Записки человека долга (сборник) Александр Александрович Бушков
        Это можно назвать фантастикой, мистикой, мифом. На худой конец, закрыв глаза, - чудом, которого никогда не было и быть не может.
        Но почему же тогда в это веришь? Почему тихий, доверительный рассказ, лишенный восклицательных знаков и агрессивных убеждений, так западает в душу? Почему эти странные, с виду полностью выдуманные истории заставляют задуматься? О том, что человечество, веками изучая само себя, так и не познало той скрытной, потусторонней, непознанной ответственности за все недоброе, совершенное людьми на Земле. О том, что у каждого есть свой ангел-хранитель, которого только надо уметь разглядеть и прочувствовать нежное тепло его крыла…
        Александр Александрович Бушков
        Записки человека долга
        
        Великолепные гепарды
        Записки человека долга
        Пролог
        За три дня до основных событий
        Большую черную машину они оставили у поворота, где на металлическом штыре сидел расписной керамический гном, а рядом прохаживались у своих мотоциклов люди из блокер-группы. Молча шли по осеннему лесу, подняв воротники плащей, хотя дождя и ветра не было, почему-то шли гуськом, след в след, хотя тропинка была широкая.
        - Сколько там людей? - не оборачиваясь, спросил тот, что шел впереди. Во рту у него была прямая трубка, и оттого вопрос прозвучал невнятно, но его поняли. Когда говорит генерал, младшие по званию, как правило, слушают очень внимательно. Тем более в такой ситуации.
        - Уже человек двадцать. Местная полиция выведена из игры - я звонил их министру.
        - Как по-вашему, сколько у него патронов?
        - Пока выпустил семнадцать, мой генерал. Сколько осталось, никто не знает. Мы пришли, вот…
        Домик был маленький, яркий, аккуратный. У крыльца стоял забрызганный грязью автомобиль с распахнутой дверцей, к нему прилипли желтые листья, и левая фара была разбита.
        - Гнал как бешеный. Хорошо, Ричи не растерялся, сел ему на хвост и немедленно связался со мной.
        - Начнем.
        Тому, кого называли генералом, подали микрофон. Все замолчали.
        - Лонер, - сказал он, и гремящее эхо улетело в чащу. - Капитан Лонер, я к вам обращаюсь!
        Пуля, противно свистнув, срубила ветку высоко над их головами. Никто не пригнулся. Ветка не долетела до земли, запуталась где-то в кронах.
        - Лонер!
        Карабин хлестко щелкнул три раза подряд, высоко над головами людей взвихрились листья.
        - Вот так и продолжается. Нужно что-то делать. По-моему, единственный выход - газовые гранаты.
        - Я мог бы пойти к нему. Я уверен, он не станет в меня стрелять - все время он бьет поверх голов. Вы разрешите, генерал?
        - Нет. Не стоит рисковать. Святые Себастьяны мне не нужны. Лонер, выходите, это бессмысленно!
        Выстрел. Выстрел. Выстрел. И тишина.
        - Ну ладно. Мы его скоро возьмем. Но скажет мне кто-нибудь, что могло так на него подействовать?
        Они молчали. Сказать было нечего. Существуют люди, которые никогда, ни за что не сломаются. И все же?
        - Пускать газометчиков, мой генерал? - спросил грузный человек в синем плаще.
        - Подождите. Патрик, езжайте в город. Свяжитесь с Региональным, разыщите Кропачева и Некера. Некер, по-моему, в Роттердаме. Пусть немедленно высылают замену. Резерв в готовность. Подтягивайте газометчиков.
        Человек в синем плаще попробовал по привычке щелкнуть каблуками, но на усыпанной листьями земле у него ничего не вышло, и он смутился.
        - Лонер, - генерал снова взял микрофон, и снова пуля пробила редеющую осеннюю листву. - Одно слово - что там? Хоть это сказать можете? Вы же мужчина, офицер, черт побери…
        В ответ раздался вопль насмерть перепуганного человека:
        - Там преисподняя!
        - Внимание, газометчики пошли!
        Сухо треснул еще один выстрел, показавшийся глуше тех, что были до него. Сначала никто ничего не понял, а когда поняли, к домику со всех сторон бросились люди в форме войск ООН, в штатском, в маскировочных комбинезонах. Генерал остался на месте и видел, как капитан, первым распахнувший входную дверь, вдруг с маху остановился на пороге, посмотрел себе под ноги, медленно поднял руку, снял фуражку и остался стоять так…
        - Господи! - выдохнул кто-то.
        Совершенно секретно. Степень А-1.
        Капитан Лонер Жан-Поль (Звездочет).
        Профессиональный контрразведчик. Родился в 2007г. В июне 2032-го окончил военное училище «Статорис» (факультет контрразведки). Следователь по особо важным делам Международной Службы Безопасности ООН (управление «Дельта»). Два национальных и три международных ордена. Женат. Сын. Дочь.
        День первый
        - Что вы подразумеваете под конфликтом?
        - Когда люди грызут друг другу глотки, - сказал он. - Вовсе не обязательно в буквальном смысле. Главное - враждующие непримиримы. Вы согласны с тем, что и будущее невозможно без конфликтов, спасибо и на том… Но вы упорно считаете, что все ограничится чинным ученым спором в каком-нибудь хрустальном амфитеатре. А я пытаюсь втолковать вам, что и через сто, двести лет конфликты так и не приобретут характера чисто словесной дуэли. Всегда будут какие-то действия - не грязные, не кровавые, но так или иначе ограничивающие возможность одного из противников бороться и дальше. Действия.
        - Знаете, расскажите лучше о ваших творческих планах.
        - Вы увиливаете.
        - Потому что не могу с вами согласиться, - сказал я.
        - Потому что вы из упрямых, - передразнил он мою интонацию. - Упрямец вы, Адам, правда, имя у вас интересное. Адам Гарт. Прекрасное имя - по нему абсолютно невозможно определить вашу национальную принадлежность. Европеоид - и точка. Идеальное имя для разведчика.
        - Фамилию родителей не мы выбираем, - сказал я. - А имена родители нам дают, не спрашивая нас. Итак?
        - Итак… Когда-то боролись с устаревшими общественными формациями. Побороли. Боролись с ядерным оружием и регулярными армиями. Разоружились. Сейчас борются с экстремистами. Я уверен, скоро одолеют и их. На дворе не Эдем еще, но далеко уже не клоака. А дальше? Вам не приходит в голову, что человечество без оружия и войн, обеспеченное хлебом и работой, стоит на пороге новых, неведомых конфликтов? Конфликтов благополучного человечества? Любой самый привлекательный образ жизни, любая общественная формация не вечны, что-то должно прийти им на смену, иначе застой. Хоть с этим вы согласны?
        - Ну да, - сказал я, щелчком отправив за борт окурок.
        - Вот. Ну а если общество встретится с конфликтами, которых мы пока и представить себе не можем? Ну, скажем, борьба сторонников космической экспансии с домоседами? Противостояние биологической и технической цивилизаций? Сторонников изменения человеческого тела с теми, кто считает наше тело вечной и незыблемой святыней? Непримиримая схватка? - Догарда прищурился. - Непримиримая.
        Признаться, он мне надоел. Вскоре должен был показаться город, а я еще многого не продумал, не успел составить четкого плана действий - так, наметки, черновики. Впрочем, тут и не может быть четкого плана действий…
        Догарда задумчиво курил - розовый, тугой, как дельфин, с лихой шкиперской бородкой. Он был фантастом. Очень известным и популярным не только на континенте. И потому умел играть словами, как черт - грешными душами. А я просто-напросто не умел дискутировать о будущем человечества и гипотетических путях его развития, моя специальность - сугубо злободневные, сиюминутные дела, ничего общего с социальной футурологией не имеющие.
        - Вы мне не ответили, Адам.
        Я очнулся и вспомнил, что меня со вчерашнего дня зовут Адам.
        - Вряд ли мы переубедим друг друга, так стоит ли тратить порох? Скажите лучше, что вам понадобилось в городе?
        - Посмотреть хочу, - сказал он. - Я люблю бывать там, где есть тайна. Тем более такая тайна.
        В этом мы как раз не сходимся, мог бы я сказать. Я терпеть не могу шататься по всяким таинственным местам, но именно поэтому меня то и дело туда забрасывает. Точнее, забрасывают. И ничего тут не поделать, потому что другой жизни мне не надо.
        Пассажиры сгрудились у правого борта и прилипли к биноклям, хотя до города оставалось еще несколько миль. Мы долго молчали. Потом к нам подошел моряк, кивнул мне и сказал:
        - Попрошу приготовиться. Скоро берег.
        И ушел, сверкая золотыми нашивками. Теплоход ощутимо гасил скорость. Я поднялся и стал навешивать на себя фотоаппараты и диктофоны - реквизит, черт его дери. Догарда помог мне привести в порядок перепутавшиеся ремни:
        - Надеюсь, мы встретимся в городе.
        - Надеюсь, - сказал я без всякого воодушевления.
        Теплоход остановился на рейде. Невысокие синие волны шлепали о борт. Матросы установили трап с перилами, пассажиры расступились, и я, навьюченный аппаратурой от лучших фирм, прошел к борту под перекрестным огнем пугливых, любопытных, восторженных взглядов. Теплым напутствием прозвучал чей-то громкий шепот:
        - Пропал репортер, а жалко, симпатичный…
        Я оставил это без внимания, поправил ремни и шагнул на трап - увы, это были не те ремни и не тот трап. Я был единственным пассажиром, высаживавшимся в городе (Догарда собирался прилететь туда двумя днями позже), и капитан не стал заходить в порт. Вряд ли на такой шаг его толкнули одни заботы об экономии топлива. Наверняка боялся. Слухов расплодилось несметное количество, и они были настолько нелепыми, что им верили даже умные люди. Как всегда. Реликтовый мистицизм. Стоит случиться чему-то странному, и моментально расползутся дилетантские гипотезы, в ход пойдут, как водится, пришельцы с неподвижных звезд, хулиганствующие призраки тамплиеров, шаманы малоизвестных племен и дерево-людоед из девственных джунглей Борнео. А достоверной информации нет, надежных отчетов нет, серьезных исследований нет, есть только панические письма отцов города во все инстанции, вплоть до Ватикана и Красного Креста. Письма, похожие на громогласный рев заблудившегося карапуза. Исключение представляет только последнее письмо - анонимное, но не паническое, скорее загадочное, однако, безусловно, написанное нормальным
человеком. И еще у нас есть самоубийство одного и полное молчание второго - а это люди, в которых до недавнего времени никто не посмел бы усомниться. Их послужной список, их деловые качества… Они ничем не уступают, а в чем-то и превосходят человека, которого сейчас зовут Адам Гарт. Один из них даже был в свое время учителем и наставником так называемого Адама Гарта…
        Уверенно застучал двигатель моторки, острый нос задрался над волнами, и голубая вода вскипела белой пеной, борт теплохода остался позади. Навстречу мне летел город - белая балюстрада набережной, яркие платья и пестрые рубашки, качающиеся на привязи яхты, стеклянные здания, большая надпись «Добро пожаловать!», выведенная белой краской на парапете, разлапистые пинии, приткнувшийся в квадратной выемке ало-голубой гидропланчик. И метеориты. Вот ты и прибыл, сказал я себе, вот ты и прибыл, Адам, только твой Эдем, похоже, полон чудовищ и прочей нечисти…
        Совершенно секретно. Степень А-1.
        Полковник Кропачев Антон Степанович (Голем).
        Профессиональный контрразведчик. Родился в 2010г. В 2028 -2031гг. служил в авиадесантных частях Войск ООН. В 2033г. окончил военное училище «Статорис» (факультет контрразведки). В настоящее время - следователь Отдела кризисных ситуаций МСБ, член Коллегии МСБ. Девять национальных и пять международных орденов. Нобелевская премия мира (2039). Холост.
        Моторка остановилась у широкой каменной лестницы, стукнулась бортом. Три нижние ступени лестницы были под водой, а в воде плавали апельсиновые корки, мятая пачка от сигарет и страница комикса.
        Я взял чемодан и пошел вверх по лестнице. Итак, добро пожаловать. Мир входящему. Будем надеяться, что и уходящему тоже…
        Поднявшись на уровень земли, я поставил чемодан и огляделся. Тут же кто-то за моей спиной спросил:
        - Приезжий?
        Я медленно обернулся. Передо мной стоял крупный мужчина в белом костюме и фуражке с затейливым гербом какого-то яхт-клуба. Тоном профессионального гида он спросил:
        - Памятные места, достопримечательности, древности?
        - Специализируетесь?
        - Специализировался, - сказал он. - Экскурсионные прогулки, морские и по городу. Автобусы, моторки. Ныне архимертвый сезон. Один трактир остался. Туристы отхлынули, и грех их за это винить…
        Он посмотрел в небо, голубое, безоблачное, исчерканное во всех направлениях дымными полосами. Метеориты падали и падали, безостановочно, как на конвейере, сгорали над крышами, распадались пылающей пылью, сыпались, как зерно из распоротого мешка, и не было им числа, и не было им конца. Каждую секунду метеорит. Может быть, чаще. Небо напоминало паучью сеть, раскинутую над городом. Правда, паучья сеть красивее.
        - Время бросать камни… - сказал он. - И хоть бы один на землю упал.
        - Да, впечатляет, - сказал я. - Словно небо взбесилось.
        - Скажите лучше преисподняя.
        - Преисподняя вроде бы располагается в подземельях, - сказал я. - А здесь - небо…
        - Так как насчет достопримечательностей?
        - Понимаете, я ведь приехал сюда работать. Из-за границы. «Географический еженедельник». Международный журнал, редакция в Женеве.
        - Не слышал…
        - Больше узкопрофессиональный, чем развлекательный и научно-популярный, - сказал я. - Мало кто знает.
        - Может, это и к лучшему, что узкопрофессиональный, - сказал он. - Потому что обычные заезжие журналисты суют нас под одну рубрику с двухголовыми телятами и очевидцами приземления летающих тарелок. Правда, до вас уже был один такой - тоже с самыми серьезными намерениями, узкопрофессиональный и близкий к кругам.
        - И что?
        - И ничего, - сказал он. - В первые дни развил бурную деятельность, а теперь просиживает штаны в моем кабаке. Вроде бы мне это только на руку - хороший клиент, бочку уже выпил, наверное. А с другой стороны, обидно - очень уж деловым показался сначала, а теперь забыл и о делах, и о своем Стокгольме (услышав про Стокгольм, я навострил уши). Когда только с него отчет потребуют? Или в ваших международных журналах такое поведение в порядке вещей?
        - Да нет, - сказал я. - Он что, тоже из международного?
        - Да. Какая-то «Панорама». Лео Некер. Не слыхали?
        - Нет. А вашим любезным предложением насчет достопримечательностей, быть может, и воспользуюсь. Где вас найти?
        - Бар «Волшебный колодец», - сказал он. - После пяти всегда открыто. Милости просим. Меня зовут Жером Пентанер.
        - Адам Гарт.
        Он кивнул мне и вразвалочку пошел вдоль парапета. Я увидел условленную скамейку, сел, достал из кармана магнитофон и вставил первую попавшуюся кассету. Наконец-то появился мой человек.
        - Здравствуйте, - сказал он. - Я Зипперлейн.
        - Присаживайтесь, - сказал я после обмена ритуальными словесами пароля. - Антон Кропачев.
        - Тот самый?
        - Тот самый.
        Он сел, тихонько покряхтывая по-стариковски. Ему было под шестьдесят, седой, худощавый, похожий на коршуна. Несмотря на теплую погоду, он напялил синий плащ и застегнул его на все пуговицы. Некоторые на него оглядывались.
        - Вам не жарко?
        - Представьте, нет. Почему-то все время зябну. Может быть, это от нервов, как вы думаете? (Я пожал плечами.) Черт его знает… Опоздал вот, что совершенно недопустимо. Пойдемте, машина у меня за углом. Мы сняли для вас номер. Собственно, можно было и не заказывать, половина отелей пустует, да уж положено так… Что вам еще нужно? Машина?
        - Пока что нет. Я хочу сначала осмотреться сам, чтобы не зависеть от чьих-то суждений и мнений, которые наверняка ошибочны - ведь никто ничего не знает точно. И номер в гостинице меня, откровенно говоря, не устраивает. Нельзя ли поселить меня под благовидным предлогом в частном доме, где есть… как вы их зовете?
        - Ретцелькинды, - сказал он. - По аналогии с вундеркиндами. Ретцелькинд - загадочный ребенок. Кажется, термин неточный, на немецкий переведено плохо, да так уж привилось…
        - Странный термин.
        - Потому что вы слышите его впервые.
        - Вы правы, - сказал я. - Итак? Между прочим, вас должны были предупредить о возможном варианте «частный дом».
        Он думал, глядя перед собой. Над крышами безостановочно вспыхивали метеориты, и это производило впечатление, а в первые минуты даже ошеломляло.
        - Есть вариант, - сказал Зипперлейн. - Подруга моей племянницы, очень милая и понимающая женщина. Сын шести лет, муж погиб.
        - Прекрасно, - сказал я. - Теперь объясните мне, бога ради, что происходит с Некером? Почему о том, что он пьянствует, и, судя по всему, беспробудно, я узнаю от первого встречного? И, между прочим, мне очень не понравилось, что я узнал о нем от первого встречного, - что-то я не верю в такие случайности…
        - Да? А от кого?
        Я сказал.
        - Ну, это вы зря. Пентанер - человек приличный. Просто работа у него такая - встречать приезжающих. Вот вам и случайность. А что до Некера… Откуда мы знаем, игра это или он действительно бросил дела и пьянствует? Я не могу поверить…
        - Резонно, - сказал я. - Простите. Я знаю Некера четырнадцать лет и потому не могу поверить… Правда, я о Лонере помню. Зипперлейн, у вас есть дети?
        - Моим уже за тридцать.
        - Наверное, следовало спросить о внуках…
        - Один внук пяти лет.
        - И?
        - Да, - сказал он. - Ретцелькинд.
        - И что вы обо всем этом думаете?
        - Я боюсь. Бояться вроде бы стыдно, но я боюсь.
        - Понимаю.
        - Ничего вы не понимаете, - сказал он. - Извините, полковник, но чтобы понять нас, нужно побывать в нашей шкуре. У меня почти тридцатилетний стаж, четыре ордена и четыре раны, но сейчас я боюсь - до боли, до дрожи. Вы представляете себе, что это такое - жить в городе, который вот уже третий месяц бомбардируют, кажется, все метеориты Солнечной системы? А ночью - северные сияния, миражи. Да-да, даже миражи ночью бывают… И еще многое. Любое из этих явлений природы имеет свое материалистическое, научное объяснение, но ни один ученый не может объяснить, почему все это сплелось в тугой узел именно здесь. А ведь метеориты и прочие оптические явления - лишь верхушка айсберга, безобидные декорации сцены, где разыгрываются кошмары… Да, мы боимся.
        - Вы можете кратко объяснить, что происходит с детьми?
        - У вас у самого есть дети?
        - Нет.
        - Плохо, - сказал он. - Будь у вас дети, вы быстрее поняли бы. Дело в том, что наши дети, я имею в виду ретцелькиндов, словно бы и не дети. Вот вам и квинтэссенция. Словно бы они и не дети.
        - Преждевременная взрослость? Вундеркинды?
        - Да нет же, - досадливо поморщился Зипперлейн. - Вот видите, вы не поняли. Вундеркинды - это совсем другое. Пятилетние поэты, шестилетние математики, семилетние авторы поправок к теории относительности вписаны в наш обычный мир, вписаны в человечество, если можно так выразиться. Ретцелькинды другие. Словно среди нас живут марсиане - со своими идеями, со своей системой ценностей и стремлениями, о которых мы ничегошеньки не знаем и не можем узнать, потому что они с нами об этом не говорят. Ну не могу я объяснить! Речь идет о явлении, для которого нет терминов, потому что ничего подобного прежде не случалось. Вы только поймите меня правильно…
        - Понимаю, - сказал я. - Пойдемте.
        Зипперлейновская малолитражка была старомодная, опрятная и подтянутая, как старый заслуженный боцман перед адмиральским смотром. Мы уселись.
        - Что мне сказать Анне? - спросил Зипперлейн.
        - Моя будущая хозяйка?
        - Да.
        - А вы чистую правду говорите, - сказал я. - Приехал человек из столицы, хочет разобраться в ситуации.
        - Что делать с Некером?
        - Ничего, - сказал я. - Мы с вами оба ниже его по званию, его полномочий никто не отменял. Пока мы не убедимся, что дело неладно…
        - Вы не допускаете, что он мог докопаться до сути?
        - Еще как, - сказал я. - Это Некер. Это сам Роланд. Вполне возможно, что в вашем городе есть и другие люди, докопавшиеся до сути. Вопрос первый: если они есть, почему молчат? Вопрос второй: почему Некер, если ему удалось докопаться до сути, ударился в загул?
        - Может быть, на него так подействовала истина.
        - Стоп, комиссар, - сказал я. - Я не знаю истины, способной выбить из колеи Лео Некера. Нет таких истин, не было и не будет. Если бы вы знали его так, как знаю я, подобные мысли автоматически показались бы вам галиматьей и ересью низшего пошиба. Это один из моих учителей, это один из тех, кто являет собой легенду Конторы, мифологию внутреннего употребления…
        - Вам виднее, - сказал он. - Я всего лишь полицейский. Однако при столкновении с чем-то качественно новым прежние критерии могут оказаться устаревшими…
        - Как знать, как знать, - отделался я универсальной репликой.
        Зипперлейн неожиданно затормозил, и я едва не вмазался носом в стекло.
        - Совсем забыл. - Он виновато почесал затылок. - Дальше - только для пешеходов. Можно в объезд. Или пройдемся? Всего три квартала.
        - Давайте пройдемся, - сказал я. - Как два перипатетика.
        Я взял чемодан, Зипперлейн запер машину, и мы тронулись. Голуби, разгуливавшие по мостовой, недовольно расступались перед нашими ботинками. Настроение у меня портилось. Когда впереди показался броневик, оно упало едва ли не до абсолютного нуля.
        Видимо, запрет автомобильного движения на броневик не распространялся. Он стоял у кромки тротуара, высокий, зеленый, на толстых рубчатых колесах, чистенький, словно только что вышедший из ворот завода. На броне у башенки сидел сержант и что-то лениво бубнил в микрофон, двое солдат в лазоревых касках стояли у колес, держа свои автоматы, как палки, и откровенно скучали. Здоровенные такие румяные блондины, от них за версту несло фиордами, набережной Лангелиние, Андерсеном и троллями. Мимо, обогнав нас с Зипперлейном, прошла девушка в коротком желтом платьице, и потомки Эйрика Рыжего синхронно повернули головы ей вслед.
        Мы миновали броневик, и я увидел их четвертого, лейтенанта, он стоял вполоборота к нам, смотрел на противоположную сторону улицы, и его расслабленная фигура была исполнена той же безнадежной скуки. Я взглянул на него пристальнее и тут же отвел глаза. Хорошо, что Зипперлейн заслонял меня.
        Совершенно секретно. Степень А-1.
        Полковник Конрад Чавдар. Родился в 2008г. В 2026 -2029гг. служил в авиадесантных частях Войск ООН. В 2031-м окончил военное училище «Статорис» (факультет общевойскового командования). В настоящее время - командир полка специального назначения «Маугли». Четыре международных и три национальных ордена. Женат. Сын.
        Теперь прибавились дополнительные загадки. Конрад, я знаю, скромный человек, но не настолько, чтобы на операции переодеваться в форму обычной бронепехоты с погонами младшего по званию. Следовательно… Следовательно, экипаж этого броневика весьма квалифицированно валяет ваньку, изображая скучающих новобранцев. А на самом деле это полк «Маугли», профессионалы, элитная ударная группа по борьбе с терроризмом. От страха их сюда послали, что ли? Совет Безопасности напуган здешними чудесами, и потому… Или назревает что-то серьезное?
        - В городе все спокойно? - спросил я. - Нет, я не о ретцелькиндах. В других отношениях.
        - Кажется, спокойно.
        Черт бы тебя побрал, выругался я про себя, ты что, не помнишь, какие люди сворачивали себе шею из-за того, что лишний раз произнесли или подумали слово «кажется», очень уж положились на его обманчивую гибкость?
        - Как вы носите пистолет, Зипперлейн?
        - Как большинство - в «петле». Но чаще не ношу. Я уже пожилой человек…
        - А вы, часом, не фаталист?
        - А вы?
        - Когда как, - сказал я чистую правду.
        - Этот город способен сделать вас фаталистом.
        - Ну да, - сказал я. - За день выпадает уйма метеоритов, и ни один еще не упал кому-нибудь на голову. Это убеждает.
        - Вы злитесь?
        - Честное слово, не на вас, - сказал я. - Вы же умный человек, комиссар. Я немножко злюсь на людей, которые далеко отсюда. Ради чистоты эксперимента меня сунули сюда, абсолютно не проинформировав. Я все понимаю, метод «контрольный след» сплошь и рядом дает неплохие результаты, но могу я выругаться хотя бы мысленно?
        - Да… - сказал он. - Что я еще могу для вас сделать?
        - Оставьте на почтамте мой адрес. Вот, пожалуй, и все. Разве что… Вы меня не проинструктируете?
        - Инструктаж уместится в одной фразе, - сказал он. - Ничему не удивляйтесь. Если станете удивляться, можете наделать глупостей. Что бы с вами ни случилось, помните одно - это не галлюцинации, вы абсолютно здоровы.
        - Прекрасный инструктаж. Едва ли не лучший из всех, какие я за свою службу получал… Нет, серьезно.
        - Вот именно. Ничему не удивляйтесь. Возможно все, что угодно. Но это не опасно для жизни и здоровья. По крайней мере не было прецедентов… Все, мы пришли.
        Посреди большого сада стоял красный кирпичный домик под черепичной крышей.
        - Зипперлейн, вы волшебник, - сказал я. - Жилище Белоснежки. Идиллия и благодать. Хочется ходить по траве босиком и верить, что на свете существуют свободное время и нормированный рабочий день…
        Хозяйка вышла нам навстречу, когда мы подошли к крыльцу. Жаль, что я не Дон Жуан. Ей было лет двадцать шесть - двадцать восемь. Светлые волосы, серые глаза. Голубое платье ей очень шло.
        Зипперлейн отозвал ее в сторонку, вполголоса изложил дело, и хозяйка охотно согласилась меня приютить - с большим энтузиазмом, как мне показалось. Потом Зипперлейн откланялся, а я остался. Стоял на нижней ступеньке крыльца, хозяйка, которую звали Анной, - на верхней. Оба обдумывали, с чего начать разговор.
        - Показать вам комнату? - спросила она наконец.
        - Если вас не затруднит.
        Комната мне понравилась, как и дом. Я поставил в угол чемодан и посмотрел на Анну. Она мучительно искала слова.
        - Так, - сказал я. - Все никак не можете решить, как со мной держаться, верно?
        - Верно, - ответила она с бледной улыбкой. - Вы из того же ведомства, что и Зипперлейн, или серьезнее?
        - Серьезнее.
        - Судя по возрасту, капитан или майор?
        - Полковник.
        - О, даже так… Понимаете, Адам, лично я была далека от таких дел, но есть обстоятельства… Хотя вы, наверное, никакой не Адам…
        - Разумеется. Но какой-то отрезок времени мне предстоит быть Адамом Гартом, так что так и зовите. И помните, что я чертовски любознателен - не по складу характера, а по профессии мне все нужно знать и всюду совать нос. Можно я буду иногда задавать вам вопросы?
        - Можно.
        - Я вам не помешал своим вторжением? Ну, скажем, устоявшиеся привычки, личная жизнь? Только откровенно.
        - Может быть, так даже лучше, - тихо сказала красивая женщина Анна, не поднимая глаз, и мне не понравились надрывные нотки в ее голосе. - Вы будете часто уходить из дому?
        - Наверное.
        - Вечерами тоже?
        - Скорее всего. Вам нужно, чтобы вечерами меня здесь не было?
        - Наоборот. Я… Вчера… Зипперлейн - пожилой человек, полицейский с большим стажем, у него есть оружие, так что вечера его не пугают и он бы меня не понял… А может, и понял бы…
        - Вы, главное, не волнуйтесь. - Я осторожно взял ее тонкие теплые пальцы, она заглянула мне в глаза, и этот взгляд не понравился еще больше - я понял, что только огромным усилием воли она удерживается от того, чтобы не броситься мне на шею, прижаться и зарыдать в голос. Плевать, что она видит меня впервые - ей необходимо выплакаться первому встречному. Интересные дела, надо же довести человека до такого состояния…
        - Так, - сказал я. - Вы хотите сказать, что вечерами здесь полезно иметь при себе оружие?
        - Нет, вы не поняли, - она поколебалась, потом решительно закончила: - Мне страшно сидеть дома вечерами. Одной.
        - Почему одной? У вас же есть сын.
        - Мы сами не знаем, есть ли у нас дети…
        - Ах, вот как, - сказал я, чтобы только не молчать.
        - Не подумайте, ради бога, что я сошла с ума… Потом вы поймете, вы очень быстро все поймете…
        Хочется верить, подумал я. Пожалуй, сейчас ее вполне можно принять за истеричку, страдающую манией преследования. Но в этом городе с его головоломками нужно забыть привычные штампы. Над ее страхами как-то не хочется смеяться - не испугаться бы чего-нибудь самому, ведь даже с самыми бесстрашными здесь происходят пугающие метаморфозы. Я читал донесения Лонера и не мог поверить, что их написал Звездочет. А потом он вдобавок… Я слушал, что говорят о Некере, и не мог поверить, что это о Роланде говорят…
        - Вы считаете, что я не в себе? - спросила она напрямик, не отнимая руки.
        - Ну что вы. Вы очень красивая, очень милая, вы мне кажетесь абсолютно нормальной, только сильно напуганной. - Я смотрел ей в глаза, старался говорить убедительнее. - Успокойтесь, ради бога. У вас теперь полковник в доме, сам кого хочешь напугает, так что ему ваши страхи? Он и с ними разделается. Знаете, мне дали хороший совет, и я намерен ему следовать - ничему не удивляться. Поможет, как думаете?
        - Не знаю… Вы тактичный человек.
        - Иногда, вне службы.
        - Вы даже не спросили, чего я боюсь.
        - Потому что я, кажется, догадываюсь, кого…
        - Вот видите. Страшно, да?
        - Возможно…
        - У вас есть дети?
        - Господи, откуда…
        - Тогда вы не поймете.
        - Я могу понять, что это страшно. Насколько это страшно, я пока понять не могу…
        Она отняла руку:
        - Я пойду. Вы хотите есть?
        - Честно говоря, не отказался бы.
        - Я накрою стол на веранде. Приходите минут через десять.
        Она вышла, тихо притворив за собой дверь. Я расстегнул чемодан и стал устраиваться. Достал пистолет из футляра, имитирующего толстую книгу с завлекательным названием «Фонетические особенности южнотохарских наречий» изадумался: нужен он или пока что нет? Остановился на компромиссе - вставил обойму и засунул пистолет под подушку. В соответствии с традициями жанра. Потом в соответствии с традициями собственных привычек закурил, включил телевизор и сел в кресло.
        Сквозь клубы дыма неслись конники в треуголках. Взблескивали палаши, падали под копыта знамена, палили пушки. Одни побеждали, другие деморализованно драпали, и их рубили. Кто кого - абсолютно непонятно.
        Итак? Строго говоря, любая операция может считаться начавшейся только тогда, когда ты начинаешь думать над собранной информацией. А информации у меня и нет. Появление Чавдара и его обряженных в обычную пехоту ювелиров можно объяснить просто - в городе есть некоторое количество элементов, которых нужно обезвредить. Очередная банда.
        С ретцелькиндами - полный туман. Сакраментальная проблема «отцов и детей», судя по всему, выступает в качественно новом обличье. Детей просто боятся. Анна боится вечерами оставаться в обществе собственного сына. Чего-то боится Зипперлейн, комиссар полиции с тридцатилетним стажем. А чего следует бояться мне? Наверняка есть что-то, чего мне следует бояться…
        Так ничего и не придумав, я вышел на веранду. Анна сидела за столиком, накрытым для вечернего чая, а в глубине сада, возле клумбы с пионами, возился светловолосый мальчишка лет шести. Я охотно поговорил бы с ним, но не знал, с чего начать - у меня не было никакого опыта общения с детьми, я понятия не имел, как подступать к этим маленьким человечкам. Между прочим, эти самые детки, детишки, херувимчики розовощекие сумели каким-то образом напугать Лонера - до сумасшествия и самоубийства…
        Я сел. Анна налила мне кофе в пузатенькую чашку и пододвинула печенье.
        - Вам понравился наш город?
        Чтоб ему провалиться, подумал я и сказал:
        - Красивый город. И сад у вас красивый. Сами ухаживаете?
        - Сама. Вы любите цветы?
        - Как сказать… - пожал я плечами.
        Наверное, все-таки не люблю. Не за что. С цветами я, как правило, сталкиваюсь, когда их в виде венков и букетов кладут на могилы. Возлагают. В жизни таких, как я, цветам отведена строго определенная роль. За что же их, спрашивается, любить, если они всегда знак утраты и скорби?
        - Хотите еще печенья? - спросила Анна, когда разговор о цветах безнадежно забуксовал.
        - Хочу, - сказал я, обернулся и перехватил ее взгляд - беззвучный вопль.
        Обернулся туда и сам едва не закричал. Мальчишка стоял у дерева метрах в десяти от веранды, и к нему ползла змея, голубой кронтан, ядовитая тварь была уже на дорожке, на желтом песке, в метре от ног ребенка, а он не двигался, хотя прекрасно видел ее и мог убежать. Голубая тугая лента медленно и бесшумно струилась, раздвигая тоненькие стебельки пионов, мой пистолет остался в комнате, ребенок застыл, Анна застыла, застыл весь мир…
        Я метнул пику для льда, каким-то чудом оказавшуюся на столе. Перемахнул через перила, в два прыжка достиг дорожки, и голова приколотой к земле змеи хрустнула под моим каблуком.
        - Что же ты, малыш… - Я наклонился к нему, хотел что-то сказать, но натолкнулся на его взгляд, как на стеклянную стену, как на выстрел.
        Зипперлейн был прав. Они другие, и словами этого не выразить. Мне положено разбираться в любых чувствах, которые могут выражать глаза человека, но сейчас я не мог перевести свои ощущения в слова.
        Можно сказать, что он смотрел презрительно. Или свысока. Или равнодушно, как на досадную помеху. Или злобно. Или сожалея о том, что я сделал. Каждое из этих слов имело свой смысл и было бы уместно при других обстоятельствах, но здесь все слова, вместе взятые и в отдельности, не стоили ничего. Они не годились для описания его взгляда. Всего моего опыта хватало только на то, чтобы понять: ясделал что-то абсолютно ненужное, и маленький человечек отметает меня, не собирается разговаривать, что-то объяснять. Что он другой. Что между нами - стена.
        Я оглянулся - Анна сидела на прежнем месте, она даже не смотрела в нашу сторону. Она его боялась и не могла найти с ним общего языка, но вряд ли от этих невзгод она стала столь бессердечной, что не сказала ни слова, не подошла к сыну, только что избежавшему укуса ядовитой змеи. Стало быть, она с самого начала знала, что никакой опасности нет…
        Мальчишка прошел мимо меня, как мимо пустого места, присел на корточки над неподвижной змеей. Я отвернулся, чувствуя себя лишним, бессильным, напрочь опозорившимся. И тихонечко побрел обратно на веранду.
        Анна убирала со стола.
        - Вам не нужно было этого делать… - тихо сказала она.
        - Ну откуда я знал? - так же тихо ответил я. - Значит, и это…
        - И это тоже.
        - Анна, можно мне посмотреть его комнату?
        Ей очень хотелось послать меня ко всем чертям, но она понимала, что не во мне дело.
        - Господи, делайте что угодно… Там, направо.
        Я проскользнул в дом. Конечно, вот эта дверь, разрисованная забавными зверюшками и героями мультфильмов. Детская изумила меня спартанской простотой. Маленькая кровать, желтый шкафчик, низенький столик - и больше ничего. Никаких книг, никаких игрушек. На столе рассыпаны цветные карандаши, лежат несколько листов белой бумаги. На одном - рисунок.
        Ничего похожего на неуверенную детскую мазню. Четкими штрихами изображено что-то непонятное, не имеющее смысла - для меня, но не для художника. Полное впечатление осмысленного завершенного рисунка. Дом? Возможно. Несколько домов, нарисованных один поверх другого - в разных ракурсах, с разных точек зрения.
        Я поворачивал рисунок так и этак. Да, дом, как-то уродливо распластанный в одной плоскости, деформированный. В живописи я профан, но, сдается мне, нечто подобное видел у нынешних полисенсуалистов - луг, каким его видит жаба, Галактика, какой ее видит несущийся со сверхсветовой скоростью пьяный андромедянин…
        Оглядываясь на дверь и ежась от стыда, я аккуратно сложил рисунок вчетверо и спрятал в бумажник. Прекрасное начало, первое вещественное доказательство - украденный из комнаты шестилетнего пацана рисунок…
        Я взглянул на часы и стал собираться. Надел другую рубашку, сменил галстук на более легкомысленный. Пистолет оставил под подушкой. И отправился искать Некера.
        Прохожие проявляли полное пренебрежение к сгорающим над крышами метеоритам - притерпелись, надо думать. На их месте я бы тоже, наверное, притерпелся. Немного поплутав, я добрался до бара «Волшебный колодец» ивошел. Очень большая комната со всеми атрибутами мини-заведения - стойка с высокими табуретами, мюзикбокс в углу, два десятка столиков, шеренга игральных автоматов, телевизор над стойкой. Тысячи таких заведений-крохотулечек кое-как существуют от Куала-Лумпура до Баффиновой земли, и, как правило, каждый старается обзавестись чем-то особенным, неповторимым - то доспехи средневекового рыцаря, тысячу лет назад с пьяных глаз угодившего в болото и извлеченного при муниципальных работах, то африканские маски в южноамериканских барах или южноамериканские индейские вышивки в барах африканских, то (своими глазами видел в Лахоре) обломок летающей тарелки, взорвавшейся по неизвестной причине прямехонько над домом владельца бара. Здесь функцию раритета исполнял громадный засушенный осьминог - морская тематика, как и положено в портовом городе. Рядом висела табличка, возвещавшая, что этот самый кракен,
прежде чем был загарпунен, утащил в пучину трех боцманов, одного штурмана и откусил руль у канонерки. Со времен своих славных подвигов кракен неимоверно усох…
        Я пробрался к стойке и попытался привлечь внимание игравшего миксерами Жерома. Привлек. Взял бокал гимлета и ушел на облюбованное свободное местечко в углу. Столик попался тихий. Двое юных влюбленных переплели пальцы под столом. Как некий контраст тут же примостился старик: худой, весь какой-то высохший, подобно легендарному кракену, он обхватил полупрозрачными ладонями стакан с чем-то желтым и поклевывал носом.
        Я поставил бокал на столик. От этого звука Мафусаил вздрогнул и пробудился.
        - Ваше здоровье, - сказал я.
        - Прозит, - сказал он.
        Мы отхлебнули и помолчали.
        - Он умер, - сказал старик.
        - Кто? - вежливо поинтересовался я.
        - Рольф Штайнвальд.
        - А…
        - Вот так. И за ним пришла та, что приходит за всеми людьми. Пришла, увы, с опозданием на сотню лет. Рольф Штайнвальд, ста двадцати четырех лет от роду, был личностью в своем роде уникальной - последний доживший до наших дней эсэсовец. Дивизия «Викинг». Свое давно отсидел, но оказался столь крепким, что, казалось, сам дух Черного корпуса упорно держит на этом свете свое последнее вещественное воплощение. Лет десять назад экс-оберштурмфюрер впал в старческий маразм и с тех пор строил на своем дворе оружие возмездия «Фау-3», используя в качестве основных деталей консервные банки и прочий бытовой хлам. Соседские мальчишки сооружение разваливали, он снова строил. А теперь вот подох, не достроив.
        - Это эпоха, - сказал мне старик. - Вы понимаете, целая эпоха ушла. Если подумать, весь XX век. Я все это видел, понимаете? Берлин. Бабельсберг. Мюнхен. Не растерзанный союзной авиацией Мюнхен, а олимпийский, тридцать шестого года. Вы знаете, что фюрер учредил особую медаль для немецких победителей Игр? Вы представляете, как это выглядит, когда звучит команда «марш!» ишеренга с размаху опускает сапоги на булыжную мостовую?
        - И еще Дахау, - сказал я.
        - Что? - Он подумал, припоминая. - Ах, да… Дахау и еще этот, как его… ну, вы лучше помните. Печи. Кого-то там сожгли, говорят, некоторые были учеными, что-то такое изобрели, чуть ли не эпохальное… Печально. Я все понимаю - были издержки, как у любого политического движения. Может быть, не следовало их так уж… чересчур. Может быть, не стоило сотрудничать с сионистами, а и их вешать. Но, молодой человек, если бы вы видели, как это было красиво! Факельные шествия - ночь, маленький живой огонь факелов, колышущиеся тени, и тысячи людей в едином порыве… Форма. Человек в форме никогда не чувствует себя одиноким, ущербным, он всегда в рядах, с кем-то, частица могучего целого. Где это теперь? Войска ООН? Семенная вытяжка, пародия на армию и строй, оперетка…
        Он горько покривился и обеими руками поднял к губам стакан. Этих динозавров остались считаные единицы - развитая геронтология, высокий уровень медицины… может, еще и яростное желание жить, сохраниться, быть? Они единодушно открещивались от ушедшей идеологии, все воевали на Западном фронте, если собеседник был с востока, и на Восточном - если собеседник был с запада. Но все поголовно и навзрыд сожалели о порядке и братской сплоченности, чьим символом были мундир, френч, китель…
        - Вот и ваш Некер появился, - сказал бесшумно подошедший хозяин.
        Совершенно секретно. Экспресс-информация. Допуск А-О. Генерал-майор Некер Лео-Антуан (Роланд). Родился в 1984г., Сорбонна, военное училище «Статорис» (командно-штабной факультет). Имеет ученую степень магистра, автор ряда работ по международному праву в области взаимоотношений транснациональной контрразведывательной службы ООН с национальными правительствами. В настоящее время - начальник Отдела кризисных ситуаций Коллегии МСБ, член Коллегии МСБ, заместитель начальника регионального управления МСБ «Дельта». Четыре международных и шесть национальных наград. Женат. Сын. Дочь.
        Я обернулся - откровенно, не маскируясь. Некер сидел у входа. Это был он и не он. Крупная фигура, густые усы, мужественное лицо стареющего военного - импозантный моложавый джентльмен с фамильного портрета викторианских времен. Но я хорошо его знал и видел, что он стал другим. Полное впечатление надломленности, безвольности, и это не игра. Он на самом деле сломлен.
        Во времена оны Роланд был для меня учителем, недосягаемым эталоном и господом богом, да и потом, поднабравшись опыта, я смотрел на него снизу вверх - право же, он заслуживал такого взгляда. Что же делает с людьми этот проклятый город и как он этого добивается? По спине у меня побежали мурашки при мысли - что, если то же суждено и мне? Поток, неотвратимо затягивающий в омут… Но должен же кто-то прервать череду необъяснимых падений, по сути, предательств?
        Я подошел к нему и сел напротив. Он равнодушно поднял голову. А потом узнал меня.
        - Здравствуйте, генерал, - сказал я. - В Центре беспокоятся, куда это вы запропастились.
        - Меня всегда можно найти в этом милом заведении, - сказал он. - От и до. Сижу и пью. Омерзительное занятие, знаете ли. Я все жду, когда начнется белая горячка и я с превеликой радостью лишусь рассудка, но горячка никак не приходит…
        - Что с вами?
        - Информация, - сказал он. - Я ведь был хорошим сыщиком, верно? А теперь получил информацию, которую человеческий мозг - или по крайней мере мой мозг - переварить не в состоянии.
        - Вы докопались? - спросил я.
        - Да.
        - И что вы знаете касаемо здешних странностей?
        - Наверное, все, что нужно знать, - сказал он. - Но вам я не собираюсь ничего говорить. Поймите, вы сами должны… Речь идет о ситуации, где все наши условности и установления не имеют никакого значения. Представьте, что на заселенный негуманоидами Марс попадает земной ботаник и с точки зрения ботаники пытается рассудить тамошние политические или научно-технические споры. Представьте, что неграмотный филиппинский рыбак отправлен разбираться в склоках и сложностях дублинской дирижаблестроительной фирмы. Я о нас с вами. Профессиональные контрразведчики пытаются стать судьями в деле, которое требует других судей… или вообще не нуждается в судьях. Я говорю загадками, да? Но вы должны сами до всего докопаться.
        - И тогда? - спросил я.
        - А вот тогда-то начнется самое интересное и сложное… Нужно будет сделать выбор, принять решение. Я его принять не смог, в чем честно признаюсь. Я думал, что знаю все о добре и зле, все о жизни и своем месте в ней. Но… Я не могу сделать выбор. Страшнее всего как раз эта неспособность принять решение…
        - Кто такой Регар? - спросил я резко.
        - Тот человек, на месте которого я хотел бы быть.
        - Лонер настаивал, что это враг.
        - Значит, Лонер ничего не понял. - Он глянул мне в глаза. - Голем, надеюсь, ты понимаешь, что взять меня будет довольно трудно? Или ты здесь со своими мальчиками?
        - Я здесь один, - сказал я. - И у меня нет приказа вас брать. Получи я приказ, я бы это сделал. Пусть даже один. Но мне всего лишь поручено разыскать вас. Я вас нашел. И говорю вам - за вас беспокоятся. Лучше бы вам поехать в Центр.
        - Учту. Знаешь, что хуже всего? Прекрасно понимаешь, что с тобой происходит… Прощай. Желаю оказаться счастливее.
        Он встал, поклонился коротким офицерским поклоном, бросил на столик мятую банкноту и пошел к выходу. Я остался один. Может быть, где-то в городе есть страшная пасть, которая одного за другим глотает наших людей и выплевывает подменышей, безмозглых и безвольных двойников? Нет. Глупости. Есть информация. Истина. Знание, которое то пугает людей до смерти, то погружает в прострацию…
        - Скучаете? - раздался рядом девичий голосок.
        Я поднял глаза от исцарапанной пластиковой крышки столика. Блондинка. Лет двадцати. Фланелевые брючки, белая безрукавка. На девицу определенной профессии из портового города явно не походит. На подсадку мелких грабителей тоже. Милая девочка, которой скучно. Или милая девочка, которая играет милую девочку, которой скучно.
        - Скучаете? - повторила она.
        - Скучаю, - сказал я. - Вы, как я понимаю, тоже? Что будете пить?
        - Все равно.
        Я отправился к стойке.
        - Что вам налить? - спросил Жером.
        - Да хотя бы гимлет, - сказал я. - Думаю, дама согласится.
        - Между прочим, девчонка не какая-то там, так что учтите.
        - Учту, - пообещал я. - Из приличной семьи, а?
        - Из очень приличной. Как ваша работа?
        - Работаю помаленьку.
        - То-то что помаленьку.
        - А поспешишь - людей насмешишь, - сказал я.
        Вернулся к своей незнакомке и преподнес ей бокал. Незнакомка пригубила, не сводя с меня глаз. Интересно, к чему милой девочке из очень приличной семьи шататься по вечернему кабаку не самого высшего разряда?
        - У вас красивые глаза, - сказал я. - Коралловые губки. И вообще вы прелесть.
        - Вы уже теряете голову?
        - И заодно способность соображать, - сказал я. - Никак не могу сообразить, чем привлек ваше внимание.
        - Мне же скучно, - напомнила она.
        - Аргумент веский. Кто вы?
        - Это уже не по правилам, - засмеялась она. - Я могу оказаться… ну, хотя бы шведской принцессой.
        - Ваше высочество, - сказал я почтительно, - но я-то могу оказаться Синей Бородой или людоедом. Не боитесь?
        - Нет. Вы на негодяя не похожи. Я разбираюсь в людях.
        Родная, мысленно воззвал я к ней, знала бы ты, какие люди отправлялись в Края Великого Маниту как раз оттого, что переоценили свое умение разбираться в людях…
        - Ну, если не похож… - сказал я. - Позволительно ли мне будет, ваше высочество, узнать ваше имя?
        - Алиса.
        - Адам. Журналист. Буду писать о ваших чудесах и странностях. Меня послали, потому что я страшно люблю загадки.
        - Загадки… - протянула она с непонятной интонацией. - Вы давно в городе?
        - Сегодня приехал. Что у вас обычно показывают туристам?
        - Я вам покажу Могилу Льва, - сказала Алиса. - Это…
        - Я знаю.
        - А посмотреть хотите?
        Ситуация создалась странная. Шла явная игра, мы оба понимали, что идет игра, понимали, что другой это чует… Но это же прекрасно, что началась игра, что на меня кто-то вышел! И я сказал:
        - Хочу.
        - Тогда идемте, - сказала она.
