Пляски с волками Александр Александрович Бушков
        Необъяснимые паранормальные явления, загадочные происшествия, свидетелями которых были наши бойцы в годы Великой Отечественной войны, - в пересказе несравненного новеллиста Александра Бушкова!
        Западная Украина, 1944 год. Небольшой городишко Косачи только-только освободили от фашистов. Старшему оперативно-разыскной группы СМЕРШа капитану Сергею Чугунцову поручено проведение операции «Учитель». Главная цель контрразведчиков - объект 371/Ц, абверовская разведшкола для местных мальчишек, где обучали шпионажу и диверсиям. Дело в том, что немцы, отступая, вывезли всех курсантов, а вот архив не успели и спрятали его где-то неподалеку.
        У СМЕРШа впервые за всю войну появился шанс заполучить архив абверовской разведшколы!
        В разработку был взят местный заброшенный польский замок. Выставили рядом с ним часового. И вот глубокой ночью у замка прозвучал выстрел. Прибывшие на место смершевцы увидели труп совершенно голого мужчины и шокированного часового.
        Боец утверждал, что ночью на него напала стая волков, но когда он выстрелил в вожака, хищники мгновенно исчезли, а вместо них на земле остался лежать истекающий кровью мужчина…
        Автор книги, когда еще был ребенком, часто слушал рассказы отца, Александра Бушкова-старшего, участника Великой Отечественной войны, и фантазия уносила мальчика в странные, неизведанные миры, наполненные чудесами, колдунами и всякой чертовщиной, и многое из того, что он услышал, что его восхитило и удивило до крайности, легко потом в основу его книг из серии «Непознанное».
        Александр Александрович Бушков
        Пляски с волками
        - Не может быть! - ахнул Сашок.
        - Не может, - хмуро согласился Выверзнев. - А значит, скорее всего, так и есть.
        Е. Лукин. «Алая аура протопарторга»
        
        Герр Песталоцци
        Я знал точно: никто из наших за эти восемь дней так ничего и не заподозрил. С чего бы вдруг?
        Все выглядело совершенно буднично, насквозь житейски, если привлечь старомодные, давно вышедшие из употребления словечки - благолепно. В самом деле, как это смотрится со стороны? Энергично шагает ж себе прямиком к нашей штаб-квартире бравый капитан Сергей Чугунцов (меж своих - Акробат, из-за одного давнего дела), официально приказом назначенный старшим ОРГ[1 - ОРГ - оперативно-разыскная группа.] дивизионного Смерша. Действительно, дело насквозь житейское. И то, что подчиненный у меня один-единственный, причем не наш старый кадр, а пехотный гвардии лейтенант Петя Кашеверов, зеленый стажер в нашей системе, только три надели назад к нам определенный после госпиталя, никого не удивило. Мы - не фронтовое управление и даже не армейское. Людей у нас мало, задачи… в общем, на дивизионном уровне. Так что работаем чаще всего в одиночку или как раз группами из двух человек. Так уж у военных исстари заведено - там, где есть двое, один обязательно будет старшим.
        Скорее уж получится наоборот: создание группы, пусть и из двух человек, заставит людей понимающих чуточку удивиться. Группы у нас создаются для особо серьезных дел, а обычно работаем в одиночку. Так что смотреть будут с некоторым уважением: мол, мы тут пустячки гоняем, а Чугунцову выпало что-то бардзо серьезное. Не могут они так не думать. И оттого на душе кошки скребут: ребята делом занимаются серьезно, хоть и пустяками, а мы с Петрушей восемь дней баклуши бьем. Хорошо хоть, никто не узнает. У нас категорически не принято совать нос в дела сослуживцев, разве что на общих совещаниях у подполковника Радаева иногда можно услышать какие-то обрывочки, в которые опять-таки не положено углубляться мыслью… Очень неловко - ребята пашут как проклятые, а мы, такие все из себя бравые, оба-двое, ждем у моря погоды. Весьма даже неудобно. И ничего не меняет тот суровый факт, что не мы себе такой непозволительный на войне курорт придумали, а токмо волею начальства…
        Ну вот и вышел я к нашей штаб-квартире - причем на сей раз название такое следовало употреблять без тени той легонькой иронии, что не раз имела место допрежь. Здание вполне такого именования заслуживало - большущий двухэтажный домина с кирпичными кружевами по стенам и вокруг окон, балконами с затейливыми чугунными перилами, роскошным широким крыльцом с восемью ступенями и высокой двустворчатой входной дверью. Штаб-квартира, ага.
        Часовой у крыльца был знакомый и меня уже знал, но все равно по въевшейся привычке окинул бдительным взглядом. Опытный был кадр из войск НКВД по охране тыла, с медалью и орденом, красной нашивкой за легкое ранение. Но пропуска все же не стал требовать, не доходили до такого наши строгости, и потому пропусков у нас не водилось.
        Поднялся я по ступенькам быстрым шагом, потянул здоровенную бронзовую ручку, легко распахнул дверь. Был тут какой-то архитектурный секрет: высеченная и тяжеленная дверь распахивалась легко, как садовая калитка.
        Поднялся на второй этаж по широкой лестнице с затейливыми основательными перилами, пошел по высокому гулкому коридору к своему кабинету. Стены были в два кирпича (старорежимные, поболее современных), массивные двери из натурального дерева. Тишина стояла густая - и, как всякий раз, показалось, что никого нет в здании, кроме меня. Хотя народу здесь разместилось немало: не только мы, но и Отдел Смерш НКВД (контрразведывательное обеспечение войск НКВД и милиции). И все равно половина кабинетов осталась незанятой, и мне достался такой, какого в других местах не бывало и у нашего начальника подполковника Радаева, да что там, и у иных армейских полковников на серьезных постах.
        Специфика городишка Косачи, знаете ли, о которой подробнее чуть погодя. Построили домину, я уже знал, в последние годы царствования Николая Первого, и с тех пор здание, переходя из рук в руки, служило присутственным местом - и при царях, и при белополяках, и недолгий период при советской власти, и при немцах. Вот только лет через десять после постройки, когда произошли известные события и Косачи изрядно зажирели, чиновная орава отсюда схлынула, а те, что остались, попали в райские условия: какой-нибудь мелкий плюгавый писарь, даже без классного чина, сидел в хоромах, о каких допрежь того и мечтать не мог. Излишняя роскошь, конечно, но не бросать же здание, идеально приспособленное под канцелярию, только потому, что чиновничков стало в несколько раз меньше? Точно так же рассуждали и все последующие хозяева, точно так же рассудило и наше начальство. Жаль только, что полицейский участок (разместившийся во вполовину меньшем, но все же помпезном здании) с его капитальным подвалом и камерами располагался довольно далеко отсюда, и клиентов наших конвойным приходилось водить за добрых полкилометра - все
же близко для того, чтобы затруднять машину.
        Отпер дверь родным ключом, здоровенным, с причудливой бородкой, вошел в кабинет и, как обычно, форменным образом в нем чуточку потерялся - словно котенка запустили в здоровенный ящик. Кабинет был огромный, а всей мебели - двухтумбовый канцелярский стол, крытый зеленым сукном на манер бильярдного, да два стула (все нерасшатанное, на совесть сработанное еще в царские, такое впечатление, времена). Высокий, мне по грудь, сейф в углу, тоже неведомо с каких времен оставшийся, не удивлюсь, если тоже с царских. Ну и фотопортрет товарища Сталина на стене в застекленной рамочке. Если подумать, ничего мне больше и не нужно для нормальной работы.
        Сел за внушительный стол (первый раз в жизни попался такой и наверняка долго еще не попадется), не спеша выкурил трофейную сигарету, прошел к сейфу и отпер его затейливым родным ключом (драпавшие отсюда работнички управы бросили все казенное имущество неиспорченным). В двух отделениях хватило бы места, чтобы уложить добрых полкубометра бумаг, но моя канцелярия оказалась гораздо более скромной: там у меня лежала одна-единственная папка с белесыми матерчатыми тесемочками, наша, с собой привезенная. Достал я ее - папка была легонькая, почти невесомая, - сел и положил перед собой на стол. Развязывать тесемки не торопился: все, что там лежало, было мне знакомо чуть ли не наизусть, можно было и не перечитывать, но не лезть в сейф означало бы дохнуть от безделья, как тянулось не первый день…
        В правом верхнем углу я сам написал авторучкой большие синие буквы: УЧИТЕЛЬ. Название операции, ага. Давно уже повелось: каждая операция должна иметь название, сплошь и рядом взятое совершенно от фонаря. Дело отнюдь не сводится к одной лишь военной бюрократии, которой не особенно меньше, чем на гражданке. В первую очередь тут забота о сохранении секретности. Вражеский агент может засесть довольно высоко, но если ему попадется такая, скажем, строка: «Проведены очередные мероприятия согласно плану операции «Лапоть», он не продвинется ни на шаг, не зная ничего, кроме названия операции. Так-то. В самом начале, когда группа только формировалась, Петруша, не подумав толком, предложил назвать операцию «Песталоцци». Это у него школьные знания еще не выветрились - он был на четыре года моложе меня и более чем на четверть века моложе подполковника Радаева. Радаев, недолго думая, сказал резонную вещь: великий педагог Песталоцци жил, конечно, до исторического материализма, но, безусловно, был прогрессивным деятелем, гуманистом, а потому не следует припутывать его честное имя к немецким грязным играм. Петруша
внял - а я предложил «Учителя», что никаких возражений начальства уже не вызвало, потому что, в общем, ситуации отвечало.
        Итак, операция «Учитель»… Название хорошо согласуется с главным объектом нашего интереса - школой, где тевтоны отнюдь не сеяли разумное, доброе, вечное, очень даже наоборот. По документам у немцев это предосудительное учебное заведение проходило как «объект 371/Ц», и за этим незамысловатым шифром укрывалась абверовская разведшкола, где обучали шпионажу, диверсиям и еще парочке гнусных ремесел. Довольно специфическая школа. Таких у абвера имелось немало, но не вполне таких. В большинстве школ готовили взрослых, а вот буквально в нескольких - мальчишек от тринадцати до шестнадцати лет (моложе и старше не брали)…
        Расчет был умный и весьма коварный. Мальчишка-шпион или мальчишка-диверсант вызовет гораздо меньше подозрений, чем взрослый, ему гораздо легче добиться своей цели, чем взрослому, да и отсутствие документов прокатит наилучшим образом - ну какие документы могут быть у такого вот пацана, кроме разве что табелей успеваемости, - да и отсутствие таковых опять-таки ни малейших подозрений не вызовет…
        Ученички, надо сказать, были, конечно, не немцами, а жителями временно оккупированных территорий. Принуждения тут не было ни малейшего - от агента, работающего под принуждением, хорошей работы ждать трудно. Старательно высматривали подходящих кандидатов, а потом мастерски пудрили им юные неокрепшие мозги. Абверовцы, надо отдать им должное, были хорошими психологами и знали, на чем играть. В первую очередь на присущей мальчишкам страсти к приключениям. Любимыми играми мальчишек всегда были игры в войну, по себе могу сказать. А здесь - настоящие оружие и взрывчатка, настоящая тайная служба и, что уж там, настоящие награды. Многие на это покупались в первую очередь. А ведь были еще и деньги, хорошие пайки, специфическая идеологическая обработка.
        Пионерия и комсомол? Ну, положа руку на сердце… Далеко не всем подросткам они успевали дать перед войной должную идейную подготовку, особенно если учесть, что кое-где немцы держались года по три. Как теперь известно, немало было в партизанах пионеров-героев, но были и такие, кто, выбросив пионерский галстук, а то и комсомольский билет, уходил и совсем по другой дорожке…
        И не только в войне причина. Вспомните гайдаровского Мишку Квакина - дело там происходило еще до войны, Квакин, очень может быть, уже и комсомолец и уж по-любому пионер, что ему нисколечко не мешает быть главным хулиганом, по выражению самого Гайдара, личностью гнуснопрославленной: обтрясает чужие сады, наверняка есть еще и какие-то другие художества, о которых в повести ничего не сказано. У Гайдара он встает на путь исправления, а в жизни случается и по-другому, и такие вот Квакины, подросши, уходят по уголовной стежке без всякой войны. Теперь представьте, что этот вот Квакин оказался в оккупации, был замечен немцами и взят ими в работу. Что получится? Получится верный гитлеровский волчонок, тут и думать нечего.
        А ведь были еще дети крупно пострадавших от советский власти, затаивших обиду на всю оставшуюся жизнь и постаравшихся потаенно отпрысков воспитать в том же духе. Были детки тех, кто пошел в бургомистры, полицаи и прочие немецкие активные холуи. Наконец, было еще такое явление, как специфика места. Здешние места, как западноукраинские земли, с двадцатого года и до осени тридцать девятого были под поляками. Советская власть тут продержалась неполных два года, а потом на три года уселись немцы. Это тоже сыграло немаленькую роль…
        Признаться по совести, когда немцы запустили эту машину, мы с изрядным опозданием врубились, что к чему. Вряд ли нас стоит в этом упрекать. Слишком долго были заточены исключительно на взрослого супостата, и первое время «квакины» (так их повсеместно стали звать, вроде того, как немцы были «фрицами», а полицаи «бобиками») резвились совершенно безнаказанно. Да и потом, когда узнали, что к чему, работать было трудно: очень многие, и военные, и особенно гражданские, с трудом привыкали к мысли, что безобидный на вид змееныш лет пятнадцати может оказаться не менее опасным, чем взрослые.
        Один пример. Тогда в первое время на участке нашего фронта (и нашей дивизии) трое таких вот «квакиных» устроили засаду, изрешетили из «шмайсеров» нашу «эмку». Все четверо, кто там был, погибли: командир полка, начальник штаба, начальник полковой разведки и водитель. Ехали на совещание к комдиву. Не доехали…
        Мы, конечно, встали на уши, но искали-то мы, как привыкли, взрослых! А эти волчата прошли как песок сквозь пальцы и, как потом стало точно известно, перешли через линию фронта к немцам. Мало того, капитан Леха Рязанцев, разыскник матерый, с первого дня воевавший, на одного из них все же вышел, но не понял, на кого вышел, отнесся несерьезно. Ну и получил пулю в затылок - волчонок сообразил, что может потянуться ниточка…
        И опять-таки потом, далеко не сразу, узнали: немцы, как и прежде случалось, устроили им встречу по первому разряду. Снова надо отдать им должное: и материальные, и моральные стимулы были у них поставлены на совесть. Кроме оккупационных марок, навешивали и регалии попроще, главным образом власовские железки, «медали для восточных народов», но и чисто немецкие солдатские. Как было с той троицей - они принесли документы убитых, планшет со штабными бумагами, награды у всех четверых забрали. Медали им цепляли, сволочи, на общем построении, и даже оркестрик наяривал что-то вроде «Хорста Весселя».
        На «зеленых» волчат, еще ни разу на дело не ходивших, это производило именно то впечатление, на которое немцы и рассчитывали. Ну, представьте: расхаживают по школе, задирая носы, их сверстники со взаправдашними новехонькими медалями. Участники героического рейда по советским тылам, бля. Так и тянет брать их в пример, ни в чем не уступить. Я ж говорю, абверовцы были хорошими психологами. Умело и старательно поддерживали в питомцах убеждение, что те - нечто наподобие царских юнкеров, что после победы над Советским Союзом их непременно выучат на офицеров доблестного вермахта, но эту высокую честь надо еще заслужить усердной службой…
        Школа возле Косачей, в лесу километрах в двух от городка, просуществовала года полтора. И за это время «квакины» оставили в Косачах весьма даже недобрую память. Куда там гайдаровскому Квакину, для которого потолком было - обтрясти яблони в чужом саду. Белым пушистым зайкой смотрелся Мишка Квакин по сравнению с абверовскими волчатами…
        Немцы, аккуратисты, каждое воскресенье отпускали их в увольнение в городок. Отвозили туда большим автобусом двумя рейсами, а потом так же забирали. Вот они и развлекались на свой манер. Вообще-то в Косачах имелось подобие того, что можно назвать культурной жизнью: кинотеатр «только для немцев», театрик оперетты (куда на последние ряды пускали и местных). Однако из всех очагов культуры «квакины» уделяли внимание только солдатской чайной и двум ресторанчикам опять-таки «нур фюр дойче». «Стипендию» им платили не такую уж маленькую, но волчата жмотничали - то, что им хотелось, можно было взять и бесплатно…
        За месяц, прошедший со дня освобождения городка, здесь успел освоиться и развернуться уполномоченный НКГБ капитан Кузьменко, мужик хваткий, с опытом. В его распоряжении было трое оперативников, и агентурой он за месяц обрасти успел. Вот и заполучил стопку подробных показаний о грязных шалостях «квакиных». Начальство двух наших ведомств давно наладило взаимодействие - и я, как разыскник, занимавшийся школой (точнее, в первую очередь ее архивом), все эти показания читал. Не было смысла испрашивать копии, мои интересы лежали все-таки в другой плоскости, касавшейся не личного состава школы, а другого, так что я ограничился тем, что попросил у Кузьменко справку-выжимку. Он и сделал.
        Первое время горожане, как и следовало ожидать, представления не имели, что это за странные подростки ватагами бродят по Косачам - юнцы в аккуратно подогнанной по фигуре немецкой военной форме без погон, в добротных солдатских сапогах, пилотках без кокард. Но очень быстро узнали, в первую очередь торговцы с воскресного базара, что это за публика…
        Немецкие солдаты все же, как проникнутый капиталистическим духом продукт буржуазного общества, за взятое на базаре аккуратно расплачивались, правда, оккупационными фантиками. Так поступали и полицаи, вообще все, кто работал на немцев. Совсем другое дело - «квакины» (многие из которых к тому времени поднакопили опыт мелкой уголовщины, иные попали в школу прямиком из криминальной полиции, немецкой или местной). Эти все, что им нравится, грабастали бесплатно, а если продавцы сдуру пытались протестовать… У каждого из «квакиных» лежал в кармане пистолет. Немцы им штатного оружия не выдавали, но долго ли шпанистому подростку в военное время раздобыть ствол? Главное было - не светить шпалеры в школе, иначе загремели бы на гауптвахту…
        В первый же месяц увольнительных волчата на базаре застрелили двух сельских дядьков, имевших неосторожность возмутиться, когда шпаргонцы начали забирать то и это, явно не собираясь платить. Причем стервецы убегать не стали - преспокойно забрали и ушли не торопясь. Ну, понятно - полицаи были заранее проинструктированы, что эти «цветы жизни» приравнены к немецким солдатам, к которым «бобики» не имели права и близко подойти, что бы те ни натворили.
        После второго убийства в Косачах поняли, что за напасть на них свалилась, и прониклись: на улицах обходили «юнкеров» десятой дорогой, а на базаре помалкивали и стояли столбом, пока их грабили. В общем, развернулись ребятки. За полтора года изнасиловали шесть девушек, избили несчитаное количество народа, за самогоном охотились не хуже взрослых, к кому-то средь бела дня вломились в дом, сунули пистолеты под нос, зарезали поросенка в хлеву и унесли с собой в хозяйском мешке. Обчищали огороды средь бела дня, выпрягли у дядька лошадь и долго на ней катались… Да много было всякого хулиганства. Завели в Косачах пару натуральных «малин», где отдыхали от учебы с самогоном, патефоном и, из песни слов не выкинешь, с морально нестойкими девицами, являвшимися туда совершенно добровольно (показания пары-тройки таких девиц, державшихся тише воды ниже травы, распускавших сопли и слезы, я тоже читал у Кузьменко). Что касается «малин» - это был единственный случай, когда волчата не пугали хозяев квартир и домов пушками, а ради пущего комфорта платили за «постой»…
        Обо всех этих художествах абверовцы прекрасно знали, но ни разу и пальцем не погрозили, наоборот, их как раз устраивало, что их воспитанники лишний раз замарались в грязи и крови. Сам я не охотник, никогда не охотился, но рассказывал мне один старый волчатник: именно так волки натаскивают подрастающих волчат. Притаскивают в логово полузадушенную добычу, бросают деткам, и те принимаются ее неумело душить…
        Один только раз волчата запоролись: те самые трое диверсантов решили обмыть медали в Косачах. Сначала забрали на базаре несколько бутылок самогона (им торговали, понятно, из-под прилавка), одну бутылку распили из горла тут же и двинулись по улицам искать приключений. На безлюдной улочке встретили симпатичную молоденькую девушку и наладились было тащить ее на «малину». Девушка была одета гораздо лучше горожанок, но «герои» такими частностями не заморачивались - и ничуть не задумались над тем, что говорила она исключительно по-немецки. Потом оказалось: дочка какого-то мелкого коммерсанта из рейха, приехала сюда с отцом и решила погулять по «экзотическому русскому городу» (для немцев весь Советский Союз был - Россия)…
        Быть бы дурешке изнасилованной на хазе, как ее предшественницы из местных, но она оказалась везучей: поблизости случился патруль фельджандармерии, и девчонка завопила на всю улицу, взывая к соотечественникам о помощи. Те крепенько надавали троице по шеям, но, проверив документы, в комендатуру все же не забрали: уж фельджандармы-то прекрасно знали, что это за учетное заведение, и, должно быть, не стали связываться с абвером, благо девчонка осталась не изобиженной охально…
        Однако и тут обошлось: жандармы напинали «проказникам» и отпустили, предварительно отобрав самогон, однако рапорт школьному начальству прилежно отправили. Начальство, судя по всему, решило, что не стоит очень уж сурово наказывать орлов, только что устроивших в советском тылу серьезную пакость и награжденных за это даже не власовскими побрякушками, а вермахтовскими медалями. Все ограничилось разносом в кабинете начальника школы и лишением увольнительных на две недели.
        (Крепко подозреваю, даже если бы эти паршивцы успели добиться своего, особых репрессий не последовало бы: волчата - товар штучный, а девица в конце концов - не генеральская дочка и не доченька какого-нибудь Круппа. Мелкий коммерсант - невелика птица, таких в рейхе хоть пруд пруди…)
        Да, месяца за полтора до того, как немцам пришлось отсюда драпать, абверовцы решили, как бы это выразиться, расширить и углубить творческий метод - приняли в школу трех девчонок. Уж не знаю, на какую наживку их подцепили, в документах об этом ничего не было сказано, но и тут, безусловно, речи не шло о принуждении. Нашли для них какой-то свой крючок. Вообще-то все разведки мира с женщинами работают, наверное, с тех времен, как появились на свет (а первое упоминание об агентурной разведке имеется уже в Библии), но до абверовцев никто еще не додумался использовать девчонок позднего школьного возраста. Первопроходцы сраные… Безусловно, их планировали использовать исключительно для шпионажа: в отличие от мальчишек, девчонки не склонны к игре в войну, и диверсантки из них, по большому счету, плохие, не повернуты у них к этому руки. Бывают исключения, конечно, взять хотя бы нашу девушку Елену Мазаник, подложившую бомбу в постель гауляйтера Белоруссии Кубе, но это исключения и есть, к чему извращаться, если хватает кандидатов в диверсанты мужского пола, просто в свое время так уж сложилось, что мужчину к
Кубе было ни за что не подвести…
        Ладно, хватит об этом. По большому счету заниматься курсантами было не наше дело - учитывая, что никого из них в Косачах не осталось. Этим и далее предстояло ведать военной разведке. У нас была другая задача, другая цель, гораздо серьезнее: архив разведшколы…
        В бумагах, которые к нам поступали из Главного московского управления (а также из Управлений фронтов и армий), не так уж редко встречались две ставшие стандартными формулировки: «По достоверным данным» и «Есть все основания полагать». Чаще всего это полностью отвечало положению дел. Практически никогда не уточнялось, что это за достоверные данные и серьезные основания - каждый знает ровно столько, сколько ему надлежит знать, - но обе формулировки, повторяю, были серьезными, и им следовало верить. В данном конкретном случае они были приведены обе, и, согласно обеим, абверовцы не успели вывезти секретный архив. Откуда это стало известно? Я без уточнений вышестоящих инстанций догадывался: судя по некоторым обстоятельствам, ясным человеку с опытом, в эту школу, как и некоторые другие, сумел проникнуть наш разведчик-нелегал. Другого объяснения не могло и быть.
        Сама школа досталась нам целехонькой - полтора десятка бревенчатых зданий в лесу, в свое время добротно возведенных немецкими саперами. Немцы не стали заморачиваться, вывозить оружейный склад, продсклад, а уж тем более кровати и прочую мебелишку. Бумаг осталось немало, но исключительно бесполезных, вроде ведомостей на сапоги и накладных на продукты. Все хоть капельку секретное, имевшее отношение к учебе, испарилось.
        Курсантов абверовцы вывезли за шестнадцать дней до того, как наши войска вошли в Косачи. Такого финала они не предвидели, рассчитывали удержать оборону - просто-напросто школа оказалась чересчур близко от линии фронта, и ее решили передислоцировать. На такой именно план указывает и то, что архив планировали вывезти в случае скверного оборота дел в последнюю очередь, после эвакуации курсантов и преподавательского состава.
        А вывезти-то и не получилось! Стремительный темп нашего наступления оказался для немцев совершеннейшей неожиданностью - на войне подобных неожиданностей хватало не только у немцев, у всех. Наши танковые клинья ударили с двух сторон и быстро закрыли «мешок», куда угодила парочка немецких дивизий, очень быстро перемолотых. Ни одна немецкая машина не сумела бы вырваться из этого «котла», пусть и небольшого по сравнению с некоторыми другими. Так что архив пришлось в темпе фокстрота спрятать где-то поблизости.
        Задача была несложная и, несомненно, должна была занять очень мало времени. Особых ухищрений не требовалось. Архив, согласно одной из двух формулировок, оказался не так уж велик. Грубо прикидывая, кубометра три. В пересчете на стандартные саперные ящики, в которые немцы что только не пихали, даже если брать самые маленькие - получится десятка два, ну, два с половиной. Ящики уместились бы в одном-единственном грузовике не самой большой грузоподъемности: достаточно было бы вырыть где-нибудь в лесу не особенно и большую яму - работа на пару часов для трех-четырех хватких зольдатиков, привычных ковыряться в земле. Потом в полном соответствии с приключенческими романами о пиратских и прочих «кладах» (романы такие часто имеют аналогии в реальной жизни) заметить место, подобрав надежный ориентир - скажем, «квадрат 24/12, сто метров на север от сосны с разбитой молнией верхушкой» или «триста метров на юго-восток от палаца Косачи». Главное, чтобы ориентир был капитальный, о котором можно рассчитывать, что он сохранится надолго. Ну и хорошенько замаскировать захоронку, скажем, сжечь над ней тот самый
грузовик - жертва боевых действий, ага, сожженный нашими «эрэсами»[2 - «Эрэс» - реактивный снаряд.] с истребителя или спаленный самими отступающими немцами, когда кончился бензин. Подобной рухляди валялось там и сям несказанное количество, и если она была в совершеннейшей негодности, могла остаться нетронутой очень долго - кому нужен сгоревший дочиста грузовик, с которого даже запчасти не снимешь? Ну а потом, если сбудутся мечты записных немецких оптимистов (в сорок четвертом они практически уже не сбывались), вернувшись, нетрудно и выкопать…
        По точным данным, дело взял под контроль сам Семеныч[3 - Семеныч - Виктор Семенович Абакумов, в описываемое время - генерал-лейтенант, начальник Главного управления контрразведки Смерш наркомата обороны СССР.] - впервые за всю войну появился шанс заполучить архив абверовской разведшколы, тем более такой. Однако (если допустить на миг этакое вольнодумство), если бы дело попало на контроль, туда, где выше не бывает, к Самому с большой буквы - пожалуй, и Верховный не смог бы сделать так, чтобы вдумчиво обшарили каждый квадратный метр в окрестностях Косачей. Тут и дивизией не обойдешься. Архив, конечно, вещь интересная, нужная в хозяйстве и полезная, но все же не настолько, чтобы ради нее массу людей с фронта снимать.
        Вот и ограничилось все тем, что создана ОРГ в составе бравого капитана Чугунцова с его верным Санчо Пансой Петрушей - пока что пребывающая в пошлом безделье отнюдь, как легко догадаться, не по собственному разгильдяйству. Перефразируя Ильфа и Петрова, не корысти ради, а токмо волею начальства. Радаев говорил, что в ближайшее время поступят некие материалы, которые нам позволят резво шагнуть вперед. Подполковник слов на ветер не бросал, значит, так и будет. Вот только я не первый год служил, прекрасно знал, что сплошь и рядом материалы из Главного управления не прилетают пулей, даже если дело взял на контроль сам генерал-лейтенант. У Главного управления - одиннадцать фронтов, вот и прикиньте…
        Ладно, по большому счету всё это - где-то даже и ненужная лирика. В конце концов, о разведшколах абвера, в том числе и их гораздо более редкой разновидности, «квакинских», мы в сентябре сорок четвертого года знаем достаточно. Есть в этой задаче гораздо более интересные, до сих пор не во всем проясненные уравнения, свои темные места, наконец, отдельные чертовски интересные личности. Применительно к данному конкретному моменту это, безусловно, личность «герра Песталоцци», сиречь начальника школы оберста (по-нашему, майора) Людвига Кольвейса. Крайне любопытный персонаж, абсолютно нестандартный, никак не рядовой экспонат абверовского зверинца.
        Первую половину жизни и даже чуточку дольше Людвиг Карлович Кольвейс, прибалтийский немец из Риги, потомственный подданный Российской империи. В Риге его предки обосновались чуть ли не во времена крестоносцев, да так там и остались, когда Петр Первый не то что взял Прибалтику на шпагу, а самым честным образом ее купил у шведов за очень приличные деньги. Щедрой души был государь император - мог бы и задаром отобрать. Ну, так оно, видимо, было спокойнее…
        Кольвейсы - не только не фон-бароны, но даже и не дворяне. Однако и простыми ремесленниками никогда не были. Помещики средней руки, небедные купцы, фабриканты. Словом, не пролетариат и не трудящаяся интеллигенция…
        Родился в восемьсот девяносто четвертом году. Окончил гимназию, успел год проучиться в Рижском политехническом институте. Потом началась война, и наш герой пошел на нее добровольцем, вольноопределяющимся в стрелковый полк, русский, конечно. Многие могут удивиться: как это - немец воевал против немцев? Однако нам в училище читали двухчасовой спецкурс и на эту тему.
        Никакой такой «единой германской нации» не сложилось, пожалуй что, и сегодня. Германскую империю создал «железный канцлер» Бисмарк всего семьдесят три года назад - где добром, а где железом и кровью. До этого многие сотни лет преспокойно существовало три с половиной сотни самостоятельных государств, от больших и сильных до сущих крохотулечек. Друг с другом они порой воевали не на шутку - в Семилетнюю войну, но особенно триста лет назад в Тридцатилетнюю, от которой не остался в стороне практически никто. Да и при империи во многих «странах» остались прежние короли-герцоги, а их армии пользовались некоторой автономией, пусть и куцей.
        Многие до сих пор себя считают не «немцами», а пруссаками, баварцами, саксонцами и прочими. У некоторых - не просто диалекты, а чуть ли не свои самостоятельные языки. Войны меж ними, конечно, отошли в прошлое, но кое-какие трения остаются, есть своя специфика. Пуще всех задирают нос пруссаки - германским кайзером стал их король, и его преемники до краха монархии носили титул «кайзер германский и король прусский». Другие немцы, считая пруссаков тупыми солдафонами, их недолюбливают, особенно саксонцы, с которыми Пруссия ожесточенно воевала в Семилетнюю войну и чувствительно Саксонию погромила, отхряпав немало землицы. Ко всему этому добавляются и религиозные различия: на севере обосновались лютеране, на юге - католики (в Тридцатилетнюю войну размежевание как раз и шло по религиозному признаку). Одним словом, «общегерманское единство» - вещь мифическая, так что нет ничего удивительного в том, что прибалтийские немцы воевали против «германских немцев» в российской императорской армии и на флоте. И Кольвейсы - никакой не уникум…
        Надо отдать ему должное, в тылу не отсиживался и пулям не кланялся - к концу четырнадцатого года получил солдатского Георгия четвертой степени и той же степени Георгиевскую медаль. Был направлен в школу прапорщиков и в полк вернулся командиром взвода. Награжден «клюквой»[4 - «Клюква» - обиходное название ордена Св. Анны четвертой степени. Царская награда, носившаяся не на груди, а на рукояти офицерского холодного оружия (сабля, шашка, палаш, кортик).], Станиславом четвертой, Анной третьей и Владимиром четвертой (все, разумеется, с мечами), уже офицерским Георгием четвертой степени. К февралю семнадцатого был капитаном, командиром стрелковой роты.
        Далее на год - провал в биографии. Что он в этот период делал, сведений нет. Зато дальнейшее задокументировано точно…
        Обнаруживается у белых - сначала у Корнилова, потом у Деникина и сменившего его Врангеля. С остатками врангелевцев уплыл в Константинополь. Судя по всему, беляком был идейным, упрямым и неугомонным - всплывает на Дальнем Востоке, где воевал у генерала Дитерихса, пока белых не вышибли окончательно и оттуда. Осел в родной Риге, в то время уже столице независимой Латвии, и продолжать довоенное образование не стал, двинул на ниву народного просвещения. Окончил какое-то двухгодичное заведение вроде нашего техникума, но за пятнадцать лет карьеру сделал неплохую: учитель, классный инспектор, директор гимназии. Получил даже какую-то латышскую железку за гражданские заслуги. В двадцать пятом женился на такой же рижской немке, в тридцать восьмом овдовел. Единственный ребенок - сын, сейчас в училище подводников. О каких бы то ни было его связях с белой эмиграцией или немецкой разведкой сведений нет.
        Уехал с сыном в Германию, когда немцы в массовом порядке вывезли туда прибалтийских фольксдойче[5 - Фольксдойче - этнические немцы, жившие за пределами Германии.]. В рейхе очень быстро попал на глаза абверу - ну да, с его биографией и безукоризненным знанием русского… Уже через месяц после приезда в Германию в чине обер-лейтенанта служит в абвере, в чьих рядах и состоял до недавнего времени.
        Я так понял, особенный интерес у наших Кольвейс вызвал оттого, что он был не простым начальником школы. В свое время стал одним из разработчиков плана «Юнгевальде» - того самого плана по созданию школ малолетних шпионов и диверсантов. Надо полагать, у нас о нем до сих пор знали мало.
        («Юнгевальд» по-немецки означает «молодой лес». Во многих странах военные операции и планы носят название, но немцы всех перещеголяли - пожалуй, единственные, кто поставил на поток красивые, прямо-таки поэтические названия, в свое время назвали прорыв своих боевых кораблей к нашему Северному морскому пути «операцией Вундерланд», то есть «Страна чудес». В толк не возьму, какие там могли быть чудеса - один морской разбой. А в прошлом году провели масштабную операцию против партизан, где участвовали еще латышские и эстонские эсэсовцы, украинские полицаи и «дубравники»[6 - «Дубравники» - белорусские националисты, сотрудничавшие с гитлеровцами.]. И назвали ее, изволите ли видеть, «Зимнее волшебство»…)
        А вот теперь начиналось самое интересное…
        По точным сведениям не посвятившей нас в такие детали Москвы, оберст Кольвейс не ушел с отступавшими немцами, а укрылся где-то в здешних местах. Окрестные деревушки отметаем сразу - там всякий новый человек на виду. Так что укрыться он мог только в Косачах. Так что нам, кроме поисков архива, предписывался еще и розыск герра педагога, чтоб ему провалиться.
        А это было задачей труднейшей. Даже учитывая, что в городишке обитало всего-то тысячи три жителей. Не было технической возможности обыскать все без исключения дома и проверить всех до единого мешканцев[7 - Мешканец - житель (польск.).] - кто бы нам выделил столько людей, даже учитывая важность поставленной задачи? Не Геринга ловим, в конце-то концов, и даже не генерала, ладья, конечно, но все же никак не ферзь…
        Здешний уполномоченный НКГБ был мужик хваткий и успел за месяц обрасти кое-какой агентурой среди местных, но она пока что ничем не помогла. Кольвейс мог обосноваться на этой же улице и сидеть там тише воды, ниже травы, не привлекая к себе ровным счетом никакого внимания - коли уж за месяц не попался, мог позаботиться о безукоризненной легенде, а то и убедительных фальшивых документах. Почти никто его раньше не видел - не только местные, но и большинство немцев. В Косачах он по делам школы бывал редко, общался с узким кругом лиц - и среди допрошенных пленных никого из этих лиц не оказалось, как и среди разнообразных немецких пособников…
        Фотографий его в нашем распоряжении не имелось. Словесный портрет, правда, был, явно составленный профессионалами. Но в данной конкретной ситуации и он мало чем мог помочь, особенно при розысках человека, который, несомненно, без крайней необходимости нос из своего убежища высовывать не будет. Вообще со словесным портретом научены грамотно и хватко работать исключительно оперативники. С комендантскими патрулями (и в особенности с солдатами войск НКВД) обстоит гораздо хуже. Да и внешность изменить мог. Месяца хватило бы, чтобы отпустить бороду, а наголо обрить голову можно было еще быстрее, сразу же. И то, и другое внешний облик человека меняет разительно…
        С самого начала я заметил, что во всей этой истории были откровенные нескладушки, лежавшие на поверхности и пока что не находившие объяснения (и подполковник Радаев с моими соображениями согласился). Во-первых, решительно непонятно, почему вообще Кольвейс остался здесь. Кому-кому, а начальнику разведшколы абвера, тем более столь специфической, приказали бы эвакуироваться в первую очередь. Даже после того, как наши танки в полусотне километров западнее замкнули кольцо окружения, немцы здесь об этом еще три дня не знали - и наперегонки драпали на запад. Только на четвертый день в Косачи вошли наши стрелковые части - и застрявших в окружении немцев было очень немного, в основном тыловиков без офицерских погон…
        Во-вторых (а то и в-главных), Кольвейс, человек сугубо городской, безусловно, не стал бы укрываться под елочкой в чащобе - чересчур уж безнадежное предприятие. А чтобы засесть где-то в городе, он, несомненно, должен был располагать заранее подготовленной агентурой из местных - но в том-то и дело, что агентуре таковой неоткуда у него взяться! Конечно, контрразведывательные подразделения абвера таковой располагали, но она ни к чему абверовской школе. А поскольку и у немцев действует тот же железный принцип: «Каждый знает ровно столько, сколько ему положено знать», Кольвейс никак не мог что-то знать об агентуре «смежников». Но ведь где-то лежал на дне целый месяц!
        Вообще-то в московских бумагах значилось, что у Кольвейса есть особая примета, прямо-таки роскошная. На груди мастерски выполненная татуировка «БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ!», и под ней двуглавый императорский орел. До революции такие верноподданнические штучки были совершенно не в ходу даже у ярых монархистов, так что наколка явно сделана в его белогвардейские времена. Доводилось мне в прошлом году допрашивать немецкого подполковника пятидесяти с лишним лет, так вот он как раз, когда пришло известие об отречении кайзера, выколол на груди кайзеровского орла под короной. Упертый был монархист - ага. Даже чуточку огорчился, сукин кот, узнав, что нам его татуировка до лампочки и никто за нее расстреливать не будет.
        По большому счету, нам от этой шикарной особой приметы не было ровным счетом никакой пользы. Опять-таки нереально раздевать до пояса всех подозрительных мужчин подходящего возраста. Получается, как в старом анекдоте: лучший способ извести мышь - поймать и соли ей на хвост насыпать. Поди поймай…
        И наконец… Вот он, Людвиг свет Карлович, отличного качества фотография, извольте любить и жаловать. Одна беда: сделана она в некоем «фотоателье» Маркуса в Санкт-Петербурге весной шестнадцатого года. Для опознания, в общем, непригодна: за двадцать восемь с лишним лет человек меняется разительно. Сужу в том числе и по фотографии моего бати, сделанной в Гражданскую, и по фотографии того же времени, которую я видел у Радаева. Если бы они оба не показали на себя, ни за что бы в этих молодых парнях в гимнастерках с «разговорами»[8 - «Разговоры» - обиходное название разноцветных клапанов на гимнастерках или шинелях красноармейцев в 20-е годы. Цвет обозначал принадлежность к определенному роду войск.] и буденовках…
        Вполоборота к камере сидит свежевыпеченный господин прапорщик в отутюженном френче и новехонькой, сразу видно, офицерской фуражке, картинно держит руку на сабле. Кроме обеих Георгиевских наград и знака школы прапорщиков, изукрасил себя всем, чем располагал: бинокль на груди, через левое плечо офицерская планшетка, через правое походный кожаный портсигар, на левой руке вдобавок большой компас. Ну, свежевыпущенные офицеры всегда и везде одинаковы. Я сам после выпуска из училища, когда получил лейтенантские «кубари»[9 - До февраля 1943 г., когда ввели погоны со звездочками, знаками различия в Красной армии служили геометрические фигуры на петлицах гимнастерок и шинелей: треугольники у сержантов и старшин, квадраты-«кубари» у лейтенантов, «шпалы» до полковника включительно.] (Эмалированные!! Вишневого цвета!»), снялся примерно так же: бинокль из цейхгауза училища на груди, полевая сумка да вдобавок шашка меж колен (которая мне, в отличие от сабли Кольвейса, по уставу не полагалась категорически). Девушек впечатляло, что уж там…
        На обратной стороне твердого паспарту[10 - Паспарту - картонная подложка, на которую до революции часто наклеивали фотографии.] каллиграфически выведено: «Виленская школа прапорщиковъ, март 1916 года». Вот именно, март шестнадцатого, двадцать восемь с лишним лет назад. Сейчас, несомненно, этот юнец с лихими усиками выглядит совершенно иначе…
        Панове непонятно кто
        Вот и все, что у меня имелось на Кольвейса, и своими усилиями я не мог к этому ничего добавить, оставалось ждать, когда Москва выполнит свое обещание (если выполнит) и пришлет дополнительные данные…
        День едва перевалил за полдень, заняться было совершенно нечем, а потому я в десятый раз, чтобы не считать мух и не пялиться в окно, взялся за скудные материалы по двум другим фигурантам тощенького дела, попавших в папку «Учитель» исключительно из-за заявленной связи их с Кольвейсом. При других условиях, скорее всего, ими занялся бы НКГБ, но из-за упоминания в анонимном письме именно что Кольвейса занялись мы. Да и письмо принесли не в НКГБ, а нам. Средь бела дня к наружному часовому у отведенного нам здания подошел невидный собою мужичок, сунул ему большой самодельный конверт, заклеенный вареной картошкой, «пробелькотал»[11 - «Белькотать» - бормотать (польск.).], как выразился часовой родом из Западной Белоруссии: «Панам советским официрам» - и припустил прочь. Часовой, понятно, не мог покинуть пост и кинуться вдогонку, окликнул, но тот припустил еще шибче, свернул за угол и исчез с глаз. Ну, часовой вызвал свистком разводящего, доложил по всей форме и отдал конверт, попавший от дежурного офицера к Радаеву, а там и ко мне.
        Было это неделю назад. С сержантом, стоявшим тогда на часах, я поговорил. Парень третий год служил в войсках НКВД по охране тыла, имел три медали и красную нашивку, был сметливым, сообразительным, на хорошем счету в роте, но он не смог дать ни малейшей ниточки. Неприметный бородатый мужичок лет сорока, разве что у сержанта почему-то осталось именно такое впечатление, не горожанин, а скорее хуторянин или деревенский. «Вот отчего-то такое впечатление осталось, товарищ капитан», - говорил он. Поди найди теперь, хотя найти было бы крайне желательно, было о чем порасспросить…
        Вот она, анонимка. Стандартный лист желтоватой немецкой бумаги, писано химическим карандашом, хорошо очиненным, который часто слюнили…
        «Дарагие савецкии товарищи!
        Как я есть человекк савецкий, доношу до вашего сведения, что часовщик Ендрек Кропивницкий, что мешкает на Липавой номер восемь, а мастерскую держит на площаде у костела, есть не часовщик и не Кропивницкий, а капитан Ромуальд Барея, что при польских панах, разрази их лихоманка, потаенно служил в дефензиве[12 - Дефензива - политическая полиция в довоенной Польше.] и вынюхивал славных камунистических подпольщиков, как пес. А потом с такими же сволочами их катувал в подвалах и двух сам рострелял без всякого на то суда, пусть и панского неправедного. Када пришли наши в тридцать девятом, он, я так располагаю, затаился. А при немцах, паскуда такая, стал им наушничать. Ходил под абверовским майором Кольвейсом, каковому и выдавали честных савецких людей, про которых случалось узнать, что они против немцев. А часто и вовсе наклепывал на безвинных, немцы их потом катували и вешали. Его лепший приятель, который аптекарь, Владимир Липиньский, из того же ящика тварь. Вдвоем немцам доносили. Таварищи, не упустите этих двух сволочей! Уж выбачайце, не подписуюсь и не объявляюсь, потому боюсь. Кроме этих двух
гнидов в городе есть еще и другие затаившиеся немецкие хвосты».
        Такой вот эпистоляр. Это до войны, после воссоединения здешних земель с советской Белоруссией, самым активным образом дефензивой занимались как раз мы, тогда еще не Смерш, а особые отделы Красной армии. Но не теперь. Сейчас к нашим конкретным целям и задачам уже не имела никакого отношения контора, благополучно сдохшая без отпевания пять лет назад. При других обстоятельствах мы переправили бы анонимку в НКГБ и думать о ней забыли, но в ней упоминался абверовец Кольвейс…
        Кропивницкий и Липиньский моментально попали даже не под лупу - под микроскоп, что твои бактерии. Обоих взяли под круглосуточное наблюдение и принялись собирать о них сведения, напрягли и НКГБ, и милицию, привлекли и двух человек, при немцах как раз и занимавшихся партизанской разведкой в Косачах и по возрасту не взятых в армию полевыми военкоматами.
        Толку не получилось никакого. Абсолютно. Первостепенное внимание уделили Кропивницкому, по утверждению автора анонимки, офицеру дефензивы. И не накопали и тени компрматериалов. Не будь анонимки, благонамереннейший обыватель, хоть икону с него пиши… Никаких сведений о его работе на немцев чекисты не откопали, не было таковых и у партизан. Вообще-то разведка в Косачах у них была поставлена хорошо, троих засвеченных немецких стукачей они еще при оккупации шлепнули, а спустя некоторое время после освобождения города повязали и привели куда следует, но, как показывает опыт, в таких делах всегда удается вскрыть лишь часть агентуры противника, никогда не бывает так, чтобы удалось высветить всю целиком - никогда и нигде, таковы уж законы игры, не нами и не сегодня придуманные…
        Ну а оба партизанских разведчика, узнав, что Кропивницкого связывают, кроме немцев, еще и с дефензивой, удивились не на шутку. Ни о чем подобном в Косачах никто и не слыхивал.
        Жизнь Кропивницкого за десять с лишним лет в Косачах была изучена доскональнейше. С какой стороны ни подходи, представал безобидный и благонамеренный обыватель, лояльный ко всем сменявшим друг друга властям, этакий премудрый пескарь, если вспомнить Салтыкова-Щедрина.
        В Косачах он появился летом тридцать четвертого и обосновался здесь прочно. Судя по всему, денежки у него водились. Купил небольшенький, но приличный каменный домик с большим огородом на окраине города, обустроил небольшую часовую мастерскую в хорошем месте на площади у костела. Сначала дела у него шли не особенно хорошо - в Косачах уже было три часовщика, но мастером он оказался хорошим и понемногу потеснил двух из трех, так что серьезным конкурентом для него стал только один, некто Яков Циперович. Кропивницкий работал не только с частными клиентами - чистил и чинил настенные и напольные часы в разных конторах и учреждениях.
        Неизвестно, был ли он женат раньше - в Косачи приехал один-одинешенек и о своем прежнем семейном положении никогда никому ничего не рассказывал. Однако через пару месяцев сошелся с некоей Анелей, бездетной вдовушкой десятью годами его моложе - городишки вроде Косачей во многих отношениях чертовски похожи на деревню, такие вещи ни за что долго не скроешь (видел я эту Анелю - не писаная красавица, но довольно симпатичная). Еще через два месяца они по всем правилам обвенчались в костеле, да так до сих пор и жили. По отзывам соседей и знакомых, жили, в общем, дружно, детей, правда, так и не завели…
        Одним словом, пять с лишним лет Кропивницкий проработал, пользуясь словами Ильфа и Петрова, кустарем-одиночкой без мотора. А если выражаться более пышно, как это было принято в буржуазной Польше, - частным предпринимателем, правда, не более чем на десяти квадратных метрах и с инструментами, умещавшимися в небольшом чемодане (ну, инструмент у часовщиков миниатюрный и много места не занимает). Палат каменных, кроме того домика, не нажил, но и никак не бедствовал, не пролетарий, что уж там.
        С установлением советской власти для нашего героя мало что изменилось. Все четверо часовщиков так и работали в прежних мастерских, но новая власть их объединила в трудовую артель с красивым названием «Красный маятник» (я не стал выяснять, в чем именно заключалась эта самая артельность - совершенно ни к чему было).
        Потом началась война и пришли немцы. Кропивницкий и тогда ничего не потерял. Даже наоборот, стал этаким монополистом, единственным в Косачах часовых дел мастером. Его главный конкурент Циперович был евреем и, справедливо не ожидая от немцев ничего хорошего, в первый же день войны эвакуировался со всем семейством. Что до двух остальных, один погиб при бомбежке, а у второго оба сына ушли в партизаны, за что его и сволокли в полицейскую роту «дубравников», откуда он уже не вернулся.
        Кропивницкий не бедствовал. Чинил те же самые часы в тех же учреждениях и конторах, которые теперь заняли немцы, - да вдобавок к нему с наручными и карманными часами и будильниками ходили теперь главным образом немцы и их прислужники.
        Когда вернулись наши, часовщика никто никаким репрессиям подвергать не стал. Не стоит говорить об этом прилюдно, но такова уж была суровая реальность непростого времени. На временно оккупированных территориях в партизаны или подпольщики никак не могли уйти все поголовно советские люди, да многие к этому и не стремились, просто пытались выжить, как уж удавалось. Очень многие работали у немцев официантками, уборщицами, возчиками, грузчиками, короче говоря, на грязных работах типа «подай-принеси». Никто не считал их «изменниками Родины» и «пособниками оккупантов». Другое дело - сотрудники всевозможных управ и особенно полицаи, и вот с теми разговор был короткий…
        Так что с возвращением наших для Кропивницкого мало что изменилось - те же самые часы в тех же самых учреждениях, сменивших разве что вывески, а вместо немцев - наши военные…
        Об анонимке мы сообщили даже не в наше армейское управление, а его посредством в Москву, именно что из-за упоминания там Кольвейса, чьи поиски были на контроле в столице. И очень быстро пришел ответ: поиски материалов о капитане дефензивы Ромуальде Барее в наших архивах начаты. Лично меня это ничуть не удивило: я и начал службу в сентябре тридцать девятого в составе одной из многочисленных спецгрупп, нацеленных на захват польских архивов - конечно, не польских ЗАГСов или комбинатов бытового обслуживания, а контор гораздо более серьезных. Взяли мы тогда немало - эвакуировать их полякам было, собственно говоря, и некуда, с запада вплотную подступали немцы, а уничтожать в царившем у них тогда бардаке не удосужились. Так что материалы местной дефензивы вполне могли лежать в Москве, годные к употреблению. Москва еще дала указание: наблюдение за Кропивницким и его разработку продолжать, а при необходимости действовать по обстоятельствам - одна из стандартных формулировок для подобных случаев…
        Вот мы и разрабатывали, что сводилось исключительно к постоянному наблюдению - других оперативно-разыскных мероприятий, как мы уже убедились, попросту пока что не существовало. Наблюдение не дало ровным счетом ничего интересного и уж тем более подозрительного: часовщик, подобно многим его возраста, жизнь вел размеренную и совершенно скучную. Утром отправлялся в мастерскую в одно и то же время, хоть часы по нему проверяй. Обедал всегда в одном и том же месте, в маленьком кафе некоего Пачуры, сохранившемся со времен немецкой оккупации (власти намеревались и его национализировать, но пока что руки не дошли, были дела поважнее вроде восстановления колхозов и пуска единственного в Косачах промышленного предприятия, пивного заводика, заброшенного с приходом немцев). Гостей у себя принимал и в гости ходил очень редко - всегда с пани Анелей к таким же семейным парам. Единственным его приятелем был, как мы совершенно точно установили, поминавшийся в анонимке Липиньский. Встречались аккуратно, по вторникам и воскресеньям, немного выпивали, долго играли в шахматы (оба оказались заядлыми любителями сей
благородной игры). Ну разве что по вызовам он ходил совершенно непредсказуемо, когда уж позовут.
        Вот кстати, о вызовах. Чтобы составить о нем некоторое представление, я сначала хотел зайти к нему в мастерскую, принести починить сломанные наручные часы (долго ли такой реквизит обеспечить?), но по размышлении придумал вариант получше. На втором этаже у нас в одной из комнат стояли напольные часы в затейливом резном футляре, судя по клеймам, сделанные в Германии еще в девяносто четвертом году. Что-то с ними было крепенько не то, стрелки крутились без всякой связи с реальным временем. Двое солдат в два счета отволокли их ко мне в кабинет, потом один из них сходил за Кропивницким. Ручаться можно, часовщик ничегошеньки не заподозрил: еще один советский офицер, еще одни сломанные часы, еще одно военное учреждение без вывески и с часовым у входа - дело совершенно житейское…
        Пришел солидный дядя, именно такой, каким мне его в первый же день описали оперативники: в стареньком, но чистом отглаженном костюме, при галстуке, тронутой сединой окладистой бороде и чеховском пенсне со шнурочком, в золотой оправе. С черным саквояжем, какие еще до революции и до сих пор носили иные старые врачи.
        В общем и целом он на меня произвел хорошее впечатление: несуетливый, немногословный (часовщики из тех, кто за работой не болтает), без тени подхалимажа. Часы починил быстро, так что они с тех пор шли безукоризненно, а вдобавок по моей просьбе отключил бой, чтобы не громыхали что ни час - не было смысла волочь часы назад, они в той комнате были совершенно ни к чему, мы там устроили оружейку. Американскую тушенку (знаменитый «второй фронт») и шоколад той же национальности взял без отнекиваний, со спокойным достоинством хорошо сделавшего работу мастера, знающего себе цену.
        Чистого любопытства ради я поставил на стол шахматную доску, расставил фигуры согласно задаче из довоенного шахматного журнала (сам я не большой любитель, редко играю, а журнал взял у капитана Карцева, как и шахматы (вот он был большой любитель, возил с собой и доску, и стопку журналов). Кропивницкий шахматы срисовал сразу, но лишь закончив работу, спросил, играю ли я. Я ответил, в общем, чистую правду: играю редко, но вот от нечего делать решил поставить задачу, про которую говорится, что черные начинают и выигрывают в четыре хода. И поинтересовался, что он скажет, - я же вижу, что к шахматам он с самого начала приглядывался с большим интересом, так что явно играет много. Кропивницкий скромненько так сказал, что «поигрывает», присмотрелся к фигурам - и в какую-то минуту решил задачу, хотя и говорил, что такая ему раньше не встречалась. Именно что влепил белым мат в четыре хода - а ведь в журнале писалось, что задача из сложных, что ее в прежние времена играли на европейском чемпионате два каких-то знаменитых гроссмейстера…
        Словом, не будь анонимки, он бы для меня выглядел симпатичнейшим человеком. А применительно к данному конкретному случаю я для себя быстро сделал вывод: если это и в самом деле затаившийся вражина, враг не из мелких, серый волчище. Шахматы придают особенную остроту уму, мне уже с такими волчищами - серыми хвостищами, отличными шахматистами, приходилось сталкиваться…
        Четыре дня прошли скучно, без всяких сюрпризов, а потом - грянуло! Меня вызвал подполковник Радаев. У него сидел старший лейтенант Воронин, старший группы по разработке часовщика. Радаев сказал, что Воронин пришел кое с чем крайне интересным, но пока не докладывал, говорит, мне тоже будет интересно послушать.
        Оказалось, интереснее некуда! Никак нельзя сказать, что я был ошеломлен, я не зеленый стажер вроде Петруши, но все же новость меня малость удивила. Воронин говорил: теперь, когда прошло четыре дня, у него не осталось никаких сомнений, что Кропивницкий, мирный и безобидный часовых дел мастер, в свое время был весьма даже профессионально обучен выявлять слежку за собой. Подозрения у Воронина возникли в первый же день, а потом превратились в уверенность. Часовщик засек наших в первый же день - а ведь они все поголовно были не лопухи. Оторваться от наблюдения ни разу не пытался (в Косачах это было бы бессмысленно), но всякий раз, оказавшись на улице, проверялся грамотно, хватко, без примитивных штучек вроде завязывания шнурков, есть способы искуснее, которые опытный оперативник определит быстро…
        Верить Воронину следовало безоговорочно - служил два с половиной года, начинал еще в особых отделах, за это время ничего из порученного не провалил. На отличном счету, матерый разыскник. Четыре боевых ордена и три медали, из них одна польская - он в свое время был среди тех, кто помогал полякам ставить свой Смерш. Так что верить ему следовало безоговорочно, ошибиться никак не мог…
        Это решительно меняло дело. Конечно, так и оставалось неизвестным, есть ли мирный часовщик капитан дефензивы Барея, но факт тот, что Кропивницкий хорошо учен хитрым премудростям, с какими обычный обыватель никогда не столкнется всю свою сознательную жизнь. Отсюда логично вытекает следующий вопрос: если он знает, что за ним четыре дня ходят хвосты, не попытается ли смыться в неизвестность, необязательно под покровом излюбленной авторами приключенческих романов темной ночи? Иные на его месте так и поступали.
        Должен понимать: неспроста его плотно водят ровным счетом четыре дня…
        Радаев приказал арестовать его немедленно, все равно, сидит он в мастерской или пошел на вызов (он в таких случаях всегда записывал в журнал, куда именно пошел). Взять с максимальной осторожностью - вдруг он неплохо учен и стрельбе и, видя, что запоролся, решит уходить с боем…
        Воронин с двумя своими ребятами аккуратненько взял его в мастерской, не встретив сопротивления. На этом группа по разработке Кропивницкого прекратила свое существование по причине полной в ней более ненужности, и все дальнейшее легло на наши с Петрушей могучие плечи. Мне дали толковых людей, они провели обыски в мастерской и на Липовой, в доме. В мастерской не обнаружилось ровным счетом ничего интересного. В доме поначалу тоже. Документы в столе нашлись самые безобидные: довоенный польский паспорт с немецким регистрационным штемпелем, костельное свидетельство о браке, выданное в местной парафии[13 - Парафия - в Польше дом приходского ксендза, служивший чем-то вроде церковной конторы.], патент от городских властей на открытие часовой мастерской, несколько бумаг касаемо мастерской, купчая на дом, немецкое разрешение на велосипед (без такого разрешения, выдававшегося отнюдь не автоматически, поляк ездить на велосипеде и владеть таковым не имел права). Всё. Никаких писем, единственная фотография изображает Анелю в подвенечном платье и Кропивницкого в черной паре, с цветочком в петлице. Ну и еще пачка
бумаги, где листы испещрены буквами и цифрами (специалисты меня потом заверили, что это не шифровки, а всего-навсего записи шахматных партий).
        Было в этом нечто сугубо неправильное. Понятно, почему нет ни единой советской справки - ну, например, о том, что пан Кропивницкий не эксплуататор трудового народа и не тунеядец, а благонамеренный член артели «Красный маятник». Эта и другие советские справки просто обязаны были у него накопиться за полтора года, как должен был появиться и советский паспорт с пропиской.
        Ну, это не ребус, мы с таким уже сталкивались - многие здесь с приходом немцев на всякий случай, «страха ради иудейска», побросали в печку все выданные советской властью бумаги, сохранив лишь польские довоенные. Неправильно как раз другое: не было ни единой польской бумажки, выданной бы до появления Кропивницкого в Косачах. Не было бумаги о крещении, до революции заменявшей свидетельство о рождении. Не было свидетельства об образовании - а ведь он должен был где-то учиться. Не было документа об отношении к воинской повинности. Наконец (и, пожалуй что, «во-первых»), не имелось свидетельства о получении профессии часовщика, которое просто обязано быть, без него не выдали бы патент на мастерскую. Специалисты мне объяснили: независимо от того, закончил ли Кропивницкий соответствующие курсы или постигал мастерство в подмастерьях у хозяина большой мастерской, такое свидетельство он был обязан иметь. В точности как я обязан иметь офицерское удостоверение личности с фотографией и печатями…
        Короче говоря, выглядело все так, словно пан Кропивницкий летом тридцать четвертого в возрасте сорока с половиной лет свалился с Луны без единого документа о прошлой жизни. В реальности такого не случается, в первую очередь оттого что на Луне жизни нет и люди оттуда падать не могут. Тут что-то другое, совершенно не имеющее связи с Луной и касающееся исключительно нашей грешной земли. Но подсказал бы кто, в чем здесь разгадка…
        Забегая вперед: никакой ясности не внес и довоенный польский паспорт, выданный в феврале тридцать четвертого года (ну, с Луны свалился персонаж!). Фотография, несомненно, Кропивницкого, тоже с бородой, правда, без пенсне. Десять лет - не двадцать девять, как у Кольвейса, так что Кропивницкий узнается легко. Специалисты не нашли в паспорте следов подчисток и помарок, равно как и переклейки фотографии. По их глубокому убеждению, это был самый что ни на есть доподлинный польский паспорт, выданный соответствующей государственной конторой.
        (Вообще-то у сотрудников дефензивы и некоторых других контор бывало не по одному имени и не по одному доподлинному паспорту, но подтвердить эту версию пока что было нечем. Паспорт был выдан в воеводстве, по-нашему, в областном центре. Мы отправили туда коллегам соответствующий запрос и фотографию Кропивницкого, но ответа еще не получили.)
        Нечто гораздо более интересное отыскалось в потайном ящике комода. Шестьдесят четыре золотые монеты, в основном царской и кайзеровской чеканки, но были и одиннадцать французских двадцатифранковиков и даже два английских соверена. Сто восемнадцать польских серебряных монет с Пилсудским и королевой Ядвигой. Ухоженный пистолет «Вис» выпуска тридцать третьего года (отличная польская довоенная машинка, скопированная с американского «кольта»), три пустые обоймы (пистолет был не заряжен) и полсотни патронов в полотняном мешочке. Три довоенные польские награды - крест двадцатого года за Львов с соответствующей гравировкой (я и раньше видывал такие), крест четвертой, низшей степени польского военного ордена «Виртути милитари» и бронзовая медаль в честь десятилетнего юбилея Польши. И никаких документов, кроме одного-единственного удостоверения к юбилейной медали, выписанного на имя Ендрека Кропивницкого…
        Пожалуй что очередная загадка - касавшаяся исключительно наград. Самое занятное, пистоль сам по себе не был ни уликой, ни компроматом. Война. На ее протяжении у массы мирного народа, никак не связанного ни с нашими партизанами, ни с «дубравниками», ни с аковцами, ни с прочими разновидностями збройного[14 - Збройный - вооруженный (польск.).] подполья, осело немало оружия, причем не только пистолетов - случалось изымать у хуторян и деревенских и винтовки, и «шмайсеры». Это общая тенденция: во времена войн и прочих серьезных смут народец втихомолку запасается оружием на всякий пожарный…
        И военные награды - тем более не компромат, даже если допустить (учитывая «львовский» крест), что Кропивницкий воевал в двадцатом против Советской России. Обычных солдат этой войны наши не искали и не трогали, грабастали только тех, кто был уличен в репрессиях против пленных красноармейцев, коммунистического подполья или мирного населения «кресов всходних»[15 - Восточными кресами (восточными землями, «кресами всходними») в довоенной Польше именовались Западная Украина и Западная Белоруссия, оккупированные поляками в 1920 г. и возвращенные СССР в 1939 г.]. Да и немцам, по большому счету, плевать было на тех, кто когда-то воевал с «большевиками» (а также тех, кого отлавливали наши).
        И уж тем более не компромат - юбилейная медаль, которую, как это всегда с юбилейными медалями водилось, получило превеликое множество самого разного народа, от генералов до почтальонов. Причем для этого вовсе не нужно было иметь каких-то особых заслуг перед государством вроде участия в войне двадцатого года или строительства авиазавода, каких в Царстве Польском при царе не было. Часто достаточно было тому же почтальону усердно разносить в любую погоду газеты и письма. Как гласила в царской России одна из формулировок, «За безупречную службу», и даже медаль была с таким названием.
        (Так сложилось, что мне это известно на собственном опыте. Свою первую награду, медаль «XX лет РККА», я получил в декабре тридцать девятого за то, что неплохо себя проявил в составе упомянутой особой группы по розыску иных польских архивов. В РККА я к тому времени прослужил лишь четыре с небольшим года, считая от зачисления в училище. И таких было немало, получивших эту медаль за какие-либо отличия в службе.)
        И наконец, уж безусловно, не считались компроматом монеты в тайнике: с тех пор, как придумали деньги, предусмотрительные люди их старательно копили на черный день - кто имел такую возможность, серебро и золото, народ победнее набивал кубышки медяками…
        Арест Кропивницкий воспринял довольно спокойно, не возмущался, не вопрошал, по какому такому праву берут невиновного, не качал права - возможно, был фаталистом. Точно так же он держался на допросе, который провел я ближе к вечеру. Допрос получился коротким: об анонимке я не упомянул ни словечком, а кроме нее, ничего противозаконного за ним не числилось, если не считать пистолета. Вот от него я и плясал: как ни крути, а часовщик нарушил приказ военной комендатуры о сдаче оружия (и далеко не он один). Откуда дровишки? Кропивницкий спокойно объяснил, что пистолет и патроны в прошлом году приобрел из-под полы на рынке за три золотые царские десятки. Вполне убедительно, все обладатели оружия так и поступали - либо покупали на рынке из-под полы, либо променивали на что-нибудь хорошее. (У одного зажиточного хуторянина наши выгребли даже не «шмайсер», а немецкий пулемет МГ-42 с тремя коробами патронов, выменянный на самогон и ветчину. Обстоятельно дядько подготовился к возможным житейским невзгодам…)
        Я поинтересовался еще, не делая на этом особого упора, чем он занимался до того, как осел в Косачах, заметив вовсе уж вскользь: как-то интересно так вышло, что у него нет никаких документов о прошлой жизни.
        Он и тут отвечал спокойно и охотно. Родился в девяносто четвертом в воеводстве, там окончил гимназию и по давней к тому склонности поступил подмастерьем к самом крупному в городе часовых дел мастеру Шимону Кравцу, через год получил свидетельство мастера, еще пять лет проработал у Кравца, а там и завел собственную мастерскую, причем еще за три года до того женился на младшей дочери Кравца, так что без помощи тестя явно не обошлось. С женой жили хорошо, разве что детей Бог не дал. И дела шли неплохо. Вот только в январе тридцать четвертого в их домике приключился пожар. Сам Кропивницкий был в мастерской, а вот крепко спавшая жена задохнулась от дыма, и, прежде чем примчались пожарные, огонь изрядно похозяйничал в домике, уничтожил в том числе и все документы.
        После гибели жены Кропивницкий не мог оставаться в городе, так что, выправив новый паспорт взамен сгоревшего, перебрался километров на полсотни южнее, в Косачи - по совету кого-то из приятелей родом отсюда. И не прогадал - дела шли хорошо до самого недавнего времени, от немцев не пострадал, погоревав, женился во второй раз, приобрел домик с большим огородом, ставшим немалым подспорьем во времена оккупации. Политических убеждений не имеет никаких, зарабатывать на жизнь, содержать жену и дом - вот и вся его политика…
        Если это легенда, то, надо признать, железная. Во всяком случае, у меня не было ничего, позволявшего бы подвергнуть сомнению хотя бы какую-то ее часть. Разумеется, следовало сообщить нашим коллегам в том городе, чтобы проверили и эти сведения, но пока что ничего не предпринимать…
        Отношения с немцами? Они сводились исключительно к тому, что Кропивницкий чинил им часы в мастерской и в конторах. Ни с одним немцем не был знаком, и в гостях они у него никогда не бывал, что подтвердят соседи.
        Ну а награды? Он и здесь отвечает охотно: оба креста им получены за двадцатый год, когда его мобилизовали и он участвовал в войне до заключения мира. Никаких грехов на совести не имел, воевал простым пехотинцем - а он точно знает, что Советы и никогда не преследовали рядовых жолнежей[16 - Жолнеж - солдат (польск.).] той кампании. Награды прятал даже не от нас, а от немцев - та война была не против немцев, но кто знает, что им могло стукнуть в голову, найди у него военный крест. Немцы людей щемили очень разнообразно - например, запрещали полякам в генерал-губернаторстве[17 - Генерал-губернаторством немцы именовали часть оккупированной ими Польши (часть была включена в состав гитлеровской Германии).] есть белый хлеб (тут он опять-таки говорил чистую правду, я и сам об этом знал). А тут - польские боевые награды…
        Снова весьма правдоподобно, при отсутствии реальных доказательств опровергнуто быть не может…
        Больше его расспрашивать было не о чем, не имея ровным счетом никаких дополнительных сведений. Так что следующие четыре дня он смирнехонько сидел в одиночке, и пани Анеля с нашего разрешения дважды приносила ему передачи. Такие разрешения в подобных случаях мы давали отнюдь не из гуманизма - порой в харчишках обнаруживался, как выражались наши коллеги на Украине, грипс[18 - Грипс - укрытая в продуктах или в одежде маленькая записка, иногда шифрованная.]. Так что, прежде чем отдать передачу часовщику, наши ее старательно потрошили - резали колбасу на тонкие ломтики, раскромсали пирог с капустой, проверили табак в пачке. Лишь вареные яйца удостоили только визуального осмотра - уж в них-то записку спрятать затруднительно…
        Грипс обнаружился только один раз, свернутая в крохотную трубочку бумажка, насквозь неинтересного содержания. «Енджечку, каждый день буду молиться Пресвятой Богородице, чтобы красные тебя выпустили». На всякий случай записку все же конфисковали - а вдруг это своего рода шифровка?
        Одним словом, Кропивницкий валялся на нарах и лопал пирог с капустой, а я ждал у моря погоды…
        Теперь - сошахматист (употреблю это словечко собственной выдумки по аналогии с «собутыльником») Кропивницкого Липиньский. Вот с этим обстояло где-то гораздо проще, а где-то - и сложнее…
        Касаемо Кропивницкого, были основания выдвинуть недоказуемую пока что версию, что он безбожно врет, что он необязательно Ромуальд Барея, но до тридцать четвертого года носил другую фамилию, да и биография, не исключено, была чуточку другой (хотя в том, что он настоящий, без дураков, часовой мастер, сомнений не было). Под этой другой фамилией он, вполне могло оказаться, как раз и наворотил что-то, вызвавшее бы наш самый пристальный интерес, а потому никакого пожара не было, и он сам уничтожил все документы и прочие бумаги, где эта фамилия стояла. Хватало прецедентов.
        Вот уж кто казался прозрачным, как чисто вымытый хрустальный бокал!
        Самый что ни на есть коренной житель Косачей, которого здесь, как говорится, знала каждая собака. Здесь родился (отец русский, мать полька, крещен в православии, та же ситуация, что у генерала Деникина - ни в какой степени не компромат). Здесь окончил гимназию, после чего два года учился в медицинском училище в Минске, где в пятом году (он с восемьдесят шестого) получил диплом фармацевта. Если не считать этих двух лет, все остальное время он прожил в Косачах, очень редко выезжая в воеводство исключительно по служебным делам. Ну что ж, бывают такие домоседы…
        Вполне возможно, ему как раз нравилось сонное царство наподобие Косачей. А это, как мне рассказали, было натуральнейшее сонное царство. Бурные события девятьсот пятого года городишко обошли стороной - разве что однажды кто-то застрелил полицейского пристава, но не было ни малейших доказательств, что это сделали революционеры, могли постараться и уголовники, водившиеся и в сонном царстве. В семнадцатом году вдоволь помитинговали солдаты расквартированного в Косачах пехотного полка, но в противоположность тому, как это бывало в других местах, обошлось без погромов и беспорядков, если не считать того, что со склада пивного заводика (существовавшего уже тогда) солдатики унесли все запасы пива (конечно, забесплатно). В восемнадцатом заскочила банда какого-то батьки (которых тогда было как блох на Барбоске), но особенно покуролесить не успела, разве что выгребла из аптеки весь спирт - времена стояли относительно вегетарианские, пружина зверств еще не раскрутилась на всю катушку, да и банду уже через два дня вышиб из Косачей красный отряд.
