке с императорским штандартом… во-он туда… и штабной писарь оформит…
        Капрал, все так же глядя в сторону, перебил его:
        - Вы ведь из Ее Величества Гвардейского Конного? На фронте не бывали…
        Это уж слишком! И голос у него… какой-то безразличный. Нельзя позволять этой швали! Ни при каких обстоятельствах.
        - Не забывайте добавлять уставное обращение, капрал!
        - «Уставное обращение» - это… это откуда-то из Империи… Точно. Из полевого устава… Я хорошо помню. Но… чтобы вы знали: для нас Империя кончилась… - произнес Дэк Потту и спокойно выстрелил полковнику в лицо.

* * *
        За два года до того

…И месяца не минуло, как Гэш Каан, самый молодой профессор Императорского университета искусств, сменил простой черный пиджак на щегольский бархатный, цвета летних сумерек, а мятую рубашку в суповых пятнах - на ослепительно-белое совершенство с накрахмаленным воротничком. Он стал ходить, опираясь на трость с резным набалдашником из кости морского слона. Артистический галстук-бабочка в тон пиджаку дал коллегам повод для иронии: «Не решил ли многоуважаемый господин Каан сменить кафедру на театральные подмостки? Очень мило…»
        Многие подозревали, что господин Каан неровно дышит к одной юной приват-доцентше, а именно девице Куур, дочери знаменитого литератора.
        Некоторые склонялись к версии, согласно которой Теограна Куур и сама испытывает к профессору романтические чувства.
        Избранное меньшинство получило приглашения на свадьбу, а заодно просьбу не распускать язык раньше времени. Профессор Каан и его молодая супруга желали преподнести академическому сообществу сюрприз.
        И один лишь Рэм Тану, ученик профессора, знал больше, чем самые избранные изо всех избранных. Больше него могли знать разве только сами жених и невеста.
        Ему было доподлинно известно: галстук-бабочку, трость и пиджак цвета летних сумерек профессору подарила его возлюбленная - вслед за тем, как он положил ей на ладонь чудесное колечко. А колечко Гэш Каан коленопреклоненно явил милостивой государыне Теогране сразу после того, как узнал о другом своем подарке, сделанном чуть ранее и абсолютно ненамеренно. Тот подарок профессора долгое время вел жизнь невидимки. Но выдал себя с головой, когда заставил хрупкую барышню скушать на завтрак две копченые рульки с тостами и запить их тремя чашками горячего шоколада…
        Это и случилось без малого месяц назад.
        Профессор Каан и Рэм Тану шли по коридору университетского корпуса «Цветущая роза». Слева от них медленно проплывали массивные дубовые двери эпохи регентства с изящными золочеными вензелями. Слева бил из высоких окон щедрый август, отбеливая лица до крахмальной безупречности профессорского воротничка. Меж окнами застыли, приняв горделивые позы, августейшие покровители наук в массивных золотых рамах.
        - Напрасно вы не занялись биоисторией. Напрасно, напрасно. Это я вам говорю.
        - Я бы и рад, но…
        - Но?
        Рэм пригладил волосы пятерней. Очень решительно. Этот жест - последнее, что оставалось в нем от провинции.
        - Нет ничего интереснее людей. А с биоисторией… нет, я понимаю, костные останки убитых животных рассказывают нам, чем питались в первобытную эпоху…
        - Не только в первобытную!
        - Да, конечно же, не только в первобытную… А по частицам пыльцы можно сказать, какое у них там было растительное окружение… Разумеется. Я не спорю! Но есть все-таки соблазн с этой биоисторией - уйти от человеческих судеб к жизни зверушек.
        Его собеседник усмехнулся.
        - Вы отказываетесь от места в лаборатории, хотя такую должность никогда не предлагали студенту второго курса. Ни-ког-да! От основания Университета Вы, в сущности, дерзите.
        Рэм посмотрел на него испуганно.
        - Нет! Я и в мыслях…
        - Можете не оправдываться. Просто незримые нити, коими прошито все пространство внутри академической машины, для вас - тайна за семью печатями. Вам, извините, двадцать лет, а вы их никогда не видели и, в сущности, видеть не желаете.
        Рэм сделал в ответ нелепое движение руками: то ли взмахнул ими, словно птица, собравшаяся взлететь, но вдруг раздумавшая, то ли захотел выбить поднос у невидимого официанта, нагло вставшего прямо перед ним Чудо, а не движение.
        - Вот-вот. Вы даже не понимаете, о чем я говорю. Впрочем… нет худа без добра. Вы просто знаете, чего хотите и куда вам следует двигаться. Вы уверены в… направлении движения, не так ли?
        - Д-да Да. Знаете, книжные центры, процветавшие в эпоху Белой княгини…
        - Стоп! Поберегите риторский запал для доклада Ваши интересы мне известны. Хорошо! Я сделаю так, что вашу невиданную дерзость стерпят. Знаете почему?
        - Э… что - почему? Почему вы так сделаете? - Рэм с робостью поправил очки.
        - Именно.
        - Ну, вы хотите мне как-то помочь в моих исследованиях…
        - Полное отсутствие политеса! Хорошо хоть при полном отсутствии тщеславия. Одно вас губит, другое покамест спасает.
        - Почему же вы не дадите им съесть меня, господин Каан? - вежливо повторил вопрос Рэм.
        Профессор Каан остановился у дверей в деканат.
        - Вы очень хороши. Когда ваш отец по старому знакомству попросил меня присмотреть за милым мальчиком из приморского захолустья, я…
        - Вы думали, я стану для вас обузой?
        - Цыц! Органическое неумение не перебивать когда-нибудь дорого вам обойдется.
        Рэм заулыбался.
        - Да, я думал, из вас ничего не выйдет. На сегодняшний день вы - лучший мой ученик. Терплю вас только за ваш ум и чудовищную работоспособность. Понимаете вы это?
        Студент почтительно поклонился.
        - Пусть и другие терпят. И еще… При мне, разговаривая со мной, вы можете улыбаться подобным образом С другими преподавателями - ни в коем случае. Я уже не говорю о декане. Сегодня, когда будете делать доклад… вот! Именно так и не надо. Если, конечно, не хотите двигаться к магистерскому званию лишний год, два или даже пять.
        - Как мне улыбаться не стоит? Каким способом? То есть каким образом? Я… Извините. Я действительно не понимаю.
        - Так, чтобы все и каждый могли прочитать на вашем лице четыре фразы: «Все, что вы мне сейчас говорите, в сущности, не важно. Я размышляю об интеллектуалах времен Белой княгини. Вот это - важно! Не сбивайте меня».
        - А почему при вас можно?
        - Мне, в сущности, все равно. Я отлично помню, как сам был идиотом - точь-в-точь вы. Волшебное ощущение!
        Рэм стер улыбку с лица. Она материализовалась снова. Рэм опять загнал ее куда-то в уголки губ, но они тут же предательски поползли вверх.
        - Простите… я…
        - Я понимаю, вы будете очень стараться.
        - Если отбросить слова вежливости, то… да. Я постараюсь не быть идиотом для кого-либо, кроме вас.
        - Удачи вам, Рэм. Потом расскажете.
        - Спасибо, господин Каан. Я очень благодарен вам. Нет, правда. На самом деле! Ну что же вы…
        Уголки губ Гэша Каана предательски поползли вверх.
        Когда дверь деканата захлопнулась за профессором, Рэм подошел к окну. Часы на башне Торгово-промышленного собрания показывали полдень. До выступления оставалось сорок минут. Торопиться некуда.
        Рэм задержался у окна, разглядывая великий город. Он здесь уже полтора года, но великолепие столицы все еще трогало его. Вон там, у дворца князей Гарату, он когда-то простоял больше часа, ожидая пышной церемонии, сопровождающей смену караула. Чуть дальше, на площади Страховых обществ, он, бывало, проводил день-деньской, обходя лотки и лавочки Антикварного рынка У питьевого фонтана видел однажды первопечатный фолиант!
        А на мосту через канал перед зданием Биржи он впервые осмелился взять Дану Фаар за руку…
        Мимо ажурной башни Радиоцентра медленно проплывал пассажирский дирижабль с надписью: «Бунт Южной федерации не останется безнаказанным!» Два юрких истребителя носились над ним, то устремляясь к Ботаническому саду, то пролетая поблизости от зданий Академического квартала, то проходя по длинной прямой над Арсенальным проспектом. За ними реяли тонкие длинные ленты цветов императорского штандарта, прикрепленные к хвостовым стабилизаторам. Послезавтра - день трехсотлетия династии. Трамваи с утра ездят все в цветах и воздушных шариках…
        Как славно! Отличный день. Прохожие улыбаются друг другу в предвкушении больших торжеств. Солнце летит на небесной колеснице, обдавая сухим жаром столичные улицы. Жандармерия с утра перекрашивает бурое казарменное здание в белое и розовое… Даже извозчики не сквернословят.
        Рэм высунулся из окна. Ветер трепал ему волосы. Молочник с жестяным бидоном и воронкой остановился, перевел дух, помахал рукой.
        Рэм знал, что сегодня все будет хорошо, все ему удастся. Он знал, что перед ним - светлая прямая дорога на много лет, до самого горизонта.
        Не важно, когда ему присудят магистерскую степень, а когда - докторскую. Древние даровали Рэму умственную вольность. Дух этой вольности живет у него в груди и никогда не подведет, не обманет, не даст сфальшивить.
        Как говорил Мемо Пестрый Мудрец? «Мы - свет мира Наше служение - подниматься на холмы и освещать силой ума жизнь простых людей. Мы - светильники. Нам нет места в подвалах и низинах. Нам следует восходить к вершинам».
        Сказано четыреста лет назад. Но разве жизнь с тех пор изменилась?
        Просто тогда умели тремя строчками дать судьбе смысл и прямоту. Сейчас для этого пишут философские трактаты страниц на тысячу…
        Пора.
        Кружки, клубы, общества и комитеты, где собирались любители истории, занимали в столичной телефонной книге страницу с лишком. Все они устраивали званые вечера, вручали премии, созывали желающих на доклады знаменитостей. Но одно лишь
«Императорское общество державной истории и древностей отечества» раз в месяц допускали в Зал ритуалов историко-филологического факультета. Потому что есть общества, а есть Общество. Два месяца назад в Зале ритуалов выступал почетный член Общества академик Гай Нанди. Месяц назад профессору Каану здесь вручали Большую золотую медаль Его Высочества наследника престола.
        Сегодня здесь выступит студент второго курса.
        На академика пришло человек семьдесят.
        На профессора - человек пятьдесят.
        Рэм Тану, отворяя дверь Зала ритуалов, предавался суетным размышлениям: сколько народу придет на него? Тридцать человек? Двадцать? Десять? Нет, быть того не может! За один сегодняшний день ему раз восемь задавали вопрос: «Можно, я приду?» И он отвечал, мол, так и так, всем буду рад, вход для всех свободный…
        Зайдя внутрь, он сделал шаг, другой… и остолбенел.
        Слушатели заняли все двести мест. Четыре ряда сидений, спускавшиеся амфитеатром к сцене, оказались набиты битком. Для тех, кто пришел слишком поздно, распорядители поставили стулья в боковых проходах. Кое-кто разместился на подоконниках.
        Народ понемногу прибывал. До начала оставалось еще минут десять…

«Они… они пришли на меня, как на экзотику! Студентишка. Хотят увидеть мой позор…»
        Нет, ему улыбались. Однокурсники, а еще того больше - однокурсницы. О, вон там, кажется, делают ставки. Ну, еще бы! Эти двое балбесов с четвертого курса примутся собирать ставки даже посреди землетрясения: десять домов рухнет или сорок? Было бы азартное зрелище.

«Точно, я - экзотика. Но, кажется, я - хорошая экзотика. Не позора они ждут, а какого-то чуда, что ли… Смешно».
        Секретарь Общества взлетел к нему по ступенькам.
        - Ну что же вы застыли? Пойдемте, пойдемте! - взял Рэма под локоток и уверенно повлек на сцену. - Вы не должны смущаться… Вы готовы? Профессор Каан уверил меня, что волнение вам не присуще.
        - Я готов. Не беспокойтесь, все будет хорошо.
        Секретарь бросил на него удивленный взгляд.
        За столом на сцене помимо секретаря сидел еще седобородый председатель Общества в виц-мундире с голубой орденской лентой через плечо. Кивнув Рэму, он вежливо осведомился:
        - Вы готовы, молодой человек?
        - Да.
        - Тогда, думаю, ждать не стоит. Садитесь.
        Он взялся за колокольчик. Требовательный звон разнесся по залу. Разговоры, споры, смешки немедленно прекратились. Пришла тишина Лишь из-за окон доносилось цоканье конских копыт по булыжной мостовой да раздраженное бренчание трамваев.
        Величественно поднявшись, председатель набрал воздуха в легкие и зарокотал - у него был на диво поставленный голос:
        - Милостивые государи и государыни! Уважаемые коллеги! Я рад приветствовать вас от имени Общества…
        По Залу ритуалов прокатился сдержанно-одобрительный гул.
        - Сегодня у нас необычный день, - продолжал оратор. - Мы предоставляем трибуну молодому человеку…

«Собственно, на этих словах имело бы смысл закончить высказывание. Все главное уже сказано», - дальше Рэм не слушал. Все те этикетные выражения, которые председатель с бархатной академичностью нанизывал, представляя его, ценной информации в себе не содержали. Не стоило трудить уши.
        Где-то тут должны сидеть персоны поважнее председателя. Во всяком случае, для него, Рэма, - поважнее. Таких немного. Честно говоря, во всем зале только два человека по-настоящему, без дураков, интересовали его.
        Поискав глазами, Рэм нашел одного из них в первом ряду, слева от центрального прохода.
        Академик Нанди смотрел на него со скептическим выражением лица Ему под семьдесят, он лучший специалист по временам Белой княгини во всей Империи. И, по большому счету, он единственный человек во всем зале, кто до конца понимает то, о чем говорит и пишет Рэм. Горделивая мысль. Не следует поддаваться ей…
        Одну из двух его публикаций академик разругал, вторую не заметил.
        По правде говоря, правильно разругал. Писалось год назад, сейчас Рэм сделал бы ту несчастную статью в сто раз лучше. Поделом: никогда не надо торопиться с серьезными вещами. Академик флегматично поглаживал седую бородку. Выражение его глаз Рэм никак не мог разобрать из-за пенсне.
        Второй сидел в боковом проходе справа. Вернее, вторая.
        Дана Фаар.
        Хорошо, если поймет половину из сказанного. До конца поймет, со всеми логическими мостиками, на которые просто не хватит времени, со всеми выходами в смежные темы, которые специалист видит без лишних комментариев, механически… Но сейчас Рэму не нужно ее понимание. Если надо, он потом объяснит. Дообъяснит. Допрозрачнит. Сейчас Рэму требовалась ее улыбка Очень-очень.
        Дана не могла не прийти.
        Это было бы крушение мира - если бы она не пришла. Вот она сидит, его Дана, тихонько разговаривая с подругой, которую зовут… которую зовут… да не важно.
        Длинные прямые черные волосы, чуть-чуть не достигающие талии. Не худая, а скорее миниатюрная. Женщина с лицом маленькой девочки. Дане уже восемнадцать, а выглядит она на четырнадцать… когда надевает туфли с высокими каблуками. Детский тоненький голос и детские круглые щеки… когда она улыбается, щеки становятся еще круглее, они словно бросают вызов: «Ну, ты наконец поцелуешь нас или, как обычно, не осмелишься?» Глаза… сколько раз он пытался определить их цвет, но выходило нечто странное: глаза были - кошачье золото. Случаются ли в жизни оранжевые глаза? Или, скорее, что-то вроде озера с прозрачной водой и самородками золота на дне? Один раз случились, вот они, но в этакую невидаль трудно поверить.
        Чаще всего взгляд Даны обращен… внутрь. Женщина-девочка разговаривает с кем-нибудь и смотрит внутрь себя. Отвечает преподавателю на семинаре и смотрит внутрь себя. Идет по Озерному бульвару и смотрит внутрь себя. Язвит - Дана не может не язвить, язва родилась раньше нее, и очень хорошо, когда ее язва спит, потому что, чуть она проснется, с ней нет никакого сладу, разве только переязвить, но для этого надобны целые водопады язвенности, - так вот, если Дана язвит, она все же смотрит внутрь себя, произнося насмешливые слова механически, почти не задумываясь. Они сами поднимаются откуда-то из глубины к голосовым связкам в виде пузырьков с вредными человечками… Даже когда его Дана улыбается, то улыбается одними губами. А глаза - нет, они не холодны, просто собеседник, считающий, что он удачно пошутил, обманывается, - взгляд Даны обращен не на него. Шутник продолжает оставаться обстоятельством внешнего мира. А самое главное и самое интересное никак не относится к миру внешнему. Оно - там, внутри, на борту субмарины, под бездной вод. Все плавающее на поверхности либо забавляет, либо докучает, но истинной
ценности ни за чем не водится.
        Это он, Рэм Тану, усыпил язву и научил маленькую женщину иногда подниматься с субмарины к волнам и солнцу. Это он научил ее улыбаться глазами.
        И теперь он смотрит на свою ученицу, жадно выпрашивая: «Ну же, Дана, ну же, радуга моя живая, ну же, очень тебя прошу, поверни голову в мою сторону… На кой тебе эта подруга? Ты с ней еще тысячу раз поговоришь, ты еще ей с три короба…»
        Между тем председатель Общества, делая артистический жест рукой в направлении Рэма, произносил заключительные слова:
        - …и сейчас я имею честь передать слово…

«Ну же, Дана! Последняя возможность! Пожалуйста! Я здесь, Дана!»
        И тут она все-таки повернулась к нему. Посмотрела на него.

«Дана!»
        - …студенту историко-филологического факультета Императорского университета искусств…
        Улыбнулась ему.
        Самородки - те, для которых дно озера стало домом, - на миг сверкнули.
        - …господину Тану! Прошу вас, Рэм.
        Он встал и пошел к кафедре, храня на лице выражение счастливого идиотизма и не сводя глаз с женщины-девочки в боковом проходе.
        Наконец ему удалось оторвать от нее взгляд.
        Рэм начал, как положено, с перечисления всех текстов, которые дошли от Мемо Чарану. Того самого, получившего от учеников и последователей прозвище «Пестрый Мудрец».
        Так надо и следовало начать, ибо так начинают профессионалы.
        Вот поучение Мемо «О соблюдении порядка».
        Вот его «Житие отшельника Фая».
        Вот «Малый комментарий» к «Придворному кодексу Срединного великого княжества».
        Прочее - невнятные отрывки, то приписываемые Мемо, то не приписываемые…
        Оп! При словах «Малый комментарий» и т.п. брови академика Нанди поползли кверху. Еще полдюжины по-настоящему серьезных специалистов отреагировали по-разному - кто удивленным лицом, кто - скептическим прищуром, а кто - осторожным шушуканьем. Остальные ничего не поняли. Или в лучшем случае почти ничего.
        Потом Рэм напомнил о трех исторических хрониках, где упоминается Мемо Чарану: Срединная великокняжеская, Вторая Пандейская церковная и, немножечко, Великая Хонтийская. Были, правда, еще дневники придворной дамы Налы. Но их нельзя использовать: слишком велики сомнения относительно их достоверности. Скорее всего правы исследователи, увидевшие в дневниках Налы позднюю фальсификацию. Притом очень позднюю, видимо, времен Регентства. Сохранились еще два документа, и они, пожалуй, кое-что проясняют. Первый из них - жалованная грамота на поместье в Пригорье, выданная Мемо «в честь заслуг». Второй - список персон благородного происхождения, взятых на судейскую службу при пандейском царе Таджхаане. В нем Мемо Чарану назван среди четырех «высших мужей закона», а именно третьим - поставленным у «Южных врат сияющего престола».
        Рэма долго и хорошо учили, особенно господин Ка-ан: сначала рассказать то, что знают все порядочные специалисты, и только потом явить то, до чего по сию пору никто не додумался.
        Допустим, чем были «Южные врата» четыре столетия назад, определил еще дедушка академика Нанди. Орды пандейцев в союзе с горскими князьями ворвались на земли благословенного Срединного княжества, завоевали его и пятнадцать лет властвовали над самой хлебородной областью континента. Пандейский король называл оккупированные области «Южными вратами» своего «сияющего престола». «Северные врата» - коренная Пандея, «Западные» - Пригорье, а «Восточные» - спорное порубежье с Хонти. При этом двор Таджхаана оставался на севере, и там был старший из «высших мужей закона». Иначе говоря, главный толкователь законов всего царства.
        Мемо Чарану - не пандеец, он уроженец Срединного княжества. Его отправили на юг, к сородичам, и он служил законником всего-навсего при наместнике, а не при самом царе. Значит, лжет Вторая Пандейская церковная хроника, поскольку там сказано: «И вышел из варварских равнин Срединья муж великой учености именем Мема. И удоволил его царь Таджхаан платьем, поместьем и жалованьем. И слушал его советы, как никого другого. Ибо не боялся великий Таджхаан зачерпнуть из колодца чужой премудрости». Вот уж вряд ли! Мемо, как видно, приняли у Таджхаана, признали человеком полезным, но выслали на службу в его же отечество. Жил он, стало быть, в тридцати конных переходах от столицы Пандеи. А оттуда мудрено подать совет государю…
        Об этом, допустим, догадались еще двадцать лет назад.
        Кто-то назвал Мемо предателем - зачем он пошел на службу к врагам? Кто-то в его поступках отыскал желание просветить северных варваров. Но если внимательно вчитаться в его «Поучение о соблюдении порядка», написанное как раз на пандейской службе, многое становится понятным. Мемо выявлял черты превосходства закона по сравнению с неписаным правом общинников, властью хищных баронов, злым обычаем бунтарей и лукавой жестокостью чиновников. Кто страдал тогда от нарушений закона больше - завоеванные или завоеватели? А кому преждевременное восстание грозило гибелью? Мемо всего лишь использовал свою ученость, чтобы создать идеал всеобщего равенства перед законом. А его отечество очень нуждалось в соблюдении закона со стороны торжествующих победителей…
        Мемо пожертвовал честью и добрым именем, пошел на поклон к лютым врагам - ради чего? Чтобы защитить свой народ силой слова.
        Это, допустим, открыл десять лет назад сам академик Нанди.
        Поместье Мемо получил не от пандейского царя. Он получил землю еще до завоевания, от собственного государя Гая V, великого князя срединного. Пандейцы могли, в сущности, всего лишь подтвердить пожалование или отобрать земли. Так? Так. Жалованная грамота на при-горское поместье выдана Мемо за его заслуги перед престолом Как он возвысился, неизвестно. Зато в грамоте четко прописано, кем он был перед тем, как сделался помещиком до прихода пандейцев Мемо учил детей великого князя. Выходит, его ученость не вызывала сомнений - иначе князь Гай не взял бы его ко двору и не доверил бы сына с дочерью. Но вот само пожалование долго и напрасно считали новой почестью. Пригорье - захолустье. Притом захолустье, постоянно подвергавшееся набегам горцев. Поменять жизнь при дворе на судьбу небогатого служильца в опасном пограничье - не почесть, а ссылка Помещики обязаны были по первому зову местных властей снаряжаться на защиту крепостей и в воинские походы. Пришлась ли книжному человеку по вкусу работа младшего офицера? Вот уж сомнительно. Выходит, философ Мемо чем-то крепко провинился перед Гаем V.
        До этого, допустим, додумался профессор Каан. Год назад, незадолго до того, как увлекся своей дурацкой биоисторией.
        Помещиком Мемо пробыл ровно год. Началось пандейское вторжение. Вся жизнь Срединного княжества перевернулась вверх тормашками.
        Великая Хонтийская хроника сообщает: «У грязных и подлых варваров из Пандеи единственным справедливым чиновником был некто Мемуш, ученый человек, да и тот не пандеец, а срединник. Двенадцать лет служил он неблаговерным собакам, возвышаясь подобно столпу истины в бездне нечестия. При нем разбои поубавились - насколько мог поубавиться неистовый нрав буйных дикарей. Учил он доброму…» - далее в хронике следует ужасный перевод небольшого фрагмента из «Поучения».
        Хроника скорее всего, достоверна поскольку автором ее за период в два десятилетия был сам Беда Недостопочтенный. А это человек совершенно особого склада - великий недоброжелатель как Пандеи, так и Срединного княжества, удачливый шпион, затесавшийся в свиту пандейского наместника у Южных врат, а потом казначей Совета нобилей в Хонти. Выслужил, так сказать.
        Итак, двенадцать лет службы «неблаговерным собакам»…
        Потом восстание все-таки произошло, но никак не преждевременное. Великое княжество возродилось, неприятеля вышвырнули с его благословенных земель. Государыней стала Белая княгиня - дочь Гая V и ученица Мемо.
        Она, как сообщает Срединная великокняжеская хроника, вытащила учителя из тюрьмы за полдня до казни, назначенной ему как «прислужнику пандейцев». Смутное время - чего тогда стоила жизнь судейского чиновника, знавшего многовато? Белая княгиня едва вырвала Мемо из рук своих баронов, чтобы поставить во главе причудливого сборища книжников. Минет год, и сборище превратится в первую на материке Академию.
        То, о чем Рэм говорил дальше, являлось плодом его собственных разысканий. Собственно, ради этого люди и собрались в Зале ритуалов.
        Как Мемо управлял Академией, известно из двух больших отрывков Срединной великокняжеской. Собственно, правильнее сказать не «известно», а «общеизвестно». А вот над чем работал он сам - очень дискуссионный вопрос. В сущности, от «позднего Мемо», от Мемо, окруженного учениками, от Мемо, ставшего чуть ли не самым известным человеком княжества, дошел всего один текст. А именно «Житие отшельника Фая». Этот Фай никогда не считался сколько-нибудь крупной фигурой в пантеоне святых. Жил за двести лет до Мемо. Оставил «Послание благочестивым людям», известное всего в двух списках, а значит, не пользовавшееся особой популярностью. Прославился аскетизмом и необыкновенной добротой ко всем, с кем сталкивался. Все. Малозаметный духовный учитель, память о котором почти растворилась в ядовитом соке времени…

«Житие отшельника Фая», написанное Мемо, известно в ста пятидесяти списках. Ни один памятник литературы за все века, предшествующие изобретению книгопечатания, не дошел до современности в таком количестве копий. «Житие» переписывали и переписывали через десять, сорок, сто лет после кончины Мемо…
        И никто из специалистов до сих пор не расшифровал причин этой бешеной популярности.
        Некоторые считали, что «Житие» стало знаменитым благодаря известности других, более крупных работ Мемо. Но тогда почему от них не осталось ни следа? Их ведь, по идее, должны были переписывать в еще больших количествах!
        Другие полагали, что «Житие» переписывали ученики Мемо или казенные писцы Академии - как учебный материал. Но вот незадача: известно полным-полно списков «Жития», созданных явно не в столице Срединного княжества. Другая бумага Провинциальный неуклюжий полуустав вместо летящей столичной скорописи. Более того, очень быстро появился пандейский перевод, и сорок из полутора сотен копий сделаны, без сомнений, пандейцами. Из них с дюжину - на территории самой Пандеи.
        Рэм сделал паузу.
        Те, кто понимал его очень хорошо, ждали кульминации. Кульминаций сегодня будет парочка-троечка, но откуда им об этом знать? Первой они точно дождались.
        Те, кто понимал его посредственно, просто нуждались в передышке.
        Те, кто совсем не понимал его, просто с интересом следили за… расследованием. Будто он, Рэм Тану, - офицер жандармского корпуса и ведет следствие по делу одного ушедшего из жизни интеллектуала…
        Дана понимала его посредственно, но в паузе она ничуть не нуждалась. Она смотрела на Рэма неотрывно, жадно, и в глазах ее трепетала ночная птица.
        - Вот за это мы и зацепимся, - начал раскрывать первую маленькую тайну доклада Рэм - За двадцать восемь списков «Жития», созданных пандейцами, но вне пределов Пандеи. Неужели они так заинтересовались произведением Мемо из одного лишь почтения к его бывшему высокому сану законника? Запомним, запомним этот факт, не находящий простого объяснения.
        Кажется, во взгляде академика Нанди появился интерес. Ну-с, милсдарь, наконец-то что-нибудь новенькое? - читал по его глазам Рэм.
        Будем вам новенькое!
        Мемо, в сущности, половину «Жития» посвятил вдумчивому комментированию маленького, сухо и сбивчиво написанного «Послания благочестивым людям». Отшельник Фай на двух листках в самых простых словах просил добрых верующих не совершать дурного и, напротив, совершать благое.
        Делиться пищей, одеждой и пристанищем своим с любым человеком, которому это понадобится.
        Не искать никогда никакой корысти.
        Любить всех равно - врагов и друзей, ближних и дальних.
        Никому не мстить, ибо месть - это грязь.
        Не просить ни у кого помощи даже в самых трудных обстоятельствах, ибо это отягощает жизнь других людей, а она и без того тяжела. Если они захотят помочь, то сделают это по собственному желанию и получат воздаяние от Бога.
        Отучить себя от гнева, ибо гнев это помутнение души…
        И так далее. Всего двадцать два поучения.
        Так вот, Мемо, описав жизнь и духовные подвиги отшельника Фая, взялся доказывать правоту его поучений. В результате все, прозвучавшее у Фая самым незамысловатым образом, как советы смышленого отца-крестьянина подрастающим детишкам, обрело у Мемо изысканно-совершенный вид. Где у Фая строка, там у Мемо - страница… Где у Фая сущая простота, там у Meмо - изощренность. Где у Фая одно лишь собственное мнение, там у Мемо - ссылки на Священное Писание, жития святых, величайшие духовные авторитеты, и только за ними, как за крепостною зубчатой стеной, его собственная тонкая трактовка.
        Обо всем, высказанном Фаем, Мемо написал примерно поровну. Он не уделял больше места размышлениям над какими-то более важными поучениями Фая… Для Мемо у Фая все было в равной степени важным.
        За одним-единственным исключением.
        Лишь раз Пестрый Мудрец переступил через собственное правило «равных объемов».

«Никому не мстить, ибо месть - это грязь», - и два десятка страниц с комментариями Мемо. Про «никому не мстить» глава великокняжеской Академии написал примерно столько, сколько сказал он обо всем прочем. Четверть всего «Жития». Притом самая яркая четверть, написанная легко, как летит над землей пламя лесного пожара, и в то же время чеканно, словно горсть серебра, только что покинувшая монетный двор…
        Мемо откуда-то узнал древнюю легенду о милосердии Фая - впрочем, может быть, не столько узнал, сколько сам сочинил.
        Фай жил в шалаше посреди рощи, близ дороги. Люди приходили к нему, разговаривали и оставляли у шалаша пищу, одежду, монетки. Рядом поселился старый разбойник, ловко прибиравший к рукам почти все пожертвования. Фай собственными руками плел корзины и только их продажей кормился, поскольку пожертвования кротко оставлял разбойнику. А если какая-то малость оказывалась у Фая, разбойник посещал его шалаш и отбирал все дочиста. Фай не сопротивлялся, хотя был моложе и сильнее разбойника, а жизнь в лесу, на холоде, в самым диких условиях закалила его тело. Однажды разбойник тяжело заболел, и Фай немедленно сделался почти что богатым человеком - столько подаяний оказалось при входе в его шалаш! Но он, забрав всю пищу и все деньги, отправился к жилищу разбойника Тот испугался, увидев отшельника: «Я беззащитен, и ты пришел убить меня! Пощади, Фай, мне осталось жить совсем недолго. Я уже не могу докучать тебе!» Фай рассмеялся и выложил перед разбойником на стол лучшую пищу. Отшельник нанял лекаря, желая излечить жадного грабителя. Но лекарь поведал, что его уже не поднять с постели - давнее пристрастие к питью
вина привело его на край могилы. Тогда Фай сам принялся ухаживать за умирающим: кормил и поил его, обмывал его тело, топил ему печь. Вот пришла пора хворому сквернавцу уходить из жизни - и отшельник принял из его уст исповедь, а с нею раскаяние в обидах, причиненных соседу. Когда разбойник умер, Фай закрыл ему глаза, оплакал его и долго молился о его душе. Потом отшельник похоронил своего мучителя и на могильном камне начертал собственной рукой: «Здесь покоится добродетельный человек». Люди спросили Фая:
«Отчего же ты не вернул себе все пожертвования? Отчего не отлупил как следует наглого разбойника, когда он лишился сил и всей дерзости своей? Отчего не прибил его, как пса, заболевшего бешенством?» Отвечал Фай: «Если бы я поступил бы с ним так же дурно, как он поступал со мною, разве раскаялся бы он тогда? Разве душа его очистилась бы? А ныне он чист. Выходит, я мог дать ему уйти с чистою душой или же с грязною. И уйди он к Богу со всей своей скверной, я был бы виноват. Мне пришлось бы каяться перед Всевышним за большую вину, чем все его простые разбойничьи вины».
        Для кого Мемо писал эту историю про отшельника Фая? Для своих учеников? О нет.
        За четырнадцать лет всевластия пандейцев на землях Срединного княжества тысячи семей переселились в недавно завоеванные области. Пандейцы-крестьяне, пандейцы-охотники, пандейцы-рыболовы, воины, кузнецы, углежоги… Они заняли участки и дома, опустевшие после того, как их владельцев убили на войне. Вот исчезло пандейское владычество. Полегли пандейские воины. Но все остальные пандейцы остались - за малым исключением Они живут целыми общинами, у них полно детишек, родившихся на новом месте. И им некуда уходить. Весь народ Срединного княжества страстно желает перебить их до единого, отнять всю землю, дома и имущество, а жен и детей продать в рабство. Разве не так?
        И Рэм привел пять историй, взятых из документов той великой эпохи, когда возрождающееся Срединное княжество, едва живое, едва стоящее на ногах, но все-таки свободное, начало понемногу приходить в себя.
        История о бароне, отобравшем землю у пандейской общины и повесившим всех тамошних мужчин. В результате появилась банда, беспощадно грабившая на столичном тракте и состоявшая из одних озлобленных женщин.
        История о том, как пандейцу под угрозой смерти предложили убраться из дома и оставить все товары в лавке. Он подпалил и лавку, и дом, от чего случился пожар, сгубивший полгорода.
        История о том, как чиновник выдавал пандейцам грамоты, удостоверявшие, что они не пандейцы, а срединники, и живут здесь с давних пор. Цена на грамоты постепенно росла. Когда она стала непомерной, пандейцы, которым не досталось грамот, решили бежать. Их поймали, посадили в тюрьму и отобрали все ценное имущество.
        История о том, как смотритель конного рынка стравливал пандейцев со срединниками, вымогая у них как можно более высокую плату за место для торговли. Документы не дают возможности понять, кто именно его убил - пандейцы или срединники.
        История о том, как один судейский служитель не хотел подтверждать законную силу завещания богатого пандейца, пока ему не отдадут в наложницы младшую дочь покойного. Он ее и получил. Родня принесла мертвое тело к порогу его дома.
        Дурно?
        Но ведь все помнили ровно такие же истории, случившиеся до изгнания пандейского наместника и разгрома пандейских войск. Такие же - в деталях. Никто ничего не забыл!
        А Мемо Пестрый Мудрец, поминая милого старинного отшельника, сущего простака, Божьего человека, говорит: «Не надо мстить».
        Подробно, на многих страницах: «Не надо мстить!»
        С красивыми примерами, со всею мощью глубокого ума: «Не надо мстить…»
        Он как будто опять идет против своих, против своего же народа. Немудрено, что его с таким воодушевлением переписывают пандейцы, живущие по эту сторону границы. Они спинным мозгом почувствовали: слово Мемо их защищает.
        Но… если бы только пандейцы!
        Полсотни списков «Жития» найдено… где? В архивах провинциальных городов. Среди деловых бумаг, распоряжений из столицы, реестров дворянского ополчения, копий отчетов по налоговым сборам, предназначенных для отправки столицу. В двух случаях…
        Рэм обвел глазами аудиторию. Ага, академик Нанди, кажется, уже понял. Остальные пока нет.
        Он щедро сделал еще одну коротенькую паузу. Научный доклад - страшно долгое и утомительное дело.
        А хорошему ритору пристало являть чуточку артистизма Иначе финал его выступлений будет неизменно утопать в густом храпе.
        - Итак… - продолжил он, - в двух случаях сохранились привешенные к свиткам «Жития» печати. И это печати великокняжеского ведомства Почтовой гоньбы. Иными словами, по указу Белой княгини сочинение Мемо рассылали баронам, судьям и воеводам для обязательного прочтения. Мы видим пример удивительного, прекрасного сотрудничества между высоким интеллектом и властью!
        Не слишком переборщил со словом «прекрасного»? Оно ведь несколько… э-э-э… не для научных речей. А еще интонация… Куда-то она поползла вверх, вверх… Не высоковато ли?
        Нет, никто не поморщился.
        И тут Рэм почувствовал - еще очень робко, не веря самому себе, - как несколько сотен людей подчинились его словам. Как желают они добраться вместе с ним до выхода из длинного лабиринта Как жаждут они продолжения. Даже академик Нанди.
        Это необычное ощущение соединилось на краткий миг с другим, еще более странным: тень души Пестрого Мудреца, умершего столь давно, легла на его собственную душу. Эфирное… прикосновение… Ободряющее. «Попробуй на вкус то, что когда-то чувствовал я. Распорядись этим как должно».
        Почудилось?
        Всю жизнь он будет вспоминать невозвратимое мгновение. И до смертного часа не избавится от его привкуса…
        Дальше пошел простой материал.
        Белая княгиня понимала, разумеется, как важно укрепить порядок в стране. А если дать трем четвертям населения спокойно резать и грабить иную четверть, люди озвереют от легкой крови, княжество покроется коростой бунтов, а пашни, и без того сильно запустевшие, окончательно лишатся пахарей в целых уездах. Налоги станет не с кого собирать. Царя пандейского родичи убитых вынудят совершить еще одно вторжение - ради мести. И прольется новая большая кровь.
        Зачем? Белая княгиня, как говорят в один голос анналисты, отличалась умом и непреклонной волей. Ей требовалось остановить резню, и старый учитель крепко помог государыне. Она хотела править богатой многолюдной страной. В конечном итоге ее желание исполнилось. Оба - старик и женщина - вразумляли свой народ, не пуская его на путь губительной свирепости. Обоих, надо полагать, ругали на чем свет стоит. С обоими, хоть и не сразу, согласились. А потом объявили их великими людьми.
        Мемо Пестрый Мудрец умер в почете и достатке, окруженный учениками и восторженными поклонниками. Его хоронили любимая жена, четверо детей, семеро внуков. И на этом можно было бы поставить точку, объявить жизнь первого академика вычерченной до полной ясности. Однако есть деталь, которая не позволяет поступить подобным образом.
        - Помните, - с легкой улыбкой произнес Рэм, - в самом начале я перечислил произведения Мемо. И назвал помимо «Жития» и трактата «О соблюдении порядка» еще и
«Малый комментарий». Помните?
        По лицу академика Нанди Рэм понял: уже забыли. Но сейчас начали припоминать. Четверо или пятеро заулыбались: «Ах, еще и это. Новинки не закончились. Что ж, давайте, молодой человек, вынимайте очередного кролика из шляпы». Дана смотрела на него со спокойной неотрывностью - притягательной и чуть пугающей.
        Никто не зевнул.
        Он работал за кафедрой вот уже час, да, без малого час, но все еще не лишился их внимания. Славно, очень славно.
        А по всем законам божеским и человеческим аудитории давно пора вовсю раззевываться…
        - Никогда прежде «Малый комментарий» не публиковался. Он еще не введен в научное обращение. Текст был обнаружен вашим покорным слугой в… Музее жандармерии.
        Сколько изумленных рож!
        - Точнее говоря, в Отделе редких книг и рукописей крамольного содержания.
        Сколько раздосадованных рож!

«Как просто! Мог бы и я его отыскать. Парню просто повезло…»
        Да, могли бы. Но, как сказал Рэму профессор Каан, «Такие вещи приходят в руки только тем, кто по-настоящему спятил от науки. А кто недоспятил, к тем не приходят». Лишь полный псих примется искать древние рукописи в жандармских закромах. Правда, прежде он должен будет пройти еще с полтора десятка мест, где материалы по его теме можно отыскать лишь чисто теоретически.
        На лице академика Нанди промелькнуло одобрение. Показалось? Нет, совершенно определенно.
        Рэм продолжил.

«Малый комментарий» имел четкую датировку. Сам автор вывел пером год, месяц и день, когда он поставил последнюю точку. Жалованная грамота, означавшая для Мемо ссылку в Пригорье, появилась двадцатью днями позже. Трудно не усмотреть между ними связи. Очевидно, «Малый комментарий» содержал нечто досадное для Гая V. Какая-то деталь в нем переломила судьбу преуспевающего учителя государевых детей, превратив его в ничтожного провинциального помещика.
        Что именно?
        На сей счет можно высказать одно предположение.

«Малый комментарий», на первый взгляд, всего лишь невинное размышление о допустимости некоторых норм нового придворного кодекса Его ввели в действие за полгода до появления «Малого комментария». Вся жизнь Срединного двора подчинялась строгому Ритуалу. А новый кодекс сделал Ритуал… нет, не проще. Сложности не убавилось. Но позволительным сделалось одно явление… его современники назвали словом, абсолютно недопустимым для собрания ученых людей. В системе современных понятий ему наилучшим образом соответствует словосочетание «легкость нравов».
        Но Мемо вовсе не пытался встать в позицию защитника старины, бичевать распутство… о, в смысле - легкость нравов… и взывать к совести падших.
        Нет. Он всего лишь вежливо придрался к некоторым нововведениям. Казалось бы, чисто формальным Там частность, тут нюанс… В одну такую вот мелочь Пестрый Мудрец вцепился как голодная сторожевая собака в сочную ляжку неосторожного вора Новый кодекс Аозволял любому мужчине, обязанному являться при Аворе, приводить с собою на всякое торжество или пир любую женщину, обязанную являться при дворе. Иными словами, не обязательно - жену. Мемо раскрошил в пыль этот пункт нового кодекса Камня на камне не оставил. Со всей силой своей учености он неопровержимо доказал: сие правило не соответствует Священному закону, а значит, его следует немедленно отменить.
        И отправился в ссылку.
        Поскольку метил, вероятнее всего, не в кого-то из придворных, а в самого великого князя Гая V. Государь отправил законную супругу, пандейскую принцессу Фе-рузан, на отдых и лечение от меланхолии в замок на Голубой Змее, а сам проводил время с княжной Гаруту. С нею правитель был неразлучен, и мало кто из придворных осуждал его. Брак с Ферузан родился из многоходовой политической комбинации, обещавшей добрые отношения с могущественной Пандеей. Принцесса родила Гаю V трех детей, но любви и согласия между ними так и не установилось. В конце концов государь перестал ее терпеть подле себя и стал везде появляться с княжной Гаруту…
        В первом ряду сидел плечистый офицер в форме полковника бронемоторизованных войск. Он сверлил Рэма подозрительным взглядом. И Рэм испытал мимолетную радость от того факта, что ныне Империей правит вовсе не та династия, которой принадлежал Гай V.
        Да горцы с ним, с полковником!
        Новый кодекс разрешил великому князю не отрываться от возлюбленной ни на пиру, ни на празднествах, ни на приеме послов, ни на… одним словом, никогда не отрываться. А Мемо Чарану - запретил.
        Почему?
        Надо полагать, причин тут две.
        Во-первых, Мемо воспитывал детей той женщины, которую позорил муж - человек, возвысивший его. И перед Мемо встал выбор: либо он имеет право все так же честно смотреть в глаза этих детей, либо он имеет право на хороший доход и жизнь при дворе. Права совмещать первое со вторым у него нет и быть не может.
        Во-вторых, смелым человеком был Пестрый Мудрец Истину он предпочитал всему остальному.
        Но… могла быть и третья причина. Вот только надвигалась она издалека И никто, кроме одного Мемо, не разглядел ее. Или не решился разглядеть.
        - Давайте вспомним еще одно обстоятельство, прозвучавшее в самом начале моего выступления. Сколько отделяет ссылку Пестрого Мудреца от начала пандейского вторжения?
        - Ровно год! - моментально ответила Дана.
        - Год… около года… - послышалось еще три или четыре голоса.
        Как хорошо, что она слушает его внимательно! Как приятно! Очень-очень…
        - Так вот, - торжествующе сообщил Рэм всем присутствующим, - вторжение обрушилось на Срединное княжество после того, как Ферузан бежала с Голубой Змеи к отцу. А царь Таджхаан не одобрил подобного обращения со своей дочерью. Знал ли, понимал ли Мемо Чарану, как будут развиваться события? Желал ли он предотвратить сокрушительный удар пандейцев?
        Пауза.
        Хорошая, артистическая пауза. Сделанная как бы случайно - чтобы отпить глоток воды из стаканчика, поставленного на кафедру. И вот уже из зала доносятся торопливые возгласы молодых:
        - Да знал, конечно!
        - Это ж понятно!
        - Естественно!
        - А то как же!
        - Знал! Он же мудрец.
        - Скорее всего - да!
        Звенит колокольчик председателя.
        - Прошу вас соблюдать порядок, дамы и господа!
        Совершенно как Мемо Чарану - он требовал от современников того же.
        Послышались смешки, но они быстро утихли.
        - Я отвечу на этот вопрос следующим образом: совершенно не важно, предугадал ли Мемо, чем кончится для страны опрометчивое поведение ее правителя. Гораздо важнее другое. Он защищал истину. Он защищал те основы мира, на которые нельзя покушаться никому: ни государю, ни простому дворянину, ни лавочнику, ни даже нищему. Ведь каждый раз, когда они рушатся, механизмы, поддерживающие мироздание в порядке, воздают нам страшными бедами. Рвутся нити, скрепляющие землю с небом, и падают преграды, удерживающие людей от скотства.
        Рэм очень рисковал. Не принято ученому вещать о нравственности. С него довольно новых знаний, добытых для мира А молодому ученому подавно следует выбирать выражения.
        Но… Мемо-то мог. И делал. А разве он ниже ученого наших дней?
        Рэму осталось произнести заключительные слова:
        - Мемо Чарану хорош не только тем, что честно служил своим государям и своему народу, не боясь замарать имя, не боясь упасть в глазах правителя или соотечественников. И не только тем, что был ученейшим человеком своего времени. Следует помнить: Пестрый Мудрец хранил в себе умственную вольность, он никому и ничему не подчинял свой ум помимо одной истины. Это добрый пример.
        Молчание в ответ.
        Надо что-то добавить, да?
        - Благодарю всех присутствующих. Я завершил выступление.
        Молчание.
        Председатель вновь поднялся:
        - Дамы и господа, может быть, у кого-то из вас возникли вопросы к…
        И тут в первом ряду встал академик Нанди.
        - У вас вопрос, господин Нанди?
        Рэм почувствовал, как сердце пропустило удар, второй… Размозжит? Может. По большому счету, только он и может.
        - Нет, господин председательствующий. Я полагаю, все вопросы - потом. Чуть погодя. А сейчас…
        Гай Нанди повернулся лицом к залу, поднял руки и хлопнул в ладоши - раз, другой, третий… Нарочито медленно. Призывая всех остальных присоединиться к нему.
        Тогда все повскакивали со своих мест - профессора, приват-доценты, студенты, члены Общества, досужие любители истории. Академику Нанди ответили. Сначала робко, с осторожностью, а потом - от души. Кафедру накрыло волной аплодисментов, как штормовая волна накрывает причал и, если повезет, добирается до ближайших домов.
        Рэму хлопали очень долго. Председатель вынужден был вновь взяться за колокольчик.
        Потом Рэму задавали вопросы, много вопросов. Умные и глупые, из праздного любопытства и по делу. Вопросы тонких специалистов и сущих неучей. Вопросы добрые и с подковыркой. Но после того, как академик Нанди одобрил студента Тану, его никто не осмелился цеплять всерьез.
        За вопросами последовали выступления.
        Приват-доцент Таримабу счел, что у Рэма слишком мало использовалась Великая Хонтийская Хроника, но в остальном все нормально. Профессор Феш выразил уверенность, что Великая Хонтийская Хроника - источник периферийный, и ее вообще не стоило трогать, а в остальном все очень хорошо.
        Полковник Варунди подчеркнул практическую пользу доклада с точки зрения боевого духа императорской армии: «Пусть мои ребята знают, каких умников выращивала держава в своих недрах!» Некий чиновник в вицмундире Министерства сельского хозяйства порывался с места дополнить офицера: «Не только в армии, но и в животноводстве!» - но ему слова не дали, призвав к порядку.
        Магистр Кику говорил долго. В речи его слышались фразы о перспективах осмысления, о философской точке зрения и о чем-то еще глубоко плюралистическом Самое прозрачное из сказанного звучало так: «Эксплицитно проявленное нам сегодня в полной мере открылось. Но имманентно имплицитное требует эпистемологической модернизации методологического арсенала исследования».
        Последним сказал свое слово академик Нанди:
        - Настоящий современный специалист обучен всем тонкостям научной критики источника Он увешан навыками и умениями из вспомогательных исторических дисциплин не хуже, чем хорошо экипированный пехотинец - оружием и снаряжением. Он прочитал все, что было написано по его теме предшественниками. Он также владеет разными методиками синтеза и способен в идеале один и тот же процесс увидеть под разными углами зрения. Превосходно! Вот только одного он чаще всего не умеет… И тут, знаете ли, я говорю о большинстве своих коллег, да и в какой-то степени о себе самом. Не какой-нибудь абстрактный «он», специалист без имени и судьбы, а мы, те, кто пишет сейчас монографии, учебники и статьи, чьи послужные списки украшены высокими научными степенями и званиями… Так вот, мы умеем добыть новое знание, но не умеем подумать о том, как им распорядиться. Мы способны изложить его в максимально корректной форме для коллег. И каждый из нас думает про себя: «То, чем я занимаюсь, способны, по большому счету, понять и оценить двое профессоров в столице, один приват-доцент в Пандейской провинции и один академик из Южной
федерации. Для них-то я говорю и пишу. Они смогут оценить по достоинству…»
        Тут Рэм вздрогнул.
        - …И это еще хорошо, потому что кое-кто из нас держит в уме гораздо более скромную аудиторию. Порой она состоит из единственного знатока…
        Тут Рэм вздрогнул вторично.
        - В результате мы постепенно превращаемся в замкнутую касту людей, работающих не для образованного общества, а для себе подобных. Иначе говоря, для узких специалистов. Или, точнее сказать, для антикваров, хранящих знания в сундуках, подобно сокровищам А общество, видя отсутствие интереса к нему с нашей стороны, постепенно начинает утрачивать интерес к нам самим. Я очень рад, что сегодня этот молодой человек преподал нам всем добрый урок. Уверен, ему и в голову не пришло искать в сидящей перед ним аудитории одного или двух идеальных слушателей…
        Рэму стало стыдно. Правда, стыд посетил его в умеренной дозе: он все-таки старался быть интересным и понятным для всех, а не только для академика Нанди. Ну, может быть, не для всех, но уж для большинства - точно.
        - Господин Тану постарался быть интересным и понятным для всех, кто пришел сегодня на его выступление. Как минимум для большинства собравшихся…
        Рэм посмотрел на академика с суеверным ужасом. Мать как-то объяснила ему, что дети сельских колдунов иногда умеют угадывать мысли. Так не колдун ли из какой-нибудь дыры - академичий папа?
        - Господин Тану предъявил всем нам умение работать с историческими источниками как прилично подготовленный специалист. Как образцовый продукт столичной университетской школы, я бы сказал. Но в этом, допустим, еще нет ничего удивительного. Приятно поразило иное. Господин Тану извлек драгоценный опыт старинного интеллектуала и подал его так, чтобы современный интеллектуал мог использовать этот опыт для строительства собственной личности. Иными словами, совсем еще юный автор доклада не только добыл хорошо спрятанную драгоценность, но и вынес ее на всеобщее обозрение: любуйтесь, размышляйте, меняйтесь! Он поработал и на нас, знатоков-антикваров, и на всех образованных людей Империи. Вот так! Это должно быть опубликовано. И в научной форме и… - Гай Нанди сделал в воздухе какой-то колдовской знак, отыскивая верные слова, - …и в вольной артистической форме. Именно так! В виде вольного размышления.

«Он точно якшается с нечистой силой, этот Нанди!»
        Еще раз аплодисменты.
        Председательствующий солидно встает, благодарит господина академика, благодарит почтенную аудиторию за внимание к докладу Рэма Тану и укоризненно смотрит на него.

«О, точно. Не он, а я обязан благодарить за внимание. Ну, ладно, учту на потом…»
        Председательствующий убирает из очей укоризну и благодарит самого господина Тану за содержательное выступление. Затем напоминает:
        - «Вестник» Общества публикует наиболее интересные доклады. Обычно судьбу доклада решает наш Редакционный совет. Но в данном случае, полагаю, рекомендации академика Нанди и положительного мнения вашего покорного слуги будет достаточно. Господин Тану, готовьте доклад к печати. У вас полгода для подачи правильно оформленной рукописи. - Председателю хлопают, он отдает публике легкий поклон. - А теперь официальная часть заседания окончена Желающие могут подойти к господину Тану ради составления с ним более тесного знакомства.
        Добрая треть людей, собравшихся в Зале ритуалов, оказалась не у выхода, а рядом с кафедрой. Все они, как видно, жаждали «более тесного знакомства». На Рэма сыпались с разных сторон вопросы, а он едва соображал от усталости.
        Дана протискивалась к нему через толпу людей, захотевших общения. Она не любила толпы. И еще она очень не любила людей, которые жрут чужое время, навязывая общение. Но она все-таки добралась до Рэма, сунула ему записку и сейчас же исчезла. В недоумении он развернул бумажку.

«Через час на нашем мосту».
        Ну да, некоторые вещи прилюдно не… Ну да.
        Не успел он прочитать записку и осознать ее приятный смысл, как прямо перед ним появилась другая: «Господин Тану! Получил от Вашей речи истинное наслаждение. Ваша находка достойна серьезной публикации. Даю Вам место в «Археографическом ежегоднике Императорской Академии наук». Вступление и пространный комментарий к
«Малому комментарию» - Ваши. У Вас месяц. Все необходимые справки Вы можете навести у секретаря «Ежегодника» по телефону 4-12-12. Рад Вашим успехам. Г. Нанди».
        А Рэм думал, что под списком больших подарков можно подвести черту. Публикация в
«Вестнике» и «Ежегоднике» - это… это имя. Нет. Это Имя.
        Ну а теперь - полная миска горячего сумасшествия. Положение обязывает!
        Кольцо доброжелателей стиснуло его.
        - Господин Тану! Мне непременно нужно знать ваше мнение о старом Придворном кодексе Гая V. Я надеюсь, вы сможете ответить мне подробно.
        - Я писал о нем в… (ссылка на).
        - Дружище, мы тут с девчонками идем в пивную «Железный хрен». Будет весело! Я надеюсь, ты с нами?
        - Я обещал профессору Каану… (ссылка на).
        - Рэмчик, я поняла, что была к тебе слишком невнимательна Но у нас с тобой достаточно времени, и все можно исправить! Мне вообще всегда нравились ребята вроде тебя - тощие дылды на две головы выше меня. И волосы мне всегда нравились светлые, прямые, терпеть не могу кучерявых… У тебя такое лицо, когда ты говоришь со сцены, ну… такое лицо… притягивает. Я надеюсь, ты… м-м?..
        - Я вижу перед собой самую красивую девушку курса. А может быть, и всего Университета. Ты подарила бы счастье самому взыскательному мужчине. Но увы, мое сердце… (вежливая посылка на).
        - Р-рэм! Можно я буду так называть вас, молодой человек?
        - Э-э-э…
        - Благодар-рю! Какие еще крупные отечественные философы могут быть использованы для поднятия духа императорских бронемоторизованных войск? Отвечать!
        - Я… есть специальные пособия, господин полковник! В них изложено доступно, господин полковник! Разрешите подготовить соответствующую записку, господин полковник? К четвергу следующей недели, господин полковник! Куда доставить, господин полковник?
        - Р-разрешаю. Молодец! Достойная смена. Доставьте вашему военному комиссару, юноша! А он проинформирован в случае чего - куда и где!
        Когда толпа рассеялась, к Рэму подошел сухонький старичок и цепко взял за локоть. Вкруг лица его, изборожденного столетними морщинами, светился ореол одуванчиковой седины. Старичок заглянул Рэму в глаза, излучая надежду путника, заблудившегося в пустыне и вдруг увидевшего караван.
        - Экхе… хм… простите. Может быть, мое внимание несколько неуместно… м-да… однако… наука должна знать… верно?.. и не отворачиваться… поскольку ради спасения… слышите вы?.. требуется соединить лучшие умы… а многие отворачиваются и не хотят… но это от косности и высокомерия… впрочем, зачем это я? У вас светлая голова, Рэм Тану… и я поведаю вам… экхе… знаю… вы не отвергнете… вы поймете…
        - Как вас… э-э-э…
        Рэм сделал вялую попытку освободить локоть, но старичок приклеился насмерть. Откуда такая сила в тоненьких желтеньких пальчиках? Не оторвешь.
        - Экхе… слушайте же… у нас остался последний шанс… я… прочитал тайные знаки… вы знаете, что Священное Писание зашифровано?.. Так оно все зашифровано… и я познал шифр… теперь нет сомнений: через три года наступит конец света…

«Это на четверть часа. Раньше не отвяжется…» - с тоской подумал Рэм.
        Дана наблюдала за утками, опершись на парапет моста Утки с комфортом заселили отражение Биржи в канале.
        Почувствовала приближение Рэма и повернулась в его сторону.
        Не так уж часто выпадала на его долю такая удача: видеть, как Дана преображается. Она ведь только делала вид, что любуется утками. Не очень-то ее интересовали эти утки. Здесь, в нашем мире, ее вообще мало что интересовало. Так, некоторые частности. Где-то там, в придонных глубинах океана, на борту субмарины, имеется стальная дверь. За нею открывается коридор, ведущий к иному миру. К старинному деревянному дому посреди волшебного леса, к сосновому бору на берегу теплого моря, к лесным озерам, к лабиринту тропинок, к тишине, к ограде зачарованного сада, к упоительному уединению. Если с утра открыть окно того дома и увидеть, как солнечные лучи пронизывают туман, и услышать, как невидимый дирижер начинает увертюру к птичьей симфонии, то какая сила удержит тебя надолго во внешнем мире? Каким-то непонятным чудом Рэму посчастливилось стать такой силой. Поэтому иногда он видит трехходовую комбинацию: лицо Даны - неподвижное, застывшее - на мгновение мягчеет, а потом вновь «закрывается»; это наблюдатель с перископа подал сигнал за стальную дверь: «Капитан субмарины, тревога!» - и сигнал летит по эфиру,
достигает Даны в ее мире, она на миг задумывается; между тем субмарина остается в режиме глубинного плавания; Дана чувствует - нечто тянет ее наружу, там, как ни парадоксально, будет лучше; «Срочный подъем!»; и вот загораются глаза, и вот губы, растягиваясь, предательски сообщают: «Я уже здесь, я с тобой!»
        Длинная серая юбка со складками и закрытое - как его женщины называют? - закрытое то, что выше юбки. Форма всех воспитанниц Высших женских курсов. Заколка в форме стрекозы. Волосы открывают высокий лоб. Кожа белее писчей бумаги. По одной древней легенде, раз в столетие библиотекари находят редкое растение: оно неизменно бывает укоренено в какой-нибудь старинной толстой книге. Очень хрупкое. Растение дает один-единственный белый цветок, и на свете нет ничего более белого, нежели его лепестки. Вот и Дана…
        - Ты знаешь, новый малый мудрец, какое я хрупкое существо?
        Она глянула на Рэма капризно и в то же время положила руки ему на грудь.
        - О да! Ты хрустальная роза, и тебя надо беречь. Чтобы ни единой трещинки…
        Он накрыл ее руки своими.
        - Проблески понимания - налицо. Но отчего же меня можно сберечь, оставив здесь в одиночестве на лишнюю четверть часа? Тебе следует знать: здесь дует от воды, нет ни капли горячего чаю и отсутствует пристойная лавочка, на которой можно было бы отдохнуть. Я бы согласилась и на непристойную лавочку, но они все куда-то разбежались.
        - Я виновен во всем, кроме лавочек. Их разогнал не я. Во всем прочем нет мне оправдания. У тебя полное право наказать меня двумя годами расстрела через отсечение головы…
        Дана нетерпеливо затворила ему ладошкой уста.
        - Стоп! Все это - про свою вину - ты мне еще раз и очень подробно расскажешь в другом месте. В таком другом месте, где много горячего чаю, не очень шумно, нет сквозняков, мало людей и живет хорошая еда. Как ты знаешь, некоторая еда…
        - …таковой только прикидывается. А на самом деле есть ее нельзя. Потому что она - плохая.
        На ее лице появилось выражение: «Совершенства пока нет, но результат уже неплохой».
        - Я вижу, ты разделяешь мои убеждения. Так вот, пожалуйста, отведи меня в такое место прямо сейчас. Я замерзла. И мне необходим чай. Чай, чай! Поэтому место должно быть не слишком далеко. Оно обязано быть рядом. Оно есть у тебя?
        - Я захватил с собой две штуки. Обе тут, неподалеку. Ты сможешь выбрать самое лучшее. Там нас уже напряженно ждут.
        - Возьми меня под руку. Мне так хорошо с тобой…

* * *
        Она выпивает чашку чая…
        - Ну вот, я согрелась. Теперь о твоей вине можно поговорить спокойно. - …и берется за вторую чашку.
        Рэм развлекает ее маленькими потешками. Иногда ему кажется: когда-нибудь они обязательно станут мужем и женой, но не будет ли он тогда путать жену с дочкой?
        Женщина-девочка съедает фруктовый пирог. Тянется к ягодному, но вдруг останавливается и смотрит задумчиво. Берет Рэма за руку.
        - Я хотела сказать тебе… ты ведь знаешь, мне тут не очень-то нравится. Очень много несовершенных, некрасивых вещей. Слишком много людей, и они все время норовят сказать тебе какую-нибудь гадость или какую-нибудь глупость. Мне иногда хочется ходить по улицам, опустив глаза, и не смотреть ни на что. Серые дома, дома без лиц… шум, толпа… Я говорила тебе. Летом бывает красиво, еще иногда осенью… А в остальное время - либо грязно, либо холодно, либо и то, и другое сразу. Прежде я мечтала каждый год впадать в спячку, когда деревья теряют последнее золото, и проводить во сне все то время, пока они стоят голые. Пока холодные дожди, пока лужи, слякоть, мороз, опять слякоть… А просыпаться не раньше, чем царство воды сменится царством зелени. Жаль, мечта моя невыполнима. Ты слушаешь меня? Да?
        - Да. Я очень внимательно тебя слушаю, ни словечка не пропустил.
        - Тогда налей мне из чайника третью чашечку и попроси официанта, пусть подольет нам кипятку.
        Налил. Попросил. Подлили. Дана царственно отпила глоточек.
        - Понимаешь, мне исключительно редко нравится то, на что я смотрю, то, что я слышу, или то, что я трогаю руками… к тебе вот нравится прикасаться…
        Поправляет ему волосы.
        - Растрепались, извини… Иногда попадается красивый дом. Особенно если старый или если это церковь. Или крепость. Новые, где живет не одна семья, а множество, - такие… никакие. Одинаковые. Еще бывает красивый человек, красивое растение, красивая вещь… Монета, медаль. Рисунок. Лучше всего раковина Раковина почти всегда - совершенство. В ней нечего исправлять, и поэтому она не сердит и не огорчает меня. Раковины приводят меня в восторженное состояние… Иногда мне снится, что у меня вся мебель - раковинная. Даже кровать - большая фигурная створка с периной… Я долго говорю? Извини, пожалуйста, длинная мысль…
        - Не извиняйся. Мне всегда нравилось все сложное. А оно, как правило, еще и длинное.
        - Вот и хорошо. Ну, слушай. Чтобы здесь было на что смотреть, я иногда делаю это своими руками. Помнишь, я рассказывала о том, как училась каллиграфии, как делала композиции из виньеток и таких… замысловатых букв… ну… еще вензеля, имена…
        Рэм кивнул. Ему нравилось то, что показала Дана. Ее композиции обладали властью над глазами: они долго не позволяли отвести взгляд. Дане удавалось поймать красоту сложного.
        - Потом поняла: это уже умерло, это уже мало кого интересует. И научилась делать медали. То есть не только медали, конечно: разнообразные знаки, медали, ордена Но медали мне по душе больше всего прочего. Дядя научил, ему понравилась эта моя забава… Да, именно забава - два года назад я сделала первую медаль, и… ерунда А завтра Императорский монетный двор выпустит первую медаль по моему эскизу - на трехсотлетие династии. Без дяди, конечно, ничего не получилось бы, но… штука выйдет красивая. Правда. По-настоящему.
        - Я поздравляю тебя. Я очень рад за тебя.
        Рэм обошел столик и поцеловал Дану в щеку. Та не дала ему вернуться на место сразу же. Прежде поцеловала в ответ. Сначала в левую, а потом, чтобы правая не обиделась, - и в правую.
        - Но я вовсе не хотела хвастаться тут перед тобой.
        - Разве только чуть-чуть.
        - Ну да. Но чуть-чуть - не считается.
        - Согласен.
        - В общем, мне нравится увеличивать количество красивого. Того, на чем можно остановить взгляд и рассматривать, не желая впасть в спячку. Того, что заставляет нас… меня… нас… оставаться тут, на поверхности, надолго. А ты сегодня сделал красивую вещь. Очень красивую. Там, в Зале ритуалов, когда рассказывал о Мемо Чарану. Ты говорил без малого полтора часа, но я почти все время следовала за твоей логикой. Ты пойми: это так много! Даже не вещь, не дерево, а просто слова держали меня здесь столько времени! Мемо Чарану - красивый человек. Его судьба наполнена гармонией. Им можно любоваться. Но всю гармонию, красоту и… как правильно назвать?.. всю соразмерность его поступков именно ты вытащил на свет, чтобы предъявить мне… нам У тебя очень хорошо получилось.
        Улыбается. Сжимает пальцы Рэма Он притягивает ее руку к себе и целует, а потом трется об нее щекой.
        - Спасибо. Именно таких слов мне от тебя и хотелось.
        Женщина-девочка съедает и ягодный пирог.
        - А теперь я хочу гулять. Ты не против?
        - Еще бы я был против!
        - Вот и правильно. Говорят, Старовокзальную улицу недавно превратили в бульвар. Ты не мог бы отвести меня туда?
        - Отведу, тебе там понравится.
        - Гулять, гулять! Пойдем же.
        Старовокзальная начиналась неподалеку. Состояла она из любимых Даной старых особнячков, садочков, фигурных заборчиков. Всякий на свой манер, со своими прикрасами, со своим норовом. Никакого сходства! Одно прекрасное различие.
        Прежде тут жили дворяне, потом половину особнячков приобрели у них купцы. Новые хозяева отремонтировали ветхие здания, но перестраивать по-своему постыдились.
        С недавних пор фарватер улицы заняли два ряда лип, юные неряшливые газоны и скамейки из чугуна и покрытых лаком досок, с выжженным на спинках столичным гербом.
        Рэм и Дана медленно плыли меж лип и скамеек. Случайные слова и неслучайные взгляды чередовались друг с другом. Взглядов становилось все больше, слов - все меньше. Рэму хотелось поцеловать ее в губы, а не в щечку. Прямо здесь. Посреди бульвара. Вопреки фундаментальным правилам доброго тона.
        Поцеловать!
        Здравый смысл и нравственное чувство отчаянно боролись с этим желанием. Последние резервы были брошены в контратаку. Но их теснили, теснили…
        У Южного вокзала шумела толпа. Горская конная гвардия вяло разгоняла толпу нагайками. Жандармы отчаянно свистели. Восьмой день бастуют железнодорожники, все устали: и рабочие, и жандармы, и горцы. Даже газетчики устали писать о митингах и о потасовках между рабочими и жандармерией. Разве только отчаянные листки самого радикального пошиба продолжали упорствовать.
        К Рэму с Даной подскочил мальчишка лет десяти и, воровато оглядываясь, сунул Дане прокламацию.
        - Возьмите, товарищи! Там самая правда об нас обо всех.
        И сейчас же скрылся куда-то в подворотню.
        Дана бросила рассеянный взгляд на листовку. Желтая бумага, расплывчатая печать… то ли вовсе какая-то гимназическая стеклография. Прокламация хрустнула в ее кулачке, превращаясь в комок мятой невнятицы, и полетела в урну.
        Они прошли шумное место: вокзал скрылся за поворотом.
        - Тебе не интересно?
        - Не сейчас, Рэм. Не хочу сейчас об этом думать. У меня в семье и без того слишком много говорят о политике. Ты только представь себе: за ужином - мясной пирог с подливой из нового закона о печати, салат, заправленный парламентскими сводками, кофе с капелькой вздора от партии прогрессистов, а под занавес желе, украшенное публичным выступлением общественного деятеля господина…
        - …Поцелуя…
        Извини, здравый смысл! И ты, нравственное чувство, тоже извини. Не до вас теперь.
        Несколько мгновений они пытались целоваться, не сбавляя шага Получалось не очень-то. Дана остановилась и решительно повернула его лицом к себе.
        - Мама, мама, смотри, они целуются! Мама, мама, куда он ей руку положил… ой.
        На сердитой скороговорке мадам, обращенной то ли к ним, то ли к дочери, они расцепились.
        - Что ж, таким господином Поцелуем я не против украсить желе. Хоть и делается он общественно.
        Они стояли посреди бульвара. Слева и справа от них высоким белым пламенем полыхала сирень. Семь или восемь человек, прогуливавшихся по нему в этот поздний час, смотрели на них неотрывно.
        - Может, нам выбрать место… э-э-э… помалолюднее, - безо всякого воодушевления предложил Рэм.
        - Да Но не так сразу, - и Дана притянула к себе его голову, поцеловала еще, легонько укусила за губу, а потом обняла, еще атакуя, но уже сдаваясь, покоряясь ему.
        И Рэм отвечал ей.
        Не обращая внимания на восторженные хлопки каких-то студенческих идиотов, а потом на замечание почтенной матроны, градус почтенности каковой определил по голосу - не поворачиваться же к ней, не отрываться же!
        Легкие теплые сумерки текли вокруг них. С другого конца бульвара долетала мелодия вальса - ее старательно выводил духовой оркестр пожарников. Одуряющая карамель сирени царила повсюду. То и дело слышался шоколадный цокот подкованных копыт по булыжной мостовой.
        Счастье вошло в Рэма оглушительно и властно.
        Его оказалось так много, так непредставимо много!
        Рэм обнял Дану покрепче, поднял ее над землей и принялся кружить. Она тихонько хихикала от восторга А когда Рэм опустил ее, потребовала:
        - Еще, пожалуйста!
        - С удовольствием.
        Юбка выделывала на ветру такие забавные штуки! Впрочем, те, кто назвал бы их неприличными, могут отвернуться и не смотреть.
        - Хорошо тебе, Дана?
        - Да, очень хорошо.
        - Тогда еще поцелуй, пожалуйста.
        - С удовольствием.
        Духовой оркестр сменил вальс на марш, марш на серенаду, а серенаду на какой-то народный танец, а они все никак не могли остановиться.
        Кованая решетка со львами, шествующими на задних лапах. По старинному, великокняжескому еще обычаю, в передних лапах лев обязан нести меч, секиру или, на худой конец, штандарт. В общем, что-нибудь воинственное. Но эпоха регентства многое изменила Появился парламент, возвысились купцы и промышленники, а художники и литераторы стали истинными земными богами. Как им запретишь чудить? Вот эту ограду явно возвели при Его Высочестве Регенте. Иначе как объяснить замену мечей и прочей смертоносной арматуры на диковинные цветы? Притом у каждого из двух дюжин чугунных львов - свой цветок. Ни одного повтора И выглядят гривастые звери как цветоводы, собравшиеся на турнир.
        С одной стороны на решетку льют свет газовые фонари, с другой - луна. Фонари горят куда как ярче, и они запросто победили бы луну, пересветили бы ее, но здесь, на окраине, их ставили реденько. Это вам не Большой Дворцовый бульвар! Поэтому простоватый юноша Фонарный Свет, отказавшись от борьбы, пригласил девушку-аристократку Лунное Сияние на медленный танец, обнялся с нею и поплыл по тротуару вдоль фигурной ограды. Их танец наполнил пространство близ решетки причудливой игрой теней.
        - Нравится?
        - Да, очень… Дана, что, ни одного повтора?
        Она рассмеялась.
        - Я тоже в детстве задавалась этим вопросом. Могу ответить тебе точно: ни одного.
        Они подошли к воротам. За ними, в сотне шагов, стоял роскошный дом с двумя флигелями и баронским гербом на фасаде. Лев и еще кто-то там рядом со львом, из-за темени не разберешь. Горел один огонек в окне у входа, еще один - в правом флигеле. Розы теснились на большой круглой клумбе перед домом Пышный сад окружал дом, и среди деревьев возвышалась белая беседка с колоннами и чем-то вроде крупной сосновой шишки на крыше. Шишка скорее всего мраморная. Или это не шишка? Но тоже красивая.
        Дана остановилась.

«Сейчас она нажмет на электрозвонок, из особняка выйдет слуга в ливрее, отворит калитку… и она станет удаляться. Между нами будет пять шагов, десять, двадцать… она повернется и пошлет мне воздушный поцелуй… нет, она так не делает. Помашет ручкой, улыбнется… и… и… я не хочу с ней расставаться. Я не хочу! Надо придумать, как расстаться с ней покрасивее…»
        Еще один поцелуй?
        Нет. Что возможно при всех, то немыслимо при слуге.
        Обнять ее?
        Да Но этого мало…
        Прочитать ей какую-нибудь стихотворную строчку?

«Как листья на ветру… Тьфу, все остальное как ветром сдуло. Тем же самым, который с листьями, наверное… Никак не вспоминается…»
        Да быстрее же думай!
        О, сказать ей фразу из Мемо.
        У него есть красивая фраза Как там? «Расставание с человеком, который…»
        - Я хочу показать тебе свои медали. Извини, пожалуйста, сейчас уже поздно… ты не против? - прервала Дана его размышления.
        У Рэма на мгновение отнялся язык.
        - Я… э-э-э… - в голову лезла пошлая фраза: «Я правильно тебя понял?»
        Она погладила его по щеке, глядя в глаза И это было движение, смысл которого мог неправильно расшифровать только полный идиот.
        Рэм порывисто обнял Дану.
        Они долго стояли так, а когда отстранились друг от друга, он задал вопрос:
        - А как же родители?
        - Они у тетушки Даны, моей тезки.
        - У тетушки Даны? - переспросил Рэм оторопело. Он все еще не верил своему счастью, и способность к здравому рассуждению от него на время отлетела.
        - Ну… то есть они у княгини Даны Гаруту в имении на Голубой Змее. Она приходится мне тетей по матери. Очень добрая женщина, правда, немного чудаковатая…

«И самый богатый человек во всей Империи. Все хонтийские рудники принадлежат ее семье».
        - …вышла замуж за собственного управляющего рудниками, не из дворян…
        Рэма кольнула в сердце одна неприятная мысль. Ведь он избавился от этой мысли еще в самом начале их знакомства с Даной! Но вот она опять всплыла: «Я-то какой еще дворянин!» Прадед отдал поместье за долги, дед пошел от бедности в священники, отец не верил ни в Бога, ни в беса, сбежал от деда, играл в карты, учился в Университете, оплачивая свое там пребывание картежными выигрышами, а потом сделался администратором на конном заводе в имении князей Гаруту. По большому счету, старшим над конюхами… или просто старшим конюхом. «Так сколько во мне дворянского? Название одно да еще диплом от уездного дворянского собрания. Если бы профессор Каан не был с отцом в одной университетской команде по гребле, не видать мне как своих ушей ни Университета, ни сегодняшнего дня. И уж точно не водить мне знакомство с Даной… Будущей баронессой Фаар», - все это промелькнуло в его голове со скоростью Южного экспресса.
        - …но даже не это важно. В конце концов, после Ре-гентства все это… стало мягче… Он, представляешь, э-э-э… ну-у-у… м-м-м… он моложе ее на двадцать пять лет. Разве такой юный муж будет ее любить?
        У Рэма отлегло от сердца. «Не это важно…»
        - А… а… слуги? - слово «прислуга» он не желал выговаривать. По большому счету, его отец двадцать лет был в прислуге у семьи Гаруту.
        - Егерь, кучер и компаньонка матери уехали вместе с родителями. Дворецкому я разрешила навестить сестру. Горничная включила горелку и делает вид, что не спит, ожидая меня. Но на самом деле давно спит. Мы ее взяли из деревни, и она привыкла ложиться рано. Если мне понадобится разогреть ужин, она встанет. Но мне не понадобится. А сторож выпустил собак и спит, даже не делая вида, что не спит. Отца-то нет. Если я позвоню, сторож встанет и откроет ворота. Но я не позвоню.
        С этими словами Дана вынула из сумочки ключ и дважды скрипнула его бородкой в старинном замке. Открылась калитка.

