Фавн на берегу Томи Станислав Буркин
        Роман Буркина «Фавн на берегах Томи» в 2007 году был отмечен премией «Дебют» в номинации крупная форма. Председатель жюри, известный литератор, советник президента Анатолий Приставкин, вручая премию, признался, что книга томского писателя напомнила ему прозу Булата Окуджавы. В целом литературная общественность столицы уже окрестила произведение Станислава «Фавн на берегу Томи» прорывом в русской литературе. Станислава называют создателем нового жанра на литературной карте России - мистического романа в классическом стиле оСибири.
        Станислав Буркин
        Фавн на берегу Томи
        О фавн, любитель убегающих нимф,
        Ты легко ступаешь по межам полей
        и по бархату солнечных пашен. Гораций
        Моей дорогой маме посвящается
        В середине мая 1932 года Адам Шмерк, почтальон небольшого городка Леско в гористых областях юговосточной Польши, позвякивая на кочках, свернул на своем немецком велосипеде с так называемой «аллеи Любви» на ухабистую тропинку под буками, ведущую к небольшому родовому особнячку Красицких.
        Дом был довольно запущенным, облупленным, но одну его сторону, словно мантией, красиво обвил плющ. Адам Шмерк спешился, поправив форму, прокашлялся, последний раз вздохнул и позвонил в колокольчик. Дом безмолвствовал. Шмерк насупился и беспокойно позвонил снова. Тут внутри чтото глухо ожило, барабанной дробью послышался топоток, и в следующее мгновение массивную дверь отворила тонкая, сияющая во тьме девушка.
        - Пан Адам! Бабушка, это пан Адам! - вместо того, чтобы поздороваться с почтальоном, звонко закричала радушная панночка. - Если б вы только знали, пан Адам, как мы по вас соскучились.
        Шмерк в ответ только сильнее насупился. Он ведь не мог подать виду, что безнадежно, что смертельно в нее влюблен.
        - Вам письмо! - прошипел Шмерк с укором, задержал дыхание и какимто разоблачительным образом резко вытащил из сумки некрасивый пожелтевший конверт.
        - Ах, как это мило, многоуважаемый и всеми любимый пан Шмерк! - проворная, она выхватила из его руки, поцеловала письмо и тут же захлопнула дверь перед носом влюбленного.
        - Шалооом! - пропела она уже изза двери и прытко, по мнению Адама Шмерка, даже както бесчеловечно прытко исчезла.
        - Тьфу! - выйдя из ступора, яростно плюнул под ноги Шмерк и, ненавидя свою почтальонскую сущность, принялся неуклюже седлать свой ухоженный велосипед.
        - Бабушка! Бабушка! Ты слышишь, тебе прислали письмо, - приподнимая подол и взмывая вверх по лестнице, кричала панночка, только что от нечего делать испортившая день честному письмоносцу.
        - Агнежка, ты поблагодарила от меня пана почтальона? - добрым голосом спросила старуха, раскинувшаяся на широкой кровати. Тело ее наполовину покрывало тяжелое одеяло, а на голове красовался пожелтевший шелковый чепец. Вид у старухи был зловещий.
        - Ну конечно, бабушка, ну конечно! - прозвенела та в ответ и вручила конверт.
        - Нука посмотрим, что нам на этот раз принес наш сурьезнейший почтальон. Какая старая бумага, и ничего уже не видать. Нука, Агнежка, может быть, у тебя получится разглядеть.
        Внучке и самой хотелось прочесть письмо; она молниеносно выхватила листок из рук старухи и начала, запинаясь:
        «Droga Beato, Milosci moja! Pozdrowienia z dalekiej snieznej Rosji! Jezеli ktos Ci powie, ze na Syberi po ulicach spaceruja niedzwiedzie - nie wierz»[1 - Дорогая Беата, Любовь моя! Привет Тебе из далекой заснеженной России! Если кто скажет Тебе, что в Сибири по улицам гуляют медведи - не верь! (Польск.)] - так бодро и беззаботно начиналось некогда адресованное юной особе письмо, написанное много лет назад и теперь обыкновенным образом доставленное по указанному на нем адресу: «Польша, город Леско, аллея Любви, 3. Беате Красицкой». Отправителем этого таинственного послания, более сорока лет проскитавшегося по почтовым отделениям вселенной, был указан некий Дмитрий Борисович Бакчаров, едва памятный хозяйке поместья человек, добровольно пропавший без вести в дни ее молодости, когда она еще звалась Бетти.
        Все, что теперь пани Беата могла о нем рассказать, сводилось к двум скудным воспоминаниям: один из многочисленных ухажеров, но, похоже, самый несчастный из них. Кажется, русский учитель или, может быть, мелкий чиновник, гдето в конце восьмидесятых годов минувшего столетия получивший лаконичный отказ легкомысленножестокой Бетти и в отчаянии бросившийся с концами в студеную бездну Сибири.
        - Какая прелесть! - воскликнула внучка, дочитав письмо. - У тебя есть русский поклонник? Расскажи! Только не молчи! Умоляю тебя, не молчи!
        Пани Беата хмуро смотрела перед собой.
        - Ах, деточка, что за лихие игры играет со мной насмешливое время, - печально кивая, посетовала старуха. - Довольно ему уже потешаться над моими сединами.
        - Неправда! Неправда! - запротестовала Агнежка. - Это письмо написал очень искренний, очень любящий человек.
        - Да. Возможно, - согласилась женщина. - Но его давно уже нет. Это письмо мертвеца, написанное из преисподней.
        - Разве любящий человек может попасть не в рай? - испуганно спросила внучка.
        - О, Матко! - закатила глаза старуха. - Разве ты не знаешь, что все русские будут гореть в аду? Им так холодно при жизни, что после смерти они добровольно отправляются греться в ад.
        - Что ты такое говоришь, бабушка? - возмутилась юная католичка.
        - Шучу, шучу. И среди русских попадается иной раз порядочный человек. Однако среди них мало кто не хулит имени римского папы. Русские - народ проклятый, и все, что у них есть - и земля, и устройство жизни, - непременно оборачивается против них же самих. Русские хуже немцев, потому что больше всего зла они доставляют не окружающим, а самим себе. И когда приходит время их мести, то они не могут придумать ничего страшнее, чем заставить другой народ жить так, как живут они сами. Для того они и завоевали эту чудовищную страну, имя которой холодком ужаса отзывается в душах всех народов, когдалибо порабощенных русскими царями.
        - Как называется эта страна печали? - припав подле бабки, испуганно спросила Агнежка, и голос ее впервые звучал тихо.
        - Имя ее, дорогая моя Агнежка, звучит словно барс, изза ветвей хищно наблюдающий за тобою.
        - Как? Как называется эта страна?
        - Syberia - bezkresny zlodowaciaiy okropny swiat.[2 - Сибирь - бескрайний леденящий ужасающий мир (польск.).]
        Глава первая
        Проклятая визитка

1
        Поздней весной ровно за полтора года до отставки железного канцлера Бисмарка тот самый русский учитель Дмитрий Борисович Бакчаров в пьяном виде безуспешно пытался застрелиться из кремневого пистолета на небольшой залитой лунным светом лужайке на берегу горной речушки Сан.
        - Сволочь! Сволочь! Подсунул мне испорченный пистолет, - хныкал Дмитрий Борисович под дружный лягушачий хор, то и дело взводя и спуская не дающий искры курок. - Я задушу тебя, лавочник! А еще антиквар называется. Подлый обманщ…
        Тут под ударом молоточка кремень дал веселую искру, с шипением вырвалось из ствола пороховое пламя, и на Бакчарове загорелся сюртук.
        «Пулькато выпала!» - ехидно мелькнуло у него в голове.
        - Ой! Господи, прости! Ай! - вопил он, пытаясь на бегу сбить пламя, барабаня себя по дымящейся груди.
        Пробившись через прибрежные заросли, тело учителя грузно плюхнулось в бурный ледяной Сан.
        Ночь была удивительно ясная, теплая, доносились свистки паровоза и, смягченный расстоянием, грохот поезда, перелетавшего речку по невидимому мосту. Несмотря на поезд, вопли услыхал припозднившийся крестьянин и, остановив коня, спрыгнул с телеги.
        Плохая молва ходила в округе об этой лужайке. В народе сказывали, будто ведьмы слетаются на нее и устраивают свальный грех с нечистой силой.
        - Хэй! Хто там шумит? - испуганным басом выкрикнул крестьянин, взведя к небу выпученные очи и прислушиваясь к звукам невидимого шабаша.
        - Помогите! - жалобно донеслось из кустов.
        Крестьянин бросился на подмогу дьявольской жертве, но, не обнаружив нечисти, принялся извлекать из зарослей мокрого горожанина с пятном обугленной ткани на груди.
        - Куда вас, пан, прикажете доставить? - поинтересовался себе на беду добрый человек, укладывая обмякшего учителя на телегу.
        - В Сибирь! - рявкнул на него спасенный.
        - Не могу, вельможный пан, ейбогу, не могу, - испуганно простонал крестьянин. - Я человек подневольный…
        - В Сибирь, стерва! - бессильно огрызнулся Бакчаров.
        - Да ну вас, пан, к чертям собачьим, - пробормотал крестьянин со вздохом, - в пьяном бреду вы никак. Ноо! Поехалы, - дернул он поводья.
        - Такто! - победно подал голос Бакчаров под скрип телеги и хрипло запел «Марсельезу».
        На следующий день в Люблине он рыдал, уткнувшись в пышную грудь хозяйки винного погребка, искренне старавшейся утешить образованного русского бедолагу.
        - Ну полно, полно, мальчик мой, она тебя недостойна, - ласково укоряла она, запуская пальцы в его жирные волосы, - в наших краях таких, как она, пруд пруди. Завтра же поезжай в горы и погляди, сколько у нас на весях девок на выданье. Выбирай любую - и до самого Петербурга.
        - Нельзя мне в Петербург, матушка, - скулящим тенором прохныкал Дмитрий Борисович, - и в Москву мне въезжать не положено.
        - Да ты жид никак?! - в ужасе отпрянула женщина.
        Молодой учитель, не в силах молвить, состроив постную мину, помотал головой, сглотнул ком, застрявший в горле, и возразил:
        - Православный я, матушка, - и в доказательство вытащил крест изза ворота.
        - А что же это тебе тогда в столицу въезжать воспрещается? - немного успокоившись, но все еще с недоверием спросила хозяйка. - Никак беглый ты каторжник?!
        - Господь с вами, - крестообразно отмахнулся учитель. - Никакой я не каторжник. Трагедия моей жизни куда прозаичнее, - горько покивал он, потупясь. - Я одному весьма и весьма знатному вельможе столичному сыном прихожусь…
        - Да вы никак граф, батенька! - резко перебила его изумленная женщина.
        - …незаконнорожденным, - договорил учитель и повесил голову.
        - Ах, горето какое, - прикрыла рот рукой женщина.
        - Но я не стану на Бога грешить, - не поднимая головы, продолжил печаловаться Дмитрий Борисович, - мне повезло в жизни несказанно. Тая грех свой, папенька мой не отрекся от мене еси…
        - Чтото ты на славянский сползаешь, - насторожилась женщина, - никак в монастырь метите?
        - К иноческому житию, то бишь к жизни монашеской, я не пригодный, - тут же отрезал Дмитрий Борисович. - Жизнь моя полна похотей, не удержать которые ни стенам каменным, ни решеткам келейным.
        - Постойпостой, ты чтото упоминал про своего благоверного папеньку! - вернула в прежнее русло исповедь учителя любопытная женщина.
        - Папенька мой - сволочь и негодяй, прости господи, - монотонно заявил Дмитрий Борисович, - зачал меня в чулане посредством англоговорящей гувернантки, моей бедной маменьки. Когда же факт сей стал нагляден и неустраним, папенька мой, будучи человеком благочестивым, поспешил от нас избавиться. Открыл счет в Казанском банке на имя моей матушки и содержал нас до моего совершеннолетия с одним лишь условием, - воздел учитель указательный палец и помахал им из стороны в сторону, - никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границ столичных. Ни московских, ни петербургских.
        Пробудившись в сенях на пахучем и влажном сене, Бакчаров увидел перед собой коровью морду. Она в упор с туповатым удивлением рассматривала его большими печальными глазами и жевала. Учитель сморщился, отвернулся от животного и застонал от осознания того, что не смог вчера застрелиться.
        - Проклятье! - выругался он, сбрасывая с себя клочки сена. - В Сибирь! Ейбогу, в Сибирь! Сегодня же подаю прошение о переводе. - Говоря это, Бакчаров знал, что в такой жуткой просьбе в Петербурге ему не откажут.
        В детстве он грезил над зияющей белыми пятнами картой Сибири, мечтал просвещать девственные народы в отдаленной таежной глубинке. Рассказывать детям о вращении планет, юным барышням - о таинственном строении тел мужеского пола. Но, увы, по окончании Казанского университета исполнению его мечты суждено было сильно отсрочиться. Он был направлен на скучнейшую службу учителем в русскоязычную школу при имперском представительстве в Люблине.
        Тем летом отверженному Дмитрию Бакчарову шел двадцать восьмой год, и по министерскому обычаю он уже имел право подать прошение о переводе на другую службу.
        Был он красив. Правда, немного робок, худ и долговяз. Светлые волосы он усердно зачесывал назад, но как он их ни прилизывал, часть из них сосульками дыбилась на затылке. Речь его была витиевата и крайне учтива, говорил тихо, всегда стараясь подойти ближе, и единственным недостатком его речи можно назвать то, что Дмитрий Борисович был неприятно шепелеват.
        Ответ на его прошение пришел на удивление скоро. Всего через два месяца после обращения в Министерство народного просвещения Дмитрий Борисович получил назначение на должность учителя в женскую гимназию, как он и требовал, в крупный сибирский город Томск.
        И вот с целью раз и навсегда покинуть щегольскую, как лаковые туфли, но изрядно потрепанную Европу, в семь часов вечера 23 сентября 1888 года, с коричневым глянцевым глобусом под мышкой и единственным чемоданом в руке, он прибыл на вокзал ВаршаваЦентральная и, протолкавшись через толпу провожающих, погрузился в поезд.
        Располагаясь в купе, учитель сел возле окна и услышал проникнутый уважением голос.
        - Простите, но вы сели на мой пакет!
        Дмитрий Борисович подскочил как ошпаренный, приложил руку к груди и открыл рот для того, чтобы рассыпаться в извинениях.
        - Нетнет, ничего страшного, - перекладывая сверток на багажную полку купе экспресса, смиренно перебил его очень прилично одетый попутчик. Бакчаров еще разок украдкой посмотрел на сухощавого пожилого человека с дорогой тросточкой и подумал: «Цыган или, может быть, даже грек».
        Паровоз издал прощальный гудок и тронулся на Восток.
        - Also wieder nach Tomsk,[3 - Итак, снова в Томск (нем.).] - пробормотал разговорчивый «цыган», приподнимая занавеску окна и глядя, как барышни машут с платформы платками и шляпами. - Ах, как это всегда трогательно, не правда ли? - тут он обратился к молодому учителю, решительно желая завести с ним праздный путевой разговор.
        - Я не люблю Варшаву, - сухо ответил тот, все еще чувствуя себя ужасно неловко за пакет.
        В купе первого класса экспресса «Полонез» Варшава - Москва ехало шестеро - кроме двоих упомянутых джентльменов, сидевших возле окна друг против друга, здесь ехали еще две аккуратно одетые женщины в возрасте, худощавый бледный ксендз в золотом пенсне, прицепленном к тонкому холодному носу, и полный человек с внешностью столичного адвоката. У последнего пассажира была бородка и гладко, до глянцевой синевы выбритые мясистые щеки. Он неотрывно читал газету, временами встряхивая ее, чтобы распрямились листы. Было сразу видно, что каждый едет сам по себе.
        Поезд набирал скорость. Кончился промышленный варшавский пригород, пейзаж резко изменился, поезд вырвался из фабричных теснин на волю, и сквозь облачка паровозного дыма потянулись сырые сельские пейзажи - коврами расстилалась сплошь обработанная земля, крестьянские дроги замерли в ряд на переезде. Каждую минуту к окнам подбегали и проносились мимо усадьбы и рощи, пролетали узкие платформы. Паровоз давал свисток за свистком.
        Дмитрий погружался в исписанные мелким корявым почерком страницы своей тетради. Год назад он задумал написать роман о древнехристианской церкви. Он хотел правдиво изобразить мятежный дух христиан, восставших против дряхлой имперской рутины и языческого римского общества. Хотел изобразить героическую борьбу за правду и равенство перед Богом, как вдруг влюбился, и все его литературные замыслы растворились в терзаниях и обидах. После отказа Беаты Бакчаров внутренне отрекся от Бога и остался совершенно один. Это привело его к мысли о самоубийстве, а вот теперь - к безумной идее броситься в сибирскую глушь…
        Любовь моя, упавшая звезда,
        Я ныне в ад за ней спустился.
        Когда напишут: «съехал навсегда»,
        Читай: «бакчаров застрелился!»
        Кто знает, может, на чужбине
        От наважденья вдруг очнусь,
        Один в заснеженной пустыне,
        В Сибирь, красавицу, влюблюсь.
        Дверь купе распахнулась, и перед пассажирами предстал стюард в фиолетовой ливрее, толкающий перед собой звенящую тележку с самоваром.
        - Дамыгоспода, желаете к пирожку с мясом чай или кофе?
        Все заказали кофе, кроме скромной женщины, сидевшей у входа и попросившей чай; болтливый господин у окна тошно поморщился при виде длинных беляшей, обернутых наполовину в салфетку, и отмахнулся от того и другого. Мгновенно раздав пирожки и стаканы в металлических подстаканниках, стюард собирался уже выйти, но его остановил тот самый человек у окна, подняв кверху указательный палец и произнеся:
        - Вы не дадите мне просто салфетку?
        - Пожалуйста, пожалуйста, - быстро отозвался тот, передавая столовый платочек, - чтонибудь еще?
        - Нетнет, покорнейше благодарю, - бегло отозвался человек, уткнулся лицом в салфетку и начал с могильной гулкостью кашлять.
        Невозмутимый стюард поклонился, вышел, и в купе повисло неловкое молчание. Смачно прокашлявшись, его нарушил все тот же господин.
        - За полчаса до отправления, - подавшись вперед, заговорщицким тоном сообщил он, - я видел, как в вагонресторан грузили мертвых зверушек.
        Все вновь замерли, только священник вздрогнул, плеснул на себя кофе и выронил пирожок.
        - Вот возьмите, - протянул ему свою салфетку общительный попутчик, но ксендз почемуто снова вздрогнул и, схватив саквояж, пулей выскочил из купе. - Да, пожалуй, салфеткой тут не обойтись, - понимающе покивал пассажир. - Но ведь говяжий фарш - это не что иное, как мясо мертвых зверушек. Разве я не прав? - обратился к неразговорчивым спутникам старик.
        Поезд шел на резкий поворот, вагон заходил ходуном. Скромная дама, сидевшая у двери, бесшумно встала, неловко налегая на ручку всем телом, со второй попытки открыла дверь и покинула купе.
        - Позвольте узнать, как вас зовут? - жеманно пощипывая по очереди матерчатые пальчики и стягивая перчатки, обратился к учителю болтливый старик.
        - Бакчаров, - тихо промолвил учитель, поняв, что рукопожатия не избежать, - Дмитрий Борисович.
        - Иван Александрович Говно! - громогласно представился собеседник, победно оглянулся и протянул визитную карточку с дворянской короной. - Украинец, - пояснил он, видя, как напряглись соседи, услыхав его экзотическую фамилию. - Вообщето я родился сиамским близнецом. Мой брат, покойный ныне Михаил Александрович Бакунин, слыл известным в некоторых кругах политическим радикалом. Именно я помог ему в лето от Рождества Христова 1857е бежать из Сибири через Японию и Америку в Лондон…
        Плотный мужчина адвокатской внешности густо побагровел, сослался на внезапную боль в животе и, суетливо извиняясь, покинул купе.
        - Ну что я вам говорил, - победно и в то же время заговорщицки шепнул человек, представившийся Иваном Александровичем, - дохлых зверушек! Ну да пес с ними. Так что, уважаемый, моя девичья фамилия выходит Бакунин.
        - Так вы, значит, уже бывали в Сибири? - нерешительно произнес Дмитрий Борисович и тут же принялся мысленно корить себя за то, что подбросил угля в топку неутомимого словоблудия.
        - Я же сказал вам, что самолично вытащил Мишу из проклятой Сибири! - не скрывая возмущения, перебил его сумасшедший брат анархиста. - Главное же, избегайте Томска, - внезапно заметил он.
        - Зачем же вы вновь едете туда, если там так ужасно? - вновь не удержался удивленный учитель.
        Словно не найдя на этот раз, что ответить, собеседник бессильно хлопнул себя по коленям и сморщился, будто услышал какуюто редкую гадость. Вернулся в свое обычное состояние и печально вздохнул.
        - Сибирь, - медленно и таинственно проговорил он, рассеянно глядя в окно, за которым в сумерках мелькали сосны и ели. - Сибирь манит. Она зачаровывает, - произнес он раздельно и более не сказал ни слова.
        На нем был длинный черный суконный кафтан, плоская широкополая шляпа слегка на затылок и до блеска натертая несоразмерно тяжелая обувь. Баки его были крашены плохой, неестественной черноты краской.
        Убедившись в том, что попутчик, глядя в окно, призрачно отражающее купе, глубоко погрузился в раздумья, учитель украдкой заглянул в карточку. На визитке жирным шрифтом красовалось:
        ИВАНЪ АЛЕКСАНДРОВИЧЪ ЧЕЛОВЕКЪ
        ПУТЕШЕСТВЕННИКЪ И СЛАГАТЕЛЬ ПЕСЕНЪ.

2
        В Москву поезд пришел на другой день очень пунктуально, опоздал на четыре минуты. Погода была неопределенная, но лучше и суше варшавской, с чемто волнующим в воздухе. Всюду было много народу… Несмотря на строгие заветы, в Москве учитель Бакчаров бывал чаще, чем в Петербурге. Дмитрий Борисович взял извозчика без торга и велел везти себя прямо в гостиницу «Будапешт». Вез его старик, согнутый в дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в свою старость, в свои мутные думы, мучительно и нудно помогавший всю дорогу своей ленивой лошади всем существом своим, все время чтото бормотавший ей, иногда укорявший ее ядовитым голосом:
        - Не ясно тебе, что ль? Но, пошла! Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. Пошла, говорю!
        Только когда в шумном потоке ползли по Тверскому бульвару, старик неожиданно задрал голову, горизонтально подставляя ветру седую воздушную бороду, и гнусаво взревел:
        - Я, брат, эту гостиницу еще с николаевских времен помню. Девки там - огнь дьявольской! - раскатился дед хриплым кашляющим смехом и со всей силы стеганул свою клячу так, что та, подпрыгнув, засеменила, как таракан от тапка.
        Интуитивный первобытный ужас внезапно пронзил Бакчарова, и он, разинув рот, проводил взглядом золотые и сиреневые главы Страстного монастыря. Учитель глубже забился в угол сиденья пролетки, надвинул свою старую чиновничью фуражку козырьком на глаза и выше поднял воротник шинели. Привычным жестом выхватив из кармана тетрадь, Дмитрий открыл ее на заложенной визиткой Ивана Человека страничке и уставился в каракули набросанного им в поезде стиха.
        Вдруг вспомнил я, что на востоке людям нужен -
        Жильцам глухой заснеженной тайги,
        Там, где Волконский был отчаянно простужен,
        Где ночью сосны стонут от пурги.
        И ждет меня в снегах Сибирь суровая,
        Как ждет красавица, лежащая в гробу.
        И озаглавлена страница жизни новая:
        Прости, любимая, прощай, merci beaucoup.
        - Приехали! - растоптал поэзию грубиян извозчик.
        Учитель хмуро осмотрелся и увидел, что стоят они возле двухэтажного кирпичного дома с вывеской: «Номера для приезжающих. Будапешт». Было уже без четверти восемь, место было шумное.
        Портье гостиницы «Будапешт» Василий Барков, недовольный тем, что ему вручили визитку вместо паспорта, прочел по слогам:
        - Иван Александрович Человек, - и с сомнением уставился на Бакчарова.
        - Чтото не так? - сердито поинтересовался учитель.
        - Ну и фамилия у вас, ваше благородие, - кокетливо пожал плечами портье в чистенькой ливрее. - Прям какаято ненастоящая.
        Недовольно хмыкнув, Дмитрий Борисович уронил на стойку еще один серебряный полтинник.
        - Ну что вы, что вы, я ж ведь пошутил, ваше благородие, - привычно залепетал портье, жадно сгребая ладонью монету после неудачной попытки сцапать ее пальцами.
        Учитель только нахмурился, не позволил взять коридорному глобус, только свой чемодан, и вслед за лакеем побрел из фойе наверх, устало топая по ступеням и хватаясь за липкие перила парадной лестницы. Портье проводил его недобрым взглядом.
        - Попался, сука! - злорадно прогнусавил портье, крутя между пальцами карточку. Потом черкнул таинственную записку: «Человекъ объявiлся. Скажи всем». Выдернул из пачки чистый конвертик, дунул в него и уронил туда записку с визиткой. Потом слегка хлопнул по глухому звоночку на стойке.
        Прибежал коридорный, востроглазый мальчишка с лисьим пухом на голове, в сюртуке и розовой косоворотке.
        - Слушай меня, Калач, - шипел поручение портье, прыская ядом в самое лицо схваченному за плечо мальцу, - отнесешь это распорядителю ресторана «Вихрь». Там попросишь у него приказаний. Все сделаешь, пятак получишь. У меня ты на сегодня свободный.
        - Как же с заказами постояльцев быть прикажете? - с московской бойкостью спросил коридорный.
        Портье на секунду задумался, но тут же расслабился.
        - Сам все выполню, - сказал он, хлопнув его по плечу, и отпустил мальчика жестом руки.
        В темном убогом номере Дмитрия Борисовича воздух был сухим, едким и душным. Учитель первым делом распахнул форточку, - окно выходило во двор, - и на него повеяло свежестью и городом, понеслись певучие крики разносчиков, звонки гудящих за противоположным домом конок, слитный треск колясок, музыкальный гул колоколов… Город все еще жил своей шумной огромной жизнью в этот мутный осенний день. Учитель отошел от окна, обогнул высокую кровать и провел рукой по сыроватому покрывалу, от которого почти романтично пахло клопами и развратом; кинул в изголовье фуражку с шинелью и, ощущая опустошенность, присел на кровать, сгорбился и кудато под дверь уставился взглядом постящегося Христа с картины Крамского.
        Он все никак не мог понять, зачем они нужны, эти раздирающие сердце, утонченные, жизнерадостные польки. Если бы вселенной правили олимпийские боги, жестокие и озорные, то все было бы гораздо понятнее в этом мире для Бакчарова. Жизнь и любовь были бы игристым вином, а всякое страдание - злым, отравляющим эту радость ядом. Учитель, словно жизнерадостный Вакх, наблюдал бы изза тенистых стволов рощи за резвящейся на поляне Бетти. Он с предвкушением смотрел бы на ее длинный сарафан, мешающий ей бегать, на ее светлые волнистые волосы, подобранные в увесистый пружинистый хвост, смотрел бы, твердо зная, что вотвот возьмет и утащит ее в лесные кущи. Там он насладился бы ею без зазрения совести, только для того, чтобы больше не тосковать и продолжать веселиться с нимфами. Но ведь олимпийцы не правят миром, а любовь и жизнь это не игристое вино, но кровь страданий. Тогда для чего они нужны, эти польки, мучился русский учитель. Мучился вдвойне еще оттого, что уж больно не походила эта жажда оргий на благородные христианские муки.
        По коридорам «Будапешта» звонили, бегали, перекрикивались. За окном глухо раздавались голоса, слышался шум какойто скрипучей строительной машины.
        - Напиться, - злобно объявил себе Дмитрий Борисович, вырвавшись из тупика тоскливых мыслей, и тут же в его дверь постучали.
        Бакчаров не встал, только сел прямо, скомкал руки в паху, кашлянул и строго ответил:
        - Войдите!
        Дверь скрипнула, и в проеме показался кокетливо улыбающийся портье.
        - Простите за вторжение, - проказливо залепетал мерзавец, - может быть, будут у мосье какие пожелания? Вечер длинный, и он только еще начинается. Ночь впереди, - добавил он увещевательно.
        Тихонько притворив за собой дверь, портье прошел внутрь. Крадучись приблизился к насторожившемуся учителю и робко присел на краешек кровати рядом с ним. Стало тихо. Портье громко дышал от волнения. Наконец решился:
        - Был у нас тут один постоялец. Артист, - он выдержал паузу, - девок попросил. Троих. Говорит, турчанок давай! - Портье оскалился.
        Бакчаров посмотрел на него остепеняющим, чистым и строгим учительским взглядом.
        - Турчанок давай, - отчаянно и робко повторил портье, глядя на постояльца добрыми, даже ласковыми глазами. - Не побрезгуйте, Иван Александрович, - взмолился хлыщ. - От чистого сердца. За счет заведения.
        Дмитрий Борисович вспомнил Вакха и лицо жестокой Беаты, и как она смеялась в ответ на его признание, вжал голову в плечи, тоже запыхтел, лоб его покрылся испариной, и он покосился на испуганного портье.
        - Турчанок?
        Портье чмокнул собранные пучком пальцы в знак высшего качества.
        - Давай! - скомандовал наивный учитель. - И вина давай!
        Маска заговорщика слетела с лица портье, и он встал.
        - Сию минуту, ваше благородие.
        - Нет! - выпалил Бакчаров. Портье застыл, держась за ручку двери. - Сначала коньяк принеси.
        - Фрукты изволитес?
        - Да! И фруктыс, - все так же исступленно согласился Вакх. Кажется, он был уже опьянен мыслью, что скромный проезжий учитель умер, а на его месте в венке из грубых зеленеющих веток сидит похотливый бог в ожидании заморских развратниц.
        Потом он пил коньяк в трепещущем полумраке и ходил по комнате и все ждал, когда ему приведут черноморских пленниц.
        Первая, вторая, третья, четвертая… Дольки лимона исчезли с блюдца. Чувствовал себя учитель прекрасно. Наконец ктото постучал, и он пошел открывать, но рыжий чемодан его стоял на самой дороге, и Бакчаров об него споткнулся.
        Упав, он выругался.
        Стук повторился. Бакчаров встал, оправил одежду и открыл двери.
        - Здравствуйте! - сказал он самым светским тоном, хотя глаза его испуганно бегали.
        За дверями оказались три мрачные татарки в цыганских платках, одна из которых, самая толстая, назвалась хозяйкой двоих помоложе. Получив задаток, она ушла. Учитель вздохнул с облегчением, коря себя за то, что затеял. Но отказываться было поздно. Эллинский хмель как рукой сняло, осталась лишь потная русская муть и две угрюмые усатые потаскухи, одна из которых беззастенчиво косилась на фрукты.
        - Берите, пожалуйста, не стесняйтесь, - стараясь сохранить светский тон, сказал Бакчаров и воровато заозирался, как бы подмечая, куда бы в случае чего забиться. Чутьчуть сосало под ложечкой, но он решительно сказал себе, что ему все равно. Лишь бы это скорее кончилось.
        - Это про вас Барков, наш портье, говорил, - спросила одна из девушек, щурясь и с ногами залезая на кровать, - что вы всю Москву обыграли и в Америку к миллионерам жить уехали?
        - Ага, - только и ответил затравленный учитель.
        Девушка кокетливо засмеялась и мечтательно добавила:
        - Гитары, бары, скалистые горы… Как романтично! Вы, наверное, и бананы ели? - спросила она, заискивающе и наивно улыбаясь.
        Бакчаров посмотрел на другую девушку, молча, жадно, со смаком поедавшую сочную грушу над вазой, и зачемто соврал мрачно и отрешенно:
        - Приходилось.
        - А поедемте в ресторацию? - просто так предложила та, с кровати. - Меня Люсей зовут, ее - Розочкой.
        «Турчанки, разрази меня гром», - подумал осунувшийся Вакх и выпил еще напоследок.
        В четвертом часу ночи, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая ночную осеннюю свежесть, Бакчаров с девками летел на лихаче через весь город из поганого ресторана, где весь вечер неистово громко и нескладно исполняли бурные, бесшабашные русские песни «Про Стеньку Разина». И теперь в хмельном угаре, в обнимку с двумя «турчанками» он ехал на высокой пролетке обратно в гостиницу. Он видел изпод кожаного верха бесконечные цепи поздних огней, убегавших кудато под и снова поднимавшихся в гору, и видел так, точно это был не он, не никчемный провинциальный учитель, а ктото другой, может быть, тот самый богачиностранец, лениво насмехавшийся над проигравшейся ему в пух и прах златоглавой Москвой.
        Только лихач свернул в гостиничный переулок, как перед ними образовался затор. Чемто разъяренная публика осаждала парадные двери «Будапешта». Полиция и конные казаки лениво гуляли поодаль, не без интереса наблюдая за творящимся беспорядком.
        Извозчик притормозил.
        - Дальше не могу, барин, - виновато крикнул он, - народ теснит, ваше благородие!
        Недовольно хмыкнув, Бакчаров расплатился и принялся резво расталкивать публику, пробиваясь к осаждаемому «Будапешту». У самого парадного хода он чуть не подрался с какимто полным господином, который, наступая на него, кричал, что его знает вся мыслящая Россия.
        Плюнув в лицо и отпихнув эту знаменитость, учитель яростно постучал в витражную дверь «Будапешта», да с такой силой постучал, что просто разбил ее. Тут же Дмитрия Борисовича окатили из ведра холодной водой. Разъяренная толпа, толкавшаяся позади учителя, залилась отвратительнозлобным хохотом.
        - Не один ты такой в Москве умный! Не одному тебе справедливости и расправы охота!
        - Куда прешь, оглобля? - возмущалась мясистая купчиха, хватая учителя за ворот шинели. - Отойди, не ты первый пришел, остолоп!
        Учитель дал ей пощечину, утерся рукавом, злобно оскалился, вытащил из кармана ключ с красным номерком и, просунув кулак в отверстие от выбитого витражного уголка, закричал:
        - Открывайте, сволочи, я постоялец!
        Дверь тут же отворили, и мокрый Дмитрий Борисович оказался внутри. Служащие гостиницы расступились, коридорный с вновь наполненным ведром робко попятился, но Бакчаров рыча, только мотнул головой, твердым шагом миновал холл и стал, шатаясь, подниматься по лестнице. Гдето между пролеткой и парадным в толпе он потерял своих девок, и поэтому уже откудато сверху донеслось его злобное «водки и женщин!»
        Идя по длинному вонючему коридору, где только в самом начале сонно и мутно коптила лампа, он понял, что хочет перед номером посетить уборную, общую на этаж. В темной холодной уборной странно пахло морем и журчала вода. В полумраке Бакчаров шарахнулся от зеркала, заметив в нем противного мокрого незнакомца.
        В коридоре его пронзило нехорошее предчувствие, и он поспешил в свой номер.
        Комната оказалась незапертой, в ней было темно, хоть глаз коли. Рассчитав траекторию до кровати, Бакчаров устремился к ложу, но грохнулся, запнувшись о чемодан. Тут же о его голову разбилась бутылка, и многорукое чудовище принялось истязать, бить, хаять десятком голосов и опутывать жгучей веревкой обмякшее тело Бакчарова.
        Чиркнули спичку, зажгли керосиновую лампу, несколько свечей, и таинственно засиял номер учителя, как по волшебству теперь наполненный неведомыми гостями. Бакчаров, испуганно отдуваясь, обнаружил себя привязанным к деревянному креслу, а вокруг себя на диване, кровати и креслах полукругом рассевшихся серьезного вида господ.
        Молчание длилось недолго.
        - Ты кто такой? - не очень приветливо спросил его лощеный бородач с золотым моноклем на правом глазу.
        - Человек это, - ответил за учителя находившийся здесь же портье, - Иван Александрович, гореть ему адским пламенем.
        - Молчи, хрен моржовый, - хрипло огрызнулся какойто бандит, сидевший рядом с лощеным бородачом, - тебя никто не спрашивал. Говно он, а не Человек!
        - Напрасно это вас так возмущает. Лично я не вижу в этом ничего зазорного. Я ведь украинец, - попытался втянуться в разговор учитель. - А подобный генезис имен среди малороссиян не редкость. Вспомните, уважаемые господа, Григория Сковороду, Акима Сметану, ну в конце концов, того же гоголевского Тараса Бульбу…
        - Молчать, гнида! - замахнулся на него толстяк в котелке, округлив глаза от неслыханной наглости со стороны образованного пленника.
        - Бумаги его проверить надо, - тихо между собой переговаривались гости. - Что у него в чемодане? Карманы, бумажник проверь…
        Волосатая рука толстяка скользнула за пазуху учителю, Бакчаров изумленно вскинул глаза и проговорил:
        - Да вы, никак, подлые, грязные грабители…
        И тут не успел он это договорить, как гориллоподобный господин, забывший снять в помещении английский котелок, нанес ему глухой, но жуткий удар в живот.
        Учитель не потерял сознания, побагровел, подался вперед и уставился перед собой с какимто неизбывным удивлением. Ему казалось, что он тонет и ему никогда уже не удастся вздохнуть.
        Документы пошли по рукам, гости стали с недоумением делиться соображениями. Бакчарову задавали вопросы. Поначалу он огрызался:
        - Какое право вы имеете относиться ко мне презрительно и грубо? Ведь я - человек! - Но он тут же получал новый удар в живот, и, по мере того как учитель трезвел, в сиплом голосе его звучало больше искренности и правды.
        - Где Иван Александрович? - то и дело пытали его немилосердные гости.
        - Не знаюс, ейбогу, милостивые государи, не знаюс, - уверял гостей Дмитрий Борисович. - Учитель я, в Америке никогда не бывал. Вообще не покидал я Российской империи…
        - Где Человек? - словно заклинание слышал он в ответ.
        - Отпустите меня. Сами в подорожной видели, как прописано. Учителем я в Сибирь направлен. Детишек учить. А Человека вашего я случайно встретил. В поезде из Варшавы вместе ехали…
        Наступало утро. Рассвет запаздывал. Догоревшие свечи жутко воняли, а за двойным окном уже бодро мел дворник, воркуя суетились на подоконнике голуби и торговцы начинали греметь телегами.
        - Дружок он его, - не стесняясь, переговаривались все еще не разошедшиеся бандиты. - Кончать его надо. Пусть знает, как чужие карточки за свои выдавать.
        - Не надо, - испуганно попросил портье Барков. - Только не здесь, не в номерах.
        И вдруг учитель заплакал.
        - Молчать! - рявкнул толстяк, всю ночь бивший его в живот.
        Но учитель рыдал безутешно. Всем своим протрезвевшим существом он не хотел плакать на глазах у своих мучителей. Не хотел, а плакал. В безжалостно тягучей тишине Дмитрий Борисович, привязанный в своем кресле, не имея возможности даже утереть лица, плакал так горько, так обильно, что у гориллы, бившей его в живот, тоже невольно покрылись влагой глаза.
        - Господа, идемте отсюда, - впервые подал голос один из присутствовавших, - чего руки марать об него.
        - Так ведь жаловаться пойдет, гнида, - возразил толстяк, утирая слезу человечности.
        - И вправду, оставим его, друзья, - предложил третий. - Там, внизу, на него много охотников. Убивать его здесь нельзя, а уводить больно хлопотно…
        - Убивать не стоит, - испуганно подтвердил Барков.
        Все примолкли и уставились на лощеного бородача с моноклем. Тот задумчиво трепал бородку, пока, наконец, не обратился:
        - Хомяк.
        - Слушаю, ваше благородие! - встрепенулся портье.
        - Чтоб сегодня же духу его в Москве не было.
        Тут совершенно неожиданно волосатый толстяк коротким движением руки нанес учителю удар колотушкой в висок, отправив его в воздушное странствование во тьме.
        А Москва тем временем просыпалась. В каждом сонном переулке пробегали одна за другой лошадки, оглашая стуком копыт сонные арки, подъезды и темные зеркалаокна. Как непотушенная сигара, курилась над городом черная фабричная труба. По запасным путям Брестской железной дороги, сонно пыхтя, проплывал паровоз. «Туу!» - издавал он хриплый гудок, и тесные рядки голубей ежились на загаженных балках.