        В двадцатом (и до тридцать девятого) эти места попали «под пана». Вот тут притеснения обозначились: как и в других местах, новые хозяева здесь поселили так называемых осадников, крепких кулаков, чистокровных ляхов, свою опору на «кресах всходних». И чтобы обустроить им этакие латифундии, отобрали у здешних крестьян больше половины пахотной земли (которой здесь и так было мало) - конечно, как легко догадаться, зная повадки панов, лучшую ее часть. Ну что же, когда пришли наши, крестьяне, не дожидаясь указаний сверху, восстановили справедливость…
        В оккупацию Косачи, если судить по общебелорусским меркам, пострадали прямо-таки микроскопически. В Белоруссии немцы (в компании своих цепных псов, украинских и эстонских полицейских батальонов) лютовали вовсю. Уже после войны подсчитали - погиб каждый четвертый белорус. Но здесь все было иначе. Немцы, сволочи кровавые, кое-где на оккупированной территории вели очень хитрую политику. В Брянской области создали даже целый район, пышно поименованный «Локотской республикой». Всю власть, и военную, и гражданскую, отдали своим местным прихвостням (за которыми, конечно, зорко наблюдали издали). И это была вовсе не оперетка - «армия» в несколько тысяч человек с несколькими танками и броневиками, воевавшая с партизанами, «свобода частной инициативы», полдюжины «независимых газет» и тому подобные недетские игры.
        Примерно так было и в Косачах, где немцы создали этакую витрину - «вольный город», управлявшийся «настрадавшимися под большевистским игом белорусами». Рулила жизнью города и окрестных деревень городская управа, где ни одного немца не имелось, но при этом немцы в штатском и разнообразных мундирах обитали тут же, вот только «дружеские советы» своим шестеркам давали с глазу на глаз, за закрытыми дверями, а не на публике. Выходили три газеты на белорусском, работала аптека, начальная школа, больничка, даже городской театр и кинотеатр. Танков и броневиков на вооружении у здешних полицаев не было, и было их не несколько тысяч, а человек триста, но немецкие части, в отличие от «Локотской республики», здесь стояли. А чтобы создать видимость «братства по оружию», по улицам шлялись смешанные патрули: на парочку фельджандармов - два-три «дубравника».
        Не было и особого террора. За все время оккупации немцы публично повесили, расстреляли и увезли в неизвестном направлении лишь сто тридцать с лишним человек - при населении городка тысячи в три (близких родственников партизан, пойманных партизанских связных, советских активистов). Причем и арестовывали, и вешали не сами немцы, а «бобики».
        Иногда наезжали штатские немцы с киноаппаратами и фотокамерами. Снимали городской рынок, действующие церкви, идущих в театр горожан, а потом в немецких газетах появлялись трескучие репортажи о процветании «вольного города»…
        И уполномоченный НКГБ, и те двое бывших партизан, досадливо морщась, говорили мне с глазу на глаз, что такая немецкая политика определенную роль сыграла. Не было здесь той ненависти к немцам, что пылала в других местах, где оккупанты отметились массовыми расстрелами мирных жителей и пожарищами. Здесь от немцев не видели лютости, а что творится в других местах, горожане знали плохо, к тому же следовало учесть местную специфику - при советской власти Косачи с окрестностями жили всего-то два неполных года. Даже все выходки «квакиных» на них самих и списывали («такие уж разгульные хлопцы»), как-то упуская из виду, что это немцы их сделали безнаказанными. Эта особенность местного сознания повлияла и на подпольно-партизанское движение - и в подполье, и в действовавшем в здешних местах партизанском отряде «Великий октябрь» очень мало, по сравнению с другими районами, было местных уроженцев - в основном жители изначально советской Белоруссии…
        Я так подробно рассказываю об истории Косачей, чтобы пояснить, в каких непростых условиях приходилось работать, очень часто учитывать местную специфику. В освобожденных от немцев районах Советской России и Советской Белоруссии было, что греха таить, гораздо легче. Черт, мне иногда казалось, что я оказался за границей, хотя люди говорят на том же языке. Впрочем, нечто похожее я испытывал и осенью тридцать девятого. Мы тогда действовали километрах в ста севернее Косачей, но все равно порой ощущения были те же самые, в точности…
        Теперь о Липиньском. В некоторых отношениях с ним было гораздо проще - в отличие от Кропивницкого, вся его жизнь прослеживалась четко, словно под рентгеном. В девятьсот пятом стал работать в здешней аптеке провизором, а через девять лет стал заведующим, на каковом посту и оставался при всех сменявших друг друга властях, вплоть до сегодняшнего дня. Абсолютно аполитичный человек. С немцами сотрудничал исключительно в рамках своей должности, в сорок втором году вежливо, но решительно отказался, когда ему предложили стать в управе, по нашим меркам, начальником райздравотдела. Сказал, что ни малейших способностей к административной работе не чувствует и не сможет наладить дело должным образом (возможно, это была и не отговорка, от аналогичных предложений он отказывался и при поляках, и после прихода наших).
        Классический старый кавалер[19 - Кавалер - холостяк (польск.).], как выражаются поляки. Женат никогда не был, в связях с женщинами не замечен (впрочем, с мужчинами тоже). Один из информаторов НКГБ, ровесник фармацевта, упоминал, что у него еще до революции была какая-то сердечная драма, вроде бы девушка, в которую он был безумно влюблен, предпочла ему другого, вот Липиньский и остался вечным холостяком. Разрабатывать эту линию никто не стал - к чему? Очень редко, но такое случается не только в романах, но и в жизни…
        Никаких компрматериалов, позволивших бы зачислить его в немецкие пособники. Даже наоборот. Постоянных связей с подпольем не поддерживал, но в сорок третьем неделю прятал у себя легко раненного партизанского связного, что было делом смертельно опасным. И не выдал, парень и сейчас жив, после освобождения приходил Липиньского благодарить.
        Я промолчал, но потом с ноткой здорового цинизма подумал, что сам по себе этот факт еще ничего не доказывает. Во-первых, гитлеровцы могли оформить все так, чтобы на Липиньского не пала и тень подозрения - скажем, устроить повальный обыск всех домов на той улочке. Правда, они этого не сделали. Во-вторых… У тайной войны свои законы. По большому счету, обычный партизанский связной - не велика добыча. Могли и посмотреть на него сквозь пальцы - подобное практиковали порой и немцы, и мы, чтобы агент заслужил больше доверия…
        Жил через два дома от аптеки в пятикомнатной квартире, оставшейся от родителей, где наверняка будет обитать и дальше: это в Советской России его быстренько уплотнили бы, а здесь своя специфика, попросту не было достаточного количества людей, нуждавшихся бы в улучшении жилищных условий (Косачи лежали в стороне от больших дорог, и гражданских беженцев здесь практически не было).
        Много лет его хозяйство вела, по-нашему говоря, домработница, а по-здешнему экономка. Как водится, насчет нее и аптекаря лениво сплетничали, но толком никто ничего не знал. Месяца за полтора до освобождения она умерла от какой-то тяжелой болезни, однако Липиньский прожил в одиночестве недолго: то ли в последние дни перед уходом немцев, то ли через несколько дней после нашего прихода у него поселилась девчонка Оксана, шестнадцати лет, родственница, вроде бы дочка его двоюродного брата, приехавшая откуда-то издалека, кажется, из Гродно. Она с разрешения облздравотдела стала временно работать продавщицей в аптеке. Немцы аптеку не закрыли, но отправили на все четыре стороны и провизора (умер в сорок втором), и продавщицу (уехала к родичам в деревню и пока что не вернулась, оставив «на хозяйстве» одного Липиньского. Вообще аптеку они снабжали очень скудно, самыми дешевыми и простыми лекарствами и медикаментами вроде порошков от головной боли, йода и скверной ваты. Вновь организованный облздравотдел снабдил аптеку лекарствами по довоенным меркам (насколько удалось в военное время) и собирался
восстановить довоенный штат. Конечно, этой Оксане следовало бы не за аптечным прилавком стоять, а учиться, но со здешней школой пока что обстояло не лучшим образом: директор и оба преподавателя сбежали с немцами (некоторые говорили, что их угнали насильно, как порой немцы с мирным населением поступали), новых пока что не было, и школа не работала…
        Итог? Итог печальный: мы в тупике. У нас ничего нет на Липиньского, если не считать анонимки. Нет смысла не то что его арестовывать, но и устраивать у него обыск - а если не найдем ровным счетом ничего компрометирующего?
        Кое-что отдаленно напоминавшее оперативно-разыскные мероприятия, я все же предпринял - оба раза у объектов это не должно было вызвать ни малейших подозрений. Сначала зашел днем в аптеку, купил пузырек йода и немного поболтал с откровенно скучавшей Оксаной (я там оказался единственным клиентом). Что же, красивая черноволосая девушка, выглядевшая на пару лет старше своих шестнадцати (разумеется, ее точного возраста мне по роли знать не полагалось). С девушками никогда ничего не известно, но у меня осталось впечатление, что кое в каких областях взрослой жизни она, как бы получше выразиться, ориентируется неплохо. Откровенно со мной кокетничала - нельзя сказать, чтобы вульгарно, но с ухватками вполне взрослой девушки. И кажется, была чуточку разочарована, когда я откланялся, не назначив ей свидания. Ну да, снова местная специфика. Те шмары, что добровольно и по-взрослому путались с «квакиными» на их «явочных квартирах», тоже были годочков шестнадцати-семнадцати - это потом, на допросах (мы допрашивали тех, кто имел хоть малейшее касательство к абверовской школе и никак не могли обойти вниманием этих
малолетних шлюшек), они распускали слезы и сопли, строили из себя этаких невинных первоклассниц, хотя там пробы ставить было некуда…
        Подставить ей Петрушу, чтобы назначил свидание, порасспросил о том о сем? Парень видный, обаятельный, язык подвешен, к красивым девушкам дышит неровно. А смысл? Не тот случай. Не может же он у нее спросить: «Оксаночка, а что, твой дядюшка, часом, не работал ли немецким стукачом?» Идиотство было бы форменное. Рассуждая рационально, откуда ей о таком знать? Первый раз в Косачах она появилась только после освобождения, да и кто бы стал признаваться юной родственнице «А знаешь, Оксаночка, я при немцах с абверовцами путался»?
        Назавтра, после того как доложили, что Липиньский (тоже чертовски педантичный, с устоявшимися привычками и маршрутами) вернулся домой после закрытия аптеки, я к нему на квартиру и отправился. Когда дверь открыла Оксана, разыграл удивление, и, смею думать, небездарно, кое-какой опыт лицедейства имелся, не всегда мы устраивали с клиентами лихие перестрелки, порой приходилось и актерствовать.
        Легенда была железная: я - офицер комендатуры, и начальство мне поручило узнать, не нуждается ли в чем-либо аптека. Как я и рассчитывал, Липиньский документов спрашивать не стал (хотя у меня, кроме смершевского, имелось и другое удостоверение, где я значился просто офицером такой-то дивизии без указания конкретного места службы).
        Липиньский сказал то, что я и без него знал - обо всем уже позаботился облздравотдел. И пригласил попить чаю. Я не отказался. Чай, конечно, был жиденький, но дареному коню в зубы не смотрят.
        Немного поболтали о всяких пустяках. Я его не стал наводить на какие-то конкретные темы - кто бы подсказал, на которые следовало наводить? Не мог же я спросить в лоб: «Пан аптекарь, а как у вас при оккупации обстояло с потаенной работой на немцев?» Такого и зеленый стажер не допустит. И о Кропивницком расспрашивать не мог: откуда офицеру комендатуры вообще знать, что они с часовщиком много лет приятельствовали?
        Оксана при нашей беседе не присутствовала, только принесла чай с самодельными местными конфетами, продававшимися на том же городском рынке (дрянь, конечно, но вряд ли ими отравишься). Несомненно, аптекарь жил бедновато, в отличие от приятеля-часовщика не имел возможности копить золотишко и даже серебришко. Иные аптекари на неоккупированной территории как раз ухитрялись, скажем так, обеспечить себе побочный приработок, но у Липиньского, даже если подумать о нем плохо, попросту не было таких лекарств, которые он мог бы втридорога сбывать из-под полы.
        В присутствии дядюшки (неважно, родной он или двоюродный) Оксана со мной не кокетничала, но послала из-за его спины определенно женский взгляд - положительно торопилась жить девочка…
        Как и с Кропивницким, я этот визит предпринял, чтобы лично составить об аптекаре некоторое впечатление. Что ж, составил. Интересное осталось впечатление. Вроде бы с ним все было в порядке: спокойный, словоохотливый, не чувствующий за собой никакой вины перед новой властью человек. И все же в нем - я не мог ошибиться - чувствовалась некоторая внутренняя напряженность, некая зажатость. Вот так с ходу при коротком разговоре о пустяках я ни за что не мог определить, чем она вызвана. Затаенный страх? Не исключено. Но в чем причина? Вообще-то я не впервые сталкивался с этим у местных - и у тех, кто не знал за собой ровным счетом никакой вины, при общении с советским офицером как раз и проявлялись напряженность, зажатость, легонький беспричинный страх. Трижды за последние пять лет здесь менялась власть, причем самым решительным образом: наши, немцы, снова наши. И перемены в обычном жизненном укладе всякий раз получались крайне серьезными. Начнешь тут бояться всего на свете…
        Вот и всё. Я аккуратно завязал тощую папку с надписью «УЧИТЕЛЬ» и убрал ее в сейф. Не было смысла перечитывать все в двадцатый раз, а думать и ломать голову пока совершенно не над чем. Так что я с четверть часа сидел за пустым столом, лениво курил и смотрел от нечего делать, как размеренно ходил за стеклом громадный маятник - привет от Кропивницкого…
        Потом дверь открылась, и вошел Петруша - не то чтобы с азартом на лице, но с несомненным оживлением, наблюдавшимся у него впервые за все время с тех пор, как нас бросили на это дело. Правда, руки у него были пустые - значит обещанные материалы еще не пришли, тут что-то другое…
        Называл я его так, уменьшительным имечком, вовсе не оттого, что усматривал в нем нечто детское. Ничего в нем не было детского - здоровенный парень, двадцать четыре года, на фронте с февраля сорок второго, до ранения командир взвода полковой разведки, три ордена и три медали. Ничего детского. Просто так уж получилось, что он как две капли воды походил на Петрушу Гринева с иллюстрации к довоенному изданию «Капитанской дочки» из нашей училищной библиотеки. Вот я и прозвал его Петрушей и объяснил почему. Он все понял и не обижался.
        Это его оживление внушало определенные надежды, что сдвинулось что-то с мертвой точки, и я спросил:
        - Есть новости, Петруша?
        - По нашему делу - ничего. Тут другое. Товарищ подполковник велел немедленно выехать в Косачи.
        - Ага, - сказал я. - Проявлю-ка я нечеловеческую проницательность. Коли уж мы и так в Косачах, речь идет не о городе, а именно что о палаце?
        - Ну да, - сказал Петруша, ничуть не пораженный моей «нечеловеческой проницательностью» - это было все равно что сложить два и два, - «Виллис» я уже подогнал ко входу.
        - Случилось что-то?
        - Представления не имею, и подполковник не знает. Капитан Седых звонил дежурному. Сказал, у них там безусловно не ЧП, но какое-то происшествие случилось. А поскольку мы…
        Он не договорил, пожал плечами, но я его прекрасно понял. Поскольку рота из отдельного разведбата, временным командиром которого и был Федя Седых (и, по достоверной информации, вот-вот будет утвержден командиром полноправным), занималась там кое-чем, как раз и связанным с делом «Учитель», кому, как не нам, выезжать на происшествие. Вот только что могло стрястись в этой сонной глуши? Ладно, что бы ни стряслось, лучше ехать на происшествие, чем сидеть в кабинете и тупо смотреть на маятник…
        Я встал, убрал в левый нагрудный карман гимнастерки сигареты с зажигалкой и снял с крючка фуражку с вошедшим недавно в моду длинным козырьком. «Шмайсер» с другого крючка забирать не стал - спокойные были места, да и ехать от городской окраины километра два, не забираясь в чащобу. Настоящая чащоба начинается километрах в десяти от городской околицы.
        Ночные гости
        С тех пор как я впервые приехал в Косачи, город на меня производил странное впечатление, ничуть не ослабевшее за прожитый здесь месяц.
        Город был несоразмерный его жителям. Если подыскивать подходящее сравнение, больше всего он напоминал малолетнего карапузика, напялившего взрослую солдатскую каску.
        Очень многие дома и жилые, и разнообразные склады, и объекты культуры вроде театра, гостиниц и ресторанов были порой не просто большими, громадными, никак не подходившими к нынешним Косачам с тысячами тремя жителей. Трехэтажное здание бывшей городской управы с колоннами, башенками и вычурными балконами подошло бы даже не областному центру - столице немаленькой республики. И так далее. Причем построено все было на века, из отличного кирпича и хорошего камня, так что даже те дома, что не один десяток лет простояли пустыми (были и такие), вовсе не выглядели тронутыми разрушением, хотя часто стекол в окнах не было, а крыши прохудились.
        И снова - специфика Косачей. После последнего раздела Польши и присоединения этих земель к Российской империи именно через Косачи проходил большой тракт Варшава - Санкт-Петербург, по которому туда и оттуда возили превеликое множество разнообразных товаров и пролегал путь перевозки пассажиров и почты. Так что город, даже не уездный, был крупным торговым центром с большой ежегодной ярмаркой, и в пору расцвета здесь обитало вдесятеро больше народу, тысяч тридцать.
        Потом процветание обрушилось. Через несколько лет после освобождения крестьян проложили железную дорогу Варшава - Санкт-Петербург, до сих пор пролегавшую километрах в пятидесяти севернее. Возить по ней товары оказалось и быстрее, и дешевле, туда же отхлынули и путешественники, туда перебралась почта. В какие-то несколько лет город опустился до нынешнего своего убогого состояния…
        Что интересно, мой добрый приятель Федя Седых увиденному нисколько не удивился. Оказалось, у них в Красноярском крае когда-то имела место быть схожая картина. В нескольких километрах севернее Красноярска лежал город Енисейск, и через него когда-то проходил главный тракт из Европейской части России. Переместившийся позже южнее, стал проходить через Красноярск, но все равно до самой революции губерния именовалась не Красноярской, а Енисейской. Федя говорил, что видел в Енисейске совершенно ту же картину: множество построенных на века большущих зданий, частично заброшенных. Захолустный райцентр и не более того…
        Точно так же обстояло и с Церковной площадью, мимо которой мы как раз проезжали: не вплотную друг к другу, но в прямой видимости вздымались горделиво православный храм, католический костел и лютеранская церковь - опять-таки возведенные с нешуточным размахом. Православных и католиков в Косачах хватало до сих пор, так что оба храма работали (с приходом наших никто их не стал закрывать, не та была политика в отношении церкви), а вот лютеранскую кирху закрыли еще в начале века, когда лютеран практически и не осталось…
        За городом Петруша прибавил газу, вскоре свернул с дороги с оживленным движением на узкую проселочную, где не попалось ни встречных, ни попутных машин, не было ни единого человека. Вокруг была, конечно, не чащоба, но с обеих сторон к дороге вплотную подступали сосны и ели с редкими вкраплениями берез. Свежесть, запахи хвои, спокойная тишина… В таких местах плохо верится, что где-то не так уж далеко гремит война.
        - Остановишь у спуска, - распорядился я. - У нас ведь не было приказа нестись сломя голову…
        Вскоре он остановился у пологого спуска длиной примерно с полкилометра. Вид оттуда открывался великолепный, на несколько километров вокруг, и я им откровенно любовался - впервые был в этих местах.
        Внизу, в полукилометре, почти сразу за спуском стоял не просто особняк - и в самом деле «палац», по-польски дворец, фамильное гнездо шляхтичей Косач-Косачинских, когда-то владевших всей округой, в том числе и землями, на которых расположился город Косачи. Громадное красивое трехэтажное здание постройки начала восемнадцатого века, с двумя крыльями, большими полукруглыми парадными лестницами и десятком кирпичных домиков вокруг - флигеля, конюшни и прочие службы, вплоть до псарни. В башенке над главным входом часы, опять-таки оформленные, как выразился бы Остап Бендер, с пошлой роскошью - светло-синий циферблат в человеческий рост, соответствующих размеров ажурные золоченые стрелки, золоченые вычурные цифры. Что ж, шляхтичи былых времен (подсеченные под корень вовсе даже не большевиками, а царской администрацией Александра Второго) знали толк в роскоши и денег на свои прихоти не жалели…
        Стрелки уже восемьдесят с лишним лет как застыли на семнадцати минутах четвертого, неизвестно, дня или ночи - кто бы интересовался такими пустяками? С тех самых пор, как тогдашнего «старшего пана»[20 - Старший пан - в Белоруссии когда-то старший по возрасту (или в силу наследственного права) глава того или иного шляхетского рода.], ввязавшегося во второе польское восстание, лишили всей нажитой непосильным трудом недвижимости и со всей семьей определили в сибирскую ссылку, откуда он вернулся лет через пятнадцать, но ничего из конфискованного назад не получил, кроме двухэтажного дома в Косачах, по сравнению с палацем выглядевшего прямо-таки собачьей конурой. Там он, а потом его сын и обитали до семнадцатого года. Сын куда-то пропал после семнадцатого, внучка запропастилась в вихре революции и последующих бурных событий - вроде бы вышла замуж и приняла фамилию мужа, в точности никто не выяснял, не было такой надобности. Одним словом, род пресекся.
        С тех самых пор палац и остался бесхозным. Земли перешли к новым владельцам, а вот на домину никто не польстился - во второй половине девятнадцатого века было бы чересчур накладно содержать этакую махину. Перед революцией здесь были постоем солдаты расквартированного в Косачах пехотного полка, немцы устроили здесь склад боеприпасов, а в остальное время палац был необитаем, так что, понятное дело, никто не озаботился починить часы или хотя бы забрать в музей циферблат. В городе ходили вялые слухи, что в палаце обитает привидение кого-то из старых Косач-Косачинских, а где-то в подземельях зарыт клад, но никто никогда не искал клада и не стремился проверить рассказы о привидении. Слишком много таких легенд кружит о старинных зданиях, и насчет призраков, и насчет кладов, но если они, как в данном случае, вялые и особого распространения не получают, ни к каким конкретным действиям не приводят. (Когда мы занялись и палацем, нам подготовили краткую справку о его истории, а заодно и по последним Косач-Косачинским.)
        Вокруг палаца далеко раскинулся парк из вековых лип (явно завезенных когда-то сюда из других мест, сами по себе липы в этих местах не росли). Неподалеку от палаца идиллически протекала неширокая медленная речушка с прозрачной водой (Федя Седых говорил, они там ловили и рыбу, и раков). Наличествовали и кое-какие приметы уже обустройства военных лет: вокруг палаца почти безукоризненным кругом шла просека, деревья убраны, а по просеке тянется ограда выше человеческого роста из колючей проволоки на аккуратно вытесанных кольях (очень может быть из тех самых срубленных лип). Это уже немцы постарались, когда устроили здесь склад боеприпасов: просека шириной метров в пять, ограда, высокие деревянные ворота (обе створки со времени драпа немцев так и остались распахнутыми, и меж ними уже выросла трава).
        А это уже наше обустройство: аккуратным рядком вытянулись семь больших, выцветших армейских палаток, способных вместить взвод солдат (одна из них, надо полагать, продсклад). Восьмая гораздо меньше - явно для офицеров. Тут же дымит полевая кухня (ну да, время к обеду), и тут же - немаленькая поленница. У ворот стоит «Виллис», должно быть, Федин. Людей не видно, все, нечего и гадать, заняты делом. Тишина, безоблачное небо, солнышко светит, речушка поблескивает, отменный пейзаж, палац - благодать, курорт…
        - Поехали, Петруша, - сказал я, притушив окурок о подошву сапога - трава еще не сухая, но с огнем надо быть аккуратнее.
        Он кивнул, включил мотор и на малой скорости стал спускаться в низину - спуск был пологий, но все равно не было никакой надобности нестись во весь опор…
        Сам я палацем не занимался, но так уж вышло, что он вошел в круг моих интересов - пока не доказано обратное, есть основания подозревать, что имеет прямое отношение к делу «Учитель». О чем мне сразу сообщил подполковник Радаев. Кто-то в армейском управлении высказал толковую, в общем, идею: а что, если архив абверовской школы, коли уж он здесь, упрятан как раз в палаце? Это гораздо рациональнее, чем зарывать где-нибудь в лесу согласно классическому методу приключенческих романов «Сто пятьдесят шагов на восток от кривой сосны». И уж гораздо надежнее, чем прятать где-нибудь в городе. В этаком домине нетрудно подыскать место для тайника. К тому же обеспечить секретность гораздо легче: на немцев, копающихся в лесу или вносящих ящики в мирное городское здание, обратят внимание. На склад боеприпасов ежедневно приезжало и уезжало множество грузовых машин, в том числе и крытых. Никто из немцев, исключая немногочисленных в таких случаях доверенных лиц, не обратил бы внимания ни на очередной грузовик, неотличимый от прочих, ни на самых обычных солдат, заносящих на склад самые обычные ящики, - дело житейское,
каждодневное…
        Своя сермяжная правда в этой версии была. Из армии спустили указание в дивизию, из дивизии - в полк. И вот уже третью неделю в палаце работала рота единого разведбата, взвод полковой разведки и саперный взвод. Пока безрезультатно (а параллельно такая же группа вела поиски на территории бывшей абверовской школы - тоже пока безрезультатно, но надежды мы не теряли: укрытый архив - материя интересная, тут возможны самые разнообразные варианты).
        Когда подъехали совсем близко, я увидел, что живые люди здесь все же есть: у ворот прохаживался часовой с автоматом на плече, а у кухни, рядом с кучей свеженаколотых дров, возился повар в белом колпаке. Слева обнаружился еще один живой: не так уж далеко от ворот, за просекой, у крайних ее деревьев сидел на толстом пне солдат с карабином меж колен и курил «козью ножку». А совсем рядом с ним лежал какой-то продолговатый предмет, укрытый выцветшим брезентом. Что бы там ни находилось, солдат явно не был часовым - не такой уж и молодой: лет тридцати, с двумя медалями, безусловно не новобранец, прекрасно должен знать, что часовому, на каком бы посту он ни стоял, категорически запрещается сидеть и курить. Тем более светлым днем, в двух шагах от начальства. Значит, как это частенько бывает, кто-то из офицеров ему сказал что-нибудь вроде «Присмотри тут…»
        Дальше все шло по привычному порядку: часовой подошел к воротам, окликнул меня, я назвался, он вызвал свистком разводящего, тот проверил мое удостоверение и сообщил, что капитан Седых назвал ему мою фамилию и предупредил о моем приезде. Так что я могу проходить, товарищ капитан вон в той палатке (и он указал на ту, которую я сразу определил как офицерскую). Я прошел в ворота, велев Петруше оставаться в машине - он мне был пока что без надобности.
        Теперь было прекрасно видно, что ни в одном из многочисленных окон нет стекол, но и осколков битого стекла что-то незаметно в рамах. Походило на то, что стекла старательно вынули хозяйственные люди, вполне возможно, еще в прошлом столетии, когда разнеслась весть, что палац стоит заброшенный и власти не объявляли касательно него никаких запретов. Оконное стекло - вещь в хозяйстве ценная и в иные времена весьма даже не дешевая. Видно было, как в некоторых комнатах ходят солдаты, простукивают стены (видимо, в подозрительных местах), слышались негромкие спокойные разговоры.
        Я вошел в палатку без стука - в армии не стучатся, да и будь это в обычае, стучаться в палатку гораздо затруднительнее, чем в комнату. Шесть железных походных коек (трофеи) были аккуратно застелены и пусты, а на седьмой, заложив руки под голову и свесив ноги в начищенных сапогах, лежал Федя Седых в распоясанной гимнастерке с расстегнутым на верхние пуговицы воротом. Спокойно встал, когда я вошел, и мы пожали друг другу руки.
        - Прохлаждаешься? - спросил я без подначки.
        - Начальство не прохлаждается, - ухмыльнулся Федя. - Начальство думает за подчиненных. А вообще, да, прохлаждаюсь. Делать мне как командиру совершенно нечего, да и взводным тоже. Ловушки на раков поставил от нечего делать, мясца тухлого подбросил. Уже два раза попадались в немалом количестве. Раки тут, как лапти, грешно таких есть помимо пива…
        Ну, насколько я знал и его, и его ухарей взводных, они наверняка оба раза сгоняли машину в город и разжились там пивком - хозяин одного из кафе возил из района неплохое разливное пиво и даже не разбавлял. Что ж, я Феде не начальник и сам в прошлые выходные посылал в то кафе Петрушу с бидончиком.
        - Хорошо устроился, - сказал я. - Завидую. Тишина, на небе ни облачка, раки, как лапти…
        - Выпадает иногда на войне, - беззаботно блеснул он великолепными зубами. - Сам знаешь, грех такую минутку не использовать на всю катушку…
        - Да уж знаю, - сказал я ему в тон. - Ничего не нашли?
        - Ничего. Иначе давно бы уж телефон обрывали. Подвалы обследовали в первую очередь, очень старательно. Сейчас братья-славяне заканчивают с первым этажом. Может, никакой захоронки и нет?
        - Кто ж ее знает, - сказал я. - Вилами по воде писано. И все равно надо постараться.
        - Стараемся, - пожал он плечами.
        Я его успел узнать - и год служили вместе, и приятельствовали, за бутылочкой сиживали не раз. Беззаботность его выглядела чуточку деланой, что-то за ней крылось. Никак не тревога и уж тем более не страх, но некий внутренний напряг определенно присутствовал…
        - Ладно, не будем перетирать из пустого в порожнее, - сказал я. - Что у тебя стряслось?
        - Да вот стряслось. - Он досадливо поморщился. - Такое, что с ходу и не поймешь, как ни ломай голову… Пошли, посмотришь сам.
        Он сноровисто застегнул пояс с кобурой и портупею, собрал за спину складки гимнастерки, взял с крючка фуражку (вместо вешалки они приспособили вкопанное у входа молодое деревце с дюжиной отпиленных сучков), и мы вышли из палатки. Федя уверенно направился к тому самому предмету, накрытому брезентом. Солдат, завидев нас, проворно вскочил с пенька, вытянулся и притоптал окурок.
        - Вольно, - бросил ему Федя. - Ну вот, тут тебе и жмурики, и его, так сказать, автор…
        Кивнув на солдата, он снял брезент и, не скатывая, бросил рядом. Я присмотрелся и невольно присвистнул. Действительно, ребус…
        Лежащий навзничь труп мужчины. О причинах смерти гадать не стоило: над переносицей, во лбу - аккуратное входное отверстие, несомненно, от пули из того самого карабина. Вот только покойник был абсолютно голым, как Адам до того, как его уволили из Эдема по дискредитации. Первый раз я с таким сталкивался.
        - Вот так, - сказал Федя с непонятной интонацией. - Мы его не раздевали, к чему бы нам? Таким его карнач[21 - Карнач - караульный начальник.] и нашел, когда услышал выстрел и прибежал на свисток…
        - Черт знает что, - сказал я.
        Присел на корточки и осматривал труп без малейшей брезгливости - и до войны, и особенно в войну насмотрелся всяких, порой выглядевших гораздо непригляднее. На вид лет пятидесяти, седины в волосах и в окладистой бороде почти не видно, открытые глава остекленели, лицо совершенно спокойное, как часто бывает у людей, внезапно упокоенных пулей в лоб. Не истощенный, но и не упитанный. С некоторым трудом поднял его правую руку - он давно окоченел, - осмотрел ладонь. Вся в ороговевших крестьянских мозолях. Судя по первым впечатлениям, которые вряд ли подвергнутся изменениям, - типичнейший местный землероб, как говорят поляки, рольник. Но абсолютно голый. Да уж, ребус-кроссворд…
        - Сипягин вчера ночью был часовым, - вновь кивнул Федя на солдата. - Он и сподобился…
        Выпрямившись, я отер руку носовым платком - прикосновение к мертвому телу всегда оставляет легкую брезгливость, - сказал:
        - Ну, Сипягин, рассказывайте, как было дело…
        - Я, товарищ капитан, ходил по просеке вокруг дома. Как и было приказано. А случилось это в шестнадцать минут четвертого ночи, время я засек, не первогодок, и часы у меня хорошие. То есть, когда я на часы посмотрел, было шестнадцать минут, значит, стрелял я минуткой раньше.
        Часы у него и в самом деле были хорошие - трофейные, со светящимися стрелками и цифрами. Для немцев такие часы делали швейцарцы - ага, нейтральные, мать их так. Сипягин определенно солдат бывалый - орден Отечественной войны второй степени, две медали и красная нашивка. И стрелок, надо полагать, хороший - аккуратно влепил в лоб…
        - Ага, - сказал я. - И появился человек…
        - Да не было никакого человека, вот вам честное слово, - с жаром воскликнул Сипягин. - Вот не было, и все тут! С человеком я бы себя держал по уставу, не первогодок: «Стой, кто идет?» - потом предупредительный в воздух и уж только потом… Не было человека, только волки, три штуки, глаза так и светились, ровненько шесть, три волка, значит. Да и ночь была лунная, я их хорошо рассмотрел. Уж волков-то я насмотрелся, у нас в Сибири их было видимо-невидимо - леса вокруг нашей деревни густые, волчьи места. - Он чуточку конфузливо отвел глаза. - С детства волков боюсь, товарищ капитан. Никого так не боюсь, как волков. У нас в деревне, когда я был еще мальцом…
        - Давай-ка без воспоминаний детства, Сипягин, - поморщился я. - Значит, появились волки…
        - Ага, три штуки. Ребята, кто караулил ночью, говорили, они и раньше появлялись, только близко не подходили, таращились издали. А эти, наглые или те же, только обнаглевшие, чуть ли не на просеку вылезли. И стало мне, откровенно-то говоря, малость жутковато - вдруг возьмут да кинутся? Ну, я и пальнул. Глаза враз погасли. Я на какое-то время отвернулся, вызвал карнача свистком, потом просветил фонариком, а он лежит, вот такой. Только не навзничь, а ничком…
        - Это я его распорядился перевернуть, - дополнил Федя. - Меня почти сразу же разбудили. Не ЧП, конечно, но все же происшествие…
        - Понятно, - сказал я (так часто говорят, когда ничегошеньки не понятно). - Значит, были волки, а потом, когда ты по одному пальнул, на том месте оказался человек… Тебе не кажется, что это на какую-то сказку походит? Только в сказках волки людьми оборачиваются, и наоборот.
        - А это еще бабушка надвое сказала, товарищ капитан, - бухнул доблестный воин Сипягин. - Вроде бы случается и в жизни, сам я не видел, а старики рассказывали…
        Он спохватился, что ляпнул лишнее, и замолчал.
        - Мистику разводишь, Сипягин, - сказал я уверенно. - Поповщину. Я бы даже сказал, обскурантизм, только ты такого словечка в жизни не слышал. А?
        - Ваша правда, не слышал… Я ж и не говорю, что там был какой оборотень. Только стрелял я по волку, а потом на том месте обнаружился человек, вот и весь сказ… Ведь никакого нарушения устава, товарищ капитан, не первый год в армии, службу понимаю…
        Он был совершенно прав. Устав караульной службы четко регламентирует поведение часового в случае, если в непосредственной близости от него окажется человек: непременный оклик «Стой, кто идет?», предупредительный выстрел в воздух, ну а если уж человек и после этого не остановится, будет буром переть на часового - тут уж на поражение, как положено. Волк подпадает под другую формулировку: «при появлении в непосредственной близости действовать по обстановке». Вот Сипягин по обстановке и действовал. Ну, предположим, он мог и в воздух выстрелить, чем наверняка спугнул бы волков, а не бить первым выстрелом меж глаз, но все равно никаких претензий к нему быть не может, нарушения устава нет…
        Я ненадолго призадумался. Чтобы получить пулю в лоб, человек должен стоять в полный рост… а впрочем, необязательно, мог стоять на корточках, на четвереньках, а то и лежать, подняв голову, что-то высматривая…
        - Сипягин, - сказал я, - на какой высоте у тебя был карабин, когда ты стрелял? Как ствол был направлен?
        - Стрелял сверху вниз, товарищ капитан, - ответил он, не задумываясь. - И шел выстрел примерно на такую вот высоту…
        Он показал ладонью повыше колена - примерно на такой высоте и была бы волчья морда. Но ведь не было волка! Был только убитый человек, по необъяснимой причине совершенно голый… Ну и что прикажете в такой вот ситуации делать? Да сущих пустяков, как говорят в Одессе…
        - Писать умеете, Сипягин? - спросил я.
        - Обижаете, товарищ капитан! Семилетку окончил…
        - Вот и прекрасно, - сказал я. - Немедленно напишите подробный рапорт, я его возьму с собой. Можете идти.
        И тут же спохватился: я ему был не командир, приказ мог отдать только Федя. Впрочем, Сипягин не протестовал и на Федю не косился, отдал честь и направился к палаткам. А значит, он не из Фединого разведбата, а из взвода полковой разведки…
        - Парень Ерохина, а? - спросил я.
        - Ну да, - сказал Федя. - Толковый разведчик, наблюдательный, хваткий. Что видел, то и описал.
        При взгляде на него у меня зародились определенные подозрения, но озвучить их я не успел: рядом с моим «Виллисом» затормозил еще один, из него выпрыгнул помянутый только что старший лейтенант Ерохин, командир взвода полковой разведки, размашистыми шагами направился к нам. В руке у него был фотоаппарат без футляра, я издали узнал ФЭД, «хулиганскую фотокамеру»[22 - Фотоаппараты ФЭД («Феликс Эдмундович Дзержинский») - изготовляли воспитанники исправительно-трудовой колонии для малолетних преступников, которой заведовал А.С. Макаренко. Известны хорошим качеством.].
        - В город мотался, - пояснил Федя, хотя я и не спрашивал. - У себя в расположении взял.
        Он козырнул, и я спросил с ходу:
        - Жмурика поснимать решили, старший лейтенант? Иначе зачем бы вы в расположение за фотоаппаратом ездили…
        - Да вот хотел… - ответил он без всякого смущения.
        - Запрещаю, - сказал я, не раздумывая. - Ни к чему такая художественная самодеятельность. К тому же прекрасно знаете приказ насчет дневников и фотоаппаратов. Согласен, на фотоаппараты сплошь и рядом смотрят сквозь пальцы, но исключительно когда речь идет о чисто бытовых снимках. А здесь - дело в ведении Смерша… Так что - не надо…
        - Слушаюсь, - сказал он, не пытаясь вступить в пререкания. - Но только тут такое дело, товарищ капитан… Где-то я этого мужика определенно видел - только не голого, как сейчас, вполне одетого и обутого. Видел, определенно. Только не помню где, то ли в городе, то ли в деревне, или на хуторе. Вот и хотел…
        Это уже было интересно. Сомневаться в его словах не приходилось - опытный разведчик, которому положено быть наблюдательным и памятливым. Где-то видел в условиях, когда не думал, что придется столкнуться еще раз, при таких вот обстоятельствах, потому и не запоминал специально, где этот тип, будучи живехоньким, попался ему на глаза…
        - Скорее уж в деревне или на хуторе? - спросил я деловито. - Где людей гораздо меньше, чем в городе.
        - Очень может быть, - кивнул Ерохин. - Или все же в городе, скажем, на базаре…
        - Все равно отставить съемки, - сказал я. - Совершенно не в вашей компетенции. Сфотографируют наши… и если вы уверены, что где-то его да видели, я вам обязательно пришлю снимок. Может, потребуется кому-нибудь показать… - и с намеком повернулся к Феде.
        Он прекрасно все понял, сказал Ерохину:
        - Можете идти.
        Ерохин козырнул и тем же размашистым шагом направился к палаткам. Я и в самом деле собирался прислать ему снимок. К абверовской школе этот мертвый покойничек безусловно не имел никакого отношения, но, поскольку Косачи некоторым образом относятся пока что к операции «Учитель», моей группе и вести расследование - оно, крепко подозреваю, выйдет поверхностным, но тут уж ничего не поделать. Пусть и Ерохин подключается, от этого не получится никакого вреда, а вот польза может выйти…
        Наш фотограф дело знает. Методика отработана чекистами еще в двадцатые годы, кажется, пошла в ход в первый раз, когда они хлопнули знаменитого налетчика Леньку Пантелеева. Покойника сфотографируют с открытыми глазами, а в данном конкретном случае еще и заретушируют входное отверстие от пули во лбу. Как показывает опыт, достаточно для уверенного опознания: персонаж выглядит вполне живым, хотя порой и чуточку заторможенным, но на такие тонкости люди обычно не обращают внимания…
        Мы с Федей подошли к нашей машине, и я распорядился:
        - Петруша, сходи посмотри. Коли уж нам с тобой, к бабке не ходи, придется и этим заниматься…
        Он с живым интересом направился к покойнику, лежавшему уже в гордом одиночестве - нет нужды держать далее возле него пост, поблизости часовой, да и кто и зачем будет красть труп в этой глухомани?
        - Что будешь делать? - спросил Федя.
        - А что тут можно сделать… - пожал я плечами. - Вернусь в город, пришлю за жмуром машину. Ну и пусть Ерохин напряжет память. Мне ж отписываться…
        - И откуда он только взялся, голенький… - протянул Федя.
        Я промолчал. Странные интонации прозвучали в его голосе, и взгляд как-то так характерно вильнул. Поневоле я утвердился в недавних подозрениях. И сказал, что думал:
        - Федя, так тебя и разэтак! Такое впечатление, будто ты… ну, не скажу, что так уж веришь этому Сипягину, но как-то серьезно относишься к его болтовне про оборотня…
        Он ничего не сказал, но вновь вильнул взглядом.
        - Федя, ты даешь! - в сердцах сказал я. - Это Сипягин - из дремучих сибирских лесов, с семилеткой. Но ты-то… Ну, предположим, ты тоже из лесной глухомани. Только сам же рассказывал: после седьмого класса ты в глухомани и не жил. Десятилетку окончил в большом райцентре, военное училище в областном городе. Ни там, ни там дремучих лесов и близко не было. Вполне городской человек, с образованием. Уж ты-то, в отличие от Сипягина, слово «обскурантизм» должен знать. Неужели и ты бабьим сказкам веришь?
        Он промолчал. Стоял, глядя под ноги, и мне категорически не понравилось выражение его лица, хотя я и не мог бы его определить точно. В любом случае, он мне ни словечком не возразил…
        - Федя, охолонись! - сказал я укоризненно.
        Он поднял голову и глянул мне в глаза. Положительно, на лице у него отобразилась этакая беспомощность.
        - Понимаешь, Серега… - сказал он наконец. - В чем я с Сипягиным согласен, так это в том, что в глухомани иногда случается такое, о чем в городах и думать забыли…
        - Ага, - сказал я не без сарказма. - И что, у вас в деревне был кто-то, кто в полнолуние волком оборачивался? И ты это своими глазами видел?
        - Не видел, врать не буду, - ответил он, пожав плечами. - При мне такого не случалось. А вот в старые времена, говорили, бывало. Причем рассказывали люди, которым можно верить. И знаешь, Серега… У нас в деревне был один дед… Если у кого-то потеряется корова или там коза, сразу шли к нему. Дед брал гирьку на веревочке, водил над столом или полом, ничего при этом не нашептывал. Только всегда скотину находили там, где он показал. Или говорил порой, что ее волки съели там-то и там-то. И всегда в том месте находили кости. Даже наш уполномоченный ОГПУ, когда у него не вернулась с пастбища лошадь, огородами ходил к деду. А ведь безбожник был тот еще, в двадцать девятом году церковь закрывал. А вот поди ж ты… Он, понимаешь, был местный, в Гражданскую партизанил в наших местах - и говорили, кое-что сам видел. Вот насчет деда - уж никак не с чужих слов. Когда мне было десять лет, в тридцать шестом, у нас точно так же Зорька заплутала. Отец долго не раздумывал, сразу меня к деду послал. При мне он с гирькой на веревочке виртуозил. И Зорьку отец нашел именно там, где он сказал, возле Порошинской гари…
        - Ну, это другое, - подумав, сказал я, пусть и нехотя. - Вот во всяких там прорицателей и гадальщиков я, в принципе, готов поверить. В сорок третьем гадала мне одна цыганка, и, представь себе, все сбылось. Причем никак не скажешь, что она шарлатанила, все совсем по-другому обстояло. Но вот во что я никогда не поверю, так это в оборотней. Их не бывает. Завяжи с этакими мыслями. Еще дойдет, чего доброго, до замполита. Взыскание он тебе, конечно, не влепит, но смотреть будет чуточку иначе. А ты ведь в полку на отличном счету, в партию вступал в декабре сорок первого, под Москвой, в самое тяжелое время. И на батальон тебя вот-вот утвердят, мне в штабе дивизии определенно говорили. На хрена тебе мистику разводить с твоей-то биографией и послужным списком?
        - Я и не развожу, - сказал Федя твердо. - Не дурак и не дите малое.
        - Вот и ладушки, - сказал я. - Я, конечно, сигналить на тебя никому не пойду, но все равно неприятно мне, что ты к этой мистике словно бы серьезно относишься… Ладно. Схожу посмотрю, как там Сипягин с эпистоляром управляется, да и Петруша возвращается. Смысла мне нет тут долго торчать, нет никакой необходимости…
        Маугли местного разлива, новости и документы
        С моим рапортом подполковник Радаев разделался быстро и занялся гораздо более длинным сипягинским. Читал быстро, но внимательно, попыхивая немецкой сигаретой «Юно». Ну а я, как и полагалось в таких вот случаях, сидел смирнехонько и ждал, когда он закончит. Благо вопросов он не задавал.
        Подполковник Радаев - мужик примечательный. Лицо словно вытесано тупым секачом из сырого полена - но за физиономией портового грузчика, а то и биндюжника кроется светлый ум, цепкий и острый, золотые мозги прирожденного контрразведчика. Я к нему пришел уж никак не зеленым стажером, наподобие Петруши, но за год службы под его началом научился кое-чему крайне полезному…
        От нечего делать в который раз посмотрел на портрет Верховного на стене, в который раз отметил окаймлявшую его широкую полосу выцветших обоев - явно прежде тут висел гораздо больший по размерам портрет Гитлера. Закурил. Радаев это разрешал, они сам дымил как паровоз. Подполковник чуть заметно поднял брови: очень похоже, дошел до того места, где я упомянул об откровенных намеках некоторых на волка-оборотня.
        Конечно, фамилий я не приводил: не стоит по таким пустякам стучать ни на Федю (он мне не закадычный друг, но безусловно старый добрый боевой товарищ, «альтер камерад», как говорят немцы), ни на Сипягина - справный солдат. Но и не упомянуть о том, что они говорили, не мог. Порой приходилось, канцелярски выражаясь, «фиксировать характерные высказывания», и я решил, что это как раз тот случай, тем более в отсутствие убедительных стопроцентно материалистических версий. Вот и написал обтекаемо: в беседах со мной двое военнослужащих упоминали о волке-оборотне, с каковым и связывали странного покойника. Конечно, всерьез они в свои слова не верили, но такое впечатление, как бы это выразиться, теоретически допускали…
        Радаев отложил бумагу, неторопливо закурил и невозмутимо глянул на меня:
        - Вот так, значит… Волк-оборотень… Фамилий ты не указал… но я их и не спрашиваю. Еще дойдет до какого-нибудь особо ретивого замполита, возбудится, болезный. Политика партии и правительства касаемо дел церковных сейчас, конечно, другая, не то что во времена воинствующих безбожников, но это ж не церковные дела, а махровая мистика… Совсем другой коленкор. Мало ли что… Ну а сам-то ты что о волках-оборотнях думаешь?
        - Они бывают только в сказках, - сказал я, ничуть не кривя душой. - Немецкие вервольфы, славянские волкодлаки…
        - Китайские лисы-оборотни… - кивнул он. - Я в свое время на Дальнем Востоке такого наслушался. Ну а есть у тебя какая-то материалистическая версия насчет этого странного покойника? Или хотя бы наметки? Не может не быть наметок, у тебя хватило времени как следует все прокачать. Так как?
        - Кое-какие наметки есть, - сказал я, нисколечко не промедлив. - Именно что вполне материалистические. Временем ограничиваете?
        - Ничуть.
        - Ну что же… Я не большой любитель страшных сказок. Тут другое. Когда мне было лет десять, я в кладовке нашел несколько годовых подшивок журнала «Мир приключений». Был такой в двадцатые годы…
        - Помню, - кивнул Радаев. - Интересный был журнал, жаль, что давно не выходит… И что ты там вычитал?
        Я отвечал без запинки, будто отличник у доски:
        - В Средневековье была такая психическая болезнь… Люди искренне считали себя волками, как обычные психи - Наполеонами. Ни в каких волков, понятно, не превращались, не носились голыми по полям-чащобам. Иногда нападали на прохожих, кусали их чувствительно, а то и до смерти загрызали. Человек ведь тоже может другого загрызть, а уж покусать… Для них даже есть научно-медицинское название - ликантропы.
        - Ага! - сказал он все так же невозмутимо. - Улавливаю ход твоих мыслей. Хочешь сказать, этот покойничек - ликантроп местного разлива? Вот и тешил свою хворь, благо осень теплая и голым ночами бегать гораздо сподручнее, чем зимой?
        - Вот именно, - сказал я. - Немцы психически больных уничтожали целеустремленно, но безобидный деревенский дурачок, особенно в глуши, мог им и не попасться на глаза. Я таких встречал на оккупированной территории, повезло им выжить…
        - Так… - по его тону и выражению лица, как всегда, не удавалось определить, что он думает и как мои слова оценивает. - Но ведь тогда получается, что он по ночному лесу шлялся не в одиночку, а именно что в компании волков. Сипягин уверенно пишет: «…несколько пар волчьих глаз». Да и до того волки к палацу подходили… ну, не большой стаей, но безусловно группой.
        - А почему бы и нет? - сказал я. - Мы с вами не зоологи и даже не охотники. Аллах их ведает, волков… Я в том же «Мире приключений» читал, что однажды в Индии поймали двух девочек, прижившихся в волчьей стае. Даже имена помню - Амала и Камала. Заблудились в лесу совсем крохотными. И ведь волки их не сожрали, а приняли в стаю, как Маугли у Киплинга. Правда, в той же статье писали, что Киплинг действительность здорово приукрасил: эти девчонки членораздельно говорить не умели, ходили исключительно на четвереньках, мало что в них осталось от человека. Почему бы и не предположить, что мы столкнулись с чем-то похожим? Только, в отличие от тех девчонок, наш покойник безусловно не жил мало-мальски долгое время в волчьей стае.
        - Почему так думаешь?
        - Труп я осмотрел внимательно, - сказал я. - Писали, что у Амалы и Камалы на локтях и коленках были здоровенные ороговевшие мозоли. Ну, понятно, они несколько лет ходили голыми на четвереньках. У нашего трупа - ничего похожего. Даже подошвы - подошвы человека, ходившего в основном в обуви. Так что по лесам он должен был бегать голым и босым именно что эпизодически. В редкие выходные, что ли. У крестьян они редко бывают, особенно в страдную пору. А он явно не бездельничал - руки вполне крестьянские. Ну а волки по каким-то своим причинам убогонького умом не трогали, может быть, чуяли, что он какой-то другой, не вполне и человек. Вот и позволяли с ними шляться. Сипягин пальнул по волкам, а попал в него. Полное впечатление, что он стоял как раз на четвереньках: Сипягин клянется и божится, что пулю послал невысоко, на уровне волчьей головы… или стоящего на четвереньках человека. Солдат хваткий, разведчик, верить можно… Вот такие у меня соображения.
        - Ну что тут сказать… - задумчиво произнес он. - Не скажу, что твоя версия меня устраивает полностью, но других у нас пока что нет. Да и не будет: мы этим покойником заниматься не будем, ни к чему он нам. Совершенно не по нашей линии. Ну, разве что оказался возле объекта, который нас очень интересует… но нет никаких оснований им и далее заниматься. Я, конечно, передам фотографии и ваши рапорты чекистам и милиции, авось выяснят, кто такой… Говоришь, Ерохин хочет поиграть в Шерлока Холмса?
        - Ну да, - сказал я. - Заинтересовался, говорит, что он точно этого типа где-то встречал. Все равно он в палаце, по большому счету, мается бездельем, не нуждаются его ребята в постоянном чутком руководстве…
        - Ну, пусть его. Только чтобы особенно не увлекался… а впрочем, мы ему не командиры. Я распоряжусь, чтобы ему дали фотографию покойничка. Дело, похоже, яйца выеденного не стоит, но закрывать его нужно по всем правилам… Да, вот что еще. Значит, точно не было рядом ни одежды, ни обуви?
        - Не было, - сказал я. - Лес вокруг обыскали в радиусе метров двадцати разведчики Ерохина, солдаты капитана Седых и мой Петруша. Конечно, он мог раздеться и разуться в другом месте, подальше от палаца, но я не видел смысла прочесывать близлежащий лесной массив, да и указания такого не было…
        - Совершенно нет смысла делать большую проческу, - кивнул Радаев. - Что бы нам дала его одежонка, где в карманах наверняка не было бы ничего интересного… Ты сориентировал Ерохина на базар?
        - Он сам сообразил, - сказал я. - Парень тертый…
        Везде, особенно в городишках вроде Косачей, базар - средоточие жизни и кладезь ценной информации. Большую часть сведений о художествах «квакиных» мы получили как раз на базаре. По тем же причинам местный НКГБ уделяет ему особое внимание…
        - Теперь давай о Кропивницком, - сказал Радаев. - Чекисты хорошо поработали в областном центре, бывшем воеводстве. Ну, ты сам знаешь, как все обстояло…
        Я знал, конечно. На другой день после ареста Радаев отправил в камеру к часовщику военного парикмахера, и тот поработал на совесть, укоротил волосы, убрал бороду, оставив лишь усы а-ля Пилсудский - одним словом, сделал все, чтобы часовщик во всем походил на фотографию с паспорта (ее для надежности подполковник распорядился переснять и увеличить). Десять лет - это все же не двадцать восемь, как в случае Кольвейса. Без труда можно было определить, что на обоих снимках один и тот же человек.
        - До войны там было четыре часовщика, все старожилы, - продолжал полковник. - Один умер в сорок втором, был уже весьма преклонных лет. Кравца со всем семейством убили немцы - ты наверняка понимаешь по фамилии, кто он был?[23 - Многие польские евреи (и этнические поляки) носили фамилии, образованные от названия профессий: Млынарж - мельник, Кравец - портной и т. д. Это было широко распространено в России, Германии и Англии.]
        - Конечно, - сказал я.
        - Ну вот… Двое живы, причем один еще работает. Оба уже старые, но, по отзывам, сохранили ясность ума и трезвую память. Никакого Ендрека Кропивницкого они не знают, человека с фотографии никогда не видели. Уверяют, что никакого пятого часовых дел мастера в городе не было. То же показали и десяток опрошенных старожилов: имя им ничего не говорит, человек на снимках им неизвестен.
        - Интересно, - сказал я. - Один нюанс: специалисты уверяют, что паспорт Кропивницкого не на коленке сработан, а безусловно, выдан государством…
        - Я и не спорю, - сказал Радаев. - Только сам знаешь, на войне обстановка частенько меняется резко. Так и здесь получилось. Донесение из воеводства поступило утром, а незадолго до обеда пришла самолетом спецпочта из Москвы, иногда они тянут, но в этот раз сработали оперативно. Вот, любуйся. Тебе отписано, как старшему группы.
        Он выдвинул ящик стола и положил передо мной пакет, каких я навидался достаточно: размером со стандартную канцелярскую папку, плотная желтоватая бумага, кроме надписей - соответствующие штампы, две разломанные сургучные печати.
        - Личное дело капитана Ромуальда Бареи, - пояснил Радаев. - К нам попало в сентябре тридцать девятого. Наш аноним прав: капитан Ромуальд Барея и часовщик Ендрек Кропивницкий - несомненно, одно и то же лицо. Я, в отличие от тебя, польского не знаю, но фотография говорит сама за себя, а чтобы прочитать написанное латинским шрифтом «Ромуальд Барея», особенных знаний не нужно. Правда… - он поморщился, такое впечатление, досадливо. - Есть тут крупная несообразность. Мне Орлич навскидку перевел кое-что, совсем немного, но этого хватило, чтобы усмотреть крупную несообразность. Ничего не буду разжевывать, ты сам быстренько поймешь. Возможно, определишь: откуда у него взялся паспорт на другую фамилию, у таких, как Барея, частенько бывает несколько фамилий. - Он усмехнулся. - Впечатление такое, будто кто-то у поляков был большим шутником…
        - То есть?
        - Ты ведь, когда начал службу, почти два года занимался Польшей. Должен был читать польскую литературу и на польском, и на русском - мало ли где понадобится… Генрика Сенкевича читал?
        - Чисто по обязанности, как польскую классику, - сказал я. - Частным образом он мне решительно не пошел - тяжеловесный слог, затянуто… Вот Болеслав Прус - другое дело: «Фараон», «Кукла»… Совсем в другом стиле написано.
        - Ну, как гласит народная мудрость, кто любит попадью, а кто - попову дочку… - вновь усмехнулся подполковник. - А мне вот Сенкевич нравится. Вспомнил и сопоставил… В одном из романов из старинной жизни у него есть такой герой: рыцарь Ендрек из Кропивницы. Ендрек из Кропивницы - Ендрек Кропивницкий… Не похоже на простое совпадение. Точно, кто-то у поляков был шутником и хорошо знал классику. Ладно, это, по большому счету, несущественно. Иди и проштудируй дело. Потом сразу доложишь, что накопал.
        Я взял пакет, повернулся через левое плечо и вышел из кабинета - еще более обширного, чем мой, в силу той же специфики здания. В обычных условиях такой кабинет полагался бы даже не полковнику - генералу. Поднялся к себе на этаж выше, с трудом сдержавшись, чтобы по-мальчишески не скакать через две ступеньки. Настроение было прекрасное: рванула вперед работка, пусть и не дававшая пока следочка к Кольвейсу и его архиву…
        …Я неторопливо вытянул из пакета не такую уж толстую серую папку, положил перед собой…
        И не раскрыл. Оба-на, сюрприз!
        Подобных папок я повидал немало и в тридцать девятом, и позже. Отлично знал эту стандартную маркировку с печатным грифом и двумя большими штемпелями. В просторечии «двуйка», что означает по-русски «двойка». Если официально - второй отдел польского Генерального штаба, занимавшийся разведкой и контрразведкой. Заграничная разведка и действия против иностранной агентуры…
        Теперь я понимал, где сугубый профессионал Радаев моментально усмотрел «крупную несообразность» - надо полагать, сразу после того, как капитан Орлич ему перевел надписи грифа и штампов. Контрразведка «двуйки» работала исключительно против разведорганов противника, в нашем случае - против Разведупра (ставшего впоследствии разведуправлением Генерального штаба РККА) и внешней разведки НКВД. Украинскими националистами она занималась потому, что их обучали и вооружали абверовцы, которым УВО, а потом ОУН[24 - УВО - Украинская военная организация. Когда позже возникла ОУН - Организация украинских националистов, - УВО сначала стала ее подразделением, «Боевой организацией», а позже целиком вошла в ОУН.] поставляли разведданные - классическая иностранная агентура, хоть и маскировавшаяся под «независимых». Коммунистическим подпольем, то есть врагом внутренним, как раз и занималась дефензива, подчинявшаяся Министерству внутренних дел - как обстояло и в Российской империи, где Охранное отделение, занимавшееся исключительно «политиками», подчинялось МВД. Контрразведкой, как и внешней разведкой, рулили армейцы.
Две разные конторы. Здесь наш неведомый аноним угодил пальцем в небо: будь Барея «двуйкажем», как это в обиходе звалось, он никак не мог служить в дефензиве, и наоборот.
        Ладно, не стоит гнать лошадей, я ведь еще и не открывал папку.
        Ну и открыл. Фотография не подклеена, а вложена в аккуратный кармашек из плотной бумаги. Достаточно одного взгляда, чтобы вмиг опознать часовщика - судя по всему, снимок сделан близко к тому времени, к какому относится фотография в паспорте, быть может, вообще в одно время, а то и в один день - очень уж лица похожи, такое впечатление, относятся к одному и тому же возрасту. Разница только в том, что на паспортной фотографии Барея-Кропивницкий в костюме с аккуратно повязанным галстуком, а на фото из личного дела - при полном офицерском параде: офицерские галуны на воротнике кителя, капитанские звездочки на погонах. Наград только две, Львовский крест и юбилейная медаль. «Виртути милитари», надо полагать, еще не получил, иначе непременно надел бы для такого снимка.
        Ромуальд Барея, с непременной добавкой о родителях, как это было у поляков принято во многих документах, в том числе и в паспортах: «сын Рышарда и Марии». Ромуальд, надо же. По моему разумению, имечко такое приличествовало скорее красавчику-фрачнику вроде Макса Линдера[25 - Макс Линдер - знаменитый перед Первой мировой войной актер немого кино. Как правило, играл светских щеголей.] с напомаженным пробором и усиками стрелочкой - а у Бареи (что я отметил и при личном общении) физиономия была грубоватая, к которой больше подходило определение «мужицкая». Впрочем, если папаша и был простым «хлопом», то безусловно не из бедных - наш Ромуальд, родившийся 23 февраля 1894 года (та же дата и год, что в паспорте на имя Кропивницкого), в 1903 году поступил в гимназию, а при царе это было недешевым удовольствием, обходившимся в шестьдесят пять рублей золотом в год.
        Не доучился, в 1911-м вышиблен из предпоследнего шестого класса, как уточнялось, «за революционное выступление». Надо полагать, какая-то мелкая буза, на которую тогдашние гимназисты-старшеклассники были мастаки. Год проучился в некоем «Техническом училище Штакельмана», получил диплом часовых дел мастера и стал работать в часовой мастерской «Ланге и Кo» (судя по этому «и Кo», фирма могла быть и крупная) - вот откуда ноги растут…
        Та-ак… С 1912 года член ППС-РФ[26 - ППС - Польская социалистическая партия, основана в 1892 г., в 1906 г. раскололась на ППС - Революционная Фракция, делавшая главный упор на достижение независимости (лидер - Ю. Пилсудский) и близкую к большевикам ППС - Левицу (в 1918-м ППС-Левица и Социал-демократическая партия Польши и Литвы объединились в Коммунистическую партию Польши).], причем ее «боювки» - боевой организации. Серьезная была шатия-братия. Как и ее российская тезка, широко практиковала террор и «эксы» - красиво говоря, экспроприации (а если проще, лихие ребятки грабили банки, почтовые вагоны, вообще те места, где можно было раздобыть на партийные нужды неслабую денежку).
        Пойдем дальше… С марта 1912 по ноябрь 1918 г. - хозяин собственной часовой мастерской «Хронос». «Внес большой вклад в деятельность Боевой организации». Нигде не упоминается, что Барея самолично бросал бомбы и орудовал «браунингом». Наверняка у него были другие обязанности - часовая мастерская (как и аптека!) идеальное место для явочной квартиры, куда под удобным предлогом могут приходить связные. Самый разнообразный народ, среди которого выявить подпольщиков крайне трудно. Вдобавок можно собирать полезную информацию - чинить часы в первую очередь приходят люди солидные, с положением, из всех слоев общества (в том числе чиновники, военные и полицейские). Наверняка деньги на обустройство явки дали подпольщики - иначе откуда у восемнадцатилетнего свежеиспеченного мастера финансы на обустройство собственной мастерской? Ну, наследство получил, быть может. Впрочем, это абсолютно несущественно…
        «Обеспечил успешные акции Боевой организации, которыми иногда руководили «Зюк» и «Рыдзь»[27 - Зюк - одна из подпольных кличек Пилсудского. Рысь - Эдвард Рыдзь-Сиглы, впоследствии маршал, последний главнокомандующий армией довоенной Польши. Кличку Рыдзь (Рысь) официально присоединил к фамилии.] - ого, солидно для молодого парня… Экспроприации почтового вагона на Варшавской железной дороге, кассы Общества взаимного кредита и отделения «Дрезденер-банка», успешное покушение на жандармского подполковника Розена, ликвидация двух агентов Охранного отделения. Парень, надо полагать, был смелый - за такое можно было заработать не только каторгу, но и петлю, после того как ему исполнился двадцать один год, и он, согласно законам Российской империи, стал совершеннолетним, подлежащим смертной казни. Оказался то ли везучим, то ли хорошим конспиратором, то ли все вместе - так ни разу и не попался соответствующим органам, ни единого упоминания нет…
        Ноябрь-декабрь восемнадцатого - в чине хорунжего (по царским меркам - корнета или прапорщика, по нашим - младшего лейтенанта) командовал специальным отрядом «Локетек»[28 - Локетек (Локоток) - прозвище польского короля Владислава (1306 - 1331, король с 1320 г.), данное за малый рост.] (надо полагать, кто-то, давший такое именно название, был любителем старопольской старины). Что это был за отряд, не уточняется, но имеется интересное добавление: «Внес вклад в возрождение польской государственности». Надо полагать, отряд занимался чем-то серьезным.
        Кампания девятнадцатого-двадцатого годов - состоял при штабе дивизии, произведен в надпоручники (лейтенант), награжден Львовским крестом. Снова ничего конкретного, но есть все основания думать, что человек с большим опытом подпольной работы, явно занимавшийся партийной разведкой и контрразведкой, в штабе не карты рисовал и не каптеркой заведовал, Львовскими крестами так просто не бросались, их не так уж много, в отличие от других наград - номерные.
        Ага! После окончания советско-польской войны и до марта тридцать четвертого служил во втором отделе Генерального штаба, в воеводском управлении (в соседнем). Специализировался на работе против украинских националистов. Дважды был в командировках в Германии, в двадцать восьмом, в тридцать первом. Опять никаких подробностей, но тут и гадать нечего: человек с такой специализацией явно отрабатывал связи УВО с абвером. Оба раза под чужими фамилиями: Яцек Палашкевич и Рышард Клюгер, коммерсанты.
        Та-ак! В начале марта тридцать четвертого уволен в отставку «по состоянию здоровья». За месяц до этого получил паспорт на имя Ендрека Кропивницкого, скорее всего, для очередной операции под прикрытием, - и этот паспорт у него не забрали, хотя должны были. Вот так и появился на свет часовых дел мастер Ендрек Кропивницкий, перебравшийся сюда из соседнего воеводства и мирно ковырявшийся в часовых механизмах больше десяти лет при всех властях…
        Что еще? В марте двадцать первого обвенчался с Люцией Томашевской. Детей не было. Жена погибла в двадцать девятом в железнодорожной катастрофе. Три награды. Последняя, «Виртути милитари», вручена 23 февраля, в день сорокалетия, что позволяет сделать определенные выводы.
        Все. Ну, еще автобиография и три данные в свое время характеристики - две при очередных повышениях в звании, третья в январе тридцать четвертого. Ничего не добавляет к тому, что имеется в личном деле и послужном списке.
        Я уложил последний листок в аккуратную стопку и закрыл папку. Теперь можно было кое-что обмозговать. Прежде всего, несколько странно, что человек со столь солидным послужным списком поднялся в независимой Польше так невысоко. Боевик с дореволюционными заслугами, выполнял личные поручения Зюка и Рыдзя, стало быть, был им хорошо известен. «Внес вклад в возрождение польской государственности», а до того «обеспечил успешные акции Боевой организации». С такой биографией мог бы дослужиться если не до генерала, то уж до полковника, служить где-нибудь в Варшаве или Кракове, а не попасть в польскую тьмутаракань рядовым оперативником, да и к юбилею польского государства получить не юбилейную медалюшку, а скажем, орден Возрождения Польши.
        Ну, чужая душа - потемки. Возможно, именно такое звание и место службы его вполне устраивали - бывают и такие люди, что у поляков, что у нас. Возможно, здесь своего рода патологическое невезение, в любой армии мира хватает таких служак: исправно тянут лямку без единого взыскания, но так уж судьба оборачивается, что всю жизнь проводят в захолустных гарнизонах. Лермонтовский Максим Максимыч, ага, до седых волос вечный штабс-капитан. Знакомая история.
        И с его увольнением абсолютно непонятно. «По состоянию здоровья», но в личном деле нет медицинского заключения, что противоречит и нашим, и польским методам делопроизводства. Когда его арестовали, первым делом, как полагается, отправили на медицинское обследование - и врач заверил, что он ничуть не трухляв здоровьем, что любой наш полевой военкомат поставил бы ему штамп «Годен без ограничений» (конечно, на передовую его вряд ли послали бы, но мало ли занятий во втором эшелоне? Я на военных дорожках встречал немало таких вот крепких мужиков пятидесяти лет, а то и немного поболее).
        Тогда почему? Совершенно не верится, что его в очередной раз определили под прикрытием на роль цивильного часовщика. Прежние его поездки под личиной коммерсанта заняли одна две недели, вторая - неполный месяц. Что это за супероперация такая, ради которой «Кропивницкий» просидел бы под личиной больше чем пять с половиной лет? Наконец, если допустить, что таковая операция действительно имела место, никто не стал бы вносить в личное дело запись о мнимом увольнении - к чему доводить секретность до абсурда? И медицинского заключения нет. И не просматривается совершенно никаких прегрешений, за которые могли бы выпереть в отставку. Из личного дела следует: звезд с неба не хватал, но серьезных промахов или упущений по службе на зафиксировано, как и выговоров с занесением. Явно собирались и в третий раз отправить куда-то под прикрытием, но вместо этого через месяц отправили в отставку…
        Не стоило ломать над этим голову - были вещи поважнее, имевшие к нашим делам, в отличие от загадочного увольнения, самое что ни на есть прямое отношение…
        Почему таинственный аноним представил Барею-Кропивницкого сотрудником дефензивы? Из личного дела недвусмысленно следовало, что Барея к ней никогда не имел ни малейшего отношения. Служил в совершенно другой конторе. Всегда и везде во всем, что касается секретных (и не особенно секретных) служб, присутствует некая строгая иерархия. Офицер «двуйки» еще мог выступать в облике сотрудника дефензивы (как я сам два раза выступал в облике милиционера, один раз в гражданском, второй - в милицейской форме), а вот наоборот никак не могло оказаться, не та субординация в отношениях между двумя сугубо разными службами. И уж безусловно, «двуйка» не стала бы фабриковать личное дело ни в каких таких целях прикрытия…
        Несомненно, Радаев имел в виду именно эту несуразность. По роду службы Барея никаких коммунистических подпольщиков «катувать» не мог, его служебные интересы лежали в совершенно другой плоскости. Точно так же, как интересы Кольвейса. Даже если допустить, что Барея стал работать на абвер, былого противника, с Кольвейсом он никак не мог пересечься. Наш аноним - человек крайне осведомленный. Знает и настоящее имя Бареи, и его чин в «двуйке». А ведь ни одна живая душа в Косачах не знала, что мирный часовщик живет под чужой фамилией. Когда я говорил об этом со здешним уполномоченным НКГБ, он был не на шутку удивлен, что под самым носом у него, как он выразился, произрастал такой гриб-боровик, точнее, бареевик». А ведь работник был толковый, возглавлял здешний отдел НКВД с сентября тридцать девятого и до войны, всю войну был в партизанском отряде по своей линии…
        Мало того, аноним откуда-то знал, что Кольвейс служил именно в абвере - что далеко не каждый немецкий офицер знал. Личным, казенно говоря, наблюдением он бы ни за что этого не определил: абверовцы носили общевойсковую форму «фельдграу» без каких бы то ни было отличительных знаков. И фамилию знал. Так что налицо явное противоречие: с одной стороны, аноним знал то, чего не знал обычный немец и уж тем более обычный обыватель, с другой - приписал Барее несуществующие грехи. Ошибся или поступил так умышленно? А если умышленно, то зачем?
        Не было пока что ответов, и не следовало ломать над ними голову, приходилось, как иногда бывает, плыть по течению. И что больше всего злит, лежащая передо мной папка ни на шаг не приближает меня к Кольвейсу. Ладно, я теперь совершенно точно знаю, кто такой Барея. И какая от этого польза для дела? Ни малейшей…
        Каждый оперативник прекрасно помнит свое первое самостоятельное дело - и многие со мной согласятся, что это как первая женщина или первая награда. В начале октября моим первым как раз и стал майор из дефензивы - вот тот действительно пытал, издевался и насиловал. Передо мной лежало его личное дело, имелись показания доброй дюжины свидетелей - и едва этот жирный боров понял, что его хвост засунули в мясорубку и сейчас, не особенно и торопясь, прокрутят ручку на пару оборотов, запел, как соловушка, так что победа, признаться, мне досталась легко. (Ну, расстреляли, конечно, по приговору, а что с этим скотом еще делать было?)