«В моем городе их обворовали бы моментально. Столица…»
        - А собаки? - спохватился Рэм.
        - Они умные, - успокоила его Дана.

«И очень любят дурачатину», - подумал Рэм, делая первый шаг в сторону особняка.
        Рэм взял Дану под руку, будто именно он защищал ее, а не наоборот.
        Когда до крыльца с пандусом и балюстрадой оставалось не более десятка шагов, сзади послышалось шумное дыхание: «Пых-пых-пых!» - и скребот когтей по булыжнику.
        - Не оборачивайся. Иди спокойно, - сказала Дана. Чудовище за спиной громко сапнуло и чем-то зазвенело. Бубенец у него, что ли, на ошейнике?
        - Давай, давай сюда, Гача! Моя хорошая! Моя девочка! Хор-рошая собака…
        Чудовище издало довольное поскуливание. Видно, Дана знает, где потрепать его для-ради удовольствия. Потом оно негромко зарычало пробным рыком.
        - Гача, фу! Это свой, Гача! Сидеть. Свой, я сказала! Свой! Вот молодец, хор-рошая собака…
        Опять пыхтение, сап, звяканье, скулеж, какое-то невнятное всхрюкивание… и когтяной скребот начал понемногу удаляться.
        - Не беспокойся, это очень умная собака.
        - А я и не беспокоился, - ответил Рэм, смахивая со лба пот.
        Они зашли в дом.
        Мраморные колонны, мраморные поручни у лестницы наверх, мраморные фигуры льва и орла близ ее подножия. «Вот это, значит, кто был на гербе - орел…»
        - Свет только здесь, внизу. Держи меня за руку и не заблудишься.
        Они поднялись по лестнице.
        - Или тебе нужно больше света?
        - Мне нужно то, что будет удобным для тебя.
        Быстрое прикосновение губ к щеке.
        - Ну, тогда.. извини, пожалуйста, не стану зажигать… Может быть, ты есть хочешь? Вообще-то мы можем…
        - Шутишь?
        Смущенное молчание было ему ответом. Смущение - такая странная субстанция! Его не видно и не слышно, но каким-то чудом ощущается, что оно есть.

«Ей все же не очень-то удобно. Спят там горничная со сторожем или не спят».
        - Пойдем.
        Они идут по коридору, сворачивают, опять сворачивают, поднимаются по тесной лесенке, еще один коридор… камень под ногами сменяется деревом. Запахи тонкого табака и мастики тревожат ноздри.
        - Дана, чудесная красавица, эфирное создание… ты… заранее все спланировала?
        - Э-э-э… Что именно - все?
        - Вот… например… то, что мы окажемся вместе… тут, у тебя…
        Из темноты донеслось ехидное хихиканье.
        - О, в деталях. За трое суток уже знала, насколько ты ко мне опоздаешь.
        - Ну… извини, пожалуйста, - Рэм скопировал ее интонацию.
        Опять хихиканье, на этот раз - очень довольное.
        - Я никогда с тобой не знаю, что будет и как будет. Просто я допускаю некоторые мысли. То есть приходит в голову какая-нибудь, скажем… приятная мысль, и я ее не отвергаю.
        Дана остановилась. Мгновение спустя дверь перед нею издала протяжный скрип, который стоило бы использовать как разновидность пытки. А может быть, и казни - при десятикратном повторении.
        - Мы на месте.
        Дана заходит в черный прямоугольник. Рэм делает шаг за ней. Темень - как в гробу. Эфирное создание растворяется в густой беззвучной черноте. Шур-шур-шур, бур-бур-бур, будущая баронесса Фаар что-то ищет… роняет книгу… роняет пару карандашей… роняет… не поймешь: какая-то женская мелочь… бормочет себе под нос неэфирные слова… отодвигает штору. Лунно-фонарный танец вплывает в комнату, и хотя самих вещей в нем не видно, но их силуэты становятся различимыми.
        - Так-то я вас, голубчики, быстро отыщу… Напрасно вы пытаетесь спрятаться, - разговаривает с кем-то Дана. - Ну вот, хорошо, что сами явились.
        Чирканье спички на миг оглушает его. До чего же оно громкое в гулкой темноте! Из пальцев девичьего силуэта выпархивает один мотылек свечного пламени, второй, третий… спичка гаснет.
        - Хватит тебе света?
        - О да Днем я неплохо разглядел тебя. Вот только медали… вряд ли я при свечке разберу, что там на них.
        Дана фыркает.
        Потом с ее стороны до Рэма доносятся не совсем понятные звуки. Какое-то пощелкивание, шум ткани… Когда его глаза привыкают к трепету огненных мотыльков, он понимает - не столько видит, сколько именно понимает: Дана расстегивает и расшнуровывает то самое, что надето выше юбки. Женское и без названия.
        Потом она подходит к Рэму вплотную и говорит:
        - Медали я действительно очень хочу показать тебе. Мне интересно, как ты их оценишь. Честно. Давно хотела… Но медали будут утром. А сейчас…
        Она поднимает руки над головой, показывая: на мне - много лишнего, не пора ли уменьшить его количество?
        Этот жест делает ее уязвимой, беззащитной. Этот жест отдает ее на полную волю Рэма. Нет в ней никакой уверенности, ей страшно. Он снимает то самое, без названия, приятно шуршащее и теплое. Пристально смотрит на женщину-девочку, любуется ею… и замечает в глазах Даны немой вопрос.
        Тогда Рэм целует ее туда, где под кожей, плотью, ребрами бьется сердце, и произносит:
        - Я люблю тебя.
        Рэм проснулся от странного ощущения: перина под ним ритмично сотрясалась. Он потер глаза и перевернулся на спину.
        Дана в совершенно девчачьей ночной рубашке подпрыгивала на перине с довольным выражением лица.
        - Чего это ты прыгаешь?
        - А как же мне не прыгать! Я просыпаюсь, а ты - тут, и к тебе можно прикоснуться. А когда видишь тебя во сне, ты под утро все время куда-то пропадаешь!
        - Ну надо же! Я не нарочно. А когда ты надела эту штуку… с зелеными коняшками?
        - После всего. То есть совсем после всего. Нравится, да?
        Солнце нагло ломилось в окно, и следовало бы сделать что-нибудь разумное или хотя бы красивое, но в голову лезла всякая ерунда. Вот, например:
        - Нравится, она смешная. Только совсем девчачья.
        - Так радуйся, тебе досталась такая кроха! Она не скоро постареет. А когда все-таки постареет, у нее будет старушечья, с эротичными кружевами.
        Тут наконец Рэму в голову пришло разумное:
        - Хочу видеть зеленых лошадок, пока они не износятся.
        Она перестала прыгать и забралась рядом с ним под одеяло.
        - Никогда не думала, что мне сделают предложение столь экзотичным образом.
        В голосе ее содержался вопрос. Рэм решил выбить из-под него почву:
        - Да, это предложение. Оно, конечно, должно было сделаться как-то иначе, я даже думал раза два, как бы его вытворить получше… но… оно взяло и само собой сделалось.
        - Что, правда думал раза два?
        - Чистая правда. Возможно, даже три.
        - Тогда все очень серьезно. Дай-ка мне подумать, как бы получше вытворить ответ на твое предложение… А, вот! Хорошо, ладно.
        Рэм бесконечно изумился. Он мог мечтать о Дане Фаар. Он даже смог вытворить с нею безумство. И - да, он хотел сделать ее своей женой. Но на самом-то деле… Она и он! Да разве…
        - Ты… твое «хорошо, ладно» - в смысле «да»?
        Она кивнула.
        - Нет, правда?
        - Чистая правда. Не «нет», а «да», так яснее?
        - Тогда все очень серьезно… Ты прости, беспокоит меня одна мысль насчет нас с тобой. Одна такая маленькая мысль. Барон Фаар, глава государственного казначейства, девятый человек в списке потенциальных преемников Его Величества, если император, храни его Бог, умрет… девятый?
        - Восьмой.
        - Вот видишь! Восьмой… В общем, семейство барона Фаара и я. И мое семейство. Ты думала про…
        - Я думала. Раза два. Или даже три, - перебила его Дана. - Мой отец… очень хороший человек. Он не станет делать мне больно. Скорее всего не станет… Он все время очень занят. А когда он не занят, то очень хочет казаться строгим. Меня воспитывали, не давая поблажек. Никаких излишеств в одежде, пище, никакой роскоши.
        Папа говорил: «Настоящий аристократ умеет обойтись без всего того, чем владеет. Поэтому между честью и материальным достатком он всегда выберет честь». А в любви нет никакой порухи для чести. Как ты думаешь?
        Рэм собирался ответить… собирался ответить… да не важно, какую чушь он собирался ответить. Правильный ответ на такой вопрос - другой вопрос:
        - Если я тебя правильно понял, то… ты тоже любишь меня?
        Некоторые люди духом старше своего тела, у некоторых моложе дух. А есть и такие, у кого невозможно назвать возраст личности, притом возраст тела не играет роли. Вот только-только маленькая девочка скакала на перине в ночной рубашке, а теперь взрослая женщина глядит тебе в глаза и спокойно отвечает:
        - Да Я очень люблю тебя. Давно. Уже много месяцев.
        Рэм обнял ее. За окном прибавлялось света, им надо было действовать, им надо было прежде всего покинуть эту постель. Но иногда лучше не торопиться: потом всю жизнь будешь жалеть. Он не знал этого, но понимал шестым чувством, какой-то звериной интуицией, а потому долго не разжимал объятий. Дана отвечала ему, целуя грудь, плечи и шею.
        Рэм хотел было сказать: «Я тебе так благодарен!» Или: «Я с тобою счастлив». Но все выходило - ерунда. Словами он сейчас мог только подпортить и счастье, и благодарность.
        Потом она решила продолжить разговор.
        - Я хотела тебе сказать: меня держали в строгости, не баловали, но всегда покупали самые лучшие книжки и нанимали самых лучших учителей. И еще… он возил меня в путешествия… я видела всю Империю, Архипелаг, даже в горах была. А когда я болела, он по многу часов сидел у моей кровати. Не мама, нет, больше он сидел… Он будет недоволен… нами, но вряд ли станет все в моей жизни перекореживать по-своему.

«Она вроде бы прощается с отцом… Выходит, она уже мысленно живет со мною, а не с ним!» - от этой мысли дух захватывало.
        - А твоя мама?
        - Решать будет отец.
        Где-то внизу, как видно, на кухне, горничная загремела железяками. У них оставалось совсем мало времени. Капля. По большому счету, времени не оставалось. Но Дана, приняв, наверное, какое-то важное решение, лежала с ним под одним одеялом, не вздрагивая и не обращая внимания на подозрительные шумы. На ее лице не читалось ни малейшего беспокойства.
        Рэм попробовал еще разок - он никак не мог определить, насколько Дана понимает разницу между ними:
        - Чудесная моя эфирная красавица, ты, твой отец и твоя мать - в дюжине самых родовитых людей Империи. И в сотне самых богатых. А я… Ты знаешь, кто я. И нет такого волшебства, которое изменило бы…
        Дана перебила его:
        - Не надо никакого волшебства. Ты сказал, что хочешь быть со мною вместе… извини, пожалуйста, ты это твердо решил, да?
        - Тверже не бывает.
        - В твоих словах… нет… прости… отговорки?
        - Нет.
        - Ну… тогда ты скоро с ним познакомишься. А меня познакомишь со своими родителями. Ты… в общем… э-э-э… не самого знатного рода…
        - Я худороден и нищ, Дана.
        - Ну, м-м-м… да Но большой беды тут нет. Ты все же дворянин. Сейчас все не столь уж строго, вот если бы лет сорок назад… Тут другая может приключиться сложность. Я… поздний-поздний и абсолютно единственный ребенок. Более единственных детей я не замечала.
        - А как же я?
        - Ты, несомненно, менее единственный… А папа захочет видеть рядом со мной надежного человека Плохо, что ты такой молодой. К тому же студент.
        - А кем мне надо быть?
        Рэм вспылил было, а потом сообразил: «Да ведь ясно же: он думает, на кого придется оставлять дочь! Наверное, лет ему уже о-го-го…»
        - Кем-то.
        Дана мягко положила ему ладонь на губы.
        - Подожди, послушай… Ему шестьдесят восемь. И он боится за меня. Если бы ты оказался постарше, если бы у тебя имелся хоть какой-то источник… нет, не дохода… нет. Источник самостоятельности. Не знаю, как еще сказать… Ты не должен выглядеть в его глазах юнцом, витающим в облаках…
        У Рэма рвалось наружу: «Да я старше тебя на восемь месяцев!» - но он смотрел на лицо Даны, серьезное взрослое лицо маленькой девочки, и видел там: жизнь его переменится. Обязана перемениться. Над многим из того, что до сих пор держалось в его голове не дольше одного чиха, теперь придется думать, и думать крепко. Брак… это брак, ребята.
        А чем он, Рэм Тану, владеет на сегодняшний день? Благорасположением профессора Каана, по счастью, более или менее оправдываемым. Номерком абонентского ящика на почтамте, куда ежемесячно приходят отцовские гроши. Добрым отношением двух купеческих семейств, где он дает частные уроки великовозрастным девицам И… собственным умом. Наличие последнего внушает определенные надежды. Во всяком случае, со вчерашнего дня.
        И Рэм ответил Дане столь же серьезно.
        - Я надеюсь окончить Университет на год раньше, экстерном, и в самом скором времени защитить магистерскую диссертацию. Когда-нибудь, наверное, я возьмусь и за докторскую, но наших с тобой обстоятельств моя докторская не касается. Я надеюсь, мне дадут место приват-доцента при кафедре - для приготовления к профессорскому званию. С господином Кааном уже был разговор. Но если мне не достанется места в Университете… что ж, магистру не столь уж трудно добыть должность по ведомству народного просвещения.

«Особенно если магистр направит стопы в какое-нибудь военное училище. Там ведь постоянная нехватка преподавателей по невоенным предметам… Чем ваш Мемо Пестрый Мудрец может поднять дух горной артиллерии, господин Тану?»
        Сам-то он надеялся, разумеется, остаться и в Университете, и в науке, и… ну… кто ему мешает когда-нибудь сделаться академиком? Однако как разумный взрослый мужчина… да при сложившихся обстоятельствах… он должен думать о резервах, возможностях маневра и запасных позициях в тылу.
        - Ты собираешься на государственную службу? - Дана состроила на лице гримаску серьезного подозрения.
        - Да, я собираюсь на государственную службу! - с вызовом ответил Рэм.
        - Ну, погоди у меня, господин чиновник! - и она полезла бороться.
        Они возились под одеялом, пока Дана решительно не припечатала его обеими лопатками к перине. Потом она склонилась над побежденным и нежно поцеловала в губы.
        - Ты подобрал очень хорошие и правильные слова… Так и скажи папе.
        Она соскочила с постели и принялась переодеваться.
        - Оцени, пожалуйста, я даже не стала звать горничную. Хм, а почему бы мне ее не позвать? Почему бы тебя не представить…
        - Нет.
        Перепугавшись решительности в его голосе, женщина-девочка (сейчас - определенно девочка) бухнулась в титаническое кожаное кресло и посмотрела удивленно.
        Рэм пояснил:
        - Когда он… Когда они вернутся домой? Да какая разница! - не дал он ей ответить. - Неделя, две, три. Нам не столь уж долго ждать. Я хочу, чтобы меня представил профессор Каан. Или, на худой конец, я сам себя представлю. Я приду как человек, ищущий твоей руки. Честно, среди бела дня. Будет куда хуже, если меня представят слуги - как человека, ищущего близости с тобой и больше ничего. Ведь тогда-то и выйдет бесчестие. Для тебя прежде всего.
        Она огорчилась. Сделала мордочку обиженного зверька:
        - А я хотела с тобой позавтракать.

«Любопытно, сударыня, когда именно ты захотела со мной позавтракать? Прямо сейчас, вчера вечером или много месяцев назад?»
        - Если все у нас получится, ты позавтракаешь со мной несколько тысяч раз.
        - Да-а, а я-то хотела сегодня-а… - закапризничала Дана.
        А потом выбралась из кресла и заговорила совсем другим тоном:
        - Я понимаю тебя. Но тогда тебе стоит поторопиться.
        Он принялся натягивать исподнее, отыскавшееся на чернильном приборе.
        - Ты можешь пройти через сад. Собаки уже на привязи. Посмотри в окно… видишь вон ту тропинку?
        - Угу.
        Он принялся натягивать штаны, отыскавшиеся под кроватью.
        - Идешь по ней до самой ограды, а там маленькая садовая калитка на щеколде, замка нет.
        - Понял.
        Он принялся натягивать рубашку, отыскавшуюся… стыдно сказать, где она отыскалась! И ужас, до чего она жеваная.
        - Когда я тебя увижу, Рэм?
        По имени Дана его называла, только когда сильно волновалась.
        - Завтра, после утренних занятий, в Большом читальном зале Публичной библиотеки. Вот только, боюсь, недолго мы там просидим.
        Она довольно заулыбалась.
        Рэм еще раз обнял ее, вышел на веранду перед окном спальни, глянул вниз… ого, высоковато… Спрыгнул. Отошел на десяток шагов и повернулся лицом к баронскому особняку.
        Дана стояла у окна и махала ему рукой. Рэм ей ответил.
        К полудню Рэм добрался домой - в комнатку, снятую на деньги отца. Как только он появился на пороге, квартирный хозяин потребовал платы. Неделей раньше срока.
        Он не поленился спуститься со второго этажа, где жил сам, и просидеть в ожидании Рэма не один час - на столе стояли три чашки с остывшей кофейной гущей, а на диване лежала газета «Столичные ведомости», мятая и частично разобранная на отдельные развороты. На руках у квартирного хозяина покоился серый кот уличной расцветки - существо робкое и угрюмое. Кот не любил покидать пределы второго этажа, вынужденное путешествие беспокоило его. Нервно выпучив глаза на Рэма, зверь беспокойными подергиваниями хвоста показывал, сколь тягостно для него присутствие опасного чужака.
        - Отчего такое нововведение, господин Ренаду?
        Тот, не смущаясь, ответил:
        - Оттого, что времена неспокойные, господин студент.
        - Войны не будет, это ясно! Все газеты пишут об этом.
        - Перед мятежом регента тоже газеты всякое писали. А вышло вон оно как.
        Ноле Ренаду был не старым еще мужчиной: он недавно проехал флажок «тридцатилетие», но из-за одутловатого лица и грузного, рыхлого тела выглядел на все пятьдесят. Странным образом все, к чему он прикасался, все, что соседствовало с ним, моментально прибавляло в годах. Вчерашний котенок приобрел характер пенсионера, недовольно ищущего самое теплое место в комнате. И чтоб без сквозняков! Роскошный костюм, дорогой шейный платок и золотые часы на цепочке, выглядывавшие из жилетного кармана, смотрелись как старый хлам Лишь растоптанные шлепанцы, которыми господин Ренаду нещадно шаркал по нервам, казалось, соответствовали пожилым обличьем своему ветхому возрасту.
        - Но… здесь же столица… Как война может нас затронуть, если… если… словом, что-нибудь все-таки полыхнет?
        - Я так и думаю! Всякий патриот своего отечества должен так думать. Тут у нас с вами полное понимание. Вот только я в рассуждении… как бы чего не вышло. Сахар из лавок пропал. Крупа и керосин вздорожали. Не ровен час солонина в цене подскочит, а за нею хлеб или, скажем, чай… Как тогда жить? Не жизнь выйдет, а форменное безобразие. Что я вам скажу? Я скажу вам: надо бы как следует запастись. Потратиться надо бы. На всякий случай. В рассуждении нечаянного расстройства.
        - Чего - расстройства?
        - Да уж чего-нибудь да расстройства… Во избежание.
        Все эти низменные страхи квартирного хозяина, души ничтожной, лишенной всяких высоких помыслов, были очень некстати. Денег катастрофически не хватало. Если бы он подступился к Рэму днем раньше - до вчерашнего выступления, до… Даны, уж точно получил бы отпор. Но сегодня Рэм чувствовал себя до такой степени счастливым, что решил не скандалить со вздорным человеком.
        Зачем портить себе безмятежность? Древние учили: безмятежность - редкий товар…
        Рэм вынул из портмоне два казначейских билета и положит на стол перед господином Ренаду. Тот смахнул их стремительным движением. Так, наверное, хамелеон ловит муху: ударил языком, и нет мухи.
        - Вот и славненько, господин студент. Вот и чудесненько. Живите себе сколько угодно, не обращайте внимания на брюзжание непросвещенного обывателя. Это я в рассуждении культуры. Ведь как у нас, дюжинных непросвещенных обывателей? Мы думаем нутром, у нас все мысли - в желудке. А мозг чист. Освобожден для восторженного трепета.
        - К-какого трепета?
        - Этому, молодой человек, жизнь потом вас научит.
        Квартирный хозяин, бережно прижав кота к груди левой рукой, правой забрал с дивана газету, а затем подцепил одним мизинчиком за ручки все три кофейные чашки. Он зашаркал было к себе наверх, но вдруг остановился.
        - О, чуть не забыл! Посыльный доставил вам записочку от профессора Каана, благодетеля вашего. Выньте у меня из внутреннего кармана пиджака… с другой стороны от котика. Прош-шу.
        Листок голубоватой бумаги с двумя гербами - семейства Каанов и семейства Кууров. Летящий артистический почерк патрона:
«Мне уже рассказали о Вашем полнейшем успехе. Триумф! Совершенно как у войск Белой княгини в битве у Гаргэльского моста Поздравляю.
        Сообщаю грозное повеление из деканата вам как лицу призывного возраста следует сегодня же зайти в кабинет военного регистратора Прим-лейтенант Амо Шекагу, наш военный регистратор, занимает берлогу в корпусе «Ароматная лилия», сами отыщете. Вас должны занести в какой-то там реестр в какую-то там очередь. Ничего не бойтесь: министр народного просвещения во всеуслышание объявил, что студентов призывать на военную службу не станут. Так что это всего лишь формальность. А оттуда поспешите на свадьбу! Мне будет приятно, если Вы разделите со мной величайшую мою радость.
        Будущему светилу древней истории академику Тану - Профессоришка Гэш Каан».
        За полтора года до того
        - Лежать, суки, лежать падаль! Рыла не поднимать, вонючие недоноски! Лежать, я сказал! Капрал Доф, стоять, рылом в болото! Куда ты… Рядовой Тану, врежь ему под колено! Рядовой Тану!
        Рэм поднял лицо из болотной жижи. Вода, смердящая, будто помои, заливала ему глаза. Жирдяй Доф несся с перекошенным лицом хрен знает куда, разбрызгивая ряску сапогами. Срать ему было на то, что команда самокатчиков-федератов накрыла плотным пулеметным огнем весь их жиденький перелесок, и на локоть от земли свинец срубал все живое. Капрал захотел убежать от пуль, жирно чвакающих по мутной жидели и превращающих кочки в черные фонтанчики. Бросив оружие, он и летел навстречу смерти налегке.
        Рэм оперся на винтовку и чуть приподнялся, изготовившись как следует садануть беглеца по ноге. Ляжет Доф - придет в мозги. Не ляжет - прибьют к едреням Психованный!
        Пять шагов… три…
        Тут болотные недра исторгли бурый гейзер в два человеческих роста высотой. Рэма отшвырнуло в сторону. Каска слетела с башки, винтовка ушла в тину. Сапоги моментально наполнились мокредью. Осколок вчистую срезал с левого плеча лямку ранца С-суки! Да что за…
        Рэм выплюнул ком грязи изо рта Протер глаза Где винтовка? Утопил? Дурень! Дерьмоглот! Вот же она… Где Доф? Псих, где ты? Да ты… как же?!
        Нога Дофа, наискось срезанная осколком авиабомбы, лежала прямо перед Рэмом, на крупной кочке, в обрамлении желтеньких цветочков.
        А где ж остальное-то?
        Рэм осторожно повертел головой. Обрубок капрала Дофа валялся в ложбинке, а под ним шевелился некто в офицерской шинели, наверное, лейтенант Чачу. Шевелился, но подняться не мог - по всему видно, и его задело осколками.
        - Лежать и вести огонь! Лежать и вести огонь, огрызки, массаракш! - орал ротмистр Амо Шекагу.
        За спиной опять рвануло, потом еще раз, еще и еще. Взрывной волной подняло искалеченную тушу Дофа Кувыркнувшись, она разбросала петли кишок, словно танцующая девушка с разлетающимися косами. Лейтенант Чачу - а это оказался именно он - выбрался из ложбины, перевернулся на спину и принялся елозить по сухому пригорку, зажимая рану в голени. Скорее всего он орал, но Рэм Тану его воплей не слышал. Вокруг стреляли, кричали, взрывались авиабомбы, и он напрягал слух, чтобы услышать во всей этой какофонии только одно: команды ротмистра Шекагу.
        За этот день Рэм раз десять проклял последними словами свой рост: ну почему он уродился таким оглоблей? Ну зачем он такая длинная мишень? Отчего ему не быть мишенью покороче? Слишком длинных, как, впрочем, и слишком толстых, а вместе с ними и просто широкоплечих свинец находит куда чаще, чем карликов с комплекцией черенка от лопаты!

…Напоследок бомбой разнесло в щепы гнилой пень, торчавший из болота на расстоянии десяти шагов от него. Ни один осколок не задел Рэма. Но сырая труха из сердцевины пня ударила прямо в глаза и совершенно ослепила.
        - Вести огонь! По опушке березняка, по мотоциклам! Огонь!
        Какой там огонь! Рэм валялся меж двух бугров, распаханных пулеметными очередями, выл и ожесточенно тер глаза Только не зачерпывать воду из болота! Промоешь смердящей болотной пакостью, и массаракш глазам.
        Стало чуть тише. Убрался наконец легкий бомбардировщик-биплан, метавший бомбы, пролетая чуть ли не у самых макушек леса Видно, исчерпал смертоносный запас.
        - Передать по цепи! Отползаем за холм с голой вершиной! Недоноски! Пер-редать по цепи, - хрипел сорванным голосом ротмистр Шекагу, - за холм с голой вер-ршиной!
        Где этот проклятый холм? Где он? Куда ползти, когда глаз не разлепишь?
        Рэм почувствовал, как чья-то сильная рука хватает его за шиворот и тянет в нужном направлении.
        - Ну, понял, куда тебе надо, братишка? - кто-то интересуется совершенно спокойно и даже, кажется, малость насмешливо.
        Чмок! Чмок! Пули взбивают фонтанчики перед самым его носом, влага попадает на щеки, но Рэм ни рожна не видит.
        - Я ни рожна не вижу. Глаз разлепить не могу.
        - Осколком выбило?
        - Просто разлепить не могу. Такая др-рянь…
        - Ты, главное, ползи. А я тебя, когда надо, пхну, чтоб не отклонялся.
        И Рэм полз. Рылом через крапиву, на четвереньках, распарывая ладони о какие-то острые сучки, но все-таки полз. А время от времени его дружелюбно пинали:
        - Давай, брат, левее!
        Казалось, никогда не кончится его слепой поход по кочкам и ямам, наполненным жидкой массой, издающей зловоние. Пару раз он утыкался плечом в низкорослые деревца, росшие там, где посуше.
        Захотел сдохнуть. Лечь и сдохнуть тут. На хрена такая жизнь? Но продолжил ползти на одном упрямстве.

«Я тебе, гадина, не барчук какой-нибудь изнеженный, я крепкий, я закаленный, я все вынесу, я тебе, гадина, не позволю меня тут похоронить», - говорил он неведомо кому.
        - Сто-ой! - донеслось до него.
        А дальше - обычная армейская невнятица выставить кому-то там охранение… обсохнуть… перемотать чего-то там портянки… не выходить из-за какого-то склона… уроды и недоноски…
        Слева его пнули весьма чувствительно. Рэм сделал еще несколько шагов, вернее, ползков вправо и ощутил под ладонями сухую траву. Брякнулся наземь. Подтянул винтовку поближе к себе. Сейчас из нее не постреляешь, вся в тине, а потом еще, даст Бог, пригодится. - Что там у тебя с глазами, дружище? Не повыдирал их еще с корнями-то? - раздался рядом тот же спокойный и насмешливый голос.
        - Да просто гнилью забило… а промыть…
        - Ну, еще! Не этой же тухлятиной. Ляг на спину, братишка Руки по швам! Не мешай мне, я промою чистенькой.
        Рэм так устал, что подчинился без споров и расспросов. Рефлекторно дернулся, когда ледяная водица потекла по лицу. А потом кто-то нежно, аккуратно, по-отцовски вытащил всю вонючую труху у него из глаз.
        - Не боись, я и руки прополоскал.
        - Откуда… чистая вода?
        - Из фляжки, брат. Ты бы сам живо сообразил из своей полить, только вот испугался чуток, оттого и в голову не пришло.
        Наконец Рэм разлепил глаза. Хорошо-то как! Тишина - стрельба почти что сошла на нет. Солнышко светит, птичка вон какая-то на чахлой болотной березке сидит. Ребята костерок затеяли. И, главное, никуда не надо ползти.
        Благодать.
        Разве только тело чье-то в десяти шагах от берега плавает рожей книзу, кровь из спины течет и мешается с черной грязью. А так - хорошо.
        Вблизи от Рэма стоит мужик с простецким лицом рабочего, кряжистый, коротконогий, с мощными ладонями - просто не ладони, а грабли. На нем ладно пригнанная форма пехотного капрала По болоту вместе со всеми полз, а форма все равно нигде не задралась, не перекосилась. Ремень с пряжкой - как влитые. В левой руке у него - трофейный карабин, легкий и удобный, куда удобнее имперской винтовки, а в правой - ранец Рэма с драной лямкой.
        - Ты его чуть в болоте не утопил, - говорит мужик и швыряет ранец Рэму под ноги. - Держи, бедолага.
        - Спасибо… Вот спасибо! Выручил. Хочешь папиросу? У меня есть папироса…
        - Чего ж, не откажусь.
        Крепыш ловкий движением принял «горскую» и сунул за ухо. На удивленный взгляд Рэма он ответил:
        - Да потом скурю. Прежде обсохнуть бы надо.
        - А ты… что-то я тебя раньше не видел.
        - Раньше меня тут и не было. Раньше я был в 112-м пехотном полку. А еще раньше я был в школе младших командиров. А совсем раньше - на верфи ремонтником.
        - Как же ты из 112-го… к нам?
        Тот хмыкнул.
        - Как? Да обычно. Вместе с вами в «котел» попали. Только от вашей академической бригады покуда что-то осталось, а от нашего полка - я да еще трое парней. Прибились к вам вчера.
        - Ну, теперь вместе вылезать будем. Рэм. Рэм Тану меня зовут.
        - Дэк Потту. Сейчас отдохнем, и я тебя со своими познакомлю. Тут они, поблизости.
        На болото опускались сумерки. Люди, смертельно усталые, бродили по холму, выпиравшему из трясины подобно острову над морской пучиной, и собирали хворост. Впервые за много часов они не боялись внезапного нападения. Холм закрывал их от пулеметов карательной команды, а по хлябям к ним не пойдут: так ведь и свои головы положить можно.
        Рядом с Рэмом на бережку сидел лейтенант Чачу. Злой, аж лицо почернело от злости. Или у него всегда лицо такое вот… смуглое? Стянув сапог, он промывал рану на ноге. То и дело морщился, но стонать себе не разрешал и только шипел время от времени сквозь стиснутые зубы. Промыв, вытащил из офицерского планшета пластырь, бинт и попробовал перевязать себя. Но как он ни вертелся, а все выходило либо очень больно, либо очень неудобно.
        - Давайте я вам помогу, ваше благородие. Ни к чему вам напрасно мучиться.
        - Валяй, солдат.
        Они странно похожи друг на друга - Дэк и лейтенант Чачу. Оба невысокие, широкоплечие, настоящие здоровяки. Голоса такие, что можно перепутать. Оба напоминают хищных зверей. Только у капрала Потту башка обрита под ноль, а у офицера - короткая стрижка с ранними залысинами.
        Пока Дэк возится с ногой ротмистра, тот, откинувшись на спину, увлеченно насвистывает «уймись, мамаша…». И только один раз позволяет себе стиснуть рукой землю, вырвать черный ком и раздавить его между пальцами…
        - Кончено дело, ваше благородие.
        Дэк выпрямляется и идет к Рэму.
        - Стой, солдат! - каркает лейтенант Чачу ему в спину. - Поди сюда.
        А когда тот возвращается, офицер протягивает ему особенную коньячную фляжечку - не армейский тупой пузырь, а изящную гражданскую вещицу с вензелем Ее Величества - Хлебни. Ты меня сегодня вытащил. От смерти спас, благодарю! Но кроме этого, отплатить мне пока нечем. Выпей за мое здоровье.
        Дэк, не чинясь, запрокинул голову и выхлебал добрую половину мелкой посудины.
        - Премного благодарен, ваше благородие!
        - Да без благородий. Как вылезем из «котла», так благородия начнутся. А пока пусть будет «господин лейтенант». Усвоил?
        - Так точно, господин лейтенант.
        - Как тебя?
        Дэк представился по форме.
        - Я тебя не забуду. Живы останемся - представлю к медали. Отдыхай.
        Раненый устало гладит себя по затылку, разглядывая голень. Вид раны ему очень не нравится. Безрадостно ощерясь, офицер произносит:
        - Для пехоты я теперь - кусок дерьма. Но для бронемоторизованных, может, еще сгожусь.
        Рэм с трудом стягивает сапоги. Что за наказание! Прошлый раз он снимал их двое суток назад, ноги разбухли, и тяжелая армейская юфть едва-едва стаскивалась с них. Хорошо хоть, подошва нигде не отстала Вот было бы горькое горе - зачинить-то некому и нечем…
        Вынул ходули мясные. Отдохните, родименькие! Вы у меня чуть живы.
        Вместе с ними вынул две грязные измочаленные тряпки. Не портянки - подтирки сортирные! Давно сбились на хрен, мокрые, продырявленные. Выстирать? Ну да, в тине болотной! Придется терпеть. Левая ступня вон замозолилась в двух местах, о, там вон кровушка даже есть… Правая - как камень. Ни мозолей, ни потертостей, ни натоптышей, ничего. Она к солдатской жизни почему-то быстрее приспособилась, чем левая.
        Кроме собственных ног и портянок, Рэм выгреб из сапожных труб два кома бурой грязи. Вони-то!
        Мемо! Любимый мой Пестрый Мудрец! Как бы ты решил сложную философскую задачу: где достать сухие чистые портянки, когда ты обретаешься на острове посреди болота? Тебе, наверное, такие задачи решать не приходилось. Не подсуропила тебе судьба такой вот пакости… Ты - счастливчик!
        Дэк, с сумрачным видом исследовав свои тряпицы, повернулся к нему и сказал:
        - Есть у меня, рядовой Рэм Тану, боевой приказ для тебя…
        - А?
        - Не «а», это не по уставу, а «готов к службе»!
        - Угу.
        - Короче говоря, посиди тут, посмотри за моими сапогами с мочалками с этими вонькими, да еще за сапогами и теми же причиндалами моих трех ребят. Эй, пересядьте сюда! Ближе! Вот так. А мы, брат, сходим, соберем щепочек, костерок нам нужен для просушки. Сейчас щепочки всем понадобятся, так что в самый раз поторопиться, а не быть тупыми резцами. Тупые резцы ни к какому делу не пригодны, верно? Давай, брат.
        Рэм состроил ему гримасу, мол, посижу, не беспокойся. Он до того устал, что даже говорить не хотелось.
        Полчаса спустя солдат Рэм Тану уже располагал сухими портянками. Хотя бы сухими, о чистых и речи заводить не стоит…
        Незадолго до наступления полной темени к их костерку подошел ротмистр Шекагу.
        - Чачу! Лейтенант Чачу! Ты здесь?
        Солдаты обозначают попытку вскочить и вытянуться в струнку, но ротмистр машет им рукой, мол, сидите, не дергайтесь.
        - Я ранен, Амо. И я не могу встать.
        - Передвигаться можешь?
        - Самостоятельно - нет.
        - Так. Вот это херня.
        Ротмистр обходит костер и усаживается на ствол поваленного дерева рядом с лейтенантом Чачу. Он говорит приглушенно, и даже Рэм, сидящий ближе прочих к офицерам, разбирает едва ли половину сказанного. Но даже от тех обрывков, что ему удается понять в их беседе, на Рэма веет смертной тоской. Ни сейчас, в сумерках, ни потом, ночью, на них не пойдут. А утром - одно из двух: либо накроют бомбами, либо выждут часа, когда остатки бригады пойдут в атаку, и перестреляют, как мелкую охотничью дичь. Еще до того, как им удастся нанести удар. Ноль шансов. «Ты понимаешь, о чем мы… да, либо геройски… либо в плен, Амо, это ж понятно… и как ты? . я?.. кроме меня, офицеров в бригаде?.. ты и я… убит… убит… тяжело ранен и бредит… без вести пропал».
        Лейтенант Чачу приподнялся на локтях.
        - Ясно! - голос его зазвучал громче. - Ни то, ни другое. У нас есть шанс.
        Бу-бу-бу? Рэм не разобрал, что именно спросил Шекагу, но по смыслу ясно. Какой такой шанс? А по тону яснее ясного: ротмистр недоволен был, что теперь их слышат нижние чины.
        - Мы устали, Амо. Мы выдохлись. У нас полно раненых. От бригады остался в лучшем случае батальон. Верно?
        - Полтора Если считать тех, кто прибился уже в «котле». А без них - меньше батальона.
        - Сколько у нас истребительно-противотанковых ружей?
        - Осталось три.
        - Да не важно, сколько именно. Важно, что ерунда у нас осталась. Важно, что они там… - Чачу продырявил пальцем воздух в том направлении, где до федератов было ближе всего, - …ждут нашей слабенькой атаки либо после полуночи, либо под утро. Мы отоспимся, отожремся, а уж потом заглянем смерти в очи. Вот чего они ждут. А через час, по первой темноте, нас еще ждать не будут. Расслабятся они там И если бросить нас в прорыв через час, едва живыми, то… есть шанс. Передай там… в штаб бригады.
        - Передавать некуда. Мы - штаб бригады.
        - Как так? Ты же начштаба университетского полка?
        - В бригаде осталось два офицера выше взводных по должности. Ты и я.
        - Тогда проще. Отдай правильный приказ, Амо.
        - Они не поднимутся, - тихо-тихо сказал Шекагу. - Они сдохли сегодня, лежат едва живые. Их не поднять.
        - Они поднимутся, Амо, - громко, во весь голос ответил Чачу. - Даже не потому, что хотят жить. Просто ты прикажешь, и они поднимутся. Ты офицер, они - солдаты. Брось их в прорыв, половина ляжет, а другая половина выйдет с честью. Сделай их героями, Амо.
        Рэм слушал раненого лейтенанта со все возрастающим ужасом. Каждая мышца в его многострадальном теле кричала «Нет!» Каждая кость вопила «Я не хочу двигаться!» Все существо Рэма надрывалось: «Надо поспать! Я просто умру без сна! Я умираю!» Как это так: подняться и идти по болоту, опять по грязи, в сырых портянках, не разбирая пути, в кровь сбивая ноги? Да как это так? Ведь никаких сил нет! Откуда он взялся на наши головы, тварюга эта, лейтенант Чачу? Гадина! Всего три недели с нами, а уже угробить норовит!
        - Я уже побывал в «котле», Амо, - негромко добавил лейтенант. - Даже не думай сдаваться в плен. Во-первых, позор на всю жизнь. Во-вторых, пока нас доведут до тех мест, где пленных кормят, с голоду падет все та же половина, что и на прорыве. Это федераты, Амо. Свиньи, падаль.
        Ротмистр не отвечал ему. А Рэм думал, до чего же хорошо было бы сейчас отоспаться. Какая, массаракш, разница, чем их встретит утро? Убьют - ладно, отдохнем еще дольше, отдохнем как следует! В плен возьмут? Он не спал третьи сутки: пока они блуждали по тылам федератов, спать вообще доводилось лишь урывками, по часу, в лучшем случае по два. И Рэм готов был стать пленником, если бы ему за это подарили хотя бы шесть-семь часов нормального спокойного сна Плен? Да хрен с ним, плен так плен… Плен будет потом. А сейчас - спать.
        - Хорошо, - ответил ротмистр. - Через час. Хотя бы портянки обсушат недоноски мои… академические.
        - Вот это - дело!
        Теперь оба говорили тихо, и опять их мог расслышать один только Рэм.
        - Сейчас распоряжусь… А пока скажи мне, что делать с ранеными? С тобой, например?
        - Сколько тяжелых?
        - Считая тебя, человек тридцать.
        - Ясно. Всех оставить. Чтобы остальные могли выйти. И меня - оставить. Я офицер, буду вести переговоры. А когда нас придут брать, распоряжусь как-нибудь своими потрохами.
        - Заткнись. Ты точно не можешь передвигаться?
        - Исключено. Полное дерьмо у меня с ногой.
        - Так. Тебя понесут на носилках.
        - С ранеными должен остаться хотя бы один офицер. Если я не останусь, это бесчестье. Ты сам офицер, ты должен пони…
        - Отставить! - Шекагу зашипел, словно рассерженный кот. - Сопли! Душ-ша гимназическая! Это приказ.
        Чачу ответил ему спокойно:
        - Здесь ты можешь приказать солдатам А мне - нет.
        Сказал так, будто констатировал простой и ясный факт…
        Пауза.
        - Ты мне нужен, Чачу. Я командир бригады, и ты мне нужен. На прорыв пойдут четыре сотни бойцов, у них пулеметы, знамя, истребительные ружья с боезапасом, полковой огнемет… А обстановка - сам видишь какая. Если меня подстрелят, они просто разбегутся. Бригада перестанет существовать. Ясно тебе? Им нужен кто-то из офицеров. Кто-то, способный отдавать приказы, если меня убьют.
        И только тут Рэм почувствовал - не осознал, а именно почувствовал, как близко к нему подобралась смерть. Все эти дни он бегал, стрелял, даже убил одного федерата в стычке при переходе шоссе, таился от бомб и пуль, прижимаясь к земле, но на то, чтобы как следует испугаться, ему просто не хватало времени. Сначала - боялся. Потом ощущение страха притупилось. И вот оно опять подняло голову, вот оно опять ковырнуло кишки холодным лезвийцем. Прорыв… а там пулеметы… хаос… куда бежать? Офицеров перебьют, мясо в мундирах ляжет на дно этого болота, никто не скажет потом, кто у какой кочки подох! В темноте, ночью, командиров нет, никто не покажет, куда бежать, куда стрелять, как спасаться…
        Лейтенант Чачу долго не отвечал. Потом огорченно произнес:
        - Выходит, так и так - бесчестье. Останусь - брошу тебя и студентиков с винтовками. Пойду в прорыв - брошу раненых. Сволочь ты, Амо. Не дал мне помереть, как человеку.
        - Идешь со мной?
        - Иду. Вернее, несут меня…
        - От этого бревна пять костров - все твои. Сверим часы.
        Негромкое звяканье отщелкиваемых крышек. У ротмистра играет мелодия «Танец с девушкой из провинции». Приглушенная ругань.
        - Массаракш, никак не могу отключить! Ровно через час поднимаешь своих. Ждешь. Сигнал к прорыву - две зеленые ракеты. Ясно?
        - Так точно.
        Ротмистр Шекагу встал и огляделся. Ближе всех лежал Рэм, чуть поодаль, рядом с костром, - Дэк. Офицер встряхнул одного, другого…
        - Встать!
        Оба со скрипом подняли кости с земли, подобрали оружие, приняли подобие стойки
«смирно».
        - Сонные мухи! Ветошь! Хотите по куску торта, девочки?
        - Никак нет, ваше благо… - забурчали Дэк с Рэмом, но Шекагу жестом велел им заткнуться.
        - Ваша задача: за полчаса соорудить носилки для лейтенанта Чачу. Видите молодые деревца у воды? Сруби?те. Или просто сломайте, если рубить нечем. Добавьте плащ-палатки. Приложите мозги. И чтобы носилки через полчаса были! Я проверю. Как только сделаете носилки, можете отдыхать. Приказ ясен?
        - Так точно, ваше бла… - еще один нетерпеливый жест.
        - Потом понесете лейтенанта через болото. Есть вопросы?
        - Никак нет, ваше…
        Ротмистр ушел, не дожидаясь полного уставного ответа.
        Дэк спросил, сонно потирая глаза - Рэм, какую-то херь я пропустил… Может, ты знаешь, куда мы тащим лейтенанта?
        - Отставить, капрал! - донесся до них раздраженный голос раненого. - Отставить носилки! Я отменяю приказ ротмистра Шекагу. Офицер на носилках - дерьмо свинячье. Возьмете меня под плечи, тогда на одной ноге я как-нибудь удержусь.
        - Спасибо, господин лейтенант.
        - В жопу спасибо. Отдыхайте оба Сегодня еще постреляем.
        Дэк поманил к себе Рэма:
        - Давай, брат, поближе к костру. Холодает. И портяночки сюда, к теплу, иначе сам знаешь.
        А когда Рэм устроился рядом, капрал осторожно, стараясь не привлекать внимания остальных, спросил у него:
        - Я тут вздремнул… Рэм, дружище, в кого нам еще пострелять придется? Что за шпиндель с шестернями? И почему - сегодня? Или я уже проспал полночь, и лейтенант про утро нам говорил?
        - Нет, Дэк. Полночь еще не скоро. И до полночи мы с тобой на бережку не досидим. Придется опять лезть в болото.
        Дэк огорченно покачал головой. Потом потянулся к ранцу, не торопясь открыл его и достал тряпицу с харчами. Аккуратно разложил сухарьки, один сунул в карман штанов. Вскрыл банку консервов - каша с салом. Надо же, какой запасливый! Сколько дней в
«котле», а у него консервина сохранилась! Ну, силен.
        Рэм, подчиняясь магии размеренных движений Дэка, также вынул остатки своего пайка Те же сухари да эрзац-сахару два куска Дэк присвистнул и, улыбаясь, предложил ему:
        - Давай-ка, брат, поделимся. Тебе полбанки моей каши, а мне кусок твоего сахара С детства сладкое люблю.
        Рэм обрадованно кивнул. Полбанки за кусок сахара - отличное предложение! Лучше не придумаешь.
        - Дэк… Ты только скажи мне, почему ты вдруг с ужином тут затеялся? Лучше уж под утро: днем силы понадобятся.
        Капрал, все так же улыбаясь - само спокойствие! - ответил ему:
        - Знаешь, парень, похоже, до утра мы не доживем. Ни ты, ни я. Так зачем лишать себя такого удовольствия - пошамать напоследок? Мертвецам каша без надобности.
        - А-а… зачем тогда ты один сухарь в карман сунул? - ошарашенно поинтересовался Рэм.
        - Вдруг все-таки доживем? Тогда днем силы понадобятся.
        Рэм не нашелся, что ответить на речи столь предусмотрительного человека Подумав, он тоже отложил сухарик. Самый маленький.
        - Рэм… у тебя во фляге нормальная вода осталась? Не из болота.
        - Есть, Дэк. Полпосудины.
        - А у меня пара чаинок. Лей-ка сюда, в котелок, я пристрою его к огню. Страсть как чайку хочется!
        За полгода до того
        - …Если вы их не остановите, никто их не остановит. Федератам уже всыпали, они выдохлись, им надо чуть-чуть добавить, и они встанут. Вот только добавить им некому. За вами - бригада генерал-губернаторского ополчения. Нищие, бродяги, школьники да еще несколько благородных энтузиастов, пришедших в армию волонтерами, дабы сражаться за Его Величество и высокие идеалы Империи. Они не умеют стрелять. Они не знают воинской дисциплины. Они видели танки только на картинках. И бронемоторизованный кулак федератов пройдет через них, как нож сквозь масло…
        Чачу говорил спокойно, размеренно. Он обращался к тем, кто провел на войне больше года и не лег отоспаться в сырую землю. Им много раз приказывали «стоять насмерть», «в едином порыве ворваться», «не щадя сил и самой жизни, сделать все возможное».
        Теперь он требовал сделать невозможное. Не столько даже требовал, сколько просил. Объяснял.
        Его слушали внимательно. Человека, который месяцами сидел рядом с тобой в окопах, брел рядом с тобой по бесконечным дорогам, ночевал рядом с тобой в одном доме, а то и просто в поле, если придется, человека, который штурмовал Гаанзайский перевал, едва не сдох под бомбами на переправе через Голубую Змею, а потом форсировал ту же самую Голубую Змею в противоположном направлении и ни разу не показал себя ни трусом, ни свиньей, ты обязательно станешь слушать внимательно, коли сам ты не свинья.
        - Я говорю вам, медведи: сегодня у этих штатских мокриц одна надежда - вы. Если вы им поможете на совесть, если они не разбегутся, когда на них малость нажмут, если их не переколют штыками в открытом поле, как стадо овец, то еще поживут малость. Еще я говорю вам, медведи: сегодня у всей Империи одна надежда - вы. Остановите их - устоит фронт. Не остановите - все рухнет к едреням…
        Чачу тяжело опирался на трость. Правая рука его дрожала от напряжения. Прошлой ночью истребительный батальон совершил такой пеший переход, что люди со здоровыми ногами отставали и падали по обочинам, хлопая жабрами, точно выброшенные на берег рыбины. А этот, со своей продырявленной, шел вместе со всеми, не жаловался, и вместе со всеми же пришел на передовую, и вместе со всеми рухнул, чтобы проспать пять часов, а потом с вечера - с вечера! - изготовиться к бою.
        - Третье говорю вам, медведи: у меня назначение в бронемоторизованную бригаду. Наконец-то, массаракш, перестану тут с вами оттаптывать ходилки… Я должен был убыть на место еще вчера утром. Я остался. Если вы все здесь сдохнете сегодня, то я сдохну с вами заодно, за компанию, чтобы вам было не так скучно.
        Строй отозвался сдержанными хохотками. Ветеранам дозволено похохатывать в строю. Заработали.
        - Вы ведь знаете, сдохнуть все равно когда-нибудь придется. Не сегодня, так завтра Не завтра, так послезавтра Не послезавтра, так через сорок лет. Какая разница? Мы от этого дела не увиливаем, но и не торопимся…
        Тут к нему приблизился толстощекий лейтенант в новенькой, щегольской форме, со сверкающим планшетом «Из штаба бригады, наверное. Мол, пора бы и по местам…» - подумал Рэм. Чачу, тощий, в полинявшей и выцветшей форме ротмистра, просто отмахнулся от штабного. Не лезь, шавка, к медведю. Медведь сам знает, когда ему что делать.
        - Короче, сегодня на нас свет клином сошелся. Давайте, медведи. Сломаем хребет этим упырям с юга Пусть их жены и мамочки поплачут о бедных своих ребятках: следующий раз, может, отговорят их затевать мятеж против Империи… Делайте свою работу, солдаты! Я с вами, мы победим.
        Тут к нему обратился полковой священник. Слов честного отца было не разобрать. А вот ответ, извергнутый луженой глоткой господина ротмистра, отлично услышали все:
        - Что? В жопу молебен. Командиры рот, ко мне!

202-й истребительный батальон сохранил в своем составе человек аж сорок из тех ребят, которые начинали войну в академической бригаде. Бывшие студенты, бывшие приват-доценты, бывшие служащие Университета и Академии… Две с лишним тысячи легли их в землю с первого бомбового удара федератов до сегодняшнего дня. К «академщине» прибились окруженцы из разбитых и рассеянных соединений, да еще в батальон регулярно вливали новобранцев. Батальону удавалось выживать и время от времени жечь танки южан. Поэтому командование 2-го стрелкового корпуса относилось к истребителям как пьяный забулдыга к крупной монете, оставленной на черный день и на сей момент единственной солидной среди мелких медяшек, оставшихся в кошельке. В случае чего ее можно, конечно, истратить. Но только в очень серьезном случае.
        Поэтому батальон расходовали бережно.
        Расходовали и добавляли новичков - сколько надо, чтобы ветеранская часть сохранила боеспособность.
        Наверху их начали уважительно именовать «медведями». Кажется, их даже знали по ту сторону фронта.
        В это утро Чачу обращался помимо четырех десятков «старожилов» к дюжине бывших окруженцев и полусотне новобранцев. Всего сотня с копейками… Последнюю неделю батальон не вылезал из боев. Кажется, настало время, когда забулдыга решил пропить свой последний золотой.
        Комроты отвел своих обратно на позиции, еще с вечера изученные вдоль и поперек. Каждый знал свое место. Каждый гонял ополченцев как Сидорову козу, заставляя отрыть именно такие огневые точки, какие можно будет использовать оптимально, и именно там, где они должны быть, а не там, где их понатыкали неопытные молодые офицеры. Каждый хотел выжить. А потому все приучились думать, как бы получить максимум шансов для такой малости.
        К тому времени в роте Рэма оставалось семнадцать человек. Зато это была рота тяжелого оружия. Два станковых пулемета, четыре истребительно-противотанковых ружья, один полковой огнемет, который, правду сказать, в столкновении с танковым кулаком южан мог пригодиться как зайцу - паровой двигатель… Но пехоту федератскую штурмовую попугать огнеметом можно.
        Ранняя весна, а солнце жарит вовсю. И это еще утро! Полдень наступит часа через три, и тогда никто не сможет ни стрелять, ни бегать. Все, наверное, будут только лежать.
        Перед линией окопов лежала безлесная равнина, расчерченная вдоль и поперек кривоколенной геометрией сельских дорог и неглубоких оврагов. Пара прудиков, обмелевших по летней поре. Два десятка воронок, оставшихся после недавнего артналета - беглого, небрежного. Дюжина березок по обочинам самой широкой дороги. И чистое, белое небо, соединявшееся с горизонтом, словно фарфоровая стена, о которую бьется приливная волна зелено-бурой земли.
        - Хорошо, ровно… - произнес Рэм.
        - Отчего ж хорошо? - спросил у него Гай Фильш. Этот горбоносый хонтиец попал в истребительный полк после того, как из музыкальной команды его выгнали за ссору с дирижером. Начальство не стало разбираться, по какой причине Фильш затеял надеть ему тубу на голову, а сам Фильш просто не любил, когда его задницу ощупывает кто-либо, кроме горячо любимой жены.
        - Да оттого, что им долго идти до нас. А пока они добираются, мы имеем возможность убить их достаточно много.
        - Но… овражки… воронки.
        - Отлично! Пускай лягут там и лежат. В самой дальней воронке и всем скопом. Вот только здесь делать им нечего… На первую позицию, парень.
        И они зашагали к передней линии окопов, туда, где траншея образовывала тупой угол острием в сторону неприятеля. Там Рэм облюбовал едва заметную ложбинку, поработал саперной лопаткой, обустроил себе место - так, чтобы оно оказалось ниже общей насыпи, тянувшейся перед траншеей. Фильш тогда еще ворчал: мол, сектор обстрела никакой, скосы насыпи загораживают… Рэм, помнится, послал его подальше жестоко и оригинально: сопли нос не учат! Тот обиделся, конечно. Да и хрен бы с ним.
        Ничего. Если выживет, поймет: не столь уж сложно предугадать, где именно пойдет танк. И тебе не нужен сектор обстрела о-го-го, если ты сможешь прицелиться в него там и тогда, где и когда он просто обязан подставить тебе уязвимое место.
        Тебе куда как нужнее оставаться незаметным Очень долго, до упора оставаться незаметным.
        Они топали по позициям ополченцев, молча и с торжественно-мрачным видом. Ствол
«Дурехи» - на левом плече у Рэма, а приклад - на левом плече у Фильша Бородатые дядьки и безусая шантрапа искательно улыбались им. Как-никак - ветераны, истребители, сила! На них одна надежда! Кто-то говорил им, мол, не выдайте, ребята. Кто-то дышал перегаром в самую морду, норовя похлопать по плечу. Один капрал протянул им фляжку: «Хотите выжрать?» - но Рэм, ни слова не говоря, прошел мимо. Ему бы сейчас не расслабиться, а сосредоточиться на полную катушку. О Фильше и говорить нечего: хонтийцы спиртягу не жрут, им вера запрещает.
        - Они же все бухие, Рэм! Они же вдрызг!
        - Отлично, Гай. Не ссы. Тем позже разбегутся…
        Добрались. Рэм устроил «Дурехи» так, чтоб ей удобнее стоялось. Примерился. Поправил. Огляделся. Две линии окопов, заполненные бухими тараканами. Отдельные стрелковые ячейки тут и там. Чуть правее, на возвышении, - две противотанковые пушки. Еще две должны быть в центре, но их не видно. Где-то там, рядом с ними, засел Дэк Потту с Козлом и еще пулеметчик… как же его? Толстый такой. Ну, толстый и толстый, скоро похудеет. На войне все скоро худеют, кроме тыловой сволочи. Еще дальше, за расчетом Дэка, окопались Белый и капрал Ваду. Там же огнеметная команда и НП ротмистра Чачу.
        По большому счету, для танкового клина федератов это не преграда. Так, скушать на завтрак, слегка оцарапав нёбо какой-нибудь особенно упрямой косточкой. Южане - серьезные ребята И к драке они хорошо подготовились, может быть, даже лучше, чем Империя, - непонятно почему! Только это если брать в расчет свежих, не измотанных федератов. Не битых, не терявших людей при прорыве других оборонительных линий, не попадавших под бомбежку. А те, кто сегодня придет за жизнью Рэма и остальных ребят, - те уже давленые-травленые, до смерти уставшие. Им уже белый свет с копеечку…

«Есть шанс…»
        Ему бы очень хотелось, чтобы какая-то огромная надмирная сила закрыла его от пуль и осколков, не пустила бы к его плоти и костям гусеницы танков и штыки пехотинцев. Вот только назвать ее и призвать ее на помощь Рэм не умел.
        Посмотрел на бледного Фильша. Дрожит, сучонок. Но хоть не треплется. Есть у него такая дурь: только наметится серьезная драка, и его тут же на болтунчик пробивает.
        - Молись, Фильш.
        - А? Да. Но я же по-своему, ты ж понимаешь.
        - Да хоть как. Молись.
        И тут с неба донесся знакомый гуд, самый пакостный звук изо всех, какие производит на свет война.
        - Басовито они… зудят. Что за…
        - Штурмовики, Фильш. Нас будут выглаживать долго и нежно, Фильш. Зарывайся поглужбе, носатый хрен!
        Хуже этого ничего быть не могло. Штурмовик «Бронекрепость», по сути, такой же танк, только летающий и к тому же начиненный бомбами, как беременная рыба икрой.
        - Сейчас, гадина, станет пикировать…
        В отдалении жиденько затявкали зенитки.

«Почему их всегда так мало?» - это была последняя здравая, доведенная до логического финала мысль Рэма Потом сверху раздался надсадный рев пикировщика, земля встала и пустилась в пляс, их с Фильшем трясло, плющило, засыпа?ло комьями чернозема… «Дурехи» куда-то полетела… тупая рожа убитого ополченца… ох, больно… твердая… штука… да сколько можно… с-сволочь… оглох… не слышу ни рожна… оглох… где… свет… как же много на мне земли… тяжело… наверное, всех уже положили… опять… темно… теперь он изо всех пушек… чешет… из пулеметов… гадина..
        Когда все закончилось, Рэм лежал на своей «Дурехи». Фильш сидел неподалеку, обхватив голову руками, раскачивался и выл.
        - Ты что, ранен?
        Воет.
        - Ты что там, ранен, Фильш?
        Ноль внимания.
        Рэм встал, отряхнул «Дурехи» и треснул второму номеру расчета по заднице. Тот вскинулся:
        - Ой! А я не слышу ни хрена…
        Рэм и сам только что ничего не слышал. С полным пониманием такого дела он заорал Фильшу в самое ухо:
        - Ранен?
        Тот помотал башкой.
        - Контужен?
        - У-у-у- голова болит…
        Рэм показал ему в ту сторону, откуда нарастал совсем иной звук, не похожий на визг и рев пикировщиков. Этот новый звук был гораздо гуще и ровнее.
        - Не слышу!

«Ясное дело, дурень, и не скоро еще услышишь, ты головой верти!» - Рэм поднес кулак Гаю к самому носу. Потом разжал его и показал пальцем, мол, разуй глаза и посмотри, глухая тетеря!
        Тот наконец посмотрел.
        Позиции ополченцев как будто распахало громадным плугом Одна из противотанковых пушек исчезла Перед тем местом, где расположился второй артвзвод, полыхал, утопив рыло в земле, сбитый штурмовик. От его изувеченного корпуса шел жирный дым, свивавший кольца, точно рассерженный удав. А по полю перед окопами уже катились грязно-бурые короба танков - то ли выкрашенные в защитные цвета, то ли просто чумазые после долгого марша.
        Рэм всмотрелся в силуэты этих коробов и зло выругался.
        - Опять, массаракш, худшее из возможного!
        - Почему - худшее?
        - А, прочистило уши?
        - Прочистило. Так почему - худшее?
        - Ты погляди на них, погляди, может, сам сообразишь.
        Фильш какое-то время таращил глаза, а потом развел руками:
        - Какие-то здоровые, горбатые… в чем дело-то?
        - Да в том, что наши пукалки такую броню не пробьют.
        - Чего ты так сразу решил - не пробьют? Может, очень даже пробьют. Подберемся поближе и вдарим как следует! Мы по-пластунски к ним, сбоку! Когда он борт откроет, мы ему - р-раз! Влупим, куда надо, и конец ему, громиле. Да мы любую броню…

«Все, болтунчик разобрал. Вот с-собака!»
        - Заткнись.
        - Да почему это сразу - заткнись? Невежливо вот так, перед сражением, боевого товарища…
        Рэм опять поднес кулак к Фильшеву носу.
        - Заткнись, иначе я не их, а тебя тут пристрелю. Прямо из «Дурехи». Чтобы надежнее.
        - Да как ты можешь, Рэм! Мы с тобой, можно сказать, в одной связке, как альпинисты на смертельно опасной тропе…
        Рэм молча врезал ему по зубам прикладом. Несильно. Челюсти «боевого товарища» лязгнули, кровь пошла из прикушенной губы, Фильш замолчал. Успокоился. На время.
        Рэм взял его за локоть и подтащил к развороченной насыпи.
        - Идем, боевой товарищ…
        Рэм со вчерашнего вечера готовился к визиту вражеских танков, закладываясь даже на самый поганый случай. Он и явился, лязгая гусеницами. Ну, попытаем счастья…
        На их позиции, искалеченные бомбами, двигались три бронированных жука, и у каждого - по три горба, расположенных по продольной оси, по три то есть башни. Из средней, самой мощной, выходил длинный орудийный ствол с набалдашником Под ним располагалась передняя башня с крупнокалиберным пулеметом, приземистая, словно пенек от дерева, срубленного под корень. А сзади - там, где двигательный отсек, - третья башня, оборудованная легким пулеметом, охраняла танк от нападений с тыла. Три тяжелых танка «Ураган» на пестрое воинство ополченцев - это очень много. Всякий сколько-нибудь опытный истребитель знал - пробить броню «Урагана» из ружья любой системы можно лишь чисто теоретически. Либо с ничтожной дистанции, либо поразив какое-нибудь уязвимое место размером в мелкую монетку… И вот какая, зараза, особенность: ни один «Ураган» не остановится и не предложит со всей любезностью подойти и отыскать подходящую уязвимину.
        У танкового «трезубца» южан имелись все возможности пройти сквозь позиции ополченцев, не сделав ни единого выстрела. Просто гусеницами раздавить сколько угодно взводов, стоящих на пути… Маленький шанс ополченцам давали два обстоятельства: во-первых, истребители видели войну, знали войну и кое-чему научились; во-вторых, прорыв одних танков ничего не стоил, а пехоту им еще надо было протащить за собой, и такой «груз» умелые люди знают, как «отцепить».
        Пехота южан обязана была следовать за танками на изрядной дистанции, рассыпавшись, по уставу, в жидкую цепь. Но эти пехотинцы, как видно, порядком устали. И они, наплевав на устав, а заодно и на ор офицеров, скучились за бронированными плечищами танков. «Очень хорошо, - отметил Рэм - Инстинкт самосохранения столкнулся с разумом и победил. Ну, артиллеристы и пулеметчики их еще накажут за такую дурость».
        - А это еще что такое? - спросил Фильш, показывая пальцем на невнятное мельтешение далеко за спинами пехоты.
        - Это охотники за нашими с тобой головами. Броневик и самоходка.
        Как обычно. Впрочем, иногда федераты ставят сзади танкетки или бронетранспортеры. Но в ста случаях из ста идущие впереди танки пробивают дорогу для пехоты, а легкая бронетехника в тылу охраняет танки от истребителей.

«Вот как. По нам сегодня работает мощный пулемет - тот, что на броневике, да еще армейская полевая пушка, поставленная за низеньким бронещитом на самоходке. Поищите нас, ребята… прямо здесь».
        - Патрон!
        Догх! - послушно отозвалась «Дурехи», когда он нажал на спусковой крючок. Пуля ушла к ближайшему танку, чтобы ударить его с дистанции метров пятьсот, расплющиться и беспомощно упасть на землю.
        - Патрон, Гай!
        Догх!
        Танки начали плеваться огнем Из-за окопов рявкнула пушка. Скороговоркой затараторили пулеметы. Посыпался винтовочный горох. Та-тах! Та-тах! Та-тах!
        Так! Кто-то положил снаряд прямо за «Ураган», ехавший впереди прочих, - в кучу вражеских пехотинцев.
        - Там сейчас салат… - пробормотал Рэм.
        - Что?
        - Патрон!
        Догх!
        - Теперь валим отсюда.
        - А…
        - Быстро!
        Пряча головы, они побежали на вторую огневую позицию.
        - Ты не попал в него? Ты что, не попал? - орал сзади Фильш. По всему видно, болтунчик как схватил его, так и не отпускает.
        - Попал.
        - И что? И почему он? Он же остановиться должен!
        - Он не должен. Ему моя пулька - по хрен… - с досадой ответил Рэм.
        Вот еще ему встать здесь, посреди траншеи, и начать разъяснение непонятливым. Рассказать, что на такой дистанции ты можешь гвоздить сколько угодно, а «скорлупу» тяжелого трехбашенника не пробьешь ни при каких обстоятельствах. Втолковывать, что если даже ты чудом пробьешь ее с дистанции раз в пять меньшей, то действие твоей пули после пробоя, может статься, будет убийственным - в самом прямом смысле этого слова, а может и просто никаким Ну не заденет она там ничего важного, не войдет ни в чью плоть! «Остановиться должен…»
        Добираясь до второй позиции, Рэм с Фильшем вернулись к передовой линии окопов, пробежали по ней еще шагов тридцать и оказались перед узкой щелью. Ее пятеро ополченцев, ругаясь на чем свет стоит, рыли под прямым и непосредственным руководством Рэма. А потом с удивлением наблюдали, как он накрывает щель дощечками от патронных ящиков и маскирует квадратиками дерна, аккуратно вырубленными лопатой в другом месте.
        Они протиснулись по щели к ячейке, не прикрытой никакой насыпью, да и вообще ничем не выделяющейся, если смотреть со стороны. Просто сплошной слой кромсанного дерна…
        Рэм аккуратно разобрал дощечки, отбросил комья земли и травы, выглянул наружу.

«Отлично. Наш старый знакомый повернул туда, куда и требовалось».
        Тот самый «Ураган», ничуть не пострадавший от трех поцелуев «Дурехи», пер по полю, чуть отклоняясь влево. Механики-водители - сволочь предсказуемая. Надо просто пройтись по тем местам, где они будут вести свою машину, и как следует присмотреться.
        Время у Рэма еще было. Он даже позволил себе чуть-чуть этого времени истратить на придурка Фильш все еще бормотал: «Ну как же можно… в такой день… не попасть… в такую мишень… дал бы лучше мне…»
        - Я попал все три раза, - спокойно сказал Рэм, сцапал Фильша за загривок, где уже малость отросли волосы, безжалостно сбритые на мобилизационном пункте, и повернул его тупую башку. - Посмотри-ка на то место, откуда мы стреляли.
        Фильш выдернул загривок, но ослушаться не решился. Посмотрел. А там земля кипела от густых пулеметных очередей. И еще там красовались аж три воронки, обступившие их несчастную яму.
        - Самоходчики?
        - Да. Теперь мы убиты. Нас не ищут глазами по всему полю.
        - Как же они нас вычислили?
        - Пыль, - и Рэм постучал по дульному тормозу. - Мы до смерти много пылим при каждом выстреле.
        - А…
        - Патрон!
        Пора. Фильш засуетился.

«Ураган» катился левее их секретной ячейки, в полутораста шагах. Не ведая, кто смотрит на них в прицел, танкисты простодушно подставляли борт. Тут у них броня послабее, не чета лобовой. Рэм ласково погладил «Дурехи»: «Не подведи, милая. Я так тебя люблю!» - и вежливо поцеловал приклад.

«По главной башне».
        Догх! Без толку.
        - Патрон! Живее!

«Еще по главной башне».
        Догх! Кажется, он высек длинную искру… а все равно - ни малейшего видимого результата.
        - Шевелись, Гай!

«По двигательному отсеку».
        Догх! Ничего.
        Сто шагов.
        Первая низенькая башенка непрерывно поливала окопы пулеметным огнем.
        - Патрон!

«По ней, по гадине».
        Догх! Продолжает стрелять.
        Пятьдесят шагов.
        - Патрон! Патрон! Патрон… Мас-с-саракш!

«По ходовой части…»
        Догх! Догх! Догх! Прет на окопы как; ни в чем не бывало.

«По корме».
        Догх! Зар-раза… удаляется.

«Все, этого я пропустил… сейчас он поездит по хребтам ополчения», - и Рэм потянул на себя «Дурехи».
        - Что, Рэм?
        - Бежим, Гай! Рвем отсюда! На третью точку!
        Фильш бежал, пригибаясь. Сумки с патронами, висевшие у него на плечах, жестоко молотили его по бедрам.
        - К-какого, Рэм? Почему мы бежим?
        - Беги, дурень, заткнись и беги!
        - Ты стру…
        Тут за их спиной рвануло. «Нащупали…»
        Фильш припустил так, что обогнал Рэма с его «Дурехи». Рвануло еще разок. Ком сухой грязи ударил Рэма между лопаток. Рэм покатился, отбил коленку, крепко получил по заднице прикладом собственной винтовки, вскочил и понесся что есть сил. За его спиной «Ураган», добравшись до окопов, утюжил их вовсю.
        У него с Фильшем оставался один-единственный шанс. Больше им федераты в этом бою никаких шансов не предоставят, не стоит надеяться.
        - Погоди, Рэм… я… я… не мо… гу…
        - Быстрее, урод!
        И они все-таки успели!
        Специально для них вечером прошлого дня пехота вырыла огневую точку, выдвинутую шагов на тридцать перед линией стрелковых ячеек. Прямо перед ней, шагах в тридцати, посреди поля, возвышалось странное взбугрение. Может, чья-то старинная могила, курганчик Высотой среднему мужику по пояс, не больше. Может, невесть когда и с какими целями возведенная насыпь… Танк непременно проедет именно по ней. Слева - большая канава и мощные надолбы. Справа - «волчья яма», танковая ловушка, которую не заметит разве только сущий желторотик. А в штурмовые части федераты никогда не ставили желторотиков.
        Славно тут лопатами поработало ополчение. Вот если б еще рыли они, а драться в их окопы начальство посадило бы обстрелянные фронтовые части! Только где они, эти части…
        Рэм едва не упал во второй раз, споткнувшись на трупе молоденького офицера. Рядом крест-накрест лежал ополченец с распоротым животом и сестра милосердия, куда-то попытавшаяся его оттащить… Рэм с Фильшом ввалились на позицию, с хрипом выхаркивая воздух из легких.
        Другой танк, пройдя по местам неудобным, выписал куда более замысловатую траекторию, чем первый. Теперь он добрался до того места, которое Рэм высчитал еще вчера.
        - Патрон!

«Ураган» медленно поднимался на бугорок. Медленнее, чем хотелось бы механику-водителю и командиру танка - на несколько мгновений они открывали перед вражеской пехотой слабо защищенное брюхо «Урагана»… такая уж неудачная конфигурация у холмика Худо, если в окопах засел опытный истребитель!
        А там как раз сидел такой специалист, и он лихорадочно наводил ружье на
«промежность» неуязвимого трехбашенника.
        Выстрел!
        Если им повезет, пуля не только пробьет днище танка, но еще и заденет что-нибудь важное, ранит кого-нибудь из экипажа или убьет…
        Танк продолжал задирать переднюю часть как ни в чем не бывало.
        - Патрон!
        Холмик подарил Рэму возможность выстрелить еще раз - перед тем, как бронированная махина начнет давить огневую точку, мешая двух истребителей с землей.
        Выстрел!
        Медленно-медленно сползают с ведущего колеса черные траки. «Гот-тов, гнида! Дальше не пройдешь, гнида!» - с удовлетворением заметил Рэм.
        - Ты ему гусеницу! Ты ж гусеницу ему! - орал счастливый Фильш, пока тяжелая туша стального жука неуклюже разворачивалась, теряя остатки гусеничной ленты. - Ну, повезло-о…
        И тут их накрыло длинной очередью из крупнокалиберного пулемета. Броневик федератов, прячась за титаническими спинами «Ураганов», щедро сыпал в них свинцом.
        Лежа на дне ячейки, Рэм боролся с искушением объяснить идиоту, что везения тут - с гусеницей - не больше половины. Можно изуродовать трак тяжелой пулей из «Дурехи», и он лопнет. А можно попасть в него, и - ничего, выдержит, хоть и покалеченный. Вот - везение! Случается оно только с теми, кто знает, когда именно «Ураган» покажет гусеничную ленту. Сбоку она закрыта броневым щитом. Спереди - другим, закругляющимся книзу. И только если «Ураган» приподнял «рыло», у истребителя есть капелька времени - вмазать в приоткрывшиеся траки. И только с очень маленькой дистанции. Хладнокровно. Зная: если гусеница выдержит попадание, то очень скоро она проедет по твоему позвоночнику…
        Ничего Рэм не сказал Фильшу про такое «везение». А сказал он вещь куда как более простую:
        - Надо убираться отсюда.
        - Что? А?
        - Живо за мной!
        И они поползли по дну окопа к тому месту, где настырный пулеметчик их не нащупает. Поблизости ребята из артроты щедро лупили из противотанковой пушки. Слушая ее заливистый лай, Рэм понял: «Нашего добивают. А что, он им теперь подставил борт в три четверти, так ребята не постесняются дырок наделать…»
        Рэм осмелился встать, лишь добравшись до того места, где сыпал очередями станковый пулемет.

