Дети пустоты Сергей Юрьевич Волков
        Они не знают, кто сейчас президент России и кто такой Юрий Гагарин. Им не известны значения слов «гламур» и «феншуй». Мы видим их каждый день, но стараемся не замечать. Никто не знает, сколько их. СМИ говорят о полутора, двух, трех и даже четырех миллионах. Они - изгои, выродки, преступники, чужие… У них другая мораль. И они воюют. Воюют с теми, кто отказал им в праве быть. С нами.
        «Дети пустоты» - новый остросюжетный роман популярного российского писателя Сергея Волкова, рассказывающий о полной драматизма попытке группы беспризорных детей найти свое место в жизни.
        Сергей Волков
        Дети пустоты
        Где-то в России
        Грохочет всем своим железным нутром, ревет, рыдает электричка. Мотают головами в такт ее трясучей езды заспанные пассажиры. За мутными окнами проносятся унылые пригородные пейзажи - гаражи, трубы, заборы, а за ними в серой дымке - дома, дома, дома…
        Тёха, Шуня, Губастый, Сапог - все спят, измотавшись за предыдущий день. С момента начала нашего отчаянного броска на восток, навстречу солнцу и новой жизни, прошли целые сутки, но мы не добрались даже до Казани, зато остались почти что без денег.
        Я сижу, сунув руки в рукава куртки, - так теплее. Прокуренный, продышанный вагон несет нас по кочковатым рельсам. Сколько всего он видел, сколько событий произошло в нем, в его неуютной гулкой утробе! Вытертые сиденья, заплеванные тамбуры, расхлябанные двери, со стуком смыкающие металлические челюсти за спиной очередного пассажира, - если бы все они умели говорить, то поведали бы миру бесконечную, как жизнь, повесть о горе-злосчастье, о беде-радости…
        Мне иногда кажется, что вся наша страна прошла через эту вот электричку, через ее знобкие вагоны. Люди ездили, ездят и будут ездить в ней на работу, в гости, на свидания, на дачи; для кого-то она - начало куда более длинного пути, первый шажок, ведущий на вокзал, с которого купейный вагон комфортно умчит человека в дальние дали.
        Странный кочевой покой электрички обманчив. В любой момент готов он взорваться яростной бабьей перебранкой, зазвенеть от неправедных и потому вдвойне обидных слов. А то еще хуже - ворвется в вагон угрюмая орда подогретых дешевым пивом или еще какой дурью парней, и примутся они выискивать среди испуганных пассажиров несчастного замурзанного чучмека, а найдя, изувечат, забьют бедолагу, словно это он виноват в их беспросветной окраинной жизни…
        Тадахают на стыках рельсов колеса. Торопится, спешит электричка. Заскорузлая краска на стенах вся в грязных натеках, на полу - затоптанные темные пятна. Что это - пролитый чьим-то ребятенком сок или вчера в глухом предночье разыгралась тут одна из бесчисленных трагедий, от которой сегодня только и осталось что безутешные родственники где-нибудь на станции «347-й километр» да это вот кровавое пятно под ногами?
        Никто не ответит. Прикрыв глаза, трясутся молчаливые пассажиры, тянет из тамбура горьким дымом дешевого табака. Хрипит сетчатый динамик, объявляя станции. Во всю железнодорожную прыть летит вперед электричка. И мы летим вместе с ней…
        Глава первая
        Куда ты уедешь?
        В старину была такая песня - «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». Я ее не слышал, а слова в газете прочитал. Наверное, тогда и правда в Москве красиво было. А теперь утром стены Кремля фиолетовые какие-то, потому что машин на набережной много и все газуют. Там часто пробки, но мы там не работаем - косари гоняют, говорят - нельзя.
        Наше место - на Сущевке, у метро «Рижская». Вообще-то это район бригады Комка, но у него сейчас людей мало и он редко на Сущевку заглядывает. Если что, мы или смываемся, или башляем. Тёха злится, но платит - у Комка взросляки в бригаде, могут грохнуть.
        Холодно. Ветер несет колючий снежок, морозит руки. Под ногами хрустит сахарная корочка льда, пухлое небо лежит на паутине проводов. Из зева метро несет гниловатым подземным теплом. Разноцветным ледоходом текут по улицам бесконечные потоки машин.
        Мы идем на работу. Тёха впереди, рядом с ним семенит Хорек и достает нашего бригадира:
        - Тёха, а ты трахался?
        Тёха лениво поворачивает голову и отвешивает Хорьку щелбан.
        - Трахаются телки и голубцы. Понял?
        - Ну… - часто кивает Хорек, потирая ушибленный лоб.
        Щелбаны Тёха делает будь здоров. Ковши у него как у взрослого, мосластые и тяжелые.
        Следом за ними цокает каблуками Шуня, а вокруг нее увиваются Сапог и Губастый. Там свой разговор.
        - Девушку надо по походке выбирать, - просвещает пацанов Шуня. - Если телка идет как пишет - значит, трахается хорошо. А у парней у кого длинный нос - у того и член длинный. А у баб писька как губы. Если губы красивые - значит, и писька красивая.
        - Дура, я же ее не целовать буду, - краснеет Губастый.
        - Сам дурак. Красота спасет мир, хи-хи.
        Эта Шуня прибилась к нам две недели назад. Говорит, что со спецприемника дернула. Еще говорит, что ей четырнадцать и что путанила на точке у хачиков. Врет, наверное, - она худая, как велосипед, мордочка узкая, рыжие волосы хвостиками. На таксу, в общем, похожа. Кому она такая нужна?
        Сапог сразу к ней полез, в первый же день. А Шуня ему всю рожу исцарапала. Психанул он тогда, но Тёха беспределить не дал. «Не на зоне», - сказал. Сапог с тех пор на Шуню облизывается, зажимает ее при случае. Любовь у него типа.
        - Э, звездоболы, заткнитесь там! - не оборачиваясь, бурчит Тёха. - Заманала ты, Шуня, со своим шалавным базаром. Дала бы пацанам - и всех делов.
        - Не, я малолеткам не даю, - улыбается Шуня.
        Сапог и Губастый ворчат что-то недовольными голосами.
        Последними идем мы с Бройлером. Вернее, я иду, а Бройлер, конечно, едет. Люди от нас шарахаются, косари косятся, но не лезут - мы ж бомжи, бездомники, заразные и вообще уроды. С нами не связываются.
        Бройлер - шизанутый. Всегда чего-нибудь говорит, рассказывает - в общем, пургу несет. Тёха его не любит, называет «жирняком» и «терпилой», но Бройлеру хорошо подают, особенно деловые бабы, которые ездят на дорогих тачках.
        Руки Бройлеру отрезало поездом, давно еще, при Горбачеве. Он шел домой пьяный через железку, лег послушать, «как рельсы стукают», и уснул. Электричка прошла и обе руки по локоть оттяпала. А уже потом, когда его из квартиры выселяли, с лестницы столкнули, и он спиной ударился. С тех пор ноги у Бройлера не ходят. Мы возим его на инвалидке, коляске такой складной с ручками.
        Бройлеру сорок с чем-то там лет. Говорит, что он философ. «Я созерцаю жизнь со дна колодца. Здесь солнца нет. А есть на свете солнце?» - это его любимая фраза. Еще он любит пожрать и выпить. Но много бухла мы ему не даем - потом не заткнешь, будет до утра гнать всякую лабуду.

***
        Утром, когда мы собирались на работу, пришлось завернуть на мусорку у «буржуйского» дома - нужно было набрать пустых пластиковых бутылок под воду. Пока Тёха с Сапогом курили, а Шуня кормила голубей, мы с Губастым и Хорьком лазили по бакам. Хорек и нашел это.
        Из-под кучи мусора торчал окровавленный пакет, а в пакете лежал весь какой-то багровый, сморщенный, скрюченный человечек. Маленькая ручка торчала в сторону, и пальцы на ней были сжаты в кулачок. Хорек закричал, и мы бросились к нему.
        - Сука какая-то родила. И убила, тварь! - выдохнул Сапог. - Найти бы…
        - Бедненький, - всхлипнула Шуня.
        Бройлер весь скривился, хотел что-то сказать, но вместо этого сунул в рот свою культю и отвернулся.
        - Пошли отсюда, - бросил Тёха. - У магазина телефон. В косарню позвоним.
        И мы пошли. Сапог ругался вполголоса, Губастый бормотал что-то про плохую примету, Хорек испуганно поглядывал на нас и молчал. Я вез Бройлера, и его вязаная синяя шапочка качалась у меня перед глазами. Шуня продолжала тоненьким голосом причитать:
        - Он же маленький такой… Он же и не знал ничего, не видел. Он же не жил совсем!
        - Значит, повезло, - ответил ей Тёха…

***
        Работать в пробке - это уметь надо. Таджики и прочие чурки вот не умеют, ходят от тачки к тачке, руки тянут, канючат. Бройлер говорит, что они «не учитывают психологию». А мы - мы учитываем. Мы знаем: к семейным и не суйся, к одиноким мужикам в иномарках подходи осторожно, а вот если в «БМВ-восьмерке» парочка - идти можно смело. Хозяин перед бабой своей выдрючиваться будет и отвалит по полной: сотку баксов можно взять и даже больше. Главное - заинтересовать и разжалобить. Бройлер это здорово умеет. Подвожу я его к «Майбаху», он культяпки свои поднимает и рычит в открытое окно:
        - Когда Ницше объявил, что Бог умер, Сатана возрадовался. Покиньте воинство царя тьмы, помогите ближнему, пострадавшему за вас в горячих точках бытия, - и на Страшном суде вам зачтется.
        Судя по тому, сколько после этой телеги обычно дают Бройлеру, Страшного суда люди боятся.
        - И про Ницше они так или иначе слышали, - объясняет он, посмеиваясь. - Кто такой, конечно, не знают, но в гламурных журнальчиках культуртрегеры им мозги царапали этой фамилией.
        Сегодня денек ожидается тот еще. Понедельник, небо в тучах, того гляди снег пойдет. Подходим к перекрестку. Пробка уже стоит. Невыспавшийся народ в тачилах зевает и слушает «Радио Шансон» или «Эхо Москвы».
        - Шуня - по левому ряду, Сапог - в хвост, Хорек и Губастый - к светофору, - командует Тёха. - Пятёра, вези Бройлера по разделительной.
        Он никогда не улыбается, не шутит. Тёха хочет уехать в Германию. Там, говорит он, все по закону. Там порядок. И это, говорит он, правильно.
        Мы все хотим куда-нибудь уехать. Даже Бройлер утверждает, что здесь жить нельзя. Еще он уверен, что мы живем в аду. Но Бройлер - ненормальный. Нет никакого ада. Потому что в аду, нам в детдоме поп рассказывал, тепло и порядок, все черти подчиняются Сатане и каждый грешник получает по заслугам. А у нас разве так? У нас чем больше ты грешник, тем ты лучше живешь. Мы так думаем. Поэтому и хотим уехать туда, где все не так. Но для этого нужны деньги. И мы их зарабатываем.
        Я везу Бройлера между рядами машин. Фары, стекла, дверцы, зеркала. Нужно быть осторожным, не дай боже заденешь, чиркнешь кого. За это отмудохать могут здорово. Неделю назад на Профсоюзке пацана из магомедовской бригады вот так убили - вылез мужик из «Лексуса» и врезал по спине монтировкой. Ребро в печень вогнал. Когда «скорая» приехала, пацан уже умер.
        Бройлер вертит головой, выбирая, к кому подвалить. Из салонов до нас доносятся обрывки разговоров:
        - Он мне звонит и сразу матом…
        - Пеналя забить не может, козел…
        - В этой стране порядка никогда не будет…
        - Где-где - в пробке. Где-где - в Караганде!
        - Клапана стучат, с-сука…
        - Там вытачка вот такая вот и кармашки…
        Посреди пробки стоит здоровенный пожарный «КамАЗ». Чего его сюда занесло? Пожарки, если торопятся, вообще по газонам и тротуарам едут. Этот тоже мигалками крутит, но не дергается, стоит - со всех сторон подперли.
        Начинаем работать. Бройлер показывает мне, чтобы я остановился, и начинает прогонять свою телегу про Ницше водителю зеленого «Ровера». Тот лениво слушает, улыбается, кидает в умащенную на коленях Бройлера коробку пятидесятирублевую бумажку. Как говорится, с почином!
        Откуда-то выскакивает Шуня - лицо белое, губа закушена.
        - Че такое? - спрашиваю.
        - Там черные, говорят: «Дэвочка, поехали с нами, айфон купим», - дрожащим голосом отвечает она. - Я боюсь…
        - С нами ходи пока, - я киваю на Бройлера, что-то оживленно говорящего немолодой дамочке в «японке».
        - Ладно, - улыбается Шуня.
        Я тоже улыбаюсь. Нет, ну какая из нее путана, если она мужиков боится! Врушка рыжая…
        Мы все дальше и дальше заползаем в пробку, постепенно приближаясь к «КамАЗу», окутанному облаком сизого выхлопа. Когда до него остается метра два, водила неожиданно врубает сирену. Шуня вздрагивает и жмется ко мне. Бройлер орет, пытаясь перекричать вой сирены:
        - Поехали, где потише!
        Ага, куда тут поедешь - машины стоят плотно, без движения. Я пропихиваю коляску между высоким бортом «КамАЗа» и блестящей бочиной фольксвагеновского микроавтобуса. Из выхлопной трубы пожарки по ногам бьет горячим. Шуня взвизгивает.
        - Привыкай, - шепчу я себе под нос.
        Хочется пить, да и перекурить бы не мешало - час уже работаем.
        «КамАЗ», взревев двигателем, подается вперед. Я толкаю Бройлера в образовавшийся за его высокой квадратной кормой просвет, собираясь вывернуть в соседний ряд - может, там посвободнее. Вокруг начинают сигналить, пробка уже всех достала. «КамАЗ» пытается вырулить на встречку проталкивается, ворочается, огромный и неуклюжий.
        Бройлер поворачивает ко мне толстое небритое лицо:
        - Интереснейший случай - стая мосек заблокировала слона. Что остается элефанту? Топтать, давить, плющить обнаглевших шавок…
        Договорить он не успевает - водитель «КамАЗа» резко сдает назад и впечатывает коляску Бройлера в борт «Фольксвагена». Я отскакиваю и с удивлением обнаруживаю, что у меня в руке остался резиновый набалдашник от левой ручки инвалидки. Отчаянно визжит Шуня. Газует «КамАЗ». В узкой щели между машинами я вижу лысый затылок Бройлера и над ним - дергающуюся розовую культю.
        Прибегает Тёха, подходят Сапог, Губастый и Хорек. «КамАЗ» наконец отъезжает и глушит мотор. Водила из микроавтобуса звонит кому-то по сотовому.
        У меня в голове все кругом идет и руки немеют. Как будто нет их совсем. Так всегда бывает, когда я покойников вижу.
        Бройлер лежит на асфальте, зажатый сплющенной коляской. Он уже не дышит. Рядом на корточках сидит Шуня и плачет, закрывая лицо руками.
        - Вставай, - говорит ей Тёха.
        Он прав. Скоро здесь будут косари, а значит, нам надо уходить. Тёха называет косарями ментов, потому что они косят капусту.
        - Я уеду! - тонко кричит Шуня, размазывая слезы по лицу. - Я уеду отсюда! Я не хочу здесь жить! Я не хочу…
        - Куда? - тихо спрашивает Тёха. - Куда ты уедешь? Из пробки нельзя уехать…
        Глава вторая
        Ой, Сашенька!
        Наша берлога - в подвале старого дома рядом с Курком, Курским вокзалом. Дверь в подвал завешена железной накладкой, в петле пробоя - здоровенный ржавый замок. Но если покрутить гайку, накладку можно снять, и дверь открывается. Это наш секрет, тайна.
        Мы собираемся за столом, сделанным из листа толстой фанеры. Сидим, молчим и смотрим в угол, туда, где обычно стояла каталка Бройлера. Сейчас там пусто. На полке лежит несколько книжек и стоит кружка. Большая пивная кружка, из которой Бройлер любил пить чай. В кружке осталось немного чая. Бройлер любил заваривать крепкий чай, сыпал в него много сахара, а потом пил холодный.
        «Где умирает надежда, там возникает пустота»[1 - Фраза приписывается Леонардо да Винчи. (Прим. авт.)], - часто повторял Бройлер.
        Теперь пустота возникла там, где был он…
        Губастый ерзает, старый диван скрипит и стонет под ним. Когда мы возвращались в берлогу, Тёха отправил Губастого к магазину - пошарить возле мусорки «на предмет пожрать». Губастый ничего не принес, но по дороге нарыл у остановки баллон «Очаковского». В баллоне оставалось с литр пива, и он тайком всосал все в однёху Тёха учуял пивной выхлоп и дал Губастому по шее. Теперь ему нужно в туалет, но Губастый - придурок, и он стесняется нарушить наше молчание.
        - Не егози, - Тёха сурово смотрит на Губастого, потом обводит взглядом всех нас. - Че расселись? Жрать че будем?
        Самый простой способ добыть еду - купить ее. Но для этого нужны деньги, а мы сегодня совсем пустые. Деньги можно заработать, можно украсть, можно «намолить» у ларьков на вокзальной площади. «Молить» долго, да и дают мало. Заработать в пробке нам сегодня не удалось. Остается одно - скачок.
        - Хорек - на хозяйстве, остальные - вперед, - командует Тёха.
        - И она? - кивает на Шуню Сапог.
        - Все, - из темноты бурчит Тёха.
        Он уже на лестнице. Губастый бежит за ним, высоко вскидывая худые ноги. Нас ждет вокзал - охранники, продавцы, пассажиры. И их барахло, затаренное по сумкам и чемоданам…

***
        Выходим в переулок. Губастый отбегает на детскую площадку, отливает под грибком. На него орут какие-то тетки, но ему пох. В Губастом еще бродит пиво, и догнав нас, он начинает нести всякую муть про Бройлера - дескать, он был настоящий мудрец, ученый, изучавший жизнь и специально опустившийся на самое ее дно, как врачи в прошлом изучали оспу, прививая ее себе.
        - Думаете, он профессором не мог бы быть? - бубнит Губастый. - Да на раз! Но профессора в университетах там всяких и академиях только чужие мысли лопатят. А Бройлер… Константин Иванович, он как Диоген, как Аполлоний Тианский, как Лука у Горького. Он был настоящий философ.
        - Заткнись ты! - рычит Сапог.
        Он видит, что Тёхе не нравится треп Губастого.
        Губастый у нас самый умный. Теперь, когда не стало Бройлера, понятное дело. Он все время читает. Все подряд - книги, газеты, рекламу, даже бабские журналы, у которых скользкая бумага.
        Мы познакомились с ним в детдоме. Его привезли вшивого, доходного - кожа да кости. Сам Губастый рассказывал, что жил с бабкой, а родители его были дипломатами и работали за границей. Работали-работали, а потом взяли и умерли. Или террористы их убили, не помню уже.
        Бабка Губастого жила в Ебурге, в большой квартире, где было много книг. Как я понял, внука своего она любила и баловала, но однажды загремела в больницу и больше уже не вернулась. Губастый тогда учился в третьем классе. Он сидел дома и ждал бабушку. День сидел, два, неделю, месяц. Никому не открывал дверь, читал книжки, смотрел телевизор, ел варенье. Когда кончились все продукты, включая подсолнечное масло, Губастый позвонил в милицию по ноль два, чтобы узнать, где его бабка. Приехали менты, опечатали квартиру, а его увезли в детский дом.
        Детский дом - это моя малая родина. Хотя какая там родина… Скорее как в анекдоте про двух червяков. Молодой спрашивает: «Папа, почему мир такой большой и прекрасный, а мы живем в вонючей навозной куче?» А старый ему отвечает: «Есть такое слово - родина, сынок».
        Губастый появился у нас, когда меня и других пацанов моего возраста старшаки перевели из щеглов в гарсоны. Гарсонами у нас называли тех, кто гоняет щеглов и старшакам прислуживает. Переводят в гарсоны так: раскладывают на койке и бьют по спине цепочкой от питьевого бачка, чтобы дорожки красные на коже оставались.
        Гарсоном быть лучше, чем щеглом. Щегла все гоняют - и воспиталы, и гарсоны, и старшаки. Но и у гарсона житуха не сахар. Не принес старшаку курева или денег, не сумел заставить щеглов быстро убраться в спальнях - огребешь и попадешь на припашку. Такой порядок.
        Наш детдомовский завхоз дядя Сеня однажды сказал, что у нас дедовщина хуже, чем в армейке. Что почти как на зоне, на малолетке. Дядя Сеня знает, у него все руки синие от наколок. И в армии он служил, в железнодорожных войсках, БАМ строил. Как напьется, так и давай про этот БАМ рассказывать - как там водители замерзали в кабинах зимой и как в кочегарке узбеки своего земляка лопатами на части разрубили и в топке сожгли.
        В общем, мы-то ко всему этому привычные, а Губастый словно в зоопарк попал. Поначалу он дергался, даже драться пытался со старшаками. Это смешно было. Потом плакать начал. Просто так. Утром встает - и плачет. На зарядке плачет. За завтраком. Врачиха сказала - это нервное, пройдет. И таблетки ему прописала, валерьянку. Мы ими завхозного кота накормили. Снова было смешно.
        Кликуха, или, как говорит Тёха, погоняло, у Губастого - в самый цвет. Сам он худой, дохлый, шея тонкая, а лицо как картошка - круглое, лоб выпирает, глазки маленькие, вместо носа две сопелки. И здоровенные губени, как будто сарделины сложили да и прилепили заместо рта.
        Мы с ним никогда не дружили особо. Пацаны в детдоме Губастого, понятное дело, считали за дурака, ну и я тоже. А когда началась вся эта дрянь с новым воспитателем, который массаж заставлял себе делать: «Ой, спина у меня болит. Вот ты, мальчик, у тебя руки красивые, сильные, помни мне поясницу. Хочешь торт „Сказку“? У меня два куска от дня рождения осталось, пойдем в методическую…», я понял - надо рвать когти. К старшакам за помощью не полезешь - они с этим воспиталом бухают вместе. И тогда я намылился ночью слинять. Собрал шмотки, фигню всякую - ручки, тетрадки, носки, - чтобы продать, - и ночью полез через форточку на втором этаже.
        Вылез на подоконник, прополз по нему до козырька над дверью, вдруг слышу: «Помогите! Помогите!» Смотрю, а это Губастый. Он полез следом за мной и повис на форточке - ноги и задница на улице, а голова и руки внутри.
        Наверное, надо было его обратно затолкать, но я видел - урод-воспитал и Губастого звал массаж делать. В общем, дернули мы оба-два. Всю ночь шли - темно, лес шумит.
        Городок, где детдом наш был, Арамиль назывался. От Ебурга далеко, километров двадцать или даже больше. Автобусы ночью не ходят, а утра ждать нельзя. Утром сразу станет понятно, что мы свалили. В городе нас найдут в момент, там всякий подскажет. Не любили детдомовских в городе. Да и за что нас было любить?
        В общем, всю ночь шли и утром добрались до Ебурга. На толчке задвинули все барахло мое, пожрали в кафе на вокзале, купили два билета на электричку до Ревды, оттуда до Красноуфимска доехали. К ночи уже в Чернушке были. Билеты мы покупали, чтобы к нам контролеры не прикапывались. Нам нужно было уехать быстро и далеко. В Москву. Потому что в Москве, как говорил завхоз дядя Сеня, «можно жить»…

***
        Скачок - это не хала-бала. За скачок, если косари загребут, можно так огрести, что мало не покажется. И поехать с отбитыми почками в специнтернат. А там - Тёха рассказывал - порядки как на зоне. И чтобы не влететь, мы все делаем аккуратно. Мы - профессионалы. Так про нас говорит Менеджер, который рулит в скупке. Вообще-то он не то Арам, не то Абрам, но народ, который на Курке толчется, называет его Менеджером и несет ему мобилы, шмотье, драгоценности всякие - цепочки там, колечки, бусы. Менеджер платит, немного, но всегда.
        На вокзале шумно. Люди топчутся у касс, в зале ожидания пассажиры с вещами сидят, дети бегают. Но нас туда не пускают, там только по билету. А жаль - у тех, кто на дальняк едет, бутор богатый.
        Поэтому наша клиентура - это те, кто ездит в пригородных электричках. Тут и бухарика можно зацепить, и у бабки какой-нибудь баул стырить. Надо только быстро и осторожно.
        Мы рассыпаемся в толпе, вертим головами. Вокруг все заняты своими делами, никому до нас дела нет. Девки воняют духами, мужики - перегаром. Из буфета пахнет слойками и кофе. Гам, крики, шарканье ног. Не зря говорят - «базар-вокзал».
        Через час собираемся под часами на выходе, где платформы и поезда стоят.
        - Голяк, - говорит Сапог. - Надо вечера ждать.
        - Сегодня вторник. Может, и вечером ничего не будет, - отвечаю я. - А до пятницы еще столько времени.
        Пятница - наш день. В пятницу после работы народ валом валит в забегаловки, пельменные всякие и закусочные - праздновать окончание трудовой недели. Некоторые так напразднуются, что на ногах не стоят. Их, конечно, косари пасут, это ж ментовский хлеб - бухариков потрошить. Но и мы свой кусок рвем, жить-то надо.
        - Пошли в метро, - Тёха щурит глаза.
        Метро - последняя надежда. Если и там пусто, останется только «молиться» в переходе или у ларьков на площади: «Дяденька, дайте рубль. На кока-колу не хватает».
        «Курская» - станция большая, хитрая. Тут и радиальная, и кольцевая, и еще прилепилась сбоку «Чкаловская», где внизу всегда холодно, и зимой, и летом. Перроны соединены переходами, есть всякие закоулки и тупички. Косари, конечно, бдят, но везде постов не наставишь. В часы пик здесь столько народу, что иногда страшно становится - не задавили бы кого.
        Сейчас средина дня. Мы окучиваем станции. Людей не особенно много, и похоже, что сегодня мы ляжем спать голодными.
        И вот когда Губастый уже начинает неумело ругаться, что, мол, суки вокруг одни и твари, с «Чкаловской» прибегает на звонких каблучках Шуня.
        - Там мужик сидит. Пьяный. С сумкой.
        - Быстро! - произносит свое любимое словечко Тёха, и мы мчимся по эскалатору, прыгая через ступеньки.
        Дальше уже дело техники. Расклад обычный - Губастый внизу, у лестницы, Сапог в средине зала, на передаче, Тёха основной, а я его прикрываю. Сапог сильнее, но наш бригадир всегда берет на прикрытие меня - бегаю я быстрее всех.
        Правда, в этот раз Тёха велит мне взять с собой Шуню. Понятно - мы будем не просто прикрывать, а еще и отвлекать внимание. Так надежнее.
        Шуня уже совсем отошла после утренней истерики. Она, взяв меня под ручку, пританцовывает рядом, весело несет какую-то девчачью пургу, размахивает свободной рукой и заливисто хохочет.
        Тёха выдвигается вперед, обходя стоящих на платформе пассажиров. Походка его меняется, становится легкой и независимой. Он сейчас не похож на грозного бригадира - так, обычный московский парнишка, ждал-ждал поезда да и пошел к часам в конце зала время узнать. А чтобы все выглядело натурально, Тёха на ходу пальцами оттягивает уголки глаз, как это обычно делают близорукие люди.
        Мужик сидит на крайней скамейке, возле железной бочки с дверцей, в которую, как говорят, в случае чего нужно прятать обнаруженное взрывное устройство. Голова его безвольно свесилась набок, набрякшие веки прикрыты, из приоткрытого рта тянется блестящая нитка слюны. Я сразу просекаю - прикинут мужик богато. Ботинки длинноносые блестят, брючки отутюжены, куртка кожаная цивильная, не черкизоновский ширпотреб. И сумарь. Хороший сумарь, пухлый. Темно-зеленый, на бочине написано «Найк». Много чего полезного - и ценного! - можно сложить в такой баульчик…
        Наше счастье, что косари еще не засекли этот лакомый кусок. Счастье-то счастье, но долгим оно не бывает, надо торопиться.
        Тёха, не поворачивая головы, проходит мимо мужика, останавливается у часов. Светящиеся цифры в окошках отсчитывают секунды до прибытия поезда: два - ноль один, два - ноль два, два - ноль три…
        Народу вокруг немного, и все заняты своим делом - две тетки лалакают о своих бабских делах, парень в вельветовых штанах треплется по мобиле, симпотная телка читает книжку в пестрой обложке. Народу немного - но он есть! И брать сумарь сейчас нельзя. Нужно дождаться толкучки, суеты, кипеша. Словом, поезда.
        Два - четырнадцать, два - пятнадцать, два - шестнадцать - бегут зеленые цифры. У меня холодеет в животе. Я вдруг понимаю, что Шуня уже давно молчит и испуганно прижимается ко мне.
        Динь-динь-дон! - звенит над станцией сигнал прибытия. В черном зеве тоннеля зажигаются желтые точки и черточки, слышится глухой рокот. Тёха сует руки в карманы, опускает голову. Тугой ком теплого воздуха из тоннеля толкает нас, а следом уже летит, грохочет, скрежещет поезд. Все, началось…
        С шипением разъезжаются двери, и толпа вываливается из душных вагонов на платформу. Я вижу, как Тёха делает шаг, другой, вынимает правую руку, готовясь подхватить сумку. И тут толпа выталкивает прямо на нас двух метрошных косарей - один с дубинкой, второй с плоской желто-черной коробкой металлодетектора на поясе.
        Ловлю Тёхин взгляд - в нем злость и отчаяние. Он стоит в полуметре от мужика, но сделать ничего не может. Косари видят его и, самое главное, видят мужика. Они обрывают разговор, приосаниваются - почуяли, гады, добычу.
        - Ой, Сашенька!.. - неожиданно вскрикивает Шуня, едва не переходя на визг.
        Я дергаюсь, а она повисает на мне и вдруг начинает остервенело целовать меня теплыми мягкими губами - в губы, в шею, в щеки… Стою, как дурак, пытаюсь оттолкнуть ее, оторвать от себя. Косари оглядываются, смотрят на нас с интересом.
        - Молодежь совсем с ума сошла! - ворчит какая-то бабка, проходя мимо. - Им еще сиську мамкину сосать надо, а они уже целуются взасос, да при всех!
        Продолжая бормотать что-то себе под нос, бабка удаляется. Я больше не отталкиваю Шуню, я через ее плечо смотрю вслед бабке. Рядом с ней все той же беспечной походочкой идет Тёха.
        И на плече его висит темно-зеленая сумка с надписью «Найк»…
        За моей спиной косари кантуют пьяного. Он мычит и пытается драться. Шуня тихонько хихикает. Ее поцелуи горят у меня на лице. Я чувствую себя полным лохом. Все сделано без меня. Вот сейчас Тёха уже передал сумку Сапогу, и тот ринулся к Губастому, который поднимет нашу добычу наверх. Все сработали как надо. Один я оказался тормозом, не сообразившим в самый важный момент, что косарей надо отвлечь.
        Нет, никогда я, наверное, не привыкну к этой московской теме - все надо делать быстро, жестко и желательно весело. Бройлер называл это «импровизационным стилем жизни». Я так никогда не умел и до сих пор не научился.
        Глава третья
        Пацаны, не надо…
        Помню, вожделенная Москва встретила нас с Губастым ошеломляющим шумом. Зачуханные, вонючие, мы вывалились из рязанской электрички на перрон Казанского вокзала, бестолково озираясь.
        Оставшихся денег хватило на бутылку газировки и две сосиски в тесте, называемые в столице почему-то «хот-догами». Усевшись на каменный парапет у входа в подземный переход, мы жрали эти «хот-доги», запивали их колючей шипучкой, и тут к нам подошли два мента.
        - Ну-ка, пошли отсюдова, - лениво сказал один из них, маленький и усатый.
        - Еще раз увидим - заберем, - добавил второй, повыше, с бородавкой на щеке.
        И мы пошли. Шли долго, почти весь день. Широченные улицы, сплошной поток машин, высокие дома, яркие щиты с рекламой - и люди, люди, люди…
        Губастый пытался поначалу объяснять мне, что тут и как, но вскоре его книжно-газетных знаний оказалось недостаточно, и он подавленно замолчал.
        Когда стало темнеть, мы решили найти какой-нибудь подвал на окраине города, чтобы переночевать. Про московские окраины Губастый знал только, что там стоят какие-то «спальные районы». Вот эти самые районы мы и искали.
        На улицах зажглись фонари. Ноги у нас гудели и буквально отваливались. Поэтому, когда поблизости обнаружилась остановка, а возле нее автобус, старый, оранжевый, такие и у нас в Арамиле ходили, мы не раздумывая шмыгнули внутрь, поднырнули под турникет и затаились на задней площадке.
        Автобус ехал час, а то и больше. Билеты с нас никто не спрашивал, да и вообще никому не было до нас дела.
        - Тут, наверное, все сами по себе живут, - предположил Губастый.
        Я с ним согласился.
        Выбравшись из автобуса на темной окраине, мы огляделись. Справа - бетонный забор, слева - деревья, за ними - многоэтажки, приветливо и уютно светящиеся множеством огней. Особо выбирать было не из чего, и мы пошли на эти огни через те самые деревья, через кусты и гаражи. Там, у гаражей, и нарвались.
        Дорогу нам заступило человек десять пацанов, в основном наша с Губастым ровня, но двое-трое были явно постарше. Мы слишком поздно заметили их, а когда заметили, оказалось, что дела плохи - москвичи обступили нас со всех сторон.
        - Откуда? - ехидно поинтересовался мордастый парнишка в короткой куртке и ярком красно-белом шарфике на шее. Мне этот девчачий шарфик показался смешным - у нас такой ни один пацан ни за что бы не надел, и я ответил смело и с улыбкой:
        - Мы-то? С Урала, а че?
        Вокруг заржали. Они смеялись натужно, гыгыкая, словно хотели показать, что я сморозил несусветную глупость. Губастый стоял рядом со мной и шумно сопел. Ему было страшно. Постепенно, сквозь отупляющую усталость, до меня тоже дошло - а ведь будут бить. Уж слишком громко хохочут.
        - За кого болеете, уралмоты? - снова спросил мордастый.
        Я пожал плечами - ни за кого, мол.
        Тогда он начал объяснять, что мы - чмошники и чушки, что мы зря приехали в «их Москву», которая не помойка для таких уродов. Мы молчали - а что тут скажешь? Я вначале потихоньку оглядывался, думал - получится сорваться, а потом, когда они обступили нас, только следил за руками, чтобы не пропустить первый удар.
        Его пропустил не я - Губастый. Один из москвичей неожиданно врезал ему ногой в живот. Я дернулся в сторону, тут и на меня навалились со всех сторон. Били они умело, больно и сильно.
        Когда тебя бьют шоблой, главное - чтобы ничего не отбили в животе. Поэтому нужно стараться закрывать его прижатыми локтями. Морду по возможности тоже подставлять не стоит, а поскольку руки заняты, надо согнуться и прижать подбородок к груди. И не падать. Как можно дольше не падать. Упадешь - все, будут пинать и топтать. И если не надоест, забьют до смерти.
        Губастый упал сразу. Его месили четверо. С уханьем, с матерками, с радостными вскриками. Я, зажимаясь, мотался между деревьями и пытался прятаться за шершавыми стволами. Удары сыпались на меня со всех сторон. Во рту стоял противный привкус крови. Голова казалась гулкой и пустой, как кастрюля, а отбитых рук я просто уже не чувствовал.
        - Вали его! - заорал кто-то.
        Наверное, я разозлил их тем, что слишком долго сопротивлялся. Сразу несколько человек вцепились в меня, куртка затрещала, и тут страшной силы удар швырнул мое и без того битое-перебитое тело на землю.
        «Хана, - подумал я тогда. - Сейчас убьют…»
        И вдруг все разом замолчали. Меня не трогали. На всякий случай я подтянул колени к животу и замер. Вокруг слышалось только тяжелое дыхание запыхавшихся москвичей и хруст примороженной травы у них под ногами. А потом до меня долетел негромкий голос, уверенно и веско выговаривающий:
        - Че, отморозки, рамсы попутали? Кто тут самый борзый? Ты? Сю-да-а иди-и!
        И тут же - смачный шлепок, какой бывает, если ударить человека открытой ладонью по лицу.
        - Че, сука, борзый, да? - И снова удар, и еще.
        Я повернул и чуть приподнял голову. В стороне топтались наши обидчики. У дерева шагах в пяти от меня скулил и дергал ногами Губастый, а прямо за ним какой-то парнишка в коричневой крутке-пилоте, придерживая одной рукой того самого москвича в шарфике, методично вмешивал ему в торец, приговаривая:
        - Борзый, сука? Борзый?
        - А-а-а! - закричал пацан, пытаясь закрыться от ударов. - Гаси его! А-а-а!
        Остальные дернулись было на помощь своему главарю, но обладатель пилота легко отшвырнул избитого и буром попер на всю кодлу выкрикивая страшные слова:
        - Смелые? Кто смелый? Ты?! Сю-да-а иди-и! Печень вырву!
        Москвичи такого напора не выдержали - сиганули кто куда, и спустя несколько секунд на задах гаражей нас осталось трое.
        - Э, пацан! - Наш спаситель подошел к Губастому, ткнул его ногой. - Живой? Встать можешь?
        Пока Губастый со стоном и плачем поднимался, размазывая по лицу кровавые сопли, я ощупывал себя. В детдоме мне не раз и не два доводилось получать крепких кренделей, но так сильно и остервенело меня, пожалуй, били впервые.
        - Ноги-руки целы? - Парень в пилоте повернулся ко мне. - Идти можешь? Тогда валим отсюда. Быстро!
        И мы свалили. Свалили настолько быстро, насколько могли. Долго шли по какой-то мокрой и темной лесопосадке, пока не пришли к заброшенной кирпичной хибаре без окон. Разведя костер и скинув пилот на колченогий табурет, парень прищуренными от дыма глазами внимательно оглядел нас, закурил, катнул грязный баллон с водой.
        - Умойтесь. Меня Тёха зовут.
        - А почему «Тёха»? - спросил я, чтобы что-то спросить.
        - Фамилия - Тетёхин, - ответил он.
        Я в другое время улыбнулся бы, наверно, смешная фамилия, но сейчас было как-то не до смеха.
        - Откуда вы? - спросил Тёха.
        Памятуя, какую реакцию вызвал мой ответ в прошлый раз, я прошамкал разбитыми губами:
        - Сегодня только приехали.
        - Не тупи, - раздраженно сказал наш новый знакомец. - Я спросил - откуда?
        Губастый, испуганно поглядывая на меня, ответил.
        - Че тут делаете? - продолжил допрос Тёха.
        - Мы с детдома сбежали, - мне почему-то не хотелось рассказывать про то, что в Москве «можно жить».
        - Ты че, сука, травишь? - рявкнул Тёха, резко поворачиваясь ко мне. - Сказал - не тупи!
        И тут Губастый, которого, видимо, все последние события вконец измотали, заревел навзрыд. Он сидел на синем пластмассовом ящике из-под бутылок, держась окровавленными руками за грязную голову, и плакал, как маленький ребенок, - задыхаясь, захлебываясь слезами…
        Тёха подошел к нему, замер в раздумьях, а потом произнес неожиданно осипшим голосом:
        - Ну все, все! Никто вас больше не обидит. Со мной будете. Все, я сказа-ал!

