Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Волков Сергей : " Год Французской Любви " - читать онлайн

Сохранить .
Год французской любви Сергей Юрьевич Волков
        #
        Волков Сергей
        Год французской любви
        Сергей ВОЛКОВ
        Год французской любви
        Роман в историях
        - Как зовут тебя, Птица Удачи? - спросил он.
        - Ворона! - каркнула в ответ птица
        и какнула ему на голову.
        Необходимое предисловие автора
        В каждом веке есть год, две последние цифры которого складываются в некий отчасти мистический, отчасти юмористический символ, астрологам известный как знак Рака, любителям игры в лото - как "туда-сюда", туристам - как поза для спанья "валет", продвинутой молодежи - как поза "французская любовь". 69 год, одним словом. В этом замечательном году я и родился. Дело было в ХХ веке, в стране, которую ныне вы уже не найдете на карте...
        Нет, само собой, родился в этом году не я один, нас было много, очень много. У всяких там демографов и социологов есть, по-моему, даже термин специальный - "дети детей войны". Так вот, это - про нас, сердешных. Мы родились под бравурные марши и песни о великом и могучем государстве, краше коего нет ничего на земле, выросли, внимательно наблюдая, как это самое государство медленно гниет и разлагается, мы полной грудью (а как ещё дышат в юности?) вдыхали этот смрад, и наверное, отравились. Но молодость наша пришлась на самую агонию, и мы радовались, наблюдая, как Отечество наше умирает. Наверное, потому что были отравлены? Или потому что были молодыми? Или просто радовались жизни, даже если она и была такая? Черт его знает, чему мы радовались...
        Эта книга сложилась из историй. Она, наверное, подобна тем, которые сейчас издаются направо и налево бывшими советскими детскими писателями и состоят из собранных ими в прошлом детских страшилок, рассказов про желтое пятно и красную руку, которые мы шепотом пересказывали друг другу после отбоя в палатах пионерских лагерей. Вот, кстати, один из множества парадоксов, друзей гения - почему в лагерях - палаты? А не блоки и бараки, как положено? Или - если палаты, то почему лагерь, а не больница или санаторий? Парадокс? Парадокс. Друг гения? Друг.
        Истории, что легли в основу книги, не выдуманы. Все они когда-либо случились с людьми моего поколения, с людьми, родившимися в год французской любви, что само по себе тоже парадокс, потому что от французской любви (знатоки это поймут) никто родиться не может. От нее, говорят, даже СПИДом заразиться нельзя, но тут я пас, собственного опыта не имею. Не в смысле любви, а в смысле СПИДа, хвала моей предусмотрительности.
        Сконцентрировав, свалив в кучу судьбы всех моих одногодчан, я вывел среднее, и вот что получилось: по средине Средней полосы России течет издалека долго река под названием... правильно! Она и течет. Где-то в её среднем течении есть городок провинциальный, который так и называется Средневолжск. Вот там-то мы все и родились, а кто не там, тот приехал или был привезен родителями в среднемладенческом возрасте.
        Как здорово, что все мы здесь...
        Безоблачное и счастливое детство, за которое спасибо персонально уже никому не скажешь, отрочество (мерзкое время, сверстники жестоки до озверения, да и сам ты, как "эссесовец", так и норовишь кому-нибудь или циркуль в задницу воткнуть, или обматерить за здорово живешь. Но отмазка железная: "У меня переходный возраст!").
        Следом за отрочеством движется юность, тут же и любовь первая, именно та, о которой пропето: "Первое хочу, первое нельзя". Потом количество "хочу" и "нельзя" возрастет лавинообразно, и все зависит от того, в какую сторону перевес. Если "хочу" больше, чем "нельзя", человек все же может быть счастлив. Если наоборот - станет уголовником. Задумались? То-то.
        Юность у особей мужского пола моего возраста связана с ещё одним замечательнейшим событием - отдание Родине своего гражданского долга в количестве двух лет. Предвижу - сейчас все экзальтированные и "снобствующие" мужчинки, особливо из столиц, эстетски скривят губы: "Фи! Служить за "совок"! Терять два года своей ценнейшей жизни! Все приличные люди ка-а-асили..." Да ну вас, извините, парни, в жопу. Эта книга не для вас, закройте её и выбросьте в окно. Там поднимут и прочитают те, кому надо. Все, идем дальше.
        Придя из армии, мы столкнулись с новой жизнью, тут, кстати, и Союз окончательно крякнул, царствие ему и все такое. Началась молодость, время вползания во взрослую жизнь. Именно вползания, потому что пешком или даже на четвереньках никто нас туда пускать не хотел, занято все было, занято старшими товарищами. Что нам оставалось? Раньше шли мы в инженеры, а теперь в бандиты...
        Пройдя через горнило того неведомого общественно-политического строя, что существует ныне на одной пятой, пардонте, уже шестой, что меньше, части земного шара, мы с потерями и боями дожили до своего тридцатилетия, и по этому поводу решили собраться на родине, на малой нашей родине, с маленькой буквы, то есть во все том же Средневолжске. Именно собраться, жить-то там никто почти что не остался, так уж получилось, увы.
        И ничего, что на современной политической или какой иной карте мира вы даже при всем желании не найдете наш город. Нашу страну ведь вы тоже теперь не найдете...
        Мы все нынче разные - кто-то и одет поприличнее, и говорит складно, ни тебе мата, ни фени, ни всяких "лОжить" и "звОнит". Другой сидит с синим рылом, с похмелия перманетного мается, и одежонка у него плохонькая, а уж говорит... Лучше б молчал, короче.
        Третий в военной форме, без погон, правда. Офицер? Наемник? Охранник? Хрен его знает. А вот ещё экземпляр - чудо! Документов нет, денег нет, сам в бегах. Типа Робин Гуд, одним словом.
        Ну, и основная масса вокруг: крутятся, вертятся, семьи, дети, машины, не "мерины" шестисотые, конечно, но и не "копейки" ржавые. Звезд с неба не хватают, но живут, живут, движутся по жизни...
        Вот сидим мы все у костра, как в старые добрые времена. На пикничке, типа того. Хотя раньше мы такие мероприятия называли походом. "Девочки, пойдемте с нами в поход! Какие мы тебе девочки, мы уже два раза в поход ходили!"
        Н-да, бойцы вспоминают веселые дни, и битвы, где зубы теряли они. Однако у нас сегодня чистый мальчишник, баб нет. Это, правда, пока, пить-то только начали, но все ещё чинно-благородно: закуска, выпивка, шашлык-машлык, водка-модка, сигареты-мигареты, разговоры-мозговоры. Завелись чего-то все, едва по первой приняли, и рассказы пошли - не отчеты в стиле "как я провел жизнь", а истории всякие, былины, если говорить по-старинному.
        Поодаль, в тенечке, под кустиком, магнитофончик крутится тихонько. Он не поет, ни к чему теперь это, он, гад, записывает - для потомства... Вот и назаписывал.
        История первая
        Один за все и все на одного.
        Это было давно, я ещё в четвертом классе тогда учился. Школа наша, носившая не очень приличный номер "шесть", была, однако, не самой плохой и не самой занюханой в городе Средневолжске, носила она гордое имя Павлика Морозова, того самого, геройски погибшего от рук то ли собственного деда, то ли дяди пацана, что сдал своего единоутробного отца.
        Четвертый класс в былые годы, когда советская система ну очень среднего образования была самой прогрессивной и лучшей в мире, считался весьма важным и ответственным. Начальная школа позади, детишки вместе с книжками и тетрадками вприпрыжку вырвались из-под опеки учительницы первой своей и теперь, как взрослые, слоняются на переменах по всей школе в поисках класса, где будет следующий урок.
        Коллектив формируется, и сознание тоже коллективное - "один за всех, и все за одного". Правда, со второй частью этого замечательного девиза всегда почему-то выходит промашка, но это уж гримасы мира взрослой жизни.
        В те незабвенные годы каждый класс в каждой советской школе представлял из себя ещё и первичную ячейку детской коммунистической организации юных ленинцев - пионеров. Наш четвертый "а" исключением не был. А где коммунистическая организация, там и руководство, естественно. Номенклатура, проще говоря.
        Так уж получилось, что меня, помимо редколлегии, что понятно, рисовать я любил, хотя и не умел, выбрали ещё и председателем совета отряда. По-моему, какие-то из этих слов раньше писались с большой буквы, но я уже не помню, какие, так что пусть всё будет с маленькой.
        В обязанности председателя входило: проводить под руководством классной руководительницы пионерские собрания и сборы, выступать, критиковать, ходить на заседания совета дружины школы... Номенклатура, короче. Выступай, заседай, отлынивай, вполне законно, от учебного процесса.
        Честно говоря, я лично против пионерии ничего не имею, возможно, изначально эта скопированная со скаутского движения организация была настоящим спасением для победившего пролетариата. Еще бы - бесхозные фабрично-заводские ребятишки, читай - шпана, наконец-то были взяты в оборот, организованно построены и с песнями и речёвками отправлены в светлое будущее. Спите, жители, спокойно, вся шпана ушла на сбор.
        С другой стороны, хорошая идея очень быстро была запоганена и вот уже лучшие из пионеров закладывают собственных родителей, после чего уподобляются отпрыскам Тараса Бульбы и их именами называют через пятьдесят лет школы по всей стране.
        За минувшие со дня основания пионерской организации годы "дети рабочих" все больше и больше накапливали в себе острую неприязнь ко всякого рода официозу, мероприятиям разным, а тут ещё отцы и старшие братья чуть не все поголовно - сидельцы, привезшие с зон и "химий" неписаный закон: кто сотрудничает с администрацией, тот - сука. Не в смысле - самка собаки, а в смысле - ссучившийся индивид.
        В нашем четвертом "а" пацанов, знакомых с подобной выкладкой не понаслышке, а непосредственно из первых рук, было немало. Понятное дело, они-то, этакий актив класса наоборот, и были "крутыми", а остальные звались "чушками". Не куришь? Не ругаешься матом? Учишься хорошо? Значит - чушок...
        Я чушком быть не хотел, и поэтому изо всех сил старался "выбиться в люди". Курил. Дрался. Портфели ни за кем из актива наоборот не носил (чушки - носили). Но - прокололся, став председателем. Значит - приблизился к администрации. С этого все и началось...
        Апрель. Весна в самом соку. Все течет, все изменяется, сугробы почернели, осели, покрылись тонкой и блестящей корочкой льда, ажурной, точно кружево. Если полоснуть по такому сугробу прутом или палкой какой-нибудь, все это ледяное кружево с еле слышным шорохом и едва уловимым для уха звоном обрушиться, и на мгновение станет жалко, что ты совершил такое, чего исправить, восстановить уже невозможно...
        Солнце заливает весь город своим яростным светом, точно оно с ума сошло, безжалостно растапливает снег, высвечивает, вытаивает, выплавляет из него всю дрянь, весь мусор, всю грязь, что накопилась за долгую зиму в сугробах. Но вот удивительное дело - под палящими лучами никчемные, а то и откровенно отвратные вещи выглядят совсем по иному, и пацанва радостно собирает в карманы вытаявшие пуговицы, ключи, ржавые гайки, гвозди, какие-то обломки, шпильки, расчески и прочую дребедень. Потом, дома, все это богатство будет безжалостно извлечено из грязных продырявленных карманов и выброшено под канючание и вопли оскорбленных сборщиков, а на завтра все пойдет с начало, ибо поисковый азарт - штука великая и разуму не поддающаяся.
        Отдельная тема в апреле - вода. Ручьи и чуть не целые реки её, текущие по щербатым улицам и ухабистым дворам Средневолжска, манят к себе, влекут, и влечение это сродни тому, что двигало Колумбом, когда тот снаряжал свои каравеллы.
        Старыми ножами из щепок, веток, досок, палок выстругиваются цыпкастыми пацановскими руками по всему городу корабли и кораблики, и вот уже несутся по мутным, в бензиновых разводах, "рекам" флотилии гордых парусников, а в необъятных "морях" меж полузатонувших окурков и всякого сора происходят морские баталии, окруженные разлетающимися окрест брызгами и сопровождаемые дружным хлюпанием простуженных носов.
        Однако плавания "вокруг дома" и экспедиции "до гастронома" - не для настоящих моряков. Настоящим морякам подавай кругосветку, подавай шаткую палубу под ноги и северный ветер, ох нет, норд-вест в лицо! Риск подавай! Чтоб все взаправду, как в кино и в книгах!
        Настоящие моряки в Средневолжске собираются позади городской бани. Там, на дне небольшого овражка, заваленного всяким сором, досками, остовами машин, какими-то ржавыми железными бочками и прочими отходами людской жизнедеятельности, в апреле, когда Волга ещё скована льдом, разливается настоящее море. Ну, озеро. Озерцо. Пруд. Лужа...
        Лужа-то лужа, а вот глубина её, особенно в середине, метра три, между прочим, так что все действительно по настоящему, как в кино.
        Если ты решил податься в мореманы, первым делом нужно обзавестись командой. Команда - это ещё один человек, как правило, потому как втроем плавать тяжко, третий всегда лишний, так уж заведено в этом мире.
        Потом - плот. Самый лучший плот для двоих юных корсаров - деревянный блин от кабельной катушки, держит идеально, сколачивать ничего не надо, да и устойчив. Более-менее...
        Не знаю, может я какой-то особенный, может урод или придурок, но для меня каждое плавание или морской бой в нашем овраге заканчивался всегда одинаково. Да, именно так - костром в подвале соседнего недостроенного дома, сушащимися штанами и свитером (куртки мы всегда снимали перед плаванием) и легким насморком.
        В апреле того, странного и зловещего года, когда все прогрессивное человечество готовилось к великому празднику дружбы и спорта, а все непрогрессивное - этот праздник байкотировало, когда "державный бровеносец в потемках" ещё был достаточно крепок для того, что бы самостоятельно всходить на трибуну, но уже достаточно в маразме для того, чтобы годом раньше отправить ограниченный контингент наших пацанов погибать за весь соцлагерь в богом забытый Чуркестан, когда Высоцкий, уже неизлечимо больной, репетировал в далекой Москве "Гамлета", и когда все готовились к празднованию сто десятой годовщины со дня рождения человека, которого так и не похоронили, словом, в апреле восьмидесятого, я, в очередной раз провалившись в мутную воду нашего "моря", слишком долго проваландался в ней, и заболел "по серьезному".
        Болеть весной - нет хуже наказания. Зимой или, ещё лучше, поздней осенью, болеть даже приятно. На улице холодно, мерзко, сыро, неуютно, а ты лежишь себе в теплой и мягкой кровати, кормят тебя, поят, уроки делать не надо, в школу ходить, вставать в семь утра и выбредать из дому в ледяную тьму, освещенную лишь редкими фонарями - тоже.
        А вот весной все иначе. Весной и в школу ходить - в радость (Не на уроках сидеть, а ходить, улавливаете разницу?), а уж после школы - и вовсе раздолье. Но нет, попался в сети коварному ОРЗ или мерзкому бронхиту на крючок - и все это уже не для тебя. Лежи, скучай, изнывай от тоски и осознания того, что сейчас все твои друзья-приятели балдеют от души. Лечись. Поправляйся.
        Вот и лежал я целыми днями, смотрел, сощурив глаза, в залитое солнцем окно, температура все не падала, кашель все не заканчивался, не смотря на интенсивную терапию, проводимую моей мамой, не смотря на пилюли, таблетки, порошки, банки, горчичники, "дышание над картошкой" и прочие прелести домашнего лазарета.
        А время шло. Снег стаял, громыхнул первый гром, распустились почки, в открытую форточку запахло уже не весной - летом. Каникулами запахло. Апрель пролетел, словно и не бывало, десять дней всего осталось до "мир-труд-мая", и день рождение вождя мирового пролетариата и великого сахема, буквально через два дня должен был быть. Тут меня пришли навестить. Актив класса. Настоящий, не наоборот, да ещё и с пионерским поручением. Не хала-бала, короче...
        Мне уже разрешено было вставать, ходить, по квартире, и ясное дело, дверь активу я открыл сам, чем поверг пришедших в невероятный восторг. Они, актив то есть, ожидали меня чуть не при смерти застать, а я во какой шустрый, даже чаю предложил.
        За чаем и вскрылось - к 22 апреля стенгазету необходимо сотворить, большую и чтобы и про Ленина, и про революцию, и про пионерию в ней было. И про злостного прогульщика и двоечника Серегу Бурляева, обличительный материал. Вот ватман, вот даже краски. Пионерское поручение. Сможешь? Смогу. К послезавтра? Запросто!
        Актив попил чайку, сожрал все конфеты и баранки и ушел. Остался я вновь один-одинешенек, с ватманом и красками. И, устав от вынужденного болезненного безделья, с азартом принялся за дело...
        Ну, с революцией все просто. Есть универсальный такой стишок, автора, к сожалению, не помню, а то бы благодарность от всей души высказал, ещё бы - человек "эпохалку" сотворил, всем помог, на несколько поколений вперед. В оригинале там значилось такое: "Я вижу город Петроград в семнадцатом году...".
        Дальше - дело техники: срисовываешь с открытки отважного матроса, сурового рабочего и серьезного красногвардейца, а снизу красиво, "шрифтом", пишешь:
        Я вижу город Средневолжск в семнадцатом году.
        Бежит матрос, бежит солдат, стреляя на ходу.
        Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой.
        Висит плакат: "Долой господ! Помещиков долой!".