«Наш?»
        Поднявшись, он заметил, что у пулемета стоит расчет в новенькой форме ополчения. От кого-то из пулеметчиков разило дерьмом Помимо этих двоих в окопе оставался еще один стрелок, беспрестанно передергивавший винтовочный затвор. «Все до последнего патрона сейчас высадят…» - подумал Рэм.
        Больше живых ополченцев он не видел. Мертвых - да, валялось множество. И даже чья-то срезанная осколком голова лежала на дне окопа. Пулемет засыпал ее макушку горячими гильзами. Остальные бойцы из генерал-губернаторской рати либо разбежались, либо лежали где-то за линией окопов, получив пулю в спину.
        Рэм похлопал по плечу одного из пулеметчиков:
        - Патроны поберегли бы. Охренели?
        Тот резко обернулся, и Рэм увидел, что это целый полковник, только пуля срезала ему погон, а фуражку он потерял.
        И, кстати, дерьмом разит именно от него.
        - Рядово-ой… - захотел было поставить его на место офицер, но тут пуля сладко чмокнула его в висок. Полковник рухнул, разбросав руки, словно пловец. Тоненькая алая струйка потекла по щеке.
        - Дай сюда сумки, встань к нему вторым! - велел Рэм Фильшу. Тот покорно подошел к пулемету и взялся за ленту…
        Рэм отошел на десять шагов и глянул в прицел.
        Подбитый им «Ураган» усилиями артиллеристов сделался похожим на развалину. С передней башни свисало тело танкиста, подстреленного при попытке к бегству.
        Еще один «Ураган» стоял поодаль и не двигался. Нет, он не дымил. Гусеницы остались целехоньки. Неведомо какая сила остановила его стремление в полусотне шагов от раздолбанного его же башенным орудием дота А третий «Ураган», тот, что все-таки добрался до окопов, тот, которого Рэм так и не смог остановить, почему-то двигался назад. И пехота федератов, выбираясь из овражков, из воронок, из мелких ложбин, из неведомо каких щелей, пятилась, пятилась. Их великана, чудовищного трехголового жучину, испугали. А может, командование, встревожившись за единственный исправный танк, дало отбой атаке… И теперь маленькие человечки, огрызаясь винтовочной трескотней, уходили восвояси. Падали, стреляли, отбегали, опять стреляли, поворачивались спиной, ловили ею пули… Дальше, дальше! Ага, вон и броневик федерачий стоит, дым от него поднимается. Артиллеристы его подбили или кто из истребителей?
        Рэм навел «Дурехи» на корму уходящего танка.
        Догх!
        Еще разочек.
        Догх!
        Попал - точно. Может, и пробил. Дистанция - шагов двести, а кормовая броня бортовой хлипче… Но результата не видно. Как на слона дробина! Одну такому слону Рэм поранил ногу своей «дробиной», второй пережил попадания так, словно их не случилось.
        Кончено дело…
        О нет! Кому-то неймется!
        Молодой лейтенант выскочил из окопа, поднял револьвер и закричал своим ополченцам.
        закричал… не разбери какую радость он там кричит - далеко. Но, наверное, призывает подняться в штыковую, за Его Величество, храбрецы, мол, добьем гадину… Повернулся к своим спиной, понесся, револьвер картинно держит над головой. Один из чудом доживших до этого момента ополченцев вылез из траншеи… за ним второй… робким зигзагом бегут они за командиром.
        Дурак.
        В смысле, лейтенант.
        От-т… теперь еще и мертвый дурак. Схлопотал свое. Двое ополченцев легли рядом с ним, но не убиты, нет. Просто сообразили, что лежа отползать в окопы куда как безопаснее, чем возвращаться туда в полный рост.

«Молодцы, ребята, - мысленно похвалил их Рэм, - может, побережет вас война, таких вот умненьких. Урыла бы вас штурмовая пехота федератов в один миг. Схарчила бы и не заметила. Но нынче она и сама устала драться. Вялые какие-то…»
        Бой догорал. Главную роль играли пулеметные расчеты и снайперы: они все еще молотили по отступающему неприятелю, и маленьких фигурок, уже не пятящихся, а просто бегущих, становилось меньше, меньше. Наверное, кто-то из южан затаился, подождет новой атаки, а если ее не будет, то - ночной темноты, чтобы с нею потихоньку отползти к своим…
        Издалека бухала самоходка, прикрывая отступающую пехоту. Но самоходка ближе не сунется: она для штурмовых дел непригодна Дрянь машина, полуоткрытые борта, полностью открытая корма, сверху тоже никакой защиты. Почитай, спереди только и есть надежный броневой щит. Ежели подъедет поближе, пушкарей перещелкают за здорово живешь. Нет, кончено.
        Рэм устало сел на дно окопа. Вынул курево. Папирос вот уж месяц к ним не завозили. Дрянью какой приходится дымить! Самосад крестьянский, крепость у него такая, что слезы из глаз брызжут. Да и тот, правду сказать, хрен достанешь… Вынул агитационную листовку южан: «Каждому сдавшемуся солдату мы гарантируем горячую пищу, новую одежду и скорое возвращение к своей семье…» - ну да, разумеется, особенно когда им самим жрать нечего… За хранение таких листовок военная полиция хватала без разговоров и отправляла под трибунал. Рэм не торопясь оторвал от листовки широкую бумажную ленту и положил оставшееся в карман. Соорудил самокрутку, щедро сыпанул табачка Сегодня можно не экономить. Щелкнул трофейной зажигалкой со значком республиканской гвардии южан - короной, разрубленной мечом. За хранение такой зажигалки военная полиция без разговоров ставила к стенке. И уже хотел было затянуться, да спохватился:
        - Ой! Извини меня, девочка, забыл. Прости дурака, виновен.
        И он вновь поцеловал «Дурехи». От души, с чувством.
        - Спасибо, милая. Ты сегодня молодец. Поработала на славу. Видела, какого мы с тобой зверя завалили? У-у, монстрище… Куда я без тебя, радость моя? Куда я без тебя…
        Перед умственным взором Рэма неожиданно появилось лицо Даны. Он закрыл глаза. Вот она стоит у окна и машет ему рукой. Вот она прыгает на кровати в ночной рубашке. Вот она… «Родная моя, свет мой, чудесное эфирное создание…» Рэм мысленно потянулся к ней.
        Нет! Не сейчас.
        Он затянулся. Еще разок, со всей дури, так, чтобы из глаз не слезы катились, а искры сыпались… О! Вот же дерьмо сушеное!
…За весь день федераты больше ни разу не сунулись. Только их самолет-разведчик летал над окопами и время от времени постреливал из бортовых пулеметов.
        Уже в сумерках секция истребителей развела в землянке костер. Впрочем, секцией она оставалась только по названию - Рэм с Фильшем да еще раненый Козел. Сидит, баюкает левую руку, висящую на перевязи. Пулей его зацепило, и теперь он дожидался темноты, чтобы тихо-мирно уйти в санитарную роту, а оттуда, если повезет, отправиться в госпиталь. Капрала Ваду вместе с его вторым номером, Белым, убило бомбой в самом начале боя. Там хоронить-то нечего - ошметки. А вот «Ледоруб» их целехонек, ни ствол, ни приклад осколками не посекло. Теперь лежит-полеживает у ног Козла Кому-то теперь достанется?
        Дэк жив-здоров, ни царапины, да он убрел куда-то.
        Зато к истребителям прибился седоусый дядька-ополченец лет сорока пяти. За день он остался один-одинешенек от всей своей секции. Не будь дурак, он без затей пошуровал в ранцах у мертвецов и теперь щедро выдал на общий котел крупы, солонины, чая…
        Хорошо. Тихо. Все сыты.
        Фильш крупными стежками латает штанину. Руки бы ему оторвать за такую работу! Сразу видно: иголку с ниткой он до армии в руках не держал. Вот Фильш поворачивается к Рэму:
        - Ты мне все объяснил, Рэм Я даже понял, зачем меня было за волосы таскать и по челюсти бить. Я не дурак, я быстро соображаю. Одно ты мне растолкуй: если ты с первой позиции броню пробить не мог, зачем же тогда стрелял? Это ж лишний расход боезапаса, а у нас и без того…
        Рэм, спокойный вежливый Рэм, само терпение - больше никто хонтийца во вторых номерах не терпел - отвечает ему:
        - Я стрелял, чтобы они нас заметили, нашли и убили.
        А потом добавляет, заметив удивленный взгляд Фильша:
        - «Убили» бы, понятно, чуть позже, чем мы оттуда уберемся. На три чиха позже, скажем так… А убив, не ждали бы нашего появления тут же, неподалеку, на новой позиции.
        - Сложновато выходит.
        - Ничего, еще разберешься…
        Тут в землянку входит Дэк. Улыбается.
        - Три мертвеца, а еще двое танкистов как-то ушли. Плохо вы, пехота, по ним палили!
        - Это ты о чем? - удивленно спросил ополченец.
        - Да о танке подбитом Ходил туда. Недострелили вы их, стрелки фиговы.
        -......! - ответил ополченец.
        - Правильно. Хрен с ними. А я вот добыл там кое-какой припас. В спешке они из машины своей выметывались…
        Он выкладывает на крышку от гранатного ящика круглый каравай серого хлеба, нож с силуэтом танка на рукоятке, журнал с голыми шлюхами, ополовиненную пачку хороших офицерских папирос, офицерские же ботинки, снятые с трупа, и маленькую серебряную коробочку с нюхательным сыром.
        - Хлеб - всем. Режь, пехота. Ботинки - мне, не заглядывайтесь. Баб - Козлу, он любит похабель. Ножик пусть забирает Рэм, у него там зажигалочка вражья заначена, к ней в пару пойдет. Курево опять же всем… Э! Не так быстро… с-суки… мне только одна досталась… ладно. Сыр ты, Фильш, получишь, должен же тебе быть особенный подарочек, ты же наш, истребитель, хоть и редкий придурок. Сырейницу серебряную я опять же себе забираю, без ссоры, без спору.
        Аромат хлеба - не сухарей каких-нибудь, а настоящего хлеба, - бьет Рэму по ноздрям. Так бьет, словно вся исчезнувшая, укатившаяся далеко за горизонт довоенная жизнь явилась к Рэму и коротким прямым пытается отправить его в нокаут.
        Хлеб вмиг исчезает. Его даже не резали, его просто рвали.
        - Дэк, - спрашивает Рэм, - ты небось вкруг подбитого «Урагана» прошелся и внутрь залез?
        - Откуда бы я иначе барахлишко-то притащил бы?
        - Ну да… Ты скажи мне, кто его причесал? Артиллеристы? На мину напоролся? Или это ты его? Ты же с Козлом где-то там его караулил?
        Дэк снял пилотку, огладил волосы и посмотрел на собеседника с большой задумчивостью.
        - Да тут ерунда какая-то, брат. Мы с Козлом жарили по нему, жарили, и по мордасам, и по бокам… а вот те шпиндель в задницу! Не смогли мы его продырявить. Мы броневик остановили - вот тут верное дело. Точно, Козел?
        Тот зашевелился в дальнем углу, откашлялся и веско подтвердил:
        - Наша работа.
        - Ну вот. Я и туда ходил. Шесть дырок мой «Дятел» в нем проклевал, пока мы движок ему всерьез повредили. Но ведь достали же его, а? «Ураган», Рэм, нет. Ты один, брат, своего остановил.
        - Что ж, из пушки его тогда?
        - Тоже нет, дружище. Вмятины на броне имеются, а задача не выполнена. Лоб у него твердоват для наших пушчонок. Тут такое дело… везуха нам сегодня выпала необычайная. Есть у кого? Надо за такую везуху выпить.
        Козел достал фляжечку и разлил самогон помалеху. Ополченец звучно крякнул, обтирая усы.
        - Как горло дерет… Не самогон, напильник какой-то!
        - Ты не тяни, Дэк.
        - Да я и не тяну. В общем, никто из наших достать его не смог. Может, огнеметчик достал бы его, кабы танк чуть больше проехал, да кабы сам огнеметчик был бы еще жив… Помянем огнеметчика! Как его?
        Никто не вспомнил. Три дня новый огнеметчик прослужил в роте, и нет его теперь. Теперь самый новый будет, может, хоть он запомнится.
        Выпили молча, только ополченец вновь фигурно крякнул. Фильш скривил рожу, мол, охота вам дрянью эдакой травиться. Ничего, пообвыкнет и тоже пить начнет, хотя бы и поперек своей веры. Видали мы тут и хонтийцев, и пандейцев, все к одному приходили.
        - Ну а если никто его не стопнул, отчего ж он встал-то, Дэк?
        - Я и говорю: везуха. Двигатель отказал, не иначе. Представляете? Прямо посреди боя.
        - Это как же? - недоуменно переспросил Козел. - Может, мы все-таки?
        - Да нет, братишка. Сам. Давайте третью. Дурное питье: колом стоит, чуть только горло в кровь не царапает, а все не пробирает.
        - За жизнь, - произнес Козел.
        Они чокнулись пробками от фляжек. Тут Рэма все-таки пробрало. И он откинулся на спину, голову пристроил на ранце, а потом заговорил про то, о чем все прочие думали, но сказать не решались:
        - Никакая это не везуха, Дэк. Просто все устали воевать. Мы устали. И они устали: видно же, без задора к нам лезут. Напрут, напрут, а в последний момент - фьють! - и отползли. Не хотят насмерть в окопах с нами грызться. И наши в атаку как-то… дурь же. Два человека всего поднялось, видели?
        - Видели, видели, - ответил ему ополченец. - Дурак он, хоть и покойник теперь.
        Никто с ним спорить не стал. Рэм продолжил:
        - Теперь вот даже техника не выдерживает. Железо… оно… оно тоже не железное… ему роздых нужен.
        Рэм ждал, что остальные сейчас заржут, глупость же брякнул: железо у него, видите ли, не железное! Но никто даже не хихикнул в ответ.
        - В общем, я вижу, металл утомился. Металл ломаться начал. Теперь скажите мне, какая херь произойдет, когда люди начнут ломаться?
        И Дэк ответил ему каким-то глухим деревянным голосом:
        - Тихо, Рэм. Болтаешь много.
        - Я-а? До что вы все… разве вы…
        - Тих-хо! - зашипел Дэк. - Да, может, и мы… Мало ли что. Не болтай.
        - Да я всем…
        У входа в землянку послышался шум. Кто-то громко ругался, забираясь внутрь. Дэк строго посмотрел на Рэма Тот мигом закрыл рот.
        К костру, потирая отбитую о низкий потолок голову, подошел ротмистр Чачу.
        - Молодцы! Дрались сегодня как надо. Как никто, кроме вас, драться не сможет. Герои! Истребительные расчеты капрала Потту и рядового Тану - всем четверым обещаю Огненные кресты! А я обещания свои держу. Ты, Потту, знаешь, тебе уже досталась медаль за тот случай на болоте.
        - Служу императору! - вразнобой ответили Козел, Дэк, Фильш и Рэм.
        - Рядовой Тану, нечего разлеживаться. Пойдешь сменишь Толстого на карауле.
        Рэм засобирался было, но Дэк сделал ему знак: не спеши. И протянул Чачу Козлову флягу:
        - Не хотите дернуть с нами, господин ротмистр?
        Тот ответил не сразу. На несколько мгновений рука с флягой застыла в воздухе.
        - Мне, капрал Потту, офицеру и дворянину, с вами, нижними чинами, пить не положено. Помни об этом Но сегодня я с вами, медведи, выпью. Вместе в огонь ходили.
        И он, приняв флягу, не стал заморачиваться насчет крышечки - просто отхлебнул из горлышка Крепко отхлебнул.
        - Э! Медведи, да тут все бухие! И Тану - бухой… Ладно, кто не пьет, тот сам виноват. Рядовой Фильш! На караул шагом марш. Пожрал хоть?
        - Никак нет, ваше благородие.
        - Ну, пожри наскоро и выдвигайся.
        Ночью ему пришел Пестрый Мудрец. Мужчина благородной наружности, с приятной бородкой и легкой улыбкой на устах - точь-в-точь такой, каким его изобразили на гравюре времен Гая V.
        Они стояли посреди Зала ритуалов, из которого убрали все стулья, а заодно и кафедру со сцены. Один лишь стол с зеленым сукном остался. Его поставили в центр зала С одной стороны стола - он, Рэм Тану, а с другой - великий Мемо. И, кажется, кто-то третий стоит за спиной Пестрого Мудреца: видны краешки одежды.
        - …вручается Огненный крест, - заканчивает философ торжественную фразу и, немного наклоняясь, вешает красивую металлическую штуку Рэму на грудь. Прямо на выгоревший, пропотевший и грязный, как невыжатая половая тряпка, балахон, который еще четыре месяца назад считался новенькой формой.
        Рэм отдает честь и почтительно отвечает:
        - Служу императору!
        Почему в зале никого нет, кроме них и этого таинственного третьего? Куда девался Дэк? А Козел с Фильшем? Погибли? И отчего награждение происходит не перед строем, а в столице? Он получил ранение и доставлен туда на санитарном поезде?
        Рэм слышит нервное всхрюкивание: словно кто-то не дает себе расхохотаться и зажимает ладонью рот, но не может полностью подавить свое веселье.
        Да кто ж там у Мемо… за спиной.
        Рэм легонько отклоняется в сторону, желая высмотреть тайную персону.
        Пестрый Мудрец величественным жестом выпрямляет его.
        - Вам, рядовой Тану, - говорит он, - предоставляется особая почесть: вы можете получить ответ на один вопрос.
        - Когда все это кончится? Когда у меня будет возможность работать в полную силу?
        - Вопрос задан. И хотя сформулирован он некорректно - задано два разных вопроса вместо одного, - вы, рядовой Тану получите ответ по сути вопроса. Вот он: никогда.
        Рэм посмотрел на Мемо оторопело.
        - Как - никогда?
        Его собеседник молчал. Из-за спины у него донеслось сдавленное хихиканье.
        - Война не закончится? Но ведь не может она длиться вечно!
        На сей раз Пестрый Мудрец соизволил ответить. Он промолвил со вздохом сожаления:
        - Война закончится и возобновится. Опять закончится и вспыхнет вновь. Война - всего лишь маска на лице молодого времени. Суть, которую она скрывает, не принимает вас. Вы изгнаны из будущего, рядовой Рэм Тану. Новая эпоха никогда не распахнет перед вами объятий с радушием и приязнью. Как же вам работать в полную силу?
        Еще один печальный вздох. Но на этот раз - не Пестрого Мудреца. То над ним посмеиваются, то его жалеют…
        - Я могу задать еще один вопрос?
        Мемо не отвечает и не уходит. Тягостное молчание заполняет паузу. Далеко не сразу Рэм замечает, что Пестрый Мудрец странным образом… мелко дергается. Руки его заложены за спину, и некто, вцепившись в эти руки, трясет Мемо. Как видно, тайная персона нагло пытается вытрясти из Наставника неведомо какое позволение.
        - Хорошо. Преодолевая склонности кабинетного ученого, вы обучились на фронте умело и хладнокровно жечь вражеские танки. Полагаю, подобного рода умение должно быть вознаграждено. Вам даруется еще один вопрос, рядовой Рэм Тану.
        - А кто это у вас за спиной?
        Вот глупость! Ну почему он задал самый дурацкий вопрос из всех возможных!?
        - Вот самый мудрый вопрос из всех, какие вы могли задать! За мною тот, кто всегда находится здесь. Неподалеку от вас.
        С этими словами Мемо отходит в сторону.
        - Дана? Дана!
        Она улыбается, отдраивая люки глаз.
        - Но почему ты с ним?
        - Ты далековато от меня, Рэм…
        Пестрый Мудрец кладет ей руки на плечи, резким движением притягивает к себе и целует в губы. Целует совершенно особенным образом будто Дана рассказала ему про… все… про самого Рэма, про то, как Рэм ее целовал… Мемо выучился точно тому же, и теперь это вошло у него в привычку. Нынче он большой специалист по поцелуям в стиле Рэма!
        В ярости Рэм отбрасывает проклятый стол и делает шаг в сторону Даны…
        Он получает болезненный тычок под ребра. Но как Мемо дотянулся до него, он же губ не отрывает…
        О! Его опять пхнули в то же самое место… Э! Да он за такие…
        Фильш говорит ему:
        - Ты давай осторожнее! Разлегся и толкаешься…
        За десять дней до того
        Что именно продал ротмистр Чачу, у кого перед носом потрясал он револьвером или с кем он договаривался по-дружески, не знала ни одна собака Только остаткам истребительного батальона он выдал два ведра водки, полмешка сухарей и десять банок мясных консервов - по столовой ложке на рыло. Да это целое богатство для шестидесяти оборванцев, измученных и голодных!
        Вот уже месяц они не получали харчей от интендантства Жили на хлебушке «от благодарного населения», которое выражало свою благодарность не торопясь и без большой охоты. Иногда приходилось убеждать…
        Их давно свели бы в роту, если бы 4-я пехотная дивизия 2-го корпуса сама не уменьшилась до численности штатного батальона… Шестьдесят с лишком штыков - самый полнокровный батальон во всей дивизии. И ему наконец-то дали отдохнуть: отвели на переформирование в тыл.
        А там, в тылу, - пусто. Лагерь в степи, огромные палатки, рассчитанные каждая на целую роту штатного состава, и - никого. Только комендант в чине прим-лейтенанта да еще десяток инвалидов, отставленных от действительной строевой и получивших задание поддерживать в лагере дисциплину. Комендантские боятся фронтовых частей до содрогания. Еще - фельдшер, сумрачно дрейфующий от похмелья к похмелью.
        Жратвы нет. На завтрак нет, на обед нет и на ужин нет, и на сухпаек тоже ничего не выдали.
        Мундиров новых нет.
        Сапоги новые - и те «будут своевременно доставлены, но в данный момент отсутствуют».
        Воду приходится таскать в больших железных канистрах из сельского колодца, расположенного в часе пешего хода от лагеря.
        Палатки наполнены армиями кусачих мух, обалдевших от злости в преддверии холодов.
        Только боезапаса - море…
        Ротмистр Чачу не стал поднимать их с утра, дал отоспаться. День, целый день они ничего не делали, разве только латали дыры, одалживая иголки и нитки у тех, кто сохранил в ранцах этот нехитрый солдатский припас. Ну разве не счастье? Никуда не топать пёхом, не рыть траншеи, не нажимать на курок, выцеливая врага… ничего. Если бы еще харчишек выдали хоть на один жевок!
        За два часа до отбоя - а в лагере отбой и подъем играл горнист, и по первости люди, прибывшие с передовой, вскакивали, с отвычки спрашивая друг у друга: что за хрень? - Чачу собрал их всех у поста № 1. В полном безветрии висело знамя Империи. Под ним стоял в парадной форме и с винтовкой на плече долговязый пожилой капрал. Перед часовым расхаживал Чачу, давно выбросивший свою трость за ненадобностью.
        - Медведи, я провел с вами столько времени, что вы мне вроде медвежат. Вы мне по душе, ребята. Вы - настоящие герои, хотя некоторых давно пора казнить за раздолбайство…
        В строю негромко захрюкали.
        - Так вот, медведи, у меня для вас три известия. Во-первых, я все-таки ухожу от вас. Два раза меня уже переводили в танкисты, да все недосуг было: жарил вместе с вами изнеженных парней с юга… Но завтра сюда прибудет новый командир батальона, а я уеду на машине, которая его привезет. Мне за вас не стыдно, ребята Сколько вместе наворочали! И жалко от вас, медведи, уезжать, вот и нога не так болит, как раньше… - Он сделал паузу, прошелся туда-сюда перед строем, недовольно поморщился.

«Или это он слезы наружу не пускает? Прирос к нам? - подумал Рэм. - Дельный мужик. Кто-то еще явится вместо него?»
        - Но обратно не поворотишь, - вновь заговорил Чачу. - Я давно нужен в другом месте. Зато на сегодняшний вечер, голодранцы, я обеспечил вам праздничный ужин. Ешьте, нажирайтесь, я хочу, чтобы вы вспоминали обо мне по-доброму.
        Ответом ему были одобрительные улыбки. «Откуда ж он все это добыл для нас? Можно считать, чудо сотворил!» - удивился Рэм.
        - Теперь второе. Завтра к полудню прибудут новобранцы. Научите их уму-разуму, медведи, и не дайте подохнуть в первом же бою. За сутки их тут с вами срастят, а послезавтра или вроде того 202-й истребительный опять двинут на передовую. Без нас у них там кишка тонка давить гадов…

«Недолго же нам дали тут отдохнуть…» - Рэму сделалось тоскливо. Как видно, быть им в самой гуще либо до полного заката войны, либо пока всех не перебьют.
        Откуда силы такие взять?!
        - Теперь последнее. Час назад мне сообщили одну маленькую новостишку. Она ни рожна не значит для тех, кому послезавтра опять на фронт. Зато она может стать для вас важной, когда вы с победой вернетесь домой, медведи. - Он обвел взглядом строй, внимательно вглядываясь в лица.

«Ну и что ты видишь, кроме усталости и голода?» - мысленно поинтересовался у ротмистра Чачу Рэм.
        - В общем, так, медведи. Сегодня Его Величество отрекся от престола.
        Кто-то присвистнул. Кто-то выругался от души. А с дальнего конца шеренги донеслось: «Ждали, жопа жабья!»
        - Разговорчики! - одернул солдат Чачу. - Теперь в столице всем заправляет Временный комитет депутатов Парламента Не знаю, о чем они там думают, массаракш, но для начала эти ребята отменили в войсках отдание чести старшим по званию. Оскорбляет, видите ли, достоинство! Я вот спрашиваю вас, медведи, чье, сучий гроб, достоинство я оскорбляю, когда вы мне, боевому офицеру, честь отдаете? А? Короче, если хоть один недоносок откажется мне честь отдавать, я его пристрелю на месте! Вы меня знаете. И еще: нет у нас больше императора, но война у нас есть в полный рост. Хотя бы это недоумки из столицы еще помнят… Второй их приказ по армии, флоту и военно-воздушным силам был вот каким: «Война до победного конца! Юг опять станет нашим!» Ну, ясно, тут все по-прежнему. А значит, драться мы с вами будем и, если потребуется, воинский долг выполним ценой своей жизни. Ясно вам?
        - Так точно, ваш-броть! - враскоряку заугрюмели голоса.
        - Это еще что? Солдаты вы или ляльки кабацкие? Я спрашиваю вас, медведи, готовы ли вы отдать ваши жизни за Отечество?
        - Так точно, ваш-броть! - грянуло в ответ.
        - Ну вот, уже как у людей… Честной отец, давай иди сюда Читай молебен за власти, тут у меня на бумажке написано, как их теперь называть… чего-то «Временный комитет, уполномоченный парламентским большинством…», массаракш, язык сломаешь… В общем, разберешь. С сего дня молебны только для желающих, а не как раньше, для всех. Это еще один приказ был. Желающие остаются здесь, а после молебна все - к офицерской палатке…
        Полковой священник вышел вперед и встал рядом с ротмистром.
        - Комроты-один, командуйте.
        Молоденький прапорщик подал голос:
        - Батальо-он, смирно!
        Чачу сказал ему:
        - Солдаты могут отдыхать, офицеры - ко мне на совещание.
        - Вольно! Р-разойтись! - отдал команду прапорщик.
        Со священником остались только семеро. Рэма в их числе не было.

* * *
        Дэк Потту подошел к нему и, похлопав по плечу, сказал:
        - Только не надирайся сегодня, брат. Разговор есть.
        Дэк отобрал человек пятнадцать - только трезвых или выпивших самую малость, только ветеранов, только тех, за кем не водилось славы трепачей. Как-то само собой получилось, что все эти люди ходили в «старших». Нет в армии такого чина Но солдатская среда неизбежно кого-то им награждает, а кому-то в нем отказывает. Старших слушаются. Как минимум к ним прислушиваются.
        Ночью, когда все угомонились, полтора десятка самых авторитетных солдат батальона тихо вылезли из одной палатки, чтобы перебраться в другую, пустующую, - на противоположном конце лагеря. На тех, кто принялся бурчать, мол, что за брожение среди ночи, цыкнули: «Значит, надо. Лежи и помалкивай!»
        Всеми верховодил Дэк. Он попросил двоих покараулить шагах в сорока от палатки - на случай, если кто-то из офицеров проявит излишний интерес. Его слова восприняли как команду.
        Рэм давно заметил: Дэк стал вроде офицера без офицерского чина. Его слушались даже лучше, чем настоящих офицеров. Он никогда не повышал голос, он вообще был очень спокойный человек. Но если Дэк Потту кому-то говорил: «Дружище, сделай-ка то-то и то-то», - его просьба исполнялась моментально.
        Вот они собрались в полной темноте, и Дэк вежливо попросил их:
        - Давайте-ка попритушим курево. Видно издалека.
        Двое моментально забычковали самокрутки.
        - И шуметь, ребята, не станем. Не надо нам шуметь. Если кто не понял, нам сборище наше может стоит трибунала и штрафных рот. Желающие, кстати, могут сразу топать отсюда, выйдут ни в чем не виновные, не при делах наших. Ничего ж не услышат, так?
        Все, сказанное с этого момента и до самого конца сборища, произносилось едва слышно. Желающих уйти не нашлось.
        - Фильш, тебе слово. Только недолго и по делу, без соплей.
        - В комендантском взводе есть наш товарищ. Из Трудовой партии. Он держит связь с Вепрем, а это большой человек в столице, он входит в ЦК…
        - Во что? - недоуменно перебил Козел.
        - В Центральный комитет Трудпартии. Это настоящий друг рабочих, ясно вам? Его в застенках пытали, у него рука отрезана, он еще десять лет назад революцию готовил. Да вы знаете, что это за человек? Я вам расскажу…
        - Слей стружку, Фильш! Сейчас - только по делу, - оборвал его Дэк.
        - Хорошо, конечно… Так вот, товарищи, от Вепря повсюду в армии распространяется революционный призыв: солдатам создавать особые советы. И слушаться не офицеров, а эти советы - из своих, из братьев…
        - Какой ты мне брат, рожа хонтийская!
        - Цыц, Толстый, не время. Все мы тут одним миром мазаны. Потом разбираться будешь, а сейчас нам бы выбраться… - предостерег Дэк.
        - Выбраться? - вырвалось у Рэма. - О чем речь?
        - Потерпи, Рэм. Чуешь верно, не об одних советах разговор у нас пойдет. Только потерпи малость. Давай, Фильш.
        - Я попрошу меня не перебивать! Мне надо донести до вас голос революции, а вы несознательно…
        - Хватит, Фильш! По делу говори.
        - Ладно, Дэк. По делу: кончается старая власть. А с ней бы надо кончить и войну, сколько нам еще под смертью ходить? Сколько нам без семей жить? Давно пора отпустить нас по домам. Только воля в армии не наша, а офицерская. И ей нужно бы дать укорот. Мы сами будем решать, какие нам приказы выполнять, а какие нет. Не дадим нас убить ни за грош!
        - А как ты, Фильш, - поинтересовался Рэм, - собираешься власть у офицеров отобрать?
        - А так, Рэм: тех, кто не подчинится, - на штыки. Советы уже везде создаются. В тылу, я имею в виду. А вот фронтовые части еще отстают с этим делом, но и нам пора о себе подумать, товарищи.
        - Фильш, вот ты сразу как поворачиваешь: «На штыки!» А они бок о бок тут с нами были, и ни одной сволочи в батальоне среди офицеров не числится, - поправил хонтийца Дэк.
        - А что ты предлагаешь?
        - Я то и предлагаю: отобрать боезапас. А выдавать только в боевой обстановке.
        - Так они тебе и сдадут патроны, Дэк… - засомневался Козел.
        - А я, признаться, пока сомневаюсь в необходимости свергать офицеров и вешать себе на шею власть какого-то совета, - возразил Фильшу и капралу Рэм. - Подумать бы надо. Станем все оптом вне закона, тут уж ни к каким семьям пути не будет. За такое дело нас по домам возвращать не станут, скорее лицом к стенке повернут. Читали нам, если помните, такие приказы… насчет дезертирства.
        Из темноты послышалось несколько одобрительных возгласов.
        - Верно говоришь! Ты, брат, все понимаешь! На передовой нам бошки не поотстреливали, так надо в тылу себе пулю сыскать, да? - заволновался Толстый.
        - Какие еще дерьмоглоты в этот совет полезут… - добавил Козел.
        - Но-но! Затыкаешь коллективный голос трудового народа, Рэм? - возмутился Фильш. - Это в тебе происхождение твое играет! И еще то, что ты не за плугом ходил и не у станка стоял, а в бумажках рылся. Вот и ведешь себя как шкура и предатель общих интересов!
        - Вот такого-то совета у себя на шее я и боюсь, - спокойно прокомментировал Рэм.
        - Фильш хоть и давно с нами, а барахло известное! - в лад ему заговорил Толстый. - Все со своими хонтийскими замашками…
        Фильш взвился и полез в драку - молча, зло, бешено. Толстый вскочил, готовясь дать в рожу субтильному противнику.
        - Тихо! - приказал Дэк. - Тихо.
        Стало тихо.

«Большую власть взял мой приятель Дэк в батальоне», - подумал Рэм.
        Тот ждал, пока не установится полная тишина Такая, чтобы мухи боялись выдать себя слишком громким зудением А когда дождался, заговорил спокойно, веско и грустно:
        - Тебе, Фильш, говорю: дурак, никого ты здесь происхождением попрекать не смеешь. Во-первых, сам из семьи учителя музыки, вот и все твои станки с плугами. Во-вторых, происхождение у нас тут у всех одно: мы военнообязанные. В одной лепешке дерьма барахтаемся, а лепешка наша - размером с фронт. Во-вторых, Рэм и все остальные, кому такой поворот дела не по вкусу, припомните сначала: было хоть раз, чтоб я кого в рискованное дело напрасно стравливал? А?
        - Не случалось такого, Дэк. Вот я и удивляюсь… - ответил Рэм.
        - Мы за тобой хоть куда, капрал, - заговорил Толстый. - Но ты разъясни, на кой?
        Дэк тяжело вздохнул.
        - Да я б никого никуда не тянул, если б не приперло. Слушайте, что я знаю. Земляк у меня - связист в штабе дивизии. Ну, той шелухи, которая от дивизии от нашей осталась. Два дня назад повстречались, и вышел у нас разговор… тьфу, а не разговор! Дрянь сумасшедшая. Короче, сдохли южане. Сил нет на нас переть. У нас, правда, тоже силенок не особенно, но нас-то побольше будет… Начали федераты пугать атомными бомбардировками наше командование. С левого фланга бомбу на штаб 101-й дивизии сбросили… так их там, бедняг этих, как корова языком слизнула Радиации было - море разливанное, аж до нас докатилось маленько…
        - Это чё - рададация? - перебил Козел.
        - Радиация, а не рададация, дурень, - вежливо поправил его Дэк. - Это когда в воздухе отрава висит, и ты ее не чуешь, но потихоньку дохнешь от нее. Ясно тебе?
        - Понял теперь. Добило до нас, говоришь? - забеспокоился Козел.
        - Ну да. Уже пару больных в госпиталь отправили. А от этого дела, даже если уберегся и не помер, дети такие родятся, что вот просто живые шпиндели. В смысле, уроды безмозглые.
        Дэк сделал паузу. Все молчали, про детей - пробрало.
        - Теперь с правого фланга у нас - та еще радость! Там посбрасывали газовые бомбы. Сто пятьдесят человек за час перемерло… И все бы мы перемерли, если б у федератов побольше такой пакости имелось. Но у них ее не больно-то много, мне земляк говорил. Берегут, собаки. Наши-то их атомными бомбами тоже щекочут, а им надо отвечать… В общем, всех до одного забросать ни им, ни нам не светит. А обычные войска - танки там, пехота, кавалерия - у южан с фронта разбегаются. Сил нет дохнуть, ровно как и у нас, понимаете меня?
        - Да уж чего тут неясного! - ответил Козел.
        - Вот и хорошо. В самый раз перед тем участком фронта, где у нас поставлена подземная Сверхкрепость и в ней, понятно, серьезный гарнизон имеется, федераты в аккурат и разбежались. Чисто. Прорывай позиции без стрельбы, без потерь, никто по тебе палить не станет. Разве только пукнут пару раз со страху.
        Козел хихикнул.
        - Точно, Козел, тут есть над чем посмеяться, если не знать двух поганых вещей. Первое дело: наступать надо очень быстро. Земляк сказал, в столице операцию назвали «Удар молнии». Если хоть самую малость промедлить, если не поспеть до их, южанских, глубинных городов, пока федераты не очухались, то они весь атомный, а заодно и весь химический боезапас сгрузят в полосу наступления. Там, ребята, пустыня будет. Редкий таракан в той радиоактивной пустыне выживет. И плодить живучий таракан станет таких тараканят, что они вырастут не в папу, не в маму, в твои, Козел, ночные кошмары про баб с пятью сиськами… Федерация просто отгородится от Империи… или как там мы себя теперь называть станем?.. В общем, отгородится от нас ядовитою пустыней. А из тех, кого двинут в наступление, выйдет отличный песочек для той пустыни. Вон тот бархан - раньше батальон был, а вот этот, побольше, - целая бригада… Теперь второе дело: 202-й истребительный батальон передадут в гарнизон Сверхкрепости. Мы наступаем, ребята Вернее сказать, нами наступают. Мы превратимся в песок, если кто не понял. Жить нам осталось несколько деньков.
        - Массаракш-и-массаракш! - выругался Толстый. - Уроды. Суки. Пидоры.
        - Ты про кого? - поинтересовался Рэм.
        - Да про всех! Южане - уроды, надо ж им было мятеж затеять! Наши - суки, на убой нас гонят. А хуже всех интенданты - чистые пидоры! Не только что на убой, но еще и с пустым брюхом.
        - Пожрали же… - возразил было Козел.
        - Будто нас казна кормила! Чачу нас кормил.
        Тут Фильш подал голос:
        - Теперь понимаете, зачем необходимы советы? Если не сорганизуемся, товарищи, нас положат под атомные бомбы. Все оптом ни за понюх табаку передохнем!
        Ему никто не ответил. Люди сидели и прикидывали: одного из двух зол не избежать, но какое из них злее? Бунт, совет, разоружение офицеров или - смерть на прорыве?
        Рэм размышлял вместе со всеми. Перспектива стать частью бархана ему очень не нравилась. Он, пожалуй, яснее многих представлял себе, что такое атомная бомбардировка Интересовался когда-то, в далекой довоенной жизни… И еще он понимал: допустим, южанам нечем закрыть брешь во фронте; допустим даже, они растерянны, у них неразбериха, свои «советы»; но требуется всего-навсего один решительный генерал и один приказ: тяжелой бомбардировочной эскадрилье подцепить боезапас с особой маркировкой, а потом взлететь и сбросить его на главные силы наступающих. Точка 202-й истребительный бархан. Совет, дезертирство, бунт - очень скверно. Однако проживут они дольше, гораздо дольше, чем примерные солдаты, без раздумий подчинившиеся приказу.
        Что бы сделал чудесный мудрец Мемо на его месте? Какую бы подсказку дал он собравшимся в просторной солдатской палатке? Или весь его изощренный ум потерялся бы перед чудищем по имени «атомная бомба»? «Живут на дне моря, под черной громадой вод, существа Аревние и злые. Аромат их размышлений сводит с ума моряков, проплывающих над их жилищами…» - так говорится в бестиарии четырехсотлетней давности. Хорошо им было четыреста лет назад: «существа древние и злые» сидели у себя в подводных домах и не совались в дела людей! Не проплывешь, где не надо, - не нарвешься на неприятности. А сейчас как? Существа юные и злые спустятся с неба и превратят тебя в песок, хотя ты вроде не искал с ними встречи…
        - Дэк… - заговорил Рэм и с необыкновенной отчетливостью почувствовал: на его голосе сфокусировалось внимание всех собравшихся. - Дэк, я тебя понял. Совет - дерьмо, но с ним мы проживем не так мало. Кто туда войдет?
        И все прочие, только ждавшие момента, когда кто-нибудь другой выскажет за них согласие с делом страшным, необычным и крайне рискованным, загудели, выражая Рэму поддержку. Да, мол, лучше уж так, чем сразу в гроб, да там и гроба-то не будет…
        Дэк даже не стал спрашивать, все ли согласны. Раз уж Рэм, неторопливый острожный Рэм, перевел дело с вопроса «надо или не надо?» к вопросу «как делать будем?», значит, дискуссии не предвидится. И он ответил попросту:
        - Сейчас и решим. Надо, полагаю, человек пять. И тебя лично, Рэм, я выдвигаю первым.
        Никто не стал спорить. Проголосовали. Рэм прошел.
        Потом прошел сам Дэк, и тут опять - единогласно.
        Козел предложил Толстого. Прошел и Толстый при одном воздержавшемся: Фильш яростно сопел, заявляя свою позицию.
        Толстый неожиданно выдвинул самого Фильша «Мы народ великодушный. Пусть хоть один инородец будет…» Хонтиец прошел, хотя Рэм был против, а Дэк, Козел и еще двое воздержались.
        Дэк сказал: «Надо еще кого-то из роты поддержки. Не все же из наших!» Тамошние стрелки назвали парня, поставленного в караул. «А не откажется?» - спросил Дэк.
«Нет, не из таковских!» - «Ну, зовите его. Спросим Пусть его сменит кто-то». Козел сменил стрелка, тот зашел в палатку, послушал-послушал и согласился.
        Рэм почувствовал лихорадочное возбуждение. От того, что происходило вокруг него, веяло смертельной опасностью, но еще и страшной, темной радостью освобождения. Словно от поединка с тяжелой самоходкой южан «Охотник» или с их же танком
«Ураган». Кто кого. Бой без правил. Правила остались за спиной, правила умерли, они не давят на хребет тяжким грузом Теперь - кто кого, и баста Шансов почти нет. Но душа уже выворачивается в бешеном стремлении: ущучить! Раз они нам так, то мы им - вот эдак! Пусть им всем достанется! И пусть никто из гадов не уйдет обиженным! Каждому - свой подарочек! Нахлебались горячего дерьма - полны животики!
        Ребята вокруг него принялись разговаривать громче, набрались смелости.
        Дэк выждал немного, давая остальным распробовать вкус недоброй свободы, давая хмелю ее добраться до их голов, и властно произнес:
        - А ну-ка тихо.
        Его послушались. Не сразу, не в один момент, но все же послушались. Гудение сошло на нет.
        - Не надо заводить себя, ребята, - добавил Дэк отрезвляюще. - На задоре такие дела не делаются.
        Его слушали внимательно. Рэм с изумлением подумал: «Он что, заранее просчитал всю эту ситуацию от первого слова до последнего? Или просто у него чутье такое - говорить людям правильные слова в правильное время, а потом творить с ними правильные вещи, даже если они сами еще не поняли, насколько эти вегди правильны? Ну, Дэк…»
        - Напоминаю: всем членам солдатского совета светит расстрел. Никак не меньше. И если завтра мы самую малость ошибемся, так оно и будет.
        Козел возразил было:
        - Да без куража не поднимемся…
        Дэк возразил очень неприятным голосом, никогда прежде он не разговаривал таким голосом. Во всяком случае, Рэм не слышал:
        - Только холодно, только спокойно, только на трезвую голову. Ясно? Не бабу заваливаем - порядок рушим Я предлагаю: ждать, пока не уедет Чачу. Только он убудет, и мы тут же соберемся у офицерской палатки - все, кто здесь сидит. Члены совета объявят нашу волю офицерам: сдать боезапас! Кто подчинится, тех подержать под стражей в палатке, а там рассудим, как с ними поступить. Может, к нам присоединятся, им, наверное, тоже не резон башку в петлю совать… Кто не подчинится, тех - силой. Потом соберем весь батальон и сообщим ребятам: так и так, выбирайте. Кому под бомбы, тех отпустим, те сами о себе позаботятся. А кому с нами уютнее, те принимают все приказы от совета, покуда совет не выведет батальон в безопасное место. Поговорим, сгребем ценное имущество, да и снимемся отсюда Оставаться тут нельзя. Такой расклад.
        Рэм испытал странное чувство, словно рядом с ним сидит один из легендарных вождей древности. Он еще не вырос в большую, всем известную фигуру, но людей уже притягивает к нему с неодолимой силой, и судьба целого народа уже начала перемещать пути войск и правителей к точке, где стоит он, превращая его в живой перекресток…
        Фильш вскинулся было:
        - Чего ты Чачу бережешь? Твой Чачу - пес, дворянин, твердолобый уставник! Честь ему отдавать! Отменили такой закон! Штык ему в горло, и до свидания! Нет в тебе революционной сознательности, Дэк…
        - Цыц, Фильш! - перебил его Толстый. - Чачу наш. Нормальный человек. Хоть и собака дворянская, а всю дорогу вел себя как мужик.
        - Я попрошу воздержаться от оскорбительных…
        - Все! - прервал Фильша Дэк. - Никаких споров. Решим голосованием. Ты ж за революционный способ решать важные дела?
        - Я… да, товарищи. Только этот Чачу…
        - Хорошо, что да, Фильш. Я скажу: кто-то любит Чачу, а кто-то не любит, я, пожалуй, худого слова о нем не скажу, только думать надо о другом Чачу - лишний ствол против нас. Он нам нужен завтра? Вот так надо мыслить, если выжить хотим. Теперь ставлю на голосование. Есть желающие не отпускать Чачу? Члены совета, вас спрашиваю.
        Фильш ответил сразу:
        - Голосую: прикончить.
        Рэм не любил жестких людей вроде Чачу, но и зла от него не видел. Нормальный офицер. Точнее, офицер, каким и следует быть офицеру. Проголосовал Рэм, подчиняясь голосу тайного единства с ротмистром: он сам, пусть и нищий дворянишка провинциального рода, а все же помнит двенадцать поколений своих предков… Что теперь, за одну дворянскую кровь людей карать?
        - Пусть катится своей дорогой.
        - Ты, помнится, сам из блаародных, Рэм! - с пугающей точностью расшифровал его слова Фильш.
        - Да хрен бы с ним, кто тут из чистых кровей, а кто из грязных. Народ должен быть един. И к Чачу у меня претензий нет, я в разгильдяях не бывал, ротмистр меня за дурость и лень не гонял… Не надо лишний раз мараться. Пусть живет! - рассудил Толстый.
        - А меня он, значит, за разгильдяйство гонял, а не за то, что я хонтиец, да? Так, по-твоему? - ядовитым голосом обратился к Толстому Фильш.
        За Толстого ответил Козел:
        - Ты раздолбай, Фильш. Хуже тебя в роте один я. Даже вошки, и те на тебе на первом завелись. Ты на оружие свое посмотри, у тебя «Ледоруб» грязнее грязи. Не бзди, братишка.
        Стрелок из роты поддержки воздержался. Мол, он из ваших, из роты тяжелого оружия. Вам и виднее, спросить с него за обиды или пусть хиляет.
        Остался Дэк. «Если он проголосует против Чачу, совет разделится поровну», - сообразил Рэм.
        - Я не против Чачу. Я уже сказал. Но я желаю услышать, чего хотят другие, не вошедшие в совет, - сказал Дэк.
        - Вот это по-нашему, по-революционному! Решайте дело по законам нового времени, товарищи! Он нас не гладил, и вы его не щадите, - прокомментировал Фильш.
        Но кроме него, на Чачу держал обиду один лишь огнеметчик. Месяц назад Чачу дал ему в рыло, воспитывая за пререкания. Остальные высказались иначе: «Да плевать!». Или:
«Он с нами под смертью ходил, не по-человечески выйдет в дерьмо его макать».
        - Ладно, так и решим, - объявил Дэк. - Еще раз, всем, для ясности: ждем, пока ротмистр Чачу уедет со своим револьвером А потом сразу же, без разговоров, идем все к офицерской палатке. Быстро надо действовать. Заявятся новобранцы, а с их командой один или два офицера, тогда все станет сложнее… Есть еще вопросы?
        - У меня, допустим, есть вопрос, - заговорил хонтиец. - Кто тебя, капрал Дэк Потту, назначил старшим в революционном солдатском совете? Почему ты взялся все решать и все итоги подводить? Между прочим, опыт революционной борьбы у тебя отсутствует, и я…
        - Понятно. Я в главные не рвусь. Ежели кто против меня, живо выйду из совета. Говорите прямо, нормально я веду дела или кто недоволен?
        Десять глоток издали одобрительные возгласы. Фильш воспротивился было:
        - В этом надо серьезно разобраться, а не как сейчас… Товарищи!
        Но Дэк не дал ему говорить:
        - Значит, нет больше вопросов. Уходим отсюда. Не робейте завтра. Навалимся вместе и сдюжим, не сомневайтесь.
        Рэм и Дэк возвращались к палатке батальона вместе. Шли молча, Рэм страшился думать о завтрашнем дне, а о том, чего боишься, болтать ни к чему. Но одну вещь он все-таки спросил у Дэка, притом спросил как у старшего:
        - Ну, разоружили мы офицеров. Ну, сбежали отсюда. А потом, Дэк?
        Тот не торопился отвечать. Помолчал, отворотясь, снял пилотку, поскреб макушку. Заговорил глухо, медленно, тяжело:
        - Знаешь, Рэм… Мы летим в очень глубокую яму. Есть у меня мысли, как нам всем выжить, есть… Но ты готовься: на нас, дружище, надвигается какая-то черная громада. Я точнее сказать не могу. Просто я чую: вся наша война, все наши драки с южанами еще детскими играми покажутся, до того всех нас скрутит и перекрутит…

«Значит, все-таки чутье, а не расчет», - удовлетворенно подумал Рэм. Так, казалось ему, лучше. Барахтаться в глубокой яме, пусть даже неглупо барахтаться, подчиняясь этому самому чутью, - одно, а вот рассчитывать, кого унизить и кого убить, выбираясь из нее, как-то… некрасиво, наверное.
        Устроившись на деревянной лежанке, Рэм одно драное солдатское одеяло положил под бок для мягкости, а вторым укрылся. Как хорошо! Комендант лагеря выдал им аж по два одеяла, истинная роскошь! Должно быть, ждал с передовой настоящий батальон, а не шестьдесят человек… Закрывая глаза, Рэм сказал себе: «Наверное, последний спокойный сон надолго вперед…» - и тут его накрыло.
        Солдатский сон - черная пустота. Никаких сновидений. Никогда Просто ты заснул, а через мгновение тебя уже тормошат: вставай, боец, в гробу отоспишься. - …Вот бабы. Есть бабы стильные, есть бабы красивые и есть бабы привлекательные. Когда видишь стильную бабу, у тебя появляется желание смотреть на ее одежду, на ее прическу… это я как бывший столичный парикмахер тебе говорю! Такую прическу можно отчубучить, ты только на нее смотреть и будешь. В общем, у стильных баб есть свой шанс тебя зацепить. Красивые бабы - повыше мастью. Их как ни одень, как им волосы ни уложи, а все равно вот ты ее увидел и хочешь любоваться ее лицом, ее телом. Не ухватить ее за жопу, заметь, а - любоваться. Она же красивая, а стало быть, вроде картины, только живая. Ну, ходит, разговаривает чего-то… Но круче всех бабы привлекательные. Они крепче забирают. Привлекательную бабу заметишь, и - все! - ты попался. Ты хочешь ее. Ты только и думаешь, как бы тебе ее разложить на постели. Больше ни о чем не думаешь. Ни любоваться там ею, ни на одежду-прическу ее там…
        - Козел, ну до чего же ты пенек! Ты ж, брат, вообще ни о чем, кроме баб, не думаешь, вот сучий огурчик-то выискался, - нравоучительно заметил Толстый.
        - Ну а чё? - возразил Козел. - Как на войне о бабах не думать? Война - она ж, массаракш, какая: жратвы мало, работы много, а баб нет совсем. Как тюрьма, только еще и пристрелить могут. И я не буду думать о бабах? Может, еще брому мне пропишешь, праведник?
        Они стояли в батальонном строю, и справа, в нескольких шагах, комроты-2 уныло вперял взгляд в дочерна вытоптанную землю. Молоденький безусый прапорщик, он принял командование ротой, когда там было аж тридцать человек, восьмиствольные минометы, истребительно-противотанковые ружья, пулеметы… Это было десять дней назад. Теперь у него осталось четыре бойца и один пулемет. Трофейный. А на лице застыла маска печального удивления: «Как же так? За что оно так со мной?»
        Рядом с прапорщиком вытягивался во фрунт последний новобранец батальона Его сделали знаменщиком, и над его головой вяло колыхался батальонный штандарт, столь давно не стиранный, что грязные разводы даже на расстоянии плевка не позволяли различить императорский вензель, рысь, вытянувшуюся в прыжке, и номер части. Знаменщик изумленно пялился: как можно при офицере, прямо в строю, громко трепаться о бабах?! Но комроты-2 вот уже несколько дней ни до чего не было дела. Он пребывал в угрюмой прострации от рассвета до заката.
        - Козел, а если баба не стильная, не красивая и не привлекательная, выходит, нет у нее никаких достоинств? - вяло поинтересовался Рэм.
        - Нет бабы без достоинств, просто одна баба о-го-го, а другая - ну, типа «все остальные».
        - Ну и вот если она вся остальная, какой в ней толк?
        - Тогда уж либо пусть будет очень богатая, либо очень здоровая. Такая здоровая, чтобы жопой орехи колоть можно было. Люблю, ребята, все крупное! Повозиться власть, потолкаться с такой вот шкафовитой…
        Толстый заржал - ну, конь и конь. Жеребчина с крупом и копытами.
        Фильш свирепо зашипел на обоих:
        - Заткнитес-сь! О деле думайте, а не о ш-шашнях с-своих! Дело, товарищ-щи!
        - Пошел ты, - примирительно ответил ему Толстый. - Морду бы тебе разбил, да тошнит от активных телодвижений…
        Фильш молча плюнул ему на сапог.
        - Готовься, дятел. Клюв оторву и в жопу засуну! - Толстый вышел из строя, поискал травешку, нарвал зелени и принялся обтирать сапог.
        - А ну-ка в строй, солдат! - велел ему прим-лейтенант, командир первой роты.
        Толстый не торопясь, демонстративно не торопясь, дерзко не торопясь, вернулся в шеренгу.
        В другое время комроты-1 занялся бы им, но сейчас он нервно расхаживал перед солдатами, борясь с раздражением Его не назначили на место Чачу. Весь батальон читал огорчение на его лице. Весь батальон знал - почему. Весь батальон одобрял Чачу: нечего продвигать по службе пидоров, которые к тому же особенно и не скрываются…
        Новый комбат приехал на легковой машине. Чачу отдал приказ на построение и повел новоприбывшего в офицерскую палатку - сдавать дела, а шофер в штабном автомобиле ждал, чтобы отвезти ротмистра на пересыльный пункт. Рядом с машиной стоял батальонный священник, которого переводили из батальонных в бригадные. Священник с голодухи грыз травинку, приветливо улыбаясь солдатам, и кое-кто отвечал ему. Хороший человек. Спокойный, добрый, труса никогда не праздновал. Всегда делился харчами, которые выдавали ему по офицерским нормам… пока не перестали выдавать всему батальону. У ног его лежал невеликий скарб в чемодане и узелке.
        - Р-равняйсь! - скомандовал комроты-1.
        Чачу и новый комбат наконец-то вышли из палатки.
        - Смир-рно!
        Батальон привычно выполнил строевую команду. Он все еще подчинялся своим офицерам…
        - Господин ротмистр, 202-й истребительный батальон построен для…
        - Вольно, прим-лейтенант.
        - Батальо-он! Вольно! - переадресовал тот команду солдатам.
        Чачу вынул папиросу изо рта, откашлялся, сбил пепел.
        - Ну что, медведи, прощаюсь с вами. Вот вам новый командир. - Чачу назвал фамилию капитана, приехавшего ему на смену. - Опытный фронтовик. Не позорьте меня перед ним! А теперь мне осталось только…
        Он выбросил папиросу и вскинул ладонь к фуражке, отдавая честь батальону, своим медведям, своим ребятам…
        Батальон ответил ему: все как один приняли стойку «смирно».
        - Хорошо… Теперь они ваши, капитан.
        И Чачу побрел к машине. Забрался на переднее сиденье, сделал священнику знак, мол, ты тоже залезай. Тот принялся устраивать на заднем сиденье чемодан, но сей же час замочек открылся, и из чемоданьей утробы посыпалась одежда, богослужебные предметы, разная мелочь. Священник лихорадочно схватил одну вещь, другую, третью… ему пришлось наклониться и пошарить в траве.
        Война - капризная дама. Порой она дарит жизнь и присуждает смерть, следуя логике мелочей… Впоследствии много раз вспоминал Рэм проклятый поповский чемодан. Если бы он не раскрылся столь нелепо, все кончилось бы куда красивее. Ох, насколько лучше все завершилось бы, наверное, если б не дурацкая неисправность дурацкого проржавелого замочка!
        Но… война.
        Новый командир батальона, усатый карлик, бритый под ноль, сообщил солдатам: позавчера моторизованные части южан глубоко вклинились в оборону императорских… м-м-м… то есть республиканских войск. И если не остановить его вовремя, может произойти катастрофа. Надежда только на них, овеянных боевой славой медведей…

…священник все копался со своим барахлом…

…а потому им, медведям, предстоит вновь доказать высоту своего духа, шагнуть в огонь, слиться с огнем! И в едином строю героев…
        - Какая чушь…

…священник нашел наконец потерянную вещь и разогнулся.
        - Что? Что ты сказал, рядовой? - переспросил новый комбат.
        И воцарилась тишина.
        Усатый капитан сделал несколько быстрых шагов и встал перед Фильшем. Так близко, что между их лицами осталось пространства не более чем на ширину ладони.
        - Фамилия! Должность! - каркнул капитан.
        - Первый номер истребительно-противотанкового расчета… - бойко начал Фильш, но потом запнулся, глянул куда-то в сторону и не по-военному устало произнес: - Все, капитан. Надо как-то кончать с этим…
        Новый комбат внимательно смотрел в лицо Фильшу. Тот сначала буровил взглядом воздух, потом - землю под ногами, а затем уставился на самого офицера.
        - Неповиновение в условиях боевых действий. Ты у меня дерьмо жрать будешь, солдат, и просить добавки, - спокойно, без нажима сказал коротышка в глаза Фильшу.
        Тот не выдержал и заорал что есть мочи:
        - Кончилась твоя власть, капитан! Иди на хрен!!!

«Какой идиот! - безнадежно подумал Рэм. - Ну надо же быть таким идиотом…»
        Все произошедшее после выкрика Фильша заняло несколько мгновений. Многие просто не успели понять, какая муха укусила хорошо знакомых людей, и даже не сдвинулись с места. Шеренга безмолвно следила за действиями нескольких человек.
        Новый комбат впечатал кулак в левую скулу Фильша. Костяшки пальцев громко чвакнули, соприкоснувшись с плотью лица. Фильш рухнул и завыл, корчась на земле.
        - Я такое уже видел, - объявил капитан остальным солдатам. - И я не позволю тут бунтовать!
        С этими словами он расстегнул кобуру. Дэк выскочил из строя, сдергивая с плеча винтовку и крича.
        - Огонь! Огонь по нему, кретины!
        Стрелок из роты поддержки, назначенный депутатом на ночном сборище, затеял какую-то длинную невнятную фразу:
        - Именем солдатского совета… я вас… призываю я вас… не поддаваться… у нас совет!.. никаких провокаций…
        Бухнул выстрел. Фильш изогнулся от боли, словно от сильнейшего оргазма, и схватился за голову.
        - А-а! Ухо!
        Из-под его ладони хлестала кровь.
        Капитан хладнокровно прицелился Фильшу в голову, но не успел нажать на курок. Козел коротким ударом вогнал штык новому комбату в солнечное сплетение. Офицер дернулся на стальном стержне, дал Козлу пощечину левой рукой и выронил револьвер.
        - Стоять! Всем стоять! - заорал командир первой роты, хватаясь за кобуру. Рванув застежку, он неудачно поднял клапан, и тот вновь опустился вниз. А пока прим-лейтенант поднимал его по второму разу, Толстый и Дэк успели передернуть затворы. Дах! Дах!
        Комроты-1 падает. Одна пуля выбила ему глаз, вторая ударила в кадык, офицер умер мгновенно.
        - Ротмистр Чачу! - вопит Дэк. - Предлагаю вам добровольно отдать оружие и выйти из машины!
        В то же мгновение усатый комбат соскальзывает со штыка и ложится под ноги Козлу.
        - Провокации для нас недопустимы… - все тянет и тянет стрелок.
        На ротмистра Чачу направлены три винтовки - Дэка, Толстого и Козла. Он укоризненно качает головой.
        - Посмотрите, солдаты, что вы сделали со своим командиром. Как же не стыдно вам, медведи! Взгляните на дело рук своих…
        Все трое машинально, по привычке, выработанной двумя годами на фронте, переводят взгляды на мертвое тело нового комбата Подчиняясь инстинкту, проснувшемуся на мгновение раньше здравого смысла, Рэм толкает Толстого и вместе с ним летит наземь. Выстрел! Еще! Еще!
        Дэк скрючивается, закрыв лицо руками, между пальцев текут алые струйки. Винтовка валяется у его ног. Толстый откатывается в сторону. Пуля, предназначенная для его башки, пролетела мимо. Козел, не целясь, жмет на спусковой крючок. Дах! Священник медленно сползает по борту машины. Пуля разворотила ему подбородок.
        - Гони, дурень! - кричит ротмистр.
        Мотор взревывает.
        Чачу спокойно, как в тире, всаживает две тяжелые револьверные пули в грудь Козлу. Они отшвыривают солдата назад, словно два мощных кулачных удара. Козел падает навзничь, раскинув руки. Голова его, ударившись оземь, подскакивает, будто глиняный шар.
        Толстый рвет на себя затвор. Дах! Поздно. Ушла машина с Чачу, со штабным шофером и незакрытым поповским чемоданом. Только пыль из-под колес…
        Рэм вскакивает и бежит к Дэку. Тот стоит на коленях, страшно размазывая кровь по лицу. «Мас-с-саракш…» - шипит он.
        - Ты жив? Да что там с тобой? - спрашивает Рэм.
        Поднимаются Фильш и Толстый. Первый направляется к трупу бритого капитана, второй идет к Рэму. Ток! - падает на землю револьвер, брошенный молодым прапорщиком.
        - Да нормально все, царапина… Водой промыть надо, от заразы. А потом самогоном. Осталось у тебя, Рэм? Я пустой…
        Рэм промывает его рану.
        - Повезло тебе, Дэк. Чиркнула пуля над правой бровью. Промазал ротмистр. Может, рука дрогнула ведь ты ему жизнь спас.
        - Не промазал, - доносится голос Толстого. - То есть первой, может, и промазал, а вторая точно в тебя, мужик, летела, только попала вот сюда.
        И он показывает винтовку Дэка с разбитым цевьем.
        - Он хороший стрелок, капрал. Просто тебе подфартило. Козлу вот, видишь, не повезло, а тебе повезло. Пользуйся, жучина, живи долго.
        - Вот с-сука! Найду - убью… - бормочет Дэк.
        Рэм накладывает везунчику пластырь. Толстый кладет руку ему на плечо.
        - За мной должок, Рэм. Если б ты меня не пихнул, лежать бы мне с Козлом рядом.
        - Сочтемся…
        Пока Рэм обрабатывает рану, Фильш с деловитой монотонностью спортсмена, повторяющего полезное упражнение, вонзает и вонзает штык в распростертое тело командира первой роты. Десять дырок, двенадцать, пятнадцать… Верхушка левого уха отстрелена у хонтийца напрочь. Кровь широкой лентой спадает по шее на плечо и грудь, свиваясь в сложный узел на погоне. Никто не останавливает Фильша. На него поглядывают с интересом и без осуждения. Милый чудак, чего ты там затараторил своим штыком? А впрочем, наше дело сторона.
        Вместе со всеми Рэм оцепенело наблюдал за свихнувшимся Фильшем. Он с ужасом почувствовал, как стихия безумия овладевает батальоном, волнами распространяясь от Фильша «Да в него словно древний дух вселился. Из тех, что водились раньше в горах Пандеи, - отрешенно размышлял Рэм - Был шестьсот шестьдесят с чем-то лет назад поход Гая III Прыгуна против горных духов Пандеи…» За два года в голове бывшего студента истаяли связи между событиями, людьми, законами и текстами. Но сейчас из глубин памяти всплыл один древний бестиарий, а особенно - роскошная гравюра с изображением горного духа. Вот же страшилище с дворянскими мечами вместо зубов и крестьянскими косами вместо когтей!
        При Гае III составили этот бестиарий или раньше? Это очень, очень важно, но почему-то никак не вспоминается!
        Лишь одним способом Рэм мог защитить себя от волны сумасшествия, накрывшей всех и каждого: отстраниться, не участвовать! На большее воли недоставало. В нем росло желание кого-нибудь пристрелить или пырнуть штыком - так же, как Фильш, но только направить удар в живую плоть, а не в мертвую. Всех душевных сил Рэма едва хватало, чтобы сдерживать безумное стремление. Он бы сейчас и шага не сделал, даже если потребовалось бы защищать собственную жизнь, да он бы руку не смог поднять, пошевелить языком…
        Огнеметчик, склонившись над священником, подпалил ему бороду зажигалкой и, глядя на пламя, засмеялся. Двое или трое солдат издали в ответ нервное хихиканье.
        Фильш утер лоб и опять воткнул острие в живот офицеру. Нажал на ребра сапогом, вынул стальной стержень и примерился к горлу. Тут его схватил за руку Дэк.
        - Рядовой Гай Фильш!
        - Чего тебе?
        - Отставить!
        - Ты мне не командир, Дэк. А если метишь в командиры, то я и тебя между ребер этой штукой пощекочу… - он повернулся, направляя штык капралу в грудь.
        Рэм увидел глаза Фильша Это были глаза человека, перешагнувшего через разум Но Дэк не отпускал его.
        К ним подошел Толстый, глянул оценивающе и без раздумий въехал Фильшу в подбородок. Когда Фильш упал, он отшвырнул сапогом его винтовку, а потом еще разок влупил - ногой по больной скуле.
        - Ты что? Ты что? - взмолился Фильш. - Я же свой!
        - Сука ты. Инородец сраный. Ясно тебе было сказано: после того, как Чачу уедет. Из-за тебя Козел погиб.
        - Да я же… Нельзя же терпеть…
        - Заткнись, гнида трепливая!
        - Рядовой Фильш, вы нарушили волю солдатского совета! - загрохотал Дэк.
        - А ну отпустили его! Живо! - заорал огнеметчик. - Он тут один среди вас, девки, настоящий мужик.
        - И тебе хлебало свернуть? - осведомился Толстый.
        - Ти-ихо! - для Рэма собственный вопль прозвучал словно чужой.
        Это было очень громко - аж глотка села - и очень странно. Наверное, просто дико.
«Пусть думают, что это я рехнулся, а не все они».
        - Ты… зачем это? Ты… - испуганно просипел огнеметчик, глядя на винтовку Рэма, направленную на него.
        - Ма-алчать!
        Огнеметчик заткнулся. Воцарилась тишина.
        - Здесь будет порядок. Ясно? Среди нас будет порядок! - хрипло объявил Рэм Голосовые связки едва слушались его. - У нас есть совет солдатских депутатов, теперь он тут всем распоряжается. Ясно? Старший в совете - капрал Потту. Хотите жить, так слушайте Дэка.
        Должно быть, от его голоса исходила какая-то магнетическая сила: весь батальон покорно посмотрел на капрала Потту. А тот произнес спокойно, деловито:
        - Насчет совета всем встать в строй, сейчас узнаете о совете, кто еще не знает.
        Хотя говорил он негромко, но услышал его каждый. Распавшаяся было шеренга восстановилась. Даже огнеметчик, и тот подчинился Дэку. Одному только Фильшу Дэк жестом запретил возвращаться в строй.
        - Что сделано, то сделано. Ты нарушил волю совета Ты виновен. Но друг в друга стрелять мы не станем. Твое наказание, Фильш: лично, один, прямо сейчас, на этом месте, ты выроешь могилу для Козла, офицеров и попа. А потом забросаешь их землей, чтобы по-людски. Подчеркиваю: один. Ясно?
        - Да. Но я… Я же раненый…
        - Выполнять!
        Фильш склонил голову.
        - Хорошо. Я все сделаю.
        - А теперь обращаюсь к вам, братья… - заговорил Дэк, повернувшись к батальону.
        И он коротко, ясно и просто разъяснил: у нас бунт, мы убили офицера и собираемся дезертировать с фронта; еще у нас есть совет, и если кто хочет сам о себе позаботиться - скатертью дорога, а остальным совет теперь будет вместе комбата, комроты, а заодно и мамы с папой. Вопросы есть?
        - Насчет пожрать… - неуверенно вякнул кто-то.
        - Пожрать будет сегодня же вечером, если не оплошаете.
        - А комендантские?
        - Да они к нам не сунутся. Будут сидеть тихо и делать вид, что их нет.
        - Нас всех поставят к стенке!
        - Ты, хрен знаменосный, если хочешь, становись к стенке. А мы туда не собираемся. Нет больше вопросов?
        И пока все молчали, собираясь с мыслями, Дэк сказал:
        - Значит, нет. Отлично. Собрать имущество, оружие и снаряжение. Запастись водой. Каждому! Быть готовыми к походу. Мы выступаем очень скоро - пока за нами не явились с пулеметами. Ждать никого не будем Разойтись до распоряжений, далеко от батальонной палатки не отходить!
        И народ, растерянно булькая, разбрелся.
        Фильш рыл яму, обильно проливая пот. Охал, стонал, хватался за ухо, но рыл. На совесть рыл, без дураков. Понимал. «Первый опыт революционной сознательности: чуть что не так, свои же прихлопнут, как муху, - уныло подумал Рэм, - Фильш усвоил. И все усвоили. Теперь с каждым новым раскладом надо будет в подробностях разбираться, кто чужой, а кто свой…»
        Дэк подошел к нему, поблагодарил, по плечу хлопнул, а потом сказал: «Чувствую я, дружище, у тебя вопросов полна коробочка. Давай прямо сейчас. Здесь, при Фильше поговорим». - «А как же Толстый, как же стрелок?» - «Этим я с утра все разъяснил, они согласились».
        Рэм почувствовал ревность: почему не ему первому друг Дэк… ладно, разберемся.
        Толстый подошел к телу Козла, оглядел, потюкал носком сапога в левый бок.
        - С другой стороны, облегчение вышло… - рассудительно произнес он.
        - А? - не понял Рэм.
        - Да все равно своими руками прибил бы его. Надоел со своими бабами. Народу нужны дисциплина и нравственность. А если кто не понял, тому железный болт в задницу. Козел, он что?
        - Что?
        - Да он, брат, был хуже Фильша! - беспечально констатировал Толстый и пошел отбивать малахольного прапорщика у солдат, уже начавших куражиться над бывшим командиром.
        Трудный у Рэма вышел разговор со старым другом Дэком.
        - …Чем заняться? Я тебе скажу, дружище. Для начала зайти на интендантские склады. Они у нас в тылу, полдня пешего ходу. Всего ничего. Там и харч, и водка, и новые сапоги, и прочие нужные для нас, нищих и убогих, вещички. Вот только не добираются они до нас почему-то. Должно быть, потому, что до жучков на толкучках при железнодорожных станциях они очень хорошо добираются. А какая вещь туда добралась, та к бессловесной солдатской скотинке уже не доедет.
        - Ты соображаешь, о чем говоришь, Дэк? Кто тебя до складского имущества допустит?
        - Я, видишь ты, за справедливость, рядовой Тану. Мне харчомное довольствие не выдадено за месяц, денежное - за два, а вещевое аж за год. Антидот против радиации мы вообще ни разу не видели. Ты думаешь, мы далеко от мест, куда атомные бомбы падали? Толстый - из ваших, из физиков, так он говорит - не больно-то далеко, досталось нам! А знаешь, сколько мы отмотали на передовой без всякой смены? Три с половиной срока. Как это теперь мне, заслуженному ветерану, капралу истребительно-противотанковых войск, не выдадут то, что мне по закону положено? Особенно если я прогуляюсь туда вместе с тобой, рядовой Тану. Ты ведь тоже интендантской сволочью не обласканный, верно? Вот и получишь свое.
        - Обоих нас пристрелят, Дэк.
        - Ну, так мы Фильша с собой прихватим. У Фильша нынче «Ледоруб». Фильш нынче не какой-нибудь шпендрик трепливый, не гайка с косой резьбой, а тот еще суппорт, заматерел.
        Фильш послушал его и осклабился.
        - Шутишь?
        - А Фильш Толстого пригласит, Толстый у него в больших товарищах, ты видел. До чего похудел, смотреть страшно. Одно прозвище осталось, мол, Толстый. Давно уж не толстый, а как все. А Толстый с первой ротой поддержки дружит, у них там девять стрелков. Ты вон с огнеметчиком последнее время хороводил, что, толковый мужик?
        - Бывший приват-доцент, блестящий математик! Только свинья порядочная.
        - Он как математик быстро сосчитает, сколько ему, если по справедливости, задолжали императорские интенданты. Смекаешь? Ты только слово ему скажи, и у нас будет чем подпалить эти вонючие склады, если тамошние крысюки не захотят с нами рассчитаться. А огнеметчик, я тебе скажу, в друзьях с ребятами из второй роты…
        - Сколько, ты думаешь, пойдет?
        Тут в разговор затесался Фильш:
        - Да все пойдут! Товарищи, мы ведь за правое дело!
        - А ну-ка цыц! - приструнил его Дэк. - Все-то вряд ли, конечно. Но большинство - пойдет. Я так прикинул, сорок штыков наберем. А может, и все пятьдесят. Что теперь думаешь, простой солдатик рядовой Тану, большая ты сила, если выйдешь прогуляться вместе с простым солдатиком Потту? Хорошая выйдет прогулочка.
        Один комроты лежит, весь штыком исколотый. Второй сдал оружие и попросил отпустить его. Ладно, совет не против. Совет сказал ему: иди с миром, добрый человек, убивать тебя не станут. А в третьей роте осталось семнадцать человек, и ею вот уже пятый день командует капрал Дэк Потту. Нет больше офицеров в 202-м истребительном. И Рэм, вглядываясь в лица других солдат, видел растерянность. Точно такую, как у себя самого. Ну куда они теперь?
        Человек пять-шесть, может, покаются. Самые нормальные из всех! Только их скорее всего пристрелят без разговоров. Привезет сюда ротмистр Чачу команду военной полиции, схватят парней и, чтоб не возиться, прямо на месте и кончат. Кто осмелится поставить в строй людей, видевших офицерскую кровь? Да они теперь вроде бешеных собак - сами кусачие и других перезаразят. Они - такие, которые захотят покаяться, - нормальными были только для мирного времени. Тогда бы их, может, и помиловали. А сейчас - какой дурак их простит? Явились бешеные собаки с повинной и сами головы подставили под пулю, облегчили занятым людям работу…

«Наше время нормальных не любит, - с печалью подумал Рэм - Для нашего времени психи - самые нормальные люди. А тот, кто был нормальным, просто сдохнет быстрее других».
        - Это мятеж, Дэк. Ты понимаешь, на что поведешь их… нас? Ты отдаешь себе в этом отчет?
        И Дэк отвечает спокойно, ровным голосом, чуть хмурясь:
        - Я понимаю. Если ты против, Рэм, придумай для нас для всех другой способ выжить.
        - Ты ведь сознаешь, сколько крови будет?
        Фильш опять встрял:
        - Это кровь эксплуататоров! Империя - тюрьма народов. Здесь все холопы снизу доверху и все непрерывно воруют! И все признают тирана, жестоко угнетающего их! А если ты из другого народа, тебя обязательно унизят! Вот ты, Рэм, историк, разве не заставляли тебя быть дипломированным лакеем поповщины? Здесь все надо разнести в щепы! Все! Все сгнило! Абсолютно! Каждый винтик этого смрадного мира!
        Дэк подождал конца тирады и, нимало не обратив на нее внимания, ответил Рэму:
        - Я сознаю. Мне кровь не нужна. Я в душегубы не рвусь. Вот только… я еще не услышал твоих конкретных предложений. Куда людей поведу я, мы знаем. А ты бы куда их повел?
        Тогда Рэм опять оглядел тех, кто лежал, стоял и бродил неподалеку от места, где Фильш махал лопатой. Человек пять дрыхнут. Прямо на земле - солнышко пригрело, хорошо полежать на солнышке, не так мухи досаждают, как в палатке… Эти просто привыкли: раз есть передышка, то надо поспать. Хоть в каких обстоятельствах, ведь потом могут и не дать выспаться. А сейчас никто не тревожит, стало быть, в самый раз прикорнуть… Быть готовыми к походу? А они готовы. Веди, направляй нас, только разбуди сначала, товарищ господин брат капрал!
        Трое или четверо сбились в кучу и сверлят указательными пальцами воздух. Мол, там моя деревня, а вон там - моя, так куда пойдем? Где тут безопаснее? Но 202-й истребительный батальон собирали со всей Империи, поэтому всем прочим хорошего прибежища поблизости не найдется.
        Пожалуй, самые отчаянные сразу рванут в лес и примутся разбойничать: благо, последние две недели боезапаса выдавали - хоть жри вместо сухарей. Сначала будут грабить крестьян, потом военные конвои на дороге, а потом их убьют. Либо те же крестьяне наколют на вилы, либо та же охрана при конвоях перестреляет. Но скорее всего просто очередной ядерный удар ляжет в самый раз по тылам Крепости. Это было бы логичным ходом, а южанам в логике не откажешь… Надо уходить.
        - Ничего не могу предложить, Дэк. Просто очень не хочу переть против закона… Вся наша старая жизнь закончится прямо здесь, без возврата.
        Дэк положил ему руку на плечо и заговорил с большим терпением:
        - Знаешь, Рэм, я честный человек. На заводе работал как надо. Все делал по службе как надо. Дисциплину крепко в меня вколотили, когда я в школе младших командиров обучение проходил. Ясно тебе? Я никогда против закона не шел. И теперь не иду. Просто закон перестал защищать простых ребят вроде тебя и меня от сволочи, которая нас морит смертным мором И настало время самим о себе позаботиться. А закон пускай постоит в сторонке, раз ему так скучно заботиться о нас.
        Его собеседник склонил голову. Рэм не видел, как еще можно сохранить жизнь, если только не сбиться в кучу, если не добыть себе пропитание, послав устав подальше, и если не уйти в тыл как можно скорее. Здесь оставаться нельзя. В любом случае.
        - Ладно, Дэк. Ладно… - поддался он на уговоры капрала.
        За два дня до того
        Сначала они хоронились от патрулей и заслонов, выставленных тут и там против дезертиров.
        Потом начали на них нападать. Под командой Дэка Потту оказалось слишком много людей, чтобы прятаться. Каждый день к ним добавлялись новые и новые толпы солдат, бегущих с фронта.
        Позднее те, кого высылали против их отряда, стали к нему присоединяться.
        А неподалеку от столицы в то, что было когда-то 202-м истребительным, влилась маршевая команда новобранцев. Численностью она превосходила настоящий штатный батальон.
        Вечером того же дня Дэк объявил о трех решениях, принятых солдатским советом Во-первых, сборище дезертиров перестало быть безымянной толпой, оно теперь Повстанческая армия справедливости. Во-вторых, цель армии - сохранить жизнь каждого бойца, пока он не доберется до дома или не найдет иного надежного пристанища В-третьих, он, Дэк, становится главнокомандующим, Рэм и стрелок из бывшей роты поддержки - его помощниками, Толстый - начальником штаба, а Фильш - комиссаром Стрелку поручили распределять харч, избегая стрельбы и поножовщины. Рэму Дэк велел переписать всех повстанцев, желающих официально вступить в армию.
        Тот переписал… и сам не поверил в полученный результат.
        Под командой капрала Потту, бывшего токаря на казенном кораблестроительном заводе, собрались тысяча триста двенадцать человек…
        Сразу после того
        - …Иди с нами, Рэм, дружище, - сказал Дэк. - Какого хрена! На севере есть один форт, где за главного мой брат Рад. Он офицер, целый прим-майор. И он там никому не подчиняется. Никому, понимаешь?
        Рэм помотал головой. В голове бултыхалась боль. Меньше надо жрать самогон, отобранный у крестьян. Хлеборобы, наверное, совсем свихнулись и гонят пойло из свиного дерьма. Не иначе.
        - Если не понимаешь, Рэм, я объясню: он больше не выполняет ничьи приказы, хоть самого главнокомандующего! - Дэк растолковывал ему, как папаша бестолковому, но любимому сынку. - Там все за него горой. Никто не выдаст. Там они - один кулак. Пока тут неразбериха, они освободят целую область от старой власти и заживут сами по себе. Теперь понимаешь, братишка?
        - Они что там, решили создать собственное независимое государство?
        - Точно.
        - Их раздавят, Дэк.
        - Некому. Сейчас все начнут создавать независимые государства. Все кому ни попадя, Рэм. Каждая кочка на болоте станет независимым государством Каждая кошка в подворотне сделается королевой собственных котят. Давить их сейчас некому, а когда опомнятся, еще посмотрим, у кого какие козыри будут на руках.
        - Я… я… спасибо, Дэк. Но ты знаешь, какой масти я человек. Я живу в столице, учусь в Университете и люблю девушку, у которой там собственный роскошный дом. Как я пойду за тобой, Дэк?
        - Да я знаю, Рэм, каждый к своей масти тянется. Только вот что я тебе скажу, братишка, а ты меня послушай… Первое дело: никакой масти у тебя сейчас нет. Где ты там учился до войны? Нынче ты никакой не студент. Ты дезертир. Стало быть, тебе повезло - ты жив! Но везуха твоя странная - ты всем чужой, и любая тварь без разговоров поставит тебя к стенке, а потом ей, твари, ничего за это не будет. Какая твоя масть? Масть твоя сгорела. Ты дезертир и оборванец, ты никто, ты пыль под сапогом, ты хуже пыли. Понимаешь меня?
        Рэм терпеливо кивнул. Боль в голове взболтнулась смерчиком.
        - Теперь второе дело, - Дэк говорил так, словно наводил в доме уборку, по-хозяйски собирая заблудившиеся вещи и раскладывая их по родным местам. - Рэм, ты же умный. Ты же видишь, к чему все идет. Порядок рухнул, грядет дикое месиво, и каждому лучше бы найти своих, а потом прибиться к ним…
        - Для чего - лучше?
        - Для сохранения жизни, дружище. Не перебивай, помолчи-ка Тот, кто захочет прожить в одиночку, сам по себе, сдохнет первым. Вот я и говорю: у тебя, братишка, есть свои. Единственные свои, которые тебя никому не выдадут и станут грызться за тебя зубами. С ними не пропадешь, не сдохнешь попусту. Это мы, Рэм Ты для нас свой, а мы для тебя свои, верно я говорю?
        - В общем, да, Дэк.
        - В общем или верно?
        - Не докапывайся. Вернее не бывает.
        - Ну, то-то. Ты смелый парень, ты не дурак, Рэм, ты ценный член нашего семейства. И я испытываю большое желание разбить тебе рожу, связать и никуда не отпускать. Потом, может, сообразишь, до чего ты мне обязан, пусть и рожа пострадала… Только я знаю ребят вроде тебя. Если тебя силой принудить, ты оволчеешь. Ты должен сам допетрить… Поэтому запомни, Рэм, запомни, рядовой, накрепко запомни: твой дом теперь здесь. Среди нас. Где мы - там и твой дом. И если там, в твоей развратной столице, тебе прижмут хвост, приходи к нам. В Северный форт Черогу. Че-ро-гу. Мы примем тебя. Девушку свою приводи, ее тоже примем. Понял, ты?
        - Понял, Дэк.
        - Уходишь?
        - Ухожу, Дэк. Прими «Дурехи», она мне больше ни к чему, а в твоем хозяйстве еще, может, пригодится.
        - Уверен?
        - Уверен, Дэк.
        - На, возьми курева на дорожку… И чаю.
…В доме, где он жил, ничего не изменилось. Все тот же квартирный хозяин Ноле Ренаду. Все та же опрятная бедность. Все тот же робкий кот.
        Кот поставил передние лапы на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей на первый этаж, когда его хозяин разговаривал с Рэмом Кот посмотрел на старого знакомца капризно и раздраженно, дернул хвостом и убрался на второй этаж. Рэм кота не интересовал. Господина Ренаду - тоже, он уже взял другого квартиранта.
        В доме, где жила Дана и ее семья, теперь располагался офицерский госпиталь. Сестры милосердия с белыми передниками и в белых платочках деловито сновали по аллеям баронского сада. Люди с военной выправкой прохаживались в госпитальных халатах у фасада - кто с палочкой, кто на костылях, а кто с забинтованной головой. У ворот выросла из земли сторожевая будка с караульными в гвардейской форме. Примкнутые штыки посверкивали на солнце.