***
        Нам везет. В сумке прикинутого мужика оказывается масса всякого ценного барахла - ноутбук, мобила без симки, спортивный костюм, свитер, папка с документами, несколько ярких тоненьких книжек, жареная курица, помидоры, колбаса и хлеб в пакете, игра «Тетрис», бутылка коньяка «Черный аист», два полотенца и дорожная мелочь - зубная щетка, бритва, шампунь, гондоны, чай в пакетиках, сахар и плеер с наушниками.
        Мы вываливаем все это добро на стол и, прежде чем нести Менеджеру, берем то, что может пригодиться самим. Тёха забирает бритву и коньяк, Сапог - плеер, я - свитер, Губастый - книжки, Хорек, счастливо улыбаясь, тискает в цыпкастых руках «Тетрис», а Шуня приватизирует все мыльные принадлежности и презервативы.
        Жратву мы тут же приходуем по назначению. Домашняя курица, запеченная в духовке, без всех этих чурковатых приправ, которыми обычно ее посыпают в грилятниках, - это такой кайф! Потом Тёха кидает добычу в большой ашановский пакет и идет к Менеджеру.
        Нам нечего делать, и, развалившись на диване в блаженной сытой истоме, мы вяло переговариваемся, обсуждая сегодняшний скачок. По всему выходит, что ребята мы лихие, умелые и надо бросать осточертевшую работу в пробках и переходить на благородный скачковый промысел.
        Больше всех за это дело агитирует Сапог:
        - Мы что, чмошники? Забодало уже бензин нюхать. Иногда так башка болит, что глаза наружу вылазят. А на скачке все классно выходит: р-раз - и полна коробочка: и бабэ есть, и хавчик, и шмотки. Можно не только бухих, а и так…
        - Как «так»? - спрашиваю я.
        - Ну… - Сапог заминается. - Засечь фраера прикинутого, выцепить в тихом месте и в бубен! Тыдыщь! Тыдыщь! И еще, еще!
        Он вскакивает и, размахивая кулаками, начинает показывать, как нужно давать «прикинутому фраеру» в бубен.
        - Ага, а потом косари начнут шерстить тут все подряд, - осторожно не одобряет идею Губастый.
        - О, зассал сразу! - Сапог подскакивает к Губастому и в шутку начинает молотить его: - Тыдыщь! Тыдыщь!
        - Хватит вам! - строгим голосом прикрикивает Шуня, возящаяся с тенями для глаз, и странное дело - Сапог послушно садится на свое место.
        - Губастый прав. Если гоп-стопить начнем, нас быстро накроют, - подвожу я итог дискуссии. - Бройлер говорил, что, ступив на территорию закона, мы можем оказаться у него… как это…
        - Под пятой, - пищит Хорек.
        - Во-во, под железной пятой!
        - А пошли вы, - отмахивается Сапог. - Нету уже Бройлера! Он вот все хотел так делать, чтобы всем хорошо. И лежит теперь…
        - А правда, - задумчиво спрашивает Губастый. - Где он сейчас?
        - В морге, - пожимает плечиками Шуня. - Так всегда бывает: увезут мертвого в морг и, если неделю никто не забирает, хоронят где-нибудь.
        - Ты-то знаешь? - недоверчиво ухмыляется Сапог.
        - Представь себе, - поворачивается к нему Шуня и кокетливо выгибает подкрашенную бровь. - Сапожок, скажи: так хорошо?
        - Зашибись, - бурчит он в ответ и краснеет.
        Мне художества, сотворенные Шуней вокруг собственных глаз, не нравятся - тут красно, как с недосыпа, тут сине, как с перепою.
        - Зашибись, зашибись! - поет довольная Шуня, кидает в безразмерную сумочку свои косметические причиндалы, закидывает ногу на ногу. - А вот если бы максфакторские тени купить… Сапожок, дай денежку, а?
        - С деньгами любой дурак сможет, - солидно басит Сапог и изображает задумчивость.
        По его сплюснутому лбу ползут извилистые морщины, обветренные губы шевелятся. Наверное, Сапог хочет обсмеять Шунины словечки про «денежку», но не знает как.
        - Да, с деньгами хорошо… - пригорюнилась тем временем Шуня. - Мне Анжеличка рассказывала, что у олигархов, если вдруг они разоряются, сразу импотенция наступает. Потому что без денег они себя мужиками уже не считают.
        Деньги - любимая Шунина тема. Она на сто процентов уверена, что самое главное в жизни - иметь много-много денег. «Тогда, - говорит Шуня, - будет и любовь, и счастье, и все остальное».
        Сапог с ней все время спорит. У него свое мнение:
        - Надо место в жизни найти. Такое, чтобы только для тебя оно было. Если найдешь - то все будет, и деньги, и житуха кайфовая. Вот я найду правильное место и поднимусь сразу. Тогда и вас, лохов, к себе перетащу. Дом построю трехэтажный, с баней! Хорек будет у меня дворником, Губастый этим… э-э-э… садовником, во! Слышь, Губастый, садовником будешь? А Пятёру я водилой возьму, гы!
        - А меня? - невинно хлопает ресничками Шуня. - Меня кем возьмешь?
        - Любовницей, - выпаливает Сапог и снова краснеет.
        - Просто каждому свое, - солидно высказывается Губастый, не отрываясь от книжки из стыренного баула. - Кто-то может и без денег. Монахи вон в монастыре живут без всего. Им там хорошо.
        - Да че - монахи, - презрительно кривится Сапог. - Им с бабами нельзя, пить нельзя. Ничего нельзя!
        - Все равно, все по-разному живут, - упорствует Губастый. - Кому-то власть больше денег нужна. А художники?
        - О, щас философия начнется, - хохочет Сапог.
        А я при слове «философия» сразу вспомнил Бройлера. Он любил порассуждать про эти самые власть и деньги, про то, что важнее, что первичнее.
        «Даже казуистический спор про курицу и яйцо не так значим, с точки зрения познания истины, как вопрос о власти и деньгах. Власть, конечно же, появилась раньше денег. И долгое время, века, тысячелетия она была главной приманкой, основным соблазном для первобытного человечества» - так или примерно так говорил Бройлер, размахивая своими розовыми культями над парящей кружкой с чаем.
        Он мог часами плести и про первобытных вождей, которые за власть над племенем крушили дубинами черепа соплеменников, и про хитрых древних льстецов, которые увивались при вождях, славя их ум и силу, и за это получали защиту и пропитание. Мне всегда было интересно слушать Бройлера. Губастый не столько слушал, сколько тоже лез обсуждать, доказывал чего-то. Разозлившись, Бройлер иногда говорил ему: «Ты, Антоша, много читал, но мало понял из прочитанного. Поэтому ты приводишь не те примеры и вспоминаешь не тех авторов. Доказывать свою точку зрения нужно только после того, как она будет сформулирована у тебя в голове. А там, прости, у тебя пока полный ералаш».
        Вытеснив таким образом из игры Губастого, Бройлер продолжал развивать свою теорию взаимоотношений денег и власти.
        «Деньги, - говорил он, - возникли, возможно, как ответ наиболее мыслящей, но наименее сильной части первобытных людей на произвол облеченных властью вождей. Точнее, вначале появилось оружие, но быстро выяснилось, что сильный и пассионарный неандерталец с дубиной все равно побьет пусть и вооруженного дистанционным оружием - луком, но более слабого и нерешительного претендента на место вождя. И вот тогда появились деньги… Поначалу это были, видимо, какие-то особенные и потому ценные предметы - красивые камешки, раковины, семена редких растений. Кичащиеся своей силой и властью племенные вожди в один отнюдь не прекрасный для них миг обнаружили, что теперь всем имуществом в племени распоряжается какой-нибудь кривоногий лысоватый выжига, сумевший накопить целый куль первобытных денег и попросту скупивший соплеменников на корню.
        Так началась война между деньгами и властью. Она продолжается и по сию пору. Власть всегда стремилась и стремится отобрать деньги у тех, кто ими располагает, а деньги всегда хотят купить власть и сами стать властью. В развитых странах, в США, в Евросоюзе, например, это произошло. Но это временная, тактическая победа, потому что противостояние денег и власти вечно. И как это ни парадоксально, но по сути и то и другое есть лишь разные стороны одного и того же явления, изначально призванного улучшить жизнь нескольких людей за счет всех остальных. И именно поэтому я живу вне денег и вне власти. Я наслаждаюсь внутренней свободой, свободой, которую, как и смерть, никто и никогда не сможет ни отнять, ни купить!»
        Так говорил Бройлер. Не знаю, насколько он был прав про деньги и власть, а вот смерть его точно ни отнять, ни купить никто не смог. Бройлер умер так же, как и жил, и не хотел бы я знать, о чем он успел подумать перед смертью…
        Углубившись в воспоминания, я как-то пропускаю момент, когда спор между Сапогом и Губастым переходит в потасовку. Губастый, раскрасневшийся, расхристанный, этаким тщедушным петушком наскакивает на медленно наливающегося злобой Сапога, выкрикивая:
        - Ни фига ты не знаешь! А споришь, споришь!
        Шуня уютно устраивается в кресле, поджимает ноги, приготовившись смотреть гладиаторские бои без правил. Хорек испуганно забивается в угол дивана, тоненько повторяя:
        - Пацаны, ну не надо! Ну не надо, пацаны! Ну пацаны…
        - Я не знаю?! - взревывает Сапог и дает Губастому с правой.
        Сапог - он такой, у него чуть что, планка падает и он махаться лезет без разбору. Губастый в запале пытается пойти в ответку но где ему! Приходится вмешаться. Я налетаю на Сапога сбоку, обхватываю его и валю на пол.
        - Пусти, Пятёра! Урою, с-сука! - орет Сапог, вырываясь.
        Губастый, вместо того чтобы помочь мне, сваливает в соседнюю комнату, где у нас помывочная. Хорек все гнусит:
        - Пацаны, не надо…
        - Тварь, убью! - продолжает бешенеть Сапог.
        Выпростав левую руку из моих отнюдь не стальных объятий, он хватает меня за лицо и начинает отгибать голову. Понимая, что мне его не удержать, я начинаю звать Губастого - в честной битве раз на раз Сапог меня замахает как нечего делать.
        Глава четвертая
        А че такое Уссурия?
        Кликухи разными бывают. От фамилии или по внешним отличиям. Или называют человека по его привычке. Бывает, присвоят пацану или девчонке кличку за умение, за качество, от других отличное, особенное. И получается тогда, что неприметного парнишку по фамилии Требухов зовут Соловьем, а все почему? Свистит он здорово, так, что уши закладывает.
        Или другой случай - знал я здоровенного пацана с пудовыми кулаками, которого у нас в детдоме звали Козявой. А все потому, что любил этот лосяра поедать содержимое своего носа. Добро бы делал он это втихаря, когда никто не видит, - так нет, забудется на уроке и айда под смешки одноклассников питаться. И что он потом только не делал! И в кровь с насмешниками бился, и со второго этажа в сугроб прыгал, и одеколон в методической украл и выпил - а все равно так и остался чушком по прозвищу Козява.
        Вот и получается, что кликуха - она человеку не просто так дается. Ее заслужить надо. Или наоборот, сделать что-то такое, чтобы тебя наградили таким погонялом, что в приличном месте вслух и не произнести.
        Некоторые кликухи появляются причудливым образом, и стороннему человеку враз и не разобраться, откуда что взялось. У нас в детдоме жил Колька Матвеев по прозвищу Бразилия. Почему Бразилия? Тут целая история…
        Поначалу его все Матвеем погоняли - ну, от фамилии. Потом кино показали по телику, детское, сказку про Новый год. И был там такой черный лохматый персонаж, которого играл Боярский, - кот Матвей. После этого кина стал наш Колька Котом. Кот - кликуха важная, Коренной Обитатель Тюрьмы значит, и ее абы кому не дают. А Матвеев пацаном был тихим, не дерзким, подвигов дисциплинарных за ним никаких не водилось. Поэтому вскоре из Кота стал он Котом Базилио, а вскоре и просто Базилио. А тут как раз чемпионат мира по футболу показывали. Наших-то там не играло, поэтому мы всем детдомом за бразильскую сборную болели. И Колька, само собой. И когда бразильцы полуфинал выиграли, все начали скакать в комнате отдыха по стульям и орать: «Бразилия! Бразилия!», а Матвеев-Базилио - громче всех. И всё. С той поры иначе как Бразилией его никто и не звал. Приклеилось к человеку прозвище, стало как имя. Колек много, Матвеевых тоже немало. А Бразилия - он один такой.
        Моя кликуха простая, от фамилии происходит. Я Пятаков, и с детства раннего звали меня и Пятаком, и Пяткой, и Пятым, и Пятеркой, и Пятёрой. Тут ничего особенного нет, кроме разве что того, что «пятерка» - оценка хорошая, и, как говорил Бройлер, «твое прозвище несет в себе позитивный контекст».
        Самого Бройлера так прозвали за сходство с тушкой куриной. Культи его как крылышки были, да и сам он - жирный, пухлый, очень ему такое погоняло подходило…
        Шуня - тут тоже все просто. Когда только появилась она у нас, то сразу огорошила всех тем, что зовут ее Кармен, а фамилия ее Алмазова. Огорошить-то огорошила, а спустя минут двадцать сама же и проболталась, что никакая она не Кармен, а просто Ленка, и фамилия ее - Шунько. Ну а уж от фамилии и пошло - Шуня.
        А вот Сапога так прозвали не за фамилию. Мы с ним во время ментовской облавы познакомились. Бывает так, что спускают стражам порядка сверху указивку - очистить по мере сил столицу нашей родины от асоциального элемента, то бишь от нас. И начинают они грести частым бреднем по вокзалам, по метро, по товарным станциям и прочим промзонам, вылавливая всех подряд. А когда лето, то и парки шерстят, основательно так, как в кино про войну, - идут цепью, бывает, что и с автоматами. У немцев, наверное, научились.
        Вот под одну такую облаву мы с Тёхой и Губастым угодили. Случилось это на Тушинском рынке, куда мы ездили собирать коробки и всякий картонный и бумажный мусор на сдачу. Косари перекрыли все входы и выходы и давай гонять нашего брата между рядами контейнеров. А на дворе август, время вечернее, темнеет уже. Мы туда, сюда, чувствуем - голяк, повяжут. Тёха тогда объявляет, мол, затихариться надо в щель какую-нибудь. Начали искать щель - нулево. Глухо, как в танке. Торгаши ларьки и контейнеры позакрывали, косари мусорные баки поопрокидывали - попробуй сныкайся тут!
        Тёха, правда, все равно придумал. Залезли мы по петлям дверным наверх контейнера, распластались там, утухли и лежим. Дождь пошел, причем такой силы, что сразу нас промочил насквозь. Но делать нечего, косари с рынка не уходят. Поэтому продолжаем лежать. Губастый поскуливать начал, что замерз и вообще заболеет. Тёха ему кулак под нос сунул - он заткнулся.
        Тут слышим - бежит кто-то по контейнерам, грохочет железом, и прямо на нас. Тёха аж зарычал от злости: «Гад, попалит всех!» А темно же, не видать ни рожна. Только грохот все ближе и ближе. И наконец выныривает из дождя пацан какой-то. Мы с Губастым его сразу подсекли и уложили. А он здоровый кабан, дергаться давай, орать - решил, что к косарям попал. Ну, Тёха его приложил, в лобешник разок дал. Тихо стало. Залез кто-то из облавщиков на контейнеры, посветил фонариком, кричит своим: «Нету тут никого. Он, наверное, за забор спрыгнул!» Мы с Губастым ржем в кулаки - от конца крыши до забора метров пять, это каким Бэтменом надо быть, чтобы так сигать!
        Ну, еще с полчаса косари пошаравозились по рынку и свернулись. А мы замерзли как цуцики, дребезжим все, зуб на зуб не попадает. Кабан этот, что по крышам спасался, молчит, сопит в две дырки - смикитил, что мы его от верного винтажа спасли.
        Отлежались и за полночь уже двинули оттуда. Мы идем тихо, под нами не звякнет, не грохнет, а новознакомец наш бухает ногами, как Железный Дровосек. Тёха не выдержал, еще раз съездил ему: «Разувайся, гад, запалишь всех!»
        Тут и оказалось, что обут он был в сапоги такие кожаные, на каблуках, типа как у ковбойцев. Колеса знатные, чего уж, но для наших дел мало приспособленные. А пока суд да дело, углядели нас сторожа-охранники. Ну, тут началось все по новой. Мы - драть, они - за нами. Дождь кончился как раз… В общем, еле ушли. А пацан этот кабанистый еще и умудрился один сапог посеять где-то. Так и привели мы его в подвал наполовину босоногим. Сильно горевал он тогда о пропаже своей. Даже на нас попробовал залупнуться, типа это вы виноваты. Мы его в чувства привели быстро, а потом еще долго ржали, глядя, как он ковыляет по подвалу в единственном сапоге. Ну и кликуха тут же образовалась соответствующая, да так за ним и осталась…

***
        На лестнице громыхают шаги - Тёха вернулся. Сапог сразу обмякает, расслабляется и бормочет что-то извиняющимся тоном. Тёху он боится, причем сильно.
        Мы поднимаемся, пытаемся сделать вид, что ничего особенно не произошло. Драк среди своих Тёха не терпит и достается от него всем - и правым, и виноватым.
        Наш бригадир угрюмо оглядывает комнату, задерживается взглядом на застывшем в проеме Губастом, но ничего не говорит. Подходит к столу, упирается в него ладонями и глухо произносит:
        - Новостей - две. Нормальная и хреновая.
        Мы переглядываемся. Если Тёха сказал «хреновая», значит, дело и впрямь дрянь.
        - Менеджер отвалил за барахло хорошие бабки. Тридцать штук. Это нормально, - Тёха ногой подтягивает под себя стул, садится.
        Шуня встревоженно вертит крашеной головой, не выдерживает:
        - А дальше?
        - Менеджер сказал: «Облава будет». Город чистят перед праздниками. К нему приходили. Велели всех без регистрации сдать, кого знает. Он нас и сдал. Сегодня ночью придут, - Тёха шумно выдыхает и сжимает тяжелые кулаки. - Линять надо. Прямо сейчас…
        - Куда линять-то? - У Сапога вытягивается лицо. - Зима же! Замерзнем на хрен.
        - Можно на стройке попробовать, - неуверенно предлагаю я.
        Недели три назад мы обнаружили на окраине Измайловского парка здоровенную недостроенную многоэтажку - то ли больницу хотели сделать, то ли гостиницу. Судя по всему, здание брошено уже давно. При желании можно было обосноваться там, утеплить пару комнат, сложить из кирпичей печку. Дров вокруг навалом, перезимуем. Примерно так я и развил свою мысль.
        - Нулево, - мотает косматой головой Тёха. - Там выпасут в момент.
        Повисает тяжелое молчание. Хорек пару раз шмыгает носом и отворачивается. Он считает наш подвал за настоящий дом и время от времени заводит разговоры о том, что хорошо бы тут жить всегда - тепло, чисто, тихо…
        Губастый, все это время возившийся со своими книжками, вдруг радостно вскидывается:
        - Вот, нашел! Зырьте, че за книга…
        И он показывает нам яркую обложку, на которой синеет небо, белеют далекие горы, низвергаются со скал водопады, а на зеленой лужайке, со всех сторон окруженной могучими лиственницами, желтеет свежесрубленный домина, за которым виднеется еще один. Возле дома стоят десятка два улыбающихся людей - мужики, тетки, дети, несколько бородатых стариков и бабок в шалях.
        - Ну и че это за байда? - недоверчиво спрашивает Сапог.
        Губастый ничего ему не отвечает. Листанув книжку, он пробегается глазами по строчкам и торжествующе говорит, почти кричит:
        - Слушайте: «…мы приглашаем к себе всех. Стариков, женщин, детей. Дела для всех найдутся. Конечно же, в первую очередь нам нужны здоровые, сильные мужчины, потому что жизнь в тайге, среди первозданной природы, требует постоянных усилий. Но мы не боимся трудностей и не просто верим - знаем, что преодолеем все. Приезжайте, дорогие гости, посмотрите, попробуйте, каково это - нормальная, спокойная и естественная в своей простоте жизнь на лоне прекрасной уссурийской природы, среди ее первозданных лесов, гор и рек».
        - Это че? - снова спрашивает Сапог, а Губастый, пролистав пару страниц, продолжает читать:
        - «Бездомные дети - позор сегодняшней России. И именно к ним мы обращаемся сейчас. Дорогие друзья! Ребята! Посмотрите, как вы живете. Грязные вокзалы, подвалы и холодные времянки стали вашим домом. Вы едите с помоек, пьете грязную воду. У вас нет нормальной одежды, нет крыши над головой. Вам приходится много и тяжело работать, но зачастую ваш скудный заработок отбирают те, кто сильнее. Ваша жизнь полна опасностей и бед.
        Мы предлагаем вам приехать к нам, на реку Уссури. Здесь вы окажетесь среди трудолюбивых, спокойных и справедливых людей, которые накормят вас, помогут найти себя и никогда не дадут в обиду. Наша община живет по традициям старинного русского села, где проблемы решаются всем миром, где нет сирот и нищих. Да, у нас тоже нужно работать, но это работа во благо общины, для всех. Кстати говоря, у нас есть настоящие мастера - каменщики, плотники, кузнецы, водители, которые охотно научат вас этим и другим профессиям. Мы исповедуем древний и честный принцип: „От каждого - по способностям, каждому - по потребностям“.
        Приезжайте - не пожалеете! Довольно жить в грязи и болезнях, довольно ночевать по теплотрассам и чердакам, довольно страха и унижений. Ваш новый дом ждет вас!»
        Голос Губастого звенит и срывается. Наступает тишина, нарушаемая лишь шмыганьем Хорька.
        - Ну-ка, дай! - Тёха берет книгу, вертит ее в руках, листает и надолго замирает, вчитываясь.
        - Община какая-то… - недоверчиво хмыкает Сапог. - Богомолы, что ли?
        - Да нет, - все еще не глядя на своего обидчика, нехотя отвечает Губастый. - Они просто решили жить по-старинному. Так, как наши предки жили. Мужик, которого мы… ну, ограбили, он, я так понимаю, должен был эти книжки распространять. Там, на Уссури, деревня целая. Живут, огороды у них, дома, коровы, свиньи, лошади. На охоту ходят. Им губернатор, я фамилию забыл, столько земли выделил, они пишут - с небольшую европейскую страну. Рядом с поселком Таежный.
        - Это где? - спрашивает Сапог.
        - Под Хабаровском, тут написано.
        - Тиха-а! - недовольно рычит Тёха. - Мешаете.
        Мы замолкаем и молчим долго. И, пользуясь этим всеобщим молчанием, непоседливый Хорек влезает со своим вопросом:
        - А че такое Уссурия?

***
        Хорек из нас самый маленький, ему, как мы думаем, лет восемь-девять. После того как Тёха врубился за нас с Губастым и спас от тех отморозков, образовалась наша бригада. Мы месяца три жили в Сокольниках, благо лето и осень были очень теплые. В конце сентября, к нам тогда уже присоединился Сапог, пришлось искать капитальное убежище, «берлогу на зиму», как сказал Тёха. Тогда-то мы и наткнулись на этот подвал, а в подвале - на Хорька.
        Дело было так: проникнув в подземелье, мы запалили свернутые в кульки газеты - так они дольше горят - и бродили по комнатам, осматриваясь. В подвале было тепло, сухо и тихо, насколько вообще может быть тихо в подвале огромного жилого дома.
        Губастый углядел на стене рубильник и, поскольку ума у него в голове хватало только книжки читать, тут же дернул за него. Под потолком сразу в трех комнатках зажглись тусклые лампочки. Тёха, задушенно матерясь, надавал Губастому пенделей и свет вырубил.
        - Электричество - это значит счетчик, - объяснил наш бригадир, немного остыв. - Лампочка горит, счетчик крутится. Запалят нас, понял?
        И вдруг из темноты послышался слабый гундосый голосок:
        - Не запалят. Я много его включаю, а то страшно…
        Обладатель этого голоска нашелся в углу, на теплых трубах, поэтому мы его сразу и не заметили. Завернувшись в вонючую дырявую кофту, весь в расчесах и вшах, он отлеживался тут уже несколько дней. Когда Тёха заставил его подняться и снять тряпье, все мы хором сказали: «Капец!».
        Хорек оказался очень худым пацаненком с куриными какими-то лопатками и ребрами. Но не это нас удивило, видали мы пацанов и дохлее. Все его тело покрывали сплошные синяки и рубцы, а на мосластой ноге чуть выше колена сочился сукровицей здоровенный порез.
        - Это кто тебя? - хмуро спросил Тёха.
        - Мам-мка… - шмыгнул носом Хорек и скривился. - Холодно… Кашляю я.
        - Губастый, дуй в аптеку, купишь сумамед, шампунь «Ниттифор», йод, бинты и стрептоцид. Усек? - Тёха накинул на Хорька кофту, брезгливо держа ее двумя пальцами. - Пятёра… Нужны ведра. Или тазики. Найдешь?
        Я кивнул. Оббежать окрестные помойки - пара пустяков, и где-нибудь обязательно найдется то, что надо.
        - Только грязные очень не бери, - сказал вдогонку Тёха. - Нам самим из них потом мыться… Все, пацаны, зимуем тут.
        Горячая вода в подвале нашлась - старый кран на одной из труб по требованию исправно выдавал мощную гогочущую струю. Спустя пару часов отмытый, перевязанный, накормленный едой и лекарствами Хорек, тогда еще, впрочем, не бывший Хорьком, сидел на перевернутой детской ванночке, которую я нашел в соседнем дворе, и радостно шмыгая, гундосил:
        - Пацаны, ну вы зыкинские… Пацаны, вы же меня не бросите, а? Пацаны, а дайте еще пожрать. Там сало в пакете. Ну пацаны-ы…
        Он уже порядком всех достал, и никто не обращал на него внимания. Тогда, не переставая нудеть, он самостийно сунулся в пакет. Тёха, молча куривший в стороне, перехватил руку-палочку вырвал из пальцев кусок грудинки, но Хорек проявил чудеса изворотливости и впился в сало зубами, буквально повиснув на нем.
        - Да на, жри! - рассердился Тёха. - Обдрищешься потом. Хорек вонючий!
        Так с той поры и пошло - Хорек.
        Мне его жалко. Нам всем его жалко. Я своих родителей не помню, Сапог тоже. Мы - отказники, коренные детдомовские обитатели. У Тёхи отец и мать погибли. У Губастого бабка была, да померла. А вот у Хорька имелась мать, настоящая, живая, но… Но лучше бы ее не было!
        Пацан с самого рождения жил за шкафом, никогда не жрал досыта. По его рассказам выходило, что мать бухала по-черному, водила дома такие хороводы, что соседи ОМОН вызывали. И еще она его била по пьяни. Наверное, думала, что это ее сын, Хорек, виноват в том, что она такая…
        Глава пятая
        Это дело я люблю!
        - Не Уссурия, а Уссури, - наставительно объясняет Губастый. - Это речка такая, большая. На Дальнем Востоке. Там тигры водятся, а в тайге растет виноград и женьшень.
        - Ладно звездеть - виногра-а-ад, - недоверчиво тянет Сапог.
        Это он зря. Если Губастый чего-то прочитал, а ему не верят, он обижается и доказывает свою книжную правоту до упора.
        Вот и сейчас, выпучив глаза и брызгая слюной, он начинает молотить, как из пулемета, про Уссури, Уссурийский край, про тамошнюю природу, про тайгу, про каких-то хунхузов, казаков с лампасами желтого цвета и про все остальное.
        - Как поедем? - обрывает его Тёха.
        - На электричках, - пожимает плечами Сапог.
        Я представляю в голове карту России, прикидываю расстояние от Москвы до Дальнего Востока и присвистываю. Пересаживаясь с электрички на электричку, добираться мы будем месяц, не меньше.
        - В жопу электрички, - веско говорит Тёха. - На поезде поедем. Как люди.
        Вот это да! К новой жизни - на поезде! Мы радуемся. Правда, из всех из нас документ - свидетельство о рождении - есть только у Сапога. Он, когда из своего воронежского детдома дергал, прихватил. А без документов, как известно, билеты не продают. Но выход находится быстро.
        - Там, на кассе, когда очередюга здоровая, теткам не до проверок. Напишем на бумажке номера, фамилии придумаем, скажем, что на экскурсию от школы едем, - Губастый увлеченно размахивает руками. - А в поезде, если проводники привяжутся…
        - Хватит базарить, - обрывает его Тёха.
        А и правильно, чего тут разжевывать, народ подобрался грамотный, всем все ясно.

***
        За билетами отправляются Сапог, Хорек и Губастый. Мы с Шуней собираем шмотье, а Тёха идет «в тайник» - забирать наши сбережения.
        Тайник он устроил в соседнем доме, под лестницей. Когда-то там стояли коляски, потом дворники хранили всякую подметательную муру, а когда наступили нынешние мутные времена, дверку в скособоченный закуток сломали, местные алкаши зассали все углы, жильцы свалили туда ненужный хлам - старые колотые унитазы, забитые шлаком батареи, сломанные табуретки, и помещеньице превратилось в кладбище домашней рухляди. Вот там-то, в самых непроходимых дебрях, в пыльных и заросших кружевами ржавчины глубинах древней газовой плиты, Тёха и хранил заработанное бригадой бабло.
        О тайнике знали двое - сам Тёха и я.
        - Если че, деньги достанете и поделите, - сказал он мне однажды, показывая свою ухоронку.
        Я не стал уточнять, за что мне такое доверие, не стал спрашивать, что значит «если че», просто кивнул, и на этом разговор был окончен.
        Барахла набирается изрядно - три здоровые сумки и чемодан. Мы с Шуней запарились укладывать все это, но, когда заканчиваем, является Тёха, оглядывает плоды наших трудов критическим прищуренным оком и недовольно бурчит:
        - Вываливайте!
        Шуня встревает - ни за что, мол, мы столько с Пяточкиным пахали, а теперь все по новой?
        - Вываливайте, - повторяет Тёха, но, как мне кажется, уже не так уверенно.
        Тряся своими рыжими хвостиками, Шуня опять тараторит, что мужики ничего не понимают, что свой запас карман не тянет, что вещи беречь надо, что неизвестно, какие холода и беды нас ожидают, и все, что ее, Шуниной, бережливой рукой собрано, может нам пригодиться, а кроме того, когда наступит черный день, что-то из вещей можно будет продать.
        - Черный день наступил, когда мы еще не родились, - явно сдаваясь, ворчит Тёха. - А таскать весь этот бутор кто будет?
        - Да ладно, - победно улыбается Шуня. - Три здоровых мужика у нас, не унесете, что ли? На кой вы тогда вообще нужны? Только продукты переводите…
        - Ну ты и пила! - влезаю я в разговор. - Ножовка просто. Лобзик женского рода.
        - Ага, у нас вся родня такая! - смеется Шуня и вдруг запевает песенку из какого-то мультика:
        Я с детства все пилила, что могла.
        Призванье, видно, у меня такое.
        Пилою моя мамочка была,
        И бабушка моя была пило-о-ою!
        Она начинает кривляться, пританцовывая, забирается на стол и, отстукивая каблучками, выдает припев:
        Это дело я люблю!
        Это дело я люблю!
        Все на свете я пилю-ю-ю!
        Я усмехаюсь, подтаскиваю сумки к двери. Гляжу на Тёху и не верю своим глазам.
        Он сидит в кресле, курит, смотрит на танцующую Шуню - и улыбается!

***
        Тёха не больно-то и здоровый. Так, обычный пацан, жилистый и ростом чуть выше меня. Сапог и в плечах шире, и толще. Но у Тёхи руки как у взрослого мужика. И еще Тёха никогда не бздит и всегда знает, что делать. Поэтому его уважаем не только мы, но и все на Курке, даже Менеджер и щипачи-карманники, которые промышляют в подземном переходе.
        Про себя Тёха рассказывать не любит. Чуть что, сразу: «Хватит базарить!», и шабаш. Но я так понимаю, что родители у него погибли где-то на Кавказе, а сам он лет пять скитался по приютам и детским домам, пока однажды не решил, что пора жить самостоятельно.
        Вот про это, про самостоятельность, Тёха говорит охотно. Правда, он вообще не особо-то говорун, но тут его как прорывает:
        - Каждый сам должен. На чужом горбу только в морг въехать можно. Хочешь жить нормально - живи. Никто никому ничего не даст. Сам идешь, куда хочешь, - это правильно. Так нормально.
        Нормально - это у Тёхи главная похвала. Лучше, чем нормально, у него не бывает. И еще: мы никогда не видели, чтобы он улыбался. Бройлер однажды сказал нам с Губастым, что у Тёхи, видимо, психологическая травма и какая-то фобия - он боится проявлять положительные эмоции.
        И вот теперь сидит наш бригадир, щурится сквозь сигаретный дым на эту оторву в юбке, и губы его растягивает неумелая, кукольная какая-то улыбка…

***
        С билетами все проходит как по маслу. В том смысле, что до Казани наши покупщики их взяли. А вот дальше… Дальше идет полная непонятка.
        - Ну нету такого поезда - «Москва - Таежный»! - оправдывается Губастый. - Я по карте посмотрел, можно потом от Казани до Новосиба взять, а там уже рукой подать, доедем.
        - Мудозвоны, - сердито рявкает Тёха. - Это сколько ж денег угрохаем! У-у бараны тупорылые!
        - Да ладно тебе, - вступается за Губастого Сапог, чувствуя, видимо, за собой часть вины за такое «бабье» решение. - Доедем как-нибудь, не первый раз. Я вон в прошлом году в Сочи ездил с пацанами. Мы шесть поездов сменили - и ниче.
        - А мне по хрену, как вы там ездили! Хоть пешком шли, - беленится Тёха.
        - Да че теперь ругаться, - я смотрю на старый будильник, найденный на помойке. - Поезд через полтора часа. Идти пора…
        Все сразу как-то успокаиваются, серьезнеют.
        - Присядем на дорожку, - говорит Шуня, и мы послушно рассаживаемся, умолкаем, обводя взглядами нашу берлогу - в последний раз…

***
        Тема про школьную экскурсию проканывает без запинки. Проводница, пожилая усатая тетка в форменной шапочке, только заглядывает в свидетельство о рождении Сапога и пропускает нас в вагон. И тут оказывается, что нас ждет еще один сюрприз - Губастый и Сапог купили билеты на сидячие места.
        Есть такие вагоны сейчас, в них кресла как в самолете, а полок никаких нету. Наверное, на дальних рейсах эти вагоны не используют, но до Казани ехать всего ничего, двенадцать часов, и кто-то шибко умный из железнодорожных руководителей решил, что народ, у которого с деньгами туговато, доедет и сидя.
        - Зато денег сэкономили! - оправдывается Сапог.
        - Утухни! - мрачно зыркает на него Тёха.
        Постепенно вагон наполняется пассажирами под завязку. Мы тоже садимся, закидываем сумки на багажную полку и ждем отправления. Всем немного страшновато - едем, а куда? Река Уссури представлялась мне этакой сказочной молочно-кисельной речкой с картинки - сама синяя-синяя, трава на берегу зеленая, избушки стоят, а над ними шумит вековая тайга.
        Поезд трогается.
        - Всем сидеть тихо, никуда не шляться, - негромко распоряжается Тёха. - Курить ходить по двое. Руки в карманы. Сапог, тебя касается!
        - Да понял я, понял!
        Сапог отворачивается к окну, а сам глазами так и шарит по вещам пассажиров, размещенным на полках поверх окон. Сапог - он такой, чуть где что плохо лежит, сразу приберет. «Было ваше, станет наше!» - это его любимое присловье. Но Тёха прав, сейчас нам палиться нельзя, сейчас главное - доехать.

***
        Мы - сильные. Мы не колемся и не нюхаем клей. Мы не бухаем и не ходим на Плешку, где можно легко и быстро заработать, нужно только сесть к подъехавшему мужику в крутую тачку и съездить на пару часов к нему домой.
        Но зоновский принцип «не верь, не бойся, не проси» у нас не работает. Мы, чтобы выжить, должны бояться, верить и просить. Иначе - никак.
        Я знаю много пацанов нашего возраста, живущих на Курке и соседних станциях - «Серпе и Молоте», например. Они бухают всегда, когда есть бухло. Собирают баллончики из-под лака для волос и всякую другую химию. Потом пшикают в пакеты, надевают на голову и балдеют. Или ширяются одним шприцем на десятерых. Валяются под платформами, иногда умирают там.
        Мы не такие. Мы на войне. Так говорит Тёха. Мы воюем со всеми, потому что мы никому не нужны. Это правда. Мы на самом деле никому не нужны - ни молодым, ни старым, ни бедным, ни богатым, ни русским, ни евреям. Для всех них было бы лучше, если бы нас вообще не было.
        Эту войну начали не мы. Наоборот, мы даже не знали, что она объявлена и уже идет. Взрослые люди построили себе дома и дороги, они купили себе машины и хорошую одежду. Они всегда сыты и довольны собой. А мы - мы им мешаем быть довольными. И за это они воюют с нами. Им всем очень хочется запереть нас за дверями и решетками, за заборами и чтобы заборы эти стояли где-нибудь далеко, подальше от их довольных городов. Но прав был наш дядя Сеня, когда говорил, что в Москве «можно жить». И можно заработать. В городе, где стоял наш детдом, заработка нет и жить нельзя. Там можно быть только детдомовцем. А я не хочу. Мы все не хотим.
        Если мы не будем сильными, нас победят. Поэтому мы не бросаем своих, даже если они болеют. Поэтому мы моемся и стираем одежду. И не бухаем. Мы обязательно победим - заработаем много денег и уедем туда, где нас не будут считать за уродов, где можно будет жить по-человечески. Словом, туда, где нет этой войны. На речку Уссури, например.
        Глава шестая
        Че теперь делать?
        За вагонными окнами проплывают темные громады вокзальных зданий, заборы, трубы, покатые крыши складов. На фоне вымороженного, фиолетового неба горят теплые огоньки дальних многоэтажек. Оранжево светятся цепочки фонарей на МКАД. Покачиваясь, погромыхивая колесами, поезд ползет по рельсам - прочь из Москвы.
        Вскоре городская светомузыка сменяется угрюмой тьмой Подмосковья. Поезд прибавляет ход, переходя на железнодорожный галоп. Теперь за стеклом лишь изредка возникают одинокие огоньки в окнах деревенских домов, тусклые, как и жизнь на этих затерянных среди мрачных лесов полустанках.
        Возбуждение, охватившее всех нас, потихоньку проходит. Дремлет Хорек. Зевая, лениво листает какую-то книженцию Губастый. Тёха, набычившись, неотрывно смотрит в темное окно, отражаясь в нем, как в колдовском зеркале. У меня тоже начинают слипаться глаза. Только Шуня и Сапог, хихикающие и шушукающиеся, явно не собираются спать. Я совсем было прикемариваю, когда слышу Тёхино:
        - Куда?
        - В туалет, Тёшечка! - просвистывает Шуня. - Мы с Сапожком, быстренько-быстренько…
        Они уходят, и я сразу как в колодец проваливаюсь. Тяжелый сон стискивает меня в вязких, борцовских объятиях, и нет ни сил, ни желания эти объятия разорвать.
        Снится мне Бройлер. Он ходит по нашей берлоге, размахивая целыми, здоровыми руками, улыбается и рассказывает, что смерть - это на самом деле и есть жизнь, вечная, счастливая жизнь, а то, что мы, дурни, считаем жизнью, как раз и считается там, у них, смертью. Короткой, жуткой, горестной смертью, избавившись от которой человек становится по-настоящему живым - вот как он.
        Во сне мне становится страшно. Улыбчивое лицо Бройлера плывет и искажается, слова его вонзаются в меня, как раскаленные иглы. Одна такая игла пробивает ухо и жжет, нещадно палит его. Я дергаюсь раз, другой, отмахиваюсь от жалящей иглы - и просыпаюсь.
        - Вставай! Подъем, Пятёра! - Тёха, защемив мое ухо пальцами, терзает его, пытаясь вырвать меня из сонного омута.
        - А? Че? - Я вскакиваю, ошалело озираясь.
        Хорек и Губастый сладко посапывают на соседних сиденьях, привалившись друг к другу. В вагоне царит полумрак, за окнами пролетают одинокие огоньки. В проходе между рядами кресел топчется хмурый Сапог.
        - Шуню свинтили. Выкупать пойдем, - коротко объясняет ситуацию наш бригадир и помолчав, добавляет, обращаясь к Сапогу: - Не сиделось вам, гады!
        - Да мы че… Мы только в вагон-ресторан… - виноватым голосом частит Сапог.
        Тёха дает ему звучный подзатыльник:
        - Заглохни, мудила!
        Пока мы идем в седьмой, бригадирский вагон, растерянный Сапог вкратце обрисовывает мне, что произошло.
        Они с Шуней направились в вагон-ресторан вроде как сигарет купить. На кой ляд их понесло туда на самом деле, я могу только догадываться - или Сапог решил скачкануть втайне от Тёхи, или наша бойкая путанка пошла крутить хвостом в поисках приключений на свою тощую задницу. Так или иначе, но когда путешественники остановились покурить в неположенном тамбуре бригадирского вагона, их навестил наряд транспортной милиции. Косарей было двое - капитан и лейтеха. Они спросили документы, Сапог показал им свое свидетельство и билет, и тут выяснилось, что Шунин билет остался у Тёхи. Сапог, чтобы отмазать подругу, сдуру воспроизвел косарям ту же байку, что и проводникам, - дескать, они, то есть мы, едем от школы на экскурсию, а билеты и документы у старшего группы.
        Косари забрали Шуню, а Сапога отправили за этим самым старшим. Вот такая история.
        - Че теперь делать? - излишне громко сокрушается Сапог, трясет головой и косит глазом - видит ли Тёха всю глубину его раскаяния?
        Тёха видит. И молчит. Молчит всю дорогу до бригадирского вагона, только остервенело пинает тамбурные двери да зыркает на одиноких курцов-полуночников, испуганно шарахающихся от буром прущего парнишки с белым от злости лицом.
        - Вон там они, во втором купе, - указывает Сапог, когда мы входим в наполненный особым, начальственным запахом бригадирский вагон.
        Тёха шумно выдыхает и решительно откатывает покрытую шоколадным пластиком дверь. На меня веет терпкой смесью ароматов одеколона, хлорки и сапожного крема. Губастый называет это «благоуханием косарни».
        Поезд подъезжает к станции. В окно бьет свет фонаря, и у меня в глазах пляшут черные пятнистые черти. Поэтому я не сразу понимаю, зачем Шуня подняла руку. Думаю даже, что она нас так приветствует. Сидит на нижней полке и сигналит: «Все в порядке, пацаны!»
        И только когда промаргиваюсь, просекаю - хрен там «в порядке». Косари приковали Шуню наручниками к скобе для брюк. Значит, уже решили, что она их законная добыча.
        Тёха сопит, вышагивает вперед. Косари, лейтенант и капитан, удивленно смотрят на нас. Потом капитан понимающе ощеривается:
        - А-а, вот и делегация! Ну заходите. Да не все, не все!
        Лейтеха, похожий лицом на картофелину сорта «синеглазка», напрягается, шарит рукой справа от себя. Ох, не люблю я таких вот косарей. Вернее, я всю их породу не люблю, но именно таких, жилистых, невысоких, прогонистых, - особенно. Если что, косарь типа этого лейтенанта будет бежать за тобой до упора, пока не догонит. И обязательно дубинкой врежет, хотя бы пару раз. И бить будет не просто для блезиру, а «с душой» - куда надо и с оттяжкой, так, что потом неделю будешь кровью ссать и синячище на всю спину расползется.
        Вон, он уже «демократизатор» вытащил, готовится. Дай ему волю - он всех вокруг излупцует, забьет мало что не до смерти. Откуда такие берутся? Бройлер говорил, что все проблемы у взрослых - из детства. Наверное, у этого косаря детство было типа нашего, то есть не было детства вовсе.
        Вот только никто из нас в косари не пойдет. Никогда. Наверное…
        - Остапчук, - говорит тем временем капитан. - Поди-ка к Гаврилову проверь, что там и как, - через двадцать минут смену сдавать. А я пока с молодежью пообщаюсь, хе-хе…
        Лейтенант, одарив нас на прощание полным ненависти взглядом, шибает плечом Сапога, застрявшего в дверях, и выходит. Шуня шмыгает носом, свободной рукой вытирает мокрые щеки, хотя еще несколько секунд назад плакать она вроде бы и не собиралась.
        Капитан вопросительно выгибает бровь и смотрит на Тёху Косарь - рослый, гладко выбритый; тщательно причесанная шевелюра - волосок к волоску - блестит от геля. Такие мужики, нет, не мужики - мужчины, всегда нравятся бабам. Они, дуры, не понимают, что любить эти холеные и ухоженные кобели могут только себя, так они устроены. И все в их жизни, и ухаживание за бабами в том числе, тоже делается для себя, для своего удовольствия.
        И еще: в реальном деле толку от таких немного. А вот нагадить по мелочи они могут запросто. И гадят, всем и везде, в меру возможности. Словом, хоть и крупны размером, хоть и аккуратны на вид, а твари они все же мелкие. И притом дешевые.
        - Э-э-э… Тут у вас наша… э-э-э… ученица… вот, - выдавливает из себя Тёха.
        Он старательно косит под дурачка. Шуня опять шмыгает, гремит наручником, обращая на себя внимание.
        - Ученица? - ласково улыбается косарь. Глаза у него ленивые, пустые, как бутылки. - И на кого ж вы ее учите, господин пи-да-гог?
        - Не, я не учу, - Тёха сует руки в карманы. - Учитель с нами был. Наш старший… Э-э-э… Отстали мы… Группа… Э-э-экскурсия. Домой… Э-э-э… едем, вот.
        - А документики? - еще ласковее интересуется капитан.
        Мне чудится даже, что он начинает примурлыкивать, как сытый кот. Кот, играющий с мышью.
        - У него… у старшего… э-э-э… документы…
        - Поня-ятненько… - тянет косарь, рассеянно глянув в окно.
        Поезд останавливается, за пыльным стеклом плывет залитый мертвым светом фонарей перрон, по которому бегут люди с «типа хрустальной» посудой в руках. Слышны истошные выкрики:
        - Хруста-аль! Недо-орого! Хруста-аль! Фужееры, бока-алы, рю-юмки!
        Я вспоминаю - станция называется Вековка, а где-то неподалеку располагается город - Гусь-Хрустальный. Поезд стоит тут аж целых полчаса, наверное, для того, чтобы барыги могли охмурить как можно больше пассажиров и втюхать им свой звенящий и бьющийся товар.
        - Короче, так, - капитан хлопает ладонью по столу. - Три червонца - и забирай свою… хм… ученицу, хе-хе. Или я ее заберу, хе-хе. Да и вас, путешественников, заодно.
        Сапог, подпирающий косяк у меня за спиной, тихо матерится. Три червонца - это тридцать тысяч. А у нас всего пятьдесят пять. Было в Москве. Теперь, после покупки билетов, меньше. И будет еще меньше, из-за Сапога и Шуни.
        Но Тёха согласно кивает. Вот он лезет в карман. Вот оборачивается ко мне и спокойно так говорит:
        - Пусть Губастый и Хорек за пирожками сбегают.
        Я сперва не понимаю - за какими на фиг пирожками? Но Тёха еще и подмигивает, причем не мне - Сапогу. Тот начинает улыбаться, вытаскивает меня за рукав в коридор, оглушительно шепчет в ухо:
        - Шухарись тут. Я за нашими. Скажешь Тёхе - встречаемся у складов за депо…
        Тогда мне становится все ясно и понятно. И еще - страшно.
        Сапог убегает, выбивая пыль из грязных железнодорожных ковриков, которыми застелен вагон. В тамбуре уже звенит барыжный хрусталь, слышится заливистый смех проводницы. Я прикрываю дверь в купе, оставляя небольшую, в три пальца, щель. Через нее мне хорошо видно, как Тёха достает левой рукой из кармана перетянутые резинкой деньги. Косарь наклоняется, привстает, что-то говорит - гомон в тамбуре забивает его слова.
        Тёха отрицательно качает головой. Капитан, криво усмехнувшись, лезет в карман и кидает на стол ключи от наручников. Проворная Шунина лапка - цоп! - хватает их, и одновременно Тёха вытаскивает из кармана правую руку. На пальцах тускло блестит оловянный кастет. Хлесть! Я вздрагиваю. Капитан отлетает назад, влипает в угол купе. Поперек его высокого лба наливается багровым жирный рубец. Он закатывает глаза, роняет голову на грудь…
        С грохотом отъезжает дверь. Шунины вытаращенные - в пол-лица - глазища, в которых нет ни капли страха, только восторг. Еще бы, такое приключение! Дурында…
        - Ходу! - горлом рычит из-за Шуниной спины Тёха.
        И мы бросаемся к тамбуру. Нам навстречу движутся двое хрустальных барыг, камуфлированный мужик в меховой шапке и баба в телогрейке. У них в руках коробки, из которых торчат сверкающие горлышки ваз, какие-то фиговины с искристыми висюльками…
        - Лю-юстры, лю-юстры, фуже-еры, кому фужеры! - профессиональным пронзительным голосом выпевает баба.
        Я толкаю ее на мужика, проношусь мимо, за мной мчится хихикающая Шуня, следом топает Тёха.
        Тамбур, остолбеневшая проводница. Мы ссыпаемся на перрон.
        - Где? - на бегу кричит Тёха.
        - У складов! - отвечаю я.
        Он кивает, уверенно машет рукой - за мной, мол. Стало быть, они с Сапогом уже обо всем договорились.
        Станция забита составами, пассажирами, торговцами, лотошниками, станция шумит и грохочет, звенит и гомонит на разные голоса. Пахнет углем, мочой и креозотом. Свет фонарей с высоких решетчатых столбов колет глаза.
        Мы ныряем под вагон, на карачках пролезаем между огромными колесами, выскакиваем на другой перрон, едва не свалив блестящую тележку «Мороженое». Тетка в белом фартуке, надетом поверх пальто, что-то орет нам вслед - да куда там! Ищите, граждане, ветра в поле…

***
        Наш сумасшедший бег заканчивается в заваленном снегом закутке где-то в стороне от залитых светом платформ. Тут темно и тихо. На пронизывающем ветру качаются голые ветки густого кустарника, сереет бетон забора, и мрачными глыбами нависают с трех сторон громады складов. Из щели между забором и стеной склада появляются три фигуры. Короткий тихий свист - наши. Губастый протягивает нам куртки.
        - Сумки не взяли, боялись - не уйдем с ними, - говорит он.
        Шуня тихонько ахает, - и только.
        - Я это место давно знаю, - объясняет Сапог. - Прошлым летом ездил в Муром, ну и застрял тут, блин. Ночевать надо было где-то, а с вокзала косари прогнали. Лазил, лазил по окрестностям, до деревни даже добрался - везде местные, вломили один раз. А тут классно, тихо и нет никого!
        Никто не спрашивает, откуда про место, где «классно», знает Тёха, но, видать, и ему доводилось тут куковать-вековать. Что ж, наше путешествие, только-только начавшись, едва не закончилось в местной косарне, и что будет дальше - хэ-зэ…

***
        Мы сидим на промерзших ящиках, обнаруженных в сугробах. Холодно. Свистит ветер, сыплется сверху мелкая снежная дрянь. Скорей бы утро. «Когда темно, мороз кажется на пять градусов сильнее» - так всегда говорил Бройлер.
        - Шмотки - в минусах. Все косари местные на дыбки встали, - Тёха коротко матерится, встает с ящика и бьет Сапога ногой в лицо.
        Тот, не ожидав удара, кубарем летит в снег. Шуня ойкает, Губастый, до этого что-то втиравший Хорьку про Дальний Восток, испуганно умолкает.
        - Запомните, суки: еще один косяк - и на хрен прикопаю у дороги, - бесцветным голосом сообщает Тёха.
        Сапог, отвернувшись, вытирает окровавленное лицо снегом. Мы молчим.
        К утру становится так холодно, что зуб на зуб не попадает даже у Хорька, одетого в длинный бабский пуховик. Шуня сидит на ящике, как птица на ветке, натянув куртку на худые коленки.
        От станции временами доносится искаженный голос диспетчера и гудки поездов. Светает - темно-синее небо над заснеженными крышами складов становится серым. Надо что-то делать, иначе хана - это понимают все. Наконец Тёха говорит:
        - Губастый, Хорек - костер. Пятёра, возьми две штуки. Скатайтесь в Гурловский, купишь ей… - следует короткий кивок на встрепенувшуюся Шуню, - джинсы и зимнее чего-нибудь на ноги.
        - Ой, Тёшенька, а за две тысячи приличной обуви не бывает… - начинает Шуня, но под тяжелым взглядом Тёхи умолкает.
        - В секонд-хенде возьмете. Или на барахолке. Пятёра, понял?
        Я киваю, беру деньги и шагаю по снегу к просвету между кирпичными стенами. Шуня подхватывается и догоняет меня. За нашими спинами трещат ветки - Губастый и Хорек с энтузиазмом крушат окрестные кусты. Я оборачиваюсь - Сапог как сидел, так и сидит на ящике в стороне от всех. Обиделся. Еще бы. Виновата-то наверняка вот эта оторва, что уже взяла меня под ручку и начала щебетать что-то про фасоны и размеры. Причем все понимают, что виновата Шуня. Но при этом все понимают, за что получил Сапог. Все - кроме него самого…
        Глава седьмая
        Карета подана!
        Гурловский оказался то ли поселком, то ли городком километрах в пятнадцати от станции. Доехали мы туда без проблем, на маршрутке. Всю дорогу мы боялись, что нас накроют косари, Шуня даже специально умыла лицо снегом, стерев всю свою боевую раскраску, и низко надвинула капюшон, но пронесло.
        Расцвело еще не до конца, а может, тут всегда такая серь. Город утопает в снегу. Я даже подумал, что его специально не убирают с улиц - копят для чего-нибудь.
        Серые пятиэтажки, много своих домов за высокими заборами. Наверное, тут хорошо летом - зелено, тихо. В стороне дымит какой-то завод. Людей на улицах мало, в основном бабульки с сумками. Рядом с автовокзалом обнаруживается рынок - ларьки, магазинчики, навесы. Мы довольно скоро находим палатку со шмотьем. Шуня долго и придирчиво выбирает джинсы и в итоге останавливается на каких-то расшитых цветами и стразами. Продавщица закрывает ее куском брезента, Шуня долго копается, примеряя обновку, потом недовольным голоском просит меня оценить.
        - Пять баллов, - говорю я ей.
        На самом деле ничего особенного - штаны как штаны. Главное - дешевые, всего триста сорок рублей. Тут вообще все дешево, не как в Москве.
        Потом мы берем с рук у закутанной в пуховый платок бабки кожаные ботинки на меху за пятихатку с копейками. Тут выясняется, что эта растяпа посеяла в маршрутке перчатки. Приходится еще покупать ей и варежки за сотню.
        Итого, на все про все ушла без малого тысяча. Нормально.
        - Надо жратвы купить, пацаны там голодные, - объявляю я Шуне.
        Она молчит, лицо красное и злое. Бабы всегда недовольны одеждой. Ничего, стерпится - слюбится.
        Идем по улице, ищем продуктовый. На углу пятиэтажки, у ларька с сигаретами, топчутся трое парней лет по пятнадцати. Черные короткие куртки, спортивные штаны, вязаные шапочки. Ясно - местные…
        Нам надо было бы свернуть, но я поздно сообразил - они уже заметили нас. Заметили - и сразу сделали стойку, как охотничьи собаки.
        - Если че, - быстро говорю Шуне, - беги на вокзал и езжай к нашим. Поняла?
        Она молчит. Я скашиваю глаза - тьфу, блин! Эта фифа уже изобразила на личике завлекательную улыбочку, глазками хлоп-хлоп! Ну, сейчас начнется…
        - Э, пацан! - Троица подваливает к нам на негнущихся ногах, этакой особой «крутой» походочкой с закосом под качков.
        Вообще-то парни не сильно здоровые, раз на раз я уделаю любого. Но их трое, и они у себя в городе.
        Начинаются гнилые терки - кто такие, откуда?
        - Мы с Ленина, - отвечаю.
        В каждом городе есть улица или район Ленина. Обычно это всегда прокатывает.
        - Кого оттуда знаешь? - продолжает допрос их основной, смуглый парнишка с прыщами на щеках.
        Это еще проще. Перечисляю уверенным голосом:
        - Лысого. Никитоса. Тимура. Панкрата.
        Леплю, что называется, от фонаря. Но хоть раз попасть должен.
        - Панкрат - автор, - солидно вставляет один из парней.
        Я киваю. Основной недовольно дергает щекой и с усмешкой произносит:
        - Он же в армейке.
        - Ну и хули? - Я пожимаю плечами. - Панкрат мой братан двоюродный.
        По растерянным лицам местных понимаю - йес, попал в десяточку!
        - Ну ланн-на тада-а, - врастяжку говорит смуглый. - Че, гуляйте, молодежь. Ха-ха!
        Смеется он «для понту», чтобы его гаврики не подумали, что скиксовал. Типа «я вот отпускаю их, потому что пацан по понятиям все сказал». Ну и прочие тыры-пыры…
        Слава всем богам, Шуня промолчала, не влезла в базар, только лыбилась всю дорогу, как кукла Барби. Один из местных на нее пялился так, что чуть зенки не выпали. И что они все в ней такого находят?
        Когда мы, затарившись продуктами, идем к автовокзалу, я вдруг понимаю, что стало намного теплее, чем утром. Снег покрылся корочкой, с крыш капает, а погрузневшие серые небеса разражаются мелким даже не снегом, а дождиком.
        Оттепель. Ну и хорошо.