3
        Очнулся учитель уже в пути. Словно из какойто будки слышал он скрип колес, храп лошади, ее глухой колокольчик, и чувствовал, как под ним переваливается по ухабам и подскакивает на колдобинах телега. Поначалу он решил, что ослеп, но, потянувшись к лицу, уперся пальцами в какойто шарообразный предмет. На голове его оказался прорванный глобус. Он стащил его и заморгал от ветра и вечернего света.
        Учитель обернулся. Над ним сидел старик ямщик в кудлатой шапке и правил лошадью.
        Дмитрий Борисович не нашел в себе силы потревожить деда и лежал, глядя в мутносерое небо, обнимая скрюченными руками испорченную модель мира. Сколько он уже проехал и сколько, собственно, он вообще находился в дороге? День, неделю? Москву он покинул осенью, сейчас тоже вроде как была осень, но воздух был повесеннему свеж и в то же время дымен.
        Медлили, задерживались предвечерние часы серого осеннего дня. Дорога шла неровными полями, то проваливаясь кудато, то, напротив, взбираясь на какойнибудь лысый горб, и по сторонам ползли туманные очертания лесистых холмов. В лесу толчки от коряг больно ударяли прямо учителю в голову. На открытых местах, словно в отместку за спокойствие, поднимался порывистый ледяной ветер.
        Места шли гористые. Темнели сопки могучими черными высокомерными тенями, молчаливо рассматривая шумно ползущую вдоль лесной опушки телегу.
        Учителю удалось уснуть, но вскоре его разбудили холодные капли дождя.
        Никогда Бакчаров еще не ехал так далеко и долго. Дмитрий Борисович то и дело ежился, и не столько даже от холода, сколько от чувства беззащитности, вызываемого осознанием того, что он едет бог знает куда, бог знает сколько уже времени, и все еще проваливается в какуюто почти недосягаемую, непостижимую, ужасающую мглистую глубь.
        Измученная костлявая лошадь с забинтованными бабками то и дело начинала хрипеть, хромать и приостанавливаться. Это приводило ее чинного хозяина в ярость, он, словно ужасаясь, выпучивал глаза и нещадно хлестал ее, ругая доходягу просто и страшно.
        А Бакчаров все смотрел на дорогу. Телега шла по сплошной грязи, и ее брызги иногда долетали до лица измученного учителя. В сгущавшихся сумерках Бакчаров разглядывал громадные, казавшиеся снизу кривыми темные сосны. Их развесистые кроны нависали над дорогой, а ветви поворачивались, словно руки лесных чудовищ. Осины шумели и облетали при каждом порыве ветра, и тогда листья их стремительными хаотичными стаями неслись по лесу.
        Бакчаров устал от томительного молчания, похлопал ямщика по спине и крикнул неверным голосом:
        - Долго нам еще добираться?
        - Христосе! Шарам своим не верю! Очухались, баре. Долго ли, коротко ль - одно на потребу, ехать и ехать, тако и через Тобол третьего дня переправимся, - басовито окая, чинно отозвался ямщик. - До Томска есче далече! А я уж пужался, кабы вы, баре, в доски не ушли в дорогето. Помирали ведь. А тапереча вот, слава богу, очухались. Верст за двадеся осемь до деревни докатимся. Прозвание ей Кутьма. А я все баче, баре, на вашу голову. Откеды штука таковска? Кака энто за шапка така? Вы як мате, баре, ходитьто в ней? В оной же и не видать ничаго. Аль я не учул якой премудрости? Но, шевелись! Опять стала, безногая!
        Лошадь в ответ только закинула голову и заржала.
        - Как зовут тебя?
        - Името мам Федот Грибов, но добры люди Бородою величают мене, - отвечал ямщик с расстановкою, чтобы при непредвиденном толчке не откусить себе кончик языка. И впрямь, борода у него была удивительная. Густая и легкая, она раздваивалась и, как громадные клещи, возлежала на широкой крестьянской груди. Все на нем было громадное. Новыми у него были только светлые лапти, а остальное ношенным уже много лет по бескрайним и суровым просторам. У него было доброе русское лицо, большой лоб, большой нос, большие губы, большие руки, мягкие воздушные волосы. Его глубокий бас приятно напоминал о теплой печке и деревенском уюте. Во время пути он часто поднимал нос по ветру и, блаженно щурясь, втягивал запахи проплывающих мимо полей и лесов. Тогда его борода еще сильнее раздваивалась и развевалась по ветру.
        Ночью тайга была страшна. Она словно презирала людское племя. Мгла, текущая между ее стволами в ущельях, казалась частью той самой полярной мглы, что идет оттуда, где конец мира, где скрывается в бесконечном ледяном мраке нечто лютое и громадное, что называется Арктикой и что с каждым днем все озлобленней и озлобленней насылает на Россию свои сизые леденящие чары.
        Когда становилось совсем жутко, Борода, словно оградительные заклинания, заводил бодрые народные песни, и от его надрывного перепуганного баса кобыле и учителю было еще страшней.
        Глубокой ночью они выехали на дорогу, которая шла высоко по склону горы. Их телега, постукивая и поскрипывая, покатилась мимо заросшего бурьяном и кустарником деревенского кладбища, спрятанного на лесистом склоне. Во время езды полусгнившие кресты с косыми поперечинами, казалось, двигались, выходили один изза другого и походили на армию многоруких пугал, беззвучно наступающих изза голых прутьев и березовых стволов. Обогнув кладбищенский бугор, телега Бороды сильно накренилась и покатилась вниз по косогору.
        Сбоку в лощине появились темные избы с маленькими, тускло горящими оконцами, говорящими о том, что за их стеклами находятся теплые, обжитые деревенские горницы. И Бакчаров испытал чувство облегчения, когда Борода свернул с тракта и направил лошадь на эти уютные огоньки.
        - Сейчас свернем, баре, - запоздало пробасил ямщик, разворачивая лошадь. - У, как дуеть на мене Кутьма, уу! - И его сутулая фигура вздрагивала и тяжело раскачивалась над головой учителя. В эти томительные мгновения Бакчарову вспоминался жгучий, терзающий образ его возлюбленной Бетти, и он чувствовал себя отомщенным. Все тело его ныло, но на душе был мир. Его мечта сбывалась, каждая тягучая минута приближала его к Сибири.
        Возобновляющийся жар выписывал на внутренней стороне его век краснозеленые пятна, в которых смутно проступал лик надменной Беаты. Глаза ее, совсем еще детские, светлосерые, втягивали в себя, заставляли забыть все, о чем думалось, все, чего хотелось… Два бездонных моря ее глаз, становясь все больше и больше, заливали затуманенный ум учителя, и он начинал, как младенец, беспомощно водить перед собой руками.
        - Ну, всевсе, баре, почти приехали, - утешал его Борода. - Переночуем в тепле. Провалиться скрезь землю Бороде!
        - Мне кажется, я заболел…
        - Чавочаво?
        - Плохо мне. И я очень голоден. Борода, поедем побыстрее, - жалобно стонал учитель в полубреду.
        - Но! Чертовка непасеная! Тебе говорят, кобыла, а ну пошла, - стегал ямщик лошадь. - Шо, Бороду забыла! Поглядите, люди, какая падаль, бестия! Ты ее хлесь, а она тебе: слезь. Но, Рая, когда поедя? Энтот лес, прозвание ему тайга. Конца нет ему. Тама лесная сила бесовская, уу! Тама волчье воинство! Эй, Райка! Опять стала, чертовка Валаамская. Инно жара кака анафемская! Но, тебе говорят, мазепа…
        В деревне их встретила у забора старуха и проводила в приземистую избу под суковатой вербой. Сойдя с телеги, учитель понял, что состояние его здоровья куда хуже, чем казалось во время езды. Ноги Бакчарова почти не слушались, он шел, опираясь на плечо Бороды.
        Бабка, охая и ахая, осмотрела Бакчарова и тут же принялась готовить снадобье для него, а Борода усадил учителя на лавку за стол в уголок и принялся трогательно кормить его. Он кормил его медленно, с той обстоятельностью в движениях, которая свойственна крестьянам. Неторопливо, степенно отрезал для него своим большим поясным ножом краюху хлеба и начинал стругать сало, подавая кусочки учителю тут же прямо на лезвии. Он долго уговаривал Бакчарова есть даже тогда, когда тот стал отворачиваться и отмахиваться. Потом хворого путника стала отпаивать горькими отварами старуха и при этом рассуждать трудно понимаемым языком глубинки с ямщиком о чемто страшном и почти сказочном. Она, то и дело крестясь и скашивая испуганные глаза на иконы, рассказывала о неком древнем и зловещем лесном явлении и какомто обладающем сверхъестественными возможностями разбойнике.
        - Такто, сила бесовска, - говорила она тихо вполголоса, словно ее ктото мог подслушивать, - гряде на землю русску. Пабн Темночрев ему прозвище. Он лет за полета уж ходяша в лесах тутошних, да по весям страху сатанину на люди нагоняша. Я о ем в свой век слыхивала, я на ем зубы источила молитвою, дыру во лбу пробила крестным знаменем. Яко он входяша в веси, или во град, или села, тако и на распутьях силою бесовскою люди обдержаша и по своей воле сатанинской водяше. И барин твой, ямщик, печать его на себе носяша, яко же Темночрев по пятам его идяше и с уды своея анафемской не спускаша…
        - Ты как мозгушь, стара, аль я не учул, откеда ты таковска? - весело возмутился Борода ее испуганному лепету. - А и проста ты, мать, погляжу, така глазаста, а дура. Шоб мне скрезь землю провалиться! Ты вот башь, каки энто, - як его прозвище - Темнобрюх твой? Не оной силы баре мой. Худой он совсем, хилый. А Пабн Брюх тот, народ говорит, за версту виден был, земля трясе от ходу его…
        - Святый отче, угодниче! - рассердилась хозяйка на Бороду. - Тебе говорят аль нет? Барин твой печать злую темночревову на себе носяша, яко тот по пятам его гряде…
        - Мати Безневестная! - посерьезнел ямщик. - И впрямь окромя чумадана у баре еще яка бесовска штука на главе была. Пузырь, язвить меня в душу! Ейбогу, пузырь! Неужто энто темнобрюхова скверна?
        Бакчаров переводил глаза с одного спорщика на другого, пока сам не ввязался:
        - О каком таком злом пришельце вы рассуждаете?
        Спорщики враз замолчали и уставились на Бакчарова.
        - Какомкаком, о Пабне, враге народу хрестьянского, - пояснил Борода. - А вы шо энто, в Москвах, о Темнобрюхе не слыхали?
        Когда чудаковатый возница узнал от Бакчарова, что до Москвы не докатилась мрачная молва об этом черте и в столицах ничего о нем еще не знают, это показалось ему невероятным:
        - Христос с вами! Не слыхали? Не слыхали про таежного демона? Анделы в Китаях, тады на шо Москве уши?
        Отмахнувшись от разговоров, Борода сам подкрепился сальцем, выпил две кружки водки, достал откудато балалайку и начал лихо бренчать на ней народную музыку.
        Прощай, матушка Россея,
        Прощай, берег, родный двор,
        За кобылой до Сибири
        Еду нимо рек и гор.
        Мне дорожный хлеб приелси,
        Припилась в ручье вода,
        У костра поел, погрелси,
        Еде дале Борода.
        Нимо берег плыве лебедь,
        Под себе воду гребё.
        Нимо Раялошадь едеть
        Её лебедь не ебё.
        Ту из лесу вси зверухи,
        Выбегають там и туть,
        От чего прижавши ухи
        Так испужено бегуть?
        Поспешай, кобыла Рая,
        Чуе жопа, чуе нюх,
        Не вино мене шатая,
        Мене води Темнобрюх…
        Ямщик Борода пел до тех пор, пока Бакчаров не завалился в угол и не уснул там же, на лавке под иконами.
        Сам ямщик почти и не спал. Только дремал немного на лавке рядом с Бакчаровым. Дед сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:
        - О Господи… ох ты, Боже…
        Негодуя, плевал на пол и жаловался:
        - Задремлю, а мене пес лижеть… большущий пес, больше Райки, и прямо в губы… К чему энто?
        Бакчаров выглянул изпод тяжелой овчины и понял, что они снова в пути. Ночь была удивительно ясная. Учитель чувствовал себя очень скверно. Все тело его немело, а голова невольно тряслась. Их путь лежал по широкому темному простору. Мимо то и дело одинокими пучками проплывали почти облетевшие кустарники. Они призрачно вырастали в поле, как расставленные кемто дозорные. Дмитрий не сразу понял, проснулся он или сны все еще морочат его. Ветер гудел в ушах, земля со скрипом и стуком уползала в темноту. Толком ничего не было видно. Светили только самые яркие звезды. Да и те едва. Далекие громады гор больше чувствовались, чем виделись. Словно самая могучая из них, покачивалась над Бакчаровым согнутая спина Бороды.
        Бакчарова проняла дрожь, ветер завыл грозно и зловеще. Он поежился и получше укутался.
        - С вашим братом свяжешься, только кобылу застудишь, - тихо сам себе то и дело повторял ямщик, причитая добрым, беззлобным голосом.
        Ветер свистел поразбойничьи, казалось, вотвот начнется сырая метель. Не имея возможности писать во время пути, учитель всю дорогу час за часом слагал стихи из своих впечатлений о путешествии. Слагал, и тут же они терялись во мгле затуманенного болезнью рассудка.
        Там, в глубине тайги, где, ужасом объята,
        Течет лесная мгла, трепещет каждый прут,
        Во тьме сырой тревожатся волчата,
        С охоты мать свою волчицу ждут и ждут.
        Лес мается, скрепит уже стволами,
        Беседует с ветрами бурелом.
        Тропа петляет темными долами,
        Немые идолы толкуют о былом.
        Ночь духами язычников заклята,
        Лесные чудища пугающе ревут,
        И видят сон в норе своей волчата,
        Как мать убитую охотники везут.
        Так от станции к станции шли сутки за сутками - ночь в деревне, а потом от рассвета до заката в дороге. А учителю становилось все хуже и хуже, пока он не стал совсем уж плох.
        Бакчарову казалось, будто за ними гнались волки. Волки были очень настырными. Даже когда они на телеге вырвались из лесных теснин на открытый простор и устремились к реке, свирепые волки продолжали погоню. А кобыла Рая кидалась из стороны в сторону, пытаясь не угодить в окружение. На спасительной реке их бешеную телегу не выдержал гнилой мост, и они обрушились в воду.
        Дмитрию Борисовичу казалось, что глубокой ночью, когда все уже кончилось, буйная речушка вынесла его тело в темные воды некой великой реки, которая тихотихо катила свой громадный, холодный и гладкий поток.
        - Ах ты, господи, где ж это я? - фыркал он, удерживаясь на плаву в спокойных ледяных водах, тихих и совершенно прозрачных, над которыми проплывала пернатая мгла. От барахтающегося учителя расходились сверкающие круги. Чтото словно тина облепляло его члены и страшно мешало двигаться, так что Бакчаров даже испугался, что утонет.
        Вдруг он услышал дивную песню, завертелся по сторонам и увидел, как в тумане чтото медленно приближается к нему, и вместе с тем приближаются и чистые ясные голоса. Один, самый ясный голос, пел звонче всех остальных. Слова были дивные, древние, но учителю казалось, что он уже слышал их раньше, хотя теперь и не мог разобрать их таинственный смысл. Вскоре сквозь песню степенно и в такт голосам донеслись звуки весел, и Бакчаров понял, что это челн.
        - Эй! Плывите сюда! - закричал учитель, но дыхание у него перехватило от ледяной воды, и он сам едва расслышал свой голос. Но все же таинственное судно плыло на него и вскоре оказалось так близко, что Дмитрий Борисович разглядел, что это не просто челн, а прекрасная старинная ладья, как из сказки, и что в ней плывут светлоликие люди в белых как свет замысловатых одеждах и поют свою томную песню чистыми легкими голосами. Один из светлоликих заметил барахтающегося в воде, лег на нос лодки и протянул руку со светильником. Пение прекратилось, и к утопающему весело обратились:
        - Плаваете, Дмитрий Борисович?
        И по ладье прокатилась волна веселого смеха.
        - Помогите, - едва разборчиво проговорил Бакчаров онемевшими от холода губами.
        Ладья приблизилась вплотную, и несколько рук втащили учителя на борт. На светлой бородке его бисером серебрились капельки ледяной воды. Принятого на борт укутали шерстяным одеялом и из кожаной баклаги напоили согревающим пряным вином.
        - Где я? - первым делом спросил Бакчаров, едва его перестало знобить.
        - В райских водах реки Томи, ваше благородие, - рассмеялись окружившие его светлые существа с чистыми бездонными глазами, освещенными изнутри.
        - Кто же тогда вы? - простонал учитель.
        - Жители славного города на Томи, - так же весело признались существа.
        - Томска что ль? - не поверил своим ушам учитель.
        И собеседники его в ответ снова засмеялись.
        «Вот те на, - с безотчетной радостью подумал Бакчаров, разглядывая с любопытством своих спасителей. - Мы же о сибирякахто ничего и не знаем, оказывается!»
        - А как это так получилосьто, братцы? - спросил Бакчаров, все более радуясь происходящему.
        - Вы все исполнили, Дмитрий Борисович: жизнь свою отдали за людей, крест свой, так сказать, до конца пронесли, вот и притекли в светлую гавань к тихому пристанищу томскому.
        Бакчаров задумался, и ему вдруг стало понятно, что он во сне - страшноватом и в то же время вовсе не жутком, а скорее восхитительном. Ему стало грустно и тут же захотелось заплакать, как в детстве, навзрыд.
        - Вы, Дмитрий Борисович, ложитесь поспать, - предложили ему томские спасители, - а как проснетесь, будем уже в чертогах кремля сибирского.
        Бакчаров послушно завалился на мягкую постель. Горячий напиток так согрел, что его даже пробил жар и действительно захотелось, ни о чем не думая, подремать.
        - А как же все остальные, они ведь о сем дивном месте не ведают? - спросил, уже засыпая, Дмитрий Борисович.
        - Не беспокойтесь о них. О себе радуйтесь. Теперь вы, словом, один из нас, гражданином томским являетесь, - ответил ему ласковый голос. - Отныне сможете парить над миром живых и мертвых, встречаться с дорогими вам людьми и помогать им во всех путях их. Но сейчас, после всего, вам лучше поспать.
        - Вы правы, - засыпая, согласился учитель, глаза у которого так и смыкались, и почувствовал, как его с головой накрывают теплым одеялом. - Как же вы всетаки правы.
        Борода пропустил последнее пробуждение ясной мысли Бакчарова. Тогда учитель проснулся ночью в очередной крестьянской избе, лежа, как покойник, на лавке. Борода как обычно дремал рядышком, завалившись в угол, сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, бормотал:
        - Ох ты господи, кобыла простужена. Али сглаз энто? Боже ж мой, яким бабка отваром ее отпаивала… - и, не замечая пробуждения учителя, засыпал вновь.
        После той ночи учитель больше не приходил в себя, бредил с открытыми глазами и никак не хотел очухаться. Днями и ночами ямщик нещадно гнал свою лошадь, чтобы учитель не помер в пути. Борода имел путевые деньги от Бакчарова и расписку, подкрепленную государственной печатью о выплате ямщику всей суммы по прибытии в пункт назначения. Если бы хворый наемщик помер, мужику пришлось бы закопать бедолагу в лесу, и все труды оказались бы напрасны. Зимовать с учителем в деревне у ямщика не было ни средств, ни желания. Нужно было продвигаться на восток. И они мчались, пока однажды в сумерках в чистом поле Рая не издала страшный хрипящий вопль и не рухнула замертво.
        Проклиная судьбу, ямщик сбросил с телеги овчину, привязал к ней поводья, уложил на шкуру учителя, перекинул поводья через плечо и, рыча, потащил его волоком через поле. Потом, когда совсем стемнело, Борода углубился в дремучий лес, и, не дотащившись несколько верст до селенья, со стонами повалился на землю.
        Все это время, находясь в бреду, Бакчаров ощущал, что он уже в Сибири. Ему казалось, что Борода великан и он лесами несет бережно закутанного в плед учителя. Несет его между макушками деревьев, ступая по горам, переступая сибирские реки. И слабый больной учитель доверял Бороде. Борода клал его на уютную листву между корнями, разводил огонь, поил кедровым отваром, утешал и тихим басом пел ему колыбельные песни. У костра Борода натирал его скипидаром и камфарой. Лес оживал, тени начинали плясать и бегать по стволам деревьев. Из чащи приходил медведь, вставал на задние лапы, ревел, вызывая человека на бой. Тогда ямщик засучивал рукава и боролся с медведем. Зверь и человек ревели, стонали, но Борода обязательно побеждал. Потом плакал над телом зверя так неистово, словно только что по ошибке убил своего кровного брата. Из лесу выходил сибирский шаман с бубном и плясал вокруг тела медведя. Борода подвывал ему плачем. Языческое племя с обрядовыми песнями выходило из дремучего леса оплакивать мохнатого бога, и убийца его был у них в почете. Они водили у костра хороводы, слагали подле убитого и убийцы
венки, обереги, стрелы и драгоценные шкуры. А Борода все плакал и никак не хотел утешиться, как ни старался утешить его своим бубном шаман. Борода рыдал до тех пор, пока лесные люди не поднимали медведя и не уносили на плечах обратно в лесную чащу. Но и тогда печальные песни их не смолкали.
        Шли дни, а Бакчарову все чтото чудилось. Вот Борода сменил хилую лошадь на четырех гордых оленей, телега его обратилась в низкие сани, и они мягко скользили по рыжей грязи вперемешку с гнилой листвой или сырому снегу. Часто моросил дождь, и нередко на горячее лицо Бакчарова падали колючие снежные хлопья. Сани скрипели, переваливались через бугры, сани обрушивались в ухабы, звенели бубенцы на оленях, а песни племени, обрядовые хороводы и бубен шамана все не смолкали, пока ямщик сам не обратился в медведя. МедведьБорода запрягал себя в сани, разбегался по ветхому гнилому мосту и, рыча, взмывал в самое небо и мчался среди звезд и мглистой осенней мути. И гдето в глубокой бездне проплывали под ними тусклые огни селений и извилистые ленты сибирских рек. Но учитель ничего не боялся. Он полностью полагался на своего зверя. В заоблачных бросках, скача галопом, зверьБорода начинал стонать, изводил себя до тех пор, пока не снижался и не валился наземь. Рычал, корил себя за усталость, божился, дыша на учителя перегаром, что, как только восстановит дыхание, снова бросится в путь.
        - Борода, не изводи себя. Что же я без тебя буду делать? Я ведь пропаду без тебя…
        Глава вторая
        Сибирский левиафанъ

1
        - Да, - вдруг послышался в ответ сухой деловой голос. - Тиф - это вам не шутки, но гость ваш останется жить…
        Только что Бакчаров очнулся от того, что ктото больно ужалил его в зад. Лежал он ничком на кровати, голова была набок, и он не мог видеть, кто его уколол. Он чувствовал присутствие, в ушах еще слышались обрывки собственных слов, произносимых в бреду, и ему было стыдно от сознания того, что ктото их слышал.
        - Кто здесь? - спросил он громко и попытался перевернуться.
        - Лежитележите! - схватили его за плечо, но он не послушался, перевернулся и сел на подушку, растерянно озираясь.
        - Дмитрий Борисович, у вас снова был жар, - успокоил его добрым голосом человек в ночном халате и со свечой в руке. - Мы позвали доктора, он сделал вам укол, и скоро вам станет легче.
        Мужчина был лет пятидесяти с лишним. Лицо его обрамляли седые баки, смыкавшиеся на выпуклой макушке, в одном глазу был монокль, а другой глаз часто и удивленно мигал.
        - Кто вы? - испуганно спросил Бакчаров.
        - Генерал Вольский Сергей Павлович! - торжественно представился человек со свечей. - Томский губернатор. Я имею честь принимать вас, Дмитрий Борисович, в доме своем на излечении, - добавил он скромнее и представил бородатого человека, смотревшего пробирку с жидкостью на огонек свечи: - Доктор Корвин Виктор Ксенофонтович.
        Занятый склянкой человек наградил Бакчарова коротким кивком и отошел к раскрытому на столе медицинскому саквояжу.
        - Постарайтесь уснуть, Дмитрий Борисович, - деловым тоном сказал врач, стоя спиной к больному, - вам всего полезнее ныне сон. Завтра, если вам станет легче, сможете принимать посетителей. А теперь до свидания. До завтра.
        Он захлопнул саквояжик, не глядя на больного, небрежно поклонился в его сторону и вышел. Следом за врачом стал отступать к двери губернатор:
        - Вы и вправду поспите, господин учитель, - мягким голосом сказал он, кивая и пятясь к двери. - Вам надо как следует вылежаться. Завтра никак Казанская. Батюшка вас навестит.
        - Как Казанская? - опешил Дмитрий Борисович. - Это что же получается - месяц прошел? Не может быть! Как могло пройти столько времени…
        - Всего вам доброго, - не слушая бормотание больного, прощался хозяин. - Желаю приятных сновидений.
        - А где Борода? - выпалил возбужденный учитель, поняв, что вотвот останется один в темноте.
        - Сбрили бороду, - только и ответил губернатор и скрылся за дверью вместе со свечой. В комнате воцарилась загадочная тишина, сотканная из вопросов и одиночества. В углу комнаты в кафельной печи тихо потрескивали дрова, и у самого пола мерцали щели по краям чугунной крышки.
        Бакчаров ощупал себя и обнаружил, что на нем ночная рубашка и колпак, под колпаком голова обрита наголо и уже щетинится новыми волосами.
        - Обрили, - тихо с удивлением промолвил учитель, поглаживая шершавый затылок. - Зачем?
        Дмитрий Борисович встал на неверные, словно чужие ноги и походил по ковру взад и вперед. Потом подошел к занавешенному окну и раздвинул шторы. Окна так запотели, что учитель тут же осознал, как сильно натоплена его комната. Он провел рукой по холодному мокрому стеклу, и тут же обнаружилось, что находится во втором или даже третьем этаже. За окном моросило, капало с крыш. Прямо против окна Бакчарова коптился матовый шар газового фонаря, подвешенный на массивном кованом кронштейне. Мокрые фонари уходящей вдаль улицы щурились, мигали, казались утомленными в борьбе с тьмой и дрожащими бусинами укатывались вдаль через мост. По деревянным тротуарам, как призраки, проходили съежившиеся под моросью пешеходы, по сырой немощеной дороге, хлюпая в грязи, уныло проезжала карета. Сутулый извозчик, судя по тому, как моталась при езде его понуренная голова в цилиндре, давно дремал. Багровым светом горели занавешенные окна полуподвального трактира, как в театре теней, маячил осанистый лакейский силуэт.
        - Томск, - проговорил Бакчаров и открыл одну за другой форточки. Тут же плечи его сцапал холод, а в лицо приятно повеяло сыростью.
        Из коридора донеслись шаги, и Дмитрий Борисович поспешил запрыгнуть под одеяло.
        Дверь скрипнула, и в комнату его проник ктото невысокий, с распущенными волосами в одной лишь ночной рубашке.
        «Девушка! - закружились мысли в голове Бакчарова, и он задержал дыхание. - Как же так, вошла и без стука? Как же так?»
        Девушка бесшумно скользила через всю комнату к печке. Присев на корточки, она отворила скрипучую чугунную дверцу, подкинула полено и тут же вновь затворила печь.
        «Служанка», - подумал Бакчаров и осмелел.
        - Постойте! - окликнул он девушку шепотом, когда та уже кралась к двери. Но незнакомка лишь на мгновение застыла и тут же выскочила из комнаты прочь. Бакчаров широким рывком скинул одеяло и бросился к двери, но за ней никого уже не увидел, только тьма и чуть слышная дробь удаляющихся шагов.
        Бакчаров, зачарованный визитом незнакомки, вернулся в кровать, чтобы попытаться уснуть.
        Из форточки донеслись звуки кабацкой музыки. Приятный старческий хриплый голос на американский манер горланил под гитару. Слов нельзя было разобрать. Песню то и дело прерывали взрывы дружного хохота. Бакчарову страсть как захотелось спуститься к ним. Ему стало обидно, как в детстве, - они там празднуют, а он тут болеет…
        Дмитрий Борисович встал, без труда нашел свой чемодан, спешно напялил штаны, шерстяной жилет, галоши на босу ногу и свой фирменный черный дождевик с глубоким капюшоном. Потом Дмитрий прихватил немного денег, покинул комнату, спустился вниз и отворил скрипучий засов черного хода под лестницей. Далее прокрался через сад, пыжась, перевалился через кованую ограду и побежал через дорогу, но, не добежав, поскользнулся и плюхнулся в грязь.
        Спустившись по сильно разрушенным кирпичным ступеням в тускло освещенный кабак, Дмитрий Борисович поспешил протиснуться вдоль стены в самый темный угол, чтобы спрятаться там, не снимая заляпанного грязью плаща.
        Не успел он устроиться, как подоспел старикполовой, злой от усталости, и подозрительно поинтересовался, чего угодно. Бакчаров попросил зажечь свечу на его столе, заказал горячий бульон, соленого сала, краюху свежего хлеба и карандаш с листом чистой бумаги. Последняя просьба особенно раздражила старика, но, получив чаевые, он поклонился и пообещал все выполнить сию же минуту. Учитель скинул капюшон, надел очки и, приоткрыв рот, стал осматриваться.
        В полутьме и людском гомоне уже играла другая музыка. Не такая бойкая, а напротив, спокойная. Тот же хриплый голос негромко повествовал под гитару о далеких благословенных землях, где бронзовотелые туземки только и делают, что ласкают друг друга на диком пляже в лиловой тени розовых скал. В ритм гитаре красноватые отблески сеял камин, многосвечные люстры над столами, оплывая воском, тонули в табачном дыму. На скамьях сидели пьяные томские бородачи, разговаривали о жизни, пили или тихо грустили над кружкой пива, клюя носом под музыку. Музыкант в черной широкополой шляпе и сапогах со шпорами сидел на стуле прямо посреди зала на свободном островке, спиной к учителю.
        Получив бульон и писчие принадлежности, Бакчаров стал бездумно чиркать у свечи в ожидании поэтического вдохновения. Наконец вдохновение пришло, он отвлекся от всего окружающего и принялся выводить кривые короткие строчки. Выражение лица учителя, когда он поднимал его, блестя очками, было и тупо, и вместе с тем удивленно.
        Мне мила борода дремучая
        Человека и зверя в одном лице.
        И повозка его скрипучая,
        Колыбелька душепаломнице.
        Не догнать ее никогда врагам,
        Ни волкам, ни коварному лешему,
        И поверженным пал медведь к ногам,
        К плачу братскому безутешному.
        Я бы все отдал, лишь бы ведать, где
        Бродит зверь мой, в тайге затерянный,
        За меня претерпевший беды те,
        Добрый странник, в путях уверенный.
        Бакчаров положил карандаш и задумался, зачарованный мелодиями кабацкого исполнителя. И вдруг он обнаружил, что остался в трактире почти что один. Несколько пьяниц уснули за столами, и тихо, вполголоса, пел сам себе неутомимый музыкант. То ли репетируя, то ли слагая новую песню, он часто прерывался и начинал куплет заново. Старикполовой с сердитым лицом стал опускать истекающие воском люстры и тушить по очереди свечи металлическим колпачком на длинном древке.
        Удивленный новой обстановкой, Бакчаров сгреб лист со стола и, комкая, запихал его в карман плаща. Расплатился и, принуждая неприятно ослабевшие ноги, перебрался через дорогу обратно в свою мрачную комнату.
        Под одеялом его поразило внезапное прозрение, что музыкантом, игравшим в кабаке, был сам Иван Александрович Человек. Учитель усомнился в своей догадке, усомнился в таком совпадении, но ему почемуто захотелось верить в то, что это был действительно Человек - великий прохиндей, путешественник и слагатель песен.
        «Хорошо, что я не видел его лица и пока могу воображать, что это был действительно он», - подумал Бакчаров и с этой сладкой мыслью уснул.
        Утром Дмитрий Борисович почувствовал себя много хуже вчерашнего. Все тело его ныло и ужасно не хотелось никого принимать. Однако в одиннадцать часов к нему в комнату влетела толстая старуха, наглухо закутанная в черный платок, - влетела и раздвинула шторы на окнах. Тут же в сонную комнату хлынул мутнобелый свет и пыль закружилась над ложем Бакчарова. Бесцеремонная старуха отошла в угол с иконами, расставила ноги на ширину плеч, закрестилась, начала отвешивать поясные поклоны и скороговоркой бубнить:
        - Хотя ясти, человече, Тело Владычне, страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть…
        Бакчаров простонал так, как стонут дети, которых поднимают на учебу, и закрыл лицо руками. Только он отвлекся мирскими мыслями от молитв, как бабка исчезла, а в комнату его вошел пузатый протоиерей в сопровождении губернатора.
        - Вот, батюшка, наш страстотерпец, - представил губернатор болящего, - учитель Дмитрий Борисович Бакчаров. - И тут же представил батюшку: - Отец Никита, настоятель Преображенского собора. Любезно согласился вас причастить по случаю великого праздника. Не буду вам мешать, - откланялся губернатор, по обыкновению пятясь к двери, и в следующее мгновение исчез, оставив Бакчарова наедине со священником.
        - Я не готов! - твердо послышалось от одра болящего.
        - Что значит не готов? - бодро удивился батюшка.
        - Я не уверен, что все еще верую в Бога, - пояснил Бакчаров, пряча глаза от священника.
        - И давно это с вами, если не секрет, голубчик? - поинтересовался протоиерей, зачемто раскрыл свой сундучок и принялся расставлять на столе его содержимое.
        - С тех пор, как Бог меня оставил, - буркнул хмурый Бакчаров и сложил руки на груди в знак независимости.
        - И чему вас в университетах только учат? - пожал плечами протоиерей. - Ну что же, я зря пришел, что ли? Тогда просто за вашу крещеную душу, ныне из тела исходящую, помолимся. Единственный раз в жизни всетаки умираете, - заметил батюшка, уже листая Требник.
        - Я не умираю! - испуганно возразил Бакчаров и прикрыл нижнюю часть лица одеялом, так будто поп собирался дать ему пощечину.
        - Как это не умираете? - распаковывая Дары, усмехнулся жизнерадостный батюшка. - Еще как умираете. Доктор ваш говорит, что осталось вам, в сущности, ничего. Так что приступим, голубчик, к исповеди, - перешел священник к делу: - Се чадо, Христос, невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ни же убойся, и да не скрыеши что от мене. Аще ли что скрыеши от мене сугуб грех имаши. Аз же точию свидетель есмь. - И накинул на голову учителя епитрахиль. - В чем согрешил, чадо, в чем каешься?
        Бакчарова так поразило известие о близости его кончины, что мысли у него в голове закружились, как листья от осеннего ветра.
        - Так ведь я не готов, батюшка, - пискнул он жалобно. - Как же я скажу вам сейчас все грехи, если я все время службы польской, то есть более пяти лет, не был на исповеди?
        - Кайся, коль грешен, - только и призвал священник, явно не желавший откладывать исповедь.
        - Грешен, батюшка! - выкрикнул Бакчаров и уткнулся, рыдая, в пузо священнику. - Страстями обуреваем всю жизнь свою был я от юности! Грехам моим несть числа, одному лишь Богу все они ведомы! Но превыше всего согрешил я умом своим, гордынею, приумножающей все страсти мои! Умом своим я от Господа отошел, но вот те крест, батюшка, душа моя непрестанно христианкой была и веру в Бога исповедовала!
        Бакчаров плакал навзрыд.
        - Умница! Вот это я понимаю, вот это покаяние, - радостно похвалил исповедника протопоп, похлопал кающегося по плечу, сжал руками покрытую епитрахилью голову вернувшегося в лоно Церкви грешника и возвел глаза к потолку. - Да простит ти чадо, Димитрие, вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. - Перекрестил он голову Бакчарова и снял с нее свой жреческий фартук…
        Только протоиерей исчез, как в комнату влетел губернатор Вольский с новыми объявлениями:
        - Извольте, господин учитель, принять завтрак, а заодно и вашего благотворителя купца первой гильдии Ефима Григорьевича Румянцева, взявшего на себя все расходы по вашему излечению.
        Бакчаров опять закрыл лицо руками и простонал:
        - Я безмерно благодарен Ефиму, как его там по батюшке, за его сострадание и участие, однако не могли бы вы заочно передать ему слова моей бесконечной благодарности и решимости молиться за его душу со дня моего преставления?
        - Какого преставления? - удивился губернатор. - Прямо неловко перед человеком, Дмитрий Борисович, он вас уже час ожидает. Как только услыхал, что вы поправляетесь, так все бросил и к нам примчался.
        - Как поправляюсь? - ожил умирающий.
        - Доктор Корвин сказал, что постельный режим желательно отменить как можно скорее, дабы тело ваше не подвергалось более зловредному расслаблению, - пояснил генерал Вольский. - Прогулки вам нужны, Дмитрий Борисович. Гимназисткито уже вон все за партами да за книжками, а вы все болеете. Пора уже и на поправку идти.
        Бакчаров уставился на него с изумлением и в то же время с клокочущей в груди радостью: «Неужто провел меня поп?»
        Вдруг губернатор, все это время державший руки за спиной, предъявил учителю феску:
        - Если вам неудобно принимать в ночном колпаке, то предлагаю вам свою турецкую шапочку, - залепетал губернатор. - Если, конечно, не побрезгуете.
        Бакчаров, думая о жизни и смерти, медленно стащил колпак, обнажая бритую, как у татарина, голову, и отвлеченно проговорил:
        - Не побрезгую.
        Губернатор бережно прикрыл красным головным убором срамоту ощетинившейся головы и вновь попятился, объявляя:
        - Итак, Дмитрий Борисович! Благотворитель ваш - Ефим Григорьевич Румянцев. Встречайте, пожалуйста.
        Вошел Ефим Григорьевич медлительно, молча, церемонно придвинул к одру болящего стул, обменялся с учителем крепким рукопожатием и уселся, широко расставив ноги в охотничьих сапогах. Сидя у одра, купец степенно, с любопытством стал осматриваться, ковыряя косматую бороду. При этом Ефим Григорьевич важно вздыхал и хмурился, а разные и потому страшные глаза его по раздельности переходили от вещи к вещи, блуждая взглядом по комнате. Купец засмотрелся на старинный самовар, потом на блеклый старый ковер, - тяжелый правый глаз его выпал, запрыгал по половицам и укатился под дубовый комод. Невозмутимый купец не полез за глазом, кашлянул в кулак, достал изпод шубы пиратскую повязку и прикрыл ею зияющую черным провалом глазницу.
        - Как ваше здоровьице, господин учитель? - обратился он свойским русским басом к Бакчарову. - Выздоравливаете, я гляжу. Совсем плохи были ваши дела. Чуть, батенька, вы в дорогето и не померли. Лекарь наш Виктор Ксенофонтович сказывал, что вши у вас были с хорошего таракана размером и никак не выводились, твари окаянные. Пока они вас не обрили и марганцовкой не обработали.
        - Спаси Господи, - невпопад промямлил учитель, прикидываясь умирающим.
        Купец смотрел на Бакчарова оставшимся страшным и немигающим глазом, но взгляд его источал мужицкую любовь и преданность. Бакчаров подумал, что Ефим Румянцев из числа тех простых русских добряков, которые во всем - вплоть до воровства и убийства - готовы помочь попавшему в беду человеку. Одноглазый, рыжебородый, он приятно напоминал Бакчарову его дорогого и, верно, гдето сгинувшего Бороду.
        - Вы из Россииматушки? - спрашивал купец, чтобы хоть както поддержать разговор.
        - Из Польши.
        - Ух как! Ни разу не бывал. У нас тут кто Москву или Петербург посетил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил.
        - И не врут, - отозвался учитель. - В Европе кто на такие расстояния ездил - и вовсе путешественником зовется…
        - Ну что ж, рад, так сказать, личному знакомству с вами, жду вашего появления в нашем обществе, - вставая со стула, вздыхал бравый русский купец первой гильдии. - Пора и честь знать. Дайте еще раз пожать вашу богатырскую руку. До свидания.
        Бакчаров высунул ему вялую бледную конечность, поблагодарил за визит и немощно откинулся, закатив глаза. Все так же медлительно двигаясь, Рыжая Борода оставил на ночном столике пухлый конверт с деньгами, церемонно похлопал его и вышел.
        Следующим гостем учителя был директор женской гимназии Артемий Федорович Заушайский, профессор Московского университета.
        - Дмитрий Борисович, рад с вами, наконец, познакомиться, - тряся руку учителя, резким старческим голоском закричал лысый профессор, деловой, остробородый, в серебряном пенсне, тяжелой шубе и с боярской шапкой в руках. - Нашему городу нужны светлые умы из столицы! Нужны, господин учитель!
        - Я не из столицы, - устало проговорил Бакчаров.
        Радостный старичок суетливо выхватил слуховой рожок, узким концом воткнул его себе в ухо, а раструбом направил в учителя.
        - Что вы сказали? - почти весело воскликнул старичок.
        - Не из столицы я, господин профессор! Я из Люблина!
        - Неужто влюблены? - изумился старичок. - И в кого же, если не секрет?
        Бакчаров закатил глаза и простонал:
        - Скорее бы ночь.
        - В дочь! В чью? Губернатора! - еще больше испугался профессор. - Только не в Аннушку. Мой старший сын полюбил ее раньше! А младшенькую я и сам, признаться, люблю, - развел руками глуховатый старик.
        - Не знаю я никаких дочерей, - попытался схватиться за волосы Бакчаров, но вместо этого сшиб феску и головной убор улетел за ночной столик с рваным учительским глобусом.
        - Позвольте, я достану, - упал на четвереньки профессор и, пыхтя, принялся выковыривать фреску рожком.
        Заушайский напоминал Бакчарову звездочетаволшебника из полузабытой европейской сказки. Ему только не хватало остроконечного колпака и магического жезла. Впрочем, медный слуховой приборчик в его руках вполне походил на какойто магический инструмент.
        Установив феску на голове больного, Заушайский откланялся.
        - Буду с нетерпением ждать вашего выздоровления, - заявил он бодрым искренним голосом. - А по поводу Машеньки и Аннушки, позвольте вас успокоить. В нашей гимназии пруд пруди подобных красавиц. Сами увидите. Как говорится, в полном составе и в чистом виде.
        После профессора к учителю явилась длинная фигура какогото бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.
        - Я должен вам немедленно признаться! - припав на колене возле одра и схватив Бакчарова через одеяло за ногу, вопил Чикольский. - Я чту не только христианского Бога!
        Потный поэт сам устрашился сказанных им слов и выпучил на учителя изможденные голодом и бессонницей глаза. Рано редеющие волосы колечками облепляли бледный взмокший от волнения лоб.
        Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:
        - Богине любви! - и начал декламировать с неистовыми подвываниями:
        Дочь Греции, Италии краса!
        Твой строен стан, твои черны глаза,
        Грудь сочноспелая и идеальный зад,
        Пупок всего милее во сто крат,
        Крутые бедра и живот упругий,
        Вокруг танцуют нимфы и подруги.
        Нас, милая, навряд ли ты услышишь.
        Ты даже воздухом другим, наверно, дышишь.
        Но знай, богиня, и имей в виду:
        Как и во всем шарообразном мире,
        В далекой, грязной, ледяной Сибири
        Тебя мы чтим, прокляв свою судьбу!
        - Где жизнь, там и поэзия, - не без иронии заметил Бакчаров.
        На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и чтото там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил:
        - Как говорили в таких случаях римляне: Ubi tu, Magister, ibi ego!
        - Простите, что делать? - не уловил смысла Бакчаров.
        - Ничего. Я говорю: где вы, учитель, там и я, - пояснил поэт. - Дмитрий Борисович, я всегда рядом!
        - Чудесно, - обронил болящий, а безумный юноша спешно покинул комнату.
        Последними в этот день к Бакчарову пришли две прелестные дочери губернатора. Младшая, Мария Сергеевна, - нежный белокурый ангел с чуть дрожащими губами на бархатном личике - все прятала от учителя скромный взор. Старшая, Анна Сергеевна, была так же прекрасна, однако ничем, кроме отчества, на свою сестру не походила. Она была черноволосая, хитроглазая, как лиса, и по всем признакам натура страстная. Дочери томского правителя пользовались славой самых красивых барышень в городе, лучше всех танцевали новые танцы, тайно подрабатывали, составляя на заказ амурные записки, и при этом отличались великосветской воспитанностью. Уходя, девушки сделали реверанс и одна за другой выплыли за дверь.
        Все тот же доктор Корвин, очень довольный состоянием пациента, постучал по учителю молоточком, сделал укол, и Дмитрий Борисович вновь почувствовал себя так же хорошо, как ночью.
        - Эти уколы спасли вам жизнь, но считаю своим долгом предупредить, что препарат новый, - заметил доктор, - возможны побочные реакции: галлюцинации, внезапные головные боли, перепады настроения, повышенная возбудимость. Но как говорится: medicus curat, natura sanat. - Врач лечит, природа излечивает.
        «Шарлатан, - подумалось Бакчарову. - Ох уж эта мне латынь».
        Корвин ушел, и вскоре учителю показалось, что болезнь отступила. Вечер стал таинственным и спокойным, а день визитов вспоминался как пройденный адский круг.

2
        Бакчаров ума не мог приложить, какого черта губернатору пришло в голову дать званый обед в честь его выздоровления. Неблагодарным выглядеть он постеснялся и дал свое согласие на бал. Так как скрыться от этого события не представлялось возможным, бежать было некуда, он принял решение как можно дальше спрятаться хотя бы от масштабных приготовлений пришедшего в движение губернаторского особняка.
        Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена
самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.
        Эта угловая комната, несмотря на свои четыре окна, была темновата. Ее загромождали гардероб, комод, книги, сундуки, шкатулки, ковры и гравюры. Кроме того, на стенах были две батальные картины, на одной из которых - неприятнопухлый Наполеон в белых лосинах, и еще портреты государей от Павла I до Александра III. Двойные оконные рамы были уже заклеены на зиму. В два окна, между которыми стояла кровать, короткая улица Набережная была видна вся как на ладони. Она оканчивалась деревянным мостом и за ним превращалась в уходящую вдаль прямую Магистратскую улицу, застроенную разнокалиберными каменными домами, пестревшую ржавыми крышами и блеклыми рекламными вывесками.
        Бакчаров подолгу стоял возле одного из этих окон, того, из которого лучше была видна улица, и смотрел, как карабкаются по Думскому мосту унылые лошадки, хлюпают калошами по грязи пешеходы, и думал, какая же здесь всетаки тишь да гладь. Вот где надо писать задуманную им книгу о древлеапостольской церкви.
        Однажды стоял он так у окна и вспомнил Ивана Александровича Человека и как его били изза визитки артиста в московских номерах. Ему страсть как захотелось снова посетить тот злачный кабак под вывеской «К вашiмъ услугамъ трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Может быть, там действительно поет Человек…
        …Хотя кроткий правитель Томска и был вдовцом, он всегда оставался весьма гостеприимным хозяином, любящим салонную суету в своих просторных залах. Он был широко образованным аристократом, при этом большим хлебосолом, знатоком и любителем всего столичного. В подражательство питерским вельможам он собирал у себя местный свет и устраивал вечера театра и камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты.
        - Я слышала, девочки, что столь красивого и воспитанного мужчины в Томске еще не видывали, - кокетливо щебетала пофранцузски светская толстуха, развалившись в углу дивана губернаторской гостиной. - Вы не поверите, но я кое от кого слышала, что мосье учитель желанный гость в весьма почтенных княжеских домах, каждую неделю он стреляется на дуэлях и ведет тайные переписки с габсбургскими принцессами и что както раз изза него в Европе чуть не случилась война…
        Слушавшие толстуху губернаторские дочери трепетали от волнения увидеть своего героя во всем блеске, хоть и ухаживали за ним уже много дней.
        И вот когда гости уже собрались вокруг накрытых столов и в мезонин доносились звуки скрипок, в дверь Бакчарова настойчиво постучали. Учитель давно уже закончил приготовления своей внешности - помылся, побрился, надушился… На нем были самые щегольские из его вещиц, в том числе бакчаровская гордость - итальянский расшитый серебром жилет. Правда, одет он был под обычный его серый поношенный сюртук. На ногах были бальные туфли и особые брюки - очень узкие и облегающие. Шею его под самое горло обхватил батистовый платок, а на голове лежал анонимно подброшенный в его чемодан белокурый парик.
        - Дмитрий Борисович, вас просят к столу! - послышался учтивый носовой голос слуги.
        Из зала через растворенные в двух концах боковые двери виднелся длинный накрытый в столовой стол. Коллекционное вино покоилось в серебряных ведерках со льдом. От каждого ведерка повторяющимися узорами были расставлены заманчивые столичные и не менее заманчивые сибирские блюда - стерлядь с маслом и уксусом, соусы в маленьких графинчиках на серебряных подставках, тут же дымились пельменницы, живописная дичь казалась ненастоящей, настолько она была хороша, дразнили глаз закуски из икры и паштетов. И каждый прибор венчала сложенная остроконечным колпаком салфетка.
        Местные красавицы робели при виде Бакчарова, который с удивительной плавностью действовал ножом и вилкой. Бакчаров и сам не догадывался, что способен вызвать такое страстное любопытство у светских красавиц. Онто не догадывался, что причиной стократно усилившегося его обаяния были женские сплетни, разраставшиеся подобно снежному кому в течение каждого дня с момента его появления в городе.
        - Дорогие гости, сегодня я намерен сообщить вам приятнейшую новость, - поднялся генерал Вольский. Он был одет в парадный мундир. Говорил обычным своим громким, несколько комичным басом, задыхался и давился, чувствуя собственную значимость. - Но для начала позвольте напомнить вам о том, что все вы уже наверняка слышали. Итак, пятого дня был доставлен к нам на томскую землю из далекой благословенной Польши тяжко захворавший в пути ученый муж. И вот, без преувеличения будет сказано, чудесным образом, в праздничный день избавления поляков от Казанской иконы Божией Матери муж сей был восставлен от одра болезни своей и… и…
        Голос губернатора потонул в аплодисментах.
        - …И вот, простите, - дождавшись тишины и кашлянув в кулак, продолжил губернатор, - мы сегодня и собрались с вами, чтобы сим скромным образом отпраздновать его чудесное и, по заверениям уважаемого доктора Корвина, полное выздоровление.
        Вновь его прервали рукоплескания гостей.
        - Так позвольте же, наконец, представить вам моего уважаемого гостя, которого я имею честь принимать в своем доме. Итак, член Географического общества Дмитрий Борисович Бакчаров. Прошу любить и жаловать.
        И снова овации.
        - А теперь, чтобы получше познакомиться и как следует обо всем расспросить нашего гостя, прошу всех к столу.
        Некоторые гости по привычке начали хлопать, но тут же не поддержанные остальными, конфузливо затихли.
        За столом Бакчарова попросили рассказать о далекой Польше, но он от волнения не смог связать и двух слов. Сказал только, что очень устал от нее и, заикаясь, выразил уверенность, что сибирская земля будет ему гораздо милее. Потом его спас, перехватив инициативу, отец Никита. Речь зашла об одном местном чудаке, требовавшем построить вокруг города стену.
        - Северные народы грядут, говорит, - рассказывал отец Никита. - Скоро Сибирь отойдет от России. Язычники, для которых православный народ пришелец, вроде как испанцы для индейцев Америки. Жилижили, мол, они тут, а потом пришли казаки с огнестрелами и на север их вытеснили. Думаете, они только хлеб покупать каждый год на оленях невесть откуда приезжают? Не тутто было! Разведку они ведут и своим ханам в тайге докладывают. И те уже военный план, говорят, составили. Их же там темны и темны уже наплодилось. А они все множатся. Поди проверь, сколь их там уже! Сначала Сибирь вернут, а потом и на Русь, как монголы, двинутся…
        - А я слышал от Василия Александровича, - заявил доктор Корвин, - когда он лечился у меня от гоноре… Простите, от гайморита, что на Сибирь имеют виды Соединенные Американские Штаты.
        - Господи, помилуй нас, грешных! - перекрестился отец Никита.
        - А как же это государь император отдаст Сибирь американцам? - вмешался губернатор.
        - Как новая война с турками будет, деньги понадобятся, - объяснил доктор. - Тут они и предложат ему свои миллионы.
        - Да, нехорошо получится, если такое дело заварится, - согласился Вольский. - Кто же тогда будет губернатором сибирского штата?
        - В Америке не так уж и скверно, - вставил купец Румянцев. - Мой зять в Америке бывал. Говорит, живут не хуже французов и англичан. Просторыы - почти как наши. А вот климат жарковат. Торговля там идет шумная. Я и сам подумываю съездить туда. Может, связи какие появятся…
        «Ну и тоска же здесь», - думал весь вечер Бакчаров. Он не любил светских вечеров в европейской части империи. А тут была какаято помпезная пародия на столичные обычаи.
        - А у нас и в Томске скоро будет не хуже американского, - уверенно заявил городской голова Евграф Евдокимович Косов. - Я назад тому пять лет бывал в Голландии. Ничего особенного. Как вы считаете, Дмитрий Борисович, какое у нашего города будущее?
        Бакчаров смутился, но тут же взял себя в руки.
        - В Петербурге говорят, ваш университет готовит отличных ученых. Настоящих знатоков своей науки. А там где есть такие мужи, там будущее…
        - Университетто у нас только строится, - немного удивленно сообщил губернатор, - к восемьдесят восьмому году, бог даст, откроем.
        - А сейчас же какой год, повашему? - смущенно нахмурился Бакчаров.
        Все на мгновение замерли, но тут же разразились дружным смехом.
        - Да, в Сибири время течет не так, как в Европе, - хихикал доктор, а купец Румянцев поднял рюмку и басом скомандовал:
        - За гостя из будущего!
        - Из будущего! За гостя! - загалдели вокруг стола, выпили, и тема переменилась.
        «Что за идиотские шуточки, - думал Бакчаров, считая себя в розыгрыше. - С этими томичами ухо востро держать надо. А то еще какую небылицу сговорятся доказывать».
        - Дмитрий Борисович, а как вы относитесь к теории электромагнитных волн Герца? - через весь стол обратился к Бакчарову профессор Заушайский.
        - Я читал трактат Генриха Рудольфа Герца, - спокойно отозвался Бакчаров. - Мне показалось, что его теория касательно передачи сигналов по эфирным волнам лженаучна.
        - Что вы сказали? - выкрикнул глуховатый старик и воткнул в свое ухо рожок.
        - Дмитрий Борисович сказал, что относится лженаучно, - крикнула в рожок профессора его соседка.
        - Не хорошо это для учителя относиться к чемулибо лженаучно! - возмутился Заушайский. - Мне же думается, что созданный немецким физиком электромагнитный вибратор очень скоро поможет людям не только общаться на громадном расстоянии, но и перемещаться во времени и пространстве, если, конечно, приделать к нему арифмометр Отто Ганна…
        Затосковавшая светская толстуха перекинулась взглядом с женой доктора и, вскинув бровь, проговорила:
        - Господа, я, без сомнения, в восторге от всех этих механизмов, а ваши Герц и Ганн так те и вовсе, судя по всему, волшебники, но я все же предлагаю перейти уже к танцам!
        Бакчаров считал своим долгом быть в этот день приветливым и держать себя с тактом и достоинством. Даже во время танцев, меняя партнерш одну за другой, из неведомой ему тайной очереди, учитель не посрамил хозяина своим бальным мастерством и продемонстрировал все стороны высокого искусства современного танца.
        Младшенькая, Мария Сергеевна, привлекла внимание Бакчарова еще тогда, когда он возлежал на одре болезни своей. Личико ее было бледненькое, правильное, а выражение искреннее, как у ребенка, но немного пугливое и болезненное, хотя и часто внезапно веселое. В эти мгновения милое, мечтательное сияние всех ее черт и переливающаяся ямочками игра, как по волшебству, растворяли все то, что только что казалось признаками слабого болезненного созданья. Но, похоже, веселой она бывала чаще из вежливости, нежели по настроению.
        Старшенькая была красивее, но изза буйного темперамента и почти цыганской страстности широко расставленных аквамариновых глаз меньше привлекала Бакчарова. Этакий запасной вариант. У нее был гладкий, чуть глянцевый округлый лоб. Она имела жеманную привычку во время беседы, переминая нежными плечиками, окидывать всего собеседника кокетливым взором, прилежно избегая его собственных глаз. И уже это ужимистое избежание взора само по себе являлось той подпольной игрой с едва знакомыми мужчинами, которая называется словом «флирт». Так же и ее совершенно очаровательная улыбка, сладкая, как нектар, никогда не бывала прямо обращена к собеседнику, а держалась, так сказать, собственной далекой цветущей пустоты или блуждала с близорукой вкрадчивостью по случайным предметам.
        Во время танцев дочери губернатора не уступали друг другу в изяществе и ловкости, но если в младшей было больше плавности и покорности, то в старшей больше страсти и независимой точности.
        Вечер и не думал подходить к концу, когда у Бакчарова кругом уже пошла голова от перетягивания его из одного кружка по интересам в другой, несмешных шуток, всем известных историй и вообще всей этой бессмысленной салонной болтовни. Кончилось все тем, что начальник томского гарнизона генерал Турчилов подошел к нему с бокалом в руке и, намекая на чтото, тронул мизинцем свою бровь. Дмитрий Борисович признался, что не понимает. Тогда коренастый человек в мундире оттащил его в сторону и тихо сообщил:
        - Конечно, после Европ, господин учитель, вам здешние барыни не могут понравиться, - проговорил он с пьяным сарказмом, неопределенно указывая рукой в зал, - но если хорошенько поискать, то и здесь можно найти девочку… Короче говоря, а не поехать ли нам туда?
        Бакчаров с ужасом понял, куда его приглашают, тут же отказался, сбивчиво извиняясь, добавил:
        - Другим разом, господин генерал, - и отошел.
        Вскоре после этого изможденный учитель честно признался в том, что еще чувствует после болезни слабость, и, произнеся чувствительную прощальную речь, удалился.
        Очень довольный вечером и гордый своим гостем, губернатор проводил Бакчарова наверх. Вскоре и его дочери одна за другой также сослались на плохое самочувствие и отправились каждая в свою комнату заливаться горючими слезами.
        Ночью Бакчаров вновь прокрался в «Левиафанъ» и убедился, что играет и поет в нем действительно Человек. Пончо болталось на Человеке как на вешалке, невиданное ранее сибиряками сомбреро так съехало на затылок, что больше напоминало нимб. Иван Александрович пел песню про то, как в Бразилии он выиграл в карты двух девочек в качестве месячных жен, одна из которых оказалась мальчиком и братом другой. Тогда Иван Александрович, недолго думая, сделал мальчика своим месячным пасынком. Пасынок оказался на редкость тупым и даже после всех истязаний, доставляемых ему Человеком, так и не выучил русского алфавита. Только под конец он проявил недюжинные таланты в освоении славянского языка - во время побега со своей сестрой от Ивана Александровича он всадил три пули в своего месячного папу из его же пистолета, выкрикивая самые грязные русские ругательства.
        Ах, бразильянка, бразильянка,
        Где твой бронзовый браток?
        Ах, бразильянка, бразильянка,
        Где мой ласковый сынок?
        Я ему в сыром подвале,
        Если б вы не убежали,
        Преподал бы траливали…
        Русской грамоты урок!
        Горланил, срывая связки, Человек под дружный хохот сибирских бородачей.
        На этот раз Бакчаров расположился поближе к исполнителю так, чтобы видеть его лицо. Учитель сразу подметил манеру исполнения Человека. Было в ней нечто отрешенное от окружающего, жесткое и в то же время чуткое. Смуглое лицо Человека было изрезано морщинами, вокруг сухого рта серебрилась щетина, а строгие до индейской свирепости глаза были красны от табачного дыма, как раны. Но Человек, не обращая на это внимания, угрюмо смотрел перед собой, хрипло, постариковски, горланил песню, жестко и в то же время виртуозно цапая костлявыми длинными пальцами гитарные струны. Вот он проревел, захлебываясь от ярости, припев и снова запел куплет, тихо, словно романс.
        Бакчаров и в этот раз не решился заговорить с Человеком, только пытался поймать его взгляд и кивнуть в знак приветствия. Авось узнает. Но во время игры Человеку было явно не до случайных знакомых. Отложив встречу на другой раз, Бакчаров покинул «Левиафанъ» и вернулся в свою угрюмую комнату. На ночном столике он обнаружил записку ошеломляющего содержания:
        «Бакчаров, теперь я знаю, что Вы подлец! Я знаю про то, что Вы сделали в столице. Я знаю про Вас решительно все! Гнусность Ваших лживых слов за столом у губернатора не могла не поразить меня. Убирайтесь из города прочь, не оскорбляйте его честных граждан своей подложной сущностью и омерзительным духом».
        - Что такое? - вырвалось у Бакчарова, и он перечитал письмо.
        Более не раздумывая, Бакчаров бросился вон из комнаты в надежде поймать автора по горячим следам. Но дом уже спал. Бакчаров не решился будить господ, сбежал в подвал и переполошил прислугу. Ему повезло, и он быстро нашел среди слуг письмоносца своего обидчика.
        - Увы, сударь, - сконфузился старый слуга, - с меня была взята клятва о неразглашении. Единственное, что мне дозволено, это передать ваш письменный ответ.
        - Что за игры! - возмутился Бакчаров. - Я требую, чтобы человек, вручивший тебе эту пасквиль, был мне немедленно назван.
        Слуга лишь развел руками.
        - Ладно, - сказал Бакчаров. - Тогда давай мне перо и лист бумаги.
        Слуга не замедлил выполнить требование, и учитель принялся сочинять ответ. Послание получилось пространным, нарочито учтивым. Заканчивалось оно так: «В конечном счете, даже если предположить, что я какимто невообразимым образом оказался для Вас злейшим врагом, то неблагородно, трусливо и недостойно с Вашей стороны оскорблять меня, скрываясь. Таким образом Вы сами становитесь в положение, при котором обычно справедливо употребляют такие выражения, как - гнусный, подлый, омерзительный человек. С уважением, Дмитрий Бакчаров», - гордо расписался он и гневно вручил свой ответ слуге.
        На следующее утро Бакчаров обнаружил на своем ночном столике конверт. В нем была более краткая, но не менее возмутительная записка, гласившая: «Учитель, научися сам!» Дмитрий Борисович с несвойственным ему остервенением разорвал записку и принялся нервно бродить по комнате, разнообразно сжимая свои губы и пытаясь сообразить, кто же этот подлец.
        Пока что он знал о нем только одно - мерзавец присутствовал на вечере в честь его выздоровления. Но там было полсотни господ из благороднейших томских фамилий. Кому из них Бакчаров успел так досадить, он ума приложить не мог.
        В конце концов, он бессильно уселся на кровать, склонив и обхватив руками голову. Потом вскочил и начал строчить ответ.
        «Кто бы Вы ни были, но у меня нет сомнений в том, что Вы редкий мерзавец и негодяй. Все написанное Вами в мой адрес - гнусная ложь! Если Вы не извинитесь сегодня же до полуночи (хотя бы таким же анонимным образом), я вызываю вас на дуэль! Должен предупредить Вас о том, что в фехтовании и стрельбе едва ли хоть один житель этого города сможет со мной сравниться. Завтра в пять утра я буду ожидать вашего представителя в саду у черного хода губернаторского дома. Выбор места и оружия за Вами. В случае отказа или неявки все ваши оскорбления будут считаться словами лжеца и труса, недостойного внимания благородного человека. Бакчаров».
        В этот день Дмитрий Борисович встретил слугу, поднявшего ему завтрак, не как обычно в постели, а при полном параде, одетым в свои лучшие вещи.
        - Стефан! - строго окликнул он слугу, когда тот уже собирался смыться.
        - Слушаю, ваше благородие, - пискнул старик так, словно ему наступили на хвост.
        - Скажи мне, Стефан, то, что ты оказался замешан в этой истории с перепиской, связано какнибудь с твоими личными симпатиями?
        - В смысле, ваше благородие? - испугался слуга.
        - На чьей ты стороне? - грозно спросил учитель, прогуливаясь по комнате и хмуро глядя себе под ноги.
        - Всегда на вашей стороне, сударь! - тут же выпалил старикан. - Я хозяином приставлен к вам, чтобы во всем вам оказывать услужение, покуда вы излечиваетесь в его доме.
        Бакчаров остановился и выдержал паузу.
        - В таком случае ты будешь моим секундантом, - деловым тоном объявил он и вытащил из рукава конверт со свежим приглашением на дуэль.
        - Ах, господи, горето какое! - выпалил старый слуга, схватившись за голову.