        С Бареей все обстоит совершенно иначе. Мне попросту нечем его прижать, не на чем вести психологические игры. Репрессировать не за что. Его дореволюционная деятельность говорит скорее в его пользу - боролся с царизмом, без дураков, пусть и под другими знаменами. Участие в советско-польской войне само по себе не компромат. Как и то, чем он занимался в «двуйке»: мы сами точно так же гоняемся за оуновцами и абверовцами. Безусловно, он крайне заинтересует наших «смежников»: хотя Барея и десять лет как в отставке, наверняка многое из того, что он знает, ничуть не протухло, не устарело. Его постараются вывернуть до донышка, причем у него есть все шансы при хорошем поведении выйти на свободу. Или попасть в Войско Польское, где его опыт может пригодиться. Он будет далеко не первый такой и определенно не последний. «Смежники» примут его с превеликим энтузиазмом, но вот мне-то что делать? Посмотрит на меня Барея ясным незамутненным взором невинного младенца, скажет, что никакого Кольвейса не знает и в жизни не видел, а на абвер никогда не работал, и что я ему предъявлю? Только законченный дурак в такой
ситуации станет стучать кулаком по столу и орать что-нибудь вроде: «Сознавайся, вражина, нам все известно!» Барея на такую дурь не поведется. При всей своей невезучести он был когда-то твердым профессионалом. И царские жандармы его так и не разоблачили, и оуновцы не вычислили и не пристрелили (а ведь такое порой бывало, до войны они убили не просто офицера, а польского министра внутренних дел Перацкого), и абверовцы дважды лопухнулись, когда он к ним два раза приезжал в виде безобидного коммерсанта. Быстро поймет, что у меня ничего на него нет, и что мне останется? Как в школе, уныло стоять в углу и ковырять стенку - да и то если учитель не заметит и не одернет…
        В конце концов я пошел по пути наименьшего сопротивления - позвонил Радаеву, может ли он сейчас выслушать мой доклад, и, узнав, что может, взял папку под мышку и отправился к нему, невольно бросив взгляд на починенные Бареей часы. Они шли исправно, массивный маятник прилежно ходил взад-вперед: клятый Барея и в мирном своем ремесле был мастером…
        Сначала веселая, а после - ничуть
        Делать вечером оказалось решительно нечего - с Бареей я собирался побеседовать завтра (в потаенной надежде, что к завтрашнему дню всплывет что-то новое, хотя прекрасно понимал, что убаюкиваю себя пустышкой, как ребенок). А загадочный абверовский обер-лейтенант (эти слова следовало бы взять в кавычки) еще не приехал. В конце концов я решил, высокопарно выражаясь, приобщиться к прекрасному, благо удобный случай подвернулся. И мы с Петрушей, как всегда, сообщив дежурному, где нас в случае чего искать, отправились в театр, впервые за все время пребывания здесь, раньше было не до того. Всё лучше, чем сидеть в четырех стенах при полном отсутствии следа и ниточки…
        Помпезное было здание, опять-таки построенное при Николае Первом во времена безвозвратно сгинувшего процветания, - очень похожее фасадом на Большой театр в Москве, с колоннами и портиком. Зрительный зал человек на пятьсот, сцена, где запросто могли поместиться с полроты хористов, громадный занавес из тяжелого бархата, великолепная акустика. Пожалуй, не во всяком областном центре такая хоромина сыщется, скорее уж подходит столице союзной республики, а не нынешнему захолустному райцентру.
        Афиши расклеили за три дня до концерта. «Ирина Шавельская - романсы и песни русских и советских композиторов. Михаил Баратов - рояль, аккордеон. Григорий Лейзер - скрипка». Никогда не слышал таких фамилий, явно не народные артисты и не заслуженные - ну да дареному коню в зубы не смотрят, не знаю, как там обстояло с горожанами, а военнослужащим билеты выдавали бесплатно.
        Места нам с Петрушей достались в восьмом ряду. Обошлось без конферансье, просто свет медленно пригас, и тяжелый занавес стал короткими рывками раздвигаться. Там и сям зааплодировали, мы тоже культурно похлопали, чтобы не отрываться от коллектива. На ярко освещенной сцене стояли трое, и я их мимолетно пожалел: на огромной сцене они казались заблудившимися в музейном зале детишками. А они ничего, держались без всякой скованности. Тоже профессионалы, ага…
        Ирина Шавельская оказалась довольно красивой блондинкой в концертном платье до пола, с модной прической - то есть модной на начало войны, потом-то было не до женских мод что в одежде, что в прическах. Ее музыканты были совершенно неинтересными: просто двое мужчин непризывного возраста, один седоватый, второй лысоватый, без особых примет и, что характерно, без фраков, в обычных костюмчиках, разве что с белыми рубашками и «бабочками».
        Заиграли скрипка и рояль - на мой непросвещенный взгляд, вполне недурно. Но сосед слева, знакомый капитан Ланин из разведотдела полка, шепнул то ли мне, то ли самому себе: «Рояль чуточку недонастроен». А уж ему с горы виднее, он перед самой войной окончил консерваторию.
        Ирина запела приятным низким голосом («Контральто» - так же непонятно в чей адрес шепнул Ланин).
        В серьезной музыке я не силен и никогда ею не увлекался - еще в училище крепко полюбил оперетту и джаз. Но все же культурки у меня хватало, чтобы опознать классические романсы «Средь шумного бала, случайно…», «Отвори потихоньку калитку» и иже с ними. Только раз, когда зазвучал романс, совершенно мне неизвестный, я вопросительно покосился на Ланина. Он это заметил и шепнул, не оборачиваясь: «Ария Маргариты, Гуно». М-да, что называется, разобъяснил толково… Но голос у Ирины был приятный.
        Не скажу, чтобы я заскучал, но и удовольствия не получил никакого - очень уж не мое это было. Можете считать меня малокультурным, но я крепко подозреваю, что большинство сидевших в зале испытывали те же чувства. И все же это был театр, символ чего-то уютного, покойного, мирного времени, которое неизвестно когда наступит и неизвестно, наступит ли вообще персонально для меня - на войне не следует падать духом, но и лучиться дурным оптимизмом не стоит. В конце концов, последний раз в настоящем театре я был в Минске вечером двадцать первого июня сорок первого года, давали «Баядерку». Я на нее пошел третий раз за четыре дня, и дело не в любви к оперетте - была там одна молодая актриса, ничего у нас еще не случилось, но что-то определенно намечалось, пусть и не особенно серьезное, но и не совершенно легковесное. Вручил букет, решили погулять по городу до рассвета, а на рассвете и полыхнуло. В полдень я уже мчал на полуторке с тремя бойцами на запад со строжайшим приказом живым или мертвым вывезти бумаги особого отдела танкового корпуса. И никогда больше не видел Лесю, и не знаю, что с ней сталось, и до
сих пор не знаю, что с ней…
        Я опомнился, услышав не овацию, но довольно бурные аплодисменты - ага, кончилось первое отделение. Оказывается, далеко можно уплыть мыслями под классические романсы - я ведь начал уже было вспоминать, как ухитрился все же через четыре дня не попасть в окружение и вернуться к начальству со всеми бумагами. Это было ох как трудненько. Ну, посмотрим, чем нас порадует второе отделение - не зря же обещали аккордеон, и тот, что играл на рояле, ушел вслед за певицей, а скрипач остался не сцене.
        «Роялист» (почему бы его так не назвать по аналогии с пианистом?) вернулся первым, а вскоре появилась и певица, и я ее не сразу узнал. Совсем другой человек: в модном на день начала войны пестром крепдешиновом платьице, а главное, все моментально стало другим - походка, пластика, озорная белозубая улыбка, словом, образ, ничуть не вязавшийся с только что отзвучавшими классическими романсами и строгим концертным платьем. Задорная девчонка с соседнего двора, в которую все мальчишки тайно влюблены, а она их в упор не видит, бегает уже на взрослую танцплощадку, и вечерами оттуда ее провожает молоденький военный летчик в роскошной довоенной форме: синий китель с галстуком и сверкающими петлицами, пилотка набекрень…
        Бывший «роялист» вышел с большим шикарным аккордеоном, определенно заграничным, и они заиграли мелодию, которую до войны знал и стар, и млад - песня «Для меня ты хороша». Вот только с сорок первого на эту мелодию пели другие слова - которые опять-таки знал и стар, и млад.
        Ну конечно, а как же иначе? Подбоченясь обеими руками, лихо выкаблучивая стройными ножками, сверкая улыбкой, Ирина Шавельская задорно пела знакомое здесь всем и каждому (кроме горожан, слышавших песню впервые):
        Барон фон дер Пшик
        забыл про русский штык -
        а штык бить баронов не отвык.
        И бравый фон дер Пшик
        попал на русский штык,
        не русский, а немецкий вышел пшик.
        Вот теперь равнодушных и скучающих не стало.
        Мундир без хлястика,
        разбита свастика,
        а ну-ка влазьте-ка
        на русский штык!
        Барон фон дер Пшик,
        ну где твой прежний шик?
        Остался от барона только пшик!
        Вот тут грянуло! Не овация, но посильнее на несколько баллов, чем те аплодисменты, которыми проводили первое отделение. Офицеры из первого ряда бросили на сцену несколько букетов, а сидевший передо мной майор с узкими серебряными погонами медслужбы, видимо, особенно культурный, даже аплодируя, выкрикнул:
        - Бис!
        Боюсь, большинство присутствующих его попросту не поняли, призыв остался одиноким, и никакого бисирования не последовало (Ланин иронично покривил губы), музыканты заиграли новую мелодию, которую моментально узнал и я, и все наши, наверняка и кто-то из горожан - песня «В далекий край товарищ улетает» из знаменитого довоенного фильма «Истребители», после освобождения в тридцать девятом сюда завезли немало лучших советских фильмов, и многие местные за два неполных года успели их посмотреть.
        Пройдет товарищ все бои и войны,
        не зная сна, не зная тишины,
        любимый город может спать спокойно
        и видеть сны…
        Резко, громко распахнулась одна из четырех дверей в зал, и властный командирский голос распорядился:
        - Минуту внимания!
        Замолчала певица, застыв в чуточку нелепой позе, пискнув, замолчала скрипка, умолк шикарный аккордеон. Тот же голос распорядился:
        - Капитан Чугунцов, на выход!
        Не теряя время, не раздумывая, вскочил и стал пробираться к выходу. Никакого удивления на лицах военных в моем ряду не было: самое обычное дело, когда офицеров вот так вызывают из театра, кино или другого общественного места. Это и в мирное время вовсю практиковалось в городах, где стояли наши гарнизоны. Краем глаза я подметил, что и троица на сцене не выглядит удивленной: ну, надо полагать, не впервые во фронтовой концертной бригаде, привыкли.
        Я вышел и прикрыл за собой дверь. В зале вновь зазвучали скрипка, аккордеон и приятный голос певицы, именовавшийся на музыкальной фене «контральто». Незнакомый старший лейтенант с красной повязкой, на которой значилось «Дежурный», козырнул с ухваткой старого служаки:
        - Капитан Чугунцов? Старший лейтенант Бадалов, дежурный по театру. Только что звонил ваш дежурный. Подполковник Радаев приказал немедленно явиться к нему.
        Он смотрел без малейшего любопытства - ничего нового или интересного, дело совершенно житейское. Я кивнул ему, надел фуражку и быстро пошел к выходу. Не испытывал ни малейшего сожаления от того, что поход за прекрасным был прерван столь неожиданно. Наоборот, испытал радостное охотничье возбуждение. Этот вызов в восемь часов вечера мог означать только одно: дело каким-то образом сдвинулось с мертвой точки. Не случайно Радаев вызвал только меня, а Петруша остался повышать культурный уровень…
        Вскоре оказалось, что я прежестоко ошибся, никакого шага вперед, даже крохотного шажка. С точностью до наоборот, прибавилось тягостных неприятностей.
        Подполковник Радаев, как всегда, говорил бесстрастно, без тени эмоций на непроницаемом лице.
        Примерно около пятнадцати ноль-ноль (точное время никто не зафиксировал) в двух километрах от северной околицы Косачей по лесной дороге проезжал «студер» с пехотинцами. На обочине они увидели «Виллис» с поднятым капотом, и рядом - неподвижно лежащего ничком человека в форме советского офицера. Первое, о чем братья-славяне подумали - банда! Края наши были тихие, «дубравники», аковцы и прочая сволочь не докучали, но иногда все же забредали и они, и немцы-окруженцы, и ховавшиеся по лесам полицаи и прочие немецкие пособники. Поэтому «царица полей» в количестве взвода полного состава с лейтенантом во главе отреагировала соответственно: выскочили из кузова, залегли по обе стороны грузовика, приготовили имевшийся у них ручник, готовые чесануть по лесу из всех стволов. Однако ползли минуты, а в лесу не замечалось ни малейшего шевеления, да и птицы, быстро определил воевавший не первый год лейтенант, там и сям верещали, как непуганые.
        Встали, подошли к лежащему, как явствовало из погон и кантов, старшему лейтенанту-пехотинцу. Перевернули на спину и, люди бывалые, моментально определили, что он мертв, начал уже коченеть. Ни огнестрельного ранения, ни следов от раны, причиненной холодным оружием. Осмотревшись, пришли к выводу, что никто на него не нападал. Нападавшие непременно забрали бы оружие и документы, но в машине лежали «шмайсер» и пара «лимонок», пистолет остался в кобуре, а в карманах гимнастерки - серебряный немецкий портсигар, фотография какого-то типа и офицерское удостоверение личности - старший лейтенант Ерохин, командир разведвзвода отдельного разведбата нашего полка…
        Они там не задержались - а зачем? Положили тело в кузов, туда же определили автомат и гранаты и покатили в Косачи. «Виллис» оставили на месте - они бы и его взяли, говорил лейтенант, но никто у него, в том числе и он сам, не умел водить машину…
        Пока ехали, лейтенант пришел к твердому убеждению, что для очистки совести нужно первым делом отправиться не в комендатуру, а в Смерш. Командир разведвзвода, к тому же состоящего не в обычном стрелковом подразделении, а при отдельном разведбате, - человек не простой…
        Так он и поступил. И закрутилось. Радаев с ходу определил, что «тип» на фотографии - загадочный голый покойник, пристреленный возле палаца. Отправил тело на вскрытие, послал оперативников за «Виллисом», и других, уже с фотографией Ерохина, отправил порасспрашивать там и сям, не видали ли где Ерохина. Начиная с базара - не было никаких сомнений, что Ерохин, как и собирался, отправился порасспрашивать о покойнике (Федя Седых по телефону это подтвердил и добавил, что старлей, человек опытный, не рыскать бесцельно по улицам намеревался, а первым делом отправиться на базар, где многое о многих знают).
        До базара они не добрались - встретили двух знакомых офицеров, прекрасно Ерохина знавших, и те рассказали: около полудня они старшего лейтенанта на базаре и видели, причем не походило, что он покупал что-то - говорил с какой-то бабой, а потом на их глазах ушел с базара, сел в «Виллис» и уехал. Часа за два с половиной до того, как обнаружили тело.
        Радаев признался было, что собирался сначала раздраконить их в пух и прах за то, что вернулись в отдел, а не пошли с офицерами на базар и не отыскали эту самую бабу, от которой, вполне возможно, Ерохин и заполучил некую наводку. Однако быстро остыл - он не любил скоропалительных разносов. Капитан и старший лейтенант получили ясный и конкретный приказ выяснить, куда Ерохин ходил в Косачах, и только. Поручения отследить его контакты Радаев не давал. Он мне об этом, понятно, не сказал, но явно понял, что сам чуточку лопухнулся - мужик был самокритичный на должном уровне и свои ошибки всегда признавал, пусть и наедине с собой…
        С «Виллисом» не было никаких сложностей - оказалось, машина на ходу, завелась с полпинка, старший лейтенант Бабич ее и отогнал по принадлежности - в палац, в расположение разведбата. Предварительно обыскали, конечно, но ровным счетом ничего из ряда вон выходящего не нашли: брезентовая сумка с инструментами, фляжка с водой - вот и вся добыча. Не похоже, чтобы Ерохин на базаре что бы то ни было покупал - никаких таких покупок.
        Здесь снова всплыли некоторые несообразности. Если машина была на ходу, зачем понадобилось ее останавливать и поднимать капот? Предположим, что Ерохин устранял и устранил какую-то мелкую неисправность. Это он вполне мог сделать: аккурат перед войной окончил автодорожный техникум (поработать по специальности не успел - по радио выступил Молотов: война!), так что автомобильные моторы знал распрекрасно и чинить умел. Однако его ладони оказались совершенно чистыми, ни следа возни с мотором. Допустим, он их вымыл водой из фляжки (воды там оставалась ровно половина) и тщательно вытер, но безусловно сделал бы это только после того, как, закончив с ремонтом, опустил бы капот - а капот остался поднятым. Сумка с инструментами лежала в машине, а не возле машины. Значит, ни к какому ремонту Ерохин не приступал. Но капот был поднят… Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг какой-то! Неполадка была вовсе уж мелкой, скажем, разболталась гайка, соскочила клемма с аккумулятора, и мотор заглох? (С самим однажды такое случилось.) Но и для такой мелкой починки Ерохин достал бы из машины сумку с инструментом -
кто закручивает гайки пальцами, когда надежнее гаечным ключом? Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг, чтоб его…
        - Вот такие дела… - сказал наконец Радаев.
        Я его хорошо знал - эта реплика всегда означала разрешение задавать вопросы. Вопрос вертелся на языке, и я не промедлил:
        - А что вскрытие? Причина смерти?
        - Первоначальное заключение - остановка сердца.
        - А, ну это бывает… - сказал я.
        Действительно, пару-тройку раз слышал о таких случаях, один приключился в нашем полку: у мужика, которого можно запрягать в «сорокапятку» вместо лошади, никогда в жизни не жаловавшегося на сердце, мотор вдруг останавливается совершенно неожиданно. Подбегают к нему, а он уже не дышит, холодеет. В таких случаях обычно говорят с грустно-понимающим видом: «Сердце устало от войны…»
        - Сергей… - поморщился Радаев. - Не обратил внимания, что ключевое слово «первоначальное».
        - Простите, товарищ подполковник, лопухнулся, - сказал я с некоторым конфузом. - Действительно - первоначальное, значит, было и более обширное?
        - Было, - кивнул он, достал из папки лист бумаги с машинописным текстом и положил передо мной. - Читай, - и саркастически добавил: - Можешь разинуть рот, разрешаю. Я сам едва не разинул…
        Я прочитал неторопливо и внимательно. Рот не разинул, но был близок к тому: действительно, обалдеешь тут…
        Токсикологическое исследование показало: в организме присутствует ядовитое вещество органического происхождения, по некоторым параметрам, но именно что по некоторым, напоминает змеиный яд, но представляет собой что-то другое. Данное вещество современной токсикологии неизвестно. Можно сказать с уверенностью: попав в организм, в кровь ли, в пищеварительную систему, вызывает моментальную остановку сердца и паралич дыхания. Данное вещество обнаружено исключительно в кровеносной системе, в пищеварительном тракте и мышечной ткани отсутствует. Подпись: заместитель начальника медсанбата подполковник медицинской службы Брегадзе. Ну что же, Витязь в тигровой шкуре дело знает, кандидатскую перед войной защитил, а теперь, я слышал, помаленьку уже на военном опыте материал для докторской собирает. Подпись, печать…
        - Ну, что скажешь? - с несомненным любопытством спросил Радаев.
        - Что тут скажешь… - покрутил я головой. - Кроссворд типа ребус… Яд в организме… Ну не мог же он сам яд принять? Что он, беременная гимназистка раньшего времени? Любил жизнь мужик, яростно хотел, как все мы грешные, до конца войны дожить, девушка в Твери осталась, и, Федя Седых говорил, ждет, причем такая, что дождется… Ну никаких мотивов для самоубийства. Случались и на войне самоубийства, но военные люди всегда стрелялись, не вешались, не топились и не принимали яд, как нервные институтки…
        - Как говорил один мой знакомый старовер на Дальнем Востоке, такоже, - кивнул Радуев. - Никак не похоже на самоубийство. Значит, что?
        - Все, что не самоубийство, то убийство, - твердо сказал я. - Это ж азбука…
        - Она, родимая, - кивнул подполковник. - Давай-ка включи мозги и в темпе произведи на свет первоначальные наметки версии. Как это уже не раз у нас с тобой случалось. Как всегда, не бойся выдвигать любые предположения, даже самые сумасбродные - когда речь идет о наметках, все дозволено. Как всегда, временем не ограничиваю.
        Не стану себя чересчур хвалить как великого сыщика, я не он, но думал я не дольше, чем неторопливо выкурил сигарету. Не так уж и много имелось вводных, к тому же речь шла о предварительных наметках, когда дозволительна любая игра ума…
        - Если это не самоубийство, значит, его отравили, - уверенно сказал я. - Предварительные наметки таковы: получилось так, что Ерохин очень быстро, возможно, с подачи той самой бабы, которую видели офицеры, отыскал тропки к нашему «голяку». Узнал, где он живет… точнее, жил, поехал туда. А за всем этим стояла какая-то серьезная тайна, раскрытия которой кто-то по каким-то причинам страшно боялся. И когда понял, что Ерохин идет по следу, подсунул яд в каком-нибудь угощении или простой колодезной воде. Шито белыми нитками, согласен, на песке держится, но это самые правдоподобные наметки. В какой-то степени жизненно. Подлили или подсыпали яд… Черт! Никак не могли подлить или подсыпать. В заключении четко написано, что яд был только в крови, но не в пищеварительном тракте, значит, в желудке его не было. Не мог Ерохин съесть или выпить ничего отравленного. В кровь яд мог попасть только… в результате, скажем, укола или ранения, нанесенного отравленным предметом - ножом, штыком, как вовсе экзотический вариант - стрелой. Но вряд ли Ерохин вдруг сошел с ума настолько, что позволил бы кому-то незнакомому,
постороннему сделать ему укол. А если бы его этот посторонний чем-то поранил, Ерохин не уехал бы спокойно, в одиночестве, обязательно скрутил бы типчика и с собой прихватил. Нападение на советского офицера - не шутки, такое безнаказанно не оставляют. В общем, наметки такие: он случайно напал на след, который вел к какой-то важной тайне, и где-то его умышленно отравили. Похоже на авантюрный роман, согласен, но ничего другого в голову не приходит, как ни мучаю мозги…
        - И это все?
        - Все, - сказал я. - Ничего больше в голову пока не лезет…
        - Я не о том, Сергей. Твои наметки вилами по воде писаны, но при полном отсутствии твердых версий они могли бы стать тем раком, что на безрыбье - рыба. Могли бы. Но не становятся. - Он досадливо поморщился. - Сергей, что с тобой такое? Полное впечатление, что ты внезапно резко поглупел, уж прости за прямоту. Или настолько расслабился, впервые с довоенных времен попав в настоящий театр, что до сих пор собраться не можешь. Медицинское заключение. Ты, сокол мой, ухитрился пропустить важнейшее ключевое слово, которое все твои наметки изничтожает напрочь. Прочти-ка еще раз.
        Я прямо-таки схватил листок, пробежал его взглядом и понял, как оконфузился. Стыдно было невероятно.
        - Ну, понял, где лопухнулся? - спросил подполковник без тени злорадства, обычным своим бесстрастным тоном.
        - Понял, - сказал я, на миг опустив глаза, будто нашкодивший школьник. - Моментальная смерть…
        - Вот именно, - кивнул Радаев. - Брегадзе утверждает, что эта загадочная отрава при попадании в кровь вызывает мгновенную смерть, а он сугубый профессионал своего дела. Отсюда вытекает, что Ерохина не могли отравить ни в таинственном логове загадочного супостата, ни на обратном пути. Что бы это ни было, оно его настигло, когда он остановил машину на обочине, никак не раньше. Каюсь, я тут кое-что, по своему милому обыкновению, придержал в загашнике. Хотелось послушать, что тебе придет в голову при незнании этого обстоятельства. Так вот… Когда тело отправили на вскрытие, я позвонил Брегадзе и попросил, чтобы его еще сутки подержали на леднике в морге. Оказалось, совершенно правильно поступил. Когда получил заключение, поехал в морг и осмотрел тело едва ли не с лупой в руках. Иногда такой осмотр, сам знаешь, дает интересные результаты, хотя и редко, взять хотя бы дело «Башмачника»… Вот и теперь… Сзади на шее у Ерохина, - он показал себе за спину большим пальцем, - небольшая и, как говорят медики, совсем свежая ранка, окруженная заметной припухлостью, не успевшей сгладиться. И это окончательно
запутывает дело. Если предположить, что именно через эту ранку в кровь попал неизвестный яд, решительно непонятно, кто или что ее могло нанести. Больше всего это похоже на укус змеи, я их навидался и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии, но в том-то и загвоздка, что у змеи любой породы всегда два ядовитых зуба. Даже если допустить безудержный полет фантазии и решить, что Ерохина цапнула гадюка - а они тут водятся, - по какой-то причине лишившаяся одного ядовитого зуба… Нет, нереально. Во-первых, когда это гадюка прыгала? Да еще настолько высоко, чтобы ужалить в шею стоящего во весь рост человека? Не бывает столь прыгучих змей. А Ерохин именно что стоял. Лейтенант, тот комвзвода, воюет давно и трупов навидался. Он настаивает, что Ерохин лежал так, как падает человек, настигнутый смертью, когда он стоял во весь рост. Во-вторых, даже будь это феноменально прыгучая гадюка, медики однозначно определили бы яд как змеиный, а они утверждают, что на змеиный он только похож, и не более того. И наконец, гадюка - змея, можно сказать, родная. Исконная, посконная. Со старинных времен русскому человеку известная.
Когда это от укуса гадюки человек умирал моментально? Сплошь и рядом и не умирает вовсе, выкарабкивается. Вообще, говорил Брегадзе, нет такой ядовитой змеи, от укуса которой человек умирал бы моментально, будто молнией или пулей настигнутый. В самых тяжелых случаях, то есть при укусах самых ядовитых пород - но не гадюки! - всегда есть несколько минут агонии. Здесь именно что моментальная смерть. Что ее могло причинить, решительно непонятно. Может, у тебя и на этот счет наметки будут? Допускаются самые фантастические. Мне, как я ни старался, в голову приходят только индейцы с отравленными стрелами - читал где-то, что в амазонских джунглях и сейчас живут такие племена, и у негров в Африке что-то такое есть. В Юго-Восточной Азии до сих пор, писали где-то, есть племена, использующие на охоте духовые трубки с отравленными стрелами. Вроде того дикаря у Конан Дойла. Только где вся эта экзотика и где мы? Я уж скорее поверю в волка-оборотня, чем в то, что по белорусским лесам бегают амазонские индейцы, негры или малайцы с отравленными стрелами. Да и не отравленными тоже. Знаешь, скоро будет тридцать лет, как
служу, с восемнадцати годочков. Куда только служба не заносила, каких только диковин не повидал. Но ни разу не сталкивался со случаем, когда человека убивали бы стрелой. Что скажешь?
        - Есть еще кое-что, - сказал я, поколебавшись. - Читал еще пацаном в том же «Мире приключений» про ядовитых ящериц. Их вроде бы встречали в Альпах и где-то в Америке. Только там же писалось, что сведения такие - крайне недостоверные. Все «очевидцы» как на подбор какие-то мутные, и вещественных доказательств никаких: ящерицы эти не попали людям в руки ни живыми, ни дохлыми, и ни одного укушенного не объявилось…
        - Вот видишь, - хмыкнул он. - Очередная сказочка… Ладно. Давай поговорим о конкретике, в данном случае о практической географии. Вот, присмотрись. Ты польский хорошо знаешь, тебе легче, это мне Орлич все названия переводил…
        Радаев выложил передо мной отличную карту-двухверстку с надписями на польском и грифом польского лесничества - ну, это мне знакомо, лесники в любой стране располагают подробнейшими мелкомасштабными картами… Косачи и окрестности. У северной окраины городка простым карандашом очерчен неровный полукруг, если прикинуть, километров пять в ширину и столько же в длину. Семь названий, два отмечены кружочками, два - просто точками.
        - Семь населенных пунктов? - вслух предположил я.
        - Именно, - кивнул подполковник. - Правда, под категорию населенных пунктов подходят только два, обозначенных кружочками. Две деревни, одна маленькая, другая побольше. Остальные пять - хутора. Расчет здесь простой. Все остальные деревни и хутора расположены гораздо дальше. Тело нашли около пятнадцати ноль-ноль, а смерть наступила, уверяют медики, самое малое два часа назад, а то и раньше. Ты сам должен прекрасно знать: в каждом конкретном случае время смерти определяется индивидуально, нет какого-то шаблона. Так что самое малое - тринадцать ноль-ноль. Из Косачей Ерохин уехал, когда едва минул полдень. Так что прошло меньше часа… Явно он не кружил по району, вероятнее всего, съездил в какое-то одно конкретное место и возвращался назад. Да, машину нашли вот здесь, стояла передом в сторону Косачей. Посмотри сам: все семь точек остались у него, как выражаются моряки, за кормой. Я, конечно, послал туда людей - Семенихина с Козубом. Больше выделить не смог - как порой бывает, операция «Верблюд» рванула неожиданно вперед, пришлось бросить все силы на нее, равно как на «Кассиопею» и «Фокстрот». Но даже
будь у меня свободные оперативники, я бы все равно послал только двух на «Виллисе». Плохо мне верится, что будет результат. Хорошо еще, если что-то произошло в одной из деревень - тут уже много народу запомнило бы «Виллис» и советского офицера. А вот если на хуторе… Там обитает одна семья, ну, две. Гораздо легче сговориться. Заявят с честными глазами, что не было ни такой машины, ни такого офицера, и как определить, что они врут? Лазать по окрестностям с лупой, как Шерлок Холмс, искать следы шин? Проблематично. А главное, нет ни малейших доказательств, что смерть Ерохина, пусть чертовски загадочная, хоть как-то связана с его поиском «голяка». Ни малейших доказательств… С Ерохиным все. Поговорим теперь о твоей группе - хотя именовать ее так будет чуточку высокопарно, это все же группа… Называя вещи своими именами, вы двое бьете баклуши и мух на окне считаете. Что никоим образом вам не в упрек - вам просто нечем заняться, а поиски архива прекращать нельзя. Крамер, звонили из армейского управления, задерживается. Там на маршруте нелетная погода, протяженный грозовой фронт, который нерационально облетать
стороной. Самолет сел в Смоленске, там пока и остается. Единственная ниточка, заслуживающая такого названия с превеликой натяжкой, - Барея, точнее, поданная на него анонимка, связывающая его с Кольвейсом. И отнестись к ней надо серьезно: аноним откуда-то знает Барею и его звание, Кольвейса и его звание… Ты еще долго намерен Барею мариновать на нарах?
        - Да нет, - сказал я. - Собирался его вызвать на первый допрос - точнее будет, на беседу, - как только вы меня отпустите. В этой связи нужно кое-то обговорить…
        Два капитана
        В полном соответствии с предписаниями стул для «собеседников» мне намертво прикрепили к полу метрах в двух от стола. Предосторожность отнюдь не лишняя: допрашиваемый порой стул с превеликим удовольствием использовал бы в качестве единственного аргумента. Без всякой надежды вырваться на свободу, конечно, - из чистой вредности. Однако для Бареи я заранее поставил второй, впритык к столу. Во-первых, ему следовало ознакомиться с лежащим на столе документом, своим личным делом, а во-вторых, я нисколечко не верил, что он взбрыкнет. В конце концов, это не откровенный идейный вражина вроде того эстонского эсэсовского лейтенанта, что в мае сего года кенгурячьим прыжком на меня кинулся с прикрепленного стула (ну и получил по сусалам). Хваткий контрразведчик, пусть и отставной, должен понимать неписаные правила игры…
        Так что, когда сержант-автоматчик из конвойного взвода привел часовщика, я жестом отправил его в коридор, а Барее показал на тот стул, что стоял вплотную к столу. Подумал мельком: пока что не выпало случая прикрепленный стул обновить… Кольвейса бы на него - не оттого, что я ждал какой-то выходки с его стороны, а чтобы сразу осознал свое положение…
        Какое-то время разглядывал Барею откровенно. Он не выглядел ни осунувшимся, ни особенно угнетенным, в точности таким, как во время нашей предпоследней встречи, когда он мне чинил вот эти самые часы.
        - Ну что же, давайте внесем ясность, - сказал я по-польски, решив лишний раз попрактиковаться в языке, хотя Барея, как выяснилось, русский знал хорошо. - Вы арестованы военной контрразведкой. У вас есть жалобы? Согласно правилам, вы можете подавать письменные жалобы в военную прокуратуру.
        - Пожалуй, никаких жалоб, - ответил он почти сразу же. - Не на что пока пожаловаться, разве что на неожиданное лишение свободы… но ведь такую жалобу никакая прокуратура не станет рассматривать, я уверен…
        Хорошо держался, говорил спокойно, рассудительно, без тени настороженности или страха - ну конечно, старая школа, подполье и контрразведка. Вообще-то так держатся и люди, не знающие за собой никакой вины, но не будем гнать лошадей…
        - Фамилия моя Чугунцов, звание - капитан, - сказал я.
        - Да, я так и думал, - сказал он так же спокойно. - Совершенно как в старые времена - один просвет, четыре звездочки. Правда, при царе звание делились на две степени: штабс-капитан, с погонами, как у вас, и на ступеньку выше, просто капитан, с одним просветом без звездочек. У вас, видимо, по-другому? Вы ведь не добавили «штабс», что непременно сделали бы, если бы именно так звались…
        Хорошо, что он разговорился с самого начала о посторонних вещах. Спешить мне некуда, в данном конкретном случае можно себе позволить отвлеченные разговоры - и, как обычно, следует установить психологический контакт.
        - Ну, система у нас немножко другая, не прежняя, - сказал я. - Сейчас о ней нет смысла рассказывать. Погоны у нас вас, наверное, чуточку удивляют?
        - Безусловно. В семнадцатом за такие погоны могли и убить на улице. А сколько раз я видел, как с офицеров срывали погоны… А теперь даже…
        Он замолчал, но ход его мыслей был понятен: он бросил взгляд на фотопортрет Верховного - в кителе, с погонами маршала Советского Союза (правда, аналогов в царской армии это звание не имело, его, пожалуй, можно было сравнить (но не вслух и не при замполите) с генералиссимусом восемнадцатого века. Это после Суворова не было генералиссимусов).
        - Ну, давайте к делу? - предложил я. - Дело очень простое. Не вижу смысла устраивать долгие и путаные психологические игры… пан капитан в отставке Ромуальд Барея.
        Безусловно, это для него было ударом под дых, но никак нельзя сказать, что он был так уж ошеломлен или потрясен - ну да, старая школа, как говаривал незабвенный Михаил Самуэлевич Паниковский, человек с раньшего времени…
        Барея молчал явно выжидательно - ага, ждал, что я скажу дальше. Ну, психологические игры и тут не нужны…
        - Вот, ознакомьтесь.
        Личное дело отставного капитана лежало тут же на столе, прикрытое чистым листом бумаги соответствующего формата. Я отложил лист, развернул папку к Барее и раскрыл на первой странице, где в аккуратном бумажном кармашке красовалась его фотография при полном параде, разве что без конфедератки.
        Ему хватило одного взгляда. Сказал с видом человека, которому все ясно:
        - Ах, вот оно что…
        - Ну да, - сказал я. - Вообще-то есть некоторые основания запираться. Можно сказать, что это ваш двойник. Совершенно в духе Дюма. Я видел при обыске у вас на книжной полке десяток романов Дюма, в том числе всю мушкетерскую трилогию. Книги изрядно зачитанные. Любите Дюма?
        - С гимназических времен, - ответил он и улыбнулся ничуть не натужно, хотя и не особенно весело. - Надеюсь, Советы мне этого в вину не ставят?
        - Разумеется, нет, - сказал я. - У нас Дюма много издают. Я с собой возил одну-единственную книгу, «Трех мушкетеров», удобный такой, маленький, но толстый томик, с прекрасными французскими иллюстрациями, вполне возможно, дореволюционными - книга была издана еще в двадцать девятом. Только в сорок третьем наша машина с вещами попала под бомбежку, все сгорело… (это была чистая правда - и никакая не военная тайна).
        - Знаю такие иллюстрации, - кивнул Барея. - Наверняка Морис Лелуар.
        Надо же, как мы мило болтаем! Ну, это только на пользу делу…
        - Так вот, о Дюма, точнее, о романе «Десять лет спустя», - сказал я. - Там у короля Людовика был двойник… точнее, брат-близнец, из которого в интересах высокой политики сделали Железную Маску. Иногда политики - такая сволочь… Словом, вы можете заявить, что у вас был брат-близнец, и Ромуальд - это как раз он, а вы, скажем, Станислав, изначальный часовщик по жизни. Правда, в личном деле написано, что капитану Ромуальду Барее был выдан паспорт на имя Ендрека Кропивницкого, и жили по нему вы, а не близнец… Что скажете? Был близнец, или это вы и есть?
        - Я, - сказал он почти спокойно. - Смешно, глупо и чуточку жалко было бы цепляться за сказочку о брате-близнеце… К вам эти бумаги попали, конечно же, в тридцать девятом?
        - Конечно.
        - Ну, понятно, - кивнул Барея. - Хаос стоял преизрядный, эвакуировать архивы было, собственно говоря, и некуда - с запада подходили немцы. А уничтожить никто не озаботился. В подобном хаосе остаются целехонькими и самые секретные архивы…
        Он так и лип любопытным взглядом к папке, и я быстро понял, в чем тут дело, - не ребус… Усмехнулся:
        - Так и тянет почитать, а?
        - Признаюсь, да, - сказал Барея. - Любому офицеру было бы интересно почитать свое личное дело. Вам, наверное, тоже?
        Конечно, мне было бы интересно, как любому офицеру - тут он кругом прав. Но подтверждать его догадки я, разумеется, не стал. Сказал, сделав приглашающий жест:
        - Бога ради, читайте. Времени у нас много, к тому же это не наши военные тайны, а как раз ваши, да к тому же устаревшие… правда, далеко не во всем. Только не особенно затягивайте. Курите, если хотите.
        - Трубка и табак остались в камере…
        - Это не проблема. - Я придвинул к нему початую пачку трофейных сигарет, спички и пепельницу. - Только постарайтесь побыстрее.
        - Постараюсь, - заверил Барея, закурил и взялся за папку.
        Я тоже закурил и краем глаза наблюдал за ним. Смело можно сказать, что работал он с бумагами профессионально: что-то пробегал взглядом, что-то читал внимательно, а пару документов явно перечитал уже внимательнее, чем в первый раз. Что ж, согласно старому анекдоту, мастерство не пропьешь, это фисгармонию - запросто…
        Он управился за девять с лишним минут, я засекал время. Отложил папку, хмыкнул как-то неопределенно.
        - Интересно? - спросил я.
        - Менее, чем я думал. Примерно то, чего и ожидал…
        - Ну, что же, вам решать… - сказал я. - Итак, чем занимался отряд «Локетек»? Или это секрет?
        - Да что вы! - махнул рукой Барея. - Это и тогда, в восемнадцатом, не составляло ни малейшего секрета. Мы разоружали германцев, уходивших домой. Забирали оружие, боеприпасы: военные обозы, вообще все, что могло пригодиться будущей польской армии.
        - Это было трудно?
        - Вовсе нет, - усмехнулся Барея. - Скорее наоборот. Это в Прибалтике немецкие части сохраняли дисциплину и боеспособность еще несколько месяцев, а те, что стояли в России, удивительно быстро превратились чуть ли не в стадо. Не исключено, русский пример повлиял - они увидели, что войну можно закончить и так. Не проявляли ни малейшего желания нам сопротивляться, думали об одном - как быстрее и безопаснее добраться до фатерланда. Иногда, узнав, что нам нужно, попросту швыряли на обочину винтовки и подсумки, оставляли обозы, пулеметные повозки, орудийные запряжки. Оставалось все это собрать и погрузить на повозки. Это повторялось так часто, что хлопцы меня прозвали Ромек-Трагаж[29 - Tragarz - грузчик (польск.).]. Вы хорошо, я вижу, знаете польский. Знаете, что это означает?
        - Конечно, - сказал я.
        Он продолжал с легкой мечтательностью во взгляде, как всякий, у кого встает перед глазами его безвозвратно ушедшая лихая молодость:
        - Только раз в меня пальнул их офицер - видимо, особенно упертый монархист, не желавший смириться с происходящим. Промахнулся, а второй раз не дали выстрелить его собственные солдаты - навалились, дали по морде, вырвали револьвер. Очень им не хотелось воевать. - Он улыбнулся совсем по-молодому. - Слева на обочине у меня стоял пулеметный броневик, а справа - пушка-трехдюймовка. Броневик мы тоже забрали у немцев, он был исправный, и пулемет тоже, с патронами, а пушка, когда мы там встали, валялась в кювете. Она была неисправна, без единого снаряда, но впечатление производила, если не подходить близко. Броневик выглядел очень внушительно, пушка тоже, трое хлопцев изображали, что они - готовый к бою расчет. Вот немцы не приглядывались. Я же говорю, воевать нисколечко не хотели - побыстрее бы ноги унести к своим Гретхен. Кое-где появились даже зольдатенраты - солдатские советы, как у вас. Кое-где поднимали красные флаги…
        - Да, я читал.
        - А я видел собственными глазами, - сказал Барея с едва заметным превосходством старого пса над молодым щенком. - Валит толпа расхристанных, небритых, часто пьяных солдат, несут красный флаг, поют разные социалистические песни, в том числе «Интернационал». Потом, у себя в Германии, эти, с красными флагами, несколько лет бунтовали, несколько советских республик учредили, недолговечных, правда. Но это вы наверняка лучше меня знаете, у вас должны были об этом много писать, они же тоже были большевики…
        - Да, писали много и подробно, - сказал я. - Так что это не особенно и интересно. Давайте о другом. «Виртути милитари» вам вручили в день вашего рождения, причем в сороковую годовщину. Это просто совпадение, или тут что-то другое?
        - Да нет, не совпадение, - сказал он охотно. - Скорее уж подарок ко дню рождения, к сорока. У меня был старый приятель. Даже больше, чем приятель. Из тех, что немцы называют «альте камераден». Вы знаете немецкий?
        - Хуже, чем польский, но тоже неплохо, - сказал я. - Ну как же. «Старые товарищи». Часто означает скорее однополчанина, чем доброго приятеля на гражданке.
        - Вот именно. Только не однополчанин, мы с ним вместе не воевали, а старый товарищ по подполью. Мы три года были в одной группе. Была такая группа - «Кмициц». Лех Валашевич, Рекс. Мы встречались пару раз в год, мы и еще четверо «старых камрадов». Лех оказался тем из нас, кто сделал самую блестящую, мы так думали, и я сейчас так думаю, карьеру - после восемнадцатого пошел по чисто военной линии, служил в Генеральном штабе, в тридцать третьем стал полковником. Он мне и позвонил однажды, сказал, что хочет сделать особенный подарок к сорокалетию. Оказалось, вот что он имел в виду. Сказал, что для человека с моей биографией у меня маловато наград. У него самого было шесть… Понимаете ли, я оказался в сложном положении. С одной стороны, как-то и неловко принимать такой подарок. Орден все же сугубо боевой. С другой - меня дважды откровенно обошли наградами, причем во второй раз - как раз «Виртути» четвертой степени. Отказываться было бы совсем уж нелепо, в этом могли усмотреть какую-то демонстрацию, а у меня и в мыслях ничего подобного не было. Ну, принял. Последнее письмо от Леха я получил в конце
августа тридцать девятого, что с ним, ведать не ведаю.
        - Так… - сказал я. - Коли уж вы переписывались и в тридцать девятом, он знал, что вы теперь - Ендрек Кропивницкий?
        - Знал. Как и остальные «старые камрады».
        - Вот очередной вопрос касается как раз Ендрека Кропивницкого, - сказал я. - И снова - исключительно из любопытства, у нас ведь именно беседа, а не допрос… Не могу отделаться от впечатления, что в вашем увольнении в отставку есть некоторые странности. У вас и в самом деле довольно примечательная биография. Подпольщик с дореволюционным стажем, в характеристиках написано: «Внес большой вклад в деятельность Боевой организации», «Внес вклад в дело возрождения польской государственности»…
        Барея пожал плечами:
        - Что вам сказать? Я не страдаю ни излишним честолюбием, ни ложной скромностью. Предпочитаю нечто среднее. Таких, как я, было не так уж мало. А канцеляристы любят подобные пафосные обороты…
        - Водится за ними такой грех, - сказал я со знанием дела. - Итак, вы продолжали службу с новехоньким орденом на груди, получили в третий раз паспорт на другое имя, значит, готовилась какая-то операция? Уж не опять ли собрались в Германию?
        - Вот именно.
        - И вдруг вас отправляют в отставку по состоянию здоровья - причем медицинского заключения в личном деле нет. Что противоречит обычной канцелярской практике. Есть в этом какая-то странность, я бы сказал, неправильность. Неспроста все это было… Не расскажете ли, в чем там было дело? Хотя, если вам неприятно вспоминать, я не настаиваю…
        - Ценю вашу деликатность… - усмехнулся Барея, как мне показалось, не без грусти. - Ну, в конце концов, минуло десять лет, эмоции и чувства потускнели… Случилась банальная история без всякой польской специфики: такое может произойти где угодно, я уверен, и у вас случается… Не сработались с начальником вашего воеводского отдела, подполковником Навроцким. Вряд ли есть смысл подробно рассказывать, в чем там заключалось дело? Все в прошлом… Скажу кратко: конфликт зашел настолько далеко, что все это так и кончилось…
        Крепенько они должны были поцапаться. В подобных сварах все козыри в руках у начальника. Мог и не заходить настолько далеко, ограничиться тем, что загнал бы подчиненного в какую-нибудь здешнюю тьмутаракань - воеводский, то бишь областной начальник располагает к тому нешуточными возможностями, оформит все так, что комар носу не подточит - даже в отношении человека, за которым не сыщется упущение по службе. По старому принципу: «Я начальник - ты дурак». Этот его подполковник пошел дальше. Возможно, свою роль сыграл и орден - то, что Барея его получил через голову начальства, могло лишь прибавить злости означенному подполковнику. Ситуация знакомая, что уж там…
        - И вы не пробовали доискаться правды? - спросил я вновь с искренним любопытством. - Коли уж чувствовали себя несправедливо обиженным, очень возможно, таковым и были - никаких упущений по службе и просто промахов за вами не числилось, в характеристиках ничего подобного не отмечено. Все, что я о вас знаю, позволяет судить: человек вы отнюдь не вялый или нерешительный…
        - Спасибо за комплимент, - усмехнулся он в густые усы а-ля Пилсудский.
        - Это констатация факта, - сказал я. - К тому же в свое время были знакомы и с Зюком, и с Рыдзем, ваш «старый камерад» служил в Генштабе, был полковником. Я на вашем месте непременно попытался бы побарахтаться…
        - Вряд ли, - убежденно сказал Барея. - На моем месте вы наверняка вели бы себя точно так же. Ни с Зюком, ни с Рыдзем я после восемнадцатого года не виделся, очень уж высоко они летали, особенно Зюк. В событиях двадцать шестого года я никакого участия не принимал[30 - В мае 1926 г. маршал Пилсудский устроил военный переворот и отстранил от власти прежнее руководство.], так что с этой стороны - никаких заслуг. А Лех… Он служил не в «двойке» - в другом, можно сказать, мирном по сравнению с «двойкой» отделе. На рядовой должности. В любом Генштабе превеликое множество полковников на рядовых должностях. Орден он еще смог устроить, а вот помочь… Я его и не просил. Обстоятельства были против меня. Я, конечно, могу рассказать, но очень уж неприятно вспоминать. Да вам вряд ли это интересно.
        - Совершенно неинтересно, - сказал я. - Итак, вы, насколько я понимаю, подчинились, не поднимая шума и не пытаясь искать правду. И вам оставили паспорт прикрытия. Вообще-то это против правил…
        - Безусловно, - сказал Барея. - Однако Навроцкий чуть ли не открытым текстом дал понять, что его как нельзя лучше устраивает именно такое положение дел: капитан Барея, по сути, перестал существовать, как не бывало, появился часовщик Кропивницкий, человек абсолютно цивильный, не связанный с «двойкой» и вообще с армией. И намекнул, что лучше бы мне убраться из города - там было не так уж мало людей, знающих Барею, и превращение его в часовщика Кропивницкого их крайне удивило бы, сами понимаете. Да я и сам не горел желанием там оставаться. Обосновался километрах в пятидесяти севернее, в Косачах, продал домик там, купил здесь, устроил мастерскую… Когда пришли ваши, особенных притеснений не потерпел. Скорее всего, у вас не дошли руки до мелкоты вроде меня, вы были заняты делами помасштабнее - национализировали заводы и поместья, устраивали колхозы… Правда, меня зачислили в артель с дурацким, простите уж, названием, но и от этого не было особенного неудобства, разве что налог увеличили. Ну а немцы, когда пришли, не трогали мелких предпринимателей вроде меня. Я к тому же не еврей - чистокровный поляк.
Оккупацию, в общем, с Анелей пережили благополучно. Я решил, так будет и дальше, но крупно ошибся… Пан капитан, можно мне, в свою очередь, задать вопрос?
        - Задавайте, - сказал я, уже примерно догадываясь, каким этот вопрос будет.
        - За что меня арестовали? - спросил Барея. - У меня было много свободного времени, чтобы все обдумать. К моей дореволюционной деятельности не может быть никаких претензий - мы боролись против царизма, как и большевики, пусть и со своей спецификой. То, что я против вас воевал в двадцатом, - опять-таки не компромат. Не слышал, чтобы кого-то преследовали просто за участие в войне. Да и потом… В тридцать девятом ваши в массовом порядке гребли полицейских, жандармов, сотрудников дефензивы, в общем, всех, кто имел какое-то отношение к политике. Но это чуточку другое. К тому же я никогда не работал против советской агентуры. Исключительно против абвера и оуновцев, но вы ведь заняты тем же самым? Тогда - за что? Можно было бы предположить, что вас интересует моя довоенная служба - далеко не все из того, чем я занимался, потеряло актуальность. Но мы беседуем почти час, а вы этой темы не коснулись и словечком. Наконец, жутко любопытно: как вы узнали, что я - это я? Мое личное дело попало к вам, но это еще ничего не значит. Те два неполных года, что здесь была советская власть, для меня прошли абсолютно
спокойно. И вдруг, аж в сорок четвертом… Вы, наверное, не ответите?
        Умен, чертушка, но не догадывается, что лишь облегчил мне задачу, могу обойтись без лишних вопросов.
        - Отчего же, отвечу самым исчерпывающим образом, - сказал я. - Вот почитайте…
        Достал из папки положенную на самом верху анонимку и подал ему. Это никакое не самовольство и не пренебрежение правилами - санкционированное подполковником Радаевым, согласившимся со мной, что другого выхода у нас нет. Идиотством было бы спрашивать его в лоб: «Вы, случайно, не работали на абвер, пан Барея?» Кто на его месте ответит утвердительно, не будучи приперт к стене убедительными доказательствами? Посмотрит невинным взглядом, ответит возмущенно: «Никогда в жизни!» И что прикажете делать дальше? Тупик…
        Я уже убедился, что лицом он владеет хорошо, но все же не так мастерски, как индейские следопыты из романов Купера. Да и в отставке уже больше десяти лет, так что должен был подрастерять прежнее мастерство. У него было лицо человека, облыжно обвиненного в тяжком грехе, в котором он решительно неповинен. Явно перечитал уже медленнее и внимательнее. Брезгливо, словно дохлого мыша, бросил бумагу на стол, яростно выдохнул:
        - Вздор!
        По-польски это звучало очень выразительно: Bzdura!
        - Вздор! - повторил он уже спокойнее. - У вас есть убедительное доказательство, что я служил вовсе не в дефензиве. - Он показал на свое личное дело.
        - Действительно, - кивнул я. - А после увольнения вы никак не могли пойти на службу в дефензиву, ваша десятилетняя жизнь здесь прекрасно известна и не оставляет места для какого бы то ни было занятия, кроме ремесла часовщика. С этим вопросом покончено. Но что касается всего остального…
        - Никогда не работал на абвер, - сказал Барея. - Или у вас есть другая информация? Молчите? Значит, ничего у вас нет, кроме этой писульки.
        - Кстати, что вы о ней думаете? Есть какие-то соображения?
        - Пожалуй, кое-какие соображения есть… - чуть подумав, сказал Барея. - У меня создалось впечатление, что он гораздо грамотнее, чем хочет казаться. Пишет с ошибками, но все до единой запятой на месте. Без единой ошибки написал слово «абверовский» - а ведь его мало кто из местных знал. Наконец, некоторые буквы выведены каракулями, но другие, те же самые, написаны чуть ли не каллиграфически. Впечатление такое, словно он крайне редко, может быть, первый раз в жизни писал анонимку от лица безграмотного мужичка; то ли устал, то ли просто не смог соблюсти полное единство стиля.
        Примерно такие же соображения родились и у меня после вдумчивого изучения анонимки. И еще одно обстоятельство, о котором Барея умолчал, да и я говорить ему не стал. Письмо было написано на хорошем русском языке. Когда наступила польская оккупация, всякое обучение на русском языке прекратилось. На белорусском, впрочем, тоже. Почта даже не принимала телеграмм, написанных на белорусском, пусть латиницей. Отсюда плавно вытекает: письмо писал человек старшего поколения, близкий по возрасту Барее, получивший до революции некоторое образование - оно в Российской империи велось исключительно на русском. Кто-то более молодой непременно допустил бы полонизмы, но их нет, ни единого…
        - И никакого майора Кольвейса вы не знали?
        - Не знал, - сказал Барея. - Никогда не водил дружбу с немецкими офицерами. В качестве клиентов их у меня много перебывало, я, как водится, не только в нашем ремесле, записывал фамилии в книгу, но никогда их не запоминал - к чему? Одну только и помню: фон Шикеданц. Из-за того, что он единственный, кто принес по-настоящему интересную вещь: брегет работы самого Луи Брегета, конец восемнадцатого века, с великолепной эмалевой миниатюрой на крышке.
        - Ну и как, починили?
        - А брегет и не требовал починки, - усмехнулся Барея. - Достаточно было закрепить расшатавшуюся шестеренку, хорошенько вычистить и смазать. Но с немца я содрал, как за полноценный сложный ремонт - никогда так не поступал с горожанами, но от немца, я решил, не убудет. А еще он был единственным, кто настоял, чтобы в книгу записи клиентов я его внес именно как фона, такой типичный пруссак - прямой, как палка, надменный, при монокле. Он упомянул мимоходом, что попал в «эту убогую дыру» прямиком из Франции. Там, видимо, и украл где-то брегет, курва… Словом, из-за этого я фамилию и запомнил. Даже если и приходил какой-то Кольвейс, фамилию не запомнил, как и все прочие. Да и назваться он мог любым другим именем - я ведь не спрашивал у клиентов документы, никто так не делает. Майоров у меня побывало много. Даже полковники бывали. Фон Шикеданц как раз был полковником.
        - Вот, почитайте, - и я подал ему неизвестно откуда полученный точный словесный портрет Кольвейса.
        Возвращая его мне, Барея пожал плечами:
        - Кто бы их всех специально запоминал? Не было к тому причин. Судя по описанию, внешность обыкновенная, ничем не примечательная. Для меня все клиенты были на одно лицо, как со множеством профессий обстоит, не только с часовщиками. Разве что некоторые обратят чем-то особенное внимание, как тот же фон Шикеданц или тот эсэсовец, что приперся пьянехонький, настолько, что часы, которые нес в починку, потерял где-то по дороге… А можно полюбопытствовать, какую должность этот майор занимал?
        - Ну, это не наш секрет, а немецкий… - ухмыльнулся я. - Милейший человек, начальник разведывательно-диверсионной школы абвера, что базировалась под Косачами.
        - Ах, эта…
        - Вы о ней знали? - спросил я без особого удивления.
        - Со временем я ее, можно сказать, вычислил, - сказал Барея. - Видите ли, с определенного момента в Косачах что ни воскресенье стали появляться странноватые хлопцы, по возрасту никак еще не годившиеся в солдаты. Но щеголяли в аккуратных солдатских мундирчиках, правда, без погон. И с пистолетами в карманах. Причем пользовались совершеннейшей безнаказанностью, что бы ни натворили. А натворили они немало. Даже…
        - Вот это можно опустить, - сказал я. - У меня есть полная обширная информация обо всем, что они натворили. Грабежи базарных торговцев, изнасилования, даже два убийства…
        - Именно так. И всякий раз оставались безнаказанными - как ни в чем не бывало появлялись в следующее воскресенье. Их откровенно боялись. И у некоторых, несмотря на щенячий возраст, были немецкие награды. А ведь немцы соблюдали внешние приличия и не позволяли солдатам безобразничать в открытую. Но этим все сходило с рук…
        - Вы сами с ними никогда не сталкивались?
        - Случилось однажды… Вломились средь бела дня, когда я был один в мастерской. К сожалению - местные ни за что не стали бы с ними связываться, а вот немецкий офицер свободно мог шугануть. Один сунул мне пистолет под нос и сгреб из витринки с исполненными заказами отличные швейцарские часы… в точности такие, как у вас на руке. Когда за ними пришел хозяин, обер-лейтенант, я ему все рассказал, сказал, что моей вины тут нет совершенно. Он ничуть не удивился, явно о них был наслышан. Изругал их последними словами, сказал, что непременно напишет рапорт в комендатуру но, мне показалось, энтузиазмом не пылал. У него вырвалось даже: «Эти чертовы малолетние шпионы…» Он тут же замолчал, явно жалел, что проговорился, а я сделал окончательные выводы. Определенные подозрения были и раньше - их наряд, пистолеты в карманах, немецкие награды, а главное, полная безнаказанность, что бы ни натворили. А после слов обера уверился окончательно: это разведывательно-диверсионная школа абвера. Другое дело, раньше никогда прежде не случалось, чтобы они в такие набирали подростков…
        - Ну, в войну они и до такого докатились, - усмехнулся я. - Вы ведь должны прекрасно понимать: подросток вызовет гораздо меньше подозрений, а вот заниматься шпионажем, стрелять в спину и закладывать взрывчатку может не хуже взрослого.
        - Да, в самом деле… И еще один случай был… В такие школы в качестве обслуживающего персонала немцы брали посторонних, не имевших никакого отношения к абверу людей. Я с этим сталкивался в Германии. Честно признаться, оба раза как раз и занимался абверовскими разведшколами для украинцев. От такой обслуги можно выведать немало полезного, даже не вербуя из них агентуру. Ну а если уж вербовать - еще полезнее. Так вот, и абверовцы в Косачах вели себя точно так же: там, где немцы не хотели пачкать ручки черной работой, нанимали местных - истопники, конюхи, возчики, кухонная прислуга… В кнайпу[31 - Кнайпа - этакая помесь пивной, забегаловки и дешевой столовой.], где я обычно посиживал, стал ходить один такой истопник. Он, когда набирался, рассказывал кое-что интересное - как эти хлопцы ходят строем, как тренируются в стрельбе. Любил потрепаться по пьянке, а вот держать язык за зубами не умел. Он очень быстро исчез из Косачей, как вовсе не бывало. Наверняка немцы узнали, что он распускает язык, и… - У него стал вид человека, настигнутого внезапным озарением. - Знаете, что мне пришло в голову, пан капитан?
Такой вот истопник имел доступ во все помещения, кроме разве что особо секретных, и уж наверняка топил печь в кабинете Кольвейса. Там, несомненно, тоже была печь - не сидел же майор, начальник школы, зимой в нетопленом помещении? Что-то такой вот кочегар да мог услышать, в том числе и фамилию Кольвейса. Те, кто, как я, родился до революции, порой неплохо знали не только русский, но и немецкий, у нас всегда жило немало немцев, еще со старых времен, для них даже лютеранскую кирху построили. Вот вам и ответ, откуда аноним знает Кольвейса.
        - Толковая мысль, - подумав, кивнул я. - Вот только эта версия ничуть не объясняет, откуда аноним знает вас. Простой истопник…
        - Да, действительно…
        - У вас есть какие-нибудь соображения, чем именно аноним хотел вам навредить?
        - Конечно, - сказал Барея. - Кстати, это еще одно косвенное доказательство, что аноним - человек в годах. Должен помнить, что тут творилось, когда город на короткое время заняли красные. Вот тогда после такой анонимки меня свободно могли, не утруждая себя разбирательством, поставить к стенке. Простите великодушно, но тогда это было в порядке вещей. Конечно, «двойки», как и дефензивы, тогда еще не было, но мне аноним мог приписать сотрудничество с охранкой. Меня могли сгоряча и расстрелять без суда и следствия. Конечно, позже ваши спецслужбы вели себя совершенно иначе, но в девятнадцатом - другое дело. Аноним попросту отстал от времени…
        - Интересная версия, - кивнул я. - Однако при любых версиях неизменным остается одно существенное обстоятельство… Аноним должен вас крепенько не любить. Крепенько… У вас есть серьезные недоброжелатели? Враги? Человек обычно прекрасно знает своих недоброжелателей и врагов…
        - Не было у меня ни тех, ни других, - уверенно сказал Барея. - Вот разве что… У Анельки не первый год вяло тянулся конфликт с соседкой из-за огорода. Знаете, как это бывает… Анелька считала, что это Влада оттяпала законные несколько грядок, а Влада держалась противоположного мнения. Эти бабы… Влада как-то забросала грязью белье на веревке. Анелька тоже не подарок - однажды бросила ей в огород дохлую кошку. Бабы… Ни я, ни Владин муж никогда в эти дрязги не вмешивались. А больше у меня ни с кем никакой вражды или недоброжелательства не было. - Он покрутил головой, похмыкал. - Да и эта свара отпадает: ни Влада, ни ее муж не могли знать, кто я на самом деле, и уж никак не могли знать Кольвейса…
        Что ж, это звучало убедительно… Непроясненным оставалось одно…
        - Как видите, в сотрудничестве с абвером аноним обвиняет не только вас, но и вашего закадычного приятеля Владимира Липиньского. Что вы на это скажете?
        - Чепуха, - убежденно сказал Барея. - Конечно, жизненный опыт учит, что стукачом - неважно, у кого - может оказаться кто угодно, человек, на которого в жизни не подумаешь. И все же… Десять лет Влодека знаю, он мне не сердечный друг, но тем не менее… Пожалуй что, именно «альте камерад». Единственный такой в Косачах. Отношения с ним у нас… Но вы ведь наверняка информацию о наших отношениях собрали? Мы ничего не скрывали, и полгорода знало, что мы давние приятели…
        - Собрали, не вижу смысла скрывать, - кивнул я.
        - Ну вот… Влодек - человек совершенно аполитичный, держался в стороне от любого подполья - как, впрочем, и я. Домосед, почти никогда не выезжал из Косачей до войны, а уж в войну - тем более. Да и его работа… Если рассуждать со здоровым профессиональным цинизмом, в толк не возьму, чем он был бы интересен для немцев. Скорее уж идеально подходил бы на роль связного у подпольщиков, но никогда на это не пошел бы. Не то чтобы он трусоват, просто из тех людей, что стремятся к спокойной, уютной жизни в своем домашнем мирке. Собственно говоря, и я такой же. Наконец, есть одна крупная неувязка. В жизни не слышал, чтобы абвер держал где-то внутреннюю агентуру - что в Германии до войны, что при оккупации. Абверовцам это попросту не нужно, у них своя специфика работы. Гестапо или полиция - совсем другое дело. И уж кому-кому, а начальнику абверовской разведшколы внутренняя агентура абсолютно без надобности. Но нас с Влодеком обвиняют в сотрудничестве именно с абвером. Воля ваша, что-то тут крепенько не складывается.
        Я держался того же мнения, но делиться с ним своими соображениями не стал - не стоило чересчур уж гладить его по шерстке. Сказал:
        - Есть еще пара частностей… Не может оказаться так, что недоброжелательство к вам связано с вашей женитьбой? Скажем, отвергнутый соперник… Иногда такие долго таят нешуточную злобу…
        - Не было никакого соперника, - уверенно сказал Барея. - Уж про такого я бы знал. Когда я с Анелькой познакомился, она жила одиноко, и никого у нее не было. Так что ни у кого отбивать не пришлось.
        - Значит, этот вариант отпадает… - сказал я. (И решил про себя: в ближайшее время надо постараться раздобыть образцы почерка этой самой Влады и ее мужа. Порой и пустяковая долгая свара из-за нескольких грядок может человечка побудить написать такую вот анонимку.) - И еще одно, быть может, опять-таки из чистого любопытства… Вы случайно не знаете, почему Липиньский остался вечным холостяком?
        Меньше всего тут было от любопытства. Коли уж Липиньского припутывают к этой истории, к Кольвейсу, следует его потихонечку разрабатывать, составить заочно его как можно более полный психологический портрет.
        - Мы с ним никогда об этом не говорили, - сказал Барея. - Но я несколько раз слышал от старожилов, заслуживающих доверия… Еще до революции у Влодека была какая-то очень романтическая любовная история. У него и сейчас стоит на столе фотография очень красивой девушки, одетой по дореволюционной моде. Когда мы только что познакомились и я стал бывать у него дома, спросил, кто это. Влодек сухо ответил: «Одна знакомая с прежних времен». Видно было, что он категорически не хочет поддерживать разговор на эту тему - и я никогда больше ее не затрагивал. Но мне стало любопытно, я, разумеется, не стал предпринимать углубленных поисков, но с тем и с этим поговорил. Так и узнал о его романе. Иные говорили даже, что они обручились. Но все сходились на том, что у них что-то разладилось. То ли девушку кто-то отбил, то ли она просто уехала - в те бурные времена многие уезжали в места, казавшиеся им более безопасными. Как бы там ни было, в Косачи она больше не возвращалась. Ну а Влодек, такое у меня сложилось впечатление, так и остался вечным холостяком. В жизни такое тоже случается, хотя гораздо реже, чем в дамских
сентиментальных романах. Или вы другого мнения?
        - Ну, отчего же, - сказал я. - Бывает. Со мной самим такого, слава богу, никогда не случалось, надеюсь, и не случится.
        - Пан капитан… Я ни за что не поверю, что Влодек работал на немцев. Когда знаешь человека десять лет, да еще имеешь за спиной жизненный опыт определенного рода, о многом говоришь с уверенностью, даже если не знаешь точно. Да и абверу совершенно были не нужны стукачи из местных, вы это должны знать не хуже меня. Или за те десять лет, что я прожил мирным часовщиком, в их работе что-то изменилось? Стали же они набирать в разведшколы подростков, чего никогда прежде не было…
        - Да нет, в отношении стукачей ничего не изменилось, - не раздумывая, ответил я. - Вот видите…
        Хотя он сам пребывал в непростой жизненной ситуации, старого приятеля защищал, как мог - похвальная в людях черта. Пожалуй, на этом разговор - скорее беседу, чем допрос, - следовало закончить. Просто-напросто не о чем больше разговаривать…
        …Когда бравый сержант-конвоир увел Барею, я долго сидел за столом, курил, анализировал наш разговор.
        Смело можно сказать, что между мной и экс-капитаном установился неплохой контакт. Он был словоохотлив, говорил откровенно, в том числе и о том из прошлого, о чем я его не спрашивал - например, о том, что в Германии он занимался как раз разведшколами абвера. В общем, он произвел на меня хорошее впечатление - не вилял, не запирался, не проявлял ни капли враждебности, защищал старого приятеля от тяжелого обвинения. Вот только наша долгая и откровенная беседа ни на шаг не продвинула меня к главной цели - абверовскому архиву и Кольвейсу. Я топтался на том же месте.
        «Может, выпустить его?» - подумал я. Вот так взять и выпустить за полнейшей недоказанностью обвинений? Сейчас не девятнадцатый год, когда и в самом деле, что уж там, человека могли прислонить к стенке после такой вот анонимки, в которой вместо абвера фигурировала бы охранка или белогвардейская разведка. Сложные были времена, в чем-то чертовски бесхитростные, незатейливые…
        Взять и выпустить, пусть себе и дальше чинит часы, живет со своей Анелей - разумеется, под плотным негласным, круглосуточным наблюдением, которое не позволит ему скрыться. Аноним, кто бы он ни был, вполне вероятно, близко от Бареи. Узнав, что Барею освободили, он, не исключено, предпримет что-то еще, позволившее бы нам вытащить его за ушко да на солнышко и вдумчиво расспросить, откуда он знает майора Кольвейса. Предложить это Радаеву?
        Не пойдет. Заранее можно предсказать, что Радаев возразит. Во-первых, нет никакой гарантии, что аноним вынырнет из неизвестности. Во-вторых, для плотного круглосуточного наблюдения понадобится не один человек, а с людьми у нас сейчас запарка, почти все брошены на конкретные операции, гораздо более важные, потому что способны быстро принести конкретные результаты.
        Остается одно - ждать Крамера в надежде, что он привезет что-то, способное сдвинуть нас с мертвой точки. Следует ждать его уже сегодня - Петруша звонил по моему поручению в Смоленск, и там ответили, что к утру установилась летная погода…
        Товарищ Крамер
        - Знакомьтесь, - сказал Радаев. - Капитан Чугунцов - товарищ Крамер. - Он скупо улыбнулся. - Собственно говоря, обер-лейтенант Крамер, краса и гордость абвера, кавалер Железного креста второго класса и парочки медалей. Не выбросили?
        - Держу в тумбочке, - тем же полушутливым тоном ответил Крамер, пожимая мне руку.
        Рукопожатие у него было крепкое. Здорово походил на настоящего тевтона - светлые волосы, голубые глаза. Постарше меня лет на пять, широкоплечий, крепкий. Логично было бы ожидать, что он прилетит в нашей военной форме (наверняка у него есть офицерское звание), но что интересно, вид у него был совершенно штатский: ношеный, но аккуратный костюм с рубашкой в полосочку, да вдобавок волосы гораздо длиннее, чем полагается и в нашей, и в немецкой армии, мало того, изрядно зарос - еще не борода, но уже не щетина. Чуточку непонятно. Для поездки в Косачи он, возможно, и надел бы ради пущей конспирации цивильный костюмчик… да нет, штатский в коридорах Смерша привлечет гораздо больше внимания, чем офицер. Волосы нестрижены и борода небрита, очень похоже, с тех самых пор, как немцы драпанули, а он остался в Косачах. А кто тогда мог знать, что Смерш займется поисками архива, что Крамеру придется лететь к нам? Нет, не ради нас все затеяно…
        Такой его внешний вид имел одно-единственное объяснение: в скором времени ему предстояло уйти к немцам. Под самым что ни на есть благовидным предлогом: долго скрывался где-то (возможно, выйдет в этой самой штатской одежонке), а потом пробрался к «своим». Все это время, естественно, не стригся и не брился. На нашем участке в доброй дюжине мест сплошной линии фронта нет - дремучие леса, обширные болота. Подозрений не вызовет - обычная с окруженцами история.
        Человеческая мысль быстрее молнии, и все это пронеслось у меня в голове, пока мы с ним усаживались у стола…
        - Ну, приступим, - сказал подполковник Радаев. - Мне безусловно тоже следует послушать. Я приказал, чтобы в ближайшие полчаса меня не отвлекали на текущие дела - разве что случится что-то важное или позвонят сверху. Вам этого времени достаточно, товарищ Крамер?
        - Вполне, - сказал тот. - Так вот… С определенного времени жизнь нашей школы сопровождали некоторые странности… - Он улыбнулся. - Я и дальше буду говорить о немцах «наши», а о наших - «советские» или «красные», так уж привык.
        Точно, подумал я. Отвыкать от прежних словечек он не хочет именно потому, что возвратится туда, где в ходу как раз такие именно словечки…
        - Примерно месяца за два до сдачи немцами Косачей Кольвейс несколько раз ездил в город в штатском, чего никогда прежде не делал. И всегда его сопровождал, тоже в штатском, обер-лейтенант Эрнст Гильферинг, наш главный инструктор стрелкового дела. В некоторых смыслах - очень интересный человечек. Как и Кольвейс, прибалтийский немец из Риги, только гораздо моложе, двадцати четырех лет. Мало того, он, оказалось, окончил гимназию, где директором был как раз Кольвейс. В сороковом тоже репатриировался в рейх и очень быстро оказался в абвере. В школе появился год назад, и они с Кольвейсом встретились очень тепло. Смело можно сказать, что Гильферинг был самым близким к Кольвейсу человеком, в отношениях с другими майор держал известную дистанцию… Зачем они ездили в город в штатском, представления не имею: и к Кольвейсу с расспросами не подкатишься, не будешь выспрашивать начальство о его делах, и расспрашивать Гильферинга не стоило, было бы очень неосмотрительно. Если бы в город он ездил один, возможно, и имело бы смысл попробовать. Скажем, с ухмылочкой поинтересоваться, не роман ли у него с городской
красоткой, которая немецкой формы пугается - хотя роман у него был как раз в школе. И посмотреть, что он ответит. Но он всегда сопровождал Кольвейса… Странноватые поездки. Почему в штатском? Единственное, что приходит в голову, - встречи с агентурой. Но абвер в силу специфики работы не нуждался во внутренней агентуре…
        - Мы тоже об этом думали, - сказал Радаев.