***
        Возвращаемся мы часам к трем, с полными пакетами хавчика. В Вековке тоже моросит дождик.
        - Вас только на хрен посылать… - бурчит Тёха.
        Но еде рады все, и даже Губастый надолго затыкается, с двух рук набив полный рот колбасой, хлебом, сыром и прочим.
        Я отдаю Тёхе сдачу, смотрю на костер. Есть не хочется. Во-первых, мы с Шуней перекусили по дороге, во-вторых, после всего пережитого сегодня как-то не до еды, скорее наоборот.
        Когда этот мужик появился в нашем закутке, я не заметил. Просто в какой-то момент вдруг понял, что метрах в пяти от нас у стены стоит и журчит струей кто-то в длинном темно-синем пальто, с белым шарфом на шее. Он, наверное, так и ушел бы, не увидев нас. Сделал бы свое дело - и ушел. Но тут хрюкнул от удовольствия, вгрызаясь в третий по счету «сникерс», Хорек, хихикнула над чем-то Шуня, звонко выстрелила в костре прогорающая дощечка от ящика, и мужик повернул голову.
        - Лю-юди! - проблеял он радостно и зашагал к костру, оступаясь в рыхлом снегу.
        Ботинки на нем были фасонистые, с каблуками и золотистыми пряжками. И вообще, золотого и золотистого на нем оказалось слишком много - пуговицы на пиджаке, заколка на галстуке, кольцо с камнем на пальце, цепочка на красной морщинистой шее…
        Есть такая порода мужиков, которые до самой старости хотят выглядеть как молодые. Они отращивают волосы, чтобы лихой закрученной прядью маскировать лысину, они красят их, как бабы, чтобы не было видно седину. Они одеваются смешно и похожи на клоунов. Они даже пытаются вести себя так, как думают, что так ведут себя молодые, а это еще смешнее.
        Вот и этот крюк в расстегнутом синем пальто оказался из таких - вечно молодых клоунов с крашенными в рыжий цвет волосами. Впрочем, ему сейчас явно не до смеха. Мужика терзает жестокое похмелье, аж губы посинели. К нам он сигает, уверенный, что тут ему нальют, а когда видит малолеток, надежда спадает с лица, и он грузно оседает на свободный ящик, пачкая дорогое пальто.
        - Ой, помру щас… Ой, беда…
        Тёха молча выуживает из недр своей меховой куртки плоскую бутылку с коньяком, ту самую, из баула, взятого нами в метро, протягивает рыжему. Тот мутными глазами недоверчиво смотрит на нее, скалится, хватает и долго не может отвинтить крышечку…
        Косеет он сразу - видать, сказываются старые дрожжи. Маленькие глазки вспыхивают, острый носик розовеет, перестают ходить ходуном слюнявые губы.
        - Вот спасибо, молодежь! Спасители вы мои! - невнятно шамкает мужик, не глядя втыкает ополовиненную бутылку в снег.
        Лет ему пятьдесят, а то и больше. Интересно, откуда такого парадного фраера занесло в грязный тупичок возле станции?
        Мы все уже наелись, напились минералки и сидим осоловелые, молчком. Капает с деревьев, кричат вороны, им вторят локомотивы с железки. Мужик закуривает длинную тонкую сигарету, блаженно жмурится - и тут его начинает нести.
        - Что ж вы… молодежь, а? Сидите тут, сопли жуете. И-эх! Я в ваши годы… Что ж вы такие рыхлые-то, а?
        Он снова прикладывается к бутылке, хватает последний «сникерс», умело рвет обертку, кусает. Карамельная нить повисает на отвороте пальто.
        - Мы, дяденька, ничего. Мы просто так, - вяло отвечает Шуня, разглядывая свои новые ботинки.
        - Вот! Во-о-от! Именно - просто так! - неожиданно зло кричит мужик, пятерней взлохматив редкую шевелюру.
        Прядь крашеных волос падает в сторону, и становится видна лысина с коричневыми пятнышками.
        - Все у вас «просто так». Поколение… Ур-роды, вашу мать! Твари неблагодарные! Жизни ни черта не знаете! Все вам на блюдечке, все «дай, дай». Пороть вас надо. Розгами! Плетками! Чего тебе?!
        Хорек, робко привстав со своего ящика, дергает мужика за рукав:
        - Дядь, дай «сникерс»…
        - «Сникерс» тебе? Опять дай? Дай, дай, только и знаете это слово! Да на, чувырло! - И мужик резко втыкает надкушенный батончик Хорьку в лицо.
        Втыкает сильно - Хорек падает, вцепившись в «сникерс» двумя руками, и быстро-быстро начинает жевать шоколад, шмыгая и размазывая по щекам кровь из разбитой губы.
        - Ты полегче, мужик! - угрожающе басит Сапог.
        - Что?! Это ты мне, недоносок? - взвизгивает тот, вскакивая.
        Полы пальто разбрызгивают талую воду. Сапог тоже поднимается, набычившись, сжимает кулаки - и получает точный и быстрый удар остроносым ботинком в пах.
        - Н-на, с-сучоныш! Получил? - Мужик победно смеется, кривя налитое кровью лицо.
        Сапог, согнувшись, боком заваливается на ящики. У меня холодеет внутри.
        - Ну что, недоноски? Кто еще хочет? Ты? - Он упирает палец в Губастого. - Или ты? - Палец утыкается в Шуню.
        - Я!
        Тёха перешагивает костер - мне в нос шибает паленым - и встает перед мужиком. Секунду в упор смотрит на него и коротко, без замаха, бьет под дых, туда, где покачивается меж золоченых пуговиц разноцветный галстук.
        - А-ах… - шипит мужик, выпучив глаза.
        Он оседает, но не падает. И тогда я добавляю ему с левой в челюсть, а отдышавшийся Сапог наскакивает с другой стороны и в два удара заваливает этого клоуна в снег.
        Мы набрасываемся на него всем скопом и долго пинаем, в кровь разбив лицо. Даже Шуня, Хорек и Губастый - все прикладываются, и не по одному разу.
        Когда мужик перестает прикрываться и растекается на грязном снегу, тихо постанывая, Сапог деловито оглядывается.
        - Тёха, слышь, - давай пальто и шкары снимем?
        - Нет. Деньги возьми - и уходим.
        Сапог деловито шмонает карманы мужика, с досадой плюет на окровавленную лысину:
        - Мелочь. Все пробухал, козел! А в прикиде. Были у него бабки, гадом буду.
        Тёха молча машет нам - все, мол, валим. Мы идем к дороге, оставив за спиной догорающий костер и мужика, запутавшегося в своем пальто, как рыба в сети.

***
        - Обойдем депо, выйдем на край станции. Электричка придет - сядем перед самым отходом. - Тёхин план прост и понятен.
        - Хорек, ты хоть морду вытри! - Сапог отвешивает Хорьку подзатыльник. - Хрен поймешь, в чем она у тебя.
        - В «сникерсе», - сладко причмокнув разбитой губой, блаженно отвечает Хорек.
        Мы смеемся - и тут сзади слышится шум.
        - Во-он они! Ограбили! Держи! - доносится со стороны складов.
        Я оборачиваюсь: мужик избавился-таки от своего пальто, на четвереньках выполз на дорогу и теперь голосит, задрав к серым облакам собачье лицо.
        - Вот ведь гнида неугомонная! - Сапог скрежещет зубами, круто разворачивается. - Ну, я его сейчас сделаю…
        И тут из-за угла прямо на блазнящего мужика выходят четверо косарей в перетянутых ремнями шинелях.
        - Попали! - охает Губастый.
        Шуня вцепляется в рукав Тёхиной куртки.
        Дальше все происходит очень быстро. Косари, мало того что оценивают обстановку, они узнают измутузенного нами мужика и - это заметно даже издали - едва не расстилаются перед ним. По крайней мере, бросаются поднимать всем скопом. А потом один остается с потерпевшим, а трое рвут за нами, рвут с таким азартом, с такой скоростью, точно им посулили по миллиону за каждого.
        Ну и мы, понятное дело, тоже рвем - а что еще остается делать?

***
        Бежим по мокрой, ростепельной дороге. Косари не отстают. Трое здоровых, крепких мужиков, злых и уверенных в своей правоте, - от таких трудно уйти. Станция осталась далеко позади. Мимо проносятся машины, поднимая облака грязной водяной пыли. Справа лежит заснеженная равнина, вдали темнеет лес, а слева тянется бесконечный, как поезд с нефтяными цистернами, серый забор.
        - В-в-врассыпуху на-до! - на бегу не говорит - лает Сапог.
        - Нет! - Тёха машет рукой вправо. - Снег! Увязнем!
        Тяжело бухая ногами в слякотный асфальт, я стараюсь держаться ближе к дороге - по обочине тянутся лужи, раскисшая глина хранит глубокие отпечатки колес. Только наступи - или поскользнешься, или черпанешь ботинком воды, и тогда все, хана, ты уже не бегун.
        Впрочем, бегунами нас назвать можно с большой натяжкой. Мы не выспались, зато довольно плотно поели у костра, и бежать нам трудно. В таком состоянии хорошо лежать в теплом тихом закутке на чем-нибудь мягком, а не кроссы устраивать.
        Косари наддают. Хорек начинает отставать. Я оборачиваюсь и вижу его измазанное шоколадом и засохшей кровью лицо, выпученные глаза, из которых на меня плещет животным ужасом.
        - Руку давай! - Ухватив пацана за ледяные пальцы, я тащу его за собой, стараясь успокоить: - Носом дыши! Ровно, ровно! Не падай!
        - Ай! - Хорек запинается, тоненько вскрикивает и кубарем летит едва не под колеса проходящего «ЗИЛа».
        Пока мы с Губастым его поднимаем, пока Тёха в три непечатных слова успокаивает, косари настолько сокращают разрыв, что становится отчетливо слышно их сиплое, тяжелое дыхание.
        - Догоню - убью! - орет самый рослый из них.
        Другой просто матерится, третий молча вырывается вперед.
        - Всех не повяжут! - Тёха начинает прикидывать, как быть, когда этот марафон закончится. - Сапог, Пятёра, берите на себя по менту, третий - мой! Шуня, Хорек, вы уходите… туда, туда! - Он показывает вдоль забора. - Мы их задержим…
        И тут впереди, метрах в тридцати от нас, тормозит черный квадратный джип с тонированными стеклами. Такие машины называются «Гелендваген» и пользуются большим спросом у «деловых пацанов».
        Хлопает дверца, и на дорогу выбирается хозяин джипа - здоровенный бровастый амбал в сиреневых трениках и резиновых тапочках на босу ногу. Он по пояс голый, бритый череп отсвечивает синевой. На волосатой груди блестит цепочка с золотым полумесяцем.
        - «Динамо» бежит? - задорно кричит он нам и сам же себе отвечает: - Все бегут!
        - Помогите! - без особой надежды пищит запыхавшаяся Шуня.
        - А че! - улыбается во все тридцать два зуба амбал и гостеприимно распахивает дверцы джипа. - Типа карета подана!
        Тёха быстро смотрит через плечо на косарей и командует:
        - Садимся!
        Мы лезем в теплое, пахнущее пластмассой, дезодорантом и анашой чрево джипа.
        - Якубов! Ты что делаешь?! Якубов, это же шваль подзаборная! Якуб! - надрываются косари, отчаянно размахивая руками.
        - Я тридцать пять лет Якуб, блин! - довольно усмехается амбал, усаживаясь за руль.
        Мы закрываем дверцы. Джип срывается с места так быстро, что визжат покрышки. Обернувшись, я вижу через заднее стекло, как удаляются от нас красные рожи косарей…
        Глава восьмая
        Мы плывем на льдине
        Мы сидим в просторном предбаннике за широким, накрытым «по-богатому» - икра, шашлык, лаваш, помидоры, виски, пиво - столом. За окном на заснеженном дворе стоит доставивший нас сюда черный джип и еще штук пять иномарок. Из-за двери, ведущей в парилку, слышатся довольные вопли и шипение каменки - там парится братва, якубовские корефаны. Сам хозяин бани, широко расставив ноги, белозубо улыбается, дирижируя зажатым в толстых пальцах косяком:
        - За рощей маневровая горка, там составы собирают, блин. Найдете там Назарку, ну, для вас Назара Хайдаровича. Это братан мой двоюродный. Пролетарий. Гегемон, блин. Я ему как человеку тыщу раз говорил: давай ко мне, в бизнес. Нет, он честный, блин. Так и возится в…
        Якуб прерывает сам себя, затягивается и почти минуту сидит молча, тараща на нас карие, с прозеленью глаза. Шумно выдохнув пряный дым, он продолжает:
        - Короче, пацаны. Назарка - бригадир сцепщиков. Скажете, мол, от меня, он вас в товарняк устроит. Без проблем. Я отвечаю! Поедете малой скоростью, но без заморочек. Не люкс, блин, но зато спокойно. А ваще вы, блин, мамонты. Динозавры какие-то. Сейчас время такое - капусту надо шинковать, блин. Дело делать, а не кататься малой скоростью. Врубаетесь, блин? Ну и путем все должно быть - если телка, то… хм, ладно, проехали. Если шмотки - то… Вот, штаны эти видите? Думаете, Якуб в трениках ходит? Хрена, блин, лысого. Это я из шелка заказал, в Москве, блин. Этому… как его, блин? Модельеру, короче. Ну вот, а если машина, то «барбус»…
        - «Брабус», - осторожно поправляет Якуба Губастый.
        В машинах он разбирается хорошо. Якуб довольно ржет:
        - Точно, блин, «брабус»! Всегда забываю. Короче, блин, пацаны - оставайтесь. Будете у меня на подхвате, трешь-мнешь, через годик в бизнес возьму. У меня семь палаток, два магазина, рынок держу, лесопилка, блин. Дел по горло.
        - Ты айзер, что ли? - вдруг спрашивает Тёха.
        - Почему? - удивляется Якуб и скалит в улыбке ровные белые зубы. - Татарин. А че?
        - Ниче, - Тёха пожимает плечами. - Просто спросил.
        - Морда нерусская? - Якуб смеется. - Так это тут только так. А я в Германии был, так там мне говорят: «Ты русский! Думаешь по-русски, говоришь по-русски - значит, русский». Ну че, остаетесь?
        - Не, - Тёха встает, мы поднимаемся следом. - Нам ехать надо. У нас тоже дело.
        - Ну-у… - Якуб снова затягивается. - Смотрите сами. Пацаны вы правильные. Что петушару этого отделали, это только в плюс вам, блин. А то, может, передумаете?
        - Не. Спасибо. Пора нам, - и Тёха идет к выходу, не обернувшись на нас. Он, наш бригадир, знает - никто не останется.
        Хотя Сапог, наверное, очень хотел бы…

***
        Якубовский брат действительно сажает нас в пустой товарный вагон, в котором перевозили что-то упакованное в стружку. Целые горы этой стружки громоздятся в гулком чреве вагона, и мы укладываемся на ней, готовые к длинному неспешному путешествию на восток. Еда, вода - три пятилитровые пластиковые баклаги, - Якуб снарядил нас по полной программе.
        Задвинув за нами тяжелую дверь, Назар Хайдарович кричит на прощание:
        - Я проволоку только в одну проушину засунул. Не высовывайтесь раньше времени. Счастливой дороги!
        - Якубу привет! - хором отвечаем мы, и вскоре под полом вагона, пощелкивая, начинают громыхать колеса…
        Вроде все хорошо, но я точно знаю - так не бывает. Обязательно должна случиться какая-то подляна, обязательно вылезет какая-нибудь дрянь.
        Так и произошло.
        Еще дорогой, когда мы шли к разъезду через чахлый лесок, Шуня решила оттереть грязное лицо Хорька снегом и удивленно заметила:
        - А ты чего такой горячий?
        - Не знаю, - растерянно ответил Хорек, рукавом промакивая талую воду на щеках.
        Тогда на это никто не обратил внимания, и вот теперь Хорек лежит, кашляет, зарывшись в стружки и стуча зубами.
        - У меня бронхи слабые, - виновато объясняет он каждые пять минут. - Мамка так говорила. Раньше, когда еще не пила…
        Потом ему становится лучше - трясуха унимается, он даже ест вместе с нами. Тёха, угрюмо поглядывающий на него, подходит, трогает лоб, хмурится, но ничего не говорит. Зато Хорек начинает говорить, говорить много, словно пьяный. Поблескивая глазами, он несет всякую ахинею, пристает ко всем с вопросами и наконец, дожевывая горбушку, намазанную паштетом, спрашивает у Тёхи:
        - А ты на самолете летал?
        - Ну
        - Страшно? Высоко же…
        - Там окошек не было. Борт из Ханкалы шел, с ранеными.
        - А тебя тоже ранили? - не отстает Хорек.
        - Ну. Снаряд в дом попал. Батьку и мамку насмерть, а меня солдаты вытащили.
        - Шрам остался?
        Тёха молча распахивает куртку-пилот, задирает свитер и футболку. Бурый пупырчатый рубец наискосок пересекает грудь.
        - Ух ты! - восхищается Хорек. - Круто!
        - Дурак, - Тёха пожимает плечами. - Если бы все живыми остались - тогда да, было бы круто…
        И он надолго замолкает, исчерпав, видимо, запас слов на сегодня.

***
        Ночью Хорька скручивает. Он уже не говорит. Только тоненько постанывает и кашляет, кашляет, кашляет… Глаза закрыты, губы обметаны серым. Жаром от него пышет, как от печки.
        - Че делать-то? - сокрушенно спрашивает Губастый, слоняясь по вагону.
        Ему никто не отвечает. Вагон мотает на стыках, иногда в щели светят станционные фонари, а когда мимо с ревом пролетает встречный поезд, в открытые окошечки под потолком влетает снежная пыль.
        Мы особо не рассчитывали, что доберемся в товарняке хотя бы до Казани, но наш состав все едет и едет, едет и едет. Утомленные мерным покачиванием вагона, мы в конце концов засыпаем и пробуждаемся далеко за полдень.
        Хорек бредит. Он размахивает руками, шуршит стружкой, что-то шепчет про берег, до которого нужно доплыть, иногда вскрикивает, страшно и отчаянно. Мы пытаемся напоить его, но больше обливаем - он крепко сжимает зубы и отбивается.
        Темнеет. Один раз состав останавливается на большой станции и стоит довольно долго. Тёха хочет открыть дверь и выйти - Хорьку надо в больницу, это все понимают, - но тут выясняется, что дверь заклинило. Мы не можем стронуть ее с места.
        - Хана Хорьку, - выдыхая морозный воздух, бурчит Сапог. - Без лекарств он…
        Губастый перебивает его, протестующе размахивая руками:
        - Нет, надо думать, что все будет хорошо - и тогда будет хорошо! Я знаю! Я всегда так делаю!
        - То-то тебе так прет по жизни, - злобно ворчит Сапог, но натыкается на тяжелый взгляд Тёхи и умолкает.
        Посреди ночи состав неожиданно останавливается. Мы с Сапогом поднимаем Губастого, и он выглядывает в окошечко под потолком.
        - Темно. Снег кругом. Лес вижу. Это не станция. Наверное, разъезд какой-нибудь. Я думаю, сейчас дальше поедем.
        - Да кого колышет, что ты думаешь! - зло кричит Сапог и отпускает Губастого.
        Тот летит в стружки, орет благим матом. Вскакивает, и они с Сапогом сцепляются, как две собаки. Тёха, как обычно, дает по разу и тому и другому, и тут мы слышим голоса.
        - Тихо все! Шуня, рот Хорьку зажми! - свистящим шепотом приказывает наш бригадир.
        Мы распластываемся в стружках и замираем. Голоса приближаются.
        - Коля, этот… - следует сильный удар железа по железу, наш вагон вздрагивает, - …в отстойник. Следующий… - снова удар, уже в стороне, - …тоже. Следующий…
        Голоса удаляются, смолкают. А затем начинается сплошная тряска, грохот и лязг. Нас таскает то взад, то вперед, потом мы едем, но как-то странно - медленно и тихо.
        - По горке спускают, - вдруг шепчет Тёха. - Приехали. Держитесь, сейчас ударит.
        И точно - ударяет. Вагон подбрасывает, нас волочет по стружкам вперед. Дверь вздрагивает и самопроизвольно отъезжает по направляющим, с грохотом открывая нам путь наружу.
        Свобода! Мы выбираемся из вагона, вытаскиваем Хорька. Он не может стоять и сразу ложится на снег. Вокруг - зимняя ночь, как будто бы подсвеченная изнутри серой невидимой лампой. На небе тускло блестят звезды, летят похожие на комья грязи облака. Несколько товарных вагонов громоздятся позади, упершись друг в друга. Перед нами лежит то ли поле, то ли просто большой пустырь, покрытый сугробами. Вдали чернеет лес. Где-то там, в непроглядном мраке, на самой границе видимости, помаргивает желтоватый огонек. Холодно, тихо и пусто.
        Хорек мычит, начинает скрести ногами.
        - К утру помрет. А у нас даже лопаты нет, - Сапог плюет в снег.
        На этот раз с ним никто не спорит - все и так было понятно. Шуня плачет.
        - Мама, - вдруг внятно шепчет Хорек. - Спой песенку…
        Зимняя ночь звенит над миром. Тишина лежит, как одеяло. Мы даже не знаем, где находимся. Мы ничего не знаем. У наших ног в снегу умирает Хорек. И у нас нет лопаты.
        - Лопаты… - негромко говорит Тёха, словно очнувшись. И повторяет уже громче: - Лопаты! Лопаты нет?! Нету лопаты?! А-а-а!
        И, закричав так, что мы отшатываемся от него, Тёха хватает Хорька, точно мешок, и, взвалив его на плечи, с остервенением бежит по снегу, туда, где во тьме подрагивает теплый желтый огонек. Он бежит, разбрасывая снег, и все повторяет:
        - Лопаты нет?! Нет лопаты?! А-а-а!!!
        Мы несколько секунд в оцепенении смотрим вслед Тёхе, а потом бросаемся за ним. Бежать трудно - снег оказывается глубоким и рыхлым. Я на бегу думаю - каково же Тёхе тащить Хорька, если нам, порожним, так тяжело?
        И тут Хорек начинает петь. Сиплым, каким-то свистящим голосом, но громко, без мелодии, он выкрикивает слова. Вначале бессвязные, постепенно они складываются в строчки. Это именно песня. И все мы эту песню знаем…
        - Ложкой… снег мешая… - плюется словами Хорек, - ночь… идет… большая! Что же ты… глупышка… не спишь? Спят твои соседи… белые медведи… Спи и ты скорей… малыш…
        Я догоняю Тёху который уже не может кричать и только хрипит, на ходу переваливаю на себя вялое тело Хорька, командую:
        - Губастый! Иди вперед, топчи дорогу!
        Мимо меня проносится тень - Шуня опережает Губастого и идет, идет, разбрасывая снег, утаптывая его, чтобы мне было легче.
        А Хорек все поет, и мне на секунду кажется, что где-то в стороне, вон там, у леса, прогуливаются по снегу большая добрая медведица и ее маленький умка. Скоро, совсем скоро они придут к нам на помощь.
        Вместо медведицы появляется Сапог, забирает у меня Хорька. Потом его некоторое время тащит Губастый, но он быстро спекается. Когда отдохнувший Тёха принимает голосящего Хорька, огонек становится виден совсем отчетливо.
        - Только бы не будка! - говорит, тяжело дыша, Губастый. - Только бы не будка…
        - Какая, мля, будка? - кричит ему в спину Сапог.
        - Трансформаторная, вот какая. Бывают такие будки - стоят, гудят, свет горит, а людей нет.
        - Хватит базарить! - рычу я на них и вдруг ловлю себя на том, что говорю как Тёха.
        И еще я понимаю, почему Тёха так говорит…
        Вскоре мы уже различаем постройки, над которыми горит на столбе фонарь, - забор, две темные крыши с трубами. У забора стоит трактор, потом становится понятно, что темное пятно рядом - это накрытая толем заснеженная поленница.
        Дом! Жилой дом! Не будка, не остановка, не одинокий фонарь, горящий невесть по чьей прихоти, - дом. Люди. Они нам помогут.
        А Хорек все сипит:
        - Мы плывем… на льдине… как на бригантине… По седым… суровым морям! И всю ночь соседи… звездные… медведи светят дальним… кораблям…
        Неожиданно мы оказываемся на дороге. Укатанная, ледяная, она идет вдоль леса и упирается в дом. Идти сразу становится легче. Слышится собачий лай.
        - Бригантина! - победно смеется Шуня. - Тёха, ты - бригантина!
        - А ты - балаболка! - с натугой отвечает ей бригадир, в очередной раз принимая от Сапога живую ношу.
        В этот момент я успокаиваюсь. Сложно сказать почему. Успокаиваюсь - и все. И когда мы останавливаемся перед высоченными воротами, за которыми гулко и яростно бухают уже не один, а два пса, я бестрепетно бью кулаком в стылые доски.
        - Э, хозяева! Открывай!
        Сапог и Губастый присоединяются ко мне. Втроем мы барабаним по высокому забору, по воротам и орем что есть мочи!
        Неожиданно вспыхивает мощный прожектор на столбе. Мертвенный свет заливает большой двухэтажный дом под красной крышей, двор и площадку перед воротами. Лай смолкает, слышится скрип досок. Над забором появляется человеческий силуэт, потом второй, третий. Мы отходим на несколько шагов, прикрывая глаза от слепящего прожектора.
        - Чего надо? - хриплым, должно быть, спросонья голосом спрашивает кто-то.
        Я разглядываю хозяев странного дома. Слева - парнишка наших лет. Он в офицерском зеленом бушлате, вязаной шапочке, в руках сжимает двуствольное ружье. Справа - женщина в овчином тулупе с высоким мохнатым воротником. У нее на голове пуховый серый платок. И она тоже вооружена, причем если парнишка держит свое ружье стволами в ночное зимнее небо, то тетка целится в нас, переводя ружье с Тёхи на Сапога и обратно.
        А по центру, возле ворот, из-за забора выглядывает мужик с короткой бородой. Он без шапки, в телогрейке. Оружия не видно.
        - Че надо, че надо… - кричит Губастый. - У нас друг… товарищ заболел. Умирает! Помогите!
        Словно в подтверждение его слов, Хорек заходится приступом лающего, надсадного кашля.
        - Пневмония, - коротко говорит женщина, опуская ружье. - Коля, открывай!
        - Аслан! - Мужик с бородкой поворачивает коротко стриженную голову к парнишке. - На крыльцо иди. И собак прибери.
        Парнишка исчезает. Гремит цепь, лязгает засов, и одна из воротин приоткрывается.
        - Заноси! - командует мужик.
        Мы следом за Тёхой, сгибающимся под обмякшим Хорьком, входим на просторный двор, замощенный досками, словно это пол в доме. Слева, у высокого крыльца, ведущего в дом, стоит Аслан с ружьем наготове. В глубине двора темнеют сараи, справа квадрат двора замыкает рубленая баня.
        Женщина, передав ружье мужику, подходит к Тёхе, ловко перехватывает Хорька, заглядывает ему в лицо, щупает лоб.
        - Ох, господи, да он горит весь! Коля, прими ребят, а этого я наверх.
        И, повернув к нам красное сердитое лицо, спрашивает:
        - Вши есть? Чесотка?
        - Не, - за всех отвечает быстрый на язык Губастый. - Мы чистые…
        Женщина с Хорьком на руках, путаясь в длинных полах тулупа, бежит к крыльцу.
        - Таня! Таня! - кричит она.
        Скрипит дверь, появляется белобрысая девчонка лет четырнадцати в сером пальтишке.
        - Что, мама?
        - Скажи Оле, пусть шприцы ставит кипятиться! Потом камфору достань из холодильника, пару ампул, пенициллина ампулу, анальгин, спирт, вату - и наверх!
        - Поняла! - Девчонка распахивает дверь, чтобы женщине было удобнее занести Хорька, и скрывается в доме.
        Мы топчемся у ворот. Пар от нашего дыхания в свете прожектора кажется почти черным. Собаки, два здоровенных лохматых пса, посаженные на цепь у бани, начинают недовольно ворчать и скалить клыки.
        - Кто такие? - спокойно спрашивает хозяин дома.
        Аслан у крыльца все так же держит нас на прицеле.
        - Мы с поезда, - начинает рассказывать Губастый. - Вагон в тупик загнали, Хорек заболел. Мы огонек увидели…
        - Я спросил - кто вы? - напоминает ему мужик.
        - Ну, это… экскурсия, - выдавливает из себя Губастый.
        - Путешественники мы, - прихожу я ему на выручку.
        - Ага, - кивает мужик. - Ясно. Кто старший?
        Тёха молча выходит вперед.
        - Как звать? - интересуется хозяин дома.
        Тёха отвечает.
        - А меня Николаем. Путешественники, значит. С разъезда пешкодралом шли?
        - Нет, на «Боинге» летели, - влезает в разговор Шуня. - Дяденька, тут холодно, кстати! И я сикать хочу.
        - Так у вас еще и девчонка! - поражается Николай, близоруко щуря глаза. - Ладно, бродяги, пошли в дом. Есть хотите?
        - Хоти-им! - вразнобой отвечаем мы.
        - Туалет там, по мосткам пойдешь - увидишь, - на ходу показывает Шуне Николай. - Аслан, печку растопи, кастрюлю со щами возьми в сенях и погрей. У нас сегодня, похоже, аттракцион невиданной щедрости, ха-ха.
        Парнишка кивает, закидывает на плечо ружье, топает по лестнице и пропадает за дверью. Следом за хозяином поднимаемся по ступенькам и входим в дом. Тут пахнет деревом, кипяченым молоком, гарью и еще чем-то неуловимо знакомым. Я принюхиваюсь, пытаюсь вспомнить, где слышал этот запах, - и вспоминаю: в детдоме. Так пахнут маленькие дети, когда их много.
        Пройдя через просторные темные сени, оказываемся в длинной комнате, в конце которой белеет печка. Там уже хозяйничает Аслан. Под потолком горит тусклая лампочка. Вижу широкий стол, приткнувшийся торцом к стене, лавки по сторонам.
        - Раздевайтесь, - Николай машет на стену, в которую на разной высоте вбиты железные крюки.
        Тут уже висит много разной одежки, в основном детской, даже малышовой, - шубки, комбинезончики, пальто. Внизу, на полу, толпятся сапожки, валеночки, ботинки.
        - Семеро малых, - шепотом сообщает нам догадливый счетовод Губастый.
        - Восемь, - улыбается Николай, усаживаясь на табурет. Надо же, услышал! - Мал мала меньше. Трое постарше да мы с Еленой. Сколько всего будет?
        - Тринадцать человек, - растерянно говорит Губастый.
        - Здрас-сте, - слышится от порога Шунин голосок. - Как тут тепло!
        В доме и вправду тепло. Мы раздеваемся, вешаем одежду и рассаживаемся за столом. Аслан приносит буханку хлеба, доску и нож.
        - Руки мойте, - бурчит он, совсем как Тёха.
        Выговор у Аслана странный - он как будто сдерживает клокотание в горле и старательно произносит при этом все звуки.
        Рукомойник обнаруживается в углу, у двери. Под ним ведро. Ага, значит, водопровода в доме нет. Как же хозяйка справляется с такой оравой детей без воды?
        Замечаю, что Тёха смотрит на Аслана почти что с ненавистью. Тёха не любит черных, а Аслан явно из их породы - курчавые волосы, смуглое лицо, густые брови.
        Приоткрывается дверь, ведущая в глубину дома, появляется круглое узкоглазое девчачье личико. Черные волосы заплетены в косички.
        - Папа, - громким шепотом кричит девчонка, с любопытством разглядывая нас, - мама сказала, чтобы ты поднялся. Там этому… новенькому плохо совсем…
        - Ладно, вы пока ешьте, - Николай поднимается с табурета. - После поговорим…
        Он уходит. «Новенькому», надо же! Мы, помыв руки, снова садимся. Сапог берет нож, хлеб и начинает нарезать буханку толстыми ломтями.
        - Ты что делаешь?! - кричит Аслан, подскакивает и вырывает у него нож. - На столе резать нельзя! Доска для чего, э?
        - Стол - божья ладонь, - слышим мы серьезный голос от двери.
        Это белобрысая, которая Таня.
        - Мама попросила за вами поухаживать, - объясняет она свое появление.
        - Как там наш Хо… малой наш? - интересуется Сапог.
        - Плохо, - качает головой Таня. - Мама боится, что отек легких может начаться. Мы анальгин сделали, камфору сделали, антибиотик… Что ж вы, здоровые лбы, так его застудили?
        - А мама у вас врач? - спрашивает Губастый, жадными глазами глядя на нарезанный хлеб.
        - Да, педиатр, - кивает Таня. - Пятнадцать лет стажа.
        В печке трещат разгорающиеся дрова. Аслан, покраснев от натуги, приносит из сеней здоровенную столовскую кастрюлю-выварку Я сижу с краю и кидаюсь помочь, но он мотает головой и в одиночку доносит выварку до печки.
        - Большая у вас семья, - продолжает разговор Губастый.
        - Семья-то большая, да два человека всего мужиков в ней… - смеется Сапог.
        - Нет, мужиков пятеро, только трое совсем маленькие, - улыбается Таня. - А родных детей и правда всего двое - Вичка и Павлик.
        - Как - родных? - не понимает Губастый.
        Мы переглядываемся.
        - Ну, своих у мамы с папой двое, а мы - приемные, - с обезоруживающей простотой говорит Таня.
        - Так у вас че, семейный детский дом, что ли? - недоумевает Губастый.
        - Нет, просто дом. Но семейный, да. Папа с мамой нас усыновили. Мы все теперь - Мезиновы.
        - Ну, значит, семейный детский дом называется, - упирается Губастый.
        - Семейным детским домам помощь от государства положена, - терпеливо объясняет Таня. - А нам никто не помогает. В администрации сказали, что у нас документов каких-то нет. «Набрали детей, - говорят, - вот и возитесь с ними». И соседи еще…
        Она кривит губы, в глазах - слезы.
        - Что - соседи? - спрашивает Сапог.
        - Два раза дом поджигали, - Таня справляется с волнением, даже пытается снова улыбнуться. - Трактор сожгли.
        - Шакалы! - коротко бросает от печки Аслан.
        - Зачем поджигали-то?
        - У нас две коровы, козы, свиньи, машина есть, трактор… был. Огород тридцать соток, поле. Папа с мамой целый день работают, с утра до вечера. И мы тоже, помогаем. А в деревне никто не работает, - голос Тани вдруг начинает звенеть, как от обиды, - молодые, кто остался, пенсию у стариков отнимают, пьют все время. Батюшка был, отец Петр, у него тоже большая семья, так его дом сожгли. Он не давал им пить, на магазин налоговую навел, хотел, чтобы агроферму организовали, человека из города привез. Вот в августе их и подожгли. Матушка, тетя Вера… Она насмерть задохнулась дымом. Отец Петр с детьми уехал…
        По Таниной щеке скатывается одинокая слезинка. Она утирает ее уголком воротничка.
        - Так вас-то за что? - не унимается Сапог.
        Губастый под столом пинает его, получает ответный пинок и трет ушибленную ногу.
        - А мы не такие, как они! - вскидывает голову Таня и подводит черту под неприятным разговором: - Все, разбирайте миски, щи согрелись.
        - Был бы у меня автомат… - бормочет Сапог.
        Аслан, надев брезентовые рукавицы-верхонки, подхватывает выварку и ставит ее на край стола, снимает крышку. После мороза, после бега по полю я аж захлебываюсь божественным запахом щей. Так пахнут сытость, покой, уют. Так пахнет дом…
        Таня большим половником разливает ароматные горячие щи по мискам, вываливает на стол груду ложек.
        Губастый первым пододвигает к себе миску, с наслаждением вдыхает поднимающийся парок и запускает ложку в густое варево. Щи мясные, очень вкусные. Я никогда таких не ел. У нас в детдоме готовили неплохо, но все равно не так. И щи там были пусть и с мясом, но водянистые какие-то, что ли.
        В комнате воцаряется тишина, слышен только перестук ложек. Шуня, поначалу поджавшая губки, - она вообще не любит мясное, - распробовав, наворачивает вместе со всеми. Лицо ее раскраснелось, длинная рыжая челка свисает, мешая есть, и она время от времени смешно сдувает ее с носа.
        - Чечен? - вдруг спрашивает Тёха.
        Он съел всего пару ложек и теперь исподлобья смотрит на присевшего на тот табурет, где сидел Николай, Аслана. Таня стоит у двери, прислонившись спиной к косяку, и с улыбкой смотрит, как мы едим. Вопрос Тёхи заставляет ее вздрогнуть.
        - Вайнах, - с вызовом отвечает Аслан.
        - А тут че делаешь?
        - Тут мой дом.
        - С хрена ли? Че-то я гор вокруг не вижу…
        - Не надо, - умоляюще просит Таня. - Ешьте молча.
        Но Тёху уже не остановить.
        - Че молчишь? - сжимая кулаки, не отстает он.
        - Николай отца моего убил, - вдруг говорит Аслан.
        Тёха никогда ничему не удивляется. Но тут его лицо вытягивается.
        - Чего?
        - Отец в другого Бога верил. Он деда убил, мать убил, двух сестренок, - как бы через силу рассказывает Аслан, глядя в пол. - И людей из роты Николая. Девять человек. Он дом взорвал. А сам в горы ушел. Николай за ним пошел, догнал и убил…
        Глава девятая
        Мы любим свободу!
        Губастый первым приканчивает свою порцию, откладывает ложку и с сожалением смотрит в Тёхину практически не тронутую миску.
        - Еще? - спрашивает Таня, срываясь с места.
        Видно, что она рада как-то перебить неловкую тишину, повисшую после разговора нашего бригадира с Асланом.
        - Ага, - счастливо улыбается Губастый.
        Пожрать он любит, это да. И главное - куда в него лезет? Худой, кости торчат, а хавает за троих.
        Таня наливает полную миску.
        - Не мародерничай, - шипит на Губастого Сапог.
        Он прав - тут в доме детей мал мала меньше, каждый кочан капусты, небось, на счету, но Губастый сейчас ничего не слышит, полностью сосредоточившись на миске со щами.
        Приходит Николай. У него озабоченное, усталое лицо.
        - Как он? - спрашивает Тёха.
        - Спит. Температуру чуток сбили, - дергая щекой, отвечает Николай. - Чуть не загубили вы парня.
        - Мы ж не знали… - говорит Сапог виноватым голосом.
        - Чего не знали?
        - Ну, что он доходяга такой. Тепло же было - оттепель.
        - Тепло… - ворчит Николай. - Куда вас понесло-то? Родители ваши где?
        - Нету у нас родителей, - расставляю я точки над «ё». - А едем мы на Дальний Восток.
        - Куда-а?! - поражается Николай. - С ума сошли, что ли? Зимой, через всю страну… Деньги хоть у вас имеются?
        - Полно! - Я произношу это с вызовом.
        - Пятёра, глохни! - не глядя на меня, приказывает Тёха.
        - Серьезные вы мужики, как я погляжу, - усмехается Николай. - С полными карманами денег пешком по полю на Дальний Восток… Ну-ну.
        Он садится напротив Тёхи, пристально смотрит на нашего бригадира. Тёха отодвигает миску, тоже смотрит на хозяина дома. Молчаливая эта переглядка длится около минуты.
        - Девчонку-то куда тащишь? - спрашивает Николай.
        - Она сама, - Тёха отводит взгляд, вертит в руках ложку.
        - Ты вроде на дурака не похож. Понимать же должен - авантюра это. Не доехать вам.
        - Это с хрена ли? - не удержавшись, вклинивается Сапог.
        - У нас не ругаются, - морщится Николай.
        - Почему не доехать? - послушно исправляется Сапог.
        - Тут все просто: взрослых с вами нет, любой милиционер вправе задержать вас как безнадзорных. По закону.
        - Мы сами себе надзор, дяденька, - улыбается Шуня. - И милицию не боимся.
        - А зря, - вздыхает Николай, и щека его несколько раз дергается.
        Я такое видел, называется нервный тик. Вообще этот Николай странный. Аслан сказал, что он был военным, командиром роты. А теперь у него зрение слабое и нервы. После ранения? Как же он такой оравой рулит?
        Неожиданно Николай заговорил, словно бы отвечая на мой невысказанный вопрос:
        - Черчилль как-то сказал: «Ответственность - это та цена, которую мы платим за власть». Я, когда меня комиссовали по здоровью, вообще решил поначалу - один буду. Кому нужна такая обуза? Потом Елену встретил. Она меня выходила, от инвалидности спасла. Стали жить. Ну а потом я за Асланом поехал. А вернулся с тремя - с ним, с Олей и с Гулей. Таню на вокзале подобрали. Игорька и остальных в местном детдоме взяли. Поначалу страшно было, ночами не спал, все думал - вдруг не сумею, вдруг все рухнет… Но потихоньку зажили, ничего. Дом вот купили, с остолопами местными воюем. Они неплохие люди, просто устали от всего и смотреть вперед разучились. Ничего! Научим. А тех, кто не хочет, - заставим. Чтобы всем было хорошо. Документы у вас есть?
        Тёха молчит.
        Начинаю понимать - Николай все это говорит не просто так. Кажется, он хочет сделать нам какое-то предложение. Точнее, понятно какое.
        - Парни вы крепкие, - подтверждает он мою догадку. - Нам такие нужны. Жизнь тут привольная, места красивые…
        - Нет, - перебивает его Тёха.
        - А ты всегда за всех отвечаешь? - щурит близорукие глаза Николай.
        Щека у него теперь дергается все время. Таня и Аслан, внимательно вслушивающиеся в разговор, переглядываются.
        - Места хватит, - говорит девушка. - Вы не думайте, мы хорошо живем! И с едой все в порядке. Поле у нас большое, лес, речка. А со следующего года пособия должны начислять…
        - С документами решим, - подхватывает Николай. - И с учебой. Школа тут в поселке, двадцать три километра всего. Я своих на машине вожу.
        - Нет, - повторяет Тёха.
        - Я твое мнение уже слышал, - досадливо машет рукой Николай. - Пусть теперь остальные выскажутся.
        Мы с Сапогом и Шуней обмениваемся взглядами, как только что Аслан с Таней. Губастый продолжает орудовать ложкой. Он, похоже, вообще не обращает внимания на этот судьбоносный разговор.
        - Спасибо, дяденька, - Шуня пододвигается к Тёхе, обнимает его за плечи. - Мы любим свободу!
        - Это… ну, дела у нас. Нам ехать надо! - говорит Сапог.
        Я молча киваю, пихаю локтем Губастого.
        - А? Че? - вскидывает он раскрасневшееся лицо. - Че такое?
        - Ты с нами едешь или тут останешься?
        - Тут? - Губастый обводит взглядом комнату, потом переводит глаза на меня. - Еду, конечно. Щи вот доем…
        - Свободу, значит, любите, - Николай вздыхает. - Понятно… Но имейте в виду - пацана вашего мы оставляем. Как его зовут, кстати?
        - Хорек его зовут, - жестко отвечает Сапог. - У него мать есть. Алкашка. Так что вы с ним намаетесь. Права там, материнство, то-се…
        - Господь испытаний не по силам не посылает, - туманно отвечает Николай.
        - Спасибо, - Тёха отодвигает опустевшую миску. - Нам бы поспать малеха… А утром мы уйдем.
        Таня начинает собирать со стола посуду. Аслан уходит. Николай приносит пару одеял, тулуп, в котором на улицу выходила его жена.
        - Ложитесь здесь, на лавках. Утро вечера мудренее.
        Я заворачиваюсь в колючее шерстяное одеяло и, балансируя на грани между сном и явью, слышу, как Шуня шепотом просит Таню показать, где можно помыться и все такое…

***
        Просыпаемся поздно. Уже рассвело, через окно в комнату льется неяркий свет зимнего дня. Елена, жена Николая, печет блины, и по всему дому витает аппетитный запах. Сегодня суббота, в школу никому не надо, и в комнате появляются младшие дети - действительно мал мала меньше.
        Завтракаем вместе с ребятишками Мезиновых. Потом идем проведать Хорька. Он лежит на втором этаже в спальне старших девочек. Из пышной белизны подушки торчит острый носик. Под закрытыми глазами синие круги, губы обметаны серым. Но дышит Хорек ровно, температуры нет.
        - Кризис под утро был, - шепотом рассказывает Елена. - Теперь все хорошо будет. Лекарств хватит, вылечим.
        Тёха достает из кармана деньги, отсчитывает пять тысяч и засовывает под подушку Хорька.
        - Вы что, с ума сошли?! - возмущенно всплескивает руками Елена, но, наткнувшись на твердый Тёхин взгляд, умолкает.
        Выходим из дома. Аслан, Елена и Таня остаются на крыльце, Николай спускается вместе с нами во двор.
        - Ну че, пошли, что ли? - спрашивает Сапог.
        - Я вас отвезу на станцию. Шатки называется, - Николай не смотрит на нас, уверенно показывает рукой куда-то в сторону леса. - Тут километров сорок. Сядете на поезд, местный, там билеты не нужны, проводнику заплатить можно. Доедете до Саранска.
        - На кой нам Саранск? - не соглашается опытный Тёха. - Нам другая ветка нужна. Транссиб.
        - Транссиб - это Арзамас, - объясняет Николай. - Тут закрытая зона, секретка. Дороги прямой нет, а если в объезд, очень далеко получается. Бензина у меня не хватит.
        - Ясно, - Тёха хмурится, оглядывает нас. - Значит, поедем закоулками.
        Николай отворяет двери сарая, скрывается внутри. Мы топчемся посреди двора. Небо светлеет - начинается тусклый зимний рассвет. Я слышу, как в сарае хлопает дверца машины, потом надрывно жужжит стартер. Наконец двигатель заводится, и спустя пару минут во двор выезжает потрепанный «уазик-буханка».
        - Садитесь! - кричит нам Николай.
        Мы лезем в холодное нутро машины. Здесь пахнет землей, бензином и резиной.
        - По остаточной стоимости купили, - из-за руля объясняет хозяин «Уазика». - Списанный он. Но ничего, тянет пока. Без машины - как без рук. Картошку привезти, муку, комбикорм для поросят. На себе не попрешь.
        Аслан спускается с крыльца, открывает ворота, и мы покидаем дом Мезиновых - как будто отплываем из тихой гавани в бурное море. Выезжая, Николай жмет на сигнал, Аслан поднимает руку в прощальном жесте. Из окон второго этажа нам машут младшие дети. Мелькает белое лицо Елены.
        - Хорьку тут будет хорошо, - шепчет Губастый.
        - Жевачку дай, - дергает его за рукав Шуня.
        Ей все эти темы с родителями и детьми побоку. Скучно Шуне. Я давно уже понял - она любит движуху перемены всякие. Попрыгунья-стрекоза, как в басне. Интересно, что бы с ней было, если бы она к нам не попала?
        Зимняя дорога - самая унылая из всех. Вокруг только снег да черные деревья. Редкие деревни проплывают за заиндевевшими стеклами, как картинки из учебника по русской литературе. Такие вот заснеженные деревни любили рисовать художники-передвижники. Пожалуй, это все, что я помню из школьного курса эстетического воспитания. Не, вру - нас еще учили слушать музыку душой. Толстенькая училка с бородавками на морщинистой шее, Элеонора Константиновна, пучила глаза и сипела: «Дети, чтобы волшебный мир классической музыки проник вам в душу, вы должны отрешиться от всего земного. Закройте глаза и слушайте, слушайте…» И врубала нам на старом проигрывателе какого-нибудь Чайковского. Очень мы, детдомовцы, любили ее уроки. Чайковский длинные телеги писал. Зажмуришься - и айда давить на массу, пока там «Лебединое озеро» играет.
        А потом Губастый рассказал нам, что читал в одном журнале, будто бы Чайковский этот голубой. И всем сразу стремно стало его слушать. Только Элеонора Константиновна поставит пластинку с «Лебединым озером», как мы все сразу начинаем: «Фу-у-у! Отстой!» Она в крик: «Варвары! Дикари!», и к директору. А нам чего, мы ж детдомовские, с нас взятки гладки…
        «Уазик» качает на ледяных ухабах, мотор ревет в подъемы, скрежещет коробка передач, громыхают в задке запасные колеса, домкрат, трос и прочий автомобильный бутор.
        Автопечка старается вовсю, но постепенно салон вымораживает, и мы тесно прижимаемся друг к другу.
        - Ребята, потерпите! - ободряет нас Николай. - Вон водокачку видите? Это уже Знаменское показалось. От него до станции километров семь.
        Ну раз так, то терпим. «Уазик» надрывается из последних сил. Глохнет он возле занесенных снегом бетонных стен. Когда-то тут была автобусная остановка, теперь остался только остов.
        - Зараза! - ругается Николай. - Карбюратор засорился. Бензин дерьмовый…
        - Далеко отсюда? - коротко и деловито спрашивает Тёха.
        - Да считай, приехали. Вон, за рощей железка и станция, - откидывая крышку двигателя, рассеянно отвечает Николай и сокрушенно бубнит: - Говорил же я ему - не бери у вояк, точно разбавленный будет…
        - Мы пойдем, - объявляет Тёха. - Спасибо.
        - Ну, это… - Николай отрывается от созерцания двигателя, оглядывает нас, словно видит впервые. - Счастливо вам! А то, может, передумаете, а?
        - Не, нам ехать надо, - говорит Сапог.
        Тёха молча открывает дверцу и спрыгивает в снег. Он уже все сказал, а повторять - не в его характере.