3
        Ближе к четырем часам утра Бакчаров был уже готов к дуэли наружно. Внутренне же он весь терзался. То и дело вскакивал и принимался бродить по комнате, иногда садился за туалетный столик, за неимением письменного стола, и перечитывал тетрадь со своими стихами, решительно уничтожал некоторые страницы и даже пытался сочинить себе эпитафию. Но ничего не выходило.
        Бакчарова морозило от волнения, и он послал в назначенный час дежурить в сад слугусекунданта, приказав тому в случае появления представителей другой стороны кинуть в его окно камешком.
        Без четверти пять в комнату его постучали. Это старик, испугавшись разбить окно, предпочел подняться. Дальше все развивалось очень стремительно. Единственное, что запомнил об этом страшном часе Бакчаров, - это причитание старика, карету, везущую их в неизвестность и молчаливого представителя своего обидчика, скрывавшего свое лицо отвратительной ехидной носатой маской, словно только что с венецианского карнавала.
        Еще в доме губернатора Бакчаров почувствовал недомогание, теперь лоб его покрывался бисером мелких капелек пота, крутило живот, и плечи охватывал холод. В карете Бакчарова бросало из стороны в сторону, он ежился, туго запахнув шинель, жался в угол сиденья и клевал носом, стараясь хоть чуточку подремать. Их дилижанс гремел, переваливался, скрипел колесами и переборками, казалось, вотвот развалится или рухнет в овраг.
        В предрассветном сумраке молоком разливался тонкий туман, застилал поля, утягивался в отдаленную тень леса. Изредка Бакчаров поглядывал на выныривающие и пробегавшие мимо загоны, серые халупы, жидкие голые березы с обвисшей бахромой веточек, и все эти зачарованные, затерянные сибирские картины давили учителю в грудь отчаянным ощущением одиночества.
        Именно сейчас, в близости смерти, он чувствовал, как чудовищна и в то же время прекрасна сибирская глушь. Душераздирающе чудесен этот застывший в безвремении мир. Ему свойственна угрюмая, никем не воспетая, расточительная невинность, которой уже нет в выкрашенных, подогнанных, изнасилованных европейских мирках.
        Слуга вез на коленях зажженный фонарь, всю дорогу крестился и шепотом причитал. Бакчаров всем своим существом чувствовал на себе пристальный взгляд изпод ехидной маски вражеского секунданта, этот взгляд заставлял его жаться в углу и притворяться спящим.
        Связных мыслей у Бакчарова не было, только суета, тревога и недоумение: кто эти люди? зачем они хотят погубить его? и почему в этот лютый час он так отчаянно одинок? Мысли мучили его, тряска терзала в углу сиденья, пот обливал виски до тех пор, пока не произошло самое страшное - подступила голодная тошнота, и он стал терять сознание. Он всерьез испугался, что в любую минуту может упасть без чувств. Бакчаров стрелялся впервые в жизни, но он часто представлял себя в качестве дуэлянта. Он был уверен, что будет мужественен в смертный час своего испытания, как все истинные поэты, как все мечтатели. Нет, обмороков на поединке быть не должно!
        «Во всем виновата болезнь, - оправдывался перед собой Бакчаров. - Я еще не окреп. Но все равно лучше потерять сознание сейчас, чем во время дуэли. Боже, дай мне сил! Не дай мне посрамиться перед врагами».
        Но было поздно. Дилижанс последний раз бухнулся в ухаб, выбрался из него, переваливаясь с боку на бок, скрипнул и остановился.
        - Что, уже? - испуганно вырвалось у слуги. - Господи, помилуй нас, грешных!
        Дмитрий Борисович буквально вывалился наружу, однако устоял на заплетающихся ногах. Слуга подхватил его.
        - Что с вами, вам плохо? - змеиным шепотом спросил вражеский секундант.
        - Нет, все в порядке, - отстранил Бакчаров поданный локоть, - просто укачало в дороге. Не выношу дилижансов. Предпочитаю ездить верхом.
        - Тогда за мной, - чуть слышно прогнусавил человек в маске и, поманив коротким взмахом руки, повел их через кедровый лес.
        Ледяной ветер порывами обжигал лицо, и чувствовалась близость реки. Секундант провел их по горбатому мосту через сухой, заросший бурьяном мглистый овраг, через камыши мимо озера, по серой линзе которого пробегала зыбь, и, минуя его, вывел на поляну с осокой по пояс и мертвым раскидистым деревом.
        Под деревом в рассветной мгле стоял навьюченный конь и две недвижимые темные фигуры в плащах и масках. Только Бакчаров понял, что это и есть место дуэли, как ноги его подкосились и он рухнул в высокую сухую траву. Тут же его подхватили и поставили на ноги секунданты.
        - Запнулся! Запнулся! - бодрым голосом, задыхаясь, стал оправдываться Бакчаров.
        - Присядьте, вам полегчает, - сухо предложил представитель врага.
        - Ничего, мы и так постоим, - возмущенно, на высоких тонах возразил Стефан, держа учителя под руку.
        Бакчаров согласно кивнул и позволил слуге подвести его к страшному дереву.
        - Здрасьте, - вырвалось у Дмитрия Борисовича, когда он оказался вплотную перед людьми в плащах. - Я, пожалуй, все же присяду, - невинно промямлил он и уселся, так что фигуры исчезли, и он оказался наедине с тугими покачивающимися от морозного ветерка стеблями осоки.
        - Пьян? - тихо спросили гдето рядом.
        - Что вы, боже упаси, - взволнованно ответил слуга, - никак нет!
        Люди еще о чемто переговаривались, развьючивая лошадь, и готовили оружие. Бакчаров из травы понял, судя по щелчкам сборки и долгому скольжению шомпола, что стреляться они будут на ружьях.
        - Все готово, сударь, - сказали над Бакчаровым, и ктото сверху подал ему платок. - Вдохните носом.
        Дмитрий Борисович послушно взял платок и попытался втянуть через него струйку воздуха, но вместо этого платок больно ударил его в переносицу, боль разошлась по глазам и укатилась в затылок. Из глаз учителя хлынули слезы. Он отшвырнул платок, тут же его подняли из травы под руки, и перед ним вырос человек в белых перчатках. В каждой руке он держал по ружью и молча предлагал сделать учителю выбор.
        Бакчаров застыл в нерешительности. Уже светало, но он ничего не видел от слез. Учитель снял очки, протер глаза, вернул очки на место и окинул взглядом слугу и три фигуры в масках, повернулся кругом, желая уточнить, нет ли кого еще.
        - А с кем я буду стреляться? - спросил учитель наивным голосом.
        - Господа, еще не поздно решить все разногласия взаимным прощением и примирением, - объявил человек с ружьями.
        - К черту, - решительно бросила одна из фигур и указала Бакчарову на ружья, приглашая сделать, наконец, выбор.
        Бакчаров широко перекрестился и взял тяжелое ружье из правой руки.
        - Заряжено? - спросил он испуганно.
        В ответ ктото прыснул смехом и тихо добавил:
        - Шут гороховый.
        Бакчарова внезапно приободрили эти слова, он встрепенулся и бросил:
        - Полно медлить. Будем стреляться.
        Человек, державший ружья, взял дуэлянтов под руки, отвел от дерева и поставил спиной к спине.
        - Итак, господа, - сказал он деловым тоном. - Как только я начну отсчет, вы будете расходиться. На двадцати вы обернетесь и произведете свой выстрел. Вам все понятно? Тогда начнем.
        Человек вернулся к дереву и протяжным командным голосом начал неспешный отсчет: - Одиин! Дваа! Трии! Четырее! Пяать!
        - Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! - молился Бакчаров, мерно ступая в такт отсчету. - Не придет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко служителем Твоим заповесть о Тебе, сохранити тя во всех путех твоих… Как там: на аспида наступишь… Забыл! Забыл! Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! Не убоишися от страха нощьнаго, от стрелы летящей во дни, от вещи во тьме преходящия…
        - Двадцать! - выкрикнул секундант, в голове Бакчарова мелькнуло слово «пропал!», он резко обернулся, наводя ружье, поводил из стороны в сторону ствол, ища цель, но, кроме дерева, лошади и секундантов, никого не увидел.
        Тут же с неожиданной стороны сверкнула искристая вспышка, по Бакчарову словно шибанули плеткой, от него отскочило облачко, учитель на прямых ногах рухнул навзничь в траву.
        - Стоим на местах! Господа, стоим на местах! - донесся издалека увещевательный голос секунданта. - Остаемся на местах! - приближался к Бакчарову голос. - До выяснения стоим на местах!
        Учитель смотрел широко открытыми глазами в серую бездонную муть неба, пока ее не заслонили две громадные тени. Тут же его стали жадно ощупывать в четыре руки.
        - Господи! Господи! - причитал жалкий секундант Бакчарова.
        - Вы ранены? Куда вам попало? - спросил другой строгий голос.
        - Не знаю, - сказал Бакчаров.
        - Вы чувствуете гденибудь боль?
        - Нет, - честно ответил учитель.
        Секундант чтото нащупал на лацкане учительской шинели, расстегнул учителя, залез под одежду и поводил рукой по нагой груди.
        - Кажется, задета только шинель, - объявил строгий секундант. - Вы можете встать?
        Бакчаров послушно поднялся, поправил очки и вновь принял ружье от секунданта.
        - Ваш выстрел, господин учитель, - сказал решительный секундант и пошел в сторону.
        Теперь Дмитрий ясно видел свою цель. Черная понурая фигура торчала из высокой травы совсем рядом. Бакчаров думал, что они разошлись на значительно большее расстояние.
        Не раздумывая, он нажал на собачку. Но выстрела не случилось.
        - Что такое? - изумился Бакчаров, повертел ружье в руках и понял, что даже не взвел курок.
        Отведя тугой молоточек, учитель прицелился вновь. Теперь дуэль больше походила на расстрел. Бакчаров подумал, что он вряд ли промахнется. Слишком ясно он теперь видел цель. Он знал, что по правилам уже поздно вести переговоры с обидчиком. Теперь можно только стреляться, однако не выдержал и крикнул:
        - Я вас прощу! Если, конечно, вы немедленно принесете мне свои извинения!
        В ответ тишина. Бакчаров вдохнул, задержал дыхание и пальнул. Сухой гром укатился по ветру, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски. Вслед за грянувшим выстрелом темная фигура вздрогнула и бесшумно упала в траву. Все три секунданта бросились от дерева к поверженному дуэлянту. Бакчаров, неловко держа ружье наперевес, моргал, уставившись на секундантов. Потом очнулся, удивился, что уже совсем рассвело, и посмотрел, как над чернобелой стеной опавшей березовой рощи светлеет небо, а потом поохотничьи повесил ружье за плечо и, трепеща от ужаса, двинулся к остальным.
        Когда он подошел, то сразу понял, что ранение у его противника было серьезным. Люди суетились над ним так, словно только что изловили его и боялись теперь упустить. Бакчаров встал над поверженным, желая только разглядеть лицо своего врага, и тут же в ужасе отшатнулся. Секунданты ворочали и раздевали ломкое размякшее тело ангелоподобного существа.
        - Надо нести на плаще, - сказал секундант, ведший отсчет, - тогда кровотечение будет меньше.
        - Постойте! - воскликнул Бакчаров и тихо проговорил: - Это же Мария Сергеевна.
        - Мария Сергеевна, Мария Сергеевна, - злобно передразнил его голос старшей дочери губернатора. - Помогите лучше перенести сестру в карету.
        - Как же так? - простонал Бакчаров.
        Они взяли плащ за четыре конца и проделали обратный путь мимо озера, через бор и к дороге, где их ожидал кучер. Дальше все было очень суетно и скандально.
        В доме губернатора поднялся страшный переполох, все кудато бегали, носили какието тазики, простыни, причитали до тех пор, пока не прибыл доктор Корвин и всех не попросили вон из спальни раненой.
        Так начинался последний и самый мучительный день Дмитрия Борисовича Бакчарова в доме томского губернатора. Теперь в коридоре перед дверью Марии Сергеевны толклось много лишнего народу, затрудняя движение. Бакчаров тоже похаживал по коридору перед дверью страшной комнаты.
        Да, все вышло не так, как предполагал Дмитрий Борисович. Всю жизнь он воображал себе - дуэль, гремят выстрелы, и вот уже они - благородная победа или достойная поэта трагедия. А это черт знает что. Скандальное чтото и безобразное. Если говорить прямо, то приезжий учитель подстрелил из ружья дочь приютившего его губернатора, подстрелил девушку, ухаживавшую за ним во время его болезни. Черт знает что! И как теперь доказывать, что не знал, с кем стреляется? А что дальше - судебное разбирательство, приговор, каторга. Но хуже всего такой позор! Глядишь, и до Польши слухи докатятся…. Нет! Если она умрет, придется застрелиться.
        Так тянулись долгие часы. Обескураженный Бакчаров ни разу не удалившись из общества, весь день прождал, когда же его, наконец, арестуют. Но ареста так и не случилось. Уже за полночь в гостиной, куда все перешли из коридора переживать за Марию Сергеевну, к грызущему ногти Бакчарову подошел молодой, осанистый, одетый во все английское человек.
        - Выселяйтесь, господин учитель, немедленно выселяйтесь, - шепнул он Бакчарову заботливым голосом, - жива ли останется, помрет ли, вам здесь больше делать нечего. К вашим услугам томские номера.
        «Лучше бы я с тобой стрелялся!» - с отчаянием подумал про себя Дмитрий Борисович, а вслух негромко сказал:
        - А вы, собственно, кем приходитесь?
        - Кузен Марии Сергеевны, Павел Яблоков, - сухо представился молодой человек и сдержанно добавил: - Обойдемся без рукопожатия. Можете не волноваться, дуэль останется в тайне. Губернатор думает, что Машеньку ранил случайный пьяница…
        - Это вы вели отсчет на дуэли? - вслух изумился прозревший учитель. - Вы во всем виноваты! Вы все знали и допустили эту трагедию. Я бы никогда не стал…
        Молодой человек внезапно отошел от Бакчарова, даже недослушав его. Бакчаров онемел от такой дерзости, но, встретив на себе пропитанный ненавистью взгляд Анны Сергеевны, стройной, высокой, черноволосой девушки, учитель поджал хвост и пошел в свою комнату за вещами.
        Через пять минут Дмитрий Борисович Бакчаров уже покинул губернаторский особняк. На ночном столике он оставил записку следующего содержания: «Спаси вас Христос за вашу доброту! В сложившейся ситуации не считаю более себя вправе ничем обременять вас. Молюсь за скорейшее выздоровление Марии. С уважением, Бакчаров».

4
        Пребывание в доме губернатора кончилось. Теперь начинался собственно богоспасаемый град Томск. Внутренне опустошенный Бакчаров брел по незнакомому городу, сам не зная куда. Сделал уже несколько кругов по пустынному центру. Этой ночью температура резко упала. Тягучая мгла обволакивала город, казалась частью той самой доисторической мглы, что идет оттуда, где конец мира, где простирается нечто непостижимое людскому разуму и называется сибирской тайгою. Над панелями висели уличные фонари, шипя, мигая и освещая темные запотевшие витрины, вывески и запертые ворота тусклым, неравномерным, прыгающим светом.
        Это была особая сибирская погода, какой не бывает в Европе. Сырая и в то же время полярная, с чемто звонким, острым, как бритва, в воздухе. На уровне калош была черная слякоть, а руки немели от стужи, и пальцы были будто бы не свои. Изо рта валил пар. Было больно дышать, и Бакчаров, приподняв плечи и пряча влажную от тумана челюсть в ворот, мерно клал по тротуару свои тяжелые разболтанные шаги. Он продолжал свой бессмысленный путь с глобусом и чемоданом в руках.
        Когда ветер усилился и разогнал туман, над городом в темной и мглистой высоте означился голубоватый глаз часов, смотревший с фасада здания губернского управления. Учитель подсознательно боялся покинуть центр. У полицейской части в полосатой будке стоял на посту укутанный в шаль постовой. Редкие прохожие испуганно озирались на человека с порванным глобусом.
        Не в силах собраться с мыслями, Бакчаров остановился на широком деревянном мосту, соединявшем Набережную и Магистратскую улицы. Вцепившись в мокрые перила, он посмотрел на медленно ползущие под ним жуткие воды. Чудилось, мост неустойчив, он медленно надвигается на черную пучину, и от этого учитель казался себе жалким.
        Ветер донес слабый гудок парохода, проплывавшего мимо спящего города. Бакчаров растер рукавом по щеке холодную слезу, посмотрел на кресты Богоявленского собора, подсвеченные мутной луной, и, взяв вещи, не спеша двинулся дальше.
        Бакчаров все бродил и бродил по улицам сибирской столицы, мимо харчевен, бродил между Базарной и Новособорной площадями уже не в смятении, а в какомто близком к безумию безразличии ко всему. Осоловелыми глазами Дмитрий Борисович разглядывал вывески вроде «Зубной кабинетъ» или «Багетная мастерская» до тех пор, пока тупо не уставился на вывеску «Сибирскiй Левиафанъ».
        Бакчаров словно очнулся и вмиг понял, где он находится и что он вновь рядом с губернаторским особняком.
        «Надо было сразу пойти в „Левиафанъ“, - укорил себя Дмитрий Борисович и спустился в знакомый зал. Тут же его окутал табачный смрад сильно натопленного помещения.
        …Внутри низкого зала было почти темно. Светло было только над стойкой, осаждаемой шумными посетителями. В заведении с библейским названием как обычно было полно всевозможного сброда. Здесь, в тесной толпе, выпивавшей и закусывавшей за длинными непокрытыми столами вдоль всего зала, казалось, не было ни единого свободного места. Как вдруг совершенно неожиданно перед Бакчаровым появился бородатый трактирщик в заляпанном фартуке с кружками пива в руках. Выпучивая маленькие глаза на круглом красном лице, служащий бросил взгляд на глобус и чемодан, поставил кружки и бодро спросил:
        - Желаете комнату, сударь? Следуйте за мной, я вас провожу. - И отнял у Бакчарова чемодан.
        Так, с чемоданом в обнимку, распихивая широкими бедрами мужиков, трактирщик провел Бакчарова в самую глубь мрачного «Левиафана» и подвел его к половому, отбивавшему натиск мужиков у стойки.
        - Анисим, проводи господина в семнадцатый номер, - перепоручил учителя трактирщик и всучил лохматому, лопоухому старикуполовому его чемодан.
        Дед увел Бакчарова за стойку, мимо пахучей парной кухни в узкий коридор, где кабацкий гам стихал и перебивался шумом местной ссоры. Истерический женский голос сменялся густым мужским матом и звоном бьющейся посуды.
        - Молодые, - виновато пояснил половой, - ссорятся, - и, проходя мимо, громко и увещевательно постучал в одну из дверей.
        - Мы вас наверху поселим. Там у нас завсегда тише, будьте покойны, не сумлевайтесь, - уверял старик и добавил с большой важностью: - Там у нас Человек проживает.
        Поднялись по узкой деревянной лестнице в новый мрачный коридор, тянущийся через все здание. Старик достал могучую связку ключей, побренчал ей и отворил Бакчарову узкую комнатку, больше похожую на келью, с маленьким окном в форме арки. В углу заросшая паутиной иконка с лампадкой, слева кушетка, под окном малюсенький столик с керосинкой, пузатым самоваром и чашкой, а справа потрескивала небольшая печурка, выложенная кафелем от пола до потолка.
        - Ай да комнатушка! - обрадовался старик так, будто видел комнату первый раз. - Вам как раз подойдет. Вы войдите. Вы человек ученый. Небось, не обманете. Деньги наперед брать не будем. Ну, устраивайтесь, а я побежал, простите, забот у меня тут невпроворот. Видите - услужаем, бегаем туда и сюда…
        - Могу попросить ужин? - устало сказал Бакчаров.
        Старик аж вздрогнул, так, будто опомнился.
        - Это сию минуту! Само собой, еще бы, это сейчас… - договаривал он гдето уже в коридоре.
        Бакчаров ступил на средину своей новой комнаты и, тяжко вздохнув, внимательно осмотрелся: крохотное жилье показалось ему очень уютным. В печке пылал яркий огонь, перед ней стояла малюсенькая скамейка. Учитель поставил у кровати глобус, снял шинель и протер окно шарфом. Вид был прямо на дом губернатора, и Бакчаров без труда нашел окна своего прежнего пристанища.
        Стол с самоваром был накрыт свежей скатертью, и на ней лежал, очевидно забытый прежним постояльцем, снимок молодой барышни. Бакчаров подумал, что его надо отдать хозяевам заведения, и уселся на скамеечку ворошить кочергой в печке в ожидании ужина.
        Старик вернулся нескоро, но за уставленный яствами поднос Бакчаров был готов простить ему все. Графинчик водки, горячий бульон, заливное мясо, малиновое варенье, свежевыпеченный хлеб, вдоволь масла и четверть головы сыру.
        - Вот поужинаете, сударь, захочется вам общества, - сказал суетливый старик в дверях, - спускайтесь в залу, Человека послушайте. Он сегодня в ударе. А не захочется, можете сразу в постель и доброй ночи…
        - Ладно! Ладно! - перебил его учитель. - А вы мне можете сказать, сколько артист пробудет у вас?
        Старик пожал плечами.
        - Прошлые года он подолгу гостил. Бывало, зимовал даже. Но это было давно. Он и песни другие пел тогда. Человек - он, как судьбы Господни, сокровенен от нас грешников. Внезапно появляется, внезапно и исчезает. Ну, да приятного вам аппетита, как говорится, ангела вам за трапезой…
        Весь день после дуэли Бакчаров не мог и куска проглотить, а теперь дал себе волю и наелся досыта. Закончив трапезу, он понял, что никуда уже не пойдет, как бы ни хотелось ему послушать Человека «в ударе».
        В комнате стало жарко, он открыл оконце и лег на кровать, закинув руки за голову. Под самым потолком свешивался кусок обоев. Дмитрий Борисович задумался, глядя в недавно еще пугавшую его, а теперь казавшуюся уютной ночь. Он думал о дочерях губернатора, о причинах их сговора против него.
        Сгустки мглы расступились, и за окном светящимся пряником появилась огромная глазированная луна.
        Днем вонявший клопами номер показался Бакчарову не таким уж чудным, как перед сном накануне. Печка остыла, мутный свет проникал сквозь грязные двойные стекла, за которыми шумел город, и весь сказочнокукольный уют обратился в пошлую ночлежную будку с отсыревшими обоями и всеми условиями для развития болезни замкнутого пространства.
        Бакчаров умылся, привел себя в порядок, поспешил выскочить из комнаты и спуститься в зал, чтобы почитать газет и позавтракать.
        - Извините, пожалуйста, который час? - спросил он у юркого юноши в красной косоворотке.
        - Полдень, ваше благородие, - ответил паренек.
        - А Человек сейчас здесь?
        - Не знаю, сударь, кажется, не выходил.
        - А какой у него номер?
        - Самый дальний с окном на двор, - с явной неохотой ответил парень.
        Когда учитель постучался и вошел в указанную дверь, Человека в комнате не оказалось. В просторном номере, куда бы вместилось шесть бакчаровских клетушек, плотные шторы были опущены и царил полумрак. У стены черное пианино отражало лаковой поверхностью керосиновый светильник в абажуре, стоявший в глубине номера посреди круглого обеденного стола. Ближе за перегородкой был спальный закуток с широкой кроватью. Кровать была в беспорядке, и багровое покрывало почти целиком сползало на пол. По ту сторону обеденного стола, покрытого вязаной скатертью, в углу возле белой ширмы в кресле спала тонкая девушка, обвив его спинку руками и прижавшись к ней щекой. Бакчарова она не услышала и не проснулась, когда он заглянул. Не смея ее тревожить, учитель отступил и беззвучно притворил дверь.
        Он нашел Человека на галерее внутреннего дворикаколодца.
        Двухэтажное здание «Левиафана», как и большинство каменных домов в центре города только с фасада напоминало современную европейскую архитектуру с лепниной и рекламными вывесками. Истинная же сущность этого здания была лучше видна со стороны двора. Здесь гнили деревянные галереи и балки, подпиравшие обваливающиеся чернокрасные кирпичные стены с зарешеченными окнамибойницами. Галереи, словно вечные строительные леса, с четырех сторон окружали грязный немощеный двор. Тут, конечно же, были протянуты веревки с развешанным для сушки бельем - рубашки и кальсоны постояльцев с набрякшими узкими штанинами, а также скатерти с неотстиранными блеклыми разводами и кривые, плохо выжатые простыни. Кроме того, там и тут, как летучие мыши, свисали банные веники. Вверх по галереям шли скользкие плесневелые деревянные лестницы. На них пахло кошками и квашеной капустой. По площадкам стояли бочки с водой и соленьями, тут же лепились отхожие будки и кладовые с висячими замками. Но самым пикантным элементом этого дворика в центре города был ряд цветочных горшочков, трогательно подвешенных над кучей помоев. Таково было
чрево «Левиафана».
        Иван Человек, надвинув широкополую шляпу на глаза и закинув скрещенные ноги на перила балкона, беззаботно курил трубку.
        Бакчаров не решился сразу его потревожить и осторожно двинулся по галерее.
        Человек заговорил первым, заговорил как бы сам с собой, оставаясь в той же позе с прикрытым шляпой лицом.
        - У Сократа было две жены, характер которых он выносил с величайшим терпением, но все же не мог освободиться от их окриков, укоров и злоречия. - Человек говорил усталым или пьяным голосом, говорил хрипло и спокойно, но так, будто, рассказывая, на чтото сетовал. - Однажды, когда они снова на него напали, он вышел, чтобы избежать раздоров, и сел перед домом. Видя это, женщины вылили на него грязную воду. На это философ, не раздражаясь, сказал: «Я знал, что после грома следует дождь».
        Бакчаров в этот момент находился на галерее напротив. Он остановился, обратился лицом к Человеку и непринужденно облокотился на перила между столбами, как бы случайно заинтересовавшись произнесенными вслух мыслями Человека.
        - Да, женщины странные существа. К примеру, если мальчик подбирает раненого птенца и выхаживает его, то потом заботится о нем всегда. - Громко говоря через весь дворик, Бакчаров заметил легкий пар, вырывающийся из его собственного рта. - Почему же женщины, выходив умирающего странника, потом причиняют ему страдания?
        - Яков Шпренгер и Генрих Крамер в одном своем труде утверждают о женщинах, что когда они любят свободного от их чар мужчину, то бесятся от гнева и нетерпимости. Такие женщины, по их мнению, похожи на бушующее море. Ничто не способно обуздать их слепой ярости. - Говоря это, Человек свинчивал скрипучую крышку с коньячной фляжки. - А Сенека в своих трагедиях произносит: «Женщины или любят, или ненавидят. Третьей возможности у них нет. Когда женщины плачут - они обманывают. У женщин два рода слез. Один из них - изза телесной боли, другой - изза коварства. Если женщины думают в одиночестве, то они замышляют зло», - он сделал глоток из фляжки и, шипя, оскалился. - От себя же добавлю: влюбленному в них они причиняют страдания, влюбившись сами, они жаждут причинить боль.
        Бакчаров улыбнулся.
        - А если нет у женщины никакой любви, то почему она все равно стремится причинить боль?
        - Вы не уважаете Сенеку? - удивился Человек. - Любят или ненавидят - третьей возможности нет! - напомнил он, пряча за пазуху фляжку. - Впрочем, я в этом тоже не уверен. Но мне думается, что в вашем случае это как раз любовь, и не одной, а сразу нескольких разбушевавшихся стихий, готовых пойти на все.
        Бакчарова поразили слова Человека, но он решил вести себя невозмутимо и только усмехнулся в ответ.
        - Иван Александрович, оказывается, вы не только слагатель песен, но и прорицатель! Но, к сожалению, я не верю ни во что сверхъестественное. Я приучен полагаться на законы природы и закономерности, даже в области человеческих чувств…
        Тут гнилые перила с хрустом проломились, и Бакчаров обрушился с балкона во двор на груду отбросов, распугав всех собак.
        - Не стоит опираться на зыбкий человечий разум, когда можно использовать колдовство, - игнорируя великолепное падение Бакчарова, возразил Человек.
        - Что вы имеете в виду? - откликнулся Дмитрий Борисович, выкарабкиваясь из кучи.
        - Я имею в виду старуху Залимиху, - неожиданно прямо ответил Человек, - или, правильнее сказать, Альмиру Тимофеевну Залимиеву, татарку, сосланную в эти края еще при царе Борисе Феодоровиче за чародейство и огнестояние.
        - Огнестояние? - переспросил Бакчаров, отряхаясь и поправляясь.
        - Не хотела сгорать на костре, вот ее сюда и отправили, - пояснил Иван Александрович и перевел шляпу с глаз в нормальное положение на голове. - Мне знакомо ваше лицо.
        - Да, мы ехали с вами из Варшавы в Москву, - напомнил Дмитрий Борисович, выбравшись из помоев и теперь осторожно ступая по ветхой лестнице.
        - Бакчаров, если я не ошибаюсь, - прищурился Человек, улыбнулся, и они обменялись рукопожатиями.
        - Так точно! Бакчаров, - радостно отозвался учитель, - Дмитрий Борисович.
        - И вот, значит, мы с вами снова встретились, - констатировал артист, все еще улыбаясь, достал платок и без малейшего стеснения стал вытирать пальцы после липкого рукопожатия. - У вас неважный вид. Я бы вас не узнал, если бы вы не напомнили.
        - Да, - нехотя ответил учитель, - в пути меня настигла болезнь, и я едва остался в живых…
        - Что ж, - задумчиво усмехнулся Человек, - на Востоке говорят: коли в большую беду не помер - ждет тебя большое счастье.
        Учитель хмыкнул и потер небритую щеку.
        - Да и ночка сегодня у меня выдалась не самая легкая.
        - Стрелялись на рассвете с Марьей Сергеевной?
        Бакчаров отшатнулся и побледнел.
        - Простите? - взял себя в руки учитель.
        Человек улыбался.
        - Не смущайтесь, Дмитрий Борисович, ейбогу я не хотел вас смутить, - насмешливо свел брови Человек. - Сейчас я вам все объясню. Дело в том, что мне знаком один из устроителей давешней перестрелки. Я, заклиная, отговаривал Анну от этой выходки…
        - Анну Сергеевну! - изумился Бакчаров, вспомнив девушку, спавшую в номере Человека. Легкий разговор оказался фарсом, и теперь от собеседника прямотаки веяло опасностью. - Вы вхожи в дом губернатора?
        - Я бы лучше выразился, что коекто из его дома вхож ко мне, - так же шутливо ответил Иван Александрович.
        - Может быть, вы знаете, каково состояние Марии Сергеевны? - взволнованно спросил Дмитрий.
        - Девушка умерла, - без тени скорби объявил Человек.
        Бакчаров на секунду задержал дыхание, прислушиваясь, как отзовется в нем это скорбное известие. Ничего не услыхал, только сморщился.
        - Как умерла? - вновь отшатнулся Бакчаров и обхватил гнилую опору галереи.
        - Не приходя в чувства, - пояснил Человек и утешительным тоном добавил: - Перед дуэлью все равны, Дмитрий Борисович. Тем более вы не знали, что стреляетесь с девушкой…
        Бакчаров отвернулся, положил руки на перила, и холодок пробежал по его влажной спине.
        - Я убил человека, - подумал он вслух.
        - Ошибаетесь, - возразил Иван Александрович, прочищая трубку, - только ранили. Ее умертвил другой человек.
        - Откуда вы знаете? - иступленно бросил Бакчаров. - Я не верю вам!
        - Зачем слепо веровать, когда можно прибегнуть к колдовским знаниям, - риторически возразил Человек. - Итак, вернемся к Альмире Тимофеевне. Вы изволите удостовериться в моей правоте?
        Учитель ума не мог приложить, как его угораздило вляпаться в такую историю. Но самым трудным для него был вопрос, убийца ли он. Судя по всему - да. Но вот всезнающий артист говорит, что нет.
        - Хорошо! - едва слыша Человека, выпалил Бакчаров. - Я хочу удостовериться в вашей правоте.
        - Тогда сходите по этому адресу. - Человек протянул учителю зажатую, как папиросу, между пальцев карточку с адресом. - Удачи, - сказал артист и вновь надвинул шляпу на глаза.