        - Ну вот… Даже если предположить, что у Кольвейса вопреки обычной практике была в Косачах какая-то агентура, решительно непонятно, почему его всякий раз сопровождал Гильферинг. Скорее уж с ним ездил бы гауптман Биндер - он как раз и занимался контрразведывательным обеспечением. Положительно, речь шла о чем-то другом… Теперь о романе Гильферинга в школе. Он крутил роман с одной из курсанток, Татьяной Терех по кличе Эльза - у всех курсантов были клички. Конечно, вряд ли там были пылкие чувства в стиле Ромео и Джульетты, но безусловно это было нечто, к чему лучше всего подходит определение «роман», а не вульгарные постельные развлечения. Девушка была красивая, выглядела на все восемнадцать, а Гильферинг был холостяк. В школе они на людях держались, как учитель и ученица, но такая школа - все равно что маленькая деревня. Практически все знали, что она спит с Гильферингом. Кольвейс на это смотрел сквозь пальцы. Гильферинг всякий раз, когда ей давали увольнительную, возил ее в город - развлекались в заведениях «нур фюр дойче». Она всегда одевалась в нарядное немецкое платьице, которое ей наверняка
Гильферинг и подарил, и не только его. Я вам подробно расскажу об этой Татьяне, потому что она в тех странностях, о которых речь пойдет дальше, играла одну из главных ролей…
        - Да, разумеется, - кивнул Радаев.
        - Очень любопытный был экземплярчик, знаете ли… Я читал ее подробную автобиографию - их брали у каждого курсанта, причем не единожды, это Зиндер ввел такой порядок. Так вот, среди курсантов не было никого, кого можно было бы назвать «идейным» сторонником немцев. Трое были сынками полицаев, а один - чиновничка из городской управы, но и это не тянет на определение «идейный». Им просто нравилось быть у немцев этакими ландскнехтами, получавшими нешуточные привилегии, деньги, а то и награды. То, что все это приходилось зарабатывать шпионажем и диверсиями, их нисколечко не волновало. Специфика здешних мест, всего-то два неполных года проживших при советской власти… Кому-то нравилось быть ландскнехтом, кого-то подцепили на крючок, играя на извечной мальчишеской тяге к приключениям. А вот Татьяна-Эльза - особая статья. Смело можно сказать: несмотря на юные годы, вполне сформировавшийся враг, сознательная ненавистница советской власти. Отец у нее обитал в Шполянах - это километрах в тридцати к северу от Косачей. Пользуясь старыми терминами, кулак высокого полета. Имел гектаров пятьдесят земли, с дюжину
коровушек, столько же лошадей. Разумеется, вся эта благодать требовала батраков и батрачек, сам он белы рученьки черной работой не пачкал. Еще держал единственную в деревне корчму. По примеру панов старинных времен посадил туда кабатчиком оборотистого еврея Фишмана, тот и деньги в рост давал якобы от своего имени. Ну, сами понимаете: на виду был «жид пархатый», а сам Терех как бы и ни при чем… Большой дом под железной крышей, птичник, свинарник, прислуга, две брички… Одним словом, форменный помещик. С польскими властями, жандармерией и осадниками давно наладил самые теплые отношения: у него частенько бывали в гостях повятовые чины, вкусно ели-пили, наверняка и денежки им совал. Именно власти ему устроили так, что его корчма в деревне осталась монополией. Татьяна и ее старший брат жили натуральными барчатами - в польскую школу в повят ездили на бричке, отец их наряжал по-городскому, как сыр в масле катались. В тридцать девятом за Тереха крепенько взялись, отобрали практически все, выселили в деревенскую хатенку. Хотели отправить все семейство за казенный счет куда-нибудь за Урал, но Терех извернулся:
пошел ночью в хлевушку, привязал веревку к стропилам, накинул на шею петельку… Вдову с детьми не тронули, но в колхоз не взяли - к чему она там? Она кое-как зарабатывала шитьем, тем и жили все трое. Вместо польской школы в повяте открыли советскую, туда детки и ходили уже пешком. В пионеры девчонку, конечно же, не приняли, а брата не приняли в комсомол, впрочем, и пионерская, и комсомольская организации там были слабенькие, не успевшие к приходу немцев как следует развернуться. В школе им пришлось несладко, их откровенно шпыняли: «Ага, отпанствовались?» Когда пришли немцы, вдовушка попыталась было вернуть добро назад. Некоторым это удавалось, но у нее не получилось. Так и жила шитьем. Школу немцы закрыли. Сыночку к началу войны стукнуло восемнадцать, и он, что было ожидаемо, поступил в полицию. Кровушки нацедил изрядно, но в сорок третьем партизаны его наконец пристукнули. После этого мамаше с сестричкой жилось совсем скверно - у мамаши не стало прежней клиентуры, а пристроиться портнихой «нур фюр дойче», в отличие от некоторых других, не смогла. Копались на огороде, держали подсвинка, тем и
пробавлялись. Весной сорок четвертого Танюша попалась на глаза одному из вербовщиков Кольвейса - у него их было с полдюжины, штатных и внештатных, и через гестапо и местную полицию искали подходящие кадры. Вот так Танечка и попала в нашу школу, стала еще и Эльзой. Тот еще цветочек, скажу я вам! Кольвейс раз в неделю собирал нечто вроде педсовета, обсуждали будущее использование каждого курсанта. Эльзу решено было пустить по линии терроризма. Конечно, ее, как всех, и остальным гнусным премудростям учили - радиодело, шифрование, уход от наблюдения, тактика поведения на допросах… Но сошлись на том, что девка - прирожденная террористка. В июне ей устроили что-то вроде экзамена - отвезли в полицию, где как раз хотели повесить партизана, дали пистолет… Всадила пулю не моргнув глазом и невозмутимо спросила: «А еще красных у вас не найдется?» Биндер ее туда возил, рассказывал потом, даже полицаев проняло: на вид примерная старшеклассница, но глаза… Одним словом, несмотря на юный возраст, лютый и убежденный враг советской власти. Стрелять, кстати, выучилась очень неплохо. Гильферинг ее натаскивал и во
внеурочное время, чему она была только рада. «Табуретка» у нее хорошо получалась, и с одним пистолетом, и с двумя. Знаете, что это такое?
        Мы знали - давно занимались разведшколами абвера. Человека ставят на табуретку напротив трех мишеней, когда с одним пистолетом, когда с двумя. Инструктор по стрелковому делу неожиданно опрокидывает табурет ударом сапога - неизвестно заранее, в каком направлении. Задача - в падении поразить все три мишени. Забава не для растяп.
        - Извелась от нетерпения, бедняжка, - фыркнул Крамер. - Не могла дождаться, когда закончит учебу и ее перебросят за линию фронта. Не дождалась, стервочка… Теперь - о явных странностях последних недель существования школы. Но сначала… Вы ведь знаете, что случилось с абвером в июле сего года?
        Разумеется, мы знали - была подробная сводка. После провала покушения на Гитлера и самого военного заговора (по тевтонской любви к красивым названиям поименованного операцией «Валькирия») абвер основательно прищемили. Его главу адмирала Канариса закатали в концлагерь как английского шпиона. Неизвестно, были ли эти обвинения обоснованными, но к заговору он был безусловно причастен. Сам абвер забрали у вермахта и подчинили РСХА, Главному управлению имперской безопасности, конкретнее, СД, то есть Гиммлеру. Абверовцы вмиг превратились из гордых рыцарей в этаких кнехтов Гиммлера, людей второго сорта. Кое-кого и арестовали в рамках разгрома «Валькирии».
        Крамер продолжал:
        - Ну, тогда знаете, что СД ужесточила наблюдение за бывшим абвером. Мне пришлось в этом убедиться на собственном примере. - Он улыбнулся весело, по-мальчишески озорно. - Перед вами, товарищи, - самый натуральный стукач СД в славных рядах витязей абвера. У меня и раньше были сильные подозрения, что гауптман Биндер работает на СД, а потом они подтвердились. Биндер поговорил со мной с глазу на глаз, раскрыл карты и стал вербовать в информаторы СД. Я на вербовку пошел моментально, не испытывая, как вы понимаете, ни малейших душевных терзаний, наоборот, мое положение только упрочилось. Биндер усиленно копал под Кольвейса, хотел его спихнуть и занять его место. Ему это так и не удалось. С одной стороны, все знали, что Кольвейс ходит в любимчиках Канариса, с другой - все знали, что в любимчики он попал как один из разработчиков плана «Юнгевальд», от которого СД вовсе не собиралась отказываться. И все равно положение Кольвейса пошатнулось, так что Биндер до последнего не терял надежды…
        Сугубый профессионал, оценил я. Мы узнали кое-что новое о взаимоотношениях внутри разведшколы, но ничегошеньки о жизни самого Крамера. Понятно, почему он охотно пошел на вербовку: если бы начальником школы стал Биндер, положение Крамера только упрочилось бы.
        - Теперь о главном, - продолжал Крамер. - Вы наверняка знаете, что «преподавательский состав» и курсантов эвакуировали за шестнадцать дней до того, как Косачи были оставлены? Исключительно из-за того, что школа оказалась в опасной близости от линии фронта. Знаете? Отлично. А подробности знаете? Нет? Ну что же, мое начальство правильно поступило, когда направило меня к вам, чтобы я эти подробности рассказал… Так вот, в школе, кроме Кольвейса, остались Гильферинг и Эльза. Со мной все понятно: меня под благовидным предлогом оставил Биндер, чтобы я для пущей надежности присмотрел за архивом. Почему вопреки недвусмысленному приказу об эвакуации остались те двое, так и непонятно. Санкцию на это мог дать только Кольвейс. Немецкий офицер не нарушит приказ без серьезнейших причин. У Кольвейса они безусловно имелись, но, как я тогда и мы все потом ни ломали головы, не смогли доискаться. Прямых вопросов я ему, понятно, задавать не мог… Случилось так, что мы с Гильферингом за день до оставления Косачей попали на машине под бомбежку на большом Косачинском тракте. Сами Косачи не бомбили, а вот тракт, по
которому сплошным потоком шли отступавшие части, накрывали регулярно. Вот и тогда внезапно из-за горизонта вывалились штурмовики, пошли на бреющем… Мы с Гильферингом залегли на обочине, метрах в десяти друг от друга. Его и еще нескольких накрыло то ли снарядами, то ли бомбами. Мне повезло больше - подняло взрывной волной и шваркнуло о дерево. Обошлось без переломов, разве что были три сильных ушиба, остались здоровенные синяки и кровоподтеки. Но поскольку я приложился и головой, врачи подступили так, как всегда поступают при подозрении на сотрясение мозга - положили на койку и велели не вставать даже по нужде, просить судно. Я в тот же день отправил весточку моему постоянному связному. А на другой день в Косачах появились советские солдаты. Это было не отступление, а бегство, и госпиталь со всеми ранеными просто бросили. Связной быстренько сообщил кому следует, и меня забрали. Никакого сотрясения мозга не оказалось, и я с остальными поехал в школу. Школа стояла пустехонькая, только некормленые караульные овчарки скулили. В течение следующей недели кое-что прояснилось… и запуталось. Среди пленных
отыскались трое солдат из взвода охраны школы. Допрашивали их, разумеется, порознь, и все трое показывали одно: утром того дня, когда красные вошли в Косачи во второй половине дня, Кольвейс приказал погрузить в грузовик архив, все двадцать три ящика, посадил четверых солдат, сам сел в кабину, и грузовик, неизвестно куда, укатил. Вернулся он быстро, менее чем через час, Кольвейс приказал солдатам в него погрузиться и прорываться на запад. Они подчинились с превеликой охотой - где-то вдали уже слышалась канонада, по тракту валили отступавшие, от них узнали, что русские совсем близко и нет ничего похожего на оборону. Грузовик наткнулся на советских танкистов, уже закрывших «котел», был короткий бой, погибли все, кроме тех трех, и все четверо ездивших с Кольвейсом - несомненно, прятать архив в заблаговременно присмотренном месте. Кольвейс с Эльзой исчезли бесследно. Из четырех легковушек школы остались только три… Что было дальше, вам лучше знать.
        - Они были в форме? - спросил Радаев.
        - Когда солдаты уезжали - да, а потом, вполне возможно, уехали в штатском. Я же не знаю, сколько всего у Кольвейса было мундиров и цивильных костюмов, а у Эльзы - гражданской одежды, никто не мог сказать, чего именно недостает. Гильферинг ей несколько раз покупал платья и другую одежду. Кое-что осталось, но что-то она безусловно забрала с собой… по неистребимому женскому инстинкту, я так полагаю. Вы их так и не нашли, мне сказали…
        - Никаких следов, - развел руками Радаев. - У вас есть свои соображения на этот счет?
        - Я думаю, они укрылись в Косачах. Вряд ди Кольвейс стал бы прятаться по лесам. И его, и Эльзу в Косачах практически никто не знал в лицо, а языком они оба владеют прекрасно, без труда могут прикинуться гражданскими беженцами, их в Косачах еще при мне появилось немало… Более-менее понятно, почему здесь остался Кольвейс - архив. Но вот зачем ему понадобились Гильферинг и Эльза, абсолютно непонятно. И в заключение… Я привез хорошую фотографию Эльзы. Обер-лейтенант Далецки у нас был фанатиком фотодела. В школе за неимением других объектов снимал даже служебных собак. А в Косачах нащелкал уйму старинных зданий. Этой его страстишкой я и воспользовался для пользы дела, частенько просил сфотографировать меня с сослуживцами. Никто ничего не заподозрил, немцы любят фотографии на память. В итоге у меня есть снимки почти всех офицеров, даже Биндера. Кольвейса, разумеется, нет - субординация, сами понимаете, не станешь же предлагать начальнику сняться с тобой на память… Вот, извольте. Я, Эльза и Гильферинг.
        Он развязал тесемки тоненькой папочки и подал Радаеву большую фотографию. Тот изучил ее внимательно, но быстро передал мне.
        Два обер-лейтенанта в залихватски сбитых на затылок фуражках беззаботно улыбаются в объектив. Справа, конечно, Крамер. Гильферинг повыше его ростом, симпатичный парень, но лицо, можно сказать, обыкновенное. Между ними - девушка в аккуратно подогнанном по фигурке немецком кительке без погон и пилотке без кокарды. Именно так ходили все курсанты. Тоже беззаботно улыбается, демонстрируя великолепные зубы. Гильферинг приобнял ее за плечи… Меня словно током тряхнуло.
        Ни малейших сомнений - это была девушка, которую я знал как Оксану Камышевич. Племянница Липиньского… появившаяся у него после бегства немцев. Вот только на снимке волосы у нее светлые, а не черные - но это пустяки, краска для волос известна с незапамятных времен…
        Радаев цепко глянул на меня:
        - Что такое? Ты будто привидение увидел…
        Я вспомнил, что сам он не видел Оксану - мы ее не разрабатывали, вообще ею не занимались, вообще не знали ни о существовании Эльзы, ни о том, что она осталась в Косачах. Самое время помянуть про себя недобрым словом неведомое начальство Крамера - могли бы и отреагировать побыстрее, прислать если не Крамера, то хотя бы эту самую фотографию и сообщить об Эльзе… Ну ладно, никуда она не денется…
        - Привидение не привидение, а шапочную знакомую, - сказал я, отложив фотографию.
        И кратенько рассказал, что к чему. Радаев, как всегда, остался невозмутимым, а Крамер легонько присвистнул:
        - Вот, значит, как…
        - Вот именно, - сказал я. - Она преспокойно обитает у нас под носом на соседней улице… точнее, на перпендикулярной, но разница невелика - в двух шагах…
        - Значит, она и сейчас в аптеке? - спросил Крамер.
        - Наверняка, - ответил я.
        Он энергично встал:
        - Не возражаете, если я схожу посмотрю?
        - Да бога ради, - сказал Радаев. - Вы мне не подчинены, у вас своя служба, у нас своя… Но внутрь заходить, пожалуй, не стоит? Если девица такая шустрая, она вас может узнать и в нынешнем вашем виде. Вам дать провожатого?
        - Не стоит, - возразил Крамер, такое впечатление, мысленно нетерпеливо переступавший с ноги на ногу. - Я ведь хорошо знаю Косачи, часто тут бывал. Свернуть направо, пройти до перекрестка, там снова направо на перпендикулярную улицу - и вскорости по левую руку будет аптека. Правильно?
        - Правильно, - кивнул Радаев.
        - Внутрь заходить не буду. Прекрасно помню: там три окна во всю стену. Одно давно разбито и заделано фанерой, но два других целехонькие… Это единственная в городе аптека, так что ошибки быть не может. Я быстро обернусь…
        И он вышел, а мы посмотрели друг на друга - и молчали. Я не знал пока, что тут сказать, и подполковник явно тоже.
        - Вот что еще… - сказал наконец Радаев. - Я просто не успел тебе сказать, приехал Крамер, и я решил, что это может подождать… Понимаешь, я тут с утра опять посмотрел посмертное фото «голяка». И подумал, что где-то уже об этом человечке слышал. Именно об этом. В конце концов припомнил: часовой, которому неизвестный сунул самопальный конверт с анонимкой, дал его точный словесный портрет. Парень толковый, хваткий… Я его быстро нашел по телефону, вызвал к себе и показал фотографию. Он ручается, что анонимку ему отдал «голяк». Интересное кино, верно?
        Чуть подумав, я сказал:
        - Но ведь это нас ни на шаг не приближает к главной цели…
        - Зато дает ниточку, - уверенно сказал Радаев. - Послезавтра воскресенье, базарный день, пошлю туда несколько ребят с фотографиями, Петрушу твоего мобилизую, все равно ему делать нечего. Авось да что и получится. Теперь - Эльза… Я верю, что ты не ошибся, но для надежности подождем Крамера…
        Ждать пришлось минут десять. Мы сидели, как на иголках, время от времени заговаривали о разных пустяках и всякий раз быстро теряли нить разговора и замолкали. Наконец вошел Крамер, по армейскому обычаю без стука, и я все понял по его лицу - оживленное, глаза сияют прекрасно мне знакомым охотничьим азартом.
        - Ну что же, товарищи офицеры… - сказал он на полдороге к своему стулу. - Это Эльза, никаких сомнений. Только волосы перекрасила, заразочка…
        Раскрасавица
        Эльзу мы взяли легко и спокойно, словно спелую морковку из грядки выдернули. Я встал напротив двери, а остальные привычно рассредоточились по обширной лестничной площадке так, чтобы их нельзя было увидеть сразу из открытой двери. Как и в прошлый раз, я повернул плоскую головку звонка на крупной бронзовой бляхе с красивой старинной гравировкой «ПРОШУ ПОВЕРНУТЬ». В прихожей задребезжало, дверь, не спрашивая «Кто там?», открыла Эльза в том самом платьице с длинными рукавами, привлекшем мое внимание еще в предыдущий сюда визит вежливости - чересчур роскошное для оккупационного времени и явно не советского пошива.
        Не теряя время, я схватил ее за обе руки повыше локтей (отметив, что сила в руках у нее есть), притиснул к стене. При таком наряде ей некуда было спрятать пистолет, но теперь, когда я знал, кто она такая, следовало проявить осторожность. Она не сопротивлялась, и в прихожую хлынули остальные всей оравой - Петруша и еще трое наших оперативников, двое из них с пистолетами на изготовку, из той же самой скрупулезной осторожности.
        Правда, оружие они тут же убрали в кобуры - никакого сопротивления мы не встретили. Появился Липиньский и уставился на нас, как кролик на удава. Я показал ему, не раскрывая, удостоверение Смерша, а поскольку он вряд ли знал, что такое Смерш, объяснил кратко: военная контрразведка. Фамилию называть не стал - ни ту, под которой в прошлый свой приход фигурировал офицером комендатуры, ни настоящую, честным образом от отца доставшуюся. Писал же премудрый царь Соломон, что во многом знании многие печали (я в свое время прилежно проштудировал Библию - на допрос ко мне попадал самый разный народ, иногда знание Библии оказывается полезным).
        Вдумчивый обыск начали с комнаты Эльзы, каковая сидела тут же под присмотром старшего лейтенанта Баканова, которого я заранее предупредил, что это за цветочек, и велел бдить недреманно. Предосторожности оказались излишними: она все это время сидела смирнехонько, как школьница в классе, помалкивала с видом невинным и даже страдальческим - благонравная девочка, крайне удивленная вторжением оравы мужиков с пистолетами. (Липиньского я посадил в его кабинете под охраной Петруши.)
        Ну, что сказать… Одежда, найденная в платяном шкафу, явно дореволюционной работы (вся мебель в квартире именно такой и была), сама по себе наталкивала на интересные размышления: два платья, пара юбок и пара блузочек, шелковые чулки, шелковое же нижнее белье, демисезонное пальто, обувь - все немецкого производства, новенькое и явно не самое дешевое. Без сомнения, позаботился ее покойный дружок, прибалтийско-тевтонский жеребец был из тех, кто считает, что свою девушку надо не только раздевать, но и одевать - вообще-то положительное качество для мужика, нужно признать. Там же, в шкафу, обнаружился и кожаный чемодан, с которым она, к бабке не ходи, заявилась к аптекарю. Похоже, в школе она собиралась без особой спешки, хватило времени аккуратно уложить шмотки в чемодан…
        В одном из ящиков тумбочки обнаружилось нечто гораздо более интересное, в отличие от одежды, нешуточный компромат. Ухоженный пистолет «вальтер» 7,65 так называемой полицейской модели - обойма в рукоятке, разве что патрона в стволе нет, и еще две запасные обоймы. У меня в сейфе лежал в дополнение к «нагану» такой же - надежная машинка серьезного калибра, удобная для ношения как в кармане, так и в женской немаленькой сумочке (такая, кстати, тоже отыскалась, кожаная, ничуть не похожая на простую торбочку). Название получил не зря - в Германии эту модель использовали в первую очередь полицейские. Идеально подходит для девичьей руки - полегче и поменьше табельного офицерского «вальтера» П-38 и уж тем более «солдатского пистолета» «парабеллума».
        Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман…
        Больше ничего интересного - и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) - и выглядит довольно новеньким…
        Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным - но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки - совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке - стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук.
        Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками:
        - Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич - фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут…
        Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески - живое воплощение скорби вселенской, - но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства…
        На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано.
        - Разрешите? - спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал.
        Явно сделана до революции - внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» - по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, - в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской - буквы большие, угловатые. Женский - буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал.
        Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал - это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы.
        Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном:
        - Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести.
        Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками:
        - Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться.
        Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном:
        - Как?! Вы вот так… и уходите?
        Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном:
        - Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, - и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: - Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею!
        Четко козырнул и вышел - из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку…
        Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты…
        Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею - разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный - создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически,
будто Липиньский - немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)…
        Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным образом в воеводство по служебным делам. За редчайшими исключениями передвигается по городу давно известными, строго определенными маршрутами - словно те механические фигурки в башенных часах, что каждый час выезжают на радость зевакам. В лесу ни за что не станет прятаться этаким Робинзоном косачинского разлива - совершенно не тот типаж. А если учесть, что он сам, его дом и аптека будут под круглосуточным наблюдением наших оперативников и чекистов - все козыри у нас на руках, а у Липиньского ни единого…
        …Когда бравый сержант-конвоир, тот самый, что приводил ко мне Барею, ввел в мой кабинет Эльзу, я показал ей как раз на прикрепленный к полу стул метрах в двух от стола. Там ей, если подумать, было самое место. Сержант вышел, аккуратно притворив за собой высокую дверь, Эльза - будем впредь так ее именовать - вновь уселась чинно, как школьница в классе. Как и в прошлый раз, на ее очаровательном личике читались лишь легонькое удивление и некоторое страдание - маленькая беззащитная девочка, которую злые дядьки поймали на лесной дорожке, когда на манер Красной Шапочки несла пирожки любимой бабушке, и запихали в пыльный мешок… Ну да, немцы ее неплохо обучали, в том числе и методике поведения на допросах…
        Я внимательно посмотрел на нее. Было в ней нечто неправильное. На вид примерная старшеклассница, невиннейшее создание, очень может быть еще ни разу не целовалась с мальчиками. Трудновато было представить ее в тире с пистолетом в руке, а то и с двумя, на табуретке, которую вот-вот вышибет из-под нее сапогом в самую неожиданную сторону Гильферинг. Или в постели с означенным Гильферингом. И вовсе уж трудно - в полицейском застенке, всаживающей пулю в того подпольщика, а потом преспокойно спросившую, нет ли еще красных, которых можно застрелить.
        Что ж, внешность обманчива. Шпионы, как правило, ничуть не похожи на тех неприглядных типов с бегающими глазками, что порой до войны показывали в кино. Будь они такими, насколько легче было бы работать!
        - Ну что же, Оксана Рыгоровна… - сказал я. - Вас ведь именно так зовут?
        - Вы же мой документ видели, - ответила она без промедления и послала мне кокетливый взгляд взрослой женщины, не вязавшийся с обликом примерной школьницы. - Оксаной крестили…
        - В православии или в католичестве?
        - В православии, конечно. Все в роду православные.
        - Отчего же крестик не носите? При медицинском осмотре у вас крестика на шее не обнаружили. А его и православные, и католики носят. Были бы вы лютеранка - другое дело, у них крестов не полагается…
        - Потеряла, такая незадача… Никак не соберусь зайти в церковь, купить новый - и вновь кокетливая улыбка. - Разве то преступление, пан капитан, если нет креста? Уж как в старые времена притесняли поляки, и они за отсутствие креста ничего люду не делали. А уж советская власть тем более грехом не считает…
        - Не считает, - кивнул я. - А пистолетик у вас откуда, Оксана Рыгоровна? Неподходящая игрушка для молодой девушки…
        - Первый раз вижу, сама не знаю, откуда он там взялся, пан капитан…
        Однако в глазах, очень на то похоже, мелькнула тревога - кто-кто, а курсанточка абверовской разведшколы прекрасно знала, что такое дактилоскопия. И вряд ли каждый раз стирала отпечатки пальцев, когда в очередной раз брала сплюву[32 - Spluwa - жаргонное польское выражение, означающее «пушку» (не артиллерийское орудие, а короткоствол).] в руки.
        Но дело не в этом, а в примечательной оговорке, за которую я обязательно ухватился бы, даже ничего о ней не зная. «Пан капитан». Все, долго прожившие в оккупации, в погонах разбирались плохо, точнее, не разбирались вовсе. Несколько раз люди старшего поколения, знакомые с царскими воинскими чинами, обращались ко мне «пан штабс-капитан». Эльза жила прямо-таки затворницей: дом - аптека - ближайший продуктовый магазин. Где же за месяц успела разобраться в наших званиях? А вот курсанточка опять-таки прекрасно разбиралась и в них…
        Правда, ловить ее на обмолвках не было ровным счетом никакой необходимости. Не было надобности в каких бы то ни было психологических играх. Согласно заранее расписанной диспозиции, Крамер все это время стоял у подоконника, спиной к комнате. Усаживаясь, Эльза бросила на него любопытный взгляд, но, конечно же, не узнала спину в цивильном пиджачке - а волосы у него за месяц стали гораздо длиннее обычной офицерской прически.
        Я всего-навсего хотел ее немного прокачать, чтобы познакомиться с ее манерой разговора. И затягивать словесную игру в кошки-мышки не стоило.
        И я громко произнес условленную фразу:
        - Пожалуй что пора…
        Крамер повернулся, прошел к столу и неторопливо уселся справа от меня. Сказал, сдается мне, с легким - и вполне понятным - злорадством:
        - Ну, здравствуй, Эльза. Не ожидала, что вновь увидимся? Не знаю, как бы к этому отнесся покойный Эрни Гильферинг, но вот мне ты гораздо больше нравилась блондинкой…
        Эльза напряженно всмотрелась - и от ее румяного личика моментально отхлынула кровь, рот приоткрылся, глаза распахнулись до отведенных природой пределов, стали такими, словно она неожиданно узрела привидение или явившегося по ее душу ангела смерти. Ну что же, такой сюрприз способен ошеломить…
        - Герр обер-лейтенант?! - почти прошептала она.
        Крамер преспокойно ответил:
        - Иногда меня и так называли, но далеко не всегда.
        Молодчага, сразу расставил все точки над «i». Да она и сама должна была сообразить: если ее преподаватель свободно и непринужденно держится в моем кабинете, это может означать только одно…
        - Старшим врать нехорошо, - наставительно сказал я. - Крестили тебя не Оксаной, а Татьяной, вот только крестика ты не носила, в разведшколе по крайней мере. В боге разуверилась или не хотела смущать нежную и трепетную душу любовника-лютеранина?
        Ее личико приобрело нормальный цвет, глаза сузились. С лютой злобой уставившись на Крамера, она процедила:
        - Как тебя только не разоблачили, мерзавец…
        - Я старался, - скромно ответил Крамер.
        - Краснопузые…
        - Какие пошлости, Эльза… - поморщился я. - При твоей выучке должна бы прекрасно знать, что для нас не оскорбление ни «красный», ни всевозможные производные от него. Что-нибудь другое придумай.
        Она запустила немецкую матерную тираду, весьма даже заковыристую и смачную.
        - Гильферинг учил? - деловито спросил я. - А чему он тебя еще учил, кроме немецкой ругани и стрельбы, не поделишься? Ну что, получится у нас нормальный разговор?
        - Вы оба еще получите пулю, мразь большевистская! Никакого разговора не будет! Я вас ненавижу! Вы разорили отца и довели до петли, убили брата! Вы убили моего Эрнста!
        - А ты сама наших не убивала, душа моя? - спросил я. - Знаю за тобой как минимум один случай. Не буду врать, будто мы заговорены от пуль, на войне всякое случается. Но тебе-то при любом раскладе долго не увидеть хренов, а уж немецких - вообще никогда. Придется морковкой обходиться… хотя откуда в лагере морковка? Ничего, битые зэчки тебя быстренько научат делать им разные интересные вещи, так что сексуальное голодание тебе не грозит…
        Я не злорадствовал и не собирался с ней лаяться на базарный манер - просто-напросто хотел, чтобы прониклась и поняла: положение у нее хуже губернаторского, самое унылое, и обходиться здесь с ней будут без тени галантности. Подождал немного и спросил:
        - Что, нормального разговора у нас с тобой не получится?
        - С обозной кобылой разговаривай, перед тем как ее под хвост понужать! - отрезала Эльза. - Не будет никаких разговоров, хоть иголки под ногти загоняй!
        - Размечталась… - сказал я, ухмыляясь в рамках той же стратегии. - Уж тебе-то, с твоей выучкой, полагается знать, как у нас допрашивают, без всяких иголок и прочих плеток, - и продолжал тем же развязно-пренебрежительным тоном: - Правда, можно и по-другому… Ближайшая женская тюрьма от нас километрах в ста. Не ближний свет, но и не Арктика. Отправим тебя туда, к тем самым битым зэчкам, расскажем им, что ты за птичка. Они тебя быстро приспособят лизать им со всем усердием. Ударно будешь трудиться, язык оботрешь…
        Какое-то время казалось, что она вскочит и кинется на меня, учитывая ее выучку, следовало ждать чего-то посерьезнее вульгарного дамского оружия - коготков. Так что я был готов к неожиданностям. Примерная школьница куда-то улетучилась, в глазах у нее полыхала вполне взрослая, рассудочная ненависть. Крамер был прав: несмотря на юные годы, убежденный враг…
        Совершенно ясно было, что разговора не получится. И я прошел к двери, позвал сержанта-конвоира. Приказал:
        - Можете увести. Нет, подождите…
        С некоторым сомнением посмотрел в окно - его верхнюю часть занавески не закрывали. На улице смеркалось, и в кабинете темновато, пора зажигать керосиновую лампу. Электрические уличные фонари в Косачах имелись, но во всем городе света не было второй месяц - электростанцию в соседнем городке, километрах в десяти отсюда, немцы успели подорвать, и восстанавливали ее с нуля.
        - Позвонить, чтобы прислали машину? - вслух предположил я.
        - Не беспокойтесь, товарищ капитан, - заверил сержант. - И не таких водил - и ни один не сбежал. Не лес густой - город. Я до войны эстафетным бегом занимался, призы брал. Куда она денется?
        Действительно, куда она денется? Парень хваткий, на груди Слава и три медали. Такой враз догонит. Ночь безоблачная, полнолуние, так что не будет кромешного мрака…
        И я спокойно распорядился:
        - Уведите.
        Сержант повел стволом автомата в сторону двери:
        - Шагай!
        Я его сразу предупредил, когда велел привести Эльзу: несмотря на облик юной невинности, паршивка обучена боевой рукопашной, так что ухо с ней следует держать востро. С этой стороны, все было в порядке.
        Эльза вышла, гордо держа голову, напоследок одарив меня еще одним ненавидящим взглядом.
        - Каков экземплярчик? - усмехнулся Крамер.
        - Да уж, - с чувством сказал я. - Дай ей такую возможность, пристрелила бы обоих, глазом не моргнув…
        - Если не секрет, что вы намерены делать дальше?
        - Какой там секрет… - сказал я. - Времени у нас предостаточно, фронт стабилизировался, и немцы определенно не вернутся. Два-три дня подержим в камере. Пусть подумает над сложностями жизни. А потом подробно объясню с Уголовным кодексом в руках, что ее ждет. «Пятьдесят восемь-десять» как на нее шита - измена Родине, тут и изощряться не надо. Плюс убийство того подпольщика. Тут можно немалым лагерным сроком и не отделаться. Она уже в том возрасте, когда подлежит не только уголовному преследованию, но и высшей мере. И волки почище в конце концов кололись. А она никак не волк - волчишка-подросток. То, что охотники называют «переярок»…
        Крамер одобрительно кивнул и ничего не сказал. Я продолжал:
        - Что мне решительно непонятно - почему в роли «хранителя клада» остался сам Кольвейс? Если подумать, «хранитель», собственно, бесполезен. В одиночку он ничему не сможет помешать, если архив обнаружат, не сможет воспрепятствовать. Разве что попытается навести на ложный след, войдя к нам в доверие. Такие случаи бывали, хотя тогда речь шла вовсе не об архивах разведшкол. Но за месяц с лишним никто не предпринял никаких действий, расцененных бы как попытка навести на ложный след. Об архиве вообще не говорили посторонние (и автор анонимки тоже, мысленно дополнил я сам себя). Хорошо, предположим, немцы поступили вопреки сложившейся практике - иногда они это делали, немец далеко не всегда поступает по шаблону. И все равно Кольвейс - чересчур крупная фигура, чтобы остаться «хранителем». Скорее уж этот ваш Гильферинг. Он знал языки?
        - Неплохо знал русский, - сказал Крамер. - За год с лишним жизни здесь освоил белорусский. Понимал по-польски. Нужно признать: наш Вильгельм Телль, как его здесь прозвали, обладал нешуточными способностями к языкам…
        - И мог выдать себя за местного жителя, не вызвав подозрений?
        - Безусловно. Вы же не хуже меня знаете, как здесь с языками обстоит…
        Я успел узнать. Местный говор - вещь очень своеобразная. Говорят на смешанном русско-белорусском с большой примесью польских, а порой и немецких словечек…
        - Допустим, «хранителем» был назначен Гильферинг, чего вы по вашему положению рядового преподавателя не знали, - продолжал я. - И когда он погиб при бомбежке, Кольвейс решил остаться… И все же здесь кое-что не вытанцовывается. Конкретно - Эльза. Почему Кольвейс - а это мог сделать только он - оставил именно ее? Она, конечно, прошла неплохую подготовку, но опыта практической нелегальной работы у нее не было. Непростительный промах для матерого абверовца. Точнее, не промах, а прямое нарушение приказа, предписывавшего эвакуировать всех курсантов. И еще… Вы говорили, у нее с Гильферингом были не просто постельные кувыркания, а роман. На его месте любой мужик - и я в том числе - постарался бы побыстрее отправить героиню своего романа подальше от фронта.
        - И я тоже, - кивнул Крамер. - Налицо явная несообразность. Все, о чем вы говорите, у нас обсуждалось, и убедительного объяснения не нашли.
        И это не единственная несообразость, подумал я. Их в этом деле хватает, начиная от странностей вокруг анонимки и кончая загадочной смертью Ерохина - правда, называть ее несообразностью было бы слишком легковесно…
        - И еще, - сказал я. - Нет никаких сомнений, что место для укрытия архива было подыскано заранее, не за день и не за два. Вы ведь рассказывали: машина обернулась менее чем за час. Прикинем время на разгрузку… Получается короткая поездка туда и обратно. Взвод охраны по приказу Кольвейса уезжает на запад, а Кольвейс с Эльзой, несомненно, в цивильном, садятся в одну из машин школы… и растворяются в воздухе. Я ведь вам говорил: машину мы нашли на окраине города, знали ее номер - теперь совершенно ясно, что его сообщили вы… Растворяются в воздухе. И непонятно, как их искать.
        - В этой связи… - начал Крамер.
        И замолчал, встрепенулся. Недалеко, где-то на улице, простучала длинная автоматная очередь, сразу ясно, из нашего оружия - у немецких автоматов темп стрельбы ниже. Новые дела. Сколько здесь живу, ни разу с наступлением сумерек не было уличной стрельбы. Ну, объяснения могли быть самыми разными - кто-то подозрительный пустился бежать от патрулей; перебравший брат-славянин, не думая о последствиях, палил в воздух…
        - В этой связи… - сказал я. - У Эльзы была безупречная по исполнению кеннкарта. Я неплохо знаю порядки во «взрослых» абверовских школах, а вот о вашей знаю не все. У вас выдавали курсантам кеннкарты на настоящие или вымышленные имена?
        - Никогда, - сказал Крамер. - С кеннкартами вообще не работали, не тот профиль. У обслуги, тех самых истопников и конюхов, кеннкарты были, но полученные в оккупационной администрации, согласно строгому орднунгу. Курсантам, как и взрослым, выдавали стандартные «зольдбухи» - солдатские книжки с фотографиями. Единственное отличие - наши курсанты числились не военнослужащими, а «хиви», «добровольными помощниками». Та присяга «великому рейху», что они приносили, рангом пониже обычной армейской присяги «фюреру и Великой Германии», но это тоже присяга…
        - Вот… - сказал я. - А у нее была кеннкарта, несомненно, заранее подготовленная. И судя по тому, что там был указан ее настоящий возраст, не случайно Кольвейсу в руки попавшая. Я так думаю, у него хватало возможностей, чтобы через какие-то связи в администрации раздобыть кеннкарту… и себе заодно, и Гильферингу?
        - Безусловно.
        - Вот видите. Отсюда вытекает…
        Дверь распахнулась, ударившись в коридоре о стену. Бомбой влетел Петруша в сбитой на затылок пилотке, взволнованный дальше некуда. Выпалил с порога:
        - Товарищ капитан, ЧП!
        …Мы трое быстро шагали, почти бежали по мощеной старорежимным булыжником широкой улице, между двух рядов старорежимных же больших зданий, каменных и кирпичных. Кое-где, там, где дома были жилые, в окнах горели керосиновые лампы, но большинство окон оставались темными. Ночь выдалась безоблачная, звездная, невысоко над крышами поднялась светившая нам в спину полная луна, и перед нами скользили наши тени, длинные, четкие, чуточку ломанные из-за булыжника. Казалось даже, будто все это снится - но, к сожалению, только казалось…
        Пришли, издали видно. Посереди улицы стояло пятеро военных, все с автоматами, точно так же отбрасывавших длинные тени, а вот два тела, вокруг которых они стояли, тени не отбрасывали вовсе…
        Подойдя, я уже понял, к кому следует обращаться - четверо в пилотках, два рядовых, два сержанта, а пятый, единственный в офицерской фуражке, на погонах явственно видны звездочки. Ему я и козырнул:
        - Капитан Чугунцов, Смерш.
        Он тоже четко откозырял:
        - Старший лейтенант Артюхов, комендатура.
        И стал докладывать - привычно, сноровисто. Давно воюет, ясно, да и по наградам видно.
        Двое патрульных услышали близкую автоматную очередь и кинулись на выстрелы со всех ног - впервые за месяц с лишним случилась ночная стрельба, безусловное ЧП. Точно так же оказался поблизости старлей с двумя подчиненными - центр города, здесь немало военных учреждений, здесь горком и горисполком, НКГБ, милиция, так что патрулей гораздо больше, чем на окраинах. Ни один из пятерых не видел, чтобы кто-нибудь убегал - но посреди улицы лежали два трупа, сержант в форме войск НКВД по охране тыла и молодая девушка в гражданском…
        - Так и лежали, навзничь, - сказал Артюхов. - Мы их перевернули, осмотрели наскоро, потом вернули в прежнее положение - вдруг именно это понадобится, мало ли что. Я три месяца в комендатуре, опыт есть. - Он торопливо добавил: - После ранения, врачи пока держат в «ограниченно годных»…
        Он ориентировался в первую очередь на форму войск НКВД и потому отправил патрульного к нам в отдел, до него было наполовину ближе, чем до НКГБ. Ну а в дежурке сидел Петруша, я его задержал на всякий пожарный, вдруг да на первом допросе Эльзы выяснится что-то, требующее немедленных действий…
        - Никаких видимых повреждений, - сказал Артюхов с нескрываемым удивлением. - Ни пулевых ранений, ни ран от холодного оружия. Только они оба были мертвые, сердце не билось, пульс не прощупывался… - Он помолчал и произнес очень неуверенно, как человек, сам не верящий в то, что говорит: - Какие-нибудь отравляющие газы? Нет, откуда тут… Да и лица у обоих спокойные, будто в секунду от разрыва сердца умерли. Но не могли ж они одновременно…
        Я сразу узнал и сержанта, и Эльзу. Однако распорядился приказным тоном:
        - Осветите лица.
        У них у каждого оказались сильные фонарики, сразу пять пронзительно-белых лучей высветили лица. Действительно, совершенно спокойные. Ага, россыпь стреляных гильз - сержант в свой последний миг успел нажать на спусковой крючок…
        Как Ерохин, в точности как Ерохин, разве что не на проселочной дороге в лесу, а в центре города…
        Дальше я действовал по наитию - взял у одного из патрульных фонарик, присел на корточки рядом с Эльзой и приказал:
        - Переверните ее, чтобы лежала ничком. Потом сержанта.
        Без малейшей брезгливости отвел волосы с шеи Эльзы (тело было еще теплое, прошло не больше четверти часа), посветил, поднеся фонарик к самой шее. И моментально увидел то, чего предпочел бы больше в жизни не видеть: свежая ранка с припухшими краями, в точности такая, как у Ерохина. И у сержанта такая же. Мать твою в три святителя и перехлестом, что же такое здесь происходит?!
        Выпрямился, погасил фонарик и вернул его хозяину. Все молчали, хотя должны были увидеть то же, что и я. Только Петруша не сдержался, воскликнул недоуменно:
        - Товарищ капитан, это ж в точности…
        Спохватился и промолчал, вспомнив о служебной тайне. Ну конечно, он видел фотографии и мертвого Ерохина, и загадочной ранки у него на шее…
        А Крамер тихонько произнес чуть ли мне не на ухо:
        - Интересные дела у вас творятся, капитан…
        Разумеется, он ничего о Ерохине не знал, но не мог не отметить предельную странность ранок - возможно, и то, что я вел себя, как человек, заранее знающий, что ищет. Но ни о чем не спросил - каждый знает ровно столько, сколько ему положено знать…
        - Да, интересный городок… - процедил я сквозь зубы и повернулся к Петруше: - Пулей в отдел. Организуй нашу полуторку, сошлись на меня и дуй на ней сюда. Пусть разбудят подполковника, если он уже лег…
        (В чем я крепко сомневался - Радаев обычно ложится спать за полночь, а то и порой засиживается подольше, как нам всем случается.) Видел в лунном свете, как Петруша на меня уставился чуточку ошалело, явно из-за повторения случая с Ерохиным. Однако дисциплина тут же взяла свое: козырнул (без особой надобности), повернулся на месте и бегом припустил в ту сторону, откуда мы пришли.
        Дальнейшее заняло совсем немного времени. Доложившись Радаеву (как я и предполагал, подполковник не ложился в этакую рань, в начале двенадцатого ночи, сидел у себя в кабинете), Петруша с его санкции пригнал одну из наших полуторок. Отправив его спать (все равно никакой работы для парня не предвиделось), я сел в кабину и покатил прямиком в госпиталь. Как Радаев и обещал, позвонил туда и поднял с постели Брегадзе, а тот, в свою очередь, своих медиков - ну, им к такому было не привыкать, как и нам. Вскрытие началось немедленно.
        …А через два часа мы с Радаевым сидели в кабинете подполковника, не глядя друг на друга. Тягостное молчание ощущалось прямо-таки физически, наподобие сырого утреннего тумана…
        На столе лежал протокол результатов вскрытия, слово в слово повторявший протокол вскрытия Ерохина, с той только разницей, что фамилии стояли другие. Брегадзе так и сказал мне: не было ровным счетом никакой надобности менять хоть словечко. Они просто-напросто взяли первое заключение и перепечатали его, слово в слово, буква в букву, изменив лишь фамилии и возраст…
        В крови и сержанта и Эльзы присутствует яд безусловно органического происхождения, по некоторым характеристикам схожий со змеиным, но безусловно не змеиный. Современной токсикологии неизвестен. Вызывает мгновенную остановку сердца и паралич дыхательных путей, то есть моментальную смерть.
        (Единственное, что успел сделать сержант, падая, - нажать на спусковой крючок автомата. Впрочем, это могло быть не сознательное, а чисто конвульсивное движение - примеров достаточно.)
        Не было и бледной тени версии. Единственное крайне зыбкое предположение, какое только можно сделать, чтобы хоть чем-то занять мозги, - Ерохин случайно узнал (а Эльза и до того знала) что-то такое, разглашение чего было для кого-то крайне опасным. Для кого? Ну а сержант погиб как опасный свидетель… свидетель чего? Главный вопрос, на который нет и намека на ответ - как осуществилось убийство (а это безусловно убийства, числом три). О прыгучей гадюке, неизвестной зоологам (причем однозубой!) и уж тем более о также неизвестной ученому миру ядовитой ящерице (однозубой!) не то что говорить всерьез, но и заикаться не стоит - бред, пустые фантазии, совершеннейшая нелепость…
        Мне пришло в голову, что такое со мной случается впервые за пять лет службы - расследование проходит без малейшего действия или, как выражаются поляки, акции. Одни разговоры. Иные из них крайне интересны (с Крамером), но не позволяют продвинуться вперед ни на шаг. Когда мы узнали, кто такая Эльза-Оксана, появилась надежда нащупать хоть какую-то ниточку, но ниточка очень быстро непоправимо и навсегда оборвалась…
        Когда молчание стало вовсе уж тягостным, непереносимым, я все-таки посмотрел на Радаева - как всегда, сидевшего с непроницаемым лицом: языческий божок, вытесанный тупым ножом из сырого полена… Спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал бесстрастно:
        - Разрешите идти, товарищ подполковник?
        - Идите, - ответил Радаев так же бесстрастно, кивнул на протокол вскрытия. - Заберите, приобщите к делу «Учитель»…
        Я забрал бумагу, повернулся через левое плечо и вышел. Придя к себе, поступил так, как поступал крайне редко, когда на душе было особенно уж мерзостно. Достал из шкафчика неоткупоренную бутылку водки, набуровил полный граненый стакан и выпил, как воду, откусив лишь половинку печенья. Разделся и лег, почти сразу же провалившись в сон без сновидений, как в омут.
        И перед тем, как уснуть каменным сном, успел подумать: вполне возможно, Радаев поступил точно так же. По достоверным слухам, есть и у него такое обыкновение…
        Легенды захолустья
        Барее я накрыл скромный, но приличный дастархан. Едва я в этот кабинет въехал и по праву нового хозяина, учинил подробный осмотр, выяснилось, что мой предшественник (девять граммов ему в лоб) любил погонять чаи на рабочем месте, и не в одиночку. В шкафчике я нашел четыре тонких стакана в серебряных подстаканниках дореволюционной работы и спиртовку с красивым мельхиоровым чайничком как раз на четыре стакана (Радаев сказал, что в старые времена это звалось «бульотка». Еще немецкие конфеты и галеты. Стаканы я выкинул сразу же, из них пила всякая сволочь, заменил их нашими гранеными. Конфеты с галетами тоже отправил в мусорный ящик - не хватало еще подъедаться за немецкими холуями; те трофеи, что мы брали на немецких продскладах, - совсем другое дело. Всем остальным пользовался без моральных препон. Многие мне завидовали, признавались в том откровенно, в том числе и Радаев, но он, правильный мужик, был не из тех, кто отбирает у подчиненных приглянувшиеся самому трофеи, хотя и попадаются среди обладателей больших звезд такие жлобы…
        Барея чаевничал степенно, с видимым удовольствием - ну конечно, в камере такого не подают. От второго стакана не отказался, как и я. И сохранял обычную невозмутимость, хотя ему, несомненно, хотелось задать вполне уместный в такой ситуации вопрос. Я не начинал первым - всему свое время…
        Откровенно признаться, к Барее я чувствовал нечто вроде дружеского расположения. Он не был мне врагом. Никогда не работал против нас, я никогда не работал против «двойки» - хотя бы потому, что через три месяца, после того как я надел вместо курсантской командирскую гимнастерку с лейтенантскими кубарями, «двойка» провалилась в небытие вместе со всеми прочими польскими учреждениями…
        Воевал однажды против нас? Ну, мне тоже однажды пришлось в сентябре тридцать девятого чуток пострелять по типам в конфедератках. Прекрасно помню свой первый бой - короткий, но взаправдашний. Три «газика» с нашей группой ехали сразу за передовыми танками, шедшими на полной скорости. До танкистов, конечно, такие подробности не доводили, но мы должны были наложить лапу в повятовом городе на архив местной «двойки», прежде чем до него доберутся немцы, - линия разграничения не всегда соблюдалась, немецкие части сгоряча влетали на отведенную нам территорию, и наоборот. Забегая вперед, архив мы взяли - все окончательно рухнуло, правительство и генералы драпанули в Румынию, а перед тем отдали по радио войскам приказ доблестно отступать следом, в бой с советскими частями ввязываться только в том случае, если они попытаются отступающих разоружать. Наши этот приказ перехватили и разоружать никого не стали - баба с возу, кобыле легче…
        Но там, в той украинской деревне, был особый случай. Когда танкисты услышали впереди стрельбу и увидели пожарища, остановились и выслали разведку. Как в песне, разведка доложила точно. Там, в деревне, бесчинствовала рота солдат, жгли хаты, убивали селян (потом оказалось, и двух подростков). Вот такие дела. Все рухнуло, военные действия практически прекратились, имеющие к тому возможность со всех ног драпают в Румынию, а эти по старой привычке проводят очередную карательную акцию. Пацификацию, как это у них именовалось.
        Ну, панове, сегодня - это вам не вчера… Комбриг, когда ему доложили, дал приказ: вперед! И показать кузькину мать! Танки рванули, и мы с ними. Пришлось немного пострелять, но дело кончилось быстро - обнаружив, что окружены танками, поляки бравенько побросали винтовки и сделали «ренци до гуры»[33 - Руки вверх (польск.).]. Приятно вспомнить, как их лощеные офицерики чуть ли не на коленях умоляли дать им усиленную охрану - резонно опасались, что украинцы их порвут на мелкие тряпки. Такие попытки и в самом деле были, но наши их пресекли.
        Чтобы облегчить Барее задачу, я спросил, когда чаепитие подошло к концу:
        - Может быть, у вас есть вопросы?
        - Конечно, - без промедления ответил он. - Уж не означает ли такой прием, что меня больше не держат в подозрении?
        - Вот именно, - сказал я. - Ни вас… ни Липиньского.
        Кое в какие подробности я его не стал посвящать. Вчера в пироге с морковкой обнаружился-таки грипс - крохотная бумажная трубочка с тремя словами: «Влодек на свободе». Подумав, мы ее положили на прежнее место и отправили передачу в камеру - никаким нашим планам этот грипс не мешал. Что характерно, судьба Оксаны-Эльзы Барею явно не интересовала, что было еще одним косвенным доказательством в пользу того, что к играм Кольвейса Барея не имел никакого отношения и вряд ли подозревал, какую змеюшку пригрел на груди старинный друг Влодек…
        - Вот только вынужден вас немного огорчить, пан Барея, - сказал я. - Это вовсе не значит, что вас отпускают восвояси. Вынужден разочаровать: сегодня же вас под конвоем отправят в воеводство, по-новому - в областной центр. Там есть люди, которые настроены с вами долго и обстоятельно побеседовать. Вы ведь сами говорили мельком: многое из того, чем вы занимались в «двойке», не потеряло актуальности и сегодня…
        - Логично, следовало ожидать… - сказал он чуть ворчливо.
        - Скажу вам откровенно, - продолжал я. - Если вы будете с этими людьми так же откровенны и словоохотливы, как были со мной, у вас есть все шансы выйти на свободу, вернуться к прежним занятиям и супруге. Интересно, как вы поступите?
        - Ну, как… - сказал Барея после короткого раздумья. - Не вижу причин играть в гордую несгибаемость. Совершенно не та ситуация. Если это вам поможет покрепче прижать оуновцев и немцев, буду только рад. У меня с ними свои счеты, а к вам, по большому счету, простите за каламбур, никаких счетов нет…
        Положительно, он мне нравился. Назовите это кастовостью, если хотите - мне наплевать…
        - Вот кстати, - сказал я насколько мог небрежнее. - Формальности ради… Что вы можете сказать об Оксане, племяннице Липиньского?
        - Об Оксане? - с некоторым удивлением пожал плечами Барея. - Да ничего, собственно. Я ее почти и не видел. В наших разговорах, понятно, не участвовала. Приносила чай и уходила к себе. Тихая такая, скромная девочка…
        Пока спала зубами к стенке, мысленно добавил я. Но не стоит иронизировать над проколовшимся опытным контрразведчиком - я тоже до приезда Крамера ни о чем не подозревал. Разве что, в отличие от Бареи, со мной она откровенно кокетничала, но это не компромат, слишком рано созрела девица, подумал я тогда, вот и весь сказ…
        В глазах Бареи я уловил отблеск охотничьего интереса - должен был сообразить, что не из пустого любопытства советский контрразведчик интересуется юной соплюшкой. Подумав на досуге, вполне возможно, и свяжет ее со школой. Крамер говорил: о девицах-курсантках мало кто знал. Они-то в Косачах не буянили, в отличие от парней, в городе появлялись исключительно в цивильных платьицах, в сопровождении немецких офицеров (на этом поприще не один Гильферинг отметился). Те, кто видел, должны были принимать их либо за немок, либо за немецких шлюшек.
        Но это не имело, в общем, никакого значения - догадается Барея, кем она была, или нет. Стервочка там, откуда ее никакой Смерш не выцепит…
        Наступило чуточку напряженное молчание. Все, что я хотел узнать от Бареи, узнал. Свободного времени было хоть завались, но все равно не тянуло точить лясы. Следовало распрощаться со всей уместной в данной ситуации гжечностью[34 - Обходительностью (польск.).] и распрощаться навсегда, что ничуть не огорчило бы ни Барею, ни меня…
        Что интересно, у него был вид человека, явно колебавшегося: принять ли какое-то решение? И он явно решился:
        - Пан капитан, у вас найдется время для… беседы о посторонних вещах… но отнюдь не пустяках?
        - Найдется, - сказал я. - Так получилось, что свободного времени у меня сегодня достаточно…
        - Я начну с самого начала, без этого не обойтись. Но сначала… Пан капитан, вы верующий или атеист?
        - Атеист, - уверенно сказал я. - Такое уж воспитание получил в детстве, и в семье верующих не было. Хотя… Не могу сказать, что на войне не остался атеистом, просто… просто стал иногда задумываться о вещах, которые прежде и в голову не приходили. На войне такое не так уж редко случается.
        Я не стал уточнять, что видел не раз солдат, вырезавших крестики из консервных банок. И обо всем прочем, проистекавшем из нового отношения советской власти к церкви.
        - Ну что же, это все-таки шаг вперед от полного атеизма, - сказал Барея. - Еще до войны чувствовалось: что-то изменилось. Когда пришли ваши, местных церквей не тронули. Я сам видел, как в православную церковь ходили не только ваши солдаты, но и офицеры - открыто, средь бела дня, и сделал вывод, что это теперь у вас разрешено.
        - С некоторого времени, - сказал я. - Церкви всячески помогают, они даже патриарха выбрали, а до того жили без патриарха двести с лишним лет, и ни один русский царь патриаршество не восстановил.
        - Да, многое изменилось… - сказал Барея. - Еще вопрос. С вами случалось что-нибудь… не вполне укладывающееся в атеистическую картину мира?
        - Бог миловал, - ответил я не колеблясь. - Разве что цыганки пару раз гадали, и потом все сбывалось. Но это, думается мне, другое. Это есть, пусть даже никто не знает, почему так получается. Во всевозможную мистику я не верю.
        В отличие от Феди Седых, мысленно добавил я. Оба мы с ним воспитаны пионерией и комсомолом в духе твердого атеизма, но вот детство выпало разное. Я вырос в Ростове, городской мальчик, не то что отец и мать, но и бабушки с дедушками были неверующие. Федя - из глухой таежной деревушки, в семье все были верующие, крестили и Федю… На моей памяти он никогда не молился и не ходил в церковь там, где она была, крестильного крестика не носил, но у меня давно создалось впечатление, что кое во что из того, что обобщенно можно поименовать мистикой, он верит всерьез, хотя об этом не распространяется…
        - Что же, можете и не поверить, - сказал Барея. - Все равно рискну. Быть может, это единственная возможность свести все же старые счеты… Начать придется издалека, с дореволюционных времен. У меня был друг, Войтек Старковский, вместе учились в гимназии, вместе ушли в боювку. К слову, это он упокоил тогда подполковника Розена, стрелял средь бела дня, на людной улице, загримированный - и его так и не нашли. Оба мы с ним до самой революции ухитрились не провалиться. Он тоже воевал в двадцатом, а потом дорожки разошлись. Он окончил полицейскую школу и пошел по сыскной части. Тут ничего не было странного, учитывая его давние пристрастия. С первых классов гимназии взахлеб читал книги о сыщиках - и респектабельные, вроде Конан Дойла и Габорио, и всевозможные копеечные выпуски - тоненькие, с аляповатыми обложками, убогого содержания, их тогда много выходило…
        - Видел парочку, - кивнул я.
        - Ну, тогда представляете, что это была за убогость. Но у гимназистов она шла нарасхват. Признаться, я ей тоже отдал должное - не хотелось отличаться от других. Вот только, став постарше, мы эту макулатуру забывали - правда, ту самую серьезную детективную литературу и позже читали. Особенно Войтек. Признаться, мы потом не на шутку удивились, когда оказалось, что это не просто интерес к книгам о сыщиках - иные его до седых волос сохраняют, - а жизненное призвание. Он и в самом деле стал хорошим сыщиком. Высоко не поднялся, как и я - в конце концов в чине капитана заведовал повятовой уголовной полицией в Темблине. Вы ведь должны знать этот городок…
        Я кивнул. Городок в двенадцати километрах от Косачей, при поляках повят, а теперь райцентр. Народу там обитало тысяч двадцать, но, в отличие от Косачей, капитальных домов дореволюционной постройки было не так уж много. По здешним меркам - сущий центр цивилизации: мебельная и ткацкая фабрички, музей, даже асфальт на центральных улицах…
        - До воеводства, где я жил, от Темблина было всего-то километров пятнадцать, так что мы с Войтеком друг друга навещали часто: то я ездил к нему, то он ко мне, большей частью с женами - тогда моя первая жена была еще жива. Но часто без жен, сидели за бутылкой, вспоминали старые времена. У меня была бричка и лошадь, у него - хороший верховой конь, ему часто приходилось мотаться по повяту. Однажды он приехал в неурочное время, не позвонив и не написав, чего никогда прежде не случалось. Выглядел не на шутку расстроенным, сказал, что хочет со мной поговорить об очень серьезных вещах, без посторонних глаз и ушей. Ну, это было легко сделать - лето тридцать третьего, я уже вдовел, а служанка, она же кухарка, была приходящая. Так что мы с ходу перешли к разговору - уже без бутылки, он категорически отказался от спиртного. И я услышал такое… Войтек наладил в повяте неплохую сеть информаторов - я же говорю, он был хватким сыщиком. Ему и прежде иные его агенты из Косачей и окрестностей, которым вполне можно верить, говорили, что мельник Кастусь Жебрак не просто колдун и ведун, но еще и оборотень, иногда рыщет
по лесам в волчьем облике, семейство и домочадцы у него такие же, так что в полнолуния по чащобам носится целая стая… Его отец в старые времена был таким же, от него, считали, Кастусю и досталось… В Косачах многие не сомневались, что так оно и есть, но говорить об этом не любили. Понимаете ли, от Жебрака никому никогда не было никакого вреда. Наоборот, многие втихомолку ходили к нему гадать - говорили, он то ли смотрит через решето на полную луну, то ли на воду под мельничным колесом. А иные за зельями - он и зельями приторговывал, самыми разными - на приворот, на отворот, против хвори у скотины, неурожая… Вот, как было и с его отцом, утвердилось мнение: коли уж от колдуна нет люду никакого вреда, да и от его оборотничества тоже, пусть себе живет как живет, и не стоит о нем трезвонить языком, тем более с посторонними. Случалось в старые времена - да и не в такие уж старые, - что колдунов или ведьм убивали, а то и жгли в хатах - но только тех, от кого был нешуточный вред. А если нет вреда, не стоит дергаться. Обычная простонародная логика, по-своему вполне убедительная… Вот о Жебраке и пошла речь…
        - Что, ваш друг во все это верил?
        - Конечно. Как и я в конце концов поверил. Понимаете ли, верующий христианин обязан не сомневаться в существовании дьявола и нечистой силы. Церковь их считает злокозненной реальностью. Вот только не в состоянии с нечистой силой бороться так, как это делалось в стародавние времена. Я верующий, и Войтек был верующим… О Жебраке он услышал от своих информаторов еще пять лет назад, с тех пор когда стал работать в Темблине и еще не был начальником. И ничего не предпринял, разумеется. А что он мог предпринять? Это в старинные времена он обратился бы в инквизицию. В Польше инквизиция не имела такой силы, как в Италии, Испании, Франции, но кое-что могла… А сейчас, в двадцатом столетии от Рождества Христова, что можно предпринять? Дело не только в том, что очень многие в колдовство не верят. Не было законных оснований Жебрака прижать. Ни колдовство, ни ведовство, ни тем более оборотничество законами Польской Республики не преследовалось. Нельзя было и прицепиться к его зельям. Среди них не было ядов. Так что они вполне укладывались в то, что именуется культурным словом «траволечение». И устроено все было
так, чтобы не попасть под незаконное врачевание. Так что Войтек годами ничего не предпринимал, и упрекать его нельзя. Вот вы, пан капитан, что делали бы на его месте в тех условиях? Даже если бы безоговорочно верили, как Войтек, а потом и я, что все это не бабьи сказки, а святая правда?
        - Да ровным счетом ничего, - сказал я не раздумывая. - Что тут можно сделать…
        - Ну, тогда вы понимаете положение, в котором Войтек оказался. Вот только потом, за неделю до того, как Войтек ко мне приехал, случилось кое-что, переворачивающее прежнюю ситуацию. Ограбление пана Гутмана с убийством четырех человек. Это был самый крупный ювелир в Темблине из трех - пан Самуэль Гутман. У него помимо скупки и мастерской был большой магазин. И самые дорогие вещицы он каждый вечер уносил домой в большом саквояже. Об этом весь город знал, но напасть на него ни разу не пробовали - во-первых, преступнички в Тремблине были мелковаты, а во-вторых, Гутмана всякий раз сопровождал его племянник, что был у него и за секретаря, и за телохранителя, и весь город опять-таки знал, что в кармане у него револьвер и он хорошо умеет им пользоваться. А дома Гутман до утра укладывал вещички в несгораемую кассу. И это было очень разумно, магазин дважды грабили - ночью, со взломом. В двадцать шестом это были местные криминальные гембы[35 - Уголовные рожи - жаргонное польское выражение.], их быстро нашли, повязали и вернули большую часть похищенного, а вот в тридцать втором магазин вскрыли гораздо более
квалифицированно, чем в первый раз, уголовная полиция так и не нашла не то что украденного и виновных, но и не было никаких следов. Предполагали по некоторым признакам, что это постарались варшавские воры с присущим им мастерством, но - концы в воду… А вот в дом к Гутману ни разу не пытались забраться. Племянник постоянно жил у него, и ходили разговоры, что дома у него еще два револьвера… А однажды случилось такое… В доме Гутмана постоянно жили четверо: он сам с женой, племянник и экономка. Она готовила, убирала и стирала, но большую часть всего этого выполняла приходящая служанка. Она и прибежала утром в полицию. Работала давно, у нее был свой ключ. Как обычно, пришла утром и увидела… Все четверо лежали мертвые у себя в постелях. Никаких следов борьбы, ничего такого. Лица у всех были совершенно спокойные, как будто они умерли во сне от самых что ни на есть естественных причин. Несгораемая касса была взломана и опустошена. Так и осталось неизвестным, что именно пропало, но, судя по обычному ассортименту гутмановского магазина, по тому, что осталось, по некоторым документам - взяли ох как немало. И
произошло это ночью, в темноте - не нашлось свидетелей, видевших бы у дома посторонних, - кроме одного, но о нем чуть попозже… - Он глянул на меня с прежней цепкостью. - Вот вы, пан капитан, кого в первую очередь заподозрили бы при таких обстоятельствах? Да, входная дверь была не взломана, замки целехоньки, оба…
        - Пожалуй что, служанку, - немного подумав, сказал я. - Никаких следов борьбы, покойники выглядели так, будто умерли естественной смертью, у служанки имелся свой ключ… Уж ей-то не составило бы никакого труда вечером подлить или подсыпать какой-нибудь смертельной гадости, а ночью пришли ее сообщники с ключом, тихонько сделали дело и улетучились…
        - Вот и Войтек рассуждал точно так же, - кивнул Барея. - И я на его месте ухватился бы за эту единственную ниточку - отнюдь не надуманная версия, довольно убедительная… Сгоряча служанку даже посадили под замок на двое суток. Копали, но безрезультатно. Пани Люди родилась в Темблине, там прожила всю жизнь. Пожилая особа, все ее знали с самой лучшей стороны: набожная, добропорядочная, с устоявшимися привычками и кругом общения. Вдова служителя при парафии, безупречного поведения - разве что любила иногда пропустить с подругами пару-тройку рюмочек ликера… или чуть побольше, но все равно, пьяной ее никогда не видели. Кроме Гутманов, была приходящей служанкой еще в двух семействах, где о ней были самого лучшего мнения. В ее жизни просто-напросто не просматривались какие-либо криминальные элементы, способные на такое дело. Едва о случившемся узнали, в полицию пришли просители. Глава семьи одного из тех семейств был крупным по тамошним меркам извозопромышленником, а второй возглавлял городскую управу. Пришел и ксендз, отец Рышард - у него пани Люция была… как бы попроще, в ваших терминах? Скажем,
активисткой местного прихода. Все твердили, что знают пани Люцию с самой лучшей стороны, возмущены полицейским произволом, готовы писать в Варшаву - и местному депутату сейма, и в газеты… Пришлось ее через двое суток выпустить с подобающими извинениями - к тому же, как я уже говорил, никаких кандидатов в сообщники в ее жизни не обнаружилось. Другое дело, если бы речь шла о ветреной девице - вот такие часто влипают в неприятные истории, в прямую уголовщину… Полиция оказалась в совершеннейшем тупике без выхода. Однако Войтек загорелся. Он вообще легко загорался - новым делом, новой идеей, новым занятием. И в отличие от некоторых, долго не остывал, не перегорал. За это ему в подполье и дали кличку Факел, хотя сначала назвали старой гимназической - Сыщик. Она быстро вышла из употребления, к тому же звучала не вполне подходяще: для нас тогда «сыщик» ассоциировался в первую очередь с жандармерией, с охранкой… Войтек именно что не потухал - «горел» долго, как добротный старинный факел. Недели через две он отыскал не только концы, но и свидетеля, про которого я уже упоминал. Но сначала о концах. Садяржицы.
        - Это еще что за звери?
        - Это птицы, - серьезно сказал Барея. - Чародейские птицы. С мешком под клювом, в котором копили ядовитую слизь. Старинные колдуны их держали в подвалах на цепи, почему-то непременно на цепи. Никто не знает почему, но так уж у колдунов было заведено. Держали на цепи… и выпускали на врагов. Или тех, за чью смерть им было заплачено. Великолепный способ убийства. Человек едет где-то вдали от посторонних глаз, на него, наверняка сзади, налетает Садяржица, клюет - и бедолага мгновенно умирает. А потом его находят, но никому и в голову не придет усмотреть тут злой умысел - разве что тем, кто о Садяржицах знает, но таких мало, да и склонны они держать язык за зубами. Кому пришло бы в голову лет сто, двести, а то и гораздо больше назад искать на трупе след… не знаю, как это назвать. Укола, укуса, в общем, небольшой ранки… (Я вздрогнул, но виду не показал.) Судебная медицина тогда была не на высоте, а двести лет назад ее не было вовсе… Со временем Садяржиц становилось все меньше, некоторые считали, что они вообще исчезли. Но еще лет семьдесят назад молва их связывала с Жебраком-старшим. Так и в книге
написано. Той самой, о которой и вспомнил Войтек после двух недель бесплодного топтания в тупике…
        - Что за книга? - спросил я с неподдельным интересом. Это было нереально, даже дико, но в голове у меня поневоле всплыли некие ассоциации…
        - «Легенды захолустья». Полное название гораздо длиннее, в прежние времена такое любили, но так уж я ее буду называть краткости ради. Написал ее здешний ксендз, отец Иероним Берг - из немцев, но давным-давно ополячившихся. Есть подозрения, что интересоваться местными легендами его подтолкнула как раз скука. Он должен был в Косачах отчаянно скучать. Сам из Кракова, учился в Варшаве и в Риме, а угодил в эту глушь. Вряд ли за какие-то… говоря военным языком, упущения по службе - Косачи стали его первым приходом, он был совсем молодой. Что делать… Священники, как и военные, место службы не выбирают, отправляются туда, куда укажет начальство, а пути мышления начальства порой неисповедимы. Непонятно, почему сюда отправили человека, обучавшегося в Варшаве и Риме, но так уж начальству было угодно… Он наверняка скучал, вот и нашел себе занятие - уже через год после приезда сюда начал собирать местные легенды, и не просто легенды - рассказы о том необычайном, что случалось в этих местах в обозримом прошлом, а то и уже в его бытность здесь. Англичане это называют hobby, а у нас говорят: «У него есть конек».
У вас тоже? Вот видите… Ему было легче собирать материал, чем какому-нибудь ученому «штатскому» фольклористу - многое можно услышать на исповеди. Крепко подозреваю, с некоторых пор он задавал наводящие вопросы… К тому же приятельствовал с отцом Василием, священником здешней православной церкви. Конкуренции меж ними не было - прихожан друг у друга они не отбивали, а вот в чем-то они были близки: отец Василий образование духовное получил в Петербурге, там же и служил, потом оказался в Косачах, есть такое подозрение, как раз за… упущения по службе. Можно даже предположить, за что - отец Василий мастерски делал разнообразнейшие наливки и настойки. Как рассказывали старики, иногда уделял им гораздо больше внимания, чем следует - деликатно выражаясь.
        Отец Иероним тоже отдавал им должное, но не выходя за рамки. Он писал об отце Василии с несомненной симпатией, как о человеке образованном, с которым интересно было общаться. И прямо указывал: кое-что он для своей книги почерпнул у отца Василия, а тот - у своих прихожан на исповеди. Хотя, конечно, никакой книги не писал и специально легенды не собирал, но когда узнал, что книгу пишет отец Иероним, принялся буквально засыпать его всем тем, что ходило среди православных, тем, что сам отец Иероним безусловно не узнал бы. Книга вышла в восемьсот девяносто третьем, в Варшаве, на польском, естественно - польский был для отца Иеронима родным. Не знаю, было ли русское издание - я книголюб, но не библиофил. Мне вполне хватило польского издания. Оно и сейчас у меня в библиотеке. Вы ж видели мою библиотеку…
        Еще бы не видеть. Библиотека по провинциальным меркам солидная - больше сотни томов (в протоколе было указано точное количество - сто семь). Как многие выпускники гимназии, Барея был книгочеем. Эта-то библиотека и доставила нашим ребятам основные хлопоты - согласно строгим правилам, каждую книгу нужно перелистать и как следует встряхнуть - вдруг отыщется бумажка с чем-то интересным (не отыскалась). Хорошо еще, что в данном случае не требовалось составлять подробный список книг - это потребовало бы немало времени…
        - Отец Иероним писал в послесловии, что в случае, если книга будет благосклонно встречена читателем, он возьмется за вторую, кое-какой материал для которой уже собран. Книга и в самом деле имел некоторый успех, но вторую отец Иероним написать не успел. Через три месяца после выхода книги умер… или погиб. Поехал соборовать умирающего хуторянина один, без кучера, он всегда сам правил бричкой. Не доехал. Лошадь привезла его домой мертвого. Есть у лошадей такое обыкновение: оставшись без хозяина - неважно, что с ним сталось, умер или просто ушел, - они быстро возвращаются в знакомую конюшню. Лицо у ксендза было совершенно спокойное, как будто его внезапно настиг удар - тогда под этим названием проходили и инфаркт, и инсульт. Отец Иероним был молод, всего-то двадцать шесть, предпосылок к инсульту не имелось, и на сердце он никогда не жаловался. Но доктор сказал, что так случается не столь уж редко: человек может выглядеть богатырем, сердце никогда не дает о себе знать, а потом в один далеко не прекрасный момент мина взрывается. Вскрытия не было, тогда оно еще не стало обязательным. Ксендза похоронили.