***
        Станция называется Шатки. До поезда на Саранск у нас целых полтора часа. В здании вокзала холодно, и мы идем гулять. Поселок ничего себе, чистенький, к нам никто не лезет, не прикапывается, людей мало. Зато много памятников погибшим на войне. Оказывается, здесь похоронена Таня Савичева. Губастый рассказывает нам, что она во время блокады Ленинграда вела дневник, в котором писала, как умирали ее родители, бабушка и остальные родственники.
        Еще в Шатках стоит танк, покрашенный в ядовито-зеленый цвет. Здоровый такой танк, с длинной пушкой. Сапог залезает на него и орет с башни:
        - Вот бы мне такой! Я бы по Рублевке ездил с закрытыми глазами!
        Губастого после наваристых мезиновских щей несет, и он постоянно ищет укромные места, где можно присесть по нужде.
        - Дристун! - говорит ему Тёха. - Еще раз обожрешься - в рог дам.
        Поезд приходит вовремя. Мы садимся в общий вагон. Николай не соврал - проводница, особо не разглядывая нас, берет по триста рублей с носа, и мы лезем на полки - спать.
        В соседнем плацкартном отсеке бухают какие-то мужики. Они курят прямо в вагоне, звенят стаканами, матерятся. Но мужики нормальные, работяги, мы сразу это всекли, поэтому засыпаем без опаски.
        В Саранске садимся на электричку до Рузаевки. Едем как белые люди, с билетами. Постепенно все успокаиваются. После неудачи первого дня мы, кажется, приходим в норму. И главное - едем! Фигня, что кругаля даем, Тёха уже решил: доберемся до Ульяновска, там сядем на поезд до Казани, а оттуда двинем на Ебург и дальше, на восток.
        За окнами вагона проносятся утонувшие в снегу леса. Шуня слушает плеер, Губастый бубнит про Хорька - мол, все у него теперь ништяк, он поправится и вообще повезло ему, будет жить с хорошими людьми. Сапог лениво дразнит Губастого, подкидывая фразы типа:
        - А может, эти Мезиновы органами торгуют? Печень налево, почки направо? Разобрали нашего Хорька на запчасти, и привет!
        Но спора у них не получается - Губастый только улыбается в ответ и коротко говорит:
        - Завидуешь.
        Он прав. И еще - нельзя всегда думать о плохом. Конечно, мы знаем правду: у нас все продается и все покупается. От этого жизнь кажется огромным темным бараком. Но должна же быть хоть маленькая щелочка, через которую светило бы солнце? Если на самом деле все продается и все покупается - зачем тогда жить?..
        В Рузаевку прибываем уже в сумерках. Это большая узловая станция, тут много поездов, полно народу - и косарей. Но Тёха держится уверенно, спокойно.
        - На этой ветке другое отделение транспортной милиции, - говорит он.
        Чтобы попасть в Ульяновск, надо садиться на проходящий поезд - их тут полно - или ждать вечерней электрички до Инзы. Шуня замечает на вокзале цыган. Это наши главные враги. Цыгане в Москве крышуют попрошаек, собирают инвалидов-бухариков, селят на хатах и выпускают на промысел под видом ветеранов афганской или чеченской войны. Таких, как мы, цыгане ненавидят и гоняют с хлебных мест. Могут и ножом пырнуть, и из травматика выстрелить в висок. Нет человека - нет проблемы.
        В Рузаевке цыгане другие, таборные. Тетки в пушистых шалях, пацанва, девчонки и пара-тройка мужиков. Эти вроде не опасны, но Тёха на всякий случай приказывает «быть на стреме» и «пасти цыганов». Мы решаем дождаться вечерней электрички, а пока коротаем время у теплой батареи в здании вокзала. На «стрему» ходим по очереди.
        Садимся в электричку и забиваемся в первый вагон. Тут, конечно, косари часто бывают, зато и цыгане буреть не станут, побоятся. Ужинаем мезиновским хавчиком, идем курить в промороженный тамбур. Я разглядываю грязные стены, исписанные сверху донизу. Тут и признания в любви, и всякие английские слова, и матерщина, и политические лозунги. Видать, скучно живет народ в здешних краях, нечем ему в дороге заняться.
        На дюралевой коробке стоп-крана лежит окурок белой дамской сигареты со следами розовой помады на фильтре. Я представляю себе накрашенную фифу с сумочкой, на острых каблучках, которую невесть какой случай занес в эту зачуханную электричку. Как она курила тут, брезгливо переступая сапожками, как не пожелала кидать свой элегантный окурок на грязный пол и аккуратно положила его на стоп-кран.
        Цыган появляется неожиданно. Мы видели его на вокзале. Мужик, лет тридцать, одет в дубленку и меховые сапоги. Над губой - густые усы, по щеке вьется белая ниточка старого шрама.
        - Че надо? - сразу бычит Сапог.
        - Заработать хотите? - без лишних предисловий спрашивает цыган.
        - А че делать? - вступает в разговор Тёха.
        Мы настороженно молчим. На всякий случай я открываю переходные двери и пасу соседний вагон. Но там все чисто. Цыган один.
        - Вещи передать одному человеку, - цыган переводит черные веселые глаза с Тёхи на Сапога и обратно. - В Инзе по адресу сходите.
        - Не вариант, - солидно отказывается Тёха. - Дела у нас.
        Цыган с пониманием кивает и спокойно говорит:
        - Пятнадцать кусков плачу.
        Мы все переглядываемся. Деньги хорошие.
        - Наркота? - одними губами спрашивает Сапог.
        - Почему наркота? - очень натурально обижается цыган. - Что, раз цыгане, так сразу наркотики? Э-э, парень, совсем ты плохо о нас думаешь. Мы с бароном поссорились. Он не хотел нас отпускать, а мы все равно уехали. В Инзе родня живет. Шубы надо отдать, чтобы продали.
        - Чего сами не хотите? - влезает Губастый.
        - Там люди барона могут быть, - разъясняет цыган. - Нельзя нам.
        - А если мы с вашими шубками - того? Ту-ту! - Сапог улыбается. - Очко не играет?
        - А вы нам заложников оставите, - улыбается золотыми зубами цыган. - Вон его и ее.
        И он показывает на меня и Шуню.
        Глава десятая
        А что случилось, мальчики?
        В Инзе метет. Ветер подхватывает пригоршни снега и швыряет их в лица пассажирам электрички. Те прикрывают глаза, поднимают воротники, счастливые обладатели шарфов наматывают их на головы так, что видно одни только глаза.
        Сапог ругается - в одной из оставленных в поезде «Москва - Казань» сумок у него была теплая крутка с капюшоном и пристежным «слюнявчиком». Губастый ехидно напоминает, кто виноват в потере наших вещей. Сапог от души отвешивает Губастому плюху. Так мы и развлекаемся, пока из метельной круговерти не появляются цыгане - десятка полтора темных силуэтов, нагруженных баулами.
        Наш золотозубый знакомец, которого зовут Феликс, указывает рукой на одноэтажное кирпичное здание вокзала. Мы идем следом за цыганами. У меня зуб на зуб не попадает - то ли от холода, то ли от страха.
        Пятнадцать тысяч - хорошие деньги. И неплохая компенсация за наши утерянные вещи. Это понимают все. Поэтому Тёха, поразмыслив, согласился на предложение цыгана, но с одним условием. Феликс это условие принял сразу.
        На вокзале цыгане занимают дальний от входа угол в зале ожидания, бесцеремонно прогнав оттуда всех пассажиров. Женщины - их четверо - начинают распаковывать баулы, стелют на пол ватные одеяла. Дети галдящей стайкой вертятся вокруг, две девушки-подростка и парень наших лет сидят в сторонке, охраняя остальное барахло.
        Помимо Феликса в этом маленьком таборе есть еще один мужчина - невысокий, заросший до самых глаз черной с проседью бородищей молчун лет пятидесяти. Он курит сигарету с мундштуком и смотрит в потолок. Его, кажется, вообще ничего не интересует.
        - Ну, показывай! - командует Феликсу Тёха.
        Цыган с готовностью расстегивает замок серой дорожной сумки и выкладывает на пластиковые сиденья две длинные мутоновые шубы. Во второй сумке тоже мутон, а в третьей оказывается норковый полушубок и красивое песцовое пальто с капюшоном. Товар богатый, что и говорить. В магазине даже мутон стоит под полтинник, норка - за полторы сотни, а песец и того дороже.
        Тёха осматривает шубы, заглядывает в сумки. Все чисто, без подставы. Феликс вроде бы слово держит.
        - А ты не боишься, что мы с этими шмотками свалим? И по хер нам заложники, - спрашивает у Феликса Сапог.
        - Ты - свалил бы, - улыбается цыган и кивает на Тёху. - А вот он - нет.
        Несколько раз повторив адрес и расспросив дорогу, Тёха, Сапог и Губастый, взвалив на себя сумки, уходят. Я сижу рядом с Феликсом. Шуня уже завела дружбу с цыганятами, о чем-то шушукается с таборными девчонками, строит глазки смуглому парню, предлагает послушать плеер. Вот дура!
        Одна из молодых цыганок берет Шунину руку и внимательно рассматривает ладонь.
        - О-ё, красавица, судьба твоя злодейка! - нараспев говорит она. - Ждет тебя дорога дальняя, да все мимо казенных домов. Счастье свое ты за спиной оставила, темнота впереди. А в конце пути беда большая будет. Бойся мужчину по имени… Алишер.
        Шуня хихикает, выдергивает руку.
        - Что я, дура? А таких имен не бывает.
        - Позолоти ручку, красавица, - улыбается цыганка.
        - Денежек нету, - встряхивает хвостиками Шуня.
        Подхожу, дергаю ее за рукав.
        - Ты что делаешь?!
        - А чего? - хлопает ресничками Шуня. - Пятерочкин, не нуди, а? Ты прям как мой папахен!
        - У тебя что, отец есть? - удивляюсь я.
        - Ага. И мамулечка-красотулечка.
        - А где?
        Шуня отвечает матом, в рифму и хохочет.
        - Тогда зачем ты… ну, с нами… Жила бы дома…
        - Дома ску-ушна-а, - делано зевает Шуня и опять встряхивает крашеными хвостиками. - С вами круче. И никто жизни не учит, - она делает паузу и щелкает меня по носу. - Никто, кроме тебя, Пяточкин!
        Время идет. Феликс сказал, что Тёха и остальные должны уложиться в полтора часа. Час уже прошел. Интересно, не кинут нас цыгане? Оглядываю спящих на полу под одеялами детей, дремлющих женщин, бородатого молчуна и думаю - вряд ли. Эти цыгане на кидальщиков не похожи. Да и не сумеют. Нас пятеро… ну, Шуня не в счет. Четверо. И если что, мы отмудохаем Феликса и бородача в два счета. А вообще и мудохать не придется. Тёха кастет достанет - они обделаются сразу.
        Проходит еще минут десять. Я начинаю клевать носом. Шуня давно уже спит, свернувшись калачиком на сиденье и укрывшись курткой. Феликс сидит рядом. Стережет.
        Мимо нашего закутка проходят люди, некоторые пытаются устроиться поблизости, но Феликс говорит им, нарочно коверкая слова:
        - Па-ашли вон отсюдова!
        При этом он пучит глаза и скалит свои золотые зубы. Народ пугается и отваливает.
        Губастый, весь занесенный снегом, влетает в здание вокзала и громко топая по каменному полу, бежит к нам. По его испуганной физиономии сразу понимаю - что-то пошло не так.
        Бородатый тонко взвизгивает. Цыганские бабы просыпаются. Феликс говорит им что-то по-своему.
        - Там… Там милиция! - дрожа всем телом, выдает Губастый.
        Появляются Тёха и Сапог. Замечаю, что наш бригадир очень злой.
        - В блудняк втравил! - кидает он Феликсу. - На хате ОБНОН сидит!
        - Где сумки? - Цыган выпячивает челюсть, смотрит поверх головы Тёхи.
        - С сумками в натуре не ушли бы, - тяжело дыша, сообщает Сапог.
        Проснувшаяся Шуня потягивается, садится и спрашивает детским голоском:
        - А что случилось, мальчики?
        Феликс ругается по-цыгански. Гомонят женщины. Бородач мелкими шажками приближается к нам. У него глаза с синими белками, как у утопленника.
        - Деньги давай! - Тёха нависает над Феликсом. - Мы работу сделали.
        Мы все смотрим на цыгана. Он усмехается. Белый шрам на щеке змеится, как живой.
        - Вы товар потеряли. Теперь вы денег должны, - спокойно произносит Феликс.
        - Ах ты!.. - задыхается от бешенства Сапог, кидается к цыгану.
        Ойкает Шуня. Я поворачиваюсь и вижу, что бородатый накинул ей на голову куртку и приставил к затылку пистолет, черный, плоский, большой. Кажется, такой называется «ТТ».
        - Вы денег должны, - повторяет Феликс. - Сколько есть? Убьем девку.
        - Хрена! - цедит Тёха.
        На пальцах его блестит кастет. Сапог пригибается, готовый броситься на цыган. Губастый, даром что дохляк, сует руку за пазуху. У него там складной нож-рыбка, грозная такая притыка с изогнутым лезвием, он называет нож «наваха». В махаче «начистую» от Губастого толку мало, но с «навахой» он становится полноценным бойцом, может и пырнуть, были случаи.
        - Мамочки… - тихо скулит под курткой Шуня.
        Бородатый что-то говорит ей низким, злым голосом. Я вспоминаю, как у нас в детдоме дворник-айсор Бако, вот такой же заросший до глаз бородищей сумрачный человек, резал на заднем дворе свинью.
        Стоял теплый сентябрьский день. Мы с Вовкой Колесом дежурили и через открытое окно увидели Бако, который стоял на коленях рядом с большой грязной свиньей, одной из пяти, живших на так называемом хоздворе, длинном сарае, нависшем над оврагом.
        Бако, наклонившись к уху свиньи, урчал, как огромный черный кот. Рядом с ним на земле мы заметили эмалированный тазик. Свинья тревожно похрюкивала и пыталась уйти, но Бако крепко держал ее за нижнюю челюсть и все бормотал, бормотал, поглаживая свободной рукой по щетинистой спине.
        А потом откуда-то возник нож, блеснул, как рыбий бок в мутной воде, свинья всхрапнула, и в тазик полилась черная кровь из перерезанного горла. Все произошло как-то буднично, тихо, спокойно. Розово-серая туша завалилась на бок, мелькнули ряды, сосков. Бако поднялся на ноги, отряхнул колени, аккуратно вытер нож тряпкой и, ухватившись за передние ноги, перевернул мертвую свинью на спину, чтобы начать ее разделывать.
        Дальше мы смотреть не стали - ушли плакать в спальню. Нам было жалко свинью, но не очень. Свинья - это мясо, вкусное, и его много. А вот то, как деловито и ловко черный человек Бако убил животное, нас сильно напугало. С тех пор я старался всегда обходить дворника стороной, а когда слышал его низкий бас, вздрагивал.
        Бородатый цыган напоминает мне айсора. И голос его звучит так же - утробное мурлыканье. Значит, все правда. Значит, убьет не задумываясь. На ватных ногах я подхожу к Тёхе и тихо говорю:
        - Отдай.
        Щелкает взведенный курок. Цыганки начинают верещать. Феликс машет на них - цыц, мол! - и снова говорит:
        - Убьем девку. Деньги давай!
        Тёха сопит. Тёха злится. Но выхода у него нет. Вытащив пачку, перетянутую резинкой, он бросает ее Феликсу под ноги.
        - Подавись!
        - Еще есть?
        - Нет, это все.
        Феликс нагибается, поднимает деньги, проводит желтым ногтем по корешку. Шелест купюр производит на него благоприятное впечатление.
        Бородатый цыган опускает пистолет, толкает к нам Шуню. Тёха резко бьет Феликса кастетом в подбородок. Деньги снова падают. Феликс тоже валится на пол. И тогда бородатый стреляет в Тёху Я глохну от выстрела. Наступает звенящая тишина. Стреляная гильза звенит, скачет по полу, как маленький латунный чертик. Цыганята смотрят на нас круглыми глазами.
        Пуля выбивает ямку в каменной плите пола. Феликс что-то по-своему гыргыркает бородатому, потом говорит нам:
        - Вон идите.
        - Мне бы автомат… - цедит сквозь зубы Сапог.
        Тёха сплевывает. И мы уходим.
        А что еще остается делать?

***
        - Не было там никакого ОБНОНа! - утверждает Губастый. - Цыганская разводка!
        - Да я сам фурагу косарскую видел! - доказывает Сапог. - Ты ж дристанул первым идти! А я видел. И мужика в черном бронежилете. Буквы белые «ОБНОН» на спине. А еще двое в машине сидели…
        Они опять спорят. А чего спорить-то? Была на хате засада бойцов из Отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков или это хитроумные цыгане пуганули наших сумконошей - какая теперь разница?
        - У-у-у, гадом буду, ни в жизнь больше с цыганами… - бьет себя кулаком в грудь Сапог. - Твари! Был бы у меня автомат…
        Про автомат - это его любимая тема. Чуть что, сразу: «Был бы у меня автомат…» Тёха однажды даже сказал: «Иди в косарню, там дают». А Сапог в ответ: «Исполнилось бы восемнадцать, пошел бы!»
        Мы сидим в пустом товарном вагоне. На покрытом железом полу потрескивает маленький костерок. Холодно. Можно было бы развести огонь побольше, но с дровами на путях дело плохо, мы нашли всего несколько палок и пару кусков угля.
        До утра еще часа три. Утром мы уедем из Инзы. Тёха все же сохранил десять тысяч, которые лежали у него отдельно, в «секретном» кармане.
        После неудачной попытки заработать наш бригадир сказал, ни на кого не глядя:
        - Мой косяк. Я сам и отвечу.
        Мы знаем - если Тёха сказал, значит, ответит. И найдет где достать деньги.
        Чтобы скоротать время, играем в карты на щелбаны. Шуня не играет. Нахохлившись, как птица, она сидит у самого огня и не отрываясь смотрит на него. Пожалуй, я впервые вижу ее такой. Цыган с пистолетом своим бормотанием сильно напугал Шуню. Когда Сапог спросил, что он ей говорил, Шуня заплакала.
        Наверное, если бы среди нас был кто-то, кто вот так же умеет одними словами напугать человека до полусмерти, мы бы смогли отбояриться от цыган. Я встречал людей, чисто «на базаре» останавливавших жестокие драки, в одиночку разводивших целые кодлы. Как правило, это были бывалые уголовники, матерые урки, тертые и битые жизнью.
        Но мне почему-то вспоминаются не они, а Бройлер. Полгода назад, летом, когда мы вернулись после очередной работы в пробке, он вдруг сказал нам:
        - Ребятки, а у меня сегодня день рождения!
        - Ну, поздравляю, - хмыкнул Сапог и солидно добавил: - С тебя причитается.
        - Дык а чего, елы-палы! - дурашливо вскинулся Бройлер, щуря близорукие глаза. - Давайте! Мою долю за сегодня можно и того…
        - Отставить! - отрезал Тёха. - Хочешь бухать - вали к синякам на Курок.
        - Ну, я же не собираюсь напиваться, - начал оправдываться Бройлер. - Но одну бутылочку. Портвейн, напиток дворников и философов, а?
        Странно, но Тёха неожиданно согласился. Губастый сбегал в магазин и притащил темно-зеленый пузырь с тремя семерками на этикетке. Сапог разлил нам по трети стакана, остальное отдал имениннику. Бройлер зажал бутылку культями и выпил все из горлышка.
        Мы тоже выпили. Вино было кислое и жгло в животе. Пока мы закусывали, Бройлер поудобнее устроился на своем лежаке в углу и начал рассказывать историю про свое детство:
        - Дело было в стародавние советские времена, в благословенной Абхазии. Кто бывал там в ту пору, тот поймет, как сладко вздрагивало сердце и замирала душа при одних лишь упоминаниях о Гудауте, Очамчире, Гантиади, Пицунде, Сухуми, Гаграх и прочих райских уголках Черноморского побережья Кавказа. Эх, ребятки, ничего-то вы этого не видели…
        - В Абхазии война была, - пробурчал Сапог.
        Он не любил, когда Бройлер что-то рассказывает. Не любил потому, что сам и двух слов связать не мог.
        - Тихо ты, - отважно сказал ему Губастый, и Бройлер продолжил:
        - Поросшие реликтовым лесом горы, ласковое море, национальная кухня, белые колонны домов отдыха, пестрые базарчики, хозяйка тетя Надя, радушная и необъятная армянка, сдававшая комнаты своего бесконечного дома жаждущим приобщиться к курортной неге гражданам, ее сосед, грек Юра, яростный футбольный болельщик, выкидывающий в окно третий по счету телевизор после очередного проигрыша тбилисского «Динамо»…
        Вечерами отдыхающие собирались за огромным столом во дворе дома, у цветущей магнолии, играли в лото, а под столом лежал старый хозяйский пес, черный, косматый, и вздыхал от избытка чувств и невозможности высказать их другим способом.
        Мне было тринадцать лет, сестре моей - семь. Мы с родителями снимали беленую комнату на втором этаже. Мебели минимум - железные кровати с уютными панцирными сетками, столик и огромный шкаф типа гардероб, в котором висели плечики и лежало двуствольное ружье с серебряной насечкой. Сейчас это трудно даже представить - вы пускаете к себе в дом чужих людей, давая им не просто приют, не просто место для ночлега, но и ружье в шкафу.
        Город Гудаута, утонувший в зеленой пене садов и бульваров, казалось, специально и строился для отдыха. Помню шашлычную, где за сущие копейки можно было сытно и вкусно пообедать и где над окошечком мойки висел самописаный призыв: «Послушай, дорогой, помоги нам. Убери посуду как хотишь, но сам!»
        Мы засмеялись. Бройлер умел рассказывать так, как будто книгу читал. Губастый как-то пристал к нему: а почему ты не пишешь? Ведь талант же. На что Бройлер ответил:
        - Закопать талант в землю… нет, даже не в землю, а в гору мусора и отходов - разве это не прекрасный философский эксперимент?
        Голос Бройлера журчал, как ручеек, и перед нами открывалась другая, неизвестная нам жизнь:
        - …Нет, не выразить словами, не вспомнить все, что было… А кофе по-турецки? А тающая во рту чурчхела? А плывущие по сизой нитке горизонта океанские корабли? А кепки грузинских таксистов? Говорят, когда началась грузино-абхазская замятня, грузин и вычисляли по кепкам, хотя я до сих пор не могу представить, что надо было сделать, чтобы столько времени жившие в добре друг с другом люди вообще начали убивать.
        В Гудауте обитало столько национальностей и были они так перемешаны, что только начни отделять агнцов от козлищ - сам тут же станешь предводителем рогатых. Но нет, кто-то отважился, и теперь все знают, чем закончилась приморская идиллия…
        Особо нужно сказать о коренных местных, об абхазах. Они в основном сидели по кофейням, этакие крупноголовые коренастые мужички, косились на приезжих женщин, обряженных в бесшабашно легкомысленные платьица, пили кофе и негромко горготали на своем странном языке. Мы бегали смотреть на них, потому что ходили слухи, что абхазы - это вымирающая нация, их осталось очень мало и их, как и чукчей, не берут служить в Советскую армию. До сих пор не знаю, правда это или нет, но то, что воевать абхазы умеют, они доказали в начале девяностых, надавав по шеям гораздо лучше вооруженной грузинской армии.
        Впрочем, не буду о грустном. Я хочу рассказать вам, ребятки, о пользе владения языком. Так вот, позагорав с недельку на гудаутском пляже, наша семья решила посетить местные достопримечательности, благо было их в окрестностях с избытком - и озеро Рица, и Сухумский дендрарий, и Новоафонский монастырь, и одноименная с монастырем пещера, и прочая, прочая, прочая…
        И вот в одно прекрасное, безо всяких оговорок, августовское утро, полное соленой прохлады и южного обжигающего солнца, мы на морском трамвайчике в числе многих других интересующихся граждан отправились в Новый Афон. Плыть, или, как всегда поправляет сухопутных жителей тот, кто хочет показать, что он ярый мореман и три якоря сгрыз без хлеба, идти нам было около часа, а чтобы отдыхающий люд не скучал, на верхней палубе трамвайчика, в самом ее носовом сужении, чертом вертелся прокопченный солнцем парнишка в спасжилете. Посредством мегафона он вещал не хуже радиодиктора: «Посмотрите направо. Перед вами открывается живописнейший вид на одну из главных достопримечательностей Абхазии, жемчужину кавказского побережья - Анакопийскую гору. Как рассказывает старинная легенда, на вершине этой горы стояла неприступная крепость…» Ну, и так далее…
        Где-то в середине пути утомленные мерным покачиванием судна и грузом знаний об абхазском крае, вываленным на них неутомимым гидом, пассажиры заскучали. И тут кто-то заметил, что на лазурных волнах справа по борту качается нечто странное и с первого взгляда малообъяснимое - бело-желтый круглый блин примерно метрового диаметра.
        «Что это? Что?» - наперебой начали интересоваться у нашего Вергилия отдыхающие. Тот перевесился через палубное ограждение, внимательно всмотрелся в волны и торжествующим голосом, усиленным мегафоном, оповестил всех: «Уважаемые пассажиры! Вам необыкновенно повезло. По правому борту нашего теплохода вы можете наблюдать одно из редчайших и интереснейших существ нашей морской фауны - гигантскую черноморскую медузу. Ее щупальца достигают в длину двенадцати и более метров, а яд, содержащийся в стрекательных клетках, смертельно опасен не только для человека, но способен убить даже такое крупное млекопитающее, как дельфин-белобочка. К счастью, этот вид медуз предпочитает прохладу открытого моря и никогда не заходит в теплые прибрежные воды, так что вам не имеет смысла беспокоиться на этот счет».
        Тут впереди показались купола Новоафонской обители, и парень шустро сменил тему, начав тарабанить про святых отцов-аскетов, вырубленные в скалах лестницы, кипарисовые аллеи и прочую сакральную экзотику.
        Меня в силу возраста монастырь интересовал мало, а вот медуза - наоборот, поэтому я покинул свое место под нагретым солнцем полотняным тентом и спустился на корму, где в сиреневом выхлопе дизелей полоскался на слабом ветерке линялый флаг, по-моряцки именуемый не то вымпелом, не то гюйсом.
        Медуза, больше похожая на исполинский чайный гриб, слабо колыхалась у самого борта. Я заметил концентрические круги на ее желтоватом куполе и едва не вывалился, пытаясь увидеть щупальца. Но солнце давало по поверхности моря ослепительную рябь, и ничего мне рассмотреть не удалось.
        Тут трамвайчик сделал поворот, винты вспенили воду за кормой, и медуза попала в эту морскую турбулентность. На секунду скрывшись из виду в пенных бурунах, она вылетела несколько в стороне в перевернутом виде. Я закусил губу от жгучей обиды - гигантская черноморская медуза оказалась… пластиковым тазиком, плававшим вверх дном.
        А на верхней палубе смеющийся гид все вещал и вещал в свой рупор о волооких красавицах-горянках, гордых джигитах, скупых князьях-старцах и суровых монахах…
        Так вот, ребятки: трудно, трудно переоценить значение языка и умение владеть им. Касается это не только работников почты, наклеивающих с помощью этого изгибистого органа марки на конверты, не только тружениц постельного фронта, которым без навыков языкознания тоже никуда, но также и тех, кто использует язык для говорения разнообразных слов.
        Бройлер закончил свой рассказ и мечтательно зачмокал мокрыми губами. Он хотел еще выпить, но Тёха сдвинул брови и покачал головой - хватит, мол. Мы же весело обсуждали рассказ безрукого подвального философа, и все сходились в одном: в натуре у кого трекало подвешено как надо, тот в жизни никогда не пропадет.
        Глава одиннадцатая
        Не фартовый
        К обеду добираемся до Ульяновска. Это так красиво звучит «к обеду», а на самом деле у нас из мезиновских продуктов осталось две банки рыбных консервов, полбатона черствого белого хлеба и кулек весовых конфет «ирис молочный».
        Садимся в зале ожидания - на здешнем вокзале в него вход свободный. Делим еду не по-братски - старшим больше, младшим меньше, а по-дружески, то есть поровну. Делит Тёха, а он никогда никого не обделит.
        Бригадир наш мается - денег осталось совсем в обрез. На поезд до Казани хватит, ну, может, повезет, и до Ебурга доедем, а вот как быть дальше?
        Сапог, конечно, предлагает смотаться в город и сделать «пару хороших скачков». Неожиданно это предложение поддерживает Губастый. Я его понимаю - Губастый все время хочет жрать, а нам в ближайшее время обильные застолья явно не грозят.
        - Пятёра, что скажешь? - спрашивает Тёха.
        - Если нас заметут… - начинаю я.
        - Пяточкин боится, - улыбается Шуня. - Тёшечка, Сапожок, давайте я с вами пойду?
        Вот дура-то!
        - Ничего я не боюсь, - говорю как можно более твердо.
        - А слабо в однёху? - кидает Сапог. - Сумеешь?
        - Да легко! - Я поднимаюсь с лавки.
        - На спор?
        - Давай! На пендель! - Я протягиваю Сапогу руку.
        - Стопе, - он стискивает мою ладонь, но отпускать не спешит. - Пять штук принесешь - считай, выиграл. Идет?
        - Ага.
        - Тёха, разбей!
        Бригадир разбивает и коротко говорит:
        - К трем чтоб был. Поезд.
        Ох, ну я и вляпался. И главное - сам, никто меня за язык не тянул. Кидаю короткое:
        - Ждите!
        - Че, правда один пойдешь? - подскакивает и кидается за мной Губастый.
        - Спор есть спор, - останавливает его Сапог.
        Я иду между лавок, на которых плотно сидят усталые пассажиры, и спиной чувствую взгляды четырех пар глаз. Смотрите, смотрите! Вот вернусь, тогда узнаете…
        Подбодрив себя таким образом, выхожу с вокзала на площадь. Тут много машин, в основном такси и автобусы-маршрутки. Люди тащат сумки, чемоданы, баулы, спешно грузятся. Ловить в такой толпе фарт бессмысленно, надо идти в город.
        План действий у меня простой: найти хорошо прикинутого пацана или девчонку, двинуть следом, дождаться удобного момента, чтобы рядом никого не было, и «наехать».
        «Надо было взять нож у Губастого, - приходит хорошая и, как все хорошие, запоздалая мысль. - Припугнул бы».
        С другой стороны, если косари повяжут меня с ножом, уже не отвертишься, поедешь в спецприемник без разговоров. А то и звездюлей огребешь столько, что потом всю оставшуюся жизнь будешь кровью харкать. Нет, такого счастья мне не надо. Обойдусь как-нибудь.
        Иду по улице. Серый снег, голые ветви деревьев над головой, вокруг высятся дома. Люди спешат по своим делам, шумит поток машин. Со стороны Волги поддувает знобкий ветерок, но особого мороза я не чувствую.
        Сворачиваю на перекрестке, читаю название улицы: «12 сентября». Странное название. Не нравится оно мне почему-то. И народ вокруг не нравится. Тетки с кошелками, мужики, женщины с маленькими детьми, уверенные в себе взрослые парни - к таким не подступишься. А «моих» клиентов что-то не видать. Оно и понятно - сегодня будний день, все в школах да колледжах.
        Еще один поворот. На присобаченной к стене дома табличке значится: «Спуск Степана Разина». Тротуар и впрямь идет под уклон. Впереди видно белое широкое поле - это замерзшая, покрытая снегом Волга. Туда мне точно не надо.
        Разворачиваюсь, иду обратно. Я брожу уже полчаса, если не больше, и все без толку. По кривой Локомотивной улице выхожу на проспект Гая. Наверняка местные острословы переиначили его в проспект Гея.
        С Гая сворачиваю на улицу Варейкиса. Вот это наше название, подходящее. Еще бы через «о» писалось - вообще шоколад. Здесь все застроено огромными многоэтажками, как в каком-нибудь Бирюлево. Значит, народу живет много и всегда людно. Это плохо.
        Парнишку в синей куртке с откинутым капюшоном замечаю издали. Джинсы, высокие ботинки, длинные волосы забраны в конский хвост, на плече кожаная сумка. Прибавляю шагу. Во рту пересыхает, как всегда перед дракой, сердце гулко бьется в ушах.
        Догоняю обладателя хвоста, искоса смотрю на лицо. О, да он еще и очкарик! Лицо, что называется, интеллигентное, нос тонкий, не сломанный, над верхней губой пушок. Не боец, не гопник. Типичный маменькин сынок, за компьютером, небось, все время сидит. Я три раза в жизни работающий компьютер видел. И я думаю, что должно быть так: или у всех компьютеры, или ни у кого.
        Прикидываю возраст жертвы - на вид лет тринадцать, не больше. В общем, для скачка этот лох мне вполне подходит. Но наезжать на него сейчас нельзя - вокруг полно народу, вон только что автобус выгрузил на остановке человек тридцать. Люди, что ж вы все не на работе, а?
        На мое счастье, парнишка сворачивает в арку, ведущую во двор. Иду за ним, догоняю. В арке пусто, свистит ветер. За ней вижу припаркованные машины, сугробы, детскую площадку, на которой несколько мам выгуливают курлыкающих малышей.
        Ну, сейчас или никогда!
        Поскальзываясь на ледяных колдобинах - дороги в Ульяновске чистят плохо, - бегу вперед и заступаю очкарику путь.
        - Стоя-ять! - Это слово я произношу с подвыванием, на блатной манер. - Сумку, деньги! По-быстрому!
        - Что? - Он удивленно таращит карие глаза, пытается улыбнуться.
        Все, кого жизнь не научила скалить зубы, в таких ситуациях начинают робко улыбаться. Потому что верят в лучшее, в добро и уверены, что у каждой сказки должен быть хороший конец.
        Дураки. Хорошего конца вообще не бывает, хотя бы потому, что в итоге все всегда умирают.
        Со всей силы бью кулаком прямо в улыбку. Парнишка ахает, всплескивает руками и падает на спину. Очки отлетают в сторону.
        - Деньги давай! - цежу сквозь зубы и для верности добавляю с ноги в бочину. - И сумку!
        Сумку, правда, я и так могу взять - она валяется на льду в паре шагов от меня. Но меня колотит боевой азарт - все получилось, все ништяк! - и я соображаю откровенно плохо.
        Парнишка, размазывая кровь по подбородку, кривит лицо. Он совсем теленок - не пытается кинуться в отмах, не матерится, даже не зажимается, чтобы прикрыть живот. Наседаю на него:
        - Ты че, глухо-ой?! Деньги, я сказа-ал!
        Он дрожащей, испачканной в крови рукой лезет в карман, достает кошелек. Ого, а лопатник-то у очкарика знатный, пухлый! Забираю его, подхватываю сумку и срываюсь, на прощание крикнув:
        - Я знаю, где ты живешь! Вякнешь кому - найду и зарежу!
        Выбегаю на улицу, прямо через поток машин пересекаю ее, ныряю во двор, стараясь не потерять направления. За гаражами останавливаюсь. Сумка, конечно, классная, но если очкарик заявит, по ней меня будет легко вычислить. Поэтому сумарь надо скинуть.
        Но первым делом лезу в кошелек. Ого, шесть зеленых тысячных бумажек, три красные полусотенные и несколько желтых сотенок! Эх, и отгребет Сапог знатного пенделя!
        Еще замечаю в кармашках какие-то карточки, но это меня не волнует, после разберемся. Расстегиваю молнию сумки. Тьфу ты, а вот тут облом - внутри я вижу диски, книжки и прочую ерунду типа распечатанных на компьютере бумаг. Ну и ладно. Без сожаления выкидываю сумку в сугроб, утыканный бычками, - похоже, тут, за гаражами, у местных пацанов курилка.
        Настроение у меня - на все сто. Еще бы, первый в жизни самостоятельный скачок, и все так удачно. Очкарика мне не жалко, не обеднеет. Небось, мамочке с папочкой побежал жаловаться. Ладно, это все, как говорил Бройлер, лирика. Пора на вокзал, а то на поезд опоздаю.