        Да, чуть не забыл! Плакат этот, ну, который висит, изобразить надо над тремя товарищами. Все, про революцию есть.
        Теперь - про вождя. Ленина рисовать нельзя, если разрешения нет специального, это нам наша старшая пионервожатая Наталья Кирилловна поведала, когда собирала нас, всех школьных редколлег, ещё осенью. Значит все проще - берешь журнал "Костер" или "Пионер". В одном из двух произвольно выбранных номеров обязательно отыщется подходящая картинка. Находишь, вырезаешь, клеишь. Обводишь красным фломастером, если есть. Если нет - и карандаш сгодится. Красота!
        Теперь стих. Можно что-нибудь заковыристое, типа "И будь я хоть негром преклонных годов...". А можно попроще: "В Горках знал его любой..." или "Когда был Ленин маленьким...".
        Поразмыслив, я все же остановился на негре - звучит могуче, писать много не надо, и про русский язык есть, про школу, значит. А чтобы было нагляднее, рядом с вырезанной картинкой, изображавшей двух пионеров, стоящих у бюста Ленина, я нарисовал сгорбленного седого и губастого негра в красном галстуке. Негр вроде как тоже отдавал Ленину пионерский салют, правда, больше похоже получилось на то, что он закрыл лицо рукой, в ужасе от увиденного, ну да это фигня, кому надо, те поймут правильно.
        И вот осталось самое сложное - "пропесочить" в газете Серегу Бурляева, а попросту - Бурляя, грозу чушков, совершеннейшего, как станут говорить потом, отморозка. Отношения у меня с Бурляем были сложные - он подозревал меня, в измене подозревал, и, наверное, подозревал правильно - я был "не ихний", я не мечтал жить "как на зоне", я не тырил мелочь из карманов в школьной раздевалке, я никогда не участвовал в коллективных наказаниях тех, кто струсил, "сканил", по-блатному, и ещё - я всегда имел свое мнение, часто отличное от мнения коллектива, а Бурляй такого не простил бы даже самому себе.
        Правда, до поры до времени Бурляй был не просто обходителен со мной, он даже как бы заискивал, и если, к примеру, в школьном туалете, где мы курили на переменке, речь заходила о каком-нибудь фильме или книге, и некто косноязычный начинал излагать сюжет, бекая и мекая через раз, Бурляй молча показывал горе-рассказчику кулак, а потом, улыбаясь, точно родному, говорил мне: "Лучше ты расскажи. Ты "четко" рассказываешь".
        И я рассказывал, благо, читал постоянно и знал великую прорву всяких сюжетов. Зато, когда я начинал говорить, все замолкали, и бывало даже, что никто из нашей компании "юных курцов" не шел на урок, пока я не заканчивал какую-нибудь "Одиссею капитана Блада" или "Приключения капитана Гаттераса".
        И вот теперь мне предстояло нарисовать на Бурляя карикатуру, написать обличительный стишок про "Ай-ай-ай!", то есть не просто пойти на "сотрудничество с администрацией", а ещё и как бы "заложить своего блатного кореша". Не сделаешь - пионерия навалится. Сделаешь... Тоже ничего хорошего. Дилемма, блин!
        Раскинув мозги по закоулочкам, я все же решил, что с Бурляем я договорюсь. Ну чего такого, в конце концов, отвалится от этого придурка что-нибудь, что ли, если я нарисую его верхом на "двойке", с бычком в зубах и с большими кулаками? Нет, конечно, целый весь останется. А я? Вот это ба-альшой вопрос...
        Вопрос тем и хорошо, что ответы на него могут быть разными. Положительными и отрицательными. Плюнул я по итогу и нахреначил вот такенную картинку, в припадке катарсического вдохновения умудрившись даже лицо Бурляйское похоже изобразить. Получи, фашист, и не кашляй.
        Вечером, когда родители вернулись с работы, я гордо продемонстрировал им свое творение, получил "одобрямс", свернул ватман в трубочку и убрал на шкаф - до послезавтра.
        Актив пришел, как и ожидалось, в два. Осмотрели газету, похвалили, скупо выцедили из себя новости типа: "Классуха два дня болела", спросили, когда я сам выздоровею, узнали, что через два дня, обрадовались и ушли, унося в свернутом ватмане похожего на себя Бурляя верхом на "двойке". Я затаился.
        Осмысление содеянного пришло, точно полуночный кошмар, ночью. Я проснулся в холодном поту, ясно и четко осознавая - все, хана. Морда будет битой, но это только полбеды...
        Два оставшихся до выздоровления дня я ходил, точно в воду опущенный, ругая себя самыми последними словами - на кой черт я нарисовал эту карикатуру? Ведь яснее ясного - Бурляй мне этого не простит.
        И вот настал день, когда болезнь окончательно отступила, и я, с утра побывавший в поликлинике, получил "справку об освобождении".
        В принципе этот день ещё можно было бы "проболеть". Но я, маясь от неизвестности, решил идти в школу, к пятому уроку. Лучше уж - сразу. Как там писали в книгах: "Или пан, или пропал". И выбирали обычно поляка, хотя и сокрушались по этому поводу.
        Апрель был на самом излете. Кругом и всюду весело зеленела молодая зелень, со свистом и чириканием носились в воздухе всякие стрижи, воробьи, вороны и прочие ласточки. Стояла теплынь, и на широком школьном дворе первоклассная мелюзга гоняла на одной ножке по расчерченным мелом квадратикам баночку из-под вазелина. Шел четвертый урок.
        Я вошел в гулкий и пустой вестибюль и направился к "Расписанию занятий". Без труда найдя свой четвертый "а", с удивлением обнаружил, что расписание за то время, пока я болел, у нас изменилось. Сейчас все были на "рус.яз.", а потом два урока подряд должны были быть труды.
        Уроки труда в школе - это тема отдельного юмористического романа. Ну, представьте сами: человек двадцать десятилетних оболтусов с умным видом сидят за верстаками и внимательно слушают, как пожилой и умудренный опытом мастер объясняет, что такое рейсшина, штангенциркуль, чем пассатижи отличаются от круглогубцев, а драчевый напильник - от надфиля. И над всем этим гордо высится плакат: "Семь раз отмерь, один - отрежь!" И подпись под плакатом - И. Левша.
        Потом начинается самое веселое. Оболтусам в руке дают пилы, рубанки, стамески, те же рейсшины и напильники, и Левша вместе со своим великим изречением отдыхает. Боже мой, какие нелепые и асимметричные штуки умудрялись сотворить мои одноклассники и я в их числе! А ведь тема урока была всего лишь - "кормушка для птиц "домик""...
        Для меня в тот день труды были отчасти спасением - проходили они не в здании школы, а рядом, в одноэтажных кирпичных мастерских. Девчонки занимались где-то отдельно, что-то шили или кроили, не знаю. Короче, на уроках труда нас делили по половому признаку, и сейчас мне это было на руку - если чего, все будет "келейно", девчонки ничего не узнают, и, соответственно, до учителей ничего не дойдет.
        Чтобы не тратить время на слоняние по школьному двору в ожидании конца урока, я сразу отправился в мастерские - дожидаться своих. Трудовик, краснолицый пенсионер Геннадий Иванович, потомственный столяр, потерявший во время общения с циркулярной пилой два пальца, увидев меня, удивился, что я раньше времени, но спрашивать ничего не стал и отправил в класс расставить стулья.
        Прозвенел звонок. С замиранием сердца сидел я в пустом классе, вдыхал запах свежего дерева, что исходил от разложенных на верстаках заготовок для наших будущих поделок, вслушивался в звуки, доносившиеся до меня со школьного двора и ждал, когда с гомоном и гамом примчится весь шалман моих одноклассников.
        Не дождался. Прозвенел звонок с перемены, урок начался, но никто, ни один человек не пришел. Геннадий Иванович, зайдя с плакатами наглядного пособия под мышкой в класс, сильно удивился, но он не знал, как был удивлен я! Это ж надо! Никто! Ни один человек!
        Посмотрев на меня поверх очков, трудовик скучным голосом велел мне идти домой, сам не дрогнувшей рукой выставил всему классу двойки за неявку на урок, забрал журнал и ушел. Да, теперь дело окончательно запахло керосином. Двойки выставили всему классу. Всем, даже чушкам. Избежал сей злой участи только я, чем вступил в развернутый антагонизм с коллективом. А коллектив - это сила...
        Вышел я на школьный двор, полный великих дум и сомнений, и напоролся на нашу классичку, Любовь Семеновну. Она, женщина неплохая, наверное, никак не могла понять, что детьми можно управлять, но нельзя руководить, как солдатами, и поэтому класс находился в состоянии ползучей войны со своей классной дамой, впрочем, об иной доле и не мечтая, ибо учителей другого склада в нашей стране было не просто мало, а буквально по пальцам пересчитать.
        Увидев меня, Любовь Семеновна заорала вдруг диким голосом, что, мол, наконец-то появился этот выродок! Этот циник! Этот формалист! А ну бегом за мной! Куда мне было деваться? Побежал...
        Забежав в буквальном смысле следом за классичкой в учительскую, я был усажен на стул, и завуч по внеклассной работе, кажется, Наталия Викторовна, сунув руки в рахитичные кармашки короткого жилета, с металлом в голосе начала настоящий допрос: кто надоумил меня создать этот грязный пасквиль? Как я мог так опозорить класс, Любовь Семеновну, всю школу, в конце концов, и когда? Когда весь мир, все прогрессивное человечество, празднует день рождения великого вождя рабочих и крестьян! И так далее, и тому подобное...
        Я сидел, скажу честно, ни жив, ни мертв. Самое смешное, я никак не мог взять в толк, в чем, собственно, дело-то? В чем меня обвиняют? Оказалось дело в газете. Во-первых: какой "Средневолжск" в семнадцатом году"?! Город построили в начале пятидесятых, неуч!
        Во-вторых: какое отношение имеет "негр преклонных годов" к дню рождения Ленина? Что, лучше стиха подобрать не смог? И в третьих, в самых главных: почему на картинке, посвященной дню рождения Ленина, посвященной сто десятой годовщине вождя мирового пролетариата, изображены вьетнамские пионеры у бюста Хо Ши Мина?! Как это понимать?! И ещё - почему хулиган и двоечник Бурляев едет на двойке и грозит кулаком под надписью "Ленин и теперь живее всех живых!"? Что это за намеки?!
        Валандались со мной долго. Народу набилось в учительскую - полным полно. Старшая пионервожатая, по моему, даже всплакнула в углу. Рядились и трепали мое честное имя битых два часа. Постановили: из председателей совета отряда - вон, из редколлегии - вон, родителей вызвать в школу, самого - на педсовет, во всех классах провести собрания, усилить воспитательную работу с привлечением ветеранов и компетентных товарищей.
        А ведь я хотел, как лучше! Ну похожи они - Хо Ши Мин этот и Ленин. Оба с бородками, у обоих скула калмыцкая. А уж вьетнамских пионеров от бурятских или казахстанских даже сами вьетнамцы, буряты или казахи не отличат. И все остальное тоже не со зла...
        Вы сами понимаете, в каком настроении я приплелся домой. Да, родителям я все сказал. Слава Богу, с родителями мне повезло, хотя они тоже были люди советские (а других, к слову, в нашей стране и не водилось), и расстроились, что их сын покинул ряды пионерской номенклатуры, но по поводу злосчастной газеты решительно встали на мою сторону, мол, нечего ребенку доверять такие вещи. Мол, педагоги сами виноваты и шить мальчику чуть ли не антисоветчину никто не позволит.
        Ладно, с этой бедой пронесло. Но оставался Бурляй и его гнилые зонские законы...
        На следующий день в классе со мной никто не разговаривал. Актив класса глядел на меня с суеверным ужасом, так, наверное, смотрели на Джордано Бруно юные послушники ордена иезуитов. Бурляйская команда одаряла презрением и во время третьего урока от них мне пришла записка: "После уроков будет прОвилка. Готовься, козел!"
        Но после уроков сперва было классное собрание. Любовь Семеновна брызгала слюной чуть не до Камчатки. Всплыл вчерашний срыв трудов, всем пацанам поставили неуд по поведению. До сих пор не знаю, была ли это гениальная интрига Бурляя, или просто совпадение, но так или иначе кто-то распустил слух, что трудов не будет, и именно поэтому я оказался вчера один одинешенек в мастерских.
        А потом меня под усиленным конвоем поволокли на "провилку". Происходило все это занимательное действо в старой хоккейной коробке за школой, подальше от чужих глаз. Бурляй пригнал сюда всех пацанов из нашего класса, включая даже самых расчушпанских чушков, сказал речь про козла и гниду, который оборзел, падла, а потом меня долго и больно били, пинали ногами, причем, следуя блатной практике, Бурляй заставил хотя бы разок ударить меня каждого. Как там после споют? Круговая порука мажет, как копоть...
        Я неделю не ходил в школу. Я два года восстанавливал свой авторитет, хотя уже на будущий год Бурляй с великой радостью начал свои "этапы большого пути", убыв от нас в спецшколу, откуда потом прямиком угодил в колонию для несовершеннолетних, а оттуда пошел дальше, на так манившую его с детства зону...
        Но все это было для меня уже не так важно. Я получил урок, и наверное, урок был заслуженным и справедливым. Нельзя быть "лучшим из худших и худшим из лучших". Нельзя быть "и нашим, и вашим". Жить в мире со всем миром невозможно, ибо он, мир, очень разный, и всегда приходится выбирать - с кем ты. Ибо сказано: "кто не с нами - то против нас..."
        "Обсуждение после просмотра"
        - Н-да, интересно...
        - Погоди, а Бурляй... Это тот самый, который в машине сгорел в 95? Ну, возле заправки, ночью? Он ещё на 27-ом квАртале жил? Он, да?
        - Да не знаю я, может быть.
        - Не, в машине сгорели тогда двое - Димон с Пестрого двора и Шанхай, рыжий. А на
27-ом нету никакого Бурляя.
        - Ладно, пацаны, хрен с ним, с Бурляем этим. Дай-ка помидорчик. Кто ещё чего-нибудь расскажет, повеселее?
        История вторая
        Серый.
        Мне тогда было лет двенадцать, ну в крайнем случае - тринадцать, возраст тут роли не играет. Я был обычным подростком периода полового созревания, как любят писать циники от литературы, "молочно-восковой" зрелости, в меру прыщавым, в меру упрямым, в меру любопытным.
        Родители мои развелись давно, отца я по сути и не помню, и после развода мама, прихватив меня, умчалась из Москвы в небольшой городок на Средней Волге, который так и назывался - Средневолжск. Маме надо было "сменить обстановку", что она и сделала, оставив в Москве кучу престарелых родственников и двухкомнатную квартиру.
        Мама моя вообще - человек уникальный. Кандидат наук в тридцать два, она произвела на руководство единственного в Средневолжске крупного предприятия - Радиопромышленного завода, неизгладимое впечатление: "Из Москвы! Инженер! Кандидат! Красавица!".
        Мы быстро получили квартиру в новом доме, мама неплохо, очень неплохо - завод был оборонным, а на подобных предприятиях тогда платили, зарабатывала, жизнь наладилась, по-моему, у мамы даже были романы с кем-то из сослуживцев, но надо отдать ей должное - домой она никого никогда не водила.
        В принципе, до тех самых событий, о которых я хочу рассказать, жизнь моя была абсолютно безбедной, ну, не считая мелких детских неприятностей.
        Мы, ватага сверстников с одного двора, шатались по окрестностям, играли в футбол на старом поле возле "тринадцатой" школы, враждовали с пацанами из "седьмого" дома, втихаря курили, взрывали самодельные "бомбочки", играли в многочисленные пацаньи игры, словом, все было нормально, как у всех, причем - как у всех по всей огромной стране, исключая, пожалуй, лишь детей, живших в центрах больших, за миллион жителей, городов...
        Первый раз о Сером я услышал случайно - мама приехала с работы, позвала меня, болтающегося в нашем огромном, метров двести на двести, заставленном гаражами и голубятнями бывших блатных, дворе, ужинать, и пока я прощался с приятелями, остановилась поболтать со своей знакомой из пятого подъезда, тетей Алиной, которая работала в книжном магазине, а по сему имела шикарную домашнюю библиотеку, которой, впрочем, любезно разрешала мне пользоваться.
        Я, по совести сказать, мальчик умный, но не рассудительный, имел в ту пору одну идиотскую привычку: пугать. Я просто обожал подкрадываться ко всем своим знакомым, неслышно подбегать на улице, и вдруг резко хлопать по плечу и только-только прорезавшимся басом рявкать в самое ухо какой-нибудь бред.
        Не помню, с чего, но я решил напугать свою маму. Заметив, что она стоит спиной к открытой двери нашего подъезда, я прошмыгнул вдоль забора школы, прячась за кустами, за дом, нырнул в квадратное окно давно освоенного нами, и поэтому почти родного подвала, поднялся по ступенькам подвальной лестницы, и оказался в подъезде, в нескольких шагах за маминой спиной.
        Я уже было собирался выскочить с жутким криком, чтобы потом насладиться зрелищем насмерть перепуганных женщин, хотя ещё далеко не факт, что они бы испугались, но тут я услышал такое, что заставило меня забыть обо всем и внимательно вслушиваться в слова.
        Говорила тетя Алина. Начала разговора я не слышал, но в женских разговорах это особо и не важно - все становиться понятно и в середине, и даже в конце:
        - ...Ходит он в сером плаще и резиновых сапогах! Говорят, что он жил раньше на Затоне, потом его посадили за убийство, а он сбежал! Вчера мальчишку нашли в колодце канализации, двенадцать лет всего. Он его... И убил потом, ножом изрезал всего, представляешь!