        У нее был мотороллер, старенький, но резвый. Вела она быстро и умело. Мы промчались по ночным улицам, пронизанным многоцветием неона, метеориты огненными росчерками проносились над крышами и сгорали, таяли. Казалось, на небе нет уже половины звезд - они осыпались роем осколков, пригоршнями раскаленной пыли.
        Город остался позади, за нашими спинами, дорога шла в гору. В луче фары мертвым холодным светом вспыхивали дорожные знаки. По всем канонам жанра дорогу сейчас должна загородить машина с погашенными фарами, и из нее полезут хмурые асоциальные типы с ручными пулеметами наперевес. Эх, если бы…
        Вот и памятник. Лев распростерся на вершине горы, уронив косматую голову на правую лапу, а под левой смутно различалась рукоять меча - я знал, что он сломан.
        Лет семьсот назад рыцари графа Раймонда Гервенского убили здесь Ралона, бывшего бочара, поднявшего восстание и провозглашенного королем. Одно из стародавних восстаний против злого короля, обманываемого неправедными советниками. Восстание, обреченное на поражение неумолимыми законами развития общества, о чем его участники, разумеется, и подозревать не могли. Насколько я помнил, все протекало весьма стандартно - король воевал где-то далеко, и восставшие вырезали небольшой гарнизон города, спалили замки наиболее ненавистных окрестных сеньоров и решили, что все кончено. Что касается графа Гервенского, то этот хитрый лис не растерялся и не заперся в замке, сообразив, что людей и припасов у него мало, а к неприступным замкам его Гервен, безусловно, не относится. Посему он торжественно и принародно присягнул королю Ралону, снискал его доверие, был им возведен в герцоги и через неделю удостоился чести сопровождать Ралона в соседний город, примкнувший к восстанию. Двадцать вассалов графа скрытно поехали следом и догнали кортеж на этом самом месте… Настоящий король, испугавшись, срочно заключил невыгодный
для себя мир и повернул рыцарскую конницу на восставших. Все кончилось через три дня. И получило неожиданное продолжение через семьсот лет. Так уж случилось, что город не мог похвастаться знаменитыми земляками. Родившиеся в других местах великие люди, равно как и эпохальные исторические события, обошли город стороной. Но отцам города хотелось иметь красивый памятник, который можно показывать туристам, сделать символом вроде Русалочки, Сирены, Медного всадника и Эйфелевой башни. Вот олдермены и не придумали в свое время ничего лучшего, кроме как скопировать знаменитый швейцарский монумент, поставленный сложившим головы за пределами Гельвеции ландскнехтам.
        Мы стояли у каменного зверя, накрытые его тенью, и молчали. Удачный повод для глубокомысленных рассуждений о том, что все относительно, а мир наш полон парадоксов - бедняга Ралон, возмутитель спокойствия, спустя столетия после смерти удостоился памятника, а граф Гервенский всего через полгода после убийства им народного короля впутался в заговор недовольной усилением централизованной власти знати, каковую знать миропомазанный король быстренько развесил на воротах фамильных замков.
        - Жаль, - сказала Алиса.
        - Кого? Или что?
        - Короля Ралона.
        Я буркнул что-то в том смысле, что законы развития общества - вещь упрямая, на кривой козе не объедешь…
        - Господи, я не потому. Ралон был молодой и красивый. Жаль.
        - Вы что, его видели? - пошутил я. - В мемуарах де Шалонтре о возрасте Ралона ничего не сказано…
        - Разумеется, видела, - сказала Алиса. - Иначе откуда бы я знала, что он был молодой и красивый?
        - У вас собственная машина времени?
        - Не верите?
        - Нет, я ужасный рационалист. Верю только тому, что вижу своими глазами.
        - Прекрасно. Тогда подойдите.
        - Куда?
        - Вот сюда, - сказала Алиса, взяла меня за рукав и потащила к памятнику. В лунном свете львиные глаза мерцали как-то загадочно, я нагнулся и рассмотрел, что они не мраморные, как следовало бы. Стеклянные, похоже. Черная точка зрачка, кружево радужной оболочки. Обычно у статуй не бывает таких глаз.
        - Откуда у него такие глазищи? - спросил я.
        - Не знаю, не знаю… - быстро прошептала Алиса, пригибая мою голову поближе к львиной. - Просто в один прекрасный день взяли и стали вот такими. Ниже нагибайся, ниже. Смотри ему в глаза и думай про короля Ралона. Про него самого, про то, как его убили. Про то, что хочешь его увидеть. Про время.
        Я так и не успел убрать с губ скептическую ухмылку.
        Вокруг был ясный день, светило солнце, блестело море. На месте города появился другой, раз в десять меньше, крохотный городок со средневековой гравюры - мощные, на совесть сработанные зубчатые стены, из-за стен виднеются шпили и острые высокие крыши, словно пучок стрел в колчане. У пристани несколько кораблей со спущенными парусами. Я стоял на том же самом месте (только гора была гораздо круче, не сглажена временем) и смотрел сверху на город, каким он был семьсот лет назад. Впрочем, меня не было в летнем дне. Там был только… черт, как сказать? Там был только мой взгляд, а ноги по-прежнему ощущали мраморный постамент, но своего тела я не видел.
        Слева, метрах в десяти от меня, появились всадники. Кони шли шагом, я не слышал стука копыт и разговора, хотя губы седоков шевелились. Продолжая разговор, двое остановились буквально рядом со мной и смотрели вниз, на город. За их спинами почтительно молчали телохранители.
        Нетрудно определить, кто есть кто. Алиса оказалась права. Король Ралон был рослым красивым малым лет тридцати, одет богато, пышно даже, но сразу видно, что к этой роскоши он не привык. И в седле сидел несколько неуклюже. Не то что его собеседник, лет сорока, с умным, холеным лицом, довольно приятным.
        Король что-то сказал, улыбаясь и показывая на город. Он не успел даже понять, что его убили…
        Роли, несомненно, были распределены заранее. Здоровенный детина, заросший до глаз рыжей бородищей, внезапно по не замеченному мной знаку обрушил секиру на непокрытую голову короля Ралона (я на миг зажмурился). Беззвучно скрестились мечи и боевые топоры, королевские телохранители один за другим вылетали из седел, и когда появились десятка два конников в одежде с гербами графа, им почти не пришлось ничего делать.
        Я выпрямился, окунулся во мрак, снова увидел свое тело, распростертого над обломком меча каменного льва и кроваво-красные росчерки метеоритов над городом. Беззвучное прошлое растаяло.
        - Теперь веришь? - спросила Алиса.
        - Теперь верю, - сказал я. - Потому что…
        Пришла мысль, от которой стало холодно.
        Едва речь зайдет о прошлом, почему-то прежде всего под этим мы, страдая своеобразной дальнозоркостью, понимаем давние века, старинные времена. Однако прошлое - это и то, что случилось сутки, час, минуту назад…
        Я опустился на колени, встретился взглядом с застывшими глазами льва-оборотня. Сосредоточиться. Думать о человеке, которого никто не видел мертвым - кроме тех, кто его убил. А мы так и не нашли тех, кто его убил…
        Полгода назад майор Дарин из «Гаммы» не вернулся с задания, исчез, растворился в воздухе на улицах трехмиллионного города, далеко отсюда, на другом континенте. До сих пор мы не знаем, что с ним случилось, где он оступился (если он оступился), как он погиб. Такое еще случается, нам противостоят не опереточные злодеи, и когда знамя покрывает пустой гроб и над пустой могилой трещит залп, злоба в тысячу раз мучительнее оттого, что она бессильна, у врага нет имени, лица и адреса…
        Рослый загорелый человек сбежал по ступенькам аэровокзала и направился к стоянке машин. Все правильно. Дарина встречают те, из «Серебряного волка», они не знают его в лицо и понятия не имеют, что это не долгожданный курьер, что курьера мы аккуратно и чисто взяли в Маниле…
        Зеленая «Комета» иузкое, напряженное лицо человека за рулем. Машина долго петляет по улице, выполняя классические маневры с целью выявления возможного хвоста. Повороты, перекрестки, стада лакированных автомобилей, регулировщики в белых нарукавниках, толчея, мельтешение вывесок и реклам.
        Машина выезжает за черту города - видимо, резидент обожает свежий воздух. Я незримо присутствую рядом с сослуживцем и другом, одним из тех парней, о которых по высшей справедливости нельзя говорить без красивых слов, я знаю, что сейчас его убьют, но бессилен что-либо изменить. Я остаюсь зрителем, бесплотным духом. Все уже свершилось полгода назад. Спириты пламенно уверяют, что души умерших постоянно незримо присутствуют рядом с нами, видят каждое наше движение, слышат каждое наше слово. Хочется верить, что это неправда, - иначе какой пыткой было бы хваленое бессмертие души, ее способность все видеть и все знать и полнейшее бессилие что-либо изменить…
        Автоматически открывается калитка, чугунное кружево, автомобиль тормозит у белой виллы, двое поднимаются на крыльцо, и я бесплотно иду следом, и вот уже Дарин с непроницаемым лицом идет навстречу осанистому типу в золотом пенсне. И падает на ковер лицом вниз. Тип в золотом пенсне недоуменно и растерянно оглядывается - он явно такого не ожидал. Из-за портьеры появляется человек с пистолетом, и уж его-то я знаю как облупленного - Гелленталь, он же Серый Антихрист. Теперь мне все ясно - где был прокол, кто недоучел и что. Значит, вот так. Гелленталь. Бывший майор военной разведки одного маленького, но чрезвычайно воинственного государства в те времена, когда еще существовали национальные армии и разведки. Теперь притворяется мирным рантье и притворяется, надо отдать ему должное, чрезвычайно непробиваемо. До сих пор мы так и не смогли доказать, что Гелленталь и Серый Антихрист - одно и то же лицо. Теперь другое дело. Виллу эту мы найдем. Трупы в подвале выкопаем. Перевернем все вверх дном, найдем отпечатки пальцев, свидетелей, теперь мы твердо знаем, что Гелленталь там был, и будем танцевать от этой
печки. Гелленталь сейчас в Мехико, беззаботно глазеет на старинные здания и покупает поддельные антики - ну что ж, пусть пока погуляет…
        Стоп, стоп. Что же, я поверил, будто передо мной машина времени? Может быть, все это обман. Может быть, Алиса владеет гипнозом. Впрочем, проверить нетрудно…
        - Некоторые очень пугаются, - сказала Алиса. - А у тебя крепкие нервы.
        - Есть немного, - сказал я.
        Она стояла, сунув руки в карманы курточки, легонько покачиваясь с пятки на носок. Сколько людей до меня смотрели в глаза этому льву и что они заказывали?
        Если это не гипноз, следовало бы окружить памятник танками… Многие дали бы отрубить себе руку, лишь бы узнать, какие бумаги просматривали и что делали в недалеком прошлом некоторые мои коллеги, - прошлое означает и то, что произошло минуту назад… А ревнивые мужья, мелкие жулики, желающие подсмотреть код сейфа, нечистоплотные бизнесмены и просто грязные типы, которых манит соседская спальня? Но если это всего-навсего гипноз, каким дураком я буду выглядеть, потребовав охранять памятник? Черт возьми, неужели начались порожденные здешними чудесами дилеммы? Зябко стало от такой мысли.
        Меня тянуло спрашивать и допрашивать, но я молчал. Успеется. Выпрямился, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, посмотрел в сторону моря. Небо в эту ночь было чистое, звездное, сверкали огни города, над ними метались алые росчерки метеоритов, а над метеоритами…
        Над метеоритами, над городом стояла радуга, пронзительно чистое семицветье. Одним концом она упиралась в искристо поблескивающее море, второй терялся в мельтешении городских огней. Самая настоящая радуга, на полнеба. Самая красивая и яркая из всех, какие я видел в своей жизни.
        Над радугой висела луна, огромная, круглая, пухлая, в темных пятнах безводных морей. Зеленая луна. Цвета весенней травы, молодой листвы, драгоценного камня изумруда и девичьих глаз. Луна, которой не положено быть такого цвета. Луна может быть белой, желтой, иногда красной, но никогда - зеленой.
        Что могло уверить меня в том, что я не сплю и не сошел с ума?
        Успокоила трезвая и спокойная мысль - они начинали точно так же, Некер и Лонер. Они тоже в свое время столкнулись с чем-то необычным, не лезущим ни в какие рамки, лежащим на грани ирреальности (хотя кто ее определит, эту грань?). Они тоже должны были ощутить растерянность и боязнь за свой рассудок. Может быть, они чересчур испугались за свой рассудок и оттого утратили его? Так что мне следует ничему не удивляться. Помнить, что я нахожусь в Стране чудес, и вести себя соответственно. Повстречается гном или призрак - не креститься, не бежать к психиатру, а достать магнитофон и снять допрос.
        - Испугался? - спросила Алиса с интересом.
        Я вразвалочку подошел к ней, взял за плечи и заглянул в глаза. Она преспокойно улыбалась.
        - Ну? - спросил я.
        - Вообще-то мне мама не разрешает целоваться с незнакомыми мужчинами…
        - Приятно видеть, что еще встречаются девушки, свято следующие родительским заветам, - сказал я. - Это меня умиляет, я сентиментален… Не передергивай, речь не о поцелуях. Ты меня специально сюда притащила? Попугать?
        - Вовсе я тебя не пугала. Развлекала, как могла. Журналисты обязаны любить необычное, не правда ли? Ты доволен?
        - Еще как.
        - Прекрасно, - сказала она. - Поздно уже. Поехали?
        Я посмотрел на радугу и зеленую луну, фантастическим орденом на диковинной ленте сиявшие в исцарапанном метеорами небе. Надо будет спросить о них Зипперлейна. В отчете Лонера ни о чем подобном нет ни слова. Впрочем, язык не поворачивается именовать отчетом этот коктейль из первобытных страхов и мазохистских заверений в собственном бессилии. Отчета Некера у нас нет, и вряд ли мы его когда-нибудь получим. У нас есть только я, а у меня пока что ничего нет…
        Мы мчались по ночному городу.
        - Отвезти тебя домой? - прокричала Алиса.
        - Поезжай к себе, - ответил я. - Я тебя провожу как бы. В лучших традициях.
        Не стоило, разумеется, уточнять, что мне нужно было узнать ее адрес. Вскоре мотороллер остановился у одноэтажного дома, стоявшего в маленьком саду.
        - Ну, прощаемся? - сказала Алиса. - Если захочешь новых чудес, рада буду послужить мировой журналистике.
        - Послушай, а как ты сама оцениваешь эти чудеса и что о них думаешь?
        - Интервьюируешь?
        - Конечно.
        - Видишь ли, мне не нужно о них раздумывать, - сказала она. - Потому что у меня есть знакомый, который знает все.
        - Для меня это просто клад, - сказал я беспечно. - Познакомишь?
        - Если хочешь.
        - Ну, журналист я или нет! Это, часом, не Герон? Мне говорили, будто Герон все знает.
        - Никогда о таком не слышала, - сказала Алиса (что было вполне естественно, так как Герона я выдумал только что). - Моего знакомого зовут Регар. Даниэль Регар. Слышал?
        - Нет.
        - Я тебя познакомлю. Позвоню тебе. До завтра.
        Она открыла калитку, завела мотороллер во двор и покатила его к маленькому гаражу в глубине сада. Из-за кустов вышла большая спокойная собака, покосилась на меня, рыкнула для порядка и пошла следом за Алисой, махая хвостом.
        Собака ее знает. Гараж она открыла своим ключом. Похоже, она здесь действительно живет. Так что можно отправляться восвояси.
        И я пошел прочь. Итак, девочка из очень приличной семьи, которая довольно неискусно подставилась мне (девочка, а не семья) и привела к памятнику. Кому-то нужно было, чтобы я осмотрел памятник? Кто-то ненавязчиво хотел облегчить мне знакомство со здешними чудесами?
        Другого объяснения нет. Неизвестный… нет, не доброжелатель, гид. Так оно вернее. И… ни капли случайности. Весь мой опыт протестует против попытки записать это знакомство в случайные. У меня есть кое-какой опыт, а у милой девочки Алисы его нет, и играть она не умеет. А самую большую промашку допустила только что - сказала, что позвонит мне, но я-то не давал адреса ей и телефона, словом не обмолвился. Значит, они меня уже ведут. Быть может, с первой минуты. Но кого представляет милая девочка Алиса? А кого, интересно знать, представляет Регар?
        Главный почтамт, как ему и полагалось, работал круглосуточно. Клиентов, правда, немного, а в телетайпном зале и вовсе ни одного. Телетайпная связь старомодна и архаична, безусловно, проигрывает многим другим, бог знает почему вообще сохранилась (ходят слухи, что по просьбам обществ любителей старины). Однако она имеет одно несомненное достоинство, за которое ее и любят такие, как я, - возможность совершенно легально вести кодированные разговоры с помощью одного-единственного рядка клавиатуры телетайпа - верхнего, где цифры…
        Я потревожил симпатичную девушку в голубом, откровенно скучавшую за полированным барьером, заплатил положенную сумму и получил в полное свое распоряжение маленькую кабину с элегантным хромированным аппаратом. Набрал код абонента, под которым абонент значился в телефонной книге. Потом набрал несколько других кодов, уже из числа хранившихся в суперзащищенных сейфах. Меня почти мгновенно переключили на Панту. Оперативность оперативностью, но такая поспешность означала одно - Святой Георгий не отходил от аппарата, ночевал в кабинете. Ждал моего звонка.
        - Можешь что-нибудь сообщить? - перевел я на нормальный человеческий язык россыпь пятизначных чисел.
        - Некер в депрессии. Вышел из игры. Причины неизвестны. Что предпринять?
        - Ничего. Им займутся. Что еще?
        - Случайно получил данные о Дарине…
        Я сообщил ему все, что видел, разумеется, не упомянув, при каких обстоятельствах видел это. Попросил только проверить все побыстрее.
        Естественно, последовал вопрос:
        - Откуда ты это узнал?
        - Не могу сказать, - ответил я. - Прошу проверить как можно быстрее. От результатов проверки зависит многое.
        - Ты не находишь, что все это несколько странно?
        - Нахожу, - ответил я. - Но ничего не поделать. Объяснять слишком долго.
        Может быть, он не успокоился бы, общайся мы при помощи телефона или видеофона, но пятизначные числа как-то не располагали к эмоциональной дискуссии, чему я был только рад…
        Унывать рано, успокаивал я себя, направляя стопы к дому Анны. Дела идут более-менее гладко, загадки пока не такие уж пугающие, у окружающих не торчат из штанин копыта и серой от них не пахнет, и на Регара меня аккуратно вывели по его собственной инициативе, и я вспомнил, в каких случаях возможна лунная радуга - редкое, но отнюдь не мистическое природное явление. Лунная радуга возникает при определенной степени насыщенности атмосферы водяными парами и соблюдении еще каких-то условий, которых я не помню досконально. У меня есть даже соображения по поводу зеленой луны, фантастические, если выдвигать их в отрыве от совокупности здешних странностей, но вполне уместные в Стране Чудес. Я работаю, активно шевелю тренированными мозгами. Вот только Некер, Некер…
        Благополучно добираюсь до дома, никого не потревожив, проскальзываю к себе в комнату. Пистолет и все прочее на месте.
        Ночью снится всякая галиматья.
        День второй
        В комнате, оказывается, установлен модный лет десять назад будильник «солнечный зайчик». Система из нескольких зеркалец, настроенная на определенный час, отбрасывает на лицо спящего солнечные лучи, а небо сегодня ясное, и я вскакиваю в половине восьмого - кто-то, мне кажется, нежно гладит по лицу теплой ладошкой. Спросонья мерещится, что это Сильвия, но потом я соображаю, что никакой Сильвии тут нет, и мне становится грустно, настроение безвозвратно испорчено - то есть стало рабочим. Включаю электробритву и телевизор, чтобы послушать новости.
        Новости стандартные, обычный набор событий уверенного в своем будущем человечества. Где-то торжественно открылся чемпионат мира по шахматам, где-то закончился конгресс гляциологов. Один космический корабль вернулся от Урана, другой стартовал к Сатурну. Одну научную теорию подтвердили экспериментально, другую опровергли. Фанатичный изобретатель машины времени Андрес Лазарро с превеликим трудом спасен пожарными из-под обломков очередной взорвавшейся модели, но бодр и надежды не теряет. В окрестностях Манаоса студенты наблюдали летающую тарелку.
        О городе, где я сейчас нахожусь, упоминают единожды - в связи с открывающимся здесь всемирным фестивалем фантастических фильмов. Любопытно, кто придумал провести его здесь - оптимист или любитель черного юмора?
        Я убрал бритву, выключил телевизор и увидел сверток - маленький, не больше пачки сигарет, он лежал на столе. Видимо, Анна положила его на стол вчера вечером, а свет я не включал и потому его, естественно, не увидел. Сверток прикрывал записку.
        «Господин Гарт! Час назад мне принесли пакет для вас, принес человек, которого я хорошо знаю, он ближайший помощник комиссара Зипперлейна. Не знаю, когда вы вернетесь, поэтому не оставляю его у себя, а кладу вам на стол. А.».
        Я развернул плотную бумагу. Внутри лежали два пакетика поменьше, на одном написано размашистым почерком Некера: «Послушай сразу». На другом тем же почерком: «Послушай, когда дозарезу нужно будет с кем-то своим посоветоваться». И еще сложенный вчетверо лист бумаги. Гриф полицейского управления. Надлежащим образом оформленный протокол о том, что генерал-майор Некер Лео-Антуан…
        Я стоял, держа на ладони маленькие, почти невесомые пакетики, мир вокруг был серым, холодным и пустым. Вот и все. Детки. Детишки. Ретцелькинды. Мальчики-девочки, косички, плюшевые медведики, губки в шоколаде, а генерал-майор Некер Лео-Антуан выстрелил себе в голову из табельного оружия, пистолета «Эльман-Лонг-11,2», и эти пакетики - все, что от него осталось, от него и его последнего задания, которое он провалил вполне сознательно и бежал туда, откуда его не вернуть даже нам. Даже если бы я его вчера вырубил и сдал врачам, ЭТО уже сидело в нем тикающей миной… Будь проклят этот город со всеми его чудесами…
        Немного успокоившись, я достал из чемодана маленький магнитофон и вставил кассету, которую Некер просил послушать сразу. Медлил, боялся разрушить что-то большое и важное, как будто оно еще не разрушено этими двумя смертями… Наконец решившись, придавил кнопку, как паука.
        Несколько секунд слышалось шипение, потом раздался спокойный, четкий голос Некера - так он говорил, прохаживаясь перед рядами курсантов в аудитории.
        - Прощай, Антон, - сказал Некер, и я сгорбился над столом, сжав виски ладонями. - Я не испугался и не выдохся. Я просто не смог принять решение. Я стою посередине и не могу сделать шаг в ту или иную сторону - я намеренно не говорю «черное и белое», «доброе и злое», чтобы не вызвать у тебя ассоциаций со старым, хорошо известным. Ситуация качественно новая, и ни один старый термин не подходит. Ты думаешь, обтекаемые слова, общие фразы? (Я машинально кивнул, не поднимая глаз, словно передо мной сидел живой и здоровый Роланд.) Извини, так надо. Я не хочу влиять на твой выбор и твой поступок - а ты обязан будешь сделать выбор. Скоро ты все откроешь сам. Никаких особенных секретов здесь нет. Отправных точек у тебя две. Регар и проект «Гаммельн». По поводу проекта побеседуй с мэром и его командой. Адрес Регара - в телефонной книге. Все. Прощай.
        - Прощай, - сказал я вслух. У генерала Некера, как у многих, оказался билет в один конец, только в отличие от многих он сам купил именно такой… Пленка шуршала и шипела, ее оставалось больше половины в кассете, но я сидел и слушал это шуршанье. Когда пленка кончилась, выключил магнитофон, надел пиджак и вышел из комнаты.
        - Адам? - раздался за моей спиной голос Анны. - Вы что, только сейчас пришли?
        - Нет. Ночью.
        - Господи, я думала, с вами что-то случилось…
        - Ну что со мной может случиться?
        - Да на вас же лица нет… - сказала она. - Пойдемте. Проходите, садитесь. Выпейте. И не думайте, что я ничего не понимаю. Я многое могу понять. Зипперлейн вам не рассказывал про моего мужа?
        - Нет, - осторожно сказал я, принял от нее бокал и сделал изрядный глоток. - Кто он был?
        - Он работал в отделе Зипперлейна. Погиб два года назад. Иногда он возвращался ночью таким же… Что у вас стряслось?
        - Так, неурядицы… Ваш сын дома?
        - Нет. Где он, я не знаю. Это страшно, но впечатление такое, что мы им больше не нужны.
        - А вам не представлялось случая услышать, о чем они говорят между собой?
        - Они стараются, чтобы таких случаев нам не представилось.
        - Эта змея… - сказал я.
        - Ну да, она жила в саду месяца два.
        - В саду? - искренне удивился я. - И вы…
        - А что я могла сделать? Он мне сказал… свысока так посмотрел и сказал, чтобы я не боялась, что она не укусит и не заползет в дом. В самом деле, я ее почти не видела. Говорят, ОНИ очень любят животных. Всех.
        - И кошек, и собак, и людей… - сказал я. - А книги они читают? Что вы можете сказать об уровне их знаний?
        - Поймите вы! - почти выкрикнула она. - Хорошо, если я с ним раз в неделю переброшусь двумя словами!
        - Простите. Ради бога, простите. Но ситуация… А что еще, кроме любви к животным?
        - Рассказывают разное. Будто у них есть в окрестностях города места, куда они летают на свои сборища. Летают по воздуху. Будто они сами могут превращаться в животных.
        - И передвигать взглядом предметы?
        Об этом было упомянуто в докладе Лонера. Правда, сам он этого не видел - кто-то рассказал.
        - И передвигать предметы, - кивнула Анна, ничуть не удивившись. - И становиться невидимыми. И будто бы они не наши дети, а подменыши, которых нам подсунул дьявол или эриданцы. Если бы вы знали, сколько слухов и россказней ходит по городу… Расспросите вашу блондинку.
        - Ого, - сказал я. - Которую?
        - Ту, с которой вы были в «Волшебном колодце». Вас там видел один мой знакомый.
        - А что блондинка?
        - Говорят, что она имеет какое-то отношение к здешнему… к здешним чудесам. Некоторые ее боятся.
        - Значит, к чудесам имеют отношение и взрослые?
        - Говорят… Это подруга Регара, есть такой астроном, о нем тоже говорят разное, особенно после случая с Харелом Тампом - они были друзьями…
        - А кто такой Харел Тамп? Ну-ка расскажите!
        - Жутковатая история…
        История действительно была жутковатая. Харел Тамп, инженер-электронщик, знакомый знакомых Анны, спокойный, веселый и уравновешенный человек, позавчера застрелил свою беременную жену, в которой души не чаял. Абсолютно немотивированное убийство, и по городу со скоростью верхового лесного пожара пронеслись идиотские и жуткие слухи, которые Анна даже пересказывать не хочет. Тамп содержится в местной тюрьме, идет следствие, опять-таки обросшее вымыслами…
        Это хорошо, что в местной тюрьме, подумал я. Нужно немедленно его увидеть. Лучше ошибиться, чем проморгать. Убита беременная. Беременность - это ребенок, а дети… Все, что связано в этом городе с детьми, пусть даже не родившимися, заслуживает внимания. Правил игры нет, я волен устанавливать их себе сам. И все тут. И пусть я потом буду выглядеть дураком…
        Я тут же позвонил Зипперлейну из своей комнаты. Моя просьба насчет тюрьмы особенного восторга у него не вызвала, скорее наоборот, он немного обиженно напомнил, что от него требовали соблюдать полнейшую секретность, а о какой секретности может идти речь, если я собственной персоной заявлюсь в тюрьму? Я постарался объяснить ему деликатно, что старше его по званию, обладаю определенными полномочиями, а обстоятельства и условия игры могут меняться, и я уверен, что это как раз тот случай…
        Он согласился. Что ему оставалось? После короткого раздумья я вставил обойму и сунул пистолет в карман. Вышел из комнаты, из дома, из сада, пошел по тихим, по шумным улицам. Настроение было сквернейшее. Мне не привыкать терять друзей, но гибель Лонера и Некера случилась словно бы не по правилам, она была неправильная, стояла особняком от всего, что до сих пор скрывалось за стандартными формулировками «погиб при исполнении служебных обязанностей»…
        Вскоре я вышел к условленному месту и увидел голубую малолитражку Зипперлейна.
        - Итак, комиссар? - спросил я, усевшись рядом с ним. В профиль он еще больше напоминал печального коршуна.
        - Мы едем в тюрьму, - обнадежил он. - Надеюсь, у вас серьезные основания нарушать правила игры?
        - Как бы нам вообще не пришлось отказаться от правил игры, - сказал я. - Под личиной дурачка-репортера я много не наработаю (я не сказал ему, что и так уже раскрыт). Нет, я не собираюсь вешать на грудь табличку со своей фамилией и должностью, но что-то нужно менять… Как вы расцениваете историю с Тампом?
        - Обычная житейская драма.
        - Речь идет о ребенке, пусть и не рожденном, а дети…
        - Пустяки, - сказал он. Слишком поспешно сказал.
        - И это позиция полицейского офицера? - спросил я. - Абсолютно не мотивированное убийство, а это всегда странно…
        - Как вы поступите, если окажетесь перед глухой стеной, которую невозможно обойти или взорвать?
        - Поищу калитку, - сказал я.
        - А если калитки нет? Мы здесь стоим перед стеной, давно разбили о нее кулаки, а кое-кто и головы…
        - Понятно, - сказал я. - Вы признаетесь, что увидели в случае с Тампом Нечто, но боитесь, что окажетесь бессильны что-либо выяснить… Что он говорил на допросах?
        - Орал, чтобы его повесили… Вот, возьмите. Сделали специально для тюрьмы.
        Он положил мне на колени бордовое удостоверение криминальной полиции, украшенное моей фотографией, заверенной двумя печатями. Очередная вымышленная фамилия в сочетании со званием старшего инспектора.
        - Комиссар, что вы знаете о проекте «Гаммельн»?
        - То же, что и все, - сказал он.
        - То есть?
        - Знаете что, поговорите вы об этом с мэром. Родилась эта светлая идея в его аппарате, они сами запрягли ученых и курировали всю работу до завершения проекта. Разумеется, в контакте с вашей Коллегией, как вы знаете.
        Я ничегошеньки не знал, но не рассказывать же комиссару, что мне всего лишь подсунули альбом газетных вырезок о чудесах города и краткое изложение ученых дискуссий. Я и понятия не имел, что существуют некие проекты. Честно говоря, с таким я еще не сталкивался. Скрывать от офицера моего ранга материалы, касающиеся операции, которую ему предстоит отработать, - нечто ненормальное. Значит, у Святого Георгия были на то свои причины…
        Зипперлейн тормозит перед железными воротами, и створки начинают медленно раздвигаться. Тюрьма выглядит как все тюрьмы, к сожалению, сохранившиеся еще на планете, - угрюмые здания с зарешеченными окошечками и вовсе без окон, ни клочка живой земли, сплошной бетон и асфальт, спирали проволоки по гребню высоких стен, сторожевые вышки.
        Мы сдали на контроле оружие и направились к главному корпусу, эскортируемые сержантом в голубой униформе. Из вольера на нас залаяли здоровенные овчарки. Каждый раз испытываю досадный стыд и мучительную неловкость, шагая по этим коридорам. Немало народу попало сюда в результате моих трудов, но от этого не легче - всегда кажется, что мы работаем плохо, что все, кому надлежит здесь сидеть, еще сюда не попали…
        У входа сержант препоручил нас молодому лейтенанту. Тот провел нас по длинному коридору с нумерованными дверями, мы миновали три препятствия в виде глухих решеток - при каждой имелся надзиратель со связкой магнитных ключей и «Штарком» через плечо, - спустились в полуподвал и вошли в маленькую комнатку с прикрепленными к полу столом и табуретками. Лейтенант жестом пригласил нас сесть, четко козырнул и вышел.
        - Вам обязательно нужно, чтобы я присутствовал? - недовольно спросил Зипперлейн.
        - Вы же печетесь о секретности, - сказал я. - Посудите сами: какой-то инспектор остался с подследственным, а комиссар ждет под дверью. Несуразица, а?
        Он не нашел, что ответить, присел и зябко поежился. Ничего, подумал я. Происходящие вокруг чудеса - еще не основание для того, чтобы опускать руки и жаждать отставки…
        Ввели подследственного. Мужчина несколькими годами старше меня, светловолосый, с аккуратной шкиперской бородкой. При других обстоятельствах производил бы впечатление приятного, обаятельного человека, души компании, хорошего семьянина и любящего мужа - каким он и был до недавнего времени, судя по досье…
        - Садитесь, - сказал я ему. - Конвой свободен.
        Зипперлейн откинулся к стене и прикрыл глаза - ах ты, сукин кот с тридцатилетним стажем…
        - Садитесь, - повторил я. - Курите?
        Он сел, положил на стол большие сильные руки и с гримасой принял от меня сигарету:
        - Как в кино… Кто вы такой? Все вроде записали…
        - Инспектор, - сказал я. - Хочу задать вам несколько вопросов.
        Глаза у него были не просто отрешенные - какая-то немыслимая пустота, не отражавшая ни света, ни меня, склонившегося к нему, ничего.
        - Какие могут быть вопросы? - сказал он. - Я во всем сознался, я психически нормален и требую, чтобы меня повесили.
        - За что вы убили свою жену?
        - Подите вы! - Он отвернулся.
        Я встал, обошел стол и навис над ним, вплотную к нему:
        - Тамп, что произошло с вашим будущим ребенком? (Он вздрогнул и сгорбился еще больше, и я понял, что взял след.) Что случилось с вашим будущим ребенком? Вы ведь ее убили из-за ребенка? Я знаю, что из-за ребенка! Ну! Тамп!
        - Да при чем тут! - зло крикнул он, глядя на меня снизу вверх. - Она мне изменяла, вот что!
        - Врешь, тряпка!
        - Сам ты!
        - Врешь, Тамп! - Я наклонился и заглянул ему в глаза. - Вы же любили друг друга, у вас все было хорошо! И ты еще на мертвую клевещешь, дешевка такая? Слюнтяй, баба! В петлю захотел? Так не будет петли! Получишь двадцатник, останешься наедине с собой, столько будет времени подумать - башку об стену расшибешь! Не будет петли! В лепешку разобьюсь, а добьюсь, чтобы петли не было! Жить будешь и мучиться, тряпка! Ну? Что было с ребенком? Ты ведь ее из-за ребенка убил!
        Он закричал что-то непечатное в мой адрес и попытался встать, но я изо всех сил прижимал ему плечи и орал в лицо - провоцировал на истерику, на крик, чтобы он не выдержал, сорвался и в запальчивости выложил хоть что-то. Мы, раскрасневшись, орали друг на друга, комната наполнилась гулким эхом, кто-то в форме встревоженно просунулся в дверь, но я рявкнул на него так, что его словно ветром выдуло, и мы снова орали что-то, уже абсолютно бессмысленное - я должен был переломить его, переупрямить, пересилить, расколоть, и вдруг, когда мы одновременно замолчали, чтобы глотнуть воздуха, прозвучал тихий голос Зипперлейна:
        - Адам, оставьте вы насчет ребенка. Она в тот день сделала аборт, мы вчера выяснили…
        Отдуваясь, я плюхнулся на табурет и непослушными пальцами стал выковыривать сигарету из пачки, а Тамп уронил голову на стол, и его плечи затряслись.
        - Комиссар… - сказал я.
        Он тихонько выскользнул за дверь - как мне показалось, с огромным облегчением.
        - Уйдите вы… - тихонько сказал Тамп, не поднимая головы.
        - Не могу, - сказал я. - Не имею права. Поймите вы, я приехал сюда выяснить, что происходит с детьми и во что это может вылиться. Вы перенесли тяжелую утрату, я понимаю. Мне приходилось не единожды хоронить близких людей… Тамп, это ведь не только ваше горе. Завтра в таком же положении может оказаться кто-то другой, мы могли бы это предотвратить, если бы знали заранее, и потому вы не должны молчать. Простите за банальности, но вы должны… Неужели вам настолько все равно? Ведь кто-то будет следующим…
        - Кто вы такой? - спросил он, к моей радости, почти нормальным голосом.
        - Полковник Кропачев, Международная служба безопасности. Отдел кризисных ситуаций. Слышали, что это такое? Теперь понимаете? Неужели думаете, я пострадал, пусть теперь и другие помучаются? Если так, вы подлец, простите, подонок… Я не глажу вас по головке, да. У меня нет времени на дипломатию, нет времени быть добрым. Над городом висит беда. Что у вас вышло с женой?
        - Вряд ли вы поймете, а если поймете, не поверите.
        - Я уже успел понять, что здесь следует верить всему. Так что рассказывайте. Правду и внятно.
        - Это началось с первых недель беременности, - тихо начал он. - Анита… Суть… Суть в том, что ребенок начал осознавать себя как личность и беседовать с матерью. Телепатически.
        - Что?!
        - Вот именно… Учтите, я мало что знаю, она рассказывала об этом неохотно и невразумительно, каждое слово приходилось клещами вытягивать. Плохо спала, плакала, жаловалась, что не выдержит этого ужаса.
        - Но могло…
        - Нет, - сказал он. - Психиатр у нее ничего не нашел. Думаете, я сразу не подумал? И еще… Ребенок… он говорил с ней и обо мне и при этом приводил такие факты из жизни моих отца и деда, о которых Анита никак не могла знать. Это к нему могло попасть только от меня. Наследственная память, очевидно. Генетическая. Вот так… А она кричала, что не выдержит этого ужаса…
        - Почему ужаса? - спросил я довольно глупо.
        - Ну, нам с вами никогда не приходилось быть беременными, так что представить ее ощущения и страхи мы не сможем.
        - Резонно, - сказал я. - А вы? Вы тоже считали, что это ужас?
        - Нет. Может быть, потому, что я наблюдал все со стороны, и мне, сами понимаете, было легче. Я категорически запретил ей делать аборт - когито, эрго… Он уже мыслил, он осознавал себя как личность, можете вы это понять? Я запретил. Она сделала. На меня что-то нашло, не мог совладать с собой… Я охотник, у меня был нарезной карабин…
        - Получается, что она хладнокровно совершила убийство, вот ведь что, - сказал я. - Убийство мыслящего существа. Так ведь выходит?
        - Да. Но и я совершил убийство. Разница только в том, что мое преступление предусмотрено Уголовным кодексом, а ее преступление - нет…
        - Ваш случай единственный, других не было?
        - Не знаю.
        - Кто такой Даниэль Регар?
        - Не знаю, - сказал он, и я понял, что доверительный разговор кончился, что пошла ложь. И позвал: - Зипперлейн!
        Зипперлейн вошел и хмуро спросил:
        - Вы закончили?
        - Кажется, да.
        - Можно в таком случае задать вопрос? Тамп, что вы думаете об исчезновении трупа вашей жены?
        - Что? - в один голос спросили мы с Тампом.
        - Труп исчез из морга сегодня ночью, - сказал Зипперлейн. - Вот так…
        - Ничего я не думаю, - сказал Тамп, и его лицо окаменело. - Лично у меня непробиваемое алиби - я сидел в камере…
        Зипперлейн крикнул охранника. Тампа увели, комиссар двинулся было следом, но я задержал его:
        - Комиссар, я сейчас напишу отношение… Тампа нужно немедленно отправить в столицу, в нашу резидентуру.
        - Ох, будут хлопоты… - покачал головой Зипперлейн. - Согласно существующему порядку ваше региональное управление должно обратиться в столичный…
        - К черту, - прервал я его. - Город на чрезвычайном положении, вы не забыли? Обратитесь к начальнику тюрьмы, и чтобы Тамп через час ехал в столицу, под конвоем, понятно. И еще. Честно говоря, у меня чешутся руки немедленно взять вас под стражу как лицо, злостно мешающее ходу следствия, умышленно скрывающее важные данные. Я не шучу! Я старше вас по званию, просьба не забывать, а вы в данную минуту мне подчинены. Как вы могли умолчать об аборте и исчезновении трупа?
        Он посмотрел мне в глаза без всякого страха и смущения. Тихо сказал:
        - Вы думаете, мы с нашими погонами и пистолетами можем стать на пути промысла Божьего?… Мы…
        Распахнулась дверь, и в камеру вошел молодой человек в штатском. Вошел - не то слово. Сей ладный мускулистый парень спортивно-полицейского облика не вошел, а бесшумно вплыл, медленно проплелся от двери к нам, именно проплелся невеликое расстояние в три шага, и бледен был как смерть. Он мельком глянул на меня, подал Зипперлейну какой-то синий бланк донельзя официального вида, вопреки уставу повернулся через правое плечо и покинул камеру, балансируя по невидимой жердочке. Дверь он оставил открытой.
        Зипперлейн прочитал бумагу, побледнел и ватной куклой осел на табурет.
        - Что? - бросился я к нему. - Комиссар, вам плохо? Кто-нибудь, эй!
        В дверь просунулась любопытная физиономия лейтенанта.
        - Адам, закройте дверь, - неожиданно сильным голосом сказал Зипперлейн. - Никого не пускать! (Я захлопнул дверь перед носом лейтенанта.) Идите сюда, я вам прочитаю…
        Я подошел, и он прочитал вслух, негромко, жестяным голосом робота:
        - «Совершенно секретно, криминальная полиция, группа „Болид“, комиссару Зипперлейну. Час назад задержана женщина, фотографию которой мы получили в связи с вашей ориентировкой о пропаже трупа. Задержанная назвала себя Анитой Тамп, личность идентифицирована по отпечаткам пальцев и спектру голоса, идентичность сомнений не вызывает. Согласно ее показаниям муж выстрелил в нее из охотничьего карабина, больше она ничего не помнит, как попала сюда, объяснить не в состоянии. При медицинском осмотре обнаружен шрам. Не исключено, что его происхождение - выстрел в упор из огнестрельного оружия. Нарезной карабин также не исключен. Судя по состоянию шрама, выстрел был произведен самое малое полгода назад. Срочно сообщите, как поступить. Гарта просят немедленно связаться с Центром. 264/5, Клебан».
        Я глянул на код - полицейское управление окружного города, миль за пятьдесят от нас.
        - Вот ваш труп и нашелся, - сказал я, чувствуя странное кружение в голове. - Правда, как я понял, она уже жива… Кажется, две тысячи лет назад в Палестине случилось что-то похожее?
        - Но ведь она тридцать восемь часов лежала в морге, - говорил Зипперлейн, медленно комкая бланк. - Я ее видел. Это был труп. Врачи констатировали смерть. «День гнева, Господи… Ниспошли просветление на души наши и мысли, отведи адский огнь, Боже всемилостивейший, ибо вездесущ и всевидящ еси, будь же милосерден к рабам Твоим…»
        Он бормотал молитву и смотрел на меня стеклянными глазами. И что тут поделать? В мою задачу не входит вести антирелигиозную пропаганду среди комиссаров полиции. Самому вдруг ужасно захотелось искать поддержку и опору в ком-то сильном, большом, всемогущем, способном защитить и уберечь от безумия.
        Вот вам и великолепные гепарды… Один журналист, не из самых талантливых, в одном трескучем репортаже как-то окрестил нас «великолепными гепардами эпохи». Название, прямо скажем, неточное, ибо гепард знаменит стремительным бегом, а мы бoльшую часть времени работаем скорее как ищейки, распутывая сложнейшие петли «заячьего скока». Но все равно слово многим нравилось. Великолепные гепарды. Щенки слепые…
        Рука не поднялась надавать ему оплеух, хотя это и апробированный метод обрывать истерики. Я молча сидел рядом, время от времени покрикивая на возникавшего в дверях лейтенанта. Комиссар понемногу отошел, но стал чересчур уж невозмутимым и очень уж покладистым. Мы вместе отправились к начальнику тюрьмы и всего за пять минут уладили все насчет отправки Тампа в столицу. Потом Зипперлейн из кабинета начальника позвонил в секретариат мэра и предупредил о моем визите. В машине он совсем оттаял и здраво, трезво рассуждал, какой получается парадокс - ведь если жена Тампа чудесным образом воскресла, какие у нас основания держать Тампа под стражей и предъявлять ему обвинение в убийстве? Головоломный юридический казус… Как ни странно, он явно воспрянул духом и избавился от страхов. Видимо, признав происходящее Божьим промыслом, он решил, что отныне следует покорно плыть по течению. Спасибо и на том.
        Вторая моя беседа с Центром была лаконичной. Меня спросили, вышел ли я на Регара. Я сказал, что вышел, но контактировать пока не собираюсь. Святой Георгий попросил сказать честно, какое у меня настроение и каково мое состояние. Я честно признался, что успел увидеть немало странных вещей, порой открыто противоречащих современной науке и попахивающих мистикой. Но остаюсь на позициях материализма и готов работать далее. Тут я не удержался и заявил, что мог бы работать, сдается мне, гораздо эффективнее, будь заранее проинформирован и о присутствии в городе Чавдара со своими людьми, и о сути проекта «Гаммельн». Впрочем, мне кажется, что проект этот представляет собой попытку как-то урегулировать положение. Скажем, эвакуировав отсюда детей, то бишь ретцелькиндов, - созвучие названия проекта с известной сказкой наталкивает на такие именно расшифровки…
        Святой Георгий ответил, что каждый знает ровно столько, сколько ему необходимо знать в данную минуту. А завтра, в восемь часов утра, мне надлежит встретиться на площади у собора с Ксаной Монаховой. Конец связи и наилучшие пожелания.
        Настроение у меня чуточку поднялось - Ксану не пошлют сюда по пустякам. Что-то у них есть, что-то изменилось, так будем бодрыми и целеустремленными, господа великолепные гепарды…
        Я остановил такси и поехал в ратушу. Ратуша оказалась красным кирпичным зданием, позднейшей подделкой под Средневековье. Тем не менее она была красива. Даже свои химеры имелись на крыше, а в стену было вделано чугунное ядро, якобы угодившее сюда во времена старинной войны. На стоянке рядом с цивильными автомобилями помещался джип с эмблемой Войск ООН, в нем сидели пятеро солдат, и пулемет был развернут в сторону площади. Вот это мне очень не понравилось. Солдаты появляются возле административных зданий в преддверии серьезных событий строго определенного разряда. Что же здесь назревает?
        Я расплатился с шофером и поднялся по мраморным ступеням, чувствуя на себе пристальные взгляды солдат. В большой приемной, чья аскетическая сухость несколько смягчалась произраставшей в майоликовой кадке пальмой, за полированным столом сидела милая девушка в сиреневом платье. Посетителей не было. Мертвый сезон, очевидно.
        - Что вам угодно? - обаятельно улыбнулась девушка.
        - Адам Гарт, обозреватель «Географического еженедельника», - улыбнулся я не менее обаятельно и подал ей визитную карточку. - Господин мэр предупрежден о моем визите.
        - Простите, кем предупрежден? - Она опустила под стол правую руку - нажимала какую-то кнопку.
        - Комиссаром полиции Зипперлейном.
        - Простите, вы политический или научный обозреватель?
        - Какое это имеет значение?
        - О, никакого, - с улыбкой сказала девушка. - Просто я иначе представляла себе обозревателей.
        - Более вальяжными, с благородными сединами?
        - Что-то вроде того…
        Игра в вопросы и ответы начала мне надоедать. Да и никакая это не игра. Девица неумело тянула время. Интересно зачем?
        Ага. С грохотом распахнулась дверь из приемной в коридор, влетели двое крепких парней в штатском, один остался у косяка и навел на меня «Штарк», второй подошел и деловым тоном предложил, поигрывая наручниками:
        - Прошу сдать оружие.
        Я медленно вынул «хауберк» иотдал ему. Девица взирала на сцену разоружения с восторженным ужасом. На моих запястьях впервые в жизни защелкнулись браслеты, и меня повлекли в коридор. Я, конечно, не сопротивлялся. Вот так. В приемной, несомненно, был выявляющий оружие детектор.
        Меня провели на третий этаж и втолкнули в комнату с изящной, но надежной решеткой на окне. Среди сейфов и дисплеев восседал краснолицый мужчина в штатском.
        - Здравствуйте, - нахально сказал я ему.
        - Почему носите оружие? Где взяли? - рявкнул он вместо ответного приветствия.
        - Нашел на улице, - сказал я. Терпеть не могу, когда на меня рявкают, особенно такие вот краснолицые. - Валялось на тротуаре, знаете ли.
        - Обыскать! - рявкнул он.
        Я поднял над головой скованные руки, и мои провожатые накинулись на меня с проворством опытных скокарей. Добычу они выложили на стол перед шефом, тот покопался в ней, отодвинул в сторону житейские мелочи - авторучку, зажигалку, карманный путеводитель, ключи. Наступила напряженная тишина.
        Ситуация создалась пикантная. Перед ним лежали три документа, все с моей фотографией, и все на разные фамилии. Зеленая книжечка обозревателя «Географического еженедельника», бордовая книжечка криминальной полиции, которую я из-за переполоха с оживающими непоседливыми трупами забыл вернуть Зипперлейну, а он забыл ее забрать, и, наконец, удостоверение сотрудника МСБ, прямоугольник из особого сплава, защищенный от подделки кое-какими хитроумными способами. Краснолицый их, без сомнения, знал. Он жестом указал мне на стул, придвинул белую коробочку акустического анализатора.