***
        Тёха потрошит бумажник очкарика. Деньги он уже достал и спрятал, теперь внимательно разглядывает карточки-визитки, читает, шевеля губами. Мы заглядываем через его плечо и тоже читаем: «Школа-интернат „Алый парус“, директор», «Детский дом „Гнездышко“, заместитель директора», «Дом детства специальный (коррекционный) для детей с ограниченными возможностями здоровья, директор».
        - Это че? - тычет в визитки Сапог и поворачивается ко мне. - Ты кого гробанул, придурок?
        Сапог на меня злится - спор я выиграл и пенделя ему отвесил смачного, он аж подпрыгнул.
        - Пятерочкин ограбил пятерых директоров детских домов, - смеется Шуня. - Отомстил за трудное детство, да?
        - Да какой он директор… - Я начинаю оправдываться, а на душе кошки скребутся. Хорошее настроение куда-то девается, приходит понимание - я спорол косяк. - Пацан совсем!
        - Тут еще удостоверение, - сообщает Губастый, принимая из рук Тёхи закатанный в прозрачный пластик квадратик с фотографией. - Значит, это у нас «Колтаков Михаил Борисович, координатор молодежного общественного движения по оказанию помощи детям-сиротам „Очаг“». В натуре, Пятёра, ты не мог сразу посмотреть?
        - Как я тебе посмотрю? - огрызаюсь скорее от беспомощности. - Или мне надо было его попросить документы предъявить? Ты че, совсем без башки?
        Тёха рассеянно смотрит карточки, потом выкидывает их в урну и тихо говорит:
        - Пятёра на скачок больше не ходит. Не фартовый…

***
        По свидетельству о рождении Сапога нам билетов на всех не продают.
        - Один могу дать, - говорит кассирша, оглядывая нас через стекло. - А всем - документы нужны. У нас с этим строго.
        - Попробуем сесть так, - Тёха недоволен.
        Он вообще не любит, когда что-то выходит не по его. Да и кто любит?
        В казанский поезд без билетов нас сажать не хотят. Проводницы, все как на подбор пожилые тетки со злыми лицами, дружно отказываются от возможности заработать, а одна даже грозит вызвать милицию.
        Стоим возле касс, соображаем. Шуня прыгает вокруг нас на одной ножке и напевает на мотив песенки про ночную электричку:
        - Он уехал прочь на машине-копилке. Вслед ему звенели пустые бутылки…
        Это она Сапога дразнит. Он у нас одно время бутылками занимался - сбор, сдача. А копилка - косарская «Газель», в которую задержанных сажают. Типун Шуне на ее острый язычок.
        У нас есть запасной вариант - автобус. Автовокзал находится неподалеку от железнодорожного. Идем туда. Вечереет. Люди на улице косятся на нас. Оно и понятно: после поездки в товарном вагоне, после всех наших приключений выглядим мы так себе. Как оборванцы выглядим.
        Настроение у всех не фонтанное. Мы знаем, что автобус - это плохо. Поезд большой, если что, можно спрятаться от косарей, выйти на любой станции. Из автобуса никуда не денешься. В нем - как в мышеловке. Сиди и жди, когда тебя возьмут за жабры.
        На автовокзале выясняется, что ближайший рейс на Казань только утром, в шесть. Придется искать место, где переночевать. На улице холодно. Хороших мест для ночевки - теплотрасса, теплый подвал - в Ульяновске мы не знаем. С автовокзала нас погонят, стеклянный зал весь насквозь просматривается. Выбора нет - придется возвращаться на станцию Ульяновск-центральная. Ночью там обязательно будет шмон, косари станут ходить и проверять билеты у подозрительных личностей. Мы как раз такие и есть.
        - Разделимся, - говорит Тёха. - Губастый с Пятёрой отдельно, Сапог отдельно, мы с Шуней отдельно.
        - А чей-то вы с Шуней? - вскидывается Сапог. - А я один, да?
        - Сядешь один, - не терпящим возражений тоном режет Тёха. - Я сказал.
        Он прав - так мы не будем привлекать лишнего внимания. И если что случится, всегда можно отбазариться. На всякий случай Тёха раздает нам по пятьсот рублей, на откуп. Вокзальным косарям должно хватить.
        Мы с Губастым садимся в кресла у входа в зал ожидания. Сапог размещается рядом с двумя бабками в третьем ряду, Тёха и Шуня уходят в самый дальний угол.
        Пассажиров не так чтобы много, но зал пустым не выглядит. Хорошо, что весь четвертый ряд занимает большая компания таджиков. У них много сумок, баулов, узлов каких-то. Судя по всему, торговцы. Если что, косари прикопаются к ним к первым, и, если таджики хорошо забашляют, больше стражи порядка никого не тронут.
        Я натягиваю пониже шапочку, запихиваю ладони в рукава - так теплее. Надо спать, завтра тяжелый день. Хотя разве день бывает легким?
        - Слышь, - толкает меня Губастый. - Как думаешь, Хорек поправится?
        - Угу, - мне не хочется разговаривать.
        - Хорошо ему там будет, - мечтательно говорит Губастый. - Дом, семья. И место зашибенское - лес, речка, наверное, есть. Летом можно рыбу ловить. Я люблю рыбу ловить. А ты?
        - Угу.
        - Я когда маленький был, в шесть лет, отец мне удочку купил. И мы на озеро ходили. Там карасей - у-у-у прямо из воды выпрыгивали.
        Губастый причмокивает, снова толкает меня.
        - Пятёра, как думаешь, на Уссури рыбалка четкая?
        - Угу.
        - Что ты все «угу» да «угу»?! - вдруг психует Губастый. - Ответить нормально не можешь?
        Я поворачиваю к нему голову и отвечаю «нормально»:
        - Пошел ты на хер со своей рыбалкой! Я спать хочу.
        Губастый что-то недовольно бубнит себе под нос, лезет за пазуху и достает очередную книжку, небольшую, в мягкой обложке. Где он только их берет? Скашиваю глаза и читаю название: «Странствие Бальдасара». Автора зовут Амин Маалуф. Чурка какой-то. И охота Губастому голову забивать?
        Закрываю глаза и погружаюсь в сон, как в теплую ванну. В детдоме у нас была в душевой ванна. Если я был дежурным по выходным дням, когда почти все уходили, то любил набрать в нее воды, залезть и лежать с закрытыми глазами. Тихо, спокойно, в голове пусто, и никаких забот. Правда, однажды я чуть не утонул, потому что задремал и почти захлебнулся. Но это пустяки.
        Когда я вырасту и у меня будет свой дом, именно дом, а не квартира, то там у меня будет большая ванна и я каждый день стану в ней лежать, как тюлень. А чтобы не утонуть, есть специальные подушки в виде кольца, я в журнале рекламном видел. Наденешь такую, и спи, сколько влезет, - голова наверху, а все остальное под теплой водой…
        - Э, подвинься-ка! - Хриплый голос выдергивает меня из сонной мечтательной неги. - Слышь, ты!
        Голос гнусный, интонации у него откровенно гнилые. Открываю глаза. Так и есть, три пацана лет по шестнадцати присоседились к нам, и теперь один из них делает мне «проверку». Пацаны явно местные. И еще… Похоже, это торчки - лица слишком бледные, глаза слишком блестящие, уголки губ обвисли, слюна на подбородках. Точно - торчки. Что-то будет…
        Но молчать нельзя. Промолчал - значит, прогнулся, будут прессовать дальше.
        - Че, широкий очень? - спрашиваю негромко, но «со значением» в голосе.
        - Ты че, ты че! - шепелявит торчок, разворачиваясь ко мне. - Че ты сказал, козел? Урою!
        Глаза у торчка пустые, прозрачные. Двое его приятелей нехотя поднимаются, вихляясь, делают несколько шагов и нависают над нами.
        Губастый с сожалением откладывает книжку, достает свою «наваху», раскладывает и показывает им.
        - Ща нос отрежу и сожрать заставлю! - улыбаясь, говорит он. - Валите отсюда.
        Торчки переглядываются и молча валят из зала ожидания. Губастый возвращается к чтению. Он боится гопников, взрослых бомжей, косарей, пьяных, а вот торчков почему-то нет. Как-то он попытался объяснить нам, что у тех, кто принимает наркотики, «измененное состояние сознания» и они «мыслят образно», но мы ничего не поняли.
        Я снова засыпаю.
        Глава двенадцатая
        Пустите, дяденька…
        В Казань приезжаем к десяти утра. Дорога ничем особенным мне не запомнилась. Я то засыпал, то просыпался, но только для того, чтобы увидеть сквозь мутное автобусное стекло название очередной деревни, через которую мы проезжали, - Елховое Озеро, Татарское Пимурзино, Старый Студенец, Татарское Макулово, Верхний Улан, - и заснуть опять.
        По серым, заснеженным улицам перебираемся на вокзал. Меня уже тошнит от этих вокзалов!
        - В Ебург поедем на электричках, - изучив расписание, говорит нам Тёха.
        Он прав - с поездами связываться нет никакого смысла. Покупаем продукты в дорогу, идем на посадку. Маршрут у нас такой: Казань - Вятские Поляны - Агрыз - Сарапул - Янаул - Чернушка - Красноуфимск - Бисерть. Если все сложится нормально, ночью будем в Ебурге.
        Нам с Губастым это направление хорошо знакомо, год назад мы уже проделывали этот путь, только в обратном направлении, с востока на запад. Москва тогда представлялась нам центром мира, райским местом, где можно жить припеваючи. Теперь мы ищем новый рай. Теперь нас манит далекая река Уссури. Наверное, так устроен человек - ему всегда кажется, что лучше там, где его нет.
        Садимся в электричку.
        - Помыться бы, - со вздохом произносит Губастый.
        - В ванне, - поддерживаю я его.
        - Может, в джакузи? - ехидно подначивает нас Сапог.
        - В джакузи классно, - мечтательно улыбается Шуня. - Лежишь вся такая голенькая, а вокруг пузырики, пузырики…
        - Тебе лишь бы голенькой, - ржет Сапог. - А че, давай прям здесь?
        - Здесь холодно, - качает головой Шуня. - И люди смотрят.
        Люди на нас и впрямь смотрят. Электричка битком, мы с трудом находим свободную лавку, сидим чуть не друг на друге. Бабка с корзиной, замотанной цветастым платком, косится на таких соседей, но не уходит - ехать стоя ей явно не хочется.
        Электричка, сотрясаясь, трогается.
        - Ну, с богом! - Губастый смотрит в окно на проплывающий мимо Казанский кремль, тонкие башни какого-то большого дворца с синим куполом, серую «летающую тарелку» цирка.
        По вагону идут контролеры, но мы спокойны. Мы едем с билетами, как путные. Все хорошо, только холодно и жрать охота. Чтобы согреться, Сапог и Шуня устраивают шумную возню с обжиманиями и хихиканьем. Бабка ставит корзину на колени, поджимает губы. Тёха не такой терпеливый. Он дает Сапогу подзатыльник, дергает Шуню за рыжий хвостик, торчащий из-под шапочки, и бросает:
        - Утухните!
        Странно, раньше на эти жеребячьи игры он внимания не обращал.
        Губастый достает свою книжку, я разглядываю пассажиров. Лица, лица, лица… Молодые, старые, женские, мужские. Кто-то спит, кто-то разговаривает, старик с седыми усами разгадывает кроссворд, девчонки через проход от нас слушают один плеер на двоих, посмеиваются. Сидящий напротив мужик с помятым, похмельным лицом делает вид, что смотрит в окно, но сам нет-нет да и оближет взглядом их обтянутые черными колготками коленки.
        Чем дальше мы движемся на восток, тем больше нам попадается разного люда, не похожего друг на друга. Народ в России живет всякий. Отличается он возрастом и полом, силой и умом. А еще - местом проживания. Мне во время скитаний по нашей сказочной стране довелось повидать уроженцев разнообразных мест и регионов, и как-то само собой разложил я их по полочкам, по ранжиру расставил.
        Москвичи, к примеру, народец весь из себя на виду. Настоящий москвич и громок, и речист, и всегда лезет на первый план, жратвы ли это касается или забавы какой. Но это только до поры до времени. Едва обнаружится какая-либо закавыка, или трудность, или неприятность, откатывается москвич от этой напасти подальше и норовит ускользнуть туда, где его душе приятно и спокойно будет. Происходит это все оттого, что нынешний москвич - он в массе своей вовсе даже не коренной, а приезжий в недалеком прошлом человек. Или родители его приезжие. Или бабка с дедом. Словом, происходит современный москвич из породы шатунов, тех самых людей, что искали лучшей доли и богатой жизни. За выборочность такую, за громкость, а еще за понты безбрежные, про которые Тёха любит повторять: «Если бы понты светились, в Москве были бы белые ночи», москвичей не любят в России.
        Не любят, но немало народишку по всяким Удомлям, Нижним Тагилам, Амурскам разным да Якутскам спят и видят себя москвичами. Потому что рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше. И бог ему в этом судья…
        Мы уже побыли в шкуре москвичей, хватит.
        Совсем другой тип россиянина проживает на Севере, от страны Комякии до мурманской Колы. Этих, в отличие от москвичей, в говоруны записать трудно. Да и выступать, выпячивать себя северяне не любят. Домоседы они, угрюмцы. Разве что развеселый портовый город Мурманск тут исключение, а мезенцы, архангелогородцы, няньдомцы, устюжане и прочие край родной покидают с неохотой, даже несмотря на мутные и тяжелые времена.
        В Центральной России, нечерноземной этой лесной глухомани, людей, как мне кажется, надо начинать беречь особо, в Красную книгу заносить. По здешним землям прокатилась туда-сюда не одна война, а потом еще колхозно-совхозное житье оттолкнуло народ от земли, выпихнуло его в города дальние и ближние. Те же, кто остался, пьют горькую, в перерывах работают, если могут, - словом, живут как получается, и больше мне про них сказать и нечего.
        Зато про наших, уральских людей говорить могу я долго. Истинный уралец оборотист, за словом в карман не полезет, руки у него умелые, ухватистые, ногами он на земле стоит крепко, и на всякую бестолковую затею его просто так не подбить.
        Любят у нас погулять, это да, но все же повального пьянства нету, как нет, впрочем, и достатка такого, как в богатой на нефть и газ соседней Западной Сибири.
        Еще одна отдельная народность - обитатели югов, те, кто вместо «че» «шо» говорят и «хусь» вместо «гусь». Тут прямая противоположность северянам наблюдается. От Сочей до Ростова-папы, от Буденновска до Краснодара и Ставрополя проживает лихой народец, тороватый, говорливый, легкий на подъем, на пьянку и драку заводной, но при этом выгоду свою никогда не упускающий. Если по чести сказать, с южаками я дел иметь не люблю. Живут они слишком близко от разнообразных инородцев, и сдается мне, что по воле, против ли нее, но понахватались разных привычек, главная из которых - чрезмерная любовь к деньгам, к достатку, к барахлу всякому. Северяне вот, к примеру, стесняются барышничать, а южане - только намекни.
        Не менее особенные люди живут в Поволжье, вот в этих вот краях, которые мы сейчас проезжаем. Сами себя они зовут чумотарами - это оттого, что кровь здесь вся мешаная и к русской широко прилита чувашская, мордовская, татарская, а еще удмуртская, марийская, башкирская и бог еще весть какая. Коктейль получился стойкий и пряный. Таких красивых девчонок, как в Поволжье, по России поискать, да все без толку. Вон взять хотя бы этих, с плеером. В Москве таких не увидишь, москвички дебелы, ленивы, и в глазах у них плещется какая-то мутная придурь.
        Мужики поволжские злы на бой и на работу, в дружбе верны, в беде надежны. Этим похожи они на наших, уральских, что, в общем-то, и понятно - соседи как-никак.
        Остались у меня неохваченными сибиряки еще, но про них сказать что-то определенное сегодня трудно. В Западной Сибири, там, где нефть и газ, народу пришлого теперь больше, чем местного, - богатая деньга не хуже Москвы манит. Север же сибирский обезлюдел сильно, все, кто хоть на полмизинца возможность имел, уехали оттуда, как там принято говорить, на материк.
        Коренная Сибирь, от Омска до Иркутска, живет как может. Народ тут больше, чем в остальной России, отдалился от государства. Всяк промышляет деньгу на жизнь по мере своих сил, умений и наглости. Сибиряки отличаются радушием, широтой характера, но широта эта играет с ними злые шутки. Взявшись за предпринимательский гуж, остановиться сибиряк не может, и часто это приводит его на скамью подсудимых или - еще хуже - в морг. В сибиряках ярче всего, как мне кажется, проявляется та черта русского народа, что зовется державностью. Не зря во время войны тут ковались и щит и меч будущей победы. Вот это - упереться и все силы бросить на достижение какой-то общей для всех, главной и важной цели - сибиряки могут. Ночей не спать, недоедать, мерзнуть, но, чувствуя единение со всей страной, пахать во благо ее так, что небу жарко становится, - корень сибирского характера.
        Не заточены эти люди под нынешнее время. Им масштабы нужны, свершения. Зарабатывать копейку на свой карман сибирякам скучно. Оттого пьют тут мужики едва ли не хлеще, чем в остальной России, оттого самоубийств много.
        Хотя где их сейчас мало?
        А про Дальний Восток ничего я сказать не могу, потому как там не был и никого оттуда не знаю. Но едем-то мы именно туда, на берега волшебной речки Уссури, и, стало быть, познакомиться с тамошними людьми нам придется плотно.

***
        В Ебург приезжаем вымотанные, уставшие, голодные и злые. Стоит глубокая ночь, вокзальные фонари кинжалами режут глаза. Диктор все время вещает что-то про транзитные поезда, то прибывающие, то отправляющиеся с такого-то и такого-то пути.
        Ебург, или, полностью, Екатеринбург, стоит на Транссибе, и через него проходят все составы, идущие в Сибирь. Как в любом оживленном месте, на торгово-пассажирском перекрестке, на местном вокзале полно всяких сомнительных личностей, ворья, ханыг, нищих, косарей, торгашей, пьяных дембелей и размалеванных красоток с землистыми лицами и запахом перегара.
        Чем скорее мы покинем этот город, тем лучше, это все понимают. Но мы еле ходим - в электричках поспать не получилось, промерзли едва ли не насквозь и давно не ели горячего.
        - Чаю бы сейчас! - молотя зубами, выдает Губастый.
        - А кофе с молочком тебе не надо? - рычит Сапог. - В детдоме, небось, каждое утро давали, а?
        Сапог сам в детдоме никогда не был - жил с мачехой и отцом, потом отец умер, мачеху посадили за чрезмерную изворотливость в коммерческих делах, а Сапог попал в спецшколу, откуда и сбежал - и почему-то считает, что в детдоме настоящий курорт.
        Тёха, таща за руку чуть живую Шуню, молча идет к вокзальным дверям. Нам ничего не остается, как последовать за ними. Внутри стоит многоголосый гам, множество людей толчется у касс, сидит, стоит, лежит прямо на полу, всюду вещи, вещи, вещи; сильно пахнет подгоревшей едой, но нам этот запах кажется необыкновенно приятным - пусть подгоревшая, но это же еда!
        - Делимся, - говорит Тёха. - Губастый, Сапог - за хавчиком, вот башли. Я - за билетами. Пятёра, найдите с Шуней место.
        «Найти место» - это значит выбрать среди людского моря укромный уголок, где мы бы смогли отдохнуть. Задачка непростая. Шуня мне в этом точно не помощница - она еле ходит и все время ноет, что устала и хочет есть.
        Проходим вокзал насквозь. Он огромный, много залов. Я не раз тут бывал раньше, но всегда удивлялся - на фига все эти колонны, лепнина, на стенах под потолком разные картинки: ученые какие-то, военные, ракеты, падающий мужик с обломками американского самолета, рабочие и колхозники? Люстры как во дворце. Нет, красиво, конечно. Но приткнуться некуда. Железные дырчатые сиденья все заняты. Углы и пространство возле стен тоже занято. Лучше бы вместо колонн лавок больше поставили.
        Наудачу выбредаем на вокзальную площадь. Машины, памятник двум каким-то мужикам.
        - Пяточкин, - говорит Шуня, - я вот сейчас прямо тут лягу и умру.
        - Баба с воза… - ворчу я и тащу ее обратно.
        Наконец возле камер хранения впихиваемся между кучей рюкзаков туристов-байдарочников и группой зычных теток-челночниц. Появляются Сапог и Губастый с пакетами. Шуня никак не реагирует на них. Она садится на пол у стены и мгновенно засыпает.
        - Мы курицу купили жареную, - радостно сообщает Губастый.
        - Дураки, что ли? - Я продолжаю ворчать. - Там половина веса - кости.
        - Зато вкусно.
        Ждем Тёху. Он приходит минут через пятнадцать. Будим Шуню, раскладываем на пакетах еду - пирожки, сосиски в тесте, бутерброды. Сапог рвет еще теплую курицу на части, подсовывает Шуне ножку.
        - Электричка до Богдановича будет в семь утра, - сообщает Тёха и смотрит на вокзальные часы. Они показывают двенадцать двадцать три. - Пожрали? Всем отбой!
        Я ложусь рядом с Сапогом, упираюсь лбом в его твердую спину и проваливаюсь в сон, как в колодец… Просыпаюсь практически мгновенно от удара в пятую точку. Поднимаю голову - косарь. Здоровый такой, в шинели и шапке. На нас не смотрит, лениво роняет:
        - Чтобы через пять минут вас тут не было!
        Тёха уже на ногах. Он тоже не смотрит на косаря, торопит нас:
        - Пошли, пошли!
        Байдарочники с интересом наблюдают за нашим выселением с вокзала. Челночницы пьют вино из пластиковых стаканчиков, смеются. Все правильно - у каждого свои проблемы, до чужих никому дела нет.
        Полчаса кружим по вокзалу и его окрестностям, наконец вбуриваемся в вонючий закуток у багажного отделения. Запах тут неспроста - коридор облюбовали местные бомжи. На нас они смотрят недобро, но ничего не говорят и не лезут. И то хорошо.
        Бомжей становится все больше и больше. Медом им тут намазано, что ли? Пытаемся улечься, но нас беззлобно сгоняют - людям негде стоять.
        - Че-то будет, - говорит Сапог. - Может, айда отсюда?
        Но уйти мы не успеваем. В дверях возникают два косаря, быстро проходят внутрь, а следом за ними идут люди в медицинских голубеньких масках. Между ними мелькает улыбчивый мужчина в кремовом пальто. Он отдает распоряжения, указывает, кому куда пройти, где встать.
        Человек в зеленом жилете с надписью «Пресса» тащит на плече здоровенную камеру, второй, одетый так же, светит мощным фонарем. Они останавливаются, начинают снимать. Бомжи оживляются, коричневые лица расплываются в улыбках. Весело матерясь, они лезут поближе к оператору. Потом появляется похожая на сороку девушка с микрофоном, влезает в кадр и с улыбочкой громко тараторит:
        - Мы ведем наш репортаж с железнодорожного вокзала города Екатеринбурга. Сегодня здесь проходит совместная акция всероссийской организации «Общественный патруль» и православного движения «Милосердие». Акция направлена на оказание помощи лицам без определенного места жительства. Бомжи получат горячее питание, теплые вещи и необходимую медицинскую помощь. За моей спиной вы можете наблюдать, как активисты «Общественного патруля» опрашивают нуждающихся…
        Активисты в масках и правда о чем-то трындят с бомжами. Крепкие парни с повязками, на которых написано «Милосердие», вкатывают тележку. На ней - стопки одноразовых тарелок, бачки с едой. Следом появляются коробки с вещами. Улыбчивый в пальто тут как тут - призывно машет руками, что-то говорит, но из-за криков нам не слышно слов. Бомжи кидаются на бесплатное угощение, у коробок начинается драка.
        Косари снимают с пояса дубинки. Оператор выключает камеру.
        - В очередь, сукины дети! - весело орет один из косарей, лупцуя дубинкой направо и налево.
        Восстановив порядок, косари отходят в сторону. Снова зажигается фонарь, камера взлетает на плечо оператора, и девушка-сорока продолжает свою трескотню:
        - Подобные акции уже стали доброй традицией. Забота о тех, кто оказался за бортом жизни, - одна из главных христианских добродетелей. Известно, что еще императрица Александра Федоровна, жена причисленного к лику святых императора Николая Второго, посещала ночлежки и приюты для бездомных, где раздавала всем желающим калачи и деньги…
        Бомжи толпятся у тележки. Каждый получает порцию супа, хлеб, стаканчик с кофе. Одежду им раздают активисты. Они оглядывают подошедших и выбирают из кучи вещей то свитер, то шапку, то ботинки, время от времени деловито спрашивая:
        - Размер какой? Не знаешь? А че ты знаешь? На, бери, что дают.
        Как-то мало похожи парни с повязками на добродетельных христиан. Улыбчивый говорит с кем-то по мобиле, потом хлопает в ладоши:
        - Внимание! Александр Иванович подъехал. Камера, снимаешь крупно сразу от дверей, понял? Капитан, встанешь справа. Вот он, вот идет!
        Оператор разворачивается, луч фонаря упирается в дверь. Вначале заходят трое здоровяков в костюмах, быстро рассредоточиваются по залу. Затем вкатывается коротконогий толстяк в кожаной куртке и кепке. Сорока плотоядно облизывает напомаженные губки и трещит:
        - А вот и главный идейный вдохновитель акции, заместитель мэра нашего города Александр Иванович Стрекалин. Александр Иванович, с чем связана такая забота о бездомных гражданах?
        Толстяк натягивает на лицо слащавую улыбку и вальяжным голосом произносит:
        - Вы очень верно сказали: «гражданах». Да, это действительно наши граждане, пусть и попавшие в полосу тяжелых жизненных обстоятельств…
        - Пошли отсюда! - сипло говорит Тёха, и мы - бочком-бочком - начинаем пробираться к выходу.
        - Куда?! - у самой двери ловит Шуню за рукав улыбчивый. - Стоять! Акция еще не закончилась.
        - Пустите, дяденька…
        - Какой я тебе дяденька, лярва!
        Сбоку надвигается косарь, тот самый капитан. Он недобро оглядывает нас, вопросительно смотрит на улыбчивого.
        - Да мы тут случайно, - лепечет Губастый. - Просто зашли…
        - А мне до звезды. Пока зам мэра не уедет, будете здесь. И рожи повеселее сделайте!
        Александр Иванович тем временем продолжает нести пургу:
        - К сожалению, цифры статистики не обнадеживают. По данным Всемирной организации здравоохранения, сегодня в мире насчитывается сто пятьдесят миллионов беспризорных детей, а к две тысячи двадцатому году их количество может увеличиться до восьмисот миллионов! К сожалению, такое уродливое явление, как детская беспризорность, встречается и у нас. Вот даже здесь сегодня мы видим ребят, ночующих на вокзале…
        - Вляпались! - шепчет Сапог.
        Камера разворачивается на нас, девушка-сорока цокает каблучками, влезает между мной и Шуней, расчищает место для толстяка. Тот кожаным колобком вкатывается следом, вскидывает микрофон.
        - Я ответственно обещаю, что ни один беспризорный или безнадзорный ребенок в нашем городе не останется без внимания и опеки. Беглецов вернем в семьи, сирот обеспечим кровом, питанием, медицинской помощью, дадим возможность получить образование. Все условия для этого у нас имеются. За прошедшие годы прежние власти города, к сожалению, не уделяли этим вопросам должного внимания, но сейчас времена изменились!
        Он выдерживает паузу, резко меняет выражение лица, швыряет сороке микрофон, говорит оператору:
        - Все, гаси коптилку! Хорошего помаленьку, - и укатывается к дверям.
        - А этих куда? - спрашивает у улыбчивого косарь, указывая на нас дубинкой.
        - Да гони к… к гребаной матери! - машет тот рукой и проталкивается вместе с оператором к жрущим бомжам. - Нам еще надо благодарности записать от этих уродов…
        Глава следующая
        Она хорошая, но дура
        На улице, куда нас чуть не пинками выпроваживает косарь, поднимается ветер. Метели, слава богу, нет, но все равно очень холодно.
        - Ну че, куда пойдем? - Сапог поднимает воротник пуховика. - Может, подвал какой поищем или котельную?
        - Давайте на вокзал? - робко предлагает Губастый. - Может, косари не заметят…
        - Ага, они ж слепошарые, в глазки долбятся! - немедленно фыркает Сапог.
        - До электрички семь часов еще, - включаюсь я в разговор. - На улице заколеем.
        Тёха молчит. Он думает. Но, прежде чем в его голову приходит хоть какая-то мысль, мы слышим со стороны вокзала женский голос:
        - Эй! Ребята! Постойте!
        Оборачиваемся. К нам бежит женщина в шубке, на лице маска. Ага, значит, одна из этих, милосердников.
        - Че надо? - грубо спрашивает Сапог.
        - Я все слышала. Вы извините, что так получилось, - прижимая руки в пушистых варежках к груди, говорит женщина. - Мы на самом деле вам помочь хотим. Просто в администрации города сказали, что разрешение на акцию дадут, только если ее возглавит Стрекалин. Пойдемте, покушаете, я договорюсь.
        - Спасибочки, - язвительно приседает в реверансе Шуня. - Сытые мы, тетенька.
        Женщина грустно улыбается. Ей лет тридцать пять, лица не видно за маской, но глаза добрые, с морщинками.
        - А вы вообще откуда? - спрашивает она.
        - Из… откуда все, - продолжает грубить Сапог.
        - От экскурсии мы отстали, - неожиданно выдает старую телегу Губастый. - Домой едем.
        Я замечаю, как глаза нашей собеседницы вспыхивают жалостливым огнем добра. Типичная лохушка, всем нищим подает, наверное. Таких даже разводить неинтересно - как будто ребенку врешь.
        Тем временем она снимает маску и оказывается красивой, как артистка.
        - Ребя-ята, да как же вы, а? Одни на вокзале…
        Правильно говорил Бройлер: доброта хуже воровства. Еще бы! Одно дело - связаться с компанией беспризорников-бомжей, от которых неизвестно чего можно ожидать, и совсем другое - помочь нормальным детям, пробирающимся домой. Тут уж все сомнения и масочку - долой! Тут уж уверенность, твердая, как бриллиант в перстеньке: доброе дело на Страшном суде зачтется.
        Эта «артистка» в шубке готова пойти дальше - она начинает приглашать нас к себе. Мол, поедите, отдохнете, а я с родителями вашими свяжусь…
        - Связались уже, - рубит ее кружева Тёха. - В семь утра поезд.
        - Ну все равно пойдемте. Погреетесь, а утром я вас отвезу, у меня машина.
        Все начинают переглядываться. С одной стороны - а почему бы нет? С другой… Разные бывают тетеньки. И дяденьки, которые вполне могут сидеть за дверями квартирки и потирать волосатые ручки в предвкушении. Бесплатный сыр и прочие ништяки… Это мы хорошо знаем.
        - Тетенька, а горячая вода у вас есть? - Шуня изображает саму невинность.
        - Меня зовут Елизавета Петровна, - с улыбкой отвечает женщина. - И горячая вода, конечно же, есть. Ну, идемте?
        Горячая вода становится последней соломинкой, переломавшей верблюду сомнения все кости. И мы идем.

***
        - Я на Челюскинцев живу, тут минут десять ходьбы, - говорит Елизавета Петровна. - Вообще-то я обычно на машине, но сегодня у нас акция, автобус должен был отвезти потом… А вы куда ездили? А сами откуда? А как же вы так отстали-то? А почему…
        - Вы в прокуратуре работаете? - резко перенаправляет словесный поток в другое русло Губастый.
        - Почему в прокуратуре? - удивленно хлопает ресницами Елизавета Петровна. - В суде. Секретарем. А что?
        - Не, ниче, - пожимает плечами Губастый. - Вопросы просто профессионально задаете…
        Мы смеемся. Наша благодетельница тоже хихикает, но робковато так, как бы за компанию. По-моему, она просто не въехала.
        - Вот мы и пришли, - объявляет Елизавета Петровна, останавливаясь возле девятиэтажки, погруженной в сонное оцепенение.
        Не горят окна, у подъездов пустынно. Впрочем, в час ночи так и должно быть. Это только в Москве народ ложится спать под утро, а встает в обед. В России все по-другому.
        Квартирка у Елизаветы Петровны чистенькая и вкусно пахнет. В прихожей зеркало, тумбочка, под вешалкой стоят сапоги. Мужской обуви нет. Хозяйка сбрасывает шубку, снимает шапку и оказывается стройной, как девочка, миловидной блондинкой с волосами до плеч. Брючки, кофточка. Мохнатые тапочки. Бывает такой тип женщин, всю жизнь похожих на куколок или на рисунки в журналах. У них все красивенькое и правильное - и лица, и фигуры, и одежда. И мысли в головах, наверное, одинаковой длины, отмерены, как по линейке. Наша Елизавета Петровна как раз из этой породы.
        - Проходите, проходите! - щебечет она. - Вон там кухня, тут комната.
        - Чур, я в душ первая! - Шуня ловко выворачивается из куртки, оставляя ее на руках Сапога. - Повесь! И не шалите тут без меня.
        - А с тобой?
        - А со мной мона и нуна! Потом.
        И она скрывается за дверью ванной комнаты.
        - Ну, а мы чайку? Или кофейку, а, ребята? - Елизавета Петровна пытается заглянуть каждому из нас в глаза, но у меня создается впечатление, что прямо в душу. Вот только фиг это у нее получится. У нас на глазах зеркальная тонировка.
        - Кофе. Оно мне больше чая нравится, - заявляет контактный Сапог.
        - Нужно говорит «он», - поправляет Елизавета Петровна.
        - Кому нужно?
        - Ну, положено так. По правилам русского языка.
        Губастый пускается в рассуждения про русский язык. Пусть. Он любит поговорить, хозяйка тоже.
        Проходим на кухню. Она большая. Тут уместился и диван, покрытый цветастым пледом, и круглый стол, и голубоватый холодильник, а на нем - плоский телевизор. По стенам разные шкафчики, на крючочках висят всякие прихваточки, ковшички, половнички. Все маленькое, аккуратненькое. Елизавета Петровна ставит на сияющую никелем плиту чайник.
        - Кофе у меня только растворимый, но хороший. Вот банка.
        Живет она явно одна, без мужика. Но живет со вкусом, богато. Видать, в суде неплохо платят.
        В дверях появляется Шуня в одной футболке. Футболка длинная, до колен. Интересно, она уже все сняла или что-то осталось?
        - Елизаветочка Петровна, а вы мне полотенчико дадите?
        - Ой, конечно!
        И они оставляют нас одних.
        - Я б ей вдул! - мечтательно произносит Сапог.
        - Шуне? - интересуется Губастый.
        - Елизавете.
        Закипев, начинает посвистывать чайник.
        - Мальчики, вы сами за собой поухаживайте! - кричит из комнаты хозяйка.
        О чем-то они там с Шуней шушукаются, потом вместе идут в ванную.
        - Давай, - произносит первое за последний час слово Тёха, кивая Губастому на чайник.
        Чашки у Елизаветы маленькие, просто крохотные. Губастый разливает кипяток, щедро сыплет кофе, лезет ложкой в сахарницу. По кухне плывет восхитительный запах.
        - А вот у нас в детдоме по утрам… - прихлебывая кофе, начинает Губастый и тут же получает от Сапога подзатыльник.
        - Тихо ты! Всю контору попалишь!
        Возвращается Елизавета.
        - Ой, вы уже пьете! А вот печеньице! У меня ликерчик есть, но вам нельзя, и я тоже не буду, мне утром за руль.
        Печеньице хорошее. Кофе - тоже. Глядя на ухоженные руки хозяйки с розовыми ноготками, думаю, что у нее даже перловая каша получилась бы вкусной.
        Из комнаты приходит большой белый кот, пушистый, как одуванчик. Он важно осматривает нас и неожиданно прыгает к Тёхе на колени.
        - Ой, вы Сергей Сергеевичу понравились! - умиляется Елизавета.
        Губастый фыркает в чашку, как Буратино в кино. Мне тоже смешно. Сергей Сергеевич - то еще имечко для кота.
        Появляется Шуня в махровом хозяйском халатике. От нее приятно пахнет чистотой. Мокрые рыжие волосы стоят дыбом.
        - Прямо заново родилась! Следующий! - кричит она. - Ух ты, кофеечек! Можно мне чашечку?
        Губастый и Сапог, немного поспорив, кидают монетку. У Губастого выпадает орел, и он уходит мыться первым.
        - Не дрочи там долго, - пихает его в спину Сапог.
        Елизавета срывается с места, чтобы показать Губастому, что там в ванной где и как.
        Шуня, улыбаясь, почесывает Сергея Сергеевича за ушком и тихим голосом, не меняя выражения лица, докладывает Тёхе разведданные:
        - Живет одна. Любовник у нее. Семейный, крутой. Местный олигарх, автосервисы у него, и машинами торгует. В Шарм-эль-Шейх возил. «Мазду-пятерку» подарил. Она ему стриптиз танцует. Она хорошая, но дура. Мне трусики подарила и лифчик.
        Тёха молча опускает глаза - понял, мол.
        Возвращается хозяйка. В отсутствие Губастого информационный вакуум заполняет Шуня. Она тарахтит без умолку, ловко прокладывая маршрут разговора так, чтобы он не касался неудобных для нас тем. Мы пьем по третьей чашечке. Спать охота до одури. Кофе не помогает.
        Тёха роняет короткую фразу:
        - Я последним. Батька всегда последним в баню ходил.
        За Губастым в душ идет Сапог, потом я.
        Горячая вода - это, конечно, великий кайф. С наслаждением растираюсь мочалкой, два раза мою голову ароматным шампунем. В детдоме у нас таких не было. Надевать грязную одежду не хочется, но делать нечего. Выхожу. Сапог и Губастый спят на кухонном диване. Шуня и Елизавета ушли в комнату, оттуда слышится хихиканье. Тёха отталкивает меня и скрывается за дверью ванной.
        Смотрю на часы - начало третьего. До семи еще полно времени, можно придавить на массу. Ложусь, закрываю глаза. Против воли начинаю думать о Елизавете. Понимаю - ей очень скучно. Жизнь, быт - все налажено, но никаких ярких событий. Дом, работа, любовник этот из автосервиса - все по кругу, каждый день одно и то же. Замуж боится, ребенка родить боится. Но хочет. На мгновение становится жалко эту женщину, готовую валандаться на вокзале с бомжами, готовую привести в свою уютную норку совершенно незнакомых подростков, лишь бы не быть одной. Потом жалость исчезает, улетучивается. Бройлер правильно говорил: «Каждый сам творец своего несчастья».
        С этой мыслью я и засыпаю…

***
        - Я пойду машину погрею, а вы выходите минут через пять, - Елизавета Петровна накидывает шубку.
        Мы остаемся одни.
        - Стоянка за домом, - Тёха толкает Губастого в коридор. - Одевайся, тетеря! И вы тоже. Пройдем через двор - и на электричку. Быстро!
        Уходя, забираем поставленный на зарядку айфон, золотые сережки из вазочки и деньги - три с небольшим тысячи, заткнутые за зеркало над тумбочкой. Шуня прихватывает пузырек духов и журнал «Космополитен». Сапог - лазерную указку, которой хозяйка играет с котом. Шарить по хате всерьез нет времени. А жаль, у Елизаветочки Петровны явно есть чем поживиться.
        Мы на войне, мы - партизанский отряд в тылу врага. Все добрые дяденьки и тетеньки должны это знать и помнить.
        Нас таких много. Мезиновы тоже воюют. И бомжи с вокзала. И пацаны из бригад, что доят пробки в Москве. Правда, мы все - каждый сам за себя. Но если мы однажды объединимся, то сломаем этот мир, как деревянную дверь в кладовку, где стоят банки с вареньем и помидорами.
        - А она не заявит? - опасливо спрашивает Губастый, когда мы огибаем дом, стараясь не маячить из-за высоких сугробов, чтобы Елизавета не заметила нас со стоянки во дворе.
        - Не, такие не заявляют, - спокойно отвечает Тёха.
        Он прав. Для приютившей нас женщины мы - всего лишь приключение, о котором она будет взахлеб рассказывать парикмахерше и любовнику. Все честно: мы позволили ей сделать доброе дело и отплатили злом, как и положено в этой жизни.
        Ровно в семь электричка уносит нас с екатеринбургского вокзала Свердловск-центральная на восток. Народу в вагоне немного. Тепло. На окнах - морозные узоры.
        - Жизнь прекрасна и удивительна! - воспроизводит фразу из какого-то кино Губастый и смеется.
        - Я спать! - сообщает Сапог.
        Он натягивает на глаза шапочку, сворачивается на лавке клубком. Шуня брызгает на себя духами, принюхивается…
        - Слишком резкие, фу!
        По мне, так духи хорошие, вкусные. Но у баб свои причуды. Можно подумать, они марафетятся не для нас, мужиков.
        Проезжаем станции с незнакомыми названиями - Хуторята, Верхнее Дуброво, Баженово. За окнами разгорается очередной зимний день. Я пытаюсь представить в голове карту, чтобы понять, сколько мы уже проехали и сколько осталось. Получается, что нами пройдена только четверть пути, не больше. Ох, и далека же ты, речка Уссури…
        В Богдановиче пересаживаемся на экспресс до Тюмени. Билеты дорогие, зато идет он быстро. Три с небольшим часа - и мы уже стоим на перроне Тюменского вокзала. Мрачное бетонное здание напоминает крематорий. Часы показывают половину первого дня. Мороз окреп, тонкий слой свежевыпавшего снега оглушительно скрипит под ногами.
        Нам надо двигаться дальше на восток: Ишим, Омск, Новосибирск… Губастый разворачивает карту, пальцами меряет расстояние, сравнивает с уже преодоленным нами.
        - Если вечером в Ишим приедем - хорошо, - сообщает он.
        Идем на вокзал смотреть расписание. До Ишима есть пригородный поезд, время в пути - четыре с лишним часа, но он отходит в пятнадцать сорок. Значит, есть время поесть и доспать то, что не удалось на квартире Елизаветы и в электричке.
        Глава четырнадцатая
        Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!
        Пригородный поезд на локомотивной тяге, или, как его еще называют, «дизель» - это, по сути, та же электричка, только тащит ее тепловоз. В вагоне холодно, пассажиры жмутся друг к другу
        - Дорогие россияне! - надтреснутым голосом орет от дверей тамбура женщина в длинной стеганой куртке, прижимая к себе завернутого в одеяло грудного ребенка. - К вам мы обращаемся, потому что больше не к кому! В администрации отказали, в собесе отказали… Мы не местные, приехали из солнечной Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…
        Я в жизни видел много попрошаек. Все они работают по одной схеме. То есть слова-то у них почти всегда одинаковые. Но важно, как ты их говоришь, каким голосом. Надо, чтобы «слеза дрожала» и «колокольчик бился». У тетки это получается. После очередной драматической паузы она продолжает:
        - Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа не умереть с голоду нашим детям. Они отблагодарят вас за доброту…
        Надрывно всхлипывает гармошка. Веселый чернявый пацанчик лет семи, изо всех сил растягивая мехи, играет что-то среднее между гимном России и «Владимирским централом». За ним понуро идет девочка. Она постарше, и чувствуется, что ей вся эта тусовка на фиг не уперлась. Но работа есть работа - за день такая бригада нищебродов обходит несколько поездов, всего получается вагонов пятьдесят. Если выдаивать с вагона по сто рублей, к ночи заработок составит пять штук. Хватит и на пожрать, и на выпить.
        - Спорим, будет блатоту выть? - толкает меня Губастый.
        - Не, «Батяню-комбата».
        «Батяня-комбат», исполняемый детским голоском, пробивает на слезу даже самого злого косаря - проверено. У группы «Любэ» вообще песни как будто специально для попрошаек написаны. В Москве, возле метро «Проспект Мира», работает безногий мужик по кличке Гулливер. Так он всегда только «Любэ» исполняет. Как затянет хриплым басом «Не валяй дурака, Америка!» или «Прорвемся, ответят опера!» - все бабки его.
        Пройдя несколько шагов, девочка вскидывает смуглое личико и тоненьким голоском запевает:
        - «Й-а буду до-о-олго гнать веласи-ипе-е-ед…»
        Мы с Губастым от хохота валимся друг на друга. Тетка с младенцем одаривает нас недобрым взглядом. Но подают ей щедро, и она быстро забывает о нас.
        Смеркается. День прошел - как не было. Но главное - мы едем, едем! Если все будет продолжаться в том же духе, через пару дней - здравствуй, Уссури!
        Проезжаем городок Ялуторовск. Низенький древний вокзальчик, по перрону бежит черная собака. Дежурный по станции, одетый в темно-синюю шинель и валенки, лениво отгоняет ее. Мимо идут, торопятся по своим делам люди. Электричка трогается. Сколько еще вот таких вот городков, станций, разъездов нам предстоит проехать? Сотню, две? Впрочем, это не важно. Пусть скучно, пусть холодно, пусть пейзаж за окном вагона навевает тоску - главное, чтобы он уносился назад, а мы двигались вперед, навстречу восходящему солнцу.

***
        …Они вваливаются в вагон, как к себе домой, - с гоготом, матом, дымя сигаретами. Их девять человек, все старшаки, лет восемнадцати-девятнадцати. Черные куртки, черные шапочки. В такой одежде, если что случится, хорошо уходить от косарей. Ни один свидетель не запомнит конкретного человека. Скажут: «Они все в черном были».
        В общем, типичная гопота, матерая, бывалая. Они на охоте, они ищут жертву, чтобы развлечься. Немногочисленные пассажиры в нашем вагоне как по команде опускают глаза в пол. Я знаю, о чем сейчас думают эти вот мужчины и женщины. «Только бы не меня, хоть бы не заметили, хоть бы мимо прошли», - вертится в их головах как заклинание.
        Мимо нас парни явно не пройдут. Мы, с их точки зрения, - легкая добыча. Малолетки, одни, в полупустом вагоне электрички. Разговаривать с ними бесполезно. «На базаре» тут ничего не решишь.
        Сейчас будет весело…
        Тёха сует руку в карман - за кастетом. Губастый бледнеет, закусывает пухлую нижнюю губу и лезет за ножом. Сапог отодвигает Шуню к окну. Я сжимаю кулаки.
        Парни приближаются. Они уже опрокинули сумку-каталку, выставленную в проход какой-то бабкой, обматерили ее с ног до головы в ответ на возмущенно-испуганное: «Ну что ж вы, ребята?!»
        Они уже вяло, без азарта попинали какого-то мужика-работягу и тот уполз из вагона, утирая кровь. И вот теперь их основной, круглолицый здоровяк с оттопыренными ушами, замечает нас.
        - О-па! Мо-о-олодежь! Куда едем? - Он плюхается на скамейку, бесцеремонно сдвигая Сапога и Губастого.
        Остальные грудятся в проходе, посмеиваются, прислушиваются. От них ощутимо прет перегаром и еще чем-то резко химическим.
        Я боюсь. Перед дракой мне всегда страшно. Потом, когда все начнется, когда пропустишь первый удар и почувствуешь солоноватый привкус крови во рту, страх уйдет. Появится злость, азарт, а в конце - даже безразличие. Но до того адреналиновый выброс измучает тебя до полуобморочного состояния.
        Бройлер очень любил поговорить про страх. Он считал его главным орудием власти.
        - Только там, где народ боится правителей, существует порядок, - объяснял Бройлер. - Человек произошел от травоядных существ. В случае опасности он стремится убежать, спрятаться. Поэтому в кровь и выбрасываются соответствующие гормоны. Хищники устроены по-другому. В экстремальных ситуациях они спокойны. У них есть клыки и когти, но главное их оружие - именно спокойствие.
        Наверное, Бройлер прав. Но тогда получается, что вот эти парни в черных куртках произошли от хищников? Они - потомки тигров и волков, а мы - антилоп и газелей?
        Да ну, бред. Просто мы - нормальные люди, а они - уроды, дети воскресенья. Они хотят позабавиться, еще не догадываясь, что праздник будет испорчен.
        Кроме меня, я это точно знаю, страх сейчас испытывают Губастый и Шуня. Но Губастый боится так же, как и я, - из-за адреналина. А вот Шуню аж трясет, лицо побелело, в глазах плещется ужас. Это потому, что она у нас недавно и не знает, чем все закончится.
        - Че молчим, молодежь? - Основной толкает Сапога. - Че, невежливые, че ли? Борзые, да? Откуда, мля? Городские?
        Он взвинчивает себя, постепенно повышая голос. Его приятели перестают гыгыкать, придвигаются, готовые в любую секунду броситься. Если сейчас кто-то из нас пошевелится, встанет, сделает резкое движение - последует команда «фас!», и все. Нам конец - против девятерых мы не выстоим.
        Тёха это отлично знает. Поэтому он молчит. И даже не смотрит на гопников. Тёха ждет. Наверное, он тоже из породы хищников. Или нервы у него протезные, из нержавеющей стали.
        Основной, понаезжав на нас, понемногу скисает. Сапога он пихнул уже раз десять, наверное, - тот только зло шипит в ответ. Мы не реагируем.
        - А это че за принцесса Будур из деревни Шугур? - переключается основной на Шуню. - Че, пацаны… - Он подмигивает своим. - Кто хочет познакомиться?
        - Э, меня зовут Эдик! - вылезает вперед кто-то из парней, видимо, штатный шутник этой кодлы. - Э, ты че молчишь? Немая? Пацаны, да они ж все немые! Дёма, в натуре немые!
        - Это из интерната в Ишиме, точняк, - раздается чей-то голос.
        - Немы-ы-ые? - придурочно выпучивает глаза Дёма, поворачивается к своим и делает вид, что ему страшно весело. - Это че, они никому ниче рассказать не смогут? Пацаны, во везуха!
        - Ясен пень! - подтверждает шутник. - Ну че, цепляем телочь - и в тамбур?
        Вся компания радостно гыгыкает. Основной хватает перепуганную Шуню за рукав и дергает.
        - Але, немая, пошли с нами! Че-то покажем, че-то дадим…
        Дук! - удар, короткий и глухой, тонет в общем гоготе, но я отчетливо его слышу. А вот как Тёха ударил основного, я не заметил - слишком быстро все произошло.
        Парень, выпустив рукав Шуниной куртки, утыкается головой в колени Губастого.
        - Э, ты че?! - орет шутник и тянет Дёму за воротник.
        Он еще ничего не понял. Мы с Сапогом кидаемся на него и вместе валим на Губастого. Тот левой рукой обхватывает шею парня, прижимая его к себе. Тёха вскакивает, на ходу бьет шутника кастетом и лезет на остальных.
        Только теперь до них доходит, что развлечение отменилось, началось месилово.
        - Гаси их! - несется по вагону.
        Сапог, не жалея себя, вворачивается в самую гущу нападающих. На него градом сыплются удары, но главное сделано - Тёха вырывается на оперативный простор и начинает молотить кастетом направо и налево.
        - А-а-а-а! - дико орет шутник, распялив окровавленный рот.
        Он держится за спинку лавки, по подбородку течет кровавая жижа вперемешку с осколками зубов. Шуня визжит. Пассажиры с топотом разбегаются из вагона.
        Трое парней кулями валяются на полу - Тёхин кастет не знает промаха. Драка распадается на отдельные поединки. Я бестолково машу кулаками, стараясь попасть по лицу чернявому крепышу. Он проворнее - мне уже пару раз прилетело, губы разбиты, немеет скула. Губастый вытаскивает наконец нож и тычет им в своего противника. Сапог долбит длинноногого верзилу. Тёха в проходе кружит вокруг жилистого парня. У парня в руках цепь.
        Чернявый, в очередной раз заехав мне в челюсть, оглядывается и вытягивает из-за пояса обмотанную синей изолентой короткую монтировку, «монтажку», как говорят у нас.
        Тёха как раз оказывается спиной к нему. Монтажка взлетает вверх. Мне хватает какой-то доли секунды, чтобы понять, что будет дальше.
        - Сзади! - ору я так, что у самого закладывает уши, и кидаюсь под удар.
        Последнее, что я успеваю запомнить, - красное, злое лицо Сапога сбоку от чернявого, Губастого с окровавленным ножом в руке и далеко, в конце вагона, нескольких косарей.
        - Атас, менты!
        И тут наступает абсолютная тишина. И темнота…