«Отдали особняк на нужды военной медицины? - недоумевал Рэм. - Молодцы, конечно, но сами-то куда переехали?»
        В центр, к университетскому кварталу, дорога была ему заказана Там полно военных патрулей. И вытворить то же самое, что проделывала дезертирская армия со сторожевыми заслонами в предместьях Великого города, здесь ему не дадут. Сцапают и поведут под белы ручки на гауптвахту. А там трибунал со всеми сопутствующими радостями и строго определенным финалом. Положительно, к центральным улицам Рэму соваться не стоило.
        Оставался дом профессора Каана.
        Учитель жил с молодою супругой близ Ботанического сада Академии наук. Тут всегда стояла тишь, в озерцах плавали непуганые лебеди, парочки меланхолично созерцали растительную экзотику, собранную со всех концов мира. Там - пандейский садик, тут - хонтийский, а у северных ворот - пруд с мангровыми зарослями Архипелага…

«Впрочем, лебедей могли уже и повыловить…» - прикинул Рэм. Хаос всегда первым делом обрушивается на самое тонкое, самое незащищенное. И как только слепая сила всесокрушающего хаотизма нащупает слабину, она бьет и ломает без пощады.
        Рэм отыскал это место без труда. Оно отличалось от прежних времен лишь обилием грязи на улице, парою разбитых окон да кучей дерьма на трамвайной остановке. Два года назад за подобную картинку вышибли со службы дворника, а вслед за ним и офицера квартальной стражи.
        Каан выкупил когда-то второй этаж в трехэтажном доходном доме роскошной отделки, совсем новеньком. Теперь дверь в дом была раззявлена, консьерж отсутствовал, а парадное провоняло кошачьей мочой. Ступеньки лестницы заросли грязью, перила покрылись пылью.
        На лестничной клетке между первым и вторым этажами стоял субчик в кожаной тужурке, кожаной кепке и лаковых штиблетах с острыми носами. У правого локтя - белая повязка. Он курил папироску, пуская дым в распахнутое окно и протирая о подоконник офицерские галифе, явно стянутые с чужой задницы. Во всяком случае, на этом седалище они висели складками, как брыли у псины. Проходя мимо, Рэм заметил: все на лице у странного типа было маленьким глазки, ротик, щечки, узенький лобик, вот только длинный острый нос выпирал далеко вперед, словно боевой таран эскадренного броненосца.
        - Стой! - не вставая с подоконника, гаркнул Рэму обладатель галифе. - Кто таков?
        Рэм навидался такой публики на фронте. Мелкая подлая шваль, заводящаяся при складах, гаражах и в среде штабной обслуги подобно клопам на постоялых дворах - с той же неизбежностью. Воруют, наглеют, всюду суют свой нос, если вовремя не окоротить.
        Рэм остановился.
        - Кругом, солдат! И руки по швам! Перед тобой капитан Легиона добровольных благожелателей правительства!
        Вот уж дудки.
        Рэм сдернул было с плеча винтовку, но в лицо ему уже смотрел маленький черный кружок на конце револьверного ствола.
        - По швам, я сказал, солдэ-эт… К кому идем? Вижу, к профессору Каану, не иначе. Нам этот человек давно подозрителен. Винтовочку сюда на пол, на пол, она тебе больше ни к чему. Затворчик-то не передернул, а теперь поздно, теперь я тебя свинцом досыта накормлю, как только к затворчику потянешься… на пол, я сказал!

«Какой ты капитан, ты говно», - солдат Рэм Тану спокойно определил для себя цену наглецу.
        Военного человека видно сразу. Он иначе ходит, иначе разговаривает, иначе двигается, нежели человек штатский. Этот упырек, без сомнения, к военным никакого отношения не имеет. А потому не знает, с какой натугой надо жать на спусковой крючок старого шестизарядного револьвера «Регент-2», чтобы выстрелить.
        Улыбаясь, Рэм ответил:
        - Да мне винтовка не для стрельбы, друг…
        Одним ударом приклада он выбил револьвер из рук носатого. Вторым впечатал ребристую железяку на торце приклада ему в скулу. Тот рухнул и завизжал:
        - А ты вот это видишь? Видишь? Вот это ты видишь? - тыкая указательным пальцем в белую повязку.
        - Цыц!
        Рэм подобрал револьвер, осмотрел, выругался. Во-первых, без патронов, во-вторых, нечищеный. Сунул в карман.
        - Как же ты, массаракш, с оружием, сучонок, обращаешься, - укоризненно сказал он носатому и замахнулся в третий раз.
        - Не бей! - взвизгнул тот и выставил руки. - Хочешь, денег дам? Возьми и топай, наши тут близко, придут на звук выстрела и живо с тобой разберутся.
        - Встать, - спокойно велел ему Рэм.
        Тот поднялся. Сразу стало видно, до чего же это странный человек. Он ни на один миг не оставался в покое: вертел головой, нервно чесал одной рукой другую, пританцовывал на месте, будто кукла шарнирная, и даже левая щека у него подергивалась.

«Тик у него, что ли, какой-то?» - с омерзением подумал Рэм.
        В лицо носатый смотреть избегал. Взгляд его быстро перемещался с перил на окно, потом на винтовку, на пол, на Рэмову ременную пряжку, на потолок, опять на окно, на собственные штиблеты… Но когда он все-таки на мгновение глянул в очи Рэма, тот удивился. В прозрачных голубых глазах незнакомца стоял абсолютный покой. Как видно, для него это время - мутное, грязное, беспорядочное - самая удобная среда обитания. В ней ему спокойно.
        Рэм чуть не въехал ему еще разок. Рефлекторно, от брезгливости.
        - Деньги свои в гроб себе положишь. Пошел отсюда Тот нервно хохотнул и потопал к выходу, слова лишнего не сказав. Там, в дверях, набежал на него запыхавшийся толстяк с такой же белой повязкой. С подозрением поглядывая на Рэма, он забубнил:
        - Там пандейская рожа… много сахара… разобраться… красные в квартале… он там, сука, буквально на мешках сидит! А тут чё, Дергунчик?
        - Я тебе не Дергунчик, а господин капитан, ясно? - громко ответил носатый на этот бубнеж. - Тут бешеный один… гаденыш, не понимает народной воли.
        - А? Бешеный? Этот?
        - Вернемся и разъясним голубчика. По полной форме разъясним.
        Рэм все-таки передернул затвор. Обоих как ветром сдуло.
        Рэм не узнал голос, раздавшийся из-за двери после того, как дважды или трижды звякнул колокольчик. «Новый слуга у него завелся, что ли»?
        - Это Рэм Тану. Я к профессору Каану, он меня знает…
        Дрыгз! Клацц! Понг! Шморг! Сколько же у этой двери замков и засовов? Помнится, раньше хватало одного.
        Ему открыл хмурый субъект со всклокоченной шевелюрой, чудовищно небритый, в мятом домашнем халате и шлепанцах. В правой руке - револьвер.
        - Так это и вправду вы, молодой человек! А я посмотрел в глазок, увидел хмурого, тощего, небритого субъекта в мятой форме и никак в толк не возьму: голос-то похож…

«Сам ты… мятый!»
        - Массаракш! Господин Каан! Вы? Массаракш-и-массаракш!
        - Заходите. И помните: по воле моей супруги сквернословие в этом доме находится под запретом Ружье, прошу вас, оставьте у входа Тут вам не в кого палить.

«Не ружье, а винтовка», - мысленно поправил его Рэм.
        С тех пор как он побывал у профессора последний раз, обиталище господина Каана страшно изменилось. Здесь было очень чисто, а стало грязно. Натоптано в прихожей, накурено в гостиной, пыльно - везде. Одежда валялась тут и там беспорядочными кучками, из кухни на трюмо у самых дверей перекочевал заварочный чайник в бурых потеках. В пепельницах - через край. Из глубин профессорского жилища доносилась бравурная мелодия с граммофонной пластинки.
        - Слуг, как видите, пришлось отпустить. Мне кажется, еще немного, и они сделались бы тут хозяевами.
        - А… револьвер?
        Профессор взглянул на него удивленно:
        - Столичные порядки, знаете ли, сильно либерализировались. Последнее время ко мне скреблись разные подозрительные личности и все хотели объявить народную волю моему имуществу. Это, - он похлопал ладонью по вороненому стволу, - пока еще их останавливает.
        Он спрятал револьвер в карман халата.
        - Простите. Предложил бы отобедать, но… жалованье нам временно отменили, а наш академический паек вот уже три недели как задерживается! - последние слова господин Каан произнес уверенным тоном, громко и с улыбкой на губах, словно говорил о какой-то мелкой анекдотической глупости. «Посмеемся же над этим вместе!» - подсказывал его тон.
        Рэм поставил солдатский ранец на пол в гостиной и устроился в кресле с кожаной обивкой. Его фронтовая задница, с удивлением ощутив под собою небывалую мягкость, отправила восторженный сигнал в мозг: «Мирная жизнь, братишка!»
        - Как там, на фронте?
        Рэм устало потер лоб. Сказать правду - напугать до смерти, но солгать… ведь не чужой человек перед ним, не дурак и не трепетная девица.
        - Никак, господин Каан. Фронта нет. Он сгнил и развалился с обеих сторон. Последние две недели там полный хаос. Честно говоря, я дезертир, господин Каан.
        Профессор застыл в изумлении. Злое, опасное слово «дезертир» все-таки царапнуло его штатскую душу. Подданные Его Величества воспитаны на том, что из действующей армии бежать скверно, недостойно. Рэм и чувствовал себя именно так: испачкался, как отмыться? Но оставаться там было… негде. Там просто уже нет места, где можно остаться и сохранить жизнь.
        Господин Каан, наверное, кое-что понял по его лицу, по его глазам. А поняв, задал правильный вопрос:
        - Что с нами будет?
        - Я не знаю. Скоро сюда доберутся орды таких, как я. Только настроенных очень недружелюбно. Голодных, злых, привыкших нажимать на спусковой крючок без особых раздумий. И еще у них будут вожди, которые ничего не боятся - отбоялись свое.
        Господин Каан ничего не сказал в ответ. Он был очень хорошим историком, пусть и связался с какой-то странной научной дисциплиной про людей и древнюю живность… И, как всякий очень хороший историк, без труда нарисовал в воображении все то, что ожидает столицу Империи…
        - Когда?
        - У вас осталось несколько дней покоя. Меньше пяти, я думаю.
        - Так-так… Какие советы вы как бывалый человек мне, простому штатскому, дадите? Впрочем, нет! Потом! Пока я не забыл… Очень хорошо, что вы сами пришли! У меня для вас послание от Даны…
        - …Фаар, - зачарованно докончил фразу Рэм.
        - И поверьте, ей стоило изрядных трудов передать его мне. Полагаю, вы должны оценить по достоинству усилия, которые предприняла…
        Рэм вырвал у него конверт. Дрожащими руками надорвал бумажный прямоугольник с изображением крылатого льва - символа императорской почты. Один листок. Коротенькое письмо.
        - Извините, господин Каан…
        Этот запах - действительно духи Даны или призрак их аромата, оживший в его сознании?

«Рэм, мой любимый, мой родной!
        Что у нас с тобой было! Огромное, теплое. Мне кажется, никогда никто не владел ничем подобным Мы были как сообщающиеся сосуды. Чего у одного в избытке, то перетекает ко второму, чем один небогат, тем второй честно делится.
        Мы разделяли мысли и чувства. Мы очень старались понять друг друга и в результате срослись воедино. Сначала мы пытались уяснить, что для каждого из нас важно, а что нет, что необходимо, а без чего можно обойтись, в какие дебри лучше бы не лезть и какова карта двух наших внутренних миров, когда-то существовавших порознь. Знаешь, наверное, мало кому удается настоящий диалог - сначала взаимное осторожное
«прощупывание», внимание к сильным сторонам и к слабостям, отношение ко второму как к живой драгоценности, а потом как к части себя… А вот у нас получилось: я начинала фразу, а ты ее заканчивал, ты принимался формулировать сложную мысль, а я доводила ее до логического завершения.
        Мне было так хорошо с тобой!
        Я не могу тебя забыть. Ложусь спать и разговариваю с тобой. Просыпаюсь и говорю тебе: «Доброе утро!»
        Все это - какой-то горячий хаос в моей голове. Извини, пожалуйста Я так хочу обнять тебя!
        Отправляла тебе письмо за письмом и получила только две весточки от тебя, их передал по секрету профессор Каан. По ним я поняла: мои послания до тебя не дошли. Жалко, они были большими, и в них я пыталась согреть тебя.
        В городе - беспорядки. Отец велел маме отвезти меня в ее родовое имение. Оно называется «Живая радуга» и расположено под Клишотой, на севере Хонти. Я спорила с ним, даже пыталась убежать из дому, я рассказала ему о тебе, он теперь все знает… Что может случиться со мной тут, в столице! Какая чушь! Знаешь, как он сказал?
«Если останется в живых, - поговорим. Война покажет, что за человек этот твой Тану». И нанял охранника, который теперь всегда рядом со мной, приглядывает. Мы уезжаем, как раз собираемся, в суматохе я спряталась. Но у меня всего полчаса или час, я пишу очень быстро и попробую передать тебе этот листочек через профессора Каана.
        Ты мое тепло. Я тебя жду. Найди меня, пожалуйста. Ниточка между нами не разорвалась, она очень прочная.
        Я так люблю тебя! Очень-очень.
        Твое эфирное создание.
        Я жду тебя. Я буду тебя ждать».
        Рэм сложил письмо в четвертку и прижался к нему щекой. Посидел так, закрыв глаза и пытаясь вновь уловить запах ее духов, исходящий от бумаги. Жаль, он почти выветрился…
        - Как давно она… Дана… передала вам письмо?
        - Три дня назад. Я уверен, что их уже нет в городе. Тут можно не сомневаться.
        - Я очень вам благодарен, профессор. Никто для меня столько не сделал, сколько вы. За исключением, пожалуй, родителей.
        Рэм принялся возится с застежкой ранца Она проржавела и худо открывалась. Наконец железяка поддалась. Порывшись, он достал тряпицу. В ней обитали семь больших бурых солдатских сухарей и целая пачка чая. Поколебавшись, Рэм отделил три сухаря для себя, а остальное отдал Кану.
        - Вы говорили, академический паек… о…
        Каан схватил сухари хищным движением и немедленно потянул один из них в рот.

«А я думал, голод - на фронте…»
        Господин Каан ел жадно. Он уничтожал сухарь с громким хрустом, не жалея зубов. Рэм смотрел на учителя со страхом, ожидая услышать вопль страдания и увидеть выплюнутую половинку клыка. В иное время все это выглядело бы комично - чистой воды клоунада! Вот только сейчас Рэму не было смешно. Перед ним стоял профессор, знаменитый ученый, доктор наук, живая глава в учебнике по первобытной истории и как минимум параграф в учебнике по биоистории. Он старался есть так, чтобы крошки не падали на пол.
        Возвращаясь с фронта - пусть как дезертир, пусть как… как… неизвестно кто, Рэм все-таки был уверен: в тылу дела идут не столь плохо. Тут покой, стабильность, тут не стреляют, тут вдоволь хлеба. А оказалось, что тыл - на грани хаоса. Хотелось тверди под ногами, хотелось вернуться в нормальную жизнь… А она, эта жизнь, - вот какая! Не твердь, а зыбь, чуть сделаешь шажок не в ту сторону - и ахнешь в трясину с головой, поминай, как звали.
        Что теперь делать? Куда ему теперь? Все кругом завертелось, закружилось, не поспевают за этой круговертью ни глаза, ни голова… Попроситься к господину Каану на ночлег? Он пустит, ясно. Только вот если ясноглазый благожелатель приведет сюда свору таких же, как он, господ, профессору придется отвечать за укрывательство дезертира. Нельзя к нему проситься, определенно. Ни в коем случае. Надо ехать за Даной, а там как сложится… Нет, сначала повидать отца, а уж потом к Дане. Хотя бы на день. Иначе выйдет как-то не по-человечески. Ну, задержится на два-три денька, ничего. Теперь это уже не имеет значения.
        Тем временем профессор принялся грызть второй сухарь. Уничтожил ровно половину, потом с жалостью посмотрел на оставшееся и пробормотал: «Потом доем», - и тут догрыз до финишной крошки. Глянул на Рэма Смутился.
        - Извините. У нас тут…
        - Я понимаю.
        - А эти два я оставлю для Теограны. Она, бедняжка, совсем сбита с толку. Боится выходить из дому, сидит в своей комнате, задернув шторы. К тому же доченька хворает, и Теограна все время с ней… А мне даже нечем ее порадовать, нечем угостить. Разве что поставить любимую пластинку - из тех времен… Мы, конечно, беседуем с ней, но победить ее страх я не могу. Представляете, за день до того, как отрекся Его Величество, у нас тут были беспорядки, множество людей ходили по улицам толпами… с красными повязками… все, конечно же, нетрезвые, кричали, вернее, горланили, ругались… и прямо у нас под окнами разорвали жандарма.
        - Жандарма? - как убивали на передовой офицеров, Рэм видел. Но смерть жандарма, да еще здесь, в тылу, изумила его. Тут же нет фронта, не стреляют! Тут не должны убивать, это как-то… неправильно.
        - Да, жандармского капрала, он очень кричал. А она видела все это, почти все. Тут у нас стреляли, и она вздрагивала от каждого выстрела. А когда увидела, то… вздрагивать перестала и как-то помертвела. Я очень боюсь за ее здоровье. Особенно за душевное.
        У господина Каана тряслись руки. Он лихорадочно заворачивал сухари в носовой платок. Добавил еще один платок сверху, потом еще один и еще. У него на письменном столе лежала аккуратная стопка выстиранных и выглаженных носовых платков с шитыми инициалами. Наверное, господин Каан простудился, и жена положила ему платки прямо на рабочий стол. Очень заботливая.

«Он и в десять платков их завернет. Чтобы, когда станет разворачивать, совесть успела сказать ему: «Это для жены», - и он все-таки не слопал бы все сам».
        - Хотите хороший совет, господин Каан? Даже два хороших совета от… бывалого человека.
        - Да-да, конечно же. Вы теперь закалены в боях, вы теперь понимаете эту жизнь намного лучше меня.
        - Отдайте ей сухари прямо сейчас. Пока я здесь, пока я не ушел. Хотите, я дойду с вами до ее комнаты? Все мы люди, господин Каан. Вы хотите ей добра, и вы очень хотите есть. А при мне будет неудобно.
        - Идемте сейчас же! - не колеблясь, ответил профессор.
        Они двинулись по анфиладе комнат.
        - А вот второй совет: спрячьте все самое ценное, что есть в доме. Золото, серебро, дорогую посуду, дорогую одежду. Закопайте, но так, чтобы никто не видел. Потом к вам придут забирать все это. И если не найдут, вы сможете поменять вещи на хлеб. Я бы помог вам прятать, но мне надо торопиться.
        - Спрятать? Спрятать? Но… Вегди на хлеб? Впрочем, я понимаю, я понимаю, это хороший совет. Я воспользуюсь им немедленно. Разумеется! Вы думаете, это надолго?
        - Не знаю. И никто не знает. Но я видел там, на юге, разные вегди… лучше вам не знать. Однако здравый смысл требует приготовиться к ним.
        - Хорошо… хорошо… я сегодня же! Только… только… простите меня, Рэм, голубчик… - они стояли перед высокой резной дверью, - позвольте мне съесть еще один. Пожалуйста!
        - Нет, - ответил Рэм и постучал в дверь.
        - Спасибо, - шепнул господин Каан. - Я не стану вас представлять, она боится всех, даже добрых знакомых.
        Из-за двери послышался женский голос. Профессор вошел к жене, с порога сказав:
        - Здесь два сухаря для тебя, и мы сделаем чаю. Съешь их сразу же.
        Бравурная граммофония на несколько мгновений сделалась слышнее - пока господин Каан не притворил за собой дверь. И где из комнаты донеслось усталое детское хныканье.

«Какой же кошмар здесь творится! Все с ума посходили», - подумал Рэм.
        Профессор выскочил как ошпаренный и плотно затворил за собой дверь.
        - Теограна не дождалась чаю. И она сломала зуб. Вы представляете себе? Ее чудесные зубки… Помните, как моя голубка улыбалась? Самая красивая невеста Империи! - Рэм заметил в глазах у господина Каана отблеск старой жизни. Уютной, красивой, спокойной жизни, о которой так хочется думать: еще немного, и она вернется! Последние месяцы Рэм все чаще замечал, что у некоторых людей, очень долго носивших такой же огонек, он погас.
        - Простите меня, господин Каан. Я душевно благодарен вам за письмо. И я сочувствую вашей беде. Но задерживаться тут, у вас, я не могу.
        Профессор глянул на него как-то странно. Будто нашкодивший пес. Глянул и отвел взгляд.
        - Хотя бы попейте чаю. Да-да Вам следует напиться чаю.
        И не смотрит в глаза. Да почему?
        - Дайте воды, пожалуйста Этого будет достаточно. Право, никак не могу задержаться.
        - Вам придется, - господин Каан сгорбился. - Куда вы сейчас?
        - Для начала надо бы увидеть отца…
        - Вам придется попить со мной чаю, - повторил профессор. - Я… обязан сообщить вам кое-что важное. И я не хочу… В общем, потерпите, сейчас будет вам чай. Я освоил тонкое искусство заваривания, отведайте. И не спешите. Спешить вам не стоит, поверьте на слово.
        Рэм согласился.
        Что за муха укусила его учителя? Человек он не стеснительный, была бы ерунда какая-нибудь, уж он не стал бы ходить вокруг да около, сказал бы сразу. Значит, не мелочь, не глупость. Надо остаться.

«Хорошо бы мой дорогой цирюльник с белой повязкой имел сегодня множество дел. Тогда он не окажется здесь слишком быстро», - но в конце концов обязательно явится… На сей счет Рэм не имел ни малейших сомнений..
        Профессор имел пристрастие ко всему изящному, удобному и красивому а значит, как правило, еще и дорогому. На стол он поставил сахарницу и две фарфоровые чашки с блюдцами из пандейского сервиза с клеймами знаменитой на всю Империю фабрики. Ее владельцы ходили в поставщиках двора Его Величества, о чем без ложной скромности сообщали на каждом клейме. Ложечки из витого серебра с эмалью легонько звякнули о блюдца. У профессора не было в доме сахара - ни крупицы! Точно так же, как не было у него и варенья, джема, протертых фруктов - иначе говоря, никакого продукта, нуждающегося в союзе с ложечкой. Зато хозяин всех этих красивых вещиц еще мог позволить себе роскошь любоваться ими. Вот почему, наверное, он столь долго разглядывал чайные принадлежности, не торопясь продолжить разговор.
        Чай господин Каан любил весьма крепкий.
        - Уважаю, знаете, такой чаёк, чтобы ложка торчком стояла! Иначе - бурда… - с этими словами он все-таки приступил ко второму раунду беседы.
        Рэм усмехнулся. В столице пока не научились радоваться светленькому мочевидному кипятку с дюжиной чаинок. Еще научатся. Впрочем, ему же, Рэму, лучше. Чай поменял владельца, и теперь это не он расходует чай, а на него. Совсем другое дело!
        - Превосходный чай, господин Каан, давно не пробовал такого. - Рэм усмехнулся. Он сказал одновременно правду и ложь. Забавно.
        Профессор сделал попытку улыбнуться.

«Совсем плохо дело», - подумал Рэм.
        - Попейте, попейте! Что же вы… Попейте как следует. Потом я все это спрячу, будем пить из простенького.
        Рэм, по старой памяти подчиняясь рекомендациям учителя, сразу сделал большой глоток. Начал делать второй и поперхнулся, услышав из уст профессора коротенькую фразу:
        - Твоего отца нет в живых.
        - Что?
        - Ну вот, я не предназначен для того, чтобы сообщать скверные новости… Как давно скончалась твоя мать?
        - Шесть лет назад. Но с отцом-то… Отец-то… Я ведь к нему сейчас еду.
        - Нет. Ехать там некуда. Три месяца назад городок, где он жил, где твой дом… был… его разбомбили южане. Отец твой писал мне: он пошел на службу в кавалерийскую бригаду добровольного резерва, секунд-лейтенантом Он и вам писал, но письма отчего-то возвращались…
        - Да там некуда было доходить, мы сидели в котле на побережье!
        - Понятно. Рэм, про все остальное я знаю из газет. Извините меня, извините меня, я… тут ничего не сделаешь. Командование как раз начало контрнаступление за Голубой Змеей, всех резервистов в одну ночь сделали бойцами регулярной армии. Целый корпус таких вот новобранцев ввели в прорыв, а сутки спустя он попал под каскадный ядерный удар. Там никого не осталось, Рэм. Ни единого человека. Я вычитал это из оппозиционных листков, за распространение которых сажают в тюрьму. Там часто врут. Но на сей раз сказали правду: в официальной прессе через неделю сообщили о том же, только мягче, обтекаемее, словно произошла какая-то частная неудача. Рэм, вы даже не сможете отыскать его могилу. Там, наверное, никакой могилы нет, и такая радиация, что… людям туда просто нельзя. Большая трагедия… я не знаю, какие еще слова добавить. Наверное, надо сказать: «Мужайтесь!» - но звучит почему-то до крайности глупо. Верно?
        Профессор не знал, как ему закончить. Он так и не вышел из вопросительной интонации. А Рэм смотрел на господина Каана оторопело и все никак не мог понять: о нем идет разговор, о его отце или это слова из какой-то книжки? Последний раз он видел отца два с половиной года назад и тогда же последний раз был дома. Его домом давно стал Университет. Но Университет - это все-таки малый и молодой дом, а старый и большой, настоящий, остался за спиною, в захолустном городишке. Пока он существовал, Рэму было куда вернуться.
        Без малого два года на фронте дали ему кое-какую уверенность в собственных силах. Вся она, до последней капли, моментально улетучилась после слов профессора Хватило ее на одно: поставить чашку на стол, хотя и мимо блюдца, иначе она полетела бы на пол и разлетелась вдребезги.
        - Как же я? Куда же я? Куда же мне теперь? С кем я теперь буду?
        Рэм давным-давно отвык от отца Сухощавый невысокий человек с загорелым лицом, грубыми руками и ранней просолью седины в темно-русых волосах много лет назад сросся с понятием «настоящий дом». Иногда Рэм думал: «Когда он умрет, я, наверное, не испытаю особенно сильной печали… Стыдно. Совсем зачерствел». Теперь отец мертв, и боль щекочет штыком кишки: почему не писал ему, когда мог? Почему не повидался с ним лишний раз, когда мог? Он ушел, а ты ему остался должен и никогда уже долга не отдашь…
        Рэм бормотал свои дурацкие вопросы: «С кем… куда… где…» - глядя в одну точку и потирая рукой подбородок. Профессор молчал. А он никак не мог выйти из ступора Он все не решался сказать себе: «Точно сказал Дэк, ты жалкий оборванец и дезертир. Ты никто. Без дома, семьи и места в жизни. Ты даже в Университет не можешь вернуться - из дезертиров в студенты дороги нет». Все это он скажет себе потом, через несколько дней. А пока он сидел за столом и постепенно погружался в ощущение безвыходности.
        Куда ему? А никуда.
        Где он? Да нигде. В бегах.
        Кто он? Никто. Никтошечка без имени и звания.
        С кем он? Ни с кем, нет у него никого…
        Нет есть! Дана, Дана! Есть у него свет! «Я жду тебя! Я буду тебя ждать». Ему надо к Дане. Очень быстро. Как можно скорее!
        - Я могу оставить вас у себя, - промолвил господин Каан, глядя на Рэма с жалостью. - Живите, пока не устроитесь как-то.
        - Нет-нет. Мне надо к Дане. Мне срочно надо к Дане!
        Рэм встал и пошел к дверям. Надел ранец, взялся за винтовку. Лихорадочная жажда деятельности объяла его. Горячая энергия наполнила все его существо. Скорее. Как можно скорее! Не опоздать. Как можно находиться здесь, когда свет - там, с Даной?!
        Господин Каан пусть и знал свою слабость, пусть и понимал: кому он сейчас поможет, кого защитит? - а все-таки сказал ему через силу:
        - Останьтесь у меня, Рэм! Вам некуда идти. Вам следует набраться сил, я помогу вам найти службу… помогу… всем, чем могу. А уж потом, подготовившись, езжайте куда хотите. Да кем вы будете в этом хаосе? А тут все же четыре стены и крыша над головой.
        - Спасибо. Но я взрослый мужчина, а в этом хаосе обязательно найдется тот, кому нужна пара мужских рук. Я не пропаду.
        Господин Каан неловко обнял его.
        - Я очень хочу, чтобы у вас все как-то наладилось…
        - Тогда ответьте мне на один вопрос.
        - Да?
        - Есть ли у вас черный ход?
        Дергунчик ждал его во дворе с отрядцем из двух амбалов мясницкого вида, давешнего толстяка и человека в котелке и с пенсне. По одежде - лавочники, да университетский приват-доцент с ними. Сам Дергунчик успел вооружиться тяжелым жандармским пистолетом, а толстяк держал кавалерийский карабин, изготовившись к стрельбе.
        - Поговорим, солдэ-эт? - процедил носатый.

«В парадном небось другая свора сторожит, - с тоской подумал Рэм - И на этот раз они, надо думать, зарядили оружие». Он пожалел, что не примкнул штык заранее. Даже если он успеет убить одного из двух стрелков первой же пулей, а потом уйти вправо и не попасть под выстрел другого, даже если он успеет послать еще одну пулю и выбьет второго стрелка, в хорошей драке с голым прикладом против трех бойцов ему придется ох как тяжко. Ведь поднапрут скопом - и на спусковой крючок нажать не успеешь. Впрочем, может, на испуг…
        - Со мной ты поговоришь, драгоценный Дергунчик. Со мной, а не с кем-нибудь другим. Ясно тебе? Теперь повернись, пожалуйста.
        На другом конце двора стояли шестеро здоровых ребят в рабочих блузах и один в точно такой же кожаной тужурке, как и у носатого. Только один из рукавов куртки был заправлен во внешний карман. Однорукий-то и окликнул старшего из
«благожелателей». Каждый из его людей отмечен был красной повязкой на левой руке, сам же он носил алый бант на груди.
        - А-а, ты, Вепрь… Здравствуй, дорогой. Не понимаю, чем ты недоволен, товарищ.
        - Тебе же ясно было сказано: весь район от набережной до парка держит Рабочая гвардия. Вы сюда не суетесь.
        Тут в разговор вмешался «приват-доцент»:
        - Па-азвольте! Моя организация ваших соглашений не признавала! Национальная академическая лига… - тут он рванул пистолет из кармана, - никому не даст глумиться…
        Рэм уже несся в подворотню. За его спиной началась пальба.
        Он сбежал с фронта, но кто еще не сбежал с фронта? Он сбежал отсюда. Он, кажется, научился быстро бегать и, главное, вовремя выходить на старт…
        Рэм бежал, и у него еще оставалось, что можно спасти бегством. У него еще оставались жизнь, свобода, Дана и какая-то фантастическая возможность вернуться к настоящей большой работе, когда всеобщее бешенство кончится. В сущности, Рэм владел еще очень многим. Ему было что терять.
        Война и армия, две такие поганые школы, которые хочешь, не хочешь, а научат выживать, воровать и находить ходы-выходы из самых паршивых обстоятельств. Надо тебе пожрать? Ищи там, где еда есть, и не жди, что она появится непременно там, где она должна быть по уставу. По уставу много чего положено, а жизнь устав видела в гробу и в белых тапочках.
        Два круга колбасы Рэм выменял на привокзальной толкучке за трофейный револьвер. Сунулся бы он на вокзал - так его арестовали бы моментально. Либо белоповязочники, либо красноповязочники, либо простой военный патруль. Попробовал бы он взять билеты на хонтийский экспресс, хотя бы и третьим классом, так билетов, надо думать, по военному времени не сыскалось бы аж на неделю вперед. Зато в паровозном депо за кусок солдатского мыла, столь же бурого, как и сухари, обещали пособить его надобности. Сразу за паровозом всегда подцепляли платформу с углем. Там его кочегары и присыпали бы, накрыв тряпками, чтобы не запачкал форму, и дали бы трубку - дышать из-под угля.
        Вот только пропал его кусок мыла зазря.
        И думать о том, до чего паршиво расстаться со столь драгоценной вещью, ничего не получив взамен, у Рэма не было ни сил, ни желания. Жизнь врезала ему от души, едва не выбив из головы здравое рассуждение сразу и навсегда.
        Дюжий кочегар, выше Рэма на полторы головы, ловко расстелил на угольных брикетах ветхое тряпье, помог устроиться поудобнее и дал пятнистую дрань с запахом нестираного дерьма - накрыться. Великан принялся шуровать металлической лопатой, деликатно погребая Рэма под угольной кучей. Вес ее постепенно увеличивался. А хорошо было бы, наверное, принять на себя тяжесть земли, а не угля, если б кто-нибудь свыше разрешил поменяться местами с отцом…

«Не тяжело?» - разок спросил кочегар, и Рэм буркнул из глубины: «Нормально!»
        Неожиданно погребальная груда стала легче, потом еще легче и еще.
        - Вставай, брат, - сухо сказал ему седой машинист, подавая руку. - Не повезло тебе, брат. И в Хонти не поедешь, и мыло мы тебе не отдадим. Ну да за мыло, брат, ладно, вот тебе вязанку сушеных грибов, тетка мне из деревни прислала. Хоть супчику себе сварганишь, брат. И то - дело, с грибами-то супчик. Да? Ну, не переживай, брат, бывает, дело такое…
        - Почему… в Хонти?
        - Пришел с вокзала из дорожной стражи один дятел, так он говорит - ша! Все, брат, никакой езды в Хонти, никаких экспрессов аж до самого зимнего дожжичка, а зимние дожжички у нас, брат, случаются не больно часто. Стоять будет наш состав, не пошевелится. Императора вчера стрельнули - еще в газетах не писали, вот только-только объявляют. Со всей, значит, семьей. С сукой, стало быть, и со щенятами… А с утра отделилася от нас провинция Хонти, границы позакрывали. Не допускают к себе никого. Теперь вольные они от нашей Империи. А? Ну ты подумай, шантрапа, мелюзга паршивая, а тоже на свой лад захотели устроиться. Независимые теперь. Суверенитетные.
        Рэм машинально взял связку грибов и прижал ее к животу. Этот жест, как выяснится через несколько дней, спас ему жизнь. Но сейчас Рэм не мог думать о грибах, о мыле, о дождичках. Сейчас он вообще не мог ни о чем думать. Он мог лишь повторять:
        - Как - Хонти? Почему позакрывали? Мне надо в Хонти… Как же - Хонти? Почему позакрывали? Я не понимаю…
        Рассудительный машинист любезно растолковывал ему:
        - Дак что тут понимать? Понимать тут нечего. Уроды. Дело такое, брат. В Хонти вообще одни уроды, брат. Не надо тебе в Хонти, и все тут. Кончилось твое Хонти…
        Кочегар, зацепив за локоть, направлял Рэма к краю платформы, а потом помог спрыгнуть. Жестом прекратив болтовню машиниста, он спросил:
        - Винтовку продашь? Нам надо, у нас тут дело намечается.
        Рэм только всхлипнул в ответ.
        - Отдай винтовку, товарищ! Солонины дадим, хлеба дадим.
        Не очень соображая, о чем разговор и чего хотят от него железнодорожники, Рэм тупо мотал головой, вцепившись в ружейный ремень. Война вбила в него рефлекс: не расставаться с оружием. Машинист сказал тогда кочегару:
        - Видишь, не в себе парень. Не трогай ты его, брат. Что-то там у него в Хонти… очумел, видишь ты.
        А кочегар поглядел на щуплого долговязого солдатика с жадностью, взглядом облизал винтовочку, прикинул, нет ли резона добыть винтовочку по-простому - тяпнуть служивого по башке. Но так и не решился. То ли суровая и скудная пора еще только начиналась, и в людях не умерло сострадательное отношение к чужой беде, то ли опасался: пальнет по дури, молодой еще.
        А Рэм пальнул бы. Война научила его: иногда приходится сначала жать на спусковой крючок, а уж потом думать - зачем? Убил бы без всякой мысли. Просто руки сделали бы работу, не спросив разрешения у головы. Но в тот день еще везло Рэму хотя бы в малом, вот и не забрал лишней человеческой жизни, хорошо.
        Не осквернился.
        На фронте в разное время Рэму пришлось убить четырех человек - если считать только тех, о ком он знал твердо: да, убиты.
        У Рэма плыло перед глазами, он брел по путям, спотыкаясь о рельсы. Он хотел отыскать место, где можно остаться одному. Он не понимал, как ему быть, откуда пришла к нему такая большая несправедливость. Может быть, все это сгинет сейчас? Может быть, вернется жизнь как жизнь? Разве могла она вся куда-то пропасть? Большая веселая богатая жизнь, которой всем хватало вдоволь? Куда пропала его Дана? Она где-то здесь, неподалеку. Она тут, она, наверное, задержалась и бродит по саду, раскинувшемуся рядом с ее домом. При чем здесь Хонти? Дана - и Хонти… Какая нелепость! Ни малейшей связи…
        Ему посчастливилось найти заброшенную сторожку неподалеку от башни, откуда напитывали водой паровозы. Он сел на ступеньках полуразвалившегося крылечка, закрыл лицо руками и заплакал. Слезы текли неостановимо. Рэм трясся и постанывал. Потом он лег набок, прямо на землю, и завыл.
        Пока Рэм мог плакать, пока он мог лежа стонать и в стонах извергать из себя боль, ему было плохо, но все же не так плохо, как стало, когда слезы кончились. Боли, не вышедшей наружу, осталось очень много. И она поселилась внутри - безгласная и холодная.
        Боль холодна.
        Четверть часа это продлилось? Полчаса?
        Следовало позаботиться о себе. А что ему осталось? Северный форт. И надо бы поторопиться: до каких мест уже добрался Дэк? Ох как непросто будет догнать его…
        Холодно. Боль ворочалась внутри, устраиваясь поудобнее.
        Отчего же он опоздал? Всего на три дня!

«Дана… Дана!»
        Часть вторая

2132 -2134 годы по календарю Земли
        Гвардеец
        - Не надо, Тари. Решение принято.
        Но она не подчинилась Рэму. Села, непослушными пальцами надорвала толстый конверт. Оттуда посыпались купюры. Сначала хорошо знакомые, с портретами генерала Шекагу и профессора Феша, казненного «друзьями рабочих», и более крупные - с марширующими гвардейцами и тяжелыми танками «Дракон», недавно принятыми на вооружение. Потом из конверта выскользнула пачка незнакомых бумажек, размалеванных кричащими красками, похожих на экзотический ковер… На этом ковре восседал, подобрав под себя ноги немыслимым узлом, древний пандейский царь Таджхаан. Еще в конверте лежали две бумажки с многочисленными печатями - разрешения на выезд в Пандею для господина и госпожи Тану.
        - Почему сразу за рубеж? - изумился Рэм, увидев пандейские «коврики».
        - Система будет охватывать всю страну. Дело нескольких месяцев, - веско ответил Туча.
        Во втором конверте была всего одна бумажка «Профессору Рэму Тану предлагается занять место заведующего на кафедре истории Срединного княжества в историко-филологическом факультете при Национальном университете имени проф. Феша».
        - У меня же нет ученой степени… - ошарашенно пробормотал Рэм.
        - Ну да, это, прикинь, самое важное в создавшейся ситуации! Народной диктатуре нужны мощные специалисты, проникнутые духом борьбы за общее дело. Дергунчик, а он у нас уже месяц как министр просвещения, просигналил мне из столицы: тебе, мужик, присвоена степень доктора-в-честь-заслуг и почетное звание профессора Национального университета. Народ, брат, умеет ценить истинные таланты.
        Тари вскочила, подошла к Рэму, сжала руку.
        - Возьми это у них, Рэм. Ты ж мечтал всю жизнь, ты ж для науки вроде как штакетина для забора - специально под такое дело вытесан и выкрашен. Я тебя очень прошу. Очень прошу.
        А он все никак не мог осознать, как такое может произойти: студента - в доктора, в профессора Все академическое основание личности Рэма, пусть и покореженное войной, пусть и покрывшееся трещинами от голода, холода, от недостатка умственной работы, бунтовало против такой карьеры. Не заслужил ведь, верно? Нехорошо, некрасиво.
        - За что же мне подобные почести?
        Ему сделалось печально. Какая-то фальшь! Даже дыхание перехватило… Рэм расстегнул пуговицу на вороте. Чушь! Он не достоин. А жаль. Очень жаль. Глупо. В горле мышцы судорожно сжались в горячий ком.
        Широко улыбаясь, Туча ответил:
        - У меня сегодня хорошее настроение! Неужели, мужик, мы когда-нибудь забудем, кто написал для нас такое? - с этими словами Туча встал по стойке «смирно», руки по швам, подбородок гордо воздет и затянул поповским басом: - Боевая Гвардия тяжелыми шагами идет, сметая крепости, с огнем в очах…
        Мгновением раньше, чем он дотянул до конца второй строчки, раскаленная игла вошла Рэму под основание черепа. Он дернулся, чувствуя, как рот перекашивает судорога. Ком, выросший в горле, расширился. Рэм почти перестал дышать и уж точно не мог сказать больше ни слова.
        Тари подбежала к Туче и с восторгом затянула.
        - Сверкая боевыми орденами, как капли свежей крови сверкают на мечах…
        Она схватила Тучу за локоть и прокричала:
        - Он гениален! Мой Рэм - гений во всем! Он гений! Вы ему в подметки не годитесь! Каждое слово! Каждая буква!

«Ты же ненавидела эту песню!» - хотел было сказать Рэм, но не сумел издать ни звука. Он побрел, спотыкаясь, к крану - налить себе воды, но тут вторая раскаленная игла вонзилась ему в макушку.
        - Рэм! Мой любимый, мой родной! Хочешь, я почищу твои сапоги своими волосами? - визжала Тари, падая на пол и обнимая его ноги.
        - …О, как рыдает враг, но нет ему пощады!… - рокотал Туча.
        Еще шаг до крана…
        - Я умру за тебя, Рэм, я даже отдамся за тебя, Рэм, пусть меня насилует любая сволочь, Рэм, только люби меня, Рэм! - голосила Тари, не отпуская его ноги.
        Нижняя челюсть как будто полыхнула огнем Только сейчас он сообразил, что происходит. «Я понял…» - попытался заговорить Рэм. Из его рта вылетел безобразный хрип. Не удержав равновесия, он рухнул и, кажется, задел головой…
        Темень.
        Одна сплошная темень.

* * *
        За двадцать месяцев до того
        - …С сегодняшнего дня ты назначаешься членом Военного совета в Продбригаде. Проще говоря, заместителем Толстого и комиссаром отряда из четырех сотен лучших наших бойцов. С вами пойдет сержант Таач, самый надежный человек моего брата. Будет в Продбригаде за начштаба. Два пулемета даю, но патроны - беречь! Беречь патроны, патронов кот наплакал. Еще даю горную пушку, установите на передней платформе. К ней всего пять снарядов, так что пугать ею, если понадобится, сможете, а для серьезной драки она - сам понимаешь… Ставлю тебя в известность: предельный срок вашего возвращения с хлебом и прочими делами - две недели. Очень хорошо, если справитесь за одну. Очень, очень было бы хорошо. Потому что через неделю здесь начнется голод.
        - Здесь и без того голод, Дэк.
        - Что? Нет, Рэм Через неделю здесь разразится настоящий голод. Сейчас мы хоть какие-то крохи раздаем централизованно… Вон, даже лекторам Политпросвета выдали по пачке чаю и по банке джема из ревеня. Ты, кстати, получал? За тобой были закреплены две лекции.
        - Получал.
        - Хорошо. Значит, без сбоев. Чтоб ты знал, я так это вижу: через две недели люди начнут жрать друг друга и стрелять друг в друга.
        - И дабы они не начали стрелять друг в друга здесь, нам придется немного пострелять за пределами форта. Верно я понимаю?
        Дэк, все это время говоривший с ним, уткнувшись в какие-то бумаги, просматривая, ставя подпись, делая паузы, когда надо было внимательно прочесть какое-то мутное место в документе, поднял голову и воззрился на Рэма осуждающе.
        - Ты кто у меня в Продбригаде? А? Комиссар или разложенец? Ты укреплять людей должен, ясно? Ук-реп-лять. Так что подбери сопли и действуй жестко. Надо будет - да, поставишь к стенке парочку-другую саботажников, спекулянтов и разложенцев. Другие живее начнут соображать, какое у нас время на дворе!
        Иначе стал говорить бывший капрал Дэк Потту, нынешний ротмистр по чину и главнокомандующий войск Республики по должности. Ушли из его речи «братишки» и
«дружищи». Исчезли «суппорты» и «шпиндели» - как не бывало! И стал он говорить суше, жестче. Так, словно выбирал: сильно надавить ему словом на человека или все-таки пожалеть его и обойтись легче. А если не успевал выбрать, если обстоятельства торопили его, то - давил. Так проще выходило для него самого.
        - Я, Дэк, все понимаю. И то, что крестьянин совсем не хочет отдавать тебе зерно по твердым ценам… Ему выгоднее продать хлеб спекулянтам, а еще лучше обменять на что-нибудь полезное, чем наша Республика не располагает. И то, что Повстанческую армию надо кормить, одевать, обувать, помещения отапливать - зима на пороге! И то, что она - единственная сила, поддерживающая здесь порядок. От натиска горцев, от помещичьих банд, от Монархического корпуса, где в каждом взводе на солдатских должностях лейтенанты и чуть ли не капитаны, словом, люди войны, не чета нашим обормотам… И то, что чуть ослабь руку, и все пойдет вразнос. Помню, знаешь ли, как в день, когда объявили о расстреле четырех принцев крови с женами и сыновьями, толпа разграбила винные склады. И еще помню, какие ошметки остались от четырех милиционеров, пытавшихся эти склады оборонять… Только и нам всем надо держать в голове: когда мы убиваем с полдюжины мерзавцев, желая спасти от голодной смерти несколько тысяч человек, это, конечно, не худшая цена, но мы все-таки совершаем убийство. Мы совершаем преступление, Дэк. Нельзя превращать убийство в
норму. Нельзя забывать, Дэк, это - преступление.
        Его собеседник потер усталые глаза и с досадой ответил:
        - Мы не на митинге, Рэм. И времени на все эти разглагольствования нет совершенно. Отвечу коротко: я не забываю. А ты не забудь постараться там, как следует… Теперь - все? Закончили про цену и про норму?
        Рэм кивнул. Он напомнил. Большего Дэк сейчас не потерпит…
        Тот принял к сведению кивок Рэма, вынул из груды бумаг одну, коротенькую, и положил на стол перед Рэмом:
        - Вот приказ прим-майора Рада Именем президента Северной военно-народной демократической республики ты повышаешься в чине до прим-лейтенанта Учти, паек тот же! Мы не имеем права жрать больше, чем другие, иначе мы - дерьмо.
        - Я вроде лишних харчишек и не выпрашивал…
        - Ладно-ладно. Что это я с тобой… Ты-то понимаешь, не то что некоторые… офицерских паечков себе, видите ли, требуют! Извини, Рэм, устал, Рэм. Устал, как собака.

«Ну да, еще бы. Второй месяц ты с этими «некоторыми» скандалишь, - без труда расшифровал Рэм речи Дэка - Не понимают. Разумеется, приняли Повстанческую армию, имея все, о чем только можно мечтать: крупу, хлеб, консервы, сухофрукты, боезапаса от пуза, тройной комплект обмундирования на складах, папиросы, сахар… Горячей воды в армейской бане - сколько хочешь! Мыла - сколько хочешь! Пайки выдавали, о каких в прифронтовой полосе можно только мечтать! Офицерские… унтер-офицерские… отдельно - для специалистов… отдельно - штабные… А тут - мы. Ну надо же, как все быстро заканчивается, если добавить к гарнизону две тысячи голодных оборванцев! Вот только гарнизон, не разбежавшийся от Рада Потту, когда он объявил себя президентом, составлял аж сто пятьдесят штыков - больша-ая сила. Долго бы они тут, конечно, без нас продержались. Навоевали бы!»
        Приказ был наскоро отпечатан на красивой гербовой бумаге. С детства Рэм помнил такую бумагу, ее продавали на почте и в канцелярской лавке. Водяные знаки у нее - в виде вензеля царствующей особы. Угу. И печать внизу стоит тоже с вензелем последнего императора.
        Прим-майор Рад Потту, большой хитрец, объявил в форте независимость сразу после того, как монарх отрекся от престола Мол, власти столичных республиканцев он не признает. Мол, он сбережет уезд в целости и сохранности для нового императора, даже если придется ждать его восшествия на престол долго. Мол, пусть везде бушует хаос, а здесь сохранится законная власть Империи. А президентское звание это так - для понятности. И Совет солдатских депутатов он терпит тоже как «временную меру» и
«в целях мобильного управления вооруженными силами в переходный период». Даже брату своему и его соратникам он жалует новые чины как представитель старой власти. Хоть и ставленники Совета, но люди-то нужные. И тут непонятно, что важнее: простой и ясный чин прим-майора или пышная должность президента…
        А вот агитаторов от Трудовой партии Рад Потту ловил и нещадно расстреливал. Никогда не уступал Совету: «друг рабочих»? - к стенке без разговоров.
        - Распишись. Здесь вот… Так. Отлично. Зайди к Таачу, он тебе выдаст из старых, имперских еще запасов офицерский бинокль, офицерскую портупею и офицерский планшет… Роскошные, кстати, планшеты, гвардейские, с золотым тиснением… на хрена они нам вообще нужны, непонятно. Но солидности добавляют. Из действительно полезных вещей получишь новую… ну, относительно новую офицерскую шинель и шестизарядный «принц» с двадцатью патронами. Сапоги, извини, выдать не получится. Сапоги - на вес золота Твои-то каши просят, ну, ничего, с мертвеца снимешь, тебе не привыкать. Как только будет хоть одна пара нормальных сапог - они твои. Все ясно?
        Рэм хотел было ответить по-старорежимному, как при Его Величестве: «Так точно!» - ведь Дэка за глаза уже звали «генералом», да, по чести сказать, он и сделался самым настоящим генералом Но сказал другое:
        - Спасибо, Дэк.
        Кем бы ни был Дэк Потту, хоть генералом, хоть фельдмаршалом, бывший капрал-истребитель прежде всего друг Рэма, брат его по судьбе, а уж потом все остальное.
        - Неправильно понимаешь. Тут не спасибо. Тут землю рыть надо, а харч достать. На тебя надеюсь - ты дельный человек. Знаешь, чего боюсь? - и тут он опять оторвался от бумаг и глянул остро, оценивающе.
        - Знаю, Дэк Боишься, что не довезем Соблазн велик…
        - Да. Но ты - порядочный. И Толстый - порядочный. И этот Таач - тоже, кажется, нормальный человек. Так не дайте разворовать, иначе… - Дэк выразительно покачал головой.
        Тогда Рэм все-таки сказал - зная, что если скажет такое хоть раз, то впоследствии придется повторять и повторять, - ему хотелось успокоить Дэка:
        - Так точно, брат.
        И тот улыбнулся.

* * *

…Две роты грузили по закрытым деревянным вагонам мешки с мукой, большие стеклянные бутыли с растительным маслом, тюки с чаем и солонину - ее оказалось совсем немного. Смеркалось. На перроне, у самого локомотива, два «светляка» указывали путь грузчикам в шинелях. Во-первых, единственный на весь вокзал целый фонарь, сиявший ночным солнышком. Во-вторых папироса в руке у кряжистого широкоплечего старика с окладистой бородой, стоящего под фонарем Он был облачен в добротный пиджак старого покроя, домодельные штаны и сапоги; на голове красовался картуз времен Регентства; солидное чрево, туго обтянутое жилетом, посверкивало серебряной цепочкою от карманных часов.
        Усталые солдаты время от времени приставали к бородачу с вопросами: «Вот бы еще табачком разжиться… имеется табачок? А конфекты есть в наличии?» Старик молчал и хмурился, не обращая на них внимания. Время от времени он бросал сердитые взгляды на двух офицеров, расхаживавших по платформе назад и вперед.
        Толстый предусмотрительно поставил караул из десяти самых сознательных и притом абсолютно трезвых бойцов на привокзальной площади - оттуда и переносили снедь к поезду. Еще один караул отрядил к тем вагонам, куда она перемещалась. По мнению Толстого, даже при таких мерах предосторожности ушлые ловкачи успеют спереть кое-что прямо на ходу. Поэтому он бродил вместе с Рэмом туда-сюда, сжимая в руке револьвер и грозно поглядывая на солдат. «Все равно понаворуют, - вполголоса сказал он Рэму. - Но все-таки не так много, при нас-то».
        - Ты понимаешь, куда поехал Фильш? - задал он вопрос как бы нехотя, мимоходом.
        - Откуда? Ты же знаешь, я его терпеть не могу. Как откроет рот, так хочется вогнать туда пулю. Бывают люди, которые вызывают раздражение… ни почему. Начал говорить, да просто подошел, посмотрел, по плечу похлопал, но особенно если все-таки заговорил - и сразу думаешь: «Пропади ты пропадом! Зараза, а не человек». В общем, Фильш. «Р-революционная необходимость требует обобществить баб, товарищи! Наступает новая эра, частной собственности не будет, бабами станут владеть все люди, и никто не уйдет обиженным!»
        Толстый заржал в ответ и ржал долго, смачно, заливисто. Аж с прихрюкиваниями. Из темноты донеслось два или три ответных ржания: солдаты не знали, к чему это командирское веселье, но моментально заразились им.
        - Точно обрисовал, мужик. Бывают такие люди. И называются они - хонтийские вонючки. Или, для разнообразия, пандейские дикари. Но в пандейцах есть все-таки хоть какая-то животная честность. Драться - так драться, дружить так дружить… А вот хонтийцы… не-ет, эти хитрые, эти норовят в спину, обманом.. Нет, брат, на свете сволочи хуже хонтийца. Они всюду пролезают и всюду ставят своих людей. Ты знаешь, что им по вере в некоторые дни и часы жрать разрешается только рыбу и чеснок? То-то они и вонючки…
        Рэм со студенческой скамьи помнил: никогда, ни в каком столетии не водилось такого у хонтийцев, чтобы им позволялось питаться только рыбой и чесноком. Ерунда какая-то, выдумки. Но, во-первых, Толстого хоть как на слове лови, он все равно будет дуть в свою дуду. И, во-вторых, многовато последнее время хонтийцев в форте. Особенно на складах и в Совете. Почему их так много в Совете? Самые большие смутьяны - хонтийцы. И самые большие сторонники Трудовой партии - тоже хонтийцы. Раза три они предлагали Дэку свергнуть брата, национализировать все ценное и пригласить товарищей из Трудовой партии для создания «настоящего революционного правительства». Тот пока держится.
        Одним словом, Рэм смолчал.
        - Так вот, мужик, я тебе скажу: Фильш уехал в столицу. Рад об этом не знает, а вот Дэк - знает. Лично разрешил. В столице нынче сумасшедший дом. Про переворот слышал?
        Рэм пожал плечами. Слухи, сплетни… какой-то Совет советов…
        - Ну ты глушня. Тоже мне комиссар! Умный, а все от людей отгораживаешься. Ладно. Фильш. У него в Трудовой партии большие связи. Он теперь ходит в доверенных лицах у самого Гэла Кетшефа. А Гэл Кетшеф у них в правительстве - наркур продовольствия.
        - Кто? - не расслышав переспросил Рэм.
        - Наркур. То бишь народный куратор, а по-старому - министр. Национальность у него характерная. Матерый хонтийский кровосос. Никого не пожалеет.
        Рэм промолчал. Ему не нравился этот разговор. Хорошо было в Университете: всех, кто его окружал, он делил на тех, кто может написать умный текст и кто не может. Первые делились еще по степени умности текстов. И как-то наплевать было, хонтийцы они, архипелагцы, пандейцы или срединный народ…
        - Молчишь? Оч-хорошо! Мужик, я тебе скажу, ты как-то запаздываешь. Давно надо было определиться: с нами ты или с ними.
        Рэм встрепенулся:
        - С кем - с ними?
        И тут у Толстого вся повадка сменилась. Был - грубиянище, медведь, хамло, а стал - дельный человек с цепкою хваткой. Толстый неторопливо закурил, глядя на Рэма этак оценивающе, с прищуром. А потом сказал:
        - Ты понимаешь, с кем. Неделю назад, сразу после переворота, в столице издали декрет: Рабочая гвардия превращается в Рабочую алую армию. РАлАр называется. Никакой партизанщины. Спецы из бывших офицеров. Никаких добровольцев и вольноопределяющихся, все - по мобилизации. И ни одного большого начальника из срединного народа. Если ты до сих пор не понял, то тебе очень скоро все досконально разъяснят. До точки. Дай только Фильшу с отрядом раларовцев вернуться.
        Ноздрей Рэма достиг сладостный запах трофейного табака. У пандейцев почему-то табачные фабрики до сих пор не встали, работают.
        - У нас главный - Дэк. Он не пойдет под Трудпартию. И нас в обиду не даст.
        - Не знаю… - пожал плечами Толстый. - Он у нас хорошо чует настоящую большую силу. Не знаю, парень.
        В этот момент на место тертого дельца Толстого явился свой мужик Толстый, простой и без претензий к боевым товарищам, такой уж он человек:
        - А хорошо ты с пушкой придумал. Не зря про тебя Дэк говорит: голова, мол, профессор наш малолетний…
        Рэм кивнул. Удачно. Разумеется. Жаль, что без этого не обошлось.
        Когда состав с Продбригадой прибыл на узловую станцию, никакое начальство их тут не встретило.
        Полуденное время, а уездный центр словно вымер! Ни баб, ни детей. Собаки носятся по опустевшему рынку да дедки копаются на огородах. Что им сделается? Конечно, их предупредили вместе с прочими: повстанцы едут! Но им сто лет в обед, им помирать, так чего ради станут они ценить свои замшелые жизни?
        В старинном здании уездной управы должен был заседать местный революционный совет, но избрали туда людей случайных и смирных, а потому заседал он или не заседал, а проку для города никакого от него не было.
        Зато на втором этаже местной гостинички собирались трое купеческих старшин, трое ремесленных, а с ними отставной майор - глава городской милиции, она же
«самооборона». Эти-то семеро старейшин, как подсказали Рэму, и ворочали всеми главными делами на день тележного езду окрест. Толстый, по совету Рэма, отправил к ним Таача. Сержант, по его словам, произнес перед отцами города речь: Повстанческой армии помочь надо, ибо она теперь - новая власть и революционный порядок. Старейшины покивали, и ближе к вечеру на привокзальной площади материализовалось шесть мешков с крупой. «Издеваются!» - уяснил Толстый.
«Разобраться с каждым гадом конкретно, выкурить, если надо, из дома, а дом спалить. Парочку самых несговорчивых подвесить высоко и коротко», - лениво посоветовал ему Таач. Командир брезгливо поморщился. «Можно бы, только начать хотелось бы с другого». И тогда Рэм вызвался решить дело иначе. Он опохмелил бывшего комендора с эсминца «Гром» и указал ему цель. Артиллерист недрогнувшими руками положил снаряд ровно посреди собачьей свадьбы, шагов за двадцать от входа в гостиничку. Потом Рэм в одиночку посетил старейшин. Когда он шел туда, разные мысли лезли ему в голову. «Могут и пристрелить… Лишь бы не разбежались… Какие слова им сказать? Как-нибудь красиво: те, кто не желает понимать революционной необходимости, встретится с революционным правосудием… Пойдет? Тьфу, похабель цветистая…» Добравшись до гостинички, он посмотрел в глаза тем пятерым, кто не струсил, и на ум ему сейчас же пришли самые верные слова: «У вас один час. Время пошло». Часа не понадобилось. Груды продуктов образовались на том же месте, что и прежние шесть мешков, много раньше назначенного срока А рядом с ними возник и главный
купеческий старшина Он запалил курево и сказал, обращаясь к Толстому, которого в один миг распознал как старшого: «Грузите. А как загрузите, так я хочу услышать, что обиды никакой с вашей стороны нет и город вы не тронете». С тех пор стоит близ поезда, ждет.

…Толстый, жаждавший продолжения разговора, зашел с другой стороны:
        - И твою Дану тоже хонтийцы сгубили… Она-то при чем! Молоденькая женщина, ни в чем не виновата, а ее… заодно с отцом. Ну кто такие после этого хонтийцы?!
        - Закрой рот.
        - А что? Что такое? Я ж на твоей стороне.
        - Просто закрой рот, не желаю об этом разговаривать.
        Три недели назад по радио сообщили: честные и преданные друзья Трудпартии осуществили на территории Хонти «акт очищения от гнусной монархической заразы». Расставаясь с темным имперским прошлым, они в один день взорвали виллу, на которой жило семейство Фаар, и еще две столичные квартиры, где обитали отпрыски императорской династии. «Ныне земля Хонти продезинфицирована!» - восторженно сообщил столичный комментатор. А потом хонтийское правительство расстреляло сорок человек своих красных. Они там, кажется, вообще в жестоком кризисе, на грани собственной маленькой гражданской войны…
        Вроде бы отомстили убийцам Даны, но какой Рэму толк от их мести? Дану не воротишь. Вся жизнь его пришита была к ожиданию чуда - встретиться с ней, вернуть ее! - словно пуговица к рубашке. Когда рубашка сгорела, есть ли польза в уцелевшей пуговице? Случайная, ненужная вещица, можно сказать, бросовая. Ни смысла в ней, ни пользы.
        С тех пор душа Рэма оцепенела Там поселилась стужа, и она выморозила Рэма так, что он сделался каменным. Ходит, говорит, дело делает, даже с Дэком иногда спорит… а внутри - заиндевевший булыжник. Не осталось ничего важного. Не за что на свете цепляться. Только холод, холод, кругом один холод…
        - Я просто хочу от тебя одного, мужик. Когда прижмет… хотя бы когда прижмет, не зассы быть с нами. Лучше нам держаться вместе, вот увидишь.
        И хотел было Рэм послать его подальше - ну какие интриги между своими, зачем? - а потом на всякий случай сказал:
        - Я подумаю…
…Кровь стекала по животу ниже, ниже, давно миновала колени, и, кажется, ею начали пропитываться портянки.
        - Давай, братишка, держись, братишка, давай, не засыпай, сдохнешь ни за понюх, ну что ты, мы уже рядом, сичас тебя дохтуры выташшат… Ну! Капрал, встряхнем-ка его!
        - Не… надо… - едва выдавил из себя Рэм.
        - Шо?
        - Не надо, он сказал! - рыкнул Толстый. Он в одиночку волок на себе Скелета, жилистый хрен, пыхтел, едва переставлял ноги, но все-таки волок и волок.
        - Вот она, я ж помню, туточки она была, больничка наша…
        Толстый поднял голову, глянул и заорал:
        - Ты, баран холощеный, куда ты привел нас, кровососина?! Эта сраная халупа - больничка? Да я тебе башку оторву аж по самые яйца, Свистун!
        Бревенчатая развалюха на самой окраине города. Дальше - только нераспаханные и незасеянные по военной поре поля да накипь леса по кромке окоема. Покосившийся забор. Окна глухо забраны ставнями. Сбоку - пустырек на месте сгоревшего дома. Грунтовая убоина под ногами, да разбитые остатки деревянной мостовой, большей частью утопшей в грязи.
        Рэм застонал. Не удержался. Очень не хотел показывать, до чего ему худо, но все-таки не удержался.
        - Толстый… тут вот… добралися…
        - Ма-алчать! Какой я тебе Толстый, а, капрал?
        - Ну, извини, непривычно по первости-то… Товарищ прим-лейтенант, короче, дошшечка висит на двери, вся грязью изгвазданная… не разбери-пойми чего, но вот есть тут буковки посередке: больничка, точно больничка уездная! Не врал Свистун, хоть и дерьмоглот.
        Рэму на лицо падала ледяная белая вата. Волоконца ее не хотели таять. Поддавались, конечно, таяли, только медленно. Очень медленно. Наверное, мало оставалось в его теле горячей жизни.
        Холод лип к Рэму. Лез в прорехи расползающейся офицерской шинели - недолго же пришлось ее поносить! Забирался в левый рукав, холодя кожу по длинным кривым линиям струек, стекавших от плеча к ладони. Настырно ломился в правый сапог, у которого едва держалась дырявая подошва. Жизнь лилась из груди Рэма, из плеча и бедра.
        - О, первый снег пошел! Озвезденеть…
        - Свистун, кончай трепаться и стучи в дверь!
        Из-под правой руки исчезает опора. Двое, подставив плечи, тащили Рэма от железнодорожной станции. Теперь же, пока Свистун ломится в дверь, все громче и громче, держать Рэма будет один капрал по имени Хрен-запомнишь… звучные у этих хонтийцев имена. И вот пока Рэма держат под левое плечо, а под правое не держат, тело его раздумывает: не брякнуться ли в ледяную грязь прямо сейчас? Удачный момент, в самый раз! Потому что сил нет стоять, и Рэмово мясо с костями чудом удерживаются в вертикальном положении.
        Из-за двери взлаяла собака.
        - Лейтенант, смотри-ка, Заяц откинулся…
        - Да не базлай, Лысый, его ж едва зацепило!
        - Верно я говорю, трупак. Он же в руках у меня, я ж чую.
        - А мне по хрен, чего ты там чуешь, боец! Дотащишь до больнички, не переломишься! Тут два шага до Авери.
        Лысый, тащивший Зайца, умолк и обиженно засопел. Заяц - здоровый, тяжело его волочь…
        Кто ж знал, что сержант Таач, хозяйственный сержант Таач, у которого последняя портянка учитывалась и укладывалась в правильную графу, самый надежный человек президента, окажется последней тварью! Кто ж знал, что на обратном пути, уже неподалеку от форта, на окраине города, он захочет увести хлеб, сало и сахар из-под носа у Продбригады! И если б Рэм, заподозривший неладное, когда в списке караульных не оказалось вдруг ни одного из повстанцев, а все только ребята из гарнизона Черогу, не сунулся проверять этот самый караул среди ночи, хана бы грузу. «Эй, - крикнул он, увидев, как трое солдат вместе с Таачем перегружают мешки с платформы на дрезину, - кто приказал?» Тогда сержант обернулся и ответил самым спокойным тоном: «Я приказал, товарищ лейтенант. Первоочередная отправка. Всё нормально. Всё по плану». - «По какому плану, массаракш, вы ж грузите позади состава, а не спереди!» И тогда Таач выстрелил… Но он ведь, сука тыловая, крысеныш, барахло, пороха не нюхал, а у Рэма за два с лишним года войны чутье прорезалось на то, как уберечься от пули. И он просто лег на дощатый настил платформы
мгновением раньше, чем прозвучал выстрел. Рэм успел достать «принц», тяжко бу?хнувший среди ночи в ответ на глухое гавканье сержантского пистолета. Кажется, он подстрелил одного из мерзавцев. Орал тот, как свинья под ножом. Орал, катался… А Толстый тем временем уже поднимал всю бригаду по тревоге. Если б не клятая граната, гадов перестреляли бы в минуту, и никто, кроме них, не пострадал бы…
        Свистун орет и орет, молотя кулаком в дверь.
        Оттуда слышится женский голос, с трудом перекрывающий собачий лай:
        - Нет сегодня приема! Уехал врач в гарнизон! И спирта нет, нечего ломиться, все равно не открою! Сидеть, Чада! Цыть, дура. Цыть!
        - У нас раненые… помощь нужна… - робко ответил Свистун.
        - Что?
        Тогда Толстый выматерился, обещая поджечь к едреням никчемную тупую хибарку, расставить бойцов у окон и перестрелять всех тварей, которые оттуда полезут. На это из-за двери ему твердо пообещали спустить волкодава с цепи. А потом объяснили, мол, хорош врать, какие еще раненые? Кто вам поверит, бандитская сволота? В городе боев нет.
        Толстый аж прокашлялся от такого приема.
        - Свистун, прими!
        Вывалив тушу Скелета на руки подчиненному, Толстой с бравым кряканьем поправил на себе форму, поправил фуражку, съехавшую набок, и чуть ли не строевым шагом подошел к двери. Он заговорил совсем другим голосом, это вообще был какой-то другой Толстый. Рэм слышал его сквозь пелену и удивлялся - той частью сознания, которая все еще сохранила силы откликаться на происходящее снаружи.
        - Я не знаю, кто вы, быть может, медсестра или фельдшер, но в данный момент вы разговариваете не с уголовным элементом, а с представителем командования Повстанческой армии. Выполняя боевую операцию, наша воинская часть понесла потери. Нам не нужен ваш спирт или ваше имущество. Но мои товарищи нуждаются в быстрой и квалифицированной медицинской помощи. Мы готовы за нее расплатиться с вами по чести, но если вы не сочтете возможным помочь соотечественникам, сестра, мы вынуждены будем принять…
        Бух!
        Дверь распахнулась, ручка ударила в стену. Прямо в нос Толстому уперлись два ствола старого тяжелого дробовика. Смуглокожая, плосколицая и широкоскулая женщина в унтер-офицерской шинели и медсестринском платке процедила:
        - Кто тут тебе соотечественник, палач?
        Если бы кто-нибудь приложил к ее физиономии тарелку, то лоб, щеки и подбородок точно коснулись бы краев, но приплюснутый нос ни при каких обстоятельствах не дотянулся бы до серединки.
        - Так вы - пандейка! - воскликнул Толстый с недобрым изумлением.
        Хрензапомнишь непонятным образом ухитрился, не отпуская Рэма, передернуть затвор винтовки. Дикую дивизию, наступавшую вместе с Монархическим корпусом с территории Пандеи на северную часть уезда, помнили очень хорошо. Ее чудом остановили в дневном переходе от форта Кажется, союзники перессорились, а иначе давно развевался бы над Черогу пандейский пятихвостый штандарт…
        Женщина в левой руке сжимала поводок, прицепленный к ошейнику фантастической псины, больше похожей на громадную крысу, густо обросшую клочковатой шерстью. Псина ответила на щелчок затвора долгим утробным рычанием.
        - А, у вас и на самом деле раненые… - констатировала хозяйка больнички. - Что ж вы сразу-то не сказали? Никогда ничего толком не объяснят! Втаскивайте. Только ноги всем вытереть! Я тут грязи не потерплю!
        Псина посмотрела на свою госпожу с тоской во взоре: ну, может, разрешишь их… разочек… того? А? Мясо же, мясо! Та в ответ угрюмо рявкнула на собаку, и собака тихо убрела внутрь. За ней по полу волочился натуральный крысиный хвост - длинный, тонкий, голый.
        - Вот же тварь помойная… мутантина! - заметил Свистун.
        - Да нет, просто горских кровей, потому и нос такой, - машинально ответил ему Толстый, помогая заволочь Скелета внутрь.
        - Я про собаку…
        И тут на Рэя накатила дурнота Он уже плохо видел, плохо слышал и плохо соображал. Кажется, его где-то положили на… на… плоское… содрали остатки шинели, располосованной осколками, содрали форму, заляпанную кровью, содрали сапоги, содрали вонючее исподнее… Потом оставили на холоде… Он едва различал раздраженные голоса где-то над собою и в стороне. Что-то там про двух мертвецов… сами вытаскивайте и закапывайте… сами раздевайте!.. это не моя работа… а этот… этот… просто кровью истек… да кто его знает, выдержит, если здоровый… как получится… два осколка через грудь борозды ему пропахали и ушли… еще один навылет… четвертый… четвертый… смотри-ка, торчит…
        В плечо Рэму ударила оглушительная боль. Словно плечо его - пивная бутылка, и какой-то злодей со всего маху ударил по бутылке молотком. Ему показалось, что плечо его звоном разлетелось вдребезги. Потеряв от боли зрение и слух, он рефлекторно согнулся и вновь разогнулся, ударившись черепом о твердую поверхность. Вой вырвался из Рэмова горла.
        Какое-то время он не понимал ничего из происходящего вокруг. Потом реальность вернулась к нему рывком. Оказывается, прошло не столь уж много времени.
        - …чем я его кормить буду?
        - Послушай, ты, кончай булькать! Вот тебе сала, - с этими словами Толстый вынул из кармана шинели шматок, обвернутый чистой тряпицей, - Сменяй на крупу. Харчуйся сама и ему давай. Потом еще дадим, не беспокойся, только сбереги нашего товарища… А не сбережешь, я тебе вот в эту самую башку лично пулю положу.
        Он приставил медсестре револьверное дуло к переносице. Но она только смотрела на Толстого холодно и презрительно. Во всяком случае, Рэму казалось, что именно презрительно, - как следует разобрать он не мог, перед глазами плыло. К тому же темно, окна-то закрыты ставнями… Зато он отлично расслышал, как женщина сказала Толстому, когда он отвел револьвер:
        - Мне срать на тебя, на твою пушку и на твое сало. Просто мне положено заботиться о больных и раненых. И я буду заботиться, хоть трава не расти. Даже о таких уродах, как вы все.
        - Мое дело предупредить, - ответил ей Толстый. - Всё, мужики… то есть, бойцы, уходим. Всё!
        И на прощание крепко сжал Рэму руку.
        - Дождись, брат. Хрен бы мы без тебя хлеб спасли…
        Рэм хотел было ответить, но слова давались ему с трудом. Он еле шевелил губами, всякий осмысленный звук мог обернуться в его устах стоном или хрипом Он только услышал, как бухнула дверь приемного покоя, потом вторая - входная, как заскрипели под солдатскими сапогами приступки. Стало тихо.
        Женщина склонилась над ним. Пахнет от нее табаком. Кажется, ей лет тридцать пять. Тоненькая, словно цветочный стебель. Волосы острижены коротко. Лица не разглядеть. Голова кружится, реальность идет волнами, где тут разглядеть лицо?
        Теплая влажная материя ложится ему на грудь и медленно-медленно перемещается туда, где больно, туда, где больнее всего. На Рэма накатывает чернота Кажется, он опять принимается стонать. Или нет?
        - Цыть! Терпи. Надо раны тебе обработать, - сварливо говорит ему женщина. Голос у нее глухой, грубоватый, мужицкий. Но руки - ласковые, осторожные.
        - Как тебя… - язык заплетается.
        - Меня зовут Тари. А теперь заткнись.
        Он пытается сказать, что его зовут Рэм. Неудобно как-то: женщина, надо представиться… Но медсестра кладет ему ладонь на рот и произносит сухо, зло:
        - Я же сказала, заткнись! Тебя зовут ублюдский комиссар, я знаю.
        Больно! Больно!
        И холодно.
        Он так устал!
        Но какого хрена цепляться за эту жизнь? Что у него в этой жизни? Даны у него нет. Даны вообще нет… Говорить не о чем. Думать - и то не о чем. Кругом мгла и холод. Хотел писать про старые времена? Восхищать и учить людей? Никому ни рожна теперь не нужно! И лучше бы тебе спокойно сдохнуть в тупой провинциальной халупе, в уездной больничке, рядом со злой стриженой бабой. Отдохнешь хотя бы… Отоспишься…
        Но до чего же холодно!
        Он уже мало соображал, только чувствовал: в больничке не топлено. Вернее, когда-то давно, скорее всего прошлой ночью, тут топили, но от печного щедрого тепла почти ничего не осталось. И теперь приемный покой - просторное помещение, скверно освещенное огнем керосинной лампы, - высасывал тепло из его плоти…
        Как холодно…
        Жизнь уходила из его тела вместе с кровью и теплом.
        Бац! Пощечина!
        Крепкая пощечина, уверенная, сердитая.
        - Блестяще! Что, массаракш, за мужик пошел! Не мужик, а хиляк! Какие-то всё черви навозные, какая-то всё дохлятина.
        Реальность толчками вернулась к нему. Кажется, он потерял сознание…
        - Холодно… - пожаловался он женщине.
        - Ничего. Пока терпи, потом будет тебе тепло. Спирта не проси, спирт у меня только наружно, и пьяниц я не терплю.
        Еще она что-то там бормотала, бормотала…
        Бац! Новая пощечина, гораздо крепче первой.
        Ох, опять он попытался уйти, и опять женщина его вернула Кошачий глаз керосинки всматривался в его Аушу. Боль почти не ощущалась. Тело просто устало чувствовать боль и стало ее игнорировать. По всей видимости, она никуда не ушла, эта боль, но ей нынче никак не пробиться к нему, она запуталась в волокнах ледяной ваты. Ведь внутри него идет снег…
        Бац! Опять пощечина. И омерзительный запах у самых ноздрей.
        Медсестра с громким гневным звуком ставит склянку с нашатырем на столик.
        - Не наглей, комиссаришка! Ты от меня не уйдешь. Даже не пытайся. Тебе нельзя терять сознание, и я тебе не дам терять сознание, ясно?
        Бац!
        - Глиста очкастая!
        Бац!
        Бай!
        - Всё. Сейчас ты уже не убежишь. Потому что будет больно. Так больно, что ты примешься орать. Ничего, ори.
        И он послушно заорал. Чем она ему обеззараживала раны, как она останавливала кровь, Рэм не знал. Но он едва сдерживался, чтобы не вмазать ей кулаком в скулу. Сука какая! Да разве можно так больно?! О-о! А-а-а!!!
        - А-а-а-а-а!!!!!
        - Блестяще. Хорош. Можно перевязывать, - разговаривала она не с ним, а собой.
        Тари ловкими движениями ворочала его, тяжеленного мужика, оплетая бинтами. Иногда ругалась. Иногда повелевала, на какой бок, куда ногу, где руку…
        Потом она приказала податься влево. Чуть влево, еще чуть, да не переворачиваться, урод! Так, так, готово.
        Покатила его на передвижном медицинском столике куда-то.
        Ох, теплее… Как хорошо. Печка рядом? Оказывается, она еще теплая… Он даже пощупал щербатую штукатурку, и подушечки пальцев приняли от камня частицу жизни, переданную ему раскаленными углями.
        Тари накрыла Рэма одеялом.
        - Сейчас ты заснешь. Если проснешься, будешь жить. Если не проснешься, сдохнешь. Но я за тобой пригляжу, чтобы не сдох. Мне нравятся живые. Даже если это такие живые, как ты.
        - Спа-си-бо.
        Молчит. Подтыкает одеяло, забирая у холода щели - пути к его коже.
        - Ме-ня… зо-вут… Рэм.
        Молчит.