        - Что же его не поймают?
        - Ловили уже, вся милиция на ушах, а толку! Он, Серый этот, в Разинских пещерах прячется, а там разве найдешь! Ты своего предупреди, чтобы один нигде не лазил, да и с пацанами тоже - что они смогут против маньякА!
        Тетя Алина произнесла это слово с ударением на последнем слоге, и именно это почему-то ввергло меня в состояние ужаса - по городу бродит страшный маньяк в сером плаще и сапогах, ловит пацанов, насилует и убивает! Было от чего прийти в ужас! А то, что маньяки насилуют свои жертвы, я в те годы уже знал досконально - дворовое воспитание первым делом заполнило сексуальные бреши моего интеллекта, впрочем, на этом и остановившись.
        Я стоял в подъезде, прикрывшись половинкой двери, и слушал леденящие кровь подробности - оказывается, за Серым человеком числились не только пацаны, но и девчонки, и общий счет его жертв перевалил за десяток, но все это он творил в других городах, и вот теперь добрался и до своей родины, до Средневолжска!
        Позже, за ужином, мама коротко, опустив все подробности, сообщила мне о жутких новостях, и приказала: на улицу - ни ногой, из школы и в школы только вместе с товарищами, ни с кем незнакомым не разговаривать, домой никого не пускать, если что - бежать быстро, кричать громко.
        Если мама начинала говорить со мной в таком тоне, я знал - надо подчиняться. Кроме того, лучше всяких приказов был страх - я действительно УЖЕ боялся Серого Человека, хотя какая-то, упрятанная глубоко внутри часть меня сгорала от любопытства - кто он, что он, вот бы его поймать и прослыть героем, и все такое...
        На следующий день в школе страшную новость уже знали все. Мало того посреди второго урока, горячо нелюбимой нами физики, в класс вошел директор и молодая женщина в милицейской форме с погонами капитана.
        Директор попросил у физички прощения и представил нам милиционершу. Оказалось, что это инспектор по делам несовершеннолетних, и она сейчас обратиться к нам по очень важному делу.
        Инспекторша слегка покраснела, достала бумажку и прочитала:
        - Дорогие ребята! Руководство Средневолжской милиции обращается к вам с просьбой - в ближайшее время как можно меньше находиться на улицу, стараться ни где не бывать без сопровождения взрослых, и обо всех подозрительных мужчинах, особенно о тех, кто будет разговаривать с детьми, немедленно сообщать в милицию, или хотя бы взрослым!
        После уроков мы - я, мой тезка Сережка Голубь, Фарид, родители которого работали в Ираке, и ещё один наш приятель с глупой кличкой Буратино, собрались за школьными мастерскими - покурить добытые Буратино две сигареты "Лайка" с бумажным фильтром и обсудить заодно и страшные новости...
        - Блин, да пошел он на хрен! - Голубь ухарьски цыркнул слюной сквозь редкие зубы: - Серый! Пидор какой-нибудь, небось! Братан мой сказал пацанам своим: "Если поймаем, в бочку железную от бензина засунем, и в Волгу, на хрен!" И писец, блин!
        - Им-то ништяк, они здоровые! - вмешался Фарид, принимая из рук Голубя бычок, и как бы право высказываться: - А если мы на него напоремся, че делать?
        - Не сс-ыы! - заверил Фарида Буратино, выпустив сизую струю дыма, за что сразу получил от Голубя по загривку: "Кури в затяжку, блин, а то добро на говно переводишь!" Буратино послушно затянулся и продолжил:
        - Мы тоже его грохнуть можем, в легкую! Че ты думаешь, не сможем? Арматуру на стройке возле больницы возьмем - и все! Серый, ты че молчишь?
        "Серый" - это мне. Меня зовут Сергеем, как и многих моих ровесников, к слову, у нас в классе семь Сергеев было, а в тех местах, где я провел детство, имя мое было принято в пацанской среде трансформировать в прилагательное "Серый". Не в смысле - тупой, ограниченный, а просто по созвучию.
        На слова Буратино я пожал плечами, мол, что тут говорить.
        - Ладно, блин, херня все это! - рубанул воздух ладонью Голубь: Ссыкуны мы все, блин! Айда домой, а то мне ещё ковер пылесосить надо до мамкиного прихода! Серый, че сидишь, айда!
        Я молча помотал головой. Не знаю, что за бес в меня вселился в тот момент, но я поднял голову, посмотрел Голубю в светлый глаза, и брякнул:
        - Мы его поймаем!

* * *
        Как нам было известно из многочисленных слухов, Серый-маньяк скрывался, прятался, жил в Разинских пещерах. В окрестностях поволжских городов, особенно ближе к Самаре, к Жигулям, полно таких пещер, Разинских, Пугачевских, или ещё каких. Вокруг всякой пещеры - легенды, одна другой замысловатее. Тут и клады разбойничьи, и могилы староверов, и входы в секретные подземные города, где "бомбы делают", и прочие вымыслы.
        Однако пещеры действительно существуют во множестве, и природные, и созданные людьми, многие из них завалены, забиты от любопытного пацанья железом и камнем, но не из-за желания властей сокрыть какие-то великие тайны или богатства, а просто из соображений безопасности - уж больно ветхи песчаниковые своды...
        Вот в таких-то пещерах и прятался маньяк. И вот там-то мы, четверо пацанов, и решили его изловить.
        После уроков, заныкав обшарпанные портфели под школьную лестницу и завалив их плакатами с внушающими оптимизм лозунгами типа "Ленин - наш рулевой!" (хотя куда может зарулить покойник?), мы отправились за арматурой - излюбленным оружием пацанвы. Ребристый арматурный дрын с руку длиной при желании мог даже в слабой руке восьми-десятилетнего ребенка разбить голову здоровому бугаю, а уж если не полениться и заточить этот дрын, неделю пошкрябав его вечерами концом по шершавому бетону где-нибудь в подвале, то ты уже по настоящему вооружен эдакой "карманной шпагой". Почему карманной? А потому что носили мы свое оружие в штанинах - тупой конец арматурины обматывался изолентой, из которой торчал проволочный крючок. В кармане делалась дырка, и заточенный штырь висел в штанине, вдоль бедра, зацепленный проволочным крючком за карманную прореху. Со стороны - хрен догадаешься, а при необходимости - р-раз! И ты практически д,Артаньян, попробуй, подойди!
        Само собой, и менты, и родители, и педагоги изо всех своих маломощных сил боролись с детской тягой к милитаризму, видя в ней, по взрослому своему недомыслию, лишь шалость. Ну и в самом деле, откуда им знать, что их родное чадо за пределами отчей квартиры, на улице, практически также беззащитен, как Зоя Космодемьянская в лапах гестаповцев? И что в любой момент на ребенка, который, правда, сам себя таковым не считает, и уже пять лет как курит, могут налететь представители, мягко говоря, недружественной "дворовой державы", и самое безобидное, чем закончится столкновение, если чадо не озаботилось вооружиться - отнимут мелочь, выданную мамой на покупку "полбулки черного и батон за двадцать две", и дадут пендаль под зад гуляй, пацан! А в худшем... В худшем происходили иной раз такие вещи, о которых я и теперь, с высоты, так сказать, прожитых лет, вспоминаю с ужасом...
        Арматуру мы натырили там, где и предполагали. Само собой, точить её времени не было, но Голубь потащил нас в котельную, где у него (а скорее у его всесильного братца-блатнюка) были знакомые мужики-алкаши, и там, ничего особо не спрашивая, седой худощавый дед в ватнике разогрел концы арматур сваркой и в несколько ударов кувалды придал им форму копейных наверший.
        - Кованая! - с уважением отметил Голубь, разглядывая свою "шпагу", когда мы на задах котельной бинтовали арматурины изолентой.
        Испытав заточки на боеспособность, для чего нам пришлось основательно истыкать ими деревянный блин от катушки с кабелем, мы наконец-то отправились в поход. О, если бы только я знал тогда, чем он закончится!
        Буратино с Фаридом шли метрах в десяти от нас с Голубем, держа арматурины наготове, и вполголоса о чем-то переговаривались. Мы двигались по поросшей бурьяном бугристой равнине, тут и там утыканой решетчатыми столбами ЛЭП. Равнина эта, а верней было бы сказать - пустошь, простиралась между городом и приречными холмами, поросшими чахлым леском. Там, в холмах, и находились пещеры...
        - Слышь, Серый! - Голубь тронул меня за рукав: - Так мы его не заметим, блин! Он мимо пройдет по канаве, а за травой хрен разглядишь!
        - И че ты предлагаешь? - спросил я.
        - Разойтись надо! Цепью идти, как немцы в кино! - Голубь сплюнул и крикнул Буратино и Фариду: - Э, мля, долбени, айда сюда, побазарить надо!
        Манера общаться друг с другом у нас в те годы была искусствено-приблатненная, и лишь потом, через много лет, я понял, что искусственного там было гораздо больше, но тогда нам казалось, что мы ну о-очень "деловые" пацаны...
        Дальше мы пошли, "как немцы в кино", разбредясь друг от друга. Голубь достал из кармана и надел на левую руку стыриный у брата блестящий дюралевый кастет, а правой крепко сжимал арматурину.
        Фарид шагал метрах в двадцати дальше, пригибаясь и временами разглядывая сырую землю под ногами - видимо, он недавно читал Фенимора Купера, и теперь, воображая себя Чингачкугом, пытался обнаружить следы.
        Буратино, рослый, плечистый и красивый, как я теперь понимаю, мальчик, но совершенно не отягощенный избытком интеллекта, просто топтал бурьян и изредка поглядывал на авторитетного Голубя, ожидая, что тому надоест и он скомандует привал или вообще повернет назад.
        Я шел самым крайним, сжимал в руках ребристый остроконечный дрын, и боялся. По-моему, никто из моих друзей толком не понимал, во что мы ввязались, и для них это было - Приключение, Приключение с большой буквы, это будоражило, заставляя кровь резвее бежать по телу, и толкало - вперед, вперед!
        Меня сам процесс поиска маньяка интересовал постольку-поскольку. Я с ужасом ждал развязки, моля про себя всех богов, чтобы только пронесло. Никаких иллюзий по поводу того, что случится, встреть мы этого Серого, я не питал - здоровый, взрослый и ненормальный мужик, привыкший убивать и испытывающий от этого удовольствие, легко положит четырех самонадеянных пацанов их же оружием, и ку-ку! Прощай, дорогая мама, ты никогда не забудешь меня...
        Конечно, так гладко я сформулировал собственные мысли уже потом, гораздо позже, уже будучи взрослым. А тогда я вяло брел по сухому, трещащему бурьяну, уныло озирал серое небо, вдалеке - полуоблетевший лесок у подножья приречных холмов, и боялся, то и дело вытирая потеющие ладони о штаны.
        Минут через двадцать Голубь крикнул:
        - Дойдем до леса - покурим!
        - Да ну, давай прям щас! - отозвался Буратино, но Голубь только помотал головой, мол, нет.
        До леска оставалось всего-ничего, когда я услышал журчание воды где-то неподалеку был ручей, текущий со стороны города к Волге, и носивший в Средневолжске неоригинальное и незатейливое название "речка-вонючка".
        Вскоре я увидел и саму "речку" - не широкий, мутный поток в топких берегах. Голубь тоже заметил ручей, и крикнул мне:
        - Серый, переходи на тот берег!
        Он очень любил командовать, мой друг Голубь, а для тех, кто был с ним не согласен, у него имелся богатый арсенал усмирительных средств, и одним из главных было банальное "слабо". Я уже предвидел, как лицо Голубя в случае моего отказа искривит ехиднейшая гримаса, губы вытянутся в трубочку, и он с великолепно разыгранным презрением прошипит: "Че, "сканил"?"
        "Сканить" на уличном языке значило - испугаться. Труса, соответственно, называли - "конёк", "конила", и не было хуже этого слова оскорбления для "нормального" пацана...
        Я молча пожал плечами, свернул и одним, великолепным и грациозным, как мне казалось, прыжком перемахнул через ручей, вляпавшись, правда, у самой воды, в липкую, скользкую глину на том берегу.
        Теперь меня от остальных отделяла "речка-вонючка", зато её правый берег оказался сухим и на нем не стоял стеной уже здорово доставший меня ломкий бурьян. Пока пацаны продирались через трещащие джунгли, доходившие даже рослому Буратино почти до плеч, я спокойненько шел себе по жухлой траве, помахивая своей железякой, и странное дело - и страх прошел, и настроение улучшилось, и ещё - появилась твердая уверенность в том, что никакого маньяка-убийцу мы, конечно же, не встретим, и весь наш героический поход закончится костром на берегу Волги, печеной картошкой, которую мы предусмотрительно захватили с собой, поздним возвращением домой и дежурной выволочкой за несделанные уроки и за то, что я так и не удосужился пообедать.
        Пустошь тем временем кончилась. Мы подошли к подножью холмов, не очень высоких с этой стороны, но там, со стороны Волги, обрывавшихся вниз метров на триста чередой лесистых уступов. Много позже я узнаю, что это называется "речной террасой", но в детстве я таких мудреных слов не знал, и, как и все в Средневолжске, именовал эти горки "буграми". "Пошли на бугры? Пошли!".
        Русло ручья сильно понизилось, образовав небольшую долину, метров двадцать в ширину, скорее даже не долину, а овражек с довольно крутыми склонами. Справа вырос самый высокий, Лысый бугор, слева тоже торчала небольшая горка, а худые березки и осинки, росшие тут и там, скрывали окружающий пейзаж. Я перестал видеть друзей, и слышать их шаги, и пройдя ещё десяток шагов, остановился.
        Пора было перекурить, да и бродить по этим холмам в одиночку мне не улыбалось. Я собрался было крикнуть Голубю, что все, тормозим, даже набрал для этого воздуха в грудь, но тут раздался сухой треск ломающейся ветки, и сразу за ним - шорох, который обычно издает одежда быстро идущего человека.
        Я обернулся и крик застрял у меня в горле - там, где я только что прошел, метрах в десяти позади меня, стоял человек! Даже теперь, хотя прошло уже немало лет, я отчетливо вижу его - длинный темно-серый, перепачканный грязью плащ с капюшоном, такие выдавали лесникам и рыбинспекторам, высокая, чуть сгорбленная фигура, тяжелые литые резиновые сапоги, все в глине, за спиной - тощий выгоревший рюкзак.
        Сердце мое дало сбой и гулко ударило в уши - он! Сразу же ватная слабость охватила ноги, во рту пересохло, а руки задрожали той противной, трусливой дрожью, которая ведома только записным "конькам". Все, я попался!
        До сих пор не знаю, почему я не закричал. Издай я тогда хоть один, пусть совсем тихий, вопль, пацаны примчались бы мне на помощь, и Серый скорее всего убежал бы. Скорее всего... Но я не крикнул. Я стоял, молчал и широко раскрытыми от ужаса глазами смотрел на медленно приближающуюся фигуру в плаще.
        Постепенно, как изображение на фотобумаге в ванночке с проявителем, из черного провала капюшона проступили черты лица - тонкие губы, заросшие рыжей щетиной щеки, низкий лоб с прилипшими к нему грязными прядями потемневших от пота волос, и глаза - белесые, с расширенными зрачками. Все в этом лице было застывшим, мертвым, только мокрые губы постоянно кривились в какой-то дикой усмешке, и шевелились ноздри кривого, перебитого носа. Он был не страшным - просто обычный человек, каких много, но именно эта "обычность" ещё сильнее напугала меня.
        Серый подошел ко мне почти вплотную, так, что я почувствовал тяжелый запах пота, перепревшей одежды, дешевых сигарет и, почему-то, резины.
        Пока Серый шел, руки его были в карманах, но подойдя ближе, он протянул ко мне правую и тихим, бесцветным голосом произнес:
        - Дай сюда!
        Он имел в виду арматурину, которую я все ещё сжимал в кулаке, и тут мне надо было вмочить что есть силы по серому капюшону ребристой железякой и бежать, голося на весь лес, но я лишь бросил взгляд на протянутую ко мне руку, и окончательно одервенел - на руке была резиновая перчатка!
        Не знаю, почему меня это так поразило, но в тот момент именно простая перчатка толстой резины, какие используют в работе электрики, чтобы их не долбануло током, произвела на меня настолько жуткое впечатление, что я покорно протянул Серому арматурину.
        Он просто отшвырнул её в сторону, угодив прямо в мутную воду, шагнул ко мне, на ходу выхватывая из другого кармана грязно-белую тряпку, схватил меня за шею свободной рукой и залепил, зажал тряпкой лицо. В нос мне ударил тошнотворный, химический, или скорее, больничный запах, все сразу поплыло, я начал падать, падать, падать, и помню, в последний момент меня удивило, что до сих пор никак не ударюсь о землю...

* * *
        Б-р-р-р! И по сей день меня передергивает при воспоминании об этом запахе! Скорее всего это был хлороформ или что-то вроде того, но вырубил он меня капитально и надолго, и последнее, что я тогда видел - ту треклятую долинку, унылый овражек в буграх...
        Очнулся я как-то сразу, и тут же, ещё не открыв глаз, понял, что связан - и ноги и руки мои крепко и очень грубо спутаны чем-то жестким, типа электропровода. Я осторожно открыл один глаз - и почти ничего не увидел. Какие-то тени, темнота со всех сторон, и неяркий отблеск живого, мятущегося света из-за угла.