***
        Прихожу в себя на ступеньках какой-то лестницы. Кажется, я остался один. Совсем один. Но Тёха не мог меня бросить. Значит, что-то случилось, что-то плохое, заставившее нашу бригаду в спешке бежать отсюда.
        Где я вообще? Что за лестница? Куда идти - вверх или вниз? Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Поднимаюсь на ноги и хватаюсь руками за холодный железный поручень. Ну, вроде ничего, жить можно. Делаю шаг, другой - терпимо. Начинаю спускаться. Спускаться всегда легче.
        Лестница заканчивается серой стальной дверью. С трудом приоткрываю ее и вижу темный коридор с бетонными стенами. На лестнице стены были поприличнее - крашенные зеленой краской. Здесь же ничего такого нет, просто голый серый бетон и редкие лампы, забранные решетчатыми колпаками, похожими на столовские дуршлаги. Пахнет подвалом. На полу - песок, мусор, у стены конфетный фантик. Поднимаю его, распрямляю, читаю: «Красный мак».
        Прохожу по коридору метров двадцать и вижу надпись, нанесенную на стену с помощью трафарета: «Урал-1», и стрелка. Урал, значит. Понятно. И неплохо. Я родился и был брошен матерью как раз на Урале, все казенное мое детство прошло здесь.
        Урал - становой хребет России, это всем известно. Тут и богатства недр, и леса-воды-горы, и города-заводы, и люди - главное, пожалуй, достояние этой земли. На Урале вся Россия держится. Так нам в детдоме говорили и в школе подтверждали. «Урал - это звучит гордо!» - у нас над сценой в Доме культуры даже такая надпись была.
        Но мало кто знает (а может быть, и никто почти не знает), сколько тайн и секретов содержит в себе каменное нутро Уральских гор. Истории про подземные заводы, военные базы с ракетами, целые города, способные автономно существовать, если вдруг начнется атомная война, мы все слышали, и не раз. Слышали и мечтали хоть одним глазком… Похоже, мне повезло. Только вот бетонная нора приводит меня не на чудо-завод, не в бункер, а совсем на другой объект.
        Так бывает, особенно когда ты маленький, - многие вещи вокруг ты понимаешь, познаешь не глазами, не головой, а кожей, ушами, взъерошенными волосами на затылке. Пронесется слабый ветерок, похолодит шею, и ты уже знаешь - там, сзади, открытое окно или дверь, через которую кто-то может войти, а значит, сзади опасность и надо быть начеку.
        Вот и этот огромный темный зал, скупо освещенный электрическим светом, я воспринимаю именно так - всей поверхностью кожи, каждой клеточкой, чутко улавливая далекие и близкие шорохи, голоса, шумы механизмов, реагирую на вибрацию асфальтового пола.
        Я неправильно назвал зал огромным. Тут нужно совсем другое слово. Да и не зал это вовсе, а скорее исполинская рукотворная каверна в теле древней уральской земли. На ум приходят слышанные не раз термины: депо, цех, ангар… Не то, совсем не то. Вырубленная в камне пещера, грот метров сто высотой и никак не меньше полукилометра длиной. Может, оно и дальше тянется, но там все теряется в дымке, изломанные тени от столбов и опорных конструкций накладываются друг на друга и поглощают пространство.
        Я стою у стены, выложенной полированными гранитными плитами. Справа от меня темнеют норы тоннелей, жирно поблескивают рельсы, уводящие во мрак. Батареи ламп слепят глаза. Хорошо еще, что часть фонарей не горит. Лампочки, наверное, перегорели.
        Если задрать голову, то видны золотые буквы, основательно расположившиеся на полированном граните: «МПС СССР. Главная узловая станция Советского Союза». Впрочем, надпись изуродована - буквы «СССР» и «Советского Союза» сбиты, но все равно хорошо читаются из-за темных следов, оставшихся на граните.
        Ниже надписи - часы. Много часов, показывающих разное время. Под часами - названия городов: Брест, Чоп, Одесса, Мурманск, Москва, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск - и так далее до самого Уэлена. Почти все часы стоят. Идут, бойко дергая секундной стрелкой, только московские и ленинградские.
        Еще в стене имеются стеклянные окошечки с одинаковыми табличками «Касса» над ними. Окошечки темны, задернуты изнутри синими пыльными занавесками. Только в одном, самом крайнем и дальнем от меня, горит свет. Аппендикс жиденькой очереди под прямым углом торчит из стены. Люди быстро покупают билеты и идут в глубину станции, грохоча по железным лестницам переходов над путями.
        Путей тут очень много. Фактически они занимают всю территорию, оставляя место только для заасфальтированных перронов. Рельсы выползают из темных зевов тоннелей, переплетаются, раздваиваются на стрелках и вновь уползают в черные провалы. Откуда они и куда ведут - этого я не знаю.
        Многие пути заняты составами. Совсем недалеко от меня высится черный, мрачный и величественный локомотив. Я такого никогда не видел. Он весь обтекаемый, зализанный, словно скоростной автомобиль, но при этом высотой в два с лишним человеческих роста. Огромные колеса закрыты обтекателями, на передке - фара и надпись: «СССР. ИС 30-16». Наверху, там, где покатость лобовой поверхности переходит в закругление, есть еще какая-то надпись, но я не могу ее разобрать.
        Я разглядываю этого железнодорожного монстра и никак не могу понять, что это - паровоз, тепловоз? Когда такие ходили, куда и зачем? И почему они исчезли, словно динозавры, а не стоят в музеях, вызывая законную гордость за наше великое прошлое у нынешних поколений?
        Наверное, потому, что кому-то очень не хочется, чтобы мы умели гордиться…
        Рядом с локомотивом громоздится более привычный состав - электровоз и пассажирские вагоны. Электровоз красный с белым, тоже очень большой, с плоскими высокими стеклами. На «морде» надпись: «ВЛ86ф001». Левое окно разбито, круглый рот фары «во лбу» электровоза тоже щерится острыми стеклянными зубами.
        Я подхожу ближе и кладу руку на выступающий вперед подобно тарану сцепочный узел. Тело скручивает судорогой, по ушам бьет грохот колес: та-дах-та-дах, та-дах-та-дах! Перед глазами проносятся, быстро меняя друг друга, картинки, похожие на кадры фотохроники: толпы веселых парней и девушек на вокзалах, бренчание гитар, потом сразу - огромный, многокилометровый котлован, а за ним циклопическое сооружение из бетона, похожее на стену. Вспыхивают звезды сварки, подъемные краны машут руками стрел, ревут громадные самосвалы, рокочут бульдозеры, шумит вспененная вода…
        Из динамика, приколоченного прямо к стволу одинокого кедра, торчащего над вагончиком с надписью «Прорабская», звучит незнакомый мотив, доносятся слова песни: «Торопится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз…»
        Отдергиваю руку. Наваждение исчезает. Словно его и не было. Локомотив нависает надо мной горой мертвого металла. С опаской отхожу в сторону - слишком мощна энергетика его технологической памяти.
        Дальше я вижу поезда, тепловозы, электровозы, рядами стоящие на путях. Все они уже отъездили свое, все они - старье, хлам, металлолом на колесах. Но что творилось здесь, когда эти гиганты были на ходу! Сколько составов ежечасно принимала и отправляла эта Главная узловая станция?
        Я бреду, перешагивая через рельсы. Зеленые пыльные тепловозы провожают меня недобрым взглядом внимательных глаз-прожекторов. Последним в ряду заброшенной железнодорожной техники стоит бело-сине-красный состав с самолетной мордой. Единственная фара по центру прикрыта решеткой. Наверху, возле стекол кабины, надпись: «ЭР-200». Кажется, такой поезд я где-то видел. В детдоме по телику, что ли?
        «ЭР-200» - самый грустный из всех локомотивов. Пожилые титаны, что остались у меня за спиной, свое отработали, перевезя миллионы тонн грузов и сонмища пассажиров. А «ЭР-200», похоже, списали просто потому, что ему нашли более дорогую, а значит, приносящую больший доход хозяевам замену.
        Впереди, за горбом перехода, с характерным грохотом стартует электричка. На перроне остается человек десять. Я поднимаюсь по лестнице горбатого перехода, смотрю на закопченный потолок станции, парящий во мраке на невообразимой высоте. Кажется, там даже имеются какие-то украшения и барельефы, но из-за недостатка освещения ничего не разобрать.
        Спускаюсь на перрон и подхожу к толстому парнишке с пакетом в руках. На нем полосатый свитер, мешковатые штаны с карманами на коленях, кроссовки. Из-под бейсболки торчат короткие рыжеватые волосы, курносый нос украшает царапина. Он курит, стряхивая пепел под ноги.
        - Это на куда ушла? - спрашиваю про электричку.
        - Новенький… - понимающе кивает парнишка.
        - В смысле?
        - Новенькие всегда спрашивают, куда и откуда идет состав.
        - А че не так?
        Он указывает рукой с сигаретой на золотые буквы в торце станции:
        - Читай: Узловая! Понял?
        - Нет.
        - Узел здесь. Куда хочешь можно попасть. Теперь понял?
        - А как?
        - Каком кверху, - он смеется, достает из пакета банку пива.
        Щелк - пшш!
        Отпив глоток, парнишка снисходит до объяснений:
        - У каждого своя дорога и свой поезд. Или не поезд даже. Кто на что учился.
        - Учился?
        - Ну ты тупой! Так говорят, понял? Вон, смотри…
        Из тоннеля выкатывает… трамвай. Обычный такой городской трамвай, вполне современный, с рекламой женских прокладок на боку. Внутри горит свет, и трамвай похож на аквариум на колесах. Коротко прозвенев, он останавливается у начала перрона. Несколько человек, в основном пожилые женщины с сумками на колесиках, торопливо заходят внутрь. Трамвай трогается и, покачиваясь, проезжает мимо нас. Несколько секунд спустя его красные огоньки скрываются в тоннеле напротив.
        - Видал, поехали?
        Я хочу спросить «куда?», но прикусываю язык. Парнишка наверняка ответит что-нибудь вроде «на кудыкину гору».
        Стоим, молчим. Он сосет свое пиво, изредка прерываясь на затяжку. Синеватый дымок плывет над рельсами. На столбах освещения чирикают воробьи. Я разглядываю людей на перроне. В голове - сумбур и хаос, как это называл Бройлер. Что это за место такое? Почему «у каждого своя дорога и свой поезд»? Почему трамвай? Почему половина путей забита нерабочими составами? Почему, почему, почему?
        - Молодой человек нуждается в разъяснениях? - раздается за спиной скрипучий голос.
        Резко поворачиваюсь - аж в глазах темнеет. Передо мной старик, высокий, сухой, желтая кожа туго обтягивает кости черепа, глубоко запавшие глаза кажутся двумя червячками, выглядывающими из дыр в яблоке. Одет старик в черный плащ, суставчатые пальцы сжимают рукоять зонтика. У него прямая спина, и вообще он похож на какого-то аристократа, графа или герцога.
        - Ну, типа да, - я киваю.
        - Извольте, - старик совершает странное телодвижение, напоминающее поклон. При этом он умудряется не наклонить головы. - Вы, юноша, оказались в удивительном месте. Сразу отмечу - далеко не каждому хомо сапиенсу удается попасть сюда. Мало того, большинство живущих на планете Земля людей даже не догадываются о существовании этой… гм-гм… станции. А она, тем не менее, есть. Мне неизвестно, администрацией какого из потусторонних миров санкционирована ее работа, но станция функционирует исправно. И предоставляет свои услуги каждому желающему. Вот вы, молодой человек, желающий?
        Отвечаю честно:
        - Я не знаю.
        - Ваш ответ не делает вам чести, - граф поджимает фиолетовые губы. - Извольте объяснить, зачем тогда вы здесь?
        - Да я случайно! - почти кричу, с отчаянием в голосе.
        Старик меня пугает больше, чем мертвые локомотивы и трамвай на железнодорожных путях.
        Из тоннеля, пыхтя, выкатывает маневровый тепловоз. Он тащит за собой единственный вагон, обычный, пассажирский вагон, грязный, обшарпанный, весь раскрашенный и исписанный граффити.
        - О, это мой! - Парнишка в бейсболке отбрасывает пустую банку.
        Банка скачет по перрону с противным жестяным дребезжанием. Он залезает в вагон, и маневрушка утягивает его прочь.
        - Итак, - напоминает о себе старик, - вы явились на станцию незваным гостем. Что ж, должен вас огорчить - вы можете застрять тут навсегда!
        Последнее слово он произносит торжествующим, каркающим голосом. «Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!» - прыгает по станции эхо. Семафор у тоннеля вспыхивает зеленым. Приближается очередной состав. Он выносится из провала в стене со свистом, весь сверкающий огнями, точно детская игрушка. Если «ЭР-200» походил на пассажирский самолет, то этот поезд своими обводами напоминает современный истребитель. На зализанной кабине - красный силуэт хищной птицы и надпись: «Сапсан».
        - Вынужден с вами проститься! - Старик оскаливает белые, явно вставные зубы. - Всего вам, юноша!
        И он бойко ковыляет к затормозившему составу. Ему остается сделать всего один шаг, чтобы войти в вагон, но тут двери с шипением начинают закрываться и «Сапсан» трогается с места.
        - Постойте! - кричит старик, пытаясь вставить зонт в щель между дверями.
        - У-у-у! - воет поезд.
        - А-а-а! - кричит старик.
        Его тащит следом за вагоном. В воздухе мелькают костлявая рука, полы плаща - и «Сапсан» во мгновение ока исчезает со станции.
        Я подхожу к краю перрона. Старик лежит на рельсах, разрезанный пополам. Пузырится кровь, шевелящаяся груда кишок расползается между шпалами, нелепо дергается скрюченная нога. Мое горло сжимает спазм, и я блюю прямо на останки…
        Глава пятнадцатая
        Тайм-аут, коллега
        - Пятёра, братан! - кричит кто-то, тормоша меня, словно куклу.
        Голова раскалывается, как будто в нее воткнули раскаленный штырь. Рвота не прекращается. Острая боль режет желудок, мне не хватает воздуха - спазмы идут один за одним, не давая возможности вдохнуть.
        - Водички ему дайте, - просит Шуня.
        - Щас, щас, - отзывается Губастый.
        Мне на лицо льется холодная вода. Она затекает в нос, в рот, я пытаюсь вдохнуть, делаю глоток - и опять сгибаюсь пополам в рвотной судороге.
        - Поднимите его! - командует Тёха.
        Крепкие руки Сапога вздергивают меня, прислоняют спиной к чему-то твердому. С трудом разлепляю склеившиеся от гноя веки. Тусклый свет лампочки режет глаза, точно ножом. Различаю Губастого. У него под глазом финик, нос распух, как баклажан. Рядом появляется лицо Шуни. Оба смотрят на меня с испугом.
        - Ну че, братан? Как ты? - басит слева Сапог.
        - Нэ-э-э… - Я пытаюсь сказать «нормально», но голоса нет, одно мычание, переходящее в хрип.
        - Не трогай его, пусть оклемается, - Тёхин голос раздается слева.
        Так, значит, все здесь, всё в порядке, один только я такой вот лох фанерный, чуть тапки не отбросил. Поднимаю руку и трогаю голову. Трогаю - и не чувствую ее. Вместо головы у меня какой-то матерчатый шар.
        - Тихо, тихо, - Сапог ловит мою руку, осторожно, словно она стеклянная, опускает вниз. - Не дергайся, тебе вредно. Ну, всё?
        - Всё-о-о-о, - выдавливаю я.
        Слава богу, тошнота постепенно отступает. Организм подает сигналы - ноги на месте, руки целы. Понимаю, что сиденье подо мной слега подрагивает - значит, мы едем. И едем, судя по полкам, в поезде, в плацкарте, а не в электричке. Но как мы сюда попали?
        - Жрать хочешь? - со всей участливостью, на какую он только способен, спрашивает Сапог.
        - Офигел?! - одергивает его Губастый. - Какой ему сейчас жрать! Пусть сидит.
        - Лечь бы… лечь, - эти слова получаются у меня уже лучше.
        - Сиди, - говорит Тёха. - Ты как ложишься, сразу блевать кидаешься.
        - А где… Куда едем?
        - Кемерово проехали, - сообщает Губастый. - Утром в Красноярске будем.
        - Ке… Кемерово? - Я силюсь вспомнить, где это, пытаюсь мысленно представить карту. Голова пульсирует болью в такт далекому перестуку вагонных колес. - Сколько я… в отрубе?
        - Третий день кончается, - усмехается Сапог и тут же увлеченно начинает говорить: - Мы думали - кирдык тебе, братан! Думали, Бройлеру дубль дашь, понял?
        - Погоди ты! - обрывает его Губастый и обращается ко мне: - Ты вообще ничего не помнишь?
        - Гопоту помню… - Я напрягаю память. - Монтажкой меня…
        - Во, все так и было! - радуется Сапог и пихает Губастого. - А ты - «он память потеряет», «дебилом будет»! Ух, был бы у меня автомат, всех козлов бы положил!..
        - Пяточкин! - зовет меня Шуня. - Ты герой России, знаешь?
        - По… почему?
        Сапогу надоедает этот косноязычный разговор, и он разводит руки в стороны:
        - Тихо все! Я сам. Короче, так: когда ты под монтажку кинулся, косари в вагон вломились. Ну, они видели, как все было. И давай этих уродов принимать. А те в отмах. И все по новой. Тут станция. Косари уже в курсах, две машины подогнали, народу валом, все со стволами. «Скорая» приехала. Кипёж такой, как будто президента встречают. Короче, всех повязали.
        - И нас?
        - Нас в больничку повезли. Тебя на носилках, мы рядом. Шуню только хотели в косарню для дачи показаний - она ж одна вся целая!
        - Неправда, я ноготь сломала! - возмущенно кричит Шуня.
        Все начинают ржать. И я тоже, хотя это очень больно. Но смех продлевает жизнь, а боль можно потерпеть.
        Отсмеявшись, спрашиваю:
        - А чего потом было?
        - Косарь к нам пришел, целый майор. Ну, начался гнилой базар - кто-почем-хоккей-с-мячом. Телега про экскурсию, ясное дело, не катит. Мы молчим. Тогда косарь сам начинает: мол, как хорошо, что этих отморозков взяли, на них столько всего висит, а главное, они мента замочили осенью, тоже в электричке. В общем, благодарность нам кидает реальную. И спрашивает, чем помочь.
        - Ага, - не выдерживает Губастый. - И тут Тёха: нам билеты надо до Хабаровска.
        - Глохни! - рявкает Сапог. - Сам расскажу! Короче, косарь кричит - не, до Хабары не могу, но до Красноярска сделаю! В общем, жратвы он нам купил, лекарств для тебя - не помнишь?
        - Я ж в отрубе был, - пытаюсь пожать плечами, мол, как я могу что-то помнить. - А че, такие косари разве бывают?
        - Всякие бывают, - бурчит Тёха.
        Движение отзывается болью во всем теле. Оказывается, у меня пострадала не только голова.
        - Ха, в отрубе! - Сапог хлопает тыльной стороной руки в ладонь. - Ты ж ногами ходил, воду пил, хавал даже. Правда, блевал все время и мычал, как бухой. Мы с Губастым тебя в туалет водили. В коридоре отпустим, ты клешни растопыришь и чапаешь - му-му! На зомби из кино похоже. Косарь нам кричит: куда вы его тащите? Его лечить надо, капельницы-муяпельницы всякие ставить. А мы кричим: десант своих не бросает! В общем, свинтили с больнички, в поезд затихарились, ведро у проводницы взяли и вот - едем.

***
        Ночь проходит спокойно. Перед сном Шуня и Губастый в четыре руки делают мне перевязку, накладывают какую-то вкусно пахнущую покоем мазь. Больничные запахи для меня всегда, с самого детства, связаны с чем-то приятным - с отдыхом, с тишиной, с одиночеством.
        - У-у-у, тут такой шишак, - завистливо говорит Губастый, осматривая мою освобожденную от бинтов голову. - И рана!
        - Рана-то откуда? - Я вспоминаю обмотанную изолентой монтажку.
        - А кожа лопнула, - Шуня произносит эту фразу так, точно это обычное и даже плевое дело - ну подумаешь, кожа! Лопнула, бывает…
        Мазь помогает. Боль в голове постепенно проходит. Тошнота время от времени напоминает о себе, но это уже не те спазмы, что рвали меня на части. Ведро остается стоять под полкой.
        - Все путем будет! - весело ободряет меня с боковушки Губастый.
        - Хватит базарить! - бурчит Тёха с нижней полки.
        Сапог и Шуня, шепчущиеся о чем-то наверху, затихают. Наступает гулкая вагонная тишина. Под аккомпанемент колесного стука я медленно погружаюсь в сон.
        Губастый прав: все будет путем…

***
        Утром я самостоятельно дохожу до туалета. Меня не тошнит, голова почти не болит, только страшно чешется. Но мутняк остается - время от времени все вокруг начинает «ехать», и я против воли хватаюсь руками за полку, на которой сижу.
        Пробую поесть - пара бутербродов проходит нормально. Хочется еще, но Тёха решительно пресекает мои попытки нажраться от пуза.
        - Хорош. Опять заблюешь все, Губастому потом убирать.
        - Красноярск! Прибываем в Красноярск! - зычно вопит проводница, ковыляя по вагону.
        - Погода там как? - окликает ее Губастый.
        Проводница неодобрительно смотрит на нас - такие пассажиры для нее головная боль, но все же снисходит до ответа:
        - Передали - тепло, плюс один.
        Красноярский вокзал похож на дворец - здоровое старинное здание с куполом. Только по бокам к нему зачем-то пристроили два современных «турецких мавзолея», и теперь дворец похож на пожилую богатую тетку, которую зажали в темном переулке два гоп-стопника.
        Стоим у дверей, толпа пассажиров обтекает нас со всех сторон.
        - Ну че, как обычно - ты за билетами, мы потусим? - спрашивает Сапог у Тёхи.
        Видок у нас аховый - Губастый весь в бланшах, я тоже. У Сапога рассечена бровь, только Шуня и Тёха выглядят более-менее. Чем скорее мы куда-нибудь спрячемся, тем лучше.
        - С бабками напряг, - говорит Тёха после короткого раздумья.
        Все понятно. Пока тепло, неплохо было бы подзаработать. Но как и где?
        Неподалеку пасется мужик лет тридцати, одетый в яркий оранжевый пуховик с черными полосками на рукавах. Он смотрит на нас, явно что-то прикидывая. На косаря вроде не похож, но кто их здесь, в Красноярске, знает? Может, переодетый опер?
        - Ладно, пошли внутрь, - объявляет Тёха.
        Мы трогаемся, но тут оранжевый загораживает нам путь.
        - Привет! Ребята, заработать хотите?
        - На ловца и зверь, - бурчит Тёха. - Че делать надо?
        - Агитаторами на выборной кампании, - не очень понятно объясняет мужик.
        - Денег сколько?
        - Не обидим! У нас автобус, пойдемте, довезу до штаба. Меня зовут Антон.
        - Какого еще штаба?
        Он улыбается.
        - Предвыборного!

***
        Едем через весь город куда-то на окраину. Наконец автобус останавливается возле двухэтажного дома.
        - Вылезайте! - командует Антон. - Идите за мной.
        Шагаем по длинному коридору, заставленному шкафами. К стене прислонен большой плакат: «Петр Халл - это чистый город, порядок на улицах и забота о каждом. Голосуйте за Петра Халла!» Рядом плакат поменьше: «Петр Халл - наш депутат!» То и дело навстречу нам попадаются какие-то люди с пачками листовок, в воздухе висит табачный дым.
        Антон толкает дверь, кивает:
        - Проходите.
        Помещение - явно бывший школьный кабинет: парты, доска, портреты замшелых писателей на стене. У доски двое: толстый дядька, удивительно похожий на нашего Бройлера, и человек-гора в черном костюме-тройке. Человек-гора наголо брит, толстяк, наоборот, волосат, как павиан. Этим он, кстати, отличается от лысого Бройлера. И с руками у него все в порядке. Есть руки.
        Мы топчемся у двери. «Оранжевый» Антон делает нам знак - тихо, мол. Тихо - потому что двое у доски спорят, и, судя по всему, уже давно.
        - Демократия в России невозможна, как невозможно посадить на смоленском огороде эквадорский банан! - веско басит человек-гора. - Он не будет расти, не будет плодоносить, он погибнет в нашем климате, проиграв битву за жизнь какой-нибудь репе или свекле. При этом репа в Эквадоре вполне себе может расти и плодоносить. Но оставим ботанические аллегории, перейдем к главному…
        - К какому еще главному? - яростно выкрикивает волосатый. - Что есть демократия, коллега? Что это за зверь такой? В идеале, в классическом понимании это власть народа, то есть когда народ выбирает лучших своих представителей, соль земли, чтобы они «володели и управляли» этим самым народом…
        - Угу, - человек-гора наклоняет бритую голову. - Только на деле демократия давным-давно превратилась во власть денег. Тут все очень просто: главной и неотъемлемой частью ваших демократических выборов является так называемая предвыборная борьба. То есть народу объясняют, кого надо выбирать, кто лучше, кто соль земли. А у кого больше шансов лучше объяснить это, у кого больше шансов победить? У того, естественно, у кого больше денег, которые можно потратить на выборы. Таким образом, в демократических странах к власти всегда приходят деньги. Большие деньги. Так-то.
        Толстяк подпрыгивает на месте от негодования.
        - Чушь! - кричит он. - Чушь, чушь и еще раз чушь! Вы забываете, коллега, один важный момент - при демократии передача власти происходит без заметных и ощутимых потрясений. Стало быть, существует некий стабилизирующий фактор, который гарантирует преемственность, гарантирует устойчивость системы. Что служит этим фактором? И вот тут мы можем говорить о деньгах. Они, если угодно, - своеобразный фундамент, над которым можно надстроить - и снести! - все, что угодно, но сам фундамент всегда остается невредимым. Таким образом, демократия - это стабильность!
        - Это наш главный пиарщик, - кивнув на волосатого, с гордостью сообщает Антон шепотом.
        - Кто? - не понимает Сапог.
        - Пиарщик - специалист по связям с общественностью, - объясняет начитанный Губастый. - Он знает, как лучше убедить людей что-нибудь купить или за кого-нибудь проголосовать.
        - Ясно, - разочарованно бухает Сапог. - Разводила, короче.
        - Ти-ихо! - шипит Антон.
        Но он зря волнуется - спорщикам сейчас не до нас.
        - Этот статус-кво соблюдается неукоснительно, - визжит волосатый пиарщик. - Корни его уходят в глубокое западноевропейское Средневековье, они - в цеховых гильдиях, в купеческих сообществах, в бюргерских общинах, куда принимали только по достижении определенного уровня богатства. Деньги там были главнее власти, и это делалось сознательно, дабы противопоставить себя, свою гильдию, свой круг - сеньору, феодалу, имевшему власть, но зачастую не имевшему денег. Европа, коллега! Она шутить не любит. Состоятельным людям нужна была гарантия от беспредельщиков, облеченных властью, и этой гарантией стала демократия!
        - Ну да, в Европе кровопролитная война между властью и деньгами закончилась безоговорочной победой последних. Но деньги не просто победили, они еще и создали себе религиозно-идеологическую базу - протестантизм, и двинулись в глобальную экспансию по планете, - человек-гора бухает увесистым кулаком в ладонь. - Истоки нынешней западной демократии вовсе не на афинской агоре, нет, они - в набитых талерами сундуках ганзейских купцов, в меняльных лавках Амстердама, в ювелирных мастерских Парижа, ясно вам?
        - Ага! - торжествует волосатый. - Вы сами проговорились! Конечно, в России, в этой стране, власть всегда была первичнее, главнее денег. Начиная со времен князя Владимира Святого власть стала высшей ценностью, главным призом, а деньги зачастую не играли даже вспомогательной роли. В этом особенность российской политической системы, причем особенность ментальная, то есть не подающаяся быстрому изменению.
        - Быстрому? - хмурится человек-гора. - Да эту особенность вообще изменить невозможно! Мы - русские, с нами Бог! Так всегда было и будет.
        - А это кто? - указывает на лысого Губастый.
        - Пиарщик нашего главного конкурента Красовского, - шепчет «оранжевый». - Красовский идет от блока патриотических сил.
        - А ваш от какого?
        - Ни от какого. Наш кандидат - независимый предприниматель.
        - А чего они вообще спорят?
        - Репетируют предстоящие дебаты. Тихо!
        - А че тихо-то, - Губастый пожимает плечами. - Они так орут…
        Волосатый и лысый пиарщики и вправду орут как резаные:
        - Конечно, совсем иначе происходит и механизм передачи власти! - надрывается толстяк. - Стабилизирующего фактора не существовало долгие века, и поэтому каждый раз смерть правителя приводила к жесточайшим столкновениям и войнам, которые вполне можно назвать гражданскими. Традиция гражданских войн у нас очень древняя, ей чуть не тысяча лет, понимаете? После смерти того же Святого Владимира его дети затеяли первую из таких войн, и впоследствии брат вставал на брата, а сын на отца бессчетное количество раз…
        - Стоп! - Человек-гора поднимает ладонь-лопату - Тайм-аут, коллега. Я тут дальше подготовил тезисы о том, что попытка стабилизировать систему была предпринята монголами из Золотой Орды, но и у них ничего не вышло. Выдавая ярлыки на великое княжение, ордынцы добились лишь централизации власти, которая затем и смела их с исторической арены. Как, пойдет?
        - Вполне, - соглашается волосатый. - А дальше все шло по отработанной схеме. Как только очередной правитель уходил из жизни, так тут же разгоралась битва за власть, причем чем властительнее и сильнее был правитель, тем кровавее и страшнее оказывалась эта битва. После смерти Ивана Грозного в каше Великой Смуты страна и вовсе едва не погибла…
        - Снова - стоп! - Человек-гора достает из кармана какие-то листочки, шелестит ими. - Вот тут про Новгородскую республику - это же ваши слова?
        - Какие? - Толстяк подпрыгивает, пытаясь заглянуть в листочек.
        Шуня хихикает, пританцовывая и виляя задницей, напевает еле слышно:
        - Тыц-тыц-тыц… «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер. А костру разгораться не хочется, вот и весь, вот и весь разговор…»
        Мне тоже смешно, как будто я смотрю цирковое представление, где два клоуна валяют дурака. Но пиарщики убийственно серьезны.
        - «Кстати говоря, в русской истории была долговременная попытка поставить деньги над властью, то есть пойти по западноевропейскому пути. Речь идет о Великом Новгороде, о Новгородской республике», - зачитывает человек-гора.
        - Все, все, я вспомнил! - энергично кивает волосатый. - Там дальше так: однако противостояние власти и денег в конечном итоге вылилось тут в самую крайнюю форму, и тот же Иван Грозный попросту вырезал всех «демократов», на долгие века закрыв эту тему в российской политике.
        - И еще… - потрясает листочками лысый.
        - Я знаю, знаю! - кричит толстяк и, заложив короткие ручки за спину, тарабанит: - Можно потратить уйму времени, подтверждая тезис о потрясениях при передаче власти. Достаточно вспомнить события, последовавшие за смертью царя Алексея Михайловича, замятню среди российской аристократии, вызванную смертью его сына Петра Первого, или мятеж декабристов, вызванный смертью Александра Первого. Важно другое: сформировавшийся в Европе вполне себе демократический в плане передачи власти принцип «Король умер - да здравствует король!» у нас практически никогда не работал. Теперь ваш выход, прошу!
        Человек-гора промокает блестящую от пота лысину огромным клетчатым платком и басит:
        - Исключения были, но они составляют небольшие по сравнению со всей русской историей временные отрезки. Это периоды царствований Николай Первого - Александра Второго, кстати, последний был убит террористами - Александра Третьего - Николая Второго и позднесоветский период правления Хрущева - Брежнева - Андропова - Черненко - Горбачева. Что примечательно, обе эти эпохи закончились революциями, первая - социалистической, вторая - антисоциалистической олигархической. Вот так-то, вот к чему приводят попытки насадить на нашей почве демократию!
        - Какая демократия в царский период, окститесь, коллега! - взвизгивает толстяк.
        - Суверенная, естественно, - человек-гора впервые изображает на монументальном лице подобие улыбки. - Ну, а раз власть в вышеупомянутые исторические отрезки передавалась практически без борьбы, существовал некий стабилизирующий фактор. Им, как это ни странно, выступала весьма разветвленная бюрократическая система, огромный пласт чиновничества, которое хотело сохранить существующее положение вещей и могло в силу наличия управленческих рычагов повлиять на желающих включиться в борьбу за власть. Таким образом, российско-советское чиновничество само по себе играло весьма весомую роль, однако на развитии страны оба раза, когда оно вступало в игру, закончились весьма плачевно.
        - Уф… - Толстяк берет со стола плоскую бутылку виски, отхлебывает прямо из горлышка. - Пора переходить к финальной части, коллега. Боюсь, избиратель заскучает.
        - Подбросим ему мясную кость, - хмыкает человек-гора, принимая бутылку из рук толстяка.
        - Это какую же?
        Сделав длинный глоток, лысый вытирает губы и отвечает:
        - Сахарную. Вот послушайте, что скажет мой: «Демократию западного образца у нас построить нельзя, потому что ментально мы не можем примириться с главенством денег над властью».
        - Чудно, просто чудно! - хихикает волосатый. - А мой ответим так: «Сильный недемократический правитель самим фактом своего правления закладывает предпосылки грядущих после его ухода из власти потрясений, обычно ведущих к ослаблению государства».
        - Но! - Человек-гора поднимает вверх огромный палец. - Стабилизирующий механизм при передаче власти в наших условиях в конечном итоге становится фактором, разрушающим само государство.
        - Кажется, это тупик? - разводит ручками толстяк. - Но мы думаем, что решать эту проблему как-то надо, и это бесспорно. В ближайшее время нынешний президент России покинет свой пост, и можно с высокой долей вероятности предсказать, что за этим последует очередная фаза борьбы за власть, и дай нам всем бог, чтобы она не вышла за рамки «схватки бульдогов под ковром».
        - Вы забываете, что феномен власти заключается в том, что даже самые верные и преданные соратники, вкусив этого диковинного и необычайно пленительного яства, тут же забывают обо всем - об обязательствах, о дружбе и чувстве благодарности и так далее, готовые пойти на крайности ради того, чтобы как можно дольше не выпускать власть из своих рук, - чеканит каждую фразу лысый. - И всем уже давно ясно, что далее так продолжаться не может. В двадцать первом веке, когда все исторические процессы благодаря глобализации и научно-техническому прогрессу словно бы прессуются и когда то, на что раньше уходили века, теперь происходит в течение пары-тройки лет, Россия может попросту растаять, раствориться в кипучем котле мировой политики, как тает кусок масла.
        - Нет, нет и еще раз нет! - опять подпрыгивает толстяк. - «Новая метла», которая всякий раз выметает сусеки и амбары «до основанья, а затем» начинает с нуля новый цикл, - слишком большая роскошь по сегодняшним временам. Стало быть, нужен некий институт, некий механизм, возможно, что и внегосударственный, внесистемый, который бы играл роль стабилизатора, как магнитное поле Земли стабилизирует стрелку компаса. Что это будет за механизм? Сложно сказать. Церковь, при всем уважении к ее устоям и традициям, так и не стала объединяющим общество фактором, об этом красноречиво говорит количество верующих. Общественная палата в том виде, в котором она существует сейчас, - откровенно пятое колесо в телеге российской государственности. Армия - вообще не вариант, понадобятся десятилетия, чтобы вернуть ей престиж и репутацию. Только проверенная на практике демократическая модель, только либеральные, общечеловеческие ценности…
        - В жопу ваши ценности! - сверившись с бумажкой, басит человек-гора. - У России свой путь, своя дорога. Мы не будем равняться на всяких европейских жабоедов и еврейских олигархов с Уолл-стрит! Нет мировой закулисе, слава России!
        - Перебор, - морщится толстяк.
        - Да? - Человек-гора морщит кожаный лоб, тасует листочки, как карты. - А так? У России свой путь, своя дорога. Она ведет в будущее, в светлые дали, где наш многонациональный народ наконец-то будет счастлив!
        - Это лучше, - кивает толстяк, приглаживая растрепанные патлы. - Ну что, коллега, по-моему, мы очень продуктивно пообщались.
        - Согласен.
        - Вы только подбавьте немного националистской риторики, избиратель это любит.
        - А вы про пидоров чего-нибудь вверните, - усмехается человек-гора. - Что за либерал без рассуждений о правах пидоров?
        - Хорошо, - кивает толстяк. - Итак, до завтра?
        - До завтра.
        Пухлая лапка толстяка тонет в ручище человека-горы. Прихватив бутыль с виски, человек-гора, не глядя на нас, выходит из класса. Волосатый, наоборот, обращает внимание на посторонних.
        - Антоша, это кто?
        - Агитаторы, Аристарх Львович.
        - А-а, ну чудно, чудно! Молодые люди, пожалуйте на инструктаж…
        Глава шестнадцатая
        Целые руки
        - …Румыния так Румыния, - бормочет Губастый, сгребает со стола вырезанные на молочно-белом пластике трафареты и плетется к выходу.
        Сапог догоняет его в дверях, дергает за оттопыренное ухо.
        - Чудило, ты че?
        - Да страна нам досталась какая-то… - Губастый кривится. - Пятая волна расширения НАТО. Вечный сателлит, короче.
        - Короче, дело к ночи, - ржет Сапог.
        Он ничего не понимает и, как обычно, решает, что не стоит напрягаться.
        Мы выходим из желтой двухэтажки, где располагается избирательный штаб кандидата в депутаты Петра Халла, и бредем по улице к железнодорожному вокзалу. Хочется есть, сырой ветер толкает нас в спины. Шуня музыкально гремит шариками в баллонах с краской, Сапог напевает что-то про короткие юбчонки, Губастый рассматривает новенькие трафареты. Пока суд да дело, я прикидываю, сколько мы сможем заработать за день. Волосатый москвич-пиарщик по имени Аристарх, когда проводил инструктаж, сказал, что за одну подтвержденную надпись штаб платит сотку. Но трафаретить нужно не абы где, а в обозначенных местах - на заборах у дорог, на опорах мостов, на воротах.
        - И упаси вас бог нафигачить что-нибудь на жилых домах, частных гаражах или в общественных местах! - предупреждает нас волосатый Аристарх. - Да, и еще - от надписи до надписи должно быть не меньше квартала. Вечером я лично проверю выполнение задания. Разбор полетов и раздача слонов здесь же в двадцать четыре ноль-ноль.
        «За день мы свободно заделаем штук сто трафаретов, - размышляю я. - Сто по сто - это будет десять тонн! Десять! Хватит и на билеты, и на пожрать. А Тёха, когда отправлял нас сюда, сказал, что если мы косую срубим - хорошо…»
        Радужные мои мысли прерывает Сапог. Выхватив у Губастого трафареты, он уверенно тычет ими в серый забор, огораживающий автостоянку.
        - Че тянуть, айда нашляпаем!
        Губастый пытается возразить, но мы уже мчимся к забору. Трафаретов у нас четыре. На двух больших - слово «Румыния», разбитое пополам. На остальных - стихи и подпись. У стихов буковки поменьше, а подпись опять крупная: «Петр Халл». Волосатый пиарщик по секрету сказал, что это поэтический псевдоним будущего депутата, а настоящая его фамилия Халицеров. Он владеет таксопарком, двумя магазинами и издает за свой счет сборники стихов.
        Когда нам выдали трафареты, Губастый удивился:
        - Но вы же вроде как демократы?
        Аристарх взмахнул ручками:
        - Молодой человек, наша главная задача - пройтись по всему электорату. Либерально настроенную часть избирателей привлечет демократическая риторика, а обыватель решит, что наш кандидат - твердый государственник. Ваша задача - донести до народа его гражданскую позицию. И вообще, нечего рассуждать, идите работайте. Инструктаж закончен.
        Сапог и я прижимаем трафареты к забору, выбрав место посуше, Шуня снимает колпачки, по очереди красит буквы - и наши пальцы - черным и красным. Сняв трафареты, мы отходим, чтобы насладиться творением рук своих. За спиной громко и обидно смеется Губастый. На заборе в два цвета значится: «ынияРум - ‘‘шестерка’’ НАТО. Соседа такого России не надо! Петр Халл».
        - Косяк, - бормочет Сапог.
        Шуня хихикает. Я беру у нее баллон и закрашиваю наш дебют. Потом мы «набиваем» стихи кандидата Халла заново. Как говорится - с почином…
        Вскоре видим шикарное место, будто специально предназначенное для нас, - белую каменную тумбу посреди скверика. Наверное, раньше на этой тумбе стояла какая-нибудь «девушка с веслом», а теперь нет ничего, только высится серый снежный малахай.
        Радость оказывается преждевременной - тумба уже попала в поле зрения агитаторов «нашего» кандидата. На побелке грозно синеют слова: «Польша - нелепая, злая страна. Тявкает так, будто Моська она». И, естественно, подпись: «Петр Халл». Видимо, какая-то группа забрела не в свой район.
        - Уроды, - разочарованно констатирует Губастый.
        Снова бредем по улице. Мимо проносятся разномастные машины, окутанные облаками грязных брызг. Спешат по своим делам горожане. Сисястая девка на большом рекламном щите предлагает «окунуться в атмосферу гламура».
        - Шуня, а гламур - это че такое? - спрашивает Сапог.
        - Это когда красиво и на халяву, Сапожок, - улыбается та в ответ.
        - О! - Сапог показывает на коричневый железный гараж, притулившийся у беседки во дворе пятиэтажки. Некий местный Ромео размашисто начертал на нем: «Надя! Я тебя люблю!»
        Шуня, зло щурясь, выхватывает свой баллон и, небрежно встряхнув его пару раз, в несколько движений нахлестывает рядом с именем безвестной Нади короткое: «Шлюха».
        - Любви не бывает! - тряхнув рыжими хвостами, заявляет Шуня.
        - Откуда знаешь? - ехидно спрашивает Сапог.
        - Проверяла!
        Губастый качает головой. Ему не нравится, когда людей обижают просто так, ни за что. Губастый долго гремит шариками, потом старательно закрашивает Шунино художество четырьмя жирными линиями, а ниже своим каллиграфическим, на оценку «пять» почерком пишет: «Дура».
        - Теперь правильно, - убежденно говорит Губастый и сплевывает в ноздреватый оттепельный сугроб…
        Вскоре становится ясно - район нам достался неудачный. Заборов и мостов нет, одни жилые дома, глядящие на нас сотнями окон. Мечты о десяти тоннах тают. Мерзнут испачканные краской пальцы, и я втягиваю их в рукава крутки. Теперь мои руки похожи на двух раков-отшельников, спрятавшихся в раковины.
        Фортуна все же снисходит до легкой улыбки - нас выносит к вещевому рынку. За сетчатым забором шевелится темная масса людей. У входа торчит зеленая будка охраны. Губастый встает на стрем. Шипит баллон в руках Шуни. Раз-два - и готово. Из будки выходит мужик-чоповец в черном бушлате.
        - Бежим! - хрипит Сапог.
        Мужик поигрывает дубинкой, лениво озирая шумящую базарную толпу. На «румынскую» надпись он не обращает никакого внимания.
        Тусклый зимний день переваливает за обед. Жрать хочется - аж челюсти сводит. У нас в активе всего три надписи. Третью мы «набили» на дощатой стене какого-то склада. Триста рублей, всего триста рублей, которые еще предстоит получить…
        - Надо на окраину идти. Заводы раньше всегда на окраинах строили. Где заводы - там и заборы, - говорит Губастый.
        Никто не спорит, даже Сапог. Легкие тысячи, которые мы надеялись срубить с кандидата Халла, превращаются в жалкие крохи. А вечером Тёха скажет: «Никакого от вас толку». Сам Тёха, отправив нас с «оранжевым» Антоном, ушел на товарную станцию, разгружать вагоны. Сапог тоже хотел идти с ним, но Тёха его не взял - мол, если что, среди нас должен быть кто-то, кто может дать в торец местной гопотушной борзоте.
        Выходим к железной дороге. Заборов тут полно, но все они сверху донизу разрисованы местными рэперами. Сапог матерится и пишет на гигантском желтом колобке-смайле: «Рэп - кал!»
        Наконец нам везет - обнаруживаем более-менее чистую опору автомобильной эстакады, нависающей над железнодорожными путями. Уже вечереет, с Енисея дует пронзительный ветер. Мимо то и дело проносятся стальные удавы поездов, на эстакаде зажигаются оранжевые фонари. «Нашляпав» четвертую надпись, отходим на пару метров полюбоваться патриотическими виршами. В это время под эстакаду въезжает машина, черный «Паджеро» с тонированными стеклами. Хлопают дверцы, и к нам направляются трое качков в кожаных куртках.
        - Пипец! - шепчет Губастый.
        То, что эти стриженые парни приехали по наши души, ясно всем. Шуня роняет баллоны на мокрый гравий. За нашими спинами рельсы, за рельсами - сплошная стена гаражей. Бежать некуда. Один из качков, белобрысый и курносый, вынимает мобильник, куда-то звонит. До нас доносятся фразы: «Ну, в натуре… Еще одна средняя группа детского… Прикол, Халва совсем съехал… Патриот, йоптить! Ладно, я понял. А может, лучше по соплям? Понял, все будет конкретно - цивилизованными методами, йоптить… Да, тысячу дадим. Да, как всем, йоптить. Все, шеф, отбой!»
        Сунув мобильник в карман, качок улыбается. Улыбка у него нехорошая - улыбается только рот, а в глазах скука.
        - Короче, так, - лениво роняет он слова. - Вы нам трафареты, мы вам штуку рублесов. Все как в Европе.
        - Иначе руки поломаем! - тут же добавляет его напарник.
        Губастый смотрит на Сапога. Тот, набычившись, пожимает плечами.
        - Лучше синица в руках. Отдай им, - говорю я Губастому.
        Он, выпучив от страха глаза, подходит к белобрысому и протягивает трафареты. Их перехватывает тот, что угрожал нам.
        - Гля, Седой, Румыния! - ржет качок, рассматривая трофеи.
        - Халва, ебанашка, думает, за эти стишки его выберут, - включается в разговор третий пассажир «Паджеро».
        - Да мне пох, нах. Э, гомозня, звездуйте отсюда! - И белобрысый поворачивается к нам спиной, направляясь к джипу Его спутники идут следом.
        - А… - начинает Губастый.
        Он еще не понял, что это кидок. Все трое качков резко останавливаются.
        - Че?! - рявкают они хором.
        Губастый опускает голову и, бормоча:
        - Лучше синицы в руках только целые руки, - бредет к нам.
        - С-суки! - цедит Сапог. - Был бы у меня автомат…
        Он презрительно щурит глаза, но видно, что ему тоже страшно. Мы все хорошо знаем, на что способны качки из джипов. Шуня стоит у меня за спиной. Баллоны так и лежат у ее ног.
        Джип уезжает. Губастый поднимает баллон с красной краской и пишет поверх нашей последней надписи каллиграфическим почерком: «Все депутаты - казлы!»

***
        Тёха злится. Тёха нами недоволен. Пока мы бродили по Красноярску в надежде заработать на кандидате Петре Халле, он подрядился разгрузить вагон с морожеными курами. В итоге у Тёхи в кармане полторы штуки. А у нас - ноль целых хрен десятых.
        - Лохи! - рычит наш бригадир.
        Топчемся перед ним, опустив головы. Тёха прав - мы лохи.
        - Может, скачкануть по-бырому? - предлагает Сапог.
        - Поздняк метаться, - отрицательно качает головой Тёха. - Электричка до Канска через час. Потом Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Зима… В общем, я прикинул - бабок до Иркутска должно хватить.
        - А потом? - спрашивает Губастый.
        - Потом - голяк. Пахать будем. Все, понял?
        Губастый молча кивает. Когда Тёха в таком настроении, его лучше не злить.
        Идем на вокзал. У меня к вечеру разболелась голова, опять все кружится и качается. Очень хочется лечь, прямо на пол, и уснуть…

***
        Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вагонный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.
        В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника - множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас покрытые снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира из снега торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.
        - Ума не приложу, к чему его присобачить? - говорит наконец дед, с кряхтением поднимается и ногой в старом валенке запихивает матюгальник под лавку.
        Потом он поворачивается к нам и внимательно смотрит на Тёху. Тёха старательно отводит глаза. Часы тикают. Время идет. В животах у нас булькает жиденький титанный чай.
        - Ну? - спрашивает дед. Слова он произносит скрипуче, как робот. - Беретесь?
        Губастый, лазерной Елизаветиной указкой дразнивший рыжего кота, начинает вертеть головой, переводя взгляд с меня на Тёху и обратно. Я уже знаю, что ответит Тёха, и чувствую, как все холодеет внутри.
        - Ну! - солидно кивает головой Тёха. - Только… Половину денег - вперед.
        - Тыщу дам, - радостно скрипит дед. - Театер смотреть будете?
        - Какой театр? - Тёха растерянно моргает.
        Я его понимаю - ни о каком театре речи до этого не велось.
        - Театр боевых действий, видимо, - хихикает Губастый.
        Ему хорошо - он умный и все микитит с полуслова…

***
        Объявление попалось нам на глаза случайно. На иркутском вокзале нас сразу выцепили и погнали косари. Пошарившись по окрестным улочкам, мы остановились у синего павильона, над которым желтела вывеска «Пивная „У фонтана“». Никакого фонтана, правда, в округе не наблюдалось - серый снег, голые деревья, облезлые стены домов.
        На пиво денег у нас, конечно, не было, но пиво нас и не интересовало. Три бутера с жареной салакой, завтрак и обед сразу для бедных странников, - вот что мы искали в «Фонтане». Оказалось, что здесь бутеры дешевые и вполне съедобные. Неплохая, в общем, добавка к бесплатному супу и второму, съеденным нами еще в Нижнеудинске, в благотворительной столовке.
        На крыльце пивнухи, пока Сапог закуривал, Губастый возился с петардами. Он нашел в Канске упаковку в мусорном баке и таскал ее с собой в кармане. Тут-то его взгляд и упал на вырванный из тетрадки листочек в клеточку, косо приклеенный к стене: «Требуются молодые, физически крепкие мужчины. Оплата по договоренности». И адрес. Просто адрес, без телефона.
        - Грузчики, наверное? - предположил Сапог.
        - Или строители, - добавил я.
        - Надо сходить, - подытожил Тёха и оторвал листок от стены. - Мужчины там или женщины - по хрену. Нам бабки нужны.