* * *
        - Одевайся! Слышишь ты?
        На бок ему шлепнулись солдатские форменные портки с запахом другого человека, а на задницу - гимнастерка.
        Рэм осторожненько, сберегая тело от болей, угнездившихся тут и там, вылез из-под одеяла и сел на постели.
        - Чье это?
        Тари посмотрела на него с ухмылкой.
        - Трупово, комиссар. В предтрупном состоянии парня звали Скелетом. От него тебе досталась шинель, тряпки, кроме исподнего, и кисет с табаком, который я конфисковала по законам военного времени. От себя самого ты унаследовал офицерские штучки-дрючки из хрустящей кожи, бинокль, планшет. И еще целую кучу рваного тряпья, всё в крови. Годится оно только на одежки для огородного чучела. Тебе оставили револьвер с полным барабаном, но его я от греха убрала подальше, пока ты тут метался в бреду…
        Она достала из шкафа старую шляпную коробку, вынула оттуда «принца» и положила на стол.
        - По нынешним временам ты богатый человек, комиссар.
        - Меня зовут Рэм.
        Медсестра проигнорировала его слова.
        - А… Заяц? Скелет?
        Она нахмурилась, припоминая.
        - А! Разумеется. Тут, знаешь ли, комиссар, - она выделила голосом последнее слово, - смотря о чем говорить. Если ты телом Зайца интересуешься, то оно, вместе с телом Скелета, равномерно распределено между желудками тех четырех свиней, которых ваше доблестное командование еще не отобрало у одного моего соседа Мне нужны были дрова, а ему корм для скотины, и мы отлично нашли общий язык. Если же ты говоришь о том барахле, которое твои мужественные соратники содрали с Зайца, то оно принадлежит мне. Его обещал мне твой старшой. В уплату. Чтоб я позаботилась о погребении обоих павших… соотечественников. Массаракш, как мне нравится эта возвышенная речь! Так вот, полагаю, моими стараниями вопрос о погребении закрыт. Все по-честному.
        Рэму захотелось было сказать женщине: «Как же могли вы так с ними поступить? Ведь до чего не по-людски - кормить свиней человечиной!» Но желание выметнуть
«возвышенную речь» ей в лицо, ворохнувшись, сошло на нет. Наверное, на несколько мгновений он закаменел лицом. Тари с ехидцей наблюдала за ним и не без удовлетворения кивнула, заметив это. Но… суть упрека явно принадлежала другой реальности. Той, которую выдрали с корнями из почвы и бросили гнить на помойку. Или той, которая когда-нибудь воцарится между людьми, если они смогут отойти от смертоубийства, посмотреть друг другу в глаза и немо простить себя и других. Все замараны, никто не уцелеет чистеньким И лучше бы всем надолго забыть, какими они были, когда по равнинам Империи прокатывалась громовая колесница гражданской войны. Потом, через много десятилетий, ученые мужи из новых академий и университетов, каких ныне и в планах еще нет, откроют правду, ужаснутся и задумаются: да стоит ли говорить обо всем? Но даже если и скажут - скажут, скажут обязательно, всякий историк хочет истины, если он не полное дерьмо! - к тому времени истина будет представлять чисто академический интерес От нее если и станет больнее, то не намного, не смертельно. Ту боль, остаточную, как-нибудь переживут.
        И потому сейчас, за несколько поколений до будущего, Рэм ответил женщине с тою же ухмылкой, что играла у нее на губах:
        - Ну, раз у вас тут такой обычай хоронить…
        Она нервно отвернулась. А потом заговорила по-деловому, спокойно:
        - Я больше не стану кормить тебя из ложечки. Ты лежишь третий день, за тобой должны бы уже прийти твои эти… - она то ли пожалела бранного слова, то ли не нашла соответствующего. - Короче говоря, пора вставать на ноги.
        Рэм осторожно ощупывает грудь, плечо, бедро. Ему очень повезло. Ни одна из ран не загноилась. И еще последние несколько суток он провел в тепле. Теперь Рэм крепко должен этой злой некрасивой женщине: она вытащила его с того света, притом сам он не больно-то ей помогал.
        - Я хочу сказать… спасибо. Я твой должник.
        В ответ - хмыканье, полное хорошо выдержанного презрения. Будто Рэм сначала ее изнасиловал, а потом поблагодарил за качественные услуги.
        Он встает с кровати, металлическая сетка скрипит под ним холодной ржавью.
        Больно! Все еще очень больно в ноге. В плече - ерунда, почти не чувствуется. А грудь смертельно хочется расчесать, зуд нестерпимый. Слабость подкатывает к горлу, голова кружится. Но это не беда Рэм может держаться на ногах, может ходить. Реальность он воспринимает словно бы через прозрачную, но чуть мутноватую слюдяную пластинку. Так бывает с людьми, которые находятся ровно посередине между болезнью и здоровьем. И еще с теми, кто очень устал.
        Тари опять поворачивается к нему:
        - Осторожно! Не надо резких движений, а то опять закровит… - она подтаскивает к Рэму стул и ставит так, чтобы ему удобно было сесть.

«Любопытно… Ненавидит нас и меня заодно со всеми, а вот как только поставила человека на ноги, сразу стало его жалко. Я - ее достижение. Конечно, меня жалко».
        Он опускается на стул, осторожно отставляя ногу, лелея ту самую неприятную дыру в бедре, которая то и дело стегает его болью. Улыбается медсестре.
        - Как новенький…
        Женщина кивает. Ей нравятся слова Рэма, хотя она изо всех сил старается не выдать себя.
        - А теперь, комиссар, давай-ка прямо на стуле попробуй развернуться к столу. Или ты думаешь, я буду стол разворачивать к тебе?
        Рэм осторожно, в несколько приемов, сдвигает стул. За несколько суток, прошедших с тех пор, когда на него посыпался град спасительных пощечин, Тари «кормила его из ложечки» всего три или четыре раза Рэм очень много спал, очень мало двигался и совсем уже редко пытался заговорить с нею. Сил не было. Явь легко смешивалась с бредовыми видениями. Только сейчас он почувствовал: сознание вернулось к нему полностью, вечные сумерки отступили.
        Правда, в бреду к нему приходила Дана. Очень настойчиво, раз десять. Звала к себе. Наверное, в могилу. И до крайности соблазнительно было бы взять ее за руку и дать себя увести в те места, где покой. Дана!
        Нет.
        Дана!
        Не надо о ней думать.
        Дана!!
        - Ешь, что сидишь? Особое приглашение тебе требуется?
        Рэм отвлекся от диалога с покойницей и посмотрел на стол. О! Быть того не может… Свежеиспеченный хлебушек, соленые огурчики, молоко в пузатой бутыли, несколько прозрачных пластинок сала и даже два вареных яйца.

«Да тут целое богатство!» - изумленно подумал Рэм Он-то готовился к жиденькой крупяной кашке, к сухарю или к супу гороховому, если повезет.
        - Откуда такая роскошь?
        Медсестра жадно хрупнула огурчиком, оторвала зубами хороший шмат хлеба и только потом ответила:
        - Сапоги твоего соотечественника Еще и на завтра их нам хватит… А ты не чинись, комиссар, а то я в одиночку весь харч со стола приберу. Я на это дело быстрая…
        Ну, пока быстрая сообщала, что она быстрая, Рэм раздел яичко и целиком отправил его в рот. «Давай, болтай больше, добрая сестрица Пока ты треплешься - ты не ешь, и тут-то я тебя скоро обгоню…»
        Дальше они ели быстро и молча. Немо соревновались, кто успеет запихнуть в себя больше.
        Когда пища закончилась, Тари дала ему чаю, жиденького чаёчка со странным привкусом. Отхлебнув, Рэм в ужасе бросил взгляд на женщину: «Отравила? Теперь и мои вещи на еду поменяет!» Он даже потряс головой, отгоняя дурацкие мысли. Ну, конечно, сначала потратила на него свою пищу, а потом навеки успокоила, добывая себе новую… Слышишь, друг мой, как плещет крылами птица-паранойя?
        А потом он все-таки отвел глаза в сторону: война - такая штука, которая способна любое безумие лишить логики. Вот да, сначала накормить досыта, а потом свиньям скормить - вполне себе образ действий по нынешней военной поре!
        - Допивай, не стесняйся, комиссар. Травки там кое-какие общеукрепляющие, тебе полезно. Лекарств у меня в хозяйстве почти не осталось. Только самое простое, да и то крупицы.
        Рэма захлестнула волна стыда. Пытаясь скрыть замешательство, он отвернулся от Тари и наткнулся взглядом на зеркало. Увидел свое отражение… Смотри-ка, до чего же пунцовые щеки у зеркальной копии! Разумеется, какими же им еще быть, когда такое позорище.
        Ну, зарос.
        Ну, щетина.
        Ну, точь-в-точь от метлы черенок по телосложению.
        Ничего, бывает!
        Но ведь еще несколько мгновений назад Рэм как-то не осознавал, что он - мужчина, офицер, комиссар, да просто взрослый человек - сидит перед женщиной в ветхом исподнем. Дыра на дыре. Пятно на пятне. И - ни малейшего умственного неудобства до сего момента Холя и лелея свою боль, он просто забыл надеть форму, которую ему дала медсестра.
        Одичал, сукин сын!
        Тут Рэм поймал ироничный взгляд Тари. Кажется, она поняла его замешательство. От этого он смутился еще больше и нахмурился.
        Но его нелюбезная собеседница деликатно отвела взгляд. А потом сказала куда-то в сторону:
        - Холодновато сегодня.
        Он хотел было возразить ей, мол, отчего ж, как обычно, но женщина быстро поднялась - она вообще двигалась очень быстро и делала иной раз по пять дел одновременно, - вышла из комнаты и вернулась с шинелью. Накинула ее на плечи Рэму, и он сейчас же запахнулся - не от прохлады, от стыда!
        - За мной скоро придут, Тари. Обязательно… - Рэм впервые назвал ее по имени и оттого запнулся. Понравится ли ей? Примет ли она? - Должны скоро прийти.
        А сам подумал: «Странно, что до сих пор не зашли проведать. Должно быть, какая-то каша заварилась в форте. Не Монархический ли корпус опять давит на позиции?»
        Она пожала плечами:
        - Да хоть бы и зашли, что толку? Постельный режим. На улицу тебе выходить не надо бы. Ни сегодня, ни завтра, а там посмотрим. Забрать им раненого я не дам. Рано! Госпиталь нормально оборудованный у вас там есть, я надеюсь?
        - Есть, отчего ж. Довольно большой, вот только грязный до ужаса.
        - Хорошо, допустим, даже есть у вас там госпиталь, - будто не услышав его, продолжала Тари. - Какая разница? Пешком ты не дойдешь. Взгромоздить тебя на лошадь - так лучше б сразу пристрелить. На санях? Вон, снега уже намело… Нет, растрясет, только хуже выйдет. На носилках - далеко, не допрут. Да и знаю я вашу р-революционную братию, не станут они руки-ноги трудить, с носилками твоими возиться… На автомобиле разве?
        Рэм прикинул: легковое авто сейчас на колесах одно. И оно без конца в разъездах. Отправит ли его за Рэмом Дэк? Отпустит ли Рад?
        - Не знаю. Ради меня - на автомобиле? Я простой человек.
        - Ты комиссар.
        Она произнесла эти слова сухо, сердито. Вспомнила, с кем разговаривает.

«Личный счетец у нее к новой власти имеется, не иначе», - подумав так, Рэм с удивлением обнаружил, что никак не может себя к этой новой власти причислить. Явно он, Рэм Тану, - не последняя часть ее. На него так и смотрят. Все, кроме него самого… А он продолжает себя числить где-то сбоку, в сторонке, отдельно и от власти, и от всей Повстанческой армии. Словно может еще собрать вещички и вернуться в любимый, желанный Университет, пойти в архив, пойти в библиотеку, зарыться в книжки. Некуда возвращаться! Там сущая преисподняя в столице, какой еще Университет! А он все равно, как оторвался от старой жизни, так не приклеился к новой. Несет его ветром, прибило вот к Северному форту и, может, еще куда-нибудь прибьет, но нет у него дома, нет у него ничего родного.
        А что он такое без Повстанческой армии, без своего дурацкого комиссарства, без странного офицерского звания и, главное, без толпы хорошо организованных и вооруженных людей, малой частицей которой он сейчас является? Ноль. Случайно сохраняющее жизнь пустое место.
        У Рэма была возможность убедиться в этом на все сто, когда он брел от столицы к Черогу, пытался, но все никак не мог догнать армию Дэка Потту. Сначала у него имелось немного колбасы и хлеба, он расходовал пищу экономно и чувствовал себя лишь слегка голодным Потом он стал просить еду, и его посылали подальше, обливали помоями, травили собаками. Одного из псов, особенно злобного и кусачего, Рэм заколол штыком, а когда хозяин выскочил из дому с топором, чтобы отомстить за собаку, хладнокровно направил на него ствол. Жалко было тратить боезапас, убивая гневную кабыздошку, а вот человек пули стоил… Хозяин пса встал как вкопанный, выронил топор и заплакал. Но Рэм не отпускал его, пока в обмен на пленника его жена или еще какая-то женщина из родных не вынесла ему хлеба Больше Рэму не удавалось ни выпросить, ни вытребовать, ни тем более купить еды. Разноцветные бумажки с профилем арестованного императора до такой степени упали в цене, что ему просто рассмеялись в лицо, когда он попытался предложить всю свою наличность за полдюжины печеных картофелин… Рэм владел оружием, но против целой шайки озверевших
крестьян винтовка - плохая защита. Скорее, она привлекала к Рэму лишнее внимание. От деревни к деревне местная детвора передавала весть: по дороге двигается одинокий солдатик, а при нем ранец с барахлишком, еще не до конца стоптанные сапоги, справный ремень и, главное, драгоценная винтовка… На него устраивали облавы, в него палили, и он отстреливался, даже ранил какую-то сволочь, подобравшуюся совсем близко и попытавшуюся вырвать у него винтовку. Рэму пришлось прятаться в лесах, ночевать, не разводя огня, или забираться в сущую глушь. Он простудился и безнадежно отстал от своих. Подох бы от голода и холода, но набрел на охотничью сторожку, где отлеживался три дня, питаясь сушеными грибами да кисловатой травой - недоступные, стремительные, толстобокие зайцы пощипывали ее, вот и Рэм решил попробовать… Тогда-то вязаночка грибов, полученная от железнодорожных рабочих, и спасла ему жизнь. Не будь ее, так не добрел бы Рэм до Черогу. Дэк Потту в первый момент не узнал в тощем как скелет, грязном, вонючем оборванце, у которого повстанческий патруль отобрал винтовку и три патрона, старого друга Рэма Тану.
        А что он такое внутри военизированной толпы? Да тоже невеликая шпулька. Просто человек, получивший шанс протянуть ноги позже других перекати-поле, тысячами шатающихся по дорогам бывшей Империи, обездоленных войной, революцией, бандитами всех сортов.
        Он умеет читать, писать, считать и стрелять. Да еще неплохо говорит - вот, пригодилось гуманитарное образование для нехитрой комиссарской роли. Как-то раз начал при Дэке Потту развивать идею из одного философского трактата времен Регентства - человеческая цивилизация, мол, слишком усложнилась, люди мешают друг другу нормально существовать, собираются в больших городах огромными толпами и напитывают друг Аруга злобой, так не лучше ль срыть самые большие скопления домов да вновь научиться жить в единении с природой? - и Дэк слушал его до странности внимательно, хотя Рэм припомнил завиральные теории старинного философа для развлечения, не более того. А когда Рэм закончил, Дэк, помолчав и поразмыслив, сказал ему очень серьезно: «Звучит красиво. Не знаю, правда ли, но звучит красиво… Выходит, умеешь ты складно слова Аруг с другом сшивать. Для дела - полезная вещь!»
        Так какими словами ответить Тари? Правду скажешь - не поймет. Поробуй объясни, что нынче он никому до конца не свой, никому до конца не чужой. Может, дать ей правду простенькую и незамысловатую, не столь сложную, как на самом деле?
        - Да я не настоящий комиссар. Я… так. Комиссаришка. Случайный человек на случайном месте.
        Она смотрела на Рэма очень внимательно, испытывающе, глаза в глаза, и словно бы пыталась открыть в его зрачках калиточку, а потом спуститься по лесенке, начинающейся прямо за калиточкой, в подвалы его души да узнать доподлинно, из какого материала там все сделано. Молчала.
        - Не знаю, пришлют ли за мной легковую. Сомневаюсь, - продолжил Рэм. - Очень сомневаюсь. Скорее, грузовик. Да и то если повезет и начальство смилостивится.
        - Блестяще! Грузовик не годится. Растрясет еще хуже, чем на телеге. Доедешь, наверное, живой, но умытый кровью от коленей до горла… - женщина говорила, не глядя на него. Вернее, взгляд ее застыл, и слова извергались из нее машинально, подчиняясь программе, не требовавшей особых мыслительных усилий.
        Пауза Рэм не знал, какой еще разговор с нею завести.
        Женщина молчала довольно долго, а потом улыбнулась по-человечески, без злобы и ехидства В первый раз.
        - Приедут за тобой или нет, а на несколько дней вперед твое место здесь. Побудешь моим подчиненным, случайный комиссар.
        Он осторожно улыбнулся ей в ответ. И сейчас же все испортил:
        - Ты здесь одна, Тари, и только псина с тобой. Та устрашающая тварь, ты ее редко в отапливаемые комнаты впускаешь…
        - Чада.
        - Да, Чада… А как же доктор? Когда он будет?
        - Доктор? - негромко переспросила Тари, стекленея глазами.
        - Ну, главный начальник над твоей больничкой.
        - Доктор… его нет. Здесь уже никогда не будет доктора. Я и все.
        Она поднялась из-за стола и, не глядя на Рэма, принялась шумно собирать посуду. У некоторых людей самым верным признаком гнева является небрежное отношение к окружающим предметам. Предметы, может, и не виноваты, но их нещадно роняют, швыряют, стукают друг об Аруга Тари звякала и брякала с яростной беспощадностью.
        Оторвавшись на несколько мгновений от экзекуции тарелок с ложками, она бросила Рэму:
        - Стул подтащи к постели. Форму повесь на стул. Дойди до умывальника и умойся. Дойди до туалета, утка тебе больше не понадобится. А потом - в кровать. Ясно?
        И понесла пленную посуду на кухню, не дожидаясь утвердительного ответа Куда он денется?
        Рэм выполнил всю предначертанную программу пункт за пунктом. Лег и бессмысленно вперился в потолок. «Что ж ее так разозлило? Ни единого грубого слова не произнес…
        Чуть погодя Тари подошла к его ложу и швырнула на стул несколько растрепанных книжечек.
        - На, развлекись. Нет времени разговоры с тобой разговаривать.
        Смысл ее слов - неласковый. Но прозвучали они в извиняющейся, нестрогой интонации. И Рэму показалось, что интонация в этом дуэте - главнее.
        Перед ним лежало пять выпусков журнала «Путешественник и первооткрыватель» пятилетней давности, пожелтевших, кое-где выцветших. Жадно впившись в тексты, Рэм глотал старый мир, наполнялся им, уходил в него. Тут всякое слово - драгоценность, тут всякую страницу можно заварить вместо целебных травок да пить к удовольствию и поправке здоровья.

«Большая архипелагская парусная регата» - никогда не интересовался парусным спортом, но если у людей есть время и возможности заниматься им, то ведь это прекрасно, просто прекрасно! «Князь Нарикаду Гаруту в джунглях княжества Лоондаг» - звучит весьма романтично. Кажется, в южной части Лоондага находили заброшенные монастыри и даже целые города, а там древние библиотеки, где книги вырезаны на коре дерева хапиш… «На дирижабле - к полюсу!» Помнится, половина студенток его курса обмирали от разговоров о мужественном воздухоплавателе, имя которого… имя которого… о, вот его имя, на второй странице… надо же, забыл! Как он мог забыть? Воздухоплаватель героически погиб, так и не добравшись до полюса Многие женщины Империи тайно хранили у себя его фотографии, вырезанные из газет. Его жена, помнится, собиралась довести дело мужа до победного конца. Но неожиданно нашла другого супруга и отказалась от замысла, решив посвятить себя семье… «Поездка Его Высочества наследника престола по курортам Федерации южных городов и народов отменяется из-за напряженной обстановки…» Нет. Это лучше не читать. Ни к чему. Одно
расстройство. О! Как хорошо! «В предгорьях Пандеи найден дом, где жил Мемо Чарану». Где он там найден… Где ж его нашли…
        За окном уже темно.
        Ни свечей, ни керосиновой лампы, ни даже лучинки горящей у Тари не выпросить. Ходит, поджав губы. Ладно, завтра дочитаем…
        На следующий день Тари вновь как следует накормила его. Силы быстро возвращались к Рэму. За сутки, за двое суток до того холод пробирал его до костей. Возможно, от потери крови. Возможно, от усталости. Возможно, от того, что сердце его со всех сторон облепил лед, и на свете не осталось, по большому счету, ничего важного. Но скорее всего первое, второе и третье, объединившись в союзническую лигу, вместе нещадно вымораживали Рэма изнутри. А тут он почувствовал: грубая, немногословная забота медсестры о его никому не нужной особе словно приоткрыла дверь из надира зимы в зенит лета, и через щель в душу и тело просачивается оттепель.
        Рэм вдруг заметил, что Тари сохранила хорошую фигуру. Это видно, пусть она и ходит в бесформенных обносках. На шее у нее очень нежная кожа. Лицо - обветрено, руки огрубели от стирки, а вот шея…
        Впрочем, особенного разговора на сей раз не вышло. К Тари явились соседи. У их девочки случился жар. Знахарка заговаривала хворь, заговаривала, да так и не справилась, пришлось нести дочь к лекарке, авось та поможет… Оставили ей в уплату несколько душистых луковиц Потом Тари побежала принимать у кого-то роды и вернулась за полночь. Рэм, проснувшись от шума в прихожей, почуял морозное дыхание улицы, услышал деловитый топоток каблуков, а когда Тари приблизилась, ноздри его вздрогнули от успокоительного запаха. Что за запах? И почему он - успокоительный? Кстати, надо бы спросить, куда она положила выпуск «Путешественника и первооткрывателя», где рассказывалось про дом Мемо Чарану…
        С этими мыслями Рэм опять погрузился в темную воду сновидений.
        С утра ее опять не было. Рэм облачился в форму, снятую с мертвеца, отыскал свое офицерское имущество и отложил бинокль в приятно пахнущем футляре. Поглядел тут и там - нет ли номера со статьей про дом Мемо Чарану? Нет, куда-то спрятался.
        Ему до смерти хотелось поговорить с Тари. И он места себе не находил, покуда она не вернулась от колодца с двумя ведерками воды.
        - Хорошо, что ты встал и привел себя в порядок. Сейчас будем завтракать.
        Могла бы сказать: «Обедать». Или «ужинать». Все равно! Давно отошла в мир иной такая роскошь, как трехразовое питание. Осталась «главная еда» и, если тебе несказанно повезло, к ней прилагалась «маленькая еда»: немного хлеба с кипятком Зато хозяйка вольна была расположить «главную еду» в утренних часах или сберечь ее до вечера. Поистине императорская роскошь - иметь такой выбор.
        Когда они сели за стол, Рэм протянул Тари бинокль.
        - Ты потратила на меня уйму своей пищи. Я ведь понимаю, как тебе трудно с продуктами… Возьми, поменяешь на хлеб. Дал бы что-нибудь более ценное, но у меня ничего нет.
        Она подняла правую бровь, мол, удивлена Взяла бинокль, повертела и сказала:
        - Не знаю, пригодится ли он кому-нибудь…
        Попыталась вернуть его хозяину. Но Рэм загородился рукой:
        - Уверен, на черном рынке возьмут все. Вопрос только в том, сколько за него дадут.
        Тогда Тари вздохнула, как перед тяжелой работой, и поставила бинокль на середину стола Выходило: не могу вернуть, но и не принимаю. Затем она произнесла, глядя на Рэма с неприятной твердостью:
        - Нам следует потолковать. Прояснить кое-что, комиссар.
        - Да… разумеется… поговорим… - запинаясь, ответил Рэм и подумал: «Хорошее кончилось».
        - Ты все хочешь, чтобы мы с тобой разговаривали по-человечески. Как равные. Чтобы у нас какие-то отношения завелись, как у нормальных людей. Верно?
        - Верно… - обреченно подтвердил Рэм.
        - Ты хочешь, а я - нет. Не надо обманывать себя и меня.
        У Рэма появилось странное ощущение: температура в комнате как будто упала градусов на пять, если не больше.
        - Ты - выше, я - ниже. Твоя шатия не считает нас за людей. Мы - источник еды, одежды, полезных услуг. Вы - хозяева, которым предназначена одна роль - брать, ничего не давая взамен.
        Он попытался защититься:
        - Мы… охраняем вас… От горцев, от Монархического корпуса…
        - Блестяще! Пришли бы они, так тоже охраняли бы нас. От революционной Повстанческой армии. И неизвестно, кто охранял бы лучше, а грабил меньше!
        Кажется, его реплика лишь разозлила женщину.
        Однако Рэм попытался оправдаться еще раз. Ему хотелось внушить ей мысль о пользе, о какой-нибудь, хоть самой простой и незамысловатой пользе новой власти:
        - Мы установили порядок… Без нас бы тут властвовали банды разбойников и мародеров.
        - Забыл добавить: и дезертиров. Прекрасно! Удивительно! Блестяще! - на мгновение ему показалось, что вокруг головы Тари появилось какое-то яростное свечение, огненная дымка - Мы тут толковали насчет порядка с соседями. И не знаем, видишь ты, какой порядок нам дешевле встанет! Может, твой, с кровью и обдираловом, а может, бандитский - на тех голубчиков нам самообороны хватит! Как-нибудь справились бы!
        - Ты собираешься лично выйти в пехотную цепь с дробовиком? - закипая, осведомился Рэм.
        - Если потребуется - не побрезгую! Я тут не хуже любого мужика управляюсь! И честно живу, всякий в округе скажет!
        Это была какая-то бессвязица. Бабская ерунда! Словно Рэм обвинил ее в нечестной жизни, в грязи, в непонятных, но ужасных грехах! Ерунда, ерунда!
        Но ему все-таки очень не хотелось с нею ссориться. Комната простыла, а ведь совсем недавно тут чувствовалось тепло. И Рэм очень хотел обратно в тепло. Он попытался найти у себя в голове что-нибудь примиряющее:
        - Тари, разве я в чем-то обвинял?
        - Еще бы ты обвинил!
        - Тари, просто у местных жителей нет такого варианта, чтобы их оставили в покое и всякая власть ушла, кроме их собственной, общинной. Обязательно найдется кто-нибудь…
        - Вы нашлись! Вы хуже любых бандитов!
        - А мне кажется, мы далеко не самый плохой вариант…
        Она картинно рассмеялась Рэму в лицо.
        - Тари…
        - Не смей называть меня по имени! - жутко закричала она. - Не смей! Не смей! Не смей!
        Он замолчал.
        - Я не желаю грязниться тобой! Что, тепленького захотелось? А? У медсестрички под боком? А? Сволочь! Я честно живу! Я одна! Я всегда буду теперь одна! Ясно тебе? Мерзота! Повстанец нестоячий!
        Ослепленная гневом Тари влепила ему убийственную пощечину. Рэм едва удержался на стуле. От второй пощечины он точно упал бы, но третья, нанесенная с другой стороны, позволила ему удержать равновесие.
        - Слюнявый убийца! Распустил хотелку?
        Женщина схватила стакан и бросила ему в лицо. Рэм успел поднять руку и загородится, но стакан вертелся в воздухе как волчок, и, ударив ему в ладонь раструбом, стеклянный снаряд изловчился и все-таки с разворота тюкнул донцем в комиссарский лоб.
        Рэм вскрикнул от боли и схватился за голову. Кровь потекла между пальцев.
        - Вот дура! Дура!
        Это почувствовал не столько боль, сколько унижение. Да что он ей сделал такого?
        Женщина заметила кровь и сразу же присмирела Брань, извергавшаяся из нее водопадом, стихла Рэм не видел ее лица, но чувствовал: Тари сидит напротив с расширившимися от ужаса глазами. Она ни капельки не боится расстрела, проклятая идиотка, если бы! Она увидела, до какого страхолюдства довел ее гнев, и, увидев, испугалась собственной стервозности.
        - Вы только не размазывайте, пожалуйста… Не… не размазывай кровь, это нехорошо…
        Тупая полуобразованная стерва. У пандейцев все на «ты». Они, конечно, знают, что у срединного народа можно назвать собеседника и на «ты», и на «вы», вот только, когда волнуются, начинают путаться. Особенно те, у кого за душой нет серьезного образования…
        Рэм молча отнял ладонь от лба. Кровь моментально добежала до брови, преодолела это препятствие и вторглась на территорию века, попала в глаза, закапала на щеку.
        - Сейчас! Сейчас! - засуетилась Тари.
        Он молча сидел и ждал помогли от нее. Очень хотел встать и дать ей по роже. Без всяких объяснений. Но дворянское происхождение и университетские годы не дали ему осуществить потаенную мечту. А если не бить по роже, то… не очень понятно, как дальше себя вести.
        Поэтому Рэм слова не проронил, пока она останавливала кровь, отмывала ему лицо и руки, прижигала рану какой-то едкой дрянью, налаживала пластырь и беспрерывно щебетала извиняющимся тоном, до чего же она виновата, как же ее подводит вечная несдержанность…
        Потом куда-то исчезла и явилась со скляницей мутноватой жидкости. Налила в стакан Рэму, налила себе. Жидкость пахла как дерьмо, прихваченное когда-то морозцем, но почувствовавшее весеннее солнышко, потянувшееся к нему и вовсю распустившееся.
        - Вы не бойтесь, жарюга ничего, только сразу закусывайте… Я ее для дезинфекции применяю, спирта-то давно нет.
        Рэм сжал стакан, поднял руку и влил пойло в рот движением деревянного человека. На вкус - хуже дерьма Он нащупал нечто съедобное на столе… Так и не понял, что именно ест: после жарюги ротовая полость вообще перестала различать соленое от кислого, а сладкое от горького.
        Тари сидела через стол от него, сжав виски ладонями и жадно разглядывая грязные пятна на давно не стиранной скатерти.
        - Полтора месяца назад ваши повстанцы убили моего мужа. Он и служил тут доктором.
        Сказано было сухо и спокойно. Рэм не нашелся, что ответить.
        Вдруг у Тари затрясся подбородок, и она закрыла лицо руками.
        - Мы тут служили… Мы… Он образованный человек у меня. Университет кончал… Из дворян, родители у него богатые… А он - в доктора, к нам… глухие же тут места, а он… А он… он… благородный… он… он меня… простую мещанку… в жены… в столицу возил меня…
        Теперь у нее между пальцев сочилась жидкость, только не красная, а прозрачная.
        - Как это случилось? Продбригада в ваших местах первый раз. Неужели все-таки кто-то из наших?
        Она плакала долго и не отвечала Рэму, а он терпеливо ждал, боясь пожалеть ее или вызвать невпопад сказанной фразой еще одну вспышку гнева. Наконец женщина отняла руки от глаз. Налила себе самогонки, выпила.
        - Я выгляжу безобразно. Извините. Извини.
        Тари выскочила из комнаты, долго гремела рукомойником, а потом вернулась, бледная и спокойная.
        - Нет, именно ваши. Могу назвать день и час. Могу назвать приметы человека, нажавшего на курок… да какой в этом толк? Явились семеро к больничке, разогнали тех, кто на прием. Говорят… Один там говорил, остальные ругались и норовили стырить чего-нибудь. А один - весь в коже, даже фуражка кожаная, волосы у него жиденькие, нос крючком и полуха оторвано - за главного у них. «На вашей окраине, - сказал, - велено создать временный пункт помогли представителям рабоче-крестьянской власти. Властью верховного комиссара Повстанческой армии я реквизировал особняк купчихи Фарифешку. Там поселятся четверо друзей рабочих из столицы. Вся округа обязана обеспечивать их продовольствием. Хлеб, рыбу и солонину я уже реквизировал. Революционная необходимость! Но товарищам нужен спирт. У них чахотка или другое инфекционное заболевание, им следует обеззаразить себя. А у вас спирта вдоволь. Прошу сдать все запасы!» Так и сказал, придурок: «Обеззаразить себя». Мой-то попытался с ним разговаривать разумно, вежливо. Мол, при чахотке спирт не нужен совсем. Мол, пускай приходят на прием, я постараюсь им помочь. Мол, я с
радостью применю свои знания… Словно не здесь живет или не сейчас, а в другое какое-нибудь время. Ну и этот ваш, верховненький, аккуратно так снимает фуражечку и садится без приглашения за стол. Ровно на то место, где ты сейчас сидишь. А потом говорит тихо и вкрадчиво: «Мы с вами образованные люди, и многое понимаем, о чем говорить не нужно. Эти мои - быдло, пролетарии. Один - нормальный, не пьет совсем, а у остальных привычка поглощать спиртное. Понимаете? Пожизненная привычка Если назовете их скотами, будете правы. Но если вы им не дадите спирта, они не дадут вам покоя. Будет шумно, а мне тут нужны тишина и порядок. И еще мне нужно - принципиально, понимаете вы? - проявление лояльности с вашей стороны. Я представитель власти, и вы обязаны подчиниться без разговоров». То есть у него на принцип пошло, ты видишь как дело обернулось?
        Рэм кивнул. «Еще бы ему тут тишина не нужна была! Спрятал своих друзей из столицы от Рада Поту, тот бы их вмиг израсходовал… И опасался всяческого шумства, видно, хорошо знал своих. Вот поганец. Куда же Фильш отлучался полтора месяца назад? Под каким предлогом?» Память услужливо подсказывала: ты не помнишь.
        - …Мой-то предложил ему часть спирта. «Хоть чуть-чуть надо бы оставить для нужд больницы. Вещь, которая необходима постоянно, достать ее по нынешним временам трудно, да и осталось совсем немного». Тот приподнимается так медленно, нарочито медленно и очень-очень тихо говорит моему: «Вопрос лояльности». Только два слова сказал, больше ничего. Наверное, все уже решил внутри себя. Либо - полная покорность, либо… А мой все не унимается, хоть я уже почуяла неладное и сзади за рукав его трясу. «Раз вы народная власть - заявляет, - так позаботьтесь о народных нуждах. Ведь тут больница!» А безухий ему отвечает… Я… я… нет, никаких слез, хрен вам мои слезы! Я на всю жизнь каждое слово запомнила «Вы и вам подобные - осколки старого мира Считаете себя пупом земли, белой костью. Павлины этакие. И мы пока даруем вам жизнь. На одном условии: вы ни слова не скажете нам поперек. Вам не следовало спорить со мной». И вот он уже солдат кликнул, давайте, велит им, седого барина во двор и там израсходовать. Один было заартачился: «Дохтур, чего он, не контрреволюция какая-нибудь, полезный человек!» И тогда комиссар ему
живо разъяснил: «Либо ты его, либо я тебя. Прямо тут». Моего мужа убили у самого крыльца А затем ваш комиссар приказал мне показать, где у нас хранится спирт. И я показала. Я боялась. Тогда я еще боялась. Теперь вот не боюсь. Ничего не боюсь. Мне терять нечего, дорогой мой новый комиссар.
        Ни слез, ни истерики. Лицо и голос человека, давно решившего для себя: жизнь больше ничего не стоит.
        И как Рэм мог объяснить ей, сколь большая разница между ним и Фильшем?
        - Этот человек действовал незаконно.
        Она усмехнулась:
        - Что такое закон - по нынешним временам? «Революционная необходимость».
        - Нет, закон существует, и мы все-таки стараемся придерживаться…
        Она отвернулась. Встала у окна, глядела неведомо куда, и, наверное, глаза ее при этом были пустее пустого.
        - Полтора месяца назад я не был комиссаром… - неожиданно для себя произнес Рэм.
        Женщина резко повернулась к нему.
        - Другой разговор. Но странно выходит: власть одна, должностишка одна, а ты все пытаешься внушить мне: я - другой, я такой особенный…
        - Я не был с ними! Я никого не убивал… кроме как на фронте.
        - Да? Но ты был с ними! Ты ведь тогда уже был с ними? Ты и сейчас с ними. «Не настоящий комиссар»? Таких нет. Вот ты скажи… нет, не отворачивайся, не кривись, скажи попросту: если отдашь команду: «Расстрелять!» - ребятки, тебя сюда приволокшие, исполнят ее? Или не исполнят? Как?
        И Рэму стало мучительно стыдно. Существует единственно верный ответ на ее укоризны. Ему надо просто сказать: «Я никогда не отдам такого приказа». И все. Но разве он посмеет, глядя ей в глаза, твердо произнести эти слова? Да хотя бы и посмел, разве сам будет уверен, что говорит правду? Если заглянуть глубоко внутрь себя, в самую душу, какая там упрятана правда? А очень неприятная. Больше нет между ним и Фильшем четкой разделительной полосы. Когда он соглашался пойти комиссаром в Продбригаду, он ведь внутренне подчинился одному неприятному обстоятельству: теперь, если сложится чрезвычайная обстановка, он должен будет отдать расстрельный приказ. Вероятно, из десяти случаев, когда Фильш скомандует:
«Огонь!» - в девяти он ничего подобного не сделает. Но в десятом случае все-таки велит бойцам: «Этого - к стенке!» Будет сомневаться до того и печалиться после, но дело сделает. Из каких соображений? Из-за «порядка»? Из-за горькой доли товарищей своих, обреченных голодать, если он не проявит необходимой твердости? Возможно. Но… есть и другая причина И Рэм чувствовал ее существование: она ворочалась в его сердце, корябая стенки, брызгая черной желчью. Просто до сих пор он не хотел до конца отдать себе отчет в ее присутствии, не позволял себе думать о ней.
        - Я… извини меня. - К горлу подкатил ком. Рэму сделалось трудно говорить. - Извини нас всех. Мы…
        На несколько мгновений Рэм осип и не мог произнести ни слова.
        Он ничего не имеет, кроме места на казарменной койке. Теперь, наверное, ему дадут угол в той же казарме и отгородят этот угол фанерой или досками. Все прочее сводится к вооружению, амуниции да еще праву получать миску с горячей пищей и куском хлеба, когда и всем остальным они достаются. Жалко ему таких вот мелочей? Да, жалко, очень жалко! Не может, не умеет он жить бесхитростно и чисто, как древний Фай, простак Всевышнего. Он - частичка большой силы, он - один из нескольких тысяч воинов, он - в семье. Пока у семьи есть судьба, есть она и у Рэма Пока огромное, ощетинившееся штыками и пулеметами тело этой семьи живо, жив и он. Внутри семьи он - кто-то, вне семьи, без семьи - ничто. Никому не нужный гультяй, шатающийся меж дворов. И он согласился убивать, лишь бы семья жила.
        Но разве… разве это настоящая семья? Ни любви в ней нет, ни тепла. Разве это настоящая жизнь?
        - Да что за жизнь такая проклятая… Что за жизнь такая проклятая! - Рэм ударил башкой об стол, вцепился в макушку скрюченными пальцами и застонал.
        - Ты… что? Ты что это? - воскликнула Тари.
        А из него уже полились слезы и слова - вперемешку со слезами, так, что у каждой фразы был солено-горький привкус.
        - Какой я тебе комиссар… Я дерьмо, я вообще никто. Я самозванец дурацкий… Я тупая деревянная щепка… дура, ну чего тут не понять?.. Я просто тупая деревянная щепка, меня крутит и крутит, крутит и крутит… Все у меня было, и ничего не осталось… Ни-че-го… ноль. Дырка от сортира… Вся жизнь от меня ушла, одна винтовка у меня да рожи товарищей моих… Прибило меня к ним, и некуда мне деваться! Ну куда мне еще, никого у меня нет, все сгинули… Что за беда такая… все тянется и тянется, никак не остановится… Принесло меня водой вот к этим… к повстанцам… и все… отца у меня нет, отца убили… ее у меня нет, ее тоже убили… дома у меня нет… дом у меня разбомбили, куда я теперь?.. И ремесло у меня было, я любил мое ремесло, и теперь оно вообще на хрен никому не нужно… и даже имени нет у меня, я дезертир, я никто…
        Он рыдал, икая и вздрагивая всем телом Безобразно, страшно, как нельзя рыдать мужчине ни при каких обстоятельствах. Боль, копившаяся в нем неделями, месяцами и годами, утрамбовалась в душе, легла ровными слоями и обрела прочность - не сковырнешь просто так! Ее наслаивалось все больше и больше, больше и больше. От нее становилось все холоднее и холоднее. Теперь не пойми из-за чего она вдруг потекла через глаза наружу, густая, словно незастывшая глина на гончарном круге или горящая резина. Была твердая, словно кирпич, и вдруг расплавилась. Рэм и хотел бы, но не мог остановить ее. Он просто на время превратился в трубку, через которую уходила боль.
        Еще не перестав быть каналом для расплавленной боли, Рэм почувствовал: одна женская ладонь нежно гладит его по волосам, другая нежно гладит его по спине.
        - Ты маленький бедный зверек… - заговорила Тари. - Просто маленький, нелепый, несчастный зверек. Худо тебе пришлось, загнали тебя до полусмерти, заморозили… Как меня.
        В предсумеречный час Рэм решился разбудить Тари.
        Она посапывала и почмокивала во сне, как девочка гимназических лет. За окном ветер гнал снежные заряды, подвывая голодным гласом Ходики мерно ворочали шестеренками - тюк да тюк. У входной двери возилась собака.
        И Рэму представилось, что сюда, к ним с Тари под крышу, забрел мир. Мир-как-отсутствие-войны. И, может быть, ветер разнесет мир по громадной равнине от Голубой Змеи до Северо-Западных гор. Мир укроет землю белым пухом, умягчит сердца, дарует людям покой и милосердие…
        Жаль будить женщину, вот только руки совсем занемели.
        Тари вовсе не собиралась спать, она захотела лишь подремать чуть-чуть. Но Рэм-то перед тем отсыпался как следует в течение нескольких дней, а ее совсем лишили сил две жадные, неистовые схватки на перине, последовавшие одна за другой почти без перерыва «Все, я никакая… я полежу, закрымши глаза… самую малость… нет, держи меня крепко… продолжай… меня обнимать…» И он обнимал женщину вот уже третий час.
        Ее макушка пахла дегтярным мылом, скверным куревом и желанием. Желание пробивалось сквозь грубые ароматы военной поры, будто родник сквозь каменные потроха горы.
        Что ей сказать? Милая? Мало. Любимая? Много. Дорогая? Слабо. Мое тепло, мой свет, моя родная? Это все припасено не для нее. Даже сейчас - не для нее.
        Тари сладостно зевнула - так, как зевают коты: без всякого этикета, зато с заворачиванием щек к ушам, а ушей к затылку. Повернулась к нему лицом и обняла с неожиданной силой. Ну да, руки, успевшие привыкнуть к ведрам с водой, топору и тушам раненых, одним словом, к одиночеству… В глазах ее стоял немой вопрос: «Ну, что у нас произошло? Военно-полевая случайность? Если нет, то какими словами ты подаришь мне маленькую надежду? Нужны очень правильные слова. Ведь я заслужила надежду, не правда ли?»
        - Мне с тобой - теплее.
        Она улыбнулась. Значит, слова подошли. Значит, слова - правильные.
        - Я хочу сделать для тебя что-нибудь очень хорошее… Рэм… - так она впервые назвала его по имени.
        - Еще?
        Тари хихикнула.
        - Понятно, еще. Но еще у нас будет… вечерее. А сейчас - что-нибудь очень хорошее и необычное. Я бы тебе сготовила ягодный пирог, у меня раньше ягодный пирог выходил - у-у-у! Ни у кого такого пирога не выходило. Пальчики оближешь. И ягода как раз сушеная имеется. И мука есть. Вот только тесто надо делать особенно, тут, видишь ты, свой секрет. А у меня в погребе хоть шаром покати. Ну, к соседям сбегаю, поклянчу…
        - Нет.
        - Почему - нет? - удивилась она. - Ты такого пирога в жизни не пробовал. Или разорить меня боишься? Не бойся, я…
        Рэм ласково закрыл ей род ладонью.
        - Захочешь - так испеки свой фирменный пирог. Ну, разоришься. Ничего! Моих продовольственных возможностей, думаю, хватит, чтобы мы оба не умерли от голода. Но сейчас я хочу другого.
        - М-м? - уверенно замычала Тари под его рукой. Слова «мы оба» заставили ее плотнее прижаться к Рэму.
        - Да, и этого тоже. Но… как ты сказала? Вечерее. А сию минуту скажи мне: до войны где-то в вашей местности нашли старинный дом… Я так понял, его просто хотели перестроить, сбили старую штукатурку и обнаружили кладку многовековой давности. И еще дворянский герб на фасаде. Герб рода…
        - Чарану! - перебила его Тари, освободив рот от приятного плена - Еще бы! Я наизусть знаю этот дом. Это наша самая большая достопримечательность! Раньше сюда народ со всей Империи съезжался - посмотреть на дом Пестрого Мудреца… да еще испробовать второй тутошней достопримечательности - медового калача со специями. Зачем тебе палаты Чарану?
        Он рассмеялся. Зачем ему палаты Чарану? Да лучшее в жизни Рэма связано с их первым владельцем! С другой стороны, кто он для провинциальной медсестры, повидавшей, какими бывают повстанцы? Особенно те повстанцы, которым нечем опохмелиться… Комиссар. Упырь. Ну, в лучшем случае недокомиссар. Недоупырь. Упыришечко. Зверек. Не вполне то есть человек. Упыри, знаете ли, умного не читают и о высоком не думают. Упырям бы кровушки да спиртику…
        Смешно.
        - Когда-то, давным-давно, у меня была совсем другая жизнь. И в той прошлой жизни я очень-очень интересовался Мемо Чарану. По специальности.
        - А какая у тебя была специальность? Нет, погоди, не отвечай. Иди-ка сюда…
        Тари приблизила свои губы к губам Рэма, вдохнула его запах, прикоснулась к ним нежно, будто пробуя на вкус. А потом впилась в них с бешенством - то ли поцеловала, то ли укусила. Стиснула крепкими своими руками. И Рэм ответил, одолевая ее, укладывая на лопатки…
        На «вечерее» ничего отложить не удалось. Тари была из тех женщин, которые выжимают досуха.
        А потом они оделись и вышли из дома. «Пойдем, зверек, я тебе покажу. Дом-то совсем рядом Ты идти можешь? Как нога у тебя там? Не болит? Не кровит? Я тебя очень берегла сегодня…» - «Это называется берегла?»
        Они шли по безлюдной заснеженной улице, здороваясь с каждым встречным-поперечным. Тут все знают всех, и слух о том, что сестра милосердная уже ходит под ручку с ихним комиссарищем, наверное, за час разнесся по всей округе. Ин, ладно. Хорошо, думал Рэм, что у него кто-то есть. Хорошо, что он сам есть у кого-то. Чего скрывать? Пусть все будет крепко.
        Рэм, захлебываясь от восторга, глотая снежинки и прикрывая глаза от ледяных белых мотыльков, рассказывал Тари о Мемо Чарану. Очень просто, без затей, самое главное. Вот был чудесный человек, которого война не искривила и не заразила ненавистью. Вот был чудесный человек, внутри себя переборовший войну…
        Они скоро добрались до места.
        - Здесь раньше был музей… маленький такой. А потом помещения заняла призывная контора. На второй год войны контору турнули, явился штаб горно-егерского полка. Потом и этих куда-то на юг забрали, ну, ясно, там все стало хуже некуда, в газете писали что-то там «оборонительный маневр с перегруппировкой чего-то там». Еще писали: «Враг несет огромные потери». Блестяще! У нас тут народ смекалистый, прочитали все как есть на самом деле. А потом два увечных с фронта вернулись, и оба говорят: «Верно понимаете…»

«Это, наверное, когда мы Голубую Змею отдали. Или… какая теперь разница?» - лениво думал Рэм, обнимая Тари.
        - …Затем тут долго помещение пустовало. Все ободрали, пол дощатый и тот на дрова пустили. А недавно слух прошел, будто ваши хотят здесь народный клуб устроить. Дом, ясное дело, реквизировали.
        Рэм усмехнулся: власть в форте едва держалась. Ей бы устоять, а уж потом…
        - Это, я думаю, случится не скоро.
        - Одно хорошо: окна заколотили, в дверь врезали замок, а бродяг прогнали. Ну, сначала велели им говнище выгрести, а потом вышибли. Заперли. «Потом разберемся». Так что внутрь мы сейчас не попадем.
        Рэм смотрел на дом, «козырьком» приложив к бровям обе ладони. Приноровив глаза к почти беспросветному снегопаду, он все-таки разглядел очертания палат Чарану. Дом и дом. Особняк провинциальной среднепоместной семьи. Сколько таких разорилось после реформ Регента? Пачками продавали имения, усадебные дворцы и городские дома… Впрочем, вон там, над фасадом, и впрямь видно гербовый щит с пятнами синей краски… А четыре колонны, держащие балкон над входом, украшены резными гроздями винограда - символом любви к премудрости, к «винограду словесному».
        Рэм прислушался к себе: что он чувствует?
        А ничего. Рожа мокрая, вот что он чувствует. Никаких высоких мыслей. Когда-то здесь жил величайший интеллектуал древности. Хорошо. Теперь сюда притопал комиссар Продбригады Рэм Тану. Тоже очень хорошо. И?..
        И - пусто.
        - Холодновато, - пожаловалась Тари. - И вьюжит.
        Да, снегу прибавилось. Небесные дворники вовсю работают метлами, сметая зимнюю пыль с облаков.
        - Подожди, - отвечает он. - Немножечко.
        Рэм хочет сосредоточиться, но никак не выходит. Мысли расползаются, мысли прячутся по норам… Он благоговеет перед Мемо Чарану. Он благодарен Мемо Чарану… Стоп. За что?
        И тут Рэм все-таки выхватывает правду из глубокой норы за хвост, будто охотничий пес.
        Да, он благодарен Пестрому Мудрецу. За то, что в мутной суете войн, мятежей, интриг и реформ распустился цветок умственной вольности. Аромат его цветения оказался очень устойчивым: он плыл над землею веками, он пережил великих правителей и великие смуты. Когда-то, давным-давно, его почувствовал молодой историк Рэм Тану. А почувствовав раз, покорился ему навсегда Мало на свете вещей, равных этому запаху по изысканности, и ни одна не превосходит его…
        Рэм поклонился палатам Чарану. Подошел к одной из колонн и поцеловал виноградную гроздь.
        Какими глазами смотрела на него Тари!
        Он легонько потерся своею ледяной щекой о ледяную щеку женщины. Обнял Тари левой рукой.
        - Пойдем.
        - Пойдем… - ответило ему эхо женским голосом.
        Они шли домой в молчании. Небывало редкий зверь безмятежности бежал впереди них, то и дело оборачиваясь, заглядывая в лицо Рэму, ласкаясь о ногу пандейки. Им безумно повезло. Им досталась капелька счастья в том месте, где пустыня счастья, где дождь выпадает раз в год, и капли его не достигают песка, испаряясь от страшного жара.
        - Не знаю, Рэм, смогу ли я когда-нибудь сказать тебе о любви. Что за время кругом! Какая тут у нас любовь… Кошмар один и никакой любви. У меня все внутри раздергано, раскровянено, все простыло. Но с тобой мне как-то спокойно. Ты… такой нормальный человек. Все кругом посвихивались, а ты нормальным остался. Вот как я тебе скажу: я буду тебе очень хорошим другом, я буду тебе самым лучшим товарищем… если только ты захочешь иметь при себе… ну, поблизости… такого товарища.
        Такой день им достался, такой хороший, добрый и счастливый день, что Рэм не стал особенно раздумывать и ответил женщине попросту:
        - Я захочу.
        Она заулыбалась. Расцвела.
        Когда они дошли до угла, за которым, шагах в двадцати, располагалась уездная больничка, Рэм остановил Тари.
        - Поцелуй меня.
        - Лучше дома. Губы-то мокрые, холодные…
        - Поцелуй здесь.
        Она положила мужчине руки на шею, притянула его к себе. Поцеловала с нежностью, благодарно приняла его ответ и долго не отпускала. Да и он не торопился. Некуда Рэму было спешить. Для него счастливый день завершился за несколько мгновений до поцелуя.
        - Спокойно, Тари. Все у нас будет хорошо.
        - Чего это вдруг - спокойно? О чем это ты? - удивилась женщина.
        Рэм не ответил.
        Он уловил сладостный запах трофейного табака, добравшийся до его ноздрей, несмотря на ветер, сквозь снежную пелену.
        Запах семьи.
        Запах беды.

* * *
        Свистун, Лысый, один сержант, имени которого Рэм не помнил, рядовой Варибобу - бригадный писарь, веселый белобрысый парень с побережья, привязалась к нему кличка Гармонист, - и Толстый. Лица Какие у них скорбные лица!
        Еще недавно все эти ребята были обычными солдатами. Как и Рэм, прибились они туда, куда войной их прибило. А теперь у них на всех одно горе или, может быть, одна большая опасность. Перевернутые лица, помертвелые…
        У всех за плечами - винтовки с примкнутыми штыками. У каждого на правой руке - белая повязка «Где-то я уже видел такие. Трудовики носят алые, монархисты - черные. А эти? Это-то кто?»
        Толстый шагнул к нему и порывисто обнял. Рэм даже чуть оторопел от такого обращения. В товарищах они ходили с Толстым, да, но… не до такой же степени. Рэм осторожно обнял его в ответ.
        - У меня плохие вести, брат. И я до жопы рад, что ты не помер, да еще и на ноги встал. Одна, массаракш, радость. Других не предвидится. - На женщину Толстый демонстративно не обращал внимания, будто ее нет, будто Рэм ходит по улице с воздухом под руку. - Как там Заяц со Скелетом?
        - Не ожили, - усмехнувшись, ответила за Рэма Тари.
        Толстый и бровью не повел. Он смотрел на Рэма, ожидая от него ответа.
        - Похоже, тех, кто помер, уже не откачаешь…
        - Ладно, Рэм. Хрен бы с ним. Имелась у меня надеждишка, может, мы ошиблись… Ну, земля им пухом, крепкие были мужики. Теперь надо о живых позаботиться.
        И он замолчал. Топтался на месте, глядел себе под ноги. Словом, не знал, как начать.
        - Может, в дом? - предложил Рэм, хотя меньше всего он хотел бы сейчас видеть ватагу в доме, ставшем почти своим.
        - Времени нет. Короче, мужик, хана покою на Северном форте. Я думал, из нашего братства родится что-нибудь, ан нет, никакого рождения не вышло. Явились хонтийские акушеры и обеспечили, как водится, выкидыш.
        - Не понимаю.
        - Сейчас поймешь. Мы, брат, как тебя тут пристроили, так едем дальше. Полчаса, и уже добрались до Сортировочной платформы, а следующая станция, помнишь же, - центральный вокзал Черогу. А? Думаем, все, скоро дома окажемся, отогреемся, хлебушком братьев наших порадуем… У семафора встречает меня вот этот шпендрик, - он показал на Варибобу, - и говорит: готовьтесь, встреча вам будет холодная. Как так? А вот так! Фильш из столицы прибыл, а с ним на грузовиках семьсот раларовцев и бронедивизион «Алая смерть». Все четыре экипажа броневиков, стало быть, из бывших моряков революционного флота, а для них вовсе нет никакого закона, - на каждом столько крови, что только с новой властью они и выживут. Повинуются беспрекословно. За командира у них однорукий хрен, а он собственноручно вспарывал животы имперским контрразведчикам…
        Рэм перебил его:
        - Помню я однорукого из красных… Видел его разок в столице. Жесткий человек.
        - Видел? - с подозрением переспросил Толстый.
        - Да. Случайно. Так он объявился здесь? Обязательно будет налаживать свои порядки.
        Свистун, стоявший рядом, нервно засмеялся. Толстый поморщился.
        - Да уже, в сущности, наладил… Слава Господи, предупредил нас Варибобу. Иначе, массаракш… я и не знаю. Вот же дятлова задница! - разозлился он. - Думал, по-своему упромыслим. Так нет, все прахом пошло. Ладно, мужик, дальше такое дело: пока мы хлебушек с маслицем из уездных жителей вытряхивали, Фильш со своим этим одноруким, Вепрь его прозвище, переменили власть в форте. Чтоб ты знал: Рада уже нет. Официально, он застрелился, когда Совет решил свернуть Северную военно-народную демократическую республику. Ее, кстати, больше не существует. Теперь в Черогу столица Северной социалистической республики и полная диктатура пролетариата. А скоро ее сольют со Срединной социалистической федерацией, коли мы не помешаем. Фильшу - место в правительстве, Дэку - тоже, наверное. Если он до того ссучится, что не откажется…
        - Погоди! А неофициально?
        - Что тебе - неофициально?
        - Как президент Рад Потту жизни лишился? Ты сказал: «Официально, он застрелился…»
        - Ну а что тут непонятного? Официально - это для одного Дэка Ему ж надо, массаракш, как-то с рабочей властью мириться. А у его брата в башке засел свинцовый конус. Неведомый вирус, наверное, его породил, и от этой свинцовой опухоли родной брат нашего главнокомандующего скверно приболел: ни ходить, ни говорить, ни дышать уже не может. Полгарнизона знает, что эту инфекцию ему прямо в правое ухо матросики Вепревы занесли. Явно по неосторожности. Правильно я говорю, Варибобу?
        Сутуловатый парень подошел поближе и заговорил, виновато улыбаясь:
        - Уж так вышло, не сберегли. У меня дядя в охране президентской, он много всего видел и слышал, а потом сбежал… Живой он, дядя мой, хорошо. Второго из охраны… сначала услали, а потом это самое. Во избежание, так? А главнокомандующему честь по чести объяснили: как только заявил Вепрь Раду Потту, что отныне президентская власть отменяется, и власть будут избирать солдаты с рабочими, тот и того… в голову себе… Только вот матрос, ну, из тех, кто Вепря этого сопровождает, когда выходил от господина президента, шомпол от крови тряпицей чистил. Надо думать, сначала он этим шомполом в ухе у прим-майора крепко поковырял, ну а мертвецу, ясное дело, кто мешает застрелиться?
        Рэм молчал потрясенно. Ему уже начало казаться, что война стихает и станет он когда-нибудь гражданином маленькой страны на севере бывшей Империи. А война-то еще только-только закипать начала…
        - Так-то, брат, - продолжил Толстый. - Спасибо Варибобу. Они ждали нас на вокзале. Нашу Продбригаду с харчишками я имею в виду. Пулеметы, снайперы, броневики. Своих же товарищей… Пришлось бы нам тупо разбегаться кто куда, мужик, по мешку на плечи, и ходу, а там уж каждый о себе позаботится, если б не одно обстоятельство. Есть у нас в штабном вагоне радиостанция, ну, ты знаешь…
        - Знаю. Очень хорошая, на корпусное командование рассчитана.
        - Ну да, Рэм, ну да И вот только мы тебя тут оставили, еще до Сортировочной не доехали, а по двум каналам в одно время начали беспрерывно передавать одну фразу:
«Над всей Срединной - безоблачное небо! Над всей Срединной - безоблачное небо!» А потом объявление, массаракш, хоть стой, хоть падай: «Группа национально мыслящих военачальников, предпринимателей, деятелей культуры и депутатов незаконно свергнутого Временного комитета обвиняет хунту безжалостных убийц, грабителей, разрушителей государственности и традиционной нравственности в преступных действиях. Эти люди недостойны присвоенной ими власти над великой страной. Эти люди действуют против народа, его интересов и его культуры…» Ну и так далее - все правильно говорили! И про хонтийскую сволочь, которая их из-за границы подкармливает, и про тайные мистические ордена, которые на самом деле правят этой сворой, а сами давно свихнулись на своих кровавых жертвоприношениях… - И тут в голосе Толстого зазвучал восторг. - Слышишь, Рэм, это наши! Генерал Амо Шекагу поднял белое знамя чести и справедливости! Пока Фильш и Вепрь со всей сворой тут орудовали, в их же столице случился переворот. Да какой переворот! Самый что ни на есть который нужно.
        - Чья там нынче власть?
        Толстый с досадой махнул рукой:
        - Да в том-то и дело - ничья! Бои там идут. Недоперевернул Шекагу страну. Борьба идет в столице, и кто кого одолеет, пока не ясно.
        Тари подергала Рэма за руку, а когда Рэм повернул к ней голову, то увидел лицо, похожее на сундук с навешенным на него замком. Тяжелым старинным замком, обеспечившим сундуку полную непроницаемость. Женщина сказала негромко и холодновато:
        - Я пойду, Рэм… Я буду дома, пока у тебя дела. Я же вижу - у тебя тут дела… важные. Решай их… сам.
        И попыталась высвободить руку. Но Рэм воспротивился.
        - Нет, ты должна остаться.
        - Зачем?
        - Пока просто останься, я прошу тебя. Позволь мне пока не говорить, но, уверяю тебя, речь идет о важном деле.
        Она кивнула.
        - Тебе вообще-то интересно, Рэм? - с легким раздражением осведомился Толстый.
        - Мне в высшей степени интересно. Мне так интересно, как еще в жизни никогда не было. И прежде всего мне интересно, как вас встретили на вокзале… с использованием пулеметов и прочего арсенала.
        - Никак, Рэм! - с отчаянным весельем ответил ему Толстый.
        - Мы им, гадам, жэдэ-полотно рванули, хрен нас возьмут! - сказал Свистун.
        - Ну, полотно - это потом, - принялся разъяснять Толстый. - Это совсем потом А сначала мы изготовились к бою, подъехали поближе и остановились в четырех сотнях шагов от вокзала. А затем отправили им трехдюймовый гостинец тютелька в тютельку посередь пакгауза, откуда на нас пара раларовских задниц через оптические прицелы смотрела. Знатно разворотило, душа радуется! Переговоры, понятно, начались. На серединочке с ними сошлись, у водокачки. Я, да Лысый, да Свистун, да сержант Тоот с нами - он человек грамотный, культурный, два года в гимназии преподавал. А с их стороны - Дэк, понятно, да Фильш, да Вепрь. Фильш принялся орать, такая у него манера, ты знаешь. Вепрь - с угрозами. Оружие, мол, сдать, продукты сдать, а потом революционная власть решит, как с нами поступить. Но лучше, мол, добровольно отказаться от сопротивления, иначе другой разговор будет. А Тоот ему вежливо так:
«Мы в формировании очередной революционной власти не участвовали и вас не знаем Мы считаем законной предыдущую». Фильш тут же багровый сделался, Вепрь побелел. Дэк был мрачный, мало говорил. Видно, хреново ему приходилось после таких-то дел. Словом, разошлись мы ни с чем. Вечером мы малость подальше отъехали, остереглись. И верно, массаракш, напали на нас к утру… Жалко, своих же с полдюжины из пулемета пришлось успокоить… Правда, и морячка одного, падаль ходячую, носом в гравий уложили. Опять переговоры, опять без толку. «Революционная необходимость» и прочая начесноченная рыба. Мы своих людей в город - разузнать, как и что. А они нам своих пытаются на поезд присунуть, мутить народ… То в обход пробуют взять, то мину на путях заложить, а мы настороже. Конный отряд и два броневика у нас в тылу, сволочи, поставили, не отпускают. Несколько суток, Рэм, такая петрушка у нас была Понимаешь, чего это мы тебя не могли проведать?
        - Понимаю, Толстый. Ничего.
        - Потом им совсем худо сделалось. В городе по ночам пальба, еды у них нет, а еще и пополнение прибыло. Неспокойно у них, голод, да и согласны с этими раларовскими ребятками, видно, не все, вот они и решили договориться. Правда, и у нас с боезапасом уже не очень-то. И разговоры пошли среди личного состава… гнилые. Пришлось расстрелять одного урода на задней платформе. Короче говоря, и мы решили договориться.
        - Так он из хонтийцев?
        - Кто? - опешил Толстый.
        - Вепрь. Ты говорил насчет «хонтийских акушеров».
        - А! Нет, он наш, из срединных. Фамилия его Феску, должно быть, родом с юга… Но ясно же: хонтийский выкормыш. По роже видно, что из интеллигенции, там много хонтийских подстилок…
        Тари сдавленно всхрюкнула Но даже после такой вольности она осталась для Толстого прозрачной и неслышимой. Он продолжал:
        - Я о наркуре Кетшефе говорю. С его же подачи Фильш раларовский отряд получил. А Кетшеф - ведомый матерый хонтиец, тут и говорить нечего, все знают.
        - Ясно. Итак, вы с ними решили все-таки договориться.
        Толстый начал ему отвечать, мол, так и так, им пришлось договариваться и нам пришлось договариваться, и как договорились, выходит, через этот сраный договор окончательно стали врагами, и…
        Рэм на какое-то время перестал его слушать. Шел тяжелый холодный снег. Падал ровно: ветер перестал. На плечах выросло два небольших сугроба, а на голове, наверное, вообще снежная гора. Вот у Тари, на ее меховой шапочке, помнящей, по всему видно, добрые мирные времена и в те времена считавшейся изящной, щегольской вещью, - целый погребальный курган из ослепительно-белой земли… Рэм стряхнул этот курган и обнял женщину покрепче. Она взглянула на него благодарно. Кроме нее, у Рэма никого нет. Да и она-то стала близким человеком лишь несколько часов назад. Но все-таки она - есть. Она у него есть… И через нее, пандейку, отдалится от Рэма Толстый и все его ребята. Не поедет Тари с ними, а бросать ее нельзя. Печально. А через злобного дурака Фильша, который набрал теперь много власти, отдалятся от Рэма те, кто правит нынче в сердце Черогу. Рэму всегда поперек горла были злоба и жестокость, тем более излишние злоба и жестокость. Как он теперь с ними со всеми жить-то будет?
        И Рэм с отчаянием подумал: «Никому до конца не свой, никому до конца не чужой… Ни корней в землю пустить не могу, ни к небу нитей протянуть. Я ни с кем. И тем виновен перед этим миром. Но я уж хотя бы с Тари».
        - Эй, ты здесь? Ты слушаешь меня?
        - Слушаю. «Окончательно стали врагами…»
        - Ни хрена не слушаешь, балбес. Хоть и умный, а балбес. Я тебе про национальные идеалы, а ты в облаках витаешь! Не был бы ты мне другом, я бы тебе зубы пересчитал и пары недосчитался бы.
        Свистун с Варибобу засмеялись. А Толстый вообще-то не шутил. Рэм видел: он очень нервничает. Очень-очень. И, наверное, с горечью считает, сколько драгоценного времени утекло с начала беседы.
        - Извини, Толстый. Я полный долдрн. Но я не совсем от ранения оправился, соображаю еще так это… волнами.
        - Ладно. Короче, договорились: мы им сгружаем половину провизии, а они дают уйти всем, кто захочет уйти на нашем поезде. Ну, от нас всего два десятка-то и отстыковалось. Зато из форта к нам семьдесят человек пришло. Прикинь, какое для красных позорище? Они уходили, а их последними словами крыли, еще оружие пытались отобрать… И, видно, не всех они отпустили, мужик. Кому-то голову заморочили, кого-то припугнули, а кого-то и просто тишком к стенке поставили. Ну да все равно не по их вышло. Теперь у меня на составе аж четыреста сорок восемь штыков при пулеметах и пушке с тремя снарядами. Как только тебя заберем, будет четыреста сорок девять. Сила! Взяли курс на столицу. Либо умрем в огне вместе со славным героем Шекагу, либо добьемся правды и справедливости…

«Ого, как заговорил…» - и тут Рэм почувствовал, что здесь, рядом с ним, вокруг старого знакомого, солдата-дезертира, как и они все, завязывается еще один узел из дорог, людей и событий. Еще одна крупная личность рождается для истории.
        - Вот тебе подарочек приготовили… Свистун!
        И тот с готовностью подскакивает. «Чует вожака…» - подумал Рэм.
        Свистун разворачивает скатку, до сих пор мирно почивавшую у него под мышкой, и протягивает Рэму. О!
        Не надеванная офицерская шинель. Очень хорошая: ни дыр, ни подпалин, ни бахромы понизу…
        - Держи. Держи, не сомневайся! Ребята не с трупака сняли. Специально ради тебя на горох сменяли у местных. Твою-то вон как осколками распатронило… Примерь! И собирайся уже, времени нет.
        И Рэм принимает шинель. Очень хорошую шинель. И, наверное, хорошо было бы сейчас отправиться с ребятами к хрен знает какому генералу Шекагу. И не особенно важно, за какую такую он там честь и справедливость воюет, не осталось давным-давно никакой чести и справедливости. И еще очень худо будет идти к Дэку и… к Фильшу. К Дэку-то, может, и ничего, а вот к Фильшу…
        - Ты ведь друг мне, Толстый? Сколько мы с тобой вместе оттарабанили… Так слушай: прости меня. У меня к тебе одна просьба есть, и как ее услышишь, так все и поймешь.
        - Так. Если жопа какая-то, то ты учти, не ко времени нам сейчас жопа. Мы уже на дорогу к тебе, родному, на ожидание и на трепотню, почитай, не меньше часа потеряли. Давай, мужик, что ли, по-быстрому.
        - Ты ведь не только командир Продбригады, ты ведь еще и начальник состава? И состав у тебя теперь дальнего следования - в столицу же следуешь?
        - Ну, как мы сейчас Продбригаду назовем, это еще надо подумать. Этак вроде Северной народной армии, лихо ведь? А начальник состава я - да, сам знаешь, чего еще?
        - Был при императоре один закон… И закон этот никто не отменял. Ни при временных, ни при «друзьях рабочих». Во всяком случае, я такого не слышал, чтоб его отменили.
        - Ну! - нетерпеливо потребовал Толстый.
        - Начальники составов дальнего следования, капитаны кораблей, коменданты крепостей и воинских городков имеют право официально регистрировать браки.
        Рэм решительно повернул Тари к себе лицом, поцеловал ее в лоб и сказал:
        - Тари, война кругом, все расстаются, сплошной холод, сплошная боль. А мы нашли друг друга, нам стало теплее, верно?
        Она нерешительно кивнула.
        - Ты станешь моей женой?
        Тари посмотрела на него восхищенно и грустно. В глазах ее читалось: «Я не верю, что твоя затея кончится добром Щепки - плохие мужья, их обязательно куда-нибудь уносит от жен…» Но сила совершающихся событий настолько ошеломила женщину, а тепло, появившееся между нею и странным поклонником Мемо Чарану, оказалось столь соблазнительным, что она ответила без хитрости и по правде:
        - Бог весть куда ты меня заведешь, легкий человек. Но так уж вышло, комиссаришка… думаю, никуда мне от тебя не деться. Так уж получилось… Ладно, я буду твоей женой, буду стирать твои портки и все остальное тоже буду.
        Лысый в восторге заорал и заухал, точно филин. Варибобу смачно выругался от нестерпимого ликования. Сержант Тоот скромно сказал: «Поздравляю». А Свистун показал, от чего у него такое прозвище: сунул пальцы в рот и так свистнул, что у Рэма на миг отнялся слух и, кажется, даже снег в смущении ненадолго перестал падать.
        Вот только старый товарищ Рэма Толстый смотрел на него каменно. Смотрел и молчал. Сунул руку за отворот шинели, пожелал, всего вернее, закурить, но потом вынул оттуда пустую руку, да и продолжил молчать. Уже все угомонились со своими воплями и свистами, а он все молчал, и выходило неудобно.
        Затем, угомонив душевную бурю, Толстый перевел взгляд на медсестру. Теперь-то он
«заметил» женщину, признал ее существование. И вгляделся в ее лицо, будто пытаясь нечто тайное прочитать в нем, какую-то угрозу на будущее. Та встретила его остро-неприязненным взглядом И тогда Толстый произнес официальным голосом:
        - Я поздравляю вас, госпожа Тану. - И добавил, обращаясь к Рэму. - Во всяком случае, она, кажется, не из тех, кто врет, приспосабливается. Будет тебе честной женой. И то хорошо.
        Сделал шаг вперед и похлопал Рэма по плечу.
        - Держись, сукин сын. Можешь не объяснять, какого хрена ты с нами не поедешь. Ты ведь не поедешь с нами, Рэм.
        - Не поеду…
        - Ну, чтоб хоть женщина хорошая… Понимаю, хоть и… ладно. Теперь дай-ка сюда приказ о назначении тебя комиссаром Продбригады.
        Рэм, не понимая, все же подчинился.
        - Свистун, сюда. Спину подставь.
        Толстый вынул из планшета химический карандаш ядовито-синего цвета, пристроил планшет на спину Свистуна, а Рэмов приказ, перевернув тыльной стороной, расправил на планшете.
        - Лысый, придержи бумажку, чтоб не загибалась… А ты, брат мой блудный, подержи над нами шинель.
        Рэм наконец-то сообразил и поспешил с шинелью.
        Толстый, послюнявив карандаш, принялся выводить на тыльной, незаполненной стороне приказа буковки, деловито комментируя написанное:
        - Писчей бумаги у меня с собой нет. Ждать, пока твоя драгоценная принцесса отыщет ее в больничке, некогда. Чернильницы я тут, на улице, тоже не наблюдаю. А официальная бумага вам с ней, как бы там ни было, понадобится. Вот тебе официальная бумага, бестолковый упырь.
        Начало ядовито-синего текста составлено было так:

«Я, командир Продбригады Повстанческой армии справедливости, начальник состава дальнего следования, предоставленного вышеозначенной Продбригаде, прим-лейтенант Рагу Телеску официально регистрирую брак, заключенный по закону и по взаимному согласию между комиссаром вышеозначенной Продбригады прим-лейтенантом Рэмом Тану и медсестрой Черожской уездной больницы Тариши…
        - Фамилия-то как твоя?
        - Шанизам-Чааргоол.
        - Ну, хоть наполовину наша… - пробормотал Толстый. - А хочешь какую?
        - Шанизам-Тану.