А потом поползли туманные слухи, что его каким-то образом извел Жебрак-старший. Кое-кто с оглядочкой поминал Садяржиц. Войтек с определенного времени в это верил, учитывая предшествующий случай и три последующих. Знаете, что самое интересное во всей этой истории? Поведение отца Василия. На отпевание в костел он, конечно, не пошел, но на похоронах был. Так вот, буквально через неделю после похорон отца Иеронима он отправился в консисторию. Вы знаете, что это за учреждение?
        - Конечно, - сказал я. - Своего рода «министерство духовных дел», все священники ему подчинялись.
        - Вот именно. Консистория ведала, говоря казенным языком, и кадровыми перемещениями. Истины ради, тамошние служащие печально прославились взяточничеством даже на общем фоне царского чиновничества, которое мимо кармана не проносило. Потом стало известно от одного из пьющих и болтливых тамошних чиновничков, что отец Василий дал взятку, чтобы его отсюда перевели. Дело, в принципе, обычное, но одна деталь чиновничка удивила крайне: обычно взятку дают, чтобы перевестись в приход получше, побогаче. А отец Василий, полное впечатление, думал об одном: как бы побыстрее покинуть Косачи, обеими руками ухватился за первую подвернувшуюся вакансию. А ведь тот приход был значительно менее доходным: в нашей же губернии, но километрах в шестидесяти к западу, где жили в основном поляки-католики и католики-белорусы, православная община была гораздо меньше, чем в Косачах. Как вспоминали старики, с которыми говорил Войтек, собирался он так, словно точно знал: вскоре на Косачи обрушится какая-то беда, ну, скажем, землетрясение, и сотрет городок с лица земли вместе со всеми жителями. Никакой беды, разумеется, не
случилось. Войтек полагал: отец Василий что-то такое знал о Жебраке и смерти отца Иеронима и всерьез опасался за свою жизнь… Я склонен теперь считать так же. А вы?
        - Ну, здесь возможны варианты, - сказал я, - если уж строить версии. Скажем, ваш отец Василий связался с несовершеннолетней девочкой, а то и с мальчиком. Сложилось так, что эта история могла выплыть наружу… скажем, девица забеременела. Вот и пришлось срочно бежать, схватиться за первое попавшееся место, пусть не такое доходное, лишь бы подальше отсюда. Подобное порой случалось и со священниками тоже…
        - Исключено, - решительно возразил Барея. - Косачи во многом напоминают большую деревню. На одном конце чихнут, а на другом тут же пожелают здоровья. Такое ни за что не удалось бы удержать в тайне. Не было никакой беременной юной девицы. Что до мальчиков, в здешних краях об этакой пакости и не слыхивали. Отец Василий в Косачах жил без малого девять лет, был на виду, его прекрасно знали. Единственной его слабостью были настойки с наливками, тут он частенько перегибал палку. - Барея фыркнул. - Знаете, он тоже хотел написать книгу, даже название подобрал: «Спиритус-алфавит». Книга совершенно другого плана, чем у отца Иеронима. Отец Василий хотел составить книгу наливок и настоек, чьи названия начинаются с букв алфавита, от первой до последней. Ну, понятно, за исключением разве что «ы»: апельсиновая, бузинная, вишневая… - Добрую половину алфавита он уже освоил. Справедливо полагал, что такую книгу очень многие изучили бы с практическим интересом. Не знаю, написал он ее в конце концов или нет - больше в Косачах о нем не слыхивали…
        - Жаль, если не написал, - усмехнулся я. - Такую книгу и я бы охотно почитал. Чем не занятие после войны? Это самое hobby. А что за «предшествующий случай»?
        - Я как раз к нему собирался перейти. Случай с паном Кендзерским-младшим. Понимаете ли, Жебрак в этих местах появился незадолго после освобождения крестьян. Еще молодой, под тридцать, холостой. Приехал откуда-то с востока, но о себе рассказывал скупо: вроде бы и там занимался мукомольным делом, но точно никто не знал. У нас как-то не принято лезть человеку в душу, если он сам не хочет о себе рассказывать. Главное, у полиции не нашлось к нему никаких претензий, документы были в порядке. Судя по выговору, говорили старики, и правда несомненный схидняк[36 - Схидняками жители Западной Белоруссии называли уроженцев Восточной.]. Землю он купил как раз у Кендзерского-старшего. Был такой помещик, небогатый, а после освобождения разорился начисто - таких нашлось много… Две десятины у речки. Местные сначала недоумевали, зачем ему понадобилось это неудобье, на которое никто не зарился, а сам пан Кендзерский забросил совершенно: кругом леса, земля не годится под рожь или ячмень, разве что под картошку, но ради одной картошки никто не стал бы заводить там хутор. Только очень быстро оказалось, что Жебрак был
большого ума и большой оборотистости человек. Он там поставил водяную мельницу. Мошна, судя по всему, была набита туго: нанял толкового инженера, выписал из соседней губернии жернова, закончил строительство очень быстро. И вскоре стал, выражаясь современным языком, монополистом. Единственный мельник верст на восемьдесят в округе. Раньше зерно возили молоть за тридевять земель, никому и в голову не пришло раньше поставить там мельницу, хотя место было самое подходящее. Не нашлось знатоков, а Жебрак, пожалуй что, и впрямь занимался раньше мукомольным делом, очень хватко он все провернул и рассчитал правильно: люд к нему прямо-таки хлынул. Не золотое дно, конечно, но доход был неплохой, стабильный. Жебрак там обустроил то ли богатый хутор, то ли даже маленькое помещичье имение: коровник, птичник, надворные постройки… Так вот, все случилось в восемьдесят девятом. Кендзерский-старший к тому времени уже умер в преклонных годах, а его сын служил в повятовой земельной управе. Имел классный чин, но небольшой, вроде штатского поручика. В Темблин не перебрался, почему-то так и жил в Косачах. Майонтек у него был
скромный: небольшой домик и бричка с лошадью. И вот однажды он собрал в одной из рестораций с полдюжины приятелей и громогласно заказал дюжину лучшего шампанского. Чем всех несказанно удивил: знали, что Кендзерский скуповат и в подобных гусарских роскошествах не замечен. Он тут же все объяснил, заявил, что у него сегодня большой праздник. Он не один год искал в архиве некие документы и наконец на них наткнулся… и, как можно было догадаться, их присвоил. По его словам, продажа-покупка той земли была проведена, так уж случилось, с серьезнейшими нарушениями, позволяющими ее легко аннулировать даже сейчас, почти через тридцать лет. Чем он и намерен в ближайшее время заняться - и дело столь чистое, что даже на взятки тратиться не придется. Ну, все моментально смекнули, в чем тут интерес - мельница! Согласно тогдашним законам, Жебраку, если бы он потерял права на землю, пришлось бы либо снести все постройки, либо продать законному хозяину земли далеко не за полную цену. Даже если и снесет из вредности, говорил Кендзерский, у него есть в Темблине банкир, готовый дать ссуду на постройку новой мельницы -
видит, что дело выгодное. Хлопал себя по груди напротив сердца и говорил, что все бумаги у него в кармане, заказал еще шампанского, и веселье длилось долго… Косачи, я уже говорил, все равно что большая деревня, даже ничтожные по меркам не то что воеводства, повята новости быстро разлетаются по городу, а уж такая… Назавтра в местной газете прыткий щелкопер тиснул со слов Кендзерского статейку под крикливым заголовком «С мучного короля падает корона!». Ага, к тому времени в Косачах и газетка была, как у больших, хоть и плохонькая… Жебрак должен был обо всем узнать очень быстро - как раз закончилась жатва, народ к нему ехал вереницей, все со свежими новостями… А еще через три дня лошадь привезла к дому Кендзерского бричку с мертвым хозяином… - Барея сделал театральную паузу.
        - Давайте я блесну дьявольской проницательностью, - усмехнулся я. - Лицо покойника было совершенно спокойным, никаких ран…
        - Именно! - воскликнул Барея, нацелив в меня узловатый указательный палец (кажется, он чуточку волновался). - Словно бы снова удар. Судя по всему, это произошло, когда он был совсем недалеко от Косачей - иначе лошадь пошла бы в Темблин. Вскрытия не было. В те времена оно уже широко применялось, но обязательным не стало. Все зависело от родных и близких. Если они были против, если их поддерживал кто-то из трех местных священников - никакого вскрытия. Тем более не было оснований подозревать злой умысел, насильственную смерть. Вообще все «приличные» люди вскрытий не любили - считалось, что доктора «потрошат» только бродяг и бедняков, а к человеку приличному такое применять неуместно, это считалось чем-то вроде осквернения трупа. К тому же все знали, что сердчишко у Кендзерского было слабое, ему вообще не следовало пить, а он частенько закладывал за воротник, и пару раз случались приступы. Никаких документов, на которые он возлагал большие надежды, при нем не нашли - как и в его доме, и в его кабинете в Темблине. Вы, может быть, знаете чеканную древнеримскую фразу Qui prodest?[37 - Кому выгодно?
(лат.).]
        - Знаком, - сказал я. - Профессия обязывает.
        - Ну вот… Если допустить, что и тут замешаны Садяржицы… Единственный, кому выгодна смерть Кендзерского, был Жебрак. Вы готовы слушать дальше, пан капитан? Уже не о старых временах, а о не таких уж далеких?
        - Валяйте, - сказал я.
        Времени у меня имелось в избытке, а то, что он рассказывал, было довольно интересно. И даже более того… У меня появились кое-какие соображения, но я пока что им воли не давал, решив дослушать Барею до конца.
        - В двадцать восьмом году при схожих обстоятельствах умер пан Голутвинский. Вот это был человек совсем другого полета, нежели Кендзерский. Земли у него было много, десятин[38 - Десятина - 1,06 гектара.] шестьсот, к тому же ему принадлежала та мебельная фабрика в Темблине, процветающее предприятие - у него был подряд на поставку казенной мебели нескольким учреждениям в повяте. Земли были одними из самых плодородных в округе, и он их сдавал в аренду. Вообще, как говорится, сидел прочно - бывший легионер[39 - То есть солдат, созданных Пилсудским на немецкие деньги легионов. Часть их приняла участие в боях с русской армией, однако Пилсудский всячески тормозил их участие в войне на стороне немцев, намереваясь в первую очередь использовать для создания независимой Польши. Немцы в конце концов разобрались, что их дурачат, и посадили Пилсудского в тюрьму в Мариенбурге, но вскоре в Германии произошла революция…], имел награды, у властей был своим человеком и в повяте, и в воеводстве…
        Наверняка осадник высокого полета, мысленно прокомментировал я. Знаем мы этих бывших легионеров, насмотрелся, как их раскулачивали в тридцать девятом, а они при малейшей возможности драпали на запад, поскольку немцы им казались привлекательнее большевиков.
        - Человек был энергичный, с деловой хваткой, - продолжал Барея. - И денежки у него водились. Вот и решил однажды устроить в Темблине паровую мельницу. Чем быстренько отобрал бы у Жебрака больше половины постоянных клиентов. Тех, кому было бы ближе возить зерно в Темблин, чем к Жебраку. А то мог применить против Жебрака кое-какие меры - при его-то положении и связях… - Барея посмотрел на меня с хитринкой. - Пан капитан, вы достаточно освоились во всей этой истории, вы профессионал, не проявите ли снова дьявольскую проницательность?
        - Неужели опять? Лошадь привозит мертвого хозяина, и лицо у него совершенно спокойное, и ни малейших следов насильственной смерти…
        - В точности, - сказал Барея, как мне показалось, устало. - Разве что на этот раз лошадь привезла его в Темблин, где он постоянно и жил. Снова обошлось без вскрытия. Насчет него сохранялись старые предрассудки. Вдова, по достоверным данным, заявила: «Мой муж - не рождественский гусь, чтобы его потрошить. Значит, так Богу было угодно». Вот и похоронили. Вдова была женщина энергичная и неглупая, держала в руках и мебельную фабрику, и арендаторов, но к идее паровой мельницы более не возвращалась… потому, мы с Войтеком считали, и осталась жива. В сентябре тридцать девятого, числа восемнадцатого, собрала ценности и в автомобиле уехала на запад. Что с ней сталось, представления не имею, да мне это и неинтересно. Войтек припомнил эту историю, когда после убийства в доме Гутманов вплотную занялся Жебраком. А о Кендзерском, отце Иерониме и отце Василии рассказал ему я, и Войтек в этом направлении предпринял некоторые разыскания, расспрашивал старожилов. Но ничего не добился. А эксгумировать труп Голутвинского, чтобы искать следы яда, было поздно - прошло больше пяти лет, органический яд, сказал эксперт,
давно разложился…
        Признаться, по спине у меня прошел неприятный холодок, и я спросил, быть может, излишне резко:
        - А на основании чего ваш Войтек решил, что речь идет о яде?
        Я едва не добавил «органического происхождения», но вовремя спохватился: кое-какие козыри следовало придержать…
        - Вот об этом сейчас и расскажу, пан капитан. Обстоятельно, как и раньше - вы меня не торопите, значит, время вас не торопит… Это случилось летом тридцатого, делом уже занимался Войтек лично. Был у нас доктор, пан Витольд Жегайло, из литовских поляков, к нам перебрался году в двадцать пятом. У него был классический «литовский» выговор, но вам это наверняка неинтересно…
        Я кивнул, мне и в самом деле это было неинтересно. Чем отличается «литовский» выговор от «великопольского», я и так давно знал. К примеру, «литовцы» тверже произносят некоторые буквы, особенно согласные. Там, где «польский» поляк обязательно скажет «кляштор», «монастырь», «литовский» непременно произнесет «клаштор». И так далее. Но кому это сейчас интересно?
        - Я вам для начала обрисую, как в Косачах обстояло дело с докторами, чтобы вы имели полное представление насчет тогдашней обстановки, - продолжал Барея. - Докторов тогда в Косачах обитало трое. Все занимались частной практикой - ближайшая больница была только в Темблине. Никому из них Жебрак с его зельями и наговорами конкурентом не был. Один вообще специализировался на хирургии. Он и другой доктор, Сокольский, относились к Жебраку спокойно, с этаким надменным равнодушием, чуть ли не с презрением. А вот пан Жегайло Жебрака терпеть не мог. Он был твердым атеистом, к тому же насквозь городским жителем, из Вильно. Для него траволечение, практиковавшееся разными самоучками, было не более чем шарлатанством, а наговоры и все с этим связанное - и вовсе побасенками темного, отсталого народа. Большой был материалист и признавал только те травы, которыми пользуется официальная медицина. Частенько и в ресторанных посиделках, и в разговорах на трезвую голову отзывался о Жебраке с ядовитой насмешкой. Хирург потом говорил Войтеку: он бы поостерегся называть это манией, но этакий пунктик на почве Жебрака у пана
Жегайло безусловно имел место. Пунктик плюс провинциальная скука… Зашло далеко: доктор два раза публиковал в местной газетке язвительные статейки о Жебраке и его пациентах. У Войтека были вырезки, он мне показывал… Одна под заголовком «Целитель из дупла», вторая - «Леший со скляночками». С точки зрения контрразведчика или полицейского - что уж там играть в деликатность, - словоблудие без капли конкретики. Всячески высмеивая как Жебрака, так и его пациентов, по дремучести своей пренебрегавших серьезной, официальной медициной: и это, мол, в двадцатых годах двадцатого века, во времена электричества, открытия радиоактивности и прочих достижений научно-технического прогресса! На тех, кто ездил к Жебраку, это никакого воздействия не оказало - а ведь среди них были не только крестьяне, но горожане, иные из них - с некоторым образованием. Ну а мужики попросту не знали вдобавок, что такое «радиоактивность»… Летом тридцатого доктору показалось, что он получил козырь: одна из пациентов Жебрака вдруг умерла. Хуторянка лет сорока. Доктор повел себя несколько непорядочно: пришел в полицию в Темблине и прямо обвинил
Жебрака в том, что он подсунул крестьянке некую отраву. В полиции сначала к этому отнеслись серьезно: дипломированный врач, специалист… Но очень быстро выяснилось, что все это совершеннейшая ерунда. Те самые коллеги пана Жегайло быстро установили, что причиной смерти оказался застарелый рак печени с метастазами, до последнего момента никак себя не проявлявший. Медики называют такие случаи ураганными. Почувствовала себя плохо, слегла, врач затруднился поставить диагноз, а через три дня ее не стало. Вины врача в этом не было никакой - все выяснилось только после вскрытия. Мало того: у нее в склянке сохранилось немного полученного от Жебрака зелья, которым, вдовец рассказал, она лечилась от ревматизма - и довольно успешно. Доктор закусил удила… Напечатал уже в темблинской газете, расходившейся по всему повяту, третью статью, чуть ли не на всю страницу, или, говоря по-газетному, полосу. Заголовок снова был хлесткий: «Алхимик из глуши». Половина статьи - перепевы тех двух. Прямо он не обвинял Жебрака в отравлении, но прозрачными намеками давал понять, что среди его зелий может оказаться и отрава, благо
никакого медицинского контроля за «врачеванием» мельника нет. Упоминал в этой связи средневековых алхимиков и семейство Борджиа[40 - Борджиа - знатный итальянский дворянский род. Речь безусловно идет о папе римском Александре Шестом и его детях Цезаре и Лукреции, печально прославившихся в XVI в. мастерскими отравлениями (особенно Лукреция).]. Снова холостой выстрел - мало кто знал, кто такие алхимики и Борджиа. Войтек мне и эту вырезку показывал. А вдобавок пан Жегайло вдоволь посмеялся над дремучим людом, верящим, что мельник оборачивается волком и держит колдовских птиц Садяржиц, которых не существует в природе…
        - Ого! - сказал я. - Крутенько… Я так думаю, Жебраку это не понравилось?
        - Наверняка, - сказал Барея. - Мне бы на его месте не понравилось. К тому же в конце доктор уже открытым текстом писал: следовало бы отдать на экспертизу всю «аптеку» Жебрака и если не привлечь его к суду за незаконное врачевание, то безусловно поставить «эти опасные забавы» под строгий медицинский контроль. А через четыре дня… - Барея замолчал и взглянул на меня определенно с лукавинкой. - Пан капитан, вы уже почти всю эту историю знаете. Как по-вашему, что произошло через четыре дня?
        С неудовольствием почувствовав тот же пробежавший по спине неприятный холодок, я спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал как нельзя более обычно:
        - Неужели лошадь снова привезла мертвого хозяина? И не было никаких признаков насильственной смерти?
        - В точку! - сказал Барея. - Правда, имелись два отличия: крайне существенное и не очень. Несущественное в том, что на сей раз лошадь сама не возвратилась в конюшню. Явно она растерялась - доктор много разъезжал по округе. Когда бричку увидели проезжие, лошадь стояла с унылым видом. А крайне существенное отличие в том и состоит, что на этот раз вскрытие было. Медицинское заключение слово в слово повторяло то, что было сделано после вскрытия Гутманов и экономки… Договорился. Конечно же, не повторяло, а предшествовало. Но - слово в слово… Вот только кончилось все ничем. Войтек в Садяржиц верил… ну, в значительной степени допускал, что все правда - в конце концов, он тоже был человеком века научно-технического прогресса, с гимназическим образованием. Если не верил до конца, то всерьез допускал. Но не мог с этим пойти ни к начальнику полиции повята, ни к прокурору, ни куда-то еще. Его попросту высмеяли бы… Вообще история на этом не кончилась. Вдова доктора приехала на прием к Войтеку и прямо обвинила в отравлении мужа его любовницу или ее мужа. Только обвинение быстро рассыпалось. Ключевые слова тут
были «мгновенная смерть». Нелепо было бы думать, что кто-то встретил доктора на лесной дороге, подсунул ему отравленную еду или питье, а доктор без удивлении съел или выпил. (Снова неприятный холодок по спине - точно в тех же словах мы с Радаевым обсуждали смерть Ерохина.) Полицейский врач выдвинул версию, с которой скрепя сердце согласились - не потому, что она была самой лучшей, а оттого, что стала единственной. Других, приемлемых, просто не нашлось - разумеется, если исключить версию Садяржиц, о которых Войтек в разговорах с коллегами, как легко догадаться, ни словечком не упоминал. Врач сказал: как учит его опыт, у самоубийств есть своя специфика. Офицеры большей частью стреляются, купцы, мещане и крестьяне вешаются, топятся, бросаются под поезд… и так далее. А вот врачи чаще всего прибегают к ядам - у них яды всегда под рукой. Мотивы у доктора Жегайло имелись веские. Отношения в его любовном четырехугольнике были запутаннее некуда. Доктор был не в силах сделать выбор между двумя женщинами, муж любовницы однажды в клубе сделал доктору скандал, и случилась потасовка - правда, их быстро разняли.
Однажды обе дамочки столкнулись в галантерейном магазине и вцепились друг дружке в волосы не хуже базарных баб. Супружница доктора однажды ему изменила в номерах с проезжим офицером, исключительно в отместку, о чем ему немедленно сообщила. Порой и в захолустье вроде нашего бушуют страсти, не уступающие шекспировским… Последнее время доктор, это все видели, стал нервозным, пребывал в явном расстройстве чувств. К тому же все это со временем выплыло наружу, стало предметом пересудов для всего города. Вполне достаточно, чтобы неуравновешенный человек решился на самоубийство, мало ли где он мог раздобыть экзотический яд, неизвестный современной фармакологии. Никакого пузырька в бричке не нашли, но это еще ни о чем не говорило: он мог вывалиться из брички; где точно произошла смерть, было неизвестно. Никто не стал бы обыскивать обочины и сами дороги в поисках пустого аптечного пузырька - для этого понадобилось бы стянуть полицейских не то что со всего повята - со всего, пожалуй, воеводства. Шкафчик доктора с ядами вскрыли, но аналогичного этому неизвестному не нашли, только обычные - цианистый калий,
морфий, опиум… И это ни о чем не говорило. Вынесли вердикт: «С большой долей вероятности смерть в результате самоубийства» - и дело закрыли. Ну а после случая с Гутманами и их экономкой Войтек и приехал ко мне посоветоваться - и как к старому другу, и как к человеку, который ко многому относился серьезно, так же, как он…
        - Вы мельком упомянули, что в «деле Гутманов» был свидетель…
        - Свидетель, который никак не мог считаться надежным, увы… - сказал Барея с явной досадой. - Позвольте, я и это изложу подробно. В Косачах жил один субъект по прозвищу Князь. Прозвище к нему прилипло так прочно, что многие и не знали его настоящее имя. А пошло оно оттого, что Князь любил упоминать, будто их род идет от незаконного потомка одного из Пястов[41 - Пясты - первая после образования польского государства королевская династия, период правления между X и XIV веками, когда после смерти Болеслава Кривоустого, последнего Пяста, страна обрушилась в долгую феодальную раздробленность.], предположительно Мешко Второго[42 - Мешко Второй Ламберт правил в 1025 - 1034 гг.]. Бог его знает, как там обстояло на самом деле, в конце концов, незаконные потомки королей попадались не так уж редко. У Августа Сильного[43 - Август Второй Сильный, курфюрст саксонский, был польским королем в 1697 - 1704 и 1709 - 1733 гг.] их было триста, причем историки писали, что далеко не обо всех знают. Как бы там ни было, семейство у него с незапамятных времен было - классическая загоновая шляхта. Знаете, кто это такие?
        - Знаю, - сказал я. - Жестяная сабелька и все такое. «Повесить ты их можешь, пан полковник, а вот выпороть - нет»…
        - О, вы Сенкевича читали…
        - Случалось, - сказал я.
        В старинной Польше шляхтичей было как собак нерезаных - и многие из них, кроме древности рода, не могли похвастаться и нелатаными сапогами. Жили в домах, ничем не отличавшихся от мужицких халуп, одевались не лучше мужиков, невеликую пашенку пахали самолично - если таковая имелась. Ну а чтобы отличаться от «холопов», носили саблю. Кто-то настоящую, дедовскую, но у многих и того не было - вешали на пояс сабельку, вырезанную из жести. Окружающие к этому относились без особой насмешки, с пониманием. Хитрушка в том, что шляхтич, пусть нищеброд, был свободен от телесных наказаний - нешуточная привилегия в старые времена. А об упомянутом мной казусе писал Генрик Сенкевич в одном из исторических романов. Дело было в семнадцатом веке, полковник, человек в тех местах новый, получил под команду отряд в триста татар - они несколько столетий обитали в Польше оседло. Выглядели они сущими босяками: дырявые сапоги и портки, драные шубейки на голое тело. Чем-то они однажды полковника прогневили, и он сказал помощнику, что перепорет всех. Помощник, как раз местный, ему возразил: «Никак не можно! Они шляхтичи все до
одного. Можешь их повесить как командир, а пороть ни одного нельзя…»
        - Примерно так и с Князем обстояло, - продолжал Барея. - Разве что жестяной сабельки не носил - не те времена. И родители его имели приличный домик, отец был чиновником в Темблине, выучил сына в гимназии, а потом пристроил канцеляристом там же, в Темблине. Только молодой человек покатился по наклонной еще до революции: стал крепенько закладывать за воротник, потерял место, сменил еще два, но в конце концов и оттуда выгнали, больше никуда не брали. Какое-то время пробавлялся тем, что писал в корчме прошения неграмотным крестьянам. После смерти родителей окончательно соскочил с зарубки - домик продал, купил хибару на окраине Косачей, а остальные деньги быстро пропил. Семьи так и не завел - какая девушка за такого пойдет? Пробавлялся случайными заработками, главным образом таскал мешки торговцам на базаре. Ну и воровал по мелочам. Его, даже если ловили, не особенно и били - так, дадут пару затрещин… Он у нас стал своего рода городской достопримечательностью - в больших городах от подобных типусов не протолкнуться, а в Косачах он оказался единственным. Иногда сидел на паперти то у костела, то у
православной церкви, к лютеранам не ходил - у них было не в традиции подавать нищим. Тут он опять-таки был местной достопримечательностью - единственный в городе нищий. Ну, были такие, что подавали, хоть и не щедро. Пару раз его пороли в полицейском участке. - Барея фыркнул. - К тому времени старинные шляхетские привилегии как-то не действовали. А однажды попался на относительно крупном и отсидел в повяте четыре месяца. Я так подробно о нем рассказываю, чтобы вы поняли, что это был за цветочек. Недели через две после случая с Гутманами он стал кое о чем болтать по кнайпам, и кто-то из агентов Войтека ему доложил… Что выяснилось… В ночь убийства он брел домой с противоположного конца города, видимо, от кого-то из самогонщиков - у него была с собой бутылка бимбера. До дому не дотерпел, устроился в подворотне как раз напротив гутмановского дома - местечко было темное, укромное, полицейские с обходом там появлялись редко. Сидел себе, прихлебывал из горлышка, довольный жизнью… Нужно уточнить: лето стояло знойное, все горожане держали окна открытыми настежь круглые сутки, иначе сил не было переносить
духоту. Вот и у Гутмана все окна были нараспашку. Ночь выдалась безоблачная, было полнолуние, и Князь видел, как в окно к Гутману влетели вереницей большие птицы - «наподобие ворон, только какие-то другие». Сколько их было в точности, Князь не смог сказать: есть подозрения, в глазах у него крепенько двоилось, а то и троилось. Спустя недолгое время они вылетели так же, вереницей, пропали из виду. А вскоре к дому подошли трое, открыли входную дверь, такое впечатление, своим ключом, и скрылись внутри. Опознать их Князь не брался - уверял, что их вообще было невозможно узнать, что их словно какой-то черный туман окутывал, колыхался, как текучая вода… Князю отчего-то стало жутко, и он тихонечко оттуда убрался… Войтек оказался в сложном положении. С одной стороны, он был уверен, что Князь видел как раз Садяржиц - очень уж хорошо они сочетались с неизвестным ядом. С другой… Ни его начальство, ни прокурор, ни судейские в Садяржиц бы не поверили - не те времена стояли на дворе. Да и веры Князю не было никакой: проспиртовался до кончиков ногтей, два раза лежал в темблинском сумасшедшем доме, когда гонял чертей
и ловил шмыгающих собак, которых никто, кроме него, не видел. Мало ли что могло записному пьянчуге померещиться… Войтек его показания записал, но по размышлении к делу подшивать не стал, оставил у себя, а потом дал прочитать мне… Кое-какие версии у него имелись. Сын Жебрака, единственный ребенок, выучился в воеводстве на слесаря-механика, держал мастерскую в Косачах, где постоянно и жил. Мастерская его неплохо кормила - мастером был хорошим. Вот Войтек и подумал, что хорошему мастеру ничего не стоит и подобрать ключ к замку, и взломать несгораемую кассу. Кстати, он однажды чинил у Гутмана замок на входной двери, но это не могло послужить уликой, он у многих замки чинил… Снова получался тупик. Вообще-то молва твердит, что Садяржиц колдуны держали у себя в подвалах, но кто бы дал Войтеку разрешение на обыск, узнав, что он намерен искать колдовских птиц из легенд? Вот вы бы выдали?
        - Крепко сомневалось, - признался я.
        - То-то и оно… Никто при таких обстоятельствах не дал бы согласия на обыск. Мы все обсудили, и Войтек сделал единственное, что оказался в состоянии сделать: нацелил свою агентуру в первую очередь на сбор любых сведений о Жебраке в надежде, что удастся зацепиться за что-то конкретное. Ничего другого не оставалось. Один из его осведомителей рассказал: давно уже ходят упорные слухи, что Жебрак в полнолуние со всеми домочадцами оборачивается волком и рыщет по лесам. Сын к нему приезжал время от времени - и, как Войтек установил, непременно в полнолуние. Видите ли, испокон веков считается, что оборотень в полнолуние прямо-таки обязан оборачиваться волком. Или не может от этого удержаться, в точности как алкоголик, который пьет вне зависимости от желания - неодолимая тяга к спиртному, вот и все… Отец Иероним тоже писал об этом поверье… И Войтеку показалось, что он установил некую закономерность. Пошел в Темблине к учителю географии, в суть дела его, разумеется, не посвящал, просто показал список дат, когда приключились все эти смерти, и спросил, как это связано с фазами луны. Преподнес какую-то
убедительную небылицу… Учителю потребовалось совсем немного времени, он взял с полки пару справочников и провел несложные вычисления. Все смерти приходились на полнолуния - дело всякий раз происходило ясным днем, если не считать Гутманов, но это были именно дни полнолуния. И смерть Кендзерского произошла в полнолуние - точная дата была известна, и учитель по просьбе Войтека опять-таки быстро вычислил, как тогда обстояло с луной. Вот за это мы и ухватились - по правде сказать, от бессилия. Незадолго до полуночи подъехали верхом к мельнице, привязали коней метрах в двухстах от опушки, подошли к крайним деревьям, укрылись за ними… У Войтека был бинокль, еще с войны, у меня тоже остался с того времени… До хутора было с полкилометра чистого поля, и мы прекрасно видели строения. Собак у Жебрака не было, что для хуторянина довольно странно: не вокруг всякого хутора есть забор, но собаки-то есть всегда… Может показаться, что мы, два почти сорокалетних человека, повели себя словно мальчишки у Марка Твена, но дело в том, что мы видели! И кстати, приняли меры предосторожности. Давно известно: оборотня нельзя
убить обычной пулей. Об этом есть даже стихи. - Он уставился куда-то сквозь меня и с непонятным выражением лица продекламировал по-русски:
        Их глаза словно свечи,
        зубы шила острей.
        Ты тринадцать картечин
        Козьей шерстью забей.
        И стреляй по ним смело,
        прежде рухнет волк белый,
        а за ним упадут и другие.
        На селе ж, когда спящих
        всех разбудит петух,
        ты увидишь лежащих
        девять мертвых старух…[44 - Стихотворение А. К. Толстого «Волки» (1840-е гг.).]
        Это как раз стихи о волках-оборотнях. - Он улыбнулся не мне, а такое впечатление, каким-то своим воспоминаниям. - Когда я был молодым, читал эти стихи барышням, вот и запомнилось. До германской войны, до революции, среди барышень была большая мода на мистицизм, они очень интересовались всяким потусторонним. Одна из этих барышень потом стала моей женой, но это уже сугубо личные дела… Так вот, это стихи вашего, русского поэта. Как относиться к методу, в них описанному - тринадцать картечин и козья шерсть? Я не интересовался верованиями русских на этот счет, а вы?
        - Как вам сказать… - протянул я.
        Вот это уже были сугубо мои личные дела - как и у Бареи, дела давно минувших дней… Так уж сложилось в жизни, что пару раз, казенно выражаясь, мой культурный уровень повышали именно девушки. Ухаживал я за одной на третьем курсе… Умная была девушка, начитанная студентка. Неверующая, конечно, комсомолка, и родители у нее были неверующие, из дореволюционных русских интеллигентов, но так уж вышло, что она очень интересовалась тем, что Барея только что назвал «всяким потусторонним». Влияние отца - он у нее как раз занимался русским фольклором, вот с детства ей интерес и привил. Вокруг нее вертелись такие же студенты, парни начитанные, вот и я, чтобы соответствовать ей и ее окружению, часами просиживал в библиотеке над книгами: Максимов, Афанасьев, Орлов. Без ложной скромности скажу: усвоил достаточно, чтобы поддерживать разговор и не выглядеть в ее компании белой вороной. К тому же в училище НКВД нас хорошо учили работать с информацией - поиск нужных данных, отбор, анализ. Вот только ничего у меня с ней не вышло, и большую часть прочитанного я забыл за ненадобностью…
        - Как вам сказать… - повторил я. - Читал на эту тему кое-что в… студенчестве. Но давно все забыл - служба, война…
        - Понятно… Так вот, среди здешнего народа давно держится убеждение, что простой пулей оборотня ни за что не убьешь. Нужно ее непременно забить пыжом, смоченным в лампадном масле… или просто смазать этим маслом. Отец Иероним об этом пишет. Вот Войтек через своего агента и раздобыл пузырек с маслом. В православной церкви. Жебрак в нее никогда не ходил - и в костел тоже, - но мы решили, что он все же принадлежит к православному миру, а не католическому. Никто ничего не заподозрил - многие в церкви покупали масло для лампад при домашних иконах, а некоторые и для лечения - ватку к больному зубу прикладывали, еще что-то… Вот мы и смазали лампадным маслом патроны в пистолетных обоймах. Это придавало некоторую уверенность, что ли. Мы слишком глубоко погрузились во всю эту историю, и на многое смотрели своим взглядом… Согласен, ситуация диковатая: сорокалетние мужчины, военный контрразведчик и сыщик уголовной полиции пустились выслеживать оборотня, смазав патроны лампадным маслом, как предписывают старинные народные суеверия… Но ведь мы увидели! Ждали где-то около часа, и в полночь началось. Стояла тишина,
как бывает в загородном лесу, к тому же ветерок от хутора дул в нашу сторону, и мы прекрасно расслышали, как забеспокоилась домашняя живность. Лошади ржали как-то тревожно, коровы мычали, гуси гоготали, куры кудахтали… Двери и большого дома, и того, что был гораздо меньше, оказались распахнуты настежь, это мы увидели сразу, как только заняли наблюдательную позицию - опять-таки странно для крестьянского дома. Что в деревнях, что на хуторах двери и днем не держат нараспашку, а уж на ночь всегда закрывают. Мы увидели без всяких биноклей… Из большого дома вышли пятеро волков, а из маленького - еще двое. Семеро. Ровно столько людей было на хуторе: Жебрак, его жена, сын, двое подручных и две бабы, этакая прислуга за все - служанки, птичницы, коровницы… Они и жили в том маленьком домике. Волки себя вели совершенно спокойно: не бежали, ушли в лес вереницей. Мы их хорошо рассмотрели в бинокли: волки как волки, одни побольше, другие поменьше. Четыре волка и три волчицы - что опять-таки соответствует числу мужчин и женщин на хуторе. Невестка Жебрака всегда оставалась в Косачах, никогда туда с мужем не ездила.
Все можно объяснить приземленно - не любила свекра или он ее. Но мы потом решили, что она попросту не из этих… При тех обстоятельствах - вполне уместное предположение. Словом, мы долго ждали. Мы умели ждать. В нашей службе иногда без этого умения не обойдешься. Да и раньше… Мы в четырнадцатом году три дня выслеживали одного мерзавца - он, как точно стало известно, стал работать на охранку. Правда, выдать еще никого не успел, но знал много и многих. Нам с Факелом и поручили его… исполнить. Мы исполнили. Но в тот день ждали пять часов, когда он выйдет от любовницы и отправится домой. А погода стояла премерзкая - ноябрь, дождь… Что любопытно, мы не простудились, хотя пять часов проторчали под дождем и ветром на улице. Ну вот… Ночи в августе еще короткие. Незадолго до рассвета они вернулись - все той же вереницей, скрылись в домах. Вскоре входную дверь закрыл появившийся в проеме полностью одетый один из мельниковых подручных, а дверь в маленьком доме - одна из баб, тоже одетая. Собственно, не было смысла торчать там дальше, все, что нужно, мы увидели. И отправились восвояси. Конечно же, они нас не
заметили, получилось так, что они уходили в лес и возвращались оттуда не в нашем направлении. Лучше бы заметили… Я и теперь уверен: с двумя пистолетами мы бы их перещелкали, я верил, что лампадное масло свое дело сделает…
        Он замолчал и нервно закурил, сломав одну спичку и добившись успеха лишь со второй. Я спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал безразлично:
        - А что сталось с этим вашим Князем? Кстати, сколько ему было тогда лет?
        - Сорок, - ответил Барея. - Но выглядел лет на десять старше меня - облысевший, в морщинах… Плохо кончил… Нет, не водочка его сгубила, как с такими частенько случается. Когда пришли ваши, он явно усмотрел для себя великолепный шанс - похоже, не пропил мозги окончательно. Пришел к вашим и заявил, что он - классический пролетарий, всю сознательную жизнь жестоко угнетавшийся злодеями-панами, что работы его как раз лишали за просоветские симпатии означенные паны. Не знаю подробностей, но он намолол много идейного. Там не оказалось никого местного, и его приняли с распростертыми объятиями. Весной сорокового, когда началась коллективизация, он с другими разъезжал по деревням и хуторам, трудился вовсю - имущество описывал, землю отбирал, скот уводил. Только с красной повязкой на рукаве и кобурой на поясе проходил недолго, недели три. Потом его поймали за руку, когда на одном хуторе смахнул в карман золотые карманные часы хозяина и колечки-сережки его жены - хуторянин был зажиточный. Не успели принять меры, как он опять отличился - на другом хуторе выцыганил у хозяина десять золотых, обещал, что вычеркнет
его из списков на раскулачивание - к которым его наверняка и близко не допускали. Хозяин выложил червонцы. Князю показалось мало, и он попытался здесь же, в другой комнате, изнасиловать хозяйскую дочку - пьян был изрядно. Тут уж хозяин его вышиб и пошел жаловаться. «Наган» и повязку ваши у него отобрали и выперли взашей. Вернулся к прежним занятиям. А когда пришли немцы, кто-то из обиженных им написал бумагу в комендатуру: мол, красный комиссар, советский активист, наверняка оставлен здесь для подпольной работы. Немцы его арестовали. Долго не рассусоливали - быстренько нашли пару свидетелей того, как он и в самом деле расхаживал с активистами, и расстреляли. Как у вас говорят, жил грешно и умер смешно…
        Он замолчал и машинально потянулся к пустому стакану - определенно, в горле пересохло, говорил он долго и много. Я налил ему давно остывшего чаю, получилось чуть ли не две трети стакана. Дождался, когда он выпьет, и спросил:
        - Я крепко подозреваю, после этого… случая вы опять оказались в тупике?
        - Ну конечно же, - ответил Барея. - У нас не было ни малейших доказательств, - и продолжил с нескрываемой горечью: - Все же нам тогда нужно было подбежать поближе и стрелять по волкам. Уж Жебрака мы безусловно угробили бы - очень легко было определить, кто из них он - вожак был крупнее остальных, и это, конечно же, был Жебрак, на нем все и держалось. Растерялись, пожалуй что, мы перед этой вылазкой вариант со стрельбой не обговаривали вовсе. А зря. Войтек наверняка остался бы жив…
        - Так, - сказал я. - Судя по вашей интонации, он не просто умер, а погиб… Еще один труп в бричке?
        - Нет, на этот раз обстояло совершенно иначе. Казенная бричка ему полагалась по должности, но Войтек ее сразу отдал кому-то из своих сыщиков, которому такая роскошь была не по чину, - а ездить по повяту приходилось много. Как только Войтек стал служить в Темблине, купил себе верхового коня, очень даже неплохого. Он очень любил ездить верхом, подчиненные даже за глаза звали его Татарином. Вот и в тот раз он ехал неподалеку от Косачей по заштатной лесной дороге, где проезжие попадались гораздо реже, чем на большом Косачинском тракте. Светлым днем все произошло. Напали волки, в первых числах января тридцать четвертого года. Местные охотники все быстро восстановили по следам - как и большинство здешних зим, эта выдалась неморозной, температура редко падала ниже нуля, но снег лежал, и следов сохранилось много. Они говорили, волков было не меньше пяти, а то и побольше. Коня зарезали сразу, Войтека вышибли из седла и вцепились ему в глотку. Кобура у него была расстегнута, а застежка там была такая, что сама по себе расстегнуться никак не могла, он явно успел отстегнуть ремешок, а вот пистолет выхватить
не успел. С некоторых пор он постоянно доставал лампадное масло и за пределы Темблина не выезжал, не смазав им пули, - Жебрак мог прослышать, что Войтек питает к нему особый интерес, и следовало ожидать чего угодно… Случай этот выглядел довольно необычно. За волками такого давненько не водилось. В германскую, а особенно в Гражданскую их расплодилось много - так часто случается во время больших войн везде, где волки водятся. Охотники в большинстве своем уходят воевать, никто отстрелом волков не занимается. Но и тогда они не нападали на людей средь бела дня - разве что ночами наведывались на хуторские скотные дворы, пару раз забегали на окраину Косачей. Ну а когда настали мирные времена, за них крепко взялись, платили премию за волчьи уши, так что быстро их вернули примерно в прежнее количество. С двадцать второго года и до сего дня был только один случай, когда волки напали на проезжего днем. Хуторянин купил в Косачах подсвинка и вез домой, а тот по свинскому обычаю орал на всю округу. Вот волки и выскочили, всего трое. Мужик был охотником и вез в санях заряженное ружье. Одного положил сразу, чуть ли
не в упор, а от остальных отбился кнутом, лошадка без понуканий сорвалась в галоп, волки отстали. Он говорил потом, что ошибиться не мог: это были переярки, совсем молодые волки. Вот и кинулись сдуру - взрослые, матерые так вряд ли поступили бы. В двадцать пятом дело было. Необычным было и то, что волки не тронули коня, ни кусочки мяса не съели, так и ушли - а такое категорически не в волчьих обычаях. Но все равно полиция пришла к выводу, что ничего необычного здесь нет - мало ли какие курьезы случаются. В двадцать восьмом одну бабу в Косачах покусала бешеная кошка. Бешеными собаками никого не удивишь, а вот про бешеных кошек не слыхивали и старики. Правда, доктор говорил, что бешенством может заразиться любое животное и даже птица, что в медицинской литературе описан даже случай, когда на человека напал бешеный воробей. А однажды мальчишки притащили из леса двухголового ужа - ну, двухголовые змеи давно известны, хотя и редко встречаются. Местный учитель купил у них диковину за пару злотых, заспиртовал и отвез в темблинский музей. Правда, это было уже позже, в августе тридцать девятого, за две недели
до войны. И когда война началась, нашлись старухи, которые этот случай вспомнили и стали болтать, что двухголовый уж - не шутки природы, а знамение большого несчастья… Ладно, что-то я отвлекся… В общем, в смерти Войтека не увидели ничего необычного, никакого дела возбуждать не стали. Я был уверен, что без Жебрака тут не обошлось, но помалкивал - кто бы мне поверил? Вот лет триста назад в инквизиции меня бы выслушали с большим вниманием и приняли свои меры. У нас в Польше инквизиция никогда не действовала с таким размахом, как в Италии, Испании или Франции, но были времена, когда она представляла собой реальную силу. Вот только ее времена давно прошли… И я сорвался… Пошел к подполковнику Навроцкому, рассказал ему все и попросил употребить свое влияние, чтобы побудить темблинскую полицию сделать обыск у Жебрака - вдруг да обнаружатся Садяржицы. У Навроцкого, в отличие от меня, хватило бы влияния… Он не просто отказал - поднял меня на смех. Чему не стоило особенно удивляться, зная его не первый год. Он был всего-то на шесть лет моложе меня, но был упертым атеистом. Можно сказать, воинствующим. Простите
великодушно, воинствующий атеизм не большевики придумали - зараза пошла из Франции, а уж в революцию там атеисты разгулялись - массово казнили священников, громили церкви… Да и потом… Вы знаете, что устроили французы лет семьдесят назад с монастырями?
        - Нет, - сказал я. - А что там было, если кратенько?
        - Правительство решило закрыть все монастыри. Все до одного. Марксистов там и близко не было - всего-навсего либералы, атеисты, «просвещенные» борцы с религией. На этот раз, правда, ничего не разрушили и никого не убили, просто-напросто войска брали монастыри в глухую блокаду и следили, чтобы не провезли туда продовольствие. Итог всегда был один: изголодавшись, монахи уходили, им разрешали взять с собой только личные вещи, а все добро конфисковывали: земли, строения, церковные ценности. Вот и не стало во Франции монастырей. Находились радикалы, которые устно и печатно призывали распространить эту практику на всю церковь, откровенно заявляли: у церкви есть что взять. Такая вот история…[45 - Исторические факты.] Навроцкий происходил из неверующей семьи - отец был профессором биологии, то есть атеистом в квадрате - многие биологи верили не в Бога, а в Дарвина. Окончил Краковский университет, хотел пойти по стопам отца, но как-то так обернулось, что окончил военное училище, ускоренный двухгодичный курс, и стал служить в «двойке». Быстро сделал карьеру: контрразведчиком он был толковым, этого у него не
отнимешь. Короче говоря, он меня высмеял, не особенно и стесняясь в выражениях. Я был неосторожен и закусил удила - Войтек был моим старым и самым близким другом, многое нас связывало. Чуть ли не открытым текстом сказал, что обращусь в Варшаву, к полковнику Валашевичу. Я и в самом деле так поступил бы. Валашевич был верующим, мог не поверить, а мог и поверить. К тому же он был из «старых камрадов». Войтека знал не меньше моего, хотя и не был близок с ним так, как я. Навроцкий разозлился, но не показал вида, он хорошо умел владеть собой. Процедил: «Не могу вам этого запретить, пан капитан. Можете считать себя свободным». А через пару дней ударил. Мне позвонили врачи и вежливо попросили в ближайшее свободное время зайти в сумасшедший дом, то есть психиатрическую больницу. Она в Темблине была большая, обслуживала все воеводство. Сейчас от нее ничего не осталось. Когда пришли немцы, они расстреляли всех больных, было у них такое обыкновение. И двух врачей, Гольдмана и Шапиро, сами понимаете, за что. А больницу сожгли… В общем, я поехал, не подозревая ничего плохого, мне и до этого несколько раз
приходилось с тамошними врачами общаться по служебной необходимости. Но на этот раз все было по-другому. Их там сидело целых трое. Все были предельно вежливы, как это за психиатрами водится, но я как-никак был контрразведчиком с некоторым опытом и по вопросам, которые они задавали, быстро понял, что это консилиум, созванный по мою душу и явно про наводке Навроцкого. Не буду рассказывать подробно, как разговор проходил, это, в принципе, несущественно. Главное: они, несомненно, настроились, говоря нашим языком, завести на меня дело, то бишь историю болезни. Расспрашивали, были ли у меня травмы головы к контузии. Когда услышали про контузию в двадцатом, переглянулись этак понимающе. Меня тогда и в самом деле отбросило взрывной волной, но головой я тогда не ударялся, только здорово ушиб бок о дерево, две недели синяк не сходил… У меня хватило ума не лезть в бутылку и не спорить - знал, что такое поведение психиатры истолковывают как еще один довод в пользу психического расстройства пациента. Ушел, проведя разговор очень гладко, но видно было, что они настроены серьезно. Расспрашивали обо всем случившемся
в Темблине, спрашивали, верю ли я, что мельник и в самом деле колдун и оборотень, погубивший своим чародейством столько людей. Увиливать мне показалось унизительным, и я сказал, что да, верю. Они вновь переглянулись понимающе… А через три дня появился приказ о моем увольнении. Состоялся разговор с Навроцким, очень откровенный. Мы не все называли своими именами, но он недвусмысленно дал понять: если я не «успокоюсь», если начну докучать в Варшаве «своими фантазиями», попаду в сумасшедший дом. И на то будут все основания: психически здоровый человек, понимаете ли, не может всерьез верить в колдунов и оборотней…
        Барея вымученно улыбнулся:
        - И я, знаете ли, капитулировал, к Валашевичу обращаться не собирался - следом наверняка пришла бы убедительная бумага от врачей. Один из них, кстати, был тестем Навроцкого, такой же твердокаменный атеист. Ну и мы, называя вещи своими именами, заключили сделку. В приказе будет записано, что я уволен по медицинским показаниям, но все будут считать, что речь идет об обострении той старой контузии. Военная пенсия в полном размере мне будет идти на имя Ендрека Кропивницкого, и паспорт на это имя остается у меня, более того - Навроцкий оформит мне свидетельство часовых дел мастера на эту фамилию. - Барея саркастически ухмыльнулся. - Где было устоять против такой щедрости? Ну конечно, все обстояло гораздо вульгарнее: я хорошо понимал, что он загнал меня в угол и против психиатров мне не выстоять… Ну а в обмен, как легко догадаться, я обещал сидеть тихонечко, как мышь под метлой, и побыстрее убраться из Темблина куда-нибудь в местечко поглуше. Еще две недели, до того, как я продал дом и уехал, за мной была постоянная слежка, я ее быстро засек. Нет, не наши. - Он усмехнулся с видом этакого превосходства.
- Людишки помельче - дефензива или полиция. Я подумал как следует и выбрал Косачи. Там за мной первые месяцы тоже наблюдали, но потом наблюдение сняли - явно Навроцкий убедился, что мышь смирнехонько сидит под метлой. Вот на такие номера способен воинствующий атеизм… Ну, Бог ему судья. В Темблине я потом практически не появлялся, не тянуло как-то, да и настоящих друзей там не было. Прижился в Косачах, не бедствовал, женился на Анеле, доброго приятеля нашел во Влодеке Липиньском, пенсию платили аккуратно… Жизнь наладилась.
        - А почему именно Косачи? - спросил я.
        Барея чуть помедлил, улыбнулся, как мне показалось, конфузливо:
        - Честно признаюсь: хотел обосноваться поблизости от Жебрака. Надеялся, вдруг произойдет что-то такое, что позволит до него добраться. Я человек злопамятный, пан капитан. Нельзя сказать, что особенно на этом зациклен, но Войтек был моим самым близким другом со старых времен, и я не сомневаюсь, что убил его Жебрак… Одно время всерьез раздумывал: а не пристрелить ли его самолично? Крови я не боюсь - и того провокатора мы с Факелом прикончили без единого выстрела и последующих угрызений совести, и в ту войну мне случалось дважды… И в двадцать девятом был случай, когда мы брали явочную квартиру оуновцев и мне попал на мушку один лайдак… Словом, я не боялся, что рука дрогнет, что потом меня будут преследовать в ночных кошмарах тени убиенных… От этой задумки я отказался по причинам насквозь практическим, ничего общего с гуманизмом не имеющим. Живи Жебрак здесь, в городе, не было бы ничего сложного: тряхнуть стариной, подстеречь его в укромном местечке с пистолетом в кармане… Но он обитает на мельнице, в Косачах появляется редко и нерегулярно, адски трудно было бы подстеречь его в одиночку на лесной
дороге… Прямо-таки невозможно. Понадобился бы помощник, и не один, а где их взять? Не в гуманизме дело… Ну вот, пан капитан. Все я рассказал. Вы ведь наверняка не верите.
        - Откровенно говоря, не особенно, - сказал я чистую правду. - Я не воинствующий атеист, но все же атеист. Колдуны, чародейные птицы, оборотни… Плохо верится. Если как следует подумать, я уверен: всему, о чем вы рассказали, можно в конце концов подыскать и вполне материалистическое объяснение. Наконец, здесь есть некоторые несообразности, с точки зрения контрразведчика…
        - А можно узнать, какие? - с любопытством спросил Барея.
        - Извольте, - сказал я. - Вы ни словечком об этом не упомянули, но если поразмыслить, анонимку на вас мог написать только Жебрак. Больше просто некому, так?
        - Так, - согласился Барея. - Я и сам об этом думал в камере с тех самых пор, как вы мне анонимку показали. Некому больше.
        - Вот тут-то и кроются несообразности, - сказал я. - Откуда он знал, что вы - капитан Ромуальд Барея? Вы же сами говорили, что здесь об этом не знала ни одна живая душа. И откуда он знал, что Кольвейс служит именно в абвере? Об этом и мало кто из немцев знал, он хорошо конспирировался. Майор в мундире вермахта - мало ли таких? Может оказаться кем угодно… У вас появились какие-нибудь догадки?
        - Конечно, - кивнул Барея. - Разве мы знаем все о колдунах? Мало ли что он мог увидеть под этим своим мельничным колесом или в решете… или используя какие-то другие штучки, о которых никто не слышал?
        Ну да, конечно, подумал я. Тот же Алексей Константинович Толстой и его роман «Князь Серебряный», прочитанный мною в курсантские годы. Там как раз чародей-мельник показывал опричнику в лохани с водой его насквозь незавидное будущее…
        - Признаться, мне эта версия не нравится не только по атеистическим, а еще и по чисто профессиональным соображениям, - сказал я. - Если принять ее всерьез, что же получается? Жебрак может под мельничным колесом увидеть, а то и услышать, как мы с вами сейчас разговариваем?
        - Прочему бы и нет? Необязательно под мельничным колесом, необязательно всякий раз, когда ему захочется, но почему бы не допустить, что колдун и на это способен? Видеть и слышать чужие разговоры? Если допустить, что он таким вот образом следил за Войтеком, многое находит объяснение…
        - Будь это на самом деле, подумать жутко, насколько бы осложнил работу контрразведки такой вот противничек…
        - А если это есть? - серьезно сказал Барея. - В конце концов, он ведь однажды ко мне пришел в гости при довольно странных обстоятельствах…
        - А вот об этом вы не рассказывали…
        - Сначала это показалось несущественным на фоне общей картины, но теперь, когда речь зашла о том, что Жебрак - единственный, кто мог написать на меня анонимку… Дней через десять после того как Войтек приезжал ко мне, чтобы все рассказать, я приехал в Косачи. Точнее - Войтек меня туда отвез посмотреть на Жебрака. Было воскресенье, базарный день. Жебрак всегда немало покупал на базаре и в городских магазинах. Мясо, молоко и все, что делается из молока, яйца и картошка у него были свои, а остальное приходилось покупать. Чаще всего на базар ездили его жена или кто-то из двух подручных… Впрочем, это я их так называю, а на деле их функции были гораздо шире. Они были такими же мельниками, как и Жебрак, разве что работали за жалованье. Были еще чем-то вроде приказчиков, один регулярно ездил за покупками, другой вел документацию и возил в Косачи нужные бумаги. Оба работали у Жебрака еще с дореволюционных времен, с тех пор, как он после смерти отца в двенадцатом году принял дела. И оба, без сомнения, оборотни… Так вот, я увидел Жебрака на базаре. Ничего необычного или привлекающего внимание в его облике не
было. Некоторых колдунов описывают как раскосмаченных типов, зыркающих из-под густых бровей этак колюче, неприязненно… Ничего подобного я не увидел. Брови, правда, были густые, но и только. Волосы и борода аккуратно подстрижены, расчесаны, глаза, я бы выразился, безмятежные, умные. Одет был, как и подобает зажиточному хозяину в наших местах. Мы стояли довольно близко, и я с ним встретился взглядом. Интересный у него был взгляд. Мне в силу профессии полагалось хорошо разбираться в человеческих взглядах, оценивать, классифицировать… Лицо у него оставалось спокойным, он тут же отвел глаза, как всегда поступают люди, в базарной толчее увидевшие незнакомца, который их нисколечко не заинтересовал… Однако я долго не мог отделаться от впечатления, что он видит меня насквозь. Знает, кто я и почему за ним наблюдаю. Стойкое было ощущение… и довольно неприятное: меня словно бы раскрыли. Это было летом тридцать третьего, а весной тридцать шестого, когда я обжился и освоился в Косачах, он приехал ко мне в мастерскую. С тем же приказчиком на козлах, что и на базаре. Вошел и непринужденно объяснил, что хочет починить
часы. Ну что же, это была моя работа… И снова мне было очень неуютно под его взглядом, словно он видел меня насквозь, все обо мне знал… Он сказал, что заедет в следующее воскресенье, а сейчас у него срочное дело, ему даже некогда ждать, пока я посмотрю часы. Назвался, я записал его имя в книгу, и он ушел. Когда я открыл заднюю крышку, хватило одного взгляда… Часы у него были отличные: карманные, из простого металла, но очень хорошей швейцарской фирмы «Докса». Той разновидности, что я немало повидал. Одна из шестеренок оказалась сломанной. И сразу было ясно, что сломалась она не сама по себе, ее поддели чем-то острым, может, кончиком ножа или зубцом вилки… ну, неважно. Поддели и, так сказать, сковырнули. В лупу прекрасно был виден свежий излом. Жебрак явно сам испортил часы, чтобы появился предлог ко мне зайти, - и совершенно не подумал, что опытный мастер с ходу определит причину поломки. Ну, надо полагать, чародейские умения не делают человека знатоком решительно всего на свете. Сломать часы мастерски он не сумел.
        - Ну и как, починили?
        - Конечно, - сказал Барея. - Всего-то и потребовалось заменить шестеренку. Работы на четверть часа, не так уж и много пришлось разбирать, он ведь ковырнул ту, что была на виду, и до нее оказалось легко добраться. Марка, я говорил, очень популярная, и таких шестеренок у меня было с десяток - брал разные детали из тех часов, что починить было уже невозможно, и я их за бесценок покупал у хозяев деталей ради, так все часовщики делают. Через неделю он приехал и забрал часы. Оба раза мы обменялись лишь несколькими фразами, касавшимися исключительно его часов. Зачем он вообще устроил эту комедию со сломанной шестеренкой, зачем ко мне заявился? Объяснение подворачивается только одно: он просто-напросто хотел на меня посмотреть. Для чего-то это ему понадобилось. Возможно, он пустил в ход какие-то свои умения и убедился, что я для него не опасен. Больше он у меня никогда не появлялся…
        - Ну а Липиньский? - спросил я. - Он знал что-то о Жебраке? То, что знали вы?
        - Боже упаси! Я с ним никогда этим не делился. Он и не поверил бы. Влодек - убежденный атеист, весь в отца…
        - Тогда здесь что-то откровенно не складывается, - сказал я. - Предположим, анонимку и в самом деле написал Жебрак. Но вы ведь сами признаете, что не представляли для него ни малейшей угрозы, и он это должен был понимать. Десять с половиной лет совершенно вас не опасался и вдруг резко изменил тактику… Вряд ли он думал, что вы придете к нам и обвините его в колдовстве. Ни одна секретная служба мира не занимается колдунами, времена инквизиции давно прошли…
        - Вот тут я теряюсь в догадках, - пожал плечами Барея.
        - Далее. Зачем Жебраку понадобилось бы пристегивать к вам Липиньского? Человека, который ничего не знал о… назовем это подлинной сутью Жебрака? Мало того, не верил в колдовство, ничего не знал обо всей этой истории?
        - И тут не могу найти ответа, - сказал Барея. - В одном уверен: Жебрак - единственный, у кого были мотивы написать анонимку… хотя что это были за мотивы, до конца непонятно, тут вы правы. Уж если он почуял, что я для него не опасен, с помощью тех же умений мог определить, что Влодек вообще ничего о нем не знает. И неважно, что я верующий, а Влодек - атеист. Считается, что колдовские умения одинаково действуют и на верующих, и на неверующих…
        - Ну что же… - сказал я. - У вас найдется еще что-нибудь о… обо всем этом деле?
        - Пожалуй, что и нет.
        - В таком случае…
        Я достал из ящика стола три заранее припасенные фотографии и выложил перед ним аккуратным рядком. Спросил:
        - Может, вы кого-нибудь из них знаете? Видели в городе?
        Барея всматривался внимательно. Прошло не менее минуты, прежде чем он уверенно указал на среднюю:
        - Здесь он старше, восемь лет его не видел, но запомнил хорошо. В первый раз я его видел с Жебраком на базаре, и Войтек назвал мне его имя: Лесь Корбач. Один из тех самых «подручных» Жебрака. Потом он мне дважды привозил Жебрака. Сидел за кучера. Двух остальных в жизни не видел.
        И не мог видеть: оба проходили по одному делу далеко отсюда в марте сорок четвертого. А фотографии остались у меня как раз для таких вот случаев - стандартный формат, как и снимок «голяка», неожиданно обретшего имя, фамилию и род занятий…
        Какое-то время стояло неловкое молчание, потом я сказал:
        - Кажется, обо всем поговорили…
        Барея вскинул на меня глаза, ставшие злыми, решительными, не сказал, а именно что воскликнул:
        - Пан капитан, достаньте его! - и продолжал спокойнее, рассудочнее: - У вас явно что-то на него есть. Вы долго, больше, - он мельком глянул на им же починенные часы, - больше сорока минут слушали, как я рассказываю о невозможных, с точки зрения атеиста, вещах. И ничуть меня не торопили, не пытались перевести беседу на что-нибудь другое. Иные наши вопросы звучали как наводящие. Наконец, эта фотография… Неужели военному контрразведчику, да еще посреди войны, нечем больше заняться, кроме как слушать рассказы о том, во что он не верит? Что-то у вас есть. Я не спрашиваю, что именно, вы все равно не ответите, как и я бы на вашем месте не ответил. Отнеситесь к этому всерьез, достаньте мерзавца! Может случиться так, что он и вам сделает какую-нибудь крупную подлость… лишь бы не было слишком поздно!
        В голове у меня мелькнула довольно-таки безумная мысль: если на миг допустить, будто все, что он рассказал, правда, получается, что Жебрак уже сделал нам не то что пакость - крупную подлость.
        Но я отогнал эту мысль и промолчал.
        В тревоге мирской суеты
        Домой к Барее я поехал сам, с ним и с конвоиром. Он дал мне книгу, я, насколько уж удалось, успокоил пустившую слезу пани Анелю, заверил, что вскоре муж вернется свободным, как ветер. Мы попрощались, не прочувствованно, конечно, но и не сухо - что-то неуловимое нас объединяло. Я искренне пожелал ему удачи, а Барея, покосившись на сидевшую в уголке со страдальческим лицом жену и бдительно-равнодушного конвоира, сказал тихонько:
        - Достаньте его, пан капитан…
        Итак, книга… Издана, и точно, в восемьсот девяносто третьем, в Варшаве, на польском - на русском только неизбежное присловье дореволюционных книг, «Дозволено цензурою», правда, с дополнением, которое мне прежде не встречалось: «С дозволения Святейшего Синода» - ну, ничего удивительного, учитывая тематику книги.
        Книга меня не то что разочаровала - просто я ожидал чего-то большего. И обманулся. Большую часть книги я одолел быстро, читая наискосок, а кое-что и пролистывая - те места, где шли теоретические рассуждения о сути колдовства либо о «делах давно минувших дней». Гораздо внимательнее прочитал те главы, где дело касалось более близких к нам по времени событий.
        Но и они ничем не помогли, разве что дополнили мелкими деталями то, о чем рассказывал Барея, - детали, без которых вполне можно было обойтись. Какое имеет значение, что запряженная в бричку лошадь Кендзерского была караковой? Впрочем, ни его, ни Жебрака-старшего, ни отца Василия ксендз по именам не называл (разве что добрым словом поминал «большую помощь мне оказавшего православного священника»), однако описал их всех так, что местные старожилы, Барея прав, узнавали бы без труда. В общем и целом можно было и не читать. Аккуратно уложил книгу в ящик стола, намереваясь вернуть как-нибудь пани Анеле (всегда прилежно возвращал взятые почитать книги). Было без малого три часа дня, время, можно сказать, детское. Так что я созвонился с Гармашом и, узнав, что он до вечера будет на месте, направился к нему пешком - отдел НКГБ располагался недалеко. Разумеется, предупредил дежурного, где меня искать в случае срочной надобности.
        …Майор Гармаш был лет на двадцать постарше меня - крепкий мужик с обритой наголо головой и холодными серыми глазами. Биография, как у многих его ровесников, была богатая: родился в Темблине, учился там в реальном училище, потом поступил в техническое, но революция, как со многими случалось, сорвала его с места и поставила под красное знамя - точнее, он сам выбирал, под которым знаменем воевать. Прошел Гражданскую от звонка и до звонка, имел Красное Знамя, бухарскую звезду, наградной «маузер» от Фрунзе. В общем, по Аркадию Гайдару - обыкновенная биография в необыкновенное время. Потом служил в ГПУ, в НКВД, после разделения наркомата на два оказался в НКГБ, когда наркоматы вновь объединились, служил в НКВД, а когда опять разделились, вновь попал в НКГБ. С нами взаимодействовал с первых дней освобождения Косачей, профессионал был хороший.
        Выслушав меня, без малейшего удивления сказал:
        - Неопознанные трупы, говоришь? Есть аж двоечка. Я оба дела забрал у милиции, но вот со вторым, кажется, поспешил. А впрочем, и дел как таковых нет: пара-тройка бумажек да фото. И не похоже, что бумаг прибавится…
        Он достал из сейфа две тощие, сразу видно, папочки, положил перед собой, похлопал по верхней широкой ладонью:
        - Этого подняли через неделю после освобождения на окраине Косачей с пулей в затылке. Вот это - фас. У вас такой не проходил, я говорил с капитаном Лавиным…
        Я взял фотографию. Белокурый светлоглазый детина - действительно, по нашим ориентировкам не проходил. Лицо спокойное - пулю явно получил неожиданно и не успел ничего понять…
        - Врачи сказали, лет около тридцати, - продолжал Гармаш. - Одежонка гражданская, причем все не по росту, великоватое, и ботинки тоже. На руке хорошие часы, немецкие. По карманам - почти ничего: портсигар серебряный, немецкий, спички, перочинный ножичек немецкого производства, а в левом внутреннем - «вальтер» П-38, только не армейский, а с укороченным стволом, такие гестапо пользует. Документов никаких. Физической работой явно не занимался. А вот это самое интересное, под левой подмышкой у него обнаружили. Уж тебе-то не нужно объяснять, что это такое?
        - Ну да, навидался, - сказал я.
        Эсэсовская татуировка, группа крови. Аккуратнейше, словно бы фабричным образом исполненная буква «В» - разумеется, не русское «в», а латинское «б». По-нашему - вторая группа.
        - А пуля? - спросил я.
        - Пулю хирург вынул. Немецкая, семь шестьдесят пять. Стреляной гильзы не было, стрелявший ее явно подобрал. Так что определить марку оружия невозможно, немцы такие патроны во многих использовали. Ни малейшего следочка. Наши прошлись по базару с фотографией, но никто не опознал. Те полицаи и пособники, что не сумели сбежать и попали к нам, тоже не опознали. Версия есть. Рассказать?
        Я кивнул.
        - Гестаповец, - сказал Гармаш. - Служил в Косачах достаточно долго, чтобы обзавестись кое-какой агентурой. Когда пришли наши, оказался в пулапке[46 - Pulapka - ловушка (польск.).], но не дернул на Запад, а укрылся у одного такого агента. Тот ему достал одежонку, какую сумел, - может, отдал что из своего. Если бы немцы его загодя оставили на нелегальном положении, обязательно озаботились бы одеждой по росту, чтобы в глаза не бросался. Ну вот… Неделю просидел тихонечко у агента, а потом тот подумал: на хрена ему, собственно говоря, такое сокровище? Если наши обнаружат - самому несдобровать: расскажи-ка, друг ситный, зачем эсэсовца прятал? Не по доброте же душевной? Ну и выходило так, что этот гестаповец был единственной ниточкой, связывавшей его с немцами, и на допросе, очень может быть, быстренько признался бы, что их связывает. Вот и выманил в глухое вместо, шарахнул в затылок, гильзу подобрал и ушел. Свидетелей не нашлось. И ведь надежно все рассчитал, подонок! У нас к нему - никаких подходов, может, он каждый день мимо нашего отдела ходит. А если немцы вернутся - кто ему что докажет? Знать не
знает, видеть не видел. Интересует это тебя?
        - Да нет, - сказал я.
        - Версия, конечно, чисто умозрительная, ни подтвердить, ни опровергнуть ее нельзя, но, согласись, жизненная? За неимением гербовой пишут на простой…
        - Согласен, - сказал я.
        - Значит, этот тебе неинтересен… Давай о втором, в чем-то он интереснее, а в чем-то скучнее… Подняли десять дней назад, тоже на окраине города, только не на южной, а на северо-западной. Свидетелей и в этот раз не нашлось. На сей раз оперативников с фотографиями угрозыск послать не мог, да и никто бы не послал - сам полюбуйся…
        Я взял фотографию и невольно присвистнул, действительно, опознать не смогли бы даже сто лет его знавшие. Горло вырвано, а от лица ничего и не осталось - то еще зрелище…
        - Как видишь, для опознания не пригоден, - хмыкнул Гармаш. - О мнении врачей на сей счет - немного погодя, а пока что - о том, что мы знаем. Мужчина лет пятидесяти, физическим трудом не занимался - значит не сельчанин и не хуторянин, а горожанин. Одет был не особенно богато, но и не в рванье - примерно так и должен выглядеть обычный горожанин. В отличие от гестаповца, все по размеру. Да, судя по характерным мозолям на указательном и безымянном пальцах, много и часто писал. Учитель, конторский служащий, одним словом, писарчук. Часы карманные: серебряный «Мозер» дореволюционной работы, немецкие сигареты - не примета, ими и сейчас на базаре вовсю торгуют. Спички, янтарный мундштук, явно долго бывший в употреблении, гребешок… и в левом внутреннем кармане «вальтер» П-38, на сей раз стандартный армейский, с полной обоймой. Кеннкарта на имя Шимуна Модзелевича, ключ - знающие люди сказали, от замка квартиры или дома, замок, скорее всего, дореволюционного производства. В городе таких замков полным-полно. Да, нательного креста нет - как и у гестаповца, кстати. И снова - тупичок-с. За эти десять дней никто в
милицию не обращался, о пропаже родного или близкого не заявлял. Ну, он мог быть одиноким, так что исчезновение прошло незамеченным. Кроме ранений, послуживших причиной смерти, врачи на теле обнаружили еще три - два несомненно осколочных, одно столь же несомненно пулевое. Все три относятся к легким и весьма давним. Предположительно германская или Гражданская, довелось покойничку повоевать. Где именно он жил в Косачах - если только он из Косачей, а не приезжий, - неизвестно. Полный учет жителей до сих пор не налажен - освобожденные районы, специфика… Такой вот ребус-кроссворд на нашу голову. Милиция очень быстро спихнула это дело нам, упирая на этот самый «вальтерок». Хотя…
        Он досадливо поморщился, развел руками. Я прекрасно понимал, что осталось недосказанным: не так уж редко нерадивые милиционеры пытаются спихнуть дела «смежникам», если есть хоть какой-то намек на политический характер, а в войну еще и на немецкий шпионаж. К тому же на временно оккупированных территориях есть своя специфика, объективные недостатки - штаты не укомплектованы, агентурная сеть не налажена, научно-техническое оснащение оставляет желать лучшего, между тем немецкий армейский пистолет - сам по себе безусловно не улика, позволяющая с ходу привить «политику». На руках у населения масса оружия, и советского, и немецкого - причем в большинстве случаев речь идет отнюдь не об уголовниках…
        - А в данном случае версия есть?