5
        Прояснилось, и установился чудесный, морозный день с зимней звонкостью свежего воздуха. Встревоженный словами Человека, учитель многократно обмотал шею вязаным шарфом, поглубже посадил свою фуражку и двинулся по данному ему адресу. Сегодня все нравилось Бакчарову в этом городе, все его удивляло - старые терема с резными наличниками, купеческие особняки, избы за покосившимися оградами стояли на холмах или прятались в ложбинах. Иной одноэтажный дом на вершине был выше двухэтажного в овраге. Ямщики скрипели телегами, людные улицы, словно из какогото другого столетия, извивались хитрыми петлями, спускались или взбирались в гору. Широкоплечие сутулые мужики здесь ходили особой осторожной поступью. Очевидно, привыкшие к сугробам, траве и грязи, они и в другие времена года продолжают косолапо перешагивать, высоко поднимая сапоги, лапти или калоши, натянутые на толстые валенки. И лошади в этом городе были такими же, как люди, смиренными и усталыми. На крытом деревянным навесом городском рынке люди толкались почти молча. Просто толклись и, прежде чем чтонибудь приобрести, както воровато, с опаской
поглядывали на лотки с необходимыми им товарами.
        Бакчаров несколько раз спускался и поднимался по одной и той же горе на восточном краю города, трижды перебирался тудасюда через одну и ту же речушку по разным пешеходным мостам, несколько раз переходил на поперечные полусельские улицы, много раз спрашивал, где находится указанный в карточке дом, на что ему отвечали чтонибудь вроде:
        - Нуу, барин, такой улицы в Томске нет. Такая токмо в Барнауле, да и там не Кузнечный взвоз, а Кузнецкий.
        - А эта улица как называется?
        - Не знамо, барин. Сами не здешние. Мы из села Кемерово, проездом до Красного Яра. Зайцев будем стрелять, шакалов этаких! А копеечку дадите, коли не жалко?
        В конце концов спасла его одна старуха. Она сказала:
        - Не ходи туды, милок. Погубишь душу свою, а ты молод еще.
        - А куды туды? - схитрил Бакчаров.
        - Оон за той церковью на Воскресенской горе обрыв, с него крута лестница, под ней, как в овраге, дорога, а на той стороне оврага домина сатанинская. Не ходи туды, милок, ейбогу, не ходи…
        Воскресенскую улицу, как и большинство окрестных улиц, заполонили разбросанные в беспорядке постройки с плоскими пирамидами мшистых крыш, засоренных тополиными веточками и опавшей листвой. Разные по величине и архитектуре дома на таких улицах, покосившись, порой едва не падали с какогонибудь косогора или, наоборот, упирались крышей в основание вышестоящей избушки. Воскресенская улица, совершив зигзаг, упиралась в давшую ей имя красивейшую церковь в стиле барокко. Сразу за церковью был обещанный старухой провал.
        На другой стороне провала возвышался указанный в адресе особняк, возвышался как бы отдельно от всего остального города. Покосившийся, обугленный с одного края деревянный замок с темными, молчаливыми окнами мрачно громоздился на вершине густо поросшего умершей растительностью утеса.
        Тропа к дому, очевидно, заросла, и, прорываясь к нему, Бакчаров карабкался по скользкой грязи, хватаясь за ломкий бурьян. Когда запыхавшийся учитель вцепился в кованую садовую ограду и начал закидывать на нее ногу, к нему обратились.
        - Зря пришел! - даже не глядя на гостя, сказала злая полная татарка.
        Запыхавшийся Бакчаров рухнул на сырую листву, сел, раскинув полы шинели, и принялся поправлять очки.
        - Простите, мне дали этот адрес, - задыхаясь и глотая слова, начал объясняться учитель, - сказали, что я могу найти здесь Альмиру Залимиху… в смысле… Залимиеву.
        - Самто откудова? - недобро спросила старуха.
        - Из Люблина, - робко ответил Бакчаров.
        - Я спрашиваю, кто послал тебя?
        - От Человека я, - произнес Бакчаров, и это слово подействовало.
        - От Человека, говоришь? Это другое дело. Ну, заходи тогда.
        Она повела его за собой. Обошли деревянный замок. Оказалось, что фасадом он был обращен не к улице, а к дремучему лесу, из которого к дому выходила вечно размытая неизвестно куда ведущая дорога. Поднялись на крылечко, старуха отворила дверь и первая вошла в сени. Бакчаров вступил за ней и не сразу понял, где очутился: в аду какомто! В сенях было полно едкого дыму. Из печи, как в кузнице, красными языками вырывалось пламя.
        - Садись, - приказала старуха. Лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие, бойкие, черные. Учитель опустился на стул возле рабочего стола.
        - Говори, чего надобно?
        - Хочу узнать, от чьей руки умерла дочь губернатора Мария Сергеевна.
        - Тогда для начала давай рассказывай все, что сам знаешь о ее гибели, - потребовала старуха.
        Бакчаров потупился и вздохнул.
        - Только поклянитесь, что все, что сейчас услышите…
        - Я сейчас как позову Яшу, он тебя отсюдова быстро выведет! - взъелась старуха, перебив учителя. - Эх, чего выдумал…
        - Всевсевсе! - примирительно поднял руки Бакчаров. - Был не прав, уже рассказываю…
        - А то клясться я ему еще тут обязана, - продолжала негодовать Залимиха. - Я тебе, что, нанялась, что ли, правду выискивать…
        - Вчера на рассвете, - спешно начал Бакчаров свою грустную историю, - я стрелялся на дуэли с неизвестным обидчиком. Он явился в плаще с двумя секундантами. Оказалось, что это была Мария Сергеевна…
        - Убил, сукин сын! - разоблачительно воскликнула Залимиха. - Убил девочку!
        - Кто, я? - испуганно выкрикнул Бакчаров и от бессилия схватился за голову. - Так поймите же, я тоже думал, что это я. А Иван Александрович утверждает обратное. Говорит, не я убил ее. Через то меня к вам и отправил.
        - Душегуб! - обозвала старуха учителя и призадумалась.
        «Господи, что я здесь делаю?» - осматривался Бакчаров в ужасе.
        - Ладно, - хлопнула себя по бедрам Залимиха. - Человек просто так ничего утверждать не станет. А уж тем более ко мне отправлять. Убил, не убил - сейчас и узнаем с помощью старинного способа. Кто еще на дуэли был и кто знал о ней?
        - Моим секундантом был слуга из дома губернатора, еще была сестра Марии Сергеевны - Анна Сергеевна и их кузен - Павел Яблоков. Ну, может, еще кучер. Вот и все, пожалуй.
        Суровая хозяйка чародейской лаборатории недовольно хмыкнула и тут же засуетилась, собирая склянки и горшочки с этажерок вдоль стен.
        Выставив десяток зелий на стол, татарка закусила кулак, хмурясь и чтото соображая.
        - Монеты есть? - спросила она у Бакчарова.
        - Дада, - переполошился учитель, хлопая по карманам. - Вот, - сказал он, показывая старухе перевязанную тесемкой трухлявую пачку.
        - Я сказала, монеты! - грозно рявкнула ведьма.
        - Ага, ага, монетымонеты, - снова засуетился Бакчаров и вытащил изза пазухи два серебряных рубля.
        Бабка попробовала их зубом, нашла, что один фальшивый, спрятала его под фартук и потребовала еще.
        Бакчаров развел руками.
        - У меня больше нет.
        Залимиха, чтото недовольно прорычала, положила на стол два тяжелых каменных диска и принялась истирать серебро в порошок.
        - Яша! - прокричала она козлиным голосом, подняв лицо и мерно вращая измельчающие серебро жернова. - Яша! Поди сюда, черт косой, нечистая сила!
        Скрипнула дверь. Бакчаров ожидал увидеть какогонибудь старика или горбуна лохматого, но в дверь просунулась милая детская голова - повосточному кругленькая, коротко стриженная, на длинной шее - голова мальчика.
        - Проводи его в дом, - приказала старуха мальчику и обратилась к учителю: - Я позову, когда надо будет.
        Бакчаров вошел из сеней в прихожую и словно бы в другой мир попал. Здесь было чисто, светло и неплохо обставлено, из комнат доносилась фортепьянная музыка. Мальчик провел его в гостиную, где сидела за пианино тощая гимназистка лет пятнадцати и, сбиваясь, играла чтото очень легкое и быстрое.
        Бакчаров сразу собрался, весь выпрямился.
        - Здравствуйте, - обернулась к нему девушка, и музыка оборвалась окончательно. - Присаживайтесь, где вам угодно.
        Бакчаров поклонился, кашлянул в кулак и лихо мотнул головой, романтично вскидывая челку, однако вспомнил, что в настоящий момент лысый и конфузливо потупился.
        - Что с вами? - взволнованно спросила девушка.
        - Ничего, - сказал Бакчаров. - Я хотел сказать «здравствуйте».
        - Я сейчас чаю вам принесу, - подскочила другая девушка, южной внешности, - длинная тонкая шея, такая же, как у мальчика, тяжелая коса, бледная кожа, большие черные глаза, личико с аккуратными полосками бровей и пухлыми коричневатыми губками.
        Она принесла ему крохотную чашечку чая на блюдечке и большой круглый фарфоровый чайник.
        - Наливайте себе еще, как выпьете, - мягко сказала девушка и уселась на диван чуть боком, стиснув колени и скрестив на них длинные тонкие руки. - Не спешите, бабушка вас позовет. Меня Эвелиной зовут, а проще Евой. А вас, простите за нескромность?
        - Дмитрий Бакчаров, - официально ответил гость, девушка сказала, что ей очень приятно, и воцарилось молчание.
        Какоето время Бакчаров сосредоточенно хлебал чай, потом стал осматривать просторную и старинную комнату с высокими потолками. Обычная обстановка хозяина небольшого дела - старые пузатые комоды с медными ручкамибляхами, стулья с овальными спинками и кривыми ножками, зингеровская швейная машина в углу, буфет с фарфоровыми экспонатами за стеклом, потемневшие от времени обои и мрачноваторомантический портрет в черной раме - лукавонежный взгляд женщины с вялой розой, выпадающей из бледной пухлявой руки.
        В комнате в ряд было четыре высоких, очень узких окна, в которых как на ладони, виден чернобелый ноябрьский город, растянувшийся вдоль берега широкой неподвижной реки. Вдали, в центре, ютились церковные шпили и купола, колонны и порталы каменных громадин, а ближе, в прозрачных тополиных садах - двухэтажные терема.
        - А вы, значит, Альмире Тимофеевне внучкой приходитесь? - спросил Дмитрий Борисович.
        - Нет, что вы, - встрепенувшись, быстро затараторила девушка. - Мы с братом зовем ее бабушкой, но мы даже не родственники; она присматривает за нами с тех пор, когда я была еще маленькой девочкой, а брат и вовсе был младенцем; наши родители погибли изза поджога. Вы видели у дома сгоревшую сторону?
        Бакчаров кивнул, отхлебывая из чашки еще.
        - Они были евреями; но мы православные; а бабушка была нашей нянькой и домработницей, - продолжала девушка. - Когда родители померли, она осталась здесь жить и за нами присматривать; сами мы, как видите, не бедствуем; у папеньки была мастерская по шитью одежды; с тех пор ее управитель, пока мы сами не вступили в права владения, выплачивает нам содержание. Вот я вам все рассказала. А вы откуда приехали?
        - Из Польши, из Люблина, - сказал Бакчаров. - Буду учительствовать в одной вашей гимназии.
        - В какой именно? - весело ожила девушка.
        - Профессора Заушайского.
        - Значит, я говорю со своим учителем, - хлопнула в ладоши и засмеялась девушка. - Как же вас тогда по батюшке?
        - Дмитрий Борисович.
        - А какой предмет вы преподаете?
        - Географию.
        - А это, случайно, не ваши строки:
        Ах, кто это там, прячась за розовыми кустами,
        Со мной, ловцом коварным, играет звонким взглядом?
        Может статься, девочка с оранжевыми губами
        И прелестномальчишечьим задом?
        - Откуда вам это известно?! - вмиг вспотел Бакчаров.
        - Томск - отдаленный город, - рассмеялась гимназистка, - появление романтического европейца событие для него. Вы читали Мирабо? Я тоже нет. Говорят, ужасная скука…
        Тут в гостиную вошла еще одна девушка, постарше. Лет двадцати, очень красивая, высокая, с восхитительноплавным изгибом бедра. В противоположность гимназистке, хрупкой и полупрозрачной, эта девушка была какаято основательная, живая. Бакчаров сразу влюбился в нее и стал ломать голову, почему Ева умолчала об еще одном, по всей видимости, обитающем здесь сокровище.
        - Здравствуйте, - сказал Бакчаров, поклонившись.
        - Знакомься, Лиза, это наш новый учитель Дмитрий Борисович, - представила его Ева, делая акцент на «наш». - А эта моя старшая сестра Елисавета Яковлевна.
        Новая девушка поздоровалась и, подойдя к маленькому туалетному шкафчику, принялась чтото в нем искать, деловито выдвигая маленькие темные ящички.
        - Ага, значит, учителем к нам приехали, - сказала Елисавета Яковлевна задумчивым контральтовым голосом, в который Бакчаров, черт его дери, тоже сразу влюбился.
        - Приехал, - робко отозвался гость.
        Вдруг Ева ойкнула и, бесшумно семеня по паркету, испарилась в смежной комнате.
        - Ах ты, Лизка, бесстыжие глаза! - заскрипела, стоя в дверях, Залимиха. - А ну, марш в свою комнату, шилохвостка бульварная!
        - Господин учитель будет работать в Евиной гимназии, - словно не заметив старушечьей ярости, бодро сказала девушка.
        - Знаем мы таких господинов учителей! - ничуть не стесняясь Бакчарова, ревела старая ведьма. - Добро бы чтонибудь стоящее, ради чего хвост подымать, а то вон какая невидаль, кобель, балагурить наученный, рукиноги дрожат, только и забот день и ночь, за где потрогать барышень…
        - Я попросил бы, Альмира Тимофеевна, придерживаться выражениев! - до глубины души возмутился Бакчаров такому о себе отзыву.
        - Молчи, грыжа астраханская! - рявкнула в ответ рассвирепевшая ведьма. - Душегуб! Мать твою, мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол! Тебя в чулане делали, севрюжью кровь, поангличански ругалися! Все, все я о тебе знаю, черт косой, глазенапа очкастая. От хороших делов из Россииматушки в Сибирь никого еще не сослали, язвить меня в темя…
        - Тсс! - приставила к губам палец девушка. - Отстаньте, бабушка, от господина учителя. Умоляю, замолчите, пожалуйста.
        У Бакчарова глаза вылупились от всего сказанного, и очки от удивления сползли по носу. А старуха схватила Лизу за руку и повела прочь из гостиной.
        - До свидания, господин учитель, - мелодично попрощалась с Бакчаровым девушка. - А вы не толкайте, бабушка, я сама иду уже…
        - Кто тебя толкал, бесстыжие глаза, отставная невинность, недотрога бульварная… - кряхтела старуха, упрямо уводя девушку.
        Бакчаров ненадолго остался один. Ему было жалко девочек. Особенно младшую. Она была не красавица, но очень милая, ласковая и, судя по всему, добрая.
        Залимиха вернулась и повела Бакчарова обратно в свою колдовскую лабораторию. Печной дым сменился едким чадом, кругом потрескивали церковные свечи, но Бакчарову показалось, что в сенях стало еще темней.
        Бабка отворила дверь на улицу и сказала Бакчарову:
        - Значит, так, иди, обойди дом и сорви с могилки соломинку, чтобы была полая. Да смотри, чтобы дулось через нее.
        Бакчаров с удовольствием вынырнул из преисподней на свежий воздух и подошел к могилам за домом. Почти на всех обелисках крохотного кладбища была одна и таже еврейская фамилия. Под крайней, самой ухоженной и роскошной плитой покоились супруги Шиндеры. Дмитрий Борисович сорвал хворостинку, подул в нее и вернулся к Залимихе.
        Ведьма усадила его за стол с глубокой чашкой, в которой до краев было налито нечто густое, маслянистое и переливчатое, как ртуть. Жидкость дымилась едкими испареньями. Старуха откупорила пыльную банку, залезла в нее пальцами и изловила в ней две склизких поганки, одну с видимым удовольствием съела сама, а другую предложила Бакчарову.
        Учитель разжевал безвкусный, тающий во рту гриб и заставил себя проглотить его.
        - Теперь слушай внимательно, - сказала ведьма. - Склонись над зельем, сунь один конец соломинки в чашку, другой в рот возьми. Смотри внимательно на поверхность зелья и дуй, не отрываясь, в соломинку.
        Ведьма забубнила заклинания, и Бакчаров стал усердно, не без интереса, исполнять все ему веленое. Когда он дул в соломинку, дымящаяся жижа не бурлила, а пузырем поднимаясь к его лицу, отражала его физиономию с надутыми, как у стеклодува, щеками и красными от напряжения глазами, потом пузырь лопался, обдавая Бакчарова густым жаром, и надувался заново. Бакчаров всматривался слезящимися глазами в переливчатую, скользящую как мыльный шар поверхность, стараясь различить проносящиеся перед ним во время надувания кривые мутные образы. Вдруг ему стало плохо, закружилась голова, и в глазах потемнело.
        - Фуу, не могу больше, - оторвался Бакчаров.
        - Дуй! - остервенело скомандовала старуха. - Дуй, кому говорят!
        Бакчаров послушался, а ведьма встала сзади и взяла его за уши. Учитель дул до тех пор, пока слезы его не закапали в чашку. Дмитрий Борисович отчетливо почувствовал, как внутри чтото оборвалось, в ушах гулко пробил колокол, сердце замерло, в глазах разноцветными огнями вспыхнула рождественская елка, в голове помутилось, и Бакчаров погрузился во тьму.
        Как только голова учителя повисла в руках старухи, она склонилась и быстро, скороговоркой, зашептала над ним:
        - А слугато пулькито вытащил, а сам в ружья пробки забил, как ему было велено, ради шуточки, чтобы только хлопнуло, да по вам шлепнуло, а племяшкато губернаторский патрончикито подменил настоящими, так как смерти хотел твоей, равно как и усопшей сударыни.
        Потянув обмякшего в обмороке Бакчарова за уши, она оперла его на спинку стула так, что он развалился, запрокинув голову с разинутым ртом.
        Залимиха взяла со стола чашку, вышла из сеней, выкопала ямку, вылила в нее зелье и закопала. Вернувшись, она растрясла Бакчарова. Он пришел в себя, мгновенно покрылся липкой испариной и осмотрелся вокруг с открытым ртом и полуоткрытыми от дурмана глазами.
        Дверь с улицы отворилась, и в сени, цокая копытцами по половицам, вошли два серых чертика со свирепыми мордами, таща в четыре руки тяжелый бидон.
        - Куда ставитьто? - спросил один из них страшным гнилым голосом.
        - На кухню несите, - послышался голос Залимихи.
        Бросив взгляд на потерявшего дар речи Бакчарова, чертенята недовольно фыркнули и, пыхтя под весом бидона, торопливо процокали в дом.
        Видя, как Бакчаров проследил глазами от одной до другой двери, Залимиха улыбнулась и промолвила понимающим тоном:
        - Что, чертики? Это ничего, это пройдет. После желчи аспида и не такое привидится. Вина выпей да выспись как следует. А теперь проваливай и ни шагу сюда.
        Бакчаров стремительным рывком, выставив перед собой руку в направлении двери, устремился на улицу. Учитель выскочил за дверь и, поскользнувшись, кубарем скатился с крыльца. На свежем воздухе ему стало еще хуже. Он, шатаясь и спотыкаясь, обошел дом, прошел мимо могил и перевалился через кованую ограду.
        В это время две застывшие в окне второго этажа девичьи фигуры провожали его взглядом.
        Потом по пути учителя качало из стороны в сторону, дважды рвало в подворотнях, и все прохожие принимали его за пьяного. Пробравшись в «Левиафанъ», Бакчаров потребовал у Анисима бутылку «Мадеры», но не дождался слуги и уснул, ничком распластавшись на кровати в обуви и шинели.

6
        Очнулся он поздним вечером с тяжелой похмельной головой. «Не надо было ходить, - думал Бакчаров. - Кой черт меня дернул?» Вдруг он нахмурился, вскочил, распахнул окошко и уставился на тускло подсвеченный особняк губернатора. В некоторых окнах дома, словно забыв о трауре, горели огни, а другие смотрели на Бакчарова темными холодными пятнами. По мокрым улицам, как сказочная волшебница, причудливо вертясь, носилась тяжелая и сырая вьюга. Оживленная этой волшебницей, ночь казалась праздничной.
        Было еще не поздно, и внизу проплывали с глухим дребезгом телеги и экипажи, шныряли по тротуарам съеженные, юркие фигуры залепленных снегом пешеходов.
        - Не я убил Марию Сергеевну, - проговорил озаренный учитель, изумленно глядя на улицу, на сад и особняк губернатора. - Павел Яблоков погубил ее.
        Тут Бакчаров уронил взгляд на поверхность стола и медленно оторвал от нее фотокарточку, ту самую, которую накануне хотел отдать хозяевам «Левиафана». На снимке была знакомая девушка.
        «Неужели Елисавета Яковлевна? - изумился Бакчаров. - Этого не может быть. Это не совпадение. Это какойто заговор! - Дмитрий Борисович задумчиво присел с карточкой на кровать. - Этот странный артист просто дьявол какойто, - думал он хмурясь. - Он заранее подложил мне карточку, зная, что я пойду по его совету к Залимихе. Как бы там ни было, но старый черт оказался прав, - постановил Бакчаров и вновь посмотрел в свои ладони на карточку. - А она и вправду красивая».
        Это была праздничная ночь. Чтото радостно трепетало в груди Бакчарова. Он сунул фотографию в карман возле сердца, спустился в кабак и, преисполненный чувством благодарности, допоздна слушал музыку Ивана Александровича. У Человека появились два лихих скрипача с пейсами и мальчикфлейтист. Сам Человек, как всегда, восседал на стуле, а заводные музыканты чуть в стороне подыгрывали ему, пританцовывая.
        В тот час, когда ночь спускалась над землей,
        Трубкой пыхтя, шел я просекой лесной,
        Как из древней чащи леса,
        Вышла девушка принцесса,
        Я ее соблазнил.
        Ласкал руками грубыми ея перси округлые,
        Целовал губами жадными ея ножки смуглые,
        Ах, какая была принцесса нежная,
        Мать ее - королева снежная,
        Я ее раскусил!
        В час, когда над землей спускались сумерки,
        Мелькнул край платьица ее в сумраке,
        Смеялась, за стволами пряталась,
        Другу лесному сваталась,
        Он ее полюбил.
        Тихим часом под неполной луною,
        Когда в сумерках повеяло весною,
        Погубил ее, полюбил…
        После часа ночи, допев эту песню, Человек кудато испарился и до конца в кабаке играли одни только скрипачи. Бакчаров слышал, как обсуждают смерть губернаторской дочери, молча ужасался, чувствуя себя гоголевским Хомой, потел и снова и снова требовал принести вина.
        - …И кому могла причинить досаду сударыня или обиду какую? - грустил старый захмелевший добряк. - Она же меддевица, белый херувим была! Сам видел, как в АлександроНевской церкви молилась, поклон за поклоном, да все плакала…
        - Ты, рыбак, лучше помалкивай, раз не знал упокойницу, - возражал один из сидевших, косоглазый и уродливый, - а я ее вот с таких лет возил. С малого возраста на гимназистов она заглядывалась. Третьего месяца я сам видел, как дочурка губернаторская с офицером в конюшнях пряталась. Вот ее и не поделили горячие головы, ею же охмуренные…
        - Уф, какая невидаль, девку не поделили юнкера, вот и пришибли, чтобы не ссориться!
        - Ведьма она была!
        - Нононо! Это уже не наше дело: бог с ней, - отмахнулся старый седой добряк, - нечего об этом толковать…
        Бакчаров пришел сюда в праздничночистом настроении, а теперь от людской молвы снова погрузился в тоскливые сомнения. Он почувствовал, что опять нуждается в Человеке. И вот когда он уже напился, то решил вновь подняться на дворовую веранду каравансарая, чтобы проверить, не сидит ли там его утренний собеседник.
        Он покинул шумный кабак и стал взбираться по узкой лестнице, потом свернул в коридор и аккуратно отворил брякнувшую стеклами балконную дверь. В колодец двора из квадратного неба беззвучно валил снег. Ему показалось, что на галереях никого нет, но он задержался, чтобы глотнуть ледяного воздуха. Этот зимний воздух, пропитанный берестяным дымом, был словно посылка из давно минувшего детства Бакчарова. Вдруг он почуял в сумраке, вблизи себя, чьето присутствие, резко обернулся и увидел, что ктото сидит в темном углу в качалке, накрытый по пояс пледом. От сидящего в кресле исходил дым и, мирно клубясь, исчезал в косматом танце. Человек смачно затягивался длинной трубкой, и в руке его медленно разгорался тлеющий огонек, едва высвечивая из тьмы лицо глубокого старца и два уголька его пристальных глаз.
        - Сходили, Дмитрий Борисович? - спокойно обратился к учителю знакомый голос.
        - Сходил, - тихо, но взволнованно отозвался Бакчаров.
        - Убедились?
        - Убедился! - твердо ответил Дмитрий Борисович и покачнулся. Он был смертельно пьян. - Вы подложили мне фотографию?
        - Какую еще фотографию? - притворно удивился Иван Александрович, раскашлялся и с могильной гулкостью отхаркнулся.
        - Елисаветы Яковлевны.
        - Ах, этой колдуньи, - тихим храпом припомнил музыкант.
        - Нет, не колдуньи, - поправил Бакчаров, - а старшей дочери покойного Шиндера.
        - Шиндера? - переспросил Человек. - Якова Шиндера. Помнюпомню такого грешника. И у него гостил я в былые времена…
        - А почему вы такого плохого мнения обо всех людях и в особенности о женщинах? - поинтересовался Бакчаров.
        - Отчего же плохого? - удивился Человек. - Я люблю женщин, хоть и падшие они все, - вздохнул Иван Александрович. - Вы знаете, Дмитрий Борисович, что женщина более алчет плотских наслаждений, чем мужчина? Женщина была взята из кривого ребра Адама. Из этого недостатка вытекает и то, что она всегда обманывает и ненавидит. Ведь Катон сказал: «Если женщина плачет, то она, конечно, готовит козни». Ибо, дорогой мой учитель, она скверна по своей природе, а это образует основу для занятия чародейством. По природе женщина лжива. Она жалит и ласкает в одно и то же время. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мир и теперь страдает изза женской злобы. Изза ненасытности женщин в совокуплении человеческая жизнь подвержена неисчислимому вреду. Если бы мир мог существовать без женщин, люди общались бы с богами. Мир был бы освобожден от различных опасностей, если бы не было девичьей злобы, не говоря уже о ведьмах. Поверьте, милый мой учитель, все совершается у них из необузданной страсти к соитию. Вот они и прибегают к помощи дьявола, чтобы утолить свою бесовскую жажду. Через это они воспламеняют сердца людей
к чрезвычайно сильной любви и губят их. Ну вот, к примеру, возьмем ту же Елисавету Яковлевну - ведь она уже колдует для вашего обольщения. Вот сейчас она вас приворожит, и завтра же вы сами к ней явитесь.
        «А я ждал от него продолжения праздника», - насупившись, подумал Бакчаров.
        - Если я и явлюсь к ней, то только по той причине, что она мне очень понравилась, - сказал Бакчаров и украдкой взялся за сердце, нащупывая твердую фотокарточку. - Очень хорошая девушка. И сестричка у нее очень добрая…
        Человек хрипло рассмеялся.
        - Вы, без сомнения, Иван Александрович, - перебивая этот смех, раздраженно заговорил учитель, - пожили на этой земле, многое повидали, но мне вас жаль. Потому что, судя по всему, за все это время вам ни разу не удалось встретить истинную любовь и поверить в нее. А я вот знаю, что сила тьмы не властна над божественным светом, таящимся в каждой женщине!
        Потешавшийся над учителем Человек вдруг взахлеб закашлялся.
        - …Держу пари, - продолжал учитель, не останавливаясь и невзирая на истошный кашель и хриплые потуги собеседника, - что вы просто несчастный, разочарованный жизнью человек, в сердце которого скопилось много ядовитой злобы от неудовлетворенной, неразделенной любви к женщине.
        Иван Александрович перестал кашлять и с любопытством уставился на Бакчарова.
        - Вы определенно мне нравитесь, - сказал Человек и улыбнулся криво, на одну сторону. - Но вы, как всегда, ошибаетесь, господин учитель. Сегодня утром вы утверждали, что во всем полагаетесь на силу разума, а вот сейчас говорите, что женщина может устоять перед темными силами. Убедите меня в том, что женщина на это способна, заставьте меня в это поверить, и я больше никогда не буду докучать вам своими поучениями.
        - Вот и заставлю! - гневно воскликнул Бакчаров с мальчишеской запальчивостью. - Ейбогу, заставлю! Вот увидите.
        - Ну и славно, - мирно сказал привилегированный постоялец, постукивая о поручень качалки и вытряхивая трубку. - Ладно, пойду, погуляю гденибудь в лесочке, подальше от вашего словоблудия. А потом, может, спою им чего…
        - Вы вообще когданибудь спите? - дерзко и почемуто возмущенно поинтересовался пьяный Бакчаров и, не дождавшись ответа, покинул веранду.
        Бакчаров замотался в шарф, вышел на улицу и бодрым заплетающимся шагом прошелся вокруг квартала слепленных друг с другом каменных зданий. «Заставлю! Заставлю!» - вертелось у него в голове возмущение. Он был преисполнен решимости.
        Вдруг чтото яркой кометой сверкнуло в его сознании, но еще не успело как следует облечься в ткань мыслей. Бакчаров едва успел ухватить эту прекрасную, но еще смутную комету за хвост и помчался с ней сломя голову обратно в гостиницу.
        В номере он сгреб все лишнее со стола и зажег пять свечей. Огоньки заплясали, комната наполнилась мягким светом, в печи потрескивало бойкое пламя. Бакчаров уселся и стал царапать пером по ворсистому белому листу бумаги:
        «Жила на земле девушка с глубокими добрыми глазами, с нежным, чутким сердцем, в котором не было ни лжи, ни тщеславия, ни низких желаний. И вот однажды, после работы в поле, она сидела на песчаном берегу и сквозь закрытые веки провожала уходящее под Великое море солнце. Обхватив колени и приподняв лицо свое перед алым диском, она, подобная птице сирене, проносилась на древних ветрах над морскою гладью и уже достигала давно утерянного ею берега. Грубая ткань, прикрывающая юное тело, остриженная наголо голова на тонкой и смуглой шее - вот какова была девушка по имени…»
        Его отвлек шелестящий треск с улицы, он вскинул взор и увидел, как в запотевшем окне расплывчатыми пятнами вспыхнули зеленые зарницы.
        - По имени… По имени… - шептал Бакчаров и уже хотел плюнуть на световые явления, чтобы продолжить, но вдруг нахмурился, поднялся и протер отпотевшее окно ладонью.
        «Фейерверки? - изумился он, видя, как свистящие ракеты, искрясь, одна за другой взлетают изза голых веток губернаторского сада и, хлопая, разрываются в вышине на стайки трескучих звездочек. - Этого не может быть! Завтра же похороны!» - встрепенулся Бакчаров и настежь распахнул окно.
        - Ураа! - ударили в него слитные голоса вместе с промозглым уличным холодом.
        «Девушка жива! - пронзило Бакчарова. - Какое счастье! Ее смерть всего лишь злобная выдумка»…
        Он бросил писать, схватил шинель, вылетел из своего тесного номера, сбежал по мрачной лестнице и выскочил на праздничную метельную улицу.
        У кованых ворот скопилось немало экипажей и карет, и они все еще прибывали. Весело балагуря, гости устремлялись через сад к парадному крыльцу губернаторского дома.
        Бакчаров пересек запруженную улицу в страшном смятении, какое бывает у человека во время стихийного бедствия, и добрался до ворот, пугаясь по пути буквально всех и каждого.
        Пробиваясь в парадную, гости грудой сваливали на лестнице шали, пальто, тулупы и полушубки и мчались навстречу музыке.
        - Почему вы так поздно, Дмитрий Борисович! - настигла Бакчарова девушка в черном ночном платье и белой носатой маске, которую учитель видел уже в то страшное утро у мертвого дерева. Теперь он и в маске узнал стройную, высокую, черноволосую девушку. Это была Анна Сергеевна.
        Она схватила учителя за руку и потащила в неистовствовавший в губернаторских залах бал, не имевший ничего общего с тем вялым танцевальным вечером, в котором учитель совсем недавно еще участвовал.
        Играл большой оркестр. Наступая друг другу на ноги, струились и бешено вертелись танцующие. Их самолично кружил, соединял в пары и вытягивал змейкой губернатор Вольский в узорчатом домашнем халате и ночных тапочках. Ликуя от вдохновения, полненький генерал горланил пофранцузски: «A trois temps, a deux temps! Grand rond!»[4 - На три счета, на два счета! Большой круг! (Франц.)] - и весь буйный поток повиновался своему высокопоставленному водителю.
        Но самым ужасным было то, что большинство гостей танцевало не в бальных туалетах, а в чем попало, а некоторые особо миловидные барышни кружились в буйном вальсе и вовсе босые, в одних только шелковых ночных платьицах.
        Ошалевшего Бакчарова втянули в вихрь, и он послушно завертелся в вальсирующем водовороте. Пролетая штопором мимо одной из дверей в гостиную, колоссальным усилием воли Бакчаров вырвался из колдовской воронки и ураганом, разбрасывая полы шинели, влетел в смежное помещение, утащив за собой Анну Сергеевну.
        В гостиной творилось очередное игривое действие. Буйный танец - смесь чехарды с какимито восточными плясками. Вдруг маленький мужичок ввалился в гостиную через форточку, вскочил калошами обратно на подоконник и распахнул настежь окно. Тут же в гостиную повалились осаждавшие с этой стороны особняк простые томские жители. Влетел даже какойто обезумевший от радости попик и с разбегу ворвался в девичью пляску, буйно импровизируя и размахивая широкими рукавами шуршащей рясы.
        Бакчаров вскрикнул, когда увидел в темном углу на оркестровой сценке Человека, сидящего молча в кресле и наблюдавшего бесовское действие. Иван Человек подметил учителя и приветливо улыбнулся. Бледный Бакчаров, напротив, вжался спиной в стену и попятился. Отступая, он забрался за плотную занавесь на больших бронзовых кольцах, создававшую в углу гостиной уютный игровой закуток. Здесь пожилые господа мирно резались в карты.
        За Бакчаровым в закуток скользнула Анна Сергеевна.
        - От кого вы прячетесь, Дмитрий Борисович? - весело возмутилась она.
        Испуганный Бакчаров отлепился от стены и спросил взволнованно:
        - Умоляю, скажите мне, где Мария Сергеевна?
        - Не волнуйтесь за нее, господин учитель, - лукаво улыбаясь, ответила девушка в венецианской маске. - Машенька в храме Александра Невского, - и тут Анна, подавшись вперед, страстно поцеловала учителя. Бакчаров вырвался из объятий и вновь попятился, только теперь вокруг карточного стола, ноги у него подкашивались, а руки беспомощно искали опоры.
        Анна неистово и резко рассмеялась его немужественной реакции.
        - Что за балаган! Молодые люди, беситесь, сколько душе угодно, - потребовал один из игроков. - Однако умоляю, делайте это гденибудь в другом месте! Вы мешаете нам собираться с мыслями. Покорнейше прошу…
        Вдруг ворвался разгоряченный танцами щеголь и выхватил из темного закутка Анну Сергеевну. Это был ее кузен Павел. Вдруг Бакчаров, как во сне, вспомнил, что ненавидит этого кузена Павлушу, а за что именно, он както запамятовал. Ясно только помнил, что за чтото очень неприятное.
        У Бакчарова гудело в ушах. Он протер очки, перекрестился и вышел из закутка, чтобы глаза в глаза встретить свое безумие. Вдруг он, как сверкнувшую молнию, гулким громом укатившуюся кудато в его немое нутро, узрел распаленную в танце прекрасную и счастливую Елисавету Яковлевну. И вот он стоял в рассеянности посреди зала и смотрел, как танцует с осанистым офицером старшая дочь покойного Шиндера, то и дело проплывая мимо него. Откидываясь через плечо, она награждала учителя смешками и шалыми взорами и тут же скрывалась в толпе танцующих. Когда она появлялась, зачарованный учитель чувствовал, как чтото пронизывает его сверху донизу. При одном из таких кружений мимо Бакчарова с плеч девушки соскользнул ее воздушный багровый платок.
        Бакчаров поднял его и, вновь потеряв из виду Лизу, иступленно ринулся на ее поиски и сам не заметил, как оказался у безмятежно развалившегося на троне всеми своими долговязыми конечностями Ивана Александровича.
        - Вы хотели праздника, господин учитель? Вот вам ваш праздник, - весело встретил его Человек. - Не пугайтесь так, Дмитрий Борисович, танцы еще только начинаются.
        Человек призвал рукой слугу и дал распоряжение. Через минуту тот вернулся с подносом, на котором стоял графин, окруженный стаканами.
        - Утолите жажду, Дмитрий Борисович, взбодритесь, вы ведь на празднике, - предложил ему Человек, и слуга наполнил стакан для учителя.
        Выпив залпом ледяной морс, учитель попытался взять себя в руки, провел рукой по щетинистому лицу, зарыл нос в необыкновенно пахнущий платок Елисаветы Яковлевны и обернулся в гостиную, переполненную буйствовавшим под музыку народом.
        Вдруг все внезапно оборвалось, музыка вместе с оркестром куда - то обрушилась. Все присели и завертели головами по сторонам, запищали и кудато бросились. В гостиной начался страшный переполох. Мечась, люди все больше двигались к выходу, угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга.
        - Что мы наделали! Что мы наделали! - сокрушалась в отчаянии какаято барыня.
        - Не надо, не надо полиции, - жалобно и в тоже время взволнованно повторял один из пожилых господ. - Ни к чему полиция! Все живы, никакого нет преступления…
        А Бакчаров все стоял рядом с Человеком и тупо смотрел, как вокруг него редеет смущенная публика. Сам Человек тоже какоето время смотрел, как суетятся и разбегаются люди, потом не спеша вынул многоствольную свирель изза пазухи, задумчиво приставил ее к нижней губе и заиграл тихую старинную пастушечью музыку.
        Он сосредоточенно играл, а люди все ломились к выходу, и только часть из них пробивалась обратно к сидящему в темном углу Человеку. Возвращались к нему только самые прекрасные девушки, страстные и еще разгоряченные после буйного танца. С ними подтягивались зачарованные Человековой свирелью юноши. Все они, повинуясь чарам свирельщика, сливались подле него в плавно танцующем кругу.
        Бакчаров, стоявший среди них как неприкаянный, пропустил тот момент, когда Человек поднялся и легкой воздушной поступью направился из гостиной в зал и дальше к парадной лестнице, увлекая за собой танцующих девушек и юношей.
        Вдруг последняя пара ухватила Бакчарова за руки и как сонного ребенка повела вслед за музыкальным шествием.
        Со сверхъестественной скоростью минуя вьюжные улицы, играющий на свирели чародей увлек их через поля в чащу непроходимого леса. Провел по бревну через глубокий овраг и в дремучей тайге заставил плясать во мраке под могучими кедрами. Когда красавица и мальчик отпустили Бакчарова, он стал безвольно и неистово танцевать. Тогдато он и устрашился таинственной музыки Человека, ощутив себя послушной марионеткой, а музыканта своим властелином.
        Так учитель буйно отплясывал в шинели посреди зачарованного хоровода до тех пор, пока заплетающиеся члены окончательно не перестали слушаться и он не рухнул навзничь, раскинув ноги и руки.
        …Ночью в лесу, когда Бакчаров просыпался, то вновь и вновь с облегчением обнаруживал, что все уже кончилось. Если, конечно, вообще чтото было… Один бок его стыл, а другой, напротив, пекло костром, но он не решался перевернуться, чувствуя рядом присутствие колдуна.
        Огонь потрескивал и снизу освещал иссушенное годами лицо Человека. Это было лицо угрюмого старца с обветренными морщинами, старца, похожего на вождя одного из тех народов, что проводят у таких костров вечность. Человек щурился на огонь, сосредоточенные глаза его жестко поблескивали. Он задумчиво курил длинную трубку и время от времени ворошил угли палочкой.

7
        В полдень следующего дня Бакчаров стоял у окна, заложив руки за спину, и угрюмо смотрел на задержавшуюся у губернаторского дома похоронную процессию. Она двигалась из небольшой церкви Александра Невского, где было совершено отпевание, по Еланской и Благовещенской мимо «Левиафана». Когда из дома вынесли венки, движение возобновилось - тронулся катафалк, за ним заскрипели кареты и коляски вельмож, потом плачущие друзья и родственники и целая толпа провожающих горожан. Долго еще мимо «Левиафана» медленно двигался, понурившись, томский люд, подвывая «Трисвятое» и «Вечную память» на несколько голосов.
        Учитель смотрел в переулок и чувствовал себя опустошенным. Он желал восстать против Человека, но не находил в себе сил. Боялся даже снова увидеть его. Единственное, что он мог, так это удержаться от панического бегства из города.
        Учитель не спеша покинул гостиницу и присоединился к угрюмой процессии скорбящих по убиенной дочери губернатора.
        Шли они по грязной снежной кашице вверх по крутой Ефремовской, мимо костела и Воскресенской церкви, пока не вышли к абсолютно круглому Белому озеру, на другом конце которого раскинулась роща. Вскоре показалась кладбищенская ограда, а за ней церковные купола православного Вознесенского храма и шпиль готической часовни на католической стороне старого кладбища. Здесь разделенные стеной соседствовали два мира покойников. Один - восточный, убогий и неопрятный, с неказистыми паукообразными крестами. Это мир скромных суеверных постников, мытарящихся теперь по трухлявым церковным помянникам. Другой мир - западный, угрюмый, с покрытыми мхом благородными плитами и высокими обелисками. Это мир педантичных мертвецов, скрупулезно отрабатывающих свои прегрешения.
        Похороны с заунывным низким пением потянулись под кладбищенской аркой с иконой, изображающей возносящегося Христа.
        За алтарной стеной храма, у глинистой ямы между оградками процессию поджидали мужики с лопатами, победно стоявшие на рыхлой земляной куче.
        - Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи… - сипло возглашал священник.
        - Веечная паамять, веечная… - басовито завывал протодьякон, позвякивая цепочками кадила и расстилая над снегом быстро сносимый ветром дымок.
        Учитель, чуть покачиваясь, задумчиво стоял позади, сунув фуражку под мышку, а руки - в карманы пальто.
        Священнослужители закончили обряд, толпа уплотнилась, началась толкотня, и вопли плачущих мгновенно усилились. Гроб заколотили и начали опускать. Бакчарову удалось пробиться к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба Марии Сергеевны, тут же забарабанили тяжелые комья, бросаемые не пригоршнями, а лопатами, и через минуту на могиле вырос рыжий холмик. Толпа сразу стала расползаться.
        Коекто здоровался с учителем. А Бакчаров больше всего боялся столкнуться с Анной Сергеевной, ее кузеном или, еще хуже, отцом покойницы. По этой причине сразу после слова архиерея учитель стал торопливо выбираться, обходя подальше кружок родственников.
        На выходе с кладбища его окружили нищие, человек десять стариков и старух. Он пробился через них, потупившись, и быстро побрел прочь.
        - Постойте, Дмитрий Борисович! Умоляю, постойте, - окликнул его запыхавшийся молодой человек в залатанной солдатской шинели. Бакчаров сразу узнал его. Это был тот сумасшедший поэт, который навещал его во время болезни.
        В задумчивом похоронном томлении учитель повел себя снисходительно.
        - Арсений, кажется, - протянул он ему руку.
        - СеняСеня, - обрадовался бывший семинарист, не скрывая собачьей радости от рукопожатия, - а фамилия у меня Чикольский. А правду о вас говорят, что вы член Географического общества?
        - Нет, не член, - глядя перед собой, сухо ответил Бакчаров.
        - Жаль, - искренне посетовал поэт. - А я думал уже начать удивляться, мол, такой молодой, а уже член общества…
        С кладбища мимо Белого озера и Воскресенской церкви они возвращались вместе. Когда шли по возвышающейся над городом Ефремовской улице, Бакчаров молчал, а Чикольский все о чемто взахлеб рассказывал, читал стихи и даже пытался петь ужасно не поставленным, дававшим петуха голосом. Оба они в этот день думали о загадочном убийстве Марии Сергеевны, но старательно избегали этой прискорбной темы.
        - Дмитрий Борисович, а вы видели скульптуру Антокольского «Иван Грозный»? - спрашивал Чикольский, то и дело забегая вперед и заглядывая в лицо учителю.
        - Да, - сухо и задумчиво отвечал Бакчаров, - и не только скульптуру, но и самого Марка Матвеевича, когда он приезжал на несколько дней в Вильно. У него очень странные глаза. Они дивные, добрые и жуткие, как у архангела.
        - Это мой любимый скульптор. Только я ничего у него не видел, кроме «Ивана Грозного», - признался Чикольский.
        - Я как раз считаю, что это не самая лучшая его работа, - заявил Бакчаров. - В прошлом году он создал свой шедевр. «Не от мира сего» называется.
        - Опишите! - взмолился Чикольский.
        Задумчивый Бакчаров пожал плечами и стал описывать:
        - Тощая, простая девушка сидит на выступе, вдыхая воздух от светлого молитвенного вдохновения. С этим воздухом она блаженно проникается евангельской истиной. Она лишена зрения от своих мучителей, но от истины она счастлива неземной радостью. В руках ее табличка с древним знаком христианского вероисповедания. Она держит этот знак и тем самым молча исповедует перед людьми свою любовь ко Христу. В душе ее мир. И голуби, словно найдя тихое пристанище, толкутся подле нее.
        С тех пор как я увидел ее, она из головы у меня не выходит, - признался Бакчаров почти шепотом. - Глядя на нее, я решил написать книгу о юной мученице и ранних христианах. Это будет книга о женской храбрости, о всепобеждающей женской любви и особом предвечном свете, который теплится в сердце каждой женщины.
        - Почему же вы не пишите? - возмутился Чикольский.
        - Пишу, - возразил Бакчаров. - Вчера начал. Если бы не одна история…
        - Какая история?
        - Никакая, - отмахнулся Бакчаров.
        - А вот здесь я живу, - остановился Чикольский и указал на низкую избушку в подворотнях Ефремовской возле чулочной мастерской. - Вы зайдете, Дмитрий Борисович?
        Придерживая очки, Бакчаров любопытно рассматривал небольшое, чуть покосившееся бревенчатое строение под трогательно клонящейся ранеткой. Четыре могучих суковатых сосны росли у Чикольского в огороде, и далеко в небо уходили их сначала черные и заскорузлые, а выше светлые и шелушащиеся стволы. Зелень их раскрывалась на кривых, змееподобных ветвях широким зонтом только у самой макушки. Глядя на них снизу, Бакчаров ясно представил себе, что, когда Сибирь была еще девочкой, между этими стволами летали, каркая и хлопая кожистыми крыльями, большие зубастые рептилии.
        - Восхитительно, - признал европейский учитель. - А скота не держите?
        - Была корова, - вздохнул Чикольский. - Пришлось проиграть в карты.
        - А с кем вы живете, если не секрет?
        - Один живу! - воскликнул Чикольский. - Вы зайдите, Дмитрий Борисович, я очень прошу!
        Дух старой избы возбуждал внезапную грусть - родственницу древнерусской тоски.
        Посреди избы была печь. От нее исходили все стены и создавали три помещения. Первое - прихожая с кухонным закутком, второе - горница, третье - небольшой чулан с окном, превращенный Чикольским в капище богини любви. Здесь стояла маленькая мраморная статуя полунагой Афродиты, подле нее горели церковные лампады и стояли живые цветы в горшках, дымилась чашечка с самодельным кедровым ладаном.
        В комнате Чикольского было аскетично и чисто, ни соринки, ни пятнышка, все лежало на местах и стояло по полочкам. Никаких признаков безумия и творческого беспорядка здесь не было. Комод был уставлен иконами и различными христианскими святынями - камушками со святых мест, маслом в крохотных скляночках, засушенными просфорами и лоскутками от одежд малоизвестных русских святых. Беленые стены комнаты были бугристыми, а в печной стене выложен кирпичами самодельный камин. Деревянные полы были покрыты цветными холщовыми постилками, по ним было приятно ступать. Здесь было два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стояла высокая кровать с пологом и целой горой из пуховиков и подушек в пожелтевших и сыроватых на ощупь наволочках.
        Бакчаров посмотрел книги, коечего поспрашивал у хозяина из области философии и понял, что сумасшедшийто не дурачок, а настоящий поэтбезумец. И все учителю в нем тут же начало нравится. И даже в корявых, неуклюжих стихотворениях Арсения Чикольского стали видеться Бакчарову сокровенные нотки почти соломоновой мудрости.
        Чикольский пояснил, что не владеет избой, а только «присматривает» за ней по просьбе одного старого юродивого рыбака Тихона. Несколько лет назад одинокий рыболов получил откровение и отправился пешком в Святый град Господень. С тех пор о нем никто ничего и не слышал. Но Чикольский был уверен, что скорее всего вдохновенный старик просто не нашел в себе сил покинуть святые места и обосновался на берегах Иордана, где с важным видом ловит рыбу и воображает себя Петром.
        …Поэт и учитель просидели за чаем до позднего вечера, Бакчарову страшно не хотелось возвращаться в «Левиафанъ». Он больше не хотел ни видеть Человека, ни слышать его колдовской музыки. Вчера он считал ее забавной, а сегодня музыка казалась ему просто магическим орудием зла. Поэтому, когда Чикольский робко пригласил учителя вместе с ним «присматривать» за тихоновской избой, Бакчаров, не раздумывая, согласился.
        Теперь он сидел возле самовара, слушал чудаковатую болтовню и хрустел суставами пальцев, думая, как бы так незаметно прокрасться во чрево «Левиафана» и вытащить свои вещи с глобусом.
        Делать было нечего. Пришлось вставать и спускаться с крутизны Ефремовской обратно на страшную Набережную улицу.
        В кабаке Бакчаров расплатился за все с хозяином «Левиафана» и пошел в сопровождении полового Анисима наверх в свою комнату. Номер показался ему неуютным до пошлости. Он был рад, что навсегда покидает его. Хотя еще вчера «Левиафанъ» ему нравился. Он не исключал и того, что будет по нему скучать. Даже без Ивана Человека среди всех низкопробных гостиниц эта оказалась самой своеобразной.
        Бакчаров скидал все в чемодан, взял глобус и попрощался с лохматым Анисимом.
        Победно шагая с вещами по узкому коридору, Бакчаров вдруг ощутил себя свободным от всякой там мистики. Он остановился и оглянулся на балконную дверь. Чувство, близкое к мальчишескому естествоиспытательству, охватило его. Идя сюда, он только и думал, как избежать встречи с Иваном Александровичем, а теперь, уходя, вдруг захотел с ним украдкой увидеться, улыбнуться и попрощаться в знак своей стойкости.
        Решительным шагом он вернулся к балконной двери и подцепил ее ногой. Она отворилась, и он снова вышел на гостиничную дворовую палубу, где так беспечно и дерзко вчера разговаривал с Человеком, курившим в качалке.
        Была качалка, был даже плед, а Человека здесь не было. Это огорчило Бакчарова. Он прошелся по скрипучим доскам балкона вокруг двора и вернулся в коридор «Левиафана». Только хотел уйти, как внимание его притянулось к двери последнего номера. Он вспомнил просторную комнату, так разительно отличавшуюся от его клетушки, вспомнил не узнанную им тогда спящую в обнимку со спинкой кресла Анну Сергеевну, полумрак, черное пианино, светильник в абажуре и покрывало, уползающее в переднюю.
        Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.
        - Войдите! - ответил оттуда Человековский голос.
        «Что я наделал!» - подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.
        - Проходите, садитесь, Дмитрий Борисович, - послышался голос невидимого хозяина.
        Бакчаров оставил дверь в коридор приоткрытой. Он решил, что так безопаснее. Поставил в углу глобус и чемодан и медленно шагнул навстречу Человеку.
        Человек сидел в кресле в углу недалеко от окна и сжимал костлявыми пальцами поручни. Бакчаров подумал о том, как это неестественно - вот так просто сидеть в кресле в темноте среди белого дня. В комнате царили покой и тишина. Человек задумчиво смотрел перед собой незрячими глазами так, словно вслушивался или вспоминал чтото давнее.
        - Я хотел спросить вас насчет вчерашнего, - собравшись, начал первым Бакчаров.
        - Чего вчерашнего? - строго спросил Иван Александрович и хмуро посмотрел на учителя. Тот чувствовал себя гимназистом на ковре у директора.
        - Ну а что вчера было? - схитрил Бакчаров, чтобы заставить собеседника начать первым говорить о сверхъестественном.
        - Я пошел побродить перед сном по лесу, а вы меня зачемто выследили, - с некоторым раздражением стал рассказывать Человек. - Вы были очень пьяны, Дмитрий Борисович. После того как вы забылись пьяным сном, я пытался вас растолкать, но это оказалось невозможным. Тогда я решил не бросать вас снежной ночью в лесу, развел костер и до утра ждал, пока вы не придете в себя. Дальше, надеюсь, вы все помните?
        Бакчаров очень внимательно его выслушал, смутился и вспомнил чертиков у Залимихи, и как она сказала ему, что это пройдет и что еще не такое случается после ее зелий. Он почувствовал себя страшно виноватым, но мгновенно взял себя в руки.
        - Нет, я не об этом, - быстро сказал он деловым голосом. - Я насчет вчерашнего разговора о женщинах. Помните, вы просили, чтобы я убедил вас в том, что силы тьмы не властны над божественным светом, таящимся в каждой женщине?
        - Ну и, - потребовал продолжения Иван Александрович.
        Бакчаров замялся. Теперь он точно чувствовал себя провинившимся школяром перед сердитым начальником.
        - Я могу это сделать в литературной форме? - спросил он застенчиво.
        - Пожалуйста, пожалуйста, - развел руками артист, и надолго воцарилось молчание.
        Бакчаров зашатался из стороны в сторону в нерешительности и только хотел попрощаться, как Человек сказал примирительнодружеским голосом:
        - Хотите, спою вам песенку?
        Бакчаров вновь замялся. Он чувствовал себя страшно неловко перед артистом. Хотел как можно скорее уйти. Но разве от таких предложений отказываются?
        Он развел руками, осмотрелся, шагнул в сторону и присел на краешек стула возле круглого обеденного стола.
        Человек дотянулся до прислоненной к стене гитары, недолго ее настраивал и вот уже заиграл тихую романтическую балладу.
        Владелец Петров после долгого спора
        Назвал свою баню «Содом и Гоморра»,
        С тех пор туда ходят все русские люди,
        Ведь там подают ананасы на блюде.
        Сладостно пахнет заморская шишка,
        Ее от Петрова приносит вам пышка,
        Она вас погладит, она вас побьет
        Водой ледяной из ушка сполоснет.
        Как хорошо людям в бане содомской,
        В бане содомской да на земле томской.
        Бакчаров стыдливо усмехнулся, и на проигрыше Человек улыбнулся ему в ответ.
        Гитара смолкла.
        - Однажды, когда я зимовал в Тибете, - вдруг начал рассказывать Человек, - меня чуть было не подвергли экзекуции местные хозяева опиумных плантаций за то, что якобы я отвлекал своей музыкой крестьян от сбора урожая. На что я ответил языком их же мудрецов: «Есть старина Ван - не любят, нет старины Вана - скучают… Вы, помещики, что ладьи на воде, а народ, он как река: может нести, а может и потопить. Так что вол - пашет, конь - ест зерно, люди растят сыновей - грех жаловаться и всем счастье!» Эти слова так поразили местных помещиков, что вскоре мне был передан в собственность один из высокогорных дворцов Чегана, в придачу шесть опиумных полей, библиотеку тибетской мудрости, десять наложниц и сто восемьдесят работящих крестьян. Спустя годы я, как Одиссей, блаженствующий у Калипсо, чудом очнулся от философического помутнения и, бросив дворец к чертовой матери, бежал из Азии прочь, зарекшись никогда больше не подражать ни словами, ни образом жизни мудрецам этой паршивой страны.
        А Сибирь, Дмитрий Борисович, она ведь похлеще Тибета в плане одурманивания беспечных странников. Так что, господин учитель, не расслабляйтесь и вы в ее метафизических дебрях. Как говорится, если сердце не на месте, то и смотришь, да не видишь, слушаешь, да не слышишь, и только черти обманывают тебя. Тьфу ты! Опять эта восточная зараза… Хотите, сделаю чая? У меня еще остался «Бергамотовый бегемот».
        - Нет, спасибо, я только что из гостей. И мне уже пора. Я хотел сказать… что как бы там ни было… Иван Александрович, я действительно был очень пьян, - виновато сказал Бакчаров, терзая и заламывая пальцы. - И я хочу извиниться за вчерашнее… или за сегодняшнее…
        Иван Человек кивнул и, как вождь, церемонно поднял руку в благословляющем жесте. Потом они попрощались, Иван Александрович стал музицировать, а Бакчаров, тихонько притворив за собой дверь, удалился.