        - Сижу за решеткой в темнице сырой, - сказал я, наклонясь к прибору.
        Спектр голоса столь же уникален и неповторим, как отпечатки пальцев. Краснолицый пару минут забавлялся с дисплеями и сверхсекретными кодами. Потом жестом приказал молодому поколению снять с меня наручники и выметаться.
        - Радужку проверять будете? - спросил я.
        - Нет нужды. Мне извиняться?
        - Ладно уж, - великодушно сказал я, распихивая по карманам свое добро. - Спишем на издержки вредного цеха. Лучше объясните, к чему такие предосторожности?
        - Вы Голем?
        - Так точно.
        - У нас неспокойно, - сказал он. Вынул из стола пачку фотографий и веером, словно опытная цыганка, стал раскладывать передо мной. - Все они здесь. Вот… вот… вот…
        Я узнал многих старых знакомых - главарей, атаманов подполья. Едва ли не с каждым у меня нашлось бы о чем побеседовать, и немедленно.
        - Вот так, - сказал он. - По неполным сведениям, в городе до двухсот их мальчиков с оружием. Целый зверинец. Дело пахнет «концертом». Притом не простым концертом, понимаете? И вот теперь полковник Артан, - он ткнул себя большим пальцем в грудь, - сидит и ломает голову, чего от них ждать. Ломает совместно с Конни Чавдаром. На днях мы перехватили шифровку от Дикого Охотника к Дальрету, и в ней Охотник с несвойственным ему пафосом, едва ли не поэтическим слогом сообщает, что они собираются провернуть «небывалое» по масштабам, поистине «эпохальное дело», в результате чего «нынешняя система правления рухнет навсегда, и мы будем господами мира». Я цитировал подлинник.
        - Бред, - сказал я. - Охотника я знаю. Мерзавец он умный, экстремист заматеревший, но фантазером его нельзя назвать. Приземлен, как крот.
        - Вот именно, - согласился Артан. - Но объясните вы мне, отчего вдруг такая трезвая и приземленная до идиотизма личность, как Дикий Охотник, вдруг начинает изъясняться так поэтически и обещать коллегам сияющие горизонты?
        - В принципе можно объяснить…
        - Объяснить? - гаркнул он, по-медвежьи вскидываясь на дыбки. - Вы мне вот это объясните!
        Он рывком распахнул дверцу высокого сейфа и через стол швырнул мне короткий десантный автомат. Я поймал его за цевье. Покачал головой и присвистнул - дуло автомата завязано узлом, но металл нисколько не деформировался, даже воронение не пострадало…
        - Впечатляет? - спросил полковник Артан, забрал у меня автомат и водворил его в сейф. - Вот такие метаморфозы иногда происходят по ночам с автоматами патрульных. Можете также посетить вычислительный центр. Тоже… метаморфозы. Загляните еще на завод реактивных авиадвигателей - право слово, не пожалеете…
        - Кто такой Даниэль Регар?
        - Астроном местной обсерватории, - ничуть не удивившись, ответил полковник. - У вас на него что-нибудь есть?
        - Нет. Пока нет. А у вас?
        - Все, что у меня на него есть, - это обвинения в сотрудничестве с дьяволом или марсианами - в зависимости от интеллекта информатора. Какие события привели к возникновению таких слухов, неизвестно.
        - Так, - сказал я. - Полковник, а как по-вашему, что происходит с детьми? Как вы объясните происходящее?
        - Не знаю.
        - Честное слово, неплохой ответ, - сказал я. - По чести он удовлетворяет меня больше, чем попытки свалить вину на Бога или дьявола…
        - Вообще-то у меня была версия…
        - Ну-ка!
        - Инопланетная агрессия, - признался он стыдливо. - Пришельцы с коварными целями обучили детей всякой чертовщине. Или с благими целями. Попытка контакта…
        - Но доказательств нет… - сказал я. - Ну ладно, всего хорошего, я пошел к мэру.
        Увидев меня вторично, девица в приемной опешила. Видимо, предвкушала уже, как будет рассказывать подругам о своем героическом участии в поиске опасного террориста. Я молча показал ей удостоверение криминальной полиции. Залившись краской, она молча показала на дверь в кабинет мэра.
        Я прошел по зеркальному паркету и представился:
        - Адам Гарт, обозреватель «Географического еженедельника».
        - Садитесь, - сказал мэр, мужчина лет шестидесяти с длинным интеллигентным лицом. Седой, похожий на пианиста. - Меня зовут Адриан Тарнот. Вы давно у нас?
        - Второй день.
        - Успели что-нибудь узнать?
        - И не так уж мало, - сказал я. - Я узнал, что с помощью старины Льва можно заглянуть в прошлое, что иногда с автоматами патрульных случаются странные метаморфозы, что человек по фамилии Тамп убил свою жену, но потом она воскресла…
        - Что? - подался он вперед. - Что вы сказали о Льве?
        Я кратко рассказал, подчеркнув, что версию с гипнозом не исключаю - о случае с Дарином, естественно, умолчав. Он как будто ничуть не удивился. Может быть, они здесь ничему больше не удивляются, и я их прекрасно понимаю…
        - Что происходит с детьми? - спросил я. - И каково количество ретцелькиндов, кстати?
        - Девять тысяч шестьсот тридцать пять, в возрасте от пяти до восьми лет. Но число наверняка неточное - ЭТО настигает, когда ребенку переваливает за пять лет, и наверняка, пока мы здесь с вами беседуем…
        - Понятно. Продолжайте, прошу вас.
        - Во-первых, они замкнулись в себе, сведя контакты с родителями и прочими неретцелькиндами к минимуму. Во-вторых, те из них, кто достиг школьного возраста, категорически отказываются посещать школу. Младшие классы практически прекратили существование. В-третьих, доказано, что они обладают способностями, которые принято называть сверхъестественными, и само существование их отвергалось современной наукой - телепатия, телекинез, левитация. Есть скудные метры видеопленки и заслуживающие доверия свидетельства очевидцев. О некоторых способностях, которыми обладают ретцелькинды, я не в силах сказать ничего определенного - этим явлениям мы не в состоянии дать название и подобрать аналогии в земных языках… Вы понимаете, что я имею в виду?
        - Скажем, дружеское общение с ядовитыми змеями?
        - Это еще цветочки… Итак, мы не знаем, чем вызван процесс превращения нормального ребенка в ретцелькинда, мы знаем лишь, что он настигает ребенка к пяти годам… при соблюдении некоторых условий. Если поместить ретцелькинда в группу нормальных детей - в девяноста трех процентах случаев его чудесные способности исчезают, а у семи процентов количество способностей сокращается до какой-то одной, проявляющейся спорадически, слабо. Если же поместить в группу нормальных детей двух и более ретцелькиндов, максимум через две недели ретцелькиндами станут все остальные дети. Ставилось много экспериментов - за пределами города.
        - И они позволяли… помещать себя?
        - Ну, это обставлялось тонко - выезд родителей на жительство в другие города и так далее… Похоже, они ничего не заподозрили, это все-таки дети… Короче говоря, один ретцелькинд подчиняется влиянию среды, два и более перестраивают среду по своему образу и подобию. Эти выводы и привели к рождению проекта «Гаммельн» (я навострил уши) - вывезти отсюда всех до единого ретцелькиндов, понятно, вместе с родителями, в другие города нашей страны, Европы и всего мира, для вящей надежности по одному на город. Проект, конечно, требует гигантских затрат, но осуществить его нужно как можно скорее. Они ведь уничтожают материальные ценности! Второй по величине в Европе завод авиадвигателей безвозвратно разрушен. Мы лишились вычислительного центра. Не знаю, когда нам удастся пустить вновь нефтепромыслы - с оборудованием происходят пугающие метаморфозы, на пособие по безработице пришлось перевести несколько тысяч человек…
        - Значит, вы уверены, что в появлении и поведении ретцелькиндов нет разумного, рационального начала?
        - Ни малейшего. Гипотез выдвигалось множество. К сожалению, даже от людей, долгие годы полагавших себя атеистами, пришлось услышать тирады о происках дьявола или ниспосланном Господом испытании. Но это самые примитивные гипотезы. Выдвигалось множество более изящных, однако лично мне, как и многим другим, и они показались несостоятельными. Я бы принял следующие: некие неизвестные факторы, скажем, комбинация новооткрытых химических препаратов или комбинация излучений, коих в технотронном мире наберется великое множество, вызвали это своеобразное, оригинальное уродство, пагубно воздействовали на детский мозг…
        - Логично, - сказал я. - Увы, эта гипотеза, мне кажется, не объясняет экспериментов с ретцелькиндами и средой… Верно?
        - Верно.
        - А ваша личная гипотеза? - спросил я. - Мне кажется, она у вас есть. В таком, как наш, случае у каждого появляется собственная гипотеза.
        - Моя? - он неуверенно улыбнулся. - Знаете… Вы верите в высокоразвитые цивилизации, погибшие в давние времена в результате каких-то катаклизмов?
        - Наслышан, - сказал я. - Но не уверен, что доказательств их существования достаточно.
        - Это мой конек, - немного смущенно пояснил мэр. - Интересуюсь с детства, знаете ли… Так вот, я считаю то, что мы наблюдаем, - своего рода вспышка атавизма. Почему это случилось именно у нас? А почему до сих пор рождаются порой волосатые или хвостатые дети? Неожиданно проснулись способности, которыми некогда обладала давно погибшая раса, но, как мы убедились, никакой пользы это не принесло. История повторилась в виде фарса. Но трагического в этом фарсе больше, чем смешного. Миллиардные убытки - не посмеешься… Постарайтесь представить, каково нам здесь - каждый день ждать нового удара, не зная, с какой стороны он последует и что разрушит…
        Послышались легкие шаги - секретарша принесла поднос с бутылкой коньяка и двумя пузатенькими рюмочками.
        - Прошу. - Мэр наполнил рюмки. - Честное слово, кажется, еще немного - и я начну пить. Кое-кто уже начал…
        Я встал и прошелся по кабинету. Подошел к высокому окну, смотрел на пустынную площадь и думал, почему Святой Георгий так поступил со мной. Оказывается, все (точнее, почти все) исследовано, запротоколировано, заснято. Разработан даже план спасения от напасти. Для чего же я здесь? Исключительно для того, чтобы допросить Регара?
        - Когда начнется операция «Гаммельн»? - спросил я.
        - Никто из нас не знает. Руководство МСБ заявило, что для окончательного вердикта и подачи сигнала сюда прибудет их человек, особо доверенный и облеченный полномочиями, кто-то из членов Коллегии. С ООН согласовано. С тех пор мы пристально следим за теми визитерами, чье поведение внушает… э-э, некоторые надежды. У нас был некто Лонер, социолог, он внушил нам своим поведением некоторые надежды, но вскоре повел себя странно и уехал. Потом прибыл крупный журналист Некер, но вскоре стал пьянствовать и пустил себе пулю в лоб - из пистолета образца, состоящего на вооружении Войск ООН и офицеров МСБ… Завтра ожидается фантаст Догарда - кто знает… Но еще раньше пожаловали вы, человек, которому усиленно протежирует комиссар Зипперлейн, начальник созданной при криминальной полиции группы «Болид», которой вменено в обязанность сотрудничать с МСБ в деле о здешних чудесах. В первый же день вы беседовали с покойным Некером, сегодня посетили тюрьму, наконец, только что имели беседу с полковником Войск ООН Артаном, который взял вас с оружием, но вскоре отпустил…
        - Артан вам позвонил?
        - Нет. Селектор был включен, и я слышал, как вас брали.
        - Играет в сыщика-вора?
        - Приходится, - сказал он. - И кроме того… Видите ли, три года назад я в течение семи месяцев занимал довольно ответственный пост в аппарате Совета Безопасности ООН. Ушел из-за здоровья, чувствую себя более-менее сносно лишь здесь, у моря…
        - Так-так-так… - сказал я. - Мы встречались в Совете?
        - Да, - сказал он. - Не помню вашей фамилии, кажется, ее вообще не называли. Но помню, как вам вручали орден - за операцию «Жером-2». У меня хорошая память на лица, как у большинства юристов…
        - У вас хорошая память. Простите за маскарад. - Я встал и щелкнул каблуками. - Полковник Кропачев, отдел кризисных ситуаций МСБ, член Коллегии…
        Черт! Неужели я и есть тот, кто должен подать сигнал? Я - член Коллегии. Ими были и Некер с Лонером. В таком случае поведение Святого Георгия легко можно объяснить. Меня послали сюда, умышленно снабдив крохами информации, чтобы я собрал недостающую сам, чтобы свежим, непредвзятым взглядом осмотрел и оценил происходящее. Вроде бы все объяснилось, однако сомнения есть…
        - Значит, вы тот, кто должен… - начал мэр.
        - Не исключено, - сказал я. - Я сам еще не знаю. Не удивляйтесь, в разведке так бывает. - Я отвернулся к окну. - Сложность нашей работы еще и в том…
        На столе тихонько засвиристел селектор, и девичий голос сообщил удивленно:
        - Господин мэр, к вам рвется советник Фаул…
        - Простите, - сказал мэр. - Странно. Видите ли, полковник, муниципальный советник Фаул очень спокойный человек, и слово «рвется» кнему никак не применимо…
        Распахнулась дверь, и советник Фаул, низенький, лысый, лобастый, как Сократ, ворвался в кабинет с такой скоростью, словно хотел перепрыгнуть через стол и выпрыгнуть в окно, причем его ничуть не заботило, воспарит он над крышами или рухнет на булыжник. Однако каким-то чудом он все же затормозил у стола, рванул замок своего черного портфеля, вывалил на разноцветные телефоны и деловые бумаги мэра охапку желтых осенних листьев.
        - Боже мой, Фаул, что это вы? - изумленно вопросил мэр и рефлекторно потянулся смахнуть листья со стола.
        - Я попросил бы вас! - рявкнул Фаул. - Я попросил бы вас аккуратнее обращаться с казенными деньгами! С финансами муниципалитета!
        - Что вы этим хотите сказать? - спросил я, потому что мэр безмолвствовал, бледнея.
        - Я хочу сказать: вот это, - он сгреб пригоршню листьев и рассыпал их над столом, - находится во всех сейфах городского банка и его отделений вместо неизвестно куда исчезнувших денежных знаков и ценных бумаг. И еще хочу сказать: яподаю в отставку. Поеду и набью морды этим чинушам в эполетах из МСБ, которые тормозят «Гаммельн». Пусть меня судят, пусть сажают. Морду я им набью. Окопались, зажрались, отсиживаются, благо над ними не каплет…
        Дальнейшие его слова можно было воспроизвести разве что на крайне непритязательном заборе, начисто лишенном чувства собственного достоинства. Как я уяснил из отрывочных выкриков, советник Фаул восемь лет ведал городскими финансами и решительно не понимал, чем ему ведать теперь. Бумажные и металлические деньги превратились в осенние листья - не только в сейфах, но и в карманах тех, кто в данный момент находился в банке. Сейчас возле банка собралась огромная толпа вкладчиков, которую едва сдерживают половина городской полиции и военнослужащие ООН, директора банка только что увезла с сердечным приступом карета «Скорой помощи», остальные служащие разбежались от греха подальше - намерения толпы непредсказуемы…
        Выпалив все это на повышенных тонах, советник упал в кресло и неумело заплакал.
        - Видите? - сказал мне мэр, растерянно вороша листья. - А понимаете ли вы, во что превратится город с населением в полмиллиона, лишенный казны?
        - Ну, дотацию-то вам выделят… - сказал я.
        - Еще одна примочка на раковую опухоль. - И мэр спросил ледяным тоном: - Полковник, вы собираетесь действовать?
        - Завтра утром ко мне приедет человек из Центра, - сказал я. - Если он подтвердит, что на меня возложены полномочия пустить в ход «Гаммельн», проволочек не будет. Пока что приказа насчет должных полномочий у меня нет, а я человек военный, вы должны меня понять. Я хотел бы взглянуть на ваш вычислительный центр. Нельзя ли попросить у вас машину и сопровождающего?
        - Машина будет, - сказал мэр. - Пойдемте. Я еду в банк. Фаул, перестаньте, вы же мужчина. И соберите эти… деньги. Дать вам коньяку?
        - Яду мне дайте! - заревел Фаул. - Пистолет! Адриан, можно мне дать по шее этому полковнику?
        - Боюсь, он может весьма профессионально дать сдачи, - мягко сказал мэр. - И он ни в чем не виноват.
        - Можно я возьму листок? - попросил я.
        - Только обязательно расписку! - горько захохотал Фаул. - Для служебных целей временно заимствован банкнот достоинством… серия… номер… Держите уж! Сейчас я понял, что деньги - мусор! - Он сунул мне в карман пиджака горсть листьев, подпрыгнул на месте и сказал: - Гоп ля-ля! Адриан, дружище, а не сойти ли мне с ума? Свихнуться, чокнуться, сбрендить. Будет гораздо легче. На меня наденут балахончик без рукавов и повезут туда, где много марсиан, пап римских и наполенов. А? А то давай вместе, и полковника прихватим. Поехали, полковник? Мы все в конце концов рехнемся здесь, так уж лучше заранее, самим… Давайте вообразим себя святой троицей? Вам кто больше подходит - отец, сын или дух святой?
        - Да никто, - сказал я. - Не мой стиль. Когда меня бьют по левой, я бью тому по правой…
        - Вот и ударьте. Санкционируйте операцию. Мы вам поставим памятник. Я абсолютно серьезно. Проведем подписку, я первый отдам последнюю рубашку. Хотите увековечиться в облике рыцаря, поражающего дракона?
        - Мирская суета, - сказал я. - Господин мэр, у меня к вам еще одна просьба. Поставьте полицейский пост у Льва. Право же, не помешает…
        - Действительно. Сейчас же распоряжусь.
        - И последний вопрос. Во время катастроф и прочих чудес были… пострадавшие физически?
        - Ни одного, - сказал мэр. - Моральных травм - тех предостаточно. Нервный шок, истерики, инфаркты, неврозы. Несколько человек в психиатрической клинике. Пожалуй, только случай с Тампом можно подвести под категорию «пострадавших физически»…
        - Ты забыл еще про этого алкоголика, про Некера, - сказал Фаул. - Который до самоубийства допился.
        - Молчать! - сказал я. - Не трогайте Некера, вы, финансист!
        - Ах, во-от оно что, - сказал Фаул.
        - Простите, у меня тоже есть нервы, - сказал я. - Он был моим учителем, понятно вам? Он столкнулся с какой-то фантасмагорической дилеммой, которую не смог разрешить. Так что МСБ ничуть не легче, не нужно никому бить морды… Многоуважаемые олдермены, разрешите задать вам последний вопрос? Что вас больше беспокоит - сама тайна или нарушенное процветание вашего города?
        - Можете думать о нас как угодно, - сказал мэр, - но нас заботит в первую очередь город - мы за него в ответе. А тайна… Да черт с ней, честно говоря.
        - Логично, - сказал я. - Поедемте?
        Мы с мэром помогли советнику Фаулу собрать в портфель казенные деньги и втроем вышли из кабинета. В вычислительный центр меня отвез детектив полковника Артана.
        В здании было пусто, неуютно и чисто и никаких следов разрушения, о чем я тут же сказал своему спутнику. Компьютеры выглядели невредимыми и готовыми к работе.
        - Смотрите, - сказал детектив.
        Он взял из угла стул, размахнулся и запустил им в самый большой и самый красивый компьютер. Я невольно напрягся в ожидании мерзкого стеклянного хруста и дребезга.
        Стул пролетел сквозь компьютер, словно он был сделан из тумана, и с грохотом ударился о стену. Компьютер осел и рассыпался тучей невесомого коричневого пепла, и сейчас же, словно по команде, в зале взвихрилась пыль - рушились остальные компьютеры, рассыпались прахом. Через несколько секунд остались одни голые стены.
        - Поедем на завод авиадвигателей? - предложил детектив. - Там еще интереснее…
        - Черт с ним, с заводом, - сказал я. - Везите меня в гостиницу «Нептун». Там сейчас встреча киноактеров со зрителями.
        На его лице изобразилось, что он прекрасно все понимает, - уж если полковник МСБ идет на это мероприятие, то наверняка не глазеть на актеров, подобно простым зевакам, а преследует таинственные цели тайной войны. Я не стал ему, разумеется, объяснять, что цели у меня чисто личные. Увидеть Сильвию. Потому что я живой человек, умею рвать решительно, но не могу отучиться тосковать. Потому что я скучаю по ней. Чертовски.
        Все началось в Канаде, когда мы вели боевиков, выдававших себя за киногруппу из Кейптауна, в каковом качестве они успели познакомиться со множеством порядочных людей, не подозревавших, с кем имеют дело. Когда события волею судьбы оказались пришпорены и мы повязали всю банду в кемпинге, в улове нашем оказались и несколько этих самых порядочных людей, которых пришлось на всякий случай деликатно проверить. Сильвия Экнотер в том числе. Я прочитал ей серьезную нотацию о вреде безалаберной доверчивости и шапочных знакомств. Как ни странно, она оказалась не только красивой, но и умной и на меня не рассердилась. И все началось. У меня были две недели внеочередного отпуска, я поглупел настолько, что стал похож на нормального человека, стало закручиваться что-то совсем серьезное, и я спасовал. Струсил. Заколебался. Задумался. (Нужное подчеркнуть.) Решил, что засекреченный контрразведчик, который в любой момент может угодить на Доску павших героев (есть такая в штаб-квартире, золотом по черному мрамору, среди своих именуется с цинизмом людей, имеющих на это право, «досточкой»), просто-напросто не годится в
мужья молодой талантливой кинозвезде - не жизнь ее ждет, а сущий ад, если честно. Тут как нельзя более кстати форсировали операцию «Чарли», всю группу сорвали с отпусков, и я второпях, на приступочке прилетевшего за мной военного вертолета написал Сильвии короткое письмо, где попытался объяснить все неудобства, ожидающие жену офицера МСБ, и просил, если она хочет, считать себя свободной. Два месяца назад сие произошло. И с тех пор, как мне передавали, она звонила раз десять, а я хожу смотреть ее фильмы. И старался забыть, что она здесь, что за главную роль в экранизации догардовской «Звездной дороги» ей вручили какого-то золотого зверя из числа той экзотической живности, какую раздают на кинофестивалях.
        - Я вас приветствую, мой исчезающий друг, - раздался женский голос, и я поднял голову. И сказал:
        - Здравствуй, Сильвия.
        С ней был какой-то смутно знакомый, невыносимо киногеничный тип с фестивальным значком на лацкане.
        - Познакомьтесь, это мой друг, - сказала ему Сильвия. Моей фамилии она не назвала - прекрасно знала, что у меня их больше, чем положено иметь нормальному человеку.
        - Адам Гарт, журналист, - сказал я.
        - Очень приятно. Руперт Берк.
        Ну да, конечно. Из звезд.
        Она очень выразительно посмотрела на этого своего Берка, и Берк сговорчиво пробормотал, что ему пора, у него, собственно, деловое свидание и он, с нашего позволения, нас покинет. И покинул.
        - Нечего так на меня смотреть, - сказала Сильвия. - Ничего у меня с ним нет. Ни с кем ничего нет. Тебя жду, как дура. А ты, Голем, свинья преизрядная - писать женщине, которую ты любишь и которая любит тебя, такие идиотские письма. А еще полковник. И таких дураков еще именуют великолепными гепардами. Гепард - такой добрый и милый зверь…
        Она стоит передо мной, тоненькая, красивая, черные волосы рассыпались по плечам, на шее ожерелье из марсианских камешков, подарок астронавтов с «Синдбада». И я понимаю, что я в самом деле дурак и свинья, что никуда мне не деться - вернее, притворяюсь, что понял это только сейчас, а не два месяца назад…
        - Ты занят?
        - Не особенно, - сказал я. - Точнее, пока что абсолютно свободен. Как ветер. Как три ветра…
        - Тогда пошли, - сказала она. - Поплачешься. Вижу я тебя насквозь, опять тебе плохо…
        У нее есть золотое качество - умеет молча сопереживать…
        Мы вошли в шикарный номер, заперли дверь, и она сразу же обхватила меня, прижалась. Тронула ладонью кобуру под пиджаком и попросила:
        - Убери его, ладно?
        Я отнес пистолет в ванную, запихнул его там в шкафчик - пусть раз в жизни полежит рядом с косметикой от лучших фирм. Сильвия поставила передо мной чашку кофе, села напротив и уставилась жалостливыми бабьими глазищами.
        - Ты говори, - сказала она. - Тебе ведь плохо…
        Я медленно отходил, отплывал, отрешался от мира за окном, от его головоломных проблем и жестоких загадок, требующих не менее жестоких отгадок, позволил себе ни о чем не думать, разрешил на пару часов такую роскошь.
        - Воспоминания динозавра, том второй, - начал я тихо. - Мы ведь динозавры - как и те, за кем охотимся. Когда они исчезнут, уйдем и мы. Да мы уже уходим, у нас не будет потомства, как у динозавров… Неделю назад, проанализировав исследования одной сверхзасекреченной комиссии, Совет Безопасности принял решение с будущего года отменить набор в военное училище «Статорис» ипроработать наиболее рациональный план последующей ликвидации означенного училища. Последняя на планете военная школа закрывается. Нам уже не требуется молодая смена, все дальнейшее - дело полиции. Современный терроризм исчерпал себя, загнал в угол и вымирает. Это несказанно хорошо. Но вот как быть нам, великолепным гепардам? Мы умеем только ловить и стрелять, мы умеем умирать и рушиться с неба на бьющие навстречу пулеметы. Мы этим занимались всю сознательную жизнь. И ведь мы все понимаем, так и должно быть, для того мы и работали, для того многие и погибли - чтобы на Земле не осталось нужды в военных. Нас скоро забудут, еще до того, как умрут последние из нас. Впрочем, нас уже забывают… Лет через двадцать люди скажут: это были смелые
и благородные парни, их нужно уважать, но хорошо все же, что они ушли и никого больше не учат убивать голыми руками и стрелять в темноте на шорох. Эпоха. Как это больно и грустно, когда уходит эпоха… И ведь мы ничего не требуем - ни памятников, ни мемориальных досок, ни почета. Нам просто грустно и горько от того, что понять нас могут только такие же, как мы…
        Ее губы прижимаются к моим, теплые пальцы сжимают мои виски, и на короткое время я становлюсь нормальным человеком, способным быть нежным, ласковым, беззаботным. И все равно где-то в глубине, как маленький злобный гном в пещере, сидит тревожная мысль - кто такой Даниэль Регар? Будь оно все проклято…
        За окном темно-синее, почти черное вечернее небо. Снизу его лижут, размывают сполохи неоновых вывесок, сверху вспыхивают огненные росчерки метеоритов.
        - Странный стал город, - тихо сказала Сильвия. - Страшный. Все чего-то ждут. Ты уже знаешь, в чем дело?
        - Ничего я не знаю.
        - Нельзя рассказывать, да?
        - Нельзя, - сказал я. Этот аргумент всегда действовал на нее безотказно, она не относится к тем женщинам, кои считают, что в доказательство любви мужчина должен выбалтывать служебные тайны.
        - Это не опасно? Твоя миссия?
        - Как тебе сказать…
        - Значит, опасно, - вздохнула она. - Ты хоть понимаешь, как я боюсь за тебя? И как мне это необходимо - бояться за тебя?
        - Я понимаю, ты понимаешь, он понимает, мы понимаем… Ты когда улетаешь?
        - Через два дня, - сказала она. - Мы еще увидимся?
        - Боюсь, что нет. Это мне сегодня так выпало…
        - Когда освободишься, поедем в Камаргу, хорошо? Там быки, красивые степи и можно ездить верхом.
        - Хорошо, - сказал я.
        Она любит ездить верхом. Я тоже, да времени нет. Со многими курортными местечками и экзотическими уголками планеты у меня связаны совсем другие ассоциации, другие воспоминания, и ничего с этим не поделаешь, так сложилось. Но с Камаргой, слава богу, ничего такого…
        Сильвия принесла из другой комнаты своего золотого зверя. Он оказался кентавром с крыльями - довольно-таки экзотическое сочетание. Я похвалил зверя. По крайней мере он был нетривиален.
        Она проводила меня до двери. На пороге посмотрела в лицо печально и ожидающе, притянула к себе и тут же оттолкнула, прошептала:
        - Иди, а то расплачусь…
        Я вышел в коридор под холодный свет люстр. Наплыв гипохондрии прошел. По коридору шагал жесткий, энергичный, насквозь деловой полковник Кропачев по прозвищу Голем, великолепный гепард эпохи, туда его так, готовый решать мировые проблемы на молекулярном уровне. Завтра приезжает Ксана, завтра я должен буду прижать к стенке Регара, завтра, я очень надеялся, станут прозрачными некоторые «черные ящики». Завтра. Сегодня был Чавдар: он стоял, изящно облокотившись на перила, в штатском костюме, в меру пестром и легкомысленном.
        - Ну, здравствуй, - сказал я. - Разведрота твоя, я смотрю, неплохо работает…
        - А то как же, - сказал он. - Пойдем поговорим?
        Мы спустились по лестнице, миновали забитый гомонящими поклонниками фантастического синематографа холл, отмахнулись от юнца, по ошибке попытавшегося взять у нас автографы, вышли на улицу и сели в машину Конрада, цивильный «Ауди».
        - Итак? - спросил я. - Вряд ли ты ко мне без дела пришел.
        - Посмотри.
        Он достал из кармана карту города и прилегающих окрестностей, развернул ее передо мной. Карта испещрена хорошо знакомыми мне условными значками.
        Карта меня ошеломила, если честно. К городу была стянута едва ли не треть вооруженных сил ООН. Объяснение подворачивалось одно-единственное; лучше пересолить, чем недосолить. Береженого бог бережет…
        - У страха глаза велики… - сказал я. - А зачем ты мне все это показываешь?
        - Чтобы ты знал, какую армаду тебе предстоит привести в движение.
        - Так, - сказал я. - Детали.
        - Я получил приказ. Сигнал на «Гаммельн» предстоит дать тебе. Приказ тебе доставят завтра утром. А там твое дело. Как будут эвакуировать детишек, я толком не знаю и не интересуюсь. Я строевик, дорогуша Голем. Окружаю, пресекаю, провожу облавы, предотвращаю эксцессы. Общее руководство войсками осуществляет наш старый знакомый - Дуглас. А у меня своя задача - к началу «Гаммельна» ядолжен обезвредить экстремистов. Ну, основные точки дислокации мы знаем, так что по сусекам поскребем.
        - А ты ничего не слышал о Даниэле Регаре?
        - Есть такой, - сказал он. - Сволочь. С Диким Охотником якшался. И якшается.
        - Так, - сказал я. - А если я тебе скажу, что один мой знакомый весьма похвально отозвался о Регаре?
        - Что это за…
        - Лео Некер, - сказал я не без грустного злорадства, и он увял, как я увял бы на его месте. - Некер это говорил, дружище. Вот такие дела… Конрад, тебе не приходилось видеть завязанные узлом автоматные стволы?
        - Ты у Артана видел? Так это я ему один отдал. Другой отослал в Центр. Знаешь, я поневоле начинаю бояться - а вдруг я ничего не смогу сделать, когда придет срок? Я…
        На приборной доске вспыхнул зеленый огонек. Чавдар сунул в ухо блестящую бусинку на длинном шнуре, послушал и резко обернулся ко мне:
        - Голем, «крими» утвоего дома, за тобой приехали!
        Я молча кивнул ему на баранку. Машина понеслась по светящейся осевой линии. Упавший микрофон подпрыгивал на спиральном шнуре, я поймал его и водворил в гнездо.
        Полицию представляла серая цивильная малолитражка с мигалкой на крыше. Внутри было темно, тлел багровый огонек сигареты, освещая чей-то энергичный подбородок. Распахнулась дверца, навстречу мне выбрался плотный малый - это он в тюрьме принес Зипперлейну депешу.
        - Господин полковник, вас срочно просит комиссар.
        - Поехали. - Я распахнул дверцу. - Что, еще один труп у вас сбежал?
        Он в это время садился за руль. Так и не сел. Застыл в неудобной позе:
        - Откуда вы знаете?
        - Всего лишь хотел убого пошутить, - сказал я. - Садитесь, поехали. Кто там у вас убежал?
        - Некер…
        Машина остановилась перед каким-то окраинным полицейским участком. В неоновой вывеске «Полиция» не хватало последней буквы, перед входом стояли два мотоцикла. Мы прошли коротким коридором. В маленькой комнатке, пропахшей сапогами и оружейной смазкой, сидел на краешке стола Зипперлейн. Его теплый синий плащ - небывалое дело! - лежал тут же, на столе.
        - Как это случилось? - спросил я, придвигая ногой свободный стул.
        - Как… Ночью встал и ушел. В случае с женой Тампа свидетелей не было, а сейчас свидетель есть - сторож морга.
        - И что он?
        - А где ему, по-вашему, быть? - вздохнул Зипперлейн. - В психиатричке, понятно. Спит после лошадиной дозы успокоительного снотворного.
        По долгу службы мне приходилось бывать в моргах. Гладкие цинковые столы, неподвижные желтоватые тела, холодный свет, давящая тишина - и вдруг мертвец приподнимает голову, садится, открывает глаза, спускает ноги на холодный каменный пол, проходит мимо столов… Как он смог голым пройти по городу?
        - Неизвестно, - сказал Зипперлейн, и я понял, что задал вопрос вслух. - Вообще-то дело было ночью. Хозяин дома, где он снимал комнату, естественно, спал и ничего не слышал. Одежда, вещи и машина Некера исчезли. Два часа назад его машина миновала пост Войск ООН на шоссе два-четырнадцать и удалилась в сторону столицы.
        - Его пропустили? - донельзя глупо спросил я.
        - А почему они должны были его задержать? Они же не знали, что он… Или вы думаете, что от него разило серой и склепом, а лицо его было синим? Анита Тамп выехала беспрепятственно. Господь никогда ничего не делает наполовину.
        - Однако Лазарь-то смердел и покрыт был червями… - машинально сказал я.
        Встал и поплелся прочь - а что еще оставалось делать? В коридоре отмахнулся от детектива, предложившего подвезти, вышел на пустынную темную улочку и побрел по краю тротуара. Детектив сел в машину и метров двадцать ехал следом, но я рыкнул на него, и он отстал. Я остался один. Большинство окон уже погасли. Я не мог ни восторгаться, ни грустить над происшедшим с Некером - город, как вампир, высасывал мои эмоции, оставляя одно тупое удивление. Над крышами чертили огненные зигзаги метеориты, из-за трубы выглядывала половинка зеленой луны, и на ее фоне четко вырисовывался кошачий силуэт. Ничего сверхъестественного в зеленой луне нет. Нашу луну мы видим желтой или белой оттого, что вокруг нее нет преломляющей солнечные лучи атмосферы. Будь на ней достаточно плотная атмосфера, луна виделась бы нам именно такой - светло-зеленой, как молодая сочная трава. Хорошо помню рисунки в одной популярной книжке по астрономии. Да, но ведь атмосферы там все же нет…
        Лунная радуга. Как и обычная, вызывается преломлением и отражением света (только на этот раз лунного, а не солнечного) на водяных капельках в атмосфере. Лучи точно так же разлагаются на составные части спектра. Наблюдается лунная радуга, как правило, при ясной, полной луне, когда воздух насыщен принесенной с моря влагой. Редкое, но вполне материалистическое природное явление. Вот только почему все эти явления, каждое из которых в отдельности легко объяснить, появились здесь одновременно?
        За мной кто-то шел, подстраиваясь под ритм моих шагов, но шаги преследователя были какие-то необычные - звонкие, шлепающие. Словно тот шел босиком. Тяжелые шаги. Странные. Только сейчас я сообразил, что понятия не имею, в какую сторону иду, - я никогда не был в этой части города. Пожалуй, от машины отказался несколько самонадеянно. Ну, ничего, в конце концов это не джунгли…
        Сворачивая за угол, я украдкой оглянулся, и по спине поползли ледяные мурашки.
        Громадное, не ниже трех метров существо, напоминающее гориллу или взмывшего на дыбки медведя. Оно стояло, слегка сгорбившись, покачиваясь на полусогнутых ногах, растопырив передние лапы и касаясь ими земли, голубая шерсть мягко светилась мягким гнилушечьим светом, горели огромные красные глаза. Лица или морды я не смог рассмотреть - сплошная мерцающая шерсть.
        Я стоял и смотрел на него, а оно стояло и смотрело на меня. Нас разделяло метров тридцать. Сквозь пиджак я тронул кобуру - на месте. Негромко окликнул:
        - Эй, ты!
        Не обращаться же к такому на «вы»?
        Оно качнулось, негромко, глухо взревело и рысцой, целеустремленно, вразвалочку направилось ко мне.
        И тогда я побежал. Мне было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать. Инстинктом, нутром, подсознанием я понимал - это настоящее чудовище, а не наряженный для розыгрыша верзила. Улица словно вымерла, только редкие фонари, темные окна, шлепающие шаги и глухое ворчание за спиной!
        Дома неожиданно кончились. Огоньки следующих светились метрах в пятистах впереди. Темный пустырь. Свалка. Первобытный страх прибавил мне ловкости и проворства, я несся в бледном свете зеленой луны, перепрыгивал через старые покрышки, налетал на острые куски старого железа и не ощущал боли, лавировал среди куч битых бутылок и пластиковых ящиков, слыша за спиной уханье и топот. Вылетел на косогор, обернулся и рванул из кобуры пистолет. Большим пальцем опустил предохранитель.
        Чудовище проламывалось сквозь мусор, перло напролом. Больше всего оно походило на обезьяну, а обезьяны испокон веков были плохими бегунами - жаль только, что чудовище явно об этом не подозревало…
        Я заорал:
        - Стой, буду стрелять!
        И выстрелил, целясь в землю метрах в двух впереди него, чтобы оно поняло - шутки кончились. А оно бежало, совсем по-обезьяньи припадая на передние лапы, отталкиваясь кулачищами от земли, светилась голубая шерсть, сверкали красные глаза, я прицелился и выстрелил уже по нему, на поражение, и еще раз, и еще, и еще. Никакого результата.
        У меня был двадцатизарядный «хауберк» смагазином системы Стечкина - шахматное расположение патронов в обойме. Калибр 11,3, удар пули способен остановить лошадь на скаку. Я перекинул рычажок на автоматическую стрельбу и выпустил оставшиеся патроны тремя очередями - в голову, в шею, в то место, где должно быть сердце. Хватило бы и на быка, но оно мчалось, словно я швырял в него камешки или бил холостыми.
        Я повернулся и побежал. Не знаю, кричал или нет. Возможно. Снова дома, улицы. Жилой квартал. Справа кто-то с воплем шарахнулся во двор. Я бежал. Целовавшаяся под фонарем парочка недовольно повернула головы на плюханье шагов, в уши резанул отчаянный девичий визг.
        Парень оказался не из трусливых. В его руке тускло сверкнул нож, я по инерции пронесся мимо, с трудом затормозил, обернулся и заорал:
        - Куда, дурак?!
        И даже дышать перестал. Чудище поравнялось с ним. Небрежно, будто человек, отводящий от лица ветку, оно отпихнуло незадачливого гладиатора левой лапой - по-моему, не особенно сильно. Он упал, тут же вскочил и метнул нож вслед чудовищу, на что оно не обратило ровным счетом никакого внимания.
        Я бежал. В лицо ударил тугой свет фар, взревел мотор, я прижался к стене, загрохотал пулемет, и рядом со мной пронеслась строчка трассирующих пуль.
        Потом оказалось, что я сижу в кузове открытого броневика, пахнет дизельным топливом и железом, в руке у меня зажата фляга, и кто-то отвинчивает с нее колпачок.
        В кузов прыгнули двое солдат.
        - Ну как? - спросил пулеметчик.
        - Пусто. Ни следа нет.
        - Но ведь я попал.
        - Попасть-то попал…
        - Свет дайте.
        Прожектор полоснул по земле желтым лучом.
        - Вот, вот… Ага. Выбоины есть и только.
        - Поехали отсюда, а? Автоматики помнишь?
        - Говорят, не только автоматики.
        - Говорил Христу напарник по кресту…
        - Разговорчики, - раздался у меня над ухом голос Чавдара. - Поехали отсюда.
        Броневик развернулся и покатил по ночной улице.
        - Переночуешь у нас? - сказал мне на ухо Чавдар.
        - Ну, до такого я еще не докатился, - сказал я. - Вези домой, за углом остановишь.
        Броневик остановился поодаль от дома Анны и не отъезжал, пока я не вошел в дом. Я тихонько прокрался по коридору (там горел свет), задержался у большого зеркала - н-да… Весь в грязи и ссадинах.
        В зеркало я увидел, как за моей спиной появилась Анна в черно-белом пушистом халате, и глаза у нее стали круглыми:
        - Господи, что с вами?
        - С велосипеда упал. Захотелось научиться ездить на старости лет.
        Она грустно улыбнулась:
        - Мой муж обычно снимал кота с дерева по просьбе старой дамы.
        - Ну а я обычно падаю с велосипеда. Для чего-то же существуют на свете старые дамы, коты и велосипеды?
        - Идите в ванную, велосипедист. Аптечка там есть. Бренди тоже…
        Я ушел в ванную, долго обрабатывал ссадины и порезы - хорошо хоть физиономия не пострадала… Забрался в ванну, пустил воду. Глотнул из горлышка, закурил.
        Теперь с Лонером все понятно. Такое, повторяясь часто и изощренно, выпишет литер в психушку даже статуе Командора. И кто поручится, что сейчас из стока не вынырнет синерожий утопленник и не пожелает замогильным голосом успехов в работе и личной жизни? Мне захотелось поджать ноги, и я выругался. Лонера они затравили… Допекли, достали. (Нужное подчеркнуть.) Надо бы принять снотворное, чтобы никакие синерожие или синешерстные визитеры не смогли добудиться. Но нет. Лонеру это не помогло - в его комнате нашли кучу пустых ампул из-под фертонала…
        Я подумал: если рассудить трезво, меня хотели всего лишь напугать, не более. Уж если кто-то, располагающий большими возможностями, хотел сжить меня со света, наверняка мог создать более проворного и клыкастого монстра…
        День третий
        Конверт упал мне под ноги, когда я тихонько повернул ручку и потянул дверь на себя, выходя из комнаты. Серый конверт казенного вида, без марок и штемпелей, четко выведена моя фамилия - та, под которой я на посмешище всему городу пытался изображать журналиста. Видимо, кто-то принес его на рассвете.
        Я рванул конверт и извлек лист бумаги с грифом полицейского управления. Пробежал глазами несколько строчек и стал ругаться про себя. Попятился, сел на кровать и перечитал письмо еще раз, медленнее.
        «Бога ради, простите, полковник. Не могу я больше, право же не могу. Есть предел человеческим силам, и есть предел ситуациям, в которых человек способен выдержать. Хочется узнать поскорее… Простите. Зипперлейн, дезертир».
        Я снял телефонную трубку и через минуту знал подробности. Малолитражка комиссара Зипперлейна была на предельной скорости направлена своим хозяином в глухую кирпичную стену портового склада. Бензобак взорвался. Что осталось от машины и водителя после взрыва и удара, легко себе представить…
        Понятно, почему он не застрелился, не повесился, не наглотался таблеток - боялся, что неведомая сила поднимет и его с оцинкованного стола в морге, откроет ему глаза, оживит. Ему ужасно не хотелось оживать, он собирался умирать окончательно и бесповоротно. Вот так. Отчаявшись хоть что-то понять, он решил, что, умерев, в качестве покойника обретет истину - его душа, либо отлетя в горние выси, либо низвергнувшись в котел со смолой, в любом случае получит информацию, которую усопший не мог получить при жизни. Пожалуй, он не рехнулся и не дезертировал - гипертрофированный профессиональный рефлекс, стремление любыми средствами раскрутить дело, познать истину…
        Десять негритят пошли купаться в море, десять негритят резвились на просторе…
        Старинная песенка. Что там с ними было? Кажется, пошли они искупаться и тонут один за другим, и вот уже не осталось негритят, ни одного, спокойно плещется море, ни одной курчавой головы над волнами, и никому нет дела, что опустел берег. В точности как те негритята, один за другим уходят, не вынырнув, капитан Лонер, генерал-майор Некер, комиссар Зипперлейн. Кто следующий, господа? По логике событий следующим негритенком должен стать полковник Кропачев, но этого никак нельзя допустить - я просто-напросто не имею права умирать, я обязан оборвать цепочку «умертвий», выигрывать пора, побеждать…
        Погода немного испортилась, началось это еще ночью, тучи уже развеяло, но мокрый серый асфальт матово поблескивал, и я порядком забрызгал туфли, пока шел к почтамту. Скорее брел.
        Стоял у входа и курил, отчаянно зевая. Мимо пробегали связисточки в ярких брюках и прозрачных плащиках, метеоры с идиотской педантичностью сгорали над крышами, по площади лениво катил бело-желтый молочный фургон. Прошагали солдаты, видимо, из сменившегося ночного патруля.
        Где-то поблизости мелодично зазвонили башенные часы - восемь утра. В конце площади показалась низкая спортивная «Багира», разбрызгивая лужи, подъехала и остановилась в двух шагах от меня. Я распахнул дверцу, сел и сказал:
        - Здравствуй, Мадонна.
        Совершенно секретно. Экспресс-информация. А-1.
        Майор Монахова Ксения Георгиевна (Мадонна). Родилась в 2010г. Окончила военное училище «Статорис» (факультет контрразведки). В настоящее время - следователь Отдела кризисных ситуаций МСБ.
        Семь национальных и три международных ордена. Незамужняя.
        - Почему не самолетом? - спросил я.
        - Слушай, Голем, как тебе удалось расколоть Антихриста?
        - Значит…
        - Да, - сказала она. - Там был Длинный Генрих. Труп Дарина нашли на том самом месте. На вилле нашли отпечатки Антихриста. Быстренько его взяли, и он, как ни удивительно, сразу раскололся. Нервный шок. Через слово поминает нечистую силу, которая нам якобы помогает, потому что тех двоих он тоже застрелил, и никто больше, кроме него, не знал… В самом деле, как тебе удалось? Кто мог дать тебе материал, который не мог дать никто на свете, кроме самого Антихриста?
        - Послушай сказку, - сказал я. - Жил-был город, в городе была статуя льва, и у него были глазищи, в которых можно увидеть прошлое…
        - Что?
        - Тот самый лев. Бесценная находка для нашей конторы, верно ведь? Но я не уверен, что льва нам отдадут. Что его чудесные глаза не исчезнут, как только мы приберем его к рукам. Если верить авторитетам, подарки дьявола, равно как и подарки фей, имеют коварное свойство рассыпаться прахом на рассвете. Может быть, легенды о превратившемся в уголья золоте всего-навсего повествуют о неустойчивых элементах, открытых каким-то гением алхимии? От алхимиков всего можно ожидать, те еще ребята были.
        Она посмотрела на меня как-то странно:
        - Голем, с тобой все в порядке?
        - Милая, со мной все в порядке, - сказал я. - За мной гонялись те же фантомы, что и за Лонером, но я не сошел с ума. Я не сошел с ума даже тогда, когда воскрес Некер…
        - Как воскрес?
        - Ну, когда труп ушел из морга, - сказал я. - Здесь, знаешь ли, трупы довольно непоседливые - оживают, убегают, сводят с ума служителей морга. Неугомонные такие трупы. Когда Некер застрелился…
        - Откуда ты знаешь?
        - Как это откуда? Вчера днем местная полиция составила протокол, а вчера вечером труп Некера ожил и смылся из морга.
        - Антон, ты только не волнуйся, давай все обсудим, что-то мы друг друга не понимаем… Некер не мог быть мертвым вчера вечером. Вчера вечером он приехал к нам, в окружной город, и застрелился в час ночи.
        - Все сходится, - сказал я. - Труп ожил, потом поехал к вам и там застрелился вторично.
        Я рассказал ей все подробно, показал свидетельство о первой смерти Некера, то донесение, которое Зипперлейн получил в тюрьме, о появлении живой и невредимой Аниты Тамп. Только тогда из ее глаз исчезли тревога и недоверие, и она честно призналась:
        - Я уж думала, что и ты…
        - Отпадает, - сказал я. - Давай приказ.
        Она вручила мне по всем правилам оформленный приказ, поручавший мне дать сигнал к началу операции «Гаммельн», когда я решу, что это необходимо. Прилагались соответствующие коды и номера запечатанных пакетов, которые должны были вскрыть командиры войсковых частей.
        - Итак? - спросила Ксана.
        - Теперь я должен взяться за Регара. Пока я до него не добрался, не считаю себя вправе принять решение. Будь Регар сам Люцифер… Роланд где-то и в чем-то ошибся. И я должен понять, в чем и где.
        - Ты уж постарайся, - сказала она. - Знал бы ты, что творится в Центре…
        - Да, Ксана, - вспомнил я, - ты же у нас одно время училась точным наукам, а мне сейчас позарез необходима научная консультация. Как ты думаешь, что бы это могло означать?
        Я протянул ей похищенный в детской рисунок.