        - Почти сразу появилась, - сказал Гармаш. - У меня весной сорокового был похожий случай. Жила-была одна хуторянка, баба молодая, двадцати пяти лет, исключительно красивая. А мужу стукнуло пятьдесят четыре. За него она вышла без тени любви: родители настояли. У них самих земли было мало, а вот хуторянин числился среди местных богатеев: двести десятин, батраки, конные косилки… Один батрак был красавец-парень, но гол как сокол. Вот она с ним и закрутила. Некоторые точно знали, но до мужа пока не дошло. Баба была расчетливая и вовсе не горела желанием романтически бежать с возлюбленным-голодранцем, как в старинных романах. И был риск, что муж, обо всем узнав, выставит ее за ворота в чем была. Вот парочка и решила от него избавиться, причем способ выбрала довольно оригинальный. Кто из двоих его придумал, так и не удалось установить, оба валили друг на друга, но это уже было несущественно… Однажды его лошадь привезла на хутор пустую бричку. Стали искать, примерно знали, куда он поехал - и к вечеру на малоезжей лесной дороге нашли тело. Лицо, в отличие от нашего случая, было не тронуто, но глотка
вырвана, и в кулаке зажат пучок волчьей шерсти. И знаешь что, Чугунцов? У них ведь могло и выгореть! Следствие вели спустя рукава, врач осмотрел тело бегло. У нас с незапамятных времен не слышно было, чтобы волки нападали на людей. Разве что однажды. Мужик вез поросенка…
        - Ефимыч, так получилось, что я знаю эту историю, - решительно прервал я.
        - Ну вот, экономишь мне время… Волчьих следов там не нашли, что неудивительно: трава уже пошла в рост, труп лежал метрах в трех от обочины - вполне возможно, отошел в лес по нужде. Врач сказал: вполне возможно, волк был бешеный, потому и набросился. Одежда, правда, была целехонька, никаких больше ран. Но мало ли как нападение бешеного волка могло произойти… Одним словом, так бы мужика и похоронили, а весь майонтек отошел бы вдовушке - она была единственной законной наследницей. Вот только стерва сама себя перехитрила. Заявилась к нам в НКВД и заявила, что ее мужа наверняка убили «польские паны и их подголоски» за то, что он был большим симпатизантом советской власти и якобы собирался вступить в колхоз и других к тому агитировал. Несомненно, боялась, что у нее отберут землю - тогда как раз началась коллективизация, - а вдове сторонника советской власти и колхозов могут сделать послабления.
        Быстро выяснилось, что все брехня: никаким симпатизантом советской власти мужик не был, за колхозы не агитировал, наоборот, среди своих ругал новую власть как «чертову». Но не это главное. Трупом, который не успели похоронить, занялись специалисты получше милицейских. Обнаружили, что волчья шерсть - в милиции ее сохранили как улику - мертвая. Не просто от мертвого волка взята - от давным-давно мертвого, сухая, волосяные луковицы отмерли. Это он, стервец, у чучела волка в темблинском музее украдкой пучок вырвал. А этому чучелу лет было с полсотни - очень уж крупный волчара был, вот и попал в музей как местная достопримечательность еще при последнем царе. Ну и установили точно: рана нанесена с использованием холодного оружия, то есть ножа, тесака, штык-ножа - у поляков винтовки были как раз со штык-ножами, маузеровские, и в тридцать девятом, когда первое время валялось много бесхозного оружия, многие такими обзавелись. Очень удобная вещь в хозяйстве, если наточить как следует. На хуторе у вдовушки такой и нашли - красавчик его старательно отмыл, но немного осталось между лезвием и рукояткой,
оказалось, той же группы, что у убитого. Тут мы обоих и взяли, допрашивали, понятно, поодиночке и раскололи быстро - оба такого финала не ждали, подготовиться не пришло в голову, брехали неумело, во многом друг другу противоречили. Ну, был суд, оба надолго отправились в дальние лагеря…
        - Интересные у вас дела творились, - сказал я. - Как в романах…
        - Ну, иногда в жизни случается и такое, что ни в каком романе не прочтешь, а иногда романисты берут сюжеты из жизни… В общем, дела обстоят следующим образом. По гестаповцу мы никакой работы не ведем - по большому счету, кому интересен покойник, явно не на нелегалку здесь оставленный, а укрывшийся где-то в укромном местечке? Конечно, как водится, мы этот случай включили в сводку, она должна была и в Смерш поступить…
        - Не читал, - сознался я. - И никаких разговоров об этом у нас не было. Видимо, и нашим это показалось неинтересным и абсолютно бесперспективным…
        - Наверняка. Ну а вторым покойником мы, в общем, не занимаемся тоже. Нет ничего, что свидетельствовало бы, что это наш клиент. Угрозыск, конечно, дело держит на контроле, хоть и передал все бумаги нам - налицо несомненное уголовное преступление, убийство, совершенное во времена, когда стали опять действовать советские законы. Вдруг да появится ключик… Что самое интересное - есть особая примета. Хотя… С одной стороны, это особая примета, а с другой - на нее не тянет. Татуировка на груди. Вот, посмотри.
        Мне хватило беглого взгляда на снятую крупным планом татуировку, чтобы испытать нешуточное охотничье возбуждение. Прежде я ее не видел, разумеется, но она была подробно описана в московских бумагах…
        Это была татуировка Кольвейса! Мастерски выполненный большой царский двуглавый орел с тремя коронами и пониже большие буквы, искусным мастером наколотые: БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ! Неужели наконец-то обозначился след? Маловероятно, чтобы здесь, в глухомани, в одно и то же время оказались два человека со схожими наколками на груди. И ранения! Три старые раны у покойника, три ранения в послужном списке Кольвейса еще в бытность его царским офицером… Никак не совпадение!
        Я постарался сохранить внешнюю невозмутимость. С одной стороны, Гармаш - человек свой, с другой - посторонний. Абверовский архив - исключительно наше дело, а значит, его надо держать в секрете от любых посторонних…
        Отложив фотографию (и твердо решив, что следует немедленно уведомить Радаева и дело это у Гармаша забрать - чему он, есть сильные подозрения, будет только рад), я спросил:
        - А по поводу второго покойника какие-нибудь версии родились?
        - Конечно, - сказал Гармаш. - Конечно, чисто предварительные наметки, но куда же без них? Видишь ли, Чугунцов, хотя судмедэксперт и ручается, что жуткие раны - безусловно, не дело рук человеческих, не стоит зацикливаться на версии о волке. Допустим, волк был бешеный, оттого и забежал в город. Но прошло десять дней, а он нигде больше не объявлялся. Это неправильно. Бешеное животное, волк ли, собака ли, от людей не прячется в каком-нибудь укромном местечке, как раз наоборот: рыщет в людных местах, ищет случая напасть на человека или домашнюю животину… С тем же успехом покойника могла так обработать и крупная собака. Правда, бешеных собак за эти десять дней тоже не объявлялось, но кто сказал, что собака непременно должна быть бешеной? Дрессированных собак тоже можно использовать для убийства. «Собаку Баскервилей» читал?
        - Доводилось.
        - Вот… А я с таким сталкивался в жизни, был случай в тридцать четвертом, конечно, не здесь, в России. Двое молодчиков не поделили девушку. Бывает. Девица, как это с красотками часто случается, оказалась вертихвосткой, играла глазками, подавала надежды обоим. Вот один и задумал соперничка извести. Тот работал техником на автобазе, а другой, что задумал убийство, - проводником в питомнике служебного собаководства НКВД, как раз и разводил псов по объектам: фабрики, склады, большие магазины… Зверюги были те еще, натасканные кидаться на любого постороннего и пускать клочки по закоулочкам. Жил злодей не в квартире, а в частном домишке. Вот и привел однажды здоровенного кобеля, выпустил во двор, дал команду «Охраняй!». Никто в питомнике ничего не заподозрил: так у них водилось, иногда кто-то брал любимца домой - домашними лакомствами побаловать, детям показать, если были дети. А сам позвал соперника к себе, сказав, что хочет с ним решительно объясниться насчет девушки, тот и пришел. Дальше, как в басне Крылова: крестьянин ахнуть не успел, как на него медведь насел… До смерти его дог не загрыз, но порвал
качественно: бедняга долго лежал в больнице, оттуда вышел инвалидом - глаза лишился, одна рука осталась парализованной: пес ему сухожилия порвал. Только жениться на предмете своей страсти, как собирался, гад не успел. Совершенно по-русски запоролся: однажды, через пару недель, распустил язык в застолье, прямо ни в чем не признался, но намеки сделал прозрачные. Один из собутыльников заявил куда следует. Судили, дали приличный срок. Я эту историю знаю не по собственному опыту - она была в очередном обзоре… Вот ее-то я и вспомнил первым делом. Вполне тянет на предварительную версию. Кто-то нашего покойничка не любил настолько, что решил убить. Подстерег на улице и спустил собаку. Именно на улице: судя по кровище, там все и произошло, никак не похоже, чтобы труп откуда-то принесли. Цепных собак в Косачах изрядно, главным образом в частных домах. Сам понимаешь: нереально проверить алиби каждого владельца, вдобавок при полном отсутствии свидетелей и улик. Вот и остается версия версией. Забрал бы кто это дело - бутылку поставил бы, а то и литр. И не спихнешь его никуда, и нормальное следствие не проведешь, а
в архив списывать рано. - Он посмотрел на меня определенно с надеждой. - Чугунцов, а, Чугунцов… С чего это ты вдруг начал неопознанными трупами интересоваться?
        - Ну, есть повод… - сказал я и неожиданно для себя самого спросил: - Ефимыч, а что ты про Жебрака скажешь?
        - Про которого? - ничуть не удивившись, деловито спросил Гармаш. - Их же двое. Отец - мельник, а у сына слесарная мастерская в Косачах.
        - Сын меня не интересует, - сказал я. - Исключительно мельник.
        - Интересно… - протянул Гармаш. - Вот никогда бы не подумал, что ваши будут мельником заниматься… Ну да расспрашивать не буду, все равно не ответишь…
        - Извини, Ефимыч, не отвечу…
        - Понятно, - сказал он без малейшей обиды - твердый был профессионал, службу начал, когда я еще в школу не ходил. - Тебе как, полную раскладку?
        - Желательно бы.
        - Ну, что Жебрак… Конечно, классический кулак на большую ногу, следовало бы поступить, как с кулаками и поступают, только руки пока не дошли. Они и до войны не доходили. Местная специфика, знаешь ли. Упор был на коллективизацию земли, а с этим в наших местах обстояло посложнее, чем в других. Все дело в хуторах, которых здесь полно. В деревне колхоз гораздо легче завести, а вот с хуторами получается полная засада. Их тоже в колхозы объединяли, только колхозы получались громадные по площади, приходилось их разукрупнять, на это и бросили все силы, до мелкобуржуазного городского элемента и кустарей-одиночек вроде Жебрака руки не дошли. А тут война, немцы… И сейчас происходит то же самое: весь упор в первую очередь на землю, до мелких мастерских, магазинчиков и ресторанчиков руки не доходят, на потом отложили, главное - той весной посевную провести силами колхозов. К тому же у мельницы есть своя специфика. Одна она на всю округу. Национализируют ее, а кому на ней работать? Да тому же Жебраку с подручными. И где гарантия, что они по злобе чего-нибудь не наломают? Да так, что никто саботажа и не
заподозрит? Нет у нас таких специалистов… Вообще-то на бюро райкома вопрос о Жебраке ставился. Решили так: поискать знатоков мукомольного дела в области, и уж если найдут… Но может и так оказаться, что долго искать придется. Вот Жебрак пока что и панует, разве что налоги повысили. А по нашей линии… Никаких компрматериалов на него нет. Даже как-то так получилось, что к нему в гости не наведывались ни немцы, ни пособники. А ведь к иным богатеньким хуторянам часто ездили - и немцы, и полицаи, и всякая сволочь из управы. Речь не об агентурном сотрудничестве - среди хуторян агентуру как раз меньше всего заводили, упор делали на деревни и города. Ну какой из хуторянина агент, если он о местных делах знает гораздо меньше, чем сельчанин или горожанин? Тут другое: на дармовщинку и жареная свининка, и курятина-гусятина, и яишня с пылу с жару, и самогон… На это и не смотрели как на пособничество, разве что уж отношения с немцами выходили за застольные рамки. Многие кулачки таких гостей только привечали - чтобы разные послабления выправлять. Они и при поляках так себя вели, и это не пособничество, а кулацкий
хозяйственный расчет. Но к Жебраку, я только что говорил, немцы и пособники как-то не ездили, хотя дом у него - полная чаша, и самогонку, точно знаю, гонит. Правда, и с партизанами у него связей не было, в отличие от некоторых, помогавших, прямо скажем, не из советского патриотизма, а чтобы отношения не портить, а то сожгут, не ровен час… Жебрак всю жизнь в стороне от людей держался - одинокий волк, да и только. Если подумать, мне о нем больше и рассказать нечего…
        У меня язык чесался спросить напрямую: «Ефимыч, а что ты скажешь про старые слухи, будто Жебрак - наподобие колдуна? И про батьку его такие слухи ходили…» Не мог Гармаш ничего об этих сплетнях не слышать - он местный, хоть и покинул эти места, уйдя на Гражданскую, служил здесь с октября тридцать девятого и до войны, один из его подчиненных, тоже местный, три года в партизанском отряде особым отделом руководил…
        Но я сдержался. Во-первых, Гармаша такой вопрос несказанно удивил бы, а поднимать его пока что не стоило - быть может, до поры до времени. Во-вторых, было более насущное дело, ко всякой «чертовщине» не имевшее никакого отношения…
        Примерно через четверть часа я ушел из отдела НКГБ с тощенькой папочкой «дела второго покойника» и большим пакетом из плотной бумаги, где лежали его скудные пожитки. Как я и предвидел, Гармаш с превеликим удовольствием согласился отдать все нам. Так что прошло гладко: я тут же из кабинета позвонил Радаеву, он кратенько поговорил с Гармашом, договорились, что официальное отношение Радаев напишет позже, сегодня же, а пока что мы с Гармашом составили стандартную расписку на бланке НКГБ: передал-принял, звания, должности, подписи…
        Пистолет и прочие мелочи меня не интересовали совершенно, а вот на мундштук я возлагал определенные надежды - да и на часы тоже. В сочетании с татуировкой и тремя старыми ранами…
        Уже на улице мне пришел в голову вопрос, который следовало бы задать майору гораздо раньше: почему Гармаш ни словечком не упомянул о зельях, которыми Жебрак лечил людей? Где же тут «полная раскладка»? Траволечение и «чертовщина» - разные вещи. То, что Жебрак лечил людей - как сказал бы Остап Бендер, медицинский факт. Можно в траволечение, проводимое деревенским знахарем, не верить, как не верили те темблинские ученые доктора, но есть факт, о котором следовало упомянуть. Нелепо думать, что майор об этом факте не знал, все Косачи знали, а он, твердый профессионал, ведать не ведал? Напрашивается вывод: может быть, Гармаш старательно избегал этой темы? Не хотел ее затрагивать, подозревая, что за разговором о зельях последуют другие мои вопросы?
        Конечно, я не стал возвращаться, задавать эти вопросы. У меня внезапно нарисовалось более важное дело…
        …Я еще позавчера узнал, что Крамер не улетел обратно, как следовало бы ожидать. Кто-то (какой смысл выяснять, кто? Явно кто-то из наших, может быть, сам Радаев) устроил ему комнатку в небольшом одноэтажном домике, превращенном в офицерское общежитие, но не для армейских офицеров, а для части наших сотрудников и людей из НКГБ, а также командированных к нам и «смежникам». Тогда же я подумал, что, похоже, знаю ответ: в ближайшее время Крамеру будут устраивать выход на ту сторону, к немцам, и гораздо удобнее сделать это из Косачей. Догадку я, разумеется, держал при себе…
        Крамер встретил меня приветливо - понятное дело, он сидел тут безвылазно и отчаянно скучал. В таких случаях людям вроде него прямо предписывается не общаться особенно с окружающими. Ну а они, в свою очередь, навязывать свое общество ни за что не станут - народ подобрался тертый, видывавший виды. Прекрасно понимает: если среди офицеров оказался бородач в цивильном, значит, так надо и набиваться в собеседники не стоит…
        Когда мы уселись на старинные, но крепкие стулья, я не стал терять время: вынул из пакета мундштук и показал Крамеру, для наглядности держа вертикально между указательным и большим пальцами, и спросил:
        - Вам, товарищ Крамер, случайно не доводилось видеть такой… прежде? Возьмите, посмотрите, речи нет, чтобы сохранять отпечатки пальцев…
        - Ну, вы так его держали… - усмехнулся Крамер, взял у меня мундштук и, бросив на него лишь беглый взгляд, уверенно сказал, возвращая: - Как две капли воды похож на тот, что был у Кольвейса. Уж я-то его видел каждый день. Кольвейс был заядлым курильщиком, всегда мундштуком пользовался. Был даже целый ритуал. Утренние совещания начинались с того, что Кольвейс сворачивал тоненькую трубку из бумаги и тщательно прочищал мундштук от вчерашнего осевшего никотина. Мы все дисциплинированно ждали. Потом он закуривал первую утреннюю сигарету, и совещание начиналось. Откуда у него этот мундштук, понятия не имею, никогда разговор об этом не заходил. Однако не сомневаюсь: Кольвейсу он был очень дорог. Однажды он его потерял где-то в школе. В помещениях, где он в этот день был, мундштук не нашелся. Тогда Кольвейс отправил на территорию всех курсантов и всех свободных от дежурства солдат взвода охраны, а потом и обслугу из местных. Нашедшему было обещано сто рейсхмарок - я имею в виду курсантов и обслугу. Солдатам - внеочередной недельный отпуск. О простой безделушке, пусть янтарной, так не беспокоятся… В конце
концов мундштук нашел ефрейтор Ханке - на спортплощадке. Кольвейс туда часто приходил поработать на турнике - он следил за собой, занимался и на турнике, и в спортзале. Как обычно, снял китель, положил на скамейку, и мундштук выпал в траву. Ханке поехал на неделю в Гамбург к жене и детям…
        Вот это действительно полная раскладка, оценил я. И достал из пакета часы:
        - А насчет них что скажете?
        Крамер и их повертел в руках очень недолго:
        - Точно такой «Мозер» был у Кольвейса - с выпуклыми рыцарями на задней крышке. Вот только над часами он так не трясся, как над мундштуком, относился к ним спокойно, как вы или я… - и уставился на меня с нескрываемым любопытством: - Откуда это у вас? Обе вещи по отдельности можно считать совпадением, но когда присутствуют обе сразу… Если бы вы взяли Кольвейса, сказали бы об этом сразу.
        Я молча протянул ему тощенькую папку, выложил на стол из пакета остальные вещички покойника. Фотографии он просмотрел быстро, так же бегло прочитал бумаги - их было-то всего три. Покачал головой:
        - Интересные дела…
        - Уж куда интереснее, - сказал я. - У меня сложилось убеждение: странный покойник - Кольвейс, за это девяносто девять шансов из ста. Слишком много вещей, которые на совпадения никак не спишешь: татуировка, три старых шрама, часы, мундштук…
        - Знаете, я с вами согласен. Вот только смерть предельно странная…
        - Вот с этим я согласен, - сказал я. - Оставим пока что этот вопрос, все равно версий нет, одни наметки. Татуировка… Вы о ней знали прежде?
        - Понятия не имел, - мотнул головой Крамер. - Узнал только здесь, когда вы мне дали московские материалы по Кольвейсу. Прежде у меня не было случая ее увидеть. Когда он занимался спортом, всегда оставался в нательной рубашке. А баня… Вам дать полную раскладку о том, как в школе обстояло с банным делом?
        - Давайте, - кивнул я.
        Меня интересовала любая подробность, касавшаяся разведшколы абвера. А полные раскладки Крамера мне очень нравились - по делу, подробно, без лишнего многословия.
        - Порядки были такие… - начал Крамер. - Некоторые пользовались ванной с душевой, а некоторые, Кольвейс в том числе, ходили в настоящую русскую баньку. Их в школе было две - для курсантов и «нур фюр дойче». Гильферинг даже брал с собой березовый веник и жалел, что нельзя устроить настоящую парную. Капитан фон Адельсберг за это над ним за глаза посмеивался. Классический пруссак, он и на коренных немцев из других земель смотрел свысока, а уж на прибалтийских… Говорил про Гильферинга: «Эти остзейцы[47 - Остзейцами часто называли прибалтийских немцев - от слова «Остзее» - «Восточное море» (немецкое название Балтики).] так долго жили среди славян, что переняли их самые свинские привычки».
        - Ручаться могу, Кольвейса он не затрагивал, - хмыкнул я.
        - Ну конечно, - в тон мне усмехнулся Крамер, - Кольвейс, даром что остзеец, был прямым начальством… Что еще? В отличие от нас, у немцев не принято ходить в баню гурьбой. Только поодиночке. Правда, после баньки немцы пьют, как русские, в основном пиво, но и шнапс мимо рта не проносят. Гурьбой мылись только курсанты. Так что у меня не было возможности увидеть голым ни Кольвейса, ни кого-либо из сослуживцев. Вот разве что доктор имел к тому все возможности, но он был эскулапом старой школы и никогда ничего не говорил о своих пациентах…
        - Ну что же… - сказал я, когда он замолчал с видом человека, которому больше нечего сказать. - Теперь о Кольвейсе. Давайте исходить из того, что мертвец с изуродованным лицом - это все же Кольвейс. Есть доводы в поддержку этой версии, а вот противоречащих я пока что не вижу…
        - Согласен.
        - Вот тут возникают логические прорехи, - сказал я. - Хорошо, предположим, Эльзу оставили на нелегальном положении, о чем вы - да наверняка и остальные преподаватели школы - не знали. В конце концов, как вы сами рассказывали, ее к тому времени неплохо научили и нелегальной деятельности. Но вот почему в Косачах остался Кольвейс, решительно непонятно. Не та фигура, чтобы из него делать рядового нелегала. Этакий «хранитель клада», то бишь архива? Совершенно не верится. Не могло быть никаких «хранителей» по весьма прозаическим причинам: никто из них не способен был реально помешать нашим поискам архива. И тем менее Кольвейс остался, явно в нарушение приказа.
        - Очень похоже. Я о таком приказе ничего не знаю, но безусловно начальнику разведшколы следовало эвакуироваться как можно быстрее. Очень уж много знал…
        - Вот именно. Он больше трех недель просидел в Косачах, оставшись незамеченным, не сделав попыток добраться до своих. Уж безусловно не под заборами ночевал и не на чердаках прятался, иначе быстро привлек бы внимание и его сцапали бы комендантские патрули. Судя по ключу, у него было где-то надежное укрытие - квартира или, берите выше, дом. И убедительный документ, вот эта самая кеннкарта на имя местного жителя. То и другое он должен был приготовить заранее, отнюдь не в горячке последних дней. Но вот зачем? Какой у него был мотив? Загадка…
        - Не для вас одного, - усмехнулся Крамер. - Я до сих пор над этим безуспешно голову ломаю, и мои товарищи тоже. Полное впечатление, что с определенного момента он повел какую-то свою игру… но какую? Туман…
        - Теперь вот что… - помедлив, сказал я. - У меня есть еще один вопрос. Вполне допускаю, он вам покажется странным, но, честное слово, я вынужден заниматься им всерьез, такие уж обстоятельства. Но сначала… Вы - верующий человек?
        - Нет, - ответил он без промедления. - Верующая у нас в семье только бабушка. Родители к этому относились терпимо. В свое время, когда я, юный пионер, вздумал над ней смеяться, отец мне учинил прежестокий разнос. Сказал: старого человека поздно перевоспитывать…
        - Теперь вопрос, - сказал я не без некоторого усилия. - Эта троица - Кольвейс, Гильферинг, Эльза… Эльзу вы должны были неплохо узнать, не говоря уж о двух остальных. Известно ли вам, что кто-то из них обладал… не могу сформулировать точно. Нечто, имеющее отношение к тому, что большинство современных людей, твердокаменных атеистов считают… бабушкиными сказками, непозволительной в наши времена мистикой, поповщиной, чертовщиной… Примерно так.
        Крамер смотрел на меня с большим любопытством. Ну конечно, это был не тот вопрос, который один офицер спецслужбы мог бы задать другому, тем более в данных обстоятельствах. Я ничуть не удивился бы, расхохочись он и скажи что-нибудь вроде: «Какой вздор, товарищ капитан!»
        Однако он оставался серьезным. Сказал без тени улыбки:
        - Если я вам скажу, что находились люди, всерьез подозревавшие Эльзу в ведьмачестве, вы отнесетесь к этому серьезно?
        - Отнесусь, - твердо сказал я.
        - Ну что же… Начнем с Эльзы. Была одна интересная история, так и не получившая убедительного объяснения, - в первую очередь оттого, что никто этим всерьез не занимался… Когда Эльза только появилась в школе, ее начал осаждать один парнишечка по кличке Черт. По официальной кличке, он под ней и в документах школы значился. И кличку дали не зря - даже на общем фоне, - а там собрались отнюдь не ангелочки, - гаденыш выделялся. Несмотря на юные годы, редкостная была сволочь. Это он застрелил крестьянина на базаре, а потом был заводилой в изнасилованиях нескольких местных девчонок и той истории, когда «квакины» привязались на улице к молоденькой дамочке. И к Эльзе он стал приставать прямо-таки на людях - ну, все же не при офицерах, но тем не менее… Прохода не давал, лапал, зажимал в угол, открытым текстом говорил, чего от нее хочет. Вообще-то это противоречило правилам внутреннего распорядка. Биндер наладил неплохую систему внутреннего осведомления, говоря проще, группу стукачей - хороший специалист по грязным делам, этого от него не отнимешь. Дошло до Кольвейса. Но была одна загвоздка… Черт, изволите ли
видеть, был этакой элитой школы, две заброски в советские тылы, во время второй как раз и командовал группой, застрелившей командира полка и его офицеров. Расхаживал с немецкой медалью и задирал нос. Ценный кадр… - Крамер брезгливо поморщился. - Вот Кольвейс какое-то время и был в затруднении. Другого он сразу распек бы на чем свет стоит, а с Чертом нужно было поступить иначе - и нотацию прочитать, и сделать это в такой форме, чтобы не расхолаживать ценного кадра. Пока он думал, проблема разрешилась сама собой - по точным сведениям Биндера, Черт оставил Эльзу в покое. Мало того, стал обходить ее стороной, насколько это было возможно в школе. А через неделю пустился в бега. Ага, форменным образом сбежал. Искали его старательно, привлекли гестапо, крипс, тайную полевую полицию, местных полицаев - сами понимаете, обладатель абверовских секретов… Немцы его неплохо выучили нелегальной работе, как оказалось, на свою голову. Два месяца скрывался, потом его повязали в одном большом городе к западу отсюда. Причем, можно сказать, по случайности. Прижился там у одной молодой вдовушки военного времени, документы
раздобыл. Вот только захотелось хорошей жизни поганцу. Убил немца-коммерсанта, ограбил - и попался крипо. Ну а там давно лежала наша ориентировка. Этапировали в школу, здесь посадили под замок и старательно допрашивали - в основном Биндер, но и другие тоже, в том числе сам Кольвейс. Так вот, Черт нес, с точки зрения почти всех, совершеннейшую чушь. Вкручивал, будто виной всему Эльза, что она - натуральная ведьмачка, то ли от матери это умение переняла, то ли от какой-то старухи. Якобы к нему каждую ночь стал приходить покойник, тот самый крестьянин. Выглядевший в точности так, как и должен выглядеть покойник, пролежавший в могиле несколько месяцев: полусгнивший, воняет мертвечиной… Хватал его за горло и пугал, что в конце концов придушит. И никто его не видел, кроме Черта. Вообще-то несколько курсантов показали потом, что несколько раз просыпались по ночам от его диких воплей, и он вел себя как ненормальный. Но это, конечно, ничего еще не доказывало. Он говорил еще, что Эльза, должно быть, крепенько на него злая, как-то пригрозила, что «с ним будет еще почище». Тогда, мол, он и пустился в бега.
Более-менее серьезно к этому отнесся один Биндер. Он как раз был упертым верующим - баварский католик. Бавария в Германии издавна считалась оплотом католицизма, как Вандея во Франции. Там до сих пор в большом ходу всякие суеверия… Он говорил: по сведениям его информатора, Эльза еще пару раз проявляла странные умения - то взглядом якобы отшвырнула нахала, пытавшегося по примеру Черта ее лапать, то однажды видели, как она шла в воздухе над полом… Упертый был католик, - задумчиво повторил Крамер. - Знаете, каждое воскресенье ездил в костел на мессу, по пятницам на ел мясного… Ну а остальные, в том числе Кольвейс, отнеслись ко всему этому крайне несерьезно. Только некоторые посещали лютеранскую кирху, да и то очень редко, проформы ради. Что до Кольвейса, он и в кирху никогда не ходил. Все, что Черт говорил о ведьмачестве, не стали включать в протоколы, хотя Биндер сначала и порывался - но Кольвейс ему прямо запретил «разводить мистику, недостойную немецкого офицера». Была выдвинута другая, более казенная версия: Черта завербовала советская разведка. Он этого категорически не признавал и твердил: будь он
советским агентом, обязательно постарался бы перейти линию фронта, а не двинул на Запад. В конце концов его расстреляли за дезертирство и измену присяге - ну и в качестве воспитательной меры для остальных, чтобы видели, к чему приводят подобные фокусы и служили верой и правдой. Согласно немецким уставам, в военное время достаточно трех офицеров, чтобы созвать трибунал и вынести расстрельный приговор. Обер-лейтенант Энкель, гуманист этакий, полагал, что Черт тронулся умом и его следует отправить в психиатрическую клинику в Германию. Двое других, - Крамер жестко усмехнулся, - в том числе и ваш покорный слуга, считали по-другому: хотя сотрудничество с советской разведкой и не доказано, за дезертирство Черта все равно следует расстрелять. Чтобы другим неповадно было. Вот и расстреляли. А пересуды об Эльзе как-то сами собой заглохли, и больше Биндер их не фиксировал. Вот и вся история.
        - А ваше личное мнение? - осторожно спросил я.
        - Тогда же сложилось. - Крамер пожал плечами. - Я был склонен согласиться с Энкелем, что у парня сорвало крышу. Все-таки в его щенячьем возрасте иметь за душой нескольких покойников… Все возможно. Но я был за расстрел. Без всяких угрызений совести: этот поганый недоросль заслуживал не коечки в клинике, а стенки… Думаю, вы согласитесь?
        - Соглашусь, - кивнул я. - А Гильферинг?
        - С ним обстояло очень интересно. Был один случай, и я оказался свидетелем… Прекрасно помню дату: двадцатое апреля этого года, день рождения Гитлера. Очень многие в вермахте относились к фюреру с легоньким презрением: австрийский ефрейторишка, пусть и обладатель двух Железных крестов… Что, впрочем, ничуть им не мешало верно Гитлеру служить. Но в частных разговорах доводилось слышать всякое… Особенно от пруссаков и офицеров, служивших еще при кайзере. Тут уж была сословная спесь: при кайзере офицеры были «белой костью», а Гитлер понапихал куда только можно «мужланов в черном», «бакалейщиков и конторщиков». Разговорчики эти приутихли только после неудачной попытки переворота и убийства Гитлера, когда всем окончательно стали заправлять «черные»… Так вот, день рождения Гитлера - законный повод для доброй пьянки (немцы и в этом отношении мало отличаются от русских - был бы повод, а глотка всегда при тебе…). Был банкет. Первый тост подняли стоя за здоровье фюрера, а потом пошло по накатанной. Как в застольях обычно и бывает, разбились на несколько групп, и каждая толковала о своем. Мы четверо, я,
Гильферинг, Энкель и доктор Штронгейм, завели речь о фокусах и фокусниках - ну, подвыпившие люди сплошь и рядом находят самые неожиданные темы для разговора… Энкель взахлеб рассказывал о фокуснике, на выступлении которого был в Париже. По его словам, тот творил форменные чудеса. Все понимали, что это всего лишь ловкость рук, но выглядело, как настоящее чудо. Гильферинга откровенно развезло. Обычно он пил умеренно, но в тот вечер набрался. Сначала бурчал что-то насчет «французских шарлатанов», потом заявил, что ловкость рук ничего не стоит, и наконец со всем хмельным рвением возгласил, что сейчас покажет не фокус, а «нечто посерьезнее». И, знаете, показал… Уставился на вилку - тяжелую, массивную, серебряную, - и она вдруг поехала по столу. Да, вот представьте себе! Мы все трое это видели. Проехала полметра, подскочила, воткнулась в бок пока еще нетронутого жареного гуся и замерла… Гильферинг торжествующе хохотал: ну что, видели? Это вам не фокус и не ловкость рук! Мы как-то не стали это обсуждать, выпили еще и перешли на другие темы, и Гильферинг унялся, больше не порывался ничем нас удивить. Назавтра
мы трое об этом немного поговорили - не столько уж выпили, чтобы забыть. Да, а все остальные ничего и не видели, были поглощены своими пьяными разговорами, да и длилось это совсем недолго… Доктор Штронгейм предложил убедительное объяснение: гипноз. Хотя Гильферинг раньше этого никогда не показывал, он, без сомнения, сильный гипнотизер, хотя и держит это в секрете. А вчера перепил, не сдержался… Гипноз, в отличие от всякого ведьмовства, - вещь вполне материалистическая, присутствующая в жизни, признанная наукой, ничего общего не имеющая с колдовством. Мы с Энкелем с ним согласились. Я и сейчас считаю, что доктор был прав: гипноз - это объективная реальность, а колдовство - сказки. В общем, это был единичный эпизод. Никогда прежде и никогда потом Гильферинг не демонстрировал ничего странного. О казусе с вилкой он никогда не заговаривал, и мы с Энкелем его никогда не расспрашивали. В конце концов, гипноз - его личное дело, он не циркач и не врач, может сколько угодно держать это при себе…
        - Ну а Кольвейс? - спросил я.
        - Вот тут должен вас разочаровать, - хмыкнул Крамер. - За все время, что я его знал, он ничем таким себя не проявил. И, насколько я могу судить, ко всей чертовщине относился крайне скептически. Больше и сказать нечего…
        Судя по лицу, он с удовольствием задал бы мне закономерный вопрос: какого черта я при исполнении служебных обязанностей завел разговор о таких вещах? Но, видимо, подозревал, что ответа не дождется - и не дождался бы, я постарался бы отделаться какой-нибудь отговоркой. В конце концов, все, о чем говорил Барея, - бездоказательные разговоры и есть, а три загадочные смерти, если подумать - наши служебные тайны, в которые не следует посвящать сторонних…
        Неторопливо шагая по улице к нашему отделу, я вспомнил…
        На войне попадаются самые неожиданные трофеи. Год с лишним назад нас расквартировали в доме, до освобождения нами города занятом немецкими офицерами. Среди прочих пожитков, брошенных второпях бежавшими нибелунгами, отыскалась пластмассовая коробочка, судя по надписям, французского производства, - с головоломкой. Она собой представляла прямоугольник чуть поменьше тетрадного листа, синий, на котором белыми линиями была изображена русалка, в точности такая, как на крышке коробки.
        Но это - в собранном виде. В коробочке лежал ворох синих пластмассовых кусочков самой причудливой формы, большинство покрыто белыми линиями, а некоторые - чистые. Чтобы обрести русалку, кусочки надо было сложить в строгом порядке.
        Когда выдалось свободное время, я убил на головоломку ни много ни мало три вечера. В конце концов, изрядно помучившись, все же собрал. После чего потерял к ней всякий интерес. Недели две возил с собой, благо места занимала немного и весила мало, а потом при удобном случае подарил одной симпатичной девушке с узенькими погонами лейтенанта медицинской службы.
        Так вот, некоторые наши расследования крайне походили на эту головоломку, и уж наверняка - нынешнее. Кусочки никак не желали собираться в картинку. Имелась любопытная особенность: пока я держался в рамках того, что произошло в суровой, доподлинной реальности, головоломка оставалась кучкой затейливых кусочков. А если допустить шальную, еретическую, да что там - безумную мысль: будто часть того, о чем рассказали Барея и Крамер (часть, далеко не вся - будем предельно осторожны!) имеет, скажем опять-таки осторожно, некоторое отношение к реальности… Совсем другая картина. Далеко не все (будем предельно осторожны!), но безусловно часть кусочков складывается в картинку, и силуэт русалки начинает обозначаться. Вырисовывается некая версия - шальная, еретическая, безумная, но стройная и логически непротиворечивая.
        Я не мог ее принять, будучи твердокаменным атеистом, но она настойчиво стучалась в сознание…
        Пляски с волками
        Радаев слушал внимательно, не задал ни единого вопроса, не отпустил ни одной реплики. Ну, это было у него в обычае - сначала выслушать собеседника, а уж потом высказывать свои мысли и соображения. Опять-таки по своему обычаю побарабанил пальцами по столу, не отрывая взгляда от столешницы. Поднял на меня умные колючие глаза:
        - Ну и какая твоя версия? Я тебя знаю, ни за что не пришел бы ко мне просто рассказать об услышанном. Наверняка что-то для себя обдумал. Излагай.
        - Пока что это соображения, - сказал я не медля. - Давайте сделаем одно-единственное допущение - пусть шальное, даже где-то и сумасшедшее. Но давайте уж совершенно неофициально допустим игру ума, растечемся мыслью по древу согласно «Слову о полку Игореве». Мы и прежде такое делали. Правда, тогда речь не шла о самых что ни на есть фантастических событиях, но методика та же самая. Сделаем одно-единственное допущение, чисто умозрительное: все, о чем рассказал Барея, было в реальности. Жебрак - угнездившийся в глухомани колдун… и оборотень, в полнолуние скидывающийся волком, как и его домочадцы. Насылает на тех, кто ему стал поперек дороги, колдовских птиц, этих самых Садяржиц, ядовитых, как змеи, и даже ядовитее - после укуса змеи человек не умирает сразу, а тут - мгновенная смерть…
        - Хорошо, - бесстрастно сказал Радаев. - Только всему этому есть вполне реалистическое объяснение. Барея сошел с ума. Был случай полтора года назад… Взяли мы одного субъекта, были все основания в нем всерьез подозревать абверовского резидента. Только он в камере начал себя вести как психически больной. Им тут же по моей подаче занялись психиатры - в том городе была большая клиника. Дело затянулось на неделю, в таких случаях мало беглого осмотра. И с неделю плотно с психиатрами общался. Мне и до того приходилось по службе, но в этот раз они рассказали кое-что новое, чего я раньше не слышал. Разные психические болезни и проявляют себя по-разному. Иногда человек себя ведет крайне неадекватно, так что окружающим без всяких врачей видно: крепенько крыша поехала… А иногда бывает совсем наоборот. Человек выглядит совершенно нормальным, занимается прежней работой, и сложной, умственной тоже, но есть у него один бзик, проявляющийся только тогда, когда именно об этом зайдет речь. И это отнюдь не какой-то бред - больной конструирует сложную, логически непротиворечивую концепцию, которую вполне можно принять
за правду. Вот только в основе этой концепции насквозь вымышленное допущение, продиктованное больным сознанием. Так может обстоять и с Бареей. Готов допустить, что его старый друг, этот капитан Старковский, и в самом деле существовал - и однажды на него напали волки, загрызли его и коня. Самые обычные волки, никакие не оборотни. Только Барея и этому факту дал свое толкование, загнал в свою концепцию, как гвоздь в доску. Долго не замечали, что он болен, даже жена. Чинил часы, приятельствовал с Липиньским… А когда оказался у тебя на допросе, бзик и выплыл… Это вариант?
        - Вариант, - честно признался я.
        - Вот видишь. Еще один случай из прошлого года, правда, не на нашем фронте, на соседнем. На совещании в блиндаже командир разведвзвода, старлей, внезапно сошел с ума. То есть, я так полагаю, не внезапно - долго копилось, а потом вырвалось наружу. Заявил присутствующим, что он, изволите ли видеть - личный секретный представитель Верховного главнокомандующего и сейчас будет говорить с Верховным по прямому проводу, так что им всем следует из блиндажа выйти. Толковый офицер, воевал полтора года… И такая оказалась сила убеждения, что офицеры из блиндажа вышли. Он говорил совершенно спокойно, рассудительно, убедительно… Ну, на свежем воздухе они покурили, пораскинули мозгами и поняли, что все это бред. Блиндаж обустроили три дня назад, в густом лесу, никто не видел, чтобы саперы копали траншею под прямой провод - по земле такие провода не прокладывают, глубоко копают. Позвали солдат, скрутили болезного, отправили в медсанбат[48 - Реальный случай, описанный в медицинской литературе.]. Эта история попала в сводки, я о ней раньше не упоминал, потому что никакой необходимости не было. Вот как оно иногда
бывает. А ведь там были не доверчивые мальчишки, боевые офицеры: командир батальона, командир роты, командир батальонной разведки, сапер…
        - Ну что же, согласен, что бывает и так, - сказал я. - Чтобы определить, сумасшедший Барея или нет, нужно передать его психиатрам, и работы наверняка будет не на один день…
        - Вот именно. В конце концов, мы исключительно с его слов знаем, как обстояло дело. Книга этого отца Иеронима - тоже не источник, в полном соответствии с заголовком - сборник легенд. Нет ни единого факта…
        - А вдруг есть? - спокойно спросил я. - Посмотрите, как все складывается: некоторые реальные факты, так и не получившие пока что объяснения, объясняются именно в рамках «версии Бареи». Кольвейса загрызли оборотни. Ерохина, Эльзу и сержанта Гришука убили Садяржицы. Все сходится, именно о схожих случаях Барея и рассказывал: неизвестный яд органического происхождения, ранки сзади на шее у всех троих - они свободно могли быть нанесены птичьим клювом. У меня был в детстве один случай… Нашел в рощице выпавшего из гнезда вороненка, сидел в траве и кричал, а мамаша кружила над ним, тревожно каркала… Завидев меня, отлетела, а я поднял птенца и стал рассматривать - ну, интересно ж было пацану… Эта чертова птичка налетела на меня сзади, долбанула клювом по голове, мать потом нашла на затылке ссадину, зеленкой мазала… Тогда я положил птенца назад в траву и убежал от греха подальше - ворона стала летать передо мной и орать благим матом, я испугался, что может клювом и в глаз попасть… Подлетела она ко мне сзади, не каркала. Вот так и могло быть во всех случаях, где имеются покойники с неизвестным ядом в
организме: птица бесшумно подлетела сзади, клюнула… Хорошо, пусть Барея сумасшедший на всю голову. Но вот откуда в его истории люди, погибшие точно так же? Медицинское заключение, слово в слово повторяющее наше? Не мог он такое выдумать… Если Садяржицы существуют, получает объяснение и все остальное…
        - Что тебе сказать… - раздумчиво произнес Радаев. - В самом деле, реалистического объяснения нет, и это самое темное место во всей этой истории… У тебя есть еще что-то?
        - Конечно, - сказал я. - Еще одно соображение касательно чисто реалистических дел… Мне кажется, я догадываюсь, почему Жебрак или, скажем осторожнее, автор анонимки написал именно такое письмо? Может, все дело в том, что он, как многие, не знаком с нашей нынешней практикой и живет прошлыми представлениями? Я в школе учил историю Гражданской, и в училище… В первой половине восемнадцатого года не было сплошной линии фронта, передвигались, а то и гонялись друг за другом отряды: красные, белые, разномастные «батьки». Время было сложное, суровое, в чем-то крайне незатейливое. Если бы тогда ЧК или особотдел получили подобное письмо, пусть анонимное, могли сгоряча поименованных в нем и расстрелять без особого разбирательства. Разумеется, аноним бы не нашел тогда связь с абвером. Хотя немецкая разведка была и тогда, но звалась совершенно иначе… и потом, немцы сюда не пришли, не смотрелись серьезным врагом. Поляки тоже. Они тогда еще не раскатали губы на «восточные кресы», собачились исключительно с Литвой. Вы знаете что-нибудь о «казусе Желиговского»?[49 - Весной 1918 г., после провозглашения независимости
Литвы, в Вильно начались бои между литовцами и поляками. На помощь полякам пришли два конных полка генерала Люциана Желиговского, якобы «поднявшие мятеж и вышедшие из подчинения польского командования». Литовцев из города выбили ввиду численного перевеса (они тогда составляли не более 5 % населения Вильно), и весь Виленский край до сентября 1939 г. был в составе Польши. Передан Литве после создания Литовской ССР в составе Советского Союза. Тогда же город стал называться Вильнюсом, хотя более 600 лет носил славянское название.]
        - Слышал немного.
        - А нам читали спецкурс, я же был в группе, ориентированной на Польшу… В общем, поляки все силы бросили на Литву. А вот обвинение в связи с белогвардейцами могло прозвучать… Однако наш аноним явно человек в годах, эксперты уверяли, что грамоте он научился до революции. Вот и судил по старинке…
        - Ну, вполне реалистичная версия… - сказал Радаев. - Я в Красную армию как раз попал весной восемнадцатого, повсюду была та же неразбериха, и в самом деле могли прислонить к стенке, не особенно и разбираясь. Скажем, в то время к городу подходили белые, и в Косачах была их агентура, а то и заговор готовился. Я в Гражданскую сюда ни разу не попадал, но в других местах как раз была и белогвардейская агентура, и заговоры, причем необязательно белые - суматошные были времена… Теперь вот что… Даже если мы на минутку допустим версию, что колдуны, оборотни и Садяржицы существуют, все равно во всем этом есть темные места. Очень темные. Почему аноним написал именно такое письмо… Ладно, тут твое объяснение выглядит вполне убедительным. Но вот зачем? Если анонимку написал Жебрак, какая у него была насущная необходимость? Барея и Липиньский - кстати, при чем тут Липиньский? - были ему совершенно не опасны. А Кольвейса и Эльзу он вряд ли мог знать. Допустим, Ерохин случайно узнал что-то такое, что было для Жебрака опасно, хотя я в толк не возьму что. Ну а сержант просто-напросто, что называется, попал под
раздачу. Но зачем Жебраку понадобилось убивать Кольвейса и Эльзу?
        - Вот на это ответа у меня пока что нет, - честно признался я. - Возможно, мы далеко не все еще знаем об этой истории, очень уж большая и протяженная во времени, много людей, самых разных, вокруг нее и в ней. Не удивлюсь, если отыщутся убедительные мотивы, только мы пока что на них не вышли…
        - Я так понимаю, ты плохо веришь, что какие-то ниточки нам даст Липиньский?
        - Совершенно не верю, - сказал я. - Судя по тому, что рассказывал о нем Барея, твердокаменный материалист, всем, что лежит за рамками обычного, никогда не интересовался, в том числе и книгой отца Иеронима и пересудами о Жебраке. Правда, нужно его как следует расспросить об Эльзе…
        - Сегодня возьмешься?
        - Нет, на завтра наметил, - сказал я. - Никуда он не денется, а Эльза все равно мертва. Еще одна ночь и одинокий вечер, несомненно, исполненные тягостных раздумий, только на пользу пойдут. Мне утром докладывали: он откровенно нервничает, чем дальше, тем сильнее. Один к тому же остался в аптеке. Конечно, если вы считаете, что следует.
        - Не считаю, - отрезал подполковник. - Как считаешь нужным, так и поступай. В самом деле, лишний раз подержать в неизвестности бывает очень полезно. У тебя что-то еще?
        - Есть и другие соображениям по поводу Жебрака - на сей раз имеющие прямое отношение к нашей работе. Гармаш уверяет, что, по его данным, мельник не имел никаких контактов с немцами. Что, если он знает не все? И мельника все же завербовали немцы? Я на их месте обязательно бы завербовал. Это обычные хуторяне сидят бирюки бирюками, а на мельницу после уборки урожая съезжается народ со всей округи, пока ждут своей очереди помола, болтают друг с другом и с мельником, со всех сторон информация о здешних делах и новостях стекается… Почему бы и не предположить, что архив спрятан как раз на мельнице? Очень подходящее место. Там наверняка есть подвалы, двадцать три ящика займут не так уж много места, их можно надежно замаскировать…
        - Ну, это уж тебя занесло, - сказал Радаев ничуть не насмешливо. - Вот в этом направлении я бы не стал работать. Абверу как раз и неинтересны были бы местные новости, скорее уж этим занялись бы гестапо или полиция. Но гестапо ни за что не стало бы светить перед абвером свою агентуру, даже теперь, когда высшее начальство у них одно. И потом, агенту из местных ни за что не доверили бы обязанность хранителя архива: архив абверовской разведшколы - это не ведомости из каптерки по расходу портянок и крупы… Постой, постой… Это к чему же ты ведешь? Что следует взять взвод, а лучше два, и перетряхнуть «хозяйство Жебрака»? В поисках архива, так надо понимать?
        - И не только архива, - сказал я. - Еще и Садяржиц. Насколько можно понять, это не призраки, а твари из плоти и крови. Все рассказы о них сводятся к тому, что колдуны этих чертовых птичек держат на цепи в подвалах… Вот и убедительное доказательство: птицы неизвестного науке вида - а какие же еще? - ядовитая слизь в мешке под клювом…
        - Сомнительное предприятие, - сказал подполковник, подумав. - Архива может там и не оказаться. И потом, как мы замотивируем в докладной причины обыска? Их ведь понадобится указать точно. А если Жебрак окажется склочником и побежит жаловаться? В военную прокуратуру, нашему начальству, в райком? Сам прекрасно знаешь, есть директива соблюдать в отношениях с населением крайнюю деликатность. Такой уж здесь специфический народ: исключая неполных два года до войны, долго были под поляками, а потом под немцами, к советской жизни не приобщились толком. Предписано обращаться с ними деликатно, словно с барышней из приличной семьи. Я не кляуз боюсь - на меня, случалось, кляузы строчили и волки позубастее, и обвинения шили не в пример серьезнее. Просто-напросто не люблю нарушать предписания и директивы… в тех случаях… в тех случаях, когда не могу привести в докладных достаточных оснований. Ну а Садяржицы… Где гарантии, что Жебрак их непременно держит при доме? С тем же успехом может поселить в избушке в чащобе. Чтобы их там найти, понадобится войсковая проческа числом не менее полка, а кто нам ее даст и на
каком основании? Попробуй мы заикнуться хоть устно, хоть письменно, будто намереваемся ловить чародейских птиц из сказок, над нами будут хохотать и в дивизии, и в армии, и далее по вертикали, а потом дадут втык за то, что вставляем в серьезные казенные бумаги откровенную мистику. В нашей системе - да и в любой другой - нет отдела, занимавшегося бы колдунами и ведьмами.
        Я подумал: а если все же есть? Еще в курсантские годы произошло одно событие, из-за которого я на многое смотрю иначе, особенно сейчас. Но этими еретическими мыслями с подполковником безусловно не следовало делиться…
        - Я не говорю, что нам совершенно следует забыть о Жебраке, - продолжал подполковник. - Подождем, посмотрим, не прибавится ли толковой информации. В конце концов, наша главная задача - не за колдунами наблюдать в подзорную трубу, а вплотную заниматься поисками архива. Искать любые следы, ведущие к Кольвейсу, пусть он и угодил на тот свет. Где-то осталась его лежка, где-то, возможно, живут люди, каким-то образом с ним связанные…
        - Вот об этом и разговор, - решился я. - О следах, ведущих к Кольвейсу, пусть и отправившемуся в Валгаллу. Есть у меня одна идея, но на ее претворение в жизнь понадобится ваша санкция. Идея у меня такая…
        …Дорога, как и следовало ожидать, оказалась широкая, на ней могли свободно разъехаться две телеги. Тянулись две глубокие, накатанные колеи, поначалу доставившие некоторые хлопоты - «Виллис» был пошире крестьянских телег, и я не сразу приноровился вести машину по гладкой земле между ними, но потом дело наладилось, да и не так уж далеко от Косачей располагалась мельница.
        Когда впереди показалась обширная прогалина, я остановил машину на краю соснового леса и какое-то время рассматривал невооруженным глазом «хозяйство Жебрака». Стояла спокойная тишина, пахло хвоей, сосновой смолой и еще чем-то лесным, небо было безоблачное, закатное солнце клонилось к острым верхушкам сосен - и это, мне показалось, были неподходящие декорации для «чародейского гнезда», где обитали люди, которых иные всерьез подозревали в оборотничестве и прочих умениях из волшебных сказок. Уместнее был бы зловещий сумрак, завывание ветра, вспышки молний на закутанном живописными грозовыми тучами небе - как в старинных романах ужасов. Но меня окружающая пастораль вполне устраивала. Гроза с молниями и прочая непогода как нельзя более уместны в готических романах, а вот в жизни, вспоминая разные эпизоды из прошлого, только создают массу неудобств…
        Я с нешуточным любопытством долго смотрел на приземистое, большое здание с высоким колесом, наполовину погруженным в воду, - из потемневших толстых бревен, с крышей из кровельного железа.
        Впервые в жизни лицезрел водяную мельницу своими глазами, до того видел лишь на картинах и однажды на оперной сцене, но та декорация была гораздо скромнее. Судя по виду, мельницу не перестраивали с тех пор, как ее тут поставил Жебрак-старший, а вот крышу наверняка не раз подновляли и красили - темно-коричневая краска не выглядела такой уж старой и нигде не облупилась. У длиннющей коновязи, рассчитанной на добрую дюжину лошадей, сиротливо стояла одинокая телега, запряженная пузатой лошаденкой мышиной масти, и два мужика, скособочась, несли к ней мешки - на телеге уже лежала парочка. Колесо размеренно вращалось, неспешно и где-то даже величественно - ага, производственный процесс продолжался. И ведь для него не требовалось ни пара, ни электричества…
        Поодаль стоял солидный дом из бревен потоньше, но таких же основательных, под железной крышей того же цвета (впрочем, в тот же колер окрашены крыши всех без исключения строений, даже колодцы). Рядом второй, гораздо меньше - ага, для бар и черной кости. Предназначение остальных угадывалось легко: конюшня, коровник, свинарник, птичник, сарай, все построено добротно, с расчетом, надо полагать, на будущие поколения. Два аккуратных деревянных сортира на задах - видимо, и здесь учитывались этакие сословные различия. От строений к лесу протянулось свежевскопанное поле, судя по нескольким кучам сохнущей ботвы, картофельное, недавно убранное, размахом не меньше чем соток в пятьдесят. Длиннющая аккуратная поленница. У конюшни бричка и телега, уставившие оглобли к безоблачному небу. Словом, чуть ли даже не помещичья усадьба, обустроенная и обжитая.
        Я поднял к глазам восьмикратный Цейс. Ага! К телеге у коновязи подошел высокий бородач, о чем-то спокойно с мужиками заговорил. Голова непокрыта, просторная рубаха распахнута на груди, поверх нее длинный фартук, припорошенный мучной пылью. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы опознать в нем мельника и узнать Жебрака по профессионально точному описанию Бареи.
        До этого я мельника видел вживую только один раз - и не в жизни, а на оперной сцене. И снова: ищите девушку… Девушка, за которой я ухаживал на четвертом курсе (и едва не ставшая моей женой) происходила из семьи потомственных интеллигентов, духовные запросы, высокопарно выражаясь, имела высокие, очень любила оперу (хотя безусловно не относилась к «сырихам»[50 - «Сырихи» - ироническое прозвище поклонниц знаменитых оперных певцов, устраивавших шумные овации в зрительном зале и возле театрального подъезда. Сегодня их назвали бы фанатками.], о которых отзывалась с насмешкой). Вот так и получилось, что и я, сопровождая ее по долгу галантного кавалера, за три месяца выслушал целых восемь опер (чего со мной не случалось ни прежде, ни потом, я и сейчас чуточку недоумеваю, почему в опере люди поют, вместо того чтобы говорить нормально. (Дело прошлое, но я до сих пор уверен, что именно ее высокие культурные запросы развели нас бесповоротно в разное стороны - кино она считала «примитивным аттракционом», любимую мною оперетту «ярмарочным балаганом», а про цирк и клоунов я вообще молчу…)
        Так вот, мельник из оперы «Русалка» Даргомыжского был не в пример живописнее Жебрака. Он-то как раз был космат, со всклокоченной дикой бородищей, посверкивал глазами из-под напоминавших беличьи шкурки бровей, а Жебрак аккуратно пострижен в «скобку» на старый купеческий манер, борода тщательно расчесана, движения несуетливые, как у самодостаточного, твердо стоящего на ногах крепкого хозяина. Совершенно не ожидаешь, что он встанет в красивую позу и затянет замечательным баритоном: «Кааакой я меельник? Я вооорон здеешниих мест!» Такие люди, как подсказывает мне житейский опыт, и в застолье не поют, считая это ниже своего достоинства…
        Я отложил бинокль на сиденье рядом и не спеша поехал к мельнице. Я был один как перст - это входило в разработанные вместе с Радаевым правила игры. Совершенно не думаю, что меня здесь примутся убивать - с чего бы вдруг? Не разбойничье логово, но все же снарядился, как обычно на задание, на выход: в кобуре «ТТ» с патроном в стволе, кроме запасного магазина в кармашке кобуры еще один, в правом кармане галифе пристрелянный «наган», в левом дюжина патронов россыпью. С подобным арсеналом мы, случалось, в одиночку лазали по бандитским лесам, где любой встречный заведомо мог оказаться тем, кто с превеликим удовольствием отправит тебя на тот свет, - и ничего, обходилось. Правда, не для всех…
        Как и следовало ожидать, все трое обернулись на шум мотора. Я остановил машину метрах в трех от них, выключил зажигание и вылез, поправил фуражку, планшет, подошел к ним и четко откозырял:
        - Капитан Чугунцов, военная контрразведка «Смерш». Вы будете пан Жебрак?
        - Да не такой уж большой пан, - сказал он непринужденно, без малейшей тревоги или настороженности. - Хозяйничаю вот…
        Мужички живо скинули один - потрепанный капелюх, другой - фуражку с потускневшим лаковым козырьком, поклонились мне не то чтобы приниженно, но безусловно с почтением. Мельник не удостоил меня и кивка, но это ничуть не походило на надменность или вызов - просто спокойная уверенность крепкого хозяина, не привыкшего ломать шапку попусту (да голова у него и непокрыта). Интересно, с польскими чиновниками или жандармами он так же независимо держался? Или с немцами? Они, Гармаш рассказывал, тоже частенько приезжали к нему молоть зерно для войсковых пекарен - ну конечно, не сами за плугом ходили, а изымали у хлеборобов налогом натурой…
        - Если хотите, я предъявлю документы, - сказал я и поднес близко к его лицу офицерское удостоверение личности - не относительно безобидное, выданное наркоматом обороны без указания места службы, а гораздо более тяжелое, где на обложке под пятиконечной звездой было приписано и про контрразведку «Смерш».
        Удостоверение в развернутом виде, упоминание о военной контрразведке, все, что прозвучало и чему еще предстояло прозвучать, - это было заранее продумано и обговорено с Радаевым. Такая работа, иногда приходится взапуски импровизировать, а иногда, словно хорошо вызубривший роль актер, шпаришь по задуманному - до тех пор, пока разговор не примет не предусмотренный пьесой оборот. Если примет, конечно…
        Жебрак сделал такое движение, словно верил мне всецело и не собирался въедливо изучать удостоверение:
        - Смотришь не на документ, а на человека… По делу пожаловали, пан капитан, или на дороге заблукали? Дорог у нас - что паучиная сеть, новому человеку заблукать легко…
        Я отметил: в противоположность многим своим землякам, в том числе и интеллигентным, он с маху разобрался в моем воинском звании. Но это ни о чем еще не говорило…
        - По делу, - сказал я. - Вы очень заняты? Я вижу, у вас вовсю идет работа, правда, не знаю, как ее назвать - я человек городской, на мельнице впервые в жизни…
        - Помол, пан капитан, - ответил он все так же непринужденно. - Коли вы по делу, я в полном вашем распоряжении - как же иначе, если власти… Душевно прошу в дом. У меня на мельнице Тимош, давний подручный, он дело знает и пригляда не требует…
        Как и полагается хозяину, он пошел на шаг впереди, предварительно повесив фартук на деревянный гвоздь у двери на мельницу и похлопав себя широкими ладонями, так что мучная пыль взлетела невесомыми облачками. В доме было тихо, полы устланы покрытыми неярким узором половиками, стены и потолок беленые. На подоконнике стоял горшок с неизвестными мне по названию мелкими желтыми цветочками.
        - Вот сюда, в горницу пожалуйте.
        Большая горница на два окна показалась мне довольно необычной для этих мест. Я в здешних краях побывал в двух деревнях, в домах не самых незаможных крестьян и на двух отнюдь не бедных хуторах. Везде одно и то же: мебель, пусть и добротная, явно изготовлена местными столярами, пусть и не краснодеревщиками. Здесь все иначе - куда ни посмотри, мебель покупная, городская, почтенного возраста, но не выглядевшая обветшалой - громадный шкаф с резьбой в виде виноградных листьев и стеклянными окошечками наверху створок, массивный стол с фигурными ножками, застеленный покупной же скатертью, полдюжины жестких стульев вокруг него, буфет с начищенными бронзовыми ручками и посудой в верхней застекленной части.
        Высоко под потолком висела большая шикарная керосиновая лампа - фигурный резервуар из светло-синего стекла, голубой стеклянный абажур. По стене и потолку в угол горницы втянулась тоненькая цепочка - ага, чтобы поднимать и опускать, видывал я такие. Резервуар, отсюда видно, полон - в отличие от многих земляков, мельник вряд ли испытывал нужду в керосине.
        Он радушно показал мне на стул, дождался, когда я усядусь, и только тогда сел сам. За спиной у меня до стены метра два - но беспокоиться по этому поводу не следует. Дом мельника - не классический старинный замок из готических романов, где полно потайных ходов и потайных дверей. Никто не подкрадется сзади и не отоварит чем-нибудь тяжелым по затылку. Как там было в ветхом выпуске «Кровавой мести», попавшемся Петруше в городской библиотеке? «Едва слышный скрип за стеной заставил великого сыщика Шерлока Холмса обернуться и выхватить пистолет. И вовремя - на него надвигался мрачный верзила со злодейски блестевшими глазами и длинным сверкающим ножом в руке, появившийся из потайной двери. Но меткий выстрел сыщика…» Не то место, и обстановка не та…
        - Парного молочка не желаете?
        - Нет, благодарю, - сказал я.
        - Тогда, может, чего покрепче?
        - Не трудитесь, ничего не нужно, - мотнул я головой. - Я при исполнении…
        - Понимаем, служба…
        В горнице не было ни одной иконы - а ведь и иные горожане, даже неверующие, и уж тем более хуторяне с сельчанами обязательно держали в красном углу иконы, кто православные, кто католические. Для неверующих это было своего рода дополнительной страховкой от немцев и полицаев, а в старые времена - и от поляков. Пусть видят, что здесь богобоязненные люди живут, а не безбожники. Правда, отсутствие икон ни о чем еще не говорило…
        Барея говорил правду, глаза у мельника были примечательные: умные, проницательные, словно заглядывавшие в душу. Глаза хорошего следователя или опытного врача…
        - Давайте сразу перейдем к делу, - сказал я насквозь официальным тоном. - Я вас, конечно, не могу посвящать в наши секреты, но кое-что расскажу. Я веду следствие по одному запутанному делу. В нашей работе бывает по-разному. Иногда я к кому-то отправляюсь по указанию начальства, иногда, как вот сейчас, приезжаю по собственной инициативе, никого пока что не ставя в известность. Такое мне разрешается. Поручение у меня к вам несложное…
        Я положил планшетку на колени, достал из нее лист белой немецкой бумаги, роскошную швейцарскую авторучку «Монблан» с золотым пером (год назад мы нашли несколько в немецком штабе и хозяйственно прибрали к рукам вместе с флаконами немецких чернил - нам порой приходилось скрипеть перышком не хуже штабных писарей). Пододвинул к мельнику и бумагу, и авторучку, перед поездкой заправленную до краев. Сказал:
        - Вы ведь окончили в Темблине начальное училище…
        - Было такое дело, - кивнул Жебрак. - Батька всю жизнь страдал, что его грамоте не выучили. Пришлось держать приказчика исключительно для составления всяких бумаг - хозяйство вроде мельницы бумаг требует. Вот и отправили меня учиться…
        - Тогда, может быть, помните, как писали под диктовку?
        - А как же ж, - сказал Жебрак. - Как сейчас помню: ходит пан учитель между партами и диктует громко, с расстановкой: «Хараша халодная вада, кагда хочеца пить». А мы должны написать не как слышится, а как правильно пишется. Не все справлялись…
        - Что же, дело вам знакомое, - сказал я. - Поиграем в царскую школу… хотя, конечно, никакая это не игра, а серьезное дело. Я вам продиктую текст, не особенно и длинный, а вы его старательно запишете. Несложная задача, верно?
        - А к чему это? - спросил Жебрак спокойно, не притрагиваясь к авторучке.
        - Уж извините, служебная тайна. Но дело очень серьезное. Внесу полную ясность: вы можете отказаться, я здесь, признаюсь, неофициально. Но доложить начальству все равно придется. В этом случае вас уже официально вызовут повесткой, и придется сделать то же самое, но уже у нас в отделе…
        - Чего же отказываться, если власть требует? Власти всегда нужно идти навстречу, на то она и власть… - Он взял авторучку, никак не скажешь, что неумело. - Что прикажете писать, пан капитан?
        - Дорогие советские товарищи, - начал я. - Начинайте с новой строчки…
        И продиктовал ему весь текст анонимного письма. Жебрак писал старательно, не делая пауз, не поднимая глаза от бумаги, и я не мог определить по его лицу, какие чувства и эмоции он испытывает. Бесстрастное, невозмутимое лицо. Посадить его напротив Радаева - словно зеркало смотрелись бы…
        - Всё, - сказал я.
        Старательно уложил в планшет исписанный до половины лист и авторучку - конечно, бегло прочитав написанное. Крупные, угловатые, буквы, классический «мужской» почерк, какому учили дореволюционных школяров. Разумеется, я не брался с ходу определить, писала ли анонимку та же рука - здесь я не спец, нужен эксперт… Жебрак проводил меня до машины (телега с мукой уже укатила), пожелал счастливого пути, и я уехал. Когда по обе стороны дороги потянулся густой сосняк, удовлетворенно ухмыльнулся.
        Ничьего нового не произошло - старая добрая «ловля на живца», правда, всякий раз менявшаяся в зависимости от условий игры. Но прием этот пару раз использовался при других обстоятельствах: фигурант должен думать, что я действую по собственной инициативе, и никто даже не знает, куда я отправился и зачем. Что способно его подвигнуть на активные действия, а проще говоря, угрохать меня к чертовой матери в надежде, что по моим следам никто другой не припрется.
        Не будем касаться увлекательной, но ущербной с точки зрения материализма темы - оборотней и чародейных птиц. Есть более приземленные и более реальные. В первую очередь - выстрел из леса из какого-нибудь «винтореза», каких по округе припрятано немало. С одной стороны, для такого нужно иметь определенный навык. Трудненько убойно влепить в водителя хоть и не несущейся с бешеной скоростью, но все же достаточно быстро едущей машины, не имея навыков в стрельбе. С другой - откуда известно, что у Жебрака или у второго, живехонького его приказчика, которого так и не видел, таких навыков нет? Здесь, в глухомани, хоть с пулеметом учись обращаться, лишних ушей не будет. Сумерки уже близятся, но не стемнело окончательно, так что…
        Черт! Справа на обочине у самой земли полыхнул желтоватый неяркий огонь, совершенно бесшумно, и тут же погас. И тут же мотор заглох. Машина проехала несколько метров по инерции и встала. Вокруг стояла тишина, в лесу уже было темнее, чем на дороге.
        Я подождал, потом надавил кнопку стартера. Безрезультатно, стартер даже не провернулся вхолостую, словно прочно отказал. Ну что же, в автомобильных двигателях я разбирался плохо, но мог исправить мелкие поломки: закрепить соскочивший провод аккумулятора, вывернуть и прочистить свечи, продуть засорившийся карбюратор. «Виллис» оставался на мельнице без присмотра, и подручный Жебрака запросто мог что-то в моторе напортить, но опять-таки за короткое время - меня не было не более двадцати минут - не успел бы устроить какую-то серьезную пакость, хватило бы только на мелкое вредительство.
        Я взял добротную американскую кожаную сумку с заокеанскими инструментами, выпрыгнул…
        И тут меня словно током шибануло!
        Я взял инструменты - в точности как Ерохин. Я собирался поднять капот - как сделал Ерохин. Я был на безлюдной лесной дороге - в точности как Ерохин.
        И Ерохина нашли мертвым…
        Не раздумывал, вообще ни о чем не думал - словно некие звериные инстинкты вели. Даже не бросил сумку, попросту разжал пальцы, и она глухо шмякнулась оземь. Выхватил пистолет из кобуры, вмиг снял большим пальцем курок с предохранительного взвода и завертелся так, словно хотел заглянуть самому себе за спину…
        И вот оно! С той стороны, откуда я ехал, над дорогой бесшумно летела, снижалась, большая птица, показавшаяся какой-то странной, то ли черная, то ли просто темная в подступавших сумерках, была уже совсем близко…
        Я, как хорошо выучили в свое время, рухнул спиной вперед, так, чтобы не стукнуться затылком, и стал стрелять по беззвучно скользившей ко мне крылатой твари: раз, два, три, четыре!
        Пятого выстрела сделать не успел - птица резво взмыла вверх, промчалась надо мной и со скрипучим, словно бы жалобным криком исчезла с глаз. Вскочив на ноги, я увидел, как она скрывается за темными верхушками сосен. Промахнуться четыре раза из четырех пусть по подвижной, но близкой и крупной цели я никак не мог, но не похоже было, что она серьезно ранена…
        Вновь завертел головой, держа пистолет дулом вверх, наготове. Словно заправский зенитчик, следил за воздухом. Ничего. Никого. Тишина и безветрие, сумерки сгущаются…
        И тут я увидел кое-что еще: явственное движение в лесу, не так уж и близко, мелькание между деревьями низких стремительных тел, отблеск светящихся глаз…
        И снова вел не разум, а некие инстинкты. Загнал пистолет в кобуру, даже успел аккуратно ее застегнуть, кинулся к ближайшей сосне, не толще телеграфного столба, подпрыгнул, обеими руками ухватился за шершавый, липший к ладоням ствол - одуряюще пахнуло хвоей и смолой, - рывками подбрасывая тело, царапая кору носками сапог, по-обезьяньи проворно полез вверх.
        Уселся верхом на толстый сук, отворачивая лицо от царапавших щеку жестких иголок, посмотрел вниз.
        Я угнездился на высоте метров четырех, а внизу, насколько удавалось разглядеть сквозь ветки и хвою, расселись вокруг ели четыре крупных волка, скорее бурого окраса, чем серого. Смотрели на меня, вывалив языки, спокойно и непонятно.
        Я громко покрыл их матом - чтобы посмотреть на их реакцию. Они и ухом не повели, будто привыкли к человеческой речи и страха перед человеком не испытывали совершенно. Неправильные волки. Зимой, когда подводит волчье брюхо, они и могут загнать на дерево невезучего путника, но ранней осенью, когда в лесах достаточно жратвы, тех же зайцев и косуль, с чего бы им охотиться на человека?
        Ну что же, с прибытием вас… Или вы решили, что я буду сидеть сложа руки? Не на того нарвались…
        Я достал пистолет, тщательно прицелился в лобастую башку и плавно, как в тире, потянул спуск - и еще раз, и еще, и еще. Пистолет исправно грохотал и чуточку подпрыгивал в руке, но все равно полное впечатление, что я палил в них холостыми - волк и его сосед, в которого я выпустил две последние пули, даже не пошевелились, ухом не повели, не говоря уж о том, чтобы завалиться мертвыми; и в сумраке мне почудилось, что вся четверка злорадно ухмыляется, хотя этого, конечно, не могло быть, волчья мимика неизмеримо уступает человеческой. Но ведь я никак не мог промахнуться с такого расстояния по такой мишени!!! Либо мне каким-то неведомым образом отводили глаза и я стрелял мимо цели, либо… пули их не брали. Обычные пули. А где мне было взять лампадного масла? Поневоле начинаешь в него верить, как и во многое другое…
        Я не стал ни вынимать расстрелянную обойму, ни вставлять запасную. Снял только пистолет с затворной задержки, вложил в кобуру и, изогнувшись на суку, достал из кармана галифе «наган». Выстрелил только дважды, можно сказать, эксперимента ради, с тем же результатом, точнее, отсутствием такового: волки сидели так, словно и «наган» был заряжен холостыми, но этого не могло быть, откуда бы на нашем складе взялись холостые патроны, замешавшиеся среди боевых? Да и сам я прекрасно помнил, что снаряжал обоймы боевыми, с торчащими из них головками пуль…
        Словом, поневоле приходилось принять за истину: на этих волков обычные патроны не действуют. Теперь можно и спокойно - ну, относительно спокойно - подумать над создавшимся положением…
        Ситуацию можно без малейших натяжек охарактеризовать одним словом - патовая. Мои стволы против них бессильны, но и волкам меня не достать. Волки не могут лазать по деревьям, все равно, обычные или оборотни. А оборотень в человеческом облике откинет копыта вмиг от самой обычной пули - пример Корбача налицо. Надо полагать, он по каким-то своим причинам вернулся в человеческий облик и получил пулю от Сипягина… Черт, неужели я размышляю об этом серьезно? А что еще прикажете делать в таких обстоятельствах?