«…Тариши Шанизам-Чааргоол, в присутствии свидетелей: сержанта Тоота, а также бригадного писаря рядового Варибобу…»
        - Извините, ребята, всех перечислять - места не хватит.

«…рядового Варибобу, с присвоением названной Тарише Шанизам-Чааргоол фамилии Шанизам-Тану (Дата, подпись)».
        - Кстати, число тут вчерашнее, это когда мы договор заключили. Чтоб у бумажки имелась официальная сила. Вчера я стал начальником состава дальнего следования, поскольку объявил, куда мы драпаем отселева в столицу. А приказ мой о командовании Продбригадой до вчерашнего дня никто не отменял: кому в голову придет делать лишние телодвижения? Забавная штука выходит…
        - Спасибо! Век помнить буду! - радостно сообщил Толстому Рэм.
        - Еще не все, - буркнул тот.
        Он вынул из планшета маленькую печать в латунной оправе.
        - Мне это Дэк выдал - удостоверять расписки за реквизированный у «благодарного населения» хлеб. Ни рожна я не удостоверял, мужики, сами понимаете, зато теперь эта штучка-дрючка для дела пригодилась.
        Толстый прижал печать к листу, а когда отнял, Рэм едва разглядел сильно смазанную надпись по кругу: «Черожский военный округ. Императорская воинская часть № 2233». В центре красовался вензель последнего монарха.

«Хоть что-то будет со мной из того мира, который относился ко мне ласково…» - умилился Рэм.
        Толстый подул на оттиск, свернул листок вчетверо и протянул Рэму.
        - Владей. От лица командования… не-пойми-пока-чего… приказываю: счастья вам, уродцы! - сказал и заржал.
        К Рэму и - чуть-чуть, осторожненько - к Тари полезли обниматься остальные. Улица наполнилась ободряющими мужицкими голосами. Когда новобрачных поздравили все желающие, Толстый обратился к своим бойцам командным голосом.
        - А теперь, сержант Тоот, назначаю вас старшим группы. Немедленно ведите солдат к поезду. Я догоню вас. Командуйте.
        - Так точно!
        Тоот отдал честь, как это делали в императорской армии.
        - К составу шаго-ом… арш!
        Толстый глядел им вслед. Скоро дистанция между ним и подчиненными стала достаточной для того, чтобы его слова наверняка не достигли их ушей. Тогда он с горечью произнес:
        - Мы все умрем скорее всего. У Шекагу, как я понял, народу мало. И нас тоже - капля в море… Перед столицей отпущу всех, кто побоится идти со мной на смерть. Ты вот… остался. Оно и хорошо, наверное. Будешь жить. Давай-ка, брат, живи за нас за всех. Если тебя тут припрут к стенке, а нам в столице хоть какой-нибудь фарт выйдет, я тебе говорю: ступай к нам… ко мне. Всегда тебе помогу. Только… - и он махнул рукой. Мол, фантазии все это, нечего выдумывать на пустом месте.
        - До свидания, Толстый.
        - Прощай, Рэм!
        Обнялись еще разок перед расставанием Потом командир не-пойми-пока-чего захрустел сапогами по снегу. Спина его, шинельно-винтовочная спина смертника, медленно удалялась. Он не обернулся ни разу.
        - Тари…
        - Что, Рэм? Грустно тебе?
        - Тари, у меня чувство… я уверен, Тари… что больше никогда не увижу этого человека.
        - Вот и не смотри на него. Хватит. Посмотри на меня!
        За пятнадцать месяцев до того

…на нем была какая-то новая, невиданная форма - не императорского образца и не раларовского. Офицерский… вот уж не пойми что - комбинезон или китель? - с серебряными пуговицами и полковничьими знаками различия на погонах и петлицах. Черный ремень. Черные галифе. Черные блестящие сапоги с короткими голенищами. Черный берет, щегольски сдвинутый на правую бровь… Впрочем, тут у всех береты, и все сдвинуты на правую бровь. Похоже, ребята даже перед девками красуются строем… Грудь украшает Огненный крест, языки пламени на нем утратили цвет красного золота, как водилось при последнем монархе, и сделались черными. И только повязка на руке - вызывающе белая.
        Под глазами у него появились темные мешки весьма устойчивой формы. И еще он здорово отощал. До такой степени, что старое его прозвище воспринималось теперь как издевательство: называют же иногда здоровяка с бандитской мордой «малышом» или, еще того потешнее, «малюткой», а фатально лысого человека «кудрявым». Вот и этого скелета, на котором офицерский китель выглядел то ли как саван, то ли как ночная рубашка, когда-то именовали…
        - Толстый! Приветствую тебя.
        Рэм жалко улыбнулся.
        - А? - Похоже, его второй раз в жизни не узнали. Когда-то его не узнал Дэк, теперь - Толстый. Немудрено - в таком-то дикаре. Он не брился вот уже полторы недели и не мылся как следует с неделю. Не больно-то легко оказалось сюда пройти сквозь позиции двух армий… Ох и вонь от него, наверное! Прямо как на фронте.
        - Это я, Толстый. Я с ними не сжился. Я с ними не могу. Принимай в свое хозяйство, если не побрезгуешь.
        И только тогда Толстый, сощурясь, присмотрелся к нему, аж приблизил лицо к этакому замарашке… О, понял, кажется. Выпучил глаза от изумления. Ругается. Вот ублюдок, до чего же сочно ругается!
        Пропустив половину света белого по матери, Толстый наконец скомандовал караульным:
        - Отпустить! Это наш человек.
        И, подумав несколько, добавил:
        - Хотя и редкий урод.
        А когда с Рэма сняли наручники, не побрезговал обнять его. Крепко, по-настоящему. Повернулся к адъютанту - или что там у него за свитский человек? - и сказал презрительно:
        - Что, сука, морщишься? Сразу видно, ни дня не воевал. Полтора года назад, в окопах, мы все выглядели как бабушкин понос. Вот только южан все равно не пропустили. Этот очкарик лично остановил тяжелый танк федератов. Никто не мог, а этот упыреныш - смог. Так-то, братья-гвардейцы.
        Толстый обращался уже не к адъютанту, а к солдатам, тащившим Рэма от поста на входе в контору. При дверях Рэм устроил истинный дебош, прорываясь к старому знакомцу. Слишком многое зависело от этой встречи, чтобы соблюдать благопристойность…
        А потом, сменив тон, скелет в черном мундире коротко - ни единого лишнего слова - приказал адъютанту накормить и отмыть Рэма, выдать ему новую одежду (для начала - гражданскую) и через два часа привести к нему в кабинет.
        - Не ждал тебя, Рэм. Тем интереснее будет поговорить.
        Он повернулся и пошел по своим делам.
        Люто, быстро и бесповоротно меняет людей власть.
…Толстый сидел за старым дубовым столом. Перед ним стоял массивный чернильный прибор из посеребренной бронзы, лаконично отражающий в металле победу маршала Гаруту над ордами диких горцев. Несколько лет назад, по словам Толстого, тут сиживал заместитель военного министра Теперь кресло его, заместительское, досталось… Рэму. Как, впрочем, доставалось оно любому посетителю Толстого. Чудесное резное кресло с мягкой обивкой, такие перестали делать лет восемьдесят назад - это Рэм знал точно, это входило в сферу его профессиональных интересов. А костлявые бугорки, заменявшие Толстому задницу, давили некрашеную табуретку, изготовленную, наверное, для сторожа. Или, скажем, для садовника, обихаживавшего министерский скверик.
        Толстый объяснил Рэму: «Время такое, холодное время. Чуть привыкнешь к комфорту, чуть расслабишься - и моментом сыграешь в ящик. Я не хочу, чтобы это соблазнительное кресло наводило меня на мысли, будто все у нас отлично. На самом деле - ничего отличного. Нас могут скинуть в любой день, в любой час. Надо быть готовым к драке все время».
        Рэм вот уже полчаса объяснял Толстому, какой режим установили «друзья рабочих» в Черогу и по всему тамошнему уезду.
        Про коммуны, куда насильно загнали крестьян.
        Про расстрелы, которым подверглись все дворяне и все духовенство уезда - по спискам! Смерти избегли только те, кто добровольно записался в раларовцы.
        Про то, как врачи, учителя, агрономы, ремесленники, торговцы день и ночь роют окопы и строят огневые позиции для круговой обороны форта.
        Про то, как рабочие, встретившие было новую власть одобрительно, вкалывают теперь без выходных и за одни пайки, клепая в железнодорожных мастерских бронепоезда.
        Про то, как после переезда «революционного правительства», изгнанного генералом Шекагу из столицы, ради прокорма этакой оравы пришлось образовать четыре продбригады - четыре! - вместо одной. А крестьянские бунты, вспыхнувшие после того, как у селян начали отбирать посевной хлеб, подавлялись щедрыми порциями свинца…
        Толстый все сидел, кивал, делал попытки обозначить бровями то удивление, то возмущение, но… без особого интереса Вот такую дрянь обстановка, массаракш, и нас скоро вынудит предпринять… А вот тут они мерза-авцы! Про бронепоезда - любопытно. Черкнул у себя в блокноте. Про коммуны - нет. «Сколько, ты говоришь, было крестьянских бунтов? Три? А у меня сведения, что только два…»
        Ну да, много ты знаешь, Толстый. Часа не минет, как ты слопаешь свой блокнотик без соли и даже не запьешь кофейком: такая мелочь поперек горла не встанет.
        - …Моя Тари оказалась человеком вспыльчивым и не склонным терпеть любые проявления несправедливости. Она как-то раз назвала Дэка диктатором. Тот пожал плечами, да и забыл. Но когда она…
        - Кстати, как там Дэк? - тут впервые в голосе Толстого послышалась заинтересованность. - Жаль его. Умный мужик, а среди таких гадов…
        - Да как тебе сказать… Ему и самому многое не нравится, но он отдал наркурам две три своей власти. Он сейчас решает далеко не все.
        - Вот оно как… Вот оно как… Оч-хорошо. Да, брат, люди вроде него часто берут на себя большую власть, когда деваться некуда. Но им легче получать приказы сверху, им легче дисциплину соблюдать, чем самим верховодить. Тут их слабость… Они бы сами в три раза лучше управились, но запросто сажают себе на шею какого-нибудь тупого проходимца, если проходимец обещает им правильный порядок. Так-то.
        Не понимает…
        Совсем не понимает.
        Рэм не знал, что ему ответить, и продолжил разговор о своей жене, хотя и чувствовал: все, Толстый, кажется, слушает его вполуха. Рэму нужно было понять, что знает о нем Толстый и чего не знает. Что вообще знает Толстый о Северном форте. Любопытно, доехал ли уже его хитрый зам до явочной квартиры подпольщиков?
        Рэм все никак не решался выложить на стол серьезные козыри. В ближайшие десять минут жизнь его еще раз переломится с треском. И как потом срастутся кости - неизвестно.
        - Так вот, моя Тари… Она потом столкнулась с Фильшем. Мне дали квартиру в форте, мы переселились, она пошла на службу в госпиталь… В общем, с нашими главными людьми ей приходилось сталкиваться многое множество раз. Ну и когда она Фильшу заявила, мол, новый режим - хуже всех прежних, мол, так плохо не было ни при императоре, ни при Раде Потту… Фильш… Фильш…
        Рэм волновался, а не надо бы. Не тот разговор. Не то у собеседника к нему отношение. Кажется, не то…
        Толстый вяло поинтересовался:
        - Ну, шлепнул ее Фильш уже или нет?
        Рэму худо сделалось от такого равнодушия, но куда деваться? Он затеял серьезную игру, и без Толстого ее не сыграть. А если Толстый действительно знает настолько мало, насколько показал к сему моменту, значит, скоро он сам и все его
«национальное правительство» могут просто исчезнуть.
        - Дэк не дал. Но она под арестом… Проще сказать, она в тюрьме. И выпускают ее, только когда из тюрьмы отправляют очередную партию на рытье окопов. Может, ее никогда не освободят.
        Толстый немедленно закрыл блокнотик, отложил карандашик, а выражение его лица переменилось. Вся сонная вялость вмиг улетучилась. В глазах читалось внимание, очень большое внимание, хотя и сплавленное с насмешкой. Чем-то Рэм зацепил своего собеседника Чем же? Всего-навсего тем, что красные массируют укрепрайон? Знал бы ты, до какой степени это отвлекающий маневр.
        - Вот тут, мужик, многое становится понятным Хреновато люди устроены: редко они вздыбливаются, когда за жопу берут их соотечественников, единоверцев, коллег… друзей. А вот если их самих или кого-нибудь очень близкого - жену, например… как следует схватят и сожмут в кулаке - о! - плотину прорывает, море возмущения приходит на земли спокойствия. Так? Ведь ты не из-за ихнего идейного пафоса ко мне сюда явился, ты с этим пафосом мирился б сто лет, кабы твою Тари не сцапали. Ты пять месяцев как там Ты пять месяцев один из них. Ты, скажем прямо, все, о чем мне тут наговорил, сам же и вытворял, своими, стало быть, руками, согласно приказу. Но как только твоей птичке горлышко перехватили… Небось недели две назад? Три, ну, может, месяц… Верно я говорю?
        Рэм задумался.
        Толстый был очень прав и очень не прав одновременно. Удрал бы Рэм тогда, в самом начале, кем был бы он? Нищий неприкаянный офицерик с нищей неприкаянной женой. Ничего бы он не мог предложить, кроме собственной стрелковой подготовки, и ничего, соответственно, не мог бы изменить. А сейчас у него есть кое-какие предложения. Но как теперь говорить с Толстым? После такого-то откровенного поворота?
        Он мог красиво и обтекаемо соврать Толстому - так и так, старый мой товарищ, просто мы оба с Тари дошли до ручки, и жену мою взяли, а я чудом уцелел. Но, во-первых, противно. Во-вторых, у Толстого - звериное чутье. Он не поверит и будет прав. Ему скажут ровно то, что он сам сказал, а он принюхается и все равно не поверит… В-третьих, похоже, Толстый ни рожна не знает. И тогда через месяц, а то и раньше, раларовцы опять войдут в столицу.
        Но если сказать Толстому правду, то… уж больно сложная выходит правда, станет ли он разбираться? Перед глазами Рэма поплыл тот самый ров. Тот поганый ров, где он… Нет, массаракш, такое не расскажешь. Такое надо видеть.
        А у Толстого хватает дел. И он слушает Рэма, слушает пока, но в любой момент может сказать: все, болтовня больше не интересует, накормлю, напою, к делу приставлю, а возиться с твоими семейными делами не стану.
        Пора к делу переходить, к настоящему делу… Или все-таки дослушает? Можно, конечно, ему с ходу выложить кое-что, но тогда совсем другой разговор выйдет - деловой на сто процентов…
        - Я… ты дослушаешь меня, если я отвечу… если я стану отвечать тебе сложно и долго?
        - Нет. Я заранее знаю все… ну, почти все, что ты мне скажешь, брат. Я знаю, что ты ее любишь до смерти…

«Если бы! Мне просто очень жалко эту добрую, заботливую женщину…»
        - Я знаю, что ты страсть как хочешь ее освободить и попросишь у меня людей для тайной операции…

«Знал бы ты, что я у тебя попрошу…»
        - Знаю, что пятьдесят процентов пандейской крови, да хоть все сто процентов пандейской крови у твоей Тари - куда как лучше, чем капля хонтийской крови у важных ребят из Северного форта Небось и это заготовил? Морщился, перекашивало тебя, но для старины Толстого и этакая пакость сойдет, на худой-то конец…

«Угадал. И морщился, и перекашивало меня… Но - напомнил бы в пиковом случае».
        - Ну и как они там наш народ истребляют своими декретами и расстрельными отрядами, тоже сказал бы. Собственно, мужик, ты про это уже и начал вворачивать.

«Только не ври, что это тебя не заботит…»
        - Я что-то упустил, Рэм?
        - Да. Три вещи.
        - Первая?
        - Я там был, а ты - нет. Я точно знаю: вы - меньшее зло. Раз нет добра, лучше я буду с вами, с меньшим злом Лучше я стану про вас говорить «мы». Потому что остальные силы на землях бывшей Империи - еще страшнее, еще кровожаднее. Я бы сбежал к монархистам, да вот незадача, их скоро не останется, они уже сегодня ничто, воздух да пара штыков. А завтра на месте воздуха останется вакуум, а на месте штыков - могилы. Я хочу к тебе, Толстый, мне больше некуда идти.
        Его собеседник вновь раскрыл блокнот и быстро-быстро начертал пару строк карандашной бисерописи.
        - Сегодня же в Департамент пропаганды позвоню. Интересно: «меньшее зло»… Мужик, хорошо, годится! Оч-хорошо. Молодец. Ну, ты у нас всегда был голова.
        - А теперь - вторая.
        - Что - вторая? Голова - вторая? Чья? А, это ты про вещи, которые я упустил… Ну, давай. Может, еще какую-то…
        Рэм его перебил:
        - Толстый, а ты соображаешь, с кем говоришь?
        Тот воззрился на Рэма непонимающе.
        - Ты соображаешь, почему Тари до сих пор жива?
        - Так ведь Дэк не дал ее… Фильшу…
        - А почему Дэк не дал?
        В глазах черного полковника, сидящего через стол, совсем не стало насмешки. Зато внимания добавилось вдвое.
        - Ты, разумеется, знаешь: еще четыре дня назад я был секунд-майором, комиссаром
1-й Продбригады и политическим руководителем Южного участка обороны.
        Толстый кивнул. Конечно, люди у него в Черогу имелись. Как и у «друзей рабочих» - в столице.
        - И про должность замнаркура по народному просвещению ты тоже, я так полагаю, осведомлен.
        Толстый кивнул вторично. Так и есть, ни рожна не знает.
        - А вот относительно моего членства в анонимном Военно-политическом совете - вряд ли.
        - Чего? Хм…
        Собеседник Рэма был удивлен. Неприятно удивлен. Он, кажется, слишком доверял своей агентуре в форте. Дерьмо его агентура.
        - Он существует вот уже четыре месяца И туда входит десять человек. Не те, кто занимает самые важные посты в армии или в администрации, нет. И не те, кто числятся «народными героями». Нет. Только те, кому больше всего доверяют четыре человека Дэк Потту, Вепрь, Фильш и Гэл Кетшеф. Дэк доверяет мне. Я - один из четверых его людей в Совете. И он меня не отдает на съедение Фильшу с прочими: если он потеряет меня, соотношение сил в Совете изменится не в его пользу. Дэку хоть и легче «дисциплину соблюдать», а свою порцию власти он вчистую отдавать не торопится. Считает, того, что уже отдал, более чем достаточно.
        - А почему… анонимный-то?
        - Тех, кто является на его заседания, знают только по кличкам Вопрос безопасности, Толстый. Ты должен оценить…
        Говоря так, Рэм почти шутил. Но на лице Толстого промелькнуло странное выражение. Он улыбнулся вроде бы: мол, да, до чего же наивно! И в то же время, как будто начал прикидывать, а не ввести ли и тут нечто подобное? Никогда не знаешь, что за шестерни поворачиваются в черепе Толстого. Он ведь из слабопроницаемых людей.
        - Ну и кто там Дэк?
        - Генерал.
        - Это, допустим, понятно. А Тик Феску?
        - Да он не скрывается. Вепрь и Вепрь. Говорит, отбоялся свое.
        - Фильш?
        - Кожаный. Любит носить такое.
        - А ты?
        - Умник Фильш пару раз уже предлагал: «Не заменить ли нам старого Умника на нового? Больно много в нем заусениц несознательности».
        Толстый закидывает руки за голову, откачивается на табуретке назад и упирается в стену спиной. Восхищенно улыбается. Поверил. Мозгами - поверил, потрохами - еще нет. «Ну, товарищ дорогой, сегодня тебя ждут такие откровения, что ты и мозгами, и потрохами, и ногтями, и мозолями на пятках - всем поверишь. Правда, не обрадуешься. Это сейчас ты веселый, а вот чуть погодя начнется совсем другой коленкор».
        Рэм остро пожалел себя и Толстого. Как ни крути, а ведь они были чуть ли не друзьями. Товарищами так уж точно. Им бы иначе разговаривать. Им бы души побольше, доверия друг к другу… А приходится играть. И меньшая вина тут - за Толстым. Он-то искренен. Он - то, что он есть.
        - Ну ты жучина, брат! Аж не верится.

«Сердце твое тюкнет еще раз двадцать, и ты поверишь».
        - На тебя, Толстый, в форте работает замнаркур транспорта Фай Галимабу. На тебя же работает девушка Фильша… ее кодовое имя - Рыба. Совсем молоденькая, ей пятнадцати нет. И Фильш знает, кто ее к нему подослал. Отличный, знаешь ли, канал дезинформации. Еще на тебя работает телеграфист из штаба Восточного оборонительного участка Вернее, ты думаешь, что он на тебя работает, а на самом деле это человек Вепря. Как и твой заместитель. Полчаса назад в коридоре он разговаривал с твоим адъютантом. Тем самым, который обеспечил мне новую одежду и пару блюд горячей пищи: сначала капусту с водой, а потом капусту без воды. Я так полагаю, он недавно отпросился к своей хворой женушке?
        Черный полковник сидит, сосредоточенный, злой и деловитый. Никаких больше улыбок, никаких рук за головой.
        - А на самом деле где он, Рэм?
        - Чайный бульвар, дом 7. Оттуда связной поедет на точку за городом, где спрятана рация. Ты сможешь опередить их всех, если отправишь людей за этой рацией на Приморское шоссе, 10. Пансион мадам Герпелеш.
        Толстый вызвал трех офицеров и секретаршу.
        Могла ли природа создать женщину, сплавив в одной натуре стати белого лебедя и белой медведицы? Выходит, могла…
        Отдал распоряжения: этих - взять, быстро. Этих - любой ценой поставить в известность о провале. И чая сюда Трофейного чая, да того, крупнолистного, заварить так, чтобы топор стоял и упасть боялся.
        Когда все они убыли, а секретарша доставила поднос с чайным прибором, Толстый грустно сказал:
        - Разговор у нас долгий, брат. Но прежде чем он дальше вот так пойдет, я хочу про другое тебе сказать. Мы как чужие с тобой, ну, почти как чужие. А ведь я по тебе, придурку, скучал. Я рад твоей роже. Я бы тебе помог просто так. Без всякой информации с твоей стороны. Понимаешь ты? Как другу. И даже с Тари и то помог бы. Без дураков. Дал бы тебе группу диверсантов, ты бы их провел как надо, рванули бы пару объектов, а заодно и Тари бы твою вытащили… В общем, обстановка складывается так, что люди для лихого отчаянного дела нашлись бы.
        Рэм усмехнулся. Пора. И… очень славно: Толстый оказался лучше, чем Рэм думал о нем. Не намного, но все-таки лучше.
        Пора.
        - Мне твоя рожа тоже, знаешь, не противна Я тебе верю. Ты помог бы. И как друг помог бы, уверен. И еще как начальник ударного корпуса, предназначенного к прорыву Восточного оборонительного участка Назначили тебя десять суток назад, а еще через пятнадцать суток ты планируешь пойти в наступление. Но никуда ты не пойдешь, поскольку нарвешься на крупные неприятности гораздо раньше. Я уж не чаял тебя тут застать, в столице, боялся, как бы ты на фронт не укатил…
        Толстый нервно глотнул чаю. Обжегся. Глотнул еще раз. Поперхнулся. Глотнул еще и наконец допер: горячо. Отставил стакан в сторону.
        - Что?
        - Наступление РАлАр начнется на двое суток раньше твоего. Хорош ли подарочек, Толстый?
        Собеседник Рэма сидел оцепенело и никак не мог прийти в себя. Нервно глотнул раз, другой и спросил хрипловато:
        - Ты понимаешь, сколько жизней стоят твои слова?
        Опять ров. Проклятый ров! Почему ты никак не отвяжешься! Рэм с усилием отогнал видение разрытой глинистой почвы, больших луж, тел…
        - Лучше, чем могло показаться. Сколько месяцев я там провел, помнишь?
        Толстый промолчал. Он, судя по его виду, на время утратил способность связно думать. Рэм помог ему:
        - В общем, сам вспомнишь. Мог остаться? Мог. Но… Я - предатель. Я сознательно иду на предательство. Я хочу перейти в твой лагерь. Надолго. Навсегда. А теперь - третья.
        На сей раз Толстый сразу сообразил, о чем речь:
        - Третья вещь, которую я упустил… А не пора ли нам прерваться? Мне надо многое поправить в нашей тактике, раз такое дело… ты уверен насчет наступления? Придется все на хрен переколпачивать…
        - Уверен. И еще я уверен: тебе надо сидеть здесь и, не отвлекаясь, слушать меня очень внимательно. Затаив дыхание слушать, Толстый. Нет сейчас в твоей жизни ничего более важного.
        Толстый опять вызвал секретаршу и велел ей сделать кофе. А потом сообразить целый чайник очень крепкого ледяного кофе. И шесть кусков сахара… да, норму за шесть суток. В ближайшее время он как-нибудь обойдется без сладкого.
        Женщина, словно многоэтажный пассажирский лайнер, величественно поплыла, звякая стаканами в подстаканниках. Когда дверь за нею закрылась, Толстый пошутил:
        - Люблю все крупное, мягкое и рассыпчатое… Впрочем, ты, наверное, заметил.
        Рэм кивнул.
        - Вообще молочно-белая матрона в теле и с таранной грудью - венец развития человечества По внешней видимости она обслуживает меня, но на самом деле это я - да мы все! - существуем ради нее… Все, хорош трепаться. Что там у тебя еще за душой, брат?
        - Тари под замком вот уже три месяца Выходит, мне можно доверять. Куда я денусь? У меня жена в заложниках. То-то Дэк мне доверял, но из-за Тари с Фильшем ругаться не стал… Так - надежнее. Всем. В том числе и Дэку. Я не могу перебежать.
        - Но ты перебежал!
        - Вот уж дудки! Никуда я не перебегал. Я вот уже вторую неделю лежу в санчасти Южного участка. Тяжелая форма инфлюэнцы, Толстый. Но через три дня, перед самым наступлением, я обязан вылечиться и заняться делами. Еще раз: у меня в запасе сегодняшний вечер и еще трое суток, а лучше бы двое.
        - Три месяца? Стало быть, не так уж ты и любишь свою жену, брат мой Рэм…
        Рэм вздрогнул: в его жизни не существовало тайны больше и страшнее этой. Легко же Толстый до нее докопался! Впрочем, дураком его собеседник никогда не был.
        - И, стало быть, чем-то другим они там тебе насолили. Чем? А? Я уже понял, мужик: Тари твоя - милая, конечно, только дело не в ней.
        Рэм отвел взгляд.
        - Да так… попросили подписать одну бумажку… а я не смог отказать. Я испугался. За Тари испугался, и… за себя тоже. Очень испугался. А потом они по этой бумажке… Я трус и предатель, Толстый. Но я тебе там, в Черогу, покажу одно место… ты поймешь. Так быть не должно. Нельзя… взять и оставить все так…
        - Ну, насыпал ворох загадок, да мешок дырявый - все отгадки выпали.
        - Я тебе покажу. Там Потом Прибыл кофе.
        Огромная, прекрасная, румяная секретарша не смотрела на сидящих за столом. Куда угодно, только не на них. На чашечки. На пол. На великолепную старорежимную люстру. На чернильный прибор. О, с чернильного прибора ее взгляд на мгновение переместился к Рэму… Мазнула равнодушно: интеллигент, мелочь. Уходя, обернулась. Нарочито медленно, картинно обернулась и глянула на Толстого. А потом ушла. Но за один миг успела обещать Толстому немыслимое: сначала это будет поединок, потом громовое соитие, потом нежность, потом еще одно соитие - начищено-медное, как симфония духового оркестра, потом несколько ласковых слов, потом третье соитие - как печать, скрепляющая неразрывные узы, а потом.. совместное пожирание копченых колбасок и сливочного торта. Если, конечно, в голодной, стонущей от войны и от хаоса столице найдутся такие деликатесы.
        - А… М-м… Я думаю, ты ей тоже нравишься, - промямлил Рэм.
        - Хочешь совет?
        - Э-э…
        - Не относись ты к бабе как к фарфоровой чашке. Баба - существо крепкое и набитое желаниями, как копченая колбаска салом.
        Рэм аж вздрогнул от такого совпадения.
        Напряжение, не оставлявшее их обоих до сего момента, отступило. За окном - весенние сумерки. Хлеба мало и в ближайшее время больше не станет, но хотя бы солнце становится щедрее. Птицы концертируют беспрерывно. Завтра нас всех убьют, и наши женщины перейдут к кому-нибудь другому. Но сегодня они - наши. Эй, друг, мы еще живы!
        - Послушай, давай-ка я сразу объясню, почему у нас нет времени.
        - Давай, Рэм. Давай, брат. Правда, я и без того понял, что времени у нас совершенно нет.
        - Не до конца. Три месяца назад кое-что произошло, и я рассказал об этом Тари. Она не сдержалась и… в общем, я говорил…
        Правда, он не сказал, что Тари еще и перестала делить с ним ложе. Но это, в конце концов, семейное дело, внешним людям к нему хода нет.
        - Все это время я не сидел сложа руки. У меня там… есть кое-кто. Набралось людей. Некоторые прикрывают меня в мое отсутствие и сейчас под смертью ходят. Некоторые… готовят тебе коридор. Если ты начнешь боевые действия через неделю, никак не позже, если две твои механизированные бригады, 3-я армейская и 1-я гвардейская… я правильно сказал?
        - Правильно, сукин сын, - мрачно подтвердил Толстый.
        - Так вот, если твой ударный кулак пойдет на прорыв Южного, а не Восточного участка, то перед ним откроется… скажем так, зона ослабленного сопротивления. Своего рода коридор.
        На лице у черного полковника отразилось колебание. Ну да, разумеется, хороший человек - Рэм Тану, старый товарищ, из преисподней сбежал, суть красной диктатуры понял до самого донышка И, конечно же, позволил вывести правильных людей из-под удара Да еще и отдал ценную вражескую резидентуру… Все так. Но у него там - жена. И есть возможность, отличная от нуля, что он тут выдрючивается, актеришка такой ловкий, мол, Тари - не на первом плане для него, а в действительности очень даже на первом. Дали ему дело и сказали: воздействуй на старого дружка, и если выйдет - получишь свою женушку целой и невредимой, а если нет, ну, не обессудь. Если прикинуть здраво, одна узница, один романтически настроенный умник и даже пара-тройка ловких резидентов - не столь уж большая цена за две механизированные бригады, попавшие в ловушку.
        Толстый молчал.
        Тогда Рэм выложил последний козырь:
        - Я тебя понимаю. Тебе очень хочется мне поверить, но есть веские основания проявить осторожность.
        - Хорошо сказал. Точно.
        - И у меня особых аргументов нет. Ты можешь проверить данные своей же собственной армейской разведки - какая сила сейчас скапливается против тебя на Восточном участке. Ты можешь подождать, пока возьмут твоего зама, и крепко его… расспросить. И ты имеешь под рукой старого знакомца, коего в любой момент можно поставить к стенке за дезинформацию. Маловато?
        Толстый неопределенно повел бровями. Мол, хрен его знает.
        - Тогда мне остается выложить перед тобой одну занимательную арифметику.
        - Внимательно слушаю.
        - Через тринадцать суток начнется большое наступление РАлАр в направлении столицы. Вы их отсюда вышибли со звоном, и они планируют взять реванш. Через трое суток мне надо быть в санчасти. Это если я хочу дать еще пожить своей супруге и трем офицерам, создающим у начальства впечатление моего благополучного присутствия. И я могу добраться вовремя, если ты обеспечишь мне поезд, а после поезда - автомобиль, и этот автомобиль в назначенное время пересадит меня в мой собственный служебный автомобиль…
        - Заимел?
        - Угу.
        - А я вот все никак. Ну, лиха беда начало.
        - Лучше не перебивай. Сейчас будет самое главное. Если завтра утром меня будет ожидать оч-чень серьезная диверсионная группа, маленькая, но сплошь из отчаянных людей, допустим, персоны на три, то я проведу ее потайным путем в самое сердце форта. Ты ведь знаешь, я историк по образованию…
        Толстый кивнул.
        - И я очень приличный историк, извини за хвастовство. Фортификационная мысль Империи - мое хобби, милое увлечение, не затрагивающее серьезные темы. Но я знаю схему подземных коммуникаций форта Черогу вплоть до таких мелочей, каких нет ни на одной сверхсекретной карте. О них просто давно забыли. А я недавно проверил, насколько верны мои воспоминания… Одним словом, твои ребята не будут знать ни караулов, ни патрулей, ни чегристов… ЧеГэ у нас учредили всего-то месяц назад - расшифровывается как Чрезвычайная группа по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Во главе - Фильш. А, вижу, знаешь. Так вот, с тамошними людьми твоим ребятам тоже не придется сталкиваться. Я выведу их четко к подземным полостям, над которыми - артиллерийские склады. Тютелька в тютельку туда, где собирается Анонимный совет. И точно в то время, когда он будет там заседать. Это, как ты понимаешь, куда серьезнее, чем рвануть пару объектов. Это Вепрь. И это Фильш. И это Гэл Кетшеф…
        Толстый весьма спокойно добавил:
        - И это Дэк Потту, без которого все они оптом ничего не стоят.
        Рэм не сразу откликнулся. Но… правила игры приняты. Чего он хотел, когда добирался в столицу? Чего он не знал про свою судьбу и про судьбу Дэка?
        - Да, - сказал он. - И это Дэк, без которого все они оптом ничего не стоят. Итак, вот тебе финиш моей занимательной арифметики: если на четвертые, максимум пятые сутки ты не услышишь о теракте, значит… значит, я мертв и я тебе лгал. Тогда твои мехбригады останутся на месте. А если услышишь, следовательно, я говорил правду, и их пора передислоцировать. У тебя на это хватит времени. Дашь мне карту, и я тебе покажу участок, где им устроят «коридор». Надеюсь, ты понимаешь: ни за две бригады, ни за весь твой корпус персон такого уровня отдавать не станут…
        Собеседник Рэма улыбнулся. Еще бы! Какое политическое руководство отдаст себя за успех общего дела!

«Ну да, это только древние князья умели: отдать жизнь и даже честь ради сохранения страны. Гай III, например, дал себя убить южным варварам, лишь бы они отказались от разгрома его столицы. Теперь-то… вряд ли. Время сейчас такое, что… вряд ли».
        - А теперь последняя деталь, Толстый. Одному из офицеров диверсионной группы ты можешь отдать приказ: в случае малейшего сомнения пустить господину Тану пулю в затылок. Я не обижусь. Я понимаю. Время сейчас такое.
        Толстый смотрел на него и - да, не отрицал насчет времени. Не говорил ничего лживого и успокоительного. Но все-таки смотрел грустно. А потом произнес:
        - Что за жизнь такая, брат… Куда мы все катимся?
        Рэм не стал ему отвечать. Он пока не знал ответа на этот вопрос.
        Еще час они наливались кофе. Хорошего хватило на первый раз, а потом пошел дерьмовый эрзац-кофе - какая-то муть то ли с добавлением цикория, то ли на основе цикория. Рэм чертил на карте границы коридора. Толстый принимал отчеты от своих людей: агентов Рыбу и Ездока предупредят… двое красных взяты… еще двое красных взяты… рация взята… ваш заместитель застрелился при попытке ареста, господин полковник… о, Толстый, у вас уже с «товарищей» опять на «господ» перешли?.. гусь свинье не товарищ!.. а вот и от армейской разведки… да, есть подозрительное шевеление… раларовская отдельная дивизия хонтийских стрелков вроде перемещается на восток… но данных маловато…
        Толстый все еще не сказал «да». Но и «нет» он тоже пока не сказал.
        А потом был один очень длинный телефонный звонок. И как только собеседник Рэма понял, с кем разговаривает, он поднялся с табуретки, поправил форму, встал во фрунт. Лихорадочно пригладил волосы. Лишь после всех перечисленных действий он принялся докладывать. Рэм вновь поразился: сколь быстро меняется этот человек! Сколь быстро он становится собранным, четким, жестким!
        Невидимый начальник принялся задавать вопросы.
        - Так точно… отчасти подтвердились, но данных не хватает… будет решено в течение семи часов… так точно, к утру… проверка?.. у меня в кабинете посторонние… разрешите… понял!
        Рэму красноречиво показали на дверь. Он немедленно вышел в коридор. И там, под присмотром титанической красавицы, он сумел оценить звуконепроницаемость дверей в бывших министерских кабинетах.
        За окном дудел старинный прогулочный пароходик, недавно переделанный во вспомогательный крейсер. Он важно шлепал колесами по глади канала и отчаянно пускал в небо тяжелый черный угольный дым. На борту его красовалось название… - А?
        Молочно-румяная секретарша трясла Рэма за плечо.
        - Вставайте. Вы можете вернуться в кабинет.
        - Сколько я…
        - Чуть более часа, - улыбнулась секретарша.
        Толстый встретил его с улыбкой.
        - Вздремнул, мужик? Оч-хорошо. Самое то. Этой ночью спать тебе особенно не придется. И завтра утром - тоже. До поезда.

«Так же, как и вчера..» - еще не согнав сонную одурь, подумал Рэм И сейчас же встрепенулся:
        - Что? Как твое начальство? Будет группа?
        - Будет. У меня тут было аж пять звонков, пришлось согласовать кое-какие детали. Наши лидеры, мы зовем их огненосными творцами, заинтересовались твоим делом. Тебя ожидает пара сюрпризов. Один из них я раскрою тебе только утром. А второй свалится тебе на голову прямо сейчас. Как бабушкина швейная машинка на башку влюбленному идиоту, который затеял среди ночи петь своей девочке серенады под окном… В общем, брат, мы тебя проверим. Лично. Свяжем тебя с нами накрепко. Нет, не кровью, интереснее. Хотя ротмистр Чачу предлагал прямо сейчас, этой ночью, отправить тебя на облаву. А то и прямо дать тебе револьвер и попросить, так сказать, привести в исполнение… Чего ты хотел? Мы тут тоже людей пощелкиваем Разве только с разбором, а не как Фильш и Вепрь.

«Будем надеяться, что это зло действительно меньшее…» - уныло размышлял Рэм.
        - Чачу? Он-то как тут оказался?
        - Ну не скажи, брат! Чачу не то что «оказался», он в самом ядре Гвардии. Каков человек! Одним из первых пошел за Шекагу. Когда я прибыл, Чачу сказал мне: «Я бы тебя расстрелял, как подлую, вонючую собаку, солдат. Но ты оказался храбрецом и в трудный час пришел сражаться на правильной стороне. Ты войдешь в самый огонь! И огнем будешь проверен». Так меня приняли в Гвардию. А потом он лично вручил мне Огненный крест и погоны офицера Гвардии. Понятно тебе, брат? Чачу… Чачу… это чистый дух нации! Давно бы стал генералом, но объявил, мол, братья, не за чинами пришел я в Гвардию. У него гвардейский воинский билет за номером 1. И он - жрец Очищающего огня в Мистическом доме Гвардии… хотя… про это тебе знать пока рановато.

«Ну да, - сообразил Рэм, - чему в таких случаях поклоняются? Для солдат придумали какой-нибудь святой солнечный диск и чистую энергию мира. Каковая, понятно, нисходит только на самые правильные народы. Для избранных - магнетические таинства, вызов духов силы и еще… ну, какие-нибудь мистерии очистительной боли, эротической бури или закаляющейся воли. Для тех, кто на самом верху, - торжественный ритуал. Красивый. Внешний, наверное, связан с огнем. А тайный - с золотом. Если, конечно, там, наверху, имеют место быть идиоты, решившие завести еще и тайный…»
        - Для начала, мужик, ты должен пройти самый простой обряд. Ты вообще-то согласен вступить в Гвардию?
        - Э-э… как бы правильнее выразиться? Я бы обозначил это словом «да».

«А куда деваться?»
        - Оч-хорошо. На-ка, примерь! Фуражку и все то, что тянет к парадке, получишь по возвращении.
        И Толстый эффектным движением раскатал перед Рэмом сверток, мирно дожидавшейся своей участи за титаническим чернильным прибором. Та-ак…
        Черный берет. Сапоги с коротким голенищем. Хрусткая портупея. Перекрещенные винтовки с примкнутыми штыками на пуговицах, кокарда с танком, маленькие снопы колосьев на погонах и петлицах…
        - Судя по количеству и размеру вот этих милых снопиков на погонах и петлицах, ты меня только что повысил в чине. Из секунд-майоров - в прим-майоры, я правильно понимаю?
        Толстый ответил, добродушно улыбаясь:
        - Тебе нынче положено одно из двух, бешеный огурец. Либо очень много и сразу, либо пуля в голову.
        Рэм молча переоделся. Впору. Чего-то не хватает. Неудобство какое-то… Он хлопнул себя по правому бедру.
        - Оружие мы тебе возвращаем. Вернее, я его тебе возвращаю, мужик. Потому что я тебе верю. - С этими словами Толстый выложил кобуру с «принцем» да дюжину патронов. - И трофеи.
        Неподалеку от «принца» на полированную гладь лег нож с эмблемой танковых войск федератов, а рядом с ним - зажигалочка. Ее Рэм схватил и сжал в руке. Давно пустая, незаряженная, она служила Рэму талисманом. Все его корни давно с треском выдрали из почвы, а потом отстригли. И только вещи, которым хотя бы несколько лет, а не месяцев, напоминают, что эти корни прежде существовали.

«Или я просто не умею как следует пускать их?»
        - Ножичек нам как раз пригодится. Сделай-ка, брат, небольшой разрез на левой руке. Лезвие надо окровянить.
        - Где? В каком месте?
        - Да где хочешь.
        - Зачем, Толстый?
        - Говорят тебе: простой обряд! Что непонятного?
        Рэм послушно проколол безымянный палец и выдавил оттуда капельку на острие ножа.
«Чушь какая-то. На анализ крови похоже».
        - Чего ж ты нещедро-то намусолил? Это тебе не анализ крови! А впрочем, формально - и это сойдет…
        Толстый пощелкал зажигалкой Рэма. Массаракш! Пустая. Вынул свою, вызволил столбик пламени из металлических недр и погрузил в него заалевший металл.
        - Рэм, брат мой равный, произнеси, обращаясь ко мне и ко всему свету, особенно же к солнцу, к стихиям и к чистой энергии земли: «Я готов шагнуть в огонь вместе с моими братьями-гвардейцами!»
        Рэм повторил подсказанную формулу без удивления. «Как видно, с тем идиотом, который все это придумал, мы читали одни и те же монографии». Одну из них сорок лет назад написал будущий академик Нанди. Называлась она «Обычаи и ритуалы у военной верхушки ранневарварского общества Срединного ареала». И вот слово в слово! Глава вторая, про тайные мужские союзы, ритуально умыкавшие женщин и коров.
        - Поздравляю тебя, брат мой равный! По возвращении тебя посвятят в более высокие степени этого… нашего… мистического, мужик… В общем, в более высокое посвятят…

«Как-нибудь попривыкну я к вашему высокому. Постараюсь мыться почаще, думать пореже, и все получится».
        - А теперь дай я тебя обниму! Отныне ты полноценный гвардеец. Ты - часть великого мы!
        Толстый облапил Рэма по-медвежьи, не переставая говорить. От него исходил слабый запах духов секретарши.
        - Знаешь ли ты, что такое Гвардия, брат?

«Какая-нибудь очень величественная херь. Звенящая, подобно бронзе».
        - Это чистота, это кимвал, звенящий через столетия, взывая к душам предков и потомков!

«Теперь надо про нацию».
        - Это живой инструмент нации! Им нация сражается и побеждает. А направляют его огненосные творцы!

«И про общее дело».
        - Гвардеец живет и дышит ради общего дела, он - частица великой силы, а великая сила всегда готова за него заступиться, спасти его и помочь ему! Они слиты неразлиянно!

«Когда же он с прекрасной великаншей слиться успел? Должно быть, я спал существенно больше часа..»
        - Чувствуешь, как изменилась твоя жизнь? Чувствуешь, как энергетика Гвардии проникает в тебя?
        В животе у Рэма отчаянно забурчало. «Всего вернее, Гвардия проникает в меня через желудок…»
        - Угу. Чувствую.
        Расцепились.
        - Оч-хорошо! Тогда вот тебе первое задание и первая проверка: у меня тут лежит бессмысленная дребедень, сочиненная одним уродом. Мы зовем его Дергунчик, а фамилию его я забыл. Знаешь его?
        Остроносая харя, остроносые штиблеты, ворованные галифе. Осторожно.
        Рэм неопределенно повел плечами:
        - Не вспоминается.
        - Оч-хорошо! Дребедень написал именно он. Этот огрызок. Этот хрен вибрирующий. Этот недоносок вокзальной урны от помойного бака Ему доверили создать боевой марш Гвардии, а он нам тут наковырял такого! - Толстый сделал большим пальцем круговое движение, словно плющил прямо на столе наглого клопа - Можешь использовать, но сделай из его нетрезвой блевотины нечто стоящее. К утру. Останешься здесь, в соседней комнате. Готов?
        Два вкривь и вкось искорябанных листка взмахнули разлинованными крылышками, опускаясь на стол.
        - Э-э…
        - Вот и отлично! Такая тебе выпала проверка, мужик. И каждый в нашей стране будет знать автора этой песни! Понял?

«Наверное, это даже немного смешно…»
        Вот только сначала Рэму надо было кое с кем встретиться, а уж потом - марши, литавры, Гвардия и вся ее энергетика Чистая, огненная, неразлиянная. Когда он объяснил свои обстоятельства Толстому, тот с сомнением осведомился:
        - На спанье ты себе оставил кукиш с маслом. Успеешь?
        Рэм кивнул.
        - Иди! Полностью доверяю, но самую малость за тобой присмотрят.
        Рэм опять кивнул. Иного и не ожидалось.

* * *
        Шнур от колокольчика был выдран с мясом. Неудивительно: ценная веревочка, и революционная необходимость диктует ее конфискацию.
        Рэм осторожно постучал в дверь. В ответ - какое-то шевеление, будто мышка поскребла коготками по полу. Ясно. Профессор не хочет лишний раз громко существовать. Тогда Рэм пару раз двинул по двери сапогом: это по-революционному, в самый раз! Кто лупит в дверь подобным образом, тот явно имеет на это право.
        Послышалось суетливое шарканье.
        - Сейчас-сейчас! Уже бегу, товари… то есть господа, господа!
        Заклацали замки.
        Голый коридор. Ни мебели, ни вещей, кроме старого пальтеца, лежащего прямо на полу.
        Худущий старик в обносках. Всклокоченные седые волосы. Дряблая кожа на шее. Кланяется. Бегающие глаза.

«Куда же ты смотришь, ты посмотрим на меня, на мое лицо!» Может, в такой темноте ему просто не удается разглядеть?
        В руке - керосиновая лампа, вокруг нее - нимб тусклого сияния. Больше ни от чего в прихожей свет не исходит. Да и во всей квартире, кажется.
        - Профессор Каан? Это же я, Рэм Тану!
        Стариковский взгляд перестал обшаривать пространство за спиной Рэма, застыл, налился концентрацией. Странным образом, сначала в глазах учителя сверкнуло безумие. Хорошо отрепетированное безумие. Мол, в случае чего с меня не спросишь: я дряхлый, я сбрендил… Потом на мгновение появилось тепло, а вместе с ним - разум. Оказывается, они никуда не делись, они просто спрятались. Узнал, хорошо! Рэм точно помнил, сколько господину Каану лет, и совершенно определенно знал: рассудок не покинул ученого мужа. Но в зрачках хозяина дома словно сработал железнодорожный механизм перевода стрелок: на смену разуму и теплу пришел ужас. Рэм, кажется, даже услышал тихий щелчок…
        Господин Каан не стал обнимать Рэма Не стал говорить ему ласковые приветственные слова Он просто бухнулся на колени и обнял сапоги Рэма Прижался к левому щекой.
        - Я умоляю вас! Я заклинаю вас! Всем святым! Я относился к вам, как к родному сыну! Пожалуйста, немедленно уходите! Я же знаю из газет, кто вы! И я немедленно позвоню после вашего ухода! Позвоню, кому надо! Слышите? Вы меня погубите! Один факт вашего присутствия в моем доме… Вы же не знаете, как тут свирепствовали! Сначала ваши, потом эта проклятая вездесущая Гвардия… Только не убивайте меня! Зря я сказал про ваших, я неправ, признаю, я по всем пунктам неправ, я готов извиниться! Слышите вы? Гвардия, конечно, намного хуже… Это просто тираны! А я в душе - социалист… Слышите? Верите мне? Пожалуйста, поверьте и уходите! Я умоляю вас!
        Рэм медленно стянул с плеч шинель. Ту самую офицерскую шинель, которую он получил от Толстого в подарок пять месяцев назад. Некоторые вещи надо показывать людям сразу. «Во избежание» - как говаривал один его старинный знакомец.
        Профессор, задрав голову, глянул на его мундир. Перекрещенные винтовки с примкнутыми штыками на пуговицах, кокарда с танком, маленькие снопы колосьев на погонах и петлицах… Свет, скупо лившийся из недр керосинки, словно выбил серебряный звон из металлических деталей военной формы. Будто по всем ним одновременно тюкнули миниатюрными чайными ложечками.
        Господин Каан сдержанно ахнул. Мгновение спустя он опять прижался щекой к сапогу, только на этот раз - правой.
        - Пощадите! Да, я ошибся! Я раскаиваюсь во всем сказанном! Я беру свои слова назад. Все до единого! Я люблю Гвардию, как самый искренний патриот! К чему нам проклятые инородцы? Они только засоряют чистую кровь нации! Я готов выполнять любые приказы! Я готов стать бойцом идейного фронта! Да что там бойцом, это слишком большая честь для меня, я готов настоящим бойцам патроны подносить! Только не расстреливайте…
        Профессор всхлипнул от избытка чувств.
        Рэм велел ему подниматься с колен, бросить всю эту ерунду и больше не бояться: никто не собирается ставить его к стенке.
        Господин Каан рассыпался в благодарностях и заверил в полной и безоговорочной преданности. А что назвался социалистом, так испугался - матерый «друг рабочих» у него дома, как тут не испугаться? Он бы доложил… Он бы сразу же доложил куда следует. Теограна? Мертва Через столицу прошло две волны эпидемий, и она не убереглась, а ему повезло… Ребенок?
        Тут профессор умолк и затрясся в беззвучном плаче. Рэм гладил его по спине, отобрав лампу, говорил какие-то слова утешения.
        Когда тот взял себя в руки, Рэм спросил, чем он нынче живет, и куда делась мебель. Неужто все пришлось поменять на хлеб?
        То и дело сбиваясь, бормоча какой-то нонсенс, через слово осыпая «господина майора» похвалами за невиданные благодеяния, профессор поведал грустную историю.
        Конечно, он успел кое-что припрятать. Ну а то, что не успел, - отобрали безо всяких разговоров. Люди с красными повязками оставили ему бумажку с печатью. Там были слова «именем революции», «вынуждены реквизировать», «на благо народа» и
«возместить при первой возможности». Они ведь вряд ли теперь вернут?
        Рэм пожал плечами: к чему спрашивать, если и без того ясно?
        Кое-какие вещи профессор «с большой выгодой» обратил в буханки хлеба, луковицы, консервы и спички. Со спичками хуже всего, да-с.
        Его собеседник моментально отдал свои.
        При «друзьях-рабочих» стало совсем уж скверно: потомственного дворянина, мужа потомственной дворянки, моментально лишили работы. Ну как он может преподавать?
«Мне сказали: каждое слово из уст такого человека - черный реакционный яд для революционного юношества!» Хлеб стали давать только в те дни, когда «старорежимные элементы» привлекались на принудработы. Особенно щедро отвесили перед каким-то большим митингом. Тогда толпа бывших профессоров и приват-доцентов разобрала кучу мусора и металлического хлама у ворот трамвайного депо. В светлый путь по столице вышел красавец-трамвай, обвешанный красными флагами и транспарантами… Единственный исправный на тот момент. Правда, примерно тогда же у господина Каана стали прямо на толкучке отбирать ценные вещи - вместо того чтобы выторговать их за съестное. Треть его коллег поставили к стенке, вторая треть разбежалась кто куда, остальные не торопясь умирали от голода.
        При «друзьях нации» господину Каану опять позволили заняться чтением лекций. Но кто-то из коллег донес, что Теограна Куур - внучка одного пандейского князя. Вы только вдумайтесь: пандейского! «Мне сказали: вы безнадежно отравлены чужекровной женщиной, и мы вам не дадим развращать юную силу нации!» Преподавать? Никогда!
        А теперь - что ж? В доме осталось не столь много ценного, и жизнь господина Каана повисла на волоске. Недавно какой-то фанатик бросил бомбу в профессора Феша, главу Национальной академической лиги. Началось «очищение». Господину Каану только-только пообещали микроскопическую должностишку хранителя в Национальном музее природы, он же бывший Музей революции и эволюции в природе, он же бывший Императорский кабинет палеонтологии и первобытности…

«Там хорошо - тихо. Был бы сторожем при костях древних чудовищ, убитых и съеденных нашими предками… Мне еще повезло: со мной конкурировал за место один академик, очень крупный ботаник, но мои ученики напомнили, что у старика Каана имелись труды по биоистории, и это решило дело… вроде бы решило…» Вторую неделю Департамент социального здоровья проверяет биографию профессора, не ставя штампа, подтверждающего благонадежность.

«Так и должностишка уйдет…» - хныкающим голосом завершил бывший учитель Рэма.
        Он не предлагал чаю. Наверное, в доме не было ни чаинки. Он не предлагал отдохнуть с дороги - скорее всего стулья давно и безнадежно влились в хозяйство человека, не имеющего среди своих потомков ни потомственных дворян, ни пандейцев. Он даже не предложил повесить шинель Рэма - не на что ее было теперь вешать. В эпоху перемен все вешалки из резного лоондагского дуба, покрытые лаком и с бронзовыми крючками, обретают, надо полагать, фантастическую тягу к перемещениям…

«Пора уходить, - последняя ниточка, связывавшая Рэма со старой жизнью, оборвалась. - Холодно».
        - Подождите! - воскликнул профессор. - Я старше вас, я хочу вам кое-что подарить!
        Он засеменил-зашаркал в дальнюю комнату. Оттуда донеслись хозяйственные звуки: двиганье тяжелого, сниманье крышки с непонятного, укладыванье крышки на деревянное, рытье в неудобном. «Браво, профессор! Вы все-таки завели приличный тайник…»
        Вернувшись, господин Каан сказал:
        - Вы ведь, кажется, этим интересовались? Я еще помню… Ей сто двадцать лет. Примите и сберегите.
        Он протянул Рэму маленькую обтрепанную книжицу, сохранившую кое-где следы золотого тиснения. Слова на обложке едва прочитывались в скупом сиянии керосинного нимба
«Житие отшельника, чудотворца и святого человека Фая, написанное Мемо Чарану, добрым советником Белой княгини, государыни Срединной земли». На титульном листе - экслибрисы академика Нанди, профессора Каана, а также краткая дарственная надпись от первого ко второму.
        Драгоценность! Странный, диковинный сгусток старины, смысла и радости, истинную цену которого знают немногие.
        Рэм принялся было благодарить профессора, но осекся. До сих пор его собеседник производил впечатление слабого, насмерть испуганного человека, состарившегося задолго до старости. Неожиданно глаза его наполнились прежней силой.
        - На всех нас опустилось темное время. Я не знаю, когда оно закончится. Возможно, никогда. Но все мы надеемся, что наш интеллект еще пригодится для настоящей работы. Так вот, господин Тану, если хотите сохранить эту надежду, не давайте страху сжирать ваш ум. В моем, кажется, уже прогрызены изрядные дыры…
        И сила тут же ушла. То ли спряталась, то ли на большее ее уже не хватало.
        Рэм улыбнулся профессору на прощание. Тот сообщил ему невпопад:
        - Я… я… я уже все, кажется. Все. Я затих. Но у меня есть племянники - маленький мальчик и маленькая девочка, Гай и Рада. Добрые детки. Заберу их к себе, может, появится какой-то смысл. Но им нужно чем-то питаться… Понимаете? - …Ты знаешь, Толстый, у кого я был? Впрочем, что я спрашиваю, конечно, знаешь. У меня к тебе пожелание: пока мы не отбыли, позвони кому надо, пусть ему дадут место в музее. Это моя личная просьба.
        Толстый пожал плечами:
        - Крупный человек. Во всяком случае, заметный. Вызывает сомнения, брат… Ты знаешь, что у него за жена?
        - Труп.
        - Какая, хрен, разница - жива, не жива! Квартеронка. Она влияла на своего муженька в течение многих лет. И кое-какие вещи уже не вытравишь.
        Рэм понял: во всем, что касается крови, с черным полковником спорить бесполезно. Ты ему - аргументы, он тебе - национальное чутье. А с чутьем дискутировать можно до бесконечности, и оно себя неправым никогда не признает.
        Тогда он сказал:
        - Я понимаю, кто у него в женах. Ты верно чуешь. Только должность ему светит не преподавательская и даже не исследовательская, а… так, сторож при древних костях. Тут у него поле для вредительства маленькое, почитай, никакое. С другой стороны, заполучить человека с таким именем в наш лагерь - большое достижение. Ради общего дела Это первое. А вот тебе второе: я его лично знаю. Он настоящий старый интеллигент. И как настоящий старый интеллигент он будет лоялен тому, кто его накормит.
        Толстый взглянул на Рэма остро. А потом снял трубку:
        - Ротмистр Тоот уже на месте? Нет. Нет. Слушать меня! Как только явится на службу, передать от меня выговор за опоздание и приказ: дело профессора Каана сегодня же рассмотреть в положительном ключе. Да, профессора Каана Ничего, он у нас вот уже два месяца курирует науку и культуру, разберется. А если еще раз явится в Департамент пьяным или не вовремя, вышибу в приграничный гарнизон пыль жрать! Не посмотрю на прежние заслуги.
        Положив трубку, Толстый подмигнул Рэму. Мол, вот так у нас решаются неотложные задачи.
        Как видно, слова «в наш лагерь» и «ради общего дела» очень ему понравились.
        Угадав мысли Рэма, Толстый отрицательно покачал головой.
        - Все то, что ты сейчас подумал, конечно, имеет вес. Но важнее другое, мужик. Этот жучина отзвонился нам сразу после того, как за тобой захлопнулась дверь.
        Рэм развел руками. Дело-то понятное. Можно сказать, привычное. Война. Революция. Опять война. Люди от таких вещей лучше не становятся.
        - Все, мужик, работай. Прямо у меня в кабинете. Захочешь спать - вон диванчик. Захочешь ссать - последняя дверь в коридоре налево. Захочешь спуститься этажом ниже или этажом выше - и охрана тебя не пропустит. Ночной режим. А я побежал. У меня сегодня оч-чень хлопотная ночь. Ты даже представить себе не можешь, до чего она хлопотная…

«Захочешь стырить секретные документы у меня из стола или из сейфа - и сработает сигнализация!» - мысленно договорил за него Рэм.
        Толстый вышел в коридор, и оттуда донеслось оживленное бу-бу-бу: «Времени мало… бу-бу-бу… инструкции… бу-бу-бу… на нас самих останется… бу-бу-бу…» Пауза. Долгая откровенная пауза И - приглушенное мур-мур-мур: «Услышит… мур-мур-мур… неудобно… мур-мур-мур…» Ответное бу-бу-бу сопровождалось гулкими звуками удаляющихся шагов:
«Чё там неудобного?.. бу-бу-бу… Вот такой парень!»
        Очень лестно.
        Так какую дребедень нам приготовил старый приятель Толстый?
        Рэм расправил листки и попытался разгадать ребус Дергуночьего почерка. Впрочем, там не только почерк. Там весь стиль его натуры. Очень хорошо, что Толстый не отдал вот это машинистке. Пришлось бы утром собирать по мостовой машинисткины мозги - она бы точно покончила с собой, притом не дойдя до конца первого листика.
        Дергунчик писал строчку, затем вглухую замазывал ее от первого слова до последнего. Писал одно слово. Потом второе - крепкое солдатское ругательство, являющееся, по всей видимости, его комментарием к цели и содержанию работы. Зачеркивал то слово, которое не ругательство. Писал еще полстрочки. Художественно выводил силуэт бутылки на полях. Вот он, выразительный такой силуэтик… Писал строчку ниже. Зачеркивал все, кроме ругательства и бутылки, но не замазывал. Ниже писал все то же самое. Размышлял сам с собою о поэзии: «Массаракш! Сотня квакш? Или крякш? Нескладно. Шагом марш! О, нормально». Писал еще две строчки. Вписывал между ними третью. Вытирал козявку об листик. Зачеркивал третью, писал четвертую, рисовал мужской половой хрен. Зачеркивал первую строку, делал остроумную подпись к хрену. Сжирал пирожок. Вытирал жирные пальцы о бумагу. Писал два-три слова не пойми о чем Мял листки, швырял в стену. Подбирал листки. Рисовал собачью морду и выходящее из пасти облачко со словами «тяв-тяв!». Добавлял финишную строчку после нее.

«Как он только ими не подтерся…»
        Рэм выписал на отдельную бумажку то, что удалось расшифровать:
        Уходим в дальний путь, гвардейцы-молодцы,
        Мы все до одного герои-храбрецы!
        Железный наш кулак сметает все преграды
        Его (нрзб.) мощи пугаются все гады!
        Наш командир кричит: «Гвардейцы, массаракш!
        Я брошу вас в огонь, а ну-ка шагом марш!»
        Когда идут в поход гвардейцы-удальцы,
        Уверены в победе Огненосные Творцы!
        Рядом со строчкой «Я брошу вас в огонь, а ну-ка шагом марш!» Рэм начертал равновеликий вариант, обретающийся на полях рядом с первым: «Мы нации врагов порубим, точно крякш». Как видно, Дергунчик то ли забыл зачеркнуть неправильный, то ли оставил на усмотрение начальства.
        Рэм в ужасе посмотрел на полученный результат. Что тут скажешь? Дергунчик - он и есть Дергунчик.
        Впрочем, не беда Полноценный равный неразлиянный брат Рэма по Гвардии хотя бы дал ему понять, о чем должен быть этот марш. Походы, гвардейцы-храбрецы, огонь, творцы, которые его несут, очевидно, в горсточке, все железное, стальное и боеготовое на сто процентов. Например, кулак. Железный свинчивающийся кулак как часть снаряжения гвардейца… Нет, кулак положительно надо оставить. Как без кулака? Кулак - всему голова.
        И Рэм решительно вычеркнул все, кроме строчки про «железный наш кулак», а также словосочетаний «гвардейцы-удальцы» и «Огненосные Творцы». Подчеркнул в строчке про
«крякш» слово «врагов». Определенно, без врагов - нельзя. Какой же это будет марш - без врагов? Кисель какой-то, а не марш. Когда собрались настоящие парни, тем более такие удальцы, враг просто обязан появиться.
        Больше у Дергунчика брать было нечего. И никакого соавторства! Больше надо было стараться Дергунчику, остался бы в соавторах.
        Для начала изменим ритм Строевая песня - это что? Это песня, под которую ходям строем. Чеканят шаг. Вбивают каблуки в мостовую. Итак… «Боевая Гвардия тяжелыми шагами…» Отличное начало. Дальше надо про силу и мощь. Что-нибудь снести, смести или разнести. Иначе на хрена она вообще нужна, эта боевая Гвардия? Как там сказал Толстый? «Инструмент нации»… Великолепно. Инструмент, которым нация всегда может поломать какую-нибудь крепкую, но на данный момент антинациональную штуку… Пусть будет: «Идет, сметая крепости, с оружием в руках». Надо полагать, с метлами. Или с вениками. И обязательно с совками. Сметает попавшиеся под руку крепости вениками на совки, а потом куда-нибудь уносит. Атли-ична!
        Тр-рам-тарам-тарам-тарам-тарам-тарам-там-там-тарам!
        Тр-рам-тарам-тарам-тарам-тарам-там-тара-тара-там!
        Через полчаса Рэм переписал набело двенадцать строк, еще раз прочитал их и поставил себе оценку: «Огненосно!»
        Боевая Гвардия тяжелыми шагами
        Идет, сметая крепости, с оружием в руках,
        Никто не устоит перед ее полками,
        И капли свежей крови сверкают на мечах…
        Железный наш кулак сметает все преграды,
        Победами довольны Огненосные Творцы!
        О, как рыдает враг, но нет ему пощады!
        Вперед, вперед, гвардейцы-храбрецы!
        О, Боевая Гвардия - оружие народа!
        Под знаменем твоим - герои-удальцы!
        Когда смыкают строй гвардейские колонны,
        Спокойны Огненосные Творцы!
        И Толстый думал, что на это уйдет весь остаток ночи? А вот фигушки! Сон - это здоровье, и если как следует не выспаться перед…
        Не успев додумать, Рэм уже закрыл за собой дверь из этого мира и побрел по фантастическим лабиринтам, поворачивая то направо - к ласковой заботливой Тари, то налево - к сказочной, далекой и неуловимой Дане. Он лежал ничком на кожаном диване, открыв рот и разбросав руки.
        Он получил несколько часов покоя. - А?
        - Хорош дрыхнуть, я говорю!
        Рэм пытается подняться, и тело загибается перочинным ножиком под прямым углом к горизонтали, но очей разлепить он может. Рэм месит веки, как энергичная хозяйка тесто. Взбивает их. Трамбует. Открывает на миг и опять со стоном захлопывает.
        В кабинете накурено до рези в глазах.
        - Вот он, народный талант первой величины! - торжественно объявляет Толстый.
        В ответ ему раздается всхрюкивание, взревывание с икотой и мелодичное дамское хихиканье. Потом Толстый смеется сам, и это страшно. Хотя, казалось бы, ко всему можно привыкнуть. Лошадям в бригадной артиллерийской запряжке никто не мог объяснить, что так может звучать всего-навсего человек, и разбегаться не надо…
        - Проветри, массаракш! Вы что тут, жженые покрышки курите?
        Рама тукает по стенке. Из окна льется трамвайное бренчание, шумы речного порта и запах тины.
        Рэм осторожно отдраивает гляделки.
        Рядом с Толстым сидит сухонький гномик в абсолютно гражданской по обличию кожаной кепке, болотного цвета куртке и с аккуратно зачехленной снайперкой. Гномику - лет пятьдесят. Неужели это он всхрюкивал? Икал-то и взревывал уж точно не он. Так звучать мог только здоровяк в гвардейском комбинезоне с сержантскими лычками. Сапер, судя по шеврону. Пиво любит больше жизни, судя по пузу. Скоро получит апоплексический удар, судя по цвету лица Выходит, Толстый все-таки решил попрактиковаться во взрывном деле, мало ему крови вождей… О, и вы тут, мадам! Вот, наверное, главный сюрприз.
        Секретарша Толстого в летной куртке, с кобурой на бедре и пилотскими очками на голове смотрелась как ожившая мечта главнокомандующего ВВС.
        - Я так понимаю, ты раздобыл для нас и самолет, и авиатора?
        Радостное ржание в ответ.
        Секретарша подходит к Рэму, склоняется над ним и нежно говорит:
        - Не бойтесь. Мы полетим на маленькой милой пудренице. Мне остается только вынуть ее из сумочки.
        От женщины пахнет куревом Толстого.
        Гномику действительно хрюканье заменяет смех. Здоровила хихикает совершенно по-дамски… А рев… хм… Вот оно, стало быть, как.
        Рэм отвечает прекрасной великанше:
        - Мне нравится ваш мелодичный смех. Я бы назвал его хрустальным.
        Ржание, хрюканье, хихиканье. И это - лучшие люди Гвардии?
        - Это, брат, лучшие люди Гвардии. И не смотри на то, как они веселятся… - Рэм мысленно добавляет: «И не слушай», - когда дойдет до дела, цены им нет. Как же им не веселиться, они ведь целых полчаса слушали твой храп, а это, знаешь ли, мужик, почище канонады при втором отступлении за Голубую Змею.
        Рэм встает, подтягивает ремень, поправляет форму. По армейской привычке моментально надевает берет. Похлопывает себя по тому месту, где должен быть внутренний нагрудный карман.
        Толстый протягивает ему новые документы.
        - Проверка твоя закончена, мужик. Текст марша согласован с руководством После того как мы его малость почиркали, он отправлен в издательский центр Департамента обороны. Ну ты молодец, оглобля! Башковитый. Конкретно, четко, задорно, боево. Что надо сбацал! Под эти слова люди со счастливыми глазами на смерть пойдут. Ветераны на старости лет за бутылкой петь будут.
        - Малость почиркали?
        Толстый показывает ему какой-то официальный бланк с аккуратной машинописью, двумя печатями и тремя подписями. Рэм пытается забрать бумажку, но Толстый ему не дает:
        - Это теперь, мужик, сверхсекретный документ. Ты, по большому счету, не должен его видеть. Ясно? Читай у меня из рук.
        И Рэм читает:
        Боевая Гвардия тяжелыми шагами
        Идет, сметая крепости, с огнем в очах,
        Сверкая боевыми орденами,
        Как капли свежей крови сверкают на мечах…
        Железный наш кулак сметает все преграды,
        Довольны Огненосные Творцы!
        О, как рыдает враг, но нет ему пощады!
        Вперед, вперед, гвардейцы-молодцы!
        О, Боевая Гвардия - клинок закона!
        О, верные гвардейцы-удальцы!
        Когда в бою гвардейские колонны,
        Спокойны Огненосные Творцы!
        - Э-э… мне кажется… кое-где немного нескладно…
        - Ты не понял. Это уже утвержденный текст.
        - Э-э… хм… Н-да.
        - Да ладно, брат! Слово туда, слово сюда… Нешто я не понимаю - тонкость! Ковырнули малеха - и шестереночки повредили. Зато - идейно выдержанная вещь вытанцовалась. А то ведь у тебя ни про боевые награды, ни про закон и порядок… Да и организация у Гвардии не полковая, бригадная организация. Сам видишь, вынужденная мера… Зато вернешься теперь знаменитостью: аж вся бывшая Империя прочитает твое это самое. Под твоей, гений, фамилией. Золотое перо нового порядка - не хрен собачий!