***
        Бабки и вправду нужны. Остро. Жратвы нет, билеты купить не на что. До Хабаровска еще несколько тысяч километров. Пешком их не пройдешь. Мы попробовали было скачкануть в Тайшете, но нарвались на местных и еле унесли ноги. Сибирь - это вам не европейская Россия, тут народ суровый и особо не разбирается. Дернулся - получи по чавке и не отсвечивай.
        Айфон Елизаветы мы загнали за четыре штуки на толкучке в Канске. Он, конечно, стоит дороже, но там никто больше четырех штук за него не дал.
        Все эти сибирские города, от Омска до Иркутска, когда-то имели не по одному заводу, на которых ковали оборонный щит Родины, что было делом важным и нужным, и поэтому государство не скупилось в средствах на кователей. Народ тут жил обеспеченный и спокойный. Потом все поменялось, щит оказался не востребован, его создатели - тоже. Многие предприятия позакрывались, те, что остались на плаву, выпускают всякую фигню, хозяева их платят работникам мало и нерегулярно. В небольших городках и поселках, во всех этих Краснопартизансках, Александровках и Знаменсках, работы нет вообще никакой. Молодежь идет учиться на бухгалтеров, кассиров, менеджеров-консультантов и представителей прочих не менее актуальных в рыночные времена профессий. Вакансий, понятно, на всех не хватает. А кушать людям хочется, причем каждый день. Оттого народ сибирский несколько вызверился, растеряв былую приветливость и вежливость. Трудно тут.
        Но деньги нужны, край. Как напела Шуня:
        Деньги есть - и ты как барин,
        Одеваешься во фрак,
        Благороден и шикарен,
        А без денег ты - червяк!
        Денег нет - и ты как нищий,
        День не знаешь как убить.
        Всю дорогу ищешь-рыщешь,
        Чтоб такого утащить?

***
        Адрес, указанный в объявлении, мы искали долго. Оказалось, что это вообще не в городе. Пришлось сперва добираться до пригородной станции электрички, оттуда через шоссе и заледеневший, промороженный лес почти час плюхать пешком до садового товарищества «Василек», где мы и обнаружили указанный в объявлении дом.
        Некрашеный кривой забор, пьяные сараи во дворе, утонувшая в сугробах хибара под низкой крышей - все это как-то не внушало доверия. А когда дверь нам открыла горбатая и вся перекособоченная тетка, хмуро зыркнула и молча ушла, оставив топтаться на косом крылечке, настроение наше совсем испортилось. Но тут появился дед и, пошмыгивая носом, засыпал нас словами, радостно потирая сухие коричневые ладони. Вскоре мы уже сидели в доме, пили чай, а дед все балаболил и балаболил.
        Выяснилось, что хмурая тетка, которую мы приняли за его жену, на самом деле дедова дочь Светлана, женщина добрая, но больная и трудной судьбы; что сам дед работает в «Васильке» сторожем и помимо пенсии получает зарплату от товарищества; что мы нужны ему для очень деликатного и важного дела, за которое он готов заплатить аж по пятьсот рублей на нос, и что - самое главное! - мы ему подходим, потому как «ребятушки вы молодые, сильные и здоровые!». В этот момент в комнату боком вползла Светлана и недобро поглядела на отца, но дед вспугнутым кочетом вскочил с табурета и замахал на дочь руками: «Иди, иди отсюдова, у нас тут с мужиками важный разговор!» Светлана зашипела и ушла. Я заметил на ее правой руке наколку - пикового туза.
        Глава семнадцатая
        Ковбои из «Василька»
        Мы стоим на окраине садового товарищества «Василек». Шуня осталась в доме со Светланой. Угрелась у печки и уснула. Перед нами заснеженный лес, за ним, вдали, шумит город. Над серыми крышами возвышаются серые трубы, серый дым поднимается в низкое серое небо. Левее, у подножия горы, темнеют конусы ТЭЦ. Туда уходит вверх по склону просека. На ней застыли распяленные силуэты опор ЛЭП, похожие на скелеты великанов. У их подножия из снега торчит всякий хлам - раздолбанный корпус холодильника, остов «Запорожца», тракторная кабина и просто какие-то не поддающиеся идентификации железки. Дед тычет скрюченным пальцем в сторону горы.
        - Там оне живут. Теплотрасса где к свалке подходит. Главный - Пыряй, здоровый такой, сволочуга. В прошлую субботу у меня был. Кажную, грит, неделю ставь нам ящик водки и ящик тушенки. А то, грит, спалим все к лебедям собачим! Ну, я туда-сюда, звоню нашему председателю, Альберту Яновичу, все обсказываю чин-чинарем. Он грит - милицию вызывай. Я сходил на станцию, к Пашке, участковому нашему. Тот и слушать не стал. Как я, грит, защищать вас буду, у меня и оружия-то нет. И вообще, грит, иди отсюдова.
        Дед вздыхает, шмыгает носом и продолжает:
        - Мы со Светланой прикинули петрушку к носу - получается, что вся моя зарплата и наши обеи пенсии на эту водку с тушенкой уйдут. Че делать? Ну я вот и написал объявление-то. Вы уж, ребятушки, не подведите. На вас вся надежда. Дайте им по рогам.
        - Дадим, дадим, - успокаивает старика Сапог. - А сколько их всего-то?
        Дед пожимает узкими плечами.
        - Я ить тока одного и видал, Пыряя этого…
        - Трое, - роняет Тёха.
        - Почему трое? - спрашиваю я.
        - В ящике водки двадцать бутылок, в ящике тушенки сорок банок, - терпеливо объясняет за бригадира Губастый. - Если по бутылке и по две банки на человека в день, то без одного пузыря и двух банок тушенки получается как раз на троих в неделю. Живут же люди!
        - В понедельник оне будку крайнюю сожгли, - говорит дед. - Вон тама, видите?
        Мы видим - у леса чернеет занесенное снегом пожарище.
        - И записку оставили, - продолжает старик. - Мол, если в четверг, сегодня то исть, в шесть часов водки и тушенки не будет, спалим еще. Ребятушки, вы уж…
        - Не ссы, дед! - Сапог гулко хлопает его по плечу. - Сказали - сделаем, значит, - сделаем. Все путем будет.
        Развернувшись, он идет по тропинке обратно, на ходу уверенно заявляет:
        - Мочить не будем. Пуганем просто. Но жестко!
        И тогда я задаю ему в спину вопрос, который давно вертится у меня на языке:
        - А как?
        Губастый хихикает. Сапог удивленно поворачивается к нему.
        - А ты че, ничего не придумал, что ли?
        Холодок, поселившийся у меня внутри, превращается в трескучий мороз. Трое взрослых бомжей, готовых на все ради жратвы и выпивки, - это вам не гопота с какого-нибудь Заводского района. Эти и пришибить могут. Наглухо. А потом отрезать ноги, сварить и съесть.
        Мы возвращаемся в дом. Времени до шести хоть отбавляй. Дед включает старенький черно-белый телевизор. На экране появляется бритый наголо мужик, похожий на скинхеда. Звука у телевизора нет. Мужик достает револьвер. Начинается беготня и стрельба.
        - О! - говорит Сапог. - Это «Великолепная семерка». Про ковбойцев. Там типа бандюки на городишко наехали, ну а жители этих вот ковбойцев и наняли. Типа как нас, ха!
        - Ага, - бурчу я. - Нашел ковбоев…
        Дед, постояв рядом, бочком уходит в другую комнату. Улыбка сползает с лица Сапога. Он поворачивается к нам и тихо спрашивает:
        - Че делать-то будем, пацаны? Тут ведь добазариться не получится. Тёха, че молчишь?
        - Думаю… - отвечает Тёха и подходит к окну.
        Из него видно просеку и трубы над лесом. Губастый встает рядом с ним, раздвигает занавески, и я замечаю, что у него дрожат руки…

***
        Время подходит к пяти часам. Мы с Тёхой сидим и пялимся в телевизор. От страха у меня потеют ладони, и я украдкой вытираю их о джинсы. Губастый как заведенный вышагивает между печкой и окном. Тикают часы. На экране беззвучно разевает рот какая-то белобрысая бикса с богатыми сиськами. На сиськах у нее наклеены блестки, и, когда лучи света попадают на эти блестки, бикса исчезает в ярких вспышках. По цветному это, наверное, красиво, а здесь одни только пятна - белые, черные, серые…
        - Есть! - говорит вдруг Губастый и подпрыгивает на месте. - Придумал! Дед! Эй, дед!
        Из дверей появляется хозяин дома с газетой в руках. За его плечом возникает мятое лицо Светланы.
        - У тебя батарейки для мегафона есть? - спрашивает Губастый у деда и хихикает.

***
        Темнеет. С неба сыплется колючий сухой снег. Без десяти шесть. Мы заняли боевые позиции. Губастый скорчился за сухим высоким пнем, Сапог с мегафоном залез в ломкие заросли бересклета, Тёха спрятался за стволом кедра, а я сижу на корточках, укрывшись за тем самым выпотрошенным холодильником. Холодно. Страшно. Хочется в туалет.
        Они появляются внезапно - из-за снеговой завесы выныривают три темные фигуры в ватниках и шапках-ушанках. Идут гуськом. У одного в руках большая сумка. Издали наши противники не похожи на бомжей, они больше напоминают обычных работяг, возвращающихся после смены домой. Я нашариваю в снегу две скрученные проволокой гайки, большие, тяжелые гайки на тридцать два.
        Сейчас все случится. Сейчас…
        Из леса в грудь идущему первым бомжу ударяет рубиновый луч лазерной указки. Губастый молодец, не стал шарить указкой по просеке, попал сразу. Снег идет довольно густо, и луч отлично виден. Сапог нарочито грубым голосом ревет в матюгальник:
        - Стоять! Запретная зона! Вы на прицеле! В случае продолжения движения будем применять оружие! Повторяю: запретная зона!
        Бомжи недоуменно озираются. Потом первый - видимо, это и есть Пыряй - аккуратно смещается в сторону, уходя от красного луча, и делает осторожный шаг, за ним второй, третий…
        Голос Сапога гремит над просекой. Губастый выключает указку и швыряет в сторону петарду. Все, мой выход. Пора.
        Петарда взрывается. Бомжи от неожиданности снова останавливаются. Я выпрямляюсь во весь рост и запуливаю гайки в низкое темное небо. К гайкам привязано метров пять тонкой проволоки, обнаруженной Тёхой в дедовой кладовке. Мой метательный снаряд взлетает выше провисших проводов ЛЭП, и проволока аккуратно ложится на них.
        А-ах! От ослепительной вспышки я слепну. Вверху все трещит и брызжет искрами. Синие зигзаги бьют в снег. Бомжи орут. Грохочет Сапог. Визжит Губастый. Бухают петарды. Ура, мы, кажется, победили!
        Тут проволока перегорает, и фейерверк заканчивается. Я стою рядом с холодильником, весь на виду, и не знаю, что мне делать. Пыряй и его корефаны замирают, потом разворачиваются и, отчаянно матерясь, лезут на меня прямо через сугробы. Они все поняли. Мне кранты. Впрочем, не мне одному. Вон из леса бегут на подмогу - отгребать звездулей - Тёха, Сапог и Губастый. «Великолепная семерка». Ковбои из «Василька», блин. Мама, роди меня обратно…
        Выстрел, сухой и резкий, звучит, когда мы, выставив сжатые кулаки, готовимся безо всякой надежды на победу прыгнуть на набегающих пыряевцев. Бомжи сразу останавливаются. Видать по всему, мужики они тертые, вся наша иллюминация их не очень-то напугала, а вот реальный выстрел сразу заставил начать тревожно оглядываться.
        Мы тоже вертим головами и замечаем на тропинке ковыляющую к нам… Светлану. За спиной женщины маячит перепуганная Шуня. На голове Светланы платок, одета она в драное пальтишко, а в руках сжимает что-то короткое и, судя по всему, тяжелое.
        Вот Светлана поднимает это что-то, и - бах! - следует еще один выстрел. Пуля, свистнув, звонко целует опору ЛЭП, высекая длинную искру.
        - Ноги! - хрипло командует своим Пыряй, и они бросаются вверх по просеке, оставив на поле боя в качестве трофея сумку.
        - Еще раз увижу - завалю! - кричит им вслед Светлана.
        Голос у нее неожиданно высокий и чистый. Не дойдя до нас метров трех, она останавливается. Теперь я вижу, что Светлана держит обрез.
        - Спасибо, - говорит ей Губастый.
        Усмехнувшись, женщина отворачивается и бредет по тропинке обратно.
        - Вы тоже топайте. Му-жи-ки… - слышим мы - и идем.
        Через лес, через шоссе, по железке, до самой станции - идем, идем, идем. И молчим. Потом Сапог роняет свою любимую фразу:
        - Мне бы автомат…
        А в очистившемся небе над нашими головами разгораются тусклые зимние звезды…

***
        Чита мне не нравится. Тусклый какой-то город, тоскливый. Одежда наша настолько грязная, что задерживаться на вокзале смысла нет - косари заметут. Очень холодно. Мороз стоит прямо космический. Пар от дыхания окутывает нас, словно саван.
        Идем в город дворами, переулками, стараясь избегать больших улиц. После примерно часа блужданий выбираемся на местный рынок. Тут кипит жизнь. Множество палаток с товаром, лотков, павильончиков, над которыми поднимаются дымки. Машины, люди - все вперемешку. Пахнет едой. Пахнет настолько одуряющее, что рот мой сразу наполняется слюной. Губастый тихонько стонет - для него все эти запахи настоящая пытка.
        Вокруг много китайцев. Они щебечут что-то на своем птичьем языке, таскают баулы с товаром, зазывают покупателей, вереща на ломаном русском:
        - Сюда ходя! Твоя покупай!
        На нас торговцы смотрят с подозрением. Оно и понятно - такие личности, как мы, на рынок за покупками не ходят.
        - Х-холодно, - лязгает зубками Шуня. - М-мерзни, м-мерзни, волчий хвост…
        Идем сквозь продуктовый ряд. На прилавках - мясо, рыба. За стеклами палаток - ряды консервных банок, кульки с крупой, макаронами, конфетами.
        - Может, подхватим - и ноги? - Сапог кивает на баранью тушу, бесстыдно раскинувшуюся на железном прилавке.
        Тёха не успевает ответить - сердитый торговец достает откуда-то здоровенный тесак и выразительно показывает его нам.
        - Тут на скачок не взять, - разводит руки Сапог и добавляет с горечью: - Бдительные, гады.
        В конце ряда нас выцепляют трое охранников в черных бушлатах.
        - Выход - вон там, - указывает один из них Т-образной дубинкой и по-военному приказывает: - Бегом… арш!
        Покидаем рынок - и сразу словно бы окунаемся в ледяную реку. Между палатками и лотками было как-то теплее.
        - Надо хазу искать, - говорит Тёха. - Иначе кранты.
        Справа от нас, сразу за рынком, начинается обширный пустырь, заросший кустами. За ним торчат в морозной дымке многоэтажные дома. Еще дальше видны сиреневые сопки.
        - Теплотрасса! - радостно кричит Губастый, указывая варежкой на пустырь. - Вон она, вон!
        Присматриваюсь - и вправду между кустов сереет длинный бетонный короб, увенчанный снежным гребнем. Теплотрасса - это хорошо. Это наше спасение, возможность переждать мороз.
        - Погнали! - командует Тёха.
        Мы лезем в сугробы, стараясь как можно быстрее добраться до спасительного короба. Мороз не велит стоять, когда он невелик. А когда вот такой, как сейчас, стоять и не захочешь.

***
        Идем через снег вдоль теплотрассы, пытаясь найти лаз, ведущий внутрь. Если лаза нет, наше дело труба. Опытный Тёха замечает пушистый иней на ветках кустов.
        - Туда!
        Он оказывается прав - низ бетонного короба выломан и из черной дыры, в которую вполне способен пролезть человек, веет сырой теплой вонью.
        Наверное, когда-то в этой теплотрассе жили местные бомжи. Под покрытыми теплоизолянтом трубами лежат сплющенные картонные коробки, остро пахнущие мочой, вокруг разбросаны пустые фанфурики от настойки боярышника, окурки, тряпки, прочий мусор.
        - Меня сейчас вырвет, - бесцветным голосом сообщает Шуня.
        Запах и вправду стоит такой, что глаза режет. Но здесь тепло. На улице мы попросту замерзнем. Так что выбор у нас невелик.
        - Уборка! - командует Тёха. - Весь срач за борт!
        Часа полтора мы палками и связанными на скорую руку из веток вениками выгребаем бомжовый мусор. Сапог филонит, норовит каждые пять минут устроить перекур - он еще на вокзале набрал пригоршню жирных бычков, за что получает от Тёхи по горбатине.
        Глядя на груду ароматного мусора у входа в нору, Губастый смеется:
        - Культурный слой.
        Мороз крепчает. Руки немеют практически сразу, ресницы слипаются, в носу колет.
        Я вытаскиваю из теплотрассы несколько ссохшихся грязных картонок, отношу их в сторону, сую торчмя в снег и запинаюсь за что-то твердое. Ногой отгребаю снег и вижу человеческую голову, затылок. Кристаллики льда набились между волосами, и кажется, что их присолили крупной солью.
        Покойник. Мертвый, труп, жмур. Усопший. У меня руки отнимаются - не чувствую пальцев. Я уже открываю рот, чтобы заорать, но сзади слышится скрип снега, и Тёха негромко говорит:
        - Хавало захлопни. Снежком забросай и мусором привали.
        - А кто… это? - спрашиваю дрогнувшим голосом.
        - Хозяин берлоги, - Тёха сплевывает. - Не дополз до дому, видать…
        - Я… не могу…
        Покойников я боюсь с детства. Сколько себя помню, столько и боюсь. Когда я был совсем маленьким, у нас в детдоме умерла нянечка. Толстая была женщина, добрая, но неряшливая. И очень громкая. С таким голосярой ей в опере петь надо было, а она пела на детдомовской кухне, когда чашки мыла:
        - Йа-а люблю-ю тибя-я, жи-изнь… И надееюсь, что эта взаи-имна-а!
        Звали нянечку мама Соня. У нас все женщины в младших группах были мамами. Мама Аня, мама Света, мама Ира… Это долгая история, почему так все получилось. Хотя и ежу понятно - нам всем хотелось, чтобы у нас были мамы.
        В общем, мама Соня умерла. Шла, с трудом переставляя слоновьи ноги, из спальни в игровую, в дверях замерла, уперлась круглыми руками в косяки - и грянула об пол. Мы, пятилетки, к ней, кричим радостно:
        - Мама Соня! Мама Соня!
        Ну, решили, что игра такая. И скачем вокруг. А она хрипит и дергается вся. Я в лицо ей заглядываю - оно красное, как борщ, и глаз нету. Вместо глаз - белые узкие щелочки, как будто маме Соне под веки белок от вареного яйца засунули.
        Тут я и понял, что это не игра. И заплакал. А нянечка хрипеть и дергаться перестала и описалась. И тогда даже самые глупые поняли, что это не игра. И вся группа заревела. Мы побежали к окну и стали за занавески прятаться. А в игровую заглянула другая нянечка, мама Света. И громко закричала:
        - А-а-а!
        Потом прибежали все - и воспитательницы, и заведующая, мама Ира. Она громко сказала:
        - Выведите детей!
        А как нас вывести, если в дверях лежит мама Соня? В общем, нас выносили по одному. На руках. И когда меня несла мама Света, я вниз посмотрел и увидел толстую ногу нянечки, через которую мама Света перешагнула. Нога была белая и вся в синих ниточках вен.
        Я после этого много покойников видел. И всегда вспоминал белые глаза мамы Сони и то, как она дергалась. И руки у меня немели. Вот как сейчас.
        - Иди, иди, - толкает меня в спину Тёха. - И молчи. Понял?
        С трудом киваю, сглатываю слюну. Разворачиваюсь и бреду к теплотрассе. За моей спиной Тёха шуршит картонками.
        Губастый, плюнув на бетонную стену теплотрассы, внимательно изучает плевок и говорит:
        - Ниже тридцати пяти точно есть. Харкотина замерзает сразу.
        Засыпав весь мусор снегом, мы торопливо вползаем в нору. Вход заставляем деревянными ящиками. Потом влезаем в щель под трубой и прижимаемся друг к другу. Меня трясет, но не от холода.
        - Душно! - пищит Шуня.
        - Зато тепло, дура! - успокаивает ее Сапог. - Лежи и не чирикай.
        - Жрать охота, - поддерживает разговор Губастый.
        - Тебе всегда охота. Кишкун! - поддразнивает его Сапог.
        - Хорош базарить, - Тёха переворачивается на другой бок. - Спать давайте. Завтра утром опять на рынок пойдем. Работу искать будем.
        - А если не найдем? - спрашиваю я.
        - Сдохнем здесь, - равнодушно отвечает наш бригадир.
        Он прав. Мы никому не нужны, поэтому имеем полное право избавить этот мир от своего присутствия. Мир не заметит. Не заметил же он смерти того бомжа, что жил тут до нас.
        - А вот фиг тебе! - шепчу я в густую темноту. - Мы будем жить…
        Правда, жизнь бывает настоящая и ненастоящая. В настоящей жизни все как в фильме «Начало» - я его в детдоме видел, нам показывали. Там некрасивая тетка стала Жанной д’Арк и за ней режиссер бегал по старинной электричке, чтобы вернуть, когда она хотела уехать.
        А в ненастоящей жизни тебя на улице останавливают четверо, отнимают деньги, снимают куртку, бейсболку, кроссовки и еще заставляют говорить им спасибо, что зубы не выбили. Зубы выбивают так: трое держат, а один бьет ногой, «гриндерсом».
        Мы живем в ненастоящей жизни…
        Глава восемнадцатая
        Слабаки
        Просыпаюсь как в могиле. Темно, холодно, тесно. На мгновение меня охватывает паника - а вдруг я и правда умер?! Вдруг уже всё, меня похоронили и теперь ничего не будет - ни речки Уссури, ни зеленой лужайки, ни тайги, ни гор со снеговыми вершинами, ни синего неба и яркого солнца, ни бревенчатого дома под красной крышей?
        Будет только пустота. Из нее я, все мы когда-то вышли - в нее и уйдем. В пустоте - пусто. Нет ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни радости. Ни-че-го…
        Это хорошо, но страшно. И я начинаю ворочаться, пытаясь выбраться из пустоты, из земляной щели под трубами.
        - Какого хрена? - рычит спросонья Сапог. - Кому там неймется? Ща врежу!
        Но я, извиваясь, словно червяк, уже выполз из-под труб и теперь на четвереньках двигаюсь к выходу, к ярко освещенному треугольнику пролома в бетонной стене теплотрассы. Оттуда пахнет снегом, слышится рев двигателей.
        Утреннее солнце бьет по глазам. В воздухе висит завеса инея. Над всей Читою безоблачное небо. Мороз чуть спал, но все равно давит, щиплет нос, уши.
        По пустырю гоняются друг за другом, вздымая снежные вихри, три снегохода. Седоки, парни в ярких дутых комбинезонах, что-то азартно орут, закладывая крутые виражи между кустами. Над многоэтажками вдалеке поднимаются вертикально в бездонное голубое небо белые дымки.
        Следом за мной из пролома вылезает вся наша бригада. Грязные, помятые, вонючие, мы похожи на коренных обитателей теплотрассы, на тех бомжей, что устроили тут свою лежку. Наша одежда превратилась в тряпье, а мы сами - в зверей. Нам действительно нет места в человеческом мире. Мы, такие, ему не нужны. Нас надо в клетку, в зоопарк. Там тепло, там кормят.
        Один из снегоходов проносится мимо, обдав нас снежной пылью. Парень в фиолетовом комбезе и черных очках белозубо хохочет, кричит что-то своим приятелем. Снегоходы подкатывают к нам, останавливаются метрах в пяти от теплотрассы.
        - Ефремов, это что за чудовища? - спрашивает фиолетовый комбинезон у комбинезона красного.
        - Морлоки, - смеется тот в ответ.
        В разговор вступает синий комбинезон:
        - Мужчины, а вам не кажется, что мы открыли новый объект для сафари?
        Фиолетовый восторженно матерится.
        - Седых, ты гений!
        - Кончайте, - красный комбинезон достает плоскую фляжку, делает глоток. - Устроим стрельбу в городе - и Василий Михайлович не отмажет. Помните, как с китаезами было?
        - Так то ж китаезы, - обиженно стискивает рога руля фиолетовый. - А это бобры какие-то. Погоняем, че… У тебя вискарик остался?
        - Держи! - Красный кидает фиолетовому фляжку.
        Ловко поймав ее одной рукой, фиолетовый отвинчивает крышечку, запрокидывает голову.
        Синий комбинезон снимает очки, внимательно нас рассматривает, потом достает пистолет. Блестящий такой пистолет, большой, красивый.
        - Все, пиндык, - тихо говорит Сапог.
        Тёха делает шаг вперед, скидывает шапку, сдирает с себя грязную куртку, стягивает свитер, засаленную футболку…
        - О, стриптиз! - хохочет фиолетовый комбинезон. - Мужчины, сколько стоит вход в этот клуб?
        Синий улыбается, задумчиво поигрывает пистолетом. Красный отворачивается. Тёха зачерпывает горсть снега и начинает растирать себя. Я отчетливо слышу, как он скрипит зубами.
        - Тёшечка, не надо, - жалобно просит Шуня. - Заболеешь…
        - Даже в немытом теле унтера Фенбонга можно найти частицу прекрасного, - глубокомысленно изрекает синий, наблюдая за Тёхой.
        Потом он достает тонкую черную сигарету, подносит пистолет к ее кончику. Щелк!
        - Зажигалка, - констатирует Сапог. - Гад…
        Тёха продолжает яростно растираться снегом. Шрам на его молочно-белом жилистом теле наливается багровым.
        - Мужчины, а не поехать ли нам перекусить, что бог послал? - спрашивает фиолетовый. - Седых, ты как?
        - Только не в «Голливуд», - флегматично отвечает красный. - Там повар сменился.
        - Ну, тогда в «Берлогу», а?
        - Давайте лучше ко мне, - синий выбрасывает окурок Тёхе под ноги. - Отец до вечера у губернатора пробудет, мать позавчера улетела в Шанхай.
        - Лику с Анжелой позовем? - плотоядно облизывает губы фиолетовый.
        - Может, новеньких нацепляем? - не соглашается красный.
        - Ладно, на месте решим! - подытоживает синий. - Все, мужчины, погнали! Ай лайк ту мувит-мувит! Летс гоу!
        Снегоходы взревывают, срываются с места. Нас еще раз обдает снежной пылью. Комбинезоны уезжают в сторону дальних домов. Тёха, тяжело дыша, поднимает одежду.
        - Я уже думал - все, - говорит, лязгая зубами то ли от холода, то ли от страха, Губастый.
        - Очконидзе! - усмехается Сапог. - Они ж сами зассали. Ур-роды! Привыкли жить - на папином длинмузине с кайфоном в руке…
        Он делает шаг, вытаскивает из сугроба недокуренную коричневую сигарету и делает глубокую затяжку.
        - Фу, блин! Промокла…

***
        - Я договорился, - Тёха кивает на фуры за спиной. - Будем шмотки разгружать. Три машины - по тыще на нос. Я, Сапог, Пятера. Губастый, Шуня - пойдете молиться у входа. Если местные наедут, скажите - Чингис поставил.
        Выдав эту длинную тираду, бригадир умолкает.
        - А пожрать нам дадут? - зачем-то спрашивает Губастый.
        - Догонят - и еще раз дадут, - гогочет Сапог. - Иди, молись, терпила.
        «Молиться» - это значит просить у добрых дяденек и тетенек копеечку на пропитание. Ремесло тонкое, хитрое, а при правильной организации - довольно денежное. Губастый им владеет в совершенстве. Он говорит, что главное - правильно обозначиться, привлечь внимание. И необязательно жалобить народ. Это самое простое, и «на слезу» наши люди уже давно не клюют. Куда лучше рассмешить или заставить задуматься.
        Губастый достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, огрызок карандаша и, примостившись на корточках, пишет большими буквами: «Помогите внуку маршала Тухачевского собрать денег на поездку в Москву. Хочу узнать в архиве правду о деде».
        Сапог ржет, хлопает Губастого по худой спине.
        - Спец! Уважуха!
        - Я попрошайничать не буду! - надувает вдруг губы Шуня.
        - Че, стыдно? - хмурится Тёха.
        - Ага.
        - А жрать не стыдно?
        - Ну, я…
        - Без базара! - Тёха неумолим. - Шагайте!
        Они уходят. Мы направляемся к стоянке с фурами. Сизый автомобильный выхлоп висит в воздухе и никуда не девается. Зычно перекликаются дальнобойщики, пронырливые китайцы носятся туда-сюда, как улыбчивые заводные куклы.
        Тёха подводит нас к складу, представляет мужику в длинном, почти до земли, пуховике.
        - Вот, эти.
        - Дохляки, - после секундного осмотра выносит мужик свой вердикт. - Имейте в виду - за два часа фуру не раскидаете - выгоню на хрен!
        - Кто это? - шепотом спрашивает Сапог у Тёхи.
        - Помощник Чингиса.
        - А Чингис тут за основного?
        - Типа начальника рынка.
        Фура, громадная, как дом, медленно пятится задом к воротам склада. Усатый водила, покусывая изжеванную сигарету, возится с запорами. Распахиваются дверцы - словно разевает пасть выброшенный на берег кит. Внутри - штабеля спрессованного шмотья. На черном полиэтилене упаковок белеют ярлыки с иероглифами.
        - Тьфу ты, - небрежно сплевывает Сапог. - Херня какая! Я думал, тут ящики будут неподъемные…
        Он расхлябанной походочкой подходит к фуре и тянет на себя один из брикетов.
        - Они по семьдесят килограмм, - с иронией говорит ему в спину водила.
        Сапог крякает. Я тоже не могу удержать унылый вздох. Мы двое суток ничего не ели. Семьдесят килограмм - это круто. Особенно если учесть, что в фуре двадцать одна тонна шмоток, сработанных быстрыми китайскими руками. Триста тюков-упаковок, закатанных в черный полиэтилен.
        - Пятёра, лезь наверх, будешь подавать, - командует Тёха.
        - Подаван, блин, - шипит Сапог.
        Он тоже хочет наверх, он тоже хочет быть подаваном. Но рациональный Тёха рассудил верно - я слабее и пользы от меня будет больше именно как от подавана.
        Берусь за первый тюк. Тяжеленный черный блин, блестящий и гладкий, с явной неохотой отлипает от штабеля. Я спускаю его вниз - на плечи Сапогу.
        - Первый есть первый! - хрипит он, подбадривая себя, и, пошатываясь, скрывается за дверями склада.
        Второй тюк. Тёха принимает его куда увереннее, чем Сапог. Ну, вроде дело пошло…
        После десятого тюка я чувствую, что стало жарко. Руки вот только болят, а так даже и ничего, нормальная работа. Тёхе и Сапогу внизу, конечно, тяжелее, от них валит пар, лица раскраснелись, но они тоже пока не жалуются.
        Правда, десять тюков - это всего лишь одна тридцатая всей фуры. Нам еще пахать и пахать, а время идет. Помощник Чингиса пару раз уже выглядывал, чтобы посмотреть, как у нас дела. И, судя по роже, оба раза остался недоволен.
        Следующие двадцать блинов идут как по маслу. Крайний к дверцам фуры штабель мы раскидали. Принимаюсь за следующий. Теперь приходится подтаскивать блины. С ужасом понимаю - а ведь по мере разгрузки фуры расстояние будет все увеличиваться и мне придется носить тюки из глубины промороженного железного ящика!
        Нет. Не надо об этом думать. Есть «здесь и сейчас», так всегда Бройлер говорил. Вот этим «здесь и сейчас» и надо заниматься. А до «после того» еще надо дожить. В нашем случае это слово - «дожить» - вовсе не фигура речи.
        Тридцатый, юбилейный тюк я тащу к дверцам волоком. Руки еле гнутся, спина ноет, сердце гулко бухает в ушах, ноги подгибаются. Сапог, принимающий блестящий блин, выглядит не лучше моего. А ведь мы осилили пока только одну десятую первой фуры! Фур всего три. Что ж я маленьким не сдох, а?
        Тёха, злой как черт, орет на меня снизу:
        - Шевелись!
        Я шевелюсь. Я очень шевелюсь. Так шевелюсь, что падаю, поскользнувшись на металлическом полу фуры.
        Подходит мужик в пуховике. В руках у него папка с бумагами. Он несколько секунд наблюдает, как я воюю с тюком, волоча его к дверям, потом сплевывает в грязный снег.
        - Работнички, вашу мать.
        Как я доживаю до пятидесятого тюка, мне и самому непонятно. Во рту сухо, язык распух, и я его все время прикусываю. Перед глазами плавают красные пятна, руки трясутся.
        - Пе… передохнуть бы… - хриплю я Тёхе.
        - Две минуты! - кивает он и поворачивается к пошатывающемуся Сапогу. - Не кури!
        - Аха… - кивает Сапог и садится, разбросав ноги, прямо в серый сугроб рядом с колесом фуры.
        Я ложусь в фуре на пол, смотрю в блестящий потолок. По нему бродят серые тени. Настроение паршивое. Ясно, что в срок разгрузить все эти блины мы не сумеем. О том, что есть еще две такие же фуры, даже думать страшно. Зарабатывать деньги тяжело. Скачок лучше.
        Вспоминаю очкастого парнишку из Ульяновска, у которого я отнял сумку и кошелек. Ну и по фиг, что он сиротам и детдомовским помогал. Зато уродоваться не пришлось. Раз, раз - и бабки в кармане!
        Собравшись с силами, зову нашего бригадира:
        - Тёха-а-а!
        - Че?
        - Может, ну его? Смотаем в город, скачканем пару раз - и ноги из этой Читы?
        Тёха несколько секунд думает, потом отвечает:
        - Не. Чуйка у меня. Влопаемся. Давай, вставай.
        Чуйка - это серьезно. Если Тёха говорит о чуйке, значит, он уверен. А если он уверен, то переубедить его невозможно. Многие пытались. Ни у кого не вышло.
        Ворочая неподъемные блины, думаю о мертвом бомже, что лежит в снежной могиле возле теплотрассы. Наверняка он тоже ходил на этот базар. И вполне возможно, что нанимался на разгрузку фур. И очень может быть, что надорвался тут. И от этого умер. И я умру. Вот прямо сейчас упаду и умру.
        - Сколько? - выдыхает вместе с облаком пара Сапог, всунувшись в фуру.
        - Шестьдесят три… - так же на выдохе отвечаю я.
        - Капец…
        Проходит еще несколько минут и мой мозг отключается. Теперь я ни о чем не думаю. Просто - не могу. В голове пусто, словно в разбитом аквариуме. Руки-ноги двигаются, как у куклы. Слышу я только собственное прерывистое дыхание.
        И считаю тюки.
        - Шестьдесят восемь… Шестьдесят девять… Семьдесят…
        - Ну вот что, доходяги! - слышится снаружи властный уверенный голос. - За полтора часа вы не сделали даже половины. Все, идите отсюда. Лысенков! Давай, зови своих гоблинов. Харе им домино ломать.
        Пошатываюсь, делаю несколько шагов по фуре и в последний момент хватаюсь за дверцу, чтобы не упасть. Вижу, как на грязные, облупившиеся носки моих ботинок падают темные капли. Одна, вторая, третья… Что за фигня? А-а, это кровь. Из носа пошла. У меня такое уже было пару раз, в детдоме. Медичка сказала - сосуды, переходный возраст. Посоветовала не поднимать тяжести.
        Тёха и Сапог стоят внизу и смотрят на меня. Мужик в пуховике, положивший конец нашим мучениям, тоже смотрит на меня. И еще какие-то мужики в брезентухах, вышедшие из склада, опять же смотрят на меня.
        Я запрокидываю голову и шумно втягиваю воздух. В носу клокочет.
        - Борисыч, заплати пацанам, - говорит один из мужиков, высокий и сутулый.
        - Да они на копейку наработали!
        - Заплати! - угрюмо повторяет сутулый мужик.
        Остальные его поддерживают:
        - Как за целую заплати. Они ж сопляки совсем! Ты чем думал, сука?!
        - Это кто тут сука?! - наливается кровью Борисыч. - Нюх потеряли?
        - Все, все! - Сутулый поднимает длинные руки. - Брек!
        Борисыч сопит, лезет в карман и выдает Тёхе две тысячи.
        - И все, канайте, работнички…
        Я спрыгиваю с фуры и падаю. Сапог поднимает меня и ведет под руки, как больного.
        Мы выходим со складского двора.
        - Слабаки! - кидает нам Тёха.
        Он устал меньше всех. И вообще держится бодрячком, только очень злится. Почему - яснее ясного. Две тысячи - не деньги. На них можно купить пожрать, но до Хабаровска не доехать.
        - Может, Шуня с Губастым в шоколаде? - предполагает Сапог.
        - Ага, щас, - хриплю я. - За это время рублей двадцать намолить можно. Не больше.
        - Молодые люди! - раздается за нашими спинами приятный женский голос. - Остановитесь, пожалуйста!
        Поворачиваемся. Меня ведет от усталости, и я чуть не падаю. К нам подходит полная, невысокая женщина - так и хочется сказать «дама» - в нутриевой шубе и такой же шапке. У нее лицо доброй врачихи, на щеке родинка. Ярко, не по нынешней моде, накрашенные губы. На вид даме лет пятьдесят. На руках перчатки, в руках - сумочка.
        - Че? - грубо спрашивает Тёха.
        - Я так понимаю… - дама говорит с придыханием, как гипертоник, - вам нужна работа?
        - Ну…
        - Я открываю кафе. Мне нужны работники. Кое-что доделать… и на кухню.
        - Денег сколько? - все так же угрюмо интересуется Тёха.
        - Понимаете… - дама перестает улыбаться. - Прибыли еще нет, поэтому немного. По пять тысяч в месяц пока. Но если все будет хорошо…
        - Нас пятеро! - быстро говорит Сапог.
        - Погоди, - останавливает его Тёха. Он щурит глаза, прикидывая что-то в уме, потом задает вопрос: - А как с жильем?
        - Вам жить негде? - округляет глаза дама. - Ну-у… У меня есть вагончик. Теплый. Два топчана, раскладушка. Но если вас пятеро… Нет, могу взять только троих.
        - Пятерых. Харчи ваши на всех. Платить будете троим, - решительно закругляет Тёха.
        - Ну-у… - теперь уже щурится дама. - А что вы умеете делать?
        Мы с Сапогом начинаем кричать, перебивая друг друга:
        - Все, все умеем! Строгать, пилить, картошку чистить, лук, морковку!
        - Я по сантехнике умею и слесарить, - добавляет Тёха.
        Дама снова расплывается в улыбке.
        - Ну что же… Посмотрим, посмотрим. А как насчет посуды? Придется мыть, и много.
        - Запросто! - лихо обещает Сапог. - У нас девчонка есть, так она вам что хошь вымоет!