        В ушах стоял тягучий звон, по всему телу прокатывались волны слабости, очень першило в горле. Я закашлялся, пытаясь перевернуться на спину, одновременно открыл второй глаз и наконец сообразил, где нахожусь.
        Это было что-то вроде подвала, вернее, длинного и широкого подземного коридора. Откуда и куда он вел, мне было непонятно, но я лежал на дощатом топчане в своеобразном зале - здесь коридор расширялся едва не вдвое, и в полу темнело обложенное камнем широкое, круглое отверстие, шахта, метров пяти в диаметре.
        Было темно, свеча горела где-то за поворотом, и в её скудном свете я разглядел, что пол, стены и потолок - каменные, вдоль стен стоят какие-то ящики, сундуки, явно старые, и лишь здоровенный агрегат в стороне, что-то вроде большого компрессора, напоминает о том, что на дворе конец ХХ века.
        Все это, включая и пол, и стены, было покрыто жутким слоем пыли, в пять пальцев толщиной буквально, и лишь по центру коридора шла рваная, неширокая полоса, от пыли свободная - тут ходили, и ходили недавно.
        На поросших белесой плесенью и затянутых паутиной каменных стенах висели цепи, торчали пушистые от пыли крюки, хранившие остатки привязанных к ним веревок, а в редких нишах лежали бесформенные и тоже очень запыленные груды позеленевших палок и камней, в которых я с ужасом и дрожью опознал человеческие кости, очень старые и замшелые. Словом, ни на какие "Разинские пещеры" это подземелье не походило, скорее уж это подвалы Опричины, владения Малюты Скуратова...
        И в этот момент меня вдруг словно током дернуло - Серый! Я же в лапах маньяка! Мамочки, что же делать-то! Я начал биться, в бессознательном желании освободиться, пытался вывернуть руки из оков провода, но Серый, видимо, имел опыт - я только натер запястья. От бессилия я заплакал, истерично взвизгивая - в тот момент я уже ни на что не надеялся.
        Мои визги, видимо, привлекли внимание Серого, который что-то делал в коридоре за углом, там, где горела свеча. Он вышел, и вид его жуткой фигуры, вдруг возникшей в тусклом желтоватом свете, заставил меня замолчать.
        - Очухался... - то ли спросил, то ли объявил сам себе он, подошел ко мне ближе, взметая полами плаща пыль, плюнул, неумело, так, что слюна повисла на нижней губе, схватил меня за волосы, резко повернул голову:
        - Здравствуй... мальчик...
        Он произнес это тихо, раз, другой, третий, потом отошел к черному провалу шахты, захихикал, повернулся ко мне и сказал свистящим шепотом:
        - Сейчас я схожу... А потом вернусь и ...
        И он объяснил мне, что он со мной сделает, объяснил просто и четко, матом, без всяких киношных "Мы с тобой позабавимся!" и так далее. И продолжая твердить эти страшные слова, которыми я и мои друзья не раз бравировали в разговорах, подчеркивая тем самым свою "взрослость", он начал спускаться в шахту по железным скобам, вбитым в её каменную стену...
        Я вновь остался один. Бормотание Серого и шорох его рук о скобы ещё слышались некоторое время, а потом стало тихо - шахта, видимо, была глубокой.
        Меня трясло от ужаса. Это уже не был тот страх, что сковал меня ранее, страх перед пугалом, которого боялись все, нет, это был животный ужас, ужас жертвы, приготовленной к закланию, ужас безысходный и беспросветный. Я впал в какое-то оцепенение, только пальцы моих спутанных проводом рук шевелились, словно лапки краба, перебирая складки одежды...
        Но постепенно что-то во мне восстало - ощущение было таким, словно какое-то насекомое вылупляется из кокона там, внутри меня - сперва появляются усики, затем голова, скомканные крылышки, но вот уже крылья обсохли, выпрямились, и прекрасная бабочка улетает прочь. И я начал бороться!
        Электрический провод в изоляции трудно разорвать, далеко не каждому мужику это под силу, а разорвать несколько витков провода не сможет никто, это факт. Но провод можно переломить, если сгибать его в одном и том же месте - это я знал очень хорошо. Все осложнялось тем, что руки мои были спеленуты слишком крепко, и захватить пальцами провод я не мог. Зато я мог, согнувшись, дотянуться до провода на ногах, благо руки мне Серый связал впереди, а не за спиной. И для начала я занялся ногами.
        Кое-как подцепив один виток провода, я изо всех сил потянул, сжав ноги, насколько можно, и таким образом, чуть-чуть ослабил кусок провода. Теперь его надо было переломить. Если держишь большой кусок провода в руках, это легко. Но у меня было лишь несколько сантиметров, и все же я начал гнуть скользкую жилу.
        Силы в детских пальцах немного, но ужас подгонял меня, и я в исступлении гнул, гнул, гнул... И провод не выдержал! Дальше было проще - я распутал ноги, сел на топчане, попробовал встать - и тут же рухнул обратно на топчан. Занемевшие конечности совершенно не слушались, и я, словно парализованный, не мог не согнуть их, не выпрямить.
        Постепенно кровообращение восстанавливалось. Серого было не слышно, и я уже собрался было бежать, прямо так, со связанными руками, но тут из черного зева шахты раздались царапающие звуки и голос Серого. Поздно!
        На плохо ещё слушающихся, негнущихся ногах, я доковылял до края шахты и заглянул вниз. Моему взору открылся прямой ствол, метров пятьдесят глубиной, на дне которого, освещенном такой же тусклой свечой, что и на верху, по кругу виднелись двери, четыре темных проема.
        Метрах в десяти ниже меня, цепляясь за вбитые между каменных глыб скобы, карабкался наверх Серый. За его спиной виднелась связка каких-то тускло поблескивающих железяк, в темноте было плохо видно. Он был уже совсем близко, и мое счастье, что Серый не смотрел наверх. Надо было что-то делать, но что?
        Я заметался у жерла шахты, мне даже пришла в голову мысль прыгнуть вниз, чтобы этот маньяк ничего не смог сделать со мной. Я представил на миг, как лечу вниз, как мое тело сбивает с лестницы Серого, и как мы оба с воплем падаем... И тут вдруг я понял, как мне надо действовать! Я сброшу на Серого не свое тело, а что-нибудь другое, тяжелое, ящик или мешок, один из тех, что лежат у стен.
        Осталось только найти достаточно тяжелый ящик, дотащить его до того места, где в стену шахты были вбиты скобы, и сбросить. Времени было в обрез!
        Я метнулся к одной стене, к другой, хватаясь за все подряд, но мешки рвались под моими связанными руками - ткань истлела, и покрытое плесенью зерно, оказавшееся внутри, распространяя тяжелый запах гнили, комками падало в густую пыль. Ящики же, все как один, оказались при ближайшем рассмотрении огромными, тяжеленными сундуками, обитыми металлом, с выпуклыми крышками, с большими кованными ручками, все запертые, и на многих висели на ржавых цепочках большие свинцовые печати. Ни один сундук сдвинуть с места мне не удалось...
        А бормотание Серого слышалось все громче и громче - он поднимался! Я в отчаянии чуть было не заорал от страха, мечась вдоль стен, связанными руками дергая за все, что попадалось на глаза, весь в хлопьях пыли, в слезах и соплях. Почему я просто не убежал? Не знаю. Много позже, ещё и ещё раз вспоминая эти страшные мгновения, я задавал себе этот вопрос - и не мог найти на него ответа. Это - позже, а тогда я вообще ни о чем не думал, просто метался и искал, чем бы мне... Чем бы мне убить Серого, хотя и об убийстве я тоже не думал, мне просто нужно было его остановить, остановить во что бы то ни стало!
        И вот, когда надежда совсем оставила меня, возле компрессора мне под руки попалась деревянная, полусгнившая обрешетка, скорее даже клетка, внутри которой, на куче черной от времени стружки, стояла огромная двадцатилитровая бутыль, наполненная под самое горлышко прозрачной жидкостью.
        Я не думал, что это такое - некогда было. Я просто нашел вещь, которую я мог сдвинуть, и схватив бутыль за горлышко, я рванул, надеясь довольно легко вырвать её из деревянной решетки. Рванул - и ахнул! По моему разумению, внутри бутыли должна была быть вода - а что ещё прозрачное, бесцветное и жидкое бывает в природе? Но это была не вода, по крайней мере, весила она вдвое, а то и втрое больше!
        Кое-как, стараясь не разбить, я уронил бутыль вместе с обрешеткой на бок, и волоком, упираясь дрожащими ногами в пыльный камень, потащил её к шахте. Я тащил, тащил, тащил, вцепившись в крепко запечатанное сургучом горлышко, и уже возле самой шахты догадался не надрываться, а катить бутыль.
        И тут, как в замедленном кино, я увидел руку в резиновой перчатке, которая появилась над краем шахты и вцепилась в последнюю скобу. Серый поднялся, а мне осталось ещё около двух метров, чтобы докатить бутыль! Я не успел!
        Волна одури, одури от ужаса, страха, бессилия и обиды, накатила на меня, и я из последних сил толкнул бутыль к шахте!
        Оставляя за собой широкий след во взбаламученной пыли, бутыль медленно катилась прямо на поднимающегося Серого. Он ещё не видел опасности, но вот его мокрое от пота и красное от напряжения лицо появилось над краем колодца, он увидел бутыль - и неожиданно завизжал, тонким, противным голосом, выставил вперед руку, чтобы оттолкнуть надвигающийся стеклянный бочонок, но резина скользнула сверху по пыльному стеклу, стирая эту саму пыль, и более-менее чистым боком бутыль ударилась о последнюю, торчащую из пола, скобу, над которой возвышался по плечи Серый.
        Раздался звон, бутыль раскололась, и жидкость широкой волной хлынула прямо в лицо Серому! Я сжался в комок - все пропало! Сейчас он вылезет и...
        Дикий вопль пронесся по каменному коридору! Серый вопил, орал, кричал, нет, человеческих слов не хватит, чтобы описать то, что извергал из своей глотки Серый! Я видел, как он пытается руками, разом отпустив скобу, стереть жидкость с лица, увидел выкаченные, странно побелевшие глаза, кровь на губах, и тут, потеряв равновесие, он резко, как-то вдруг, рухнул назад, и вниз - в шахту.
        Вопль его некоторое время метался в проеме шахтного ствола, потом раздался неприятный, тупой хряск - и тут же наступила оглушающая тишина, только слышно было, как жидкость шипит в пыли, и капает вниз, в черный провал...
        Не помню, сколько я простоял в оцепенении над черным зевом. В себя я пришел от запаха - пахло чем-то удушливым, противным, гниловатым. От лужи у края шахты шел пар или дым - не сильно, но заметно. Я, двигаясь, как деревянная кукла, подошел к шахте, заглянул вниз - и отшатнулся. Там, в круге света, лежало на спине тело Серого, и я отчетливо видел, что его лицо превратилось в сплошное кровавое месиво, сверху похожее на разбитую банку с томатным соусом "Южный".
        Я хрипло вскрикнул и бросился прочь от страшной шахты. Я бежал по коридору, по пылевой дорожке, протоптанной Серым, и напряжение и ужас, скрутившие все мое тело, постепенно отступали, отступали, чтобы на их место пришел страх, слабость, усталость...
        Где и как я выбрался из пыльных подземелий, я не помню. Просто, в очередной раз навалившись на очередную тяжеленную ржавую дверь в конце очередного темного коридора, я шагнул навстречу неяркому свету осеннего неба, но мне он больно резанул по глазам, привыкшим к темноте.
        Я с полу прикрытыми веками, стараясь смотреть только под ноги, побежал вперед, прочь от ужасных катакомб, пару раз падал, натыкался на деревья, пока, наконец, мои глаза не привыкли к свету, и я не смог оглядеться.
        Я стоял в каком-то небольшом распадке, все в тех же буграх. Вокруг высились деревья, ветер тоненько свистел в голых ветках, справа от меня сквозь лес свинцово серела необъятная гладь Волги, а впереди возвышалась голая вершина Лысого холма, прямо посредине которой сидели у дымящего костра три человека.
        Черная кепка Голубя и оранжевые полоски на куртке Фарида не оставили у меня сомнений - это были мои друзья...
        Я ничего не стал им рассказывать - ни про Серого, ни про бетонные коридоры под буграми. Я ВООБЩЕ НИКОГДА И НИКОМУ об ЭТОМ не рассказывал...
        А вход в казематы я, подросший, сколько потом не искал, найти так и не смог, и кто, когда и зачем создал их, что хранилось в сундуках, куда вели двери на дне шахты, чьи несчастные останки покоились без погребения в каменных нишах, и зачем там были бутыли с серной кислотой, а ведь именно она сожгла Серому лицо, я так никогда и не узнал...
        Пацаны распутали мне руки, и засыпали вопросами, и вот тут то меня окончательно "отпустило" - и взвинченные нервы отказались повиноваться. Я полгода болел, и честь и хвала моей замечательной маме, которая отбила меня у наших "самых прогрессивных в мире" психиаторов, и своим вниманием и лаской растопила-таки тот кусок льда, который вдруг сковал мой мозг около пяти вечера одним сентябрьским днем на буграх у Волги...
        "Обсуждение после просмотра"
        - Ну и че, этот Серый, он там так и лежит, что ли?
        - Наверное, я не знаю. Сказал же - искал я потом те пещеры. Не нашел.
        - Да врет он все, пацаны! Нет тут никаких пещер.
        - Ты-то много знаешь! Всю жизнь в спортзале мяч гонял, теперь лезешь.
        - Я-то может и гонял, зато мастер спорта. А вы как по подвал водку хлестали, так и сейчас хлещете...
        - Да пошел ты!..
        - Пацаны, брэк! Давай лучше ты рассказывай.
        - А че я то? Я потом, вон пусть лучше он...
        История третья
        Как это делалось в Средневолжске.
        Восемьдесят шестой год это был, февраль, кажется. Я десятый класс заканчивал, впереди уже брезжила долгожданная свобода от порядком доставшего за десять лет "всеобщего среднего", виделись радужные перспективы поступления в вуз, непременно столичный, да ещё и не абы какой, а тот, который даст возможность получить ту специальность, к которой душа лежит. Мечты, мечты, так сладок ваш дурман...
        Ну, а пока до сладостного мига линяния из родительского гнезда оставалось ещё чуть ли не полгода, а моченьки уже никакой нету - хотелось оттянуться на полную катушку, заело все, и школа, и родители, чаще, впрочем, именуемые родаками, предками, или родичами. Потом я с немалым удивлением узнал, что эти казавшиеся нам, сопливым остолопам, презрительные клички, на самом деле являлись очень уважаемыми и почитаемыми словами у наших пращуров.
        Естественно, у молодежи от четырнадцати до восемнадцати в те годы загнивающего социализма самым острым вопросом было - как убить свободное время, получив от этого убивания наибольший кайф?
        В нашем маленьком городке и летом-то самой крутой развлекухой были танцы - унылое колыхание телесами внутри железной клетки, поверху обмазанной солидолом - чтобы юные любители культурно провести время не проникали внутрь без билетов. Танцы сочетали в себе все - и общение с противоположным полом, и выпивку в кустах, и мордобой, когда разные "дворы" выясняли свой вес и значимость в городской иерархии. Тоска, одним словом.
        Это, заметьте, летом. А зимой и того не было. Городишко, расположенный на приволжских холмах, заваливало снегом по самые крыши желтых двухэтажных домов, которые и составляли основную массу жилого фонда. Такие, в общем-то симпатичные домики. Возводились они на закате сталинского периода истории отечественной архитектуры, и имели всяческие нехорошие излишества типа эркеров, лепнины, высоких потолков и всякой другой сколь милой взору, столь и непрактичной фигни.
        Танцев зимой, понятно, не было, вернее, их жалкое подобие проводилось в местном Доме Культуры и Техники (до сих пор не могу понять, почему в названии этого по сути большого сельского клуба оказалось слово "техника"?). Но если летние танцы во многом пользовались популярностью из-за окружавших танцплощадку диких лесов, именуемых властями города лесопарком, то танцы "дэкашные" посещались в основном всякими ботаниками и ботаничками, ибо и в фойе, и в зале там всегда шаталось море ментов, мгновенно и беспощадно пресекавших любые проявления свободы духа или тела, без которых, как известно, молодежи жить очень тяжко.
        Поэтому зимой основная жизнь кипела по квартирам и подвалам. Естественно, подвальный вариант был самым лучшим - ни тебе дорогой мебели, которую можно поцарапать, ни вероятности того, что предки нагрянут. Но подвалов в городе было мало, и далеко не во всех домах жильцы беспечно позволяли пацанам и девчонкам просачиваться туда. А кроме того, доблестная милиция регулярно совершала рейд-проверки, облавы по-русски, и всех выловленных в бетонных катакомбах автоматом ставила на учет в ИДН. Вы что, не помните, что такое ИДН? Инспекция по делам несовершеннолетних! Да вы что, с луны свалились... А, просто забыли. Понял, понял, молчу.
        Словом, тусование в подвале хотя и имело явные преимущества, но и минусы подвального зависания тоже тяготили изрядно. Оставались квартиры. Но и тут молодежь страдала от безкомфортности. Главные беды России - отнюдь не пресловутые дураки и дороги, а вполне реальные бездомье и безденежье. Редко у кого из моих сверстников была "своя" комната, ещё меньше было тех, у кого родители по крайней мере нейтрально относились к тому, что их родное чадо посещали какие-то туповатого вида личности, коих чадо именовало друзьями.