8
        На обратном пути к избушке Бакчаров был в большем смятении, чем когда шел из нее за вещами в «Левиафанъ». Кто перед кем виноват: он перед чудаковатым артистом или, может быть, чародей, колдун все еще играет с ним в свои злые игры? Нет, ктото определенно водит его за нос. Вопрос только в том, черт ли это или его собственный рассудок.
        У Чикольского он постановил сделать все, чтобы достучаться до истины. Для этого ему нужно было непременно встретиться с какимнибудь нейтральным участником вчерашнего наваждения. С губернаторским семейством встречаться он не хотел. Тем более это был день похорон Марии Сергеевны. Нельзя вот так прийти и начать сеять смуту мистическими вопросами в такой скорбный день. Бакчаров живо вообразил себе отупевшего от горя и отчаяния генерала Вольского, как он слушает его бредни и отвлеченно со всем соглашается. Нет, такого удостоверения ему было недостаточно.
        Единственным человеком, к которому он мог пойти сегодня же, была Елисавета Яковлевна. Осознав это, Бакчаров вынул из кармана блеклую фотографию. Девушка была строго одета. Голова чуть наклонена, немного жеманный взгляд, тонкие длинные пальцы в шелковых перчатках элегантно сжимали собранный веер.
        «Завтра же вы к ней явитесь», - прозвучали в его голове слова Человека.
        Бакчаров подумал о том, что останется совершенно безнаказанным, если поцелует ее фотографию. Странно, конечно. Но если так хочется, и в этом нет ничего ужасного. Ведь это не спящая красавица, а всего лишь фотография. Он потерял самообладание и прижался сухими губами к глянцевой поверхности.
        - Любите ее, да? - раздался сзади сообщнический голос подкравшегося Чикольского.
        Бакчаров раздраженно спрятал фотографию.
        - Нет, - непринужденно бросил он, не глядя на поэта, - просто пахнет приятно. - И вот еще. Если вы действительно хотите, чтобы я у вас остановился, то запомните: никогда, никогда не подкрадываться! - добавил он строгим деловым тоном и вышел из домика.
        До Кузнечного взвоза с Ефремовской рукой подать, но прежде чем идти к ведьме, учитель заглянул в банк и обменял почти все свои бумажные деньги на серебро, на тот случай если ведьма начнет кочевряжиться.
        В этот раз он не стал сразу карабкаться к обгоревшему особняку Шиндера со стороны кладбища, а начал искать, как к нему подойти со стороны леса. Ведь должен быть у такого особняка нормальный парадный проезд. Но как Бакчаров ни старался, он его не нашел. Если он когдато и был, то в итоге пропал, решил учитель и полез к дому через джунгли черемухи.
        - Зря пришел, - услышал он знакомый голос Залимихи, когда вступил во мрак ее дымной лаборатории.
        - Альмира Тимофеевна, здравствуйте, - учтиво поклонился учитель. - Мне очень нужно поговорить с Елисаветой Яковлевной.
        - Ишь, чего захотел! - заскрипела бабка козлиным голосом. - С Лизкою поякшаться удумал, морда злодейская…
        Бакчаров потер себя по небритому подбородку.
        - Я только на два слова, ничего личного, Альмира Тимофеевна. Будьте покойны, - набравшись смирения, залепетал Дмитрий Борисович. - Два слова скажу и оставлю барышню в полной цельности.
        Старуха и не думала замолчать:
        - …А ну давай проваливай, каланча очкастая, в томских номерах не бывали, не видали кобелей и прохвостов надушенных…
        «Ну как с этой ведьмой разговаривать?» - подумал Бакчаров и вытащил из кармана фотографию.
        - Иван Александрович Человек дал мне этот снимок. - Залимиха осеклась. - Посоветовал наведаться.
        - А какое ему дело до моей девочки? - злобно возмутилась старуха. - Он сам по себе, а мы сами по себе. Дай сюда, - выхватила она у Бакчарова фотографию. - Это не она.
        - Как? - удивился Бакчаров.
        - Не она, говорю тебе, - сказала ведьма и вернула снимок учителю.
        - Так пустите или нет?
        - Нет!
        Бакчаров повертелся по сторонам, собираясь с мыслями.
        - Альмира Тимофеевна, а скажите, могли у меня после вашего зелья быть очень яркие и продолжительные видения? - как ни в чем не бывало спросил Бакчаров.
        - Да, - сухо ответила она, крутя ручку мясорубки и перемалывая какието стебли. - Могли.
        - Если дадите поговорить с Елисаветой Яковлевной, дам вам два серебряных рубля.
        - Пошел к черту! - без дополнительных эмоций откликнулась ведьма.
        - Четыре, - бросил Бакчаров, разворачивая платок с монетами.
        - К черту! К черту!
        - Семь. - Бакчаров почувствовал азарт в голосе ведьмы. Ему самому стало нравиться их состязание.
        - Отдаю все, сколько есть! - объявил он, высыпав дюжину монет на столешницу.
        Ведьма перестала крутить, вздохнула и провела тылом руки по взмокшему лбу.
        - Ничего тут не разбрасывай, - сказала Альмира Тимофеевна голосом строгой, но заботливой наставницы, сгребла денежки и как бы случайно высыпала их в громадный карман своего фартука. - Нет ее здесь. На работе она. У проклятого ляхацирюльника. В Подгорном переулке, угловой дом купца Колотилова. Но учти, ты у меня ничего не спрашивал, я тебе ничего не говорила!
        - Спасибо вам, Альмира Тимофеевна! - весело крикнул Бакчаров, выходя почти нищим из мрака.
        Бакчаров решил, что ведьма права и лучше оформить их встречу как приятную случайность. Разговор о вчерашнем наваждении следовало превратить по возможности в легкую непринужденную беседу между едва знакомыми людьми. Он спустился с тихой Воскресенской горы в шумный центр и затопал по Почтамтской улице в густом потоке горожан.
        В седьмом часу пополудни, придерживаясь за перила, он осторожно поднялся на крыльцо парикмахерской по указанному старухой адресу.
        - Мы уже не работаем, - сказал изза дверей с легким акцентом милый девичий голос.
        - Скажите пану цирюльнику, что я приезжий учитель из Польши, - прильнув к дверям, сказал Дмитрий Борисович.
        - Tatusiu, do nas jakislysy polak przyszedl sie ogolic![5 - Папочка, к нам какойто лысый поляк пришел постричься (польск.).] - попольски затараторил тот же голосок в глубине.
        У Бакчарова в груди екнуло от польского трезвона, и Беата опять засмеялась над ним из какойто душевной пропасти.
        Через какоето время дверь отворили.
        - Добрый вечер, дорогой земляк, - хитренько улыбаясь, поздоровался парикмахер попольски, взяв учителя за плечи. - Я верил, что не умрет движение за освобождение родины! Вы, очевидно, опять подняли восстание?
        - Я по собственной воле приехал, - ответил учитель машинально попольски, застенчиво поправляя очки, - чтобы учительствовать.
        - Герой! Герой! - воскликнул цирюльник. - Это великое дело не оставлять в беде свой народ и следовать за ним на край света. Ну, проходите же. Обрили вас негодяи. Небось по тюрьмам помотались. Но сейчас я вас приведу в порядок. Раздевайтесь, раздевайтесь. Тереза, помоги пану учителю! - призвал он смазливую помощницу, которая носилась по залу в фартучке и расставляла склянки.
        - Скажите, а у вас работает Елисавета Шиндер?
        Цирюльник наклонился к учителю.
        - Жидовка она, пан учитель, - прошептал он остерегающе в самое ухо. - Жидовка!
        - Так, значит, работает, - заключил учитель.
        - Ох, и не говорите, пан учитель, - вздохнул цирюльник. - Одни с этими барышнями неприятности. Даже здесь, в изгнании, не дают мне жить почеловечески.
        Парикмахер умыл руки и подвязал фартук.
        - Прошу, присаживайтесь, пан. - Парикмахер расправил над учителем белую простынку и подоткнул ее под ворот. - Как вам угодно? Вновь наголо или с боков подравнять.
        - Только побриться, - пристраиваясь поудобнее, объяснял Бакчаров. - Вы вчера, пан цирюльник, у губернатора не были?
        - Уу, - прищурил глаз парикмахер и покивал в знак озабоченности. - Я скорее руки лишусь, чем переступлю порог этого масонского капища. Колдуют они там. Говорят, приехал недавно в город великий магистр тайного сатанинского общества, проведать томскую ложу. Как тут все обустроено, да какие дела творятся во имя дьявола…
        «Человек!» - осенило Бакчарова, и мурашки побежали по его коже.
        - Так вот, говорят, дочкато их младшая не угодила магистру, туфлю поцеловала неправильно. Не левую, как положено магистрам, а по ошибке правую, как папе римскому. Вот он и осердился. А губернатор, чтобы его умилостивить, дочкуто и пристрелил. Сами, небось, слыхивали. Похороны были сегодня. Тереза, делай пенку, - резко сменив тон на деловой, приказал он дочке и продолжил рассказывать свою страшную историю: - Еще говорят знающие люди, что магистр этот каждую ночь выходит прогуляться по улицам города в обнимку с магическим глобусом! - рассказывал цирюльник Бакчарову. - А в том глобусе - громадная дыра прямо в преисподнюю! Вы уж не сумлевайтесь, пан учитель. Скажу я вам, лучше подальше держитесь от дома губернатора. Там того и гляди наткнешься на самого дьявола.
        - Чтото мне во все это даже както не очень верится, - честно признался немного ошалевший Дмитрий Борисович.
        - Так ведь колдуют, пан учитель, колдуют! - страдальчески морщась, жаловался парикмахер. - А как же иначе моя старшая, Мария, в восемьдесят шестом в пансионате брюхатая сделалась…
        - И как? - навострил уши учитель. - Масоны ее растлили?
        - А то! Она же у меня совсем святая была, все в кармелитки порывалась. Да ведь вы сами рассудите, откуда в пансионате… Да и что грешить, Паном Богом клялась, что ни с юнкерами, ни с гимназистами не знавалась… И вот, наконец, поведала, что по ночам к ней демон повадился…
        - Я вас умоляю! - взмолился Бакчаров.
        - Дада, демон являлся, - настаивал пан цирюльник. - Как и сказано в Книге: «Со всей силой демоны влекутся к каждой женщине, особливо к святым девственницам».
        - И кого же она родила вам от демона?
        - Почему от демона? - удивился цирюльник.
        - Сами, пан, только что сказали, что с демоном гхегхегхе, - закашлялся учитель.
        - Дада, так все оно и было - совокуплялась с демоном, - подтвердил ссыльный брадобрей. - Только родилато она не от бесплотного демона, а от самого что ни на есть плотного младшего инспектора пансионата Иванова.
        - Это еще как?!
        - О, Матко! Пан учитель, не дергайтесь, - отстранив лезвие от намыленной шеи, крикнул пан цирюльник. Потом спокойно продолжил: - А зачала Марыща моя, как и в Книге сказано: «не свое семя вводит демон, но семя, специально похищенное у рукоблудника!»
        - В какой это еще книге сказано?!
        Тут парикмахер бросил бритву и кудато умчался. Через три минуты он стоял посреди зала с огромной, полной закладок книгой и вещал постаропольски:
        - «Демон, направленный в виде мужчины к девственнице, совокупляясь, вводит в несчастную похищенное семя рукоблудника и превращается в суккуба, - читал цирюльник торжественно, почти нараспев. - Когда же спросят, чьим же сыном является тот, кто зачат таким образом, то ясно, что это не сын демона, а сын того мужчины, от семени которого случилось зачатие». - Парикмахер закрыл и поцеловал книгу. - Вот видите, пан учитель, вот видите?!
        Бакчаров в ужасе застыл. Парикмахер тоже не стал нарушать священного молчания и, выдержав паузу, продолжил скрести его по горлу.
        - Ох, - тяжко вздыхал он, - одна у меня теперь Терезка молится. А вот вы, пан учитель, как человек образованный, скажите, демоны болезни переносят?
        Бакчаров закашлялся. Кокетливая дочка цирюльника бойко протирала зеркало, меняла туалетные воды в посеревших бутылочках, одним словом, вертелась перед креслом учителя.
        - Так что с ребенкомто? - спросил покрасневший от кашля Дмитрий Борисович.
        - А я не знаю. Я ж ее выгнал - нечего с демонами сообщаться! - кричал парикмахер, выпучив глаза, размахивая бритвой и при каждом шипящем звуке плюя на запрокинутое лицо Бакчарова. - Я сразу сказал ей: «Вот к инспектору Иванову и ступай».
        - Так он же, повашему, ни в чем не виноват? - удивился учитель, вовлеченный в совершенно нелепый с его точки зрения разговор.
        - Как же не виноват! - протирая очки краем простыни Бакчарова, возмутился пан цирюльник. - А кто рукоблудничал, кто семя разбрасывал где ни попадя? Вот взять бы и навести на него ведьму, да чтоб она ему… Да ведь грех большой, - вздохнул он. - А то помните, как в главе седьмой написано об одном юноше, который чародейственным образом потерял мужской член. Ох, как он помучился, - довольный парикмахер покачал головой. - Правда, он потом вымолил у ведьмы прощение, и та приказала ему подняться на одно высокое дерево и из находившегося там гнезда, в котором лежало большое количество двигающихся членов, взять себе один. И вот когда этот тип хотел взять из них тот, что побольше, ведьма сказала: «Нет! Этот не тронь, - и при этом добавила, - он принадлежит одному учителю!»
        Бакчарова передернуло, и цвет лица его изменился.
        - Вам нехорошо? - взволнованно сказал поляк, хлопая его по липкой влажной щеке. - Держитесь, сейчас я принесу вам освященной воды!
        Парикмахер передал дочери полотенце, которым обмахивал Бакчарова, и выскользнул из небольшого зала.
        - Фу, - сказал учитель, расстегивая тугой ворот кителя. - Откуда у вашего папеньки такой бред в голове?
        - Не слушайте его, он чуточку сдвинутый, - сказала девушка, и они надолго замолчали.
        Бакчаров лежал с закрытыми глазами, запрокинув голову в кресле. Вдруг он ощутил дыхание у левой щеки, вздрогнул и открыл глаза.
        - Я много думаю о вас, господин учитель, с тех пор, как увидела вас на вечере у губернатора, - шепотком залепетала девушка в самое ухо Бакчарову. - Вы так прекрасно танцуете! Я тайная подруга Анны Сергеевны. Она мне много чего о вас рассказывала. Только вы ее в этом не упрекайте. Лучше вообще не говорите, что мы с вами виделись. Аннушка очень ревнивая. Если она хоть чтото заподозрит, она меня задушит. Не говорите, умоляю, а я в ответ ничего не скажу ей о том, что вы навещаете эту странную Елисавету Шиндер. Вы же ради нее пришли, не правда ли? У вас на лице написано, что вы влюблены в нее. Ну, признайтесь, признайтесь же! - страстно лепетала девица, обнимая холодными руками голову учителя и касаясь влажными губами его виска. - А ведь еще недавно вы пытались застрелиться изза другой, а потом сражались на дуэли с третьей. Разве не вам принадлежат строки:
        В дуэли раненный смертельно,
        Поэт лежит в невидимом венце,
        Поэт лежит, метет метель, но
        Снег, падая, не тает на лице…
        - Разве не вам?
        - Ээ… нуу, - замялся Бакчаров, тараща глаза в потолок.
        В этот момент в зале появился парикмахер со стаканом в руках и с изумлением уставился на дочь, почти оседлавшую пана учителя.
        - Это что такое?! - воскликнул он вне себя от возмущения. - А ну, марш в свою комнату! На минуту оставить нельзя…
        - Awe Maria gracia plene… - убегая из зала в обход отца, испуганно затараторила молитву девушка.
        - Ради Бога, простите, пан учитель, право, неловко мне, - рассыпался в извинениях цирюльник, брызгая на него пальцами, вымоченными в стакане. - Поймите эти юные неопытные сердца, они так падки на все новое и свежее. Впрочем, вы в учительском звании, и я думаю, все сами об этом знаете…
        - Вы не так поняли вашу дочь, пан цирюльник, - заступился Бакчаров за девочку. - Она простонапросто делилась со мной коекакими новостями и соображениями. Скажите, а когда у вас появится Елисавета Яковлевна?
        - Она здесь, - сообщил цирюльник. - Занимается с ребятишками. Я вам сказывал, Дмитрий Борисович, что она жидовка и тоже, по всей видимости, участница бесовского сообщества.
        - Она дает уроки вашим детям?
        - Да. У меня их семеро. Я бы ни за что не пользовался ее услугами, если бы не мое финансовое положение. А она берет совсем недорого. Ну, вы сами понимаете. Мы едва сводим концы с концами, снимая этот дом у купца Колотилова. Дерет он с нас нещадно, а сам считает, что это еще побожески, что якобы снижает плату за то, что сдает дом с нечистою силою и худой славою. Все горожане знают, что у Колотилова злой дух поселился. Настоящая кикимора. Иной раз такого страху сила бесовская на нас наводит, что мне думается, что Колотилов еще приплачивать нам должен за такие жилищные условия…
        - А когда закончатся занятия у Елисаветы Яковлевны? - с напускной легкостью поинтересовался Бакчаров. - Мне нужно переговорить с ней кое о чем.
        - Это без всяких затруднений, пан учитель, будьте покойны, - заверил его парикмахер. - Мы объявим перерыв и устроим вам чаепитие, на котором вы все и обсудите. Как это ни парадоксально, но я всегда радуюсь новым ссыльным из родной земли. Особенно людям такого ума и такой образованности. Мой дом всегда открыт для вас, пан учитель…
        Спустя несколько минут в гостиной цирюльника, расположенной во втором этаже деревянного готического особняка, Бакчаров пил чай в окружении семейства цирюльника.
        И вот появилась она, деловая и прекрасная. Бакчаров вскочил изза стола и поклонился. Она поприветствовала его и присела за стол.
        Наедине их не оставили, и разговор получился очень салонным. Начальствовали в слове болтливые хозяева, а Дмитрий Борисович и Елисавета Яковлевна только обменивались редкими общими фразами и ироничными взглядами, когда цирюльник начинал рассуждать на тему демонологии. Перерыв в занятиях продлился так долго, что их попросту отменили. Прислуга замоталась подавать чай, и вскоре чаепитие перетекло в полноценный ужин, начавшийся с католической молитвы и закончившийся горячими ночными прощаниями.
        Тут Бакчарову повезло, и на него выпала миссия провожать Елисавету Яковлевну.
        Когда они вышли, гостеприимный парикмахер крадучись подошел к дверям, выглянул на улицу, спрятался и, бесшумно повернув в замке ключ, развернулся и спешно принялся кропить кресло, где сидел Бакчаров и все кругом освященной водой.
        - Masoneria![6 - Масонство! (Польск.)] - повторял он в настигшем его мистическом ужасе.

9
        У нее было выразительное лицо, темные густые волосы, собранные сзади в проколотый спицей тяжелый пучок, полные губы; большие, строгие, черные с глянцем глаза глядели пристально, бескомпромиссно.
        Елисавета Яковлевна не походила на обыкновенных барышень из провинциальных семейств. Бакчарова с первого раза поразило в ней удивительное спокойствие, четкость и уверенность. Елисавета была очень странная, задумчивая, с характером, настойчивая, сосредоточенная и быстрая. Но уже в этой их первой настоящей беседе учитель подметил, как внезапно сквозь эту консервативную броню лукаво просвечивают светлые лучики совсем юного и озорного создания. Задумчиво говоря о чем - нибудь серьезном, она украдкой бросала на учителя хитрый взгляд, словно тихо смеясь над его серьезностью или тайно обладая чемто разоблачительным для своего робкого собеседника.
        Несколько раз она, усмехаясь, как бы естественно для себя прикусывала губу, глядя на Бакчарова, чуть наклонив голову и лукаво прищуривая глаза. Несколько раз как бы случайно, переступая лужу или ямку, хватала учителя за руку.
        И тогда Бакчаров робел, забывал на мгновение, о чем говорил, и внезапным вопросом, якобы вдруг припомнив то, что давно уже хотел спросить, менял тему беседы, говоря: «А кстати, Елисавета Яковлевна…».
        - А я уже видела вас сегодня на похоронах Марии Сергеевны. Люди шепчутся, что она погибла через вас. Это правда?
        - Вы тоже были там, - печально удивился Бакчаров. - Вы знались с покойницей?
        - Нет. Да. Нет. Но, в общем, мы были знакомы, - сбивчиво отвечала Елисавета Яковлевна, - В городе едва ли найдешь светскую барышню, которая не была бы знакома с дочерьми губернатора. Впрочем, не будем об этом. Это так грустно…
        Дойдя до Кузнечного взвоза, они остановились возле обрыва под рябинами.
        - Я как будто предчувствовала, что мы с вами сегодня встретимся. Мне всю ночь снились какието странные сны. Право, я таких ярких еще никогда не видала.
        - И о чем же были те сны?
        - Я, - она помедлила с ответом, задумчиво наклонив голову набок, - я… В общем, мне было так хорошохорошо, словно ктото другой руководил мною. И я танцевала…
        - Танцевали?! - Теперь учитель просто весь задрожал.
        - Да, танцевала, и никак не могла остановиться. И он был со мной, и мне было так хорошо…
        - Кто он?
        - Никто.
        - А всетаки? Офицер?
        - Не будем об этом…
        Внезапно чтото припомнив, Дмитрий Борисович сунул руку во внутренний карман и нащупал там фотокарточку.
        - Это случайно не ваш снимок? - вынул он карточку из кармана.
        - Нет. Мне не знакома эта барышня, - отмахнулась Елисавета Яковлевна и взошла на крыльцо. - Вот, собственно, я и пришла.
        И Бакчаров испугался продолжать тему.
        - Благодарю, Дмитрий Борисович, я рада, что вы меня проводили.
        - Всегда рад, Елисавета Яковлевна. Поклон сестре, братишке и бабушке.
        - Непременно передам. До свидания и благодарствуйте, - все еще сердито сказала она и скользнула за дверь погребка.
        Бакчаров еще некоторое время постоял в отупении. Ему тут же стало сильно ее не хватать. Он желал провожать ее вечно. Только через минуту он задумался, куда же это всетаки она вошла. Нерешительно взошел на скользкое крыльцо и приотворил дверь. На него повеяло холодком и подвальной плесенью. За дверью была скрытая в туннеле крутая лестница наверх, оснащенная коваными перилами. Кирпичный сводчатый потолок немного освещался двумя тусклыми светильниками, в начале и в конце лестницы. Ступени были едва различимы.
        Бакчаров догадался, что это и есть парадный ход к деревянному замку, но все же из мальчишеского интереса стал медленно подниматься вверх, хватаясь за ледяные чугунные перила.
        Ему показалось, что шел он очень долго. К тому времени, как он добрался до верхней двери, глаза его успели привыкнуть к полумраку. Он обернулся, и у него закружилась голова. Ухватившись за перила, он ринулся дальше, отворил скрипнувшую дверь и оказался в промозглом запущенном садике на вершине бугра. Справа сквозь заросли были видны фамильные могильные плиты.
        Вдруг, не успел учитель и шагу ступить, послышался звон цепи, басистый лай, тут же выскочила громадная псина и устремилась на Бакчарова. Учитель ринулся обратно в грот, пока сбегал вниз, чудом не грохнулся, выскочил на крыльцо и кубарем скатился со скользких ступеней.
        Минуту он лежал на спине, глядя в небо, на темные, покачивающиеся ветви рябины.
        «Завтра же вы к ней явитесь», - вновь прозвучал голос Человека в его голове.
        Глава третья
        Ветер с Великого моря

1
        Жила на земле девушка с глубокими добрыми глазами, с нежным, чутким сердцем, в котором не было ни лжи, ни тщеславия, ни низких желаний. И вот однажды, после работы в поле, она сидела на песчаном берегу и сквозь закрытые веки провожала уходящее под Великое море солнце. Обхватив колени и приподняв лицо свое перед алым диском, она, подобная птице сирин, проносилась на древних ветрах над морскою гладью и уже достигала давно утерянного ею берега. Грубая ткань, прикрывающая тощее юное тело, остриженная наголо голова на тонкой и смуглой шее - вот какова была девушка по имени Клеопа, что означает «пришествие».
        Одинокая неподвижная точка на песке, она была уже бесконечно далека от этого берега. Как описать ее полет? Может быть, как глубокую и в то же время простую первобытную молитву…
        Каждый раз к ней бесстрастно возвращался тот далекий день казни, когда маленькой Клеопе так сильно хотелось пить. Но воды уже не давали. В полуденный зной всех погнали по пыльному, перенаселенному городу, узкие улицы которого были похожи на бесконечный базар с натянутыми между домами полосатыми тканями. Потом арестантов выгнали на более широкую каменную улицу посреди высоких стен, окружавших кварталы, и прогнали через северные ворота древнего города Антиохия.
        Возможно, от боязни римских солдат, а возможно, просто от нестерпимого зноя, но зевак на внешней улице почти не было. Только потом, когда толпа христиан уже вышла в пригород, мальчишки начали швырять в арестантов камни, и конвоиры уставали их отгонять.
        Потом подконвойные спустились с холма, на котором стоял древний город, и дорогой обошли кипарисовую рощу, названную в честь нимфы Дафны. На одном конце рощи был храм Артемиды, а на другом - сокрытая от посторонних взоров поляна на возвышении, где издревле собирались христиане.
        Повеяло приятной прохладой подземелья, и раскаленный песок под ногами арестованных сменился на твердый камень - их загнали в темный и узкий коридор гдето в недрах цирка под зрительскими трибунами. Пахло гнилой соломой. Гдето впереди колонны высоким носовым голосом с особым восточным подвыванием бегло пелась молитва. Сверху глухо доносилась торжественная латинская речь, которую время от времени прерывали овации.
        «Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя», - последний раз повторили за пресвитером голоса. Заскрипели железные петли, и под оглушительные крики, барабанную дробь и низкие звуки труб колонна послушно двинулась на арену.
        Некоторые арестанты обреченно склонили головы, выходя на арену, они заслонялись руками от солнца и пытались разглядеть затененные навесом трибуны антиохийского амфитеатра.
        И в тот момент, когда покорная очередь подходила к концу, два работорговца незаметно прошли к осужденным. Бегло осмотрев, они приняли из рук родителей троих детей - двух мальчиков и одну семилетнюю девочку, которой и была Клеопа. Дочь все оглядывалась на уходящую мать, губы которой шептали слова благословения.
        Уже вечером их продали на городском торжище, после чего Клеопа навсегда распрощалась с пыльным муравейником сирийской Антиохии - столицей восточных провинций великого Рима. Так, после томительного путешествия в недрах торгового корабля, делая стоянки в портах Греции, Италии, Сицилии и Сардинии, она оказалась на противоположном побережье Великого моря, в Испании, в области с главным городом Эмпории. Здесь ее купили в дом богатых хозяев, где она воспитывалась служанками, осваивая рукоделие и заботы о господах.
        Сначала девочка пугливым зверьком обитала в кладовой. Там она думала о доме, разговаривала с родителями, воображая, что они рядом, и ласкала маленькую белосеребристую, отливающую на солнце всеми цветами радуги рыбку с таинственными узорами на боках.
        Со временем одной из служанок удалось войти в доверие к девочке, а вскоре Клеопу уже стали отправлять за водой и по разным другим поручениям и часто хвалить перед хозяевами за трудолюбие и безропотность. Так она снискала любовь супруги римского военачальника, чье поместье и стало ее новым домом.
        Уже ветшающая госпожа томилась в бесконечных ожиданиях мужа и часто вечерами читала вслух, разрешая детям слуг сидеть подле ее ложа. Так Клеопа узнала о том, как боги то и дело вмешивались в судьбы рода человеческого, делая неоценимые подарки или безобразничая от нечего делать. Она узнала о Троянской войне, а также о Риме и его императорах, которые славою и бесчисленными милостями облагодетельствовали все народы мира.
        Так она выросла и достигла шестнадцати лет, пребывая в послушании у своих воспитателей, которые не были к ней несправедливы. И лишь однажды управительница сильно ударила Клеопу по щеке за трехдневное исчезновение из имения.
        Это случилось весною. Девочка отправилась за тканью в главный город провинции. Возвращаясь уже в сумерках, она увидела, как неподалеку от дороги, вдоль берега небольшой горной реки под звуки бубнов и таинственных песнопений медленно тянется шествие со светильниками. Клеопа свернула с дороги и увязалась за этим шествием.
        В горах люди заняли луг, и пение их из гимнов превратилось в повествование, переходящее от одного исполнителя к другому. И вот одна женщина спокойным голосом запела под тихий шорох бубнов и чуть слышное звучание свирели: «Зачем миро жалостливыми слезами, о ученицы, растворяете? Ведь блистающий во гробе ангел возвестил мироносицам: видите вы пустой гроб, так уразумейте, что Спаситель воскрес из гроба!» После чего все хором пропели на греческом: «Воистину так оно и было в первый день нашего спасения».
        Так Клеопа воссоединилась с учениками, разбросанными в то время по всему побережью Средиземного моря, и на ее тонкой шее вновь повисла маленькая рыбка, какие простые христиане делали из морских раковин.
        Сегодня, узнав о гибели пятерых из общины, она прибежала на берег, чтобы помолиться наедине. Так она сидела на песке, слушая море, наблюдая алую тень заходящего солнца сквозь закрытые веки. И одна юркая ящерица влезла на белый камень и застыла, чтобы посмотреть на фигуру молящейся девушки.
        Пройдет четыре месяца, и Клеопа встанет под раскидистым деревом рядом с пастушком Мироном, своим возлюбленным. Они трижды отопьют из глиняной чаши, которую протянет им пресвитер, и подарят друг другу по пресной лепешке. Потом на их остриженные головы наденут разноцветные венки из полевых цветов, и они допоздна будут водить хороводы в льняных рубашках.
        А сейчас она находилась на берегу Великого моря, которое простирается посредине вселенной.
        Ящерица, которая на закате следила за Клеопой на песчаном берегу, скользнула с белого камня и исчезла, когда сзади к сидевшей подошла другая девушка. То была благородная дочь военачальника Гальбы, хозяина поместья, и звали ее Цезония, а среди верных - Олимпиада, что значит «поющая о небе». Платье ее было из легкой ткани, а волосы подобраны и заплетены с разноцветными лентами.
        Она провела рукой по голове Клеопы, и та повела ею, как котенок, потом Олимпиада молча стояла за ее спиной.
        - Тебя потеряли, - наконец сказала Олимпиада, но в ответ ничего не услышала. Клеопа лишь только возвращалась, стремительно проносясь над водной гладью Великого моря.
        - Какая сила приводит тебя на пустынный берег? - спросила ее юная госпожа.
        - Ветер, - после долгой паузы ответила раба. - Море и его ветер, они - те же. Все иное, а они те же. У нас был дом, в стадиях ста от городских стен. Мы жили большой семьей, где все дети были братья и сестры, а все взрослые - наши дяди и тети. Через каждые три дня мой отец, владевший пятнадцатью верблюдами, отправлялся в порт Селевкии, чтобы предложить иноземным торговцам воспользоваться его караваном для перевозки товаров в Антиохию.
        - Но при чем тут ветер? - спросила Олимпиада.
        - Есть два ветра - один, который водит корабли, и другой, который водит слушающих его людей, - пояснила она. - И они как два брата, будто один был создан в напоминание о другом. И когда я слушаю немой ветер, то жду, когда придет беседующий.
        Олимпиада также была тайная ученица, но обращением своим была обязана кожаной книге, которая таинственным образом оказалась у нее в постели, когда она со служанками остановилась в богатой гостинице во время своего путешествия по своей родине Асии.
        Это был свежий миниатюрный список Евангелия, выполненный на тончайшей ленте пергамента и намотанный на катушки. С этих пор Олимпиада участвовала в тайной переписке с некоторыми ученейшими мужами из христиан.
        Но на вечерях она почти не бывала изза того, что не могла на долгое время скрываться из поля зрения своих домашних. Зато Олимпиада переводила письма Клеопе, которая узнавала из них о тонкостях вероучения больше, чем на вечерях провинциальной общины. Со временем госпожа научила свою рабу и тайную подругу грамоте, и та сама стала читать, но по большей части евангельские истории.
        - А боги на Олимпе - они есть? - однажды смущенно спросила у Олимпиады Клеопа.
        - Конечно, - ответила ученая дева, - но они ничто в сравнении с нашим Господом.
        Олимпиада имела порочную связь с флейтистом храма Августов. Юношу звали Авл, он был младше Олимпиады на четыре года. Некогда его, мешавшего при разделе большого наследства, родные дядьки отдали в храм для служения божественным цезарям. Однако юноши редко сохраняли при храме должное целомудрие. Напротив, с возрастом они достигали такого мастерства в любовных играх, что пользовались большой популярностью у знатных женщин, заключавших с начальниками храма негласные договоры.
        Авл не был исключением и однажды в порядке череды проводил ночь среди богатых женщин, собравшихся в отсутствие мужей почтить богиню любви. Тогда он, нагой, стоял посреди чаш и блюд пира, возвышаясь над ветшающими женщинами, и исполнял гимны на священной флейте. В самый разгар пира была игра, в ходе которой богиня сама должна была указать на ту, которой посчастливится увести юношу в свои покои. Случилось так, что Авла получила мать Цезонии. Сильно захмелевшая женщина была доставлена в свое имение на носилках при помощи четырех слуг. Юноша, не теряя времени, отпущенного ему начальником храма для пребывания на свободе, удрал из ложа женщины и спрятался в одной из господских спален, где и встретил прекрасную Цезонию.

2
        И вот уже прошло довольно времени после разговора Олимпиады и Клеопы на берегу.
        В свои восемнадцать Клеопа уже успела похоронить двоих детей, умерших во младенчестве. Ее супруг Мирон был здоровенным детиной со сломанным носом и без печати ума на лице. Мирон пас стада и приносил своей жене цветы, которые собирал на горных склонах пиренейских пастбищ. Клеопа радовалась этим букетам и, как ребенок, кружилась перед довольным и молчаливым супругом, чья борода была самой густой в округе. Из букетов Клеопа плела венки, а часть этих цветов устанавливала в горшки перед деревянным образом Иисуса, фигурками своих родителей и других святых, память которых чтили в этой бедной хижине. Их деревянные изображения вырезал сам пастушок Мирон. Когда наступало время перегона скота, Клеопа рыдала, провожая своего мужа в многодневный путь.
        Однажды Олимпиада отпросилась у матери отправиться на Сатурналии сразу же после уборки урожая. И, собрав все свои золотые накопления, ушла с тремя служанками, среди которых была и Клеопа.
        - Прощай, пастушок Мирон, - тихо сказала Клеопа, и огромный бородатый человек с печальными глазами молча проводил свою жену до господского дома.
        Когда они уже стояли, готовые тронуться в путь, с ними были еще пятеро наемных воинов, одним из которых был переодетый юноша Авл - любовник Олимпиады, решивший покинуть храмовый плен.
        Богатая и легкая повозка, две вьючные, пять оседланных лошадей и три ослицы со служанками медленно тронулись в направлении большого тракта, ведущего в Рим. Олимпиада так и не обернулась, чтобы помахать близким, вышедшим на украшенное колоннами крыльцо усадьбы. Очень быстро они достигли пределов Италии, главные дороги которой в то время были наводнены путниками, как и они, спешащими в город на грандиозные празднования.
        Прямо в центре Рима под ликующие возгласы толпы двигалось шествие. Колонны наряженных людей несли пышно украшенные цветами громадные платформы, на которых большие намазанные маслом атлеты с черными бородами изображали богов. В каждой колонне, проходящей посреди ликующей толпы, шли барабанщики и трубачи, игравшие грозные мелодии в честь великого божества посевов. Лепестки роз дождем осыпали шествие. В следующей колонне на подобных же платформах под всеобщий хохот и ликование несли сенаторов, которые в белоснежных тогах изображали слуг, умывая ноги своим рабам.
        Путешественницам удалось остановиться в дорогой и очень переполненной гостинице. Олимпиада сразу крепко уснула. Гостиничному стражу она велела никого к ней не пускать. Девушка знала, что ее отец находится в Риме, так как он всегда прибывал в столицу на дни великого празднования. Это беспокоило ее, но усталость оказалась сильнее. Ночью изза шума народных гуляний она проснулась.
        Еще не рассвело. Олимпиада быстро встала, накинула плащ с капюшоном и, схватив небольшую связку, спустилась с третьего этажа на первый.
        В темноте, ощущая запах скота и винного перегара, она пробралась к спящим рабам. Юная госпожа нагнулась над укрытыми с головой телами и, шепнув имя единоверной служанки, дотронулась до чьейто ноги. Человек перевернулся и с тирадой пьяной брани продолжил свой сон. Олимпиада отшатнулась и шепотом окликнула Клеопу.
        - Я здесь! Госпожа, я здесь! - ответила та совсем в другом месте. Олимпиада увидела, как Клеопа спешно натягивает свой плащ.
        - Бери вещи, мы пойдем налегке, - приказала Олимпиада.
        Они долго бежали тесными многоэтажными кварталами Рима. Гуляния по поводу собранных урожаев продолжались, и сестры с трудом пробивались сквозь смрадную толпу. Наконец девушки вышли на безлюдные окраины. Подойдя к воротам, они были остановлены привратниками, которые пропустили их за два медных асса.
        Неподалеку от города по обе стороны от дороги раскинулся целый палаточный город приехавших на празднования пилигримов. Около получаса сестры быстро шли по холмистой местности, пока не ступили на могучий каменный мост. Впереди они увидели всадника, который держал за узды еще двух лошадей. Всадник поднял над головой светильник, и девушки узрели лицо Авла. Они отдали ему вещи для вьючной лошади, оседлали приготовленного скакуна и втроем помчались в путь, сделав внушительный крюк, только к утру выехав на Аппиеву дорогу, ведущую в портовый город Путеол.
        Вечером, сойдя в ущелье, устроили привал возле горного ручья под кронами вишен. Клеопа готовила место для сна, Авл разводил огонь, а Олимпиада поила лошадей в ручье. Потом все вкусили вечернюю трапезу. Во время еды они ощутили, как кости заныли, а сытые тела потянуло в сон. Так трое быстро уснули под звуки бегущей воды и потрескивание костра.
        А вокруг бурые горы, чуть тронутые островками полинявшей зелени, будто протертый временем бархат. Чуть выше на пологих склонах террасами лежали корочки снега. В низинах текли ручьи, а над ними в тумане нависали сосны - пинии. На тонких изогнутых стволах эти деревья держали шапки зеленых веток.

3
        Клеопа проснулась в сырой от росы постели и обнаружила, что рядом никого нет. Костер еще дымился, и за журчанием ручья был слышен крик кукушки. Девушка перевернулась на живот и приподнялась на локтях. Неподалеку над травами она увидела нагую, прекрасную Олимпиаду, которая была с юношей Авлом. Клеопа свернулась клубочком и сжала в ладонях рыбку, которая висела у нее на шее.
        Когда солнце взошло, две юные девы отошли к обрыву и встали над великой долиной, которая простиралась перед подножьем гор. Одна была как юная богиня, другая - немного похожа на робкого мальчика.
        Девушки закрыли глаза перед слепящим солнцем, они долго молчали и потом, взявшись за руки, вознесли свои молитвы ко Господу.
        О Боже, Ты - Бог мой,
        Тебя взыскую от ранней зари.
        Тебя возжаждала душа моя,
        по Тебе томится плоть моя
        в земле пустынной, и сухой, и безводной.
        О, когда бы во святилище узреть Тебя,
        видеть силу Твою и славу Твою!
        Ибо милость Твоя лучше жизни,
        и восхвалят Тебя уста мои.
        Буду благословлять Тебя, пока длится жизнь моя,
        и гласом радости восхвалят Тебя уста мои,
        когда воспою о Тебе на постели моей,
        поутру помыслю о Тебе;
        ибо Ты - Помощник мой,
        и под сенью крыл Твоих я возрадуюсь…
        И когда они молились, то ослеплявший их свет солнца поблек, и ветер перестал, и звуков не стало. И был иной ветер и иной свет, что исходил от семи звезд и превосходил сиянием своим солнце.
        После сестры долго сидели в молчании. Олимпиада не могла понять, отчего ее так знобит: от холода или от страха. Пока юноша делал гимнастические упражнения, девушки подошли к раскидистой дикой вишне. Клеопа полезла на кривую ветвь, чтобы наклонить для госпожи грозди, полные спелых плодов. Только она взобралась на нужную ветку, как раздалось шипение, и скользнувшая из сухой красной листвы змея ужалила ее в руку. Клеопа взвизгнула и упала на камни. Испуганная Олимпиада припала к своей рабе.
        - Моя госпожа, кажется, я оступилась, - сказала та и села, потирая затылок.
        Олимпиада взяла ее тонкую руку и увидела на запястье следы укуса.
        - Сейчас! Ты только подожди! - испуганно дыша, сказала Олимпиада и рванулась к Авлу.
        - Авл, сюда! Скорее! Авл! - кричала она спотыкаясь на бегу. - Змея! Ее укусила змея!
        Клеопа лежала, свернувшись клубочком, а вокруг нее извивались две змеи.
        «Господи! Ты же был с нами, - крутилось в голове у Олимпиады. - Ты же сам сказал, Господи! Верую в слова твои, что змей брать будут и не повредят им…»
        Вечером они вышли к небольшому селению, где их приняли. Хозяева зажиточного дома принесли за Клеопу жертву богам и призвали знахаря. Жрец местного капища сказал, что если не умерла и состояние не ухудшается, то будет жить, но неделю проведет в тяжком недомогании, возможно, в жаре и бреду. Жрец приказал раздеть Клеопу и, воскурив благовония в широкой чаше, трижды обошел вокруг ложа болящей, произнося таинственные заклинания. Потом объявил, что виною всех страданий девушки служит Дух, что сокрылся в маленькой белой рыбке, висящей на шее девушки, и хотел ее снять. Но Олимпиада одернула его руку.
        - Сие проклятье не из твоих ли уст, коварная? - сморщившись, спросил старый жрец, тыкая в нее курящейся кадильницей.
        - Вот твои деньги, а теперь оставь мою рабу, - строго сказала Олимпиада.
        Она ухаживала за Клеопой, давала ей горькие отвары и ночами согревала ее. Через неделю Клеопа и впрямь совсем окрепла, и путешественники, не мешкая, двинулись в путь и вскоре достигли Путеол.
        Небольшой портовый город всегда был переполнен иноземными торговцами. Его крепость, выходящая могучей каменной стеной в море, с берега смотрелась просто жалкой, и сразу под невысокими глинобитными стенами внутреннего города начинались убогие кварталы рыбацких хижин.
        Здесь Олимпиада и ее спутники, накинув широкие капюшоны, проехали несколько кварталов и нашли небольшую синагогу, с виду почти не отличавшуюся от других двуярусных построек с черепичной крышей. Здесь они получили приют до времени отправления следующего греческого корабля.
        - Как зовут юную госпожу? - спросил старческий голос из маленького окошечка в двери.
        - Мир вам! Это я, Олимпиада, с моими спутниками: рабыней Клеопой и юношей Авлом, - ответила странница.
        Старик испуганно вздрогнул и захлопнул дверцу окошка. Защелкали щеколды, и из двери выскользнул маленький старичок в полосатой накидке с кисточками и втолкнул неожиданных гостей в прохладное помещение.
        В полдень пятого дня пребывания путников в Путеолах из ветхой синагоги в бедняцком квартале вышли четыре правоверных еврея в восточных нарядах и направились к пристани. Авл, запинаясь о подол своего нового облачения, вел навьюченного ослика, а два еврейских юноши поддерживали под руки старого раввина.
        У входа на пристань стояли два пехотинца италийского легиона с короткими копьями и дощечкой для записи отбывающих. Они задавали вопросы и, бегло досматривая, пропускали на корабль пассажиров.
        - Евреям, что ныне хотят путешествовать, велю здравствовать! - вежливо окликнул их улыбающийся легионер.
        - Да хранит тебя Всевышний, славный воин, - сказал старик.
        - Куда путь держите, израильтяне? - спросил улыбчивый легионер.
        - На Сицилию, сын мой, - печально кивая, ответил старик, - ибо брат мой Никанор ныне отошел к праотцам.
        - Ай да евреи! - восхищенно сказал солдат и опять расплылся в улыбке, щурясь на полуденном солнце. - Ну да хранит вас ваш бог…
        Корабль казался Клеопе огромным, и, когда он отплыл, ей почудилось, что мир тронулся, а они оставались на месте. Погода была жаркой, и море было спокойным. Уже к вечеру трирема вошла в живописный пролив, где, по преданию, обитали морские чудовища Сцилла и Харибда, ставшие препятствием на пути Одиссея.
        Ночью море несколько разволновалось, и никто не решился даже прилечь, как вдруг раздался крик: «Земля! Земля!» Путники ринулись к правому борту, вглядываясь в темные горизонты Ионического моря, чтобы узреть крошечный огонек великого маяка Сиракуз. Вскоре они сошли на пристань.
        - Я останусь здесь на три дня, - сказал старый раввин, когда молодые путешественники зашли в небольшой сад переодеться в свою одежду.
        Они приняли решение разделиться - старик пожелал зайти к родственникам, а Авл взялся его сопроводить. Олимпиада со своей рабой Клеопой остались в величественном, полном чужеземцев порту среди греческих изваяний, установленных здесь еще в те древние времена, когда Сиракузы были колонией могучего полиса Коринфа.
        - Великое море, - сказала Олимпиада, глядя на уплывающий корабль, - даже ненадолго отдавшись в его власть, понимаешь, как бесконечно силен твой грозный бог.
        - О, древний и грозный Нептун, - тихо сказала Клеопа, сидя у ног своей госпожи, - все, что имеешь, дано тебе единственным Богом, Тем, который простер небеса, постелил подле них моря и сделал тебя обиталищем рыб и различных чудовищ, когда ты был еще во младенчестве. Воздай же Ему хвалу, о величественный господин морей! И ветрами своими воспой ему песнь славы.
        И тогда пред возмущающимся морем они запели древнюю песню, которую дети Израиля вынесли из земли Египетской.
        Господи, Боже мой, Ты дивно велик,
        Ты облечен славою и величаем.
        Ты одеваешься светом, словно ризою,
        простираешь небеса, словно шатер;
        устрояешь над водами горние чертоги Свои,
        делаешь облака колесницею Своею,
        шествуешь на крыльях ветра.
        И хлынул дождь. Девушки побежали под портик здания, чтобы укрыться. Оттуда они увидели, как корабль, боровшийся с ветрами, терпит бедствие вдали от берега.