        - Где ты это взял?
        - Ну, не сам же нарисовал. Ты ведь помнишь, что в длинном списке моих достоинств способностей к рисованию нет.
        - Помню… Знаешь, это весьма похоже на трехмерное здание, находящееся в четвертом измерении. Или точка зрения обитателя четырехмерного пространства на трехмерный объект. Если по Стергу и Берешу…
        Она произнесла несколько фраз, в которых я не понял ни словечка. Час от часу не легче. Теперь еще и четвертое измерение, как будто мало с нас того, что уже стряслось в трех… Упаси бог, проведает какой-нибудь журналист, и по свету отправится гулять новая сенсация - ретцелькинды явились к нам из четвертого измерения.
        Но шутки в сторону. Как мне объяснили, дети склонны рисовать то, что видят. Вряд ли мальчишка перерисовывал иллюстрацию из трудов этих самых Стерга с Берешем…
        - Удачи тебе, Голем, - сказала Ксана.
        И вот уже светло-синяя «Багира» отъезжает, мчится, распугивая голубей, по дармоедской привычке упрямо ожидающих посреди площади щедрых туристов, а я стою посреди площади и смотрю машине вслед, в кармане у меня приказ, наделяющий нешуточными полномочиями, ответственность такая, что голова идет кругом, вот уже не видно машины, и я снова один, вокруг тишина, а я настолько привык не доверять тишине, что это стало больше чем привычкой. И я вдруг отчетливо, неправдоподобно четко сознаю, что боюсь встречи с Даниэлем Регаром. Боюсь, и все тут. Потому что впервые играю на чужом поле, чужими фигурами, и правила игры мне неизвестны, а быть может, у нее вообще нет правил или они меняются в ходе игры. Были люди не глупее меня, столь же ловкие, умелые, преданные, дисциплинированные, но они погибли, приблизившись к этому человеку…
        Нырять так нырять… Я пересек площадь и вошел в кабину видеофона, исписанную изнутри именами и номерами, - традиция, идущая от росписей древних на стенах пещер. Вспыхнул экран. Алиса чуточку рассерженно воззрилась на меня, дожевывая бутерброд.
        - Привет, - сказал я. - Куда это ты исчезла? Торопишься куда-нибудь?
        - На лекции.
        - А помнишь, ты обещала познакомить меня с человеком, который знает все о здешних чудесах?
        - Адам, но сейчас не получится, - сказала она с искренним сожалением. - Даниэль в обсерватории и будет только вечером, поздно вечером. У них важный эксперимент по программе МГГ.
        - Ну что ж, - сказал я. - Подождем до вечера. Когда к тебе приехать?
        - Часов в девять вечера.
        - Отлично. Двадцать один ноль-ноль, у тебя.
        Экран погас. Я вышел из кабины, постоял-подумал, купил в автомате, заменившем прежних старушек с кульками, пакет вареной пшеницы и рассыпал ее перед голубями. Дармоеды с радостным клохтаньем накинулись на добычу.
        Убивать время я отправился в первый попавшийся кинотеатр, где три с половиной часа посвятил псевдоисторической драме из времен якобитских мятежей в Шотландии. Пообедал и отправился в другой кинотеатр. Там кормили фантастической лентой с добрыми роботами, злыми галактическими баронами и очаровательной принцессой, которую два часа то похищали, то освобождали. Потом побродил по городу и зашел в третий кинотеатр. Там смотрел сентиментальную историю с вольными цыганами, злыми жандармами, похищенной в нежном возрасте девицей знатного происхождения и благородным гусаром. Одним словом, на ближайшие год-два достаточно…
        Время близилось к расчетному, но я вновь зашел в кабину и набрал номер.
        - Привет, - сказал Конрад с экрана. За его спиной было окно, а за окном виднелся броневик. Какой-то из постов кордона.
        - Ну как? - спросил я.
        - Вечеринка, похоже, начинается. Между прочим, Дикий Охотник в настоящий момент находится в доме Регара. Дом мы оцепили, осторожненько и глухо. Ты уж там не лезь на рожон, в случае чего давай сигнал, и мои бармалейчики мигом наведут глянец.
        - Учту.
        - Может, не будем мудрить? Взять их всех, и беседуй со своим Регаром в уютной камере?
        - Нет, - сказал я. - Он мне нужен в естественной обстановке…
        Взял такси и подъехал к дому Алисы ровно в двадцать пятьдесят девять. Алиса стояла уже у калитки, сразу же села в машину. Я искоса глянул на нее. На ней было нарядное розовое платье с кружевами. Руки лежали на круглых коленях и не знали покоя, пальцы ни на миг не успокаивались - теребили друг друга, подол платья, вертели перстень с зеленым камнем. Она страшно нервничала - из-за моей предстоящей встречи. У меня создалось впечатление, что меня раскрыли с момента моего появления тут. Имея в своем распоряжении льва (и кто знает, что еще?), это было не так уж трудно проделать…
        Мы прибыли. Дом был старый, окруженный запущенным садом. У калитки стояли десятка полтора автомобилей, из распахнутых окон доносились музыка и гомон. Неподалеку, на углу, у распахнутого канализационного люка стоял красный пикап с белой надписью «коммунальная служба», и четверо молодцов в комбинезонах искусно притворялись, что обследуют трубы. Других постов я не заметил, но это не значит, что их не было - Конрад человек опытный и обстоятельный, воюет давно. Наверняка вон на том чердаке, в том вон доме и там, и там…
        Ага. На вершине замыкавшего улицу холма показался броневик и нахально остановился на самом виду. Что ж, резонно. Иногда самый лучший способ не привлекать лишнего внимания - выставить себя в полной форме напоказ. Пася кого-нибудь на станции, неопытный оперативник прикинется ожидающим поезда с любимой девушкой рассеянным аспирантом, а опытный натянет полицейскую форму и будет провожать встречных-поперечных цепким взглядом.
        Прикидываясь ужасно галантным, я взял Алису под руку и убедился, что она дрожит. Ах, как много эта девочка знала и сколько нехорошего предчувствовала…
        Никто не обратил на нас внимания, когда мы шли через комнаты, где танцевали, пили, шумели. Похоже, здесь собрались давние и хорошие знакомые.
        И вдруг я наткнулся на тяжелый и острый, как наконечник пики, взгляд.
        В углу сидел Дикий Охотник и смотрел на меня весело, дерзко, приподнял бокал. Я вежливо раскланялся. Не мог брать его в этом столпотворении и гаме, не зная, кто с ним еще и сколько их. И он это прекрасно понимал.
        - Не стреляйте, - прошептала Алиса, сжимая мою руку.
        Вот даже как? Я повел ее дальше, наткнулся на распахнутую дверь пустой комнаты, втолкнул туда Алису и тщательно прикрыл дверь. Обернулся к ней. Боюсь, мое лицо отнюдь не дышало христианским смирением и кротостью.
        - Ну, девочка из Зазеркалья, будем отвечать на вопросы? - сказал я. - К черту игры. Кто я, по-твоему, такой?
        - Полковник Кропачев из МСБ, - сказала Алиса не столь уж испуганно.
        - Когда ты подсела ко мне в баре, знала уже, кто я?
        - Ну конечно…
        - Так. А в кого я не должен стрелять?
        - В Дикого Охотника. Но вы не должны думать, будто Даниэль с ними, все иначе, все сложнее, он…
        - Догадываюсь, - сказал я. - Муравьишка вскарабкался на навозную кучу и вообразил, будто покорил Монблан. Знаю я его, гада, и очень скоро я его упакую… Пошли-ка к твоему Даниэлю. Слушай, дом со стороны кажется не таким уж большим, но комнат, я смотрю, что-то многовато. Такое впечатление, что внутри дом больше, чем снаружи.
        - Ну да, - безмятежно сказала Алиса. - Это все четвертое измерение. Иномерные пространства.
        Я покосился на нее и ничего не сказал, кажется, разочаровав ее отсутствием бурной реакции. Иномерные пространства. Бывает. Плохо только, что сволочь вроде Дикого Охотника, дай ей волю, моментально приспособит эти пространства для побегов из тюрем или проникновения в арсеналы. И помешать им, как всегда, сможем мы, а не этот Регар…
        Алиса показала мне на дверь, и я вошел, а она осталась снаружи. Я прикрыл за собой дверь и сказал:
        - Ну, здравствуйте, Регар.
        - Здравствуйте, полковник.
        Человек моих лет, волосы чуть светлее моих. Симпатичный человек, скорее открытый, чем замкнутый. Я первый отвел взгляд, чуточку демонстративно отвернулся, чуточку бесцеремонно разглядывал комнату. Мебель. Книги. Компьютер. Стол, заваленный учеными бумагами. Великолепно выполненный портрет Алисы. Большая цветная фотография: ярко-желтые дюны, какие-то корявые кусты, отбрасывающие две тени (угол между тенями примерно пятьдесят градусов), странная игра красок, бликов и отражений, зелено-сине-фиолетово-изумрудный колер неба. На гребне ближайшего песчаного холмика примостилось отливающее голубым и зеленым животное, нечто вроде помеси хамелеона с пуделем - где шишковатое, где мохнатое, хвостатое, растопырившееся. Почему-то производит впечатление равнодушно-добродушное, хотя я и не рискнул бы сунуть палец в эту треугольную пасть.
        - Это одна из планет Сириуса А, - сказал Регар за моей спиной. - Мы там были с Алисой.
        - Далековато… - сказал я.
        - Не верите?
        - Отчего же и не поверить? Животное неопасное?
        - Абсолютно безвредное.
        - Ну да, у него такой вид - мопсик…
        Я специально держался и говорил так, словно не видел ничего необычного в том, что он гулял по одной из планет Сириуса А, - чтобы он не возомнил, будто ему удалось меня удивить. Я обернулся к нему и сказал скучным, казенным голосом:
        - Полковник Кропачев, Отдел кризисных ситуаций МСБ. Пожалуйста, назовите ваше имя, фамилию, возраст, род занятий.
        Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся - понял мою игру.
        - Ладно, - сказал я. - Черт с ними, с формальностями. Начнем?
        - Вы хорошо держитесь.
        - Интересно, а чего вы ожидали? Я почему-то думаю, что и Лео Некер держался точно так же. Принимал вас как объективную реальность, пусть и чертовски загадочную. Так?
        - Так.
        - А Лонер? - спросил я.
        - Лонер… я не успел вмешаться. Да и не было у меня возможностей для вмешательства. Именно потому, что не я заправляю здешними чудесами. Ими никто не заправляет… Лонер ошибся. Он посчитал меня рядовым пособником террористов, не стал заниматься мною и сконцентрировал все усилия на детях. И очень быстро им надоел. Поймите, они еще дети, они не хотели ему зла, всего-навсего попытались сделать так, чтобы он оставил их в покое…
        - Ага, - сказал я. - И закружили вокруг него ревенанты, утопленники…
        - Вам самому разве не приходилось в детстве наряжаться привидением?
        - Были разные проказы с применением голографических проекторов, - сказал я. - От брата так влетело…
        - Вот видите. Чем вы, тогдашний, отличались от них?
        - Тем, что не разрушал заводов и не превращал денег в листья.
        - Ну, все дело в возможностях.
        - В том-то и беда, - сказал я, - в том-то и камень преткновения…
        - Но они же еще дети.
        - Вот и расскажите мне, кто они, - сказал я. - Что там - вспышка наследственной памяти, интриги альтаирцев?
        - Вспышка, вспышка… Вы слышали когда-нибудь о биологической цивилизации? Представляете, что это такое?
        - Может, вас это и удивит, - сказал я, - но я иногда интересуюсь и тем, что лежит за пределами моих служебных обязанностей. У нас есть разные семинары, не буду рассказывать подробно… Как я это понимаю - цивилизация, которая полностью отвергает технику, механизмы, словом, любые искусственно произведенные устройства. Симбиоз с природой, полное слияние с ней. Некоторые предполагают, что такая цивилизация когда-то существовала на Земле, но погибла по неизвестным причинам. Увы, гипотеза эта ничем не подтверждена. На эту тему есть определенное количество фантастических книг.
        - В общем, неплохо, - сказал он. - Весьма. Это позволит обойтись без вводной лекции.
        - Ага. Вы хотите сказать, что ретцелькинды - это биологическая цивилизация?
        - Именно это я и хочу сказать. Я только не знаю, возрождается ли она после гибели в незапамятные времена или впервые появилась на свет.
        - Так… - сказал я. - Значит, глашатаи и ростки биологической цивилизации? И если не эвакуировать их отсюда, позволить им развиваться дальше, они заполонят мир? И наша старая цивилизация, основанная на машинах и технике, рухнет? И воцарится что-то иное, непредставимое пока?
        - Да, - сказал он.
        - Так. Если бы я был туповатым службистом, и только, я знал бы, как мне подступиться и как мне поступить. Я молча поклонился бы и ушел претворять в жизнь «Гаммельн». Но я почему-то чувствую настоятельную потребность объяснить вам, почему я вынужден так поступить. Да, - я поднял ладонь в ответ на его порывистое движение, - я вынужден санкционировать «Гаммельн».
        - Почему?
        - Извольте. Вы наверняка готовы обещать ослепительные перспективы, сияющие вершины, голубые дали. Это может произвести впечатление. Но я приведу далеко не самый главный свой довод: вы можете дать стопроцентную гарантию, что все именно так и обстоит? Нет? Вот видите. У нас с вами не химический эксперимент, тут не колба может рвануть, тут похуже…
        - А кто может вычислить процент риска и его долю?
        - Вот видите, вы сами подбрасываете мне аргументы, - сказал я. - Пока что я не вижу ростков светлого будущего. Я вижу город с разрушенной промышленностью, разваленной экономикой, опустошенным казначейством. Почему они так поступили?
        - Да потому, что цивилизация биологическая… Они смотрят на мир глазами природы, а с ее точки зрения ваши реактивные самолеты, безбожно пожирающие кислород, разрушающие озоновый экран, - опаснейшие хищники. Ваши машины, сосущие нефть и добывающие «полезные ископаемые», - вампиры, рвущие мясо и высасывающие кровь из живого тела планеты. Ваши вычислительные машины - жалкие протезы тех свойств, которые кроются в человеческом мозгу, тех скрытых возможностей. Меж тем нужно разбудить свое тело, свой мозг. Мы пока что только тем и занимаемся, что усердно стараемся отгородиться от среды обитания. Уже не от природы - от среды…
        - В ваших аргументах слишком много эмоций, - сказал я. - Рассмотрим другую проблему. В борьбе добра со злом все ясно и просто. Ну как же быть, если добро борется с добром? Сдается мне, мы имеем дело как раз с такой ситуацией…
        - Похоже, - согласился он. - Наилучшим решением, мне кажется, было бы отдаться на волю событий.
        - Я так не считаю, - сказал я. - В схватке добра с добром должно побеждать то добро, которое сильнее. В данный момент сильнее я. Значит, мне и выигрывать.
        - Послушайте, может быть, вам просто жаль, что не станет того мира, для которого вы столько сделали, и придет другой, ровным счетом ничем вам не обязанный?
        - Так… - сказал я. - Считаете, мы работали зря? Дрались зря? Умирали зря?
        Я почувствовал, что закипаю. Черт тебя побери, как ты смеешь рассуждать о таких вещах? Где ты был, когда мы восемнадцатилетними уходили в Войска ООН - совершенно добровольно, потому что не могли иначе? Ты хоть представляешь, что это такое - прыгать на пулеметы? А убитых ты видел? Замученных?
        Я сдержался и ничего не сказал, понимая, что не могут все поголовно жители Земли стать военными и контрразведчиками, - мы дрались как раз за то, чтобы не осталось на планете военных…
        - Рождение нового мира… - сказал я. - А вы подумали, в какой бардак превратится мир, когда ваша биоцивилизация начнет победное шествие по планете?
        - Но ведь все совершится не в один миг. Десятки лет…
        - Еще не лучше. Десятилетия хаоса, миллионы морально травмированных людей, на глазах которых распадается весь мир.
        - При любых переменах, даже самых благотворных, есть пострадавшие, и немало. Но в отличие от всех прошлых перемен, сопровождавших переходные этапы, сейчас пострадавшим не грозят голод, смерть, физические страдания.
        - Им грозит кое-что пострашнее, - сказал я. - У них не будет будущего, им предстоит жить в чужом будущем…
        - Но ведь не бывает так, чтобы перемены удовлетворяли ВСЕХ. Поголовно. Вам не приходит в голову, что ваша позиция - позиция обывателя, смертельно ненавидящего любые перемены, потому что они связаны с определенными хлопотами и неудобствами?
        - Скажите лучше, какую роль вы сами во всем этом играете, - сказал я.
        - Небольшую, почти что никакую. Поймите, они не потерпели бы наставников и учителей. Просто я и еще несколько человек пытаемся осторожно исследовать, изучать, деликатнейшим образом подсказывать… Почему вы ничего не спрашиваете об экстремистах?
        - Вот они-то как раз меня мало интересуют. Знаете, Даниэль, больше всего меня удивляют не всевозможные научные чудеса, а то, как молниеносно реагирует на них всякая сволочь и пытается использовать в своих целях. Столько раз сталкивался… Все мне и так ясно - прослышали, явились, шантажировали. Чем они вас пугали - что станут стрелять в детей? Воду в водопроводе отравят? Алису похитят?
        - Откуда вы знаете?
        - Господи, я их вылавливаю который уж год, знаю от и до… Итак, они вас шантажировали, и вы, начавши с ними игру, тем временем отправили в нашу дублинскую штаб-квартиру призыв о помощи… - Я усмехнулся и показал на стол, на исписанные листы. - Узнаю почерк. Так вот, Даниэль. Я верю всему, что вы мне рассказали. И именно поэтому запускаю машину. И не нужно считать меня палачом, а вас - жертвой. Будь у вас возможность помешать мне, вы бы помешали?
        - Да.
        - Вот видите. И вы бы действовали. Так что не нужно насчет палачей. Я тот, кто победил, а вы тот, кто проиграл. Две разновидности добра. Потомки разберутся. Такая уж завидная судьба у потомков - они смотрят на прошлое отстраненно, объективно и беспристрастно, они раскладывают все по полочкам, приклеивают этикетки, возносят и низвергают, раздают награды и волокут за ноги на свалку истории. Они где-то там, впереди, а мы - здесь, живем и боремся, мы, возможно, не во всем правы, но не ошибается только тот, кто ничего не делает. Во что превратился бы мир, действуй мы, лишь имея стопроцентные гарантии успеха? Честь имею.
        Я щелкнул каблуками, поклонился и вышел. Спустился в сад и закрыл за собой калитку, ощущая даже легкое разочарование - неужели вот так легко все кончится?
        …Крохотная кассета вошла в гнездо. Я нажал кнопку.
        - Плохо, да? - раздался спокойный голос Некера. - Так вот, решения я тебе подсказать не смогу. Не вправе. Я только хочу спросить - готов ли ты, принимая свое решение, войти в Большую Историю? К суду потомков по самому большому счету? Больше мне тебе сказать нечего…
        И - мертвое шуршание чистой пленки. Вот и все. Я сделал то, чего, безусловно, не позволил бы себе раньше, - схватил магнитофон с продолжавшей вращаться кассетой и швырнул его что есть силы. Он глухо стукнулся о стену и улетел под кровать, а потом сам повалился на кровать пластом.
        Сон не шел. Впрочем, что-то было, какая-то мутная полудрема, морок, из которого появлялись и проплывали перед глазами самые разные образы и картины, никоим образом меж собой не связанные: мертвое лицо капрала Черенкова среди сломанных тюльпанов долины Калиджанга, вывеска бара в Монреале, танцующая Сильвия, подбитый под Шпайтеном броневик, дымно горящий, шпили старинных томских зданий…
        Потом я уснул все же. И видел во сне, как медленно, бесшумно рушились сверкающие стеклом и сталью высотные дома - какая-то нескончаемая улица, застроенная высотными домами, - как здания превращались в бесформенные кучи, над которыми стояли облака тяжелой пыли, как сквозь эти кучи с фантастической быстротой прорастали огромные цветы, желтые, красные, лиловые на ярко-зеленых коленчатых стеблях, как таяли груды щебня, как обнажалась влажная, черная, рассыпчатая земля и по ней осторожно шагали странные животные с огромными глазами лемуров, а в небе проносились какие-то крылатые, перепончато-сверкающие, и не видно людей, ни одного человека…
        Когда я открыл глаза, за окнами было светло.
        День четвертый
        У крыльца ратуши меня встретил сотрудник полковника Артана, тот, что возил меня в бывший вычислительный центр. Все бы ничего, но тут же толпилось человек сорок, в которых любой простак за версту признал бы журналистов. Тут же на всякий случай ждали несколько полицейских и агентов в штатском - предосторожность при общении с возжаждавшими сенсации журналистами нелишняя.
        Журналисты сделали стойку. Пока я шагал, эскортируемый детективами, они бежали следом, забегали вперед, задавали вопросы, на которые я не отвечал и вообще вел себя так, словно не видел их. Я не питал к ним никаких недобрых чувств - просто чувствовал себя чрезвычайно мерзко, не хотел никого видеть, хотелось как можно скорее со всем этим покончить…
        Девушка в приемной смотрела на меня уже по-иному, и я подумал мельком, что искупил невольную вину перед ней - все же ей найдется что рассказать подругам.
        Всей оравой мы ввалились в кабинет мэра, благо там могли разместиться все. Мэр поднялся навстречу. Тут же стоял полковник Артан в парадном мундире с надраенными пуговицами и орденами, выглядел он как приговоренный к расстрелу, которому в последний миг сообщили, что казнь заменена увеселительной поездкой на Гавайские острова. За спиной мэра полукругом стояли человек десять в строгих темных костюмах - Отцы Города и Ответственные Лица. Господи, ну зачем они устроили весь этот балаган?
        Журналисты затаив дыхание слушали, как я с помощью поставленной прямо на бумаги мэра мощной рации военного образца отдаю командирам частей кодированные приказы вскрыть надлежащие пакеты. Советник Фаул истово пялился на меня и беззвучно шевелил губами - то ли повторял за мной команды, то ли молился. Отцы Города и Ответственные Лица сияли.
        Вот и все, и больше мне здесь делать нечего. Я повернулся было, но журналисты стояли передо мной, как спартанцы у Фермопил. Раздался боевой клич их племени:
        - Интервью!!!
        - Минуту, - вклинился мэр, и все затихли. - Сначала я хотел бы сообщить, что господин Гарт избран почетным гражданином нашего города и награжден памятной медалью нашего города, которую мы вручаем лицам, сделавшим на благо города что-то серьезное и важное. - Он вручил мне синюю папку с тисненным золотом заковыристым гербом города и коробочку. Я (невольно оглянувшись в ожидании бойскаутов с барабаном) пожал мэру руку, принял регалии и стоял, равнодушно держа их перед собой. Мэр продолжал: - Кроме этого, мы отправили в правительство настоятельное ходатайство о награждении господина Гарта высшим орденом нашей страны.
        Он громко захлопал, моментально подключились Отцы Города, Ответственные Лица и журналисты. Я снова глянул на Фаула - советник яростно аплодировал, держа перед собой ладони с растопыренными пальцами - как дети в цирке. И мне стало чуточку неловко стоять вот так, с кислой физиономией, посреди охваченных искренней радостью людей, но я ничего не мог с собой поделать…
        - Интервью!!! - прогремел вновь боевой клич.
        И я стал говорить - тихо, медленно, тщательно взвешивая слова. Рассказал о людях, которые здесь погибли, о своем разговоре с Регаром, о том, какое решение я принял и чем руководствовался. Закончив, уставился в пол и сказал:
        - Вопросы?
        - Вы рассчитываете, что эвакуация пройдет гладко?
        - Надеюсь.
        - Представляют ли опасность террористы?
        - Их раздавят.
        И я двинулся прямо на них, они поворчали, но расступились, и тут я, словно на стену, натолкнулся на вопрос:
        - Вы не боитесь, что однажды все повторится? Что это только начало?
        Его задал седой пожилой мужчина, чем-то выделявшийся в толпе, - видимо, настоящий научный обозреватель, а не липовый, которым столь бездарно попробовал прикидываться я. Настоящие научные обозреватели, как правило, люди серьезные и образованные…
        Я не ответил.
        - Доброе утро, Анна.
        - Доброе утро. Снова ушли ни свет ни заря? Как ваши дела?
        - Дела мои кончились, - сказал я. - Баста-финита. Можно уезжать. Или улетать. Или уплывать. (Нужное подчеркнуть.) Одним словом, убираться ко всем чертям.
        - Неудача?
        - Наоборот. Вовсе даже наоборот.
        - Тогда почему у вас такое лицо?
        - Ох, Анна… - сказал я. - Иногда и удача нагоняет тоску. В особенности если абсолютно неизвестно, что считать поражением, а что удачей…
        Я обернулся на звук затормозившего у калитки автомобиля. Стоял на веранде, сжав толстые перила, а они шли ко мне, великолепные гепарды. Первым браво шагал Лудо-Младо, огромный, пухлощекий, с холеными запорожскими усищами, и его куртка едва заметно оттопыривалась на животе - «эльман», как всегда, заткнут за брючный ремень. Кличку ему дали не зря [1 - Лудо-Младо - удалец, сорвиголова (болг.).]. Следом шел Длинный Генрих, высокий, меланхоличный, в заветном полосатом галстуке, который он лет восемь надевает, отправляясь на самые рискованные дела - стало быть, он и нынешнее причислил к таковым, в чем я с ним абсолютно согласен. И замыкал шествие Мышкин Мучитель, являвший собой во плоти образ рассеянного молодого гения из фантастических фильмов - но встань перед ним пяток антиобщественных личностей с ломами наперевес, ломы оказались бы завязаны у них на выях… Он и в самом деле некогда был биологом в древнем городе Кракове.
        Они набросились на меня, жали мне руки и хлопали по спине, потрясая пачкой экстренных выпусков местных газет, с ходу пошли разговоры о грандиозном успехе, будущих награждениях и несомненном триумфе.
        И тут, как в плохом романе, зазвонил телефон. Анна, которую они уже втянули в веселье, ушла. С лица Лудо-Младо медленно сползла улыбка. Генрих сосредоточенно обрывал голубые граммофончики оплетавшего веранду вьюнка.
        - Господа офицеры, у нее пацан, - сказал я.
        - Этот?
        - Этот самый. Вы, собственно, зачем навестили сию обитель?
        - Приданы в распоряжение на всякий случай, - мрачно сказал Генрих. - Вдруг у тебя что-то недоделано и нужны подмастерья.
        Вернулась Анна. Я знал, откуда ей звонили и что сказали. Она шла медленно и неуверенно, как по скользкому льду, декабрьскому гололеду, и когда я встретил ее взгляд, мне захотелось очутиться подальше отсюда, от этого города, где в тысячах домов сейчас плачут или сдерживают слезы.
        - Вы ведь можете уехать вместе с ним, - сказал Длинный Генрих. Ни на кого не глядя, вряд ли соображая, что делает, он скрутил в спираль серебряную чайную ложечку и бросил ее на стол. Она не ответила. Ничего не сказала. Молча смотрела на нас, и под этим взглядом, тоскливым, как фотография юной красавицы на могильной плите, мы тихонько спустились с веранды, тихонечко прошли по дорожке, чувствуя себя людьми, которые были приглашены почетными гостями на свадьбу и застали, придя с цветами, печальный переполох и покойника в доме. Залезли в машину, и Лудо-Младо погнал по осевой. Я назвал ему адрес Регара. На улицах было пока что людно, но на перекрестках уже появлялись и занимали позиции броневики Чавдара.
        Вывернув из-за угла, мы увидели, как тормозит у дома Регара черный «мерседес» ииз него в сопровождении двух отлично знакомых нам харь - Виконтика и Кардинала-Богохульника - вылезает Дикий Охотник. Видимо, он что-то почуял и примчался разбираться. Это был сущий подарок судьбы. Заскрипели тормоза, и мы посыпались из машины, едва ли не завывая от радости.
        Единственным из всей шайки успел сориентироваться Виконтик и припустил вдоль улицы, забыв про оружие. Слева от меня громыхнул «эльман» - Лудо-Младо выстрелил сквозь лобовое стекло в их водителя, и тот вывалился головой вперед в распахнувшуюся дверцу. Мышкин Мучитель занялся Кардиналом, Генрих догнал Виконтика и почествовал его рукояткой пистолета. Мне достался Охотник, но хватило его ненадолго. Из-за угла вылетел привлеченный выстрелами бело-голубой джип, набитый парнями в голубых касках, и мы сдали свою полубесчувственную добычу в надежные руки.
        Регара мы отыскали в спальне. Алиса, одетая, ничком спала на неразобранной постели, спрятав лицо в сгибе локтя, а он сидел у окна.
        - Даниэль, - сказал я.
        Он медленно поднял голову, и я вспомнил, где мне приходилось видеть такие глаза, и не раз. В атаке. Когда человек бежит в атаку, и в него попадает пуля, и он понимает разумом, душой, что это все, что пришел его черед, но тело не хочет примириться, рвется вперед… Там бывали именно такие глаза.
        Он молчал. Лудо-Младо двинулся было мимо меня, но я так посмотрел на него, что он смутился и неуклюже вернулся на место.
        - Ладно, - сказал я. - Думайте про меня, как вам угодно. Я прошу только одно - дайте мне адреса ваших… энтузиастов, которые вместе с вами работали с детьми. Поймите, шутки кончились. Скоро начнут эвакуировать детей и попутно вылавливать экстремистов, и кто-нибудь из ваших энтузиастов может сдуру наделать глупостей, попытаться чему-нибудь помешать, и его примут за экстремиста со всеми последствиями… Знаю я этих энтузиастов. Так что давайте адреса, чтобы они сдуру не сунулись под пули.
        Наверное, среди его энтузиастов хватало горячих голов, потому что он, почти не колеблясь, взял с подоконника лист бумаги и принялся писать. Окончив, швырнул лист на пол, и это было как пощечина, но я спокойно поднял бумагу и аккуратно сложил вчетверо. Потом сказал:
        - А еще в шляпе…
        И повернулся к двери. Меня остановил голос Регара, слишком ровный, чтобы быть спокойным:
        - Подождите.
        Я остановился, не чувствуя ничего, кроме свинцовой усталости.
        - Мне хотелось покончить с собой, - сказал он. - Но я подумал и отказался от этого намерения (я невольно покосился на спящую Алису). Нет, не только это. Я верю, что это не конец, что это только начало, что завтра, послезавтра, через год, рядышком, на другом конце света…
        - Так. А вы не подумали, что в следующий раз мы будем реагировать более оперативно?
        - А вы не боитесь, что однажды окажетесь бессильны?
        Я молча щелкнул каблуками, поклонился и вышел. К энтузиастам отправил всю троицу, а сам сел в машину, недавно принадлежавшую Охотнику, и поехал в аэропорт. Услышав рев динамиков, прижался к тротуару, затормозил у стилизованного под старину фонарного столба. Из-за угла выехал бело-голубой фургончик с эмблемой ООН, на его крыше медленно вращались похожие на подсолнухи громкоговорители:
        - Внимание! Говорит командование вооруженных сил ООН! Обращаемся ко всем лояльным гражданам! Просьба не выходить из домов, просьба не выходить из домов! Вооруженные силы ООН в контакте с правительством страны проводят акцию по обезвреживанию экстремистов! Просьба не выходить из домов!
        На других улицах другие машины повторяли то же самое. По местному радио и телевидению, как я знал, тоже. Я прикрепил на ветровое стекло заранее приготовленный пропуск, чтобы избежать неприятностей в виде стрельбы по колесам, и поехал дальше. Остановил машину у феерического стеклянного здания аэропорта и пошел к служебному входу. Наперерез бдительно выдвинулся десантник в голубой каске, но я, не останавливаясь, взмахнул удостоверением. Он козырнул и распахнул калитку. Летное поле было ничуть не меньше какой-нибудь там Андорры. Свистящий рев заливал все вокруг. Лайнеры запускали двигатели, шустрые кары везли к самолетам косые лесенки, и первые школьные автобусы, громадные, красные с золотым, показались на бетонке.
        «Но это же не Саласпилс! - крикнул я про себя. - Это же не Саласпилс, вы слышите? Вокруг них не будет колючей проволоки, им помогут вырасти счастливыми гражданами планеты Земля! Человечество было вынуждено защищать свои свершения, вы слышите?»
        - Голем, - раздался голос за моей спиной.
        Я обернулся. Рядом стоял он, небольшого росточка, седой, умный и честный.
        Экспресс-информация. А-О.
        Генерал-полковник Димитр Панта (Святой Георгий).
        Родился в 1972г. Сорбонна. На дипломатической работе, впоследствии в Секретариате ООН - директор, главный директор, заместитель генерального секретаря. С 2020г. начальник Международной службы безопасности при Совете Безопасности ООН. Восемь международных и одиннадцать национальных орденов. Вдовец.
        - Здравствуйте, генерал, - сказал я.
        - Молодец. Ты прекрасно справился.
        - Что поделать, есть у меня такое обыкновение, - сказал я. - Вот только эта комедия с возложением на мои плечи, аки Атласу, земного шара… Кто должен был дать сигнал на «Гаммельн», если бы я вдруг взбрыкнул? Артан?
        Панта молча кивнул. Потом, не глядя на меня (а я не смотрел на него), сказал:
        - Ты догадался. А вот Некер не догадался… Когда ты сообразил?
        - Не сразу, но со временем, - сказал я. - Я себя немножко ценю и уважаю, но не настолько уж налит самомнением, чтобы думать, что гепарду, пусть полковнику, пусть генералу, предоставят право что-то решать в таком деле, доверят судьбы планеты… Как только я начал понимать, что тут не терра инкогнита, что все давно исследовано и решено…
        - Ну, далеко не все, - тихо сказал Панта. - С Регаром до вас с Некером действительно никто не говорил. И о льве мы не знали. Нельзя было иначе. Никак нельзя. Прежде чем запускать «Гаммельн», следовало выжать из ситуации все, что возможно. Ты должен был верить, что на тебе одном лежит громадная ответственность. И ты сработал на совесть. Один Серый Антихрист чего стоит. Искупает все… издержки. А что до… Ты не очень, надеюсь, обижен, что не стал фигурой в Истории?
        - Ничуть, - сказал я.
        Чувства мои были сложными. Окажись я юным лейтенантом или детективом из бездарного романа, обязательно схватил бы его за плечи и орал в лицо: «Ты убил Лонера, сволочь! И Некера! И Зипперлейна!»
        Он их действительно убил. Своим стремлением выжать из ситуации все возможное. Но иначе мы не взяли бы Антихриста. Не взяли бы Охотника. Бухгалтерия эта способна ужаснуть нормального человека, согласен, но не нас. Мы живем и работаем по своей бухгалтерии и сами выбрали ее мерилом жизни и работы. И заранее знали, что никогда, ни за что в жизни, ни при каких обстоятельствах не сможем стать чем-то другим, чем мы есть, из гепардов, цепных кобелей эпохи превратиться в исторические фигуры. Вспомни это Некер вовремя, он остался бы жив. А он вообразил, что от него в самом деле что-то может зависеть… Некер, Некер…
        Наверное, мы подонки - Панта и я. Он, все это устроивший, и я, принявший свою роль как должное. Но опять-таки с горних высей абстрактного гуманизма. А жизнь наша насквозь реальна и абстракций лишена. И точка…
        Самое страшное даже не то, что пришлось работать по этой чертовой бухгалтерии. Самое страшное - мы обречены на ожидание. Обречены ждать нового взрыва чудес и бояться, что это может оказаться началом конца той цивилизации, которую мы привыкли считать единственно верной. Ждать каждый день. И ночь. В хорошую погоду и в дождь. В будни и в праздники. И как мне объяснить Сильвии, давно мечтающей о ребенке, что я никогда теперь не решусь иметь детей?
        - До свиданья, генерал, - сказал я.
        И пошел прочь. Каблуки противно стучали по бетону.
        Рассказы
        Разговоры в дождь
        Нет, со мной самим в жизни не приключалось никакой чертовщины, ничего сверхъестественного. Просто-напросто рассказал мне однажды один субъект интересную историю. Относиться к ней можно как угодно. За что купил, за то, как говорится, и продаю…
        Было это уже после войны, в сорок седьмом. На Западной Украине, в захолустном, паршивом таком городишке. Я тогда служил в республиканском МГБ, и операция проходила, смело можно сказать, самая заурядная. Таких хватало и раньше, и потом. В том городишке как раз и помещалась явочная квартира ОУН, одна из многих в длинной цепочке, ведущей из Западной Германии, точнее, из американской оккупационной зоны. Тогда ведь не было еще ни ФРГ, ни ГДР - была Бизония, объединение американской и английской зон, а когда чуть позже к ним присоединилась и французская, это стало называться Тризония.
        Квартиру эту наши в свое время выявили, хозяина аккуратно изъяли, а потом под убедительным предлогом поселили там его «родственника». Нет, не меня, вообще не нашего. Человеку со стороны те не доверились бы. Нужен был свой, и наши его нашли, поскребя по сусекам, так сказать. Мы к тому времени перевербовали не одного деятеля бандеровского подполья, так что определенный «кадровый резерв» унас имелся. Те, кто курировал операцию, подыскали среди них старого знакомца прежнего хозяина, у «трезубов» считавшегося надежным и своим в доску: волчина был с приличным стажем, начинал еще в довоенной Польше, и никто не знал пока, что полгода назад он попался и был склонен к сотрудничеству. Ну, жить ему хотелось, как всем нам, грешным. А за ним по совокупности числилось столько веселого, что от стенки он мог спастись только добросовестным сотрудничеством с хорошими результатами. А поскольку я его с самого начала и вел, числился его опекуном, меня вместе с ним в ту дыру и захороводили. Для присмотра, естественно. Таких, сами понимаете, в одиночку отпускать было бы слишком рискованно. А впрочем, и обитать с ним под
одной крышей было не сахар - спать приходилось вполглаза и пистолет держать под рукой. С одной стороны, он нам уже сдал столько и стольких, что, стань про это известно его бывшим соратникам, они бы его неделю резали на кусочки. А с другой стороны, никогда неизвестно заранее, что может прийти в голову такому вот деятелю, когда он окажется на вольном воздухе, да еще в тех местах, где знакомства и связи у него черт знает с каких времен. Вполне мог решиться дать мне по голове и пуститься в бега, рассчитывая, что как-нибудь обойдется. Бывали уже печальные прецеденты. Одним словом, жилось мне напряжно, словно устроился обитать на минном поле. Нельзя было поворачиваться к нему спиной лишний раз и нельзя было ему показывать, что я ему не доверяю. Вся подобная работа как раз на том и строилась, чтобы создать у подопечного впечатление, будто я ему не надсмотрщик, а чуть ли не друг-приятель. Старая методика, еще с жандармских времен, между нами говоря. Нужно было, чтобы он себя чувствовал не работающим из-под палки батраком, а прямо-таки равноправным сподвижником, мать его за ногу. Соответственно и обходиться с
ним следовало, если тут применим такой оборот, со всей галантностью. И в то же время он, паскуда, не должен был полностью забывать, как обстоят дела в реальности, должен был помнить, что обязан отработать себе жизнь и свободу стахановской работой и я ему все же не дружок старый, а курирующий его офицер МГБ. Одним словом, виртуознейше нужно было вести игру. Полагаю, не у всякого профессионального актера получилось бы: актер в совершенно других условиях пребывает. Адски трудная была работа - и вести с ним партитуру без сучка без задоринки, и не упустить момент, если он все же решит меня пристукнуть и дать деру. Ну, я как-никак был не новичок… Скромно уточняя, те четыре ордена, что у меня к тому времени уже имелись, были получены не за умение тянуть ножку на параде или писать гладкие бумажки для начальства. Имелся кое-какой опыт… вот только не следовало забывать, что порой и люди поопытнее меня за случайную промашку платили жизнью, и хорошо, если одной своей. Короче говоря, та еще у меня была служба, да и времечко…
        Ну, ладно. Такие вот вводные. Обосновались мы на той квартире с Андрием… на самом деле никакой он не Андрий, но надо же его как-то называть. Ага, вот именно. Имечко со смыслом. В честь того Андрия, сыночка Тараса Бульбы.
        Прожили мы там три дня - в обстановке вышеописанной игры. И жить предстояло еще с неделю - именно через неделю, по достоверным вроде бы данным, должен был заявиться курьер «центрального провода», как это у них называлось - то есть главного командования. Следовало его принять со всем радушием, накормить-напоить и спать уложить, потом дать ему новые документы и отвезти в названное из-за кордона место. Скорее всего, там и была следующая явка, но это уже предстояло выяснять другим. А для этой явки нашими планировался ее демонстративный провал, о котором знал бы весь городок - с автоматчиками на грузовиках, осадой квартиры и перестрелкой, в которой нам обоим предстояло «погибнуть» ибыть якобы в совершенно мертвом виде, прикрытыми брезентом, погруженными в те самые грузовики. Зачем это было нужно, мне никто не говорил - каждый знает ровно столько, сколько ему положено. На основании моего опыта полагаю, что дело могло быть в следующем: кто-то наверху хотел, «спалив» эту явку, посмотреть, где и как закордонные визитеры будут налаживать новые пути. Но это чисто мои личные предположения. Комбинации иногда
крутились такие, что любой Дюма обзавидовался бы…
        Погода тогда выдалась скверная: зарядил дождь на сутки и униматься вроде бы не собирался - и добро бы настоящий густой ливень. Нет, безостановочно моросила и моросила этакая мелкая водяная погань, дождя вроде бы и не видно, а выйдешь на улицу - и уже через пару минут промочит до исподнего, сам не заметишь, как это получилось. Мерзейшая была погодка…
        Чем в такую погоду заняться, не имея никаких обязанностей, кроме как сидеть и ждать? Да разговорами, понятно. Правда, темы приходилось заводить с большим разбором: никак не стоило, например, вспоминать, кто из нас что делал в войну - поскольку были по разные стороны. И политики с идеологией не стоило касаться, дабы меж нами не возникало лишнего напряжения. Так что темы были самые отвлеченные. Общаться с ним было интересно: подопечный мой (подконвойный, так оно вернее) происходил из интеллигентной семьи (татусь у него был доктором), закончил неплохую гимназию, год успел проучиться во Львовском университете, прежде чем окончательно ушел в нелегалку, еще при поляках. Не от сохи парубок, и если уж честно признаться, знаний у него в башке, пусть и повыветрившихся за военные годы, было побольше, чем у меня с моим училищем погранвойск и спецкурсами НКВД…
        Зашел у нас разговор о женщинах. Без жеребятины, без смакования, кто кого когда и как. Скорее уж с философским оттенком: что такое вообще любовь, есть она или нет, до какого предела можно дойти, жертвуя чем-то ради женщины… И тому подобное.
        Когда заговорили, бывают ли такие женщины, что остаются у тебя в сердце занозой на всю оставшуюся жизнь, Андрий мой вдруг помрачнел, помолчал, потом со странноватым выражением лица сообщил:
        - Есть одна женщина, которую я до гроба не забуду…
        - Что, - спросил я, - такая любовь была?
        - Не было там ни капли любви, - сказал он вовсе уж мрачно. - Там другое… Только вы, пан капитан, все равно не поверите, хотя все именно так тогда и обстояло…
        Скука, морось эта поганая…
        - Ладно, - говорю я. - Расскажи. Может, и поверю.
        Он и рассказал. Передаю, как помню…
        «Обстановку в городе, пан капитан, вы сами должны прекрасно помнить, хотя и не были там тогда. Ваши серьезную оборону организовать и не пытались - уходили на восток, стараясь не задерживаться, даже когда по ним стреляли наши с чердаков и с крыш, большей частью вяло огрызались на ходу и катили дальше. И власти ваши, и милиция, и НКВД чуть ли не поголовно тоже двинули на восток. В центре города вы еще держались, а вот окраины были уже целиком наши…
        Вы меня сами допрашивали, что я тогда там делал, - но про некоторые детали не спрашивали вовсе, они вам были совершенно ни к чему. Вот теперь про детали… Под командой у меня - вы вряд ли уже и помните - было десять человек. Обосновались мы комфортно: всимпатичном таком, небольшом двухэтажном особнячке посреди маленького парка. При поляках владел им один весьма преуспевавший зубной врач, из евреев. Когда пришли ваши, он куда-то пропал, вполне может быть, что ваши комиссары, несмотря на его еврейство, отнеслись к нему как к буржую со всеми вытекающими последствиями… У вас ведь это просто… ну хорошо, политики касаться не будем. Когда началась война, обитал там какой-то партийный чин, драпанувший в страшной спешке - начал было чемоданы собирать, да так и не собрал, улетучился. Так что особнячок нам достался целехоньким, со всей обстановкой. Мы даже портрет Сталина не стали снимать, только, уж простите, ради смеха проковыряли дырочку под усами и вставили цигарку: нехай покуривает да посматривает на победителей…
        Чем занималась моя группа, вы имеете полное представление, этого и поднимать не стоит…
        Так вот, вышли мы к полудню втроем, на обход терена [2 - Терен - район (польск.).] - мало ли кто интересный может попасться. У меня было указание попытаться, если получится, заполучить кого-то интересного: командира в чинах, штабные бумаги, машину-радиостанцию - сами понимаете, где радиостанция, там и коды с шифрами, и военные радисты, люди информированные. Немцы вот-вот должны были подойти к городу, с ними шел наш батальон, а значит, и беспека [3 - Служба безопасности ОУН (СБ).]. Вот нам и поручили дело посерьезнее, нежели палить с чердаков по вашим отступающим колоннам - с таким любой Гриць от сохи справится, дело нехитрое…
        Вот только нельзя сказать, что нам особенно везло. Вы, наверное, согласитесь с такой сентенцией: хорошо большим начальникам в штабах придумывать наполеоновские планы, и никто не задумывается, как их будут выполнять на местах малыми силами. Молчите, да по глазам видно, что согласны, сами должны были с этим сталкиваться…
        Оказались у нас в подвале пара лейтенантов, военврач да морской командир, которого неведомо как занесло в наши сухопутные края. Неинтересная мелкая рыбешка. Крупная рыба уходила в составе таких колонн, на которые нам и всем десятком не стоило задираться. Ну, мало ли что, как оно оборачивается… Надежды я не терял.
        Вышли мы из-за угла - и нате вам, шановне витаемо! [4 - Душевно приветствуем (польск.).] Стоит посреди дороги ваш самоходик, маленький такой вездеход с поднятым капотом, возле него возится военный - вернее говоря, не столько возится, сколько чешет в затылке и таращится под капот. Сразу видно: сопливый новобранец. Этакий огарочек, шея цыплячья, видимо, еще и не брился, всего форса, что танки на петлицах… А в машине женщина. Молодая, красивая. Номера военные - нас насчет этого вышколили…
        Ну, это все же лучше, чем ничего. Если уж дамочке выделили для бегства военный автомобиль, то это неспроста. Вполне может в двух чемоданах на заднем сиденье оказаться что-то поинтереснее дамского бельишка…
        Подошли мы. Красотка нас явно приняла за своих - не подумала, что времена настали такие, при которых средь бела дня расхаживать по улице с карабинами на плече могут же и другие. Встрепенулась, просияла:
        - Товарищи…
        Я ей вежливо улыбнулся и ответил со всей возможной гжечностью [5 - Обходительностью (польск.).]:
        - Товарищи, милая панна, на восток драпают. Те, кто жив пока…
        До нее моментально дошло, помертвела. Шофер как стоял, так и стоит, только глаза вылупил. Так что взяли мы их без малейшего сопротивления и даже возни: панночку я вежливо взял под локоток и высадил из самохода, она от неожиданности и не дергалась нисколечко. Бравому танкисту Тарас сунул дуло карабина под нос - тот и обмер. Прихватили мы ее сумку, оба чемодана велели нести шоферу и через пару минут вернулись в нашу временную резиденцию.
        С сопляком все определилось быстро: ну, водитель при штабе такого-то танкового полка, ну, полгода как призван. Указания у нас были четкие: предателей украинского народа из местных разрешается карать на месте, а вот военные и прочие понаехавшие москали - это уже держава. Таких предписано задерживать и передавать новой власти, которая придет со дня на день. Державное - державе. Мы не бандиты, во всем должен быть порядок. Так что сопляка, даже не давши разок по затылку, Дмитро увел в подвал к тем, кто уже там прохлаждался.
        С панночкой я стал разбираться обстоятельно. Посадил в уголок под охраной Тараса, сам взялся за ее сумку, где и документов пачка, и фотографии.
        Оказалось, не панночка - пани. Супруга товарища майора радецких [6 - Советских (польск.).] бронетанковых войск: вот они на фото, как два голубка, товарищ майор браво челюсть выпятил, смотрит соколом… а самим, очень возможно, в какой-нибудь канаве черви питаются. Хотя нет, вряд ли, надо полагать, он только что самолично женушку на вокзал отправлял, что-то не похожа красотка на скорбящую, разве что перепугана, ну да неудивительно.