        Значит, приходилось ждать одного - праздников. На праздники удача изредка улыбалась нам - чьи-нибудь предки отправлялись в гости, и уж совсем радостным событием было, если эти гости случались "с ночевой". Это значило, что у нас есть не только место, но и время, то есть не надо пить с оглядкой и курить с отдышкой. Балдей, братан, хоть до утра!
        Тут, правда, вставала другая проблема - как отпроситься из дома на ночь, но когда есть стимул, подобные преграды преодолеваются на голом энтузиазме.
        В тот ветреный февральский четверг я и мой тогдашний лучший друг Вовка Бубен слиняли с последнего урока, обще - и всеми - "любимой" химии, слиняли просто так, от тоски и безысходности бытия. Но внизу, у дверей раздевалке нас поймал падла-директор, которому делать было нечего, вот он и таился в засаде у школьных дверей, обнюхивая входящих учащихся и выцепляя курильщиков.
        Выцепленные директором перед нами двое семиклассников послушно выдали свои дневники для внесения в них соответствующих лозунгов красной ручкой, и вернулись к учебному процессу, ну, а мы-то выпускник же, не хрен собачий! Ясное дело, пошли на принцип, ясное дело, поругались, и уж совсем ясное дело - в класс не вернулись, а директор пообещал вызвать родителей.
        Короче, вышли мы из школы в препоганейшем настроении и уныло помахивая сумками, двинулись в сторону дома, благо жили по соседству.
        Вовка, прозванный Бубном за свое плоское и широкое лицо, на котором какой-то отдельной жизнью жили узкие зеленые глаза, делающие его похожим на карикатуру из чукотского журнала, был, по нашему мнению страшным бабником. В городе он знал всех девчонок, причем не просто в лицо и по именам, а прекрасно ориентировался в хитросплетениях отношений, четко зная, кто с кем "ходит", кто кого послал, кто сейчас свободен, а к кому лучше даже и не подходить. Словом, если вам нужно было скоротать вечерок в женском обществе, Бубен тут же мог предоставить с десяток кандидатш, причем отдельно - погулять, отдельно - для кино, отдельно - для танцев, ну и для этого самого тоже отдельно...
        Мы, уныло перебрасываясь глупыми фразочками типа "Почему крокодилы не летают?", прошагали уже половину пути от щколы до нашего квартала, когда нас нагнал запыхавшийся Леха Бабаев, имевший, не смотря на фамилию и родовые корни в Дагестане, блондинистый хаер и голубые глаза. Бабай, как звали мы Леху промеж себя, тоже был нашим корефаном и учился в параллельном классе. Переводя дух, он пожал нам руки, и отдуваясь, выдал:
        - У меня предки сегодня отваливают к бабушке, на юбилей! С ночевой, и Таньку с собой берут. Так что давайте, вечером все у меня. Бубен, слышь, подумай, кого звать.
        Вовка, веселея лицом, почесал свои кудрявые волосы, ухмыльнулся широко и радостно:
        - Светке позвоню, из медучилища, Ольгу можно позвать, и Вику рыжую. Пойдет?
        Леха задумался, потом махнул рукой:
        - Пойдет! Только рыжую не надо. Лучше Наташку из тринадцатой школы. Сможешь?
        Бубен презрительно скривил губы, но потом милостиво согласился:
        - На кой она тебе? Ну да ладно, забили. К семи подойдем, готовься!
        Мы быстренько скинулись, у кого сколько было, и набрали приличную сумму, обещавшую обильные возлияния. День перестал быть серым и буквально расцветился всеми красками радуги, хотя свинцовое небо по прежнему лежало на наших бровях, да и закопченный снежок тоже сохранял свой грязноватый колер, а уж рылы встречных прохожих вообще походили на персонажей Босха. Как там в песне: "Обернись, незнакомый прохожий... Ты ногою получишь по роже!" Фольклор, мать его.
        Дома я наскоро поел, позвонил матери на работу, провел предварительное прощупывание почвы - "отпустят-не отпустят", вечерок сулил много волнующих моментов и жаль было его терять. Ночевать не отпустили, но "до двенадцати" мы договорились, а это значило - предки завалятся спать, и можно будет даже изрядно бухим прошмыгнуть к себе в комнату незамечено и безнаказанно. Радостно напевая: "У павильона "Пива-воды" лежал советский человек. Он вышел родом из народа, но вышел и упал на снег...", я с легким сердцем оправился к Бубну - нам ещё предстояло затариться спиртным.
        В те времена, когда бронепоезд Перестройки только набирал ход на своем запасном пути, и никто ещё не знал, что путь этот окажется уж очень коротким, потому что некие партизаны со ставропольщины и свердловщины уже заложили под рельсы целую кучу мин-сюрпризов, так вот, в самом начале всего процесса глумления над народом глумились ещё не так явно и нагло, как в девяностых, а потихонечку, но с садистским удовольствием. Кто не понял - я про майское постановление восемьдесят пятого, про борьбу с "зеленым змием".
        Мало того, что спиртное можно было купить теперь только после двух часов дня, и только после двадцати одного года возраста. Оно, зараза, ещё и подорожало, и что самое унылое - усохло в ассортименте. Ушли в небытие, в бездонное прошлое милые не одному поколению советских людей "Солнцедары", портвейн "Три семерки", "Стрелецкая" и тому подобные напитки. Остались водка-андроповка, "Агдам Петрович" и море разливанное венгерского "сухача", который наш народ признавал исключительно как "запивалку" в виду своей явной малограмотности, а также в виду малоградусности напитка.
        Если раньше в каждой столовой наливали, в каждом буфете подносили, а уж про магазины и гастрономы и говорить нечего, то теперь на весь город осталось четыре специализированных заведения, у которых и стояло все населения Средневолжска, причем стояло, по-моему, круглосуточно, а ведь в те времена ещё все работали, да и статью имени Иосифа Бродского за тунеядство тоже никто не отменял.
        Нам, "салагам", не достигшим заветного двадцатиодногодного возраста, самостоятельно купить выпивку было совершенно нереально, но у каждого магазина, у каждой точки возле длинной колбасы очереди всегда крутилось с десяток ушлых мужичков-шнырей, готовых за лишние двадцать-сорок копеек оказать помощь и поддержку подрастающему поколению, а также тем пижонам из взрослых мужиков, кому было западло стоять в очереди.
        Изрядно намозолив ноги в поисках "своих", знакомых помощников, мы с Бубном по итогу обзавелись-таки одной "поллитрой", четырьмя "чекушками" по двести пятьдесят граммов, и пятью "пузырями" "Рислинга" - бабам.
        Их, то есть девушек, приглашенных на нашу пьянку, всех троих знал только Витек. Я пару раз на танцах и во время вечерних сидений на скамеечках во дворах встречался с Светкой из меда, конченной, по моему мнению, оторвой, довольно неплохо был знаком с Ольгой, весьма приличной и достаточно умной девчушкой, держащей нос по ветру в смысле моды, а вот какую-то загадочную Наташку из тринадцатой школы, за которую ратовал Бабай, знать не знал и слышал о ней впервые. В общем-то мне было по барабану, по утвержденному промеж себя раскладу эта самая Наташка предназначалась хозяину квартиры, развратник Бубен, естественно, намылился подкатиться к Светке, ну а я ничего не имел против Ольги, с ней хоть поговорить было о чем, да и провожать потом недалеко.
        В оговоренный срок мы возникли у дверей Бабаевской квартиры, были запущены внутрь и сразу двинулись на кухню - девчонки ещё не пришли, и нам надо было быстренько "подготовиться" к их приходу. Если кто подумал, что мы стремились напиться до появления наших дам, как это делается теперь, то зря. "Подготовка" заключалось в том, чтобы напихать в "сухач" димедрола - в пацанской среде считалось, что растворенный в сухом вине димедрол не только мощно "бьет по шарам", но и способствует половому возбуждению. Потом, гораздо позже, я случайно узнал, что сухое вино практически нейтрализует лекарство, сводя его действие на нет, но в юности мы находились под могучей властью уличных предрассудков, а также связанных с ними легенд, россказней и всяких "правдивых" историй, и поэтому с увлечением вскрывали вино, забрасывали в каждую бутылку по пять таблеток и начинали интенсивно болтать бутылки, чтобы беленькие кругляшки быстрее растворились.
        Димедрол, к слову, так и не растворился, у нас же, великовозрастных дебилов, не хватила ума хотя бы растолочь его перед тем, как портить вино. Пришлось в самый последний момент, когда уже прибыли наши дамы, переливать "сухач" в графины и кувшины, процеживая его и отделяя мокрые "димедролины".
        Но вот все закончилось, и мы, гордые и чуть растерянные, внесли в зал, где за накрытым столом сидели девчонки, кувшины с вином и скудную закуску. И тут я увидел ЕЕ.
        Она сидела на диване, возле Ольги, о чем-то с ней переговаривалась негромко, а сама смотрела на дверь, словно ожидая нашего появления.
        Нет, внешность, если быть честным, так себе, на четверочку внешность ну, лицо, обычное, не широкое, не узкое, волосы - по плечи, цвет скорее всего русый или что-то вроде того, губы средние, шея длинная, коленки острые, юбка короткая, остального по причини сидячести объекта я не разглядел, да мне это было и не надо. Я увидел глаза...
        Мама родная, что это были за глаза! В опушке мягких и длинных черных ресниц, чуть раскосые, они смотрели на мир и на меня в том числе с непередаваемой иронией и насмешкой, и в то же время очаровывали, манили, сулили... черт знает что они сулили! Легкий прищур добавлял в этот волшебный взгляд мудрости и понимания, и казалось, что глаза говорят: "Все вижу, все знаю, вы все для меня - как из стекла, и поэтому я сама разберусь, а по-глупому кадрить и клеить меня не надо, не той я породы!"
        "Это и есть та самая Наташка из тринадцатой!", - пронеслось в моей затуманенной голове: "Ай да Бабай! Нетушки, вот тебе большой и красный шиш, эти глаза сегодня будут смотреть на меня, только на меня!"
        Конечно, нехорошо перебегать дорогу своему другу, но я успокоил себя тем, что не жениться же он на Наташке собрался! А так помилуется сегодня с Ольгой, ничего с этим Бабаем не случиться.
        В дверь позвонили - пришла припознившаяся Светуля. Бубен встретил её в прихожке, и с шуточками-прибауточками ввел в комнату, быстро всех всем представил, пригласил к столу, в общем, взвалил на себя привычные и желанные для него обязанности тамады.
        Я, чуть было не поставив кувшин с вином мимо стола, молча, в неком подобии сомнамбулического транса, прошествовал через всю комнату к "мафону", поставил наобум первую попавшуюся кассету, недеясь, что это будет модный "Лобионд", прибавил громкости, лишь бы только быть чем-нибудь занятым, а не стоять столбом посреди комнаты. Но без труда не вытащишь и рыбки из пруда. Пора было начинать привлекать к себе внимание.
        - Сейчас будет музон! - объявил я, оборачиваясь и пряча глаза от пронизывающего взгляда с дивана - все же я стеснялся.
        "Здравствуй, дружок!", - грянул из динамиков Бабаевских колонок голос сказочника Литвинова: "Сегодня ты услышишь сказку про маленького цыпленочка..."
        Дальнейшие потонуло в гомерическом хохоте...
        "Одно очко есть!", - радостно потер я про себя руки: "Идем дальше".
        Дальше начиналось самое трудное - завладеть вниманием. Вечер покатился, само собой, под уклон. Бабай разлил водку, набуздал девчонкам сухача, вскинул вверх руку с хрустальным наперстком, который, правда, по объему приближался к чайной чашке, и выдал тост, явно слышанный им когда-то от родственников на домашнем празднике. Я тут же с радостью взялся комментировать - надо было перехватывать инициативу:
        - Две женщины бежали из ада...
        - Ни хрена себе начало!
        - За ними гнались черти...
        - Волосатою гурьбою, надо полагать.
        - И вот перед женщинами появилась...
        - Откуда не возьмись, очевидно.
        - ...высокая, до неба, стена. Одна женщина крикнула: "Пусть на этой стене вырастет столько сучьев, сколько у меня было в жизни мужчин!"
        - Она что ли волшебницей была, эта женщина?
        - И только она это сказала...
        - Первый раз было - "крикнула"!
        - ...как вся стена покрылась сучьями. Женщина полезла по ним вверх, перебралась через стену и спаслась...
        - Она ещё и атлетом была, зараза - прикиньте, по сучьям лезть до неба! И потом - а с другой стороны как, просто вниз сиганула, что ли?
        Бубен зыркнул на меня злым глазом, но стоически продолжил:
        - Вторая женщина обернулась, увидела, что черти её догоняют, и тоже крикнула: "Пусть на этой стене вырастет столько сучьев, сколько у меня было в жизни мужчин!"
        - А старые сучья куда девались?
        - И вырос один единственный сучок.
        - Значит, просто на просто эта женщина не была волшебницей?
        - Черти схватили её и съели!
        - И не подавились, падлы?
        - Так выпьем же за тех женщин, которые могут, опираясь на своих мужчин, сбежать даже из ада!
        - Вот такой вот тостик, на фиг!
        - А ты ещё слово скажешь, по рогам получишь! - не выдержал Бубен, повернув ко мне свое лицо, и я ответил с великолепно, как мне казалось, разыгранным презрением:
        - Я лишь украсил ваше выступление, маэстро, чтобы слушатели не сдохли от скуки.
        - Мы пить будем или нет? - не выдержала Светуля, и тряхнув гривой крашеных волос, добавила: - Вот мужики, им бы только микрофонить, что за столом, что в койке...
        Н-да, не даром общаги медучилища славились на весь Средневолжск своими обитательницами, и Светуля, надо сказать, была не из последних знаменитостей этого бестиария...
        Выпили. Мы, понятно, ухарьски, рисуясь друг перед другом и перед девушками, дамы наши - томно и задумчиво, как положено дамам. Потом закусили, чем Бабайский холодильник послал, и прислушиваясь к растекающейся по внутренностям теплоте, завели традиционный застольный разговор на всякие темы.
        Я все же стеснялся и все время старался отводить взгляд, под разными предлогами смотрел то туда, то сюда, но долго так продолжаться не могло Наташа сидела прямо напротив меня, и вот, набравшись храбрости, я взглянул на нее. И чуть не подавился! Смотрит! Она на меня смотрит! И все теми же прищуренными, безумно привлекательными глазами! Слепой амур в меня пустил стрелу и...
        И снова налили. А потом ещё и еще, и первая бутылка водки кончилась. Всем уже захорошело, причем изрядно, Светуля долбанула к тому моменту уже пузырь сухача и тоже приблизилась к нашей кондиции, говорили уже все и обо всем, Бабай позвал всех курить на кухню, но Ольга с Наташей не курили, и мы отправились вчетвером.
        По дороге через коридор я чуть прижал хозяина квартиры к стене и прошипел ему в ухо:
        - Наташка - моя, понял!
        - Ни хрена подобного. - покачал головой потомок соратников Шамиля: - Я же Бубна просил её позвать! Для себя!
        - Во! - я показал Бабаю фигу: - Говорю тебе - она моя!
        - Спорим? - по-восточному сузив глаза, завелся Бабай.
        - Спорим. - по-идиотски растопырив свои, согласился я.
        - На что?
        - На Наташку, конечно!
        - Нет, понятно, что на Наташку. А как спорим?
        - Эй! Вы чего там? - Бубен выглянул из кухни. Бабай оживился:
        - Вовян, иди сюда! Разбей. Мы спорим, что если вот он залпом выпьет... кувшин сухача, то берет себе Наташку. А если нет, то я... беру. Ик.
        Про кувшин сухача никакого разговору не было, но водка ударила мне в голову, и я радостно сунул свою руку для ритуального пожатия. Бубен разбил, мы пошли на кухню, закурили, и посвятив Светулю, которая все же "свой чувак", в обстоятельства спора, начали обсуждать нюансы.
        Решили так: Бубен наливает в литровый стеклянный кувшин с эмблемой "Олимпиада-80" на боку сухач, я его выпиваю весь, но не залпом, а с перерывами, однако быстро, за две минуты. Если не уложусь во время - я проиграл. Если успею - проиграл Бабай.
        Мы вернулись в комнату, где скучали наши подруги, я очередной раз обжегся о дивный взгляд Наташи, которая смотрела на меня практически неотрывно, но за все время так и не сказала ни одного слова, Бубен тем временем залил желтоватого вина в кувшин и протянул мне:
        - Держи. Засекаю время. Раз, два, три... Начинай!
        Я припал к краю кувшина и глубокими глотками начал вливать, вталкивать, впихивать в себя кислый сухач. Поначалу все шло, как по маслу, и я довольно бодренько выхлебал треть кувшина, перевел дух, и чуть медленнее отпил еще, дойдя до половины. Тут подлое изделие мадьярских виноделов шибануло мне в нос, и пришлось вновь прерваться. Желудок был полон, причем полон был ещё до того, как я начал свой беспримерный "запив", в нем были еда, водка, компот-запивалка, а теперь влилось ещё и поллитра вина. Принимать ещё столько же божественного напитка он отказывался, мало того, он, собака, норовил исторгнуть из себя уже принятое и вроде как усвоенное.
        - Я водички... попью! - кивнул я в сторону кухни.
        - У тебя ещё минута. - напомнил Бубен, мстительно ухмыляясь, а его зеленоватые глазки точно говорили мне: "Не хер было тосты мои комментировать! Мучайся теперь".