        Пат. Ни мне их не достать, ни им до меня не добраться. Даже если чертова птичка вернется, меня надежно заслоняют густые еловые лапы, не подберется, тварь. Зачем они нагрянули всей бандой? Ответ отыскать можно, рассчитывали, что, как и Ерохина, Садяржица застанет меня врасплох, клюнет ядовитым клювом, а они, вернувшись в человеческий облик, заберут из планшетки писание Жебрака. Значит, оно для Жебрака опасно. Значит, анонимку и в самом деле писал он - и, как человек, малость нахватавшийся городской культуры, получивший некоторое образование, может быть, и почитывавший в отрочестве детективы (это среди дореволюционных школьников, вот и Барея говорил, носило характер эпидемии), знает, вполне вероятно, что такое почерковедческая экспертиза. Дореволюционные сыскари ее уже использовали, что не могло не найти отражения в литературе. Ну а чтобы избежать повторного «диктанта» и вытекающих отсюда неприятных вопросов, умный человек вроде Жебрака непременно что-нибудь придумает. Хотя бы забинтует правую руку - травма на мельнице, сглупа пальцы меж жерновов затянуло! - и писать, заявит, не сможет еще долго.
Примерно так было в сорок третьем в том маленьком городке, когда Антуфьев-«Барини» забинтовал руку, выдал это за месячной давности травму, а потому его сначала и исключили из списка подозреваемых в причастности как радиста к перехваченной всего неделю назад передаче…
        Мое положение… Не такое уж оно и безвыходное. Наши машины здесь ездят редко, что да, то да. Будет ли меня искать Радаев? Мы с ним, обсуждая мою поездку к Жебраку, не назначали конкретного срока моего возвращения, но узнав, что наступила ночь, а я так и не объявился, подполковник, как и я на его месте, обязательно пошлет по этой дороге машину с парой ребят, прикажет, если не встретят меня на дороге, завернуть к Жебраку и порасспросить…
        Меня форменным образом прошиб холодный пот. Не спохватись я вовремя, лежал бы сейчас на дороге и помаленьку коченел. Как Ерохин. И нашли бы меня, закоченевшего, и Брегадзе подписал бы очередное медицинское заключение, четвертое по счету, и все ниточки вновь оборвались бы в никуда…
        Самое время обдумать свое положение и трезво прикинуть, какие у меня шансы выйти живым из этой поганой истории.
        Шансы имелись весьма даже большие. Уже ясно, что поделать они со мной ничего не могут. Все надежды возлагали на свою чертову птичку, рассчитывали без малейших хлопот взять бумагу у мертвого. А я - вот он, живехонек. Предварительной договоренности с Радаевым не было, но он, конечно же, не пойдет безмятежно спать, узнав, что я до сих пор не вернулся. Обязательно по прошествии какого-то срока, вряд ли особенно долго, пошлет по этой дороге машину ввиду темного времени и неизвестности не с одним человеком, а с двумя-тремя. Мой «Виллис» они обнаружат быстро, а там и я подам голос с ветки, что твой филин. Вряд ли волки станут на них нападать, хотя у них есть все шансы победить в скоротечной схватке - пули их ведь не берут… Два, а то и три трупа со следами волчьих зубов - ЧП, которое может привести к непредсказуемым последствиям. Скорее всего, они тихонечко уберутся в чащобу, когда наши обнаружат брошенный «Виллис».
        Есть другой вариант, гораздо более для меня опасный… На мельнице может быть припрятан винтарь или пистолет - дело обычное для здешних хуторов. Нести оружие с собой в волчьем облике было бы крайне неудобно: если пистолетную кобуру крупный волк еще унесет в зубах без особого труда, то тащить винтовку гораздо более затруднительно. Могут послать за оружием кого-то в человеческом облике… Или не станут этого делать? Снять меня с дерева с винтовкой легче легкого, как глухаря с ветки, но вот потом… Труп офицера Смерша с пулевыми ранениями - это тоже ЧП, после которого вся округа будет долго стоять на ушах, и следствие начнется тщательнейшее…
        Не исключено, они в некоторой оторопи. Сами не знают, что делать дальше, а в волчьем облике не поговоришь. В общем, выход у меня один: сидеть смирнехонько и ждать подмоги. Толстый еловый сук - конечно, не скамейка в парке, ну да в моем положении выбирать не из чего. Перетерплю. Зимой, в морозец, мне пришлось бы туго, но сейчас, в конце сентября, ночью хоть и зябко, но не замерзну, продержусь. Главное…
        Все мысли мгновенно отлетели. Полная луна, огромная, желтая, уже взошла над лесом, хоть пока еще и невысоко, и я прекрасно видел, что волков осталось трое. А вместо четвертого у ели стоит человек, голый, как библейский Адам до грехопадения. И узнать его нетрудно…
        - Эгей, пан капитан! - громко сказал Жебрак, задрав голову. - Долго ты там будешь сидеть, как курица на жердочке? Слезай по-хорошему, и поговорим, как тебе живым ноги унести. Чем хочешь поклянусь, не тронем… если договоримся. Все равно никто тебе не поверит, у вас, красных, безбожник на безбожнике сидит и безбожником погоняет. Ну, дело житейское, мне только на пользу…
        - Жебрак, а ты перекрестись, - ответил я задиристо. - Тогда, может, и поверю.
        - Ты ж некрещеный?
        - А ты?
        - И я тоже, - серьезно сказал он. - Ни к чему нам крещение, от него одни неудобства. Так слезешь?
        - Подожду, - сказал я. - Все равно с рассветом уберетесь. Крестьяне к тебе еще пару недель зерно возить будут. Вот обнаружат они утром, что на мельнице ни души, в милицию кинутся…
        - Умный ты, а дурак, - все так же спокойно сказал Жебрак. - К чему на мельницу непременно всем возвращаться? Отправлю одного Тимоша, - он кивнул на ближайшего к нему волка, - он и скажет, что я по делам в город уехал и он за меня. Такое не раз бывало. А есть дома бабы или нет, кто проверять будет?
        В голову пришла столь простая и полезная мысль, что я едва не заорал от радости. Изогнувшись, выхватил из кармана галифе «наган» и выстрелил Жебраку в голову - раз, два, три!
        И - ничего. Он преспокойно стоял на прежнем месте, словно я и на этот раз палил холостыми. Как же тогда Сипягину удалось?!
        - Ты, капитан, как дите малое, - покачал головок Жебрак. - А еще военный, блях полна грудь… Не действуют на нас твои пули, неужели еще не понял? Не тот народ пошел, ничегошеньки о жизни не знает… Был в Косачах поп, так он родителя моего пытался со свету сжить крестом и молитвой. Не получилось ничего, ну да, с другими ведь получалось, так что попробовать стоило, кто ж знал заранее. А ты, как дите… Хватит, - сказал он деловито. - Смысла нет с тобой болтать. По-другому сделаем. Пошлю Тимоша на мельницу за пилой. У меня хорошая двуручка, в прошлом году у немца купил, наточена и разведена, хоть ты на ней вместо скрипки играй. Обернется Тимош быстро, это дорога крюк делает, так уж проложили, а по прямой через лес гораздо ближе. Свалим елку в два счета, и тут уж пойдет другой разговор… Да и не будет никакого разговора. Ты ж не белочка, с дерева на дерево скакать не способен… Последний раз предлагаю: слазь, и потолкуем по-хорошему. Ну?
        Я ему ответил кратко, но выразительно, использовав богатства русского языка, добавив кое-что из белорусского и польского.
        - Ну, сам над своей жизнью пануешь… - фыркнул Жебрак.
        Наклонился к тому самому ближайшему волку, что-то зашептал на ухо. Волк кивнул - совершенно по-человечески кивнул! - вскочил на четыре лапы и опрометью кинулся в лес. Вот его уже не видно меж освещенных луной деревьев, отбрасывающих густые, резкие тени…
        Скверно оборачивается дело, подумал я без страха, с этакой холодной отстраненностью, как будто и не меня касалось. На волчьих лапах этот клятый Тимош добежит быстро. Пилу он, конечно, понесет в человеческом виде, волку такое совершенно не под силу, но все равно обернется быстро. Два хватких мужика, сызмальства привыкшие пилить дрова, елку повалят минут за несколько. И будет четыре зверюги на меня одного, тут ни боевое самбо не поможет, ни прочая рукопашка, которой меня хорошо выучили…
        И тут я услышал не так уж и далеко шум автомобильного мотора! Сердце так и заколотилось - подмога, наши?
        Волки тоже услышали - с их-то острым слухом… Прошло совсем немного времени, и я точно определил: машина идет не со стороны Косачей, а с той стороны, откуда я приехал. И это не легковая, а грузовик, судя по звуку - «студер». Но так даже лучше. Распрекрасно будет, если у них окажется полный кузов бойцов…
        Я, невольно повернувшись в сторону дороги, упустил момент, когда это произошло. Только что под деревом стоял Жебрак, а сейчас на том же старом месте стоял сторожко уставивший уши волк. Ага, надо полагать, ЭТО происходит в какие-то секунды…
        Шум сильного мотора все громче, все ближе, вот уже показались фары, горящие в полную силу, не прикрытые светомаскировочными заслонками - ну да, с тех пор, как мы сюда пришли, немцы Косачи практически не бомбили, справедливо не видя в этом никакого военного смысла - военных объектов здесь нет, разве что оборудован полевой склад ГСМ на восточной окраине…
        Словно получив некую команду, волки вскочили и припустили в лес, миг - их и след простыл. Ага, не нравится?! Машина была совсем близко, и я уже видел, что тента нет, в кузове сидят шестеро в пилотках, с автоматами между колен, а у заднего борта лежат невысоким штабелем какие-то ящики.
        В лучи фар попал мой «Виллис», сиротливо стоявший у края, дороги и моя валявшаяся рядом донышком вверх фуражка. «Студер» остановился метрах в пяти от него, не выключая мотора, в кабине послышался негромкий разговор, распахнулась правая дверца, и раздался чей-то командный голос:
        - Оружие к бою, смотреть в оба!
        Знакомо заклацали вразнобой затворы автоматов. Солдаты с большим проворством встали по трое у каждого борта, нацелив стволы на лес. Из кабины выпрыгнул человек в офицерской фуражке, со звездочками на погонах, тоже с автоматом. Самое время было объявиться, и я крикнул не особенно громко - нас не разделяло и десяти метров:
        - Не стреляйте, свой!
        Офицер с похвальной быстротой навел автомат прямехонько на мое дерево, подождал немного и крикнул:
        - Сколько вас там?
        - Один! - откликнулся я. - Я офицер!
        Теперь я рассмотрел, что это старший лейтенант с пехотными эмблемами на погонах, но лунный свет, хотя и яркий, не давал определить цвет кантов и околыша. Ну да какая мне разница?! Вот она, выручка!
        - Подходи медленно! - крикнул старлей, задрав голову с несомненным удивлением на лице. - И руки держи так, чтобы мы видели!
        Ну конечно, он не мог не определить, что голос доносится не с земли, а откуда-то выше. Я слетел с елки, как кот с забора, и неторопливо пошел к грузовику, подняв пустые руки на уровень груди. Старлей и трое солдат у правого борта бдительно держали меня на прицеле. Душа плясала и пела: обошлось!
        Не дойдя с метр, я остановился, медленно поднял руку к левому нагрудному карману гимнастерки:
        - Вот, я достаю документы…
        Понятно, почему волки организованно отступили на заранее подготовленные позиции - дело явно не в трусости, а в трезвом расчете. Волку в высокий кузов «студера» никак не запрыгнуть. Пули их не берут, а вот добрый удар приклада по башке, очень даже возможно, в два счета вышибет мозги…
        Старлей, не подходя вплотную и опустив автомат, но все же держа его одной рукой так, чтобы в случае чего дать очередь по ногам, взял у меня удостоверение, отнес его под свет правой фары и внимательно прочитал, присев на корточки. Вернув мне его, откозырял:
        - Извините, товарищ капитан, нештатная ситуация… Старший лейтенант Фузелев, комендантская рота дивизии. У вас что-то случилось? Вы один?
        - Один, - сказал я, чувствуя даже не радость - величайшее облегчение. - Собственно, ничего не случилось, просто служебная необходимость…
        Я бил наверняка - ни один простой армеец, тем более младший по званию, не станет выспрашивать у офицера Смерша, какая такая служебная необходимость того заставила оказаться ночью в одиночестве на лесной дороге. Служебная необходимость у нас бывает самая разная, и любопытство тут неуместно…
        - Имею приказ: доставить груз в Косачи, в военную комендатуру. - Он продолжил гораздо менее служебным тоном: - Думали управиться засветло, да вот заплутали. Где-то сбились. Указателей тут нет, а карта на этих стежках да еще темнота, не помогает… Не подскажете, в Косачи правильно едем?
        - Правильно, - кивнул я. - Тут всего-то пара километров по прямой, никуда сворачивать не нужно… Придется к вам, пожалуй что, в попутчики навязаться. У меня с машиной что-то, мотор заглох…
        - Сейчас посмотрим, товарищ капитан! - воскликнул старлей, явно обрадованный тем, что его ночные дорожные мытарстава подошли внезапно к концу. - Мержанов у нас в моторах дока, вот только на таких вот дорогах блудит иногда, раздолбай… - Он обернулся к кабине и крикнул: - Мержанов, посмотри, что с «Виллисом»!
        Из левой дверцы проворно вылез шофер и быстрым шагом направился к «Виллису». Я отметил, что старлей не подал своим команду «Отставить!», и они все так же стояли у бортов, бдительно направив автоматы на освещенный луной лес, где меж деревьев не наблюдалось никакого движения - ну да береженого бог бережет, старлей дело знает: лесная дорога, ночь, а безупречно подделанных документов, в том числе и офицерских, я сам повидал несчитано…
        Мотор «Виллиса» заработал и молотил как ни в чем не бывало. Заглушив его, Мержанов подошел к нам и козырнул:
        - Товарищ старший лейтенант, все вроде в порядке, работает движок. Так оно тоже бывает: постоит машина, и пройдет само по себе.
        - Вот и отлично, - сказал я. - Поеду своим ходом, а вы за мной. Мигом до Косачей доберемся.
        Положил в машину сумку с инструментами, подобрал фуражку. Мотор вновь завелся исправно, и я выехал на дорогу между колеями, подумав: с Ерохиным было то же самое, когда приехали наши, мотор преотлично завелся.
        …Войдя в родной отдел, я прекрасно сознавал, что вид у меня крайне предосудительный: гимнастерка и галифе измазаны смолой, вдобавок справа на боку зияет большая прореха (не помню, как ее заполучил), повсюду прилипли еловые иглы, они и в волосах запутались, ладони и лицо в смоле, щеки к тыльная сторона рук покрыты ссадинами (чуть позже обнаружилось, что рукоятки «ТТ» и «нагана» тоже извазюканы в смоле, пришлось отчищать их скипидаром). Пахло от меня, как от приличной ели. Однако дежурный и бровью не повел: не первый год в нашей системе служил, привык, что порой разыскники возвращаются с задания и в более растерзанном виде…
        А вот Петруша, маявшийся тут же, как на иголках, лицом владел гораздо хуже, вскочил с жесткого стула с радостным и взволнованным видом. Причина выяснилась в коридоре: Радаев, неожиданно уехавший в Талашкевичи с группой Веснина, приказал ему: если я не вернусь в расположение до двадцати четырех ноль-ноль, взять двух солдат и искать мою машину на таком-то отрезке дороги, а также заехать на мельницу и выяснить, не был ли я там, - и «держать на мельнице ухо востро». После чего Петруша в тревоге за меня места себе не находил: чем ближе был назначенный срок, тем сильнее волновался. Но я объявился целым и невредимым за сорок две минуты до полуночи…
        Я легко пресек его попытки выспросить хоть что-нибудь, отправил спать и пошел к себе в кабинет по широкой лестнице и просторным пустым коридорам, скупо освещенным большими настенными керосиновыми лампами - наследство прежних хозяев, державших их в качестве аварийного освещения, превращенного нами в основное (электростанцию немцы порушили качественно, и к восстановлению еще не приступали). Шаги отдавались неприятным гулким эхом, и я старался ступать потише.
        Почему Радаев на ночь глядя сорвался из Косачей, загадки не представляло. Коли уж группа Веснина, коли уж Талашкевичи… Дело ясное: операция «Крот». Каждый знает ровно столько, сколько ему положено знать, но я, став с некоторых пор старшим группы (пусть и такой чуточку опереточной, как «Учитель»), посещал совещания старших групп в качестве полноправного члена. И наслушался кое-чего, не входившего в круг моих прямых обязанностей…
        В Талашкевичах взяли серьезного абверовского резидента, нацеленного в том числе на сбор информации о тамошнем крупном железнодорожном узле - воинские перевозки, понятно. И стало известно, что к нему для координации действий должен прибыть не рядовой агент - крупняк, по некоторым данным, офицер штаба фронта, нашего фронта: не только мы засылаем к немцам таких вот Крамеров, увы, это улица с двухсторонним движением. Коли уж Радаев внезапно сорвался в Талашкевичи, это означает только одно: «Крот» замаячил на горизонте, и подполковник, как не раз случалось, будет лично руководить завершающей фазой операции, а следовательно, Крота будут брать…
        У себя в кабинете, каюсь, я набуровил стакан водки и хватил одним духом - старый надежный способ снять нешуточное напряжение, тем более после такой истории. И задумался над тем, как мне теперь быть.
        В данном случае я не обязан отчитываться немедленно, иначе связался бы с дивизионным управлением, что Радаев встретил бы с пониманием. Но сейчас… Никак не мог я изложить только что произошедшее на бумаге - хорошо представляю, как такой рапорт встретили бы. Примерно так, как я воспринимал рассказы Бареи. Разница, и нешуточная, в том, что теперь я относился к его рассказам крайне серьезно - а что еще оставалось?
        И снова подумалось: что, если спецотдел, занимающийся странным, в нашей системе все же есть? Одно воспоминание из времен курсантской юности как раз на такое предположение и наталкивало.
        Когда я оканчивал третий курс, к нам с инспекцией приехал комиссар госбезопасности третьего ранга, как разнес училищный «узун-кулак» - старый знакомец и бывший сослуживец нашего начальника. Колоритный был дяденька: два ромба в петлицах, шесть орденов, в том числе монгольский и тувинский, а уж знаки! К знаку «Заслуженный работник НКВД» мы привыкли - он был и у начальника, и у половины преподавателей из числа достаточно долго прослуживших. «Почетный работок ВЧК-ОГПУ», вручавшийся к пятнадцатилетию органов, встречался гораздо реже, я его видел только трижды, а некоторые из сокурсников не видели вообще. А вот такой же знак, но более ранний, к пятилетию ВЧК-ОГПУ, все мы узрели впервые в жизни. У приехавшего с инспекцией комиссара.
        Но разговор не об этом… После того как все было закончено, по русскому обычаю начальник училища устроил небольшой банкет (по некоторым наблюдениям, инспекция не нашла у него недочетов и упущений). Стол в кабинете начальника сервировали наши училищные официантки из столовой - проверенные, с должными подписками. Однако потом роль официантов (точнее, ответственных за спиртное) досталась мне и Пете Смагину. Что мы приняли с большим воодушевлением: приносить вино такому комиссару - совсем не то, что практиканту из ФЗУ бегать за бутылкой бригадиру, совсем другой коленкор.
        Очередные несколько бутылок вина принес не Петя, а я и стал их откупоривать за боковым столиком. Банкет уже продолжался часа два, разговоры стали громкими, и я, принеся вино, обнаружил, что речь зашла о каких-то странных операциях спецотдела ОГПУ в двадцатые годы - причем залетело мне в уши, операции эти не имели ничего общего с обычными делами ОГПУ. Так и прозвучало: «Чертей Глебушка ловил, что ли?» И реплика комиссара: «Не удивлюсь, если и чертей, мутный был человечек Глеб Иваныч…» Я, конечно, навострил уши - первый раз о таком слышал. Но они вдруг замолчали. Полное впечатление, будто кто-то кивнул на мою спину и то ли гримасу соответствующую скорчил, то ли сделал выразительный жест: мол, посторонний! Разговор переключился уже на обычные темы. Никто потом не наставлял держать услышанное в тайне - видимо, понимали, что курсант Чугунцов (я был на хорошем счету) и так не станет сплетничать среди товарищей о том, что услышал. Я и не стал, понятное дело.
        Давно я эту историю не вспоминал, а вот теперь поневоле вспомнил и задумался: не совершить ли от безнадежности поступок, который прежде и в голову бы не пришел?
        Согласно уставу, каждый военнослужащий имеет право в обход начальства обратиться с рапортом в вышестоящие инстанции, вплоть до Верховного главнокомандующего. Взять и написать рапорт на имя Абакумова: оказался свидетелем странных, необъяснимых событий, требующих вмешательства…
        Кого? Чего? «Тех, кто в нашей системе занимается всякой чертовщиной»? Вот тут меня и потащат на спрос: а с чего ты, долбаный котофей, вообще взял, что такой отдел есть? Кто тебе рассказал и кому ты сам успел болтануть? И начнется такое…
        Есть еще одно соображение, тоже насквозь практическое. Спецотдел может быть засекречен настолько, что подчиняется лично Самому, как это обстоит со Смершем - его существование не засекречено, но подчиняется управление Верховному лично. Генерал Абакумов может о нем и не знать: секретность - штука заковыристая. Мое положение и при таком раскладе будет печальным.
        Может ли знать о спецотделе генеральный секретарь госбезопасности товарищ Берия? Может, в силу своего положения: он не только нарком внутренних дел, но и заместитель Председателя Совнаркома, то есть товарища Сталина, член Государственного комитета обороны. Но я служу в наркомате обороны, а не в НКВД, и обращаться к товарищу Берии у меня нет законных оснований. Ну а подать рапорт на имя Верховного, тем более по такому делу, у меня никогда не хватит духу, голова идет кругом при одной мысли об этом, и дыхание в зобу спирает…
        Вот и получается, что наилучший выход из столь поганой ситуации - смирнехонько дожидаться возвращения Радаева и держать язык за зубами, благо отчета о поездке на мельницу никто и не требует. А поскольку заниматься нечем, нужно завтра взяться за Липиньского - не от безделья, а потому что самое время. Погулял на свободе, помучился неизвестностью, к чему тянуть? Не может он быть абсолютно ни к чему не причастен: и Эльзу распрекрасным образом приютил, хотя никакая она ему не родственница, и анонимка отчего-то его пристегивает к Кольвейсу…
        Добрый доктор Айболит и золото
        Утром оказалось, что моя задача облегчилась…
        Не пришлось посылать за Липиньским ни Петрушу, ни кого-то еще. Зверь сам выбежал на ловца. Едва я пришел утречком в кабинет, позвонил дежурный. Липиньский со свертком под мышкой (допровская корзинка Кислярского?) ни свет ни заря заявился в комендатуру и объявил, что ему по неотложному делу «нужен тот офицер из военной контрразведки, что приходил ко мне с обыском». В комендатуре сталкивались и с более странными просьбами, а этой не удивились нисколечко и созвонились с нашими. К нам и отправили аптекаря - для пущей надежности в сопровождении автоматчика (слово «конвоир» пока что предусмотрительно не употреблялось). В дежурке его, как полагается, обыскали, но не нашли никакого оружия, даже паршивого перочинного ножика. И после краткого телефонного выяснения, за кем у нас странный визитер числится, вышли на меня. В свертке оказалась папка со «старыми бумагами», как определил это дежурный.
        Ну, я и распорядился препроводить ко мне персонажа. А пока они с сопровождающим до меня шли, позвонил младшему лейтенанту Новицкому, и он (сидевший в этом же коридоре неподалеку от меня) пришел первым со своим раскладным столиком, бумагой и карандашами. Вот беседу с Липиньским я собирался с самого начала запротоколировать подробно…
        Вышло так, что я его встретил при полном, так сказать, параде - хотя, разумеется, и не в честь его персоны. Просто перепачканную смолой форму я отдал в хозвзвод, чтобы отчистили скипидаром, постирали и зашили, а сам надел единственное, что было под рукой: синие суконные галифе, гимнастерку из чистой шерсти с золотыми, а не полевыми погонами. Вид стал - хоть командующему фронтом представляйся. Разве что награды не стал надевать - мы их, в отличие от армейцев, редко носили.
        Едва Липиньский вошел, я убедился, что выбрал правильную тактику, дав ему погулять на свободе и не высказав никаких конкретных претензий, вообще не задав ни одного вопроса. С первого взгляда видно, что аптекарь пришел в нужное состояние легонького душевного раздрызга: старомодный галстук сидит криво, волосы и чеховская бородка не то чтобы взлохмачены, но пребывают в некотором беспорядке - во время нашего визита к нему он выглядел гораздо аккуратнее. Судя по глазам и осунувшемуся лицу, спал эту ночь плохо. Одним словом, пребывает в должной кондиции. Вот только я не чувствовал к нему жалости - неприязни, впрочем, тоже, для нее пока что не было причин.
        Не раздумывая, я показал ему на стул, стоявший у моего стола для собеседников из категории неопасных. Вряд ли он попытался бы оглушить меня массивным чернильным прибором, оставшимся по причине полной аполитичности от прежнего хозяина кабинета. От классического интеллигента дореволюционной выпечки таких ужимок и прыжков ожидать не следует.
        Он сидел, положив сверток на колени, ерзать не ерзал, но ему определенно было не по себе. Не в своей тарелке (правда, преподаватель нам в свое время говорил, что это выражение вошло в русский язык исключительно по недоразумению - растяпа переводчик напутал с французским романом. В оригинале это писалось именно как «не по себе», отличалось от французского же слово «тарелка» только одной буквой, вот толмач и допустил ляп то ли по невежеству, то ли впопыхах…).
        Новицкий выглядел полной ему противоположностью - бесстрастный, как истукан, нацелился остро отточенным карандашом на лист бумаги и, как обычно, ждал, когда настанет его время. В своем деле был сугубый профессионал: до сорока лет работал стенографом в суде, в сорок первом мобилизован, служил в особых отделах, потом в Смерше, отлично умел составлять протоколы допросов, оставляя существенное, выбрасывая всякую лирику, повторения и длинноты.
        Я разглядывал аптекаря, умышленно выдерживая паузу, чтобы окончательно дозрел. Сочувствия не было - откуда оно возьмется к человеку, прятавшему курсанточку абверовской разведшколы? О подлинном лице которой должен был знать если не все, то уж безусловно кое-что?
        Он не выдержал первым. Улыбнулся робко, просительно:
        - Пан капитан, объясните наконец, что происходит? Я все-таки не ребенок, повидал жизнь. Форменным образом извелся. Приходят люди из военной контрразведки, устраивают обыск по всей квартире, уводят Оксану… а меня не то что не трогают - не задают ни одного вопроса. Со мной первый раз такое… разве что в Гражданскую заявлялись с обысками и красные, и белые, и какие-то бандиты - но всегда задавали вопросы…
        - Интересное заявление, - сказал я без улыбки. - То, что вам не задали ни одного вопроса, вас удивляет. А вот то, что военная контрразведка арестовала девочку позднего школьного возраста и устроила обыск, вас, такое впечатление, не особенно и удивляет?
        - Чем-то в этом роде могло кончиться…
        - Еще одно интересное заявление, - сказал я. - Подразумевает, что вы знали об ее истинном лице, которое может и привлечь интерес соответствующих органов, может быть, знали, что никакая она не Оксана Камышевич. И уж безусловно, не ваша родственница, мы проверили. Нет у вас родственниц такого возраста, ни близких, ни дальних, и с таким именем и фамилией никого нет. Кстати, вы знали, что у нее в тумбочке лежит пистолет?
        - Откуда? Не думаете же вы, что я обыскивал ее комнату? - вопросил он с некоторым возмущением - ну да, старомодная интеллигентская порядочность…
        - Но вы знали, кто она?
        - Представления не имел! Мог только подозревать, что с ней обстоит очень непросто…
        - Почему?
        - Потому что ее привел ко мне майор Кольвейс…
        В ушах у меня явственно зазвучал охотничий рожок, каким в старые времена созывали борзых. Вот так. Не понадобилось ни наводящих вопросов, ни психологических ловушек, он сам, с первых минут разговора, назвал имя, которое нас крайне интересовало… И я спросил нарочито бесстрастно:
        - Значит, вы знали майора Кольвейса?
        - В те времена, когда он был не немецким майором, а капитаном царской армии. В начале февраля семнадцатого его полк отвели с фронта на отдых в Косачи, в Шагаринские казармы, и он там остался до октября, пока, собственно говоря, не перестал существовать…
        Вот оно что. Можно с уверенностью сказать, что стоит за словами «перестал существовать». Наверняка солдаты, как повсеместно случалось в те бурные времена, разбежались-разъехались по домам делить землю, и это приняло такой размах, что полка и не стало. Бардак стоял такой, что никто не озаботился внести соответствующую запись в послужной список Кольвейса - возможно, и штабные писари к тому времени дезертировали, и делопроизводство больше не велось.
        - Вы знаете Шагаринские казармы?
        - Конечно, - сказал я.
        Военному прожить в Косачах больше месяца и не слышать про Шагаринские казармы? Целый военный городок на южной окраине Косачей, выстроенный во времена процветания из добротного тогдашнего кирпича: казармы, склады, аккуратные домики с квартирами для офицеров, капитальная кирпичная ограда с широкими воротами. Шагаринскими казармы назвали по имени командира полка, расквартированного там при Николае Первом, и понемногу это название закрепилось в официальных бумагах. Удобное было место, в разное время его использовали красные, белые, поляки, наши войска во время освободительного похода, немцы - а теперь, не испытывая тесноты, там разместились едва ли не все подразделения и службы нашего полка.
        - Ну что ж, - сказал я. - Расскажите, как вы познакомились с Кольвейсом.
        - Мне придется начать издалека. Рассказать, какой была тогда наша жизнь…
        - Вот и начните, - сказал я. - Подробно, но без излишнего многословия. Времени у нас достаточно.
        Времени и в самом деле было достаточно - до приезда Радаева наша доблестная группа в составе двух человек обречена на бездействие, так что Липиньский смотрится форменным подарком судьбы. Кроме того, мне интересна любая информация о Кольвейсе, пусть и относящаяся к царским временам: иногда ниточки из прошлого дотягиваются и в день сегодняшний. Наконец, если он расслабится и разговорится, может проскочить какая-то полезная информация, важная именно что для сегодняшнего дня…
        Липиньский заговорил уже не с такой зажатостью:
        - Косачи - давно уже городок маленький, это на многое влияло, в том числе и на общественную жизнь. В больших городах общество делится на несколько… не знаю, как сказать. На несколько центров притяжения. Есть дворянское собрание, купеческое, своеобразные клубы инженеров, людей интеллигентных профессий и так далее. У нас ничего подобного не было - слишком уж крохотными были бы подобные собрания. Поэтому давно уже существовал Зеленый клуб, и туда входили представители всех категорий, что я перечислил. И других тоже. Зеленым его назвали потому, что собирались в Зеленом зале ресторана «Зеленая дубрава». Его давно уже нет, а когда-то он процветал. Двухэтажное большое здание, старинное, как почти все в Косачах, два ресторанных зала, танцзал, бильярдная, два зала для собраний, даже отдельный зал для карточной игры. Дворяне, инженеры, купцы и заводчики, студенты, интеллигенты, люди с университетским или институтским образованием, один банкир провинциального полета, городской голова и гласные[51 - Депутаты.] думы - да, у нас была городская дума, правда, миниатюрных, можно сказать, размеров по сравнению даже
с Темблином. Чиновники. Бывали танцевальные вечера, редкие выступления знаменитостей - иногда и они заглядывали в Косачи, однажды проездом из Варшавы нас посетил даже Бальмонт[52 - Бальмонт Константин Дмитриевич - один из самых популярных поэтов того времени.]. Общество было невеликое собою, не больше шестидесяти человек, включая жен и взрослеющих детей. В полном составе собирались редко, несколько раз в году - например, на католическое и православное Рождество. Кстати, священники всех трех церквей тоже входили в Зеленый клуб. Был еще Жемчужный клуб, для людей, стоявших на общественной лестнице пониже, но все же не желавших смешиваться с «простонародьем»: приказчики, телеграфисты, мелкие чиновники, конторщики и тому подобная публика. Был Крестьянский клуб: крепкие, зажиточные сельские хозяева.
        - Вы, наверное, входили в Зеленый? Человек с образованием, фармацевт…
        - Угадали, - слабо улыбнулся Липиньский, очень похоже, начавший немного оттаивать и успокаиваться - похоже, он ожидал более сурового обращения. - Так вот, офицеры у нас практически не появлялись, хотя в Шагаринских казармах размещался стрелковый полк. Посещали только ресторан. Царское офицерство, знаете ли, было своеобразной кастой. Варились в собственном соку, на штатских смотрели свысока, придумали для них немало оскорбительных прозвищ: «штафирки», «шпаки, «рябчики». Может быть, вы читали «Поединок» Куприна? Там это описано.
        - Доводилось, - сказал я. - И несколько других дореволюционных романов. Так что некоторое представление имею.
        - Значит, не нужно ничего объяснять… Сущей белой вороной был только один подпоручик, вот он ходил в Зеленый клуб часто. Но там была романтическая причина, он ухаживал за дочкой инженера Гондлевского. Вроде бы даже они собирались обручиться, но тут началась германская война, полк ушел на фронт, и поручик никогда больше не давал о себе знать… Война нашу сонную жизнь не особенно и нарушила, разве что поползли вверх цены, десяток молодых людей ушли воевать вольноопределяющимися, да на Сенаторской открыли госпиталь для выздоравливающих солдат. Я на войну не попал - был единственным сыном. Теперь о Кольвейсе. В феврале семнадцатого, в первых числах, в Шагаринских казармах расквартировали выведенный на отдых и пополнение стрелковый полк, где Кольвейс был командиром роты. Вот практически все офицеры стали регулярно посещать Зеленый клуб. Это были уже совсем другие люди. Многие кадровые офицеры старого времени погибли на войне, а офицеры военного времени происходили из интеллигентов, инженеров, студентов. Кольвейс, кстати, тоже был из студентов, после первого курса Рижского политехнического института ушел
на войну вольноопределяющимся, стал офицером… Хорошо танцевал, остроумный, веселый, имел большой успех у женской части нашего общества…
        Липиньский вдруг как-то странно покривил губы, словно бы зло. У меня зародились определенные подозрения: фотография девушки, вечное холостячество… Чтобы продвинуться вперед без наводящих вопросов, я спросил с самым простецким видом:
        - И вы тогда подружились? Или просто стали приятелями?
        Судя по гримасе, промелькнувшей по лицу Липиньского, я угадал правильно…
        - Ни то, ни другое, - сказал Липиньский. - Мы познакомились, понравились друг другу, пару недель просиживали вечера в Зеленом клубе, но не стали даже приятелями. Добрые знакомые, не более того. А потом ни о каком добром знакомстве не могло быть и речи. Личные причины, понимаете ли…
        Чтобы не спугнуть его и не расхолаживать, я сказал тоном полного понимания:
        - Если вам неприятно вспоминать о чем-то личном, я не настаиваю, просто упомяните парой фраз, и этого будет вполне достаточно. Не стану лезть в ваши личные дела, тем более я так понимаю, давние, случившиеся еще до моего рождения…
        - Представьте себе, все обстоит как раз наоборот, - сказал Липиньский с вымученной улыбкой. - Я об этом почти никому и не рассказывал, а теперь захотелось поделиться, даже не сейчас, я собирался обо всем рассказать Ендреку Кропивницкому и даже кое о чем попросить совета, но тут вы его арестовали… Вы еще молоды и, наверное, меня не поймете, но когда годы бегут к шестидесяти, тянет поговорить о прошлом, пусть даже о неприятном, и даже с незнакомым человеком… Особенно когда прошлое начинает казаться зыбким, полузабытым сном… Пан капитан, можно попросить у вас сигарету? Я с утра был в таком расстройстве чувств, что забыл сигареты дома, а вы, я вижу, курите, у вас пепельница с окурками…
        - Ну конечно, - сказал я. - Прошу.
        Придвинул ему пепельницу, выложил сигареты и спички, уже советские. Он с любопытством рассмотрел этикетку на спичечном коробке, прикурил и жадно затянулся. Я пока что молчал, дал ему возможность разделаться с сигаретой спокойно. Подумал: не исключено, что и я, если суждено дожить до победы, лет через тридцать буду кому-нибудь рассказывать о коротких, но ярких романах молодости - с поклонницей оперы Ирой, любительницей русского фольклора Лизой, минской актрисой Лесей. Отличие только в том, что эти романы, в общем, не оставили у меня сердечных ран, у меня, к счастью, не случалось таких романов и, очень хочется верить, не случится. Однако тридцать лет мне казались каким-то сказочным сроком. Не могу себя представить в возрасте Липиньского…
        Когда он старательно погасил в пепельнице малюсенький чинарик, я спросил:
        - Девушка?
        - Догадались?
        - А что за черная кошка чаще всего может пробежать между двумя молодыми мужчинами?
        - Ваша правда… Ее звали Стефа. Стефания Косач-Косачинская…
        - Из тех самых?
        - Ну разумеется. Какие могли быть однофамильцы… Мы были добрыми приятелями с ее отцом, паном Збигневом. Он был старше меня на пятнадцать лет, но ведь добрыми знакомыми люди часто становятся и с такой разницей в возрасте. Мы играли в шахматы, посиживали за кружкой пива или рюмочкой - оказалось в свое время у нас немало общих интересов и тем для разговоров… но вряд ли вас интересуют такие подробности?
        - Честно говоря, не интересуют вовсе, - признался я.
        - Что ж, неудивительно, мне бы на вашем месте тоже было совершенно неинтересно… Стефа… Мне уже близилось к тридцати, но я оставался холостяком - ничего удивительного для мужчины в те времена. И, как высокопарно писали тогдашние романисты, сердце его было свободно. Стефа… Мы приятельствовали со Збигневом лет восемь, и сложилось так, что я бывал у него дома гораздо чаще, чем он у меня - видимо, меня неосознанно влекло к уюту семейного дома… Смело можно сказать, что Стефа выросла на моих глазах. Превратилась из девочки с длиной косой в очаровательную девушку - с той же косой, но теперь часто укладывавшейся во взрослую прическу. В гимназии такое не особенно одобряли, но женская гимназия Стефы была в Темблине, так что она и двое ее соучениц были избавлены от зоркого ока классных дам. Вы же видели у меня ее фотографию…
        - Видел, - сказал я. - Очаровательная была девушка…
        - Не буду рассказывать подробно, как все зарождалось. Просто однажды настал момент, когда я понял, что влюблен всерьез, впервые в жизни - не стоит же брать в расчет гимназические увлечения… В конце концов написав ей длинное сумбурное письмо, назначил свидание - и она пришла. Мы гуляли по городу, заходили в кондитерскую Липмана, много говорили о самом разном. Встретились еще дважды - и после этого как-то просто и непринужденно начался самый настоящий роман. Совершенно невинный по сегодняшним меркам, самое большее, на что мы решились, - поцелуи вдали от посторонних глаз. Осень шестнадцатого, Стефе было семнадцать с половиной лет: по тем временам вполне взрослая, до революции девушки могли венчаться уже с шестнадцати лет, разумеется, если имелось письменное согласие отца или матери, если отца не было. Так обстояло до достижения девушкой двадцати одного года… Вы знаете, в начале века, перед войной, нравы стали гораздо более вольными, чем в прошлом столетии. Это тогда же назвали декадансом. Пышным цветом расцвела эротическая, как это назвали, литература, эротическая поэзия. Гимназистки парой лет моложе
Стефы не только вступали с мужчинами в известные отношения, но и рожали, об этом часто писали в газетах - кто смаковал сенсации, кто сокрушался об упадке нравов. Но в нашем случае не было ничего и отдаленно похожего, не подумайте! Что бы там ни происходило в большом мире, места вроде Косачей оставались заповедниками старых нравов, старомодной морали. Словом, к зиме шестнадцатого нам обоим стало ясно, что все обстоит как нельзя более серьезно. На Рождество мы объяснились, и дошло до обручения. (Теперь понятно, почему Стефа в надписи на фотографии назвала Рождество «незабываемым», подумал я.) Конечно, с согласия родителей - Стефа им открылась, и они ничего не имели против меня как мужа единственной дочери. Решено было, что мы обвенчаемся, когда Стефа окончит гимназию. Я был на седьмом небе… и тут появился Людвиг Кольвейс. Подумать только: я сам его привел в дом Косач-Косачинских, представил Збигневу и пани Терезии! Хотя, если подумать, это ни на что не повлияло и роковой роли не сыграло - Людвиг еще неделю назад был Стефе представлен на танцевальном вечере в Зеленом клубе. Я, наверное, последним
заметил, какой оборот приняло дело. Правильно говорится, что любовь слепа… Стефа стала танцевать с ним гораздо чаще, чем со мной, не приходила на свидания, как мне потом стало ясно, под надуманными предлогами, наконец, как часто случается, нашлись доброжелатели и открыли мне глаза на их свидания, долгие прогулки, две поездки в Темблин… Банальная история, такое тысячу раз случалось. Ни одного худого слова не скажу про Стефу, просто… Просто для юной восторженной девушки я выглядел гораздо более скучным, нежели человек из большого мира, не раз бывавший в Москве и Петербурге, к тому же боевой офицер. Вся грудь в наградах, и на рукояти сабли награда, три нашивки за ранения на левом рукаве… Крайне романтично выглядел по сравнению со скучным провизором из захолустья, редко выезжавшим и в губернский город. Если бы вы его тогда видели, поняли бы, что он выглядел гораздо импозантнее. (Я не стал ему говорить, что лицезрел молодого Кольвейса на той фотографии. Действительно, бравый офицер, пусть тогда еще свежеиспеченный прапорщик всего с двумя наградами, смотрелся не в пример романтичнее провинциального
фармацевта. А уж в капитанских погонах, когда добавились ордена…) Сначала я не поверил, а потом кое-что сопоставил, другими глазами посмотрел на Стефу и Людвига на очередном танцевальном вечере… Никаких сомнений не осталось, я был уже не юным гимназистом, а взрослым человеком почти тридцати лет, и до Стефы была… парочка историй… Мы объяснились. Стефа ничего не скрывала и не увиливала - несмотря на юные годы, это была сильная, цельная натура. Она призналась, что уже думала, как бы мне все рассказать так, чтобы как можно меньше боли причинить. Что наш роман был и с ее стороны ошибкой молодости, а по-настоящему она полюбила только сейчас. Что у них все очень серьезно - во время первой поездки в Темблин произошло и повторилось во вторую поездку, так что она, если смотреть правде в глаза, не наивная девчонка, а чужая женщина. Все это было высказано деликатно, с большим тактом, но мне от этого, понятно, не стало легче. Одно время я всерьез подумывал вызвать Людвига на дуэль, но трезво все взвесил: я в жизни не держал в руках оружия, а он боевой офицер, легко предсказать, чем все кончилось бы. Стефа вернула
мне кольцо и взяла назад слово… Я перестал бывать у Збигнева. Он очень быстро узнал, в чем причина, сочувствовал мне, но что он мог сделать? Процитировал нашего великого поэта: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Они обвенчались в мае. Родителям это не особенно понравилось, но они не стали противодействовать: Стефа была настроена очень решительно. У католиков были другие правила, и письменное согласие отца не требовалось. Кстати, оно не понадобилось бы и мне, к тому же я, чтобы избежать лишних сложностей, хотел ради Стефы перейти в католичество, хотя и неверующий. Не раз случалось, что твердокаменные атеисты ради любимой девушки венчались в церкви… Людвиг именно так и поступил: хотя происходил из лютеранской семьи и сам в Бога не верил, принял католическое крещение. Банальная, если подумать, история…
        Он, взглядом попросив разрешения, взял новую сигарету и замолчал. Я его не торопил. Самое смешное - со мной однажды приключилось нечто очень похожее. С любительницей фольклора Лизой все кончилось как раз из-за того, что в ее жизни появился бравый летчик-истребитель, старше меня всего-то года на четыре, но имевший за Халхин-Гол Красную Звезду и красивый монгольский орден. Тогда у летчиков была самая красивая в РККА форма, и популярностью у девушек они пользовались бешеной. Сопливый курсант рядом с ним решительно не смотрелся. Одно существенное отличие: я не был в Лизу так уж влюблен, так что никакого разбитого сердца. Когда я через два месяца узнал от ее подруги, что Лиза с летчиком поженились, в душе ничего и не ворохнулось…
        - Со Збигневом мы по-прежнему виделись в Зеленом клубе, и я его немного порасспрашивал, - продолжал Липиньский. - Людвиг снял небольшую, но приличную квартирку на Сенаторской, и они со Стефой там поселились, наняли служанку… Он говорил Збигневу, что собирается после войны продолжать учебу - к тому времени Ригу взяли немцы, но Рижский политехнический институт был эвакуирован в Петроград, и туда же уехал Кольвейс-старший, вдовец, сохранивший некоторое состояние. Вот только тогда никто у нас не предполагал, что война кончится именно так, как она кончилась, что власть возьмут большевики… Правда, тогда уже было ясно, что дела оборачиваются скверно. Дисциплина в полку рухнула, я помню солдатские митинги с плакатами «Долой войну» и просто толпы расхристанных, полупьяных солдат, бродивших по улицам. Дезертирство началось уже тогда. Я слышал, что полк отказался идти на фронт, и с ним ничего не смогли поделать. А когда пришло известие, что Временное правительство низложено, солдаты побежали по домам массами, прихватывая оружие. В Косачах их осталась горсточка - говорили, это те, кому просто некуда податься,
потому что их родные места заняли немцы. Ну и офицеры остались практически все, но они уже ничего не решали - двух даже убили солдаты, после того как узнали, что Керенского свергли… Ох, и времечко было - сущий катаклизм… Так вот, в первой половине октября Людвиг со Стефой куда-то уехали. Куда именно, Стефа так и не сказала, когда приходила прощаться с родителями. Говорила только: Людвиг считает, что «есть силы, которые одолеют большевистскую сволочь», и он намерен к ним присоединиться. Очень быстро стало ясно, что это за силы. Они уехали и больше в Косачах не появлялись, от них не было писем - да письма тогда и не ходили, началась Гражданская война. Кольвейс, я не сомневался, подался к белогвардейцам, но что случилось с ним и со Стефой, я не знал до этого лета, когда Кольвейс неожиданно ко мне пришел…
        - Вот об этом, пожалуйста, подробнее, - сказал я, оживившись - в отличие от дел «давно минувших дней» совсем недавние события, связанные с Кольвейсом, меня крайне интересовали.
        - Все произошло очень буднично, - сказал Липиньский. - Часа через полтора после того как я вернулся домой из аптеки, в дверь позвонили, на самый обычный манер, ничего похожего на… пришедших с обыском. - Он бледно улыбнулся. - За все эти годы ко мне не раз приходили с обыском - и красные, и белые, потом поляки, потом немцы, я отличал такие звонки от обычных. На лестнице стояли двое в гражданском. Кольвейса я сначала не узнал: прошло двадцать семь лет, он был без усов, морщин прибавилось - а когда снял у меня в прихожей шляпу, оказалось, что и залысины пошли… Я спросил, что им угодно. Кольвейс улыбнулся прямо-таки дружески, спросил: «Не узнаете, пан Липиньский?» - и назвался. Я присмотрелся - и узнал. Кольвейс самым непринужденным тоном сказал, что пришел поговорить по старому знакомству. Что мне оставалось делать? Они были одеты очень хорошо, даже чуточку щеголевато - галстуки, шляпы, начищенные туфли. Так одевались только гражданские немцы… и те, кто служил у немцев. А таких так просто не спровадишь. Вот я и пригласил их зайти…
        - Минуточку, - прервал я. - Вы сказали «этим летом». Когда точно, не уточните?
        - В первой половине июня. Точного числа, простите, не помню. Это важно?
        - Не особенно, - сказал я. - Продолжайте…
        - Кольвейс принес с собой большой аккуратный сверток. Спросил, не откажусь ли я с ними выпить по рюмочке за встречу старых знакомых. Вот уж с кем меньше всего хотелось бы пить! Но я сказал, что не имею ничего против. Хотелось знать, что со Стефой, вот я и согласился… В свертке была бутылка хорошего коньяка, французского, снедь, которой мы давно не видели: ветчина, сыр, шоколад, даже консервированные маслины. Все хлопоты взял на себя второй немец - гораздо моложе Кольвейса, ваших лет - потом-то я понял, что этот немец явно подчиненный Кольвейса, и тот так с ним и разговаривал, как с подчиненным. Принес тарелки и рюмки, разложил все, нарезал… Кольвейс мне его не представил, но два раза назвал его Эрнстом, и я…
        - Подождите, - поднял я ладонь. Достал из стола полученную от Крамера фотографию и положил перед Липиньским. - Это, случайно, не он справа?
        Липиньскому хватило одного взгляда:
        - Он, никаких сомнений… - поднял на меня глаза, в которых я увидел неподдельное изумление. - Позвольте, это же Оксана! Только здесь волосы у нее светлые…
        - Ну, женщины цвет волос меняют легко, - усмехнулся я, - если есть хорошая краска для волос. У девушки она была. Здесь, на фотографии, цвет волос у нее природный. Вы разве не замечали, что волосы у нее крашеные?
        - Нет, я не приглядывался. Так получилось, что я много лет вообще не приглядывался к женским волосам, не мог определить, где краска, а где естественный цвет… Постойте! Она же в немецкой форме, пусть и без погон. В точности как…
        - Кто? - без промедления спросил я, когда он замялся. - Как те ребятки, что буянили регулярно в городе? Вы должны о них знать, весь город знал…
        - Знал, конечно.
        - Вы с ними сталкивались?
        - Только один раз. Они втроем ввалились в аптеку, закричали с порога: «Старый хрыч, спирт есть?» Только у прилавка как раз стоял немецкий подполковник, он их шуганул, и они ушли. Но вы правы, весь город знал…
        - И что о них говорили?
        - Разное, - сказал Липиньский. - Кто-то считал, что это что-то вроде немецких юнкеров из местных. Сам я в это не верил - помнил по царским временам, что юнкера всегда носят погоны, вряд ли и у немцев юнкера ходили бы без погон. Другие полагали, что это полицейские. Однако никто никогда не видел, чтобы они патрулировали по улицам с винтовками или автоматами. Правда, у них были пистолеты в карманах. И эта их странная, необъяснимая безнаказанность - им все сходило с рук, даже два убийства средь бела дня. В общем, о них говорили мало: это был какой-то немецкий секрет, а лезть в немецкие секреты… Кто они все-таки?
        - Да так, разновидность немецких прислужников, разве что юные годами, - сказал я. - Они нас сейчас не должны интересовать, не о них разговор. Расскажите подробно все о визите к вам Кольвейса, это сейчас гораздо важнее. Итак, Эрнст накрыл на стол, и вы мирно выпили… как писал поэт, бойцы вспоминают минувшие дни…
        - Не совсем так обстояло, - сказал Липиньский, - у нас просто не могло быть каких-то особенно значимых общих воспоминаний. К чему наши отношения сводились в семнадцатом? Несколько раз выпивали вместе или в компании в ресторане Зеленого клуба, да еще я ввел его в дом Косач-Косачинских… А потом-то я понял, что он мне форменным образом тогда навязался. Несомненно, он уже тогда заприметил Стефу и хотел познакомиться с ней поближе. Не те тогда были правила поведения, чтобы девушка из приличной семьи могла привести в дом и представить родителям молодого человека, пусть и представленного ей по всем правилам, но едва знакомого. Нужен был друг дома, каким я и был… Так что никаких общих воспоминаний. О себе он рассказал очень кратко: как я и предполагал, служил у белых, после окончания войны уехал в Ригу, долго был там педагогом, перед войной перебрался в Германию, сейчас служит в германской армии в чине майора. «Диковинные кренделя выписывает судьба, верно? - усмехнулся он. - Когда-то я воевал против немцев, а теперь офицер немецкой армии». Он очень старался быть любезным, непринужденным.
        - А вы?
        - А я вежливо улыбнулся и промолчал - что я мог сказать? Не заводить же философский разговор о парадоксах судьбы… Как только возникла пауза, спросил о Стефе. Кольвейс сказал, что она умерла в Крыму от тифа в девятнадцатом году. Для меня это не стало таким уж ошеломляющим ударом - прошло двадцать семь лет… Но опечалило изрядно. Еще и потому, что мы с ним, два пожилых человека с сединой в волосах, до сих пор коптим небо, а Стефа умерла совсем молодой, так и не начав толком жить… Ну а потом он заговорил о другом. И я понял, ради чего он пришел…
        - Вот об этом опять-таки подробнее, - сказал я.
        За этим должно было стоять что-то интересное - уж, безусловно, Кольвейс был не настолько сентиментален, чтобы через двадцать семь лет заявиться потолковать о добрых старых временах к шапочно знакомому человеку, у которого к тому же отбил девушку, на которой тот собирался жениться. Должен был понимать, что человек этот встретит его без всякого восторга…
        - Его интересовала рукопись, вот эта…
        Липиньский торопливо, неуклюже развернул бумагу и положил передо мной пухлую папку, комкая бумагу в руках, явно не зная, куда ее теперь девать.
        - Выбросьте в урну, вон там, в углу, - сказал я. - Она больше не понадобится - вы, я так понимаю, рукопись мне принесли?
        - Конечно. - Липиньский встал, выбросил в урну скомканную бумагу и прямо-таки плюхнулся на жалобно заскрипевший стул. - Я хотел, чтобы вы убедились: я ничего от вас не скрываю. Рукопись определенно была для Кольвейса очень важна, я это быстро понял по его лицу.
        Во время обыска я обнаружил эту папку на книжной полке. Добротная дореволюционная работа: толстый картон, разрисованный под мрамор, холщовые, а не бумажные перемычки… На лицевой стороне наклеен квадратный лист бумаги с обрезанными уголками и каллиграфической надписью на польском: «Збигнев Косач-Косачинский. История фамилии моей». Я тогда же полистал рукопись и не нашел ничего для нас интересного - классические «семейные записки» заканчивались девятнадцатым веком…
        - Как она к вам попала? - спросил я.
        - Збигнев отдал на хранение вместе с другими бумагами. В начале лета восемнадцатого. Времена начались… слова не подберешь. Из Косачей красные две недели как выбили банду Буташевича, то есть это они ее называли бандой, а сам Буташевич именовал отрядом имени Бакунина. Он и в самом деле был чем-то вроде идейного борца: анархист, интеллигентный человек, был дипломированным землемером, прапорщик военного времени… Неподалеку от Темблина появился большой отряд полковника Замышляева - это уже были белые, тогда фронтов еще не было, повсюду передвигались разнообразные отряды. Ходили разговоры, что в городе засели агенты Замышляева, что они готовят мятеж. Збигнев сказал, что его уже допрашивали по этому поводу в ЧК, подозревали в причастности к заговору, отпустить-то отпустили, но с этакой зловещей многозначительностью пообещали, что еще встретятся, и Збигнев опасался, что этим дело не кончится. Я его прекрасно понимал: меня самого таскали… ой, простите, вызывали в ЧК и довольно хамски обвиняли в том, что я снабжал Буташевича спиртом. Вот уж чего я сделать никак не мог - аптеку форменным образом ограбили
головорезы атамана Мелева, что в наш город врывался до Буташевича. Обращение было такое, что я ждал самого худшего. Обошлось - Збигневу не повезло гораздо больше: через две недели его расстреляли, его и еще человек десять, обвиненных в причастности к тому самому заговору. Тогда это было обычным делом - кто бы ни занимал горсуд, расстреливали без церемоний… Пани Терезия куда-то уехала и никогда больше в наших местах не появлялась, и рукопись осталась у меня как память о Збигневе… Вот о ней Кольвейс и спрашивал. Он не знал точно, что рукопись у меня, просто предполагал, что могла и у меня оказаться, он же помнил, что мы со Збигневом приятельствовали.
        - И вы, я так предполагаю, с честными глазами сказали, что ни о какой рукописи знать не знаете? - усмехнулся я.
        - Ну конечно, - серьезно ответил Липиньский. - Кольвейс - последний, кому я отдал бы рукопись. Прошло двадцать семь лет, прежней злобы к нему уже не было, но неприязнь осталась… и останется навсегда. Он не просто отбил у меня Стефу, он ее загубил. Если бы она не уехала с ним, была бы жива. Тиф тогда гулял по всей России, но наши места как-то обошел… Я сказал, что вообще ни о какой рукописи не знал, что и не слышал о ее существовании, что Збигнев при мне о ней ни разу не упоминал. Кажется, я был достаточно убедителен, и он поверил… Но дело на этом не кончилось. Кольвейс взялся расспрашивать, что мне известно о «кладе пана Ксаверия». Это…
        - Получилось так, что я о нем слышал, - сказал я. - Легендарный клад, который тогдашний владелец палаца спрятал перед тем, как уйти к мятежникам. Кое-кто даже брался его искать - безуспешно. Я только не знал имени…
        - Да, пан Ксаверий, отец Збигнева. Слухи о кладе ходили, как вы выразились, именно легендарные: болтали, что там чуть ли не дюжина бочонков золота, множество драгоценностей, чуть ли не ведро, золотая посуда пудами… Вздор. Во-первых, пан Ксаверий был богат, но никак не смог бы накопить столь несметных богатств, о которых ходила молва. Во-вторых, я совершенно точно знаю примерную величину клада и чему он обязан своим происхождением. Збигнев об этом написал подробно. - Он показал на папку.
        - Вот как? - спросил я в некотором удивлении. - Расскажите кратко, чтобы мне не отвлекаться на чтение. Потом, когда будет свободное время…
        - Все очень просто. Там должно быть примерно пятьдесят тысяч золотом, не знаю уж, в какой монете, Збигнев и сам не знал. Но сумму ему отец назвал точно: пятьдесят тысяч золотом. Деньги, которые он получил за свои проданные земли…
        - Подождите! - сказал я уже с нешуточным удивлением. - У него ведь земли конфисковали власти, когда отправили в Сибирь после подавления восстания…
        - Многие так считали. Только потом оказалось, что часть земель он продал трем соседям недели за три до того, как ушел к повстанцам. Точнее говоря, примерно треть, тысячу десятин из трех, причем лучшие пахотные - половина оставшихся была гораздо более скудной, а половина - леса. Впрочем, тогда и леса были в цене… Пан Ксаверий оказался очень дальновидным - ну, тогда уже все знали, что у повстанцев конфисковывают землю и имущество… Когда его осудили и сослали в Сибирь на поселение и вынесли судебное решение о конфискации земель, к властям явились те три соседа и предъявили составленные по всем правилам купчие. Так что эти земли они за собой сохранили: негоции были совершены согласно законам Российской империи до того, как было принято решение о конфискации… Пан Ксаверий вернулся в Косачи по амнистии, в семьдесят восьмом, с женой и пятилетним Збигневом, он женился на дочери такого же ссыльного поляка, Збигнев родился там, хотя Сибирь почти не помнил. Вернулся с некоторым капитальцем. В большинстве своем ссыльные поляки, я знаю, отнюдь не гремели кандалами на каторге. Многие оказывались на
государственной службе, порой не простыми канцеляристами, а выслуживали классные чины, некоторые занимались торговлей.
        - Наслышан, - сказал я, чтобы обойтись без ненужных подробностей.
        Федя Седых как-то рассказывал даже, что такой вот поляк после амнистии остался в Сибири и основал в Федином райцентре пивной завод, чем снискал благодарность всех последующих поколений Фединых земляков: до того пиво возили издалека и его вечно не хватало.
        - С паном Ксаверием обстояло еще интереснее, - сказал Липиньский. - Он ведь окончил Горный институт. На службу не пошел - получил богатое наследство, эти самые земли и особняк в Косачах… и палац, конечно, но от него уже тогда не было никакой пользы, ну а в Сибири оказалось, диплом Горного института сослужил хорошую службу. Пан Ксаверий поступил на службу к одному из местных крупных золотопромышленников, был на хорошем счету, со временем получил даже… как это называлось… ага, паи! Нечто вроде акций одного из золотых приисков. Уезжая из Сибири, их выгодно продал, так что вернулся в родные края не богачом, но человеком обеспеченным. Конфискованные земли ему, разумеется, не вернули, как и особняк в Косачах, но он не горевал, купил небольшой, но очень уютный дом на Губернаторской и больше никогда не служил. Положил в банк в Темблине приличную сумму, проценты с которой ему обеспечивали солидный годовой доход. Стал тем, кого французы называют «рантье». Знаете, что любопытнее всего? Он так и остался владельцем палаца, о палаце в судебном решении не было ни словечка. Несомненно, со стороны властей это было
утонченное издевательство: они прекрасно понимали, что палац останется никчемной развалиной, огромные деньги понадобились бы, чтобы его привести в пригодное состояние. Властям он был абсолютно ни к чему. «Конфискованные земли они с выгодой продали местным помещикам, а кто бы купил палац? Не нашлось такого идиота… Так что пан Ксаверий остался законным владельцем бесполезного огромного здания, еще при жизни его отца пришедшего в запустение, - как после его смерти и Збигнев. Самое смешное, Збигнев и после революции остался формальным владельцем палаца - крестьяне делили земли помещиков и их имущество, но кому был нужен палац? Он и при поляках остался вовсе уж ничейным, никто на этакое сокровище не позарился. Разве что разобрать его на кирпичи - но и это потребовало бы немало денег и трудов при мизерной прибыли…
        - Похоже, вы отвлеклись, - сказал я мягко. - Можете рассказать еще что-нибудь о кладе?
        - Простите, увлекся… Клад… Видите ли, когда Збигневу исполнился двадцать один год и он пришел в совершеннолетие, отец его позвал для серьезного разговора. Сказал, что клад - не легенда, не выдумка, что он есть, что он сам его укрывал - примерно пятьдесят тысяч золотом в тогдашних монетах. Но не сказал, где клад. Пообещал, что расскажет в первые минуты двадцатого столетия, когда, по его выражению, «девятнадцатое столетие со всеми его бедами безвозвратно уйдет в прошлое». Такой вот у него развился пунктик. Только судьба рассудила по-своему. Разговор этот состоялся в девяносто четвертом, и в девяносто пятом пан Ксаверий погиб. Попал под лошадь. Извозчичья лошадь сорвалась с привязи и понесла, на перекрестке сшибла пана Ксаверия и городового. Городовой отделался переломом ноги и ушибами, а у пана Ксаверия оказались поломаны едва ли не все ребра и пробита голова в двух местах. Он умер в тот же вечер, не в больнице, а дома - в те времена безнадежных больных в больницу не отправляли, разве что бродяг и бездомных… Он до самой смерти был в беспамятстве, бредил, никого не узнавал, а в редкие минуты
просветления хватал Збигнева за руку и повторял одно: «Хронос… Хронос… Тайну знает Хронос… Золото хранит Хронос…» С тем и отошел. Збигнев не представлял, к чему эти слова можно приложить. Хронос - древнеримский бог времени, но при чем здесь он? Когда он мне это рассказал, я вспомнил какой-то авантюрный роман. Там была схожая история: отец на смертном одре повторял в бреду сыну: «Где клад, знает Белая Красотка…» Сын так ничего и не понял, а его двоюродный брат, этакий классический злодей из авантюрных романов, сообразил, что к чему: среди статуй в парке в родовом имении отца героя была мраморная нагая красавица. У ее подножия и был закопан клад. Збигнев воодушевился было, но тут же погрустнел: не было никакой статуи Хроноса, в парке палаца вообще не было статуй, так что это объяснение решительно не годилось. Кончина пана Ксаверия здесь тоже подробно описана. - Он вновь указал на папку. - Так и осталось тайной, где клад, хотя Збигнев не сомневался, что он есть: его отец был в твердой памяти и здравом рассудке и не стал бы шутить над сыном так зло. Пан Ксаверий был крепок, в девяносто четвертом ему едва
исполнился шестьдесят один, никто не мог предвидеть, что его постигнет такая внезапная и нелепая смерть. Збигнева эта история, нельзя сказать, чтобы лишила душевного покоя - он получил достаточно большое наследство, тот самый банковский вклад, служил в Темблине в уездной канцелярии землеустройства, имел классный чин коллежского асессора, получал неплохое жалованье. Не был ни картежником, ни мотом, так что на жизнь вполне хватало. И все равно порой это его чуточку угнетало, как, наверное, многих на его месте - каково это жить, зная, что где-то лежат принадлежавшие его отцу пятьдесят тысяч золотом… Если золото спрятано в бывшем особняке пана Ксаверия в Косачах, все обстоит не так обидно - оно все равно недоступно. А вот если в палаце… Согласно законам Российской империи, любой клад целиком и полностью принадлежал владельцу земли или дома, где был найден - а Збигнев оставался законным хозяином Косачей… Конечно, он был достаточно взрослым и серьезным человеком, чтобы самому искать клад в палаце…
        - Вы Кольвейсу не рассказали и об этом?
        - Конечно, ни словечка, - сказал Липиньский. - Пересказал ему только те досужие сплетни и домыслы, что кружили с давних пор. Он явно был разочарован, хотя постарался этого не показать. Почти сразу же сослался на дела, попрощался довольно сухо, и они с Эрнстом ушли, оставив полбутылки коньяка недопитым. Я его допил, - признался он чуть смущенно. - Отличный был коньяк, давно такого не видел. Выпив за упокой души Стефы, вспомнил прошлое… а потом задумался над этим неожиданным визитом. Что-то здесь было нечисто… Мы за три года насмотрелись на немцев. Немецкие офицеры никогда не ходили в штатском, а вот гестаповцы - часто. Вполне могло оказаться, что Кольвейс мне соврал насчет армии и служит как раз в гестапо. Когда к твоей персоне начинает проявлять интерес гестапо, приятного мало, пусть даже это никак не связано с партизанами и подпольем. Гестапо есть гестапо. Если Кольвейс так уж интересуется кладом, может устроить у меня обыск, заподозрив, что я ему солгал и рукопись все же у меня. Что ему стоит? И что я для него? Мусор под ногами… Несколько дней прожил в нешуточной тревоге. Хотел спрятать
рукопись, но так и не придумал, как устроить надежный тайник, а сжечь рука не поднялась бы - это память о Збигневе. Но помаленьку успокоился, время шло, а Кольвейс - да и никто из немцев - не объявлялся. Так что перестал тревожиться. А через два с лишним месяца они опять пришли вечером…
        - Опять-таки поподробнее, - сказал я.
        - Пришли Кольвейс и Эрнст, и с ними была Оксана. То есть тогда я не знал, как ее зовут, это Кольвейс ее представил. Она была не в немецкой форме без погон, как у вас на фотографии, а в платье. Я плохо разбираюсь в женских нарядах, но платье, мне показалось, было не из дешевых…
        - Вы не уточнили, когда это было.
        - Примерно за неделю до того, как немцы отступили из города и появились ваши танки.
        - И что они хотели на этот раз?
        - Нечто совсем другое. О прошлом, о кладе, о рукописи и речь не заходила. Кольвейс сказал: скоро немцам придется временно отступить, но они еще вернутся. А пока что Эрнст и Оксана - тогда впервые ее имя прозвучало - будут жить у меня. Как мои двоюродные племянники из Постав. Квартира у меня достаточно большая, так что разместимся втроем. О продуктах они позаботятся. Документы у них надежные, и подозрений они не вызовут, оба будут считаться местными жителями, Эрнст знает язык достаточно, чтобы сойти за местного, а Оксана и есть местная. Легенды у обоих безукоризненные, сказал он и объяснил, как в данном случае следует понимать слово «легенда». Я с этим впервые столкнулся… Словом, от меня требуется одно: держать все в тайне. Речь не шла об одолжении - он говорил приказным тоном, как с подчиненным, видно было, что никаких возражений не потерпит…
        - И вы согласились?
        - Попробовал бы я не согласиться… - сказал Липиньский с убитым видом. - Я попытался что-то робко сказать: мол, не имею никакого опыта в таких делах и боюсь, что… Кольвейс меня прервал с холодной улыбочкой. Сказал, что я не понимаю своего положения. Раз так, он постарается кратко объяснить. Открыл папку - он на этот раз принес с собой папку - и подал мне большую фотографию. Я прочитал и языка лишился. Это был какой-то бланк с немецким орлом и типографской надписью на немецком. Я знаю немецкий, он был у нас в гимназии, но там были какие-то незнакомые слова… Кольвейс пояснил, что это «гехайме статс полицай», сокращенно «гестапо». И прищурился: вы ведь знаете, друг мой, что это за филантропическая организация? Насмехался, конечно. Как будто можно прожить в оккупации три года и не знать, что такое гестапо… Но текст был на русском, с заголовком «Обязательство». Мое обязательство!! Я, Влодзимеж Липиньский, сын Рышарда и Марии, обязывался сообщать о врагах Великой Германии и выполнять задания по поиску таковых. Там еще говорилось, что мне назначается ежемесячная плата в шестьдесят оккупационных марок и
присваивается, как это… рабочий псевдоним «Асклепий». И подпись, неотличимая от моей. И дата - май сорок второго года… Кольвейс дал мне время опомниться и, не повышая голоса, даже с легкой улыбкой, продолжал: есть несколько донесений, написанных моим почерком и подписанных «Асклепий», с разными датами. Оригиналы уже далеко отсюда, в глубоком тылу, а вот копии… копии находятся у человека, который живет в Косачах и не вызовет никаких подозрений у Советов, когда они придут. Я постоянно буду у него на глазах. И если только я попытаюсь этих молодых людей выдать, быстренько передаст документы куда следует. Советская контрразведка без труда установит, что во всех донесениях речь идет о реальных людях, расстрелянных, повешенных или отправленных в концентрационные лагеря как враги Великой Германии - партизаны, подпольщики, советские разведчики. И если меня не расстреляют, дадут столь большой лагерный срок, что до конца я не доживу… Я лихорадочно пытался найти какой-то выход. Сказал: молодую девушку еще можно выдать за мою племянницу. Но как я объясню, что у меня живет крепкий молодой человек, которому давно
положено быть в армии? Они расхохотались, все трое. Кольвейс сказал: беда с этими интеллигентами, не знающими жизни. «Легенда» подразумевает отточенность и скрупулезность. Крепок молодой человек только на вид, а в действительности страдает серьезным заболеванием. У него очень плохие легкие, о чем мне, как дядюшке, положено знать. Соответствующие медицинские справки у него имеются, и советские довоенные, и немецкие. Потому он не попал ни в армию, ни на работы в Германию. И добавил: я взрослый неглупый человек, должен понимать, что выхода у меня нет. Самое обычное дело - племянники поехали к дядюшке в глухие места, подальше от ужасов войны. Да, вы долго не виделись, они никогда к вам не приезжали - такие вот непочтительные родственники. А когда припекло, вспомнили о дядюшке. «Непочтительные родственники» снова засмеялись… Детали, сказал Кольвейс, они расскажут, когда появятся в скором времени у вас, это будет недолго. И закончил самым безапелляционным тоном: я не спрашиваю вашего согласия, потому что другого выхода у вас нет. Советская контрразведка, получив столь убедительные материалы, церемониться с
вами не будет. Что мне оставалось?
        Неплохо придумал Кольвейс, подумал я с обычным уважением к серьезному, умному и опасному противнику. И сказал, постаравшись не грузить его ненужной ему информацией:
        - Лишних вопросов задавать не стоит. К чему, если прекрасно известно, что она жила у вас больше месяца? Вот только… А где же Эрнст? При обыске мы не нашли никаких следов присутствия в вашей квартире третьего человека…
        - Третий так и не появился, - сказал Липиньский. - Все произошло в тот день, когда немцы ушли из города. Я ранним утром, когда услышал шум на улице и вышел на балкон, понял, что к чему. В Гражданскую, особенно в восемнадцатом, когда власти калейдоскопически сменяли друг друга, да и в сорок первом, я наблюдал то же самое. Разве что на этот раз все бежали на запад. Немецкие машины, их повозки, нагруженные разным скарбом телеги, проходившие быстрым шагом солдаты и полицейские - эти бежали… Никого не было на улицах, кроме немцев и тех, кто намеревался с ними уйти. Летали самолеты, но город не бомбили - только тракт. Грохотали пушки, все ближе и ближе. Я не пошел в аптеку, как и в прошлых подобных случаях, ясно было, что посетителей не будет, все сидят по домам. Смотрел на это и надеялся, что Кольвейс все же не объявится. Зря надеялся… Они пришли сразу после полудня, Оксана в платьице, только в другом, Кольвейс в штатском. Только на сей раз он был одет иначе. В прошлый раз - очень добротно, элегантно, а сейчас его можно было принять за обыкновенного горожанина, никак не связанного с немцами. Кольвейс
принес ее чемоданчик. Я настолько растерялся, что спросил: «А где Эрнст?» Кольвейс сказал, что он больше не придет - чему я был только рад. Оксана мне показалась какой-то подавленной, а в первый раз была веселая… Кольвейс еще раз мне напомнил, чтобы не вздумал «фокусничать», и ушел. Больше я его не видел…
        Все сходится, отметил я. Кольвейс схоронил где-то архив, взял одну из четырех легковушек школы и повез Оксану к аптекарю. Не без мастерства слинял в последний момент, когда немцы драпали, а наши еще не пришли, и горожане сидели по домам. Они должны были уже знать, что Гильферинг погиб - то-то Оксана и выглядела подавленной, лишилась сердечного друга и покровителя, все же годочков ей не так уж много, надо полагать, неуютно было остаться в одиночестве у аптекаря, в городе, который вот-вот займут наши…
        - Ну и как она себя вела, когда жила у вас? - спросил я. - Как вы, можно так выразиться, сосуществовали?