        Фамилию не помню, простая какая-то, из ваших распространенных, а звали ее Надеждой. Двадцать четыре года - самый расцвет, подметим мимоходом. Комсомольский билет, ага, диплом врачебный, справки… в городской больнице работала до последнего дня… Ворошиловский стрелок, надо же! Боевая дивчина. Замужем четыре года, детей скорее всего не нажили - ни детских документов, ни ребенка в пачке любительских фотографий. В чемоданах, Дмитро быстренько перетряхнул, ничего интересного, с военной точки зрения - одни женские вещички.
        Поскучнел я, со всем этим бумажным ворохом ознакомившись.
        Жена строевого майора, цивильный врач… Ничего интересного. Согласно тем же указаниям, командирских жен точно так же полагается считать державой и передавать новой власти. В подвал ее к остальным - и вся недолга…
        В подвал - дело нехитрое. Только оставил я себе напоследок ее фотографию на пляже - позу приняла завлекательную, бесовочка, руки за голову закинула, улыбается, явно майор фотографировал. Купальник на ней, я сразу определил, из модного варшавского конфекциона, здесь купленный. Мода, правда, двухлетней давности, но далее она не развивалась, потому что „великая польская держава“ приказала долго жить, так и не распространившись от моря до моря, как они себе мечтали… Какое уж там нынче в Варшаве развитие модного конфекциона…
        Посмотрел я на оригинал. Фигурка, грудки, ножки - все по высшему разряду. Смазливенькая, слов нет…
        Ну а мне всего-то двадцать восемь, кровь играет. Со своей так в жизни не поступишь - но тут же советка, жена оккупанта, два года начищенными сапогами топтавшего украинскую землю… И подумал я: „Ни в каких указаниях и приказах не сказано, чтобы доставлять таких новой власти абсолютно нетронутыми. Все равно такая красоточка долго нетронутой не проходит, едва попадет в беспеку, там ее и разложат, знаю я тамошних ухарей…“
        - Ну что же, пани Надия, - говорю я. - Присаживайтесь к столу, поговорим о жизни и о ее сложностях…
        Она присела осторожненько напротив меня, спрашивает:
        - Вы кто?
        Я ей кратко объяснил, что мы не бандиты, а борцы за вольную Украину. Только она, как ни осторожничала, не удержалась от презрительной улыбочки: ну конечно, у нее идеологическая платформа другая, ничего удивительного. „Ладно, - думаю про себя, - нас называй как хочешь, это к делу отношения не имеет…“
        Сам я ей улыбнулся исключительно вежливо.
        - Ну что, - говорю, - Надийка, посмотрим, чему тебя муж научил за четыре года?
        Надийка с искренним недоумением вопрошает:
        - Вы о чем?
        Я ей и объяснил простыми понятными словами, без единой непристойности, но предельно доходчиво. Как я и ожидал, красотка так и вскинулась: „Да как вы смеете, да я мужа люблю, лучше убейте, да ни за что…“ Ну, вполне предсказуемо. От идеологии и не зависит, пожалуй что. Я же не такой циник, чтобы считать, будто на этом свете верных жен нет вовсе. Имеются в немалом количестве. Только не во всякий ситуации верность сохранишь…
        - Получается вовсе уж прекрасно, - говорю я. - Не с распутной девкой придется дело иметь, а с приличной женщиной, одного мужа меж ножек и допускавшей…
        Она со стула так и взвилась, только Тарас не зря стоял у нее за спиной - положил лапы на плечи и успокоил на стуле, будто гвоздь в доску вбил. Не скажешь, чтобы верзила, но кряжистый и силы немалой. Убедительный человечина.
        Дмитро просунулся вперед из-за моего плеча и попробовал было ее на голос взять - но я его утихомирил одним взглядом. Уж этого-то сопляка я давно отмуштровал со всем усердием: зелен еще - поперед батьки в пекло. Девятнадцать годочков. Всех его боевых подвигов во славу независимой Украины только и есть, что пристрелил вчера на улице старого жида, да и то в спину. Пан Володыевский, тоже мне…
        - Давай, Надийка, подумаем рассудительно, - говорю я ей. - Ну куда тебе против нас трех, неслабых? Все равно не отобьешься, положат тебя, держать будут. Только это выйдет грубо, некрасиво, и синяк под глаз заработаешь, и порвем на тебе все… Давай обставим все культурно: сама разденешься, сама ляжешь, и обхождение с тобой будет без малейшей грубости.
        Ах, как она меня послала нежными губками! Кто бы мог подумать, что слова такие знает. Даже парочку польских отпустила - уж им-то могла только здесь научиться.
        - Ах, Надия, какая ты прелесть… - сказал я искренне. - Вот такая вот, красная от злости, лающаяся, как драгун.
        И кивнул Тарасу. Тот понял, достал свой ножик, не раз побывавший в деле, приложил лезвие ей к нежной щечке и заговорил - упаси боже, не повышая голоса, без единого грубого слова, спокойно так, рассудительно, будто читал вслух неграмотным холопам инструкцию по обращению с механической жаткой и хотел, чтобы разобрались и запомнили с первого раза…
        Ох, убедительный был человечина… Постарше меня лет на пятнадцать, в движении с двадцать пятого года. Досье на него в дефензиве в кирпич толщиной, и в жандармерии был пытан, и из-под конвоя бежал, и смертный приговор на нем заочный висел до самого конца польской государственности. И пострелял он всякой сволочи столько, что устанешь считать. По совести быть бы ему командиром вместо меня, хотя и я за пять лет кое-чем отметился. Но такова уж его натура, что в командиры он не стремился никогда. Бывают такие люди: исправный солдат, отличный исполнитель, вполне довольный своим положением и не стремящийся выйти хотя бы в ефрейторы. Крестьянская натура. Хотя он, строго говоря, и не крестьянин вовсе - просто из закарпатской глуши, чабаном был, лес сплавлял. Серьезные ремесла, кстати, не для слабых…
        Ну и вот, он, человек поживший, прекрасно знал, на какой слабинке играть. Как поступить с мужчиной в подобной ситуации вы, пан капитан, наверняка знаете досконально. А с женщинами не приходилось? Нет… Сделайте зарубочку на память, мало ли как обернется. Иные женщины больше боятся потерять красоту, чем жизнь и честь. Инстинкт такой, что ли…
        Вот Тарас ей, прикладывая к личику холодный ножичек, обстоятельно и растолковал, что он с ней этим ножичком проделает, если будет барахтаться. Жива останется, проживет, смотришь, еще сто лет - но от нее не только мужчины, лошади будут шарахаться.
        И Надийку нашу проняло. Согласилась быть паинькой. Выставила одно условие: чтобы к ней заходили по одному. Что меня вполне устраивало, да и остальных, думаю, тоже: мы же не какие-нибудь варшавские криминальные гембы [7 - Уголовные рожи (польск.).], чтобы из этого публичное зрелище устраивать…
        В общем, наступил покой и согласие. Выставил я коньяк - ваш, кстати, отличный, армянский, мы в магазине реквизировали пару ящиков ввиду прекращения советской торговли и грядущей смены власти. Выпили мы по доброму стаканчику, налили Надийке - и она не отказалась, правда, по второму не стала.
        Отвел я ее в спальню - бывшую докторскую, потом красного чина, а теперь мою, пригласил располагаться и вернулся к своим. Сбежать она оттуда не могла, на всех окнах первого этажа решетки прочные (очень опасался воров пан доктор, небедно жил). А если вздумает все же проявить гонор до конца, скрутить из разодранных простыней веревку да повеситься - не будет у нее столько времени, такие дела вмиг не делаются…
        Мне вообще-то как командиру полагалось бы первому попробовать нашу красоточку, но Тарас, глядя в сторону, пробурчал:
        - Друже командир, надо бы по справедливости… Жребием…
        Будь это Дмитро, я бы его заткнул моментально. Но это ж Тарас. Фигура. Вот с ним портить отношения мне решительно не с руки. А обиду бы он затаил, точно. Потому-то по части прекрасного пола был не промах.
        Разыграли быстренько и не мудрствуя - на спичках. И вышло так, что первым идти Дмитро, вторым мне, ну, а Тарасу соответственно третьим. Я ничего не сказал, но про себя посмеялся: вот такое твое невезение, любитель справедливости. Не вылез бы со своим жребием, я бы тебя после себя пустил, вторым, а так настоишься в хвосте… Сопляк наш, предположим, наверняка отвалится быстро, много ли ему нужно, но я-то настроен с красавицей побаловаться долго и обстоятельно… Тарас, видно, приуныл, но что тут скажешь - и жребий тянули честно, и предложил сам…
        Выдал я Дмитро известный резиновый аптечный предмет и настрого приказал без него не работать. Мол, мало ли что от этой советки подцепить можно… Дурень даже растрогался от такой заботы командира о его юном здоровье - но я-то, признаться, о своем удобстве заботился, не хотелось мне, чтобы сопляк напаскудил ей там. Я-то сам намеревался без всяких аптечных штучек, чтоб лучше ее чувствовать, красоточку…
        Пошел он в спальню. Смотреть - смех и грех: держится орлом, а у самого поджилки дрожат. Может, вообще еще женщину не пробовал, орел наш боевой.
        Налили мы с Тарасом еще по стаканчику, опрокинули. Тарас усмехается:
        - Не ерзай, друже командир, хлопчик, чую, там не загостится. От одного вида, глядишь, фонтан пустит.
        - Да я и не ерзаю, - отвечаю я. - Я и сам так думаю…
        И точно. Не загостился…
        Грохнула вдруг дверь - и вылетает наш доблестный юнец из спальни, как бомба. Едва не полетел кубарем, но удержался на ногах. Вид у него - умора: штаны с трусами до пола спущены, ножонки тонкие, незагорелые… Потом присмотрелся я - что-то не то: глаза у него навыкат, белый, как полотно, трясется весь и даже, точно, зубами постукивает:
        - Дядьку Андрий… Дядьку Андрий…
        „Что за черт? - думаю. - Неужели успела повеситься? Да нет, он бы тогда сразу выскочил, а он там пробыл столько, что мы с Тарасом успели не спеша и по стаканчику опрокинуть, и по сигаретке выкурить…“
        Подошел я, сделал соответствующее лицо и тихонько рявкнул:
        - Я тебе не дядька Андрий, а друже командир. Уяснил? Штаны подбери и докладывай внятно!
        Он кое-как, не глядя, натянул портки и как-то так скуляще говорит:
        - Друже командир, це ж нечистая сила…
        Причем заикается так, что я едва его понял - а прежде за ним такого не водилось. Переглянулись мы с Тарасом, плечами пожали. Спрашиваю я его холодным командирским тоном:
        - У тебя что, со стаканчика коньяку разум помутился? Какая такая нечистая сила?
        У него губы трясутся, зуб на зуб не попадает:
        - Она… там… нечистая сила… зверь, а не баба…
        Тарас хмыкнул:
        - „Зверь, а не баба“ - это ж даже хорошо… Ты, я так понимаю, возвращаться не намерен?
        Дмитро головой трясет, кинулся к столу, льет коньяк так, что из стакана уже на скатерть потекло. Махнул я мысленно на него рукой и пошел в спальню.
        Там все в полном порядке. Живехонька наша Надийка, лежит голая - статуэточка - и в потолок смотрит. Ох, дивчина! Долгонько Тарасу ждать придется, пожалуй что…
        Подошел, присел рядом, помял ее грудки кругленькие, обстоятельно, без лишней поспешности, погладил там и сям, поласкал. Она не шевелится, не противится, только покосилась на меня с такой ненавистью, что дураку ясно: могла бы - убила бы. Ну, меня это нисколечко не трогает, я ж не отвергнутый влюбленный, совсем другая у нас ситуация. „Ничего, - думаю, - жги взглядом, не сгорю. А ножки все равно раздвинешь, гордая. И попробую я с тобой все, что в немецких журнальчиках видел, каких вы с муженьком отроду не видели. Такую шлюху из тебя сделаю - пальчики оближешь…“
        - Ну что, - говорю, - Надийка, пора ножки раздвигать…
        Она раздвинула, все так же в потолок глядя. Лег я на нее… И сердце чуть не оборвалось.
        Там, где только что было смазливое личико с кудрями по плечам, вдруг объявилась звериная голова, и тычется мне в рожу оскаленная волчья морда, шерсть чувствую щекой, мокрый звериный нос, клычищи в слюне блестят, и все это так натурально и так доподлинно, что сердце в пятки ушло. А ноздри звериным запахом залепило.
        Уж и не помню, как меня с постели снесло. Стою, как дурень, со спущенными штанами. Ошарашило меня нешуточно, но я ж не сопляк Дмитро, чтобы с визгом убегать. Белый день вокруг, большущий город, XX век…
        Посмотрел на нее - ни капельки звериного, личико прежнее, человеческое, очаровательное. Лежит и в потолок смотрит, даже ножки не свела. В голове у меня путается, но я с этим борюсь, как могу.
        - Эй, - говорю я тихо. - Ты что?
        Она медленно повернула голову, смотрит на меня враждебно, без малейшего страха. И отвечает:
        - А что такое? Велел ноги раздвинуть - я и раздвинула. Что не так?
        И снова в потолок уставилась. И такая она сейчас красивая, что какая бы завируха в голове ни творилась, а отступать я не намерен. Взял себя в руки, подошел, склонился над ней, опять грудки потискал, поцеловал. Не отвечает, но губы женские, теплые, приятные. Стал я на нее ложиться…
        И снова тычется мне в лицо волчья морда, из пасти тянет вонючим звериным духом, клыки лязгают…
        Вскочил я. Застегнул штаны и вышел, не оборачиваясь. Очень уж все натурально, и не могу я себя заставить пробовать в третий раз, хоть ты меня озолоти…
        Грохнул я дверью, прошел к столу и налил себе от души. Тарас на меня смотрит исподлобья, очень внимательно.
        - Что-то быстро ты, друже командир, - говорит он без улыбки.
        Выпил я, стукнул по столу пустым стаканчиком и говорю:
        - Тарас, с ней и в самом деле чертовщина какая-то творится…
        Он и бровью не повел. Встал, сказал спокойно:
        - Посмотрим…
        И ушел в спальню. Дмитро в уголке примостился, зубами уже не стучит, но вид у него такой, что ясно, сопляк себя потерял надолго. А у меня в голове одно крутится: „Так не бывает…“
        Тарас вернулся очень быстро. Сел к столу, вылил в стакан, что в бутылке оставалось, и выцедил, как воду. И сидит мрачный, как туча.
        - Что, Тарас, - говорю я тихо. - Волчья голова?
        Он кивнул, не поднимая на меня глаз. Расстегнул рубаху на груди и рукой там шарит. Я помню: унего там, на гайтане, кроме нательного креста еще и мешочек какой-то повешен черт знает с чем, и кривулька железная, и еще что-то. Гуцул чертов. И крест у него на шее, и всякие языческие талисманы. Вроде бы и христиане, а какому черту они там у себя молятся, и не поймешь…
        - Что же это такое, Тарас? - спросил я растерянно.
        - А ничего такого необычного, - говорит он буднично. - Ведьмачка. Всего и дел. Советка она там или кто - тут без разницы… Они везде одинаковые.
        - Подожди, - говорю. - Это же Советы. У них безбожие, им такого не полагается…
        Он усмехнулся одними губами:
        - Интересно бы посмотреть, как ведьмачке объяснят, что ее не полагается… - и смотрит на меня, как на малого несмышленыша. - Эх вы, городские хлопчики… Пожили бы где поглуше, быстро разобрались бы что к чему… Такие вещи, Андрий, ни царским, ни сталинским указом не запретишь… Дернул же черт связаться…
        - Подожди, - сказал я. - Можно ж что-нибудь придумать… Пойдем к ней все вместе, голову простыней накроем…
        Он поднял на меня тяжелый взгляд:
        - Иди один и что угодно пробуй. Меня к ней больше не заманишь…
        - Так она ж нам глаза отводит! Наваждение, морок…
        - А я спорю? - пожал он плечами. - Кто ж ее знает, отводит или нет. И что она еще может, опять-таки никто не знает.
        - Ни черта не пойму, - сказал я в полной растерянности. - Что же она нам там, на улице, чего-то такого не устроила?
        - А я откуда знаю? Может, оторопела поначалу, может, еще что… С ними никогда толком неизвестно. Говорят, есть такие люди, что знают про них все, но я с ними не встречался… и горевать от того не стану. Ну, ведьмачка. Они есть. Что, не убедился еще? Андрий… Что это ты?
        - Да ничего особенного, - говорю я, теребя застежку у кобуры. - Вывести за забор, хлопнуть в затылок… Командирша, советка, при попытке к бегству… Да и кто спрашивать будет?
        Посмотрел он мне в глаза насквозь незнакомым взглядом:
        - А вот этого, друже командир, не вздумай… На нее мне наплевать. А вот на себя - нет. Люди говорят разное… Может, ты ее и стукнешь, если она пули отводить не умеет. Вот только потом с тобой очень даже свободно может приключиться такое, что и врагу не пожелаешь. И добро бы с тобой одним… А если со всеми? Нет уж, тут рисковать не стоит…
        Меряясь взглядами, мы друг друга поняли без слов: если я все же и попытаюсь, он мне непременно помешает. А как именно и как далеко зайдет, препятствуя, лучше не думать. Для него через труп переступить - что через бревно. А авторитет у него среди командиров, признавая честно, гораздо весомее моего. В конце концов, единственный свидетель - Дмитро, а для Тараса и это не помеха…
        Как ни прикидывай, а лучше всего будет побыстрее избавиться от этого, что так непрошено вторглось в мою жизнь. Ладно, это, оказывается, существует. Только обходило бы оно меня десятой дорогой…
        Встал я, взял ее сумку, свалил туда без складу и ладу все, что из нее вынимал. Вошел в спальню, слыша, как следом топает Тарас. „Ага, он для надежности хочет меня до самого конца держать под присмотром…“
        Лежит она на постели, голая, обворожительная, но там, где следовало бы, у меня уже ничего не колыхнулось. Одного хочется - побыстрее со всем этим покончить. Бросил я сумку на постель и говорю:
        - Одевайся и ступай к чертовой матери. Не поняла, что ли? Марш отсюда!
        Она посмотрела на меня и не зло, и не сердито - скорее уж равнодушно, устало. Поднялась и стала без малейшего стеснения одеваться при нас, не особенно и торопясь. Меня так и подмывало выхватить парабеллум, но чувствовал я на затылке тяжелый, нехороший взгляд Тараса - и руки к кобуре не потянул…
        Она надела туфельки, взяла сумку и говорит мне свысока, словно хозяйка командует кучеру:
        - Водителя освободите.
        - Друже командир, сходили бы за ним… - говорит Тарас тоном совершенно не приказным - но я прекрасно понимаю, что это приказ и роли на данный момент переменились.
        Ну, привел я сопляка из подвала. Я бы и остальных выпустил к чертовой матери, но о них она не знала. И ладненько.
        И вышла она из особнячка, голову держа высоко, как принцесса. Сопляк тащится следом, не веря своему счастью, с самой что ни на есть идиотской физиономией. Так и ушли.
        - Не переживай, друже командир, - говорит Тарас уже прежним голосом, стоя рядом со мной в воротах и глядя им вслед. - Прибытка от них никакого, а вот польза от того, что пустили ее на все четыре стороны, вполне может случиться. Мало ли… Если хочешь, я тебе при случае порасскажу о том, что бывало, и будет это чистая правда…
        А сам по-прежнему мнет под рубашкой свои висюльки на гайтане - вместо того чтобы перекреститься, холера ясна. Не скажу, что я особо ревностный христианин, но человеком всегда был верующим и все эти языческие забавы не люблю. Но тут уж лучше промолчать…
        - Нет, - говорю, - Тарас. Не желаю я ничего об этом слушать, пусть там самая доподлинная правда. Не мое это…
        Куда девалась эта клятая Надийка, не знаю. К нашим она второй раз не попадала, вот это мне точно известно, я интересовался. А что до нас троих… Положительно не скажу, чтобы с кем-то из нас троих потом приключалось нечто, напоминающее… ладно уж, пользуясь словами Тараса, ведьмачье проклятье. Дмитро загинул в сорок третьем при самых обычных обстоятельствах - попал в засаду со своей боевкой. А Тарас, точно знаю, сейчас за кордоном, живехонек. Да и у меня вроде бы складывается не самым худшим образом.
        А все же редкостная была красавица…»
        Вот такую историю он мне выложил - причем ни раньше, ни потом ничего даже отдаленно похожего не рассказывал. Если судить с профессиональной точки зрения, его попросту прорвало. Случаются такие ситуации: однажды вдруг прорвет человека, и выложит он такое, о чем молчал прежде и собрался молчать дальше. Причиной тут может послужить что угодно: да хотя бы эта клятая морось за окном…
        Давать оценку рассказанному, то есть его подлинности, я категорически не намерен. Как говорится, не моя епархия. О всякой чертовщине мне приходилось слышать и там и сям, в том числе от людей серьезных, но сам я никогда ни с чем таким не сталкивался. О чем нисколечко не жалею.
        Вот разве что… Пришлось мне уже в начале пятидесятых три года прослужить на Урале. И что любопытно, в тех местах давно и упорно держались россказни о женщинах со звериными мордами. Описывалось это всегда одинаково: едет машина по глухой лесной дороге, и видит шоферюга впереди идущую по обочине женщину - и всегда она идет в том же направлении, ни разу навстречу. Он, конечно, нацеливается тормознуть и подвезти - ну, не из доброты душевной, а в расчете известно на что. И всякий раз, когда он притормозит и женщина к нему обернется, оказывается то ли медвежья у нее морда, то ли просто непонятная звериная харя. Причем ни разу не упоминалось, чтобы водителю эта страхолюдина причинила какой-то вред: просто даст он по газам и мчится прочь, себя от страха не помня. Что, между прочим, соответствовало реальному положению дел: не случалось в тех местах гибели водителей, имевшей какие-то странные причины. Причины всегда были самые естественные: поломался вдалеке от жилья и замерз, угробился по собственной неосторожности, попал в недобрый час на беглого зэка… Ни разу, я точно знаю, не утверждалось, что встреча с
этакой вот женщиной приносит потом несчастье. Я и здесь ничего не берусь утверждать. Просто россказни эти держались долго - и до меня, и при мне, и, я слышал краем уха, после. Вроде бы даже и до сегодняшнего времени ходят. Не знаю, не бывал я больше в тех местах.
        Вот и вся история. Как слышал. Давать оценку, повторяю, не буду. Как говорил Андрий, это не мое…
        Извинения
        Девушке на войне тяжело. Потяжелее, чем мужчинам. Есть масса чисто бытовых проблем, и еще одна, может, даже и главная… Девушку постоянно х о т я т. И сплошь и рядом приставания идут в такой форме, что… Ну, в общем, мало приятного. Это не гражданка, милиционера не позовешь. Да и начальству не будешь всякий раз бегать жаловаться. Приходится учиться управляться самой. А особенно тяжело приходилось, когда на девушку, как говорится, западает командир, да если еще достаточно вышестоящий… Сейчас я ни на кого не держу ни капельки зла, ни обиды. Понимаю, что они тогда чувствовали. Никто на передовой не знает, будет ли он жив завтра. Так что, грубо говоря, хоть подержаться… Можно понять, но это сейчас, а тогда я злилась невероятно.
        Не нужно врать, что там все были недотроги. Сплошь и рядом ох как наоборот. И я не только про ППЖ. Случаи бывали самые разные. На Первом Белорусском у нас в госпитале была такая Ирочка-москвичка. Она жила с разведгруппой. Вот именно что со всеми восемью: ну, я так полагаю, по очереди, конечно… Красивая была девочка, яркая, но по характеру - с большой буквы «Б». Мы с подругой, обе правильные, с комсомольским задором, попытались было всерьез ее стыдить - а она даже не рассердилась. Прищурилась, как кошка, и говорит:
        - Ой, девки, какие вы дурехи еще… А убьют меня завтра? И буду лежать с…, заросшей паутиной? Хоть жизни порадуюсь…
        И кстати, ее потом и правда убило под Сандомиром, при налете. Теперь я ее понимаю. Нет, вернись все снова, я бы себя вела точно так же, но лезть к ней с нравоучениями и в голову бы не пришло…
        Мне в некотором отношении везло. И не случалось, чтобы меня всерьез атаковали командиры, и от основной солдатской массы я была в отдалении - военфельдшер в полевом госпитале. В сто раз меньше случаев вплотную сталкиваться с жаждущими. Но все равно оборачивалось по-всякому, я же не сидела в госпитале безвылазно, как собачка в конуре.
        А случалось, доставали и в госпитале. Я была не красавица, но смею думать, очень даже ничего себе. А впрочем, тот, кто ходит под смертью, так и говорит: слица не воду пить, есть эта штука при ней, и ладно…
        Это еще был не Первый Белорусский, а Второй. И больше всего мне досаждал Славка Ратаев. Москвич, с незаконченным высшим, чисто русский, но любил строить из себя цыгана. Не то чтобы совершенно всерьез, но любил цыгана разыгрывать: ромалэ, чавалла… Вид у него был действительно вполне цыганистый: такой жгучий брюнет, чуть курчавый, чуб роскошный. Пару песен знал на настоящем цыганском, любил на гитаре побренчать… Люди новые иногда покупались.
        Он имел возможность меня доставать больше всех, потому что служил в разведвзводе. Разведчики - ну прямо-таки аристократия, они не прикованы так к расположению, как обычные солдаты, и мало ли по каким делам он возле нас ходит, мало ли по какой надобности оказался там, где мы с девчонками жили. Ну вот захотелось ему меня - спасу нет! Тут даже не на принцип пошло, просто он был из тех, что если уж загорится, то так просто не погаснет. Сначала ухаживания были вполне культурными, чуть ли даже не романтическими. Потом, когда я его отшила окончательно и он это понял, становился все грубее и развязнее. Есть такое выражение «заусило». Так его заусило…
        Дошло уже черт знает до чего. Однажды, когда я выходила, подстерег в сенях, прижал к стенке и стал лапать прямо-таки даже с ожесточением, юбку задрал… Я отбивалась, в конце концов удалось забежать назад в коридор, и я, себя от злости не помня, схватилась за кобуру. Мне подарили маленький маузер, давно уже.
        Вряд ли я выстрелила бы - но пистолет выхватила. И что же? Чертов Цыган улыбается во весь рот, расстегнул гимнастерку, распахнул:
        - Стреляйте, суровая красавица! Всю жизнь мечтал если и умереть от пули, то только от вашей!
        Ну что ты будешь делать? Я пистолет убрала и высказала ему как следует - к тому времени ох как научилась… Он застегнул гимнастерку, кубанку поправил, пошел из дому. Остановился у двери, обернулся. Смотрит очень серьезно и говорит очень серьезно:
        - Галка, терпение лопнуло. Изнасилую при первом удобном случае. И жалуйся потом, мне плевать…
        Я отрезала:
        - Застрелю потом.
        - Духу не хватит, Галочка, - отвечает он все так же серьезно. - Вот ей-богу, не хватит. Готовься. Я не грубо, я осторожненько, но завалить завалю, ты еще у меня постонешь…
        И ушел. Сказать по правде, я перепугалась. Успела его к тому времени узнать. Он действительно не шутил, собирался всерьез… Возможности могли подвернуться. Отбиться я от него не отбилась бы. А потом могло оказаться так, что ему ничего бы и не было. Во-первых, это еще доказать надо, во-вторых, начальство его ценило: разведчик был опытный, везучий, наград куча… А таких, как я, на пятачок пучок. Так что могли спустить на тормозах, всякое бывало.
        Мелькнула даже такая трусливая мыслишка: аможет, плюнуть и дать ему по-хорошему? Но вот уж я тогда была такая упряменькая, что твердо решила никого к себе не подпускать, коли уж настоящей любви ни к кому не чувствую. Решила: ладно, буду осторожнее, авось обойдется…
        Назавтра он ушел с группой за линию фронта, и у меня, как всегда в таких случаях, наступила приятнейшая передышка. Запорхала, как птичка.
        А через пару дней, вечером… Часов в одиннадцать… В госпитале было затишье, и на ночное дежурство меня не ставили, выходить нужно было только утром. Я перед сном пошла в ванную - ну, женские дела… Мы стояли в одном маленьком городке, расквартировали нас в каком-то бывшем общежитии, а взяли наши городок так быстро, что немцы не успели ничего испортить: водопровод работал, ванная там была.
        Одиннадцать ночи, все спят, тишина полнейшая, лампочка одна, тусклая, как лучиночка… Выхожу я в коридор…
        И нос к носу сталкиваюсь с Цыганом. Ну, не так чтобы нос к носу - стоит он метрах в двух, но все равно не убежишь, мимо него не проскочишь… У меня и руки опустились. Вот она, подвернулась возможность. Я только в юбке и нательной рубахе, без пистолета - с чего бы в ванную с ним идти? Налетела девочка. Рот он мне, конечно, зажмет так, что и не пискнешь, он же «языков» брать прекрасно обучен… И такая безнадежность меня охватила - словами не передать. В голове одна дурацкая мысль вертится: пол в ванной кафельный, холоднющий…
        Я стою как вкопанная, и он не шевелится. Смотрит… Странно как-то смотрит - не ухмыляется с торжеством, как от него следовало бы ожидать в такой ситуации, серьезный такой, тихий, будто даже печальный. Совершенно на себя не похож. Всегда бы он такой был…
        - Галочка, - говорит он, не шевелясь. - Прости меня, дурака, ладно? За все, что было. Очень уж ты мне в голову ударила… И ничего я с собой не мог поделать… Мужчина не головой думает… Простишь?
        Негромко так говорит, рассудительно и очень-очень серьезно. На издевку никак не похоже. И спиртным от него что-то не пахнет. И ничего я еще толком не понимаю, чувствую одно: кажется, насиловать меня сегодня не будут… Не похоже.
        - Галочка, простишь? - спрашивает он.
        - Да прощаю, прощаю, - говорю я, немного осмелев. - Уже простила. Только больше не надо, ладно?
        Он улыбнулся - бледно так, словно бы даже жалко. Тут эта тусклая лампочка у меня над головой на миг словно полыхнула, я дернулась, посмотрела туда - но она уже опять еле теплится.
        А Цыгана нет. Коридор пустой, до входной двери метров десять, никто не успел бы выскочить одним прыжком, вмиг, да и дверь стукнула бы… Стою я, глаза таращу, зажмурилась, проморгалась - нет Цыгана. Но ведь был, не могло мне померещиться? А может, и померещилось? От бессонницы, от усталости, от страха перед Цыганом? И знаете, как-то так случилось, что не стала я ни над чем думать и голову ломать - ушла к себе, плюхнулась на койку и заснула так, что утром еле добудились. В госпиталь к обеду пришел капитан Чураев, командир разведчиков. Левый рукав гимнастерки словно ножом распорот до самого плеча, рука повыше локтя кое-как перемотана.
        - Вот, - говорит и морщится. - Царапнуло малость, ерунда…
        Я была свободна, им и занялась. В самом деле, почти что царапнуло - пуля вырвала мясо сантиметра на два. Но бинт наложен варварски неумело, песком припачкан, рана распухла, с одного края уже гной появился, рука в земле…
        Я спросила:
        - Товарищ капитан, это когда же вас ранило? Несколько часов должно было пройти…
        - Да еще потемну, - ответил он, морщась от всего, что я с раной делала. - Пулеметчик наобум пальнул короткой, а я, дурень, в окоп ссыпаться не успел…
        - И кто же это вас перевязывал? Руки поотрывать.
        - Да там один… - морщится он. - Неумеха. Давай, давай, работай, мне побыстрее назад нужно…
        - А что же вы сразу не пришли?
        - Ждал, - сказал он неохотно, морщась уже словно бы не от боли. - Группа Валицкого, если по расчетам, должна была вернуться до рассвета. Так и не вышли.
        И тут меня как током: группа Валицкого? Цыган с ней и ушел. Я и ляпнула, не думая:
        - А как же тогда Цыган?
        - Что Цыган? - говорит капитан, не глядя на меня. - Цыган должен быть со всеми. Но никто пока не вышел. Давай потуже, чтоб хорошо держалась…
        Они так никогда и не вышли. Вся группа осталась за линией фронта, неизвестно где. И Славка Цыган, естественно, тоже…
        И я так до сих пор и не могу сказать точно, померещился он мне тогда или нет…
        Венские вальсы
        Я - москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать - историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.
        Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией - но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…
        Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.
        Верилось им плохо - но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия - это одно, Австрия - совсем другое. Австрийцы - другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население - немедленный трибунал, если не расстрел на месте.
        Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград - за освобождение, а вот за Вену - за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью - двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.
        Дорога была великолепная: пресловутый немецкий автобан. Местность не горная, но неровная, приподнятая: холмы, возвышенности, все это густо поросло лесом, дорога петляет порой. Не так уж и далеко начинаются предгорья Гарца, места не самые обитаемые, по австрийским меркам настоящая глушь, а вот по нашим - места с такими автострадами глушью быть никак не могут…
        Полнолуние, без фар светло, от деревьев ложатся длинные тени, наша тень длиннющая, слева летит… Красиво.
        И вот тут-то, за одним из поворотов, видим мы с Панкстьяновым, что не так уж далеко впереди, справа, из леса, из длинных теней, выскочили четверо всадников и на полном галопе мчат с явным расчетом с нами пересечься…
        Не было не то что страха, но даже тревоги. Уже можно было рассмотреть, что огнестрельного оружия у них не наблюдается, все четверо - вот чудо! - машут саблями. Даже если это не братья-славяне развлекаются, а обнаружился некий враг, то супостат получается несерьезный. У меня за спиной лежал автомат водителя, «ППШ» смагазином-диском. Семьдесят один патрон. Хватит с лихвой на всю эту дурную кавалерию и еще останется. А в машине пара запасных дисков, пара гранат, у меня пистолет… Словом, по сравнению с этой конницей мы смотрелись бронепоездом. Кстати, лошадь, хотя и здоровенное животное, очень плохо держит пулю, от пары не самых тяжких попаданий заваливается с ног. Я знал, насмотрелся…
        Так что автомат я взял на колени, Панкстьянов лишь самую малость притормозил, и мы ехали в том же направлении. Останавливаться было небезопасно: если уж началась такая карусель, мало ли кто и мало ли с чем может прятаться в лесу…
        - Что за мать твою, товарищ капитан? - Панкстьянов удивляется в голос. - Басмачи, что ли?
        - Откуда здесь басмачи? - сказал я не менее удивленно.
        - Глядите…
        Присмотрелся я: действительно, какая-то несообразность. На головах у них и в самом деле натуральные папахи, причем размерами гораздо больше, чем носила и наша кавалерия в XX веке, и служившая немцам казачня. Здоровенные папахи, наподобие туркменских тельпеков. Одно слово, киношные басмачи. Я басмачей, конечно, видел только в кино. Причем не из фильма «Джульбарс», где они в чалмах и халатах, а из «Тринадцати». Видели? Ну вот, такие именно папахи. Одежда, правда, какая-то кургузенькая, наподобие курток по пояс - но в «Тринадцати» главный басмач щеголял как раз в папахе и английском френче…
        - Газку! - командую я.
        Панкстьянов притоптал газ, и мы на приличной скорости ушли от возможной точки пересечения, обогнали. Ничего толком я не успел рассмотреть и потому скомандовал:
        - Давай-ка помедленней. Так, чтобы были рядом, но догнать не могли. Что-то тут…
        Панкстьянову, похоже, самому стало любопытно. Водитель был классный - и моментально взял такую скорость, чтобы они от нас были метрах в десяти, но достать своими железками не могли. А огнестрельного у них так и не заметно.
        Смотрю я на них, вот они, в десяти метрах, при лунном свете, каждая мелочь видна - и начинаю помаленьку отвешивать челюсть. Никакие это не басмачи, это гусары. Доломаны со шнурами, ментики за плечом, на шароварах видна вышивка шнуром. А эти их «папахи» - просто-напросто большие меховые шапки. Гусары, русские и иностранные, только в начале XX века стали носить кивера, до этого либо меховые «папахи», либо шапки в виде чуть суженного кверху цилиндра, без козырька. Ошибиться я не могу никак, уверенно их, как принято говорить у историков и археологов, атрибутирую: гусары второй половины XVIII века, классические, можно сказать, патентованные. Судя по здоровенным металлическим бляхам на шапках, представляющим собой череп с костями, гусары, я рискнул бы предположить, прусские.
        Что за черт? Какой-нибудь маскарад, где все перепились? И на дорогу выскочили пугать случайных прохожих? Австрийцы сейчас не в том положении, чтобы устраивать такие маскарады, а в наших частях дисциплина поставлена…
        Несутся они следом, погоняя коней, стараясь не отставать, догнать все же. Физиономии усатые, что-то чересчур уж злющие для маскарада, широкими саблями крутят, вроде бы орут что-то, но ни словечка не долетает, хотя расстояние пустяковое, а мотор у «Доджа» шумит не настолько уж громко, чтобы заглушить крики.
        Тут Панкстьянов сам чуть ли не орет:
        - Тарищ капитан! А копыт-то не слышно!
        Он деревенский, вот первым и отметил… Я лошадей в большом количестве увидел только на войне, а до войны, в Москве, - ну разве что конный милиционер попадется или запряженная лошадью повозка…
        Посмотрел я не на злых усачей, а на лошадиные ноги. И правда, несутся кони совершенно бесшумно, хотя, пусть и по поросшей травой земле, копыта должны стучать громко. Из-под копыт ни ошметка земли, ни травинки - хотя должны лететь. Совершенно беззвучно они несутся, словно смотрим немое кино.
        - Тормози! - вдруг совершенно неожиданно для себя командую я.
        Автомат, конечно, держу на изготовку, мало ли что… Панкстьянов затормозил. Несутся они на нас, корча рожи и махая саблями - и вдруг, не доскакавши до машины каких-то пары шагов, передний исчезает, а за ним и остальные… Полная тишина, ни единого живого существа вокруг, окружающие ландшафты в лунном свете, сижу я с разинутым ртом, нацеля автомат в пустое пространство, Панкстьянов тихонечко так, удивленно матерится. Неуютно как-то стало. Зябковато… Я пионер, комсомолец, коммунист военного времени, к тому же родителями воспитан в атеистическом духе, мне никак не полагается видеть привидения, в которые я не верю, - а ведь увидел, и не я один…
        - Все видел? - спрашиваю я Панкстьянова.
        - Ну так, - отвечает он. - Как вас сейчас. Случается от водки или помрачения ума, но когда одинаково видится двоим сразу, то уж тут ни водка, ни свихнутые мозги ни при чем. У нас рассказывали ерунду такую, но я не верил. А оно вот оно, наяву…
        Он деревенский, с шестью классами, но знаю я его уже года полтора. Есть в нем та самая крестьянская смекалка - и неглуп парень, неглуп… И не верит ни в бога, ни в черта, я - материалист согласно воспитанию, а он доморощенный, но никакой разницы, пожалуй что, нет…
        - Значит, получается, бывает? - спрашивает он обалдело.
        - Получается, что так, Паша, - говорю я. - Бывает…
        Вообще-то я прекрасно осведомлен насчет явления под названием «массовая галлюцинация», но одно дело - знать об этом понятии чисто теоретически и совсем другое - столкнуться наяву. Как-то плохо верится, что нас обоих посетило видение. Были они, такие вот…
        - Что видел? - спрашиваю я.
        Он мне излагает подробно то же самое: ипро «куртки со шнуровкой», и про «эсэсовские черепа на папахах» - ну конечно, не то у него образование, и вряд ли он видел картинки с прусскими гусарами, носившими на шапках «адамову голову». Но излагает то же самое, что видел я… Стоит призадуматься.
        - Рассказывать будем? - спрашиваю я.
        Паша решительно отвечает:
        - Вы как хотите, товарищ капитан, а я буду молчать, как рыбка карась. На смех поднимут или дурачком посчитают. Я уж лучше помолчу, есть у меня некоторый авторитет, и не хочется мне его ронять…
        - Я, Паша, пожалуй, поступлю точно так же, - говорю я, не особенно и раздумывая. - И у меня есть некоторый авторитет. Не хочется как-то, чтобы вышучивали или за спиной пальцем у виска крутили… Поехали? Что нам тут дальше торчать?
        Тронулись. И добрались до городка уже без всяких приключений. Я помалкивал, как та рыбка, на которую ссылался Пашка, - и он, надо полагать, тоже. Вот только через несколько дней, когда мы снова ехали вдвоем, опять из нашего городка в тот же самый, только уже светлым днем, Пашка говорит, не глядя на меня, словно бы незаинтересованно:
        - Никишин из второго автобата тут болтает… Будто видел ночной порой тех же самых. И вообще, ползут разговорчики…
        Я, хотя и без особой охоты, поинтересовался подробностями. Вроде бы несколько раз наши водители видели на том участке всадников «в куртках со шнурами и эсэсовскими знаками на папахах» - и всякий раз машина шла одиночная, не в колонне. Но болтает об этом один Никишин, остальные, на кого он ссылается, плюются, матерятся и ничего не подтверждают. Вот только один раз Панкстьянов сам при таком разговоре присутствовал и заверяет, что у него осталось впечатление, будто Федя Ладейщиков как-то чересчур уж пылко и ненатурально возмущается, а в глазах что-то совсем другое…
        - Ну а общее настроение как? - спрашиваю я.
        - Ну, а что общее настроение? - пожимает плечами Пашка. - Братья-славяне гогочут и не верят. Никишин в автобате особой репутацией не пользуется и на войне был два года, и медали имеет, а все равно отношение к нему не то чтобы серьезное. Сами знаете, бывают такие люди - маленькая собачка до старости щенок… Правильную линию поведения мы с вами выбрали? А, товарищ капитан?
        - Правильную, - говорю я. - Как рыбка карась…
        - Точно. А то вон Никишина замполит уже шпыняет - за распространение дурной… как это, ага, мистики. Несовместимой с обликом идеологически подкованного советского бойца…
        Орел у меня Пашка, право орел. Что-что, а уж слово «идеологический» без запинки выговаривает, комсомолец бравый… Даром что деревня с шестью классами.
        Как я потом от него слышал, еще через недельку всякие разговоры о конных призраках прекратились совершенно - то ли перестали появляться, то ли замполит успешно противостоял распространению мистики, как ему и положено.
        Забыли. Проехали. Все кончилось. И больше никогда со мной ничего сверхъестественного не случалось, и остаюсь я твердокаменным материалистом… ну, вот так карта легла, однажды напоролся на исключение из правил… Хотя, вполне возможно, никакие это не привидения, а некий неизвестный пока науке природный феномен, природное телевидение, что-то я похожее в фантастике читал, но не помню уже у кого…
        Но вот вспоминается мне еще один рассказик, из Брэдбери, не помню названия, про рыцарей и поезд… «Даракон»? Может быть, не помню названия, только суть.
        Ну, тогда вы понимаете… Мне иногда в голову лезет сущая ерунда: что, если это… будем употреблять термин «природное телевидение», работает на две стороны? Если уж расслабиться и допустить полет фантазии, оставаясь в материалистических рамках. Что, если где-то там, где-то тогда, в восемнадцатом столетии, живые настоящие гусары встретили странную «самобеглую повозку» слюдьми, которая двигалась совершенно бесшумно, а потом растаяла в воздухе? И это ни в каких документах не отразилось. Инквизиции тогда, конечно, уже никто не боялся, ее в Австрийской империи уже и не было, но мало ли по каким мотивам гусары могли промолчать? По тем самым, что и мы с Пашкой - опасались за свой авторитет, боялись насмешек, не хотели, чтобы их приняли за пьянчуг или сумасшедших. Человеческая психология кое в чем изменяется и с ходом столетий…
        Но вот ведь как может обернуться… С тем, чего вроде бы не должно быть, мне пришлось столкнуться еще раз, хорошо еще не в качестве зрителя - как слушателю. Меня тогда перевели из части в Вену, в нашу военную комендатуру, где я и увяз до демобилизации, до весны сорок девятого. Но это еще ничего, был риск застрять в армии насовсем - а мне чертовски хотелось назад в университет, военная карьера меня нисколечко не прельщала, был и остался чистейшей воды гуманитарием.
        Было так. Австрию, как и Германию, оккупировали войска четырех держав антигитлеровской коалиции, комендатуры взаимодействовали самым активным образом, мне не раз приходилось встречаться с союзниками, в том числе и в неформальной обстановке, за бутылочкой. В отношениях меж нами резкое похолодание наступило в сорок девятом, уже после того как я демобилизовался, после знаменитой речи Черчилля в Фултоне. А до того какое-то время с союзными офицерами можно было встречаться и за бутылочкой. Особо это не поощрялось, но и прямого запрета не было. Те, кому по должности положено, косо смотрели, конечно. Но многих это не останавливало: впервые в жизни узрели настоящих американцев, англичан, французов - чертовски интересно, какие они в жизни. Мне однажды довелось даже выпить пивка с капитаном-сенегальцем из французской зоны. Я по-французски знал три с половиной слова, а он не говорил ни по-немецки, ни тем более по-русски, но как-то мы хорошо посидели вечерок на пальцах, кивках и улыбках…
        Однако сенегалец здесь ни при чем. Историю эту мне рассказал английский майор. Мы с ним часто встречались по службе - и несколько раз неформально, в одном уютном ресторанчике. Интересный был майор. Настоящий английский аристократ - длинная, ничуть не простонародная фамилия, запросто мог мимоходом бросить фразочку вроде «…когда мои предки участвовали в крестовых походах…». Англичан, в том числе и аристократов, я раньше видел только на картинках и в кинохронике. Естественно, впечатления сложились по книгам. Я полагал, что английский аристократ непременно должен быть этаким долговязым, сухопарым, с замкнутым, высокомерным видом, цедить слова по пять в минуту…
        Оказалось, ничего подобного. Воспитание в нем чувствовалось, нужно было видеть, как он держался за столом на торжественном обеде в честь дня рождения Сталина, где присутствовали офицеры всех четырех армий. Как он управлялся с многочисленными вилочками-ножиками, с какой великолепной непринужденностью… Порода чувствовалась.
        Но вот внешностью он ничуть не походил на тех, кого я себе нафантазировал по книгам. Невысокий такой, широкоплечий крепыш, живой, подвижный, разговорчивый, походивший скорее на одесского морячка - лицо вовсе не простецкое, но ни малейшей чопорности, никакого высокомерия. По-немецки говорил отлично, лучше меня, и даже знал немного по-русски. Кое-кто у нас предполагал, что он разведчик. Вполне может оказаться, почему бы и нет? В любом случае ко мне он никогда не делал никаких подходцев, не пытался ничего выведать. Кто его знает? Во всех четырех союзных комендатурах разведчиков было пруд пруди, такое уж место - Вена… Но ко мне он никогда ни с чем таким не подкатывался.
        И вот однажды - а выпили мы крепко - разговор как-то сам собой съехал на сверхъестественное. Помню, майор необидно подшучивал над нами - мол, вы, коммунисты, вместе с «эксплуататорами» извели и всех привидений, так что у вас они более не водятся. Что-то в этом роде.
        Не рассказывать же ему про тех гусар? Я ответил что-то вроде: никто у нас не мог изводить привидения специально, поскольку мы в них не верим. А как можно изводить то, во что не веришь, чего не бывает? Нет их у нас, и все тут…
        Он словно бы посерьезнел и говорит: понимаете ли, капитан, привидений я и сам не видел никогда в жизни. Отчего-то так, к сожалению, сложилось, что наше семейство, в отличие от других, оказалось обделено фамильными призраками. Вот у других…
        И, загибая пальцы, рассказал, как обстоит у некоторых других - у кого-то прадедушка регулярно разгуливает по дому, у кого-то беду или смерть члена семьи всегда предвещает неведомо откуда взявшаяся на воротах белая сова… Довольно интересно было слушать. Потом он посерьезнел еще больше и говорит: сам я никогда не видел привидений, хотя в их существование верю ввиду многочисленных свидетельств достойных доверия людей. Но вот однажды был случай…
        И рассказал. Передаю, как помню.
        Он до конца войны был летчиком-истребителем. И в сорок втором году их часть перебросили прикрывать с воздуха атлантические конвои. Разместили где-то на самом севере Шотландии, совсем недалеко от моря. Он даже названия приводил, но они тогда же начисто выветрились у меня из головы: ванглийском я не силен до сих пор, в географии британской тоже, тем более названия шотландские, замысловатые, относятся к какому-то захолустью… Ни одного не помню.
        Аэродром там построили еще до войны, добротно - с бетонированными дорожками, ангарами, уютными домами для личного состава. Но вот места были, судя по его описанию, глушь не только по английским меркам, но, пожалуй что, и по нашим. Ближайшая деревенька с убогой пивной километрах в пятидесяти. Ближайший город и вовсе за тридевять земель. Ни ресторанов, ни кинотеатров, не говоря уж о театрах, ни девушек. Развлечений никаких. Они иногда компаниями ездили в эту убогую пивную исключительно для того, чтобы оказаться среди людей в штатском, вне аэродромной казенщины. Хоть какое-то напоминание о том, что за пределами аэродрома существует большой мир.