«Под моей фамилией… с огнем в очах… упыри!»
        Выражение его лица, по всей видимости, выдавало на все сто это сложное, эмоционально насыщенное размышление. Толстый отодвинулся на пару шагов. Глядя на Рэма с некоторой опаской, черный полковник осторожно добавил:
        - Всем здесь присутствующим понравилось. Подтвердите!
        Снайперский гномик с серьезным видом кивнул. Сапер встал по стойке «смирно» и отдал честь. Рэм чуть оторопело ответил ему.
        На лицах - ни грана иронии.
        Секретарша Толстого задала своему начальнику вопрос: «Позволь?» Тот так и не понял, что именно следует позволить, но она, не дожидаясь утвердительного слова или хотя бы кивка, подошла к Рэму и мощно, как лавина, поцеловала его. Влезла языком. Обняла до межреберного хруста. Когда женщина наконец отняла губы, Рэм испытал странное ощущение, словно это сам Толстый поцеловал его и даже немного изнасиловал.
        - Мальчик, - сказала она Рэму, - ты и впрямь не понимаешь. Под твои слова начинается новая эпоха. Через много лет я скажу своим детям, что целовала мужчину, сочинившего марш Боевой Гвардии. И они будут знать: у мамы в жизни было кое-что великое.
        Полчаса они уточняли маршрут. Самолет сядет там-то. Мотодрезина до такого-то места А? Железнодорожное полотно повреждено? Уже исправлено. На машине? Ну да, через посты Южного оборонительного района с документами Гвардии и - на машине. Лучше уж сразу на тачанке с пулеметом и большим черным знаменем. Запасной вариант - с верными людьми через лес, а там на конях, по проселку. А? На конях? Третий раз в жизни сяду. Ничего, потерпишь, вон даже прекрасная дама засинячит свою прекрасную задницу… Куда конкретно мы должны выйти? Да ты на карте покажи… О, понятно.
        В финале Рэм поинтересовался, а кто, собственно, назначен старшим группы.
        - Я, - сказал Толстый.
        Рэм аж поперхнулся.
        - Обещал же тебе сюрприз… Видишь ли, долговяз, есть у меня две мыслишки. Первая: если хочешь, чтобы дело было сделано как надо, сделай его сам. Вторая: мне там наступать. Или не наступать. Но в любом случае решать придется очень скоро. Если мы благополучно вернемся, передислоцировать две бригады я успею. Если мы не вернемся, мой начштаба будет знать: трогать бригады не следует.

«Просто хочет все увидеть собственными глазами. Чтобы без промашки, чтобы иметь полную уверенность. Ладно. Понятно. Этот их новый порядок хотя бы получил людей, которые не боятся поставить свою жизнь на кон в интересах дела.. На удивление, нашелся у них новый Гай III».
        Рэм испытал приятное чувство: старый свирепый упырь по прозвищу Толстый оказался персоной большего масштаба, чем представлялось.
        - Когда мы отправляемся?
        - Да прямо сейчас, брат, - отвечает ему Толстый. - Покушаем, поссым, попьем чайку и отправимся. Только для начала я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь: в нашей группе всем, кроме тебя, велено убить тебя при первых же признаках измены. А ей…
        Толстый делает паузу, нежно улыбаясь секретарше-авиаторше и получая от нее лучезарный ответ.
        - …ей приказано выстрелить в меня. - Сверим часы.
        Тик-так, тик-так.
        - Твои спешат на две минуты, мужик, но нас сейчас это не волнует. Нам сейчас это как молодухе - сбережения на гроб… Ерунда, в общем. Ты уверен, что ребятки сейчас там, наверху?
        - Да. Заседание в самом разгаре.
        Анонимный совет - Дэк, Фильш, Гэл Кетшеф, Вепрь и еще несколько человек - неизменно собирался в подземном артпогребе. Раньше там хранили огромные болванки десятидюймовых снарядов от крепостного главного калибра. Существует лишь один вход в эту комнату, и около него всегда выставляли караул из четырех раларовцев - самых надежных, самых крепких, самых сытых. У дверей, за деревянной выгородкой, сидел дежурный офицер при трех телефонах. Ему в помощь обязательно назначали двоих посыльных.
        Бывший склад главного калибра, зал перед ним и коридор, ведущий к залу, располагались внутри могучего бастиона, на большой глубине. Звукоизоляция тут идеальная. Можно не торопясь резать человека на части или стрелять из армейской полевой трехдюймовки, а снаружи не услышат ни криков, ни выстрелов, ни взрывов.

…Сейчас лишь каменный свод старинного тоннеля отделял группу Толстого от большого овального стола, за которым заседал Анонимный совет.
        - Смотри, сам знаешь, чего твоя ошибка будет стоить.
        Рэм твердо знал: ошибка тут - не более трех или четырех шагов. А дистанция в четыре шага роли не сыграет.
        - Отдавай приказ своим бойцам. Только уши заткнуть не забудь, иначе…
        - Да понимаю, брат… Всем! Полная бэгэ.
        - К подрыву готов! - доложил сапер.
        - К работе готов, - доложил снайпер.
        Секретарша молча направила фонарик себе на лицо. Она всего-навсего улыбнулась, но во тьме подземного арсенала ее улыбка показалась Рэму оскалом чудовища.
        - Уши.
        Все пятеро завозились с затычками.
        Сапер внимательно посмотрел на командира группы. Толстый показал ему кулак в луче света, исходившем от фонарика. Отогнул указательный палец…
        Сапер крутанул что-то на своей адской машинке. Пол дрогнул так сильно, что Рэм потерял равновесие и грохнулся наземь. С потолка посыпалась пыль, из свода выпало несколько камней…
        Толстый отогнул средний палец, и сапер крутанул еще раз. Рэм почувствовал, как подземелье встряхнуло вновь, слабее. В отдалении рухнул целый блок из валунов, скрепленных строительным раствором…
        Рэм вытащил затычки из ушей.
        - Живо!
        И они понеслись по подземному ходу, пригибаясь.
        - Наверх!
        Секретарша тремя четкими движениями распрямила складную лестницу из легкого металла Приставила верхний конец к рваному краю дыры, проделанной взрывчаткой в потолке.
        - Держать!
        Сапер встал под лестницу и вцепился в нее руками, удерживая от колебаний.
        - Вперед!
        Первым взлетел по ступенькам снайпер. Выстрелы его, сделанные с чудовищной быстротой, показались Рэму пулеметной очередью. За ним полезла секретарша с укороченным десантным автоматом, а за нею - Толстый, в каждой руке по револьверу.
        Рэм рванулся вслед за черным полковником. Взбегая по лестнице, он заметил, что у сапера за спиной - тяжело набитый рюкзак. «Еще, что ли, взрывчатка? Мало Толстому теракта, он всю крепость на воздух поднять хочет?» - эта была последняя связная мысль Рэма. Потом «думало» его тело. Рефлексы заставляли Рэма двигаться и нажимать на курок.

…караульный поливает зал свинцом из ручного пулемета… лежат трое солдат… лежат посыльные… дежурный офицер целится в Толстого… Секретарша… длинную очередь… Толстый спотыкается о труп снайпера… Дежурный офицер… выстрел… пуля проходит над головой Толстого… Рэм палит в офицера.. Мимо… По двери, выронив оружие, сползает караульный… Толстый с пола садит из двух стволов… Мертвое тело дежурного офицера ложится на выгородку… Дверь распахивается… выскакивает один… второй… выстрел… выстрел… падает… Еще один… бежит по коридору… очередь… с разбегу лицом в бетонный пол… хряск… кто?.. переворачивается на спину… обгоревший… безумный взгляд… пистолет в руке… Фильш… умри, гнида срединная, дикарь!.. Толстый стреляет первым… Обещал же, что клюв оторву и в жопу засуну. Извини, выполнил не сразу…
        Рэм врывается в зал.
        Воронка Тела Кровь. Стоны. Горят обломки стола, расколотого взрывом натрое.
        Дэк борется у края воронки, в дыму, с огромной секретаршей. Она не дает ему спрыгнуть вниз. Рослая, на полторы головы выше генерала, женщина берет его в стальной зажим и заставляет опуститься на колени. Он бьет ее локтем в солнечное сплетение - раз! два! три! Вскрикнув, она отпускает Дэка на мгновение, чтобы перехватить его руку и завести ее за спину. Мужчина вырывается и делает подсечку. Громадное тело рушится на пол. Дэк прыгает через него и подбирает с пола автомат. Женщина, извернувшись, хватает его за ногу, пытается выкрутить ее. В скулу ей упирается автоматное дуло. Но она упрямо проводит прием. Дэку, наверное, до ужаса больно, но он все же не давит на спусковой крючок, а со всей дури впечатывает казенную сторону автомата ей в переносицу. Его противница со стоном отлетает в сторону.
        - Брось!
        Рэм стоит в шаге от генерала, и теперь ему не мешает дым он видит спину и затылок Дэка очень хорошо.
        Дэк застывает, но все еще сжимает автомат в правой руке.
        - Брось, дубина, голову прострелю.
        Генерал разжимает пальцы.
        Толстый, последним добравшийся до зала, командует ему:
        - А теперь, дружище, оттолкни-ка его ногой подальше. Не вздумай баловать.
        Дэк сгибает было ногу, чтобы отпихнуть автомат, но вдруг с воплем переворачивается на живот.
        - Не могу… Вот стерва!
        Рэм делает шаг вперед и забирает автомат. Толстый командует:
        - Девочка, наручники ему и кляп.
        - Привет, ребята! - говорит Дэк. - Давно не виделись. По тебе, Толстый, я соскучился, а ты Рэм, как вижу, продался.
        Секретарша, стерев кровь с лица рукавом, ловко защелкивает металлические дужки. Мастерица! Резким, злым движением она переворачивает Дэка на спину. Всей тяжестью садится ему на живот и запихивает кляп. А потом, глядя в глаза генералу, произносит:
        - Запомни, если бы не автомат, я бы тебя победила Сила на силу, без оружия, я сломала бы тебя. Я выжала бы из тебя масло.
        Толстый недовольно бросает:
        - Молчать! Стрелять надо было, девочка, а не забавляться… Низом никто не ушел?
        - Ни один человек, это точно. Дай его мне… потом.
        - Уймись. Не твоего полета дичь. Перелом?
        Секретарша ощупывает ногу Дэка и с сожалением отвечает:
        - Нет, только вывих.
        - Вправь. Иначе на себе потащишь. Рэм, осмотри трупы. Маловато их.
        Толстый отходит к дыре в полу, помогает саперу подняться. Рэм бродит по залу, всматриваясь в лица Он переворачивает последний труп, лежащий спиной кверху, и докладывает:
        - Вепря нет. Гэла Кетшефа нет.
        Мгновение спустя он слышит щелчок и глухой стон.
        - Порядок, командир. Будет бегать, как новенький…
        - Молодец, девочка. Вынь кляп, он должен ответить на один вопрос. Оч-хорошо. Так. Дэк, где Вепрь с Гэлом?
        Генерал молчит.
        - Массаракш.
        - Я займусь им? - с надеждой осведомляется женщина.
        - Ни-ни.
        Толстый медленно, со вкусом, закуривает. Пускает дым в потолок, шевелит губами, размышляя. А потом сообщает Дэку:
        - Не надо, генерал. У меня достаточно взрывчатки, чтобы поднять на воздух полковую казарму. И я даю тебе слово не делать этого, если ты ответишь на мой вопрос. Ты меня знаешь.
        Дэк молчит долго.
        - Толстый, дай и мне.
        Толстый вставляет генералу курево в рот. Позволяет затянуться. Вынимает.
        - Не тяни.
        - Они на Восточном оборонительном участке. Голоса делегировали Фильшу.
        Рэм откликается:
        - Такое могло быть. Сам понимаешь, скоро у них наступление.
        Генерал морщится:
        - Несколько дней назад ты бы сказал: «У нас наступление».
        - Тари жива?
        - Да.
        - Дэк, ты помнишь, чем мы набили ров?
        - Ах вот оно что… - и генерал замолкает.
        - Что за ров, мужик?
        - К операции не относится, Толстый. Потом расскажу и покажу… если захочешь.
        - Тогда на хрен вечер воспоминаний! Кляп, девочка Толстый докуривает.
        - Пора доделать дело. Как там у тебя? Цело оборудование? - спрашивает он у сапера.
        Тот кивает в ответ, мол, у меня полный порядок, готов работать по плану. Молчун.
        - Действуй.
        Сапер выгружает содержимое своего рюкзака на пол и принимается с феноменальной быстротой собирать из отдельных блоков нечто единое. О! Никакой взрывчатки. Радиостанция. Верх миниатюрности, передний край науки и техники… времен последнего императора.
        - Я - Вирус, я - Вирус! Орел, прием! Орел, прием! Бык, прием! Бык, прием! Я Вирус - ответьте!
        Идет время. Тянется подлое, хитрое время… Тик-так, тик-так.
        Повинуясь приказу Толстого, женщина отводит Дэка вниз, а Рэм осматривает зал, собирая документы.
        - Есть контакт с Орлом! И Бык появился!
        Толстый, мнится Рэму, облегченно переводит дыхание.
        - Соколу и Быку передать команду по коду «ноль».
        - Так точно, господин генерал! Орел, Орел, я - Вирус. Команда «Шторм». Как слышите, прием! Вас понял, Орел. Бык, я - Вирус. Команда «Шторм». Как слышите, прием! Вас понял, Бык.
        И сапер, повернувшись к Толстому, бесстрастно сообщил:
        - Команда по коду «ноль» Орлом и Быком принята Рэм принялся торопливо перезаряжать
«принц». Он еще не осознал происшедшего. Он еще даже не испытал страха - страх запаздывал. Просто у Рэма дрожали руки. Он очень долго и очень неуклюже возился с патронами.
        - Что это было, Толстый? Никак, ты дал сигнал к атаке двум твоим механизированным? Что, заранее передислоцировал, пока мы задницы о седла отбивали и в небе вензеля выписывали?
        Тот ответил, улыбаясь с большим удовлетворением:
        - Историю делаем, а, брат? Был ты историк, верно? И, стало быть, про старинных героев рассказывал. А теперь ты сам как старинный герой. Почитай, главное колесо поворачиваем… Короче, там две механизированные бригады, одна танковая и две гвардейские мотопехотные. И сверху на форт обрушится еще одна - десанты. На них больше всего надеюсь. Головорезы, волчья масть. Правда, с бору по сосенке, да на старых планерах… Четверть собьют, допустим. Четверть рухнет, потому что их толком не научили управлять этой рухлядью. Еще четверть рухнет, потому что рухлядь развалится прямо в воздухе. Но если останется хотя бы четыреста или пятьсот человек, тут будет хаос.
        - Надолго?
        - На столько, на сколько потребуется, мужик.
        - А если бы…
        Толстый посмотрел на него с ухмылкой. Ясно же, зачем спрашивать? Сам ведь знаешь, дорогой человек.
        - Получили бы команду по другому коду?
        - Или никакой команды. Но у них и для такого расклада - четкая диспозиция. На тот случай, если кто-то ее недопонял, там начштаба корпуса из настоящих имперских генералов. На тот случай, если наштакор примется ушами хлопать, там Чачу. В чине всего-навсего ротмистра, но… ты понял. Жаль, что твоего коридора не будет. Решили не ждать. Раларовцы сейчас парализованы, самое время ударить.
        Рэм пожал плечами:
        - Почему это коридора не будет?
        Толстый принялся объяснять ему, как младенцу:
        - Как ты им скомандуешь, мужик? А? Из ракетницы бабахнешь? По рации на особенную волну выйдешь? Уверен, никто тебя, Долговяз, ни на какой волне не ждет, и… - он крест-накрест перечеркнул в воздухе призрачную поддержку.
        Рэм ответил как можно спокойнее:
        - Любишь ты простые вещи усложнять, Толстый. Где ты находишься? Это ведь главный управленческий центр всей республики. Чего-чего, а средств связи тут дай Бог наворочено.
        С этими словами Рэм вышел из зала заседаний и сейчас же, двух шагов не сделав от дверей, остановился. Затылком он чувствовал, как целится в него сейчас сапер. Рэм повернулся направо - туда, где лежал на деревянной выгородке раларовский офицер связи с простреленным сердцем Так. Один телефон разбит пулей. Второй? Внизу, раздавлен сапогом Где же третий… Медленно, очень медленно - зачем давать людям повод для лишних подозрений? - он сбросил мертвое тело на пол, к прочим трупам. Теперь его ничто не отделяло от окровавленного телефона Рэм снял трубку и принялся набирать номер.
        - Отставить… - донеслась до его ушей негромкая команда Толстого, отданная саперу. - Без моей команды…
        - Штаб Южного оборонительного участка слушает.
        - Секунд-майор Тану на проводе. Помощника начальника штаба по оперативной… Угу, понял, что здесь. Трубочку передай, капрал. Да. Я. Слушай меня внимательно: все, что планировалось по плану «1», начнется прямо сейчас. Уже началось, собственно. Да, ты правильно понял. Да, сейчас. То есть прямо сейчас. Да. Что? Действовать по плану. Начальник участка мертв… А? Слушай меня, я сказал! Начальник участка мертв, начальник штаба должен быть нейтрализован немедленно. Затем начать отвод всех подконтрольных частей в казармы. Жизнь, питание и полная амнистия гарантируются. Ты понял? Повтори. Так… так… так. Да, немедленно.
        Рэм положил трубку и развернулся к Толстому… Медленно развернулся. Сапер молниеносным движением убрал пистолет в кобуру.
        - Коридор будет. Передай своим «орлам» с «быками», пускай повежливее там с моими ребятами…
        - Не боись, без хлеба и жизни не оставят.
        И Толстый принялся диктовать радиограммы. А потом застыл в прострации. Выполнив все, что от него требовалось, Толстый, кажется, растерялся. Он словно потерял нить действия и никак не мог собраться.
        Вот уж не стоит! В любой момент здесь может появиться курьер. Или, еще того хуже, разводящий приведет бойцов для смены караула… Никакая звукоизоляция не поможет.
        Рэм потянул полковника за рукав и дернул подбородком в сторону провала, мол, когда еще твои десантники на планерах здесь появятся, а нам бы пора перейти в более безопасное место.
        Когда они спустились вниз, Рэм почувствовал страх и усталость одновременно.
        Сейчас их диверсию обнаружат да пошлют по следу роту чегристов с собаками…
        Сейчас он все-таки запутается напоследок в подземных ходах двухсотлетней давности и приведет группу неведомо куда…
        Сейчас на их головы обрушится свод, который и без того на ладан дышит, а его еще и расшатали взрывом…
        Рэма пробрало крупной дрожью. На лбу выступил холодный пот. Собаки. Собаки! Он с детства боялся больших псов, а у Фильша есть чудовищная голая псина… Постой, он же мертв, этот Фильш!

«Схожу с ума».
        Ноги едва держали его.
        Так-так… ход, залитый водой по колено. Очень хорошо. Хоть и кружным путем, хоть и лишних полчаса блужданий, а..
        - Ты куда нас ведешь? У меня за голенище ледяная вода наливается.
        - От собак.
        - А? Что?
        - От собак, Толстый, массаракш, соображение выключилось?! - крикнул Рэм, и слова его прозвучали с нервным привизгом. - У них тут полно специально обученных тварей!
        - Тихо ты… не нервничай.
        Он не ошибся. Он вывел команду к основанию башни, которой давным-давно не существует. А вход в ее подземную часть был замурован пятьдесят лет назад.
        Здесь, в песчаной почве, давным-давно оборудовали каменную цистерну для воды, не пригодившуюся ни для какой осады. Сквозь щели в потолке пробивались иглы света Рэм зачерпнул воду со дна наполовину разрушенной цистерны. Глотнул… Дрянь! Привкус каменной крошки и какой-то пакостной гнили заставил его выплюнуть жидкость. Он выпил коньяку из фляжки, предложенной сапером, принялся яростно тереть ладонь о штаны и делал это не переставая, покуда Толстый не положил ему руку на плечо.

«Ну-ну, голубчик. Спокойно. Все уже. Все. Осталось отсидеться. Все. Тихонечко». Рэм сел в углу, прислонившись спиной к холодной стене. Все молчали. Скоро вдалеке начало погромыхивать. Очевидно, гвардейские головорезы обильно посыпались на Северный форт с неба, и в пространстве между казармами, бастионами, складами, гаражами затеялась нешуточная катавасия.

«Час, другой, ну, на худой конец, до вечера… Это если десанта окажется недостаточно, и придется ждать танки. По «коридору» им до Черогу - всего-ничего, к вечеру точно доберутся. С гарантией. А дальше - все понятно, все как на ладони. Вызволю свою Тари, ласковую добрую Тари, верну ее в дом, примирюсь с нею. Она оценит, моя Тари. Я - ее, она - моя, куда нам друг от друга деваться? Все будет хорошо».
        Он попытался представить себе ее лицо. Не получилось. Волосы… глаза.. какие глаза у нее были? То есть, вовсе не были, конечно же, нельзя так думать, нет! Сейчас, в данный момент, какие у нее глаза? Но сколько Рэм ни старался, а вместо лица Тари в памяти всплывало неопределенное овальное пятно с темным пришлепком сверху вместо волос. Глаза Даны он помнил очень хорошо: кошачье золото. А у Тари? Карие? Серые? Поднатужившись, Рэм вспомнил ее грудь с большой родинкой на правой стороне, да еще ее бедра, сухие жилистые бедра женщины, много работавшей и давно не евшей вдоволь. Еще вспомнил ее запах… вернее, главную составляющую ее запаха - табачную. У Тари как-то по-особенному уютно благоухал пот… Но теперь не упомнишь, как именно. Ладно. Еще насмотрится он на это лицо, пристроится оно к телу его жены - несколько выше бедер и груди.
        И, может быть, он все-таки сумеет срастись со всей этой их Боевой Гвардией. Уж как-нибудь. Надо пускать корни…
        Толстый похлопал его по спине.
        - А?
        - Что мы будем делать с Дэком, брат? Это же Дэк Он же не дерьмоглот какой-нибудь, он же наш, - Толстый говорил очень тихо, и его шепот предназначался лишь для одного человека.
        Рэм посмотрел на него с удивлением. Ему-то казалось, все уже решено…
        Ай да Толстый!
        За пять месяцев до того

…Они стояли на высоком земляном валу, когда-то, во времена дымного пороха, банников и ядер, служившем древнему городу Черогу в качестве южного бастиона. Дорожка, насмерть вытоптанная солдатскими сапогами, тянулась по позвоночнику вала Справа и слева от нее первая зелень пробивалась из черной сырой земли. Красноватый диск солнца начал скармливать горизонту нижний сегмент. Его свет, подкрашенный алым, заливал фабричную окраину: трубы, бараки, заброшенная москательная лавка, груды мокрой ржави на пустыре.
        Руки зябли от порывистого ветра. Он поднимал полы шинелей, гнал рябь по лужам, срывал пилотки с саперов. Солдаты ворочали бурую, набухшую талой водой глину у подножия земляной насыпи, во рву. То один, то другой поднимал злое лицо.

«Костерят сволочное начальство последними словами… - со знанием дела определил Рэм. - Хорошо хоть, дождей не было. Иначе бы сапог не утянули из хлябищ».
        - Ругаются, - констатировал Толстый. - Понимаю.
        - Ничего. Давно пора тут раскопками заняться. Зимой - не сезон. Глупо мерзлый грунт долбить. Летом тут еще вовсю стреляли, а осенью людей не хватало - восстанавливали сожженное и взорванное. Тракторный, кстати, пустили. Вот уже месяц как работает…
        - Вот это - молодцы! Нам сейчас техника позарез нужна. - Толстый расстегнул планшет и принялся рыться в его глубинах. - Я к тебе, мужик, из столицы с подарочком Вечером отпразднуем в семейной обстановке. Понятно, если твоя Тари на порог меня пустит. До чего она у тебя злющая! Просто оса, а не баба.
        - Ничего, как-нибудь пустит… Я так понимаю, книжечка моя вышла? Сигнальный экземпляр привез?
        - Да весь тираж уже на складе! У меня, брат, оказия вышла, что еду в Северный форт, вот и решил тебя порадовать. А через недельку-другую получишь целую пачку, да хоть пять пачек - сколько тебе понадобится. Держи. Поздравляю!
        Он протянул Рэму книжицу, напечатанную на дурной, рыхлой, быстро желтеющей бумаге. Правда, в твердом переплете - уже хлеб. Графика заголовка, выведенного темно-болотным колером по светло-болотному, выдавала руку стопроцентно армейского художника-оформителя.
        РЭМ ТАНУ
        МУДРЕЦЫ И ПРОСВЕТИТЕЛИ
        СРЕДИННОГО НАРОДА
        ОТ ВРЕМЕН БЕЛОЙ КНЯГИНИ ДО РЕГЕНТСТВА
        На титульном листе маленькими буквами был набран еще и подзаголовок: «Курс лекций, прочитанный в Черожской Военной академии Департамента обороны».

«Если б ты знал, Толстый до какой степени тут не с чем поздравлять! Недоделанный историк поскреб закрома собственной памяти, повозился в провинциальной библиотеке и наговорил курсантам добрых слов о хороших людях… Ничего фундаментального, ничего по-настоящему нового. В лучшем случае живенько написано. Легкое и приятное чтение для желающих просветиться». Рэм очень хорошо понимал: в Империи такую книжечку он, вероятнее всего, даже не поставил бы в список академических публикаций.
        Но другое нынче время на дворе. Радуйся малому. Первая книжка! Ум не простаивает - и хорошо.
        Поэтому вслух Рэм сказал только:
        - Спасибо, Толстый.
        - Ты меня теперь зови Тучей, а не Толстым Рэм воззрился на него в изумлении.
        - Понравилась там, наверху, - он показал пальцем в небо, - идея анонимного правительства. Ты же ее сам, Долговяз, и подсказал. Помнишь, как поведал мне про красную республику в Северном форте?
        - А! И вы теперь…
        - Не «вы», а «мы». Каждая сколько-нибудь значительная персона получит «семейное имя». Я вот уже получил: Туча я теперь… Скоро и тебе достанется, не переживай. Правда, Толстым тоже можешь меня называть, да хоть по имени-фамилии-чину, валяй! Но это - для всех и при всех. А между своими - Туча, и только так.
        Поджарый капитан - начальник саперов - взбирался к ним на вал, придерживая полинялую фуражку. За ним пыхтел упитанный чин из военной полиции. Новенький какой-то, Рэм не помнил его фамилии. Оба они, добравшись до верха и отдав честь, попросили у господина генерала, как у старшего по званию, разрешения на доклад господину полковнику. Тот разрешил.
        Первым, по давно заведенному порядку, заговорил сапер:
        - Господин полковник, обнаружено и изъято сорок тел. На выделенном участке подвергнуты захоронению все сорок тел.
        - Вольно. Можете уводить людей на ужин. Завтра продолжите в то же время силами той же команды.
        - Разрешите идти?
        - Идите.
        Полицейский офицер так и не отдышался после подъема Говорил он, постоянно делая паузы:
        - Господин полковник, по бумагам и предметам быта, обнаржн… обнаруженным в одежде, нами дентифцр… идентифицировано семь погребенных. Завтра… соответсщ… соответствующий рапорт… в письменном виде… будет подан в политотдел штаба Всего одиннадцать… ох… одиннадцать военнослжщх… военнослужащих… и двадцать девять гражданских лиц.
        - Вольно…
        Туча прервал его нетерпеливым жестом. Сощурившись, он поглядел на полицейского, как на вошь.
        - Мешок! Сука! Жиром заплыл, освинел? Какая у тебя, навозная лепешка, спортивная форма? Хрен у тебя горбатый, а не спортивная форма! Месяц на подготовку, а потом сдашь марш-бросок в полной боевой выкладке по пересеченной местности, ясно? И сдавать его будешь тому офицеру Гвардии, которого я, хряк ты щетинистый, лично укажу. Понял?
        - Так точно, господин генерал.
        - Пшел вон.
        Закурив, Туча бросил с недовольством:
        - Распустились! Как будто у вас тут тишь да гладь. Твоя, кстати, недоработка…
        Рэм молчал. Он для другого назначил тут встречу своему давнему знакомцу.
        - Всего сорок? - в голосе Тучи прозвучал невысказанный вопрос: «Стоило ли меня сюда звать в таком случае?»
        Это крепко не понравилось Рэму. Ответил он суховато:
        - Здесь копают двенадцатые сутки. Пока - тысячу семьсот пятьдесят один труп.
        Туча, невозмутимый, бесстрастный Туча выронил курево.
        - Сколько?!
        Рэм повторил.
        Туча выругался. Походил по валу, посмотрел на ямы, словно хотел взглядом оживить мертвецов, покоящихся где-то рядом, под землей, еще не поднятой лопатами саперов. А потом подбежал к Рэму и крикнул ему в лицо:
        - Столько народу! И мы Дэка отпустили живым?!
        Если бы просто живым! Дэку Потту, дружку с фронтовых времен, они устроили хорошо разыгранное подобие побега, снабдив его харчами и документами. По старой памяти. Не Фильш, в конце концов…
        Рэм сказал в ответ, стараясь сохранить спокойствие:
        - Не только его. Я жив. Ты даже тянешь меня в большие начальники. А под бумажкой, после которой случился первый массовый расстрел, стоит и моя подпись. Ничем не вытравишь. И… был я тут… тогда Заставил себя смотреть.
        Туча отмахнулся:
        - Да ты-то уж! Виновник выискался. Ты бы подпись не поставил, так тебя самого бы поставили куда надо. А заодно и жену твою.
        В этот момент Рэм испытал дикое, ничем не объяснимое чувство. Ему до скрежета зубного захотелось прямо сейчас отведать стряпни Тари. Без всякого смысла и причины он вдруг ощутил себя страшно голодным. Ее домашних котлет! Немедленно! А потом ее тела Ее податливого смуглого тела. До чего же хорошо, что она опять принимает его на ложе!
        Наваждение какое-то. Он укусил себя за губу, лишь бы оно прошло.
        - Погоди-ка, мужик, да ты ведь тогда… до наступления… у меня в кабинете… вот про эту бумажку говорил?
        Рэм ответил ему, опустив веки.
        Туча посмотрел себе под ноги. Лицо его выдавало сложный мыслительный процесс. Туча вроде и хотел заговорить о чем-то важном, более того, ему, кажется, сама обстановка представлялась очень удачной для такого разговора, но он не знал, с какой карты зайти. Хитрый простодушный Туча… Впрочем, картежник из него вышел первостатейный - бивал всех.
        Наконец собеседник Рэма решился:
        - Знаешь, мужик, почему сейчас так много расстреливают? Что красные, что монархисты… Да и мы, по большому счету, скоро начнем. Мы пока жалеем… но… Есть в твоей умной башке идея на этот счет?

«Зараза ты, Толстый! Идей-то море, только я бьюсь об них, как об каменную стену с резными украшениями, и на моем лбу от каждого украшения появляется свой, особенной формы синяк, а понимания - ноль». Ну как ему объяснишь? Раньше почему-то удавалось жить без террора. Сотни лет жили без террора! Отчего же сейчас без него управиться не могут? Какая муха укусила весь народ, что он с цепи сорвался? Десять лет назад никто в страшном сне не позволил бы себе мысль: «Расстреляем сорок человек, и проблема будет исчерпана». А теперь сорок человек - разменная монета, мелочь, ерунда Сорок расстрелянных - способ управлять провинциальным городишечкой, а для населенного пункта побольше уже потребны цифры другого порядка… И сейчас никто не сомневается, мол, уместно ли вот так-то легко? «Я сомневаюсь, но я - какой-то урод».
        - Пока нет.
        - Тогда я тебе скажу. Раньше у нас по всей державе сила была Раньше весь народ до единого человека скреплялся…
        Фабричный гудок из вагоноремонтных мастерских, а потом второй гудок - от тракторного завода - на несколько мгновений заглушили слова Тучи.
        - …людей пачками ставят к стенке только от собственной слабости. Запомни. Другого, массаракш, объяснения нет. Кто бы тебе чего другого ни наплел, а ответ тут один. Когда нет настоящей силы, страхом силу заменяют. Все устали. Страна - вроде загнанной кобылы, ее бы пристрелить, да другой нет. Народ ни за какой идеей идти не хочет. Народ хочет послать всех подальше, не знать бы ему никакой власти! Разве только готовы терпеть разбойников - тех, кого перебить силами своей общины не удается… А так нельзя, нужна идея - такая, слышишь ты, за какой все пойдут. И что имеем? Имеем аж четыре штуки: монархическую, красную, национальную, да еще, пожалуй, плутократскую, ну, типа как у хонтийцев…
        Рэм не перебивал собеседника. Чем, чем скреплялся народ? Какой силой? Гордость помешала Рэму переспросить собеседника.. А потом он и сам перескочил на другую мысль.
        Рэм и сам многое множество раз перебирал варианты. Выходило - национальный вариант менее прочих разрушителен и более прочих осуществим. Но… каждый раз возникало чувство: чего-то не хватает в этом перечислении. Малости какой-то, но очень важной малости. А без нее все варианты, все без исключения, оборачивались каким-то неживым сухостоем.
        - Монархистов мало, - продолжал Туча, - вот они и лютуют. Ворвутся в город, правда… хрен у них нынче силенок на город, зубы-то повыбиты… в общем, в село ворвутся, режут и наших, и красных, порют без разбора правых и виноватых. Хотят бунт поджечь, только дулю им - народ их просто боится. Плутократов у нас еще раларовцы в землю положили. А вот в Хонти они верх взяли. Ну и? Теперь они там красных в землю кладут. Ровно так кладут, слой за слоем А нас примерно столько же, сколько и «друзей рабочих». Чуть поболе, может, но не намного. Вообще-то идейных мало, - и тех, которые за них, и тех, которые за нас: один на сотню душ народонаселения. И решаем все не мы и не они, а такая громадная туша, которая - все остальные. Красные чуть что - затвор передергивали. Почему? Боялись. Придут остальные - те, кому краснота не по нраву, - и задавят. Тушей задавят, массой.
«Друзья рабочих» и решили: да просто убивать. Одно слово против - в могилу. Два слова против - в могилу со всей семьей. Страхом они хотели, и чуть было не получилось… А мы… Мы то народ по головке гладим, то подзатыльника даем, то любовью, то тем же страхом… Но нас - я говорил! - тоже мало. И нас запросто снесут, если зазеваемся. И мы тоже будем народ по стенкам расставлять, если припрет. Скажи-ка, Рэм, ты с нами останешься или еще куда-нибудь сбежишь, если такая каша заварится? Между нами. Без переносу.
        Имелось у Рэма желание сказать в ответ что-нибудь обтекаемое. Зачем дразнить гусей? Жизнь только-только начала налаживаться. Но вдруг к горлу подкатила тошнота от всего обтекаемого, и он ляпнул:
        - С теми, кто вот такие рвы наполняет… - голос от волнения пресекся, - с такими я никогда не буду. И цвет не имеет значения. Понимаю, сейчас ты скажешь: «Как управлять страной, которая на всю голову свихнулась, если другого способа нет?» А я тебе… э… ты что? Э…
        Толстый, который Туча, стремительно затворил ему рот ладонью. Глаза у него сверкали, как у пса, получившего мозговую косточку.
        - Есть, брат! Ты все правильно сказал: нехорошо пачками убивать своих же, единокровных. И способ не убивать - есть!
        Он тут же, на хребтине старого вала, взял с Рэма подписку о неразглашении и перевел его на уровень допуска «ОРЕЛ-1». А потом дал ему бумагу, содержавшую немыслимую смесь физики и биологии с политикой. «Выписка из протокола заседания Верховного консультативного совета Семьи от… (месяц, дата). Тема обсуждение спецпроекта психокоррекции населения. Разработчик: Группа 15-64. Код направления:
«Иеромонада». Ответственный творец от Семьи: профессор Феш, после смерти профессора Феша - генерал Шекагу. Технические характеристики…»
        Далее генерал Амо Шекагу докладывал: после смерти профессора Феша его работы в области психоизлучения были продолжены. Излучение вызывает всплеск эмоций в диапазоне страх, гнев, восторг, самопожертвование, радость, энтузиазм, печаль (доходящая до состояния глубокой угнетенности). Грамотное наложение смысловых пакетов на сознание, подвергшееся излучению, вызовет эмоциональную привязанность к заданным извне предметам Или, напротив, эмоциональное отторжение вплоть до ненависти. Субъекты, на которых в лабораторных условиях испытывалось воздействие излучения, воспринимают заданные извне предметы безусловно положительно или безусловно отрицательно на иррациональном уровне. Способность критической оценки и рационального анализа временно отключается. Размещение в наиболее проблемных регионах трансляторов и ретрансляторов психоизлучения приведет к ослаблению социальной напряженности и повысит лояльность народонаселения. Названные трансляторы и ретрансляторы могут быть установлены под видом башен, ориентированных на борьбу со спецпропагандой противника, ведущейся средствами радио, на радиолокационную
разведку или же на противобаллистическую защиту.
        Резолюция:

1. Продолжить совершенствование матчасти.

2. Увеличить бюджет Группы 15-64. Обеспечить постоянное обновление экспериментального материала.

3. В ближайшие полгода провести массовые испытания в одном из проблемных регионов.
        Ветер упорно пытался вырвать бумажки из рук Рэма, пока он читал. Но Рэм очень быстро добрался до резолюции. А добравшись, не знал, о чем теперь говорить. Уставился на Тучу остолбенело. Тот деловито изъял документики из его рук, щелкнул зажигалочкой, да и спалил все дотла Еще потоптался для верности на черных останках
«Выписки».
        - Ну, равный мой брат, ознакомился? Оч-хорошо. Как по-твоему, годятся нам башенки для утихомиривания вконец особачившегося народа?
        - Да гнусь какая-то. Массаракш! Опыты над людьми… Вы там с ума посходили в столице?
        - Тогда поразмысли, Долговяз, пораскинь мозгами, они у тебя извилистые: лучше вот так или лучше укладывать людей штабелями? У нас голодные бунты в пяти уездах. В столице большинство заводов стоят. Четверть страны отравлено радиацией. Не пойми какая пакость на юге - мы ведь ни мирный договор, мужик не заключили, ни рожна, да ты помнишь? В Хонти - маленькая гражданская война, в Пандее пока нет, но будет, и оттуда такое потечет! У нас в Пригорье - банды раларовцев, а на севере - банды монархистов. На восточном побережье расплодились двуногие чудища: мне оттуда человека привезли с совиной мордой и четырьмя руками… Тихо-мирно, чистенькими ручками, мы со всем с этим не справимся. Подумай, Рэм.
        Отлично, он подумает. Пока от всей затеи Толст… Тучи пахло тухлятиной. Дрянь какая-то выходила: вроде приворотного зелья в общегосударственных масштабах. Этим приворотом норовят вселить любовь к не больно-то приятному жениху. «Знать тебя не хочу, старичок! Противен ты мне». - «Пойди за меня замуж, принцесса, у меня идея есть, крепкая, неутомимая». - «Разные тут приходили… с идеями. Один другого уродливее. Теперь еще ты. Ступай со двора!» - «А вот глянь-ка в зеркальце, и сразу полюбишь меня… только не падай». - «Как же я тебя люблю, убеленный сединами красавец! Назовешь ли меня своею женой?» - «Ух ты, быстро же оно подействовало…»
        Наверное, лучше, чем массовый террор, наверное, лучше…
        Вот только Рэм помнил, сколь убедительно звучали когда-то слова Дэка: «Если ты против, Рэм, придумай для нас для всех другой способ выжить». Разве понимали они тогда оба, сколько народу придется положить ради сохранения новой власти и дезертирской армии? Да ни сном ни духом.
        Опять ему приходится выбирать между плохим и очень плохим. Почему так? И, главное, на новом витке плохое - гораздо хуже предыдущего плохого, а очень плохое - вообще кошмар полночный…
        - Когда ты собираешься проводить тут массовые испытания?
        Туча лишь головой покачал. Как видно, подобной проницательности от Рэма он не ожидал.
        - Ну ты, брат, даешь… Месяца через четыре. Если окончательно одобрят наверху, конечно, если сочтут…
        - Что от меня потребуется?
        - Ну… брат… в высшее политическое и военное руководство провинции входят всего четыре человека. Третий по значимости - ты, скоро в генеральские чины выйдешь… Фигура. А если отсюда, из Черогу, кто-нибудь серьезно взвякнет против башен, если строительство первой башни вызовет утечку секретных сведений, то… я даже не знаю. Всему делу - как ломом по кумполу. На тебя надеялся. Во всем уезде ты вообще первый, кто узнает о…
        Рэм с досадой прервал его:
        - Что, массаракш, требуется? Не ходи вокруг да около, ясно скажи.
        - Для начала просто согласие.
        За час до того
        Для семьи старого дружка и большого умницы Рэма Тану у Тучи имелось две улыбки.
        Одна - для его жены Тари, очень вежливая, очень хорошо поставленная, ни за что не угадаешь в человеке, умеющем столь правильно ставить улыбки, год на физико-техническом факультете, полтора года фронта и еще пять лет работы простым приказчиком у сахарозаводчика в лавке. Вот если бы он воспитывался в семье дипломата, если бы он учился в закрытом лицее для детей аристократии, тогда конечно, кто бы удивился подобному навыку. Но… простой приказчик?
        Другая улыбка предназначалась самому Рэму, с такой улыбкой один солдат рассказывает другому похабный анекдот. Или, скажем, один академик другому академику… Словом, нормальная человеческая улыбка.
        За час до Испытания Туча пришел к Рэму домой («Нет, Рэм, никакие дела не принимаются в расчет… Да, на всякий случай. Нет, Рэм, не просьба. Извини, но это вроде приказа, парень. Да, и жене твоей. Обязательно!) и принялся менять улыбки. С ней говорит - одна, с ним - другая. Впрочем, с ней он почти не общался. Выпил чаю. Обсудил… всякую ерунду обсудил. И даже пару раз сбился, хотя Туча - особенный человек, он эмоции предъявлять не приучен, и по его лицу, как по лицу хорошего карточного игрока, нипочем не прочесть, буря у него внутри или тишь. А тут он вдруг нить разговора теряет, по столу пальцами тарабанить принимается этак громко и даже напевает «Боевую гвардию…», когда в беседе образуется пауза.

«При пробных запусках не происходило ничего страшного, - с недоумением размышлял Рэм. - Ну, легкая депрессия у кого-то. Ну, эйфория у особенно неразвитых личностей. Ну, кое-какие сложности со зрением и координацией движений… Легкая депрессия… Ерунда, в сущности. Один, правда, жаловался, что у него кружится голова… но…»
        - Мне выйти? - напрямик спросила Тари.
        Туча среагировал не так, как от него ждали. Не ответил утвердительно с вежливой прохладцей, как ожидала Тари. И не отшутился, как ожидал Рэм. Потер Туча большим пальцем нижнюю губу и спросил негромко:
        - Я знаю, Тари, что ты меня терпеть не можешь и ни в чем не дашь мне веры… Так?
        - Да знаю я таких, как ты…
        Туча невесело ухмыльнулся.
        - И мужа своего ты знаешь, Тари. Он не чета простоклювым дятлам вроде меня. И ты ему во всем доверяешь. Так?
        - Блестяще! Если сам понимаешь, зачем спрашиваешь?
        - В другое время я бы с тобой как следует сцепился, пандейская… ладно. Ты ж понимаешь. А сейчас вежливо… смотри, Тари!.. очень вежливо, как равный равную, спрашиваю: ему - во всем доверяешь?
        - Мы с тобой от рождения равные, только я покрасивше тебя, Толстый. Не польстил ты мне, громила. Но раз такое дело, скажу: да, он не враль, он порядочный человек, и он мне врать не станет.
        Туча вздохнул облегченно.
        - Оч-хорошо. Есть у меня одно неприятное известие для вас обоих. Только объяснить его я могу одному Рэму - из соображений секретности. По первости, я думаю, оба не поверите. Но с тобой я распинаться не стану: допуска у тебя нет, да и противно мне…
        Тари брезгливо поморщилась.
        - Не кривись мне тут! - закипая, начал было Туча.
        - Ты у меня дома, - холодновато напомнил Рэм.
        - Ладно… ладно… массаракш. В общем, ему, мужику твоему, я объясню, что к чему. Его я, знаешь ли, ценю, люблю, холю и лелею. Никому в обиду не дам! Он, знаешь ли, у нас еще академиком будет!
        Тари демонстративно встала из-за стола, повернулась к Туче спиной и принялась резать хлеб.
        - Нет, Тари, так не выйдет. Я даже извинюсь перед тобой, хотя какого бы хрена? Ты нужна здесь, рядом.
        Никакой реакции. Ей было плевать на то, что у Тучи генеральский чин и воинский билет за номером 00004 в Гвардии.
        - Тари, от тебя сейчас зависит не только твое будущее, но еще и будущее мужа. Ну на кой?
        Она молча вернулась за стол.
        - Не нагнетай… - сказал Рэм. - К чему?
        - Да есть к чему… Ты ж пока не в курсе, а как узнаешь, другое будет мнение. В общем, Тари, давай так. Я имею право кое-какие сведения открыть ему. И если он подтвердит, что вам… что тебе… короче, ты его послушаешься?
        Она молча взяла Рэма за руку и взглядом дала ему понять: «Все, что угодно».
        - Так. В результате Испытания у тебя, Тари, может резко испортиться здоровье. А может, и не только у тебя. До такой степени испортится, что придется бросать все и бежать отсюда.
        Брезгливо-спокойное выражение лица женщины ни капли не изменилось. Она, ни слова не говоря, перевела взгляд на Рэма. Мол, теперь твой ход. Сделай его и за меня, только не ошибись.
        - Оч-хорошо. Тогда давай-ка, Рэм, выйдем на улицу.
        - Я секретов от жены не держу.
        - Глупости, Долговяз. Это момент формальный. Гостайна на уровне, к которому у тебя допуск оформлен, а нее… у нее ни к чему допуск не оформлен. Чисто административный вопрос, мужик. И быстро надо, быстро. Времени - кот наплакал.
        Тари, побагровев, медленно встала.
        - Слыш-шишь ты, пузырь! Не с-смей в моем доме пользоваться этими вашими кличками! Я не хочу, чтобы он становился вроде тебя… вроде вас всех этих! Не с-сметь называть его Долговязом! А тебе, Рэм, говорю: надо - так выйди. Только осторожнее там… с этим.
        Они вышли. Сели на скрипучем деревянном крылечке. Сырые от осенних дождей плашки неприятно холодили задницу.
        - В столице тебе приличный дом подберем, Долговяз. А то стыдно - серьезный человек, а живешь как революционный оборванец.
        - Ты к делу давай.
        - Оч-хорошо. К делу…
        Туча болтовни не любил. Сегодня он говорил слишком много. И слишком вежливо - для обычного Тучи, придерживающегося повседневного образа действий. И это странное его поведение все больше тревожило Рэма.
        Туча раскрыл слегка потертый, но сохранивший былую роскошь отделки планшет гвардейского штаб-офицера времен Империи. Порывшись, вынул оттуда два документа.
        - Только быстрее, Долговяз. Очень быстро.
        И Рэм погрузился в чтение.
        Первая из бумаг была озаглавлена привычно: «Приказ № **** от (дата-месяц)». И дальше все выглядело без особых неожиданностей: «Командиру экспертной войсковой комиссии по вопросам противобаллистической защиты генералу (имя и фамилия Тучи) в целях безопасности и процветания народа предписывается при проведении Испытания, проводимого согласно Приказа № **** от (дата-месяц), провести следующие технические коррективы при проведении…» Армейский канцелярит, ничего особенного… здесь… понятно… ну да, так и предполагалось… тут… терпимо… оп. Взгляд Рэма уперся в коррективу за номером 5. Рэм не поверил глазам своим. Перечитал. Опять не поверил и опять прочитал.
        - Усилить интенсивность А-изучения в четыре раза? Это… как? Целый район накроет. Это ж… боевое применение. Это ж… не опыт, не эксперимент, не наука.. это ж…
        - Обрати внимание на подпись.
        Под приказом стояла подпись Папы. Не генерала, не технаря какого-нибудь, не одного из «творцов-заместителей», нет. Раз там подпись Папы, то ничего переменить уже нельзя. Решение принято. Дергаться бессмысленно.
        Рэм, пораженный, выдавил из себя:
        - Последствия непредсказуемы.
        Туча убрал приказ в планшет и сказал спокойно - как только мог:
        - Могу утешить тебя только одним. Я такой же человек, как и ты, брат. У меня такое же устройство, хочу сказать. И я здесь остаюсь на время Испытания. Сознательно, Долговяз. Мы хотим для нашего народа блага Стало быть, мы должны разделить с ним все опасности и все радости. Мы же не какие-нибудь гнилые пидоры! Я остаюсь, Долговяз.

«Если бы еще одна твоя личная храбрость могла исправить грандиозную ошибку всей системы…» - с горечью подумал Рэм. Ну вот останется Туча Разве от этого риск уменьшится?
        Он развернул второй документ.

«Для служебного пользования.
        Код секретности - ОРЕЛ.
        Допуск - не ниже ОРЕЛ-1.
        Направляется командиру экспертной войсковой комиссии по вопросам противобаллистической защиты генералу (имя и фамилия Тучи).
        Выписка из протокола опыта № *** серии Б от (месяц-дата), произведенного в Научном центре при Объединенном командовании Сухопутных сил и Противовоздушной обороны…
        При увеличении интенсивности излучения в 1,3 раза по отношению к базовому экспериментальному значению серии Б выявлен ряд факторов, вызывающих усиление симптомов нестандартной психической и физической реакции на излучение. Список выявленных факторов помещен в Приложении 1».
        - Да поторопись же ты, Долговяз!
        - Сейчас-сейчас…
«Группа факторов № 1: физиологические
        Лучевая болезнь
        Гипотония
        Инфекционные заболевания (список см. в Приложении 2)
        Генетические отклонения (список см. в Приложении 3)
        Принадлежность пандейской народности, ярко выраженная на генетическом уровне
        Принадлежность хонтийской народности, ярко выраженная на генетическом уровне
        Принадлежность ондольской народности, ярко выраженная на генетическом уровне
        Долгое практикование травяной и овощной диет
        Приверженность к специфической кухне касты филомудров Архипелага
        Изменения формулы крови в результате долгого пребывания на особых производствах (список см. в Приложении 4)
        Лечение антидепрессантами группы 14+ (список см в Приложении 5).
        Группа факторов 2: психологические
        Склонность к маниакально-депрессивному психозу
        Избыточно критическое отношение к окружающей реальности
        Вялотекущая шизофрения
        Психические расстройства на мистико-конфессиональной почве».
        - Да это же… нет, ты послушай! Это же каждый десятый! Или… нет, это каждый пятый! Треть фронтовиков, которые радиации понахватали сам знаешь сколько…
        - Встать!
        Рэм подчинился. Туча взял его за грудки и встряхнул как следует:
        - Все. Время кончилось. Исправить ты ничего не сможешь. И я не смогу.
        - И…
        - Не перебивать! Ты не понял, Рэм. Твоя Тари. Твоя Тари, Рэм.
        И тогда Рэм в ужасе покачал головой, но ни слова ответить не смог. Да, его Тари, его заботливая нежная Тари, его Тари, никогда не говорившая ему ни слова лжи. Его Тари, когда-то обогревшая его и поставившая на ноги. Его Тари, нежная и преданная, тоненькая, смуглокожая и широколицая…
        Его Тари - гипотоник, принадлежащий пандейской народности по маме. То есть ярковыраженно…
        - А теперь послушай внимательно. Первое. Возможно, ей будет нехорошо. Или больно. Тогда ей будет нехорошо или больно каждый день. Вероятно, даже два или три раза, окончательное решение еще не принято… Она захочет уехать отсюда Далеко уехать. Как можно дальше. Препятствий ей никто чинить не станет. Мы ж не звери. Второе. Ты можешь уехать с ней или остаться с нами. Уедешь, и ты - никто. Останешься, и ты - Долговяз, уважаемый человек, столичный ученый. Ты… куда? Стой! Не успеем…
        Рэм вошел в дом, оттолкнув Тучу от двери.
        Ничего в его жизни не получилось. Все наперекосяк. Все глупо, криво, все лишено логики. Ни одного большого, настоящего текста он не успел написать. Что о нем знают? Автор слов к маршу Гвардии… А для него это была шутка, мелочь, едва ли не приятельское одолжение…
        Но на одну вещь он еще способен - остаться порядочным человеком. Очень невезучим, но все-таки порядочным.
        - Тари… Тари!
        Она смотрела в окно. Солдаты сбегались на плац под сигналы горниста, игравшего к вечернему построению… Услышав голос Рэма, его жена повернулась и бросилась к нему, обняла, спрятала голову на груди.
        - Стой, стой! Не сейчас. Не при…
        - Да! Хорошо. Потом. Конечно… - Она отошла, поправляя волосы. Повернулась и наклеила улыбку на лицо. Губы дрожат.
        - Тари. Наверное, сейчас тебе будет нехорошо.
        - От Испытания?
        - Да. Тари…
        - Серьезно?
        - Абсолютно. Есть очень большая вероятность.
        - Я не о том, Рэм. Насколько нехорошо?
        - Не знаю, Тари. Я не знаю… Но если станет сильно нехорошо, мы с тобой уедем отсюда вместе.
        Она подошла и погладила его по щеке.
        - Нет. Я не собираюсь быть тебе обузой. Я обещала стать самым лучшим товарищем для тебя, а не гирей в твоем ранце.
        - Ты не вольна решать за меня. Ты будешь со мной и… и все тут. Никаких споров.
        - Нет! Я…
        Тут в гостиную вошел Туча. В обеих руках его были белые конверты, один - потолще, другой - потоньше. Туча зло шлепнул их на обеденный стол.
        - Ты редкий засранец, Долговяз. Но ты мой проклятый тупой друг. Хоть посмотри напоследок, какой выбор тебе предлагается.
        - Нет необходимости, Туча.
        Его собеседник перевел взгляд на женщину. Посмотрел чугунно, обвиняюще. Тари ответила ему взглядом, полным ярости.
        - Оч-хорошо. Ты, женщина, если хочешь мужу добра, посмотри, чего он из-за тебя лишится. И что приобретет, если будет без тебя. Только не смахивай бумажки со стола, не делай себе легко. Ты должна знать. Так что разуй очи пошире, сова пандейская.
        Сразу после того

…Туча с нарочитым спокойствием, не торопясь, сворачивает самокрутку.
        По нынешним временам он может курить хоть самые дорогие архипелагские сигары: имеет право, имеет возможность… Но он никогда не ест ничего дорогого, никогда не живет ни в чем роскошном, не носит шикарной одежды, не пользуется вещами, которые не доступны большинству. Поэтому - никаких сигар. Это Рэму в нем нравится. Ему вообще нравятся те, кто не приучился воровать, хотя имеет право, имеет возможность… Но еще Туча не курит нормальные человеческие папиросы, а мучается с дурацкой самокруткой, заявляя окружающим, мол, «по фронтовой привычке». И пьет Туча из помятой жестяной кружки, которую повсюду таскает с собой. Это Рэму в нем не нравится. Ему вообще не нравятся те, кто делает из своей жизни театр одного актера.
        Туча роняет табак из своей дурацкой бумажки на пол. Чуть-чуть. Потом еще чуть. Потом у него выпадает аж половина всей начинки, и он бросает остаток на пол, топчет, пинает…
        Тари медленно подносит к лицу Рэма стакан чая.
        - Попей, зверек… Попей. Пожалуйста. Только не обожгись, очень горячий…
        Рэм лежит на диване лицом кверху, рубашка на нем расстегнута до пупа Вернее, не расстегнута кто-то рванул на нем рубашку так, что половина пуговиц отлетели. В горле саднит. В голове - гулкая вата. Рэм с трудом поворачивает голову на голос Тари.
        Туча где-то далеко, через пленочку, в экранчике, Тари где-то далеко, через стеклышко, в окошечке. Слышно их очень плохо. Туча разевает рот, говорит… или не говорит, а просто тяжело дышит.
        - Что, у меня сердце останавливалось? - спрашивает Рэм.
        - Нет, - отвечает Туча. - А вот дышать ты перестал. И не дышал довольно долго.
        Рэм берет у Тари чай, отхлебывает. Прикидывает кое-какие детали. Какая нелепица! Отчего именно он? Какой фактор? Какое там у него отношение к окружающей реальности? Хорошо хоть Тари не коснулось… А впрочем, коснулось. Те, кто… в смысле, те, кто… те, кого накрыло, будут теперь врагами. Не кому-то конкретно, нет, они будут врагами всем. От башен никто не откажется. Слишком эффективная штука А хотя бы и захотели отказаться, Папа не даст, нет. В лучшем случае понизят коэффициент до тройки или до двойки. И если встанет вопрос - милосердие к тем, у кого нестандартная реакция, или башни, то выберут башни. А нестандартные будут уродами. Мутантами. Недоносками. Выродками. Хорошее слово, точное слово: выродки. Теперь будет как? Выродок - стало быть, враг. А если ты жена выродка, то ты жена врага. Он потянет Тари на дно, это очевидно.
        - Называйте нас выродками, - говорит он Туче. - Хорошее слово, звонкое, сильное.
        Тари смотрит непонимающе. Она у него малость тугодумка, Тари. А вот Туча понимает все и сразу:
        - В сущности, Рэм, мне скоро станет опасно встречаться с тобой. Прости, мужик, если подумать, мне и сейчас, вот прямо сейчас, уже опасно сидеть у тебя в доме, чаи гонять.
        - Свинья ты, Толстый, - бросает Тари, не поворачиваясь к нему.
        - А ты, выходит, не такая уж и пандейка Должно быть, мама твоей мамы не все рассказала твоей маме про папу твоей мамы.
        Тари бросается к нему и молниеносным движением дает пощечину. Туча невозмутимо добавляет:
        - Зато теперь ты член семьи нестандарта Врага, стало быть.
        - Это пока еще мой дом. Ты не смеешь, - говорит ему Рэм с неожиданной для самого себя твердостью.
        - Ладно, прости, мужик. Я просчитываю варианты, я, массаракш, думаю вслух. Ясно?
        - Думай вежливее.
        Все трое молчат какое-то время. Из-за окна, с плаца, доносятся вопли взволнованных солдат: там, должно быть, пара мертвецов и полное непонимание всех прочих аттракционов…
        - Нестандарты, стало быть… - произносит Рэм. - Выходит, имеется термин. А значит, наверху уже пробрасывали стратегию ситуации.
        - А ты в выродки торопишься? - отвечает ему Туча. - Не торопись. Там, наверху, будут свои выро… нестандарты. Это уже просчитывалось. На самом верху, брат. И тех нестандартов, которые оказались снизу, они станут давить. А поднимать станут только самых лояльных.
        - Я не прохожу тест на лояльность?
        - Ты - проходишь. Твоя жена - нет. Официально она пандейская полукровка, хотя и не поймешь теперь, полу- она у тебя, четверть- или как там еще… Ее ж не по реакции на излучение классифицировать будут! Документы что о ней сообщают? Она - полу-, а на бумаги в таких случаях смотрят в первую очередь. Нет, не так. Смотрят на одни бумаги, даже морду разглядывать не станут. Ты ведь не захочешь от жены избавиться?
        - Не говори обо мне так, будто меня здесь нет! - взвивается Тари и хлещет Тучу по щеке вторично.
        - Нет, - спокойно констатирует Рэм.

«Если бы и хотел, не стал бы. Система требует избавиться от жены, чтобы продолжить карьеру… стало быть, что? Дрянь такая система. А ведь я, ребята, считал вас меньшим злом. Ну, допустим, вы и на самом деле меньшее зло… но это не значит, что вы зло маленькое. Каши мне с вами не сварить, ребята…»
        - Точно? - переспросил Туча, не обращая внимания на Тари.
        - Нет. Ничего не выйдет.
        - В сущности, Долговяз, я тебя понимаю… Жена все-таки, а не хрен собачий.
        Тари победно посмотрела на Тучу. Он устало потер глаза ладонью и медленно сел на диван, в изножье.
        - Я-а.. - Он замолчал и опять потер глаза - Ерунда, конечно, Долговяз, но я допускал и такой вариант. Я даже вариант с самим собой… то есть… Давай без лишних эмоций. Ты мне жизнь спас, я тебе должен… И еще ты мне… ты ведь мне еще…
        - Друг?
        - Да, - неуверенно подтвердил Туча.
        Оба мужчины отлично понимают: чуть погодя такая дружба будет стоить карьеры, а то и свободы. Может быть, головы. Сильная вещь - излучение. Эффективная вещь. Недовольных должно стать меньше. Причем те, кто недоволен конкретно башнями, не нужны вообще.
        - А ты - мне. И я у тебя ничего не прошу. Сам уберусь куда подальше.
        - Заткнись, пожалуйста.
        Туча вынимает из внутреннего кармана еще два конверта:
        - Распечатай, брат. Они мне руки жгут! Сначала большой.
        Рэм послушно распечатывает большой конверт. Опять деньги. Так-так, на сей раз очень цивилизованные, пастельных тонов, с пятью степенями защиты, с колючим иератическим шрифтом купюры Госбанка Демократической республики Хонти. И - разрешение на выезд для господина Тану.
        - Почему только на…
        - Тихо! - перебил его Туча - Вскрой-ка второй. Тогда и сообразишь.
        Пожав плечами, Рэм вынимает из оставшегося конверта две странички дрянной машинописи с грифом «совершенно секретно» на верхнем поле.
        - Что там? - безмятежно осведомляется Тари.
        - Совершенно секретно! - торопливо говорит ей Туча.
        - Блестяще! - Тари усмехается.

«Оставшиеся представители императорского дома, которые имеют право на занятие престола по Закону о престолонаследии, введенному в период Регентства. Приводятся по очередности прав на трон…»
        - Ты что, в заговорщики подался? Вот уж не ожидал…
        Туча кривится:
        - Это разведданные, дубина. Полный список тех, кого еще могут использовать, если… если тут у нас кончится порядок. Все, кого недоморили при красных. И… давай без вопросов. Мы не одни, а эти бумажки ты не имеешь права видеть. Не подставляй меня, мужик.
        Рэм углубился в чтение.
«Раздел I. Проживающие на территории так называемой «Республики Хонти»:
        Престолонаследник № 1. Великая княгиня Чениардана Орту, четвертая дочь последнего императора, 22 года Проживает под своим именем в так называемой столице Хонти, городе Сагьяеше; площадь Народовластия (быв. Базарная), особняк «Розовая башня».
        Престолонаследник № 2. Князь Гэл Орту, сын великой княгини Чениарданы Орту, 4 года. Проживает под своим именем в так называемой столице Хонти, городе Сагьяеше; площадь Народовластия (быв. Базарная), особняк «Розовая башня».
        Престолонаследник № 4. Баронесса Шади Фаар, по отцу княгиня Гаруту, вдова двоюродного брата последнего императора и двоюродная племянница регентши, 40 лет. Проживает под именем госпожи Гагш в имении Сафалейреш на побережье, на выселках так называемой столицы Хонти, города Сагьяеш.
        Престолонаследник № 6. Герцогиня Тэчи Хаг-Хаги-Шафоот, по отцу княгиня Гаруту, двоюродная племянница регентши, 38 лет. Точными сведениями о месте проживания 2-е Главное управление не располагает.
        Престолонаследник № 7. Дана Фаар, дочь баронессы Фаар, княгини Гаруту, по матери княжна Гаруту, троюродная сестра последнего императора, троюродная племянница регентши, 23 года. Проживает под именем госпожи Гагш-младшей в имении Сафалейреш на побережье, на выселках так называемой столицы Хонти, города Сагьяеш…»
        Буквы пустились в пляс перед глазами. Бумага затуманилась, будто оконное стекло, на которое дохнули теплом.
        Дана!
        Четыре года прошло…
        И Тари стоит рядом. От имени «Дана» ее отделяют четыре шага и толщина бумажного листа.
        Ведь все уже прошло. Нет никакой Даны Фаар. Она погибла Она затерялась где-то далеко, на чужой земле, которая два года назад была своей. Она стерлась из жизни, из памяти. Нет ее. Когда-то давным-давно это было очень остро. Каждое слово, сказанное о ней, каждая мысль о ней, каждая вещь, о ней напоминавшая, - все это влияло на состояние души Рэма с необоримой силой. От одного ее короткого имени у него в сердце мог закончиться штиль и начаться шторм. Дана была… как проглоченное шило. Она ворочалась у Рэма в потрохах, резала и дырявила кишки, колола сердце, вспарывала легкие, не давала дышать спокойно. Иногда ему казалось: вот он повернется слишком резко, и металлический штырь, пробив плоть живота, высунется наружу. Иногда слезы беспричинно подступали к горлу, и Рэм впивался зубами в собственные пальцы - только бы удержать предательскую влагу внутри. Но как только воспоминания о Дане начинали блекнуть, как только на месте, которым она полновластно распоряжалась внутри личности Рэма, возникала воронка стылой пустоты, он сейчас же перечитывал последнее письмо Даны, он возвращал ее себе.
        Он хотел шила в потрохах. Он печалился, очень печалился, когда шило принялось таять…
        Но все ведь кончилось! Все кончилось. Все кончилось давным-давно…
        И все опять вернулось за несколько мгновений.
        Дана пришла и победила бедную Тари. Рухнула Тари в один миг и рассыпалась в труху… Рэм просто представил себе лицо Даны во всех подробностях - ее волосы, ее глаза, - вдохнул немного надежды… и Тари немедленно перестала что-либо значить для него. Хороший человек. Добрый, отзывчивый, заботливый.
        Нелюбимый.
        Ледяное шило опять царапнуло желудок Рэма изнутри, и он воспринял эту боль как счастье.

«Надо ехать, - услышал Рэм собственную мысль, прозвучавшую с необыкновенной отчетливостью. - Никуда не денешься, надо ехать. Я увижу ее, я обниму ее…»
        И какая хрен разница, что будет дальше? Может, жизни не будет. Отлично, он не против.
        Впрочем, как это не будет жизни, когда его Дана жива?! Его эфирная красавица с подводной лодки… Очень даже будет жизнь. Какой-то смысл появится в этой жизни. Станет теплее.
        - Как долго ты в курсе? - спросил он у Тучи.
        - Вот уж скоро три месяца… Не беспокойся, данные верны, ни малейших изменений.
        Хитрый упырь. Друг-то друг, а вон оно как выходит…
        - А ты меня, сукин сын, в столицу хотел двинуть. С-сукин сын! Не сказал бы?
        Туча ухмыльнулся.
        - Во-первых, для пользы общего дела ты нужнее в столице…
        - Общего дела?!
        - Не ори. Во-вторых… давняя же история, может, у тебя рассосалось уже. А здесь у тебя - дела, привязанности о-го-го какие. Видишь? Не хрен меня упрекать. Я все правильно делал.
        И что Туче скажешь? У него сплошь - польза общего дела. «Народу нужно то-то… народ ценит то-то… народу надо помочь тем-то…» Где тут территория для жизни, на которой могли бы уместиться маленькие живые таракашки - люди, причем поодиночке, а не всем скопом?

«Что теперь делать с Тари? Требовать документы и для нее? Вернее, просить, какое уж нынче - требовать… Все переменилось в один момент. Ну вот поедет она в Хонти, а там Дана… Там Дана. Дана и я. Будь Тари ко мне прохладна, будь она мне товарищем, просто товарищем, как она сама мне талдычила столько времени, ну, отвез бы, устроил как-то, объяснил бы… наверное, даже такое можно объяснить», - с горечью думал Рэм.
        Если бы, если бы! Выходило иначе.
        Тари совсем не холодна, и никакой она не товарищ. Она.. волосами… сапоги. И это - из самой глубины ее души. Излучение многое делает явным… Она не пожелает никому уступать Рэма Стало быть, в Хонти ей быть нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
        - Туча, существует ли шанс устроить ее здесь?
        Тари улыбается, даже не пытаясь вникнуть в суть его вопроса. Туча, ни слова не говоря, двигает на середину стола конверт с пандейскими деньгами и выездными бумагами. Большей щедрости, чем сейчас, он не проявит. Тут никаких сомнений. Ну, хотя бы так…
        - Да что там у вас? - безмятежно спросила Тари. - Вы ведете непонятный разговор.
        Голос ее нимало не замутнен тревогой. В нем ни страха, ни сомнения, ни недоверия. Если бы она была Рэму просто товарищем, верным товарищем!
        Сейчас будет больно.
        - Когда я перестал… дергаться?
        - Только что, Рэм, - ответил Туча.
        - Тари, ты помнишь, как тебя… какая петрушка с тобой происходила чуть раньше?
        - Когда, Рэм? Со мной? - Тари по-прежнему счастливо улыбалась. На лице написано: надо же, очнулся мой хороший. Меня выбрал, мой желанный. Сейчас мы его вы?ходим, сейчас мы его поставим на ноги. Сейчас мы ему второй стакан чайку горяченького, а потом - врача Все у нас будет хорошо…
        Она еще не поняла.
        - Чуть раньше, чем только что.
        Она задумалась.
        - Я-а.. ну… я… кажется, по радио передавали какой-то задорный мотивчик, и я… да разве важно теперь? Ты очнулся, я зову доктора…
        - Нет! Вспомни.
        - Ты меня пугаешь, Рэм…
        - Я тебя очень прошу, вспомни!
        - Мне… Забавно, я, кажется, не очень уловила… какая-то музыка… у меня даже настроение поднялось… я тебе сказала несколько приятных слов… но… странно… не уверена, какие именно…
        Он жадно отхлебнул горячего сладкого чаю. Надо же, все очень трудно получается. Любил Дану. Любит Дану. А и здесь прирос сердцем… Трудно рвать. Ерунда Бессмыслица. Больно.
        - Выходит, ты ничего не помнишь?
        - Что-то приятное… Почему у тебя такое лицо? Со мной приключилось нечто непонятное? Я тоже теряла сознание? Не помню…
        Рэм допил чай и взял конверт с хонтийскими деньгами. Надо собираться. Чем он располагает? Надеждой, любовью, неплохим, пусть и незаконченным образованием, подъемными на первое время. Да еще умом наглого критика - впрочем, обладать им становится делом небезопасным. Кажется, пришло такое время, когда ум обязан стать проще и, главное, тише. Иначе его просто конфискуют у владельца прямо с головой… Пора бежать отсюда.
        Пора начинать новый побег.
        - Наш брак только что развалился, Тари. Прости меня.
        - Я... что со мной было? Нет, Рэм, ты скажи… Что со мной было, Рэм?!
        Ему сделалось холодно.
        Часть третья

2157 -2158 годы по календарю Земли
        Узник
        Сокамерник Рэма оказался исключительно вежливым человеком Если бы можно было вывести суть вежливости в химически чистом виде, а потом смешать ее с медом и взбитыми сливками, тогда вышло бы то, что не покидало уст этого человека.
        - Господин надзиратель! - обратился он медовым баритоном к унтер-офицеру. - Простите за дерзость, не могли бы вы, если вам не трудно, подойти? У меня есть маленькая просьба.
        У профессиональных борцов шея становится до такой степени мускулистой, что им неудобно поворачивать костяную коробку черепа, покоящуюся на столь мощном основании, и они поворачиваются к собеседнику всем корпусом. Громила с рожей пещерного медведя из джунглей княжества Лоондаг повернулся на зов узника всем корпусом.
        - А? - проревел он.
        - Право же, извините за беспокойство, не мог бы я попросить вас подойти, у меня имеется скромнейшее пожелание…
        - Ублюдки, рвань! - без гнева ответил ему тюремщик.
        - Смилуйтесь над обреченными, господин офицер…
        - Я унтер-офицер, тупая башка! - и надзиратель сделал пару шагов в сторону решетки, отделявшей его от узников. На лице у него покоилось бетонное выражение. Мухи жужжат. Надо бы их прихлопнуть, но лучше закатать в бетон.
        Рэм перестал следить за их диалогом. Стоит ли суетиться, когда на суету отмерено так мало времени? Похоже, его товарищ не вполне понимает, чем закончится для них эта ночь.
        Рэм готовился. Он до странности мало волновался по поводу предстоящего. Ему хотелось подвести итоги. И хонтийская контрразведка предоставила ему шикарную возможность исполнить столь простое желание.

«Для подавляющего большинства жизнь - это процесс потери всего, что дорого. В молодости нам позволяют набрать очки, и надобно торопиться, очень торопиться! Получив кое-что, мы думаем: «Это лишь начало. Это лишь плацдарм для наступления. В дальнейшем я завоюю жизнь и подчиню ее себе, мои владения расширятся». Но в действительности нам едва хватает сил отстаивать тот маленький плацдарм, приобретение молодости».
        - …Приношу самые искренние извинения, господин надзиратель! Чувствую себя виноватым… Но если уж вы решили потратить на мою недостойную особу несколько мгновений своего драгоценного времени, пожалуйста, молю вас, не могли бы вы дать нам по чашечке чайку?
        Голос сокамерника журчал, словно прозрачный ручеек, бегущий по солнечным полянам.
        - Падаль, ур-роды! Чайку захотел? А хочешь, я тебе череп снесу при попытке к бегству? - и тюремщик с улыбкой людоеда подошел к решетке. Дубинка плясала в его руках, перелетая из одной ладони в другую, словно искуснейшая, утонченная балерина.
        Рэм вздохнул: отчего ему даже сейчас не дают сосредоточиться?

«Все тает, все разрушается прямо в ладонях! Была любовь, надежда, было счастье, а остаются в лучшем случае покой и относительный достаток. Была дружба, и - либо друзья покинули тебя, либо ты их. Была возможность заниматься тем, к чему испытываешь природную тягу, в чем можешь проявить себя… Протекло немного времени, и вот ты уже сидишь на должности, где о творчестве и речи быть не может, и ты в лучшем случае смеешь претендовать на постоянное жалованье. Рискнешь жалованьем? Давай-давай, посмотрим, как ты рискнешь».
        - Что вы, что вы! - нелепо взмахнул руками его товарищ по несчастью. - Мы смирились со своей участью! Какое там бегство, господин надзиратель! Просто хочется вспомнить вкус ничтожнейшей человеческой радости.
        - Какое бегство, спрашиваешь? Бегство я тебе, вонючка, в любой момент обеспечу. Так обеспечу, что потом ни один трибунал меня не осудит за твою разбитую головенку… - ответил ему хонтиец в более спокойном тоне. Видимо, сливочный голосок и щенячьи глазки умиротворят кого угодно.
        Рэм смирился с этим глупейшим представлением Оно ему больше не мешало.

«Любое сильное чувство грубеет. Любая возвышенная страсть, если присмотреться к ней, если разобрать ее на шестеренки, окажется весьма примитивной конструкцией. Любая привязанность тускнеет с ходом времени. Даже яркое развлечение быстро оборачивается тщетными попытками повторить «эффект первого раза». Ты - один, ты всегда один, ты можешь рассчитывать только на себя. Ты большую часть жизни проводишь на холоде. Ты бродишь по вымороженной улице и ждешь: откроет ли кто-нибудь перед тобой дверь в тепло? А если открыли, жди - когда-нибудь обязательно выпроводят на мороз. Не сомневайся».
        - Извините, извините, тысячу раз извините… - сокамерник униженно кланялся. - Я бесконечно уважаю вас, я чту вас, как родного отца! Просто за несколько часов до смерти хочется исполнить простое человеческое желание. Умоляю вас: хоть полстаканчика самого жиденького чаёчку!
        Тюремщик придвинулся к самой решетке, просунул руку сквозь прутья и упер дубинку в щеку собеседника. Лицо узника превратилось в маску криворотого клоуна.
        - Вот потешный уродец, - ухмыляясь, сказал надзиратель. - Какой ты шпион, ты же просто чучело.