        Меня и в самом деле всерьез интересовала ее жизнь в Косачах - это могло дать кое-какой ключик к Кольвейсу.
        - Вы знаете, пожаловаться не на что, - пожал плечами Липиньский. - Занятно, но в некоторых отношениях мне жилось даже чуточку лучше. У нее, несомненно, были советские деньги, и немало - очень быстро она стала ходить по воскресеньям на базар, покупала продукты, которых я с моим невеликим жалованьем не мог себе позволить, а если мог, то очень мало. Взяла на себя готовку, уборку. Через несколько дней я ее оформил продавщицей в аптеку - исключительно по собственной инициативе, мне и в самом деле трудновато было управляться со всем одному. Она согласилась легко. Первое время я боялся, что к ней станут приходить всякие… не знаю, как их назвать - шпионы, тайные агенты. Я ведь уже не сомневался, что она осталась в Косачах не просто так, а с каким-то тайным поручением. Но потом стал в этом сомневаться. К ней никто не приходил, и она все свободное время сидела дома, никуда не выходила. В аптеке с ней часто заговаривали молодые офицеры, приглашали на свидание, но она никогда не соглашалась, хотя кокетничала, как мне показалось, с удовольствием. Только по воскресеньям ходила в кино, регулярно, и после сеанса
- я ведь видел афиши, знал время - никогда не задерживалась, вела себя как примерная старшеклассница. Разговаривали мы мало, главным образом о бытовых пустяках…
        Вот он, ключик, подумал я. Кино по воскресеньям. Если она встречалась с Кольвейсом, проще всего это делать в кинотеатре, одном из излюбленных мест встречи тайных агентов. Там очень удобно незаметно для окружающих обмениваться записочками, а то и парой фраз шепотом…
        Больше, собственно, расспрашивать его было и не о чем, главное я услышал. Кивнул Новицкому, и он вышел. Чтобы как-то убить время, я с серьезным видом расспрашивал Липиньского о сущих пустяках - пользовалась ли Татьяна-Оксана-Эльза косметикой, часто ли меняла наряды, курила ли. Он прилежно отвечал. Оказалось, она неплохо играла в шахматы, и аптекарю было с кем посидеть за клетчатой доской, кроме Бареи.
        Новицкий справился за каких-то десять минут, с присущим ему мастерством уместил все, что говорил Липиньский, в семь страничек протокола, который сам же и отпечатал. Рассказ Липиньского о его романтической любви и злом разлучнике занял полстранички казенных фраз, так же обстояло и с остальными эпизодами, разве что встрече Кольвейса с аптекарем и поведению Оксаны было уделено гораздо больше внимания, но и это излагалось сухоканцелярскими оборотами. Как всегда, с протоколами допроса и бывает. Положительно, медаль «За боевые заслуги» Новицкий носил не зря…
        Когда он ушел, дал протокол Липиньскому прочитать, предупредил, что он имеет право что-то изменить или добавить. Он такого желания не выразил, только удивленно сказал, подняв брови:
        - Вот не подумал бы, что можно все так изложить, кратко и очень казенно…
        Ну, что взять с человека, которого на старости лет впервые допрашивали под протокол? Я дал ему расписаться.
        - И что теперь? - спросил он напряженно.
        - Отправляйтесь домой, - пожал я плечами. - Или, вернее, в аптеку - рабочий день в разгаре, а время еще и к полудню не подошло. - Увидев на его лице недоверие и тревогу, усмехнулся: - Не усматривайте в этом, пан Липиньский, очередного коварства ЧК. Просто я не вижу оснований вас арестовывать и сомневаюсь, что такие основания появятся.
        - А что… говорит Оксана? - осторожно спросил он.
        - Ничего, что противоречило бы вашим показаниям, - сказал я.
        Ему не было никакой надобности знать, что Оксана уже никогда и никому ничего не расскажет. Пусть думает, что она жива и в любой момент сможет прокомментировать его показания…
        - А… Кольвейс? - спросил он, видимо, окончательно расхрабрившись.
        - Вот с Кольвейсом сложнее… - сказал я со значительным видом.
        И ведь, если подумать, нисколечко не кривил душой! С Кольвейсом и в самом деле все чертовски сложно, но аптекарь тут ничем помочь не в состоянии…
        Когда он (как многие в его положении, получившие свободу после того, как могли ожидать худшего) покинул мой кабинет едва ли не вприпрыжку, я еще раз перечитал протокол, взялся за рукопись и быстро нашел почти в самом конце описание смерти пана Ксаверия. Липиньский изложил все точно, а вот его приятель Збигнев, декадент этакий, явно взял за образец стиль авторов душещипательных дамских романов дореволюционного времени. Его «несчастный отец, чья жизнь обрывалась так неожиданно», стискивал его ладонь «коченеющей рукой», из «уст» умирающего «рвались тяжкие прерывистые вздохи», а шепот, разумеется, был «горячечным». Тайну знает Хронос… Золото хранит Хронос… В этом не усматривалось ни малейшей зацепки. И нет гарантии, что умирающий имел в виду что-то конкретное, а не просто бредил. Часто предсмертный бред не имеет ничего общего с реальностью - правда, не всегда…
        В одном можно быть уверенным: клад спрятан где-то в этих местах. Куда-то же подевались пятьдесят тысяч золотом, полученные шляхтичем-мятежником за проданную землю? С чего-то же кладом заинтересовался матерый абверовец, никак не похожий на юных героев Стивенсона и Марка Твена? Кстати, показания Липиньского - еще один аргумент в пользу того, что переход на нелегальное положение для себя и своих подельников Кольвейс готовил заранее. Запасся фальшивыми документами (наверняка не только для себя и Эльзы, но и для Гильферинга), смастерил поддельную бумагу о сотрудничестве, которой обеспечил молчание Липиньского, несомненно, подготовил себе лёжку…
        Из записок Збигнева Косач-Косачинского недвусмысленно вытекает, что клад остался в Косачах. Взять его с собой в Сибирь пан Ксаверий ни за что бы не смог. В те времена железных дорог восточнее Урала еще не было, и приговоренные к каторге, и сосланные на поселение шагали пешком, под конвоем, с минимальной поклажей. Я примерно представляю вес золотых монет того времени - пару раз находили их при обысках, и кое-что запало в память. Пятьдесят тысяч золотом - это многие пуды, да что там, сотни килограммов. С собой не унесешь, даже если наймешь ямщика (некоторым ссыльным это дозволялось), велик риск, что поклажей заинтересуется полиция. Да что тут умствовать, написано же, что отец после совершеннолетия Збигнева рассказал ему, что клад здесь.
        Вот в клад я готов поверить сразу и безоговорочно. Клады - материя насквозь житейская, и далеко не все рассказы о них - выдумки. Между прочим, герои «Острова сокровищ» и «Приключений Тома Сойера» свои клады как раз нашли…
        Вот яркий пример всего-то двадцатилетней давности. Когда в Ленинграде, в бывшем дворце князей Юсуповых, затеяли какие-то переделки, обнаружили мастерски замурованную и замаскированную комнатушку без окон, а в ней… Пещера Али-Бабы: картины старых мастеров, золотая и серебряная посуда, ювелирные изделия, в том числе работы Фаберже, еще много драгоценного добра[53 - Исторический факт.]. Стоило все это, как писал «Мир приключений», миллионы и миллионы золотых рублей. Вывезти это добро за границу подавшиеся в эмиграцию князья не смогли, вот и припрятали до лучших времен, которые для них так и не наступили. Об этом писали много, и за границей тоже. Крепенько, я думаю, икалось сидевшему в эмиграции Феликсу Юсупову, тому самому, одному из убийц Распутина (он и сейчас вроде бы живехонек).
        Кольвейс, бесспорно, о кладе знал. От Стефы, а позже прослышал что-то о записках Збигнева? Скорее первое - о записках Липиньский никому не рассказывал… но откуда-то же Кольвейс о них узнал? Как бы там ни было, даже если верно первое, добраться до клада из Риги Кольвейс никак не мог - как не мог добраться до захоронки в Ленинграде Феликс Юсупов. Белой акации, цветы эмиграции… Стефа, конечно же, не знала точного места - значит, и Кольвейс не знал. А искать наугад он не имел возможности - да, он полтора года провел в Косачах, но начальник абверовской разведшколы в чине майора - все же не генерал и не гауляйтер, не было у него достаточно людей, которым можно поручить поиски, не было агентуры.
        А вот два месяца назад, такое впечатление, что-то происходит. Можно допустить, что именно тогда Кольвейс узнал о записках. И последующие события как раз и позволяют предположить, что он подобрал-таки себе команду: бывший ученик Гильферинг и его юная любовница - тесно связанная между собой троица. Кольвейс лепит им и себе фальшивые документы, он и Эльза остаются в Косачах (как наверняка остался бы и Гильферинг, не попади он под бомбежку)… При этом Кольвейс вопреки приказам оставляет в Косачах Эльзу и остается сам. Стоит предположить, что троица охотилась за кладом - и все становится на свои места, действия Кольвейса получают объяснение и выглядят уже не странными, а вполне логичными. Пятьдесят тысяч золотом - куш, из-за которого стоит рискнуть. Для абверовского начальства можно при некоторой изворотливости ума подыскать убедительное оправдание: внезапный приступ болезни, контузия, машина сломалась в последний момент…
        А что, если Липиньский не так прост, как старается показать?
        Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит… Ну, предположим, не доктор, а фармацевт, но оба служат одному и тому же Верховному главнокомандующему, древнему богу Эскулапу-Асклепию… мало ли я видывал людей, искусно притворявшихся вовсе не теми, кем выглядели? В штабеля можно складывать…
        О том, что Кольвейс его шантажировал фальшивым обязательством, о застарелой неприязни Липиньского к Кольвейсу я знаю от одного-единственного источника, от самого фармацевта. Вполне можно допустить, что обстояло иначе и Липиньский был в команде кладоискателей равноправным членом. Старый испытанный метод - коли уж ничего не скроешь, преподнести полуправду, Вот Липиньский мне ее и преподнес: не прятал он Оксану, его к тому злодей Кольвейс вынудил. А на самом деле они добрые друзья… были. Фотография Стефы на столе? Но это еще не доказательство, что Кольвейс ее коварно отбил, мало ли как могли двадцать семь лет назад сложиться отношения у этой троицы. Липиньский так и остался холостяком? Может, он рано стал импотентом. Что ни возьми, всегда сыщется контраргумент. Рано убирать Липиньского из-под микроскопа, ох, рано…
        А самое унылое вот что: даже если клад есть и Кольвейс с Липиньским его искали в самом сердечном согласии и это удастся доказать, мы ни на шаг не продвинемся к нашей главной цели, абверовскому архиву. Он и есть моя основная задача, а клады - дело десятое.
        Ворон здешних мест
        Как всегда, по лицу и поведению Радуева невозможно было определить, в радости он, в тягостном раздумье или в печали. И все же те, кто знал его достаточно давно, без труда определяли, какие именно чувства им в данный момент владеют. Были незаметные посторонним, но явственно видимые сведущим отличия в движениях (в том, что казенно именуется вазомоторикой), в мимике, выражении глаз, даже любимых словечках, для той или иной ситуации своих…
        Сейчас подполковник радовался, и было от чего - они взяли Крота. Подполковник оперативного отдела штаба армии, изволите ли видеть, сука гладкая. История довольно редкая, но случавшаяся и прежде. В сентябре сорок первого, когда он был еще капитаном и служил в штабе полка, попал в плен и пошел на сотрудничество с абвером. Немцы вовсе не загоняли всех пленных скопом за колючую проволоку - изучали, фильтровали, выискивали перспективных кандидатов на вербовку. В конце октября устроили ему «побег из лагеря» и по каналу подпольщиков (который вскрыли, но не стали громить, держали под наблюдением) переправили в партизанский отряд «Мстители». Там командиры очень быстро поняли, что грех использовать толкового штабиста (а штабистом он, сволочь, был толковым) как простого стрелка или подрывника. И Крот полгода прослужил в штабе отряда, где показал себя неплохо. Оставался вне всяких подозрений - вовсе не был обычным агентом, информировавшим хозяев об отрядных делах. Этим он не занимался вовсе - немцы готовили ему другой вариант будущего, умели заглядывать вперед и планировать надолго. Их расчеты оправдались - в
мае сорок второго капитана вывезли на Большую землю и после поверхностей проверки вернули в ряды РККА. Два с лишним года он рос по службе - штаб дивизии, штаб армии, штаб фронта. Получил два ордена и медаль «Партизану Отечественной войны» - все это время сливал абверу секреты, к которым имел доступ. Погорел в конце концов. Причем открылись неплохие возможности превратить его в канал для перекачки дезинформации - прекрасно понимал, сволочь, что заработает расстрел, и цеплялся за свою поганую жизнь…
        - Ну что же… - сказал Радаев. - Влип ты, пока меня не было, в дурные приключения… О кладах пока что говорить не будем - мы не юные пионеры из приключенческих романов и уж тем более не герои классиков вроде Стивенсона. К тому же у нас нет карты с крестиками… Сосредоточимся на делах служебных. Конкретно, на твоей истории, случившейся после визита на мельницу. Ты как, будешь писать подробный отчет обо всем, что произошло на лесной дороге? - и глянул с хитрецой, заранее, видимо, зная ответ.
        - Нет, - сказал я. - Какой тут отчет… Вы первый меня на смех поднимете, не говоря уж об Аверьянове, мимо которого эта история не пройдет…
        Полковника Аверьянова, начальника дивизионного управления Смерша, я видел трижды, когда он собирал большие совещания. Ставил задачи, хвалил добившихся успехов, распекал провинившихся. Я, как рядовой оперативник, пока что избегал его внимания, да и ничем не проштрафился, но изучил его манеру проводить разносы. Он никогда не кричал и не стучал кулаком по столу, полагая это признаком слабости (и правильно, по-моему), но, не повышая голоса, исключительно в цензурных выражениях устраивал такую баню, что особо напортачившие (я видел своими глазами) выходили из зала в мокрых от пота гимнастерках, словно их из ведра окатили. А после такого рапорта, гадать нечего, я в единственном лице попаду пред его грозны очи, и невозможно предсказать, чем кончится…
        - Могу тебя немного обрадовать, - сказал Радаев, - Аверьянова я знаю не первый год. Не хватается он за то, что лежит на поверхности, всегда копает глыбко. И вряд ли будет тебе предъявлять помрачение ума от водки или психическое расстройство. Постарается подыскать более сложное, однако насквозь материалистическое объяснение. Я даже примерно догадываюсь какое. Гипноз. Жебрак - сильный гипнотизер. Вообще-то врачей этому учат, но частенько способность такая у человека - врожденная. Такой вот народный самородок из полесской глуши. С самородками из толщи народной иногда оборачивается очень интересно. Читал я в достаточно серьезной книге… Задолго до революции то ли портной, то ли сапожник из глухой провинции, кажется, даже и неграмотный, самостоятельно переоткрыл один из разделов высшей математики. Цифр он не знал, а потому разработал свои собственные значки, целую систему. В конце концов привез свои бумаги в губернский город ученым людям. Те, конечно, ахнули - каков самородок! - но быстро ему объяснили: это, конечно, великое дело, но эта математика давным-давно до него открыта. То ли он покончил с
собой, то ли умер от удара, не помню точно[54 - Исторический факт.]. Ну а вот Жебрак - самородок-гипнотизер. И никто об этом не знал: невозможно определить, владеет человек гипнозом или нет, никаких анализов не существует. Это с грыжей, лишаем или триппером все сразу ясно… Вот он тебя и стукнул. Внушил насчет птицы и волков, так что ты на сосну полез, палить принялся. Ну, не в чем тебя упрекнуть - ты явно не из тех, кто гипнозу не поддается, хотя такие есть. А потом тихонько убрался в чащобу, когда увидел машину с солдатами. Я так полагаю, группе людей он не мог внушить так крепко, как одному-единственному. Лично я такой вариант держал бы среди возможных, а значит, и от Аверьянова этого стоит ждать… Что ты на это скажешь?
        - Что тут есть некоторые несообразности, - ответил я, подумав. - Если он сильный гипнотизер, зачем все усложнял? Мог с тем же успехом поступить гораздо проще… скажем, прикинуться вами. Внушил бы мне, что вы выехали мне навстречу, обеспокоившись долгим отсутствием. Вернулись из Талашкевичей, узнали, что меня до сих пор нет, - и поехали на мельницу. Я бы распрекрасным образом отдал ему бумагу и поехал бы себе дальше… да вдобавок он мне велел бы все забыть. Дешево и сердито. Зачем ему понадобилось разводить дурную театральщину с птицей и волками, лишнее время тратить? Несообразность…
        - Пожалуй, - сказал Радаев после короткого молчания. - Вообще-то и такому поведению, если как следует подумать, можно отыскать убедительное объяснение, вполне логичное… Ладно. Давай на пару минуток все же допустим безудержный полет фантазии - время у нас есть. Допустим, что все так и обстоит, на мельнице - волки, оборотни и колдовские ядовитые птицы… Что мы можем предпринять при таких вводных?
        - Да хотя бы обыскать мельницу, - ответил я, почти не раздумывая. - Взять взвод солдат… Все, кто говорил или писал о Садяржицах, подчеркивают: это не призраки, не потусторонняя нечисть - реальные твари. И колдуны их держат на цепях, в подвалах, при своей персоне. Чем не вещественное доказательство? Это у меня нет никаких доказательств, что на меня в лесу нападали оборотни, а такая птичка, что живая, что дохлая - доказательство убедительнейшее…
        Какое-то время он размышлял, уставясь в стол. Наконец сказал:
        - Вилами по воде писано. А если он птичек держит в какой-нибудь лесной хибарке, к которой и тропок нет? Леса там дремучие… А на мельнице все чисто. И главное, какие у нас основания для обыска? Мы не махновцы, для таких действий есть определенный порядок: составляются бумаги, указываются веские основания… Сам прекрасно знаешь заведенный порядок. Что мы напишем? «Поиски колдовских птиц»? И как мы будем выглядеть в глазах того же Аверьянова? Я на риск идти никогда не боялся и к разносам привык, просто-напросто терпеть не могу ситуации, когда нечего сказать начальству в свое оправдание. Придется стоять болваном, разводить руками и тупо твердить: «Так получилось…» Или у тебя есть идеи, как обыск убедительно обосновать, чтобы не выглядеть идиотами или разгильдяями?
        - Нам мог и сигнал поступить… Арестовали же мы Барею на основании анонимки…
        - Там была совершенно другая ситуация, - сказал Радаев. - Если уж речь зашла о Кольвейсе, мы обязаны были отреагировать, пусть даже на анонимку. Сейчас - другое дело. Не те основания… Предположим, мы получили сигнал, что Жебрак припрятал на мельнице оружие… Ты что-нибудь такое имел в виду?
        - Да, что-нибудь вроде… Если уж нет другого выхода…
        - Не пойдет, - решительно сказал Радеев. - Сигнал должен иметь имя и фамилию - как это было совеем недавно с хутором Сторбача. И человек был в наличии, и факты подтвердились, нашлось оружие… А как в этой ситуации быть? Поддельного «информатора» готовить? Или левой рукой написать анонимку на собственное имя? - Он поморщился. - Грязная работа… Никогда в жизни дел не шил. Мне шили - это бывало… Да и ты в пошивочных работах не замечен. Неужели будешь погоны пачкать?
        - Не хотелось бы, - сказал я, глядя в пол.
        - Вот видишь… К тому же у этого чертова Жебрака есть привычка жалобиться. Не кляузничать попусту, а именно жаловаться, если посчитает, что его обидели зазря. Такое вот у него обостренное чувство собственного достоинства… Гармаш рассказывал, он еще при поляках дважды подавал жалобы на мелких чиновничков, как-то его ущемивших. И когда пришли наши, ходил жаловаться в райком партии - какой-то молодой активист из комсомольской бригады, когда пошла первая волна коллективизации и национализации земли, с ним каким-то неподобающим образом разговаривал, за «наган» хватался. И при немцах однажды не смолчал. Двое полицаев завернули к нему незваными гостями, все перевернули в поисках самогонки, двум гусям головы скрутили и увезли. Жебрак ездил к бургомистру… И знаешь, что самое интересное? Всякий раз добивался правды. И тех чиновничков поляки приструнили, и горячий комсомолист втык получил, и полицаев наказали. Я так думаю, все оттого, что обидчиками Жебрака всякий раз оказывались люди мелкие, которых начальству не грех и взгреть в рамках борьбы за соблюдение закона и порядка - на общественное мнение это
производит впечатление… Хотя какое уж было при немцах «общественное мнение». И все равно при удобном случае создавали видимость, что идут навстречу народу, законность блюдут, а самоуправство не одобряют…
        - Мне этого Гармаш не рассказал, - сказал я с досадой.
        - Он тогда еще всего не знал, я только сейчас от него… Словом, есть все основания подозревать: если мы ничего не найдем, поступит и на нас жалоба. А ты же знаешь директиву: ввиду специфики местных условий вести себя максимально деликатно. Я жалоб не боюсь, и не такие кляузы на меня писали, и не такие штукари… Просто обозначится ситуация, про которую я только что говорил: стою перед начальством, развожу руками и ничего толкового в свое оправдание сказать не могу. Паршивая ситуация, не люблю таких… Да и ты наверняка тоже… Все наши версии строятся на одном-единственном допущении, что на мельнице найдется нечто. А если нет - мы в… довольно незавидном положении. Или ты считаешь иначе?
        Я молчал. Нечего было ему возразить. Когда молчание стало тягостным, угрюмо спросил:
        - Что же, ничего нельзя сделать? Устраняемся?
        - А вот этого я не говорил! - энергично сказал Радаев с какой-то странной интонацией, чуть ли даже не с бравадой (хотя всякая бравада была ему категорически не свойственна). - Не люблю паршивых ситуаций, но иногда приходится идти на риск. Иди к себе, возьми автомат и быстренько возвращайся. Рискнем!
        …За руль «Доджа - три четверти» Радаев посадил Петрушу, а я без приказа устроился с ним рядом. Сзади разместились подполковник Федя Седых и его ординарец Вася Тычко - Радаев сначала распорядился заехать в палац (где еще шли вялые поиски на последнем оставшемся неосмотренном этаже, третьем), ушел в дом и через несколько минут вернулся с Федей и его ординарцем.
        Когда они сели в машину, не задав ни единого вопроса, я окончательно убедился: происходит что-то неправильное. Федя Радаеву не подчинен ни с никого боку. То, что его батальон ведет поиски в палаце - результат приказа командира полка, пусть и по официальной просьбе Радаева, поддержанной дивизионным Смершем, и, несомненно, одобренной командиром дивизии. Однако Радаев никак не может приказать Феде сопровождать нас на мельницу - только попросить. Значит, он попросил, а Федя согласился и уж своей властью велел ординарцу сопутствовать. Согласился чуть ли не моментально. Получается, Радаев что-то крутит совершенно частным образом - при его-то осторожности и нелюбви к «паршивым ситуациям», скептическом отношении к моему рассказу это выглядит довольно странно. Или я не все о нем знаю? И самое время подумать о реальности того самого загадочного спецотдела?
        И почему, кстати, Радаев взял именно «Додж», хотя в нашем гараже стояли три «Виллиса», в том числе и его собственный? Впятером нам в «Виллисе» было бы чуток тесновато, но сколько раз так и ездили. Потому что в «Виллисе» хватало места только нам, а вот в «Додж» можно посадить еще несколько человек? Следовательно, подполковник уверен, что на обратном пути у нас непременно будут пассажиры, понятно кто? Что я о Радаеве не знаю? Нужно признать, многое - чем он занимался до назначения к нам, остается тайной за семью печатями. О себе он говорил скупо - в нашей системе давно, служил в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в Карелии…
        А там и думать стало некогда - Радаев тронул Петрушу за плечо:
        - Притормози…
        Машина остановилась почти на том же самом месте, с которого я недавно разглядывал мельницу. Радаев встал в машине и поднял к глазам бинокль. С минуту смотрел на мельницу, вновь усевшись, сказал:
        - Значит, так… Возле коновязи телег нет. Стоит только бричка, запряженная каурой лошадью. Людей на подворье не видно. Подъезжаем, входим, аккуратненько собираем всех в комнату - капитан говорил, там есть большая горница… Вы, старший лейтенант, и вы, сержант, осмотрите все помещения и убедитесь, что там никого больше не осталось. Если кто-то и будет - тоже в горницу. Старший лейтенант остается за ними присматривать. Сержант несет внешний караул. Мы трое, товарищи офицеры, осмотрим подвал - там солидный подвал, фундамент высокий, и вентиляционные окошки видны… Вопросы есть? Ну, тогда поехали. Всем быть предельно осторожными, в случае нападения оружие применять на поражение.
        Я подумал, что вместо «нападения» было бы более уместно «вооруженного сопротивления». «Нападение» - чересчур неопределенно, это слово можно трактовать разными способами. И такой старый профессионал, как подполковник, должен был прекрасно это понимать… Лопухнуться он никак не мог. Значит, ожидал чего-то, что не подходило под стандартные формулировки… Получается, он мне верил?!
        Машина остановилась перед большим, «господским» домом. Небо было чистое, лишь кое-где украшенное кудрявыми белыми облачками, светило ясное солнце, стоявшее в зените, повсюду спокойная тишина, только в птичнике кудахтали куры, гоготали гуси, но не тревожно, мирно. Картина - сплошное благолепие, сельская идиллия…
        Никто из обитателей так и не показался, хотя кто-то да был дома - у коновязи стояла запряженная в добротную бричку каурая лошадка, глубоко засунув голову в висевшую на шее торбу - судя по хрупанью, там было не сено, а овес.
        - Старший лейтенант - на мельницу, - распорядился Радаев, - сержант - в домик. Далее - прежние инструкции…
        Петруша и Вася Тычко проворно выскочили из машины, прихватив «шмайсеры» - мы все, кроме Радаева, взяли автоматы (опять-таки по указанию подполковника). Мы трое успели сделать к крыльцу большого дома лишь два шага - на крыльцо вышел Жебрак, все в той же просторной рубахе и заправленных в добротные сапоги шароварах, но на этот раз без фартука и следов мучной пыли. Как и в прошлый раз, он выглядел невозмутимым и мой взгляд встретил без тени замешательства, словно мы увиделись впервые в жизни.
        - Витам[55 - Приветствую (польск.).] панов офицеров, - сказал он спокойно. - С чем пожаловали в наши глухие места?
        - Кто еще в доме, кроме вас? - отрывисто спросил Радаев.
        - Кому ж там быть? Сын в гости приехал, супружница. Собралась как раз птицу кормить вместе с бабами, как всегда…
        - Да уж, птички у вас с примечательные… - сказал я, чувствуя, как губы помимо воли складываются в злую усмешку.
        Жебрак и глазом не моргнул:
        - Стараемся…
        - Соберите в горнице всех, кто есть в доме, - все так же резко приказал Радаев.
        - Коли власти приказывают… - пробасил Жебрак и пошел в дом.
        Мы трое чуть задержались на крыльце и вошли, когда они втроем заходили в горницу: мельник, пожилая женщина и мужик лет сорока, бородатый, похожий на Жебрака. Никто не выглядел удивленным - та же спокойная невозмутимость, что у мельника…
        Мы остались стоять в коридоре. Вошел Петруша, ведя перед собой бородача пожилых лет - ага, второй подручный, надо думать. Тоже невозмутим, как индеец из приключенческих романов. Петруша легонько подтолкнул его к двери в горницу, не удержался, покрутил головой:
        - Ну, машинерия…
        - Да какая там машинерия, - сказал Жебрак, они так и стояли между дверью и столом. - Все как при дедах-прадедах… Какие будут приказы, пан начальник?
        - Садитесь к столу, - распорядился Радаев.
        Сержант Тычко ввел двух женщин неопределенного возраста, как это часто бывает у крестьянок: выглядят лет на полсотни, но могут оказаться и моложе годами из-за тяжелого труда. Они тоже выглядели невозмутимыми - ну форменное индейское стойбище!
        Когда все шестеро расселись, Радаев кивнул сержанту с Петрушей.
        Сержант пошел на улицу, а Петруша, взяв один из свободных стульев, устроился в углу с автоматом на коленях. Пока что все было в порядке.
        Мы втроем взялись за дело, бегло с порога осмотрели комнаты (их, кроме горницы, было пять) и быстро убедились, что никого там нет. Не было нужды искать вход в подвал, вот он, в конце коридора - проем без двери, вниз уходят широкие ступеньки с перилами с одной стороны.
        Все трое спустились вниз, включив фонарики. Подвал занимал ту же площадь, что и дом: стены и потолок из темного кирпича, слева - пять дверей из потемневшего тесаного дерева: Жебрак-старший обустроился капитально…
        Первая комната, небольшая, полна всяких шорных принадлежностей - хомуты, упряжь… Вторая, побольше, набита мешками, одни в мучной пыли (ну да, я помнил, что мельник берет за помол не только деньгами, но и мукой), другие с зерном, явно для птичника. Еще две - кладовки для съестных припасов: окорока, колбасы, закатанные банки с мясом, грибами и огурцами-помидорами. Изобилие, словно и не было войны и трехлетней оккупации…
        Последняя дверь. Едва я ее распахнул, в нос ударил острый, густой запах птичьего помета. Половина комнаты покрыта слежавшимся слоем белесовато-серого птичьего помета: сразу видно, только там, куда достигали цепи - вернее, цепочки, гораздо тоньше собачьих, с кольцами, идеально подходившими для птичьей шеи. Пять цепочек, на приличном расстоянии друг от друга…
        И - ни одной птицы. Цепочки, помет, под потолком два широких окна, незастекленных и незарешеченных, куда способна вылететь не только ворона, но птица покрупнее, вроде той, что на меня налетела на лесной дороге…
        Не знаю, сколько времени прошло. Я стоял и оторопело пялился на цепочки, прекрасно укладывавшиеся в общую картину и решительно противоречившие версии о гипнозе, а еще не способные служить убедительным доказательством…
        - Хватит тут торчать!! - воскликнул Радаев каким-то незнакомым голосом. - Пошли!
        Я опомнился и вышел первым. Мы поднялись в коридор…
        В горнице раздалась коротенькая автоматная очередь, оглушительная в тесном пространстве, что-то шумно упало, зазвенело разбитое стекло, и тут же совсем рядом, на улице, застрочил автомат - длинная очередь казалась бесконечной…
        Я ворвался в горницу первым. С одного взгляда оценил обстановку - рядом с опрокинутым стулом лежал лицом вверх неподвижный Петруша, выглядевший в точности как человек, у которого волк вырвал горло, и уже расползалась кровавая лужа…
        Некогда было думать и поддаваться эмоциям. Одним прыжком оказавшись у окна, я выбил сапогом раму с зубчатыми остатками стекол, вскинул автомат и застрочил - по шести волкам, наметом мчавшимся к лесу. И опустил «шмайсер», не расстреляв до конца магазина - волки мчались так, что были уже за пределами прицельной дальности. Да и прицельный огонь, мелькнуло у меня в голове, не причинил бы им ни малейшего вреда…
        Сержант уже не стрелял. В коридоре загрохотали сапоги, и Вася Тычко бомбой влетел в горницу - без пилотки, с автоматом без магазина в опущенной руке, ошарашенный.
        - Ох ты ж! - выдохнул он, натолкнувшись взглядом на мертвого Петрушу. - Товарищ майор, товарищ подполковник… Когда стекла вылетели и эти сыпанули из дома, я по ним бил чуть ли не в упор… Только без толку, будто холостыми палил…
        Все молчали. В воздухе стоял тяжелый запах крови. И я подумал заполошно: многое, очень многое оказалось чистейшей правдой - но мы проиграли…
        Пещера Али-Бабы
        Мы с подполковником Радаевым сидели по разные стороны стола и молчали, и это длилось уже долго. У меня не было ни малейшего желания произнести хоть слово - подозреваю, и у него тоже…
        Кончилась эта история. Врать нам пришлось не особенно много, но все же пришлось, главным образом письменно…
        Едва мы более-менее опомнились, Радаев устроил на улице, возле машины, этакий военный совет в Филях, в котором участвовали все четверо, без различия, кто офицер, а кто сержант. Все едва ли не моментально согласились с Радаевым: правду рассказывать никак нельзя, нам просто не поверят, даже если не заподозрят в злоупотреблении водкой или в психическом расстройстве. Уже потом, когда мы с подполковником остались вдвоем, он рассказал одну старую историю.
        «Дело было лет сто назад, - говорил он глухим голосом, не глядя на меня. - Два французских военных корабля попали в шторм и потеряли друг друга. Вот фрегат и поплыл искать второй корабль, и вдруг они увидели на горизонте… Плыл большой самодельный плот и вел на буксире несколько лодок. Потерпевшие кораблекрушение махали руками морякам с фрегата. Это отчетливо видели несколько десятков моряков, офицеры, адмирал, командир фрегата. Он приказал на всех парусах идти на выручку. Вот только когда подошли ближе, увидели, что ничего этого нет - ни плота, ни лодок, ни потерпевших бедствие людей. Только груда веток, унесенных в море бурей. Однако несколько десятков человек видели своими глазами… то, что хотели видеть, - трезвехонькие, вменяемые. Вот такие бывают массовые галлюцинации…»[56 - Реальный случай, описанный в медицинской литературе.]
        Так что мы все четверо представили гораздо более реалистическую картину трагических событий. К мельнику мы поехали, поскольку он, по неподтвержденным данным, прятал оружие, и не паршивенький пистолетик, а автоматы с гранатами (как Радаев и рассчитывал, после всего, что произошло, никто в дивизионном управлении не стал особенно интересоваться источником «неподтвержденных данных»). Вот мы и собрали всех обитателей в горнице, оставили Петрушу их караулить, а сами пошли обыскивать подвал, что заняло какое-то время, уж никак не минуты, и, поднявшись из подвала, мы обнаружили, что Петруша убит, окна разбиты, а все шестеро обитателей мельницы сбежали.
        Вот это в дивизии проглотили, не поморщившись и не поперхнувшись. Вполне жизненно, знаете ли. Как и следовало ожидать, полковник Аверьянов устроил разнос Радаеву - за то, что повел себя как зеленый стажер, не взял солдат, а привлек неспециалистов, командира разведбата и его ординарца. В детали Радаев не вдавался, но у меня появилась догадка, что разнос был не таким уж сокрушительным. На месте Радаева я обязательно пустил бы в ход иногда срабатывавшую отговорку: «Никто не мог предвидеть именно такого развития событий». Наверняка и он поступил так же. Самое суровое начальство прекрасно знает, что порой так и случается, невозможно заранее просчитать все варианты развития событий. Что касается меня, никакого разноса не последовало - я играл роль подчиненную. И уж никто не имел никаких претензий к Феде Седых и его сержанту - их дело вообще было десятое…
        Разумеется, на мельницу послали трех оперативников и взвод солдат, устроили скрупулезнейший обыск, даже в конюшне, коровнике и птичнике протыкали землю в подозрительных местах железными щупами. Ничего не нашли, но в горнице обнаружили вместительный тайник, явно оборудованный давно - в стене за неподъемным шкафом. Тайник был пустехонек. Отсюда сделали вывод: Жебрак и в самом деле хранил там нечто предосудительное - и, вероятнее всего, заранее вывез содержимое тайника куда-то, намереваясь потихонечку скрыться из этих мест. Вот и пошел на убийство - боялся, что на него сыщется серьезный компромат, и предпочел не испытывать судьбу…
        Разумеется, эту гоп-компанию будут искать, передадут их приметы всем, кто примет участие в поисках, от оперативников нескольких ведомств до комендантских патрулей и заслонов из войск по охране тыла. Однако я крепко сомневался, что их найдут. Вероятнее всего, они в волчьем облике далеко уйдут лесами, а потом вдалеке от этих мест, там, куда не станут посылать ориентировки, объявятся не вызывающие подозрений мирные люди, трое мужчин и три женщины (мужчины к тому же мобилизации уже по возрасту не подлежат, а значит, и внимания военкоматов не привлекут). Взятых у того ювелира золота и драгоценностей так и не нашли, а значит, Жебрак их куда-то переправил, и в самом деле намереваясь распрощаться с Косачами (теперь я нисколечко не сомневался, что и ювелира обработал он с сообщниками - вот только об этом убеждении лучше тоже помалкивать).
        - Интересно, проработанная версия у тебя есть? - спросил Радаев. - Касающаяся всего этого дела… ну, ты понимаешь, о чем я. О том, что нельзя никому выложить…
        Я очнулся от тягостных раздумий и сказал:
        - Конечно. Кольвейс о кладе знал с гражданской, возможно, даже наверняка, и о рукописи Збигнева Косач-Косачинского тоже - от Стефы, от кого же еще? И только в этом году получил какие-то сведения, позволившие ему продвинуться вперед. Какие именно, не берусь гадать, но он начал действовать. Пришел к Липиньскому. Судя по тому, что взял с собой Гильферинга, тот был в курсе. Полное впечатление, что с определенного момента Кольвейс работал в первую очередь на себя, любимого. Сколотил команду: он, Гильферинг и Эльза. Тут налицо перекрестные связи: Гильферинг в прошлом - любимый ученик Кольвейса, а Эльза - любовница Гильферинга. Из допросов пленных офицеров следует: многие начали понимать, что Германия идет к краху и военное поражение отнюдь не исключено. Некоторые просто ударились в меланхолию, а некоторые ищут выход. Вы же помните того интенданта, что под шумок обчистил сейф Дойчебанка и нагреб золотишка с камушками?
        - Такого персонажа не скоро забудешь, - хмыкнул Радаев. - Хоть и не по нашей части, но такие оригиналы не каждый день попадаются…
        - Безусловно, - сказал я. - А ведь он был не просто воришка. У него, оказалось, была стройная программа, которая вполне могла завершиться успехом. Собирался, если дела у рейха пойдут совсем скверно, сбежать в Швейцарию. Где собирался выдать себя за еврея, даже нашел неразборчивого врача, хорошо ему заплатил, и тот сделал немцу обрезание. Убедительная легенда: долгое время притворялся чистокровным немцем, но возникла угроза разоблачения, и он сумел укрыться в Швейцарии. Швейцарские таможенники не трясут придирчиво багаж пассажиров, можно ввезти золотишко… Что, если и Кольвейс собирался отколоть такой же номер? Слинять в Швейцарию с парочкой верных сообщников? Майору абвера гораздо легче обзавестись надежными документами, чем интенданту. Обратите внимание: интендант был урожденным, коренным немцем. Но был готов наплевать на отечество и фюрера ради безопасной комфортной жизни в Швейцарии. Что уж говорить о наших «пайщиках-концессионерах»? Кольвейс и Гильферинг, по большому счету, чужаки в Германии, они туда перебрались только четыре года назад и, несомненно, в поисках лучшей жизни. Эльзу вообще
ничего практически с Германией не связывало. Ну да, она крепенько ненавидела советскую власть - но не из каких-то идейных соображений, а оттого, что советская власть лишила ее комфортной, сытой жизни. Золото и ей могло показаться крайне привлекательным. Что очень важно: из того, что рассказал Крамер, недвусмысленно следует - и Гильферинг, и Эльза обладали какими-то способностями, для простоты назовем их особыми. Вполне возможно, Кольвейс эти их способности как раз и использовал для поисков клада. Найти золото, вывезти его в Германию…
        - Один нюанс, - прервал меня Радаев. - Пятьдесят тысяч золотом - это пуда три. В чемоданчике не унесешь…
        - Но и не тонна же? - сказал я. - Золото - штука тяжелая, но компактная. Три пуда занимают не так уж много места. Кольвейс мог рассчитывать, что немцы сюда вернутся. После Орловско-Курской дуги немцы уже не проводили крупных контрударов, а вот локальные случались. Иногда они даже ненадолго захватывали освобожденные нами территории, приходилось их опять выбивать. В сводках упоминается, что немцы как раз и планируют в здешних местах контрудары, чтобы не пустить нас в Польшу. Если бы они сюда вернулись, Кольвейс, найди он клад, мог бы использовать… да хотя бы ни о чем не подозревающих солдат. Упаковать золото в стандартные саперные ящики, как они поступили с архивом, вывезти их под видом ценного секретного груза. Солдаты, конечно, вмиг определят, что ящики чертовски тяжеленные, но кто будет задавать вопросы офицеру? В особенности когда речь пойдет о ценном, секретном грузе? Вполне реальный план…
        - А Жебраку ты какое место во всем этом отводишь?
        - Он тоже охотился за кладом - с помощью своего умения. И как-то вышел на Кольвейса, умение пошло на умение…
        - Колдовские войны? - хмыкнул Радаев. - В этой глуши?
        - Вот в глуши как раз гораздо больше шансов, что эти войны останутся незамеченными, чем если бы дело происходило в каком-нибудь большом городе, - серьезно сказал я. - Мы же исходим из того, что все - правда… Кстати, в большом городе, вдали от лесов, почти невозможно действовать волкам и Садяржицам… Итак. Началось то, что за неимением лучшего назовем колдовской войной, Жебрак достал Кольвейса, а потом и Эльзу, которая могла и проговориться нам о кладе. Ну а потом… Сами знаете, что было потом. Может быть, Кольвейс с Эльзой нашли клад. В этом случае они его должны были оставить на прежнем месте - как бы они его перевезли в другое место? Находясь на нелегальном положении, не располагая транспортом, даже паршивой тачкой? Может быть, клад нашел Жебрак, у него-то как раз есть лошади, повозки, и никто не обратит внимания, если он будет везти какие-то мешки или ящики, никто не станет останавливать и досматривать груз… Однако чутье мне подсказывает, что клад все еще в тайнике…
        - Ну, что тебе сказать… - протянул Радаев. - Всегда знал, Чугунцов, что разыскник ты хороший. Убедительную версию построил, логически непротиворечивую. Правда, есть в ней неясности, темные места. Вот, например: зачем Жебрак хотел вывести из игры Барею и Липиньского? Они-то ему чем мешали? Они вообще не в игре…
        - Согласен, темные места есть, - сказал я. - Но и над ними можно подумать…
        - А вот этого не надо! - сказал Радаев напористо, приказным тоном. - Только не хватало и кладом заниматься, пусть даже он, допустим, вполне реальный… и лежит на прежнем месте. У нас своих забот полон рот. Об архиве нужно думать в первую очередь. Конечно, пятьдесят тысяч золотом - вещь заманчивая. Не одну танковую колонну можно на них построить. Но искать клады не наше дело… и не Гармаша. Знаешь что? Напиши в темпе вальса убедительный документ - все реальные, без капли мистики, сведения о кладе, твои соображения по поводу того, что Кольвейс ударился в кладоискательство, приведи как пример того интенданта. Приложи рукопись Косач-Косачинского. А я отнесу все Граевскому. Клад - сугубо внутреннее дело, пусть им НКВД и занимается. Чем черт не шутит…
        - А может, не стоит тратить время, если можно проще и быстрее? - спросил я, чувствуя знакомый охотничий азарт.
        - Ты что имеешь в виду? - цепко глянул на меня Радаев.
        - Да появилась шальная мысль… - сказал я. Азарт крепчал. - Если допустить, что этот незадачливый пан Ксаверий не бредил на смертном одре, а имел в виду нечто конкретное… В этой истории есть Хронос! Если я тяну пустышку, все проверить очень легко - поехать на машине за несколько километров, саперного инструмента там достаточно…
        - Ну-ка, ну-ка! - с нешуточным оживлением воскликнул Радаев.
        …Мы втроем, Радаев, Федя Седых и я, стояли на третьем этаже палаца перед дверью, мастерски сколоченной из потемневших досок, снабженной массивной бронзовой ручкой, за долгие десятилетия почти почерневшей, узкой, но достаточно высокой, чтобы человек вошел в нее, не пригибаясь. Пониже ручки висел здоровенный замок, покрывшийся ржавчиной, из-под которой кое-где проступали глубоко вдавленные буквы - клеймо фабриканта, прочитать можно было лишь окончание фамилии «ЛОВЪ» и «делий» (явно там стояло «металлоизделий»). Дверь, в которую никто не входил восемьдесят с лишним лет - или нет?
        Не было нужды торчать истуканами, нетерпение подгоняло. В руке у меня был немецкий саперный ломик, взятый у Фединых орлов - короткий, в полметра, один конец расплющен, загнут и раздвоен, второй выполнен в виде массивного острия, на этом конце глубоко отчеканен фашистский орелик и дата: «1942».
        Я прицелился ломиком и быстро сковырнул ту скобу с отверстием для дужки замка, которая была прикреплена к двери. Замок не упал на пол, повис на той скобе, что прибита к широкому косяку. Потянул на себя бронзовую дверную ручку. Следовало ожидать, что придется приложить изрядное усилие из-за заржавевших дверных петель, высоких и толстых железных трубок. Однако дверь поддалась легко и распахнулась без малейшего скрипа - определенно петли совсем недавно были очищены от ржавчины и обильно смазаны…
        Открылась довольно большая комнатка и механизм часов выше человеческого роста - огромные массивные шестерни, горизонтальные и вертикальные, зубчатые колеса, валики с глубокими прорезями…
        А меж ним и дверью стояли деревянные ящики защитного цвета, сколоченные и выкрашенные по-немецки добротно, прямоугольные, на коротких торцах удобные ручки для переноски. Немцы такие использовали не только для хранения взрывчатки. Вот уж этого я безусловно не ожидал!
        Штабель из двадцати ящиков - четыре столбика по пять, а сверху перпендикулярно, аккуратным рядком уложены еще три. Двадцать три, как и говорилось…
        Растеряв обычное хладнокровие, Радаев буквально выхватил у меня ломик и в два счета взломал крышку ближайшего ящика. Там лежали тесно уложенные стандартные немецкие канцелярские папки, с грифами и типографскими надписями. Положив ломик на штабель, подполковник выдернул верхнюю папку, развязывать не стал, оборвал завязки большим пальцем. Раскрыл. Обернулся к нам, не в силах сдержать широкой улыбки:
        - Это архив разведшколы!
        Это было великолепно, просто прекрасно, но он шел сюда не за архивом и никак не ожидал его здесь найти! Пока Радаев прямо-таки завороженно перебирал бумаги в папке, я огляделся. Стена слева была из голого, неоштукатуренного кирпича и выглядела сплошной, а вот стена справа забрана аккуратно приколоченными длинными потемневшими досками, явно отпиленными по высоте комнаты…
        Взяв ломик из-под локтя Радаева (он и внимания не обратил, поглощенный чтением очередного документа), я подошел к стене. Присмотрелся, прикинул, не без труда загнал острие между двумя досками, расковырял достаточно большую щель, вогнал туда раздвоенный конец, приналег как следует…
        Доска отошла, гвозди выдрались с противным скрежетом. Все было ясно с первого взгляда, но, чтобы добраться, пришлось отодрать еще две доски. Федя без всяких просьб с моей стороны подхватывал доски и ставил в угол - мой азарт передался ему…
        Между досками и кирпичной стеной обнаружилось пустое пространство шириной примерно с метр, и там рядком стояли три сплетенных из широких лыковых полос большие корзины, высотой человеку по пояс, с такими же плетеными крышками, сидевшими, насколько можно судить, плотно, словно прилежно закатанные справной хозяйкой крышки консервных банок.
        Я не стал думать, как бы половчее их снять, стал острием ломика вскрывать ближайшую крышку, как банку тушенки. Хрупкое от времени лыко поддавалось легко, как бумага. Очень быстро образовалась большая дыра, и там виднелись матерчатые мешочки. Я вытащил один, оказавшийся чертовски тяжелым, вынул из ножен на поясе Феди финку с наборной рукояткой из разноцветного плексигласа и сверху вниз полоснул по боковине мешочка, держа его над коробом. Под острием металлически похрустывало, - оно то и дело натыкалось на твердые препятствия, и я сжал рукоятку покрепче. Перевернул мешочек. Из разреза, звеня, ручейком полились монеты тускло-золотистого цвета. Не было нужды брать их в руки, чтобы определить - золото!
        Не все рассказы о кладах - сказки…
        …Я стоял на широченном, длинном крыльце палаца, у выщербленных временем массивных каменных балясин перил. Как часто случается, вместо торжества в душе стояла усталость. Так нередко бывает: тратишь уйму времени и сил, мозги плавятся в бесплодных попытках докопаться до истины, порой, как сейчас случилось, теряешь людей; пусть не близких товарищей, но служивших тому же делу, - и вот цель достигнута, успех налицо, но некуда переть навстречу ветру и неизвестно пока, чем предстоит заняться…
        Широкая двустворчатая парадная дверь была распахнута настежь, и солдаты, нисколечко не торопясь, носили в кузов зеленые ящики - очередь коробов с золотом еще не настала. Грузовик подогнали задом к самому крыльцу, посторонних тут не могло оказаться изначально - но по обе стороны грузовика стояли по четверо автоматчиков из войск НКВД по охране тыла. Не было и зевак - с высокого крыльца я видел, что в лагере царит деловая суета. Федина рота и саперы снимались с места, солдаты свертывали палатки, носили рулоны к грузовику, собирали кухонную утварь, цепляли полевую кухню к задку уже загруженной полуторки. Палатка разведчиков, стоявшая чуть наособицу, выглядела, как обычно, помещалась на прежнем месте, при всех растяжках, и людей возле нее не видно.
        Откровенно говоря, в том, что отыскались и клад, и архив, было не так уж много моей заслуги, и не стоило мне приписывать дьявольскую проницательность, изощренность ума. Скорее уж следовало помянуть добрым словом старшего лейтенанта госбезопасности Маграчева, одного из наших преподавателей в училище. Именно он велел нашей группе взять в училищной библиотеке томик Эдгара По и в темпе прочитать короткий рассказ «Украденное письмо». С которого, как пишут некоторые, и пошла детективная литература. А когда мы все прочли, сделал рассказ темой очередной лекции.
        Парижский великосветский авантюрист высокого полета, этакий французский червонный валет[57 - «Червонными валетами» прозвали в России шайку «золотой молодежи», в основном дворян, устроивших несколько крупных дерзких афер. В 1877 г. их судили, но главарь скрылся и никогда не был пойман.], завладел неосторожным письмом некоей королевской особы и принялся эту особу шантажировать, добиваясь не вульгарных денег, а помощи в своих политических интригах. Помянутая особа, не способная действовать открыто, потаенно обратилась за помощью к начальнику парижской полиции. Тот ретиво взялся за дело, привлек многочисленных подчиненных, используя их втемную, но ничего не добился. Известно было, что письмо жулик постоянно держит под рукой - оно в любой момент может понадобиться. Три месяца поднаторевшие в таких делах сыщики каждую ночь скрупулезнейше обыскивали особняк. В поисках тайника осматривали мебель в лупу, перетряхнули книги в библиотеке, изучив под лупой и переплеты, осмотрели зеркала, постели и подушки, постельное белье, ковры и шторы, сад и огород, обшарили и два соседних дома. Бесполезно. Точно было
установлено, что шантажист письма при себе не носит - сыщики под видом грабителей несколько раз на него нападали и обшаривали с ног до головы. Не нашли письма, но оно было спрятано там, где искали.
        Разгадку нашел сыщик-любитель Дюпен, литературный предшественник Шерлока Холмса и других знаменитостей. Все три месяца письмо пребывало на глазах у сыщиков. В кабинете на стене висела дрянная сумочка для бумаг, там оно и лежало - в засаленном конверте с другой печатью, надписанном другим почерком. Мимо сумочки проходили сто раз, ее видели, но не додумались туда заглянуть. Инерция человеческого мышления - при слове «тайник» непременно подразумевается что-то потаенное, скрытое от глаз, лежащее не на виду…
        То ли пан Ксаверий читал этот рассказ, то ли дошел своим умом, мы никогда не узнаем, да это и неважно. Маграчев говорил на той лекции: до революции подпольщики часто, если только была такая возможность, устраивали конспиративные квартиры напротив полицейского участка, а то и в соседнем доме. Срабатывало прекрасно, полиция искала где угодно, только не у себя под носом. В заключение Маграчев сказал: темнее всего бывает под пламенем свечи…
        Пан Ксаверий рассчитал все правильно. Восемьдесят с лишним лет часы были у всех на виду. Никто ими не интересовался - кому нужны огромные шестеренки, которые не пригодны в хозяйстве, - и никто не собирался их чинить. Это кремлевские куранты, поврежденные снарядом во время боев за становление советской власти в Москве, со временем починили - об этом есть даже знаменитая пьеса, до сих пор идущая в театрах. Но с курантами была совсем другая ситуация. Никто, в том числе и наследник пана Тадеуша Збигнев, и не думал чинить бесполезные часы в бесхозном домище. И Кольвейсу пришла в голову идея именно там спрятать архив. Он так никогда и не узнал, что от вожделенного клада его отделяла лишь дощатая перегородка. Возможно, будь с ним Гильферинг или Эльза, они бы клад почуяли. Как, несомненно, почуял его Жебрак, но слишком поздно. При немцах там был склад боеприпасов, а потом мельник упустил подходящий момент - в палаце обосновались Федина рота и саперы. И все же волки ночами бродили возле палаца - и один из них получил пулю от Сипягина - причем с этой пулей кое-что неясно, есть свои несообразности,
непонятности…
        Ну вот, а потом я, ломая голову над тем, как связать клад и слово «Хронос», вспомнил лекцию Маграчева и рассказ Эдгара По…
        Вынесли первый короб - в отличие от ящиков, его волокли четверо солдат, кряхтя и надсаживаясь - ну понятно, он весил ох как немало. Следом вышел Радаев, остановился рядом со мной и сказал, осклабясь:
        - Ну что, верти дырочку в гимнастерке, герой дня. Аверьянов четко сказал: всякий, кто даст ощутимый результат по делу об архиве, будет немедленно представлен к правительственной награде. А уж тот, кто найдет… А он слов на ветер не бросает. Заслуга тут целиком и полностью твоя, никто не должен к ней примазываться. Так что в ближайшее время жди ордена.
        - Служу Советскому Союзу, - сказал я вяло, не вставая по стойке «смирно».
        - Ты как будто не рад?
        - Нет в том, что нашли архив, никакой моей заслуги, - сказал я потерянно. - Я не искал архив, я искал клад, и не подозревал, что архив здесь…
        - Ну, так в жизни тоже бывает, - сказал Радаев. - Ищешь что-то ценное и внезапно натыкаешься на еще белее ценное… И потом… Клад сам по себе немалого стоит. Точно, танковую колонну можно на это золото построить, и длиннющую. Так что не раскисай.
        - Я и не думаю раскисать, - сказал я. - Тут другое. Дело даже не в том, что на архив я натолкнулся совершенно случайно. Дело в том, что эту историю сопровождало. Приходится поверить в то, во что я никогда не верил…
        - И это бывает, - сказал подполковник. - Не люблю я об этом говорить, ну да мы теперь с тобой в одинаковом положении… Дважды я сталкивался с тем, чего не должно быть, во что сначала не верил. В двадцать девятом в Средней Азии был один случай… Судя по твоей физиономии, подробностей ты знать не хочешь?
        - Не хочу, - твердо сказал я.
        - И правильно, может быть… В общем, там очевидцами были не только мы двое, но и целый кавалерийский полуэскадрон. Врачи все списали на массовую галлюцинацию, тогда-то я и услышал ту историю с французским фрегатом… Никто отстаиванием правды не озаботился - не до того было. Время было тяжелое, горячее - басмачи повсюду, коллективизация с местной спецификой… Так что потом, в тридцать четвертом, когда я на Дальнем Востоке кое с чем небывалым столкнулся, был уже учен жизнью. Обсудили мы трое эту историю и решили молчать. Как и теперь все, к здешним странностям припутанные, молчать будут, включая нас с тобой. Словом, не бери в голову. Просто живи, зная: в мире все же есть то, что считается невозможным и невероятным. А поскольку мы с этим нечего не можем поделать, никто не может, остается спокойно принимать все, как есть. И надеяться, что больше с этим не столкнешься…
        Он ободряюще похлопал меня по плечу широкой сильной ладонью, кивнул и ушел в дом. Я смотрел ему вслед, не в силах разобраться в своих чувствах. Теперь понятно, почему он так отнесся ко всему странному, о чем я рассказывал: почти не задавал вопросов с подначкой (на которые был мастер при разборе прежних дел), не отпускал язвительных комментариев, на которые был большой мастер в случае, если излагавшаяся версия, с его точки зрения, зияла серьезными прорехами, больше слушал, чем говорил. Еще один кусочек головоломки лег на свое место. Он сам с таким сталкивался, причем дважды…
        Оставался еще кусочек… Я спустился с крыльца, быстро зашагал к палатке разведчиков. Еще издали услышал мастерские переборы аккордеона, кто-то пел известную частушку:
        Сидит Гитлер на березе,
        а береза гнется.
        И сказал товарищ Сталин;
        сейчас он на… вернется.
        И тут же замолчали и аккордеон, и певец. Ну да, я вовсе не собирался подкрадываться, и они услышали мои шаги, сообразили, что нежданный гость направляется прямо к ним - больше и некуда.
        Войдя, я с одного взгляда оценил обстановку. Четверо сидели на двух немецких походных кроватях, раскладных, железных. Аристократия передка, белая кость - разведчики, обладающие послаблениями и привилегиями, недоступными простой армейской пехоте. Вот и трофейные кровати себе организовали…
        Все со стороны выглядело вполне благолепно: орлы разведки мирно гоняли чаек, вот и чайник налицо, и кружки (понятно, не простые, а эмалированные). Вот только с чайком плохо сочетается американская консервированная колбаса во вскрытых банках, толсто нарезанный хлеб и соленые огурчики происхождением явно с косачинского базара. Все каски висят на вкопанном в землю стволике, точно таком, как в палатке у Феди, а одна зачем-то лежит на застеленной постели - и если ее поднять, там, к бабке не ходи, обнаружится фляга с чем-то поинтереснее чая…
        Ладно, в конце концов я им был не командир… Все четверо, едва я вошел, встали и вытянулись по-уставному, но без спешки, со спокойным достоинством знающих себе цену бывалых солдат.
        Не теряя время, я сказал не допускающим возражений тоном:
        - Сипягин, выйдем поговорим… - мотнул головой в сторону входа и вышел первым, отошел от палатки на десяток шагов.
        Почти сразу же показался Сипягин, подошел, выжидательно остановился передо мной.
        - Вот что, Сипягин, - сказал я тем тоном, каким вел допросы. - Не будем тянуть кота за хвост и наводить тень на плетень. Расскажи-ка, друг ситный, обо всем, о чем умолчал касаемо той истории с покойником… с голым.
        - Я ж написал рапорт…
        - Не лепи горбатого, Сипягин, - поморщился я. - Прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я и сам уже все знаю, но порядка ради хочу от тебя услышать. Не для бумаг, не думай - кто же такие дела станет казенными бумагами оформлять? Все останется между нами, слово офицера. Просто нужно, чтобы ты рассказал то, что я и так знаю. - И в приступе некоего озарения добавил: - И про старшего лейтенанта Ерохина тоже…
        - Да при чем тут…
        - Это уж мне судить, что при чем, а что ни при чем, - столь же напористо продолжал я. - Бояться тебе нечего, устав таких вещей никаким боком не касается, а значит, и нарушений устава тут нет. И не прикидывайся дурачком. Сам должен соображать, откуда я все знаю.
        В разведке дураков не держат. Я видел по глазам, что он кое-что для себя сообразил. Вмиг подыскал объяснение: подумал, что кто-то у них в разведвзводе (тот, на кого и не подумаешь) регулярно и полно освещает сослуживцев. Информаторы у нас есть, что греха таить - вот только их гораздо меньше, чем гласит расхожая молва. Мы вовсе не всезнающи и вездесущи - и в разведвзводе у нас никого нет…
        - А стоит ли, товарищ капитан? - спросил он уже не уклончиво-рассудительно. - Старший лейтенант был мужик правильный, хорошо воевал, хорошо командовал, к чему его посмертно понапрасну трепать… Я с ним четыре раза в разведпоиск ходил в немецкие тылы. Правильный был командир…
        - Кто же спорит? - сказал я. - И не собираюсь я трепать понапрасну. Дальше меня не пойдет, я ж тебе офицерское слово дал…
        - Ну, если так… - решился он. - Старший лейтенант был… человек не совсем обычный, у нас в Сибири про таких людей говорят: «Знает он что-то». Вот и старший лейтенант… знал. Когда я пришел во взвод, был свидетелем… Тут мне ребята и растолковали, что к чему. Все, оказывается, знали, весь взвод, только дальше нас это не выходило. А однажды в поиске я и сам видел… Вы не поверите, но так оно все и было…
        - Рассказывай, - сказал я. - Постараюсь поверить…
        - Немцы за нами пустили собак. Мы не знали, что у них там собаки… Место было паршивое: реденькая такая рощица, а перед ней и позади нее - лысая местность, голые поля. Мы в рощице засели, а собаки их к нам вели, как по ниточке. Самое отчаянное было положение: если бы мы стали убегать полями, они бы нас обязательно заметили. У них был радист, мы в бинокль видели. И перло их чуть ли не взвод, а нас - четверо. Пришлось бы нам в той рощице… смертью храбрых… Вот когда они были на полпути, метрах в трехстах, старший лейтенант руку ковшиком ко рту приложил и зашептал что-то, и лицо у него стало такое… непонятное, как бы даже и незнакомое. Тут с собаками что-то и приключилось. Они, все три, словно с пути сбились, будто у них нюх напрочь отказал или на медвежий след натыкались, но откуда там медведю взяться, совершенно не медвежьи были места… Принялись метаться, визжали, упирались. А потом дружненько потянули вправо, почти что под прямым углом, да уверенно так, как и прежде этого шли… Ушли немцы в другую сторону. Когда они пропали из виду, мы припустили по полю со всех ног. Пробежали с километр, а там пошел
лес погуще, стало легче, так к своим и вышли. Мы потом промеж себя об этом не говорили, к чему языком зря звонить? И остальным не рассказывали. И старший лейтенант держался так, словно ничего и не было. Вы не подумайте, товарищ капитан! Только один раз такое случилось… непонятное. Во всем остальном старший лейтенант воевал, не проявляя никаких… умений. Как все воюют. Один раз только…
        - Ну ладно, - сказал я. - А с тем покойником как было?
        - Это за две ночи до той началось. Буленчук, когда сменился с караула, стал рассказывать такое… будто волки ночью подходили совсем близко, и были это не простые волки. Он, мол, сам видел, как на месте одного вдруг получился голый человек, постоял за деревом, посмотрел, а потом опять волк образовался… Да так стоял на своем Буленчук… Кое-кто ему не поверил, а вот старший лейтенант слушал очень серьезно и внимательно. И на другую ночь сам пошел в караул вместо Юричева, хоть и не обязан был, как командир. Утром вернулся очень задумчивый. Собрал нас и спросил: вы мне верите, орлы? Мы сказали, как же иначе. Тогда он спросил: похож я на сумасшедшего? Мы говорим: да ничуточки, давно вас знаем. Он говорит: дела тут творятся… замысловатые. Такие, что никакое начальство не поверит, но я-то знаю, в чем тут дело, меня дед учил… И добавил: готовы ничего не спрашивать, только слушать и исполнять? Мы сказали, что готовы. Тогда он договорился насчет машины и послал меня в город. Задание было такое: найти попа и взять у него лампадного масла, дать в уплату пару банок тушенки. Попа искать не пришлось, он был в
церкви. И не особенно моей просьбе удивился. Как старший лейтенант и наказывал, я взял полный флакон из-под «Красной Москвы». - Он показал высоту растопыренными пальцами. - Я его до того чисто вымыл… Старший лейтенант сказал: всем, кто пойдет в караул, этим маслом пули в обойме смазать и постараться хоть одного волка да подстрелить. Вот я и грохнул в одного, когда близко подошел. А дальше - сами знаете…
        Не было смысла расспрашивать его дальше. Вполне возможно, он и рассказал бы еще что-то интересное, но какой от этого смысл, если Ерохин мертв, Жебрак со стаей пропал в безвестности, и все, кто столкнулся с Неведомым, будут держать язык за зубами?
        - Ладно, Сипягин, - не колеблясь, сказал я. - Иди к себе и разговор наш забудь напрочь. Не было никакого разговора, и ничего не было. Все тебе приснилось… и мне тоже. Усек?
        - Так точно, товарищ капитан! - воскликнул он с самым радостным видом.
        - Ну, ступай…
        - Есть! - браво отозвался он, отдал честь (не заметив, что приложил руку к пустой голове), четко повернулся через левое плечо и пошел к палатке бодрой походкой человека, свалившего с плеч нешуточную заботу.
        А я, постояв немного, пошел к палацу - правильнее было бы употребить другое слово, «поплелся».
        Последний кусочек головоломки лег на свое место.
        Смазанная лампадным маслом пуля упокоила Корбача надежно, как ей и надлежало. Ерохин в тот вечер, конечно же, был у Жебрака, и можно предположить, меж ними что-то произошло, очень может быть, не имеющее слов в человеческом языке. Возможно, они все поняли друг про друга посредством своих умений - и Жебрак увидел в Ерохине нешуточную для себя угрозу. И послал Садяржицу. А у Ерохина, скорее всего, не было от нее защиты, и почуять ее приближение он не смог. Садяржицы - сугубо местная нечисть. Безусловно, у чукотских шаманов нет заклинаний против змей, а у африканских колдунов - против белых медведей. Вот и случилось, как случилось…
        А ведь я не самый плохой разыскник. Хотя тут и остались непроясненные места, к ним как нельзя лучше подходит определение «третьестепенные подробности». Главное, клубок я размотал… только от этого не будет никакой пользы никому, включая меня самого. Придется с этим жить, как который год живет Радаев - и столько…
        Торжества победителя не было - лишь тоска и опустошенность…
        Красноярск, июль 2022
        notes
        Примечания
        1
        ОРГ - оперативно-разыскная группа.
        2
        «Эрэс» - реактивный снаряд.
        3
        Семеныч - Виктор Семенович Абакумов, в описываемое время - генерал-лейтенант, начальник Главного управления контрразведки Смерш наркомата обороны СССР.
        4
        «Клюква» - обиходное название ордена Св. Анны четвертой степени. Царская награда, носившаяся не на груди, а на рукояти офицерского холодного оружия (сабля, шашка, палаш, кортик).
        5
        Фольксдойче - этнические немцы, жившие за пределами Германии.
        6
        «Дубравники» - белорусские националисты, сотрудничавшие с гитлеровцами.
        7
        Мешканец - житель (польск.).
        8
        «Разговоры» - обиходное название разноцветных клапанов на гимнастерках или шинелях красноармейцев в 20-е годы. Цвет обозначал принадлежность к определенному роду войск.
        9
        До февраля 1943 г., когда ввели погоны со звездочками, знаками различия в Красной армии служили геометрические фигуры на петлицах гимнастерок и шинелей: треугольники у сержантов и старшин, квадраты-«кубари» у лейтенантов, «шпалы» до полковника включительно.
        10
        Паспарту - картонная подложка, на которую до революции часто наклеивали фотографии.
        11
        «Белькотать» - бормотать (польск.).
        12
        Дефензива - политическая полиция в довоенной Польше.
        13
        Парафия - в Польше дом приходского ксендза, служивший чем-то вроде церковной конторы.
        14
        Збройный - вооруженный (польск.).
        15
        Восточными кресами (восточными землями, «кресами всходними») в довоенной Польше именовались Западная Украина и Западная Белоруссия, оккупированные поляками в 1920 г. и возвращенные СССР в 1939 г.
        16
        Жолнеж - солдат (польск.).
        17
        Генерал-губернаторством немцы именовали часть оккупированной ими Польши (часть была включена в состав гитлеровской Германии).
        18
        Грипс - укрытая в продуктах или в одежде маленькая записка, иногда шифрованная.
        19
        Кавалер - холостяк (польск.).
        20
        Старший пан - в Белоруссии когда-то старший по возрасту (или в силу наследственного права) глава того или иного шляхетского рода.
        21
        Карнач - караульный начальник.
        22
        Фотоаппараты ФЭД («Феликс Эдмундович Дзержинский») - изготовляли воспитанники исправительно-трудовой колонии для малолетних преступников, которой заведовал А.С. Макаренко. Известны хорошим качеством.
        23
        Многие польские евреи (и этнические поляки) носили фамилии, образованные от названия профессий: Млынарж - мельник, Кравец - портной и т. д. Это было широко распространено в России, Германии и Англии.
        24
        УВО - Украинская военная организация. Когда позже возникла ОУН - Организация украинских националистов, - УВО сначала стала ее подразделением, «Боевой организацией», а позже целиком вошла в ОУН.
        25
        Макс Линдер - знаменитый перед Первой мировой войной актер немого кино. Как правило, играл светских щеголей.
        26
        ППС - Польская социалистическая партия, основана в 1892 г., в 1906 г. раскололась на ППС - Революционная Фракция, делавшая главный упор на достижение независимости (лидер - Ю. Пилсудский) и близкую к большевикам ППС - Левицу (в 1918-м ППС-Левица и Социал-демократическая партия Польши и Литвы объединились в Коммунистическую партию Польши).
        27
        Зюк - одна из подпольных кличек Пилсудского. Рысь - Эдвард Рыдзь-Сиглы, впоследствии маршал, последний главнокомандующий армией довоенной Польши. Кличку Рыдзь (Рысь) официально присоединил к фамилии.
        28
        Локетек (Локоток) - прозвище польского короля Владислава (1306 - 1331, король с 1320 г.), данное за малый рост.
        29
        Tragarz - грузчик (польск.).
        30
        В мае 1926 г. маршал Пилсудский устроил военный переворот и отстранил от власти прежнее руководство.
        31
        Кнайпа - этакая помесь пивной, забегаловки и дешевой столовой.
        32
        Spluwa - жаргонное польское выражение, означающее «пушку» (не артиллерийское орудие, а короткоствол).
        33
        Руки вверх (польск.).
        34
        Обходительностью (польск.).
        35
        Уголовные рожи - жаргонное польское выражение.
        36
        Схидняками жители Западной Белоруссии называли уроженцев Восточной.
        37
        Кому выгодно? (лат.).
        38
        Десятина - 1,06 гектара.
        39
        То есть солдат, созданных Пилсудским на немецкие деньги легионов. Часть их приняла участие в боях с русской армией, однако Пилсудский всячески тормозил их участие в войне на стороне немцев, намереваясь в первую очередь использовать для создания независимой Польши. Немцы в конце концов разобрались, что их дурачат, и посадили Пилсудского в тюрьму в Мариенбурге, но вскоре в Германии произошла революция…
        40
        Борджиа - знатный итальянский дворянский род. Речь безусловно идет о папе римском Александре Шестом и его детях Цезаре и Лукреции, печально прославившихся в XVI в. мастерскими отравлениями (особенно Лукреция).
        41
        Пясты - первая после образования польского государства королевская династия, период правления между X и XIV веками, когда после смерти Болеслава Кривоустого, последнего Пяста, страна обрушилась в долгую феодальную раздробленность.
        42
        Мешко Второй Ламберт правил в 1025 - 1034 гг.
        43
        Август Второй Сильный, курфюрст саксонский, был польским королем в 1697 - 1704 и 1709 - 1733 гг.
        44
        Стихотворение А. К. Толстого «Волки» (1840-е гг.).
        45
        Исторические факты.
        46
        Pulapka - ловушка (польск.).
        47
        Остзейцами часто называли прибалтийских немцев - от слова «Остзее» - «Восточное море» (немецкое название Балтики).
        48
        Реальный случай, описанный в медицинской литературе.
        49
        Весной 1918 г., после провозглашения независимости Литвы, в Вильно начались бои между литовцами и поляками. На помощь полякам пришли два конных полка генерала Люциана Желиговского, якобы «поднявшие мятеж и вышедшие из подчинения польского командования». Литовцев из города выбили ввиду численного перевеса (они тогда составляли не более 5 % населения Вильно), и весь Виленский край до сентября 1939 г. был в составе Польши. Передан Литве после создания Литовской ССР в составе Советского Союза. Тогда же город стал называться Вильнюсом, хотя более 600 лет носил славянское название.
        50
        «Сырихи» - ироническое прозвище поклонниц знаменитых оперных певцов, устраивавших шумные овации в зрительном зале и возле театрального подъезда. Сегодня их назвали бы фанатками.
        51
        Депутаты.
        52
        Бальмонт Константин Дмитриевич - один из самых популярных поэтов того времени.
        53
        Исторический факт.
        54
        Исторический факт.
        55
        Приветствую (польск.).
        56
        Реальный случай, описанный в медицинской литературе.
        57
        «Червонными валетами» прозвали в России шайку «золотой молодежи», в основном дворян, устроивших несколько крупных дерзких афер. В 1877 г. их судили, но главарь скрылся и никогда не был пойман.