4
        К вечеру прояснилось, и море почти утихло. Никакого корабля на горизонте уже не было, и о налетевшем урагане напоминал лишь особенный запах и порывистый ветер. К этому времени старый еврей и Авл возвратились назад и принесли с собой большие тяжелые связки. Не успев отдышаться с дороги, старец снял с себя еврейскую накидку и на ней распаковал один из тюков. Он заботливо ощупал лежащие там свитки больших кожаных книг.
        - Я уже слишком стар, дочь моя, - сказал старик Олимпиаде, - и время мое уже на исходе. Я все исполнил, как мне было велено, и сохранил эти драгоценные книги. Знай, дочь моя, что это было главным делом всей моей жизни, и это сокровище я доверяю тебе. Передай это асийским пресвитерам.
        - Я исполню твой наказ, - пообещала Олимпиада старцу.
        Она улыбнулась, увидев, как старый еврей протирает краем накидки свои и без того вечно плачущие глаза.
        - Прощай, дочь моя, - сказал он Олимпиаде и возложил свои руки на ее склоненную голову.
        Тут старец бросил беглый лукавый взгляд на Авла, потом с тайной улыбкой посмотрел в глаза Олимпиаде.
        - Я не буду дожидаться, пока отойдет судно, ибо ногам моим без тяжких страданий уже не выстоять даже четверти часа, - пожаловался старик. - Идите на корабль уже теперь, чтобы я видел, как вы сядете, и сердце мое было спокойно.
        Он поднял руку, и трое путников взошли на могучую палубу. И тут старик закряхтел и свалился на дощатый настил причала.
        Олимпиада и Авл бегом бросились к нему, сбежали по мостику и помогли подняться.
        - Нет, этой бренной плоти уже не выдержать таких тяжких прощаний, - сказал тот, хрипло дыша, - помогика, дьявольский отпрыск, служитель идолов, довести старого до портового здания, и я найму себе провожатого с ослицей.
        - Я успею проводить старика? - спросил Авл Олимпиаду.
        - Разумеется! Не бросать же его здесь, - ответила та. - Если потребуется, я задержу корабль, и он не тронется без тебя.
        Как только юноша и старик отошли от пристани и скрылись из виду, раздался звонкий медный удар.
        - Госпожа, юноша Авл! - воскликнула Клеопа.
        Но Олимпиада только стояла и смотрела, как расстояние между сносимым в море кораблем и пристанью становится недосягаемым даже для самого решительного прыжка. Еще мгновение - и на пристани появился Авл. Слезы покатились по щекам Олимпиады и, прикрыв рот рукой, она потащила Клеопу к другому борту судна.
        - Я хочу сказать тебе коечто. - Олимпиада вынула изза пояса металлическую табличку и вручила ее Клеопе. - Я освобождаю тебя, отныне ты свободна.
        Клеопа поднесла к губам ее руку и прильнула к ней. К этому времени Сицилия была уже в дымке горизонта.
        Глава четвертая
        Исчезновение Арсения Чикольского

1
        - Ну что ж, господин учитель, скажу без обиняков, ваше произведение скверно написано. Не убедительно. Сразу видно сказку рассказываете…
        Изза чуть отодвинутой шторы падала белая полоса дневного света, падала на плед, исписанный лист в руке Человека, задумчиво застывшего в темном углу номера в кресле под этой белой полосой. Другие листы беспорядочно валялись у его ног. Голова его была чуть наклонена, ирония сквозила в немолодом безотрадном лице, сквозила в цепком, умном взгляде, туго сжатых сухих губах, окруженных серебристой щетиной. На носу Человека поблескивали очки в тонкой золотой оправе с узкими прямоугольными линзами. Пробегая глазами текст, он щурился, разоблачительно хмыкал, морщился, тер костяшками шуршащую щеку и неудовлетворенно хрипел.
        - Вы самито верите в то, что пишите? - поинтересовался Человек и, не дожидаясь ответа, отбросил лист, подобрал другой с пола и вновь откинулся в кресле к лучу света. - Ваше, конечно право, но, честное слово, бред какойто…
        Бакчаров сидел на крохотной скамеечке у холодной печи, сдвинув колени, послушно устроив на них беспокойные руки, и смотрел на Человека жалким сосредоточенным взглядом.
        - Дмитрий Борисович, - строго сказал Человек, - не надейтесь, что я буду пестовать вашу бездарность. Насколько могу судить, это ваше лучшее произведение. Так что прошу вас: воздержитесь от продолжения. Займитесь чемнибудь другим. Может, у вас лучше получается петь на клиросе или вырезать по бересте…
        Да, теперь Бакчаров твердо знал, что продолжения никакого быть не может. Это был безоговорочный крах. Теперь он только сожалел, что вообще взялся за эту писанину. Ее необходимо было как можно скорее сжечь! А писать он отныне будет только стихи. Но разве стихами чегонибудь докажешь…
        - Дмитрий Борисович, не хочу повторяться, но все же поберегите бумагу и отрешитесь от подобных скверных и обреченных попыток…
        - Иван Александрович, - прервал его внезапно раскаявшийся учитель, - ради бога, простите меня, я больше не позволю себе, не посмею отвлекать вас всякой нелепицей…
        Человек снял и убрал очки, прикрыл рукою глаза и задумался. Ненадолго воцарилось молчание. Доносились только издали привычные для «Левиафана» топот, звон посуды, беготня по коридорам. Человек вздохнул и стал рассказывать негромко и задумчиво.
        - Однажды, когда я путешествовал по водам Хуанхэ, мне пришлось задержаться в Поднебесной и зимовать на берегах этой великой реки гдето в провинции Цинхай. И вот один местный вельможа пригласил меня, дабы прочесть свою очередную поэму. Вещь оказалась до того скверной, что без доброго бочонка сливового вина его было невозможно слушать. Но я выслушал его, обдумал, допил чашу вина и высказал свое мнение. Той ночью в мой дом явились стражники, подхватили меня за руки, вытащили из постели и привели к величественному дворцу, одному из славнейших дворцов Поднебесной, где рядами стояли слуги и разодетые в пышные облаченья жрецы. Потом стражники через золотые врата в виде пасти дракона ввели меня в необъятных размеров приемную. Здесь было полно вельмож, их наложниц и прирученных диких зверей. Когда мы вошли, воцарилась глубокая тишина, кричала только какаято непослушная очень редкая птица. Я осмотрелся - наверху были точенные из нефрита жалюзи, за ними полоскались желтые стяги, вокруг сияли несметные ряды ламп и свечей, курились кадильные чаши, и рабыни там и тут ублажали своих господ. Вдруг откудато из
глубины комнат вышел князь сего дворца - маленький старичок, был он в золотом узорчатом платье и повязан платком с перьями и бубенцами, подошел ко мне и спросил:
        - Для чего Цзи Бинь имеет на тебя жалобу?
        Я преклонил колени и смиренно ответил прямо и чистосердечно:
        - Я всего лишь бродячий слагатель быстро забываемых песен, тупой и по натуре простосердечный. Ни разу не случалось мне предстать перед таким мудрецом, как ты, и теперь я не знаю, как ответить на твой вопрос.
        Тогда князьмудрец пояснил:
        - Для чего Цзи Бинь утверждает, будто бы оскорбил ты его напрасным и грубым словом.
        Тут я сообразил, о чем речь, почтительно склонил голову и поведал, что в действительности между нами произошло.
        - Я всего лишь вслух подосадовал, что написанная им поэма позорит его плешь не меньше, чем птичий помет, упавший на его голову в тот момент, когда он пытался добиться моего расположения за чаепитием в райских зарослях его зимнего сада. Впрочем, я и не сомневаюсь, что тебе, мудрейший из вельмож Поднебесной, удастся найти более точное сравнение подобным строкам уважаемого Цзи Биня.
        В долине Шуньхэ, где я странником был осенней порою,
        Где озерная гладь, трепеща, увлекается лунной игрою,
        Павильоны у кромки воды, и башни до облаков,
        И дорожки из роз обрамляют аллеи садов,
        И крутые мосты, и резные, кружевные перила,
        Там меня ты улыбкой девичьей впервые пленила,
        В час, когда, притворившись в прибрежных корягах змеей,
        Наблюдал изза трав, наслаждаясь твоей наготой.
        Не видать еще грудь, ни тяжелого женского зада.
        С тихой радостью плещется, плещется шум водопада,
        Когда белые бедра упруго скользят под водою,
        Я ласкаю змеиное тело бесстыжей рукою,
        А купанье твое для осенней воды, словно духов награда.
        - Ну, чтото в этом роде, - сморщился и помахал руками Человек. - На тамошнего князя эти строки произвели неизгладимое впечатление.
        - Да, не в меру обходительный странник, действительно редкостное дерьмо написал наш старина Цзи Бинь, - покивал согласно старик, звеня бубенцами, и сразу обратился к стражникам: - А ну, приведитека ко мне сего суеслова с его бессмертным свитком и как следует смажьте цепи и шестерни моей новой членоупраздняющей машины.
        Тотчас несколько служащих управы будто канули в пустоту, а через миг воротились, волоча за собой закованного поэта. Поставили его на колени, и старый князь начал бесстрастно обвинять его:
        - Как мог ты, будучи в моем доме придворным поэтом и пользуясь всеобщим почетом, сочинить подобную паскудь, коей ты мнил прельстить, а на деле едва не свел в могилу этого честного конфуцианца? - Это он обо мне говорит. - За использование грозного могущества поэта в столь низменных и недостойных придворного платья целях надлежит тебе, почтеннейший Цзи Бинь, лечь на мою новую механическую дыбу с подвижными острыми ножами для ребер, поясничным шипом и, конечно же, дополнительными щекочущими кисточками для пят. Тебя же, любезнейший гость, - обратился он ко мне, - позволь пригласить на церемонию, выражаясь витиевато, прозаического возмездия за приключившееся нам ныне поэтическое огорчение от недостойного мужа Цзи Биня. - И повел меня под руку в свой богатый на карательные приспособления дворик, где уже и пир был для нас накрыт в стороне. И в тот момент, когда мы уже…
        - Иван Александрович, - перебил рассказчика Дмитрий, - я умоляю вас, хватит! - и, словно боярин с челобитной пред Иваном Грозным, повалился на колени и принялся бегать на четвереньках, судорожно собирая разбросанные подле кресла исписанные листы.
        - Оставьтеоставьте, - вежливо махал рукой Человек, - я сам здесь все уберу.
        - Нет! Это необходимо немедленно предать огню, - продолжал судорожно собирать листы учитель и, комкая, распихивать их по карманам шинели. - Не дай бог, это еще ктонибудь увидит…
        - Дмитрий Борисович, не принимайте так близко к сердцу, - отечески просил Человек. - Я, право, не хотел каклибо вас унизить…
        - Нетнет! - не дал договорить ему учитель, вскочил, принялся кланяться и обеими руками трясти Человеку руку. - Я искренне благодарен вам, Иван Александрович, за столь честные высказывая по поводу этой галиматьи, за то, что вы сразу расставили все точки над i. Вы человек редкой чуткости и правдивости. Да вы глаза мне открыли! А ято, дурак, подсознательно отдавал себе отчет в своей бездарности и в то же время низко надеялся на какуюто нелепую жалость с вашей стороны. Но вы оказались человеком исключительного благородства, не допускающим фальши ни при каких обстоятельствах. Отныне я преклоняюсь перед вами, прошу прощения и обещаю, что больше никогда не заставлю вас читать такой чепухи! - зарекся Бакчаров.
        - Как мило, как мило, - заблеял Человек. - Я, конечно, благодарю вас за все эти теплые слова, - иронично отозвался на этот собачий вальс Человек, - и все же прошу вас, господин Бакчаров, будьте впредь аккуратней. Иначе когданибудь я просто не перенесу вашей наивной бездарности, лопну и испарюсь…
        - Простите, я же не знал, что вы так ранимы, - робко удивился такой литературной чуткости учитель. - Надеюсь, вы не сильно расстроились от моих богомерзких потуг?
        - Ну, конечно, нет, - улыбнулся Человек. - Как говаривал мой великодаровитый дружок Цзи Бинь, царство ему поднебесное, если у дурака нет таланта - это уже добродетель.
        - Да, это мудрые слова, - смиренно усмехнулся Бакчаров.
        - И не говорите, - покивал Человек. - Я уже и не раз раскаялся по поводу его злой кончины. Стихито его были вовсе не так плохи. А тому старикану во дворце я чегото там со злости наплел про долину Шуньхэ… Ладно. До свидания, Дмитрий Борисович, мне нужно репетировать новую программу. Меня пригласил выступить на своих именинах один весьма уважаемый человек.
        - Дада, конечно, я уже ухожу! - пятился, запинаясь обо все встречное, Бакчаров.
        - Заходите еще, Дмитрий Борисович, - поднял руку Человек, - я всегда буду рад.
        - До свидания.
        - Заходите! До встречи.
        И Бакчаров исчез.
        Учитель, уныло топая по деревянным полам и деревянной лестнице, спустился в пустой полуденный зал трактира. Кроме метущего под столами и лавками лохматого полового, никого не было. Хмурый Дмитрий Борисович помедлил и сосредоточенно присел на край одной из скамеек так, как обычно присаживаются «на дорожку» русские люди.
        - Смотрю, сударь, не в духе вы, - не отвлекаясь от работы, ехидно заметил лохматый старик.
        - Да, - отвлеченно протянул Бакчаров, думая о своем. Потом вытащил изпод ворота шинели шарф, замотал голову и, чтобы не походить на старуху, туго натянул сверху свою фуражку.
        - Паренекто ваш совсем, небось, задубел, - весело предположил старик.
        Тут же, словно в зримое подтверждение его слов, скрипнула дверь с улицы, и в нее просунулся озябший Чикольский. Шинель его была в целях утепления перехвачена крестнакрест изъеденным молью шерстяным платком, а на голову была натянута малая шапка с гимназистской кокардой и торчащими в стороны заиндевевшими ушами с тесемочками. Вместе с ним в трактир ввалился косматый пар, покатился по кирпичной лестнице в зал, и на уровне ног повеяло хваткой стужей.
        - Ууже все, Дмитрий Бборисович? - заикаясь, поинтересовался Чикольский плохо двигающимися заледеневшими губами.
        - А почему ты на морозе стоишь? - изумился Бакчаров.
        - А нечего тут греться, - тут же отозвался за поэта старик. - Тепло у нас не бесплатное. Стоимость дров входит в стоимость провианта. Нет заказов - нет и тепла…
        - Тьфу на тебя, Анисим! - бросил, выходя Бакчаров. - А я тебе монету дать хотел…
        День был позимнему солнечный. Резко подморозило. Заскользили по улице сани, пахло колким хрустальным морозом и берестяным дымком. На крестах церквей, чугунных извилинах фонарных столбов, кованых воротах, по краям всех окон и дверей лохматился иней, бородатый, как плесень.
        Сутулясь и пряча руки в рукава, как в муфты, словно отступающие французы, шли они озябшие по людной улице, скрипя сапогами и разбрасывая полы шинелей.
        - Ну, что он сказал? - после длительного молчания поинтересовался безумный поэт.
        Бакчаров хмуро молчал, сосредоточенно глядя под ноги.
        - Вам бы шапочку прикупить, - тут же сменил тему Арсений, - а то как вдарит мороз под сорок…
        Бакчаров резко остановился и бросил на Арсения решительный взгляд.
        - Извини, Сеня, но мне необходимо сейчас серьезно подумать. - Он вытащил из кармана копейки. - Вот, возьми себе лихача.
        - Спасибо, у меня есть, - помотал головой и ушастой шапкой заиндевевший Чикольский.
        - Ладно, - сухо согласился угрюмый Бакчаров, спрятал деньги и, бросив съеженного товарища на морозе, нырнул в общем потоке посетителей в дверь модного магазина по Дворянской улице.
        Войдя с клубами пара, Бакчаров приветливо потопал возле швейцара на половой решетке и протер краем шарфа очки. На витринах ювелирные изделия, французские духи, швейцарские часы, немецкие канцелярские изделия и вот уже пошли драгоценные сибирские меха… Все, как в Петербурге, но здесь, в Томске, где на тысячи верст кругом глухомань, все это смотрелось даже помпезней.
        Бакчаров остановился у стойки, оснащенной большими круглыми зеркалами с изменяемым углом наклона. Тут, в царстве головных уборов, учителя с распростертыми руками встретил толстяк с усиками на крупной рябой физиономии и крохотной французской бородкой. Нижняя часть его тела была огромна, туловище туго обхватывал портняжный жилет, и, когда хозяин отдела подходил вплотную и упирался в стойку, феноменальное пузо его вгибалось и пуговица жилета бряцала о лакированную поверхность стойки.
        - Прикажете поискать для мосье шапочку? - улыбаясь во весь рот, обратился он к Бакчарову с поддельным французским акцентом. - Или чего в подарок для мамзель? - Вдруг, не дав Бакчарову и слово промолвить, он обрадовался и шлепнул себя по лбу, словно чтото внезапно осознав. - Вы господин учитель! Правда? Я ведь не ошибся?
        - А откуда вам это известно? - спросил Бакчаров.
        Продавец небрежно махнул пухлявой рукой на фуражку, которую Дмитрий Борисович вертел в руках.
        - А в наших краях только учителя такие и носят, - без всякого акцента заявил толстяк. - Только теперьто уже поздновато в фуражке ходить, можно и ухи на морозе оставить, - весело заявил он и, щелкнув пальцами, схватил с полки каракулевый пирожок. - Новое поступление. Только для самых уважаемых господ учителей.
        - Сколько стоит?
        - Восемь рублей, - фальцетом сказал продавец и осклабился.
        - А есть чтонибудь не для таких уважаемых, - закусил нижнюю губу Дмитрий Борисович.
        - Да вы только примерьте!
        - Примеритьто я могу, - пожал плечами Бакчаров и положил фуражку на стойку козырьком вниз, чтобы этот хитрый типпродавец не увидел рваную, засаленную подкладку. Он не мог себе позволить каракулевой шапки, но и явиться в свою новую гимназию в простой ушанке он тоже не мог.
        Когда Бакчаров вернул пирожок, веско помотав головой, продавец убедительно попросил его подождать и, цокая, скрылся за рядами полок с различными зимними уборами.
        Бакчаров хотел было удрать, но так и не решился, подумав о том, что, может быть, удастся уговорить делягу продать ему чтонибудь приличное в рассрочку. Так он и стоял, бессмысленно разглядывая свою старую фуражку, пока внимание его не привлекла упомянутая уже выше громадная дыра в засаленной саржевой подкладке, где кровавым пятном темнел незнакомый багровый материал. Бакчаров немедленно запустил туда руку, поводил по шелковистой, чуть шуршащей многослойной ткани, сунул пальцы под складку блина, нащупал край инородного предмета и, словно изумленный своим же собственным мастерством фокусник, вытащил на белый свет громадный прозрачный платок.
        Держа его как царапучую кошку - на вытянутой руке, Бакчаров осмотрел его с разных сторон, понюхал и тут же узнал в нем платок, оброненный Елисаветой Яковлевной во время лиходейского танца в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны.
        Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.
        Нет, на этот раз Дмитрий Борисович не был в смятении. Он даже не испытывал чувства страха. Лихой загадкой ввалился в его день этот платок, аккуратно и явно насмешливо уложенный кемто в его фуражку. Фуражку, которая все эти дни неопределенности и душевной смуты была с ним.
        И это открытие представляло собой явный контраст всем остальным мистическим событиям, приключившимся последние дни Дмитрию Борисовичу Бакчарову. Ни разу до того он не мог похвастаться трезвостью и чистым рассудком в часы своих наваждений.
        И вот, значит, ясный морозный день, трезвейшая от холода голова, только что покинутый в номерах необычный, но вполне безобидный музыкант и вот, значит, тот самый ее платок.
        «Кто же со мной так играет, - позабыв о продавце шапок, напряженно думал Бакчаров. - Сначала дуэль и убийство, потом этот бал. Иван Человек, дочери губернатора, Елисавета Яковлевна… Может быть, суеверный цирюльник все же был прав, когда говорил, что в Томск прибыл некий магистр тайного общества проведать масонскую ложу… Может быть, это заговор? Шуточки кучки аристократовсектантов? Как бы там ни было, во всем этом не последнюю роль играет сам Иван Человек - Анна Сергеевна у него в номере на следующий день после кончины Марии, фото девушки накануне визита к ведьме, и вот теперь платок Елисаветы в моих руках… Все это он - Человек! И кто бы мог подумать, ехал за мной от самой Варшавы. А может, и еще раньше за мной следил. Вот только на кой черт я ему сдался?! Ничего не понимаю».
        Бакчаров вспомнил их первую встречу в поезде, и как Иван Александрович нес всякую чепуху про сиамских близнецов и дохлых зверушек.
        Бакчаров покраснел от напряженной мысли и коснулся кончиками пальцев горячих висков.
        - Ну, держись, великий магистр, - проговорил он не то про себя, не то вслух, встал и, не вынимая платка, решительно нахлобучил фуражку.

2
        Чтото оборвалось внутри учителя, когда он, стремительно пробравшись сквозь толпу, вырвался из дверей магазина и увидел перед собой чуть согнутого скомкавшего в паху руки и прислоненного к заиндевевшему фонарю Чикольского.
        - Горе ты мое! - вырвалось у Бакчарова, когда он увидел стеклянные глаза, обрамленные мохнатыми от инея ресницами, и побелевший отмороженный нос поэта. Учитель схватил его за плечи, попытался растирать, потом бросил эту затею, отскочил к дороге и принялся махать извозчику.
        Вез их на щегольских узких санях совершенно окоченевший лихач, изза туго стянутого красным кушаком тулупа и поднятого громадного овчинного воротника напоминавший шахматную фигуру. То и дело перехватывая поводья яростно оскаленными зубами, он обхватывал рукавицами замотанную голову, чтобы согреться. Потом, якобы согревшись, хлестал лошадь и кричал: «Но, матушка! Но, дружок! У, язви твою душу!» И его накрытая попоной бодрая грузная лошадь с покрытой инеем бородой вновь мчалась рысью, то и дело на бегу взбадриваясь, мотала головой, начинала ржать и фыркать, и тогда из ее ноздрей, как дым из ноздрей чудища, валил пар и летели капельки влаги. Для седоков в санях были предусмотрены пестрые лоскутные одеяла, тяжелые и казавшиеся на морозе сырыми, и пока товарищи ехали домой, то наблюдали за улицей только украдкой, чтобы не пропустить нужного поворота, а все остальное время кутались от ветра и слушали скрип шагов и визг полозьев по улице. Когда извозчик прогремел по обледеневшему дощатому настилу Думского моста и вылетел с него на прямую Магистратскую улицу, в глаза лошади ударило ослепительнобелое солнце
и загромыхал перед ними черной тенью ломовик на вихляющей из стороны в сторону, подскакивающей порожней подводе. Только на повороте к крутой горе взлетающей в Белозерье, им удалось его обойти, и они заскользили еще быстрее, совершив крутой вираж на Ефремовскую у помпезного Воскресенского храма.
        Когда остановились, Бакчаров кинул извозчику:
        - Погоди тут, я сейчас дальше поеду, - и повел Чикольского отогреваться в дом.
        - С вашим братом свяжешься, только конягу застудишь! - злобно бросил лихач и выжидательно сгорбился.
        Бакчаров уложил Чикольского на печь, подбросил дров, растер нос и щеки поэта спиртом, потом смешал сто граммов спирта с водой и угостил лихача, чтобы тот сильно не обижался.
        - Куда теперь, барин? - горько морщась и нюхая свою рукавицу, прорычал возница.
        - На Кузнечный взвоз!
        - Тудасюда, тудасюда! - недовольно промычал лихач и стеганул лошадь, так что Бакчаров едва успел запрыгнуть в дернувшиеся на разворот сани.
        Расплатившись у разведанного потайного крылечка с извозчиком, Бакчаров полез через туннель к обгоревшему наполовину деревянному замку. И ради того, чтобы миновать адские сени Залимихи, стал поочередно запускать снежками в узкие, ослепительно сверкающие на солнце окна.
        - Что вы делаете, господин учитель? - донесся сверху изумленный девичий голос.
        Бакчаров приставил руку козырьком, прищурился сильнее, но так никого в отраженном солнечном сиянии и не увидел.
        - Елисавета Яковлевна, это вы? - спросил он нерешительно и тихо. Так тихо, что ему показалось, что он самто едва расслышал себя.
        - Нет, господин учитель, - весело отозвались спустя мгновение, - это я - Ева Шиндер.
        - Ева? Здравствуйте, Ева! - так же тихо крикнул Бакчаров. - Скажите мне, а ваша сестра сейчас дома?
        - Да, - отозвалась веселая гимназистка. - А почему вы не хотите войти?
        - Долго объяснять. Ева, мне нужно поговорить с вашей сестрой.
        - Сейчас я ее позову, - последний раз отозвалась девушка, и Бакчаров остался наедине с морозом и ослепительным зимним светом.
        Она вышла к нему по хрустящему, сверкающему алмазами снегу, в светлых валенках, в расстегнутой на две верхние пуговицы рыжеватой шубке и сбившемся назад белом пуховом платке.
        - Здравствуйте, Елисавета Яковлевна, - растянутыми от холода губами поздоровался с ней Дмитрий, и в сердце его защемило.
        - Здравствуйте, господин учитель, - холодно поздоровалась девушка, плотно прижимая к щекам воротник шубки, - может быть, вы пройдете. У вас уши красные…
        - Нет, я всего на два слова, - переминаясь с ноги на ногу, быстро помотал головой Бакчаров, и воцарилось неловкое молчание.
        «Зря отказался», - подумал он. Но решил, что теперь уже несолидно проситься внутрь и нужно немедленно как можно прямее все ей сказать.
        - Елисавета Яковлевна, вы были в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны?
        - А зачем вам это? - бросила она таким тоном, что для Бакчарова это должно было означать не что иное, как «не суй нос не в свое дело».
        Дмитрий Борисович, чтобы скрыть неловкость, широко улыбнулся, снял фуражку и вытащил из нее платок.
        - Это ваш?
        - Дайте сюда, - с внезапным гневом выхватила она вещицу и растянула ее на ветру, проверяя, цела ли она. - Откуда у вас моя вещь?
        - В день перед похоронами на танцах подобрал, - все еще невольно улыбаясь, брякнул Бакчаров.
        - Вы ходите перед похоронами на танцы?
        - В дом губернатора, - переминаясь, подтвердил учитель и сам, словно со стороны, увидел, какой он сейчас идиот.
        - Никогда без спросу не берите чужих вещей, - словно маленькому мальчику сказала Елисавета учителю и замкнула лицо в непроницаемой строгости.
        - Я не брал! - возмутился Бакчаров. - Вы сами мне его уронили…
        - Ладно, - перебила его, складывая платок, озабоченно хмурая Елисавета и начала отступать, хрустя валенками по снегу. - Мне пора. Премного благодарна за то, что вернули вещь. Прощайте.
        - До свидания, - бессильно промямлил учитель. - Когда я увижу вас вновь?
        - Увидитеувидите, - заверила Елисавета. - Только вы, господин учитель, пожалуйста, не приходите сюда больше, - и туго прижимая воротник, прибавила шагу и снежной тропкой побежала в валенках за угол.
        - Я могу зайти завтра за вами к цирюльнику? - отчаянно крикнул Бакчаров.
        - Ни в коем случае! - последнее, что услышал Бакчаров, прежде чем она скрылась.
        И он вновь остался одиноко стоять на ослепительном белом морозе.
        - Вот когда ты нужен, тебя никогда нет! - топнул Бакчаров, вспомнив заиндевевшего у магазина Чикольского, и побрел прочь. Он чувствовал себя как никогда одиноко.
        Ворвавшись в избу Чикольского, он широким шагом протопал к печи, присел на корточки, сдернул печной затвор, схватил кочергу и стал кидать в топку скомканные листы рукописи. Не успел он сжечь и трех страниц, как ктото набросился на него и повалил на пол. Кочерга выскочила из руки Бакчарова и с лязгом залетела под кухонный стол. Не успев ничего осознать, учитель вступил в борьбу. Под руку попался совок для уборки печной золы, и этим совком Бакчаров наотмашь огрел своего обидчика. Боммм - четко взял ноту «до» совок, Бакчаров выронил чугунный предмет, а следом, как мешок с картошкой, рухнул оглушенный Чикольский.
        - Сеня, ты живой? - спустя полминуты, пыхтя, осведомился Бакчаров, боясь даже дотронуться до поэта.
        - Простите, я не расслышал, - бодро переспросил Чикольский, резко сев, то и дело кивая вбок головой и ковыряя в ухе мизинцем так, словно туда чтото попало.
        - Я говорю, ты живой?
        - Кажется, да.
        Вечером Бакчаров лежал на горе из влажных пуховиков и подушек, притворялся спящим и размышлял о загадке Елисаветиного платка и пресловутого Ивана Человека. Чикольский лежал на старом диване, закинув одну руку за голову. У его изголовья на столике были заботливо разложены помятые, частично обгоревшие листы спасенной им от огня рукописи. То и дело Чикольский как можно тише вставал, подбрасывал мелко колотые поленья, ковырялся в печи кочергой и нетерпеливо проверял, спит ли еще Бакчаров. Убедившись, что учитель спит, тяжело вздыхал и снова ложился на скрипучий диван. Бакчаров знал, что Чикольский проверяет его сон, но для того и притворялся, чтобы поэт не завел какойнибудь бессмысленный разговор.
        Впрочем, Дмитрий Борисович был рад, что в этот смутный час он не один. Однако чем мог помочь учителю его незадачливый сосед? Рассказать ему все означало окончательно превратить избу юродивого рыболова, сгинувшего гдето по пути на Святую землю, в сумасшедший дом. С другой стороны, кто еще способен ему поверить, кроме сумасшедшего? При всем при этом Бакчаров был не уверен, что и Чикольский не начнет тайком над ним посмеиваться. Так Бакчаров и ворочался, зарывался в подушки, не находя себе места, пока не сдался и не начал делиться своими тревогами со своим единственным в этом городе другом.
        Он рассказал все так же неоднозначно, как все это открывалось и ему самому. Говорил, что вовсе не уверен в том, что не свихнулся после тяжелой смертельной болезни и вполне возможно, что все, приключившееся с ним, череда досадных совпадений.
        - Так что, дорогой мой Сеня, либо я давно сошел с ума, либо они снова меня сегодня одурачили, - закончил он свое долгое и путаное повествование.
        - Значит, вы считаете, что музыкант этот - магистр тайного бесовского сообщества? - озабоченно поинтересовался Чикольский с дивана.
        - Я ничего не считаю! - почти гневно отозвался Бакчаров. - Я ума не приложу, как это все называть! Мистика? Злодейский сговор? Безумие? Чьито чудовищные шуточки?
        - Мистика, сговор, безумие, шуточки… - задумчиво повторил Чикольский. - А как же так получилось, что этот ваш музыкант знал, в какой именно город вы едете?
        - А черт его знает! - раздраженно бросил Бакчаров.
        - Сговор, безумие, шуточки… - заладил поэт. - Интересно, кто он: английский шпион, бесовский магистр, астролог или индийский колдун? А вы, Дмитрий Борисович, как сами склонны предполагать?
        Бакчаров угрюмо помолчал и ответил:
        - Уж точно не первое и не последние, да и среднее тоже вряд ли, - ответил он. - Одно скажу: как его тогда в поезде Варшава - Москва увидел, сразу понял, что болтливым чудаком он прикидывается. По глазам увидел, что старик мудрый, как змей, и своим поведением добиться чегото хочет. Я в этом с того дня ни минуты не сомневался. Помню, как в лесу, когда он рядом у костра сидел, меня всю ночь от страха трясло, пошевелиться боялся. Думал, что, как только шевельнусь, он снова власть надо мной возьмет и я безвольно, как одержимый, по его хотению еще чего доброго натворю… А потом, как на следующий день с ним встретился, он снова простой такой, добрый, ласковый даже. Я песни его послушал, успокоился и почти расслабился. А с сегодняшнего дня с этим платком страх снова ко мне вернулся.
        - Как бы там ни было, - выслушав, важно заключил Чикольский, - вот что я вам скажу, Дмитрий Борисович: здесь явно чтото нечисто.
        Бакчаров упал на подушки и неудержимо затрясся.
        - Что с вами? - встрепенулся Чикольский, резко сел и тут же успокоился, обнаружив, что учителя разобрал смех.
        - Ничего, - отозвался Бакчаров. - Просто ты, Арсений, очень забавно рассуждаешь.
        - Вот что я думаю, Дмитрий Борисович…
        Деловито нахмурившись, поэт не договорил, и Бакчаров, приподнявшись на локтях, уставился на него с иронией и любопытством.
        - Я думаю, что нужно за ним проследить, - родил Чикольский. - Дада, устроить настоящую слежку за этим вашим таинственным дьяволоммузыкантом. Посмотреть, кто к нему ходит и с кем он сообщается, и тогда все сразу же станет ясно.

3
        Так и условились - устроить слежку. Для начала Бакчаров решил превратить Чикольского в рядового постояльца «Левиафана». Для этого потребовалось нарядить его в коекакие дорожные бакчаровские вещицы, в том числе учительскую шинель и фуражку, покрасить русые волосы в черный цвет, набриолинить и наклеить «студенческие» усы. Кроме того, пришлось приобрести у аптекаря зеленые очки, защищающие глаза от солнца и снежного блеска. Все это было необходимо в связи с тем, что Чикольского уже видели в «Левиафане» вместе с учителем этим же утром. Видел его старик половой, да и к тому же молодой бродягапоэт мог оказаться памятен и самому трактирщику, и тот попросту мог отказать ему в комнате. Отныне Чикольский должен был называть себя Антоном Петровичем Кокуевым, будущим студентом открываемого в Томске императорского университета, прибывшим из Харькова с целью продолжения обучения.
        Номер с переодеванием прошел успешно, и трактирщик заботливо устроил будущего студента в желанной гостем комнатушке, подобной той, в коей останавливался Бакчаров, только в другом крыле здания и с окнами во дворколодец прямо против номера Человека. Здесь через щель в плотных шторах самозванцем был обустроен наблюдательный пункт. Справляясь по бакчаровским часам на цепочке, Чикольский с точностью до минуты фиксировал в блокноте все передвижения Ивана Человека по «Левиафану». И уже на третий день собранных поэтом данных было достаточно, чтобы Бакчаров смог разглядеть систематический механизм в распорядке дня Ивана Александровича.
        Вставал артист всегда ровно в восемь часов, так как уже в десять минут девятого ему поднимали завтрак. До шести вечера он не выходил из «Левиафана». Притом с девяти до обеда он тихо играл на гитаре в одиночестве, а после обеда до шести вечера принимал посетителей, по большей части посыльных от неких господ. Принимал их Человек только на минутку, после чего они покидали его номер, пятясь и кланяясь. Еще к нему заходили юные барышни, иной раз по несколько сразу, по две, по три, а бывало, и по четыре. Посетительницы задерживались у Человека надолго. Так что некоторые из них не покидали номера, даже когда сам хозяин уходил из «Левиафана». Все они тщательно и разными способами старались скрыть свои лица - то траурной вуалью, то пуховым платком или поднятым воротом шубки.
        После шести Человек непременно покидал стены «Левиафана» и возвращался только за час, за два до полуночи, ужинал и допоздна играл в зале трактира, то и дело устраивая длительные перерывы, во время которых поднимался на дворовый балкон и, укутавшись в плед, курил в креслекачалке свою длинную китайскую трубку. Через тридцать минут, а иногда и через сорок он вновь возвращался вниз и услаждал своим хриплым пением бородатых сибирских пьяниц.
        Спал Человек так мало, что первые два дня бдительному Чикольскому приходилось и вовсе не спать, чтобы не пропустить его пробуждения.
        - С распорядком дня его все понятно, - объявил Дмитрий Борисович, все эти дни просидевший в избушке безвылазно. - Теперь нужно двигаться дальше…
        - Предлагаете, сударь, начать следить за его посетителями? - попытался угадать мысль Арсений.
        - Нет, - отрезал Бакчаров. - Смотри, сколько их много: раз, два, три, четыре, пять… Да тут человек тридцать, не меньше. Ну, курьеры это, допустим, разные слуги одних и тех же господ, но и барышень тоже немало. Не меньше шести или даже семи… Нет. Нужно продолжать следить за самим Человеком. Где это он бродит с шести вечера до полуночи? Ответ на этот вопрос скорее приведет нас к разгадке.
        Так что ближе к вечеру следующего дня Бакчаров и Чикольский, руки в карманы, шли к «Левиафану» вдвоем. За эти дни, что учитель провел у печки, температура резко поднялась, стало склизко и пасмурно, снег превратился в грязную кашу, и с крыш застучала капель. Стояла на редкость отвратительная промозглая погода, налетал резкий ветер, и капли с крыш хлестали прохожих косым дождем. Эти холодные сырые порывы ударяли в лицо, глаза слезились, вязаные шарфы становились тяжелыми от впитанной влаги, и преследователям то и дело приходилось натягивать их на мокрые челюсти.
        Спустившись от польского костела на торговую площадь, они принялись беспечно бродить в толпе позднего рынка, шумно сворачиваемых торговых лотков и разъезжающихся по грязи в разные стороны телег.
        Высокий худощавый старик в длинном черном кафтане, сдвинутой на глаза плоской широкополой шляпе и высоких ботиках, как по графику, покинул «Левиафанъ» ровно в шесть часов вечера, пересек наискосок Благовещенский переулок, погрузился в коляску с поднятым верхом и мгновенно покинул Базарную площадь.
        Бакчаров и Чикольский бросились к свободному извозчику, и когда медлительный старик с тяжеленной бляхой на спине, на которой был отчеканен номер 13, со скрипом завернул свою еле живую клячу за угол, коляски уже и след простыл.
        - Проклятье! - вырвалось у Бакчарова, когда они начали нарезать второй круг от Новособорной до Базарной площадей по запруженным конным транспортом и прохожими Дворянской, Еланской и Почтамтской улицам. - Не катается же он, как дурак, каждый вечер от площади к площади. Стой! - приказал он старику у «Левиафана».
        Расплатившись, Бакчаров решительно направился к дверям трактира.
        - Что вы задумали, Дмитрий Борисович? - спрыгнув с телеги, спрашивал его вполголоса Чикольский.
        - Иди за мной, - только и ответил Бакчаров, решительно хлюпая по грязи.
        Войдя в двери, они канули в табачный дым и гул голосов. Пробрались мимо плотно окруженных посетителями столов к осаждаемой стойке и стремительно поднялись по узкой и ветхой лестнице наверх.
        - Что вы задумали? - повторил свой вопрос напуганный Чикольский. Глаза у него были, как пятаки.
        Бакчаров остановился и молча посмотрел ему прямо в эти глаза.
        - Нас же поймают, Дмитрий Борисович! - шепотом закричал ошарашенный догадкой Чикольский. - Потом доказывай, что мы вовсе не воры…
        В коридоре нельзя было долго стоять. Мог появиться Анисим и начать задавать вопросы. Тем более Чикольский хоть и был набриолинен и с усами, но все же в своей старой драной солдатской шинели.
        - Сейчас или никогда! - шепотом объявил Бакчаров. - Дай мне ключ от твоей комнаты. Я буду ждать тебя там. А ты пойди, постучи и проверь, нет ли там кого. Если там барышня, то скажи, что ошибся.
        Они разделились и, стараясь ступать тише, разошлись по скрипучим половицам в разные концы каравансарая.
        Через две минуты Чикольский присоединился к Бакчарову, изучавшему в его крохотном номере устройство окон в «Левиафане».
        - Это будет нетрудно, - сказал учитель. - Он оставил открытой форточку. Через нее легко дотянуться до шпингалета.
        Бакчаров открыл подобное арке глубокое оконце и закинул на подоконник ногу.
        - Дмитрий Борисович! - шепотом окликнул его Чикольский. - Мы можем выйти на балкон через дверь.
        - Не стоит лишний раз выходить в коридор, - объяснил Бакчаров, уже перебравшийся на дворовую галерею. - Давай сюда.
        Чикольский послушно пролез через крохотное оконце, и они медленно, натыкаясь друг на друга, походкой неопытных воров, двинулись по промозглому балкону на противоположную сторону и остановились у качалки, накрытой бурым клетчатым пледом. Только Бакчаров запустил руку в форточку, как стеклянная балконная дверь звякнула и слегка приоткрылась, из коридора послышался громкий запальчивый разговор. Бакчаров и Чикольский со страху пригнулись и отпрянули от окна.
        - …Нос себе налакал инда как селезень, - набирала обороты коридорная перепалка, - а потом зачем толкали его, побили ему посуду! Да кто тебя толкал, косой черт, нечистая сила? Кто толкал тебя, окаянная твоя рожа? Кто грохнул посудой, с того и спрос, с того и вычет! - истерически вопила на одном дыхании низким сорванным голосом кухарка «Левиафана» баба Нина. Из глубины ей наперебой сипло гнусавил, задыхаясь от ярости, дед Анисим:
        - Эх ты какая, матушкабарыня, неужели я без тебя эту посудину по полу раскатал …
        Балконная дверь так же внезапно и звонко захлопнулась, и каскад Анисима за ней стало не слышно, доносился только голос стоявшей прямо за дверью женщины.
        - Быстро! - скомандовал Бакчаров, сунул руку в форточку, выдернул шпингалет и распахнул на себя маленькое гостиничное окно.
        Они по очереди неуклюже ввалились в темный зашторенный номер, их окутал спертый запах прокуренного жилища, и они оказались лежащими на ковре между угловым креслом и круглым обеденным столом.
        - Дмитрий Борисович, а что мы будем здесь делать? - наивным голосом прошептал Арсений. - Тут так темно…
        - Закрой руками глаза, чтобы они к полутьме привыкли.
        - А разуваться стоит? - встав на четвереньки, заколебался Чикольский.
        - Ты что, сдурел?! - почти вслух бросил Бакчаров, стоя на корточках и подслеповато осматриваясь.
        Комната была темной и мрачной… Против окна стоял высокий дубовый комод, над ним висел темный ковер с изображением воина, поражающего копьем дракона. На комоде стояли старинные песочные часы, человеческий череп, кованый иудейский семисвечник, белый булыжник, горящая голубым светом пузатая лампада и большая книга в металлическом переплете с двумя замочками, соединяющими нижнюю и верхнюю корки. Рядом с книгой стоял стеклянный колпак в виде сторожевой башни, на которой сидел серебряный ястреб с рубиновыми глазами. Под колпаком виднелся золотой ларец.
        Незваные гости подобрались на четвереньках к комоду, поднялись и склонились над таинственной книгой. На ее обложке они обнаружили выпуклые чеканные изображения четырех существ: козла, крылатого змея, черта и нагой женщины с чашей в руке. Кроме того, каждое из существ держало в руках, когтях или копытах одинаковые искусно изображенные свитки.
        Чикольский завороженно протянул руку к книге, но вдруг отдернул ее назад и виновато посмотрел на Бакчарова. Дмитрий Борисович вздохнул и сам коснулся холодного бронзового переплета, покрытого бархатистой патиной, отпер замки и раскрыл книгу. На пожелтевших, украшенных по краям блеклокрасным орнаментом листах виднелись диковинные письмена. Буквы закорючками плелись одна за другой и заполняли таинственные строки без пробелов и знаков препинаний.
        - Византийская вязь! - шепотом воскликнул Бакчаров. - Это греческий.
        - Что здесь написано? - трепеща, спросил учителя Чикольский.
        - Пес его знает, - бессильно выругался Бакчаров. - Нас только классическому греческому учили, да и то только так, для виду. А тут я вообще ничего разобрать не могу.
        Визитеры отошли от комода и еще раз осмотрели комнату. У стены громоздился старинный гардероб. За фортепьяно стоял тонкий, словно проволочный, пюпитр, а за ним массивный письменный стол. Вся стена над пианино была увешана лубочными гостиничными картинами, едва ли настоящими кавказскими кинжалами и рогами для вина. Гостиничные вещи было легко отделить от вещей постояльца, так как первые были банальны и заурядны, а вещи Человека диковинны, искусно сделаны и не известны доселе даже повидавшему мир Бакчарову.
        Господин учитель отошел в спальный закуток, встал на колени у старинного обитого жестью сундука и поднял тяжеленную крышку. Здесь были массивные неизвестного назначения, явно ритуальные инструменты, а некоторые приспособления и вовсе походили на изощренные орудия пыток. На всех металлических предметах были видны старинные глубокие гравировки и выпуклые чеканные изображения. Кроме металлических предметов были здесь и стеклянные колбы, реторты, заполненные густыми жидкостями пузырьки, заткнутые старыми почерневшими пробками, и хрустальные графинчики.
        - Алхимия, - констатировал Чикольский, беря в руки бутылек с красночерной жидкостью. - Наверное, кровь. Может статься, драконья.
        - Положи назад, - строго сказал Дмитрий Борисович.
        Товарищи были так поражены увиденным, что забыли обо всем на свете. Но внезапно защелкал замок, дверь в прихожей отворилась, хлопнула, и послышался характерный звук утирания подошв на пороге, пыхтение, стягивание жестких уличных ботиков и скрип половиц. Чикольский чуть взвизгнул, а учителя сковал леденящий страх. Выйдя из секундного ступора, Бакчаров потерял власть над собой и на четвереньках, шумно стуча коленками, запинаясь о полы шинели, убежал обратно в комнату, скользнул за тяжелую штору и кубарем вывалился через окно на ослепительный дневной свет. Оказавшись на дворовой галерее возле качалки, Бакчаров вскочил на ноги и бросился через звонкую стеклянную дверь наутек, с грохотом сбил в коридоре Анисима с очередным подносом ухи, ураганом сбежал по узкой лестнице и через зал трактира покинул «Левиафанъ».
        …Бедняга Чикольский, как только услышал звук хлопнувшей в прихожей двери, еще до того, как Бакчаров успел чтолибо осознать, бросился к массивному гардеробу, скользнул за тяжелую зеркальную дверцу, забился поглубже внутрь и замер, словно бы неживой.
        Минуту он сидел, зажмурившись, потом, стараясь не дышать, открыл глаза и осмотрелся. Над ним во мраке, как гигантские летучие мыши, свисали черные кафтаны, мантии и, словно шутовские, льняные узорные рубахи с очень длинными рукавами и шарообразными бубенцами. В углу шкапа у его плеча стояла трость с тяжелым набалдашником в виде птичьей головы.
        Донеслись мерные шаги, потом вдруг прекратились, и послышались щелчки замочков оставленной ими незакрытой книги. Потом шаги медленно перекатились по комнате, звякнули кольца штор, и послышался звук запираемых на шпингалеты окон. В комнате стало както глухо, и ужас еще сильнее сгустился над съежившимся гостем в шкапу.
        Теперь Арсений понимал, что старик знает о непрошеных гостях и, возможно, сейчас начнет проверять, что у него пропало. И не в последнюю очередь в гардеробе! От этой мысли пот пробежал по спине поэта, он нечеловеческим усилием воли снял с плечиков одну из черных мантий и накрылся ею с головой. Дышал он мелко и часто, стараясь не шелестеть шелком. От мантии пахло нафталином, сыростью и пылью, и больше всего на свете Сеня Чикольский боялся чихнуть. Как только он об этом подумал, волосы в носу у него встали дыбом, и раздалось писклявое, словно мышиное «Пчхи!»
        Так глупо поэт сдал себя с потрохами таинственному и зловещему Человеку. Секунды затишья, мелкая дрожь, Арсений закусил колючий войлочный рукав шинели, и скрипнувшая дверь шкапа медленно отворилась. Вешалки резко сдвинулись, и мантию с него сорвали.
        Худощавый, липкий от холодного пота и бледный парень, закусив рукав, сидел на корточках, забившись в углу, и смотрел на удивленного Ивана Александровича глазами, одновременно выражающими отчаяние, страх и невыносимую грусть.
        - Ты чего здесь делаешь, чудила? - беззлобно поинтересовался хозяин.
        - Здрасьте! Я все объясню, - жалким голоском сказал гость из шкапа. Зуб на зуб у него не попадал, и он истекал потом. - Вы учителя Дмитрия Борисовича Бакчарова помните? Я его слуга. Он меня как посыльного нанял. Дада, он меня к вам и послал. А дверь оказалась не запертой, и я… и я зашел попить водички. Если у вас, конечно, есть? Но я не знал, что это ваш номер. Или знал… Но не был в этом уверен.
        Морщинистые щеки у старика напряглись, глаза сузились, и он оглушительно рассмеялся.
        - Вы мне не верите? - испуганно, почти возмущенно спросил Чикольский. - Могу вам чем угодно поклясться! Нет, конечно, не всем чем угодно. Поэзией не могу, а, к примеру, своей жизнью поклясться можно. Очень даже просто. Вы только не причиняйте мне никого вреда…
        Внезапно Человек перестал потешаться и посмотрел на незваного гостя сердито.
        - Вылезай! - грозно сказал он и мощно схватил вжавшего голову в плечи поэта за шиворот.
        Дмитрий Борисович без оглядки промчался через опустевшую Набережную улицу, громко топая, пробежал по деревянному Думскому мосту и скрылся с Базарной площади, метнувшись на дощатый тротуар улицы Обруб, ведущей в дикие трущобы и закоулки на востоке города. Только в конце Акимовской улицы Бакчаров остановился под вывеской какогото борделя и спохватился, что бедняги Арсения с ним нет и, по всей видимости, из трактира учитель ускользнул только один.
        Надо сказать, что, к величайшему своему позору, Дмитрий Борисович так и не смог заставить себя вернуться в «Левиафанъ» за своим верным товарищем. Дотемна пробродил он по грязным кварталам, обходя с разных сторон страшную площадь, но так и не подошел к трактиру. Сам он впоследствии полагал, что причиной овладевшего им в тот вечер малодушия явился многократно возросший после обследования жилища Человека мистический ужас к этой поистине зловещей персоне.