«Тех, кто до старости сохранил хоть крупицу действительно ценных субстанций, хоть самую малость, немного. Счастливчики. Тех, кто во второй половине жизни возвысился и притом сберег способность испытывать от своего возвышения счастье, - пренебрежимо мало. Почти нет. Что нам остается? Свободный ум, плавающий в холоде и пустоте. Умение видеть несовершенство мира и выискивать стремительно растворяющиеся клочки совершенства. Умение мириться с тем, что совершенства уже не видишь нигде… В конечном итоге - ум, просто ум. Я ничего не сохранил, кроме ума Я ценю его, мне больше нечего ценить. Но когда он угаснет, я не буду испытывать ни страха, ни сожаления. Ибо нет никакого смысла в долгом печальном существовании одинокого ума Когда-нибудь для всякого ума должен приходить срок замерзнуть. Вот он пришел для моего. И очень славно. Мне не за что уцепиться в этой жизни. Я нищ, умен и свободен. Мне пора умереть. Мне пора отдохнуть…»
        Тут Рэм услышал, как надзиратель, разнозвучно позвякивая ключами, мелочью в карманах и кортиком у пояса, осел мешком на пол у самой решетки.
        Поток мыслей затормозился.
        Такого финала у смешной пьески просто быть не могло! Во всяком случае, Рэм его не ожидал…
        Глаза надзирателя были закрыты, голова безвольно свешивалась на грудь. Сосед Рэма по камере, высунув руки, крепко держал тюремщика за китель, не давая ему треснуться головой о чугунные плиты пола Пристроив грузное тело поудобнее, он отстегнул у хонтийца ключи, вынул пистолет из кобуры, а потом спокойно достал документы и деньги из внутреннего кармана Именно - спокойно. Неторопливыми ловкими движениями большого умельца.
        Рэм оторопело спросил у него:
        - Это… это гипноз?
        Тот обернулся и, приятно улыбаясь, осведомился:
        - Не хотите ли совершить побег?
        За пятьдесят суток до того
        Кафе «Волшебная коша».
        Отличный кофе и посредственное вино. Жаровня с песком Башня старой ратуши в окне. Рокот голубей у входа. Лавка книжных древностей напротив. Запах шоколада и ванили.
        Когда-то кафе называлось «Лазурная стрекоза».
        До того - «Черная лебедь». И тогда тут давали приличное вино.
        Но в самом начале, когда-то, миллион лет назад, на вывеске значилось «Серебряная бабочка»…
        Именно «Серебряная бабочка» - Рэм помнил точно.
        Сейчас они тут добавляют в кофе скверный ликер. Завели этот омерзительный ликер еще во времена «Лазурной стрекозы» и никак не израсходуют. Зато взбитые сливки - умопомрачительно хороши, Рэм не способен отказать себе в таком удовольствии. В сорок семь лет мужчина имеет право на маленькие слабости.
        На столе перед Рэмом - чистый лист бумаги, карандаш и чашечка кофе со взбитыми сливками. Третья за сегодняшнее утро. Напротив сидит Ханфи Руш, узколицая бойкая корреспондентка, худая и хищная, с волосами цвета вороненой стали. Коллега. В сороковой раз она пытается стать для него… чем-то. Упорная, старательная. Большой рот, кроваво накрашенные губы - будто час назад она поймала еще кого-то, классифицировала как пригодное только в пищу и долго не могла оторваться от дымящихся внутренностей.
        Мешает.
        Только что присела, а уже ощущение, будто надоедает целый час.
        - Очаровательное местечко! Шикарно. А у тебя, оказывается, есть вкус. Если бы не последние события, я бы, пожалуй, предложила тебе пригласить меня сюда на ужин… Жаль, я к тебе сейчас по делу. Голова просил передать…
        - Последние события? Что ты имеешь в виду?
        - Так война же… - Ханфи кокетливо повела плечиком. Вырез на груди сделался чуть шире.
        - Война? Война? Как? С кем?
        - Совсем ты запылился в своей хронике культурной жизни. Журналист, называется. Ты рохля. Ты какой-то неживой, тебе энергии не хватает. Все нормальные журналисты давно знают утром танки Боевой Гвардии совершили прорыв. Все взволнованы судьбами страны. А ты…
        Последние годы Рэм засыпал и просыпался с надеждой: катастрофы удастся избежать. А когда надежда рухнула, это вышло так неожиданно, так неуместно! Они там могли бы чему-то научиться, но, похоже, элита, набранная из случайных людей, оказалась слишком слабой и слишком самоуверенной.
        - Гвардия… Опять Гвардия… Не могут жить спокойно.
        - …а ты сидишь тут и попиваешь кофеек. Будто гибель тысяч солдат не ранит твое сердце. Будто желание быть там, где идет битва за сохранение демократии, не посещало тебя!
        Она всегда путала тексты и жизнь. Говорила в жизни словами, пригодными лишь на
«скругление» непричесанных интервью. Зато в интервью оставляла такое, чего никакая жизнь не потерпит.
        - Господи, война.. До чего же паршиво.
        - Да-да! Тебе стоит страшиться. Голове пришел заказ на четырех офицеров. Двое редакторов пойдут в военно-журналистский корпус, а еще двое… да, двое - прямехонько в армию… куда-то там в ополчение. И Голова аккредитовал в Журкорпус не тебя. Тану, говорит, спятил. Такое, говорит, время, а от его культурной хроники без конца тянет критицизмом. Я, говорит, вымарываю, вымарываю, а он не понимает… Мы же, говорит, лоялистская газета, это не наш стиль. А если, говорит, этот Тану в Журкорпусе такое вякнет, его же мигом - к стенке, дурака, по обстоятельствам военного времени… Нет, пусть повоюет простым командиром ополченцев. Тебе сегодня вечером, друг милый, надо зайти на площадь Освобождения, 20, в военный комиссариат. Вольная жизнь твоя заканчивается! Впрочем, ты не должен страшиться, ты ведь храбрый человек, настоящий мужчина.
        - В ополчение? По обстоятельствам военного времени? Ох.
        - Понимаю! Первый раз на войну, реальность которой ужасна…
        - Не первый.
        - О-о-о-о, выходит, кое-чего я о тебе не знаю. Ты, значит, бывалый боец, суровый воин. Ин-те-рес-нень-ко.
        Ханфи была приятно удивлена Опытный охотник - читалось на ее лице - твердо решил посетить старые угодья, поскольку цены на привычную добычу выросли.
        Чушь какая-то. Лишнее. К чему?
        Жизнь опять переламывалась, но Рэм ощущал лишь тупую усталость. И еще, пожалуй, раздражение. Болтливая ведьма не давала ему сконцентрироваться.
        У него колотилось сердце. Но оно вечно колотилось, когда он проводил полдня, а то и больше, в «Серебряной бабочке». Видимо, в его возрасте не стоит пить столько крепкого кофе.
        - Между тем, - вкрадчиво произнесла Ханфи, - у меня есть возможность скрасить тебе последний день перед тяжкими испытаниями.
        И тут текст пошел из Рэма. Он схватил карандаш, принялся записывать:

«Как долго все это тянется! Какое-то бесконечное ледяное мелководье, с омутами, заполненными кровью… Сколько же лет мы не живем по-человечески? Сколько лет? Холод и боль, боль и холод…»
        - Разве ты не понял меня? Я хочу подарить тебе наслаждение, много наслаждения. Море наслаждения! Меня всегда притягивало к мужчинам с независимым интеллектом…
        Слова Ханфи доносились откуда-то издалека, Рэм почти не слышал ее.

«Жизнь стоит ровно грошик, и люди уже отвыкли от того, что когда-то, в нормальном мире, она стоила бесконечно много…»
        - Тебя могут убить, в конце концов. Ты идешь в кровавый бой, встретишься с врагами лицом к лицу Мужчина ты или нет? Хочешь ты, чтобы у тебя в час главных испытаний были яркие, свежие воспоминания о нескольких часах, проведенных светло и радостно?
        Тут Рэм ее все-таки услышал. А услышав, ответил:
        - Нет.
        И продолжил писать.

* * *
        - Журналист? А? Образованный? А? Где? Не до конца? А? Ученая степень? А? Зрение. А? Почему очки? - Рэма принял второй помощник военного комиссара Он выглядел смертельно усталым и задерганным человеком. - Хорошо. А? Не важно. Унтер-лейтенант. Комроты в 17-й резервный полк воинского ополчения. А? Прямо сейчас. Форму и снаряжение получите во второй комнате отсюда по коридору… А? Налево. Вот назначение. А? Оружие и боезапас получите…
        За сорок пять суток до того

…Их, разумеется, не кормили вторые сутки.
        Эка невидаль - голодное ополчение! Чай, потерпят. Вот танковый прорыв - это да-а-а-а. И атомный удар по вражескому авангарду - это о-о-о-о. А отсутствие полевых кухонь и полное исчерпание сухих пайков - это не да-а-а-а и не о-о-о-о, а просто мелочи военного времени.
        Когда бойцы Рэма начали жрать твердые зеленые грушки с деревьев, коими обсажено было шоссе, он предупреждал: обдрищетесь. Он запрещал. Он посылал людей в тыл за харчами. На его запреты ополченцы хотели бы плевать, поскольку харчишек нет и деревенек, где ими можно было бы обзавестись, тоже поблизости нет. Куда деваться? Солдат, отправленный в тыл, так и не вернулся. Ординарец Рэма, отправленный вслед за ним, вернулся, принес уворованную где-то вяленую рыбину и сообщил: в тылу - полная неразбериха, ясно только одно: кормить их в ближайшее время никто не собирается.
        Личный состав, конечно же, обдристался. Да так, что троих пришлось отправить в госпиталь.
        Рэм зачищал ничейную территорию от случайных групп неприятеля. То есть от ребят, которые говорили на родном для него языке. Ему попалось две группы и один всеми покинутый капитан Гвардии с оторванной рукой. Первая группа, увидев ополченцев, разбежалась без единого выстрела. Вторая группа принялась отстреливаться. Пока Рэм собирал свою роту, разбежавшуюся без единого выстрела, трое успели подорваться на минах, четверо - без вести пропасть, а один поранился о штык на собственной винтовке.
        Гвардейский капитан крикнул ополченцам что-то обидное, застрелил еще двоих и застрелился сам.
        На второй день без харчей Рэм велел своим людям рыть окопы и «ждать дальнейших распоряжений». За распоряжениями он отправил к комбату ординарца Оказалось, комбат убит, его старший адъютант - в госпитале, а политический руководитель в стельку пьян и ни при каких обстоятельствах не проснется до утра. Тогда и будут распоряжения. Нынче ночью батальон как-нибудь просуществует без них.
        - Бардак, - констатировал Рэм. - Как обычно.
        - Так точно, господин унтер-лейтенант! - ординарец ответствовал с неуместной бравостью. - Порядка не хватает! Сознательности в людях мало.
        Кажется, он пошел на войну волонтером. Искал тут героики, естественно. Оч-хорошо, сказал бы старинный Аруг Туча.
        Где-то он нынче? Как бы не с той стороны, гонит сюда бронированные стада и надеется вбить танковые клинья глубоко в дряблую тушу Хонти…
        - Посиди-ка ты тут, в окопе. А я пороюсь вон там, - Рэм показал на старый танк с башней, нелепо отвернутой в сторону. Танк мертво стоял здесь еще до того, как явились ополченцы. - Может, у господ танкистов имелись сухпайки. Если какая-нибудь глупость произойдет, старший после меня - командир первого взвода Ясно?
        - Господин унтер-лейтенант, я не могу вас бросить в боевой операции! - Глаза молодого человека светились щенячьей восторженностью.
        - Сидеть, я сказал! Ясен приказ?
        - Так точно…
        Танк поблескивал в свете луны. До него - шагов четыреста-четыреста пятьдесят…
        Рэм на всякий случай вынул револьвер из кобуры.
        Что ты за зверь? Средний, типа «Копьеносец» с короткой трехдюймовкой? Нет, командирская башенка отсутствует… да и пушечка пожиже. О! «Гром II». Да ты же мой давний знакомец! Мы же с тобой виделись еще в ту, первую войну, когда ты считался отличным средством для прорыва глубоко эшелонированной обороны южан.
        Туча, Туча! К чему ты нагнал сюда этакой старой завали? Сволочь ты, Туча Гробы ведь.
        Танк стоял в глубокой лощине, между холмами. Склон одного из них дымился - там под ноль выгорели молоденькие деревца, кусты и трава. То ли последствия атомного удара, то ли кто-то попробовал сжечь гусянку из огнемета, но здорово промахнулся… В лобовой части башни темнела овальная вмятина, обрамленная лунным молоком. Снаряд срикошетил - пробоины нет. И вообще непонятно, чем взяли танк. Он как будто цел, ни дыма, ни дырок…
        К гусенице прислонился покойник, веселым оскалом поприветствовавший Рэма Кажется, крысы отъели ему ухо. Еще один мертвец - хонтийский сержант-артиллерист - валялся чуть поодаль. Треснувшая и наполовину расплющенная белая каска его укатилась на дно лощины.
        Рэм уже полез было к башенному люку, но вдруг увидел еще одно тело. Худющий танкист в бесформенных штанах и какой-то робе с криво нашитыми капральскими погонами. Дрянь, а не форма, едва перекроенные мешки! Старший в экипаже, наверное. Кажется, он пытался заползти на холм, но не смог и лежал теперь, потешно скрючив руки перед собой. Хотел унести что-то важное?
        Рэм подошел у телу, выставил револьвер и осторожно потыкал носком сапога. Никакой реакции.
        Тогда он медленно перевернул танкиста на спину. Тот тихо застонал. Живой?! Да ведь ты сдохнешь здесь. А взять тебя в плен, так ты сдохнешь с еще большей гарантией. Таких, как ты, капрал, никто не собирается ни кормить, ни лечить… По крайней мере сейчас, пока мясорубка проворачивает человечину с максимальной скоростью.
        Дострелить?
        Быстрей отмучается…
        Вместо этого Рэм вынул фонарик и направил его на раненого танкиста.
        Крови-то почти нет, так, царапины… Какая, интересно, баба вцепилась тебе ногтями в лицо? Серьезных ран не видно. Может, ты просто контужен? Впрочем, сейчас, ночью, все равно не разобрать: есть ли в тебе серьезные отверстия, нет ли их… Молодой парень, вчерашний мальчишка. Кого-то ты мне напоминаешь.
        Та-ак…
        Когда-то, очень давно, несколько жизней назад, именно так выглядел профессор Гэш Каан. Он, конечно, никогда не носил военную форму, питался существенно лучше бедного танкиста, да и познакомился Рэм с господином Кааном, когда тот был намного старше этого полудохлого капрала. Но во всем остальном - вылитый ученый муж, светило биоистории собственной персоной.
        Сын? Внук? Да откуда! Впрочем, за эти годы… Племянник? Не исключено. А может, просто очень похож, да и все. Совпадение.

«Чушь!» - сказал себе Рэм. И правая рука его отправила револьвер в кобуру, а левая принялась расстегивать пуговицы на робе.

«Полная чушь, не получится!»
        Содрал с него штаны и ботинки. Ну и задохлик же ты, брат… Ранений, кстати, нет. Смотри-ка, пошевелился.

«Идиотская чушь, глупее придумать невозможно!»
        О, гвардейская татуировка под мышкой… Проштрафился, стало быть, раз угодил в простую армейщину. Может, тебя учили хонтийскому на каких-нибудь курсах по борьбе со шпионами, задохлик. Тогда тебе придется не так трудно в госпитале с документами хонтийского сержанта…

«По большому счету, ведь чушь же! Что я делаю? Глупо».
        Но лучше б ты притворился немым, а потом удрал. При первой же возможности. И татуировку не предъявлял кому ни попадя. Может, не заметят… Штаны бравого артиллериста тебе как раз впору. А вот ступни ты зачем такие отрастил?
        Сапоги мертвеца налезали плохо…
        Тук! - обезображенная белая каска выскочила из низинки и запрыгала по склону. Револьвер сам собой вскочил Рэму в руку.
        - Стой, кто идет!
        И голос ординарца в ответ:
        - Это я, господин унтер-лейтенант! Вы задержались, и я решил проверить…
        - У вас был приказ!

«Пристрелить его, и дело с концом. Проще всего. Спокойно. Просто нажать на курок».
        - Не стреляйте, господин унтер-лейтенант. Я вас понимаю: раненый солдат имеет право на жизнь… Пожалуй, помогу вам. И никому не стану докладывать. Вы в полной безопасности!
        Рэм удивился: «Надо же, нормальный человек! А я-то думал…»
        Удивился и опустил револьвер.
        За сутки до того
        - Собссно, в отношении вас, господин Тану, допрос имеет лишь формальное значение.
        Офицер контрразведки устало потер глаза. Снял форменный галстук, выпил водички из графина, стоящего на столе. Голос его звучал хрипловато.

«Похоже, у них тут сегодня конвейер!» - подумал Рэм. Он больше часа ожидал в коридоре встречи со следователем. Конвойные сбились с ног, приводя и уводя, а порой оттаскивая арестованных - тех, кто идти уже не мог. Наконец, охранник ввел его в кабинет, снял наручники и встал за спиной.
        Напротив Рэма, через стол, сидел семейного вида дядька с брюшком и залысинами. Судя по обилию циркулей на погонах - целых капитан. Китель он расстегнул. Туго натянутая рубашка позволяла молочно-белому животу кое-где выглядывать на волю между пуговицами. Широкие подтяжки окаймляли центральное взбугрение.
        Кабинет сообщался с соседним дверью, кривовато висевшей на петлях. Дверь была приоткрыта, из-за нее доносились звуки спокойного разговора.
        Офицер платочком вытер со лба пот и завозился с бумагами. На столе у него лежала целая груда папок, и он долго не мог разобраться, кого конкретно к нему привели. Найдя нужную, он произнес «аха!» и погрузился в чтение.
        А потом выдал эту фразу - про «формальное значение».
        - Вы хотели спасти соотечественника и военнослужащего вражеской армии, не отрицаете?
        - Нет смысла Сожалею о содеянном и готов понести наказание.
        - Да-да, разумеется…
        Капитан принялся выводить сверхаккуратным, гимназическим почерком суть ответа. Муха билась блестящей зеленой тушей в окно. Радиоприемник шуршал невнятными тенями музыки.
        Не отрываясь от протокола, следователь продолжил:
        - Ерунда, в сущности, года три каторги на медных рудниках…
        Рэм похолодел. Три года каторги?
        - Я бы не стал вас вызывать. Какой резон вроде бы? Оформил бы бумаги, да и дело с концом…
        - Я-а..
        Тут из соседнего кабинета донесся глухой удар, а за ним второй. И сразу после этого - чей-то жалобный всхлип. Капитан бесстрастно продолжал чертить красивые круглые буквы.
        - Но тут дополнительные обстоятельства…
        - Я-а… это случайность… Я подобрал раненого и не сразу понял, что это не хонтиец, он весь обгорел. А потом…
        Контрразведчик говорил, не глядя на него и не слушая его бормотания:
        - В связи со вскрывшимися обстоятельствами придется задать дополнительные вопросы…
        Из радио вдруг вырвались прекрасные мотыльки фиоритур, исторгаемых какой-то оперной дивой во всю мощь глубокого контральто. Капитан потянулся, выключил приемник.
        - Барахлит с утра. В радиотехнике ничего не смыслите? То волна слетает, то вдруг слышимость увеличивается?
        - Н-нет… я гу… я гуманитарий… Я-а…
        - Жаль. Ну и ладно. Собссна, - все-таки оторвавшись от бумаг, но нимало не обращая внимания на слова Рэма, продолжил офицер, - у вас при обыске обнаружены следующие предметы: кинжал и зажигалка с символикой вооруженных сил Южной федерации. Предположительно периода последней имперской войны. Ваши вещи?
        - М-мои, но…
        - Так и запишем. Да вы не беспокойтесь, ерунда, по большому счету. У кого только нет «военных сувениров»… распишитесь вот тут.
        Рэм глянул в протокол: «Признает факт принадлежинности ему кинжала и зажигальки военных, из федератской армии».
        В потрохах Рэма уже ковырялись ледяные пальцы ужаса, но он нашел в себе силы поинтересоваться:
        - А что мне может быть, господин капитан, за эти вещи?
        - Пустяки, ничего.
        - Простите, но я все-таки опасаюсь подписывать эту бумагу… Может, от старых хозяев квартиры осталось…
        Звучало нелепо. Конечно, осталось от старых хозяев и неизъяснимым образом перебралось к нему в письменный стол, где и было найдено ищейками.
        - Ну и напрасно. Собссна, простая формальность.
        Следователю, похоже, было наплевать и на нож, и на зажигалку. Он не спеша накорябал: «От принадлежинности оных предметов отказался».
        Это Рэм подписал.
        - Отлично! Ну вот, уже двигаемся. Следственное мероприятие мне в зачет. - С этими словами следователь убрал бумагу в стол. Довольно улыбаясь, он пояснил: - Да вам нечего опасаться. Собссна, мелочи, крючки. Зажигалка вообще пшик, а за кинжал, ну, в худшем случае добавили бы еще годик каторги. Холодное оружие, факт хранения… С вашими-то делами лишний годик вообще ничего не значит. А вы цепляетесь…
        Тут у него на столе зазвонил телефон.
        Улыбнувшись еще шире, капитан сообщил неведомому собеседнику:
        - Я говорил тебе, что «Акулы» продуют? Нет, признай, я говорил тебе еще два дня назад… А? Отговорки… Громче… Не понял… Аха! Так ты еще толком ничего не знаешь, ты только понаслышке! Сообщаю точные сведения: три - два. Да. По радиотрансляции. На призовые места - никаких шансов!..
        Рэм понял: они нашли «Синюю папку». И найдя ее, совершенно не поняли, что представляет собой ее содержимое. А ведь он всего-навсего собирал материалы и делал рабочие записи, желая на философском уровне объяснить причины войны, каскада революций и политической нестабильности, длящейся вот уже четверть столетия… Самому себе объяснить. Связать концы с концами. Не копаться в мелочах, а посмотреть на то, в чем он участвовал, чему стал очевидцем, с высоты птичьего полета Он вовсе не искал возможности опубликовать «Синюю папку». Там еще работать и работать! Так, одни наметки… Да и как такое опубликуешь в наши-то дни? Может, сдал бы в архив, потомки разберутся… Или сделал бы несколько статей самого безобидного содержания.
        Ничего «подрывного», используя язык профессионалов. Это нетрудно понять при внимательном чтении.
        Но как бывший полковник Боевой Гвардии, как комиссар Продбригады, как член Анонимного совета и Старший идеолог большой провинции он прекрасно осознавал: потомки, может, и разберутся, а сейчас никто вдаваться в тонкости не станет. Никто не будет разбираться. Никто, ни одна живая душа! А у него там… да-а-а… если вдуматься: и чем занималась на фронте раларовская отдельная дивизия хонтийских стрелков… и про финансовую подоплеку предыдущей войны между Хонти и Срединной страной… и насчет спиритических пристрастий правительств… да еще с фамилиями… и…
        За дверью, в соседнем кабинете, коротко вскрикнули. Послышалось металлическое звяканье, и кто-то тоненьким голосом очень громко сказал: «Не надо! Я же и так..».
        Следователь наконец положил трубку и опять протер пот платочком.
        - Извините. Так о чем я? Да. Я к тому в общем-то, что другие предметы, обнаруженные при обыске в вашем доме, изобличают куда более серьезные вещи. Какой уж там кинжальчик! Сам понимаете, три вам дали бы года, четыре года, это мне для полноты раскрытия важно, а вам - никакой разницы.

«Сколько? Десять лет? Пятнадцать? Двадцать?» Еще недавно затрепетавший при известии о трех годах каторжных работ, Рэм легко добавлял себе срок, и выходило: десять - все же меньше пятнадцати, а пятнадцать - двадцати…
        - Вот, ознакомьтесь, тут выдержки… Собссна, я читал с удивлением: как же вас допустили к преподаванию, к работе в столичной газете? Это мы еще разберемся. То есть будем, будем, конечно, разбираться, работать с людьми… Рука - ваша, тут, я думаю, обойдемся без экспертного заключения. Признаете?
        Рэм прочитал написанное три недели назад, в первый или второй день войны:

«Как долго все это тянется! Какое-то бесконечное ледяное мелководье с омутами, заполненными кровью… Сколько же лет мы не живем по-человечески? Сколько лет? Холод и боль, боль и холод… Жизнь стоит ровно грошик, и люди уже отвыкли от того, что когда-то, в нормальном мире, она стоила бесконечно много. Ударить, обворовать, обмануть, унизить, убить - какие мелочи, право! Пытать? Если потребуется - без сомнений и колебаний. Предать? Привычное дело, даже репутации не испортит. Вот наше время. Ничто высокое, красивое, благородное долго не держится, все никнет, все рушится. Ничто сложное не выдерживает этого страшного давления, неизбежно уступая простому, незамысловатому, плоскому… И, главное, уже не видно маршрута, по которому мы можем выйти из этой страшной ямины! Куда ни ткнешься, а все - стена, куда ни примешься карабкаться, а все возвращаешься на дно… Мы можем бежать. Мы можем только бежать из одного места, где бесприютно и страшно, в другое место, где пока еще чуть менее бесприютно и страшно, но и туда обязательно придут холод, боль, безнадежность. Мы… как один большой корабль, получивший множество
пробоин и набравший изрядно стылой океанской воды в трюмы. Он еще дымит, винт его еще не прекратил судорожных движений, нос еще разрезает волны, но корма уже скрылась под ними, и радиокрики о помощи уходят в пустоту. Некого просить о спасении. Не к кому прийти за помощью. Никто не откликнется, кричи сколько угодно!
        Нет, не так.
        Хуже.
        Мы больны. На нашем общем большом теле - глубокие язвы, кости его истончились и пошли трещинами, раны кровоточат. Вот только прежде, сколько бы долго ни длилась война, сколь бы страшной и кровавой ни выдавалась эпоха, а все чуяли нутром: надо выбираться, надо излечиваться. И стремились в сторону излечения. Общее тело так или иначе в итоге выздоравливало… А сейчас любая попытка врачевания вызывает появление новых ран и новых болей. Лечат одну кость, а другая с хрустом переламывается. Забирают ее в гипс, а она гниет под гипсом Невероятными усилиями закрывают глубокую язву, но в результате врачебных усилий по соседству возникают три новые, страшнейшие язвы. Мы не выздоравливаем. Мы становимся все больнее и уродливее. Мы стремительно движемся в точку отказа всех систем организма, а когда придем к этому состоянию, лишь величайшее насилие над человеческой природой сможет обеспечить стабильность социума. Да мы просто перестанем быть людьми. Превратимся в какую-то слизь без здравого смысла и творчества, без воли и нравственного чувства.
        Какая-то ошибка была совершена то ли нами, то ли еще до нас - при наших отцах или при дедах. Что-то очень тонкое, очень важное ушло, какая-то плотина оказалась разрушенной. Непонятная субстанция, охранявшая нас от страшных, неизлечимых болезней, перестала охранять. Теперь уже и не понять, что именно это было. Какая-то драгоценная невидимая малость, вероятно… Вынесли ее за скобки, стремясь к удобству и практической пользе, а потом и сами не поняли, из-за чего начала рушиться вся колоссальная конструкция человеческого общежития…»
        - Признаю. Но не понимаю, - честно признался Рэм. - А что здесь криминального? Этико-философское рассуждение, чуть мрачноватое, но никаких политических подкопов в нем не содержится.
        Контрразведчик вновь помассировал веки.
        - Все одно и то же! - с досадой сказал он. - За неделю третий или четвертый раз. Когда вы отучитесь видеть в нас детей? Вы, с вашей имперской культурой, сами дети по сравнению с нами… Заметьте, я вам не показываю выдержки с нападками на наше правительство и лично на господина канцлера. Я вам про ваши измышления о нашей демократической политике, будто мы ведем войны из-за денег, а не преследуя высшие идеалы, ничего не говорю, там все понятно. Я вам задаю простой вопрос - понимаете ли вы значение слов: «Сеять панику в условиях военного времени»?
        - Я не собирался как-то распространять…
        - И еще один простой вопрос. Все ваши записи идут под определенной датой, конкретно эта датирована первым днем войны. Случайное совпадение? Вот мой вопрос.
        - Совершенно верно! Записи имеют личный характер, и…
        - Отлично! Вы преподаете военнослужащим, офицерам в перспективе. И преподаете, мне тут докладывают, философию истории. Так может ли кто-нибудь подтвердить, что весь этот яд предназначен не для разложения хонтийского офицерства?
        Точно. Никто ни в чем разбираться не станет. Военное время, будь оно проклято. Двадцать лет? Двадцать пять? Считай, пожизненное.
        Странно, он воспринял эту мысль гораздо спокойнее, чем всю прежнюю каторжную арифметику.
        Ему не выкрутиться. Из таких ситуаций выкрутиться невозможно. В принципе.
        И все же он сделал вялую попытку:
        - Можно просмотреть конспекты моих студентов… то есть курсантов… Вы не найдете в них ничего подобного.
        Угораздило же его получить курс в Военно-инженерном училище! Что они там наконспектировали, дубы… Впрочем, разве ему предлагали преподавание где-нибудь еще? Ему, чужаку с кровью имперского дворянина?
        Следователь молча выложил из папки новую бумажку.
        - Не собирались распространять, говорите? Вы напрасно тратите мое время.
        В этот момент из-за двери донесся вой. Он длился долго, становясь то громче, то тише, прервался, а потом взвился, словно пламя над поленницей сухих дров. Где-то там, справа, в десяти шагах от Рэма, живое существо выло и выло не переставая, не слабея голосом.
        Контрразведчик лениво поднялся, подошел к двери и сердито сказал в щель:
        - Сколько раз я говорил, ты - младший по чину, тебе и вызывать плотника! Наладь наконец проклятую дверь, мешает работать.
        Вой прекратился. Капитан, поднатужившись, приподнял перекошенную дверь и попытался закрыть ее. Но щель осталась.
        - Чтоб сегодня же! - крикнул он туда. И, обращаясь уже к Рэму, добавил: - Извините. От сырости забухла, старое у нас тут здание… Прочитали?
        Рэм кивнул.
        Ему не надо было перечитывать бумажку, он помнил ее в подробностях:

«Отзыв на статью экстраординарного профессора Р. Тану «Концепт отказа от мести в этических учениях Мемо Чарану и его последователей», поданную в «Вестник университета».
        Всего 22 стр. машинописи.
        Г-н Р. Тану заслуживает самой высокой оценки как специалист по названному периоду. Его научная репутация безупречна. Работа представляет собой образец глубокого и всестороннего изучения исторических источников по периоду, заявленному в заголовке статьи. Не вызывает сомнения оригинальность подхода и логическая обоснованность выводов.
        Однако издание этого текста в солидном академическом органе печати представляется несвоевременным Во-первых, концепт отказа от мести в условиях постоянного ожидания нового вторжения варварских срединных орд на территорию высокой цивилизации может быть приравнен к пораженческим настроениям. А это сейчас недопустимо. Во-вторых, культурное возрождение Хонти сделало приоритетными иные темы. Прежде всего темы, связанные с естественным вольнолюбием, которое долгое время было придавлено камнем имперского культурного застоя и деспотизма А также темы, обращенные к росткам демократии в политике и социальной сфере, раскрепощению личности и развитию императивов предпринимательства в общественной мысли. Странно, очень странно, что столь глубокий специалист, как г-н Р. Тану, выбрал для приложения исследовательских усилий изучение архаичного, косного, омертвляющего личную инициативу направления этики. Направления, к тому же, созданного придворным мудрецом, столпом монархии, традиции, вероисповедной ортодоксии.
        К сожалению, статья г-на Р. Тану не может быть рекомендована к публикации в
«Вестнике университета».
        Приват-доцент Хонтийского института общественных инициатив, магистр истории Фенх Магельш».
        Красным карандашом неведомый эксперт подчеркнул два места «приравнен к пораженческим настроениям» и «омертвляющего личную инициативу».
        Рэм понял: бесполезно барахтаться. У него есть две возможности: оболгать себя и не оболгать. В первом случае, вероятно, ему чуть-чуть скостят «за сотрудничество со следствием». Во втором - на полную катушку. Он признался бы в чем-нибудь, пожалуйста… Какие там статьи полегче? Но ради чего… Все равно ему не протянуть на каторге ту же десятку, не говоря о большем… Прав следователь: никакой разницы! Так стоит ли цепляться за дурацкую надежду? Взрослый человек, жизнь идет по инерции, и лучше она уже не станет.
        - Дадите закурить?
        - Что? - Контрразведчик удивился. - А. Сообщить мне хотите какую-то новость… Извините, я сам не курю и не уважаю курение. Не могу предложить. Еще раз извините. Я вас внимательно слушаю.
        Рэм задумался. Ему оставалось сказать две-три фразы, и все закончится. Удивительно, они еще что-то там копали… Двадцать лет назад просто вывели бы во двор, посетовали бы на дождливую погоду и раскололи бы затылок свинцом. Возятся с кретинскими рецензиями… Даже странно. Итак, две-три фразы.
        - Я никогда не писал и не говорил ничего подрывного в отношении Хонтийской республики. Я никогда не был врагом Хонтийской республики и тем более ниспровергателем ее политического строя. Я всего-навсего желаю сохранить вольность собственного ума Законы я соблюдаю, но ум свой упростить не могу. Неужели это является преступлением?
        Капитан смотрел на него с большим вниманием - впервые за все время допроса Перед ним как будто посадили диковинное животное. Оно не должно бы говорить вообще, и во всяком случае, совсем уж неуместно, когда оно говорит подобные вещи. Если бы Рэм изрыгнул пламя, наверное, он не сумел бы добиться большего внимания.
        - Вольность ума? Выражение словно бы из какого-то старинного романа… Собссна, вы серьезно?
        - Абсолютно.
        Следователь пожал плечами.
        - Удивляете вы меня. Курева просите, чушь какую-то понесли… Да вы что? Не поняли до сих пор? Это провал. Все. Надо же было вам не уничтожить записку четвертьвековой давности! Вы идиот. Небось на старости лет вынимали бы из портмоне по хорошим дням, любовались бы… и гордость бы в голову ударяла к каким большим делам я был причастен когда-то! Идиот. Непрофессионально.
        - Как-кую… записку?
        Мгновение спустя Рэм уже понял, какую.
        Столько лет прошло!
        Когда-то кремовая, а ныне побуревшая от времени картонка обеденного меню из кафе
«Серебряная бабочка». Дата, написанная от руки каллиграфическим почерком. Меленькие карандашные буковки, буковки-букашки… их почти не видно, смазались, но Рэм помнит их наизусть:

«Рэм, мой родной!
        Ни слова со мной. За нами с мамой следят. Опасно. Завтра, в полдень, дальний грот в Саду живых радуг. Там я гуляю в одно и то же время, это не вызовет подозрений.
        Я так люблю тебя!
        Дана Фаар, твое эфирное создание, до сих пор сохранившее тебе верность».
…Рэм благополучно добрался до Хонти. Он снял комнату. Он отыскал имение Сафалейреш. Он отыскал Дану.
        Столкнулся с ней прямо на бульваре.
        Рэм последовал за ней, когда она украдкой приложила палец к губам и повела его по кривым улочкам-переулочкам старого города. Нашла маленькое кафе «Серебряная бабочка» близ старой ратуши. Все столики заняты, помимо одного. Дана садится, словно приглашая: войди, больше тебе некуда сесть, кроме как напротив меня. Что за игры? Рэм садится. Официант бросается к нему: столик уже занят! Дана милостиво улыбается: ничего, готова потерпеть нежданное соседство. Хорошо, мадам, как вам будет угодно. Перед ними ложатся две могучие папки с деревянными створками, обтянутыми кожей, - под старинный книжный переплет. Дана открывает свою, не глядя на Рэма Внутри папки - миниатюрное, раз в пять меньше гигантских створок, обеденное меню: силуэт женщины-бабочки, вырезанный из тонкого картона. Правую створку Дана кладет на стол, левую, как бы в задумчивости, придерживает рукой, и она загораживает правую от любых нескромных взглядов со стороны входа Осторожным движением Дана вынимает из сумочки карандаш и принимается очень быстро писать на картонке - там, где осталось пустое место под десертами. С улицы входит мужчина с
тростью, в фетровой шляпе. Он видит, что мест нет, но не уходит. Он заводит негромкий разговор с официантом Ему, именно ему не видно летящего, строчка за строчкой, карандаша Ему должно казаться, что Дана просто читает меню. Если, конечно, это не слишком внимательный человек.
        Поставив последнюю точку, Дана оторвала взгляд от меню и подняла его на Рэма.
        Несколько мгновений она не отрываясь смотрела на Рэма, и спокойное теплое море простерлось между ними, и две солнечные дорожки протянулись от ее глаз к его глазам. Где же ты был столько времени? Я замерзла без тебя, душа совсем обледенела. Все, что я видела без тебя, не имело цвета, одни лишь оттенки серого. Все, к чему я прикасалась без тебя, не несло радости, одни лишь оттенки необходимого. Все, о чем я мечтала без тебя, это ты. Но теперь ты здесь, и я согреюсь. Мы обязательно найдем способ быть вместе и никогда не расставаться. Ты понимаешь меня? Ты слышишь меня? Да, я понимаю тебя, я слышу тебя. Ты свет мой. Ты мечта моя несбыточная, сбывшаяся и опять ставшая несбыточной. Ничего лучше тебя не было в моей жизни. Я пришел к тебе, я пришел за тобой, жизнь без тебя - сплошной холод, жизнь без тебя - сплошная бессмыслица. Но теперь ты рядом, и я согреюсь. Мы обязательно найдем способ быть вместе и никогда не расставаться. Ты понимаешь меня? Ты слышишь меня? Да, я понимаю тебя, я слышу тебя, я буду с тобой.
        За один миг Рэм вспомнил все то, что, кажется, давно исчезло на самом дне памяти, под мощными наслоениями ила. Одуряющая карамель сирени… мелодия духового оркестра… самородки на дне озера. Субмарина, четыре года скитавшаяся в неведомых морях, вернулась в порт, все люки отдраены, экипаж в парадной форме стоит на палубе и салютует родному дому.
        Дана улыбнулась ему.
        Чаша света от ее губ перенеслась к его губам. Свет проник в него, свет заполнил его, свет вычистил его. Не осталось в нем холода, смертей, предательства Не осталось в нем священника, убитого случайным выстрелом; рва, заполненного трупами; мертвецов, скормленных свиньям; городов и деревень, одурманенных излучением. Не осталось в нем зла. Только свет. Только огромное серебряное солнце перед глазами.
        Дана встала, виновато улыбнулась официанту: мол, не нашла ничего подходящего. Уходя, она положила свое меню поверх меню Рэма, так и не раскрытого. Мужчина в фетровой шляпе устремился за ней. Рэм растерянно смотрел Дане вслед, пока не вспомнил о записке. Рэм открыл меню Даны и осторожно выдрал кремовую картонную бабочку.
        Потом заказал что-то наугад… кажется, кофе со взбитыми сливками.
        Он не спал всю ночь. Бродил по ночному городу, рассеянно гладил фонари, заказывал вина там и здесь, яростно мечтал о том, какая жизнь ждет его с Даной, о прикосновениях, о детях. Никогда ни с кем не хотел он завести детей, только с нею.
        Рэм тогда еще не знал: судьба ничего ему не подарит больше и светлее этого взгляда и этой улыбки.
        Утро, проведенное в гроте. Холод, сырь, свихнувшееся сердце. Грохот отдаленного взрыва за четверть часа до назначенного времени. Хонтийские газеты: «Очередной теракт, совершенный мерзавцами, которых прикармливает Боевая Гвардия. Возрождение имперской агрессивности… политика дикарей… вражеский оскал… увеличить бюджет Министерства внутренних дел».
        Его два месяца лечили электрошоком. Выжгли из него столько Даны, что она перестала быть сумасшедшей режущей болью, то и дело рвущейся наружу, и превратилась в тупую, приглушенную боль. Можно сказать, родную боль. - …Опять-таки, обратите внимание на дату. - Слова контрразведчика вывели Рэма из транса. - За день до того, как принцесса императорского дома, персона весьма многообещающая, была взорвана у входа в Сад живых радуг… Собссна, я даже не спрашиваю, чем вы ее туда заманили.

«Ах вот оно как. Двадцать четыре года назад я бы попробовал задушить тебя. А теперь… теперь тоже очень хочется».
        - Плохое у вас сейчас лицо. Непрофессиональное лицо. Все эмоции нараспашку…
        Рэм закрыл глаза Бросаться - глупо. Объяснять - бесполезно.

«Бесполезно, ничего не объяснишь. Война сложности не видит. Война любую сложность сводит к простоте. Мне конец Или им еще что-то от меня надо?»
        - Хотите сделать признание?
        - Нет.
        Контрразведчик усмехнулся:
        - Аха. Понимаю вас. Надеетесь на танковый прорыв. Напрасно. Ваши танки не войдут в нашу столицу ни завтра, ни послезавтра, положение на фронте не таково. Боюсь, в этом смысле вам вообще не на что надеяться. Уж извините.
        Рэм молчал. На фронте творится хрен знает что. На фронте, массаракш, каша И чем закончится война, не знает пока никто. Может, новой гражданской войной или даже двумя, причем одна из них начнется в Хонти. Для Хонти это будет уже третья гражданская… Но ему, Рэму Тану, все равно, чьи танки в чью столицу войдут. Или не войдут. Прошли те времена, когда какие-нибудь танки и какие-нибудь города он мог бы назвать «нашими». Нет для него сейчас ничего «нашего». Умерло все «наше».
        Разве такое объяснишь офицеру контрразведки?
        - Слушайте, вы, я вижу, серьезный человек. Давайте по-нормальному. В другое время я бы вас копнул как следует. Вон, слышите, коллега старается…
        Да, за дверью в соседний кабинет кто-то устало кричал, затихал, потом опять принимался кричать, хрипеть, взвизгивать… Рутина.
        - …мы с вами, понятное дело, могли бы тем же путем пойти. Извините, служба Но у меня есть пара людей поинтереснее вас и уйма народу, который надо просто оформить. А я и так вожусь с вами чего-то уж очень долго. Времени нет совсем То есть никакого времени нету. Давайте просто, чисто, без болтовни. Что мы можем? Мы можем, во-первых, отправить вас под трибунал. К вечеру вас там подпишут, а завтра утром уже определят. И мы можем, во-вторых, послушать вас. Допустим, вы имеете для нас нечто ценное. Может, еще каких-то людей нам отдадите, планы, оборудование… Тогда - другое дело. Тогда у нас с вами перспектива, сотрудничество. Останетесь жить, а уж хорошо или плохо жить - зависит от того, как много отдадите.
        Ну да, расстрел. Сразу и без мучений. Это намного лучше, чем гнить на каторге. Жаль, статью в «Вестнике университета» не напечатали. И «Синюю папку» он тоже до ума не довел. Ничего. Стоит ли волноваться? Кто его теперь и где станет печатать? Смешно. Куда ему теперь бежать? Пора уходить.
        Мне пора уходить, ребята.
        И Рэм как-то сразу успокоился. Мысль о смерти давно была его собеседницей. Приходила из холодных краев и соблазняла совершенством тамошних узоров изо льда.
«Иди за мной, увидишь красоту, увидишь совершенство… Что ты здесь забыл, странный человек?» - говорила она Но ум еще сопротивлялся ей. Озябший ум, летающий в пустоте.
        - Я предпочту первое.
        - Как? Уточните.
        - Передавайте дело в трибунал. Уж извините, отдать мне вам нечего.
        Следователь скривился от огорчения.
        - Жаль. Не люблю таких ситуаций. Столько сил впустую порастрачено… - он раздраженно покачал головой. - Собссна, в другое бы время… Ладно. Сейчас я вас дооформлю, посидите тихо.
        И он принялся переносить содержимое чернильницы на бумагу. Рэм усмехнулся. Прямо обидно за человека! На такой серьезной должности, и никаких игр, никаких
«психологических подходов», одна бесконечная канцелярщина Бумажная профессия. Как бы он себе геморрой не нажил, будни-то сплошь сидячие…
        - Чему вы смеетесь?
        - Когда-то я имел глупость надеяться, что при буржуазной демократии у мыслящего человека хоть немного больше свободы, чем при «друзьях рабочих» и «огненосных творцах».
        Следователь, услышав такое, изумленно поднял брови. Так и не опустив их, он встал, не торопясь обошел стол и отвесил Рэму крепкую пощечину.
        - Да, в нашей стране демократия. Но демократия существует только для приличных людей. Оборванцев и дикарей она не касается, - сказал он, сохраняя видимость хладнокровия.
        Отправившись в обратный путь вокруг стола, следователь на середине маршрута вдруг застыл. Задумавшись о чем-то, офицер несколько мгновений стоял как вкопанный и лишь потом «отмер». Развернувшись, он подскочил к Рэму и со всей силы ударил его кулаком в челюсть.
        Два зуба попросились у Рэма изо рта.
        - Холодно… - сказал он, поднимаясь с пола.
        - Что?!
        - Очень холодно.
        Сразу после того
        Им не удалось уйти без шума. То есть шума они наделали очень много. Главным образом молодой человек, сокамерник Рэма, оказавшийся невероятно резвым и задиристым. Но, кажется, они никого не убили, и это славно. Зато и погоню по их следам отправили с исключительной расторопностью.
        Пришлось побегать.
        Когда они выбрались из города, сердце Рэма билось о ребра в лютой истерике. Перед глазами плыли розовые круги, а легкие работали словно кузнечные мехи при срочной ковке.
        В сущности, по сравнению с камерой смертников у них прибавилось не особенно много шансов. Без документов. Без оружия. Без денег. С несколькими взводами преследователей на хвосте.
        Спутник Рэма, превосходный бегун, мог бы давно покинуть его. Рэм явно тормозил сокамерника. Но когда Рэм совсем уж собрался с ним попрощаться, он неожиданно сказал:
        - Я вас вытащу. Вы мне должны разговор.
        И они, чуть передохнув, опять побежали. Рэм давно потерял направление: лес, овраги, опять лес, перешли вброд какую-то речушку, железнодорожный тоннель, вновь лес, лес, лес… Кажется, они двигались в направлении побережья. Где-то здесь суша вторгалась в океан узким клином, и на самом мысу стояла бывшая императорская летняя резиденция, а ныне богатая гостиница Оживленное курортное местечко. Вот только для отдыха не сезон, холодновато.
        Его товарищ по несчастью ориентировался прекрасно. Пару раз Рэм падал, дыхание срывалось на хрип. Но его поднимали, помогали идти, тащили, в конце концов…
        Он пришел в себя лишь в маленькой хибарке посреди леса. Сокамерник заволок его на крыльцо, а потом он сам вполз в прихожую…

* * *
        - Они отстали от нас, как вы думаете?
        - Нет, господин Тану, не отстали. Но у нас есть приличная фора, и нам следует побеседовать.
        Рэм сидел на деревянной лавке, посеревшей от старости, тяжело облокотись на стол, грубо сбитый из досок. С потолка свисали пучки травы, давно утратившей ароматы. На полу в беспорядке валялась конская упряжь. Окошко с трещиной, пыль повсюду, паутина в углах. Не похоже, чтобы люди бывали здесь часто.
        Напротив Рэма стоял мосластый парень с очень бледным лицом и длинными прямыми черными волосами. Высокий, невероятно ловкий в движениях.
        - Как мне именовать своего спасителя?
        Остальное небось расскажет сам. Зачем им понадобился комроты ополчения, экс-журналист, экс-преподаватель, экс… много всего экс, а ныне - никто.
        - Меня зовут Лев. Нет, не пандейское имя и не горское. Потом объясню, откуда оно такое взялось. Если понадобится. Для контрразведки я подпольщик-унионист. На самом же деле я никогда не участвовал в работе подполья и никогда не помышлял о возвращении Хонти в лоно Срединной державы. Меня интересуете вы. Это ведь вы автор
«Мудрецов и просветителей срединного народа»?
        - Я.
        - И еще вы автор… - Лев перечислил несколько статей.
        Жалкая пародия на настоящую работу. Глупости, осколки. Просто надо было задавать уму хоть какой-то корм, и Рэм исправно задавал.
        - Да. Но гордиться особенно нечем.
        - Не думаю. Идея служения истине… - собеседник Рэма принялся со вкусом разбирать сильные и слабые стороны его книги. Рэм иногда спорил, но больше соглашался.
        Они вели странный разговор. Невесть когда, но видимо, довольно скоро за ними явятся бойкие ребята с карабинами и револьверами. А они с полнейшей невозмутимостью обсуждают изысканные историософские материи. Не рехнулся молодой человек?
        Какая разница! Рэм оказался в полной его власти. Ему оставалось принять правила игры.
        - …Извините, возможно, наша беседа представляется вам несколько необычной. Потерпите еще немного, я должен кое-что прояснить, прежде чем сделаю вам одно предложение. А потом мы спешно покинем этот охотничий домик.
        Рэм пожал плечами. Разве у него есть выбор?
        - Извольте.
        - Над чем вы работали последнее время? О каких предметах вы углубленно размышляли?
        Сумасшедший разговор начал нравиться Рэму. Судьба не столь часто одаривала его умными слушателями. А этот даже если и безумец, то уж точно не дурак.
        - Я не могу понять, почему кругом так много ничем не сглаживаемой боли. Но я, кажется, понял, как это произошло. Я, кажется, увидел механизм воспроизводства боли.
        - Любопытно.
        - Нет, ничуть не любопытно. Понимание боли не избавляет от самой боли… Не любопытно, просто больно, больно, больно, и все. Впрочем, извольте. Государства, народы, города похожи на живых существ. Они, наверное, и есть живые существа, они - звери… Только мы не умеем с ними общаться, не знаем звериного языка Всякое животное красиво и жизнеспособно, пока оно пребывает в добром здравии. Больной, дряхлый или увечный зверь находится у дверей смерти. Он пахнет смертью, понимаете?
        - Пока еще нет.
        - Хорошо, давайте иначе. Запах смерти, запах разложения… долго объяснять. Зайдем с другой стороны. Никто не станет любоваться таким животным. А вместо любви оно способно вызвать, даст Бог, сострадание… а то и просто брезгливость. Когда-то, давным-давно, много десятилетий назад, мы по неосторожности сломали нашему зверю позвоночник. И там, внутри позвоночника, имелся какой-то тонкий нерв. Нерв, дарующий большинству возможность любви, покоя и счастья. Невероятно тонкий, почти невидимый. Не всякий врач отыскал бы его… Он порвался. Порвался непоправимо, неизлечимо.
        Его собеседник, столь невозмутимый, столь рациональный, не совладал с мышцами лица Он выпустил наружу улыбку. Даже не улыбку, нет, скорее тень улыбки, знак улыбки. Выпустил и тут же втянул назад. Но Рэм так долго жил на этом свете - слишком долго, никчемно долго! - так много видел такого, чему предназначалось быть сокрытым, что без труда прочитал это шевеление губ.
        - Напрасно вы улыбаетесь. Вы ведь не пережили того, что пережил я, да и все мое поколение. Да и следующее поколение после нас…
        - Вы на самом деле видите во мне желание оскорбить вас?
        - Нет. Просто я вижу в вас ложное понимание…
        - Чего?
        - Всего. Вы уверены, что понимаете, кто виноват, как жить и куда двигаться. А я не понимаю, но очень дорожу этим своим непониманием, я его выстрадал.
        Лев добродушно развел руками, мол, стоит ли ссориться? И таким же добродушным тоном попытался ввернуть вывихнутую беседу в сустав.
        - Но, если память мне не изменяет, вы сказали: «Я понял, как это произошло».
        - Разве только это… Да. Я понимаю один очень маленький кусочек происходящего. Мы говорили о звере с переломленным хребтом… Ему стало больно, и ему с тех пор все время больно. На него больно смотреть издалека - как мне сейчас или как вам… Больно всем, кто составляет маленькие живые частицы зверя, иначе говоря, тем, кто внутри него. А кому не больно, тот - опухоль в его организме, тот - болезнь, тот - патология. Люди пытались лечить зверя. Они говорили себе: «Мы знаем способ исцеления! Еще встанет на все четыре лапы, еще примется счастливо бегать по лесу и радостно рычать! Правда, придется причинить еще немного боли - во врачебных целях». Хребет начал срастаться, но как-то криво, вот откуда все болезненные состояния, так? Значит, следует перешибить его еще разок и срастить правильно. Тогда боль уйдет, логично?
        - Разумно. Иные способы приводят к одному: болезнь загоняется внутрь, организм к ней привыкает или, вернее, смиряется. Это не врачевание, это… просто очень много терпения.
        - Вот-вот, все «врачи», с коими я имел честь быть знакомым, говорили схожие вещи… А исцеляться-то надо было самим лекарям Там, у них внутри, оказывалось полным-полно душевных нечистот. Им бы, целителям, в первую очередь управиться с собственным зверьем, а они решили лечить нашего общего зверя… Конечно, они перешибали ему позвоночник еще раз, потом другой, третий… одни доктора приходили на смену другим, но хребет все время срастался криво. Более того, чем дальше, тем кривее. Боли добавлялось. Иногда она становилась просто нестерпимой. Иногда все наше общество могло реагировать на происходящее только одним способом: выть. А иногда и на вой сил не оставалось. Мы могли только лежать в пыли и стонать…
        - Лучшие люди всегда…
        - У нас давно нет лучших людей. Все мы измарались. Есть только те, кто измарался меньше других… Так вот, когда позвоночник переламывали в очередной раз, кончики порванного нерва - еще не забыли, я говорил о тонком нерве? Вижу, помните… - в общем, кончики порванного нерва расходились все дальше и дальше друг от друга. Их становилось все труднее и труднее разыскать, но их и не пытались разыскивать. Ныне разыскать эти кончики почти невозможно. Безнадежное дело для людей. Для всех. Не исключая самых искусных «врачей». Не исключая меня самого. Тут нужно чудо. Мы можем только ждать чуда, не опускаясь ниже, чем опустились к настоящему.
        - Вы умница Настоящий интеллигент. Но многого не понимаете. Вы и сами сейчас в этом признались, не так ли? Ловлю вас на слове. Впрочем, это не ваша вина. Скорее, это беда, которой вы не могли избежать…
        Рэм вспылил - неожиданно для самого себя:
        - А вы, наверное, родом из каких-то волшебных краев, и там нашли способ избегать всех бед? И теперь блаженно играете в перекладывание смыслов наподобие карточного пасьянса?
        Его собеседник вновь заулыбался, но на этот раз - открыто, ободряюще. Он лучился веселой уверенностью. Его переполняла витальная энергия.

«Оттого, наверное, он столь быстро двигается. Не уследишь! Только-только был здесь, а он уже с другой стороны… и руки… какие стремительные руки! Кажется, он их едва удерживает от постоянных быстрых движений. Или это какой-то тик?»
        - Избежать всех бед невозможно. Но победить их - в силах человеческих. Особенно если обществом управляют разумные люди. Те, кто приучен постоянно размышлять. А значит, выбирать самые рациональные варианты действий. А лучше всего самые добрые: они так часто оказываются и самыми рациональными - в отдаленной перспективе. И уж во всяком случае, не те, которые содержат в себе наибольшую корысть для правящего слоя. Звучит утопично?
        - Да. Люди не ангелы. Они всего лишь могут себя кое в чем сдерживать. Но общество поголовных праведников немыслимо. И даже общество, где праведниками стали все управляющие люди.
        - Недавно я слышал нечто подобное… Но, знаете ли, мой жизненный опыт говорит об обратном. Мыслимо, очень даже мыслимо!
        Рэм скептически покачал головой. «Молодость. Хороший человек. Умный человек. Только уж очень молодой». Льва, кажется, раззадорило его неверие:
        - Позвольте и я задам несколько каверзных вопросов. Не все же вам атаковать мои позиции…

«Да еще и военный. Эти точно знают истину. Истину им недавно сообщило начальство в приказном порядке».
        - Что ж…
        - Отлично! Вы говорили - очень складно и красиво, надо заметить, - о перебитом позвоночнике. Давайте назовем все своими именами. К чему нам абстракции? Ведь речь шла о крушении Империи, я правильно вас понял?
        - Для данного случая - да, правильно. Хотя в другое время и в других местах обстоятельства могли быть иными.
        - Но мы говорим именно о том, что вам известно по собственному опыту.
        Рэм вспомнил небритого плачущего Каана. Вспомнил свиней с человечиной в брюхе. Вспомнил боль от «противобаллистического излучения». Вспомнил, как ему выбили одним ударом два зуба. Вспомнил Дану… Нет, не надо.
        - Да, по собственному опыту.
        - А вы уверены, что хребет не был перебит еще раньше? Ответьте, положа руку на сердце, как интеллигентный человек: разве Империя не была больна до начала войны с южанами? Если бы Империя была вполне здорова, неужели ее недра извергли бы столь чудовищную войну? Согласитесь, там была своя кривь. Своя неизлечимость, если перейти на вашу терминологию. Вы знаете, как наказывали арендаторов на полях князей Гаруту? Их клеймили раскаленным железом, если они опаздывали с платежами. И у них отбирали дом со всем хозяйством, если они опаздывали во второй раз. Вы знаете длительность рабочего дня на хонтийских медных рудниках? А фантастическое мздоимство столичного архиепископа? Уверен, вам как профессиональному историку эти факты, да и прочие, им подобные, отлично известны. Подумайте хорошенько: тогда, до войны, при последних императорах, вы были молоды. А молодость самым естественным образом притягивает к себе счастье. Так может быть, это ваше личное счастье заставляет вас думать…

«Дана.. Дана! Нет, не надо. Не надо! Ни в коем случае. Дана…»
        - Извините… У вас изменилось лицо. Я затронул какие-то неприятные для вас обстоятельства? Простите!
        - Ни-че-го. Ерунда. Молодость? Счастье… Я размышлял над тем, о чем вы говорите. Я обдумал все ваши «каверзные вопросы», еще когда жил спокойно и подбирал «Синюю папку».
        - «Синюю папку»? - перебил его собеседник.
        - Да… ерунда, - отмахнулся Рэм. - Часть вошла в маленькую популярную статью
«Падение Цивилизации», ее взяли в никому не известный провинциальный журнал для семейного чтения… Часть вошла в мои лекции, и, кажется, те, кому я их читал, не услышали меня. Ну а сумма осталась в сейфе следователя. Архивы хонтийской контрразведки, знаете ли, недоступны для меня.
        Лев достал блокнот и сделал пометку. Все - с невероятной скоростью. Могло показаться, будто он просто вынул записную книжку и помахал ею перед лицом. Но Рэму хватило концентрации уследить за пальцами собеседника.
        - В общем, ответ до неприятного прост. Да, Империя не была пределом совершенства Но о том, как достичь пределов совершенства, учат, знаете ли, в Церкви, и тут я не дока, несмотря на происхождение. Просто имперское устройство оказалось последним, внутри которого тот самый тонкий нерв еще мог существовать в неразорванном состоянии. С падением Империи общество прошло какую-то важную границу. За нею простиралась выжженная пустыня. История цивилизации - история падения. Золотое время существовало… когда-то очень давно. В Изначалье. Оно постепенно утрачивало самые красивые свои черты. Лучшее размывалось под напором людской испорченности. Медленно-медленно. Поколениями. Веками. Порой кое-что удавалось вернуть, восстановить… но любая реставрация - не навечно. А вот тенденция к падению стабильна Империя была последним шансом удержаться от бездны. Мы жили там, мы видели последний свет. И мы выпали из него. В сухом остатке: вы правы, Империя уже была больна; и вы неправы, она еще не была больна неизлечимо.
        Лев изобразил улыбку.

«Интересная улыбочка, - заговорили в Рэме его годы, его старость, его усталый опыт. - Если бы он всеми потрохами принадлежал какому-нибудь мистическому Внутреннему кругу, что ж, тогда ясно: у него есть истина. В их сообществе извечное падение остановилось, повернуло вспять, они знают, как устроить сплошь свет и прогресс, такой стремительный, у-у-у, какой стремительный! Если его изобразить на графике, то выйдет прямая вертикальная линия… Так оно с этим парнем или не так, вот в чем вопрос. Если так, то скучно».
        - Интересно. Я бы хотел увидеть это в написанном виде. Я понимаю, насколько это рискованно в вашем положении…

«…но изложите свои мысли хотя бы для одного меня, а я заплачу вам как следует… так? Ну да».
        - …однако я не стеснен в средствах и мог бы предложить вам роль мыслителя, работающего по частному заказу. Скверно убивать собственные умственные способности, не давая им практики…

«Если его потроха отданы за благопристойное жалованье контрразведке, Внутреннему секрету Боевой лиги Хонти, Службе умственной чистоты в Военной разведке или… ну какая еще компания профессионалов у них там есть… то он меня сейчас ловит. Не понимаю зачем? Я ведь никто и ничто. Или они приняли меня за важную птицу и решили
«копнуть» с помощью особых методов? Так это или нет, я никогда не узнаю, а здравая осторожность подсказывает мне: отвечать надо…»
        - Нет.
        - Вы все-таки не верите мне? - Улыбка стала еще шире, хотя казалось бы…
        - Я не желаю думать, верить мне вам или нет. Я затих. Я гасну. Достаточно.
        - Достаточно - чего?
        - Да всего.
        - Но вы все-таки со мной разговариваете. И сам этот разговор…
        - Слова к делу не пришьешь.
        - Технически вы не совсем правы.
        - Технически я - недорасстрелянный мертвец. И стал таковым, позволив себе недопустимую свободу переносить мысли на бумагу, не включая внутреннего редактора Уж и не знаю, в каких условиях можно повторить подобный опыт, не опасаясь за собственную жизнь.
        Улыбка держалась как приклеенная. Чудесные ровные белые здоровые зубы. Неправдоподобно белые. Розовые чистые десны. Наулыбленная складка на щеках. Крепкая. Профессиональная? Только выражение глаз не поймать. Или? Поймал. Поймал! Усталость… «Да он тут работает со мной. Вот только мимика у него странновата Спец из контрразведки и иже с ней не пытался бы меня успокоить долгополой улыбкой. Просто работал бы дольше и вкрадчивее. А этот… Ободряет меня так, словно может вернуть старые времена одним мановением руки. Ну или предложить нечто лучше. А какую жизнь он способен мне дать - лучше той? Где такая жизнь? Где все не падает в бездну - то постепенно, то с неотвратимой стремительностью? Это ж какое-то сказочное царство древних… Эпоха Белой княгини. Не хотите ли, драгоценный подержанный умник, переселиться в эпоху Белой княгини?»
        И в речи у него… какие-то странности. Как это он там… неуклюжее смешение слов, будто он пытается перевести на хонтийский язык понятие, коего Хонти не знает. Вот он сел, и поза у него странная, расхлябанная какая-то.
        - Кстати… что такое интеллигент? Интеллигентный человек? Звучит необычно.
        - Мне кажется, вы понимаете больше, чем хотите показать.
        Рэму казалось другое. С ним вели игру. Его к чему-то подталкивали. Можно сказать, подбадривали: не робей, парень! У тебя еще есть куда сбежать, и там, на новом месте, все будет просто роскошно. Там все твои мрачные идеи насчет падения человечества не имеют никакой цены. Там вечное лето, вечный полдень, и тучи никогда не закрывают солнце.
        Вербует? Но куда? Для кого?
        - И все же. Хотелось бы понимать.
        - Хорошая задачка Как если бы вы попросили меня в десяти фразах изложить содержание эпопеи Куура «Регент и его братья»… Извольте - попросту, без затей. Интеллигент - умственно вольный человек, устремленный к познанию мира, к развитию. Он создает и поддерживает общественный идеал. Он всегда и неизменно противостоит косной Традиции, отстаивая свое право на истину, творчество и прогресс.

«А вот это уже интересно. Нет, не смысл сказанного, а то, как преобразился Лев на несколько мгновений. Он словно бы знамя разворачивал перед строем. Или к святыне прикоснулся коленопреклоненно…»
        Откуда же ты, странный «подпольщик»? Что там такое? Вернее, чей ты такой?
        Рэм давно приучился считать вопрос «чей это человек» более важным, чем вопрос «кто этот человек». Слишком часто первое определяло второе.
        Что ему, провонявшему гнилой соломой ополченцу, оставалось в компании странного спасителя? Тот снизошел до странной игры. Можно отвергнуть игру и скоренько получить свою пулю тут, на окраине окраины. А можно… еще разок… Любопытно же.
        Судьба всегда ловит его на один и тот же крючок, и разве не приятно на него попадаться?
        Очень приятно.
        Вначале.
        Хорошо, продолжим игру.
        - А если умственная вольность есть, но она не дает человеку закабалить себя идеей непременного развития и борьбы с Традицией? Ведь вольность - она границ не знает. Вольность может и отвергнуть мысль о необходимости противостояния?
        Лев - опять проскользнула усталость - ответил простенько:
        - Как может развитие закабалять? Это абсурд.

«Усталый учитель и нерадивый ученик. Надо пожалеть его».
        И Рэм решил для себя: сегодня странный собеседник добьется от него того, чего хочет. Если это, конечно, не какая-нибудь пошлая непристойность.
        - Развитие может закабалять страшно. Тут есть материал для полноценного философического трактата. Но мы не станем углубляться. - Проступила ли в глазах у Льва на мгновение благодарность? «Возиться меньше?» Или нет? Рэм не мог до конца прочитать выражение его лица Слишком уж хорошо умница-«подполыпик» закрывался. - Видимо, вы наталкиваете меня на размышления о каком-то фантастически светлом обществе, где весь мой опыт не работает. Королевство праведников…
        - Скорее республика философов! - перебил его Лев. - Вы быстро схватили суть. И… вам бы понравилось.
        Рэм обреченно спросил:
        - Мне бы понравилось… там?
        - Там.
        Он уже не улыбался. Совсем. Сухой, тощий, запах от него какой-то чужой… Люди так не пахнут. Положил левую ладонь на стол, правую - поверх левой, а подбородок - поверх правой и смотрит на меня в упор. Мол, мы же понимаем друг друга Давай о деле поговорим. Кажется, чуть-чуть гипнотизирует. Устал, так легче ему подвести меня туда, куда запланировано. Наивный человек. На студенческой скамье я и гипнозом увлекался, и даже магнетизмом самую малость… Вслушивался в то, как нанятый чревовещатель с большой старательностью изображает глас покойного Регента… Пока свет выключен, исследовал подъюбочную географию жены хозяина дома, а иногда и дочки. С тех пор знаю: у меня полная невосприимчивость ко всему, что суется к моей воле.
        Меня можно взять только любовью, но откуда ж ему знать?
        Просто облегчим доблестному «подпольщику» задачу.
        - Хорошо. Там - это где?
        О, повеселел. Был - опасный, сильный, гибкий пес, а сделался псом дружелюбным, мордой в руку толкается, хвостом болтает.
        - Вы знакомы с гипотезой о множественности миров, высказанной еще…
        Это было очень увлекательно.
        И до такой степени нелепо, что никакой контрразведывательный ум не сочинил бы пестрой бессвязицы подобного рода Абсурдно, абсурдно! А потому - правдоподобно…
        По нынешним временам правда не выглядит правдой. Правду надо искать в немыслимых карикатурах на правду.
        Рэм молча размышлял. Его собеседник стал проявлять признаки нетерпения. Он распахнул дверь и, сделав шаг наружу, чутко прислушивался к шумам леса, словно хищный зверь на охоте.
        Наконец Рэм ответил ему:
        - Что ж, я попробовал бы… Здесь мне все равно нет места. А бежать для меня - дело привычное. Давайте попробуем. Остается один вопрос.
        - Какой? - Лев не повернулся к нему. Видимо, его что-то не на шутку встревожило.
        - Чем я буду с вами расплачиваться? Я не настолько глуп, как может показаться. Врата в тепло и свет никто никогда не распахивал бесплатно.
        Так и не обернулся. С Рэмом разговаривал его затылок.
        - Извините, кажется, времени у нас мало. Совсем мало. Времени совершенно не осталось. Думаю, они идут по нашему следу с собаками…
        Рэм не слышал собачьего лая. Лес и лес - шелест листвы, пение птиц, никаких посторонних звуков. Но, допустим, у этого человека слух гораздо острее… или он не совсем человек.
        - Лев, я…
        - Мы никогда ничего не делаем в уплату за услуги. В нашем обществе давно атрофировалось понятие «платить». Но сейчас нам очень нужна помощь. Я вынужден просить вас о рискованной услуге. Простите. Обстоятельства заставляют меня.
        У Рэма сердце упало. Сколько раз умные люди уговаривали его точно так же - спокойно, обещая хороший, правильный исход всего дела, - совершить поступки, от которых душа не отмывается. Еще разочек? Самый-самый последний?
        - Я слушаю вас.
        - Понимаете ли, через час или около того начнется масштабное вторжение Островной империи на континент. Именно здесь, неподалеку. Мы узнали об этом сутки назад, да и то случайно. Скорее всего погибнет много народу. Вся беда в том, что действия Империи принципиально не прогнозируемы. Повсюду у нас имеются квалифицированные наблюдатели, мы отслеживаем информацию обо всех главных процессах на континенте, даже в княжествах Ондол и Лоондаг. А на Архипелаг до сих пор не смогли забросить ни единого наблюдателя. Там даже нет наших маяков… на чем-то они нас ловят, гибнут отличные ребята…
        Рэм перебил его:
        - И вам понадобился настоящий беглец от контрразведки, «узник режима», чтобы вместе с ним проникнуть на Архипелаг? Что ж, я очень подходящая кандидатура. Вы не боитесь, что нас, только завидев, сразу же пристрелят тамошние бравые морячки, редкие головорезы, по правде сказать?
        И тогда Лев все-таки повернулся к нему. На лице - выражение доверительной просьбы. После нескольких месяцев в Анонимном совете Рэм знал: не всякий мастер интриги способен наклеить на лицо подобную маску… Но некоторые способны. Очень даже способны. И сейчас с ним разговаривал именно мастер. Только не контрразведчик, а разведчик.
        - Я не успею объяснить вам во всех подробностях… Мы затеем бой с командой
«загонщиков» в двух шагах от полосы высадки. Вас не заденет ни одна пуля, я позабочусь… А там… есть технологии внушения… они и сами не поймут, эти ваши головорезы, как встали на нашу защиту… С Архипелага вас быстро заберут, можете не беспокоиться… Пожалуйста, нам надо торопиться.
        Рэм колебался. Любая шпионская игра неудобна для «фигур» тем, что планы игроков им неведомы. Вот и он сейчас чувствовал себя старой глупой фигурой, по третьему разу включаемой в чужую, не нужную для нее партию. Как обычно, при бешеном недостатке времени.
        Может, ему откроют хотя бы самый общий смысл игры?
        - А зачем вам наблюдатели? Зачем вы наблюдаете за нами?
        Лев поморщился едва заметно. Нервы у него не выдерживают. Еще один раунд «эпопеи Куура в десяти фразах».
        - Вы находитесь на грани катастрофы. Мы долгое время не вмешивались, изучая вас. Теперь это стало немыслимым Мы не собираемся лишать вас свободы, но мы поможем избежать катастрофы. Мы поведем вас к обществу разума, творчества, справедливости… - Тут он лишился терпения и заговорил с истерическими нотками. - Просто поверьте мне, доверьтесь мне! У нас нет никаких разрушительных планов. В конце концов, я вытащил вас из камеры смертников… Решайте быстро!

«Жалко. Еще одна партия перешибателей позвоночника. И… ловко он меня сюда привел. Правильное время, правильное место… Разумно. Творчески. И все по справедливости. Вытащил же из камеры, верно?»
        У него еще оставался глоток свободы. Не стоит его тратить на чужой балаган.
        - Нет.
        - Вы погибнете. «Загонщики» в шаге от нас. Я могу увести вас к морю, к зоне высадки. Я могу уйти от контрразведки сам. Я пройду через их цепи так, что они меня не заметят. Но вас я не вытащу. Вы - огромный, шумный, штатский человек. Вы устали, вы медленно двигаетесь. Вас не протащить мимо облавы, никак… Подумайте еще раз, прошу вас!
        - Я подумал. Нет. Позаботьтесь о себе.
        С этими словами Рэм вышел из охотничьего домика.
        Эпилог

2158 год по календарю Земли
        Мертвец
        Ему сорок восемь лет. Он неудавшийся историк и никому не известный философ. Он лежит на мокрой листве в низине, и плотный холодный туман скрывает от него весь мир, за исключением дерева, трех кустов и крутого откоса ложбины. Наверное, кровь льется из него, словно вода из открытого крана, потому что ему становится холодно. Очень холодно. Все холоднее и холоднее. Но он не чувствует боли. И еще он не может пошевелить ногами. Наверное, хребет его перебит пулей. Но руки его все еще способны двигаться, он может дышать, слышать, видеть, размышлять и произносить слова Как это много! До чего же много подарено ему в смертный час!
        Он лежит и размышляет: «Если есть что-то или… кто-то, находящийся за пределами видимой жизни, пожалуйста, пусть же Он сделает так, чтобы здесь стало чуть-чуть теплее. Пусть бы люди стали хоть немного счастливее. Как холодно! Нестерпимо холодно. Нам нужно, чтобы нас пожалели, нам нужно капельку снисхождения… Как же холодно… Все сделалось холодным и мелким… Ни тепла, ни глубины. Я не вижу никакой надежды… Мы сами… ничего… Только хуже и хуже… Но если кто-нибудь… оттуда..»
        Он слышит лай собак. До него доносятся крики. Наверное, где-то поблизости появились люди с карабинами и револьверами… Их фразы он разбирает едва-едва, словно через вату. «Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Предлагаем сдаться! Вам некуда бежать!»

«Я не сдамся, - думает он, и туман вступает в соприкосновение с его головой, вливается к нему в голову. - Я не сдамся, ведь я же умный. Я не могу им сдаться…» Он не глядя шарит по листве, отыскивая пистолет. Ох, руки, кажется, скоро откажут ему точно так же, как и ноги… Вот пистолет.
        Он осознает, что не сможет нажать на курок - в его пальцах больше нет такой силы. Но он и не хочет стрелять. Он никогда не хотел убивать, ему противно убивать. И он не мыслил пустить себе пулю в голову. Ведь это… такая пошлость! Просто пока у него в руке пистолет, они, эти вечные преследователи, побоятся подходить вплотную. И жизнь утечет из него сама собой. Он проживет ровно столько, сколько ему положено, до последнего мгновения сохранив свободу.
        Он очень хочет до последнего мгновения сохранить свободу двигаться, размышлять и произносить слова Разве мало? И эти оставшиеся мгновения он никому не отдаст.
        Он еще может напрячь мышцы шеи и немножечко повернуть голову. Так, чтобы ему стал виден клочок неба Серая, набитая дождем туча катится по осеннему олову. Он радуется, глядя на нее: изысканная туча - такой прихотливой формы! Она свободна от человеческих капризов. Она прекрасна.

«Вот он! Господин штаб-майор, я обнаружил его… Он вооружен». - «Не стрелять! Живым! Отойдите, сержант».
        - Унтер-лейтенант Рэм Тану? Сдавайтесь! Мы гарантируем вам жизнь.
        Ему вспоминается Зал ритуалов, где он когда-то рассказывал о вольном мыслителе Мемо Чарану - Пестром Мудреце. Рэму тогда было двадцать лет, и он мечтал сделаться новым Мемо… Он даже испытал тогда странное чувство, будто Мемо на миг прикоснулся к его душе своей душой… Людям нравилось то, что им говорил историк Рэм Тану. Ему хлопали. Его статья все-таки вышла в «Археографическом ежегоднике». Успела В самом начале войны.
        - Вовсе я не унтер-лейтенант Рэм Тану. Вы ошибаетесь…
        Ему становится трудно дышать. Оказывается, дышать - это так здорово! И как неудобно, что ему теперь не вдохнуть и не выдохнуть без боли. Да, вот она, боль. Явилась к нему. Приползла по позвоночному столбу снизу. Она - как электрические разряды. И… кажется, он больше не властен над собственными руками. Руки сделались неподвижными кусками мяса… Но он еще успеет сказать несколько слов. Несколько очень важных слов:
        - Вы… ошибаетесь. Я не унтер-лейтенант. Я философ и… о… о! - больно, больно! - и… историк Рэм Тану. Слышите?
        - Вы арестованы! Бросьте оружие!
        - Нет… Я… свободен. Я умираю. Я все-таки от вас убежал…
        Он уже не может говорить. И он уже ничего не слышит. Пелена застилает ему глаза. Еще мгновение, и свет уходит от него. Он уже больше ничего никогда не увидит. Мышцы отказывают ему в глотке воздуха. Но в его крови, в его легких осталось еще чуть-чуть жизни. Ровно столько, чтобы он успел насладиться последней сохранившейся у него свободой - размышлять. Чего же он хотел добиться всю жизнь?
        Легкие теплые сумерки… Духовой оркестр… Одуряющая карамель сирени… Шоколадный цокот копыт по мостовой… Счастье, оглушительное и властное.
        Он закрывает глаза.

«Здравствуй, Дана Я так скучал по тебе! Теперь мы будем вместе. Здравствуй, моя родная. Ты - мое тепло, ты - мой свет».
2011-2012

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к