        В окрестностях было разбросано с дюжину ферм, живших в основном за счет овцеводства - земля там каменистая, совершенно не подходящая для посадки чего бы то ни было, разве что ячмень сеяли кое-где, на клочках, исключительно для пива. Никаких таких дружеских связей с обитателями ферм люди с аэродрома не поддерживали. Это не Советский Союз - наши ребятки давно бы установили связь с хуторянами, меняли бы на самогоночку то и это, выпивали бы вместе и все такое прочее. А может, и нет. Будь дело где-нибудь в Прибалтике. Рассказывали мне кое-что переведенные оттуда ребята: хуторяне сами по себе, наши сами по себе, какие тут дружеские связи…
        Вот и они по своему положению чем-то напоминали наших в Прибалтике. Они там все поголовно были англичане, а местные не просто шотландцы - шотландцы из глухомани. Та еще публика, морщился майор. Говоря по-нашему, бирюки бирюками, идут как мимо пустого места, разве что чуть кивнут и буркнут что-то. По-английски если и разговаривает один из дюжины, то понять его едва удается. На всю округу одна-единственная красивая девушка, но по-английски не говорит вообще, надменная, как сто чертей. Да и друг с другом эти бирюки держались точно так же отчужденно. Ничего похожего на Англию или хотя бы на равнинную Шотландию, говорил майор. Тяжелый народец…
        И был у него бортмеханик… нет, бортмеханики на больших самолетах, на бомберах, а этот служил в наземном составе, был закреплен за истребителем майора… тогда еще лейтенанта. Я до сих пор плохо разбираюсь в авиации, кажется, у нас это называлось «авиатехник»… ну, неважно. Техник в отличие от майора из самого что ни на есть простонародья, с какой-то короткой простой фамилией - то ли Смит, то ли Джонс, то ли Браун. Пусть будет Смит, для простоты и легкости изложения. Однако горожанин, и не просто горожанин, а лондонец. Читали про «кокни»? Вот это он и был, натуральнейший кокни. Разбитной малый, по описанию майора, балагур, шустрила, не прочь хлебнуть спиртного подальше от начальства, но никогда на нарушениях не попадается - одним словом, очень он напоминал иных наших расторопных и оборотистых солдатиков, вылитый Паша Панкстьянов, только английский…
        Немаловажное уточнение, приведенное майором. Этот Смит до войны работал где-то на ипподроме конюхом и лошадей любил страстно. У майора осталось впечатление, что Смит даже больше тосковал из-за отсутствия лошадей, чем девушек, хотя и насчет девушек был не промах.
        И вот этот разбитной Смит, единственный из аэродромной обслуги, не говоря уж об офицерах, начал форменным образом болтаться по округе - со скуки. Законным образом отпрашивался - у англичан можно, там своя система, я не стал вникать.
        И подробно пересказывал свои приключения майору - а тот слушал, опять-таки от скуки. Правда, особых приключений не случалось. Первым делом Смит попробовал познакомиться с той девчонкой - но она что-то непонятное сказала на местном наречии и прошла мимо, задрав носик, обдавая ледяным презрением. Пытался поболтать с фермерами - снова ничего не вышло. У них вечно неотложные дела, да и нормального английского они не понимают.
        Совсем было собирался он забросить свои хождения - но однажды приходит сияющий, как новенький гривенник или, учитывая место действия, шиллинг. Оказывается, километрах в десяти - то есть в милях - есть озерцо, небольшое, неглубокое, неподалеку ферма, и у озерца пасется конь. Вороной жеребец, красавец, уж Смит-то разбирается… Подойти к нему Смит не успел - уже падали сумерки, нужно было возвращаться к определенному часу.
        И он вбил себе в голову, что, кровь из носу, непременно покатается на этом жеребце. Конь верховой, уж он-то разбирается, значит, у хозяина есть и седло. Нужно только его уломать…
        В следующую увольнительную прихватил сигарет, шоколада, еще всякой всячины из своего пайка и отправился налаживать отношения с фермером. У них в войну тоже было голодновато, сидели на карточках (которые после войны отменили даже позже нас), а уж в глуши, гадать нечего, еще хуже. Так что Смит рассчитывал договориться, взять в аренду этого коня на пару часов, заседлать и покататься по окрестностям.
        Вернулся не то чтобы злой, но чуточку озадаченный. Коня он на сей раз не видел, а хозяин, при виде сигарет чуточку подобревший, закурил и вспомнил английский, хоть и говорил скверно. И начал он, по словам механика, пороть сущую околесицу: мол, коня у него нет, а то, что Смит там видел, вовсе и не конь, а келпи, злой водяной дух, и держаться от него следует подальше, а то унесет. Никто не знает, куда келпи уносит людей, но никто из тех, кто сдуру рискнул на него сесть, не возвращался. Так что иди-ка ты подобру-поздорову, англичанин, пока не случилось ничего худого, а за сигарету спасибо, оставишь пачку - пивка налью…
        Обмен этот Смит совершил, пиво выпил, попытался еще раз втолковать хозяину, что лошадей он знает с тех пор, как себя помнит, обращаться с ними умеет, за пару часов ни за что не испортит, поездит без всякого галопа. Хозяин ему снова про келпи и про то, что от озера, начиная с вечера, следует держаться подальше.
        Так и не договорились. Смит сказал майору: по его глубокому убеждению, чертов старикашка попросту жмется. Потому и рассказывает сказочки. В призраков он, Смит, еще верит, его бабушка сама видела одного, а старушка врать не будет, но вот во всяких злых духов не верит совершенно. Кокни верит только в тот дух, что идет из откупоренной бутылки джина…
        Назавтра, ближе к вечеру, майор натыкается на Смита, явно намеренного покинуть расположение - законным образом, все чисто.
        Оказывается, этот разбитной лондонец решил потихонечку взять коня самовольно и все же немного покататься. Ферма далековато, хозяин не углядит, у его домишки на озеро выходит боковая стена без единого окошка…
        Смитти, говорит майор, а ведь это будет покушение на частную собственность…
        Никакого покушения, говорит Смит. Что-то я не помню у нас в Англии таких законов, которые бы запрещали человеку часок покататься на чужом коне, свободно пасущемся на никому не принадлежащей земле, а потом привести его обратно. Это же не кража, а взятие во временное пользование. Ну конечно, уведи я коня откуда-нибудь из конюшни, да вот хотя бы с нашего ипподрома, это, очень возможно, и признали бы кражей. Но тут-то захолустье, и пасется конь на земле, которая старикашке вовсе не принадлежит, я специально, этак мимоходом, выведал. И вообще, я этого коня нашел черт-те где, вдалеке от жилых мест, вот и хотел порасспрашивать, чей, чтобы вернуть. А что сидел на нем верхом - ну к чему бить ноги, когда можно ехать верхом? Коробку с пайковыми вкусностями я ему потом оставлю на крыльце, хочет, пусть берет, а не захочет, пусть выкидывает. Ближайший полисмен в пятидесяти милях, а до ближайшего судьи и вовсе часа четыре ехать…
        Майор не стал его задерживать: вконце концов, безобидная блажь, парень не собирается красть коня, всего-то поездить часок. Не столь уж страшное прегрешение…
        Смотри, говорит, Смитти, чтобы чего не вышло… Обойдется, сэр, говорит Смит. Кокни - он и пишется «кокни». Все будет в лучшем виде.
        И ушел.
        На утренней поверке его не оказалось. Для любой воинской части, независимо от ее государственной принадлежности, это, безусловно, ЧП. Командир у них, судя по описанию майора, был мужик правильный. Не стал поднимать шума и с ходу издавать приказ о дезертирстве, а попросту отправил по окрестностям несколько машин. Скорее всего, загулял где-то на ферме, а значит, разыскать и привезти. А уж там, топорщит усы полковник, этот субъект у меня насидится на гауптвахте и увольнительных не получит до конца войны, затянись она хоть на сто лет…
        Лейтенант добровольцем на поиски не вызывался - его попросту назначили. Командир, поводя усами, сказал что-то вроде: это ваш механик, сэр, следовательно, вам как-то и не годится оставаться в стороне…
        Они уехали. В каждой машине офицер и пара солдат. Майор, ни словечком не обмолвившийся о разговоре со Смитом - негоже как-то джентльмену потворствовать рядовым в таких вещах, - ругая себя на чем свет стоит, велел водителю ехать к озеру. Уж он-то знал, откуда начинать…
        Добрались. Никакого коня на берегу. Неприветливое какое-то место, неуютное. Даже днем, при ярком солнце. Камень вокруг с редкими пучками травы, вода темная, почти черная, равнина диковатая какая-то, голая, только фермерский дом вдалеке торчит… Неуютно здесь, и все тут…
        Они начинают осматривать берег - и очень быстро находят пилотку с кокардой королевских ВВС, где внутри чернильным карандашом коряво выведено: «Дж. Смит, 2-я эскадрилья». Находят коробку - закрыта, ничего не тронуто. Только вскрытая пачка галет валяется отдельно. У майора мелькает в голове: что бы делал опытный лошадник? Да попытался бы коня галетой приманить…
        Смита они не находят ни живого, ни мертвого. Едут на ферму.
        Находят хозяина в огородике. Хозяин им бубнит ту же околесицу, что майор уже слышал от Смита - нет у него никакого коня, возле озера вечерами ходит келпи, уносящий неосторожного человека неизвестно куда…
        В одном он не врет: никакой конюшни, никакого коня… Майор (тогда еще лейтенант), для очистки совести безрезультатно посетив еще две фермы, возвращается на аэродром и докладывает все, что слышал, показывает все, что нашел. Выслушав, не раздумывая особенно, полковник сердито фыркает:
        - Верите в злых водяных духов, лейтенант?
        - Не особенно, сэр, - говорит майор.
        - Все то, что вы привезли, как-то доказывает существование злых водяных духов?
        - Никоим образом, сэр, - отвечает майор.
        И видит, что в глазах у сурового начальства стоит… что-то такое непонятное. До сих пор, говорит майор, не могу понять этот взгляд. Не злость, нет. Просто странный взгляд, полковнику вовсе не свойственный. Словно бы он и хотел что-то сказать, но молчит почему-то. Старый служака, тридцать лет в армии: Индия, Цейлон, Африка. Ходят темные слухи: то ли в Африке, то ли в Индии полковник, будучи юным субалтерн-офицером, столкнулся с самой натуральной чертовщиной, но подробностей никто не знает, а расспрашивать самого полковника - храбрецов нет…
        - Вот видите, - говорит наконец полковник. - Британский офицер должен верить в злого противника, а не в злых духов. Особенно у себя дома, в доброй старой Англии. Я надеюсь, докладную записку вы напишете правильно, без всяких упоминаний о том, что бормочут выжившие из ума крестьяне…
        - Так точно, сэр, - сказал майор.
        Он пошел к себе и написал все правильно.
        Остальные тоже вернулись без Смита. Назавтра появилось два приказа. В первом сообщалось о дезертирстве рядового Смита, вторым полковник категорически запретил увольнительные всем, кто собирается «побродить по окрестностям». Отныне всякое хождение по окрестностям настрого запрещается. В увольнение - только группой, только в ближайшую деревню, на машине, понятно…
        Тем и кончилось. Майор там застрял чуть ли не на два года, вплоть до высадки союзников в Нормандии, когда их полк перебросили туда. Ну, разумеется, с отпусками для поездок домой - это все же Англия… Смита, насколько ему известно, не нашли до сих пор. Полиция была у его родных в Лондоне, но родня твердила, что Смит никогда у них не появлялся. Так и числится в списках неразысканных дезертиров.
        Прошло около месяца, и однажды мы при очередной проводке конвоя крепенько схлестнулись с господами из люфтваффе - джерри [8 - Джерри - принятое у англоамериканцев прозвище немцев, наподобие нашего «фрица» или «ганса».], как обычно, прилетели из Северной Норвегии, было их немало, нас тоже, так что заварушка получилась серьезная. Очень скверно, знаете ли, драться над морем: если тебя собьют и спасение не придет в самое короткое время, человек быстро умирает от переохлаждения… Мне повезло и на этот раз, я везучий, черт побери, иначе не сидел бы здесь с вами. Когда пришло время возвращаться, самолет был целехонек, не задет, а сам я отправил одного «мессера» поплавать…
        Как часто случается, звено рассыпалось, и возвращались поодиночке. Настроение у меня было примечательное: причудливая смесь усталости, воодушевления и тихой радости. С вами такое бывало, капитан? Ну вот, вы понимаете…
        И вот по какому-то непонятному побуждению я изменил обычный курс и отклонился на несколько миль южнее - к тому озеру. С точки зрения юридического крючкотворства был совершенно чист - не было приказа с запретом пролетать над теми местами. Мог у меня забарахлить компас? Мог я, как бывало сплошь и рядом, после горячки боя не соблюдать строго курс для возвращения? Благо горючего оставалось мало, но на крюк в несколько миль хватило бы.
        Сумерки еще не наступили, но солнце уже село. Я шел на малой высоте, ярдов в сотню. Озеро казалось совершенно черным пятном, словно туда вылили не одну цистерну чернил. И там бродил конь темной, скорее всего вороной масти.
        Я развернулся и прошел практически на бреющем, на высоте этажей трех, не больше. Да, конь. И знаете, капитан, эта скотина вела себя так, словно меня не было вообще. Обычно животные, когда над ними проносится ревущий самолет, пугаются, кидаются куда глаза глядят. Один наш парень получил серьезное взыскание за то, что из озорства прошел на бреющем над овцами - уж не знаю, сколько времени их потом собирал хозяин, но потрудиться и ему, и собаке пришлось. Пришел на аэродром, добрался до полковника и вполне внятно пожаловался, тут уж никаких их обычных: «Нипмаю енглиски». Молодой был парнишка…
        Ну вот. Этот конь, однако, и ухом не повел, даже головы не поднял. У меня было жгучее желание выполнить классический заход А на наземную цель и дать из всего бортового - патронов еще немного осталось. Я, конечно, этого не сделал: уфермера, что обосновался неподалеку от озера, такого коня не было, но мы же не проверяли всех остальных, с какой такой стати? Если он принадлежал кому-то другому и забрел издалека, окажись это настоящий конь, мне пришлось бы несладко. Офицер и джентльмен ни с того ни с сего расстрелял с воздуха фермерского коня… Боюсь, моей скромной персоной занялись бы военные психиатры…
        И я ушел на аэродром. Вот, собственно, и все. Мое личное мнение… У меня его до сих пор нет, капитан. Я не знаю, что думать. С одной стороны, в существовании призраков и других сверхъестественных вещей я не сомневаюсь нисколько. Хотя самому сталкиваться не приходилось. Но вот чертов келпи… Да, шотландцы о нем рассказывают не одну сотню лет. Но у меня как-то не умещается в сознании, что в середине двадцатого столетия цивилизованного англичанина мог утащить неизвестно куда злой водяной дух. Это, по-моему, чересчур…
        Всему на свете можно подыскать объяснение. Конь, скажем, был глух, как пень, почему бы и нет? Смитти мог мне наврать насчет девчонки: вовсе она не обдавала его презрением, меж ними, словно в дешевом романе, возникла страстная любовь с первого взгляда, и она его приютила у себя на ферме, смогла уговорить родителей. Никто ведь не обыскивал ни одной фермы в поисках беглеца - это Британия, а не Третий рейх, дом англичанина - его крепость, даже в военное время без достаточных оснований такое немыслимо.
        Чем не гипотеза? Конечно, по моим собственным впечатлениям, Смитти был не из тех, кто способен дезертировать. Да и зачем? Согласитесь, капитан, дезертируют чаще всего те, кто панически боится «горького дыма передовой», как писал сэр Редьярд Киплинг. Но мы-то пребывали в глубоком тылу. Даже если бы на континенте открылись боевые действия, как оно и произошло в сорок четвертом, Смитти и там пребывал бы в тылу. Авиамеханик может пройти всю войну, так и не увидев противника - ну, разве что пленных. Единственная опасность - бомбежка, но это вроде лотереи или карточной игры. Зачем? Он находился в полной безопасности, кроме гражданского занятия у него после окончания соответствующей школы был и диплом авиатехника, с которым и после войны можно неплохо устроиться. В том случае, если прежняя любовь к лошадям даст сбой.
        Но все это не более чем рассуждения. Умствования? Сам я своими глазами не видел ничего необычного. Разве что коня. Maло ли что могут наболтать невежественные, суеверные хайлендеры [9 - Хайлендеры - так называют шотландских горцев, но иногда это звучит применительно ко всем шотландцам вообще.], живущие в своем захолустье едва ли не в средневековых условиях? Да у них электрического освещения и водопровода в жизни не бывало, они с трудом могли поставить подпись, никогда не ездили на автомобиле… Даже в цивилизованной Британии хватает таких уголков, где жизнь течет на уровне прошлых столетий. Черт меня побери, у них радиоприемников не было, они не выписывали газет, один из них приходил к нашему капралу, чтобы тот ему прочел письмо от сына, потому что сам по-английски не мог прочесть ни словечка! Такие будут всерьез верить и в келпи, и в любую чертовщину! Средневековье!
        Но мне показалось, будто майор все это изрекает с таким видом, словно хочет убедить не меня, а себя самого. Что он до сих пор себя кое в чем не убедил.
        Вот и вся его история. Он помрачнел и стал откровенно надираться, совершенно как брат-славянин. Прежде я за ним такого не замечал, на выпивку был крепок, но в тот раз его чуточку развезло. Так, что я пошел провожать, очень уж пошатывало майора. Прошли квартала три, он молчал, только иногда саркастически фыркал:
        - Келпи! Черт побери, келпи! Средневековье…
        Потом остановилась английская машина с какими-то его знакомыми, окликнули, и я с облегчением сдал майора с рук на руки. Мы встречались еще несколько раз, но выпивал он, как до того случая, в меру и разговора о шотландской глуши больше не заводил. Что касается моего личного мнения… У меня его нет до сих пор. Могу повторить вслед за майором: яне знаю… Даже учитывая происшедшее со мною самим - не знаю…
        Примечание автора: большинство из этих рассказов (как и многие другие, не всегда имеющие отношение к призракам), объединяет одна подробность: полнолуние. Много диковинного происходит при полной луне. Мне попросту лень искать соответствия в народном фольклоре и мифологии - но смутно помню, что эта деталь присутствует там и сям. Давно доказано, что фазы луны как-то влияют и на человека, и на растения. Однако, по-моему, никто до сих пор не доискался до строго научного объяснения, каким образом. Точно так же луна может влиять на кое-что другое. Может быть, и не зря в фильмах ужасов оборотень начинает превращаться в зверя именно при полной луне. Вот и следующая история с той же деталью…
        Прекрасная Катарина
        Вы читали Богомолова, «Август сорок четвертого»? Ага… Так вот, у него там приведена подлинная прибаутка, кружившая среди армейцев. «Чем особисты отличаются от медведя? Тем, что медведь дрыхнет только зимой, а особисты круглый год».
        Поганая и несправедливая присказка, могу вас заверить. Но она и в самом деле имела большое распространение. Чисто по-человечески, конечно, обидно, но что тут сделаешь… Понимаете, все держалось в строжайшей секретности, сопровождавшей абсолютно все операции СМЕРШа. Мы просто-напросто не могли выпускать наружу ничего. Армейским в этом отношении в сто раз легче, у них не жизнь, а малина: овзятых городах, подбитых танках, сбитых самолетах и пленных немцах моментально доводится до всеобщего сведения, причем, что уж там, порой с приписками… Но мы-то, мы-то не имели права не то что посторонним, а порой и ребятам из своего же управления ни словечком обмолвиться о взятых диверсантах и шпионах, тем более о радиоиграх и прочих комбинациях. Наших пленных и наших трофеев сплошь и рядом никто не видел, кроме нас самих. Отсюда всё…
        За войну случалось немало опасных дел. Но вот чего никогда не испытывал, так это страха. Страх меня достал уже после подписания капитуляции, где-то в середине мая, не так уж далеко от Берлина…
        Мое начальство по армейскому управлению включило меня в спецгруппу. По сути, мы трое были чем-то вроде простых квартирьеров - но это определение употребляется, когда речь идет о тех, кто занят размещением обычных воинских частей. А мы были квартирьерами для маршала, для командующего фронтом. Война кончилась, но неизвестно было пока что, когда расформируют штабы фронтов и куда переведут командующих фронтами. Следовательно, нужно было обеспечить командующих постоянными резиденциями, сами понимаете, не крестьянскими избами - хотя крестьянские избы в Германии, что уж там, и на крестьянские избы не похожи…
        Это в наступлении, в движении даже маршал сплошь и рядом расположится на постой в какой-нибудь халупе, потому что на сто верст вокруг ничего другого нет. Но уж когда речь идет о постоянном жительстве, да еще в Германии - тут, сами понимаете, положено подыскать что-то соответствующее званию. Для приема иностранных военачальников и прочих серьезных мероприятий.
        Как обычно поступали в таких случаях, мест под будущую резиденцию было намечено несколько. Сколько именно и где, нам знать не полагалось, как и другим о нас. Каждый знает только свой объект.
        В общем, небольшой старинный городок, совершенно не затронутый военными действиями. Кто-то до нас - до нас, естественно, не считали нужным доводить кто - подыскал подходящий дом, не огромный дворец, конечно, их там и не было, но и не просто особнячок зажиточного фрица. Как говорят поляки, палацик. Палац - это дворец, ну а палацик соответственно… А, вы знаете польский? Тогда и объяснять ничего не нужно - сбережем время.
        Для нас дом считался «объектом номер три», что позволяет думать: для маршала были намечены как минимум три резиденции, а может, и больше, но кто бы знал…
        Задача перед нами, собственно говоря, стояла довольно простая, прозаичная: несколько дней, пока окончательно не определится с выбором объекта, побыть сторожами. Впрочем, не так уж и просто…
        Старшим группы назначили меня. В моем подчинении были старлей из нашего управления - пусть будет Петров - и старлей из охраны маршала. Интересный старлей, кстати, назовем его Сидоров. Мне по дружбе шепнули знающие люди из числа закадычных приятелей, что старлей, хотя и обмундирован пехотным офицером, на самом деле наш, причем не из армейского управления и даже не из фронтового, а из столицы, непосредственного московского подчинения. Ну, полагалось так, знаете ли, в охране маршалов и больших генералов и так хватало. Не зря же именно его отрядили в нашу группу. Я бы не удивился, окажись он на самом деле не старлеем, а постарше даже по званию меня, в ту пору капитана. Хватало прецедентов…
        Выделили мне два взвода из войск НКВД и троих порученцев с машиной и двумя мотоциклами. Задача, с одной стороны, как я уже говорил, была простая, а вот с другой… Следовало скрупулезнейшим образом соблюсти несколько условий. В доме обитаем только мы трое, попеременно неся ночное дежурство (что и меня касалось). Все остальные, даже наши ординарцы, порученцы в офицерских званиях и те два взвода вместе со всеми офицерами, живут в палатках в парке. Обязанность - сохранять и дом, и парк в совершеннейшем порядке, в точности так, как обстояло при немецком владельце. Упаси боже хотя бы веточку в парке обломать, не говоря уж о том, чтобы кучку под кустом наложить - сортир оборудовали в отдалении, за пределами парка, на задах, и весь личный состав был настрого, на три раза предупрежден: вздумай кто хотя бы по-малому оправиться на территории усадьбы (так проще будет называть, по-русски) или просто зайти в дом - огребет на всю катушку. Даже офицеры, если у них к кому-то из нас возникло бы неотложное дело, обязаны были не заходить дальше прихожей, где посменно дежурили наши ординарцы. Нам троим гораздо больше
повезло в смысле комфорта: вдоме исправно работали и электричество, и канализация. В окрyге должны были кроме маршала разместиться немало генералов и больших штабов, так что местную электростанцию наше инженерное подразделение холило, как лялечку, а комендант города озаботился, чтобы канализация работала исправнейше, первым делом разыскал немцев из соответствующего хозяйства и приставил к делу, присовокупив к ним и наших в немалом количестве для надзора и контроля.
        Жить нам троим предстояло как фон-баронам: каждому в отдельной комнате. Правда, не в господских покоях, а в комнатах для прислуги, в западном крыле - но эти комнаты для прислуги, между нами говоря, на наш тогдашний взгляд да и теперешний, пожалуй, были не хуже гостиничного номера люкс. Прежний хозяин свою обслугу держал не в каморках на чердаке…
        Точно так же и у нас был строжайший наказ: боже упаси паркет поцарапать, портьеру папиросой прожечь и все такое прочее.
        Ни малейшего ущерба внутренней обстановке. «Представьте, орлы, что вас на недельку в Эрмитаже поселили, - фыркнул майор, когда отправлял нас. - Вот и ведите себя соответственно, чтобы ежа в задницу не схлопотать…»
        И уж тем более настрого он предупредил: упаси боже что-нибудь оттуда спереть, хоть наперсток…
        Ну, ничего по-настоящему ценного вроде золотых портсигаров, столового серебра или каких-нибудь фамильных драгоценностей там уже не было. Как мне рассказали на подробном инструктаже, хозяин смылся на Запад, к американцам, еще в середине апреля, так что время собраться обстоятельно у него было. Как показали отысканные нашими свидетели из немцев, сам он с семейством уехал на двух легковых машинах, а следом шел трехосный грузовик, набитый под завязку. Собрал не только золото-серебро-камушки, но и немало картин, видимо, особенно дорогих, ну и прочее ценное барахло, порой непонятно даже какое: мы там нашли кучу пустых вроде как постаментов, каменных, изящных таких деревянных подставок, на которых явно прежде что-то стояло - то ли вазы, то ли статуэтки, немало пустых витрин наподобие музейных. И бoльшую часть одежды прихватил. Кто он был, я так и не знаю, но персона, надо полагать, влиятельная, если в эти последние недели военного краха и разгрома организовал себе немаленький грузовик - и, надо полагать, какие-нибудь спецпропуска. Никаких семейных фотоальбомов мы не нашли - то ли он их прихватил с собой,
то ли выгребла наша команда, которая отсюда изымала все бумаги (но это опять-таки другое подразделение, и в детали нас не посвящали). Однако, по некоторым наблюдениям, после вдумчивого изучения того, что осталось в доме (от скуки мы там все, конечно, очень осторожненько переворошили), я бы сделал вывод, что наш фон-барон - стопроцентный штатский. То ли фабрикант, то ли что-то в этом роде.
        Ну конечно, осталось превеликое множество вещичек малоценных, которые с собой в таких условиях не потащишь: всевозможные безделушки, всякие там фарфоровые статуэточки из дешевых, мелкие бронзовые цацки. Каюсь, каюсь… Несмотря на строжайший приказ, я оттуда все-таки спер маленькую такую бронзовую кошечку величиной со спичечный коробок. Очень тонкая работа, но вещица явно по немецким меркам копеечная. Когда уезжали, сунул за голенище, и обошлось. Знаете, по некоторой молодой лихости характера, ну и для дочки, она обожала всяких котяток: ифарфоровые у нее были, и резиновые. Предположил, что вряд ли наша команда, осматривая дом, переписала все до одной эти безделушки - что-то не водилось такого…
        Ну вот, мы прибыли. Солдаты стали разбивать палатки, их офицеры - составлять схему постов, а мы трое первым делом, как инструктировали, пообщались с саперным капитаном - его ребята на три круга, два дня подряд проверяли каждый уголок на предмет мин, замаскированных зарядов и прочих камуфлетов, - уж это, как вы понимаете, делалось скрупулезнейшим образом. И мы, и немцы, отступая, сплошь и рядом, если успевали, минировали здания, в которых противник предположительно мог разместить штабы, высших офицеров, вообще использовать для своих нужд…
        У капитана был акт о работах в нескольких экземплярах, где говорилось, что абсолютно ничего он не обнаружил. Мы, как инструктировали, подписали все, один оставили себе. Потом капитан из армейского управления показал нам наши комнаты, кухоньку для прислуги, которой мы могли пользоваться, еще раз наказал коротенько, чтобы мы, елки зеленые, тут и лампочку за три копейки не разбили, иначе весь оставшийся срок службы будем где-нибудь на Камчатке дослуживать. И укатил.
        Все. Теперь ответственность за «объект номер три» целиком и полностью лежала на мне, грешном, и что бы ни случилось, взыскивать будут в первую очередь с меня. Ощущение… Ну, если вы сами такого не переживали, то словами описать нельзя. Очень сложное ощущение. Очень специфическое.
        Мне предстояло проинспектировать взводы, когда они все закончат, - но это часа через два, так что свободное время образовалось. Сели мы втроем в кухоньке, чего уж там, выпили по стопочке за благополучный ход и успешное завершение операции. А малость подумавши, как русские люди и офицеры, накатили по второй. Не было у меня ни особой тревоги, ни беспокойства: сами мы не дети малые, зеркала бить не будем и паркет не поцарапаем. (Благо в доме нашлась целая груда удобных домашних шлепанцев, в каковые мы и переобулись. Это, конечно, не по форме - гимнастерки, галифе и шлепанцы, но что поделать, если обстановка требует, еще, не дай бог, и в самом деле царапнешь где сапожищем и заработаешь того самого ежа, уж будьте уверены…) Солдатского баловства (на которое наш брат-славянин был весьма охоч) ожидать, пожалуй что, не приходилось. Никто мне не говорил, но я не сомневался: взводы составлены из старослужащих, с каждым предварительно проведена индивидуальная беседа и, уж конечно, подробно разъяснено насчет ежа… В общем, должно было пройти как по маслу.
        Я в три минуты составил график ночных дежурств: первым - Петров, вторым - Сидоров, ну и последним - я, а там по новой. И осталось одно-единственное, но, без шуток, важное дело: изучение вверенного мне объекта.
        Вот мы втроем и двинулись изучать. Начали с третьего этажа, где сами располагались. Дело шло не без заминочек - хотя хозяин и многое увез, осталась масса интересных вещей. Как ни одергивал подчиненных, чтобы поменьше пялились по сторонам, сам порой засматривался - впервые в жизни я оказался в таком вот роскошном палацике.
        Потом спустились на второй этаж. Там мы ее и нашли. Почти сразу же, в западном крыле, с которого и начали. Выглядело это так: встене устроена ниша, примерно пара метров в глубину и метра три в ширину, и ниша эта забрана кованой решеткой. Решетка, конечно, не примитивные железные прутья крест-накрест. Нет, стилю особняка она полностью соответствовала: изящные завитушки на манер веток с листьями, ромбы, как бы солнечные круги с лучами. Свободного пространства меж ними много - кошка, например, без труда пройдет, а вот человек уже не пролезет. Основательные такие прутья, добротные - с винтовочный ствол толщиной и, судя по всему, не полые, сплошные. Внутренность ниши - и боковые стены, и пол, и потолок - отделана темным камнем, а посередине, на невысоконьком постаменте, пониже даже чем в ладонь, - женская статуя.
        Она у меня и сейчас перед глазами, как в тот день. Из розоватого какого-то камня, цветом наподобие зефира. Знаете ведь розовый зефир? Вот примерно такого цвета. Поскольку решетка, как я уже говорил, была не такая уж густая, рассмотреть статую можно было прекрасно: приблизил лицо, как раз достаточно места, - и любуйся.
        А мы именно залюбовались. То ли молодая женщина, то ли девушка, в полный человеческий рост, примерно метр шестьдесят пять. Работа изумительная, это даже мы сразу поняли. Ну изумительная работа!
        Стоит она, полностью обнаженная, правую ногу чуть-чуть согнула в коленке и слегка выставила вперед, левой ладошкой этак грациозно прикрыла главное женское достояние, а правую, сложив пальчики щепотью, держит на плече так, словно собирается расстегнуть какую-то застежку. Голову подняла этак гордо, надменно, смотрит в пространство. Такую посадку головы, такой взгляд я сто раз видел у живых красоточек: мол, никого я вокруг не замечаю, я красивая по самое не могу, жду принца… Личико очаровательное, прическа высокая, сложная - и каждая тоненькая прядочка отдельно проработана. И глаза не слепые, как у древнегреческих статуй - зрачки синие, покрыты то ли прекрасно сохранившейся краской, то ли эмалью. Каменная, но как живая. А будь она живая… Фигурка, грудки, бедра идеальных очертаний, личико…
        Будь она живая, ни за что не отлип бы, разве что поленом по голове двинула бы. Но и тогда, наверное, отлежавшись, вновь принялся бы ухаживать. Красавица, аж зубы сводит…
        - Вот это да! - говорит Петров. - Античность!
        Знаток, изволите ли видеть… Услышал там и сям пару умных словечек…
        - Нет, - сказал я. - Никак не похоже.
        Здесь нужно сделать кое-какие пояснения. Я не искусствовед, ни в каких таких соответствующих вузах не обучался. Образование у меня гораздо скромнее: десятилетка, училище войск НКВД, спецкурсы немецкого. Однако воспитание у меня было совсем другое, чем у Петрова. Оба мы с ним москвичи. Но Петров - шпана из Марьиной Рощи, безотцовщина, мать - вагоновожатая, за спиной семь классов и шестимесячные офицерские курсы военного времени. Правда, он был нисколечко не тупой - сообразительный парень, хваткий, немецкий, кстати, более-менее прилично освоил без всяких спецкурсов. Просто… Просто с такой биографией культурки ему, прямо скажем, не хватало. Ну вот что было, то было.
        Со мной обстояло несколько иначе. Я с Арбата. Отец с матерью - учителя, дядя - археолог, кандидат исторических наук. И школа моя была получше, чем у Петрова в его Марьиной Роще. И родители хотели, чтобы я поступил не куда-нибудь, а в МГУ. И библиотека у нас дома была богатая, и родители старались, как сами говорили, «чтобы я вырос культурным человеком».
        Нет, не подумайте, что я был каким-то таким заморышем, который дома безвылазно сидит над книгами. Я был парнишка нормальный, крепкий, Жюль Верна и Майн Рида читал гораздо охотнее, чем те серьезные книги, которые мне родители подсовывали. И без дворовой компании не обошлось, а как же. Я же не на отдельной планете жил, и первое, чего мне хотелось, - это не листать умные книги, а приобрести должный авторитет среди дворовых пацанов. Вполне естественный образ мыслей для любого пацана, я думаю. Так что и драться умел неплохо, и винца мне иногда случалось отхлебнуть, а в десятом классе одна разбитная девчоночка меня невинности лишила, как дюжину пацанов до меня. Одним словом, все у меня в этом плане было нормально, хотя с родителями на этой почве, как легко догадаться, недоразумения случались. Классические были интеллигенты, самую чуточку витавшие в oблаках. Дядя, даром что кандидат наук, меня как раз в этих вопросах защищал, он, несмотря на всю свою ученость, был как-то приземленнее, ближе к жизни, чем к облакам… И выпить был не дурак, и с женой в сорок два года развелся ради своей молодой        Но, как бы там ни было, благодаря таким родителям, домашней библиотеке, неплохой школе и родительской нацеленности на МГУ я все же получил, казенно выражаясь, некоторый культурный багаж. Другое дело, что МГУ накрылось медным тазом: вызвали меня после выпускного в райком комсомола и вручили направление в то самое училище войск НКВД. Как я потом понял, кто-то ко мне присмотрелся как следует и поставил напротив моей фамилии галочку: парень неглупый, развитой, комсомолец, родители, хотя и беспартийные, по анкетным данным безупречны, дядя - член партии, кандидат наук, орденоносец, хотя моральный облик самую чуточку и подпорчен, дед по матери воевал в Гражданскую, на правильной, естественно, стороне. Потом-то я узнал, как именно приглядываются и делают выводы. Ну, и пришлось мне четыре года осваивать и военное дело, и иные премудрости, уже ведомственные. Получил я свои кубари, а через две недели - война…
        К чему я все это рассказываю? К тому, чтобы пояснить, почему я в отличие от Петрова с ходу определил, что статуя эта никак не античная. И стиль не тот, и прическа не древнегреческая - а вот на репродукциях женских портретов эпохи Возрождения я именно такие не раз и видел… Может быть, конечно, лет ей не четыреста, а не более ста, не настолько уж я в этих нюансах образован, но, безусловно, не античность.
        Однако я промолчал, свои соображения держал при себе - а зачем, собственно, вылезать со своим, понимаете ли, культурным багажом? Вопрос совершенно непринципиальный. Хочет Петров думать, что это античность, - пусть так и будет… Проще надо жить, без лишнего выпендрежа.
        Сидоров посмотрел на него чуточку насмешливо и говорит:
        - Извини, Петров, не тянет она на античность. Прическа, я бы сказал, века шестнадцатого-семнадцатого, да и зрачков античные мастера так не делали. Вообще стиль не тот…
        Ох, думаю, не прост ты, Сидоров… А впрочем, простого к маршалу и не приставят…
        - А ты что, в этом сечешь? - спросил Петров с любопытством.
        - Немножечко, - ответил Сидоров с мимолетной улыбочкой. - Вообще-то там, надо полагать, все и написано, только не разобрать ничего…
        Мы прекрасно поняли, о чем он: на постаменте прикреплена небольшая табличка, вроде бы бронзовая, но настолько почернела-позеленела, что надпись оттуда, где мы стоим, прочитать нельзя. Странно, подумал я. Все, что мы в этом доме прежде видели, начищено было как корабельная медяшка.
        Тут и Петров говорит:
        - Странно. Куда ни глянь, все блестит, как яйца у кота, а дощечку сто лет не трогали. Какой отсюда следует вывод? Как заделали решетку много лет назад, так больше и не касались…
        Я же говорю: он парень был сообразительный. Действительно, именно такой логический вывод отсюда и следует: очень уж давно заделали намертво.
        - Славяне, - оживился Петров. - А может, она жутко ценная? Какого-нибудь великого мастера? Потому и заделали вглухую, чтобы нечаянно кто-нибудь палец не отбил?
        - Черт его знает, - пожал я плечами. - Будь это кто-то из великих мастеров, хозяин непременно прихватил бы ее с собой. Видите вон те две ниши? Пустые ведь. И на полу следочки от постаментов, более светлые, чем окружающий паркет. Стояли там такие же статуи, несомненно, их-то он забрал. Было у него время упаковать тщательно, чтобы не разбить в дороге…
        - Решетку распиливать - замучаешься… - сказал Петров.
        - Да ну, - ответил я. - Пару хороших слесарей, пару ножовок по металлу - и они тебе эту решетку за час сковырнут. Ну, или за два.
        - Может, не нашел ни слесарей, ни ножовок, - сказал Петров. - Подмели всех слесарей в фольксштурм…
        - Ох, славяне, вы не о том… - сказал вдруг Сидоров. - Что ж я раньше не знал… Подпряг бы саперов, чтобы, очно, сняли эту решетку к чертовой матери. Ну да еще не поздно привезти мастеров…
        И вижу я, что он крайне серьезен. Спросил:
        - А на черта?
        Сидоров ответил - не то что уверенно, а прямо-таки непререкаемо:
        - Если маршал будет жить именно на этом объекте, сразу же прикажет снести решетку. Уж обязательно захочет и статую осмотреть поближе, и надпись прочитать. Такими вещами маршал всегда интересуется, я с ним не первый год, знаю привычки. Это вам не сами знаете кто… который только и знает, что золотишко с камешками по сейфам сгребать…
        Ну, мы прекрасно поняли, о ком он, - не дети малые… А про то, что маршал интересуется искусством, я тоже слышал, и не раз.
        Сидоров говорит этак без выражения:
        - Дело вообще-то нехитрое, и работы самое большее на пару часов… Сто процентов, маршал прикажет снести решетку… Вас тут уже не будет, а мне лишние хлопоты… Все равно нам дней несколько бездельничать…
        И смотрит на меня вроде бы бесстрастно, но цепко. Я сразу понял, куда он клонит. Не такие уж и тонкие намеки. Щекотливая создалась ситуация. С одной стороны, безраздельно командую тут я. С другой… Майор мне ничего прямо про Сидорова не говорил, но, этак ерзая взглядом, предупредил: командовать-то я командую, но обязан, если что, учитывать дельные предложения Сидорова. Если таковые будут, если они будут касаться маршала. Потому что кое в каких делах Сидорову виднее.
        Вспомнил я все это и спросил прямо:
        - Сидоров… Ты имеешь в виду, что мне нужно поискать мастеров и выпилить эту решетку на хрен?
        - Ты старший группы, ты командуешь, - отвечает Сидоров с той же легкой улыбочкой. - Я - твой подчиненный… но ведь предложения могу вносить, а? Было бы здорово, если к приезду маршала этой решетки тут не было бы. Сто процентов, он захочет посмотреть, что там написано…
        И так это простецки в глаза мне смотрит, уж так простецки… Как будто в нашей системе когда-нибудь простаков держали. Как будто я первый год служу. Мысли у меня прыгают лихорадочно. Ну, предположим, плюну я на эту решетку и ничего не стану предпринимать, чтобы ее сковырнуть… Так ведь мало ли что потом этот Сидоров в рапорте напишет. Писать у нас как раз умеют. Особого вреда мне от его бумаги не будет, но все равно некая зарубочка останется, пятнышко некое. А мое личное дело без зарубочек и без пятнышек. В конце-то концов, что мне стоит? Все равно делать нечего, да и не мне же самому эту решетку пилить… А маршал точно захочет надпись глянуть. И главное - никакими инструкциями мне не запрещено эту решетку снести, если аккуратненько. С одной стороны, настрого запрещено даже копеечную лампочку разбить, с другой - дельные предложения Сидорова я обязан учитывать. Вряд ли он ради собственного любопытства все это хочет провернуть. Маршала он и в самом деле знает не первый год. Ну а в случае чего грамотно отписаться мы тоже умеем, не лаптем щи хлебали…
        Пронеслось все это у меня в голове в какие-то секунды, и я спросил:
        - Значит, полагаешь, маршал непременно прикажет снести решетку, чтобы посмотреть табличку?
        - Полагаю, - твердо ответил Сидоров.
        Ладно, думаю, в случае чего у меня и свидетель этого разговора имеется, вот он, старший лейтенант Петров, с которым у меня очень даже неплохие отношения. Подтвердит, что это было не мое самоуправство, а дельное предложение Сидорова. Подтвердит, в кустики не шмыгнет, должен соображать, что ежа в случае чего будем получать оба…
        - Ладно, - сказал я. - Коли уж ты твердо уверен…
        Дальше было совсем просто. Перед тем как идти инспектировать взвод, я послал порученца на машине в соседний городок, в штаб танкового полка - уж у них-то в ремонтных мастерских хватает мастеров по металлу. Проинструктировал его соответственно: вподробности не вдаваться, намекать на особую важность нашей группы и нашего задания. В конце концов полк - это всего лишь полк, а мы представляем армейское управление СМЕРШа. Свои особисты в полку должны быть, поддержат как пить дать. В конце концов мы у них не танк с боезапасом просим, а всего-то парочку толковых слесарей с ножовками по металлу… Не бог весть какое одолжение.
        Оказалось, рассчитал я все правильно. И порученец был толковый, и у него все прошло без сучка без задоринки: минут через сорок, когда я давно закончил инспектировать внешнюю охрану, он прикатил с двумя ребятами в замасленных комбинезонах и с увесистым ящиком с инструментами. Танкистов я с ходу заставил снять свои прохаря и переобуться в шлепанцы. Они особо не крутили носами и не фыркали: видели, что и мы трое в шлепанцах. Они, конечно, первым делом уставились не на решетку, а на нашу красавицу, языками поцокали. Один спрашивает:
        - Товарищ капитан, к нам домой, в музей повезете?
        Я говорю:
        - Угадал, сообразительный.
        - И правильно, - говорит он. - Мало, что ли, они у нас пограбили?
        Тут им все как бы стало ясно, решили, что мы - обыкновенная трофейная команда, разве что с уклоном в искусство. И занялись решеткой. Ребята оказались сноровистые и окончили меньше чем за час. На последнем этапе пришлось особенно постараться: мы эту решетку, когда танкист распиливал последние прутья, держали в восемь рук, чтобы, не дай бог, не обрушилась на паркет. Уж тут его так поуродовало бы, что был бы мне не один еж, а целая стая.
        Сразу встал вопрос: куда ее теперь девать? Подвал, я забыл упомянуть, был заперт и опечатан на три печати. Никто нас не посвящал в такие тонкости, но мы-то сразу смекнули, в чем дело: утакого фон-барона просто не могло не быть богатого винного погреба и вряд ли он его вывез: на его месте вином я бы занимался в последнюю очередь. Вот и обезопасили, в первую очередь от нас, что было со стороны начальства весьма предусмотрительно: уж бутылочку-другую мы непременно оприходовали бы, благо они, как и оставшиеся в доме безделушки, наверняка не сосчитаны по горлышкам, да к тому же там должны и бочки стоять. Я к тому времени видел пару-тройку немецких винных подвалов: непременно должны быть бочки, а уж содержимое бочек, сами понимаете, не проконтролируешь никак.
        Оставлять в доме эту штуковину тоже не стоило: мало ли какие претензии возникнут у начальства? Если уж нам и копеечной лампочки разбить нельзя… Недолго думая, поступили незамысловато: впятером выволокли ее на улицу, а там я позвал солдат и велел отволочь ее за пределы объекта, на зады, к сортиру, да и бросить там. Тяжеленная была, зараза, все руки отмотала.
        Ну по завершении работы я налил «копченым» по полному стакану из нашего НЗ - в армии не всегда стоит на голых приказах выезжать, иногда нужно и по-человечески. Они уехали довольные, а мы втроем принялись убирать металлические опилки, со всем прилежанием и тщанием. Подмели все до крупиночки, ссыпали в кульки из газет, выкинули их в мусорный бак на кухне. Вот теперь можно было не спеша изучить табличку. Она так покрылась окисью и чернотой, что пришлось буквально становиться на карачки. Ну, это нетрудно, интересно ведь…
        Буквы оказались не готические - обыкновенный латинский шрифт, выгравированный, сразу видно, хорошим мастером. Буквы раскудрявлены завитушками. Две строчки, которые мне на всю жизнь в память врезались:
        La belle Catarina.
        Karlo Kodarelli. Florentia. A.D. 1604.
        Я моментально перевел в уме. Уточню, как у меня обстояло с языками. Немецкий я, не хвастаясь, знал весьма неплохо, а потом кое-как освоил и разговорный польский: мы шли через Польшу, пришлось работать и там. Других я не знал. Но опять-таки благодаря моим жизненным обстоятельствам и воспитанию… Короче говоря, знал по десятку-другому слов из самых распространенных языков, мог отличить английский текст от французского. А здесь, нечего и гадать, был итальянский. Мой дядя, отлично знавший немецкий и французский, всю жизнь жалел, что у него так и не хватило времени выучить еще и итальянский. Говорил: во-первых, очень красивый язык, мелодичный, певучий, а во-вторых, гораздо легче учиться на нем читать, чем на других западноевропейских: как пишется, так и читается. Польский и то в этом плане сложнее - ну, вы сами знаете.
        Так что никаких особых ребусов: верхняя строчка наверняка означает «Прекрасная Катарина», а внизу - имя скульптора и дата. «Florentia» - это скорее всего Флоренция. Вот только о таком скульпторе я никогда не слышал: ну, да ведь я, как очень многие, знал только самых знаменитых вроде Микеланджело. Хотя, если подумать, скульптор должен быть знаменит - очень уж мастерски статуя сработана. А впрочем, неизвестно, как там у них в прежние времена обстояло с критериями мастерства: вполне может оказаться, по тогдашним меркам этот Карло как раз и числился не в генералах, а среди младшего командного состава. Италия как-никак, крайне богатая на людей искусства…
        Я свою версию перевода высказал вслух. Сидоров со мной согласился, а Петров, не пытаясь из себя разыгрывать понимающего, сказал, что нам с горы виднее. Спросил только:
        - А вот «а дэ» - это что?
        Я не успел ответить, Сидоров опередил:
        - Это уже по-латыни. «Анно Домини», то есть «Год Господень». По-нашему от Рождества Христова.
        Ох, не прост он был, не прост. Петров аж присвистнул:
        - Ишь ты! Цифры-то и я, ха, перевел, только не торопился лезть поперек вас, ученых… Выходит, красотке триста сорок два годочка?
        - Выходит, - сказал я.
        - Умели люди делать… - покрутил он головой.
        Действительно. Теперь, стоя к ней вплотную, видишь, до чего все-таки искусная работа. Я погладил пальцами ее руку - безупречно отшлифовано. Я не специалист по камню, но это, вероятнее всего, был мрамор: статуи ведь высекали в основном из мрамора.
        - Никогда не слышал о таком - Карло Кодарелли, - пожал плечами Сидоров с таким видом, что я, глядя на него, поверил: итальянских скульпторов он наверняка знает в десять раз больше моего.
        - Я тоже, - сказал я.
        - Да и я тоже, - захохотал Петров. - У нас в школе про него не преподавали. И вообще, я из всех скульпторов помню только товарища Шадра, который «Булыжник - оружие пролетариата». А знаете что? Я бы ее с удовольствием у себя дома поставил. Хоть в нашей с матерью комнатухе она бы смотрелась странновато, категорически не сочеталась бы.
        - Да я бы тоже, откровенно говоря, - сказал я вполне серьезно. (И Сидоров без улыбки согласно кивнул.) - Только не по нашим погонам трофей, товарищи офицеры. И вообще, «копченый» был абсолютно прав: надо бы ее вывезти к нам в музей, в Третьяковку или в Эрмитаж.