4
        Вчера, возвращаясь поздно ночью в избушку, карабкаясь на Воскресенскую гору, продрогший Бакчаров уповал на то, что Чикольский преспокойно ожидает его дома. Но в избе поэта не оказалось, и Бакчаров, с каждым тягучим часом теряя зыбкую надежду, прождал его до утра.
        В тот день в комнате с двумя деревенскими оконцами не рассвело. Некому было открыть ставни, учитель никогда их сам не открывал, и теперь ему было не до них. Его вчерашнее чувство тревоги за исчезнувшего товарища, тщетно призывавшее Бакчарова немедленно бросаться невесть знает куда и чтолибо предпринимать, переросло в глубокое отчаяние, засевшее тупым шилом гдето под лопаткой, отчаяние, не дававшее ему покоя, заставлявшее его бродить по комнате, ни о чем, по сути, не думая, а только заламывая руки и коря себя в неведомой, но, судя по всему, ужасной беде, приключившейся с беднягой поэтом.
        Шли часы, незаметно наступал вечер. А Бакчаров, сидя безвылазно в избе во мраке, все углублялся в свое отчаяние. Временами надежда возвращалась к нему, но очень ненадолго, и только учитель вставал, чтобы обратиться к иконам, как она таяла, и он вновь садился на табурет, обхватив руками свою горемычную голову. Бакчаров уже даже начинал надеяться, что Чикольского арестовали по подозрению в квартирной краже и скоро явятся с обыском, и тогда он сможет его защитить, все подробно рассказать, и обо всей мистике, и о дуэли, на смех всему обществу, и, таким образом, взять всю вину на себя.
        Но никто к нему не приходил, никто не интересовался судьбою Чикольского, и Дмитрий Борисович с ужасом понимал, что все эти его мысли - всего лишь жалкие попытки его самооправдания.
        Печь давно остыла, Бакчаров не смел о себе позаботиться и развести огонь. Он так и сидел, не шевелясь, на табурете посреди комнаты в тяжелой и ветхой шубе, в которой оба жильца обычно бегали ночью по морозу до заветной будочки. Сидел, молча уставившись, кудато во тьму прихожей, в темный порог.
        Вдруг раздался стук, дверь скрипнула, и из сеней, пригнувшись, вошел незнакомый Бакчарову человек в полушубке и, судя по всему, официальный.
        «Ну вот и все, - подумал Бакчаров, даже не шелохнувшись, хотя сердце его тревожно опустилось. - Сейчас войдут полицейские, начнутся томительные часы обыска и допросов. Потом повезут в арестантские роты. Ссылать из Сибири некуда. Значит, каторга. Даже если мне удастся доказать, что в убийстве девушки виноват Яблоков, все равно после признания в участии в дуэли меня уже ничто не спасет»…
        Но никакой полиции за человеком в избу не вошло. Интеллигентный остробородый гость средних лет, худощавый, в темных очках и дорогом полушубке, снял боярскую шапку и привычно для всех русских потопал на пороге, прежде чем войти.
        - Здравствуйте, господин Бакчаров, - сказал деловым тоном незнакомец и поклонился. - Прошу прощения за вторжение. Меня зовут Андрей Семенович Адливанкин. Я учитель женской гимназии профессора Заушайского.
        Бросив котиковый пирожок, он потер руки.
        - Уф, какой у вас холод. А в сенях дров полно. Вы позволите мне растопить?
        И через пять минут в печи потрескивало веселое пламя.
        Скинув полушубок, человек действительно оказался в учительском мундире, он, словно у старого друга, развалился на скрипучем диване, закурил и закинул ногу на ногу в щегольских хромовых полусапожках. Щурясь и выпуская дым, он весело уставился на Бакчарова.
        - Уже тоскуете, Дмитрий Борисович, - заключил он, глядя на учителя поверх темных очков. - Да, здесь это просто всеобщее бедствие. Но ничего не поделаешь. Приходится приспосабливаться. Советую вам как можно скорее вернуться к работе. Собственно, по этому поводу я к вам и пришел.
        - Как вы меня нашли? - сухо спросил Бакчаров, даже не наградив собеседника взглядом.
        - Губернатор дал мне список всех, с кем вы у него общались и кто вас посещал во время болезни. В общем, было нетрудно вас разыскать. Вы меня, конечно, не помните, но мы уже виделись с вами на вечере у губернатора в честь вашего выздоровления пару недель назад. Как вы себя чувствуете, господин учитель?
        - Неважно.
        - Физически или морально?
        - Прежде всего морально, - честно признался Бакчаров. - Мне кажется, что я схожу с ума. И еще мне кажется, что многие в этом городе задались целью лишить меня рассудка.
        Гость, представившийся гимназистским учителем Андреем Семеновичем, весело рассмеялся.
        - Вы даже вообразить себе не можете, коллега, на что здешние светские люди способны от одной только скуки, - словно зная, о чем идет речь, заговорил посетитель. - Некоторые полагают, что здешнее тягостное душевное состояние является следствием сурового климата в сочетании с каторжной глухоманью и обилием ссыльных. Мне же представляется эта меланхолия и чувство невыносимого томления, которое все называют здесь «сибирской скукою», не чем иным, как сакральным воздействием местных природных сил на враждебного им человека. Эта скука - следствие деятельности некоего лиходейского духа, заползающего в здешние города из сибирской тайги, - весело и бойко рассказывал господин. - Скука - часть той предвечной нечисти, которая издревле обитает в ее мглистых дебрях и оврагах на тысячи верст кругом и люто ненавидит поселившийся здесь в последнее время людской род. Нет, конечно, люди всегда обитали в этих местах, но то были языческие племена, поклоняющиеся духам тайги и живущие по ее заветам. А нынешнее строптивое племя тайга не желает терпеть…
        «Еще один сумасшедший», - подумал Бакчаров и не стал поддерживать мистический разговор. Уж чегочего, а этого добра у него последнее время хватало…
        - Очень любопытные замечания, - не поддаваясь зажигательному веселью, угрюмо ответил Бакчаров. - Предлагаю написать вам об этом развернутый научный трактат. Полагаю, он будет занятен. Тема сверхъестественных природных явлений очень популярна сегодня в лондонской королевской академии. Недавно там было учреждено даже общество какихто сумасшедших искателей привидений…
        Гость не смутился, а, напротив, еще больше повеселел, словно уловив в словах унылого собеседника светлую, подающую надежду нотку. Откинувшись на диване, он продолжил:
        - Это все очень забавно. Вы, судя по всему, действительно человек широкого кругозора. И мы искренне надеемся на ваше скорейшее вступление в наше сугубо провинциальное педагогическое общество…
        Бакчаров посмотрел на деловитого гостя, и очки на его носу учителю показались знакомы. Он лично покупал такие в аптеке несколько дней назад.
        - А вы случайно не знаете, где Арсений Чикольский? - невпопад поинтересовался Бакчаров.
        - Откуда мне известно? - усмехнулся весельчак. - Это уж вам лучше знать. В субботу в нашей гимназии состоится торжественный вечер по случаю юбилея ее открытия. Полагаю, это удачный момент для вашего появления. Как раз познакомитесь с коллективом, посмотрите на наших воспитанниц, так сказать, торжественно вольетесь в учебный процесс. Не побрезгуйте, Дмитрий Борисович. Я уверен, вашему самочувствию это пойдет только на пользу.
        - Обязательно появлюсь, - тихим упавшим голосом пообещал Бакчаров, преподаватель ушел, зачемто отворив ставни. Комната наполнилась серым вечерним светом, но вскоре медленно погрузилась во тьму, и все вернулось в прежнее русло. Догорели в печи дрова, избушка стала стремительно остывать, а Дмитрий Борисович так и сидел, сгорбившись, в шубе на своем табурете.
        Спустя много часов неподвижности он окостеневшими руками чиркнул спичку, снял стеклянный колпак, запалил керосинку и уселся за стол. Словно не своими пальцами взял карандаш и начал медленно и криво корябать строчку за строчкой.
        Глава пятая
        Славянский базар

1
        Проснувшись в неопределенном положении, Дмитрий Борисович оторвал тяжелую голову от затекших предплечий и неожиданно для себя обнаружил, что уснул за столом. Не только уснул, но и выспался. Так как за окном уже давно рассвело, звонко шумели голосистые соседские дети, и тесная компания воробьев суетилась и раскачивала голую ветку ранетки перед Бакчаровым. Маленькие настенные часы с подковкой, привешенной к одной из гирь, показывали около одиннадцати часов.
        То ли вчерашний вечерний визит так благотворно на нем сказался, то ли здоровый сон, но учитель внезапно почувствовал в себе силы, и отчаяние его словно рукой сняло. Он, стараясь подогреть это благодатное чувство, спешно покинул избу и направился прямиком вниз на Базарную площадь.
        Там, в густой толпе и морозном тумане, он чувствовал себя безопасно. Его поражали валявшиеся всюду на людной площади ворохи бумажного сора - комки оберточных листов, старые газеты и сорванные афиши. Ветер тащил их в одну сторону, а копыта, колеса и ноги - в другую. У въезда на Почтамтскую столкнулись две лошади, опрокинулся экипаж и покосился поучаствовавший в происшествии телеграфный столб. Подоспевший полицейский едва справлялся с водоворотом объезжавших аварию телег и карет. Возле опрокинутой коляски с порванным верхом отчаянно бил и ерзал по земле копытами, силясь вскочить, упавший на бок, на оглоблю, гнедой жеребец, которому суетно и растерянно помогал бегавший вокруг него лихач, очень странный в своей чудовищной кожаной юбке. Краснолицый великан городовой, покинув полосатую будку, кричал, махая рукой в нитяной перчатке, разгоняя народ. Чьито тонкие ноги в черных шерстяных чулках, высовываясь изпод опрокинутого экипажа, безжизненно втянулись прямо на дорогу, а обступившие экипаж зеваки и не думали никого извлекать. До слуха Бакчарова донеслось, что задавлена какаято почтенная дама в енотовой
шубе. Учитель окинул циничный люд презрительным взглядом и, чтобы не оказаться одним из них, сквозь рыночный муравейник наискось пересек площадь и стал бродить по другой ее стороне.
        Несколько раз подбирался Бакчаров к Набережной улице, проходил совсем близко от кованой ограды губернаторского сада и самого «Левиафана». Но тут же удалялся через торговые ряды на берег большой томской реки и бродил там в тумане вдоль грязной необорудованной парапетом набережной - от Черемошкинских пристаней с одного конца площади до устья речки Ушайки в другом конце. Здесь был новый двухэтажный трактир из красного кирпича с большими, широкими, островерхими окнами. Над ним была вывеска «Трактиръ „Славянский базаръ“. На набережной ветром и туманом веяло сильнее, и вскоре учитель совсем продрог.
        На другом конце площади, за губернаторским домом, куда часто украдкой обращал взор Бакчаров, в белесой высоте призраком маячил купол Благовещенского собора. В дымке диковинный храм казался Бакчарову бесконечно далеким и оттого еще более громадным. Учитель остановился в потоке прохожих, словно завороженный этим призрачным куполом. Снежная мгла лишила белый храм основания, и оттого черный купол, казалось, парит по воздуху, словно снежный мираж, над домом губернатора. Очнувшись, Бакчаров испугался остановившегося неподалеку прохожего с отталкивающим лицом, закуривавшего папиросу и исподлобья глядевшего на него. Дмитрия Борисовича смутило то, что прохожий не отвел сосредоточенного взгляда, заметив, что учитель тоже на него смотрит. Бросив под ноги спичку, давненько не бритый человек в забрызганном грязью драповом пальто выдохнул на ветер густое облако дыма и тут же смешался с толпой. Тревожное оцепенение оставило учителя, и он, придерживая фуражку, широким шагом пошел в другой конец набережной, подальше от еще одного странного незнакомца.
        Третий раз в парной гуще и в равномерном гуле городской суеты проходя мимо симпатичного здания «Славянского базара», Бакчаров понял, что причина свинцовой тяжести его членов скорее всего коренится в том, что он уже вторые сутки как ничего не ел. Нащупав в кармане рубль с копейками, он направился прямо в трактир.

2
        Благодаря громадным окнам, выходящим на широкую мглистую реку и площадь, в сводчатом небеленом краснокирпичном зале было светло и, казалось, слишком просторно для подобного заведения. Широкие лучи дневного света косо падали над занятыми людом столами, и в этих лучах мерно клубился табачный дым и вился, быстро теряясь, пар от горячей снеди. Заведение с московским названием было полно всевозможного сброда, прежде всего из портовых рабочих, бродяг, барышников и разного рода возниц. За длинными непокрытыми столами вдоль всего зала, казалось, не было ни единого свободного места. Музыки днем тоже не было. Стойка осаждалась шумными посетителями. Здесь, в тесной толпе, евшей и пившей стоя и не раздеваясь, точно на улице, учитель нашел место, присел с краю и спросил себе сладкого кофе и жаренного на сале картофеля. Совершенно неожиданно появился перед ним какойто плечистый, невысокого роста господин в креповом цилиндре, с жестким, несколько дубоватым взглядом, быстро попросил позволения взять с этого края стола спичечницу и, внимательно осматривая учителя, косноязычно спросил:
        - Простите, пожалуйста, вы мне ужасно напоминаете одного моего знакомого преподавателя Бочарова?
        Дмитрий Борисович Бакчаров твердо посмотрел на него и с тяжеловесной серьезностью ответил:
        - Вы ошибаетесь.
        - Меня зовут Антонин Сазонкин, - торжественно объявил коренастый человек и добавил: - Хотите, расскажу вам о тайне женщины, погибшей только что в дорожной аварии у въезда на Почтамтскую? - искренним заискивающим тоном спрашивал он, подсаживаясь рядом на угол.
        - Нет, - так же сухо ответил Бакчаров.
        Ясноглазый незнакомец подождал секунду, поморгал словно стеклянными глазами, как бы не веря в утрату наметившегося собеседника, невозмутимо приподнял цилиндр в знак почтения и отошел.
        Тесная компания мужиков возле Бакчарова временами взрывалась хохотом, и учитель руками чувствовал, как от смеха вибрирует непокрытый стол. Он искоса поглядывал на соседей и находил, что они ужасны.
        Несмотря ни на что, Бакчаров просидел в «Славянском базаре», потягивая дешевый коньяк, до позднего вечера. Иногда с ним пытались завести разговор местные пьяницы. Среди них больше всего было рабочих речного порта, реже подходили спившиеся интеллигенты. Нелюдимый, все более хмелевший учитель часто выходил подышать воздухом, посмотреть издали на «Левиафанъ», но непременно возвращался назад. Уж больно тягостно вспоминались ему последние часы, проведенные в холодной избе на краю города в томительном тревожном одиночестве.
        Лучи, падавшие из окон, уже давно померкли, большие почерневшие стекла лишь отражали зал с бусами огоньков свечей на люстрах - чугунных обручах, подвешенных на цепях низко над столами. Приятно играла струнная музыка и пиликала скрипка. Рынок и порт закрылись, и стало не так тесно от осаждавшего весь день трактир народу. Теперь стойку с закусками никто уже не штурмовал, и маленький татарин за ней спокойно протирал салфеткой пивные бокалы. Обдавая Бакчарова ветерком, от стойки к столам часто пробегал половой с полными подносами на правой, поднятой кверху руке. Слева от стойки был порог в три ступеньки - оттуда пахло кухней, - и видна была открытая дверь в бильярдную, сверху темную, а внизу светлую, где крепко щелкали шары и ходили с киями нижние части мужчин - ноги, животы и кисти рук, - а все остальное терялось в сумраке. Многих, недавно еще одиноких, посетителей можно было видеть теперь в компании одной, а то и двух бледных, истощенных девок в изъеденных молью мехах.
        Тревожная душевная смута окончательно сменилась пьяной тоской, и Бакчарову захотелось найти поблизости плечо, в которое он мог бы поплакать, сам уже точно не зная о чем. Вернувшись очередной раз со свежего воздуха в полупустой зал, Бакчаров не стал проходить вглубь, а уселся рядом с какимто очень пьяным одиноким посетителем, грустившим в неуютном месте у самой двери.
        Этот человек назвал себя бывшим матросом Максимом Сербом. Бороды Максим не носил, лицо у него было круглое, обветренное, испитое, битое, но хитрое и даже веселое, одним словом, довольное лихой жизнью, в которой было только две основных радости - водка да девки. Но в этих двух вещах он знал истинный толк. С его же слов, он был из пожизненно ссыльных и многие уже годы зарабатывал в речном порту физическим трудом, а в былые времена служил на военном флоте, в моря ходил, бывал даже в адовых сражениях с турками и както в Севастополе лобызался с великим князем, нынешним государем императором. Максим Серб часто украдкой, прищуривая один глаз, указывал учителю пальцем на далекий стол, занимаемый двумя спившимися интеллигентами, и уверял, что один из них лях, а другой жид, и, то и дело испытывая собеседника, предлагал затеять с ними на выходе драку. Говорил он, уставившись в одну точку и давно уже смирившись с тем, что ему в спину поминутно дуло ледяной сыростью, приносимой с улицы входящими и выходящими посетителями.
        - …А что мне еще остается? - риторически закончил он, горько кивая своим лиловым носом. Вдруг замер и, уставившись в пустоту, сам ответил на этот тяжкий вопрос. - Только женщины и вино.
        Бывший матрос потянул влажными губами водку, как потягивают коньяк, лицо его напряглось, и он, ничуть не взирая на то, что уже закончил, собрался продолжить свой замкнутый в круг рассказ. Испугавшись нового витка его повествования, Бакчаров попытался уйти, сказал, что ему некогда, и собирался уже вставать, как вдруг горько кивающий на судьбу пьяница поднял на него узкие заплывшие глаза, чтобы хоть напоследок взглянуть на оставляющего его соседа, и схватил его крепкими рабочими пальцами за рукав. Он смотрел на Бакчарова с недоумением, словно тот показался ему столь подозрительным, что он даже сам удивлялся, как это такому странному типу удалось выудить из него, бывшего матроса, столько сокровенных слов. Но вдруг бывший матрос повеселел и хрипло объявил:
        - А я вас знаю! И вот что я вам скажу: когда вас сняли с «Ермака», я думал, что вы уже не жилец. Уж больно плохи вы были…
        Господин учитель хмурился и тщетно пытался чтонибудь вспомнить об этом ссыльном пьянчуге.
        - Простите, какого еще Ермака? - поинтересовался Бакчаров.
        - Парохода, язви его в топки, - пояснил Максим Серб. - Парохода, курсирующего из Тюмени в Томск. Уж больно плохи вы были, когда вас притащил сюда ваш бедолага ямщик. И зачем полтайги тащил? Я бы бросил…
        - Борода! - воскликнул изумленный Бакчаров. - Вы знаете Бороду?
        - А кто ж его не знает, - сухо усмехнулся Максим. - Я хорошо знаю славного ямщика Бороду. Он не раз меня угощал, когда у него было из чего… А теперь вон он, сидит изза вас на монастырской паперти, - махнул кудато матрос и потупился от чувства глубокого сожаления, выставляя влажную нижнюю губу.
        - Он все еще в Томске? - продолжал дивиться Бакчаров. - Я думал, он давно уже перевалился через Урал… А что он делает на монастырской паперти?
        И Максим Серб подробно поведал ему о том, как в дороге его верный ямщик утратил лошадь и добирался попутками до Тюмени. Там в переполненном от этапируемых ссыльных порту Борода пытался сесть на пароход до Томска. Их не пропускал на борт санконтроль изза вшей и болезни Бакчарова. «Вшейто у вас было, как нехристей в Казани», - кивал головой Максим Серб.
        По его словам, в итоге Борода засунул бедолагу учителя в бочку изпод сельди и, прикинувшись портовым грузчиком, проник в трюм парохода «Ермак», и они совершили недельное плавание по рекам Иртыш и Обь, пока не добрались до Томска. Здесь Борода предъявил учителя и его бумаги властям, и странному безлошадному ямщику заплатили сполна. А потом произошло то, что обычно бывает с русскими ямщиками, лишившимися лошади, - Борода пропил вырученные за доставку учителя деньги и оказался на паперти.
        Перед тем как уснуть за столом, Максим Серб еще раз наградил растерянно моргающего учителя внимательным дружеским взглядом, потом положил на стол драную папаху и уронил на нее отяжелевшую голову.
        В «Славянском базаре» ошарашенный вестью учитель просидел до первого часа ночи. Когда опустевший зал трактира наполнился стуком стульев, которые, переворачивая, швыряли на длинные общие столы ставшие вдруг вольными и грубыми половые, Бакчаров взглянул на свои большие серебряные часы и поднялся с места.
        Как только он, покачиваясь, вышел за дверь, в лицо ему ударил холодный порыв речного ветра, и от стужи по щекам мигом потекли слезы.
        В мглистой дымке по черной реке, тихо катящей свои громадные воды, извергая клубы черного дыма, чуть пыхтя и мерно шумя гребными колесами, медленно проплывало наряженное огоньками большое речное судно.
        Проводив немного пароход взглядом, Бакчаров обернулся и пошел по грязной пустынной площади через Базарный мост прямо в «Сибирский Левиафанъ».
        Когда уже слышались звуки скрипок, он вышел на середину дороги, остановился под вывеской, расправил руки и крикнул темным окнам второго этажа:
        - Я тебя не боюсь! Слышишь? Я не боюсь тебя!
        И когда он кричал, пар валил у него изо рта и он чувствовал в себе силы. Дмитрий Борисович знал, что вряд ли его услышат и вряд ли Человек выйдет к нему на бой с длинным мечом и в рогатом шлеме. Но после каждого гневного вопля ему становилось легче. Накричавшись до хрипоты, он тяжко раскашлялся, слепил комок из грязного снега и запустил в вывеску «трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Потом, не в силах остановить тошный кашель, он подошел к краю дороги и присел на деревянный тротуар. Достал платок и стал дышать через него, утихомиривая терзающий горло кашель.
        Придя в себя, он поднялся и, пошатываясь, вошел в «Левиафанъ», чудом не грохнулся со ступеней и оказался в знакомом злачном чаду. Музыка играла заводная, и, конечно же, пел Человек.
        - Пойпой, - бормотал Бакчаров, пробираясь между рядами, чтобы занять свободное место. - Пой, пройдоха. Я с тобой позже поговорю. Ты мне за все ответишь, цыганская рожа, бестия…
        Бакчаров пристально смотрел, как поет Иван Александрович, смотрел прямо ему в лицо, ибо знал, что исполнитель не наградит его ответным взглядом. И даже если заметит его, то попросту не подаст виду. Бакчаров смотрел, внутренне угрожая Человеку, и думал о предстоящей схватке, о том, что без Чикольского не уйдет.
        Когда Человек ушел, Бакчаров еще посидел, набираясь духу.
        «Что ж, полезем наверх», - сказал себе учитель, пользуясь свободой, свойственной разве что сновиденьям, залпом допил коньяк и тоже двинулся к ветхой лестнице, ведущей наверх в мрачную тишину.
        Добравшись до верха и уже повернувшись к балконной двери, он остановился и решил для начала проверить номер Человека (может быть, удастся завладеть Чикольским без боя). Вдрызг пьяный учитель развернулся и решительно зашагал в конец коридора.
        Какоето время он простоял, пошатываясь и едва не стукаясь лбом в дверь, потом недоуменно покачал головой и решил все же для начала наведаться на балкон. Засим беспечной походкой протопал по деревянным полам к заветной застекленной белой двери. От его мужественного прикосновения она грохнула, задребезжала стеклами, и Бакчаров оказался на свежем воздухе. Не глядя на качалку, во всем абсолютно уверенный, Дмитрий Борисович оставил незримую цель позади, взялся за перила балкона и беспечно уставился в глубь двора.
        - Вы, очевидно, полагаете, что очень умны и можете поступать с маленькими людьми как угодно, - начал Бакчаров с безумной, самому ему удивительной легкостью. - Однако позвольте напомнить вам, что сами вы тоже человек и что возможности ваши не безграничны, и рано или поздно вы сами угодите в капкан своего собственного лиходейства.
        Молчание. Бакчаров испугался, что его гений выстрелил в пустоту, смутился и обернулся через плечо. Дымок и два уголька были на месте, и Бакчаров раскаялся, что не дождался ответа, не оборачиваясь, так сказать, гордо смотря в пустоту.
        - Вы пьяны, - сухо объявил Человек.
        - Разве? - притворно удивился учитель, но тут же спохватился: - Разве это мешает нам поболтать?
        - Знаете, господин учитель, - степенно проговорил старик, громко скребя сухую, шершавую щеку, - ктото недавно мне говорил, что больше не позволит себе отвлекать меня всяким вздором.
        - Ах так! - яростно возмутился Бакчаров и, переминаясь с ноги на ногу, шире схватил перила. - Значит, похищение поэта вы называете вздором! Нет, это ваша музыка сплошной вздор! А жизнь невинного доброго человека это не вздор!
        - Перестаньте так волноваться, - тихим остепеняющим тоном попросил музыкант и, будто не слыша, что его только что тяжело оскорбили, поинтересовался: - Послушайте, в чем вы меня вините?
        - В чем вас виню! - взъелся осмелевший учитель. - Вас, милый, ничего не знающий, никого не трогающий артист, интересует, в чем я вас виню?! - Бакчаров с шипение втянул сквозь стиснутые зубы воздух. - Решительно во всем! Вопервых, в организации постыдной дуэли, вовторых, в убийстве Марии Сергеевны, втретьих, в похищении моего поэта и, наконец, вчетвертых, в обольщении и незаконном подчинении воли множества честных женщин!
        Человек подавился смехом, раскашлялся, и качалка под ним заскрипела.
        - Поостерегитесь вина, господин учитель, вам крайне вредно пить, - прокашлявшись, заметил Иван Александрович. - У вас в таком состоянии какойто нездоровый кураж. А сейчас я вынужден попросить вас оставить меня в покое…
        - Нет уж, позвольте, - раздраженно перебил Бакчаров, ломким, чуть ли не визгливым голосом. - Это вы должны, наконец, оставить всех нас в покое! Хватит! Все - баста! Ваши проделки никому здесь не кажутся смешными. Долго я допытывался правды, очень долго, но теперь мне достоверно известно кто вы такой. Вы алхимик! Магистр! Бестия! И еще черт знает кто!
        - Осторожнее, господин учитель, я ведь тоже могу рассердиться, - внезапно процедил суровый старик.
        - …Да, смертной казни в России нет, - продолжая нападки, веско напомнил Бакчаров. - Однако будем надеяться, что чистый душою сибирский народ сумеет свершить праведный и исключительный в вашем случае суд! - Зачарованный своей ловкостью, учитель снизил тон и изощренно добавил: - Надеюсь, что вас повесят в лесу.
        Дмитрий Борисович почуял неладное, обернулся, и у него перехватило дыхание. Человек в темном углу уже не сидел. Он стоял! Высокий, худой, чуть сутулый, казалось, сгустившийся мрак вокруг создан именно им, и эта властная тень вотвот заполонит учителя. И во всем дворике, кажется, потемнело и стало тише, словно весь мир в ожидании замер.
        Бакчаров отступил, наткнулся на деревянные перила, схватился за них руками и тихотихо попятился вдоль балкона. Он часто дышал и не мог заставить себя броситься к двери, будто бы Человек пригвоздил его взглядом.
        Так они и стояли, пока мрачный господин артист со вздохом не помотал головой и сам не покинул балкон, звякнув гремучей дверью.
        Бакчаров остался один. Однако цепенящий страх долго еще оставался рядом. Учитель даже боялся воспользоваться той же дверью. А вдруг он все еще там? Потребовалось время, прежде чем Дмитрий Борисович оценил обстановку и понял, что никто его не поджидает и что Человек скорее всего уже снова поет внизу.
        …Вскарабкавшись по мрачной Ефремовской улице, опустошенный вялый учитель остановился под костелом и вдруг вспомнил чересчур вежливую цветочную Польшу, и звенящую Бетти, и все свои глупые несбывшиеся мечты, казавшиеся теперь чужими. Вздохнул последний раз и пошел дальше к унылой, томительно пустующей избушке.
        Свернув в подворотню, Бакчаров споткнулся в темноте о сточную канавку и едва не грохнулся в грязь. Тихо выругавшись, он скрипнул калиткой, почти вслепую по узкому деревянному настилу прошел в кромешный мрак сеней и стал искать ключ. Вспомнив, что дом в принципе не имел замка, учитель вступил в черный провал жарко натопленной избы. Он сразу понял, что Арсений вернулся, чиркнул спичкой, открыл скрипнувшую дверцу стеклянного старинного фонаря. Тускло заплясал во мраке огонек, едва освещая пыльные стеклянные грани светильника.
        Чикольский мирно храпел на диване. Не в силах чемулибо удивляться, Бакчаров не стал будить объявившегося товарища, посидел молча у его узкого ложа, послушал, как тот мирно сопит, и тоже полез на свою райскую пуховую гору под призрачнобелесую паутину полога.

3
        - А может быть, вы сомнамбула?
        - Кто? - не понял учитель, но спохватился и ответил: - Сам ты сом… сомнамбула! Инкуб! Я последний раз спрашиваю, где ты пропадал эти два дня и две ночи?
        - Говорю же вам, Дмитрий Борисович, сегодня проснулся, как обычно, в трактире в своем номере, а что было до этого, я понятия не имею, - клюя носом от усталости, твердил Чикольский на допросе, который учинил ему на утро Бакчаров.
        - Значит, ты утверждаешь, что, как попался, помнишь, а все, что было потом, - нет?
        - Вот вам крест! - полез поэт под рубашку.
        Бакчаров бродил, заламывая за спиной руки, позади робко ссутулившегося на табурете Чикольского.
        - Ты бы лучше поклялся богиней любви.
        - А вот этого требовать вы не имеете права! - сипло запротестовал Чикольский.
        - Ладно, - бросил Бакчаров таким тоном, из которого следовало, что на этом допрос не закончен, но он вынужден устроить в нем перерыв.
        Учитель накинул шинель и, не прощаясь, стремительно покинул избу.
        Бакчаров карабкался по черной от слякоти Монастырской улице, и перед ним уже маячили купола старейшего за Уралом БогородицеАлексеевского монастыря. Он стоял на вершине крутого холма, и с четырех сторон тот холм окружала бревенчатая монастырская слобода. Там и тут в серых проталинах струились ручейки, пахло прошлогодними почками, гнилыми веточками и листьями. Сырая погода была точьвточь как на той саврасовской картине с грачами.
        Совершалась праздничная обедня, и от самого Благовещенского собора на треть версты вверх Монастырская улица была занята телегами и экипажами прихожан. У ворот монастыря толпились странники, деревенского вида прихожане. В тени деревьев стояла большая архиерейская карета - люди осторожно обходили ее, а некоторые, проходя мимо, крестились и кланялись. На дороге, прямо в луже, стояла на коленях маленькая женщина в черном платье и завороженно, с приоткрытым в неведомом удивлении ртом, крестилась на высокий храм и то и дело низко перед ним кланялась. Толстый городовой, гордо выпячивая пузо с золотыми пуговицами мундира, искоса и вдумчиво смотрел на богомолку, курил и громко плевал себе под ноги.
        В этой вялой, когото поджидающей толпе говорили вполголоса, и в воздухе колебался осторожный гул. Только серые фигуры странниц бесшумно суетились в этой толпе. За церковной оградой на скамейках говорили шепотом, словно сплетничали, тише всех сидели перед колясками хмурые кормилицы в русских нарядах. Вдруг раздался с колокольни резкий серебристый трезвон, из дверей храма волной хлынула и вихрем закрутилась толпа, стекая со ступеней во двор и снова возвращаясь на ступени, вытягивая шеи и стараясь с улицы заглянуть в глубину храма. Гудящая и бурлящая толпа начала разворачиваться и уплотняться, выстраивая на выходе живой коридор.
        Только все расступились и склонили головы в проход, как по нему медленно двинулся, сопровождаемый тремя иподьяконами, томский архиерей - голова его в клобуке была высоко вздернута, рот полуоткрыт, и на бледном лице дрожали и сверкали торжественнострогие глаза. У старика тряслась челюсть, шевелилась борода, лицо его сурово щетинилось.
        - Скажи нам… Скажи!.. - гудели голоса.
        А он хрипло и отрывисто повторял:
        - Молитесь… кайтесь, - словно дирижируя, махал руками с крючковато сложенными пальцами и все повторял: - Благослови, Господи. Господь благословит.
        Толпа бурно влеклась за ним, хватала за рясу и руки, а владыка неуклонно смотрел через них и бросал краткие слова, и эти слова утопали в шарканье ног по плитам паперти, в гуле просьб, жалоб и неумолчного режущего слух трезвона.
        - Вера - прибежище наше… Не пещитеся о многом. Едино на потребу…
        - Позвольте! Позвольте! - гудел большой дьякон, раздвигая перед владыкой людей, освобождая путь к карете.
        Через мгновение гордый старик, поддерживаемый руками служек, полез в поданную карету, напоминавшую катафалк.
        - Освободить проезд! Дать проезд! - голосил толстый полицейский, освобождая дорогу.
        Только катафалк втянулся через ворота на Монастырскую улицу, как проход сомкнулся, и толпа водоворотом ринулась через железные врата из монастыря прочь, и через пять минут церковный двор вновь опустел. Только несколько человек остались неприкаянно по нему бродить.
        Во всей этой суете Бакчаров позабыл, зачем он сюда пришел, и, как только храм оказался свободным, рассеянно вступил под низкие массивные своды.
        В душном опустевшем храме горели паникадила, и от самой паперти до амвона и царских врат была все еще расстелена красная архиерейская дорожка. Подсвечники обтекали воском, и висел сгущенный дух покинувшего храм народа.
        Бакчаров, чувствуя себя с похмелья неловко в храме, подошел к центральной Казанской иконе на аналое, неуклюже перекрестился, прикоснулся губами к зацелованному образу и надолго прильнул к нему липким холодным лбом. Потом выпрямился, обернулся, как ребенок, окинул своды беспомощным взором, почувствовал себя глупо и неуютно, вздохнул и, осторожно ступая, пошел прочь. Только он хотел выйти под колокольню в притвор, как одна древняя богомолка, сидящая на лавке у дверей, протянула руку, останавливая его.
        - Токмо в монастыре упасение! - испуганной скороговоркой сказал старуха. - Нет в миру правды! Токмо в монастыре упасение!
        Бакчаров, желая поскорее уйти, пятясь к выходу, быстро покивал, поблагодарил за совет и поспешно покинул храм.
        Во дворе он вспомнил о цели визита, стал раздавать милостыню и задавать попрошайкам один и тот же вопрос. Потом вышел за ворота и остановился возле нищего, мимо которого проходил в этот день как минимум пару раз.
        Под тополем у дороги, на сырой земле сидел дед, высокий, сухой, весь в морщинах, с пустой неухоженной бородой - ненужный старик, каких множество на Руси. Глаза были полуоткрыты. Он сидел возле перевернутой лохматой шапки. Сердце защемило у Бакчарова, когда он узнал в нем своего верного ямщика. Он вспомнил, как Борода поил его хвойным отваром и как утешал его и пел мягким басом свои тихие песни. Перед ним далеким сном всплывали таинственные воспоминания о добром великане, несущем его по лесистым горам, переступающем сибирские реки. Он вспомнил, как доверял этому деду и что ямщик был для него в дремучей тайге самым дорогим существом. И вот теперь старик с почерневшим лицом и слипшейся бородой полулежал под деревом у беленой монастырской стены и молча ждал, когда ктонибудь сжалится и бросит монету в его ямщицкую шапку.
        - Ямщик! - крикнул Бакчаров с надрывом, не в силах подойти ближе. - Федот! Федот!
        Старик медленно повернулся и чуть сморщился, подслеповато моргая выцветшими глазами и глядя снизу вверх на растерянного интеллигента в очках и длинной шинели до пят. Взгляд у старика был глубоким, проницательным и казался до боли родным господину учителю.
        - Аа, баре! - грустно обрадовался бродяга. - Какой такой Федот? Твойот ямщик, Борода ему прозвище. Гордо прозвище. Хозяин тайги, величали его. У нас с ем тепереча имя одна, - тезки мы, а прозвание разная, Федот, баре, Федот, да не тот, - басовито бормотал Борода, явно думая, что учитель случайно наткнулся на него, идя в храм. - Кобылато моя издохла. Ты вот башь, какой энто Борода? Не оной ямщик я…
        - Что ты такое говоришь, дядя Федот! - едва выдавил из себя Бакчаров. - Пойдем, я гденибудь устрою тебя.
        Ямщик, кряхтя, невесело рассмеялся.
        - У самихто, чай, не богаче нашенского буде. Аль я не учул чего?
        - Да уж, - вздохнул учитель, - не богаче.
        - Подай, баре, пять копеек, а завтра, бог дасте, я пойду батраком наймусь.
        - Борода, - нерешительно спросил Бакчаров, - помнишь разговоры о том, кто следовал за мной?
        Старик покивал печально.
        - Кто он?
        Ямщик нахмурился, глядя в сторону, почмокал ртом и тихо ответил:
        - Таки глазасты, баре, а не башь, кака в тайге скверна водила нас.
        Бакчаров задержал дыхание, а ямщик поудобнее устроился, опустил веки и засопел раздувая губы, так будто задумался или мгновенно уснул.
        - Кто он? - повторил Бакчаров.
        - Тебе говорят, Пабн ему прозвище - лесное чудище. Слыхали уж, анделы в Китаях, каки люты бес нас в тайге пужа.
        - Как же мне отделаться от него?
        Борода вздохнул и надолго замолчал.
        - Ступай, баре, за Мухин бугор к старцу Николе, тот святый, он Бога помолит. Идииди к старцу, пущай и за мене помолится непутевого…
        Еще чегото бормоча, Борода опустил тяжелую голову, уперся подбородком в грудь, надул губы и продолжил дремать.
        Бакчаров постоял еще возле него в замешательстве и терзаниях. Протянул руку к безжизненному плечу, чтобы пробудить своего бывшего возницу, но тут же в нерешительности отпрянул. Учитель высыпал в ямщицкую шапку свои последние деньги и, пряча руки в карманы, быстро пошел вниз по Монастырской улице.
        Дома Дмитрий Борисович продолжал угрюмо молчать, сидел за столом и царапал карандашом. Чикольский пару раз пытался завести разговор, но получал на все свои вопросы сухой исчерпывающий ответ, и разговор не двигался дальше. Бакчаров сидел в подавленном настроении и делал вид, что работает.
        От своих мыслей он отвлекся, только когда до его рабочего места из кухни дотянулся запах кофе. Он повел носом, но тут же упрямо сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил бездумно писать, зачеркивать и снова писать.
        - Дмитрий Борисович, ваш кофе, - сказал спустя минуту поэт и поставил рядом с Бакчаровым железную кружку.
        - Спасибо, Сеня, - отозвался Бакчаров, не отрывая глаз от бумаги.
        Он спиной почувствовал, как Чикольский повеселел.
        «И откуда у него кофе?» - подумал Бакчаров.
        Учитель сосредоточенно пил кофе, щурился от душистых кофейных паров и размышлял о том, что, может быть, навестивший его на днях гимназистский учитель, представившийся как Адливанкин, был прав и как только он приступит к занятиям, всю смуту и все терзающие вопросы словно рукой снимет. Он решительно обернулся.
        - Знаешь что, Сенечка, я был не прав, - спокойно сказал Бакчаров. - Прежде всего в том, что так подло и недостойно бросил тебя в ужасной ситуации.
        Чикольский рот открыл от удивления, моргая и силясь чемуто немедленно начать возражать. Причем обнаружилось, что у поэта стало не хватать одного зуба с левой стороны.
        - Нет, постой! - выставив ладонь, пресек его потуги Бакчаров. - Это еще не все. Я вообще не имел права ввязывать тебя в свои безумные игры. И впредь прошу тебя забыть о них, как о нелепом сне, и более этих вопросов не поднимать. Плюс ко всему я, как твой старший товарищ и гость, прошу тебя, без обсуждения, отныне спать на кровати, а мне уступить диван.
        Глава шестая
        Воин из Ольвии Понтийской
        Шел пятый год жизни Клеопы и Олимпиады в Милите. После утренней молитвы Олимпиада собиралась идти домой, как вдруг чьято рука крепко схватила ее за плечо. Она испуганно обернулась и увидела, что это сам еписком Милита.
        - Что вы хотели, владыка Антипатр? - спросила она, поклонившись.
        Он долго смотрел на нее загадочным взглядом, ничего не говоря.
        - Был голос, и слышно было его дыхание, - сказал ветхий сгорбленный старик с широкой лентой омофора на плечах.
        Она вопросительно посмотрела на него.
        - О чем вы, владыка?
        - На наречение в дьяконисы ты говорила, что жена недостойна полноты благодати, ибо через жену пал в раю человек…
        - Но разве это не так? - удивилась ученая дева.
        - Так, - согласился с ней старец и добавил: - Но что удивительного в том, что пал слабый пол, если падает и сильный? Жещине есть оправдание в ее грехе, а мужчине нет. Ее соблазнило творение высшего порядка, высший из ангелов тьмы! А мужчина был соблазнен одной только Евой. А она была обманута падшим архангелом. И если муж не смог противиться творению, слабейшему себя, то как могла бы Ева противиться высшему существу? Сие есть оправдание женщины! А теперь ступай, - сказал Антипатр, открыв ей свое знание.
        Олимпиада прошла по улицам Милита вверх к римскому кварталу. По дороге она купила для Клеопы новые сандалии и наконец вошла к себе в дом. Внутри было тихо и прохладно, и никого, как ей показалось, не было.
        Она поднялась на второй этаж и поставила новые сандалии перед дверью Клеопы. Вдруг послышался мерный стук. Она насторожилась и, пройдя через зал, подошла к часовне - пустой комнате с небольшим алтарем. Стук доносился оттуда. Девушка прислонилась к стене у входа в комнату и затаилась. Стук внезапно прервался.
        - Клеопа? - тихо спросила она. - Братья?
        Олимпиада сделала шаг в часовню и с облегчением выдохнула, увидев прижавшуюся к стене напротив Клеопу.
        - Ох! - уже легче выдохнула она. - Ты чего меня так пугаешь?
        Но внутрь не шагнула, так как сестра ее была бледной и напуганной. Клеопа боязливо поглядывала в глубь комнаты. Сердце Олимпиады вновь заколотилось, и она вошла внутрь.
        Там был Авл. Он так изменился, что его едва можно было узнать. Могучий воин сидел в доспехах центуриона прямо на алтаре. В руке Авла был длинный кинжал, которым он и постукивал.
        - Вы арестованы! - сказал центурион Авл.
        Олимпиада почувствовала, что ктото стоит сзади, и по ее спине пробежал холодок. Она обернулась и увидела, что выход из помещения охраняют два легионера.
        Олимпиада немного помолчала, после чего спокойно заговорила.
        - Я желаю предстать перед правителем Милита! - сказала она.
        - Это возможно, но только после того, как я вернусь в Понт Эвксинский и смогу забрать вас из предварительной ссылки, - объявил Авл.
        - Предварительным может быть только заключение в крепость, но не ссылка! - воскликнула Олимпиада.
        - Время покажет, - улыбнувшись, ответил Авл. - Взять их!
        - Бежим! - крикнула Олимпиада и рванулась к дверце черного хода в другом конце комнаты. Клеопа бежала перед ней и, пока она открывала дверь, Олимпиада развернулась и преградила путь воинам. Ее схватили, а Клеопа выскочила на узкую лестницу, ведущую в сад. Стоило ей сунуться на улицу, как она, малая ростом, больно ударилась головой о бронированную грудь подстерегавшего внизу воина.
        - Вы отправитесь со своей служанкой в Ольвию кораблем, - говорил Авл, - там я служил несколько лет и имею некоторые связи. В округе Ольвии полно варварских племен, но сам город и подступы к нему хорошо защищены, там лучшие и всегда свежие войска. Это настоящая крепость, и бежать не сможет никто. Вы будете дожидаться меня там, пока мои центурии не вернутся в Понт, чтобы сменить гарнизоны.
        Вечером их тихо увезли в Эфес, где посадили на корабль, и никто из местных христиан даже не узнал, куда подевались молодые диаконисы. Под конвоем четырех лучших воинов Авла они отправились в далекий путь с письмом к наместнику Ольвии, в котором была просьба центуриона сохранить пленниц до его прибытия.
        Так закончилась жизнь Клеопы и Олимпиады в Милите.
        Глава седьмая
        Мухин бугор