        Я, а следом за мной вся веселая компания, прочапали на кухню, я отвернул кран, тупо поглядел на текущую воду, соображая, что делать. Вообще-то я думал, что водички попить пойду один, и смухлюю, отолью часть вина в раковину. Однако план мой рухнул, надо было держать марку, тем более что из-за острого Ольгиного плеча на меня все так же пронзительно и зовуще смотрели Наташины глаза. И я решился!
        Не понято зачем, я сунул кувшин с вином под кран, долил воды, и принялся пить. Разбавленный "Рислинг" "шел" куда легче, но зато по объему его стало гораздо больше. Я выпил две трети, снова сунул кувшин под кран, опять припал к его краю, точно умирающий от жажды странник в пустыне... Короче, я все выпил. И уложился в две минуты, "тика в тику". Бабай проиграл. Наташка стала моей. Только она об этом не знала. Но это было уже не важно...
        Потом мы вернулись в комнату. Потом ещё выпили. Кажется, собрались танцевать... Кажется, что-то произошло и танцы не получились... Пошли гулять зачем-то...
        Помню ещё улицу, заснеженную и темную. Я сижу на скамейке в каком-то дворе, рядом кто-то мнется и уговаривает меня: "Вставай, менты идут! Заберут же..."
        И снова улицы, потом, вдруг - освещенное огнями крыльцо Дома Культуры. Рожи какие-то, чайная чашка, в ней водка. Выпил. Кричу: "Не хочу из чашки, буду из горлА!"
        Чекушка в руке. Пью. Блюю. Падаю. Провал...
        Следующее включение: трое ведут меня домой. Я падаю. Меня поднимают. Все трое - девчонки. Узнаю Светулю (А Бубен-то где?) и Ольгу (А где Бабай?). Третий женский образ тает в алкогольной дымке. Провал...
        Родной подъезд. Я прислонился к двери и пытаюсь нажать на звонок. Не попадаю. Никак. Слов нет, только слюни. Открывается дверь. Проваливаюсь в теплое пространство отчего дома, опираюсь о стену (как мне кажется). Прислоняюсь к стене щекой.
        По стене ко мне идет мама с огромными от удивления и ужаса глазами. Мой мутный мозг озаряет: лежу на полу.
        Начинается допрос - где, с кем и почему. Слов, повторяю, нет, одни слюни. Вброшен в койку. Провал...

* * *
        На следующее утро я проснулся и понял, что зря. Лучше бы я умер во сне. Слава Богу, тазик мне подставили. Никогда в жизни, никогда, честное слово, я так долго и мучительно не блевал! Сперва вчерашней едой и пойлом, потом сегодняшним желудочным соком, потом просто желчью. Выпил бутылку минералки, и она тут же вышла из меня. Пеной. Мне казалось, что я похож на работающий огнетушитель.
        Объяснения с родителями опущу - это личное. Скажу лишь, что никого не сдал, свалив всю вину за свое такое состояние на каких-то левых чуваков, напоивших меня чуть ли не насильно (Представили себе эту картину? В России насильно поят! Цирк какой-то.. ).
        После обеда ко мне с опаской пришли навещатели - Бабай с Бубном. Их, не смотря на их же опасения, ко мне пустили, само собой, со словами: "Посмотрите на этого охламона!".
        Я лежал, зеленый, как капустный листик, прикрытый простынкой, и дышал через раз.
        - Здорово. - сказал Вовка Бубен и сел возле меня на табурет: - Ну ты вчера дал! Молоток! Сухач же с водкой мешать нельзя, мне братан сегодня сказал. Вообще помереть можно.
        - Я почти... - прохрипел я в ответ.
        - А мы вчера смотрим - ты уже никакой. - вступил в разговор виновато улыбающийся Бабай: - Решили тебя домой. Девчонки говорят: "Мы его проводим!". Ну, проводили...
        - А вы куда делись, суки? - выдавил я из себя.
        - А мы на танцы в ДК пошли. - беспечно ответил Бубен: - Я там с такой телкой познакомился...
        - Ты вчера все орал на Наташку: "Чего ты на меня ТАК смотришь?!" перебил Вовку Бабай: - Так я тебе сказать все хотел: она на всех так смотрит. У неё же зрение - минус семь, что ли, а очки она носить стесняется.
        "Вот так вот. Конец иллюзий. Лучше б я умер во сне...", - подумал я, но тут спазмы в желудке напомнили мне, что я ещё жив, и свесившись с кровати, я начал громкими криками пугать зеленый пластмассовый тазик...
        "Обсуждение после просмотра"
        - Ну, как история?
        - Да ну, фигня какая-то...
        - У тебя все фигня! Сам-то что расскажешь, а?
        - Ладно, ладно, не наезжай на него. История в натуре говно. Может...
        - Пацаны, давайте-ка нальем, а потом я вам расскажу, про холеру.
        - Будем здоровы! За удачу! За нас с вами и за хрен с ними! Э, а у меня не нОлито!!
        - ...
        - Ну, а теперь давай про холеру.
        История четвертая.
        Холера.
        Случилось это, когда я уже второй год служил. По моему, даже стодневка уже началась... Сейчас посчитаем: так, если приказ в сентябре, то... Август, июль, июнь... Ну да, стодневка вроде как шла уже, мы, то есть деды, бритыми ходили, обычай такой.
        Часть наша была небольшой, сорок с лишком человек. Правда, все чин чинарем, и казарма отдельная, и штаб свой, и столовая с баней.
        Служили у нас в основном водители, соответственно, и автопарк имелся, и машины в нем, двадцать колымаг, давным-давно предназначенные к списанию.
        Часть стояла в небольшом сибирском поселке, лесозаготовители в нем жили, вокруг тайга, на сотни верст тайга глухая, ни городов, ни деревень поблизости. Горы, правда, в отдалении имелись, назывались - Становой хребет.
        Зимой, весной и осенью стояла в нашей части круглосуточная тоска. Делать нечего, развлечений никаких, телевизор "Горизон" только да работа, ибо, как говорил один из наших отцов-командиров майор Пендицкий: "Солдат без работы - это преступление".
        Летом же все менялось. Лето в Сибире - как в Сочах. Жара стоит неимоверная, и днем, и ночью. Все ходят загорелые, как негры, при каждом удобном случае сваливают в тайгу, по грибы, по ягоды, благо, этого добра окрест собирай - не соберешь.
        Кормежка же в нашей забытой всеми богами и даже Генштабом части была из рук вон. Нет, голодать - не голодали, само собой, но провиант шел в основе своей консервированный, концентрированный, полуфабрикатный, эрзац-провиант, словом.
        От жары консервы портились, вспучивались, происходил бомбаж, говоря научным языком, что на состоянии солдатского организма сказывалось, само собой, отрицательно.
        Все это, а плюс к тому немытые ягоды и недоваренные грибы приводили к жутким и изнуряющим энтеритам, поносам, по-русски. От поносов страдали все, и солдаты, и офицеры с прапорщиками. А туалет типа сортир на улице, мухи, жара... Короче, предэпидемическая обстановка.
        Должность санинструктора, на которого и падали все тяготы заботы об служивых организмах, в нашей части занимал человек примечательный и непростой. Звался он младшим сержантом Семеновым, имел белобрысую и несколько одутловатую внешность и происходил из Псковской губернии, простите, области.
        Пскобские мужики, они же скобари, как известно, народ особый. Происхождением своим скобари гордятся страшно, до сих пор помнят, как всем миром рогатоголовых псов-рыцарей бивали и в Чудском озере их топили. Поговорок по этому случаю про себя навыдумывали, типа: "Скобарь с колом страшнее танка", "Мы - пскобские, мы - прорвемся", и всякое такое.
        Не знаю как остальные уроженцы Пскова и его окрестностей, а младший сержант Семенов, в просторечии - Сема, хоть с колом, хоть на танке, хоть с водородной бомбой, напугать мог только самого себя, да и то, если бы увидел ночью в зеркале. Мирный он был парень, короче говоря.
        Круглые Семины голубенькие глазки в опушке белесых ресничек жили на припухлом румяном лице только для того, чтобы закрываться при любом удобном случае, и тогда все, случившиеся рядом, могли насладиться неподражаемым, фирменным, пскобским храпом младшего сержанта.
        Раз в два дня Сема шел в штаб, отпирал там носимым на шее большим ключом медпункт и вел прием, пользуя своих сослуживцев всякими таблетками и мазями, врачуя чирии и язвы, которые густо покрывали солдатские авитаминозные тела. В остальное время он был обычным воином Советской Армии, командовал отделением, ходил в наряды, словом, просто служил, не хуже и не лучше других.
        Правда, иногда в Сему вселялся какой-то хитрый, наверное, тоже пскобской, бесенок. Попробую пояснить: все люди врут. Те, которые не врут, сидят в психиатрических лечебницах закрытого типа, ибо не врать противоестественно для человеческой природы, и от правдивости надо лечиться.
        Но врут люди, как правило, с какой-либо выгодой. Или впрямую - обманул ближнего и обогатился, или косвенно - для авторитета, во спасение, чтобы выгородить себя или ещё кого.
        Так вот, когда в Сему вселялся бес, он тоже врал, но врал не просто безо всякой выгоды, но зачастую и в ущерб себе. Я, грит, восемьдесят раз подтягивался, когда в армию уходил, а тут окреп и сто раз подтянусь. И тянет пухлую ладошку, мол спорим на ящик сгущенки? Ну, визави младшего сержанта, сдерживая улыбку, солидно соглашается: спорим. Он-то, с Семой полтора года на соседних койках проспав, знает лучше лучшего, что тот даже отжаться больше двадцати раз не сможет, какие уж тут подтягивания. И бегает потом Сема, сгущенку ищет...
        Или вот был случай - рассказал Сема про то, что на гражданке водил он машину с завязанными глазами, потому что он экстрасенс, и видеть, что на дороге твориться, ему ни к чему. И опять - спорим?
        Ага, поспорили, а потом молодые бойцы, гуси по нашему, всю ночь кабину командирского "Уазика" рихтовали да красили...
        Но вернемся к поносу. Как я уже говорил, от него, заразы, страдали по причине плохой кормежки практически все, кто-то больше, кто-то меньше. Офицерство и прапорство не так сильно - все же люди дома питаются на половину, и потом самогонкой дезинфицируются регулярно. Кроме самогонки, к слову сказать, в нашем поселке иного спиртного не водилось, не завозили, сухой закон.
        У солдат свой дезинфектор, но плохенький, бражкой зовется. От него, на мой взгляд, кишки ещё сильнее пучит, а посему дристали мы все по черному, до изнеможения дристали.
        И был у нас один солдат, Валька Зимин, которого понос замучил ужасно, до последней крайности. Ходил весь бледный, пошатывался, температура упала до комнатной, под глазами круги и тени. Не солдат, а Гамлетов папа, в том виде, в котором он сыночку явился.
        Кто печется о здоровье и телесной крепости воина Советской Армии? Командир? Шиш, он о боевой выучке печется. Замполит? Тоже мимо, этот о душе заботится, о духе, вернее, о душе - это уже священнослужители, которых, к слову, тогда к армии на минометный выстрел не подпускали...
        А о здоровье солдата заботится в армии старшина. Это он следит, чтобы боец был обут, одет по сезону, но согласно устава, накормлен вовремя и тем, чем положено. Он же жалобы принимает на состояние здоровья и отдает распоряжение отправить болезного защитника Отечества в соответствующее медучреждение. Кстати говоря, хороший старшина - залог хорошей службы.
        Старшина нашей части старший прапорщик Филипенко был хорошим старшиной, извините за тавтологию. Крупный мужчина немаленького роста, хохол, любящий поесть, попить, а также немудреный юморок в стиле: "Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?", Филип, как за глаза звали мы старшину, беззаветно боролся за здоровье вверенных ему бойцов.
        Когда он увидел Вальку Зимина, бредущего из туалета, сине-зеленого, точно водоросль, и придерживающегося рукой за стену казармы, то туже отдал приказ: "Рядового Зимина - в лазарет!"
        Выполнять приказ по уставу должен был санинструктор, то есть Сема. Услыхав распоряжение старшины, Сема козырнул, выписал в канцелярии необходимый опять же по тому же треклятому уставу документ, а поскольку свободных машин в парке в тот момент не было, подхватил Вальку под ручку и увел в лазарет пешком. А чего, делов-то, пять километров всего...
        Вообще же в этот день Сема должен был убыть в командировку, на дальнюю точку, где, меняясь через каждые три месяца, мужественно защищали Родину семеро бойцов нашей части. Стерегя (Или стережа? Или подстерегая? Нет, охраняя!) покой родной страны, эти семеро смелых поддерживали в боеспособном состоянии электродизельный генератор, чтобы в случае, если к нам "полезет враг матерый", дать ток и включить какой-то ретранслятор, обеспечивающий экстренную связь между другими, боеспособными и готовыми дать врагу отпор частями.
        В шестнадцать ноль-ноль на точку шла машина с провиантом. На ней и должен был убыть младший сержант Семенов, дабы осмотреть несущих тяжелую боевую вахту товарищей и, если понадобиться, оказать медицинскую помощь.
        Я почему все время ерничаю по поводу службе на этой самой точке: лафовее её придумать трудно. Ни тебе начальства, ни надзора, зато - речка, тайга, охота, рыбалка... И за сопкой - деревня с девками. А надзора, я уже сказал, ни-ка-ко-го..
        В тот день сам я был в наряде, дежурным по автопарку. Не буду углубляться в подробности, скажу лишь, что наряд этот в принципе, если подойти к нему творчески - тоже лафа, балдеж и кайф, разумеется, если нет всяческих авралов.
        Так вот - увел Сема Зимина в гарнизонный лазарет, я в парке сижу, в помещении Контрольно-Технического Пункта, КТП сокращенно, дневальный мой территорию парка подметает, остальные бойцы нашей части заняты кто чем. В семнадцать ноль-ноль развод будет, меня с дежурства сменят, можно будет в казарму идти. Сижу, жду, мух линекой бью. Лето, жара, в КТП прохладно...
        Да, тут ещё вот какой нюанс - летом у нас очень трудно со связью. Связь-то в Советской Армии, как в 41-ом году - коричневый переносной телефончик с ручкой и черной эбонитовой трубкой, снабженной педалькой. Говоришь - педалька отжата. Слушаешь - держишь её рукой... Каменный век, короче. У японцев, говорят, такие телефоны в музеях показывают.
        Зимой связь в порядке - и с другими частями поговорить можно, и с ближайшим городом, а через корпусной коммутатор некоторые умельцы ухитряются даже домой, в Европейскую часть СССР, дозваниваться. И с точкой, где ретранслятор, и с лазаретом связь зимой тоже есть.
        А вот летом - хана! То ли выдры или бобры какие-то таежные кабель грызут, то ли леспромхозовские хозяйственные мужички тырят стратегически важные провода, не знаю, но летом связи у нас не бывало неделями.
        Сема отвел Вальку Зимина в лазарет, там сразу же положили занедужившего бойца в инфекционное отделение, от греха, потом врач, очкастый капитан, осмотрев больного, поставил железобетонный диагноз: "Кишечная инфекция", выписал левомицетин, чирикнул ручкой на Семином документе, и младший сержант отбыл восвояси.
        На обратном пути завернул запасливый пскобской мужичок к знакомой шинкарке, разжился парой бутылок самогона - в командировке на точке пригодится, зашел ещё в магазинчик, прикупил конфет и печенья - на точке этого тоже давно не едали, и не спеша, вразвалочку вернулся в расположение части. Времени было - пятнадцать сорок семь.
        Машина, что шла на точку, "Зилок", уже стояла под парами у штаба, загруженная ящиками с консервами и мешками с крупой и мукой, Сема зашел к начальнику АХЧ прапорщику Заничу, отметил командировку, вышел из штаба, и в тот момент, когда он уже распахнул дверцу кабины, намереваясь усесться внутри, на крыльцо казармы вышел старшина части старший прапорщик Филипенко.
        Очевидцы утверждают, что между ними произошел следующий быстрый диалог:
        - Семенов, что с Зиминым?
        - Положили, товарищ прапорщик!
        - Какой диагноз?
        - Холера, товарищ прапорщик!
        "Зил-131" взревел двигателем, дверца захлопнулась, и младший сержант Семенов убыл в командировку. Старший же прапорщик Филипенко остался стоять на казарменном залитом солнцем крыльце, пораженный, точно громом. Холера, товарищ прапорщик!

* * *
        Я не видел, что было потом. Я не знаю, какие приказы отдавал Филипенко. Я сразу перейду к тому, как меня через час пришел менять "свежий" наряд.
        Пришли они почему-то в противогазах и перчатках от общевойскового защитного комплекта (всем служившим известного под абревиатурой ОЗК). Я, благодушный от предстоящего отдыха, уже подготовил необходимые записи в журнале "приема-сдачи дежурств", и встретив сменщиков на пороге КТП, удивленно спросил:
        - Вы чего, пацаны? Филип в химтревогу играет, что ли?
        - У Зимина холера! - глухо отозвался неопределяемый голос из-под противогаза: - Всем велено одеть противогазы, чтобы не заразиться...
        Может быть, я соображал чуть медленнее, чем надо, но захлопнуть дверь перед носом нового наряда я успел. Заперев её на ключ, я, лихорадочно соображая, заходил ли ко мне сегодня холерный Валька, метнулся к сейфу, вытащил припрятанный пузырек одеколона, вылил треть на свой носовой платок и принялся протирать дверные ручки, спинки стульев, подоконники и прочие места, которых касаются человеческие руки. Одеколон - не чистый спирт, но все ж какая-то дезинфекция...