        И еще раз погладил ее по руке повыше локтя: просто приятно было чувствовать под пальцами розовый отшлифованный мрамор. Петров, шпана из Марьиной Рощи, и тут не удержался от выпендрежа:
        - Эх, командир, что-то не умеешь ты толком красивых девок гладить. Будь она живая, я б ее так приголубил…
        И принялся ей грудки наглаживать, смеется и приговаривает:
        - Катарина, говорите? Катенька… Эх, Катюша, была бы ты живая, цены бы тебе не было…
        В армии, сами понимаете, юмор казарменный, да и за войну все мы малость охамели, привыкли к грубым подначкам. Я сказал ему:
        - Тебе, Петров, и карты в руки. Первое ночное дежурство сегодня твое. Устройся возле нее и оглаживай хоть до рассвета… конечно, с перерывами на обходы здания, которые нам предписаны.
        Он даже обиделся, живенько убрал руки:
        - Да ладно тебе, командир, уж и пошутить нельзя. На кой мне ляд каменных оглаживать? У меня и с живыми неплохо обстоит.
        Не врал, кстати, тот еще был бабник, и осечки у него случались редко. За что он в свое время чуть не огреб крупные неприятности: еще в Польше, когда закрутил с одной связисточкой бурный роман с постелькой в финале. Красивая была девушка. На нее положил глаз наш же полковник, из управления, но Петров его опередил. А полковника, хотя был он человек, в общем, не вредный, видимо, закусило крепко, и он в открытую грозил устроить Петрову панихиду с танцами вроде перевода особистом куда-нибудь в батальон, поближе к передовой. И возможности, кстати, у него имелись. Но тут фронт пришел в движение, все сорвались с мест, мы покатили своей дорогой, а связистки своей, так что для Петрова все обошлось…
        Ну, в конце концов мы оставили прекрасную Катарину в покое - сколько можно возле нее торчать, если рассудить? - и отправились бродить по дому, осматривая все, достойное внимания. Все равно делать нам было совершенно нечего, а болтаться по палацику нам майор не запретил. Много там было интересного и диковинного - но это к данной истории отношения не имеет…
        У меня в комнате, как у старшего группы с особой миссией, был установлен полевой телефон, и ровно в одиннадцать ноль-ноль, как предписывалось инструкцией, я доложил майору обстановку. Докладывать, собственно, оказалось нечего: на объекте полный порядок, происшествий нет. Но, чуть поразмыслив, я все же рассказал про то, как мы убрали решетку, - согласно предложению Сидорова, каковое мне полагалось учитывать.
        Нельзя было не рассказать. Уж лучше я сам, и незамедлительно. Нюансы нашей незаметной миру службы. Я же прекрасно понимал: два взвода с офицерами плюс порученцы с шофером, плюс наши ординарцы - немалая куча народу. И, учитывая ситуацию, среди этой кучи сыщется не один и не два человечка, которым поручено освещать все происходящее на объекте. Это уж как пить дать. Заведено так. Лучше уж я сам доложу, и не откладывая, прежде чем осветители эти свои бумажки напишут. Чтобы не прицепились лишний раз.
        Майор немного помолчал, спросил брюзгливо:
        - Свидетель вашего разговора есть?
        - Конечно, товарищ майор, - сказал я. - Старший лейтенант Петров во все время разговора находился тут же и прекрасно все слышал.
        Он снова помолчал, потом сказал:
        - Ладно, одобряю твои действия. С учетом ситуации… Посматривайте там.
        И повесил трубку. Ну, это же известная обычная приговорка у начальства: поглядывайте там, посматривайте там, ушки на макушке, бдительность не теряйте. Если начальство так разговор с подчиненным заканчивать не будет, оно словно бы и чуточку неполноценное начальство… Да и сам я в схожих обстоятельствах разговор с подчиненными заканчивал той же присказкой. Ну положено так, хотя в уставах и не значится…
        Как мне и предписывалось, я перед отходом ко сну обошел объект, все три этажа. Везде, естественно, тишина и порядок - ну а чего еще ждать? С выключателями мы уже хорошо ознакомились, и я, проходя этаж за этажом, гасил повсюду люстры и лампы так, чтобы осталось лишь слабенькое освещение на ночь, достаточное, чтобы дежурный мог ориентироваться. Настроение было прекрасное, хорошее настроение, даже озорное - все шло как по маслу, - так что на втором этаже я остановился перед Катариной и сказал негромко:
        - Гутен морген, красота. Извини, не знаю, как это будет по-итальянски.
        Ну что вы хотите? Война войной, служба службой, а мне едва двадцать пять стукнуло…
        И по щеке ее похлопал. Катарина, естественно, промолчала, как статуе и полагалось. Я сходил на улицу, проверил там все, что следовало, недочетов не нашел и вернулся в дом. Без особой уставной строгости - но и без фамильярности, конечно - приказал Петрову заступить на ночное дежурство. В конце все же не удержался, сказал:
        - Ты смотри у меня, Катьку не обижай.
        Петров ухмыльнулся:
        - Обидишь ее, как же, когда она каменной ладошкой самое интересное прикрыла…
        - Ладно, - сказал я. - Шутки шутками, а дежурство дежурством. Дрыхнуть где-нибудь в уголке не вздумай. Мне, между прочим, начальством предписано совершать ночные обходы постов - не только в лице тебя, но и внешних.
        Я не стал уточнять, что предписано-то предписано, но с формулировкой: «При необходимости». Что означало: если все вокруг спокойно, мне вовсе не обязательно болтаться по ночам, как привидению, можно дрыхнуть без задних ног.
        - Обижаешь, командир, - сказал Петров. - Не сопливый новобранец, чтобы в уголке дрыхнуть. Благо я не часовой, а ночной дежурный, так что курить мне можно и, пожалуй что, книжки в библиотеке полистать…
        Я фыркнул:
        - Ты что, в одночасье немецкий усвоил настолько, чтобы не только пленных допрашивать, но и ученые книги читать? Судя по виду, книги там именно ученые…
        - Да я картинки посмотрю, - безмятежно сказал Петров. - Я раскрывал парочку, там картинки есть интересные, старинные…
        - Ладно, - сказал я. - Поглядывай тут…
        Хохотнул в душе над собственными же последними словами - и пошел в свою комнату, заранее потягиваясь.
        Была мысль: ане дерябнуть ли немного перед сном? Я не о своем НЗ - дело в том, что, осматривая комнату, зачем-то заглянул под кровать и обнаружил там две бутылки вина, закупоренные честь честью, со старыми на вид этикетками. В комнате, судя по оставшейся в шкафу одежде, обитал слуга мужского пола. Вот и прихватил, стервец, надо полагать, в суматохе, пару бутылочек из фон-баронских погребов, а потом как-то не сложилось забрать. Думаете, у немцев нет вороватых? Ха! К тому же, насколько я знаю из книг, во всех странах лакеи украдкой барское винцо хлебали, это уж буквально традиция такая…
        Подумал я - и не стал, не хотелось что-то. Совсем скоро оказалось, что я поступил очень правильно, сам того не ведая…
        Заснул я быстро, как всегда, и снилось мне что-то вполне мирное. Дверь в комнату оставил приоткрытой - опять-таки во исполнение инструкций. Черт возьми, для меня и группы такую подробную и обширную инструкцию сочинили, словно нас отправляли Гитлера ловить - тогда, да и гораздо позже, не было еще известно, что с ним случилось, официальных сообщений так и не последовало, только ходили самые разные слухи: то ли с собой покончил, то ли убит, то ли заранее бежал…
        Не знаю, что меня разбудило, - учитывая последующие события, скорее всего истошный вопль (что вскоре подтвердилось). Глаза я открыл моментально, на войне мы все привыкли просыпаться мгновенно. И два выстрела, один за другим, я услышал, уже практически бодрствуя. Моментально их определил как пистолетные: «ТТ» бабахает характерно и очень громко, особенно в закрытом помещении. Рассуждать тут было совершенно некогда, следовало действовать безотлагательно. А потому я подхватился, вырвал из кобуры пистолет и выскочил за дверь. Из соседней комнаты Сидоров вылетел, босой, как и я, в одном исподнем, но с автоматом на изготовку. Встали бок о бок, прислушались…
        Снаружи, возле дома, судя по звукам, происходил изрядный переполох - ну, не переполох, конечно, там как-никак были не штатские, а обстрелянные бойцы войск НКВД, но все равно суета с шумом стояла изрядная. Прислушался я и отметил, что как-то очень уж хорошо мне слышна вся эта катавасия. Как будто…
        Я ничего не сказал, только мотнул головой, и мы оба вприпрыжку кинулись на второй этаж. Нужно уточнить насчет планировки.
        Дом имел форму вытянутого прямоугольника. С третьего на второй вели две лестницы, по меньшим сторонам прямоугольника. Со второго на первый - одна широкая, посередине, типа парадной. На третьем и на втором в торцах коридора располагались высокие застекленные окна, достаточно широкие, с полукруглым верхом и довольно маленькими квадратиками стекол в деревянных рамах. На первом этаже окна были расположены иначе - но это, в общем, никакого отношения ко всему случившемуся не имеет.
        Так вот, едва мы спустились на второй этаж, сразу увидели, что окно справа, возле нашей лестницы, самым варварским образом изнахрачено: враме зияет натуральный пролом, видно, как белеет дерево на изломах перекладин. И под окном ни кусочка стекла, словно пролом был сделан изнутри и направлен наружу.
        Я во весь голос позвал Петрова. Он не откликнулся и не обнаружил себя. Тогда я осторожненько высунул голову в пролом. Там, внизу, было темновато, до рассвета было еще далеко, но горело с дюжину карманных фонариков - и все лучи сходились на одном человеке. Он сидел, опершись спиной о стену, с пистолетом в руке, другой держался за правую ногу и даже не стонал, словно бы подвывал жалобно. Лицо было в крови, но Петрова я узнал…
        И такое было напряжение, что я кинулся наружу, как был, босиком, не озаботившись ни сапоги надеть, ни шлепанцы хотя бы. Сидоров топал за мной. Я добежал, растолкал солдат, рявкнул, чтобы мне объяснили, что тут происходит. Подскочил один из командиров взводов, стал докладывать. Ближайшие к месту часовые услышали сначала истошный вопль в доме (ага, он-то меня и разбудил!), потом раздались два пистолетных выстрела, треск, звон бьющегося стекла - и со второго этажа Петров обрушился. Выломал здоровенный кусок рамы, явно грянувшись в нее всем телом, со всего размаху - а перекладины были солидные, не реечки какие-нибудь, старой работы…
        Прибежал санинструктор с сумкой (он тоже нам был придан), присел на корточки, что-то там потрогал, отчего Петров взвыл благим матом, повернулся ко мне:
        - Перелом, товарищ капитан. Нужно занести в дом…
        Петров, когда это услышал, словно бы осатанел. Такое впечатление, что и про боль забыл. Отпихнул медика так, что тот, не ожидая, полетел кубарем, мотает головой и орет, разбрызгивая с лица кровищу:
        - Только не в дом! Не в дом! Не пойду! Перестреляю всех!
        Вытягивает руку с пистолетом и начинает им водить вправо-влево, целя в окружающих. И беспрестанно орет:
        - Не пойду в дом! Здесь бинтуйте!
        Ну, тут ему не сопляки мобилизованные собрались… Сержант подобрался к нему слева, благо он мало что видел из-за направленных на него фонарей, и вмиг выбил пистолет ногой. Все мы этот прием давно освоили: нужно точнехонько угодить по определенной косточке в запястье, пальцы тогда сами собой разжимаются, и пистолет вылетает. К Петрову кинулись, схватили за руки, он вырывается, кричит, что в дом нельзя… Катавасия.
        Я опомнился, громко отдал распоряжение, чтобы санинструктор сначала быстренько забинтовал голову и руки; по рукам у него тоже кровь текла, а те двое особенно не налегали, просто не давали двинуться, и все. Присел на корточки. Лицо у Петрова было совершенно сумасшедшее, да еще в кровавых ручейках и брызгах - та еще картинка. Ну, видывали и не такое… Я так рявкнул: «Молчать!» - что он и правда заткнулся. Кое-какое соображение определенно сохранял.
        - Петров, - сказал я громко и убедительно. - Возьми себя в руки, мать твою! Не пойдешь ты в дом, не пойдешь! В палатку тебя отнесут… Когда я тебя обманывал?
        Он притих. Санинструктор его проворно бинтует, а Петров таращится на меня, губы прыгают - и чувствую я, что от него свежим спиртным попахивает. Ах ты ж, думаю, сукин кот…
        - Что случилось? - спросил я.
        Молчит и головой мотает, как лошадь. Вот тут я уже прикрикнул твердым командирским голосом:
        - Старший лейтенант! Доложите, что случилось!
        Молчит и глаза таращит. Мне стало ясно, что он в шоке и ничегошеньки от него сейчас не добьешься. Да и холодок ночной начал меня, босого и в исподнем, чувствительно пробирать. А потому я распорядился отнести его в палатку и заняться ногой, а сам с Сидоровым вернулся в дом. Сказал ему:
        - Ты осмотрись там, на втором, а я доложу…
        У меня в комнате был установлен полевой телефон, а о таком происшествии следовало доложить немедленно. Майор откликнулся уже через пару минут, и я ему кратенько, сухо, подробно доложил о ЧП. Он меня первым делом обматерил в три загиба и сказал, что срочно выезжает. И бросил трубку. Я быстренько оделся и спустился на второй этаж. Там Сидоров уже зажег повсюду полный свет. Я спросил, что и как. Он в двух словах объяснил и показал.
        Вроде бы не было никакой головоломки. Петров произвел два выстрела, находясь примерно на половине расстояния меж нишей, где стояла Катарина, и окном - вот они, гильзы, к стене откатились. Я их трогать не стал. Сходил посмотреть, куда угодили пули: одна пробила стеклянный квадратик - там была характерная дырка с паутиной трещин, другая застряла в раме. Произвел два выстрела, потом кинулся на раму, проломил ее и ссыпался вниз. С одной стороны, все понятно, с другой - непонятно ничего. С какой стати ему было орать, палить и сигать в окно? Свидетелей нет, кроме прекрасной Катарины, но от нее ж словечка не добьешься, от розово-мраморной…
        - Ладно, Сидоров, - сказал я. - Иди оденься, а то сейчас майор прикатит…
        А сам поднялся в комнату к Петрову, чтобы провести кое-какое расследование. Отняло это совсем немного времени: все улики налицо, долго искать не пришлось. Под кроватью у него три закупоренные бутылки вина, а четвертая, откупоренная и наполовину выпитая, стоит в уголке у двери. Ну да, тот холуй, что здесь обитал, тоже хозяйским винцом запасся, да так и оставил…
        Одно меня смущало во всей этой картине: вбутылке, судя по этикетке, мозельское, то есть обыкновенное вино, не особенно и крепкого градуса. Понюхал - точно, вино, а не какая-нибудь химия. Оставалось только чесать в затылке: Петров пил, в общем, как все, и градус держал хорошо. Никак не мог с полбутылки столового винца повредиться разумом настолько, чтобы выкинуть все, что выкинул…
        Майор приехал быстро, в дом вошел в полном одиночестве. И, вот смех, не забыл моментально скинуть в прихожей сапоги и переобуться в шлепанцы. Впрочем, мне было не до смеха… Я отрапортовал, как положено, смиренно выслушал матерки, рассказал обо всем, что мною обнаружено. И о бутылке тоже. Майор на меня уставился, как солдат на вошь:
        - Дыхни!
        Я дыхнул - и вот когда мысленно порадовался, что перед сном не хлебнул ни глоточка. Иначе был бы не еж, а целый дикобраз, да против шерсти…
        - В палатке я был, - сказал майор. - Спиртным от него точно несет… Не то чтобы как из бочки, но несет… Показывай.
        Осмотрел он второй этаж, потом зашел в комнату Петрова, понюхал бутылку, как я давеча. Подумал что-то, уставился на меня совершенно ледяными глазами:
        - Соображения есть?
        - Никаких, товарищ майор, - честно признался я. И твердо добавил: - Товарищ майор, когда он заступал на дежурство, был совершенно трезвым. И если выпил, то только полбутылки вот этого… Может быть, в вине какой-то яд? Дурман?
        - Отдам на анализ, - буркнул майор, прибирая бутылку в карман.
        И начал высказывать все, что он о нас думает, смачно и затейливо. Mнe, сами понимаете, оставалось стоять по стойке смирно и слушать. Персонально на Сидорова, стоявшего тут же, он не налегал, но пару раз покосился и в его сторону, не обращаясь прямо - впрочем, я бы сказал, довольно дипломатично. Похоже, мои умозаключения подтверждались, и погоны у Сидорова другие, не те, что я сейчас на нем вижу… Когда он малость выдохся и замолчал, я спросил осторожно:
        - Товарищ майор, какие будут указания?
        - Указания… - проворчал он, чуть поразмыслив. - Продолжайте выполнять задание. Человека вместо этого… я вам добавить не могу. Все кандидатуры утверждались в управлении фронта, и чтобы ввести нового, нужно начинать канитель сверху донизу… Я, конечно, доложу наверх, но не думаю, чтобы ты подкрепление получил так уж скоро… Справляйтесь вдвоем. Повреждения исправим. И смотри у меня, если что… Потом поговорим. Обстоятельно и хмуро… Вопросы есть?
        Что тут ответишь?
        - Никак нет, - сказал я.
        Он погрозил мне пальцем, развернулся и вышел. Остались мы вдвоем с Сидоровым. Сидоров тоже веселым не выглядел: майорский разнос его не коснулся, но, есть такое подозрение, получит выволочку от своего начальства. Исключительно за то, что присутствовал там, где все произошло. Таковы уж непреложные законы нашей службы, вообще армейского житья-бытья: сплошь и рядом в случае ЧП спускают три шкуры и подшивают в личное дело всех, кто был причастен к заданию.
        Сидоров что-то не выказывал желания обсуждать происшедшее - да и у меня не было ни малейшего желания. Поэтому я поручил ему продолжать ночное дежурство вместо выбывшего по неизвестной причине Петрова, а сам вернулся к себе и, не раздеваясь, завалился на постель. Не хотел ни о чем думать и гадать, решил вздремнуть, как уж получится после всего, потому что день, чует мое сердце, будет суетливым…
        Да, а Петрова майор сразу с собой увез. Вот не позавидуешь парню - чуток оклемается, и пойдут расспросы… обстоятельные и хмурые.
        Ну, остаток ночи у Сидорова прошел без происшествий, а утречком нагрянул майор - по-моему, он так и не ложился. Привез с собой полный «доджик-три-четверти» мастеров: трое немцев (ухитрился же раскопать где-то в сжатые сроки) и трое наших, в форме. Инструментов куча. И началась у них прямо-таки стахановская работа: вырезают стеклышки, восстанавливают рамы. Сразу видно, мастера: дырку в другой раме заделали и замазали чем-то так, будто ее и не было.
        Майор сначала за ними присматривал, потом, видимо, убедился, что смысла нет. Отозвал меня в уголок и спрашивает:
        - Не знаешь, Петров перед этим крепко пил?
        - Я бы не сказал, - говорю. - Если по правде, то как все, не увлекаясь особенно…
        Майор задумчиво хмурится:
        - Побеседовали… Признался, что эти дни втихушку выпивал крепенько. Ну, а потом та бутылка его, видимо, и сняла с катушек окончательно. Медики говорят, такое бывает.
        - А что же он… - осторожно заикнулся я.
        Майор морщится:
        - Говорит, что ночью из стены вышла белая фигура и пошла прямо на него. Вот он и начал… воевать, вояка хренов…
        Что-то мне все это показалось предельно странным: ну какой нормальный человек в такой ситуации будет сам на себя наговаривать? Выпивал крепенько, белые фигуры из стены… Тут бы следовало что-нибудь побезопаснее для себя придумать. А он…
        - Может, товарищ майор, в бутылке все же был какой-то дурман? - спросил я.
        - Да не было там никакого дурмана, - сказал майор сердито. - Вино как вино. Вины это с тебя, конечно, не снимает, ты свой втык все равно получишь, понимать должен. Невозможно в таком деле вовсе без втыка. Мне вот тоже предстоит… Только этот сукин кот хоть и огребет клизму, от настоящих оргвыводов избавится. Время такое… суетливое.
        Я его прекрасно понял. Огромная машина зашевелилась. В самом скором времени начнут расформировывать штабы фронтов и армий, и у начальства будет куча других забот, так что у Петрова есть шанс проскочить меж жерновов - хотя, конечно, с перепачканным личным делом. Ну, можно считать, повезло дураку: чуть пораньше огреб бы по полной…
        - Товарищ майор, - сказал я вдруг первое, что в голову пришло. - А если тут, в доме, кто-то прячется? А по ночам привидение изображает? Дом старинный, тут потайных ходов, очень может быть, немерено. Нас столько инструктировали про вервольфов…
        Инструктировали, точно. Между нами говоря, еще до того, как наши войска вступили в Германию, на самом высоком уровне разрабатывались меры борьбы с немецкими партизанами. Всерьез полагали, что нас тут встретит мощное партизанское движение. Только оказалось все это сплошным пшиком, за исключением отдельных инцидентов с упертыми фанатиками. А в общем и целом не получилось из немца партизана.
        Я думал, майор меня обругает или высмеет. Нет, он отнесся, в общем, серьезно.
        - А черт его знает, - сказал он задумчиво. - Исключать нельзя. Где-то у меня по сводкам подобный случай проходил, еще в Польше… Ладно, надо будет прислать саперов, чтобы они и на этот предмет постарались… Чем черт не шутит… - и закончил своим коронным: - Вы, главное, поглядывайте, вас теперь только двое осталось. А увидишь какую-нибудь белую фигуру… бей на поражение. Ты ведь в привидения не веришь?
        - Никак нет, - сказал я чистую правду.
        - И правильно. Не бывает их…
        В общем, закончили они работу - надо сказать, по высшему классу, не знаешь, так и не заметишь, сколько тут было наломано, - и майор с ними уехал. Напоследок, конечно, еще раз наказал бдить.
        Потом к Сидорову какой-то майор приезжал, судя по ухваткам, бывалый. О чем-то с ним говорил, потом позвал меня, порасспросил малость, но без особого напора, так, порядка ради. Не вредный. Но и этот напоследок напомнил обоим о большой ответственности и велел бдить.
        Ну, днем нам бдить было особенно нечего. Так, ради скоротания времени выстукали стены на втором этаже - вдруг да обнаружится пустота, то есть потайной ход? Ничего такого не нашли: то ли ничего подобного не было, то ли специалисты из нас в этом деле аховые, многим мне пришлось заниматься, но тайников в стенах ни разу не искал…
        Вечером я самолично заступил на дежурство. Неуютно как-то я себя чувствовал: один-одинешенек во всем доме, не считая Сидорова, который наверняка дрыхнет. Тишина совершеннейшая, только если встать у окна и прислушаться, слышно, как снаружи патрули ходят. Полумрак, тени по углам…
        Поднялся я на третий этаж, в библиотеку. Библиотека там была роскошная, видно, что кое-где на полках пустые места - вывезли, надо полагать, особенные книги, но в большинстве они стояли нетронутые. Я полистал парочку - действительно, картинки старинные, интересные. Покурил, спустился на второй этаж… и тут меня в семь потов цыганских прошибло.
        Я был где-то на середине лестницы, и ко мне шла она. Катарина. Целеустремленно так шагала в мою сторону, медленнее, чем идет обычный человек, словно бы под водой. И руки она уже не держала по-прежнему, одну у плеча, другую на деликатном местечке - они спокойно были опущены. И смотрела прямо на меня. И, вы знаете, улыбалась. До сих пор не пойму, зло или весело - со статуей разве поймешь? Но клыков я у нее никаких не заметил. И вот что мне как-то сразу бросилось в голову: она же тяжеленная, этакая глыба мрамора, должна ступать тяжело, производить нешуточный топот. А от нее шуму было не больше, чем от обычного человека.
        У меня спина вспотела так, что в галифе натекло. Почудиться мне никак не могло - вот она, неспешно придвигается, прямо под лампой оказалась, уставилась синими зенками, улыбается…
        Каюсь, поначалу я схватился за кобуру. Но тут же подумал, что пистолетной пулей мрамор не проймешь, и пытаться нечего. Стою, таращусь на нее, волосы на голове, такое впечатление, дыбом встали…
        И ниша пуста, это я через ее плечо рассмотрел. Вот, значит, так. Вот, значит, что Петров видел…
        Мыслей у меня в голове не было никаких. Одно оцепенение и ошарашенность. А она подошла, остановилась у подножия лестницы, смотрит на меня снизу вверх, синие глаза словно бы чуть светятся, тусклым таким, гнилушечьим светом, подняла руку и с улыбкой меня манит. Совершенно недвусмысленным жестом: мол, иди сюда.
        Ну тут уж черта с два… Мелькнула мысль: аесли удавит? Что ей стоит мраморными-то ручками? И концов потом не найдут, а назавтра и Сидорова…
        Вспомнив про Сидорова, я словно бы чуточку опомнился. Прежнее оцепенение исчезло. Катарина медленно стала подниматься по лестнице, совершенно по-человечески придерживаясь рукой за перила, а я… А я развернулся и зайчиком порскнул на третий этаж. Мелькнуло в голове: вбеге я тебя, тварь, запросто обставлю… Это Петрова она, похоже, зажала в таком месте, что ему и отступать некуда было, кроме как окно высаживать… А у меня целый этаж за спиной и лестница еще одна, на той стороне…
        Кинулся я к комнате Сидорова, распахнул дверь и крикнул ему:
        - Вставай!
        Он, надо отдать ему должное, подхватился моментально - и спал одетым, после известных событий, видимо. Я крикнул:
        - Давай в коридор!
        Он, молодца, не задал ни единого вопроса, только подхватил автомат и выскочил за мной. Аккурат в тот самый момент, чтобы увидеть Катарину уже на середине лестницы.
        - Видишь? - спрашиваю.
        А у самого зуб на зуб не попадает.
        - В-вижу, - отвечает он так же ошарашенно.
        И навел было на нее автомат, но тут же опустил - понял, как и я только что, что пуля мрамор не возьмет. А это именно мрамор, никак нельзя сказать, что она человеком обернулась - абсолютно прежняя, разве что идет по ступенькам неторопливо, улыбается нечеловеческой своей улыбочкой и глаз с нас не сводит. Остановилась на верхней ступеньке, обе руки к нам протянула, манит ладонями, и что у нее на уме - один бог знает. Не за бутылочкой же пришла посидеть и о старинной жизни поговорить. Крутится у меня в голове какой-то рассказ - так там человека именно статуя задавила…
        Тут Сидоров, к моему превеликому удивлению, начинает ее размашисто крестить и шептать что-то. Только непохоже, чтобы на нее это подействовало: вот уже и ногу на площадку поставила, руки распростерла, будто обнять хочет. Обнимет, ага… Только косточки хрустнут.
        И тут я уже без всякого офицерского достоинства командую:
        - Бежим!
        В голове одно: на улицу бы вырваться, там еще неизвестно как обернется… Припустил что есть мочи в противоположный конец коридора, ко второй лестнице. Сидоров несется за мной, только ногами босыми шлепает, да и у меня давно шлепанцы с ног слетели, и задерживаться, чтобы их напялить, я не стал.
        Мы ее, заразу, опередили. Как-никак двигалась она гораздо медленнее. Когда она едва спустилась до середины лестницы, мы уже были на первом этаже. Кинулись к своим сапогам, буквально запрыгнули в них, словно по сигналу боевой тревоги, оглянулись.
        Катарина, как ни в чем не бывало, спускается по парадной лестнице на первый этаж, подбоченилась, правой рукой все так же манит, с застывшей улыбочкой. То ли показалось, то ли глаза у нее еще ярче сияют, как две синие лампочки. Эге, думаю, она и тут нас достанет за здорово живешь. Остается на улицу. Там столько народу, что свидетелей у нас будет куча, да и гранаты имеются у каждого. Ну, предположим, граната против мрамора не особенно и подействует, но будет у нас масса свидетелей, что мы не с ума сошли, что не почудилось нам…
        - Сидоров, - говорю я. - Ты на улице не паникуй, ничего такого. Если что, пусть сами увидят…
        - Не учи ученого… - отозвался он.
        И мы вышли на крыльцо. Тщательно захлопнули за собой парадную дверь, высокую, массивную, сошли с крыльца на дорожку, а сами смотрим, не повернется ли ручка. Нет, не шевелится.
        Ближайший часовой, конечно, тут же подошел. Я ему, не давая опомниться:
        - Проверка постов.
        Он ничуть не удивился, был о такой возможности проинструктирован. Я сказал еще:
        - Увидишь посторонних - огонь в воздух.
        Думаю: если что, оба взвода сбегутся, свидетелей будет… И, переглянувшись с Сидоровым, двинулись мы вокруг особняка проверять посты. А сами шагаем, как на иголках: не раздастся ли за спиной автоматная очередь? Уж если она появится на крыльце, часовой не удержится или уж заорет в крайнем случае…
        Ничего. Тишина. Обошли мы все посты - и, как следовало ожидать, нашли их в полном порядке, - перекинулись парой слов с дежурным комвзвода, они тоже поочередно ночью дежурили. По-моему, никто так и не заметил, что мы оба в нешуточном волнении, а если и подметили что, вопросов задавать не стали. Мало ли по какой причине отцы-командиры малость взвинчены.
        Все сделали, что надлежало, дальше тут отираться вроде как и ни к чему, но не домой же возвращаться, когда там это расхаживает? Сели мы в беседочку неподалеку от главного входа, закурили - а пальчики-то трясутся, как у любого на нашем месте…
        - Понимаешь что-нибудь, Сидоров? - спросил я. - Ты ведь, по некоторым моим наблюдениям, много умных вещей знаешь…
        - Откуда я знаю? - пожал он плечами. - Приходилось мне как-то читать, что иные статуи, и в Италии, и в Германии, по ночам расхаживали вроде нашей, могли и придушить… Только это же не научная литература была - так, легенды, сказки…
        - Выходит, не сказки, - сказал я. - Вот отчего Петров, теперь ясно, пьянкой и прикрылся. Лучше уж «сознаться», что допился до чертиков, чем рассказывать, как статуя ночью ходит. Тут тебе и врачи, и укольчики, и прочие тридцать три удовольствия… За пьянку еще грандиозным втыком отделается, а вот если на него как на психа бумаги писать начнут… Тут уж из армии вылетишь как дважды два, да еще до того лечить будут со всем усердием… Ну, а нам-то что делать? Идти завтра докладывать? Нас как-никак двое, да если на Петрова нажать…
        - Ага, - сказал Сидоров не без насмешки. - И уговорим мы наше с тобой начальство, чтобы оно на следующую ночь вместе с нами в засаду засело? Плохо верится… Ты когда-нибудь о коллективных галлюцинациях слышал?
        - Ну, не совсем уж темный, - сказал я с тоской. - Краем уха.
        - Вот то-то. И отправят нас прямой дорогой к докторам, а те уж потешатся на всю катушку… Ох, не зря там капитальная решеточка стояла. Знал хозяин, не мог не знать. Может, спускался ночью посмотреть, как она по своей камере ходит, фон-барон клятый.
        Решетку эту, я думаю, и ей не по силам сковырнуть. Ничего, потерпим. По тем же сказкам всякая нечисть с рассветом угомонится непременно. Когда с Петровым… случилось, она сразу на место, надо полагать, вернулась. Не любит многолюдства, я так думаю.
        - Да похоже, - сказал я. - Ничего, до рассвета недолго, отсидимся, никто вопросов задавать не будет… - И тут меня как током стукнуло: - Что-то мы не о том… А как же маршал?
        - Что? - спросил Сидоров крайне серьезно.
        - А вот то, - сказал я. - Поселится здесь маршал… мало ли куда она ночью забредет, мало ли что у нее на уме…
        - И действительно, - сказал он сквозь зубы. - Рисковать никак нельзя. И докладываться нельзя, за сумасшедших примут… Но днем-то она, как статуе и положено, стоит камень камнем и вряд ли станет сопротивление оказывать… - Тут его как бы осенило: - Вызвать днем солдат, вытащить ее к чертовой матери и сбросить в реку. Недалеко протекает. Только булькнет.
        - Ну, Сидоров… - поморщился я. - А еще в охране маршала который год… Представляешь, сколько народу на нас просигнализируют, и что? Два офицера, которым положено беречь в доме каждую дощечку, вдруг утащили ценную статую и в речке утопили… Приказ наш, конечно, выполнят беспрекословно, но ведь доложат потом. Тут-то мы огребем по самое не могу.
        - Да, что-то я не подумал, - говорит он смущенно. - Действительно, не зер гут… Может, решетку на место приварить?
        - А маршал, как ты сам уверял, ее снять прикажет, чтобы получше рассмотреть…
        - Ну так что же ты предлагаешь?
        - А взрывчаткой, - сказал я решительно. - Взрывчатка - она и мрамор возьмет. Уж тут-то на нас никто и не подумает - мало ли немцы «сюрпризов» оставили, саперы могли и оплошать. Вот как сняли мы решетку, так и привели в действие некий часовой механизм. Взрывчатку, кстати, в мешке принести можно, подо что-нибудь такое замаскировав. Консервы получили на наших солдатиков, доппаек…
        - Ошалел?
        - А ты другое что-нибудь предложи, - сказал я не то чтобы торжествующе - уныло. - Как ни ломаю голову, а другого выхода не вижу.
        Он долго думал, повесив голову, курил одну от другой. Потом, не глядя на меня, говорит:
        - Авантюра, конечно, но что-то я и в самом деле другого выхода не вижу. Мина-ловушка рванула… Мало ли случаев? Ты взрывчатку достать можешь?
        - Честно тебе сказать, не могу, - признался я. - Придется тебе соображалку напрячь. Ты как-никак фронтового подчинения, а то и… - посмотрел я на него со значением. - Тебе легче что-нибудь убедительное выдумать. И друзья-приятели у тебя по штабам сидят повыше моих. И потом, Сидоров… Топить я тебя, конечно, не буду, мы с тобой одной веревочкой повязаны. Но между нами, мужиками… Это ж ты ее выпустил, на тебе и вины чуток побольше… Надо бы тебе постараться, твой маршал как-никак…
        - Наш маршал, - ответил он без выражения.
        - Тем более, - сказал я. - Наш маршал. И, между прочим, не мясник какой-нибудь… Так что ты уж напряги мозги… В одной упряжке катим…
        Он, конечно, выругался, но по нему было видно: правоту мою признает. Хороший все же мужик был. Да и то - одной веревочкой намертво повязаны…
        Поговорили мы до рассвета, что и как. Рассчитали, чтобы не было ни малейших противоречий в показаниях - понимали, что трясти нас обоих будут как спелую грушу. А на рассвете, с превеликой оглядочкой, вернулись в дом. Нашли нашу прекрасную Катарину на прежнем месте, в прежней позе - стоит чертовка так, словно отроду не шевелилась и уж тем более не ходила. Вплотную к ней все же проходить поостереглись, кто ее там знает, с какого часа у нее безопасная отключка начинается…
        А потом Сидоров уехал. Не было его часа три. Переволновался я за это время здорово. Хорошо еще можно было докладываться майору, что никаких ЧП за ночь не произошло - а ведь и в самом деле не произошло? Никого не задавили, никто дурноматом не орал, не стрелял, из окон не прыгал…
        Вернулся он сразу с тремя мешками. Затаскивал их в дом сам - как заявил нашим офицерам, во исполнение инструкций. Тут же им объявил, что из штаба фронта, учитывая особую важность нашего задания, прислали доппаек, консервированнные сосиски и сухую колбасу. Два мешка у него и точно были с сосисками и колбасой. А вот в третьем ящик тола и две противотанковые мины - ну и вся необходимая мелочь вроде взрывателей и запальных шнуров. Сам он, как выяснилось, в минно-подрывном деле не понимал ничегошеньки - ну а я в свое время прошел кое-какой инструктаж, особым саперным мастерством похвастаться не мог, но кое-каким азам типа поставить-разминировать меня обучили. И пригодилось пару раз, а теперь особенно…
        - Лишь бы, говорю, Сидоров, по твоим следам не прошли… - сказал я, когда мы приперли мешок на второй этаж.
        - Не пройдут, - улыбнулся он, хоть и бледновато. - Все хорошо замотивировано, и концы в воду. В стороне искать будут, но не там…
        - Твоими бы устами… - проворчал я. - Ну, давай работать?
        - А что тут не работать, когда мы в особняке в совершеннейшем одиночестве? Да и ординарцев из прихожей под благовидным предлогом убрали - дескать, нужно еще раз, как бы потаенно, изучить систему охраны, пошляться там и сям.
        Начали работать. Я и сам крепил толовые шашки, и ему показывал, как крепить. Шнурами и взрывателями занимался уже исключительно сам: вкакой последовательности соединить, как сделать, чтобы мины сдетонировали… И откровенно скажу, жалко мне было девку: очень уж красивая, на совесть сделанная. Так и казалось, что поглядывает на нас прекрасная Катарина с немым укором. Но кто ж виноват, что взяла привычку по ночам шляться, как приличным статуям не положено? На войне куча народу ни в чем не виновата, но вот поди ж ты…
        Бикфордов шнур я отмерил достаточно длинный, на двадцать минут, чтобы хватило с запасом. Вытащили мы мешки с доппайком на улицу и велели старшине раздать личному составу. Сами торчали тут же, дымили, как паровозы, и на душе у нас творилось такое, что и сейчас словами не определить. Смешно, но мысль меня свербила одна: ачто, если она каким-то чудом и после взрыва уцелеет? Не знаю уж, о чем думал Сидоров, но вид у него был не краше моего, хотя оба старательно изображали непринужденность.
        Моя «адская машина» не подвела - уж рвануло, так рвануло. Весь личный состав, что толпился у палаток возле старшины с мешками, так и залег - фронтовой опыт сказался. Окна на втором этаже вылетели напрочь, да и на других половина разлетелась.
        Мы, конечно, дали команду: никому в дом не входить. А сами, держа на изготовку личное оружие, помчались туда. Там всё обстояло в наилучшем виде: разнесло нашу красотку чуть ли не в щебень. Куча розового щебня, из которого мелкие обломки торчат. И облицовку ниши взрывной волной на тесном пространстве здорово обрушило. Одним словом, получилось на пятерку. Оставалось звонить майору с сообщением о ЧП.
        Самое интересное, что меня он, примчавшись, и не ругал толком. Так, для порядка. И расспросов никаких не вел. Нас с Сидоровым едва ли не сразу увезли в штаб фронта, куда следует.
        И уж там-то меня, раба божьего, чуть ли не целый день мытарили по полной. Два полковника и генерал-майор. Бывал я на допросах, сам допрашивал, но эти мотали так…
        Чуть ли не по минутам разложили то время, что мы провели в особняке. Разумеется, сразу прицепились, по чьему приказу была снята решетка. Ну, я изложил все, как есть, - никоим образом не топя Сидорова, но волей-неволей отмечая его инициативу. И о Петрове расспрашивали подробно. И о том, осматривали ли мы нишу изнутри. Я сказал: нет, с какой стати? Посмотрели на статую, и только. Что нам, в конце концов, в этой нише?
        О мешке со взрывчаткой не задали ни единого вопроса: видимо, Сидоров и в самом деле мастерски спрятал концы. Спрашивали только, не прихватил ли я с собой гранаты - рыбу глушить? Я включил дурачка: какая рыба, товарищ полковник? Не первый год служу, дисциплину понимаю. Две гранаты были мне с собой выданы на задание, они и сейчас у меня в сидоре, можете проверить. А впрочем, они на этом вопросе особо не зацикливались: видимо, понимали, что случайным взрывом гранат такого эффекта ни за что не достигнешь. Иногда отправляли посидеть в прихожей, а сами вызывали то сапера, который осматривал особняк, то еще каких-то незнакомых офицеров. Потом опять брались за меня, грешного.
        Бумаги я у них в штабе исписал - на полжизни хватит. Под конец включил дурачка и говорю: ну не думаете же вы, товарищ генерал-майор, что мы, офицеры опытные, облеченные высоким доверием и серьезной миссией, как дети малые, из хулиганских побуждений сами статую подорвали? Судя по их скептическим ухмылкам, они и сами в такое не верили, полковник даже прикрикнул: «Хватит чушь нести!»
        Спросили мои соображения на предмет взрыва. Я сказал, что не сапер и судить о столь специфических делах попросту не берусь, но не раз сталкивался со случаями, когда немцы втыкали в оставленных домах мины-ловушки и наши, кстати, тоже. Нет, представления не имею, связано ли снятие решетки с последовавшим вскоре взрывом - но, если подумать, крепко сомневаюсь, что такая связь есть. В конце концов отпустили душу на покаяние. Продержали в штабе фронта еще день, но никуда больше не вызывали, а потом велели убыть в распоряжение непосредственного начальства. И убыл я, по всему было видно, чистенький, как младенец, ведь если бы они Сидорова поймали на каких-то противоречиях или лжи, обязательно взялись бы за меня по новой с учетом уже этого обстоятельства. Сидорова я больше не видел, но не сомневаюсь: иу него все обошлось. Из допросов ясно было.
        И в родном армейском управлении я, можно сказать, ежа так и не получил. Майор злился, но я твердил с честными глазами то же самое, что этим, из штаба фронта: яне сапер, я разыскник, поставленную передо мной задачу выполнял, как мог, и уж с этой стороны меня упрекнуть не в чем. Ограничилось все тем, что мне все же влепили строгий выговор на бюро - за пьяницу Петрова. Ну, по сравнению с тем, как мне могло влететь, вскройся все дело, узнай они, что мы с Сидоровым неведомо зачем подорвали ценную статую (мы б не объяснили зачем), выговор этот был как дитю конфетка. Да и Петров, я слышал, не особенно и пострадал - я же говорю, шли реорганизация, расформирование и прочие масштабные дела, вот он и проскочил в ту калиточку. Строгое взыскание - и точка. Даже тот саперный капитан, майор говорил, всего-то звездочку и потерял. Оправдался как-то, что не было у него приказа снимать решетки, вскрывать стены, вообще ломать особняк - проверка обычными методами, и не более того. Ну, и самому майору влепили строгача - порядка ради. Как обеспечивающему.
        Да, и маршалу, конечно, отвели совсем другую резиденцию. Кому-то так показалось правильнее.
        Вот и вся история. Не то чтобы я потом старался специально, но при первой возможности искал в соответствующей литературе этого самого Карло Кадарелли из Флоренции. Ни разу не наткнулся на это имя за многие годы. Вот и думаю иногда: аможет, он не одну такую статую сделал? Может, его за это еще в старые времена подгребли? А эта уцелела - ну, купил, скажем, какой-то заезжий иностранец, увез за тридевять земель? Не знаю. Ни следочка.
        Зато благодаря Сидорову потом и в самом деле прочитал много старых сказок и легенд про оживающие статуи. Которые и в самом деле частенько душили людей. И все же, все же… Иногда думается: аможет, она ничего такого и не хотела? Всего-то навсего пообщаться с нами. Плохо представляю, правда, каким образом, но вдруг ей просто наскучило триста с лишним лет торчать на одном месте? Потанцевать хотела или просто прогуляться под ручку? Сам понимаю, версия крайне уязвимая, но отчего-то хочется думать, что не было у нее смертоубийственных замыслов. Уж очень она была красивая.
        Но кто бы тогда в нашем положении взялся экспериментировать?
        Вот вы бы взялись? То-то… Вот и пришлось…
        Уральские были
        Моя госпитальная Одиссея затянулась надолго. В январе, в Восточной Пруссии, в грудь прилетели два осколка. Тот, что угодил слева, оказался вовсе уж мелким пакостником: вспорол кожу и немного зацепил два ребра, даже без трещин. А вот второй, сволочь, проломил ребра и глубоко ушел в левое легкое. Это уже было гораздо серьезнее. Да вдобавок начались осложнения с долгими гнойными истечениями, и какое-то время, мне потом по секрету признались, доктора считали, что я не жилец.
        Ничего, выкарабкался. В конце концов эвакопоезд привез меня в Свердловск, и начались мытарства. Госпиталь располагался в гостинице «Большой Урал», а это здоровенное здание насквозь продувалось сквозняками, холод стоял невероятный… Ну, к весне стало получше, а там и война кончилась, и настал июнь.
        Я тогда уже числился вполне ходячим, на койку приходил только спать. И числился в команде выздоравливающих - а это та еще шарашка. Питание такое, что ноги не протянешь, но жизни не возрадуешься, да вдобавок строевая подготовка, изучение уставов…
        Мне, боевому командиру, пусть и не кадровому, вся эта премудрость была как зайцу подсвечник, но с начальством не поспоришь. Все там были такие, как я, - но куда денешься… Тем более что врачи заверили: «годен без ограничений» они мне поставят через месяц, не раньше.
        Одним словом, заскучал я крепко. И тут меня судьба пересекла с одним майором, оказалось, земляком, оба казанские. Чуть поговорили про родной город, потом он, поинтересовавшись моим состоянием и жизненной ситуацией, сделал интересное предложение. Он, оказывается, был военкомом в райцентре, где-то километрах в ста от Свердловска, в довольно-таки дикой глухомани. И страдал от жуткого кадрового некомплекта: он сам без кисти левой руки да полтора инвалида. Вот и предложил мне у него поработать этот месяц. Он как раз приехал в Свердловск подыскать хоть одного-единственного помощника. Сказал просто:
        - Слушай, старший лейтенант, я сам кантовался и по таким командам, как твоя, и по ОПРОСу [10 - ОПРОС - Отдельный полк резерва офицерского состава.], сам знаю, как тут живется. А там как-никак не город. Воздух свежий, в деревне даже в нынешние времена подкормиться можно. И самогоночки достать можно довольно просто, и женское население исстрадалось из-за отсутствия мужского… А работа не бей лежачего. С главврачом я договорюсь запросто. Откомандирует тебя на месяц в мое распоряжение мигом…
        Честно сказать, я практически и не ломался. Все лучше, чем сейчас. Одно беспокоило: как бы он, хитрован, меня по истечении месяца там не задержал. Коли уж отношения с главврачом у него хорошие, могут договориться, чтобы мне сунули «ограниченно годного» иоставили в том военкомате неизвестно на сколько.
        Но он дал честное офицерское слово, и я, присмотревшись к мужику, рискнул… Земляк все-таки. На войне и вообще в армии это много значило.
        Вот так я и оказался в том райцентре - товарищ помощник военного комиссара. Район был здоровенный, с какую-нибудь там Швейцарию, как говорится. На бумажной работе сидели те самые полтора инвалида, а мне майор предназначил скорее уж курьерскую должность - развозить повестки по деревням. Война кончилась, но мобилизация соответствующих возрастов шла заведенным порядком. И парнишку, который до меня занимался повестками, как раз и должны были призвать.
        Военный почтальон, одним словом. Может быть, для старшего лейтенанта, фронтовика, это чуточку и унизительно - но после команды выздоравливающих, где предстояло торчать еще месяц, и эта незавидная должность казалась чуть ли не генеральской. К тому же майор абсолютно ни в чем мне не соврал: места красивейшие, тайга, сущий курорт, и есть чем подкормиться в деревнях помимо скудного пайка, и с самогоном обстоит неплохо, если знать места, и женское население, что греха таить, крайне отзывчивое. Я тогда был холостой, меня совесть не мучила…
        Одним словом, ни о чем я не жалел уже дней через несколько. Отыскался расхлябанный велосипед, валявшийся в сарае у давным-давно мобилизованного агронома, я его очень быстро привел в божеский вид - еще до войны увлекался этим делом. И жизнь настала совсем хорошая. Одно настроение портило, но об этом потом…
        Недели через две новой службы пустился я в очередной рейс с пачкой повесток в полевой сумке. Деревня была большая, восемнадцать призывников. И лежала далеко от райцентра, вовсе уж в глухомани. Заранее было ясно, что засветло я не обернусь, так что военком дал мне указание ночевать там. И даже указал, к кому лучше стать на ночлег, да еще передать от него привет - вот тогда-то я буду и с яишенкой, и с самогоном. А напоследок сказал загадочно:
        - Если получится, с дедом Мокеем поговори. Авось поможет…
        Одолел я примерно три четверти пути. Заблудиться не боялся - я туда ехал впервые, но дорога накатана тележными колеями, так что не собьешься. Красота вокруг, белки цокают, птички поют, день солнечный, даже припекает…
        Свернул я за невысокую сопку… и как дал по тормозам! Показалось сначала, что я незаметно для себя самого, пока ехал, сошел с ума, и качественно.
        Метрах в двухстах впереди, аккурат возле тележной колеи, по которой мне предстояло проехать, лежала змея. Да куда там, натуральнейшая змеища, вроде анаконды из приключенческих романов, которые я до войны перечитал в библиотеке на три круга! Удав.
        В этаких буровато-зеленых узорах. До сих пор не знаю, сколько он был в длину, но мне тогда показался не меньше телеграфного столба - а может, так оно и было. Должно быть, грелся на солнышке, лежал, вольготно вытянувшись, разве что хвост свив в полукольцо, а голову умостив аккуратно на дороге.
        Как-то там само собой получилось… Вот только что я стоял на дороге - и вот уже, бросив велосипед, укрываюсь за ближайшей толстой сосной, наблюдаю за змеищей, затаив дыхание.