***
        Третий день работаем на тетю Розу. Третий день живем в вагончике, пристроенном к зданию кафе с непонятным названием «Ясира». У Сапога это слово вызывает смех, Губастый объясняет что-то про арабские женские имена.
        Работы валом. Мы целыми днями напролет разгружаем продукты, подключаем разное оборудование - микроволновки, электропечи, мойки, холодильники. Спим в тесной комнатке с электрообогревателем. Туалет на улице. Помимо нас у тети Розы есть еще два работника, мужики лет по тридцать пять. Один представился Александром, но просил называть его Аликом, второй - Михаилом. Алик худой, быстрый веселый. Михаил, наоборот, толстый и медлительный. Оба строители. Говорят, что русские, хотя Тёха сомневается. Но, по крайней мере, и Алик, и Михаил по-русски разговаривают лучше Сапога и самого Тёхи.
        Тетя Роза сказала, что через неделю, закончив штукатурить кухню и моечную, оба строителя уедут, и тогда мы сможем занять их комнату в вагончике. Там есть кровати, плитка и телевизор. В нашей конуре ничего такого нет. Шуня спит на топчане, Тёха - на раскладушке. Оставшийся топчан мы решили разыгрывать каждый вечер в карты, в «очко». Сапог уже дважды «сделал» нас с Губастым, и мы две ночи провели на полу.
        Вообще тут неплохо. Жратвы до отвала. И главное - тепло. На улице стоят дикие морозы, за сорок пять. Тёха узнавал прогноз - такое будет почти до конца месяца. У нас на этот месяц есть крыша над головой и возможность заработать. Тетя Роза сказала, что увеличивает зарплату Тёхе, Губастому и Шуне. Бригадиру - за то, что он все умеет, Губастому - за кулинарные способности, а Шуня ей просто нравится. Они целыми днями болтают и хихикают о чем-то своем, женском.
        В итоге мы получим двадцать тысяч. Этого хватит, чтобы добраться до Уссури.
        Вчера приходил пожарный инспектор. Тетя Роза заперла нас в подсобке и два часа поила инспектора коньяком. Мы задубели ждать, когда этот тип в эмчеэсовской форме набухается. Еще она дала ему денег. Кафе начинает работать.
        Алик, глядя, как Тёха подсоединяет мойки к канализации и собирает краны, предложил ему присоединиться к их бригаде. Они возились на кухне, заканчивая с плитами. Миша ушел за проводами, Алик закурил. Я был в моечной и все слышал.
        - Будешь с нами работать. Приличные деньги, слышь? - сказал Алик.
        Но Тёха ответил, что у него есть своя бригада.
        - Эти салапиздики? - обидно засмеялся Алик. - На кой они тебе? Ты вон мастер, а эти - балласт, мелкая уголовная шпана.
        И тут Тёха сказал фразу, которую я от него никак не ожидал услышать.
        - Мы все в ответе за тех, кого приручили, - произнес наш бригадир.
        Глава девятнадцатая
        Любительская съемка
        Уже поздно. Час ночи или около того. Мы с Сапогом чистим картошку в вагончике. На кухне в кафе холодно. Сегодня ночью обещали до минус сорока семи. По радио сказали, что это будет самый холодный день января в Чите за последние сто лет.
        У нас в вагончике вовсю шурует обогреватель. Губастый, высунув язык, пристроился с фанеркой на коленях и пишет ценники. Сапог, конечно, предпочел бы не чистить картошку, а сидеть себе и выписывать циферки, но руки у него корявые, и пишет он с ошибками.
        Мешок с картошкой стоит у стены. От него пахнет сырой землей. Мне нравится этот запах. В детдоме мы каждую осень ездили на поле копать картошку на зиму. Было весело - костер, шуршащие листья под ногами. Голубое небо над головой. И печеная картошка на десерт.
        В вагончике нас только трое. Тёха по просьбе тети Розы чинит водопровод на складе у Чингиса. В том самом складе, куда мы разгружали тюки с фуры. Алик и Миша работают в кафе, монтируют кофе-машину У них сегодня последний день, завтра они уезжают в Каштак, это пригород Читы. Будут там ремонтировать квартиры.
        Шуня осталась мыть посуду вместе с хозяйкой кафе. В моечной тепло, посуды мало. По идее Шуня уже давно должна была вернуться, но наверняка они с тетей Розой после работы пьют чай и болтают.
        Через десять дней мы покинем Читу. Мне не очень хочется уезжать. Мне тут нравится. Посетителей в кафе с каждым днем становится все больше и больше. Тетя Роза уже пару раз заговаривала о том, что повысит нам зарплату, если мы останемся. Она не хочет искать других работников. Пообещала купить нам санитарные и трудовые книжки, чтобы мы могли работать легально. Шуня и Сапог будут официантами, мы с Губастым - помощниками повара, Тёха - завхозом. Поваром тетя Роза собирается взять китайца со смешным именем Ю-сунь.
        Наш бригадир сказал, что подумает.
        Сапог кидает очередную очищенную картофелину в кастрюлю с водой и говорит Губастому:
        - Э, радио прибавь!
        Радио - черный китайский приемник - стоит на полке возле забитого фанерой окна. Фанера - это для тепла. Из маленького динамика звучит песня:
        «Гитар, гитар, гитар, джамп ту май ягуар,
        Бэби, ю хав э пассибилити плей ит виз ми».
        Я английский язык терпеть не могу. Почему мы должны его учить? Нам училка говорила, что английский - язык международного общения. А мы ей - почему? Почему англичане и все остальные русский не учат? А она нам - так сложилось. Англия - передовая страна, а Россия нет. Но мы все равно этот дурацкий язык не учили. И поэтому я ничего не понимаю в песне. Ягуар какой-то, бэби… Фигня, наверное, про любовь.
        Бухает входная дверь. Она на пружине - Тёха приделал - и обита старой телогрейкой. На телогрейке все время толстый слой пушистого инея. Я его один раз, когда никто не видел, лизнул. Думал - как мороженое, а он оказался кислым.
        Клубы пара влетают в вагончик, и мы не сразу замечаем Шуню. Она стоит у двери и упирается рукой в стену. Почему-то Шуня в синем халатике, в котором обычно моет посуду. И почему-то она плачет.
        - Э, ты че? - удивляется Сапог.
        Шуня заходится.
        - И-и-и…
        Это уже не плач - рыдание, нутряное, жуткое. Мы вскакиваем с мест, кидаемся к ней, задаем бестолковые вопросы:
        - Что случилось? Кто тебя?
        - Во-от! - она протягивает руку.
        В руке носовой платок. На платке - кровавое пятно. От Шуни сильно пахнет спиртным. Покачиваясь и размахивая рукой с зажатым в ней платком, она делает шаг, другой. Идет враскоряку, как на ходулях. Возле стоящей на полу кастрюли ее вдруг сгибает пополам и рвет чем-то красным - прямо в чищеную картошку. Тяжелый запах ползет по вагончику.
        - Э-э! - начинает Сапог и замолкает.
        Мы все растеряны. Мы ничего не понимаем. Точнее, не понимаем умом. Но подсознательно уже догадываемся, что случилось. И от этого теряемся еще больше.
        Шуня валится на топчан, отворачивается к стене, подтягивает ноги, несколько раз всхлипывает.
        - «Ай пат он май пиджамас энд гоу ту Багамас!» - голосит радио.
        Губастый осторожно, на цыпочках подходит к Шуне и трогает ее за плечо:
        - Ты в порядке?
        Фраза эта, какая-то киношная, ненастоящая, неожиданно заставляет Шуню ответить.
        - Они… - доносится сквозь всхлипывания, - они… эти… Алик… тетя Роза сказала… если я…
        Постепенно из ее бессвязных слов складывается более-менее понятная картина…
        Шуня домыла посуду. Алик и Михаил закончили работу. Тетя Роза пригласила Шуню в свой кабинет. Была ласкова, предложила выпить вина. Разговорились о жизни, о будущем. Тут тетя Роза начала жалеть Алика и Михаила. Мол, трудно мужикам. Приехали на заработки издалека. Жизнь тяжелая, только работа, работа, работа… Семьи далеко, неизвестно, увидятся ли они вообще когда-нибудь с женами и детьми. Ну а после этого предложила Шуне стать ее помощницей, вторым человеком в кафе, если… Если она будет ласкова с Аликом и Михаилом. Они хорошие мужики, не обидят. И от нее не убудет. Тут как раз пришли работники. С водкой. Предложили выпить за дружбу. Угощали Шуню конфетами. А потом тетя Роза ушла в зал…
        В конце Шуня выдает:
        - Алик этот… он сын ее… а Михаил… его брат… двоюродны-ы-ый…
        И снова рыдает, уткнувшись в тощую подушку.
        - «Нау ю хав но пассибилити плей ит виз ми!» - заливается радио.
        Губастый хватает его и со всей дури бьет о стенку. Китайская машинка разлетается вдребезги. Наступает тишина.
        - Так ты че… Ты целка, что ли? - спрашивает Сапог деревянным голосом. - Была…
        Губастый разворачивается и бьет Сапога по лицу. Не кулаком - ладонью. В другое время за это Сапог Губастого урыл бы, но сейчас только отшатывается и молчит.
        Бух! - хлопает дверь. Я в панике бросаюсь к загаженной кастрюле с картошкой за ножом. Я уверен - это пришли Алик с Михаилом. Зачем? Кто его знает…
        Но нет, морозный пар рассеивается, и мы видим Тёху. Он сразу понимает, что что-то случилось. Принюхивается, обводит взглядом комнату, останавливается на лежащей Шуне. Она все еще вздрагивает, но плачет уже без звука.
        Сапог подскакивает к Тёхе и начинает быстро и тихо говорить. До меня доносятся отдельные слова:
        - …напоили… Алик… потом Михаил… трахнули… Роза эта… предложила… она мать…
        Тёха бледнеет. Мгновенно, на глазах. Даже губы становятся белыми. Он, не глядя, отталкивает Сапога, подходит к топчану, на котором лежит Шуня, опускается на колени и утыкается лбом в ее обтянутую халатиком спину.
        Проходит минута, другая. Тёха поднимается. У него такое лицо, как будто он умер. Тёха протягивает руку, говорит Губастому:
        - Нож!
        Тот достает «наваху».
        - Ждите! - бросает Тёха и выходит из вагончика.
        Сапог срывается с места, начинает судорожно одеваться.
        - Что встали?! - орет он на нас. - Собирайтесь! Шуню оденьте! Хавчик возьмите. По-бырому!
        Мы с Губастым начинаем суетиться, бегать туда-сюда. Я все время цепляюсь взглядом за кастрюлю. Вода в ней стала густо-розовой, картошки не видно. На поверхности плавают какие-то коричневые сгустки. Меня тоже начинает подташнивать.
        Шуня не хочет вставать. Она отмахивается от нас, плачет и все время повторяет:
        - Мамочка! Мамочка-а-а…
        Кое-как втроем мы поднимаем ее, напяливаем прямо поверх халата кофту, свитер, куртку. Губастый, присев, обувает Шуню, завязывает ей шнурки.
        Снова бухает дверь. Вернулся Тёха. Он без своего знаменитого пилота. На лице по-прежнему ни кровинки.
        - Ты че? - быстро спрашивает Сапог.
        Тёха молча снимает с гвоздя старый, засаленный бушлат, мы в нем обычно ходили выливать помои, накидывает на плечи.
        - А куртка? - спрашиваю я.
        - Не отмыть, - тихо отвечает Тёха.
        - А мой ножик? - робко интересуется Губастый.
        - Я тебе другой подарю. Валим на вокзал. Быстро!
        Мы выводим постанывающую Шуню на улицу. Вокруг темно, за забором, на территории рынка, горят оранжевые фонари. От мороза сразу щиплет нос, щеки, пальцы немеют.
        Я краем глаза замечаю, что в кафе горит свет, но горит как-то странно, точно там включили новогоднюю гирлянду.
        - Че на вокзал-то? А деньги? - Сапог трогает Тёху за рукав.
        - Деньги есть, - откликается бригадир. - Много…

***
        Холодный зимний рассвет мы встречаем далеко от Читы. Утренняя, а точнее, полночная электричка уносит нас на восток. Мы проезжаем Новокручининский, Дарасун, Урульгу…
        Шуня и Губастый спят. Сапог угрюмо пялится в пол. Тёха сидит с закрытыми глазами, но не спит. Время от времени я слышу, как он скрипит зубами.
        Электричка нам попалась хорошая, экспресс. Едет быстро, останавливается только на крупных станциях. В вагоне тепло, мягкие сиденья, висят телевизоры. А вот пассажиров мало. Оно и понятно - билеты дорогие. Но для нас теперь это не проблема. Денег у нас валом. Еще больше, чем было, когда мы выехали из Москвы. Правда, две тысячные бумажки пришлось выкинуть еще на вокзале - они оказались залиты кровью, такие нигде не примут.
        О том, что случилось, мы не говорим ни слова, хотя все всё понимают. Мы вообще ничего не говорим. Едем молча. До Хабаровска нам осталось еще целых две тысячи километров. Надо успокоиться и отдохнуть…
        Я пытаюсь уснуть, но тут Тёха молча кладет мне на колени паспорт. Открываю и вижу фотографию Алика. Читаю: «Алишер Ниязович Карамурадов». Алишер… Вспоминаю предсказание цыганки. Смотрю на Шуню. Она проснулась, глядит в темное окно, видно только распухший, покрасневший нос.
        Забрав паспорт, Тёха идет в тамбур.
        - Курить? - вскакивает Сапог.
        - Сиди, - бросает Тёха.
        Я сижу с краю и вижу, как он открывает дверь между вагонами и кидает паспорт в щель, под колеса.
        На экране плоского телевизора, подвешенного к потолку, заканчивается реклама. Начинаются новости. Симпатичная дикторша с пластмассовой прической бойко отчитывается о ходе избирательной кампании в разных областях России, потом идет рассказ о задержании группы чиновников, бравших взятки с иностранных фирм за право разработки какого-то месторождения на севере, потом показывают наводнение в Англии, потом спорт - наши гимнастки завоевали золото на чемпионате Европы.
        - А теперь региональные новости, - сообщает дикторша. - В Читу прибыла делегация ПАСЕ с целью контроля за соблюдением прав человека в исправительных колониях Читинской области. Глава делегации Луис Мария де Пуч по итогам работы заявил…
        Снова смотрю на Шуню. Новости мне не интересны. А вот Губастый, которого разбудил Сапог, внимательно следит за событиями на экране. Чего он там понимает? Впрочем, каждый сходит с ума по-своему.
        - И, как обычно, в конце выпуска криминальная хроника, - голос дикторши звенит от предвкушения.
        Я давно заметил - люди любят слушать, читать и смотреть про криминал. Наверное, это такая защита. Посмотрел на убийства, грабежи, мошенничества, аварии - и не так страшно жить.
        - …Минувшей ночью произошел пожар на Новом городском рынке. Горело кафе «Ясира» и хозяйственные постройки. Предположительно причиной возгорания стал взрыв незаконно установленного газового баллона, хотя представители правоохранительных органов не исключают версию поджога со стороны конкурентов. Площадь пожара составила не менее ста сорока квадратных метров, ему присвоена третья категория сложности.
        На экране мелькают размазанные темные кадры - знакомый нам рынок, пылающая крыша кафе, пожарная машина, застрявшая в снегу. Внизу подпись: «Любительская съемка».
        - Как сообщили нашему корреспонденту в региональном управлении МЧС, - продолжает дикторша, - возгорание, скорее всего, случилось глубокой ночью и было обнаружено не сразу. Из-за затрудненного подъезда пожарным расчетам не удалось вовремя начать тушение. В результате здание кафе и окрестные помещения выгорели полностью. Сотрудники уголовного розыска обнаружили на пепелище сильно обгоревшие останки трех человеческих тел. В настоящий момент ведется работа по их идентификации. Общее число жертв уточняется. Возбуждено уголовное дело, ведется следствие.
        - Ничего себе, - шепчет потрясенный Губастый.
        - Так и надо! - восторженно бьет себя кулаком по колену Сапог. - У-у-у, был бы у меня автомат…
        Возвращается Тёха. Он смотрел репортаж по другому телевизору, расположенному в конце вагона.
        На экране заканчиваются новости, начинается музыкальная передача. Детский ансамбль «Непоседы» веселыми голосами поет бодрую песню:
        «Солнце двадцать первого века,
        В море жизни стань маяком.
        Солнце двадцать первого века,
        Светом озари каждый дом.
        Неудачи, беды, ненастья
        В двадцать первый век не пусти.
        Зернам дружбы, радости, счастья
        Помоги скорей прорасти.
        Мы - дети солнца,
        Мы - дети солнца,
        Живем на лучшей
        Из всех планет.
        Мы - дети солнца,
        А дети солнца
        Должны нести тепло и свет.
        Мы - дети солнца,
        А дети солнца
        Должны нести тепло и свет»[2 - Текст песни «Дети солнца» Ю. Энтина. (Прим. авт.)].
        Не глядя на нас, Тёха садится и закрывает глаза. Шуня смотрит на него и плачет…

***
        У меня неожиданно дико начинает болеть голова. В глазах темнеет, все вокруг расплывается. Наверное, это из-за того удара монтировкой. Меня укладывают поперек сидений, Губастый бежит в туалет и приносит смоченную в воде тряпку. Где он ее взял - не знаю. От тряпки пахнет детдомовской столовкой.
        Лежу, все как в тумане. Голоса прорываются сквозь него, но слов не разобрать - бу-бу-бу, и все. Я вспоминаю нашего учителя по истории, Виталия Валентиновича. Он был забавным дядькой, хотел во что бы то ни стало заставить нас выучить свой предмет и придумал новую методу. У нас полкласса было детдомовских, вторая половина - городские, из рабочего района. Почти у всех отцы или старшие братья сидели. Историю никто не учил - западло было разбираться во всех этих Изяславах, Святогорах… Или Святославах?
        Тогда Валет, как мы прозвали историка, и сделал ход конем.
        - Нравы в те далекие времена, когда создавалось первое крупное славянское государство, были дикие. Примерно такие же, как сейчас, - вещал Валет. - Прав был тот, кто сильнее. По версии, изложенной в летописной «Повести временных лет», северные славяне, называемые еще ильменскими, обратились через одного авторитетного человека по имени Гостомысл к крупному варяжскому пахану Рюрику…
        После слова «пахану» в классе, помню, воцарилась изумленная тишина. Замолчали даже придурки на камчатке. Воспользовавшись этим, Валет зачастил:
        - Варяги в то время держали мазу на всех торговых путях, ведущих из Северной Европы в богатые южные земли. Это были опытные бойцы, крутые и отмороженные на всю голову. Гостомысл заслал им маляву: «У нас беспредел творится, порядка нет. Канайте к нам и разложите все по понятиям». Рюрик и два его брата, имевшие погоняла Синеус и Трувор, основные среди заморских варягов, пришли на Русь, и начался большой кипеж. Беспредельщиков быстро погасили. Правда, Синеус и Трувор склеили в этой движухе ласты, но порядок в северных, новгородских землях установился суровый и правильный. Тем временем два авторитета из варягов, Аскольд и Дир, оторвались от пахана Рюрика и мотанули на юг, в Киев. Там они замочили местного князя и сами сели на княжеский престол. Рюрик в Новгороде был недоволен - купцы приходили к нему и жаловались: «Конкретно лажа выходит. Аскольд с Диром нас щиплют, как кур. Не по понятиям это». Рюрик собрался идти гасить бывших подельников, но тут возбухнули дикие карелы - ну, типа наших кавказцев. В походе на них Рюрик и зажмурился. На сходке варяги выбрали основным реального пацана Олега Вещего.
Такое погоняло он заслужил за крутую чуйку. Олег взял сына Рюрика, Игоря, собрал братву и отправился разбираться с беспредельщиками Аскольдом и Диром…
        Весть класс слушал, как завороженный. Когда прозвенел звонок, никто не тронулся с места - Валет как раз рассказывал про «конкретную маруху княгиню Ольгу» и ее месть за мужа древлянам…
        Боль чуть-чуть отступает. Мне становится весело - впервые с того момента, как вчера в вагончик вошла Шуня. Вспоминаю, как потом директриса устроила разборки с Валетом - его вломил кто-то из девок: «Как вы могли, Виталий Валентинович! Вы опозорили высокое звание российского учителя!» А Валет ей в ответку: «Зато теперь даже самый закоренелый двоечник у меня знает, кто такие князь Мал, сколько лет было Святославу на момент битвы с древлянами и как звали в крещении княгиню Ольгу».
        И еще он сказал: «История России движется не по спирали. Весь мир вот по спирали, а мы своим путем. Мы - по кругу. Рассвет, обед, закат - и полночь, черная, как могила. Отпели казненных - и опять рассвет. Важно, чтобы наши дети это знали. А форма подачи - она тут не так важна».
        Директриса, как это услышала, аж задохнулась. И убежала, дверью хлопнув. В общем, история дошла до РОНО и закончилась для Валета плохо - ему великодушно разрешили написать «по собственному желанию». Больше я его никогда не видел. А жаль, представляю, какую расписную телегу он бы задвинул про Петра Первого, например…
        Глава двадцатая
        Нашего полку прибыло…
        Экспресс довозит нас до Шилки. Я к тому моменту уже оклемываюсь и могу ходить.
        - Ты, это… держись, - говорит мне Губастый. - Немного осталось.
        Киваю. Я бы рад держаться, только вот не знаю за что…
        Выходим. Тёха, ведя Шуню за руку как маленькую, сразу двигает выяснять, откуда и когда идет поезд на Хабаровск. Оказывается, таких много. Ближайший подойдет к станции через час.
        На небольшом базарчике неподалеку от путей покупаем новую одежду. Вообще-то больше всего она нужна Тёхе, но бригадир решает, что прибарахлиться нужно всем. Шмотки - пуховики, утепленные штаны - конечно, сплошь китайские, но теплые и практичные. Мы теперь похожи на отряд спецназа, выполняющий задание где-нибудь за Полярным кругом.
        Возвращаемся на станцию. Я так понимаю, что Тёха больше не хочет рисковать, благо с деньгами напряга нет. Он подходит к начальнику поезда и предлагает за нас пятерых пятнадцать тысяч - по три на нос. Начальник секунду колеблется - и соглашается.
        Грузимся в поезд. В купе. Будем ехать как белые люди.
        - В сортир - по двое! - распоряжается Тёха. - И всё.
        «И всё» означает, что больше никаких походов, никуда и никому. Хотя, я думаю, желающих и так не найдется - отучила нас эта дорога от гуляний-хождений.
        Поезд трогается. Шуня лежит на нижней полке, отвернувшись к стене. Тёха сидит у нее в ногах, закрыв глаза. Сапог ложится напротив и сразу засыпает. Мы с Губастым забираемся на верхние полки. Я тоже не прочь покемарить, а Губастый открывает книжку. Он ее нашел на вокзале - лежала возле мусорки. Толстая такая книжка в серой обложке. Автор нерусский какой-то - Дж. Лондон, и название непонятное: «Морской волк». Как волк может быть морским? Хотя, может, это тюлень какой-нибудь. Я по телику видел, что бывают морские слоны, морские котики и даже морские львы. Может, и волк есть? Но я бы такое ни за что читать не стал, а вот Губастому все равно, лишь бы читать.
        Полежав с закрытыми глазами, я протягиваю руку и касаюсь запястья Губастого.
        - Слышь, че за книга?
        Спрашиваю шепотом, чтобы никого не разбудить.
        - Не понял еще, - тихо отвечает он. - Но есть прикольные моменты. Вот послушай: «Думаю о том, что никогда не умел по-настоящему ценить женское общество, хотя почти всю свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда старался освободиться от их опеки…» Тут дальше фигня всякая… А-а, вот! «Подобные воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери всех этих людей, плавающих на „Призраке“? И противоестественно и нездорово, что все эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям следовало бы тоже иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее, были бы способны на сочувствие. А ведь никто из них даже не женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в которой есть нечто животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны, притупившейся, почти атрофированной…»
        - Ну и че? - прерываю я его захлебывающийся шепот.
        - Не знаю… - Губастый смотрит на меня поверх книги глазами голодной дворняги. - Может, зря мы это все… Может, у Мезиновых надо было остаться, а?
        - Теперь какая разница? Че жалеть о том, что уже улетело?
        - А может, вернемся? - Губастый свешивается с полки, упирается в мою рукой и частит: - Деньги есть! Доедем! Хорек, наверное, уже выздоровел. Весна скоро…
        - Глохните! - негромко, но четко произносит снизу Тёха. И после паузы добавляет совсем другим тоном: - Немного же осталось…
        Я откидываюсь на подушку, жестом прошу у Губастого книжку, открываю наугад и читаю: «Это компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от которых они еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их породили на свет женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получеловеческая порода, особый вид живых существ, не имеющих пола, что они вылупились, как черепахи, из согретых солнцем яиц или получили жизнь каким-нибудь другим, необычным способом. Дни они проводят среди грубости и зла и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили».

***
        Всю дорогу до Хабаровска у меня болит голова. Я стараюсь поменьше шевелиться, не ем, хотя Тёха специально заказал для меня суп и второе из вагона-ресторана.
        Шуня тоже все время лежит. И молчит. Вообще, разговаривают у нас теперь только Губастый и Сапог. Но они больше не спорят, а обсуждают, как мы круто заживем на берегах речки Уссури.
        - Дом будет двухэтажный! С красной крышей! Чтобы всем места хватило! И двор большой! - размахивает руками Сапог. - И ворота! У каждого своя комната. Круто, прикинь?
        Губастый на задней стороне обложки книги «Морской волк» рисует план будущего дома:
        - Вот тут сарай для коровы… А это баня!
        - Корова, - фыркает Сапог. - Ну ты загнул!
        - Молоко же! - доказывает Губастый. - Творог, сметана. Я творог люблю.
        - Пусть будет корова, - соглашается Сапог. - И еще кроликов надо завести. Я ел однажды - вкуусно-о…
        Слушать их смешно. А потом до меня доходит: они оба описывают не дом своей мечты, а дом Мезиновых.
        А мы все едем и едем, и края-конца нашего путешествия не видно…

***
        В Хабаровске на привокзальной площади, возле памятника основателю города, сидит дед. Бородатый, замшелый такой дедок в кирзовых сапогах, телогрейке и облезлой собачьей шапке. Дед торгует кедровыми орехами. Вокруг ходят люди, бомбилы зазывают пассажиров:
        - А вот на такси поедем! Кому такси!
        - Почем орешки? - спрашивает Сапог.
        - Двадцать, - шамкает дедок и смотрит на нас из-под шапки выцветшими голубыми глазками.
        - А не подскажете, как нам до Таежного доехать? - интересуется Губастый.
        - Двадцать, - не меняя позы, повторяет бородатый коммерсант.
        Берем два стакана орешков, ссыпаем их Шуне в карманы.
        - Какой Таежный нужон-то? - интересуется подобревший дедок.
        - Который на Уссури, - Губастый достает потрепанную брошюрку.
        Поизучав текст, дедок шевелит бородой, потом говорит:
        - Вона че… Не, паря, это не здеся, не в Хабаре. В Приморский край вам надо. По магистрали километров пятьсот будет, и потом налево. Тама Бикин-городок. Доедете - и поспрашайте.
        - Ясно, - разочарованно кивает Губастый.
        Мы отходим от памятника, оставив дедка в одиночестве.
        - Блуданули, - констатирует Сапог и дает Губастому по затылку - Че ж ты кричал: Хабаровск, Хабаровск?
        - Так тут написано - Хабаровск, - оправдывается Губастый и тычет Сапогу в лицо брошюркой.
        Тот берет ее, внимательно читает и ржет.
        - Вот ты слепошарый! Это типография в Хабаровске! Ну, где книжку эту напечатали. А адрес внизу написан. «Приморский край, поселок Таежный, улица Комсомольская, дом девять». При-мор-ский! Понял?
        - Хватит базарить, - бесцветным голосом обрывает их Тёха.
        - Пятьсот километров для бешеных собак не крюк, - я пытаюсь пошутить, но никто не смеется.
        Бредем на вокзал. У дверей я оборачиваюсь и вижу, как косари сгоняют дедка с его места и он, еле переставляя скрюченные ноги, ковыляет прочь от памятника, прижимая к груди мешок с орехами.

***
        Однажды, еще прошлой весной, мы две недели работали на ВДНХ. Нам предложил Гасан, авторитетный мужик с Алексеевской. У него там ларьки, магазин, и все местные бомжи под ним ходят. Гасан не мародерничал, сказал - тридцать процентов денег - наши. Это по-божески. И мы стали ездить на ВДНХ.
        Вообще-то это место называется ВВЦ, но все говорят - ВДНХ. Бройлер сказал нам, что ВДНХ расшифровывается как Выставка достижений народного хозяйства. Не знаю, какое у нашего народа хозяйство. Наверное, торговое, потому что на ВДНХ все торгуют. Там разные красивые дома, прямо как дворцы, называются павильоны, и в них продают всякое - шмотки, холодильники-пылесосы, аппаратуру, компьютеры, книжки, диски, фигню всякую сувенирную.
        Однажды мы с Сапогом зашли в здание, где рынок «Садовод», где семена и растения всякие продаются. Ну, для дачников там, для огородников и фермеров. Большущий зал со стеклянной крышей, народищу полно. И везде цветочки-росточки, семена, даже пальмы есть, в кадках.
        А в самом конце зала, на стене, круг белый, плакатом заклеенный. Плакат огромный, с подсолнухом. Ну, мы ходили-ходили, цветочки нюхали. И тут этот плакат отлепился и вниз свесился. А под ним мужик какой-то улыбчивый, в фуражке и с белым голубем.
        Сапог говорит:
        - Зырь, это кто?
        Я плечами пожал, а старик один, он саженцами торговал, вышел в проход, перекрестился и громко так сказал:
        - Слава богу, Юрий Алексеевич, явили вы миру лик свой светлый! Чудо воистину!
        - Святой, наверное, - сказал тогда Сапог.
        Бройлер в это время работал у главного входа. Мы когда ему рассказали про плакат и мужика, он вздохнул:
        - Павильон этот раньше назывался «Космос». Там были представлены всевозможные достижения советского космического проекта - корабли, спутники, скафандры, космическая еда. Меня часто родители водили туда в детстве. А мужик, как вы выразились, с голубем - первый в мире космонавт, Юрий Гагарин. Неужели не знаете?
        И тут я вспомнил - точно, Гагарин! Нам про него Валет в школе рассказывал. А еще он сказал, что мы все живы только благодаря советскому наследству. Что без него давно бы уже пошли по миру. И что надо новое создавать, а никто этим не занимается, потому что проще торговать, чем работать. И много всякого наговорил.
        И Бройлер про то же завелся, только непонятными словами: «компрадорское государство», «сырьевой придаток», «утрата державной гордости» и прочее. Он любитель такие телеги задвигать. Мы слушали-слушали, а потом надоело, все равно ничего не понятно.
        Когда домой поехали, оставили Бройлера возле супермаркета, а сами пошли на ужин чего-нибудь потырить. Ну а он напился. Наблындил где-то фанфурик ферейновского спирта. Люди добрые поднесли, наверное. В общем, мы приходим, а он - вдрабаган.
        А пьяным Бройлер иногда становился страшен. Нальет глаза кровью и хрипит, кривя шею, точно ее ошейник сдавливает:
        - Немцы после Первой мировой войны пережили страшное унижение. Если разобраться, цели их были для них же самих праведные. А их мордой в дерьмо! И это тотальное национальное унижение вылилось в конечном счете в Гитлера и Вторую мировую. В десятки миллионов смертей! И опять хребет бешеной собаке должны были ломать русские, опять за всех расплатились они. То есть мы. А потом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, вы не помните, и хорошо, унижение пришло и в наш дом. И оно было столь глубоким, что до сих пор еще народ не отошел от той черноты, от той комы, в которую впал тогда. Но законы мироздания изменить невозможно! Невозможно! И чем глубже было падение, тем ярче окажется взлет. Реинкарнированный русский социализм сметет с лика земного всю ту шваль, что обманом и хитростью повязала его по рукам и ногам. И ни в Ниццах, ни в Лондонах не найдет она спасения и убежища, ибо во имя торжества справедливости весь мир не жалко будет принести в жертву. Весь мир!
        Тут Бройлер умолк, некоторое время тяжело посопел, а потом выдавил финалочку:
        - Потому что справедливость - основа мироздания. А карма - пророк ее…
        Ну, Тёха ему по морде съездил пару раз, чтобы в себя пришел, и мы домой пошли. Я Бройлера вез, а он все гундел себе под нос:
        - Кому нужен космос, если можно купить товар в одном месте за сто, в другом продать за двести и называться честным предпринимателем? Раньше это было уголовно наказуемым деянием и классифицировалось как «спекуляция». А теперь - бизнес…

***
        От Бикина до Таежного - почти двести километров. Мы целый день носимся по этому небольшому городку в поисках транспорта. Здесь совсем другой климат, не такой, как в Чите и вообще в Сибири. Тепло, и воздух влажный. Губастый говорит, что это связано с близостью океана.
        Близость там или не близость, но мне нравится, что не холодно. Читинские морозы я вспоминаю с содроганием.
        А вот Шуня так и не оттаяла. Она как тень себя прежней. Ходит, сидит, спит - и все. Раньше постоянно болтала о чем-то, смеялась, прыгала-скакала. А теперь молчит. И глаза мутные. Тёха покупает ей конфеты, лимонад, булочки всякие - не ест. Однажды, мы только из Хабаровска выехали, сказала:
        - Я вина хочу.
        - Хватит тебе вина, - ответил Тёха.
        И все, поговорили.
        В конце концов нам везет - возле деревообрабатывающего комбината мы знакомимся с водителем китайского автобуса «Хайгер», который завтра утром едет на Красный Кут. Это в сорока километрах от Таежного. Тёха дает водиле задаток - пятьсот рублей. Еще пятьсот обещает в конце пути. Водила, конопатый мужичонка ростом чуть выше Шуни, рад до задницы. Тут, видать, с работой у людей напряг.
        Ночуем мы на станции, в комнате матери и ребенка, на мягком пыльном ковре. Деньги прямо чудеса творят с людьми. Еще минуту назад угрюмая тетка-дежурная и смотреть на нас не хотела, а сейчас бегает вокруг, как наседка:
        - Ой, ребятки, а может, вам обогреватель еще один принести? А чайку?
        - Нам бы помыться, - говорит Тёха.
        - Сто рублей! - Глазки дежурной светятся от радости, как лампочки.

***
        В Красном Куте берем машину, сто тридцать первый «ЗИЛ» с будкой. Просто нанимаем, как такси.
        - А зачем вам в Таежный? - хмуро интересуется бородатый водитель.
        - Чтобы ты эти шесть сотен заработал, - в тон ему отвечает Сапог.
        Тёха с Шуней садятся в кабину, мы грузимся в будку. Старые, драные сиденья, сквозь дыры в обивке торчит желтый поролон. Повсюду пятна машинного масла, на полу лежит свернутый буксировочный трос, лом, две лопаты. В углу, у двери - чугунная печка. Суставчатая труба выходит в дыру у самой крыши будки. Наверное, здесь ездят работяги, ремонтники какие-нибудь или монтажники.
        «ЗИЛ» ревет в подъем. За мутными окнами проплывают заснеженные сопки, густо поросшие тощими лиственницами. Пейзаж унылый и тревожный. Быть может, тут хорошо летом. Я ловлю себя на том, что ожидал другого. Серые дома Красного Кута, серые заборы, серый снег и серое небо конкретно испортили мне настроение. Впрочем, не только мне - Сапог с Губастым тоже выглядят какими-то пришибленными. Мы все нервничаем.
        Начинается последний этап нашего путешествия.
        Дорога до Таежного, вопреки моим опасениям, оказывается вполне сносной. Проходит часа полтора, и мы видим за окнами дома поселка. Он лежит между двумя сопками, весь утонувший в сугробах. «ЗИЛ» останавливается. Открываю дверцу, выпрыгиваю в снег.
        Приехали.
        Стоим на обочине, озираемся. Поселок выглядит нежилым. Много домов разрушено, сквозь дыры в крышах видны ребра стропил. Телеграфные столбы стоят без проводов. Заборы повалились. И главное - нигде не видно людей. Водила закуривает.
        - Это че, Таежный? - растерянно спрашивает Губастый.
        - Он самый, - и, сплюнув на колесо, водила лезет в кабину.
        - Э, стой! - кидается к машине Сапог. - А улица Комсомольская где?
        - Там, - машет из окна в дальний конец поселка водила. - Все там. Тут брошенный район.
        Урча, словно сытый кот, «ЗИЛ» разворачивается и уезжает.
        Мы идем по дороге. Откуда-то появляется собака, рыжая, с подпалинами. Даже издали видно, что она голодная. Собака идет за нами. Вскоре к ней присоединяется еще одна, потом еще. Начинает быстро темнеть.
        - Если людей не найдем, - быстро говорит Тёха, оглядываясь на собак, - будем искать дом, чтобы ночевать.
        Затопленный сумерками брошенный район остается за спиной. Поднимаемся на небольшой пригорок и видим сверху то, что осталось от Таежного, - десятка полтора домов, сгрудившихся у подножия сопки. Тут явно есть жизнь - видны машины, снег истоптан, исчерчен темными колеями. И главное - в домах светятся окна. До нас доносится тихое гудение двигателя, потом слышится хлопок двери, стук топора и треск раскалываемых дров.
        - Ну, идем, что ли? - Сапог первым начинает спускаться с пригорка.
        Мы идем следом. Как-то сразу, еще издали, становится понятно, куда нам надо. Большая территория огорожена высоким, добротным забором. Ворота, на них большая вывеска: «Добро пожаловать!» За забором торчат коньки крыш двух крытых шифером домов.
        Тёха несколько раз бьет кулаком в ошкуренные, проолифленные доски. Со стуком распахивается окошечко-гляделка.
        - Кто такие? - сочным басом интересуются из-за ворот.
        - Мы вот… По приглашению! - Губастый тычет в гляделку потрепанную брошюру.
        - Откуда? - сурово спрашивает бас.
        - Ну, эта… Из Москвы.
        - Твою мать! - восхищается бас. - А родители где?
        - Нету у нас родителей, - вступает в диалог Тёха. - Мы сами взрослые.
        - Это хорошо, ребята, - раздается вдруг у нас за спинами приятный мужской голос. - Это просто замечательно. Виталич, открывай! Нашего полку прибыло…
        Глава последняя
        Город солнца
        Та-дах-та-дах! Та-дах-та-дах! Стучат под полом вагона колеса, скрипят амортизаторы, повизгивают рельсы. Мы снова в пути, мы снова едем. Вот только уже не в купе, не в плацкарте и даже не на жестких скамьях электрички.
        Мы сидим на холодном полу товарного вагона. Когда-то в нем возили известку, и белая пыль въелась в деревянные стенки. Людей в вагоне много, человек тридцать. В основном это бичи - так здесь называют бомжей, кочующих по городам и весям в поисках заработка, пропитания и выпивки. Они сидят на корточках или прямо на голых досках, угрюмые, заросшие, одетые в рванину. Кто-то спит, кто-то бездумно смотрит перед собой. Темные лица, темные судьбы. Среди мужчин есть несколько женщин, таких же сумеречных и опустившихся.
        Наверное, со стороны и мы тоже выглядим бродягами, может, только одетыми получше. Хотя - почему выглядим? Мы и есть бичи. Юные бичи, проделавшие бесконечно длинный путь через всю страну в надежде обрести свой маленький рай.
        Обрели… Точнее, обретаем. Врата уже пройдены, и местный апостол, которого все зовут Цезарь, запер их за нашими спинами большим ржавым ключом.
        Это он подошел к нам, когда мы разговаривали со сторожем. Цезарь - самый главный здесь. Рослый, уверенный в себе мужчина в зеленом свитере и пятнистых армейских штанах, заправленных в высокие ботинки. На ремне - кобура с пистолетом и… плетка. Тщательно выбрит, глаза голубые, черты лица правильные. Особых примет нет. Ему подчиняются все и охранники с автоматами, и начальники участков, и водители, и наемные работяги. И мы.
        Мы - рабы. Он нам так и сказал, когда ворота открылись и мы вошли внутрь, на территорию, принадлежащую его компании «Экоград». Завел в барак, усадил на нары и, покачиваясь с пяток на носки, будничным тоном объявил:
        - Ваша бессмысленная и полная невзгод жизнь закончилась. Отныне вы всегда будете вовремя накормлены здоровой, экологически чистой пищей, одеты по погоде, при необходимости получите медицинскую помощь. У вас будет крыша над головой. Взамен вы обязаны трудиться, ибо труд сделал из обезьяны человека. А вы еще даже не обезьяны, вы - крысы. Но мы научились подстегивать эволюцию…
        По бокам от Цезаря стояли двое автоматчиков в камуфляже, и, когда Тёха привстал, они подняли короткие стволы АКСУ.
        - Не надо делать глупостей, - улыбнулся Цезарь. - Раб может жить в довольстве и не желать иной доли, если будет честен с господином своим. Еще Сенека - это такой древнеримский философ, вы не знаете, - говорил: «Раб может быть верен, может быть храбр, может быть великодушен, следовательно, может и оказывать благодеяния, ибо это тоже относится к области добродетели». Вдумайтесь в эти слова! Сколько в них прекрасного и глубокого смысла! Боги создали людей разными. Одних - господами, других - рабами. И пока люди придерживались этой доктрины, на планете царил золотой век. Создавались величественные храмы, статуи, писались прекрасные стихи… Великая Римская империя… Впрочем, я увлекся. Запомните: все беды человечества происходят из-за того, что люди в ходе развития так называемой цивилизации получили слишком много свободы. Свобода в конечном итоге и погубит нас. А все потому, что ушел в прошлое самый гуманный и наиболее подходящий для человека общественный строй - рабовладельческий. Я вижу, вы не совсем понимаете меня…
        Цезарь сделал паузу, а потом продолжил, уже без пафоса:
        - Все просто. Хозяин - в данном случае я - берет на себя всю ответственность за своих рабов - в данном случае вас. Вам больше не придется мучиться с принятием решений - где взять еду, где найти ночлег, как спастись от холода и несправедливости со стороны других людей. Все эти заботы я беру на себя. У меня два высших образования, в том числе юридическое. Я крепко стою на ногах. Ненавижу лицемерие и тупость. Знаю, как обустроиться в этой жизни. И как обустроить других, вас вот, например. Я воплотил в жизнь идеи великих гуманистов - Томмазо Кампанеллы, Томаса Мора, Сен-Симона… Вы же обязаны просто честно трудиться, дабы у меня были материальные возможности содержать вас.
        И вдруг гаркнул:
        - Понятно?!
        - Да… - выдавил из себя Губастый.
        Мы промолчали. Наверное, Бройлер или волосатый пиарщик Аристарх из Красноярска нашли бы что ответить. Но мы - не они. И мы промолчали.
        - Итак, - в голосе Цезаря теперь лязгало железо, - уясните три простые вещи: я - хозяин. Это раз. Я суров, но справедлив. Это два. Убежать отсюда нельзя. Это три.
        И снова сделав паузу, он закончил:
        - А тех, кто нарушает наши заповеди, мы вешаем. За шею.
        - А можно… мы уедем? - спросил Губастый с робкой надеждой.
        - Нельзя! - оскалился Цезарь, и автоматчики лязгнули затворами. - С Дона выдачи нет. Да и куда ты уедешь?..
        Он ушел, и один из охранников запер решетчатую дверь. Дверь была сварена из арматуры и покрашена битумным лаком. Весь барак был разделен такими дверьми на отсеки… Да чего там, на камеры.
        - Вот мы попали, - прошипел Сапог.
        Шуня беззвучно заплакала. У меня тоже защипало в носу. Все, что случилось с нами, напомнило мне один случай. Мне тогда было восемь лет. Кто-то из старшаков дал мне конфету, большую такую, в блестящей красивой обертке. Я убежал в прачечную, спрятался за стиральной машиной, предвкушая, как вопьюсь зубами в пахнущий Новым годом шоколад.
        А под оберткой оказалось собачье дерьмо, аккуратно упакованное туда руками кого-то из младших по воле старшаков-весельчаков…
        В проходах между камерами ходили двое вооруженных охранников. Почти все камеры были заполнены. Когда стало тихо, в деревянную перегородку слева кто-то осторожно поскребся, и тихий голос спросил:
        - Пацаны, вы откуда?
        - Ниоткуда, - ответил Тёха. - Мы здесь родились…
        Сапог и Губастый подошли к стене и вступили в разговор. Бич по кличке Бобер из-за стенки рассказал, что у Цезаря в тайге целое государство - лесозаготовки, плантации брусники, женьшеня и рудник.
        - Какой рудник? - удивился Губастый.
        - Глубокий, нах - шепеляво прохрипел Бобер. - В горе. Его еще при советах построили, а потом забросили, нах. Цезарь прикупил себе. Мужики кайлами камни откалывают, в вагонетках наверх вирают. Потом эти камни дробят и промывают. Получается песок, нах. Его Цезарь японцам продает. Там металл такой… Ванадий, что ли? На руднике народ по три месяца живет…
        - А потом?
        - Тапки в угол, нах. Но вы не ссыте, малолеток туда не шлют. На звероферме будете пахать, норок кормить и клетки чистить. А девку вашу в обслугу заберут, нах. Курева нету у вас?
        - Есть малехо, - ответил Сапог.
        - О, тыкни в щелку, внизу. Видишь?
        - Ага, - Сапог пропихнул в трещину между досками пару сигарет. - А ты давно здесь?
        - Второй год. Аппендицит у меня был, возили вот сюда, в больничку, операцию делали, нах. Теперь вот обратно собираюсь. Цезарь за нами смотрит.
        - Ничего себе - смотрит! - фыркнул Губастый. - Сам же сказал - в руднике три месяца живут.
        - Ну, так зато деньги хозяину с этого капают какие!
        Чиркнула спичка, Бобер шумно затянулся, сквозь щели вывалились сизые пластушины дыма. Сделав еще одну затяжку, он добавил:
        - В рудник залетчики идут. Нарушители режима, нах. Как в БУР на зоне. Так что не шалите, детки. Тут юмора не понимают. Но жить можно, нах.
        Вскоре после этого всех сидящих в бараке покормили странным варевом из морской капусты, красной рыбы и риса. Потом охранники объявили отбой и выключили свет.
        - Валить надо, - прошептал в темноте Сапог. - Уезжать. Тёха! Че молчишь?
        Но ему неожиданно ответил не наш бригадир, а Шуня:
        - Куда уезжать? - спросила она. - Это пробка. Только не на дороге, а в жизни. Из пробки уехать нельзя…
        Это все было вчера. А сегодня утром нас вместе с другими рабами, одетыми в черные телогрейки, выгнали на двор, провели вдоль забора к сопке и под охраной пяти автоматчиков погнали через тайгу к узкоколейке, где стоял товарный вагон и трещала двигателем горбатая оранжевая мотодрезина.
        Бобер, оказавшийся довольно молодым парнем со свернутым носом и выбитыми передними зубами, по дороге стрельнул у Сапога еще пару сигарет и поделился:
        - В поселке у Цезаря блок-приемник. А щас мы на базу поедем, в тайгу, нах. Километров тридцать пять, можа, больше. Там у нас, хе-хе, Город солнца.
        - Чего? - не понял Губастый.
        - Утопия, мать ее…

***
        Вагон сильно раскачивается. Мотодрезина везет его как-то странно, толчками. Мы сидим вдоль стен, съежившись от холода. Через небольшие окна под потолком видно небо - пухлые облака, чуть тронутые рассветным огнем.
        Посредине вагона, напротив задвинутой двери, на ящике, широко расставив ноги, расположился охранник - молодой парень в камуфлированном климатическом костюме, унтах и мохнатой собачьей шапке. На шее его висит автомат, у правой ноги стоит початая бутылка водки. Время от времени он подхватывает бутылку и делает глоток, при этом оглядывая нас налитыми кровью глазами.
        Никто не разговаривает. Видно, что бичи боятся. Мы тоже напуганы. У меня в голове никак не укладывается, как вообще такое может быть - рабы, «вешаем за шею», рудник, автоматы, плетки…
        Но еще больше меня пугают глаза Тёхи. Они стали совершенно мертвыми, оловянными какими-то. Наш отчаянный бригадир словно впал в забытье. Он двигается, но как-то заторможенно, точно механизм. И все время держит Шуню за руку, как будто боится, что она исчезнет.
        Губастый в такт ритму колес еле слышно бормочет под нос слова песни, которую придумал сам еще в детдоме на музыку иностранной группы «Стикс». Песня называется «Бот он зе ривер», но там слова английские, непонятные, про реку и лодку что-то, а он написал по-русски:
        Ехал состав, и колеса стучали,
        Колеса стучали: «Вперед, на восток!»
        В темном вагоне мы ехали молча,
        Мы ехали молча, наш путь так далек…
        А впереди - горы вставали,
        Горы вставали, их снег так блестел…
        Мы забывали, мы все забывали,
        Мы все забывали, а горы - как мел…
        Охранник, в очередной раз хлебнув из бутылки, поднимается, сдвигает автомат набок. Скользнув по нам тяжелым, пьяным взглядом, он останавливается на Шуне.
        - Ты! Иди сюда.
        Шуня вздрагивает, начинает суетливо оглядываться, зачем-то пытается левой рукой застегнуть кнопку на воротнике пуховика. Правую ее руку крепко сжимает Тёха.
        - Я сказал - сюда! - Охранник показушно делает зверское лицо и хлопает себя ладонью по ширинке. - У дяди есть конфетка…
        Мне кажется или Тёха что-то тихо говорит Шуне? Нет, наверное, кажется - он все так же сидит с мертвым лицом, словно происходящее его не касается.
        Шуня медленно встает, делает шаг, другой. Тёха не отпускает ее руку, и она тянет его за собой, как в детской сказке. «Гусь, гусь, приклеюсь, как возьмусь». Охранник меняется в лице, передергивает затвор автомата. Губастый отворачивается к стенке, плечи его вздрагивают. Он плачет. Сапог, наоборот, вытягивает шею, во все глаза наблюдая за охранником.
        - Э, мясо, отпусти ее! - командует охранник Тёхе. - Ты че, глухой?
        Он раздраженно сплевывает, шагает навстречу, поднимает ногу в мохнатом унте, чтобы отпихнуть Тёху обратно.
        - Стой! - говорит ему Шуня, глядя в глаза.
        На секунду охранник отвлекается от Тёхи, и этой секунды оказывается достаточно. Наш бригадир выстреливает вперед, словно его подкинуло батутом. Оттолкнув Шуню, Тёха всаживает в кадык парню длинный изогнутый кусок бутылочного стекла. Где, когда он его подобрал? Нас же обыскали перед тем, как завели в барак. Отобрали все - деньги, вещи…
        Охранник теряет шапку, вскрикивает, но крик тут же переходит в хрип - Тёха проталкивает осколок глубже, в горло. Во все стороны брызжет темная кровь. По вагону разливается сладковатый запах водки и свежей убоины.
        Автомат отлетает в сторону. Охранник заваливается на спину. Длинные ноги его в агонии лупят по полу, ломают ящик, опрокидывают бутылку водки, и она катится в противоположный конец вагона, оставляя за собой темную дорожку. Кто-то из бичей подхватывает бутылку и быстро, залпом выпивает.
        Шуня стоит рядом, прикрыв растопыренной ладонью глаза от кровавых брызг. Теперь я вижу, что она не испугалась. А еще замечаю в ушах сережки, которые мы взяли у Елизаветы.
        Охранник замирает. Он умер. Бичи молчат. Большинство из них смотрят в сторону. Никто не делает попыток встать. Тёха стряхивает с руки кровь, вытирает ее об себя, потом хватается за скобу и с натугой откатывает дверь. В вагон врывается свежий, морозный воздух. Ночью прошел снег, и теперь вокруг колес клубится белая мгла. Дорога идет по насыпи, метрах в ста начинается склон сопки. Я вижу, что мы подъезжаем к угловатому мосту, перекинувшемуся через замерзшую реку. Над сопками встает солнце, похожее на новогодний оранжевый апельсин.
        Бройлер говорил, что все люди на Земле - дети Солнца, потому что в конечном счете существуют благодаря его энергии. Врал, наверное. Если бы мы все были детьми Солнца, мы были бы братьями и сестрами…
        - Это что за место? - спрашивает Тёха, ни к кому конкретно не обращаясь.
        - Это? - Бобер чуть привстает, смотрит в проем. - Мост через Уссури.
        - Через что?
        - Уссури. Речка такая…
        - Приехали, - говорит Тёха и протягивает Шуне руку.
        Они смотрят друг на друга и улыбаются. А потом, все так же улыбаясь, делают одновременный шаг вперед и, прежде чем я успеваю вскрикнуть, исчезают в снежной круговерти.
        - Ё-ё… - пораженно выдыхает Сапог.
        Он встает, подходит к проему и опасливо выглядывает.
        - Ниче не видно. Мост скоро.
        Я тоже поднимаюсь на ноги, оглядываюсь на Губастого. Он отрицательно качает головой и вжимается в стенку вагона, притискивается к ближайшему бичу. По выражению наполненных слезами глаз понимаю - он ни за что не встанет. Все, Губастый протух. Кончился.
        Сапог тем временем перешагивает через труп охранника, поднимает автомат.
        - Ух ты! - Он дергает затвор, и на пол выскакивает блестящий патрон. - Класс!
        Лицо Сапога вдруг становится хищным, злым и веселым одновременно. Он показывает стволом автомата на унты мертвого охранника и небрежно бросает Бобру:
        - Сними!
        - Ага, - послушно кивает Бобер и по-крабьи, боком, перебегает к трупу.
        Я поворачиваюсь к открытой двери вагона. Грохочут колеса. До реки остается метров двадцать. Солнце слепит глаза. Снежинки залетают внутрь и колют лицо. Я смотрю на белую пустоту у моих ног. Из пустоты все мы вышли, в нее и вернемся.
        Шаг, один только шаг…
        А в голове, вторя колесам, стучит и стучит:
        - Куда-ты-уедешь? Куда-ты-уедешь?..
        Москва - Казань 2003-2010гг.
        notes
        Примечания
        1
        Фраза приписывается Леонардо да Винчи. (Прим. авт.)
        2
        Текст песни «Дети солнца» Ю. Энтина. (Прим. авт.)