        Дальше начался кошмар. Связи с лазаретом нет. Никто из своих офицеров, узнав о страшном бедствии, идти в часть не хочет. Выносить сор из избы и рапортовать командованию в бригаду никто не решается. Солдаты в ужасе, Филип в панике. Вскрыли склад "НЗ".
        Неделю, можете себе представить, неделю! никто в нашей части толком ничего не ел. Не пил. Не здоровался и даже не разговаривал друг с другом, а хрен его знает, вдруг эта холера по воздуху передается? Кое-кто даже спал в противогазах. Над воротами части вывесили черный холерный флаг, и ни один человек ближе, чем за километр, не подходил. Поселок лесозаготовщиков замер в ожидании как минимум апокалипсиса...
        В самой части творился форменный цирк. Службу-то никто ведь не отменял. Надо было приспосабливаться. И приспособились:
        Сортир и его окрестности завалили хлоркой по колено, издали казалось, что там локальный снегопад прошел. В столовой было примерно тоже самое. А какая разница, в противогазах все одно не пахнет!
        Бойцы исхудали и осунулись. Причем, если бы началась война, наша часть сдалась бы без боя. Не потому, что все одистрофанились, а чтобы заразить побольше солдат вероятного противника.
        Один плюс, правда, был. Поносы прекратились. Оно и понятно - какие к гребаной матери поносы, если никто ничего не жрет? Свист один...
        И вот через неделю с точки возвращается Сема. Румяный, веселый, отдохнувший, наплясавшийся на деревенской дискотеке и опухший от деревенского же самогона. Но за час буквально до его приезда вдруг наладилась связь с лазаретом, и Филип, принявший на себя всю тяжесть холерной разрухи, дрожащей от голода рукой в резиновой "озэкашной" перчатке принял от дежурного по штабу телефонную трубку и подняв хобот противогаза вверх, спросил:
        - Разрешите узнать, товарищ капитан, когда можно забрать тело рядового Зимина?
        - Да хоть сейчас. Приезжайте и забирайте! - весело ответил прапорщику капитан-инфекционист.
        - А оно не заразное? - дрожащим голосом поинтересовался Филип.
        - Не-ет, не заразнее нас с вами! - пробулькала трубка.
        - Но ведь холера...
        - Да какая на хрен холера! Легкая форма кишечной инфекции, даже не дизентерия.
        - Так он что, жив? - тупо спросил Филип.
        - Вы что, прапорщик, перегрелись, что ли? Конечно, жив!
        Далее, как у Гоголя, была немая сцена. А потом...
        А потом приехал Сема! Что тут было!
        "Обсуждение после просмотра"
        - Ха, ну и чего, убили этого Сему?
        - Ну ты чего, что мы, звери, что ли! Нет, разжаловали только да на губу посадили на неделю...
        - А у нас бы убили.
        - Да ты не в армии, а на зоне какой-то служил. Одно слово - стройбат.
        - Зато у нас никакого устава, свобода! Все два года балдел!
        - Пацаны, хорош про армию, мы ж про это до утра говорить можем. Давай, кто следующий? Да не пить! Тьфу ты, у тебя все одно на уме. Погоди пока. Твоя очередь рассказывать?
        - Ну.
        - Гну! Начинай уже...
        История пятая.
        Она.
        Она любила себя. Она любила свои волосы цвета пережженного сахара, любила, когда они ниспадали на её точеные плечи густой, сверкающей всеми оттенками бронзы волной.
        Любила свое лицо, его безупречный овал, бездонные и чарующие глаза, карии, как у надменных красавиц Древнего Востока, свои густые брови, длинные, пушистые ресницы, чуть вздернутый, но в то же время могущий дать фору античным статуям нос, свои губы, чуть припухлые и от того безумно желанные для каждого мужчины.
        Она любила свое тело, длинные, ровные и стройные ноги, талию и плоский живот, линию спины и руки, в темноте похожие на колыхающиеся под водой морские травы. Она любила себя...
        Она любила загорать - загар придавал её коже редкий миндальный оттенок, и она становилась похожа на мулатку, креолку или кого-то ещё более экзотического.
        Она любила солнце, небо, простор и волю, и сама старалась жить, как чайка - вольно и свободно. Она сама выбирала, когда ей взлететь и куда садиться, она могла парить над жизнью, или вдруг камнем упасть на самое её дно, и предстать в совершенно ином, новом, иногда пугающем, а иногда очаровывающем облике.
        Она любила шумные тусовки и ночные бдения в кругу праздной публики, любила флирт и всем своим существом отдалась ему, кокетничала и раздавала авансы на право и на лево, а потом, вдруг устав, точно бы у неё закончился бензин, разом рвала, комкала и швыряла под ноги все только-только наметившиеся отношения. Она любила свободу...
        Она любила читать. Порой, забравшись с ногами на громадный, ещё довоенной постройки, диван, она укутывала себя в колючий плед, пушистый, точно персидский кот, брала корзинку с яблоками и могла сутками напролет наслаждаться словокружевом эстетов или эстетикой словоблудов...
        Она любила дождь и могла, услыхав далекий гром, вдруг все бросить и выбежать из дома на улицу. И стоя на каком-нибудь возвышении, тоненькая и хрупкая на фоне вспухающих из глубин неба темно-фиолетовых туч, просекаемых белыми, ледяными росчерками молний, она, запрокинув голову, следила за мощью нарождающейся стихии, и сухими губами ловила первые тяжелые и холодные капли, а когда с небес вдруг падал ливень, вбивая в асфальт пыль и мусор, она хохотала, как сумасшедшая, размахивала руками, отплясывая какой-то дикий, языческий танец, похожий на бурление водного потока на перекате.
        Она любила танцевать. На дискотеках, в ночных клубах, в ресторанах и просто в гостях она всегда ждала музыку, свою музыку, ту, которую она чувствовала, которая ей была нужна в этот момент, и если такая мелодия вдруг начинала звучать, она танцевала - словно пламя факела билось на ветру.
        Она любила машины, любила ездить, водить, и водила как профессионал. Когда кто-то из её многочисленных знакомых предлагал ей прокатиться или подвезти, она всегда интересовалась, на какой машине, и если это была мощная, современная и красивая машина, она соглашалась, но с одним условием - за рулем будет она. В противном случае - метро...
        И вот, вжимая педаль газа в пол, она мчалась по ночному городу, вокруг мелькали фонари, огни фар, стражи порядка беспомощно размахивали жезлами, и пропадали в зеркале заднего обзора, а она улыбалась, и презрительно щурила свои огромные карие глаза, упиваясь возможностью подчинять себе пространство.
        Она вообще любила презирать, ибо презрение давало ей силы для жизни, оно вдохновляло её и поднимало над суетой обыденности и повседневности. Пусть ханжеская мораль взывает к любви, сильный человек - презирает слабых. Так считала она и так она делала.
        Она любила ветер. Могла неожиданно выйти на балкон и стоять, вдыхая свежеть майской ночи или тревожно вслушиваться в щедрые звуки августовского вечера, а лицо при этом её ловило малейшие колебания воздуха, тончайшие струйки нарождающихся шквалов, ураганов, что потом, набрав силу и мощь, где-то на другом краю земли будут сметать города и деревни, ломать леса, поворачивать вспять реки...
        Она любила выпить, но не много. Водка, вино, пиво - все, а кроме того ром, ликеры, джин и виски, коньяк, бренди, текилу, самбек, саке, и ещё Бог весть какие напитки, самые экстравагантные и экзотические. Она могла зимой, в мороз, прихлебывать из бутылки водку, и смешно коверкая губы, приговаривать при этом: "Для сугреву, милые, для здоровья пользительно!", а могла в вечернем платье весь вечер сидеть с высоким фужером черного, как кипарисовая смола, вина "ануш", раздувая ноздри, вдыхать редкостный букет, и лишь изредка, только для того, чтобы не забыть вкус, делать маленький глоточек, и пламя свечей отражалось в её глазах, делая их бездонными...
        Она любила мужчин, любила мужские разговоры и мужские забавы, ей нравились все типы, не зависимо от цвета волос, формы носа или телосложения. Иногда она выбирала себе в кавалеры двухметрового амбала с накаченными надбровными дугами, и бедняга млел от счастья, сдувая с неё пылинки. Или вдруг она появлялась на людях под ручку с затрапезного вида очкариком, лысоватым, узкоплечим, в мятых брюках с пузырями на коленках и в плетеных сандалиях, надетых поверх синих носков. Или вдруг её видели в обществе строго одетого и подтянутого молодого человека, который мог быть кем угодно - и сотрудником охраны Президента, и главой крупной финансовой структуры, и авторитетом из какой-нибудь преступной группировки.
        А то ещё говорили, что она, в рваных джинсах, в бандане и на роликах, тусовалась на Поклонной горе в обществе прыщавых пареньков в широких штанах и они заглядывали ей в рот, буквально ловя каждое её слово.
        Она любила секс, и он был для неё не просто животным, физиологическим удовольствием от бездумного трахания, не священной коровой, для которой нужно создать все условия и молиться, как на идолище, не попыткой самовыражения, не инструментом для достижения своих целей, и даже не образом жизни или частью образа жизни. Нет, она просто любила секс...
        Она любила цветы, разные, от самых скромных до самых изысканных, она любила, когда ей дарили цветы, особенно незнакомые мужчины на улице. Но она и сама могла вдруг, ни с того, ни с сего подбежать на бульваре к грустной и одинокой девчушке, у которой на свидание не пришел парень, и запросто подарить ей букет в двадцать одну кроваво-красную махровую розу, за который её кавалер час назад выложил половину своей месячной зарплаты.
        Она любила быть любимой, любила, когда её поклонники и почитатели её красоты говорили ей о своих чувствах, когда они безумствовали, совершая ради неё самые отчаянные поступки, вплоть до дуэлей, причем дуэлей настоящих, на которых лилась кровь...
        Она любила жизнь, жизнь во всем её многообразии, во всех её проявлениях, в её непредсказуемости, в её опасности, и сладкий вкус риска на её губах мешался со вкусом горького разочарования, когда вдруг оказывалось, что что-то не вышло, не получилось. И тогда она вновь бросалась в омут жизни, или взмывала к самым поднебесным пикам жизни, и наслаждаясь ею, она наслаждалась собой.
        Она много чего любила, и больше всего - меня. Она так и говорила: "Ты - самое любимое, что есть у меня на земле!"
        Но кто мне скажет, почему она, обласканная всеми богами мира, вышла замуж за толстого, потного и лысого араба, сарделькообразный палец которого украшала кольцо-печатка из красного золота? Почему она улетела с ним в далекую, жаркую, пыльную и непонятную страну, став пятой женой этого ходячего портфеля с нефтяными акциями? Почему живет в маленькой комнате за белой стеной из глины и ходит в черной чадре, видится лишь с мужем, да и то раз в месяц, и пишет, что она счастлива? По-че-му?!
        Обсуждение после просмотра:
        - Да, блин... Во дела... Че, так и уехала?
        - Да дура она, однозначно! Ты вон какой, упакованный и все такое, стихи пишешь. Дура...
        О женщины, вам имя - непонятность!
        Да ладно, проехали. На, выпей, братан, и не грузись, все, что в жизни происходит - к лучшему!
        Еще одна история
        Бампер.
        Понедельник - день фашиста. Это я понял ещё в голозадом детстве, и с тех пор каждый божий понедельник только подтверждал этот тезис.
        Да, давайте познакомимся, если кто меня не знает. Сергей, русский, не был, не участвовал, опять не был, не я, не мой, не виноват. Словом, биография а-ля "серое большинство". Школа, первые пьянки, институт, вылет из него на почве юношеской глупости, армия, снова институт, уже столичный, залет, женитьба на москвичке, НИИ, Перестройка, развод, алкоголизм, безработица, словом, "этапы небольшого пути" вкратце...
        В конечном итоге кузен моей бывшей супруги, с которым я сохранил "добростаканные" отношения, принял участие в моем трудоустройстве, и я был принят в охранную фирму "Залп" вертухаем на автостоянку с испытательным сроком в месяц и окладом в триста баксов.
        После того, как с моего лица спала двухлетняя алкогольная опухоль, и мир вокруг из светло-розового стал разноцветным, я немножко сориентировался в сути своей новой работы и меня просто поразила та нелогичность, с которой было организовано функционирование охраняемой мною стоянки:
        Владелец, пожилой толстый грек, нанял нас, охранников из "Залпа", для оберегания машин, оставляемых владельцами, и тут всё было понятно.
        Но он, помимо "Залпа", платил ещё и каким-то бандитам небритого брюнетистого вида, контролировавшим этот участок Садового, за право разместить свою стоянку на их территории. А ещё он платил Правительству Москвы, причем за то же самое. И, наконец, он платил налоги государству...
        По моим расчетам получалось, что сумма, с которой регулярно расставался хозяин, превышала все мыслимые доходы от содержания стоянки, либо он драл три шкуры с клиентов. Когда я полез с этими вопросами к своему начальнику, тот посмотрел на меня, как на умалишенного и посоветовал заниматься спортом, чтобы в голове не заводились дурные мысли...
        А пробка просто открывалась!..
        Клиенты, ставившие свои автомобили на нашей стоянке, были, в основном, очень известными людьми. Конечно, во всяких там художниках и писателях я не силен, но актеров и эстрадников более-менее знаю, и когда мне как-то пришлось помогать поменять колесо на желтом "Жигуленке" высокому худому мужичку в кожаной кепке и засаленной куртке, который при ближайшем рассмотрении оказался известным актером, моему удивлению не было предела!
        Ребята из другой смены, старожилы, отпахавшие на стоянке почти год, удивили меня ещё больше, рассказав, что у нас ставят машины такие изветсные люди, которых можно только по ящику увидеть или в кино.
        За девять лет своей жизни в столице я ни разу не встречал никого из отечественных "звезд", и поэтому несколько оробел, узнав о таком количестве клиентов-знаменитостей, с которыми я могу встретиться в любую минуту.
        Но история эта никакой связи с клиентами нашей стоянки не имеет, и произошла она скорее по вине того самого фашистского дня понедельника, о котором я упоминал в начале...
        В тот понедельник жизнь не заладилась с самого утра. Все валилось из рук, небо цвета каленой стали давило на уши и болела к перемене погоды сломанная ещё в детстве нога.
        Я, как всегда, к трем дня приехал на стоянку, заполнил журнал, пересчитал машины, отметил количество свободных мест и сел читать книгу, дожидаясь напарника, отставного ментовского капитана, который почему-то опаздывал, наверное, застряв в своем Солнцево.
        Капитан приехал аж в седьмом часу. Был он бледен и сильно "нервичен", да что там нервы - капитана просто колотило от внутреннего возбуждения! Извинившись за опоздание, и как-то неприятно пряча глаза, капитан достал из сумки бутылку водки:
        - Серега, у меня повод. Дочку замуж отдаю, давай выпьем сегодня, ближе к ночи? Событие все же...
        Пить мне, честно говоря, не хотелось. Во-первых, я боялся снова надраться и впасть в так мне хорошо знакомое состояние запоя, во-вторых, на службе нам пить было строжайше запрещено, и, наконец, в третьих, я совершенно не хотел пить с рябым капитаном - ну о чем нам было с ним разговаривать? Вспоминать его минувшие "подвиги" на ниве гаишного мздоимства? На фиг надо!
        Но повод все же обязывал - свадьба дочери, святое дело, и после одиннадцатичасового телефонного рапорта "Спите, жители Багдада, на стоянке все... спокойно!", мы сели, разложив закуску, капитан разлил водку и мы выпили по первой, за здоровье молодых.
        Неприятное чувство неестественности возникло у меня где-то на третьем тосте - слишком уж моя доза превышала капитанову. Но, за анекдотами и всякими прибаутками, я не придал этому значения - мало ли, может человек хочет как следует угостить напарника!
        Обычно ночью мы спали по очереди - три часа один, три часа другой. Но сегодня капитан, сославшись на опоздание, предложил мне поспать побольше ему, мол, не спиться...
        Мы допили водку, покурили, и в половине третьего я, сморившись, улегся на топчан, укрывшись бушлатом - на улице подморозило. Глухо шумели машины, проносясь по залитому оранжевым светом фонарей Садовому, бормотало что-то радио на подоконнике, капитан ушел делать обход, и я уснул, успокоенный теплом и водкой...
        Проснулся я резко, очумело сел на топчане, выглянул в окно - все тихо. Но что-то внутри меня все же шевелилось, трогало холодными пальцами за сердце, что-то толкало меня - вставай, вперед, иди!
        Я поднялся с топчана, нетвердой походкой вышел на железное крылечко, вдохнул в себя относительно свежий воздух Садового, закашлялся, и тут же заметил серую тень, метнувшуюся в дальнем углу стоянки, где стояли на хранении битые, старые и невостребованные владельцами машины.
        "Вор!", - обожгла меня тревожная мысль: "Где же капитана черти носят?".
        Я соскочил с крыльца и крадущейся походкой, стараясь не шуршать подошвами, двинулся вперед. Тень человека опять метнулась, прячась от меня за старую "Победу" какой-то лауреатки Сталинской премии. Я затаился на время, а потом сделал несколько молниеносных прыжков, на ходу отстегивая от пояса табельную дубинку.