        Привидеться она мне никак не могла. Самая настоящая. И сразу же возникли насущнейшие житейские вопросы: ачто, если характер у нее куда как скверный? А что, если она хочет жрать? И если такая тварь опутает, то хрустну я, как солдатская галета, и останутся от меня одни воспоминания. Во всех романах, которые я прочитал, такие змеюги только и мечтали, как бы заглотать неосторожного путника…
        Я вообще-то был при оружии. Личное у меня, конечно, забрали еще в медсанбате, но у меня имелся роскошный трофейный «вальтер», не стандартный армейский, а сделанный по заказу, с разными красивостями. Я его забрал у генерала, когда мы перехватили на дороге его штаб и в два счета отправили всех к Нибелунгам - кроме генерала, конечно, он нам живым нужнее. Трофейных пистолетов хватало у многих, и отобрать их у нас пытались где только возможно, но многим удавалось все же заховать, вот и у меня получилось. Там, в районе, я его носил открыто в кобуре. Майор не препятствовал - говорил, правильно, разъезжаю-то я по глухомани, кто знает, вдруг придется и зверя пугануть. Те же волки за войну обнаглели до невозможности…
        Только сразу стало ясно, что не с таким арсеналом открывать военные действия против этого таежного удава. Голова у него по сравнению с прочим телом совсем небольшая и, безусловно, являет собою самое уязвимое место, но это ведь нужно исхитриться, подкрасться и высадить в башку всю обойму. А предприятие это крайне сомнительное в свете шансов на успех. Призовым стрелком из пистолета я никогда не был, да и стрелял последний раз чуть ли не полгода назад. А бить по туловищу - это для него что слону дробина. Вот если бы высадить до последнего патрона диск из «Дегтяря», но где ж его возьмешь…
        В общем, открывать боевые действия никак не стоило. Я еще какое-то время постоял, приглядываясь - нет, он лежал совершенно спокойно, я бы даже сказал, разнеженно и окружающим ничуть не интересовался, спал, похоже, на солнышке. Взвалил я велосипед на плечо, прикинул маршрут и сделал приличный крюк по чащобе. Так и колотило всего. Я не трус в том, что касается обычных опасностей, но посмотрели бы вы на эту змеищу… Отроду о таком не слышал. Читал у Бажова, но это же, ясное дело, сказы, так и называются…
        Я все время боялся на другого такого же наткнуться - если есть один, могут и другие оказаться. Ничего, обошлось, выбрался я благополучно на дорогу примерно в полукилометре от того места, где осталась змеюка, и на педали нажал так, что меня, честное слово, любой тренер взял бы в сборную Советского Союза, ничуть не раздумывая…
        В конце концов добрался до деревни, раздал повестки. Что меня удивило - совершенно другое, нежели в прочих, ко мне отношение. Помните, я хотел рассказать, что единственное крепко и всерьез портило настроение?
        Сплошь и рядом родные встречали меня, мягко скажем, скверно. Ну, сами, должно быть, понимаете… У нас на Руси и в мирные-то времена в армию провожали с криком и плачем. «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты, не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…» Ага, вот именно. А уж после такой войны, когда мужчин под метелку вымело…
        Что вы говорите? Война кончилась? Так вот это-то больше всего деревенских баб со стариками и удивляло, и раздражало, и злило. Сплошь и рядом так и кричали в лицо: «Вы что творите, ироды? Война кончилась давно, а вам все одно ребят подавай? Новую, что ли, затеваете?» Ну и, случалось, обзывали… по-всякому.
        Ну и что тут прикажете делать? Объяснять им, что война войной, а призыв призывом? Плохо до них доходило. Один раз даже вилами под носом махала остервеневшая тетка, хорошо хоть не пырнула. И что прикажете делать, в НКВД на нее писать? Я таким письмам не писарчук…
        Так вот, в этой деревне я моментально подметил: настроение ко мне было совсем другое, непохожее на все прежнее. Встречали меня без причитаний и ругани, я бы даже сказал, с настороженостью какой-то, причину которой я понять никак не мог, хоть тресни. Одно знал: стаким отношением никогда еще не сталкивался. Новое что-то, непонятное.
        Председателем сельсовета у них был однорукий мужик с тремя медалями. Корнеич его звали. Зазвал он меня к себе в избу, выставил жиденького чайку с шанежками, и какое-то время беседа наша протекала в том же напряженном ключе. Словно ждал он от меня чего-то. Не было никакого разговора меж фронтовиками - а ведь когда встречались двое воевавших, они моментально завязывались: где, когда, как и что… Я заикнулся, что придется ночевать - он сказал, что определит к кому-нибудь, раз такое дело, казенное. И снова мы сидели, попивая пустой почти чаек, перекидываясь словами, словно по обязанности. Очень большое неудобство я чувствовал за его столом…
        А потом все моментально переменилось. Прибежал его старшой, босой пацаненок лет двенадцати, что-то пошептал отцу на ухо… И сразу передо мной оказался совершенно другой человек. Корнеич, форменным образом просияв, даже единственной своей правой ладонью по лбу себя хлопнул:
        - Что за дурь на нас нашла? Сидим как неродные… Надо же товарища старшего лейтенанта, фронтовика и героя, принять по-настоящему, по-людски! Что он о нас подумает? Бабы, шевелись!
        Выскочили жена с дочкой - и чуть ли не в минуту стол преобразился. Появились и яишенка, и сало, пусть и прошлогоднее, и черные скрутки вяленой сохатины - я за две недели к ней уже приобвык, а главное - бутыль с нею, родимой. Переменился Корнеич, не узнать - хозяин хлебосольный, знай потчует да наливает. Тут уже и пошли те самые разговоры: кто где воевал, что видел, что бывало… Небо от земли. Пришли двое - еще не старики, но пожилые, мобилизации не подлежащие. Начали меня расспрашивать, как же оно теперь будет в Европе после войны и как будет у нас, и переменится ли жизнь как-то ощутимо. Боюсь, ничего особенно умного я им сказать не смог - как-то не задумывался над такими вещами. Думалось иногда, что все теперь будет как-то иначе - а вот как, в размышления не вдавался. Кажется, мужички это поняли, но виду не показали и разговор поддерживали из чистой вежливости.
        И вот дернул меня черт… Выпито было как-никак немало. Мы с Корнеичем уже были на «ты», я и спросил:
        - Корнеич, а вот объяснишь одну вещь? Я же не слепой и жизнь повидал… Поначалу вы меня встретили холодней некуда, аж морозцем в хате повеяло, полное впечатление. А вот теперь потчуете как дорогого и долгожданного гостя. Спроста так не бывает. Я не мальчишка, войну прошел, понимаю… Что случилось?
        Они на короткое время замялись, переглянулись все трое. Потом один из тех, пожилых, сказал этак веско:
        - Да объясни ты ему, Корнеич. Развей человеку недоумение, а то оно так его и будет грызть… Все равно в городе никто ему не поверит, они там давно верить перестали…
        И взглядом словно бы подтолкнул его легонечко. Корнеич покрутил головой, фыркнул:
        - А, ладно… Все равно не поверят, тут ты прав… Понимаешь, старший лейтенант, посмотрел дед Мокей всех парнишек, которым ты повестки привез. И никому из них на войне погибнуть не суждено. У Мокея ошибок не бывает. Раз сказал, что все восемнадцать живы останутся - так и будет. Тут уж не грех и угостить тебя как следует. Не принес ты нам смертушки… А значит, будешь дорогим гостем. Угощаем от всей души, ешь-пей, что на тебя смотрит, - и подмигнул ухарски. - А на ночлег я тебя в такое место определю, что никак не пожалеешь…
        - Подожди, - говорю. - Этот ваш Мокей - колдун, что ли? Как это он так посмотрел?
        - Да так и посмотрел, - ответил Корнеич крайне серьезно. - Как умеет. Это у них в родне неведомо с каких пор. И никакой он тебе не колдун, нечего дурацкие словечки выдумывать. Колдуны - это в сказках. А дед Мокей знает кое-что. Трудно вам, городским, такие вещи объяснять, забыли вы это, разучились… Но колдуном ты его все равно не обижай, он мужик хороший и таких слов не заслуживает.
        - Извините, - сказал я в некоторой растерянности. - У меня и в мыслях не было - обижать… Прости, Корнеич, если что не так.
        - Да ладно, - машет он рукой. - Ты ж не со зла… Давай выпьем.
        Выпили.
        - Что же, - говорю я, - вот он просто так на человека посмотрит и определит, быть ему убитому на войне или вернуться живым?
        - Именно что, - ответил Корнеич. - А я тебе что толкую? И осечек у него не бывало… - Тут ему словно стукнула в голову некая идея. - А хочешь, старшой, он и на тебя посмотрит?
        Я поначалу стал отнекиваться:
        - Война все равно кончилась, что тут смотреть…
        - Войны - вещь такая, - щурится Корнеич. - Одна кончится, не заметишь, как другая начнется… Или боишься?
        Ну, тут уж меня забрало: не мне, фронтовику с пятью боевыми наградами, какого-то знаткого деда бояться!
        - Ведите, - говорю, - вашего Мокея. Тем более что мне ему все равно нужно передать привет от военкома.
        Он мне так задушевно:
        - Мокея, старшой, не ведут, его с честью приглашают… Сейчас пошлю мальчишку.
        Вскоре пришел Мокей, осанистый такой, солидный, в волосах и бороде ни сединки, я потом узнал от военкома, что никакой он, собственно, не дед, всего-то шестидесяти лет. На пиджаке у него два Георгиевских креста, две Георгиевские медали и медаль за японскую войну. Тогда как раз разрешили ветеранам носить солдатские старорежимные награды. Неофициально, по-моему, не помню, чтобы об этом где-нибудь писали.
        Освободили ему место рядом со мной, сел он, чокнулся со мной полной стопкой, выпили. И глаза у него неколючие, и лицо незлое - самый обыкновенный пожилой мужик, хотя, конечно, со своим гонором, сразу видно.
        - В японскую воевали? - спросил я.
        Он кивнул:
        - И в германскую пришлось. А вот дальше так сложилось, что Бог попустил от смертоубийства. И остались на мне одни иноземные супостаты, а это не грех…
        Я спросил чуточку шутливым тоном:
        - И как же вы меня, дедушка Мокей, смотреть будете?
        Он посмотрел на меня этак безмятежно:
        - Зачем же кота за хвост тянуть? Я уже посмотрел. Воевать тебе еще предстоит, старший лейтенант, или, говоря по-старорежимному, господин поручик… А вернешься ли… - он словно задумался на миг. - А, вот оно… Бойся белой тряпки. Если вовремя испугаешься белой тряпки - вернешься живой.
        Все на него уставились с несказанным уважением. Один я сидел и ломал голову: ну, допустим, не играет комедию, допустим, знает что-то, как они тут недавно выразились. Но с кем же мне воевать, если война кончилась? С Японией у нас договор… С Турцией, может? Еще в Восточной Пруссии кружили слухи, что после победы над Германией товарищ Сталин объявит войну Турции: за пособничество Германии и за проливы, чтобы наш Черноморский флот не сидел в Черном море, как в консервной банке. Были такие разговоры…
        - А что за тряпка? - спросил я.
        Мокей пожал плечами:
        - Вот тут уж я тебе не скажу. Потому что сам не вижу. Одно знаю: вовремя испугаешься белой тряпки - вернешься живой…
        - А вот кстати, - у меня, как частенько с пьяными случается, мысль моментально перескочила с одного на другое. - Я, когда ехал, километрах в десяти от деревни видел прямо-таки великанскую змеюку. Длиной, пожалуй что, с телеграфный столб. На солнышке, гадина, грелась. Это что?
        Все опять переглянулись - но на сей раз, как мне показалось, прямо-таки со скукой.
        - Да это ты полоза видел, - сказал Корнеич. - Хватило ума тишком обойти, как я понимаю? Ну и правильно. Когда он не в настроении, и задавить может очень даже свободно. Хотя у него раз на раз не приходится…
        Вот тут они мне и порассказали! По их, выходило, что Великий Полоз из бажовских сказов не писательская выдумка, а самое что ни на есть доподлинное животное. Не так уж их много обитает в здешних местах, но и не так уж мало. Есть полоз наподобие змеи, есть наподобие ящера. Человеком он, конечно, оборачиваться не умеет, но что касаемо иных волшебных свойств…
        Тут у них начался жаркий, явно не первый раз случавшийся спор. Корнеич стоял на том, что полоз - самая обыкновенная змея, только огромная. И ничего в ней нет волшебного, разве что след, говорят, бывает ядовитый. Двое пожилых держались другой точки зрения: что полоз, хотя человеком и не оборачивается, все же умеет отводить золотую жилу, прятать от людей. Особенно когда они, наткнувшись на золотишко, переругаются и передерутся. И вообще, говорили они, полоза убивать нельзя. Убьешь одного - другие той же ночью приползут в деревню и скот у хозяина удушат, и самого задавят. Корнеич им возразил, что сам знал мужика, который, так уж ему удачно сложилось, убил полоза лопатой, отхватил голову - и ничего с ним потом не было, и со скотом тоже. На что ему ответили: значит, мужик что-то такое знал…
        Один Мокеич не встревал, сидел да слушал.
        - А на самом деле как? - спросил я его, не вытерпев.
        Он только улыбнулся:
        - А как на самом деле - не всегда и знаешь…
        Долго спорили, до хрипоты. Я помалкивал. В том, что полоз не сказочный дракон, а натуральная огромная змея, я теперь не сомневался, и мне этого вполне хватало. Потом, далеко за полночь, отвели меня на ночлег, и не соврал Корнеич - хозяюшка той хаты… В общем, долго я ее вспоминал.
        Больше я в тех местах никогда не был. Военком не обманул, через месяц отпустил честь честью, и комиссия признала меня годным без ограничений. Вот только предписание выдали отчего-то в Забайкальский военный округ. Ну, очень скоро стало ясно почему. Как и предсказал Мокеич, повоевать мне еще пришлось.
        И вот однажды, под Хайларом… Я уже был капитаном, командовал ротой. Бой практически кончился, только кое-где одиночные японцы отстреливались, но их быстро кончали. И вот выскочили мы с ребятами на одного такого. Судя по знакам различия, не простой солдат, а офицер, следовательно, самурай. Только этот уже не сопротивляется, стоит навытяжку, лицо каменное, поднял на штыке винтовки белый платок. И меч у него на поясе роскошный, в десять раз богаче отделан, чем их обычные офицерские мечи.
        Взводный мой, Петька Комонев, аж загорелся - была у нас тогда мода трофеями брать офицерские мечи:
        - Вот это кладенец! Пошли, командир, а то я первый сниму!
        Самурай стоит, не шелохнется, лицо как из камня высечено, одна рука небрежно за спиной, в другой винтовку держит с белым платком на штыке. И тут у меня что-то в памяти заиграло…
        Кричу:
        - Ребята, стой! Заставим сначала руки поднять!
        Петька и не слушает, бежит первым, за ним трое солдат. И только они подбежали вплотную, самурай, ничуточки не изменившись в лице, гранату из-за спины под ноги - шарах! Себе и им. Граната явно была противотанковая - рвануло так, что от всех пятерых одни клочки остались. Подбеги я вместе с ними, и мне бы порхать клочками, а так только взрывной волной шухнуло, но с ног не сбило. Вот так я и жив остался - оттого, что вспомнил про деда Мокея и вовремя испугался белой тряпки…
        Заговоренный
        Рукопашная - жуткая штука. Может быть, самая страшная вещь на войне. Некоторые на этом стоят со всем упорством. Вот лично я судить не берусь. Потому что мне однажды выпала непростая рукопашная, очень непростая…
        Бои шли второй день, большие бои, натуральное сражение, и, как часто случается, на большом пространстве мы с немцами там и сям перемешались. Никакой сплошной линии фронта, в одном месте мы у них практически в тылу, в другом они у нас, в третьем и вовсе перепуталось неописуемо…
        И получилось так, что наш взвод лесочком вышел в тыл немецкой артиллерийской батарее. Отнюдь не случайно: нас, собственно говоря, и послали как бы в разведку - посмотреть, как там у них обстоят дела, какие силы, и если получится, угрохать их всех к чертовой матери. Очень эта батарея мешала, не давала выдвинуться танкистам, а обходить было бы слишком далеко. Ну а пехоте-то что стоит лесочком, в сухую погоду, жарким летом…
        Ни охранения, ни часового они не выставили, что, в общем, и не было разгильдяйством: скорее уж тут был тыл, а не передок. Так что мы с опушки, метров со ста смогли обстоятельно и неторопливо рассмотреть их позицию.
        Три орудия на открытой местности, без окапывания. Фрицы пушкарили, как стахановцы, чуть ли не очередями - снарядов у них была завезена на позицию чертова уйма. И так-то стояла жара, да еще от пушек раскаленным воздухом шибало, так что артиллеристы были кто в майках, кто вообще голым по пояс. Прикрытие у них таки имелось: что-то около взвода пехоты. Они не торчали в полный рост, как оловянные солдатики, - смысла не было, сидя расположились, разве что парочка прохаживалась. Но ворон не ловили, облачками-ромашками не любовались - рассредоточились так, чтобы наблюдать за всей округой.
        Силы были примерно равные. Более того, у нас имелось некоторое преимущество: перед тем как пойти рывком, можно было дать залп из леса и нескольких с полной гарантией отправить на тот свет; пушечный грохот наши выстрелы заглушил бы, как репродуктор - комариное пищанье. Но стрельбой увлекаться не следовало, не надо было ее затягивать - у них там имелось два ручника, а народ, сразу видно, обстрелянный. Когда начнут падать первые, очень быстро сообразят, что к чему и откуда по ним бьют, развернут в нашу сторону обе «эмгэшги» - и хрен мы успеем преодолеть эту сотню метров, все там и ляжем. У нас были какие-то секунды выигрыша, так что их и следовало использовать. Залп, главным образом по тем, кто ближе всех к пулеметам, - и вперед что есть мочи, а там уж кому как повезет… При таком соотношении сил наш лейтенант отступать просто не имел права, все мы это понимали, не было у нас желторотых…
        Примерно у половины были автоматы, у остальных и у меня тоже - карабины самой новейшей модели, то есть с неотъемным штыком. Очень хорошее оружие, прямо-таки отличное: полегче и покороче мосинской винтовочки, но бьет на те же дистанции. И в штыковой с ним гораздо легче, чем с «дудорагой» - и оттого, что легче и короче, и оттого, что штык не нужно примыкать-отмыкать: откинул его в две секунды - и готово, а миновала надобность - сложил под ствол.
        Я кадровый, к тому же из погранвойск, так что штыковому бою был обучен на совесть. И потому, едва прикинул, которого пехотинца положу пулей, наметил, кого первым достану штыком: вон того верзилу, что подносит снаряды у ближайшей к нам пушки: здоровенный, в пропотевшей майке, по ухваткам видно, что кадровый. Оружия у него нет, только нож на поясе, карабины расчета аккуратно составлены в сторонке… Так что расклад я себе сделал подробный - тут на авось не стоило…
        Дали мы залп, кто одиночным, кто очередью - и тут же рванули к ним так, будто за нами танки гнались. Орали дурноматом во всю глотку - чтобы ошеломить, выиграть еще секунды, чтобы не сразу сообразили, что нас тут всего-то взвод…
        Как и рассчитано было, положили нескольких - и фрицы, хотя и быстро въехали, что к чему, все же не успели повернуть пулеметы нам навстречу и встречную пальбу открыли с опозданием. Успели положить троих наших - но это потом выяснилось, кого и сколько, когда кончилось все… А пушкари - те и вовсе нас заметили самыми последними, когда наши передовые уже сцепились с пехотой.
        Пара пуль у меня над головой точно зыкнула, но добежал я незадетым, вышел аккурат на этого, заранее замеченного. И следующий ход уже был в голове: сейчас я его достану штыком - безоружный все равно что мешок на учебе протыкать. Потом укроюсь за орудийный щит со стороны ствола, буду смотреть, кому из наших нужна поддержка, и палить по немчуре.
        Поздно пушкари нас заметили, поздно! Самыми последними. Лечу я, и вот этот гад уже буквально в метре от меня, стоит, с ошеломлением справиться не может, сука такая… Справа от меня уже началось: пара-другая выстрелов, а главным образом рык, возня, лязк, удары… Звуки при рукопашной такие, что их словами и не опишешь. Жуткая вещь…
        И вот он, гад, передо мной, ну буквально как мешок на перекладине, челюсть отвесил, майка к пузу прилипла… Я с разлету сделал классический выпад, целя ему в пузо чуть пониже того местечка, где ребра сходятся, снизу вверх… И - эххх! Со всей силушки.
        Тут скрежетнуло что-то, лязгнуло, удар, сопротивление получились такими, словно я с разбегу и со всего размаху засадил штыком в броневую плиту. У меня чуть карабин из рук не выбило. Но какая ж там броневая плита, мать твою, если я что есть мочи пыранул штыком в пузо, лишь майкой прикрытое?!
        А фриц стоит целехонек. А штык у меня, я в мгновенье ока увидел, наполовину согнут и покорежен…
        Ни удивиться я не успел, ни подумать что-то - некогда было.
        Опять-таки четко, не рассуждая - намертво умение в тело вдолблено! - перекидываю карабин в руках и прикладом фрица прямо в рожу. А затыльник у приклада, между прочим, окован стальной полосой чуть ли не в полпальца толщиной, и если заехать в лоб со всего маху, то второй раз бить уже и не надо, аллес капут…
        И опять все так, словно не во фрицевскую морду я прикладом двинул со всей своей молодой силушки, а танку по борту долбанул. И вот на сей раз карабин у меня из рук вышибло…
        Вот тут я на какие-то секунды, скажу честно, себя потерял совершенно. Ну не бывает такого! А он, сволочь, выхватил нож - и на меня. Тут только я опомнился, рывком нагнулся за карабином, запнулся, полетел кубарем, но оружие уцапать успел. Вставать некогда - пока я буду вскакивать, он меня ножиком достанет… Так что я лежа затвор передернул и бабахнул ему в грудь снизу вверх - он уже надо мной…
        И снова - ничего! Пуля куда-то с визгом срикошетила. А фриц, невредимый, сразу видно, изготовился, чтобы на меня прыгнуть, навалиться, ножом садануть с размаху. Карабином бы заслониться, руку с ножом отбить, но я от всех этих чудес оцепенел, будто парализовало меня, лежу и смотрю, как он скалится, как чуть приседает перед прыжком…
        И тут вырастает у него за спиной Афоня Клюкин, размахивается от души - и хрясть его прикладом по затылку! Но не кованым затыльником, а боковиной приклада.
        Звук, я вам скажу… Будто арбуз лопнул, когда по нему со всего размаха доской грохнули. Брызнуло… Фриц на миг застыл, харя у него неописуемо переменилась вмиг, превращаясь из живой в мертвую, и грянулся он, подламываясь в коленках, рядышком со мной. На лицо мне… брызнуло.
        И снова некогда ни о чем думать и дивиться некогда. Афоня орет:
        - Вставай, мать-перемать!
        Тут я опамятовался, вскочил, осмотрелись мы в две секунды, кому из наших помощь нужнее, - и кинулись в драку. А в драке сцепившихся уже наполовину поубавилось…
        Наша взяла. Хоть и осталось нас чуть больше половины, но фрицы легли все. Кто еще дергался, того докончили - насчет «языков» унас приказа не было, потому что наверняка не нужны были в той ситуации языки. И курочить пушки не было нужды: лейтенант (живой, хотя скула и разбита) дал, согласно договоренности, две красные ракеты, одну белую, и очень быстро примчались наши танки, не задерживаясь, обтекая позицию с двух сторон, пошли дальше в прорыв, а чуть погодя на горизонте царица полей замаячила…
        Ну, и мы с ней двинули в боевых порядках родного батальона. Кто бы нам позволил рассиживаться? Ну, положили в рукопашной расчеты и прикрытие, взяли пушки. Можно сказать, обычное дело. Кстати, сгоряча обещали по медальке, но потом, как случается не так уж редко, позабыли как-то. На войне порой все мимо пролетает, и плохое, и хорошее: что пули с осколками, что награды…
        В общем, работы нам выпало до вечера, пока не поступил приказ укрепиться на взятом рубеже. Когда все окончательно успокоилось и мы с Клюкиным оказались поодаль от своих, я спросил:
        - Афоня, это что было?
        Мы с ним были не то чтобы друзья, но, смело можно сказать, боевые товарищи. Он верховодил, хотя был мобилизованным по призыву, а я - кадровый пограничник. Он был старше лет на пятнадцать, то ли со второго, то ли с третьего года, но не в том дело. Иной тебя на полсотни лет старше, а дурень дурнем. Афоня был такой… ну, основательный, что ли. Помор архангельский, а может, соломбальский, не помню уже точно. Кашу из топора сварить, шилом побриться и все такое… Крепко мужик стоял на земле.
        Афоня мне ответил, не свысока (такого за ним не водилось), а словно бы даже со скукой, будто речь идет о том, кого на кухню за термосами послать:
        - Да ерунда, если прикинуть. Ну, заговоренный оказался твой фриц, и все дела. От железа заговоренный, теперь ясно. Иногда бывает просто от пули, а этот, вот такие разлюбезности, от всякого железа. Да только не от дерева, ты сам видел…
        - Колдовство, что ли? - удивился я.
        - А кто его знает, - сказал Афоня. - Это бывает. Выходит, и у фрицев знающие люди есть, я раньше как-то и не думал: мол, Европа, по-книжному говоря, цивилизация, а вот поди ты, и у них остались. Из глуши какой-нибудь немецкой, точно тебе говорю. У вас, в городах никто уже и не умеет ничего…
        Черт меня дернул спросить:
        - Афоня… А ты сам как, умеешь что?
        Он на меня не то чтобы вызверился, но зыркнул сердито, что меж нами случалось редко. Замкнулся весь как-то, пробурчал:
        - Выдумаешь тоже, зеленая фуражка (я свою пограничную, родную, зеленую, так до сих пор в «сидоре» итаскал). Нашел умельца… Так, слышал кое-чего, а пару раз и видел. Поживешь с мое, то же будет. Хотя вряд ли, ты ж городской…
        За поуродованный штык мне, конечно, влетело, но самую чуточку, порядка ради. Старшине я сказал: мол, сделал выпад со всей силушки, а фриц вертким оказался, в последний миг увернулся, и покорежил я штык об орудийный щит. Случалось похожее, так что старшина только фыркнул и послал меня в три этажа - что как раз и означало порядка ради, когда он всерьез делал выволочку, запускал этажей в восемь, да с чердаком и крышей. Оружейник наш мне в два счета целый привертел - бои были тяжелые, бесхозного оружия осталось немало и карабинов, как у меня, тоже…
        А вот что самое интересное, история на этом не кончилась. Случилось у нее продолжение, уже в Германии, за Одером. Не стал тогда Афоня со мной откровенничать - а ведь оказалось, что-то умел…
        Случай был такой. Я к тому времени был командиром отделения, а Афоня, смело можно сказать, командиром взвода. Не по назначению, а по факту. Нашего взводного еще на том берегу, до форсирования Одера, увезли с тяжелым осколочным, а вместо него прислали… воробышка. Студент после краткосрочных курсов, подучили наскоро, одну звездочку на погоны - и ступай, командуй взводом, как уж у тебя получится, а не получится - не взыщи: либо немцы покритикуют, либо свое же начальство. Погоны топорщатся, усик реденький, отпущенный, понятно, для форсу, немцев видел только на плакатах и в кинохронике…
        Таких в войну было немало, и обходилась с ними жизнь по-всякому. Кто успевал в одну-единственную атаку сходить без возврата, кто помаленьку матерел. Мы, старослужащие и обстрелянные, конечно, старались таких вот воробышков в быстром темпе обучить всем необходимым на войне премудростям, то есть одной-единственной: не угробиться сдуру. И тут уж начинались нюансы. Сопляки попадались разные. Один будто ошалеет от своей единственной звездюльки, советов не слушает, уму-разуму учиться не желает, давит гонором, когда надо и не надо. Такие быстро гибли. Другой - как наш воробышек - будет поумнее. Гонор свой свернет вчетверо и засунет куда подальше, звездой не давит, присматривается, приглядывается, на ус мотает, понимает, что пока еще он никто и звать его никак и, чтобы не просто выжить, а настоящим командиром стать, нужно прислушиваться к тем, кто сюда, за Одер, притопал своими ногами черт знает из каких далей, и не просто прогулочкой шли…
        Короче говоря, пока что наш только начал обтесываться и прилаживаться, так что взводом фактически командовал Афоня. Ну, конечно, не так, чтобы отодвинуть воробышка локтем и самолично отдавать приказы. Такие дела гораздо тоньше делаются. Командовал командир, а заправлял Афоня. И все до единого это знали. И уж если Афоня что сказал…
        Война - дело грязное. Особенно та Отечественная, которая Великая. И это чистая правда, что наш брат-славянин, оказавшись в Германии, себя держал отнюдь не ангельски. Я и про трофеи, и про женщин. С немецким женским полом иногда поступали… очень уж грязно. Ну чего уж там, как говорится, выбирай, фрау, кто из нас десяти тебе первым нравится, кто вторым. Я не замешан, честное слово. И не стану ни одобрять, ни осуждать. Это было - и все тут. Не переиграешь. Хотя, должен уточнить, не так уж и редко немки на это шли по доброй воле. Где за тушенку, где от страха, где по исконной бабьей причине: поживи лет несколько без мужика… У меня в одном городишке, каюсь, с одной ладненькой так и получилось - по обоюдному согласию и той самой причине. Обвенчались, пожили пару месяцев, а потом ее Теодора погнали в Польшу и там, в первую же неделю… Тут оголодаешь, особенно когда в конце войны немцы запустили тотальную мобилизацию и гребли всех подряд…
        Ну так вот. В нашем взводе ни малейшего насилия над немками не случалось ни разу. Кое-кто и рад бы, но у Афони не забалуешь. Афоня был категорически против этого, о чем дал знать моментально и открытым текстом сказал, что по начальству бегать не будет, сам разберется. Не одобрял он такого, и все тут. Насчет трофеев имел другое мнение, противоположное. Говорил, что так уж заведено испокон веков: чтобы солдат брал трофеи. Но и тут у него имелись свои нюансики. Для него трофей - это все бесхозное, брошенное. А вот вывернуть немцу карманы или нагрести добра в «сидор» при имеющихся тут же в доме хозяевах - это, по мнению Афони, был недопустимый грабеж. И знаете, вот такую его жизненную позицию я тогда разделял вполне, да и сейчас считаю, что она была насквозь правильная…
        А еще была такая прямо-таки закономерность: если мы чем-то овладевали после тяжелых боев и большой крови - и к бабке не ходи, жди от брата-славянина разгула. А вот там, куда просто вошли, в особенности если перед этим какое-то время не было кровавых дел, - там будет гораздо, гораздо спокойнее. Без проказ, конечно, не обойдется, но будет их гораздо меньше, чем во взятой с бою местности. Объяснения этому есть, но я не о том…
        В общем, в тот городок мы вошли без единого выстрела, после трехдневного марша, так что обстояло именно что спокойно, даже иные любители погулять притихли. Ну, понимаете, когда вокруг полно разбитых зданий, сгоревших танков, покойников неубранных куча - это одно. А когда все вокруг целехонькое, ни одно окно не разбито, чистенькое и мирное все, будто с мылом вымытое - тут как-то и не вполне удобно… Насчет мыла я не в переносном смысле - сам видел, как немки тротуары швабрами с мылом мыли, представляете?
        Афоня - мужик хозяйственный, едва огляделся, тут же нашел для взвода небольшой такой двухэтажный особнячок в липовом, как бы его обозвать, то ли лесочке, то ли садике. В общем, лип десятка два, ограда высокая и особнячок. Конечно, понадобился бы этот домик кому-то из начальства, нас бы оттуда мигом турнули - но, видимо, на начальство и так хватило. А больше взвода в домик тот не особенно и впихнешь, так что мы обосновались очень даже культурно.
        Лева Гройцман у нас немецкий более-менее знал, быстренько разобрался по фотографиям и документам, что хозяин - инженер.
        А впрочем, насчет фотографий - тут и немецкого не надо было знать: разные стройки, мосты там, фабрики и все такое прочее. Будни технической интеллигенции, в общем.
        Самого герра инженера мы не застали - только его фрау с дочкой. Куда он девался, аллах его ведает. Фрау клялась и божилась Левке, что муж не на фронте, а где-то в тылу, на каком-то таком секретном объекте, что она и сама ведать не ведает, что там делается, разве что по паре мужниных обмолвок полагает, что речь идет об электротехнике. Очень может быть, и не врала. Мало ли таких объектов, что у нас, что у немцев, что по всему свету…
        Очень даже ничего была фрау, сорока еще не стукнуло. И дочке лет шестнадцать. Эта вообще… Волосы золотые, глазищи, фигурка… Наши, конечно, усами зашевелили моментально, но Афоня бровью повел - и у всех, простите, поопускалось.
        Первые несколько дней мама с дочкой нас боялись жутко. Сидели у себя в дальней комнатушке, а если случалось выйти по каким-нибудь неизбежным надобностям, сразу видно было, что у них каждая жилочка со страху трясется, как телеграфный провод на сильном ветру.
        Потом немного успокоились. Не то чтобы стали с нами держаться запанибрата, но успокоились, не шарахались, дошло до них, что не будут ни насиловать, ни на масле жарить. Даже одеваться стали нормально - а когда мы пришли, они сидели, чуть ли не в дерюгу завернутые, растрепанные, перемазанные чем-то - чтобы, значит, не польстились… Пару раз улыбнулись даже уже без заискивания, а вполне нормально. И честно вам признаюсь, промеж ребят пошли разговоры, что, пожалуй, стоит, не нарушая Афониных строгих указаний, попробовать приударить культурно, чтобы довести дело до доброго согласия. Мало ли было случаев? Кто постарше, целил на маму, народ помоложе - на Эльзу, на дочку. Шестнадцать-то шестнадцать, но все при ней, не заморыш и не тростиночка, можно сказать, созрела.
        А тут этот сучий капитан… Фамилия ни к чему - не такая уж редкая, много приличных людей ее носят. Из штаба батальона, имел отношение к разведке. Сука такая…
        Вы поймите меня правильно. Никогда не считал и не считаю, что всех штабных нужно чохом записывать в тыловые шкуры и прочие неприглядные элементы. Я кадровый и прекрасно понимаю: без штаба в наши времена воевать невозможно. Как и без кучи тыловых служб. Не в том дело. Дело в том, что за человек.
        А человек был полное дерьмо. На передок ухитрялся по месяцу носа не казать, хотя по должности ему как раз полагалось. Зато умел так повернуть, что орденки ему сыпались не раз и не два.
        Не знаю всех тонкостей, но иные прохиндеи, из штаба носа не высунув, ухитрялись и при боевых наградах оказаться, и в звании быстренько подрасти.
        Если б он просто этим занимался - да черт с ним, не он первый, не он последний, нам с ним детей не крестить, если дребезжать нервами из-за каждой сволочи, которую в жизни встретишь, голова свихнется…
        Но этот был гнида. Все обстряпывал тишком, но солдатский телеграф сбоя не дает и работает исправно. Мно-ого мы про него знали. И про то, как двух ребят из разведвзвода загнал в штрафную ни за что ни про что - гордые были ребята, не смолчали однажды, когда он получил тот же орден, что и разведгруппа, которая из глубокого тыла ценного «языка» доставила целехоньким. И про то, как его ординарец - такая же сука - для него шарил по ювелирным лавкам, где попадались, по богатым домам. И про то, как он связисток с санитарками в койку угрозами загоняет. А как вошли в Германию, он взял моду таскать на допросы местных немок - причем исключительно молодых и симпатичных. И прямо в кабинете… Явно чем-то таким угрожал, потому что жаловаться ни одна не пришла. Та еще гнида, короче. На передовой с такими иногда случались… трагические кончины. Но это ж штаб батальона…
        Косил он под исконного казака - в кубанке щеголял, коня завел, слухи доходили, любил меж своими ввернуть про своих славных предков-станичников. Только доподлинно было известно, что такой же он казак, как я балерина.
        И вот ехал он однажды фон-бароном и высмотрел Эльзу во дворе. Не остановился, ничего - но очень уж блудливо глазом повел. Потом в обратном направлении проехал. И назавтра шагом мимо нашего домика. А потом Шарипов рассказал мне с Афоней, что капитан его подробно расспрашивал: что за гражданское население обитает в доме, не ведут ли себя фрау с фройляйн подозрительно, кто хозяин - не партиец ли гитлеровский, не эсэсовец и тому подобное?
        Отправив Шарипова, мы с Афоней переглянулись и поняли друг друга без слов: тут и гадать нечего, дело пахнет очередным вызовом на допрос и всем последующим. Жалко девчонку. Хорошая девчонка. И ведь будет этот брюхатый скот ее у себя в кабинете на диване примащивать, как пить дать…
        Но мы-то что можем сделать? А ни хрена. Если уж ему до сих пор все с рук сходило, получается, люди повыше нас то ли сделать ничего не смогли, то ли рукой махнули: на войне и не такие художества иные откалывали… А мы-то куда - младший сержант со старшим сержантом, оба-двое из стрелкового взвода? Сиди и не рыпайся, как та мышь под печкой…
        Афоня все же позвал Левку и под секретом сказал:
        - Ты вот что… Шепни-ка тишком мамаше с Эльзой: если девку вызовут в штаб к такому-то, пусть моментально валится в постель, как жутко хворая. А я с нашим санинструктором поговорю, он мужик свой…
        Вот и все, что мы могли сделать. Такие дела…
        Но обернулось все иначе. Точных доказательств у меня нет, но до сих пор не могу отделаться от впечатления, что капитан, сука, то ли ординарца поставил следить за домом, то ли кого-то еще из своих холуев, были при нем и такие, из нашего же брата-солдата… из тех, что за шанс при штабе прокантоваться что угодно для благодетеля сделают и не поморщатся…
        Должен был кто-то следить. Потому что момент оказался очень уж удачный. В доме остались я да Эльза. Мамаша ее отправилась по каким-то своим делам, взвод потопал на строевые (начальство в этакой мирной обстановке солдата никогда без дела не оставит), а я ухитрился на лестнице так нелепо споткнуться, что ногу подвернул - трезвый ведь был! Сижу я в их небольшенькой прихожей, окно открыл, дым на улицу пускаю и гадаю, скоро ли нога пройдет. Потому что насмешек, как водится, хватил изрядно: вояка правый, огни и воды прошел, а тут с лестницы кувыркнулся. Уж не инженерша ли его, братцы, ночью с лестницы спихнула, когда он полез к ней под бочок? И все такое прочее. Нашему брату только дай повод позубоскалить…
        И тут - нате вам. Товарищ капитан собственной персоной. Привязал коня у ограды и пошел в дом - уверенно так, по-хозяйски. Вошел. Я, несмотря на подвернутую ногу, встал, как полагается, доложил обстановку. Он спрашивает:
        - Девка где?
        - На втором этаже, - отвечаю, - товарищ капитан, у себя в комнатушке.
        - Ну и отлично, - говорит он. - Нужно вашу резвушку допросить на предмет связи с нацистским подпольем. Есть у нас на нее интересный матерьяльчик… А ты, младший сержант, чтоб сидел здесь, как прибитый. Уяснил?
        А чего ж тут не уяснить: вон он что придумал - можно сказать, со всеми удобствами, на дому… Ну а я что? А мне остается отчеканить, как положено: «Так точно!» Что я и сделал.
        Но вот все у меня внутри свело от его масленой улыбочки. И не то чтобы я ему заступил дорогу к лестнице - я ж с ума не сошел, - но все равно шажок маленький сделал. И понял по его глазам: моментально он догадался, что я все понимаю. Он хоть и гнида, но отнюдь не дурак, кстати, по-немецки знал прекрасно…
        Улыбочка у него пропала, глаза сузились, он чуть ли не прошипел:
        - В штрафную роту захотел, сука? Устроить?
        А в штрафную роту меня ему закатать было проще, чем мне сапог переобуть. Уж это стопроцентно. Тот, кто знает как, может так устроить, что комар носа не подточит и не будет особого разбирательства. Что там я, были случаи, когда начальство неугодных ему офицеров за милую душу в штрафбат загоняло ни за что ни про что. А уж я-то, младший сержант, супротив капитана из штаба батальона…
        И я, знаете, сдрейфил. Если уж совсем честно, мысль тогда была такая: «Ну на хрена ж мне в штрафники идти из-за какой-то немецкой девки? Не кожу сдерет, в конце концов, не она первая, не она последняя…»
        Так что я, уж не взыщите, проворно отступил на прежнее место. Вытянулся по стойке смирно, рожу сделал самую дурацкую. Он понял, усмехнулся этак победительно:
        - Сиди как пришитый. А то я возьму да подумаю, что ты решил нос сунуть в тайны следствия, и начну выяснять, с какой такой стати… Марш на место! И язык держать за зубами. Все понял?
        - Так точно! - отчеканил я.
        И быстренько покултыхал к своему креслу - хорошее такое кресло было, удобное, натуральной кожей обито, мягкое. Хохотнул он и пошел вверх по лестнице.
        Тут как раз Эльза в коридоре появилась - легкие шаги прекрасно было слышно. Они о чем-то заговорили по-немецки - капитан спокойно, и она отвечала спокойно, ничего не подозревала, привыкла, что никто ее не трогает. Потом она спросила что-то уже другим тоном, удивленно. Капитан ответил, скорее всего - по интонации чувствовалось, хоть языка я и не знал, - что-то вроде: мол, служба такая, формальности… Хлопнула дверь - они вошли в какую-то комнату, - и настала тишина. Надолго. Может, она и кричала, да немцы ж строить умеют, стены основательные, двери массивные. Стреляй - снаружи не услышишь…
        Очень долго стояла полная тишина. А я сидел и смолил одну за другой слабенькие немецкие сигаретки. Не буду врать, что у меня душа болела, кровью обливалась из-за того, что ее там сейчас этот жирный скот насилует. Война, понимаете… Притом немка. Что они у нас натворили, я видел. Так что к немцам у нас тогда было… ну, в лучшем случае, как бы это сейчас сформулировать, легонькое такое расположение. К старикам, к женщинам, детям.
        И не более того. Так, чтобы душа болела, - этого не было, врать не стану.
        Меня от другого злость переполняла. Аж заходился я тогда от ненависти к этому борову. Сколько людей честно сидит на передке, а эта гнида мало того, что окопался на безопасном отдалении, так еще творит черт знает что! И меня вот только что мордой в дерьме вывалял. С первого дня воюю, награды имею, по кустам не прятался, уважением во взводе пользуюсь немалым. А этот гад на меня цыкнул, как на кутенка, - я и хвост поджал, потому что другого выхода не оставалось. Такое унизительное бессилие - слов не подберешь, взвыть хочется. Помню, думал я тогда, заходясь от злости: дожить бы до конца войны, встретить на гражданке - и с двух кулаков по наглой роже, и плевать, что потом будет, все равно на гражданке ни военных трибуналов, ни штрафных рот… то есть они остались, конечно, и после войны, трибуналы, но если б мы оба были штатскими, совсем другой коленкор.
        Долго стояла тишина. А потом появились наши, строем, но не в ногу. Все остались во дворе перекурить, только Воробышек с Афоней пошли в дом - они не курили оба.
        Афоня, глянув на меня, враз почуял неладное. С нехорошим таким прищуром спрашивает:
        - Капитан где? Там у ворот его конь привязан…
        Я под его взглядом почувствовал себя виноватым. Хотя ни в чем не виноват. Он на моем месте, я уверен, тоже не рыпнулся бы, с его-то рассудительностью и умом. Отвел я глаза и сказал все как есть:
        - Он наверху Эльзу…
        У Афони глаза вовсе уж в щелочки сошлись, очень недоброе стало лицо, но с места он, разумеется, не тронулся, понимал жизнь даже получше моего. А вот Воробышек аж побелел, затрясся. Ну, все мы видели, что он к девке неровно дышит, может быть, у него даже и чувства: из студентов, молокосос, две толстые книжки стихов в вещмешке таскает, письма, мне наш почтальон болтанул по дружбе, получает только от папы с мамой. Может быть, вообще с девками дела не имел ни в каких смыслах. А тут такая ходит…
        Он за кобуру - цап! И к лестнице. Только Афоня промашки не дал, сграбастал его за локоть, а руки у Афони, что клещи кузнечные. И говорит как можно убедительнее:
        - Товарищ младший лейтенант, охолонитесь. Не царские времена с дуэлями меж их благородиями. Эта сука вас в штрафбат закатает, как два пальца…
        Но Воробышек слушать ничего не желает, рвется наверх, орет, что плевал он на все штрафбаты, что собственными руками… Афоня и тут не оплошал, как заорет:
        - Горбатько! Ивакин!
        Оба влетели тут же. И ведь как Афоня в секунду все рассчитал, выбрал именно тех, кого следует. Во-первых, оба здоровенные лоси, во-вторых, жизнь понимают насквозь лучше некоторых других у нас. Афоня уставным голосом им:
        - У товарища младшего лейтенанта, сами видите, временное помрачение сознания. Бывает. Разоружить, вывести на двор и подержать там чуток, пока припадок не пройдет. Живо!
        Как и следовало ожидать, Горбатько с Ивакиным ничуть не жеманились: моментально сграбастали Воробышка, пистолет из кобуры выдернули. А вывести не успели: грохнула наверху дверь, уверенно простучали сапоги, и на лестнице объявился капитан. Рожа красная, распаренная, будто из парной вылез, и довольная, как у кота, крынку сметаны сожравшего. И пьянехонек, сразу видно. Я сразу заметил, когда он зашел, что у него в кармане галифе фляжка - и очень похоже, он ее там, наверху, по ходу дела выхлебал до донышка. Спускается медленно, за перила держится, половина пуговиц на гимнастерке не застегнута, пряжка набок.
        Тут получилась почему-то немая сцена, как в той пьесе у Гоголя, которую я еще до войны видел в театре. Все почему-то замерли, даже Воробышек, которого те двое так и держали, перестал биться. А эта сука гладкая, проходя мимо нас, как мимо пустого места, еще и обронил с ухмылочкой:
        - Вояки бравые, тоже мне. Сколько вас тут неделю торчало, и ни один не словчил девку бабой сделать… Хоть сейчас сходите, что ли, пока не встала и ноги врозь…
        И преспокойно вышел. Половина наших уже в прихожей, а половина во двope: все понимают, что-то не то, но мало кто еще толком соображает. Я все еще в кресле сижу, куда мне с моей ногой кузнечиком прыгать. Тут Афоня меня чуток посторонил и встал, пригнувшись, упираясь локтями в подоконник. И странную вещь сделал: ладони сложил ковшиком, поднес ко рту и стал в этот ковшик что-то нашептывать, тихонечко совсем, неразборчиво. И странным каким-то холодком меня обдало, сырым, неприятным - и я по сей день уверен, что холодок этот мне не почудился…
        А с капитаном, издали видно, стало происходить что-то непонятное. Взялся было отвязывать коня, неуклюже, конечно, пьян был качественно - и остановился, вытянулся, будто по стойке смирно. Расстегивает кобуру, тянет из нее пистолет, снимает курок с предохранительного взвода… Все очень быстро произошло, но у меня твердое осталось впечатление, что рожа у него стала безмерно удивленная и будто бы он пытается сам себе помешать, не поднимать руку с тэтэшкой к голове, да не получается у него…
        Никто во дворе и шагу к нему сделать не успел. Упер он дуло в висок, бабахнуло… С понятными последствиями. Завалился, ноги чуть подергались - и амбец…
        Нас всех до единого таскали потом в военную прокуратуру, и Эльзу тоже. Только следствие заглохло моментально: добрая половина взвода, все, кто был во дворе, в один голос твердили именно о том, что видели: как капитан, так коня и не отвязавши, вдруг выхватил пистолет и бабахнул себе в висок. Я тоже рассказал все, как было: как он пришел, как велел так и сидеть, будто пришитому…
        Одного я, конечно, не сказал: про Афонины бормотанья. Хотя нисколечко не сомневался, что это именно из-за них… А с чего же еще? Но ни к чему о таком рассказывать, в особенности когда речь шла об этакой гладкой суке…
        И с Афоней я никогда об этом не разговаривал. Ничего меж нами не изменилось, так и остались боевыми дружками, благополучно довоевали в том же взводе. Только об этом я ни словечком не заикался.
        А зачем? Жил я без этого много лет, пусть оно и дальше остается где-то в сторонке…
        notes
        Примечания
        1
        Лудо-Младо - удалец, сорвиголова (болг.).
        2
        Терен - район (польск.).
        3
        Служба безопасности ОУН (СБ).
        4
        Душевно приветствуем (польск.).
        5
        Обходительностью (польск.).
        6
        Советских (польск.).
        7
        Уголовные рожи (польск.).
        8
        Джерри - принятое у англоамериканцев прозвище немцев, наподобие нашего «фрица» или «ганса».
        9
        Хайлендеры - так называют шотландских горцев, но иногда это звучит применительно ко всем шотландцам вообще.
        10
        ОПРОС - Отдельный полк резерва офицерского состава.