        Человек за "Победой" слишком поздно понял свою ошибку - я заходил со стороны бампера машины, а улизнуть, обогнув её с тыла, было невозможно покатый задок "Победы" упирался в сетчатый забор.
        - Стоять, сука! - рявкнул я, замахиваясь дубинкой.
        - Че ты, че ты, Степаныч! - скороговоркой забормотал "вор", при ближайшем рассмотрении оказавшийся мои напарником-капитаном.
        - Ты что тут? - удивленно спросил я, опуская дубинку.
        - Патрулирую... - неуверенно пробормотал капитан, пряча за спину какой-то яркий журнал.
        Что то тут было не так! Я нутром чуял, что капитан финтит, и собрав всю свою "грозность", сурово спросил:
        - В чем дело, капитан?!
        Он замялся, неуверенно потоптался на месте, а потом махнул рукой:
        - Ладно, все одно одному не справиться! Но поклянись, что все это останется между нами!
        - Да что "это"? - спросил я, подходя ближе к напарнику.
        Капитан весь как-то изогнулся, губы его вытянулись в трубочку, и он свистящим шёпотом просипел:
        - Золото!!!
        - Чего? - не понял я.
        - Да тихо ты! Золото! Вот смотри!
        Капитан сунул мне под нос яркий иностранный журнал, который прятал за спиной.
        - Это - американский журнал про машины, 65-ого года! Вот гляди, на сорок седьмой странице тут говорится про новинку - "Кадиллак-Люкс"! Такой же у Пресли был, только весь золотой! А у остальных из золота делали только бамперы! Видишь...
        Он ткнул скрюченным пальцем в страницу, грязным ногтем отчеркнув несколько слов:
        - ...Написано: "Golden buffer"! Я со словарем переводил! Золото бампер значит! Пятьдесят пять килограммов чистого золота, понял!
        - Ну, а мы-то тут причем? - неуверенно спросил я.
        - Смотри туда! - капитан ткнул рукой в самый темный закуток стоянки, где стояли несколько крытых брезентовыми чехлами машин:
        - Крайняя, ну длинная такая, это и есть "Кадиллак-люкс"! Я проверял! Тот самый, все сходится! А бампер закрашен белой краской!
        - А чей он, этот... "люкс"? - поинтересовался я.
        - Хрен его знает! Стоит тут уже два года, заржавел весь. Какой-то "новый русский" купил его на распродаже во Франции, пригнал, поставил, а сам может и не живой уже, у них это быстро... Факт, что машину два года никто не трогал! Если мы бампер снимем, никто и не заметит!
        - А ты уверен...
        - Да уверен, уверен! Я его ножом поцарапал - золото! Пятьдесят пять килограмм, прикинь! Это же работать больше никогда не надо будет! И ещё детям останется! Ну, ты согласен?!
        Теперь уже я в нерешительности топтался перед капитаном. С одной стороны было очень заманчиво, с другой я просто не верил в подобные чудеса... Хотя кто их, американцев, знает, ведь у Пресли действительно был золотой "Кадиллак", почему бы какой-нибудь шоумен поскромнее не заказал себе такой же с золотым бампером?
        - Ну? - торопил меня капитан.
        - Как делить будем? - спросил я идиотским голосом, и сразу почувствовал корыстную дрожь в руках.
        - Как-как... По справедливости! Мне - семьдесят пять процентов, тебе двадцать пять! А что, я же все нашел!
        - Ладно, идет! - кивнул я, быстро согласившись (все же до конца в "золотой бампер" мне не верилось): - Веди, показывай!
        Капитан кособокой рысью помчался к зачехленному "Кадиллаку", подождал меня, а потом сорвал брезент с передней части машины:
        - Гляди!
        Автомобиль ощерил в лошадиной ухмылке никелированные зубы решетки радиатора, а выше неё я увидел четкие, слегка тронутые коррозией буковки: "КАДИЛЛАК ЛЮКС". Массивный бампер машины был густо закрашен некогда белой, а теперь очень пыльной краской...
        Золото! Где-то противно завывала сирена "скорой", а мне некстати вспомнилось изречение безвестного шурфовщика из Куваевской "Территории": "Все металлы как металлы, но ЭТОТ - глупый металл! Из меди - провод, из железа - паровоз или трактор, а из ЭТОГО - одна судимость!"...
        Бампер мы открутили довольно быстро. Прикипевшие гайки сперва никак не хотели поддаваться, но потом мы просто срубили их зубилом и ломом выкорчевали бампер из зажимов крепления.
        С глухим и очень тяжелым звуком длинная кривая загогулина бампера упала на асфальт.
        - Хватай, чего смотришь! - зашипел на меня капитан: - Тащим в дежурку, будем пилить!
        Мы ухватились за бампер, взгромоздили его себе на плечи и мелкой рысью двинулись в сторону дежурки, по пути огибая ряды машин.
        До железного крылечка оставались считанные шаги, как вдруг скрипнули тормоза, и мы попали в неяркий ближний свет фар. У ворот, с той стороны, тихо пыхтела двигателем длинная, плоская, блестящая иномарка с тонированными стеклами.
        - Писец! - прошептал капитан.
        - Песец! - поправил я его.
        - Это зверь - "песец", а нам с тобой ... Знаешь, чья это тачка?
        Я пожал плечами, но тут тихо лязгнула дверца иномарки и ответ вылез из машины собственной персоной. Да-а, дело действительно принимало скверный оборот! К нам приехал, к нам приехал Магомет-блин дорогой!
        Магомет, или, проще, Мага, двухметровый то ли чечен, то ли ингуш, то ли ещё какая разновидность горских народов Кавказа, всегда ходивший в черном кожаном плаще, был правой рукой того самого босса местной мафии, которому платил наш хозяин-грек. Если Мага узнает про золото, тогда действительно "писец"...
        - Здарова, мужэки! - крикнул между тем Мага от машины: - Кэрамзиди сэгодня был?
        - Керамиди... - блеющим голосом поправил кавказца капитан, имея в виду фамилию хозяина стоянки.
        - Адын хрэн! - Мага пнул ногой в дорогом "казаке" калитку и направился к нам: - Ну, бил тут этат сын иешака?
        - Не-а - хором помотали мы головами.
        - А чэго эта? - Мага мотнул янтарными четками в сторону бампера.
        - Да нас тут это... Ну, хозяин попросил... - начал было капитан, но Мага прервал его:
        - Э-э, разве два мужэка одэн жэлэзка должэн носит?
        У кавказцев всегда плохо с чувством собственного мужества и достоинства, плохо в том смысле, что чувства этого слишком много. А поскольку Мага был истым, "щирым" кавказцем, то он ухватился за бампер, явно намереваясь показать, каким должен быть мужик в его понимании, но бампер неожиданно оказался тяжелым, и Мага позорно уронил его на асфальт.
        - Пилият! Он что, из золот вэсь у вас?
        Видимо, что-то в наших лицах подсказало мафиознику, что он попал пальцем в небо, причем не целясь. Мага присел на корточки, щелкнул лезвием "кнопаря" и поскреб им по металлу. В наступившей тишине царапающий звук произвел громогласный эффект, а на грязно-белой краске засверкали золотым блеском царапины.
        - Э-э, золот! - пробормотал потрясенный Мага, выпрямился, убрал нож и полез за "мобилой": - Гдэ взяли, мужэки?
        Но тут тщедушный капитан совершил неожиданное: с диким визгом он прыгнул к пожарному щиту, сорвал с него здоровенный багор и замахнулся на Магу:
        - Убери телефон, чурка нерусская! Замочу!
        Мага от изумления открыл рот - так с ним последний раз разговаривали лет в девятнадцать, когда он, спустившись с гор за солью, был забрит в ряды доблестных Вооруженных Сил СССР.
        Но потом в его масляных черных глазах мелькнула какая-то искорка, которая и делает всех людей с подобными глазами лучшими торгашами во всем мире.
        - Э-э, дарагой, зачем ругаешся, а? Мэня мама-папа нэ спросыли, когда нэрусским дэлали! Тэпэрь каждому мэнту - дай, квартир не снимэшь, пиляти и то боятся! Давай, мужэки, мыром дэло кончим! Подэлим, и забудэм!
        - Ага, так я тебе и поверил! - взвизгнул капитан: - Ты свою долю возьмешь, а потом твоя братва нас где-нибудь за Реутовым зароет, и привет!
        Мага покачал головой:
        - Э, зачэм обыжаешь! Я килянусь, мамой килянусь, нэ какой братва нэ будэт! Зачэм? С баратвой дэлиться вэдь придется!
        Капитан замер в нерешительности. Багор в его руке слегка подрагивал. Минуту все молчали, и тут мне на ум пришла одна замечательная мысль - я вспомнил, какая клятва для мусульманина самая страшная!
        - Мага, поклянись "домовой книгой", что не кинешь нас, и все будет по честному!
        Мага изумленно сузил глаза, посмотрел на меня, и вдруг улыбнулся, показав хорошие белые зубы:
        - Ти хытрый, да? Аткуда про домовой кынига знаишь?
        - В армии служил! - буркнул я: - Клянись!
        - Якши! - кивнул Мага: - Килянусь мой домовой кынига, что все будэт па честному!
        По пути до дежурки капитан тихо спросил меня из-за спины:
        - Серега, а что такое "домовая книга"?
        - Не знаю толком. - пожал я одним плечом - на другом лежал бампер: Мне в армии таджик знакомый рассказывал, что в каждой мусульманской семье есть такая, типа генеалогического свода, ну, предки все туда записаны, и ты сам...
        - И я?! - удивился капитан.
        Я усмехнулся и плюнул на сухой, пыльный асфальт:
        - И ты, блин!
        Совместно затащив бампер в дежурку, мы втроем сели перекурить и обсудить, как и каким образом мы будем делить золото.
        - Взвешивать надо! - кипятился капитан, нервно затягиваясь "Элэмом": На вес оно точнее!
        - Э, сапсем нэ умный, да? Гидэ тэ весы возмешь? На рынке? - яростно жестикулируя, спорил с ним Мага.
        Я смотрел на блестящие царапины от Магиного ножа на поверхности бампера, и мысли мои были в полном сумбуре: "Золото! По восемнадцать килограмм на рыло! С ума сойти!".
        Наконец, наоравшись до хрипоты, мы решили мерить бампер линейкой и пилить. После долгих споров поверхность бампера украсили три метки, и тут возникла новая проблема: кто будет пилить?
        - Я нэ буду! - гордо сложил руки на груди Мага: - Я нэ умею!
        - А золота на халяву заграбастать ты умеешь?! - снова начал визжать капитан. Они чуть не подрались, причем со стороны это выглядело очень смешно - маленький, похожий на взъерошенного петушка капитан хватал двухметрового Магу за отвороты кожаного плаща, а тот отталкивал капитана, заставляя его всякий раз отлетать на три метра в сторону.
        Я вмешался как раз вовремя, успокоил "бойцов" и предложил свой вариант:
        - Пусть каждый отпилит себе свой кусок!
        - Дагаварились! - радостно осклабился Мага, и тут я понял, какую совершил промашку - пилить-то придется всего два раза, а кусков получится три!
        Но уговор дороже денег! Капитан достал из своей сумки припасенную ржавую ножовку, мы расстелили на полу старые газеты - чтобы ни грамма не пропало, опять поспорили, как будем делить опилки, и дело наконец-то пошло!
        Ширкнув ножовкой раз пять-шесть, капитан в сердцах отшвырнул инструмент в угол и начал материться. Оказалось - ножовочное полотно лопнуло пополам. Приехали!
        - Нэ ругайся, дарагой, сэйчас сиездим, купим хароший пила! - Мага похлопал капитана по плечу: - Только ти са мной паедэш, я тэбэ нэ верю, вдруг убэжишь с золот вместэ?
        - Ага, а его тут оставим? - замотал головой капитан, указывая на меня.
        - Аставим, он чэстный! - важно кивнул Мага.
        - Хрен там честный! - гнул свое капитан: - В тихом омуте черти водятся, а тут и омут-то не очень тихий! Пусть с нами едет!
        - А золот? Ти дурной сапсем, да? Ми уедэм, приедэм, а золот юк?
        - Ладно, мужики! - подвел я итог разговора: - Возьмем бампер с собой!
        - А стоянка? - вяло спросил капитан.
        - Э-э, что с этот вонючий стоянка будэт? - Мага ткнул себя в кожаный плащ: - Я, Мага, атвечаю - ны кто нэ сунэтся!
        Более идиотской картины я ещё никогда не видел: трое взрослых мужиков, построившись по принципу "лесенка дураков", несли на плече бампер от машины, а потом долго запихивали его в салон "БМВ", портя кожаную обшивку и царапая дверцы.
        В конце концов все устаканилось. Бампер наискосок лежал на спинках сидений, причем, кроме водителя, всем остальным, то есть мне и капитану, пришлось изогнуться самым немыслимым образом, чтобы сесть.
        Магин автомобиль во мгновение ока домчал нас до круглосуточного автосервиса, при котором был магазин запчастей и инструментов.
        Мафиозник сунул капитану сто баксов и пророкотал:
        - На, иды, пакупай!
        - Вот уж хрен! - гнусаво опять не согласился капитан: - Я буду ножовку покупать, а вы фью-ю-ть, и свалите!
        - А-а, сын шайтана! - не выдержав этого великоросского хитроумия, взревел Мага: - Я тэбя зарэжу сэйчас!
        Но капитан уже ничего не боялся. Он ловко увернулся от Магиной лапищи, и заорал:
        - Да я тебя самого сейчас урою тут, зверек хренов! Замочу, блин!..
        И так далее...
        Результат этих воплей я спрогнозировал сразу, по моему и вышло.
        И вот, спустя десять минут полусонный продавец магазина, вытаращив глаза и отчаянно мотая головой, чтобы отогнать наваждение, смотрел на трех мужиков, весело затащивших в его магазин на плечах старый бампер от машины, и не снимая его с плеч потребовавших самую лучшую ножовку.
        Пилить бампер мы закончили уже на рассвете. Скрупулезно поделив опилки, ещё раз поклявшись, что никто никогда ничего не узнает, мы наконец расстались.
        Мага завернул свой кусок в свой же плащ и умчался первым, потом и мы с капитаном, так и не поспав толком, сдали дежурство, и разъехались по домам.
        В метро я устало посматривал на толпящихся вокруг людей и думал: "Если бы вы только знали, люди, ЧТО я везу в своей затрапезного вида сумке!".
        Дома я обнаружил, что случайно прихватил и капитанов журнал. Кинув его на стол в комнате, я задвинул сумку с золотом под кровать и отправился в ванную - принять душ и подумать...
        Мыслей мне на ум пришло множество. Во-первых, капитан, как, впрочем, и я, больше на этой работе не появится. Во-вторых, домовая книга - это конечно хорошо, но чем черт не шутит, надо как-то обезопасить себя от возможных посягательств на золото с Магиной стороны. В-третьих, надо найти канал сбыта... Да-а, проблем хватало!
        Я жарил себе яичницу, когда в дверь позвонили. "Ну вот, началось! Привет от Магомета!", - подумал я, снял со стены мясорубный тесак, на цыпочках приблизился к двери и заглянул в глазок.
        Слава Богу, это просто пришел Костя Поляков, мой сосед и партнер по шахматам. Костя был человеком основательным, не пил, не курил, работал в крутой наше-ненашей фирме на крутой должности, ездил на "Ауди" и мог бы быть смело причислен к отряду "новых", но все же оставался "старым" русским.
        - Привет! - он сунул мне сверток: - Мне тут типа взятки дали, ром какой-то, а я же не употребляю, так что держи, презент!
        - Спасибо, есть хочешь? - я сунул ром в холодильник и выключил поспевшую яичницу.
        - Нет, старик, ты давай, а пока фигуры расставлю! Лады?
        - Лады!
        Костя ушел в комнату и загремел там шахматной доской, а я наскоро уплел яичницу, и уже допивал чай, как вдруг он возник в дверях с капитановым журналом в руках.
        "Все, догадается!", - мелькнула у меня страшная мысль: "Он же знает английский! Хотя о чем он может догадаться?". Фу ты, совсем меня заморочил этот золотой бампер!
        - Откуда у тебя? - удивленно спросил Костя, потрясая журналом: - Это же библиографическая редкость у нас! Вот смотри, тут есть про очень интересную машину, "Кадиллак-люкс"! У неё самый мощный по тем временам движок стоял, у Пресли была такая. Она на скорости свыше ста восьмидесяти миль в час буквально взлетала над шоссе, и на неё специальный утяжелитель ставили!
        Что-то очень нехорошее зашевелилось в глубинах моей интуиции.
        - Что-что ты там про утяжелитель говоришь? - деревянным голосом спросил я.
        - На "люксы" эти утяжелители ставили! В виде бампера, из бронзы со специальными добавками, чтобы не окислялась! Эти бамперы сияли, как золотые, машину так и называли в Америке - "Golden buffer", ну, золотой бампер по нашему! Эй, Серега, ты чего?! Что с тобой?
        - Ни-че-го! - медленно ответил я, а лицо мое расплывалось в злорадной ухмылке - я просто представил, при каких обстоятельствах узнают о металле "Golden"-бампера капитан и Мага...
        "Обсуждение после просмотра"
        - Лихо! Наврал, скорее всего, но все равно интересно!
        - Ладно, наврал - не наврал, а я свою историю выдал. Наливай теперь, заработал.
        - Слышь, пацаны, щас выпьем - и перерывчик! Шашлык надо насадить, и дров побольше запасти. А потом продолжим, лады?

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к