1
        Сизо сгущался вечер пасмурного дня, когда учитель покинул трущобы. И вот уже кончались покосившиеся избы, заборы и гнилые скотные постройки. Перед ним открылся тоскливый пустырь. В потускневшей дали темнел промозглый осиновый лес, над ним мутное и пустое небо. По сторонам серые проталины, покрытые снежной корочкой кочки, дрожала от сырых порывов поблекшая полынь, впереди чернела дорога и пахло весной.
        На дороге виднелись понурые фигурки трех темных баб с большими головами от плотно повязанных платков. Шли они, как ходят на Руси только странницы да паломницы, - друг за дружкой на равном расстоянии. Они медленно, словно ползком, спускались с плоского Мухиного бугра по извилистой дороге, топая в больших тупоносых валенках, и не столько опирались, сколько просто втыкали перед собой в грязь свои тонкие белые палки.
        Когда Бакчаров с ними поравнялся, путницы, не поднимая глаз, кланялись в знак молчаливого приветствия незнакомцу.
        - Извините, - остановился Дмитрий, поправляя очки, - эта дорога ведет к старцу Николаю?
        - К старцустарцу, - не останавливаясь, продолжали кивать путницы и, как три плывущие по течению коряги, миновали два бесцветных стеклышка учительских очков.
        За плоским холмом, еще встарь получившим название от местного разбойника, под обрывом скользил в зарослях ивняка ручей, и среди прутиков на его берегу прятался похожий на старую баньку ветхий, гнилой, покосившийся теремок с прогнувшейся под мокрым снегом крышей, почти касавшейся земли.
        Бакчаров потоптался возле домика, хмурясь и слушая, как хрипло и тревожно кричат в ветвях вороны и спокойно журчит под избой ручей. Наконец он постучал в оконце. Тишина. Дмитрий Борисович подошел к низкой и широкой, как у сарая, двери с прибитым над ней восьмиконечным крестом и еще раз как следует постучал. Ответа вновь не последовало, словно там и не жил никто.
        Учитель взялся за ледяную железную ручку и потянул дверь, она будто бы не была на засове, но и открываться упрямо не пожелала. Бакчаров дергал, а она, едва поддавшись, захлопывалась опять. Только услыхав чейто немощный вздох, он понял, что дверь изнутри усиленно держат.
        - Кто там? - отпрянул учитель так, словно сам принимал незваного гостя.
        - Ступай, ступай, отсюдавай, - проскрипел изза двери неприветливый голос.
        - Пришел к вам, батюшка, за советом, - с интонацией доброго странника пропел Бакчаров.
        - Давайдавай! К ведьме ходил, - ядовито напомнил скрипучей скороговоркой хозяин, - вот и ступай к ней. А ко мне нечего ходить. У меня и без тебя только грех один.
        - Пустите, отче, ради Христа прошу, - тем же смиренным голосом промычал гость. - Имею непобедимое желание беседовать с вами.
        - Ради Христа? - словно не поверив своим ушам, переспросил старец. Дверь скрипнула, и перед виновато улыбающимся интеллигентом появился тощий косматый старичок в засаленной рубахе до колен.
        - Подрясника у меня нет! - то ли посетовал, то ли предупредил старец.
        Уже темнело, когда учитель вошел в холодный, ненатопленный брусчатый сарай, а босой костлявый хозяин протопал вглубь, залез на широкую лавку, забился в угол и укутался громадной овчиной, так что остались только одна борода, два глаза и торчащие космы воздушной седой шевелюры.
        - Беседовать, значит. О чем же? - быстро спросил он, высоко подняв брови и заведя глаза вбок так, будто ему чтото послышалось.
        Бакчаров чувствовал, что прозорливый старик хочет от него поскорее избавиться. Именно это не позволяло ему начать говорить, и он сидел на скамеечке, растерянно осматривая отшельнический приют.
        - Ну, говори же. Выгоню!
        Бакчаров засуетился, кашлянул в кулак, и ему в голову пришла лукавая мысль. Выдумать подложный, якобы давно мучающий его духовный вопрос, а о своих настоящих бедах осторожненько промолчать.
        Он сел прямее, отвел в темный угол глаза и, терзая в руках фуражку, сказал:
        - Можно ли читать «Господи помилуй» не сорок, а двадцать раз?
        - Изыди вон! - лаконично ответил старец, вытащил костлявую руку и потыкал кривым пальцем на дверь.
        Бакчаров испуганно встряхнул головой, как делают псы после купанья, и извинительно замахал рукой.
        - Проститепростите, отче, я не об этом хотел спросить! Меня преследует и мучает один страшный тип… В общем, один человек, - залепетал он сбивчиво. - Преследует от самой Варшавы. Когда я переваливался через Урал, то в тайге старуха какаято, богомолка, лечила меня отварами и все тревожно твердила о какомто там злодее, который преследует меня по пятам. Как там его? Темнорот, Темноглот, Темнопуз… Не помню. И вот мне чудится, словно этот человек… Его, кстати, так и зовут - Иван Человек… Будто он и есть тот самый проклятый Паб… Пан… Пабн Темнопуз… Пабн Темнобрюх! Вот.
        - Что? - прищурившись, удивленно или даже испуганно протянул старик, крепче запахнулся в овчину и вжался в свой угол. Вид его резко изменился, лицо потемнело, и в остром взгляде сердитых глаз задрожала задумчивая тревога или даже страх, словно он вспомнил о чемто, о чем никогда уже не желал вспоминать.
        - Ты кто? - резко принялся пытать он. - Ссыльный? Клятвопреступник? Расстрига? Еретик?!
        - Не все ли равно? Ну учитель я.
        Бросив вправо и влево настороженный взгляд, старик вполголоса строго, почти гневно и очень быстро заговорил:
        - Аа! Тебя, никак, подослали искушать меня! Кто тебя подослал ко мне? И почто ты вообще приехал? - он говорил словно сам с собой. - Чего ради притащил его к нам?!
        - Кого его?
        Старик замер. Вдруг как подскочил, скинул с себя овчину и схватил Бакчарова за рукав. Учитель от неожиданности встал, а старец, толкая его в грудь пальцем, оглушительно зашептал:
        - Встань на колени, молись! Кайся пред Богом Вседержителем, где ты слышал о нем, от кого? А, еретик? Тебе ли, червь, называть имена, суть коих недоступна таким, как ты! Молись!
        Бакчаров отдернул руку.
        - Какое право вы имеете относиться ко мне презрительно и грубо? - брякнул он и, толкнув скрипучую дверь, покинул избу и стал карабкаться через прутья, прочь от ручья и избушки.
        Быстрым нервным шагом, разбрасывая отяжелевшие от влаги полы шинели, Бакчаров брел в сумерках через противный Мухин бугор обратно в город, маячащий перед ним черной полосой. Промозглый ветер завывал на вершине, колебались голые прутья кустов да отдавалось в ушах его собственное натужное дыхание. Голова его горела, а тело пробивал полевой ветер. Дмитрия Борисовича то и дело морозило, холодный пот ручьями бежал под шинелью, а внутри крутился вихрь сомнений, от которых сердце учителя разрывалось на части и холодела спина. Все эти дни он метался в этом затерянном чужом городе, словно душа неотпетого грешника, не понимая смысла бурных событий, происходящих с ним. И вот какойто полубезумный старикашка, к которому он и пошелто почти случайно, ведет себя так, будто знает ответ на все, что его терзало! Бакчаров был уверен, что останься он еще хоть на минуту, и ему наверняка объявили бы, что Иван Александрович какойнибудь бес или, чего доброго, сам дьявол.
        Бакчаров перешел по узкому мосту через Ушайку, вышел на Акимовскую и заглянул в какойто украинский шинок на краю города. Там он выпил на одолженные у Чикольского копейки три рюмки горилки и, внутренне оцепенев, в ужасе бегом побежал обратно через мост на Мухин бугор.
        - Вернулся, значит! - сердито встретил его старик.
        - Умоляю, отче, спасите меня от него! - упал Бакчаров на колени и подполз к лавке старца.
        - Мне про преследователя твоего все ведомо, - тихо бормотал старик скрипучей скороговоркой. - Страшишься его - и верно страшишься, только самого страшного не разумеешь. Сядь, овца заблудшая.
        Бакчаров уселся на пол, подобрал под себя ноги и положил руки на его лавку. Старик был спокоен и хмур. Раздражение его как рукой сняло, похоже, он был доволен, что строптивый гость воротился. Он положил свою легкую, немного дрожащую кривопалую старческую кисть на молитвенно сложенные руки учителя и заговорил глухим голосом:
        - Не ведаешь ты, яко сам ведешь за собою зло сие. От Бога отрекся, вот и поволочился за тобою. Церковь врата адовы не одолеют - она есть ладья непотопляемая. Диавол же чудище морское и во след его гонится. Только и ждет, когда кто изринется за борта церковныя.
        - Отче, неужто называющий себя Человеком и есть сам князь мира сего - дьявол? - испуганно перебил учитель.
        Старик задумчиво помолчал, уставившись в пустоту. Рука его старчески тряслась, волосы негустой бороды шевелились на скулах и губы дрожали.
        - Я не сказал этого! Однако же ведаю, - тяжело, с надрывом, словно поднимаясь в это время в гору, заговорил старец, - что есть он возмутитель жизни, ходит он, возмущая род людской. Все сие, чадо, ты сам видел. Понять ты должен, что Сын Божий глаголет: «Грядущаго ко мне не изгоню вон». Церковь святая, вот прибежище твое!
        - Но кто же он?
        Старик, грозя пальцем, прошипел тихим голосом, словно боясь, что их подслушают:
        - Еще говорю тебе: не твое это дело, отверженик, задавать вопросы сии! Разумей это и - оставь меня! Бог благословит. Иди, иди с Богом!
        Бакчарову показалось, что глаза старца налиты страхом, темные его зрачки странно трепетали, словно опасаясь соглядатаев врага. Учитель поблагодарил старца и, немного огорченный размытой беседой, хотел уйти, но старик остановил его:
        - Погоди! Что ты еще можешь сказать?
        Учитель потупился и задумался. Ему казалось, что он получит тот же самый общий ответ, если задаст свой главный вопрос. Но он собрался с силами и задал его:
        - Как мне освободиться от него, чтобы он более не издевался надо мной?
        Старец беспокойно дернулся, но остался сидеть в углу, напряженно глядя в сторону.
        - Он суть - веселящееся зло лесное, ужас на смертных наводящее. Первоначальный дух смуты, вечно скитающийся по лесам и полям прислужник и друг Денницы, - скороговоркой прошептал старик, и рука его задрожала сильнее, а в чутких глазах вдруг блеснул гневный огонь.
        Теперь Бакчаров с изумлением ловил взгляд этих странных отвлеченных глаз, они бегали, мигали так, будто избушку окружали подползающие враги, а он пытался уловить слухом их шорохи.
        - Как мне победить его, что должен я сделать? - молил старца Бакчаров.
        Старик нервно застучал ладонью по лавке и заговорил еще торопливей, глотая слова:
        - Богу - вера нужна, а не суета дел мирских! Видел я таких, как ты: людей учить вознамерились, о помощи людям радеете, а себе помочь не можете! Ходите, смутьяны, мытаритесь, выспрашиваете, обременяя совесть чужую, сами же зло за собой по пятам ведете и на города и веси наводите. Молитва Иисусова в сердце должна быть! Бог наш чистоты и ясности душевной требует, а вы засоряете души хитростями словосплетений диавольских!
        - Так вот я и хочу ясности! Я же должен знать, с кем дело имею. Он ведь погубит меня!
        - Давно все сие известно. От древних еретиков идет молва сия! Я - знаю! Зрел, зрел я твое чудище. Человеком, значит, себя называет. Ишь, чего удумал, враг лукавый, окаянный бес лесной! И кто послал тебя влачить его за собою и изливать яд его на души людские?
        Бакчаров напряженно ловил его слова, но беглые фразы старца часто сбивались и перескакивали с мысли на мысль, и, наверное, большую их часть учитель просто не понимал и не мог запомнить.
        - Ходит, ходит по лесам и долам злой дух Темночрев. Из века в век, вот уже тысячи лет, от самого Адама не имеет дух сей покоя. Как, как обуздать его? Никто не ведает. Он суть злая напасть на обуянных страстью к дщерям человеческим. Он и сам охотник до плотских утех и соития с человеками. Ждетждет не дождется он, когда Русь православная вновь, аки в древности, станет обиталищем леших и пастбищем всяческой нечисти, а он будет их пастырем. Часто творит он в среде людской смущения разные, устрашая людей своими искусными чародеяниями и кошмарами. Бывает столь яростен и свиреп, что и во гроб загонит грешника безо всякого покаяния. Куда бы ни поехал он, куда бы более ни сокрылся - все одно за ним следовать будет. А наипаче желает он обрушить грешника в юдоль мрака вечного…
        - Нет мне спасения, - обреченно потупившись, проговорил Бакчаров.
        - Должно устоять в свете, - возразил старец. - Верой, молитвой и добрым делом устоять. А коли не оставит тебя, то, как крест свой, прими его искушения. Через то и спасешься.
        Старец медленно перекрестился.
        - Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго, - сказал он и вновь обратился к учителю:
        - Свирепое, свирепое божество сей Пабн твой.
        - А разве есть другой бог, кроме Пресвятой Троицы? - окончательно запутался Бакчаров.
        - Апостол рече: Аще и есть тако называемые боги, или на небеси, или на земли, - яко есть боги мнози, и господие мнози, - но у нас един Бог Отец, из него же вся, и мы у него, и есть Господь Иисус Христос, им же вся, и мы тем.
        Он замолчал, глядя в сторону. Бакчаров смотрел на него с открытым ртом, и ему было страшно. Старик опомнился и медленно перекрестил застывшего перед ним учителя.
        - Как имя у ангела твоего заступника на небеси?
        - Дмитрий Солунский.
        - Святый великомучениче Димитрие, моли Бога о нас! - перекрестился старец Николай, сунул руку под лавку и достал холщовый мешочек с чемто легким и шуршащим и, развязав, предложил учителю угоститься. Бакчаров сунул в мешок руку и вытащил ржаной сухарик.
        - Спаси Господи, - удивился учитель подарку.
        - Во славу Божию, во славу Божию, - укладываясь на той же скамейке, пробормотал старец. - А теперь затопи мне печурку, погрейся сам и ступай с Богом, - попросил он и, пока гость ковырялся с затопкой, мирно уснул, скорчившись на голой лавке под овчиной.
        Бакчаров не хотел покидать старика и его убогую избушку. Так и уснул на полу у печи, укрывшись шинелью. Еще до рассвета тихо, чтобы не разбудить старца, он вышел на улицу и поежился от холодной ночи. Было свежо, и пахло рассветом, но учитель все же заставил себя спуститься к ручью, сесть на корточки, опустить руки в ледяную, ломящую пальцы воду и умыть припухшее, заспанное лицо.

2
        Ясно и в то же время беспокойно было у него на душе.
        В полдень того самого дня Бакчаров посетил местный магистрат, чтобы официально заявить о своей готовности приступить к работе, на которую его направило Министерство народного просвещения.
        Магистрат представлял собой очень приличную спокойную деловую контору. Большой зал, тихо, как в библиотеке, обстановка имперской роскоши и благочиния. Кругом настольные лампы с плафонами цветного стекла, яшмовые приборы, лепнина на потолке, громадная, как перевернутая рождественская елка, хрустальная люстра, портрет государя размером с ковер и кокетливая горничная на высокой стремянке, бойко протирающая стекла пятиметрового книжного шкафа. Этакое чиновничье царство.
        У Дмитрия Борисовича состоялся разговор с начальником отдела народного просвещения. Он поздравил учителя с выздоровлением, заявил, что наслышан о нем, и поставил перед фактом, что в субботу учитель читает открытую лекцию в университетской библиотеке на тему «Наука и сверхъестественное». Бакчаров подумал, что это давешний Адливанкин так за него постарался. Затем, так сказать, «для чистой формальности», начальник отдела попросил врачебное заключение. Это несколько обескуражило учителя, но он не подал виду и сказал, что завтра же постарается его занести.
        - Простите, Дмитрий Борисович, чуть не забыл, - окликнул его начальник отдела. - Тут вам просили передать конверт, когда вы явитесь оформляться.
        Бакчаров принял тугой пакет и убедился, что в нем деньги. Всего пятнадцать червонцев. Целое состояние.
        - Кто это передал? - спросил он у начальника отдела.
        - Некий господин. Он просил себя не называть.
        - А он просил себя не описывать?
        - Нет, господин учитель, этого он не просил, - честно признался чиновник и улыбнулся. - Одноглазый в купеческой шубе.
        - Ясно, - усмехнулся Бакчаров. - Благодарю вас за все.
        Выйдя на Новособорную площадь под снежную жесткую крупу, сыплющуюся по одежде и прыгающую под ногами, как миниатюрный град, Бакчаров всерьез задумался, где ему раздобыть это медицинское заключение.
        Лечил его в Томске домашний доктор губернатора, и делать было нечего, надо было вновь идти в особняк по улице Набережной. Дмитрий Борисович поежился от мысли, что столкнется там с Анной Сергеевной, и двинулся вниз по Еланской улице мимо громады неоконченного Троицкого собора.
        У парадного хода особняка, как всегда, дежурил усатый толстяк швейцар в пальто с лисьим воротом и фуражке с золотым галуном, больше похожий на генерала, чем сам генерал Вольский. Швейцар узнал учителя и очень высокопарно с ним поздоровался.
        В гостиной к нему вышла Анна Сергеевна и мило предложила свою компанию. Она держалась скромно, общительно и печально, так, будто ничего между ними не произошло - ни дуэли, ни смерти сестры, ни дьявольского бала, на котором она так страстно его поцеловала.
        - Анна Сергеевна, простите, - смущенно бегая глазами, начал Бакчаров, - вы тоже участвовали в подготовке той губительной бесчестной дуэли. Я даже сомневаюсь, что оскорбительная записка принадлежала ее перу. Это больше похоже на вас.
        Повисло напряженное молчание.
        - Я знаю, господин учитель, - отмахнулась она так, будто Бакчаров намекнул ей на неуместную деталь туалета. - Можно, я буду говорить пофранцузски?
        - Нет, не стоит, ради бога, не стоит. - Бакчаров пристально смотрел на нее с горькой тревогой. - Вам не жаль сестру?
        - Жаль, - кокетливо надув губы, призналась она и притворно потупилась. - Но ведь все это ради вас, Дмитрий Борисович…
        Бакчаров не хотел продолжать этот бессмысленный разговор с одержимой, но сделал еще одну попытку добится от нее правды.
        - В каких отношениях вы состоите с господином Человеком?
        - Он мой, а я его, - таинственно улыбнулась девушка, и мечтательное томление застыло в ее раскосых аквамариновых глазах. Вдруг выражение их резко сменилось, брови поднялись домиком.
        - Господи, мне так ее жаль, - брякнула она, плаксиво хмыкнула и вдруг невольно рассмеялась в платок.
        - Хватит! - не выдержал Бакчаров. - Умоляю вас, прекратите!
        Она убрала платок и откровенно заулыбалась, тем самым признаваясь, что просто дурачилась.
        - Поймите, Анна, он чудовище! Он овладел вашей волей. Анна Сергеевна, заклинаю вас, услышьте меня. Он овладел вами! - сказал учитель, глядя на девушку с последней надеждой.
        - Овладел, - жеманно призналась та и прикусила нижнюю губу.
        По этому ее жесту Бакчаров понял, что все напрасно и ее нельзя ни в чем убеждать. Еще, чего доброго, доложит обо всем Человеку.
        - Хотите сыграть в игру? - спросила Анна, подсаживаясь поближе.
        Бакчаров встал и заходил беспокойно по залу, растирая висок. Девушка провожала его взглядом из одного конца зала в другой.
        Через минуту вошел губернатор.
        - Ах, Дмитрий Борисович, как я рад вас видеть! - хлопнул он в ладоши и наградил Бакчарова долгим рукопожатием.
        Проходя мимо, Анна откланялась.
        - Дада, спасибо, дорогая, - отпустил ее Вольский. - Господин учитель, пройдемте в столовую, сейчас подадут чай. Или, если угодно, кофе?
        Бакчарову было нелегко смотреть на потерявшего дочь генерала. Добряк побледнел и, кажется, даже сильнее поседел, глаза его не могли найти себе места, так, словно это он был в чемто виноват перед учителем.
        - Спасибо, Сергей Павлович, - скромно развел руками учитель, - но я, пожалуй, пойду. Мне, собственно, нужен ваш доктор. В магистрате требуют врачебное заключение.
        - Какая наглость! - возмутился генерал, тряся брылами. - Что ж, он будет у меня в восемь часов вечером в субботу на партии в вист. Приходите, присоединяйтесь. Заодно получите вашу бумажку. - И вдруг без какойлибо паузы заговорил плаксиво. - Дмитрий Борисович, куда вы пропали? Мне пришлось многое пережить. Впрочем, вы все понимаете. Последнее время я по часу просиживаю в кабинете с револьвером у виска…
        - О боже! Сергей Павлович, не надо так делать, - возмутился Бакчаров. - Ваша дочурка в Царстве Небесном, а вы хотите угодить в ад. Если вы застрелитесь, то вечно будете с ней в разлуке.
        - Вы так считаете? - наивно переспросил генерал так, будто получил простой житейский совет.
        - Я в этом убежден! - покачал головой учитель.
        Бакчаров вышел от губернатора с тяжелым чувством. Он вернулся домой и вновь замкнулся в себе, как это часто случалось с ним с тех пор, как он поселился у Чикольского.
        Поэт в этот день вел себя тихо, но вечером подсел к учителю.
        - Что вы теперь думаете об Иване Александровиче Человеке? Кто он: бесовский магистр, астролог или индийский колдун?
        - Сень, я, честное слово, хотел бы тебе сказать всю правду, но я и сам еще ничего не пойму, - грустно ответил Бакчаров. - Вчера вечером я посетил одного духоносного старца на Мухином бугре…
        - Старца Николу? - воскликнул Чикольский.
        - Да.
        - И что же вам сказал преподобный батюшка? - загорелся от любопытства Арсений.
        - Трудно сказать, - пожал плечами учитель. - Старец много о чем говорил. И мне кажется, что все это чистая правда.
        Бакчаров задумался. После возвращения от старца ему не удалось поспать, он прилег на диван, заложив руки за голову и глядя в потолок.
        - Мнето, Сеня, по большому счету все равно, кто он. Главное - это как освободиться от него. Я решил постараться его не замечать.
        Бакчаров, лежа на спине, резко задрал голову и глянул на Чикольского, тот стал делать вид, будто все это время зачищал перо учителя.
        - И что ты об этом думаешь? - спросил Дмитрий Борисович.
        - Занятно, занятно, - серьезно покивал поэт Арсений Чикольский.
        Подбородок и щеки были мокрыми под воротником, скулы щипал мороз, а ресницы слипались от инея. Бакчаров ехал к цирюльнику.
        В пути он так озяб, что, когда поднялся на крыльцо и стал разговаривать через дверь с дочерью парикмахера, у него с трудом получалось выговаривать слова. Девушка в белом переднике распахнула дверь, запустила учителя и помогла раздеться.
        - Благодарю, - промямлил смущенный Бакчаров.
        Учитель почувствовал себя очень рассеянно и беспомощно. Она быстро лепетала, пшикая попольски, спрашивала о самочувствии, делах и даже брякнула, что была убеждена в кончине пана учителя. Ничему не удивляясь, озябшими руками Бакчаров снял очки, протер стекла и огляделся. В парикмахерской пана Тадеуша Вуйковского все было постарому, только шишковатая связка чеснока переместилась с порога на люстру и свисала теперь посреди комнаты.
        Цирюльник принял Бакчарова с очень деловой радостью и тут же окружил клиента суетливой заботой.
        По ходу бритья он все болтал о своей изгнанной дочери и при каждом польском «пш» плевал на запрокинутое лицо учителя. Время от времени он угрожал клиенту порезом, если тот продолжит ерзать на кресле. Он снимал очки и протирал их о покрывало учителя или прерывал работу, чтобы продемонстрировать подборку пожелтевших газетных вырезок с бесовскими подтекстами вроде: «…Четыре елки решено также установить жителями Елани. Так украшается Томск… Будут еще расставлены елочки гораздо интереснее - клином аж через реку, если слой льда аккуратно…» - и в этих кусках сообщений, по мнению внимательного поляка, путем нехитрого складывания первых букв каждого слова, газета тайно оповещала о бесчинствах орудующего в городе дьявола и давала дельные советы по ограждению от его лиходейств.
        Бакчаров тайно надеялся повидать Елисавету Яковлевну и поэтому согласился на чай.
        В камине гостиной уютно потрескивало пламя. На столе буйно закипал самовар, блестели волшебные узоры инея на окне, а из приоткрытой форточки быстро падал на пол морозный косматый пар. Комнату наполнял запах камина и сырых обоев. Учитель с удовольствием присел к столу и обнял ладонями горячий тонкостенный стакан.
        - Маменька в отъезде, господин учитель, ожидаем завтра, - сообщила Тереза, накрывая на стол. Как оказалось, поляки содержали прислугу только по субботам, воскресеньям и церковным праздникам. Остальное время экономили и обходились собственными силами.
        - Вы, очевидно, надеетесь увидеться с Елисаветой Яковлевной, - щебетала девушка, - но, к сожалению, ее нет. Так как ее ученики с мамой также отправились на три дня в гости в Белосток.
        - Разве вы можете выезжать в Польшу?
        - Нет, что вы, - сказал вошедший в комнату парикмахер, - она говорит про другой Белосток. Ссыльное поселение в Томской губернии. Там говорят преимущественно попольски. Климат, конечно, ни к черту. Если в Томске будет продолжаться разгул всякой нечисти, придется туда перебираться. Снимать этот дом у Колотилова одно наказание. Хочу рассказать вам о живущем у нас в подвале привидении…
        - Извините, пан Тадеуш, но мне, пожалуй, пора, - поспешно вскочил и откланялся Бакчаров, - я прошу прощения, но честное слово…
        - Как хотите, конечно, - фыркнул цирюльник, - но вы же еще чай не выпили.
        - В другой раз. Еще раз прошу прощения.
        Бакчаров сбежал с крыльца, перешел Подгорный переулок и полез вверх по Дворянской, как вдруг его окликнула девушка. Он остановился и обернулся. Его догоняла дочь парикмахера.
        - Господин учитель, господин учитель, - запыхалась она.
        Потом они долго гуляли по склону Еланской горы в парке, называемом «Буфсадом», знаменитым своим летним театром и вычурным горбатым мостиком через поток Игуменки. Эта простая, светлая девушка ему нравилась, но он остерегался ее. Речь ее напоминала о другой польской девушке, и это болезненно отзывалось в груди учителя.
        Привычно и оттого незаметно шел снег - легкий, сухой и голубой в тепло сгущавшемся вечере. Снег отдавал уютным запахом перезревших яблок, и Бакчарову казалось, что он мог вечно вот так гулять в роще с беззаботной дочерью ссыльного парикмахера.
        - Хотите зайти ко мне? - спросил он у девушки, оглядывая густоматовое небо.
        Они остановились у ветхого китайского домика. Беспечность ее как рукой сняло, и Тереза улыбчиво раскраснелась.
        - Что вы, господин учитель, это ведь неприлично.
        - Отчего же! - спохватился Бакчаров. - Я ведь не один живу, а с Арсением. Он будет рад неожиданной гостье.
        - А я знала, что вы меня пригласите, - тут же засияла улыбкой девушка.
        Пока добирались, совсем стемнело. Но время было не позднее, город еще шумел.
        Вошли в сени, и учитель отворил дверь в низкие комнаты. Вдали мерцали лампады на языческом алтаре Афродиты Чикольского.
        - Проходите, пожалуйста, - сказал он Терезе и крикнул: - Арсений, я не один, зажигай светильники! Знакомься - Тереза Таде… Тадеушевна…
        - Просто Тереза, - весело прервала его барышня.
        - Я поставлю самовар, - спохватился поэт и забегал, спотыкаясь во мраке. Над головой скрипнула дверца старинного стеклянного фонаря, чиркнулась спичка и тускло заплясал огонек. Там и тут, потрескивая, заострились свечки, и стало достаточно светло, чтобы гостья начала с детским любопытством осматривать скромное пристанище лириков.
        - Нравится? - спросил Чикольский, когда девушка остановилась у его мраморного идола.
        - Кто это? - настороженным шепотом спросила Тереза.
        - Богиня Любви! - сконфузился Арсений и заметно занервничал.
        - Хаха, - вырвалось у озадаченной католички.
        - А я ведь вас знаю, - объявила после паузы гостья.
        - Меня? - удивился Чикольский так, будто его обвинили в хищении.
        - Да, вас. Позапрошлым летом вы подглядывали за нами, когда мы купались.
        - Разве?
        - А потом еще вы подбрасывали стихи моей старшей сестре Марии.
        - Какая напраслина!
        - Идемте пить чай, - позвал их Бакчаров, избавив Чикольского от позорного приступа робости.
        - Но в этом нет ничего плохого, - засмеялась Тереза.
        - Правда?
        - Правдаправда! И стихи у вас очень странные…
        - Когда вы увидите Елисавету Яковлевну? - непринужденно поинтересовался Бакчаров.
        - Может быть, завтра, - пожала плечами гостья.
        - Я хотел бы просить вас сказать ей о том, что в субботу я читаю открытую лекцию в университете на тему научного взгляда на гипноз и сверхъестественные явления.
        - Хорошо, я передам.

3
        Отвлеченно висел в воздухе хруст валенок по обильному свежевыпавшему снегу. Хлопья его падали и тихо носились в воздухе. Казалось, щедрое белое небо хочет окончательно похоронить под голубыми сугробами город. Своим волшебным обилием снег внушал учителю мягкое, снисходительное настроение. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Лошади, покрытые попоной, шагали быстро, и бодро звенели их разноголосые колокольчики.
        Вниз и вверх по заснеженной Жандармской улице шуба за шубой, шапка за шапкой двигались пешеходы. Бакчаров задумчиво брел в этом потоке по неудобному снегу, когда на него внезапно налетел тип гадкого, залихватского вида в маленькой, сдвинутой на затылок фуражке. Какойто босяк, выгнанный из гимназии. С безумным блеском в глазах он оттащил Бакчарова за угол казенного каменного здания и быстро сказал:
        - Товарищ, я знаю, ты здесь за дело революционного движения! Мы ждем тебя вечером на собрании по адресу Черепичная, 8. Скажи всем своим!
        Он сунул Бакчарову смятую в комок бумагу, пошпионски быстро оглянулся, перебежал улицу и мгновенно исчез.
        Удивленный учитель развернул бумагу и обнаружил, что это листовка: «Городские власти подались в мракобесье! Да здравствует революция!»
        Бакчаров подумал, что парень наверняка обознался, но принял решение наведаться по указанному адресу.
        «Некрасовского здравомыслия - вот чего недостает в моей жизни, - думал учитель, сворачивая с Жандармской на тихую Александровскую. - Может быть, революционеры правы: мракобесие - это следствие загнивающей праздности? Ибо в жизни людей, борющихся за светлое будущее человечества, нет и не может быть места средневековой нечисти».
        Собрание рабочих и революционной интеллигенции проходило около десяти часов вечера во мраке полуподвальной харчевни рядом с фабрикой золотопромышленника Асташева.
        Парадный ход оказался немым. Тогда учитель зашел во двор деревянной двухэтажной постройки барачного типа, услышал, как ктото, словно в подземелье, драл, митингуя, глотку, и увидел тусклый свет на уровне ног. Он постучался в полуподвальное окно. Вышел хромой сторож с фонарем и спросил, какого черта барину надобно. Учитель ответил, что был приглашен на собрание, и показал помятую листовку. Старик недовольно хмыкнул и велел идти за собой.
        Когда Дмитрий Борисович вошел в тускло освещенный свечами зал, его гробовым молчанием встретили угрюмые лица рассевшихся на стульях членов революционного кружка. У окошка для выдачи еды был устроен президиум из пяти местных руководителей подполья. Рядом был установлен портрет Карла Маркса, освещенный, словно икона, прилепленными к полу свечками. За трибуной застыл интеллигентный оратор с листочком в руке.
        Председатель президиума, наливая воду из графина в стакан, строго кивнул Бакчарову, и тот, извиняясь, стал пробираться через ряды к свободному месту. Он понимал, что доклад прекратился изза него и что все, покашливая и оглядываясь, ждут, когда он усядется. Учителю было страшно неловко, и он испытал чувство облегчения, когда втиснулся на лавку между двумя рабочими. Бакчаров сел, протер запотевшие очки, надел их и тотчас замотал головой, не понимая, почему мероприятие не продолжается.
        - Товарищ в шинели, дада, вы, представьтесь, пожалуйста, - попросил после недолгого совещания один из членов президиума.
        Гость как ошпаренный подскочил и закашлялся.
        - Бакчаров Дмитрий Борисович, - объявил он взволнованно. - Недавно прибыл из Люблина. Учитель.
        - Итак, вернемся, товарищи, к нашему разговору о происходящих ныне реакционных событиях в городе, - продолжил оратор. - На основании всего вышесказанного я готов утверждать, что нечистая сила, будучи явлением глубоко реакционным и феодальным, заключила союз с аристократией и крупной буржуазией в целях подавления рабочего движения и борьбы с революционными силами крупнейшего сибирского города.
        Оратор покинул трибуну, и заговорил председатель президиума:
        - Товарищи трудящиеся, народники и польские революционеры, я понимаю, что наша сегодняшняя дискуссия может показаться сомнительной в контексте марксистского учения. Однако философские системы таких немецких мыслителей, как Шеллинг и Гегель, по словам Фридриха Энгельса, напрасно пытались пантеистически примирить противоположность мракобесия и чистого материализма. Иными словами: злой дух ни при каких обстоятельствах не смирится с материализмом, так как материализм есть не только атеизм, то есть борьба с богом, но и с нечистью. Я вижу, что среди образованной части собрания мое утверждение вызвало некоторое недоумение, в связи с этим я приглашаю на трибуну Василия Рогова, активного члена народнического революционного движения, бывшего инженера путей сообщения.
        Раздались угрюмые аплодисменты, и на трибуну взошел человек в черной кожанке и с кубанкой в руках.
        - Позвольте начать мой доклад с тезиса о том, что нечистая сила - явление сугубо эксплуататорского характера, - начал он немного робко, с волнением в голосе. - Я знаю, что многие из вас, особенно те, кто были сосланы сюда недавно, сомневаются в пагубном воздействии темных сил на революционное рабочее движение. Но позвольте рассказать вам случай, произошедший в Томске всего два десятилетия назад. Ибо многие из нас помнят, как зверски обошлась нечистая сила с известным народником и революционером Михаилом Александровичем Бакуниным, сосланным в этот город в пятьдесят седьмом году.
        В прежней жизни товарища Бакунина женщины почти не играли никакой роли. Он слишком был погружен в грандиозные революционные планы, весь его темперамент, весь пыл души был отдан делу революции. Теперь же совершенно для себя неожиданно сорокачетырехлетний борец за свободу человечества оказался влюблен в шестнадцатилетнюю томскую красавицу Антонисию.
        И тогда Бакунин после нескольких недель беспробудного пьянства сдался и решил жениться, невзирая на слова Маркса о том, что нет ничего более глупого для революционера, чем женитьба.
        Венчание произошло 5 октября одна тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года в Воскресенской церкви. Казалось бы, все шло прекрасно, и свадьбу отпраздновали торжественно. Особый блеск этому событию придавало участие самого губернатора в качестве посаженного отца. Посаженной же матерью Бакунин пригласил старую ведьму Бордакову.
        Вечером, после венчания, в избушке Бакунина собралось много гостей. Ярко освещенный внутри и украшенный горящими плошками по фасаду домик привлек толпы местных жителей, кричавших «ура!» в честь новобрачных. Гости ели, пили, веселились, и никто из них, да и сама невеста, не подозревали, что настоящий Михаил Александрович Бакунин в это время сидел связанный в подполье с кляпом во рту и не мог ничего сделать. - Слушающие ахнули, а робкий оратор ожил и заговорил эмоционально, подсобляя себе бойкими взмахами зажатой в руке кубанки. - Дело в том, что еще в мае пятьдесят восьмого Михаил Александрович обнаружил появление у себя на виске прыщика, медленно разросшегося в полноценный и совершенно независимый глаз. - В голосе оратора появилась нота трагизма. - Глаз рос, и вслед за ним появились новые нос и ухо. И многие из нас еще помнят, как потом в течение двух месяцев Бакунин начал медленно и мучительно раздваиваться наподобие сиамских близнецов.
        В общемто, все мы люди здесь здравомыслящие и понимаем, что никакой мистики здесь нет и быть не может и что науке широко известны, как сиамские близнецы, так и размножения путем почкования.
        Когда же его близнецу удалось отпочковаться окончательно, все мы очень обрадовались тому, что Михаил Александрович выздоровел и может спокойно теперь вернуться к идеологической и революционной борьбе. Однако его двойник оказался нечестным человеком и редкостным злодеем - он запер товарища Бакунина в погребе его же дома, а сам притворился Михаилом Александровичем. Он даже стал являться на наши собрания и сеять среди нас под видом революционера мировой величины мракобесие и смуту, превратив наш народнический кружок в оккультную секту. Он заставлял нас при свечах вызывать призрака коммунизма и руководствоваться в борьбе его указаниями.
        В результате наши революционные акции превратились в ритуальные человеческие жертвоприношения, сопровождавшиеся свальным грехом и употреблением крови классового врага. А пропагандистская деятельность превратилась, простите, в распространение сектантской литературы, в которой утверждалось, что второе пришествие уже произошло и что товарищ Бакунин, точнее сказать, его самозванецдвойник, и есть новое воплощение Иисуса Христа!
        Мало того что этот изверг ЛжеБакунин превратил нас в банду религиозных фанатиков и кровопийц, но он еще и продолжал глумиться над посаженным им в погреб истинным Михаилом Александровичем. Так, он повенчался с его возлюбленной Антонисией Ксаверьевной и сожительствовал с нею до самого 1860 года. В течение этого времени с помощью черной магии и половых актов этот мерзавец сумел обменяться с красавицей Антонисией Ксаверьевной телами и подчинить себе волю несчастной обманутой женщины.
        Когда же товарищу Бакунину чудом, посредством подкопа, удалось высвободиться из погреба, он набросился на негодяя с естественной в таком случае яростью и попытался зарубить его топором. Но как только он рассек его, двойник превратился в новопреставленную Антонисию Ксаверьевну. Михаил Александрович поначалу расстроился, но потом очень обрадовался, когда неожиданно вернулась еще одна Антонисия Ксаверьевна.
        Будучи блестяще образованным человеком, Михаил Александрович, как это часто случается в среде революционных борцов, оказался человеком мало сведущим в вопросах демонологии и принял изменение образа трупа за предсмертное лиходейство своего близнецанедруга. Убедив настоятеля Воскресенской церкви в подложном характере предыдущего венчания, Михаил Александрович сумел добиться повторного таинства, но, увы, как оказалось, не со своей возлюбленной, а со своим нетрадиционно народившимся братцем.
        Но и на этом безнравственные планы реакционера не иссякли. Посредством нехитрого полового слияния в законном браке, мерзавцу удалось вновь обменять тело Антонисии Ксаверьевны на облик Михаила Александровича. Истинный же товарищ Бакунин оказался заточенным в облике своей возлюбленной. И это унизительное, постыдное для революционера сожительство продолжалось до самого 1861 года, когда случилось самое страшное - знаменитый идеолог народничества забеременел. И только тогда этот бесстыжий близнец, как и полагается подлецу, бросил свою жену в этом непростом положении и бежал через Японию в Америку и дальше в Европу, где продолжал сеять смуту и искажать под видом товарища Бакунина революционное учение.
        Оратор глухо шмякнул кубанкой о стол, и его поддержали тихие, но дружные овации.
        - Долой бесовских уклонистов! - приглушенно закричали из зала. - Да здравствует чистый материализм! Религия и дьявол заодно! Ура! Бей нечисть - врага революционного рабочего движения!
        - Даа, это мрачная история, товарищ Рогов, - поднялся председатель президиума. - А ведь все началось, как всегда, с какогото прыщика. Прям мурашки по коже, как вспомню я все эти черные события. Ну что ж, предлагаю на этом закрыть первое чтение, объявить перерыв, после которого принять голосованием наше решение по этому важному вопросу. А теперь давайте возьмемся за руки, закроем глаза и сосредоточенно споем наш революционный гимн.
        Пожилая женщина в валенках и строгом костюме шумно уселась за фортепьяно в правом углу, нацепила очки, открыла тетрадь и, вплотную вперившись в ноты, бойко застучала расхлябанными, режущими слух аккордами.
        Открывается тихо могила,
        Кол осиновый сразу готовь,
        Царьвампир из тебя тянет жилы,
        Царьвампир пьет народную кровь.
        Не довольно ли вечного горя -
        Встанем, братья, повсюду зараз!
        От Днепра и до Белого моря,
        И Поволжье, и дальний Кавказ!
        Поднимайся, народ, на горбатых
        И на злого вампирацаря!
        Бей, губи их, злодеев проклятых!
        Засветись, лучшей жизни заря![7 - По сведениям Большой Советской Энциклопедии, в России в 80-90х гг. XIXв. в среде рабочих и интеллигенции была распространена революционная песня, исполнявшаяся на мелодию «Марсельезы» и получившая название «Рабочая марсельеза». Текст «Рабочей марсельезы» часто исполнялся с некоторыми изменениями.]
        Пока пели гимн, обе кисти Бакчарова сжимали мозолистые рабочие руки соседей. Учитель слушал и мечтал, как бы незаметно выбраться из этого оккультного кошмара.
        Только когда народники начали подходить друг к другу, обнимать, просить прощения и признаваться в любви, ему удалось воспользоваться суетой и вырваться на темную Черепичную улицу.
        В субботу юбилейные мероприятия Мариинской гимназии проходили очень бурно, и Бакчаров был очень рад тому, что учительскому коллективу было не до него.
        После самодеятельного спектакля весь учительский состав стал спускаться по гулкой парадной лестнице и погружаться в сани, чтобы прокатиться до университета, где по случаю юбилея собиралось все академическое общество города. И в семь часов вечера, когда в Томске было уже темно, покатили длинным караваном из Приютнодуховского переулка по Почтамтской улице мимо Троицкого собора в университет. Бакчаров ехал в санях профессора Заушайского и судорожно вдыхал зимний воздух, опасаясь предстоящего выступления перед ученой публикой.
        Белый, увенчанный крестом Императорский университет встретил их семинарским хором. Как только учителя разделись, ректор университета пригласил всех построиться для памятного фотоснимка с профессурой. В тепле после морозной поездки покинувшие бал гости мгновенно захмелели, так что строились на парадной лестнице очень долго, сознательно, ради шуток и кокетства затягивая процесс.
        - Внимание! Снимаю! - скомандовал фотограф, все торжественно осклабились, и ослепительно блеснул магний, рассыпав волшебные искры и выпустив в своды грибообразный куб дыма. Гости рассеянно поаплодировали фотографу, как будто тот показал фокус. Шумно беседуя, все двинулись по парадной лестнице, не подумав о том, что были только что увековечены на единственном снимке, сохранившем облик Дмитрия Борисовича Бакчарова того времени. У него взъерошенным ежиком лохматятся короткие волосы, крохотная бородка, маленькие усы с закрученными кончиками и испуганнососредоточенное выражение лица.
        …В зале библиотеки собралось все мыслящее общество сибирской столицы. Фрачники шумели в дворцовом портере университета. Когда раздался колокольный звон, созывающий всех на лекцию, все засуетились.
        - Артемий Федорович, ради Христа, - положил руку на грудь Бакчаров, когда профессор забежал за ним в лаборантскую, - я очень скверно себя чувствую…
        - Дмитрий Борисович, не желаю и слышать! - схватил его за плечи профессор и выпихнул к кафедре.
        Публика встретила его оживленным шепотом. Но вскоре воцарилось глубокое молчание. Бакчаров полистал сделанные накануне наброски, прокашлялся в платок и не без робости начал:
        - Еще в первобытном обществе шаманы и жрецы, передавая знания из уст в уста на протяжении поколений, разработали способы воздействия на людей, которые сегодня называются гипнозом. Главный секрет этих якобы «магических» способов заключается в определении и использовании механизмов человеческого сознания с целью подавления воли и введения его в особые состояния рассеянности или полусна, во время которых человек чрезвычайно подвержен внушению. - Бакчаров остановился и окинул зал растерянным взглядом. Все внимательно его слушали. - Этот сакральный опыт, имевший изначально чисто ритуальное применение, стал приобретать прикладные назначения. Так что эти знания стали использовать не только лица, специально посвященные, но и простые люди, в том числе и мошенники. Так, методы целебного волхвования превратились в орудие аферистов и жуликов. Здесь прежде всего нужно сказать о старых странствующих цыганах, использующих в наши дни давно известные, но верные способы гипнотических практик…
        Пока Бакчаров разгонял свой доклад, у какогото старого немца в первых рядах постоянно вырывались неуместные восклицания, словно лектор читал поэзию: «Удивительно! Возвышенно! - почти вслух твердил он или поворачивался к соседям и замечал: - А вот это есть глубоко». Он страшно раздражал Бакчарова, и учитель едва сдерживался, чтобы не сделать замечания.
        - А теперь рассмотрим научное объяснение некоторых народных и цыганских способов очарования…
        Тут красная капля упала на лист Бакчарова, и на заметках образовалась густая клякса. Дмитрий Борисович посмотрел вверх, озадаченно замер, потом осторожно потрогал усы. Носом шла кровь.
        Внезапно Бакчаров заметил, что слева, у самой стены, отдельно, чуть в стороне от всех сидит и надменно наблюдает…
        «Человек!» - вздрогнул лектор, осекся, ноги у него затряслись.
        - С научной точки зрения одним из методов гипноза является втягивание человека в азартную игру… - попытался продолжить учитель, но пошатнулся, очки у него спали и повисли на шнурке. Перед Дмитрием Борисовичем поползли прозрачные, как тюль, змейки, все закружилось и потемнело. Бакчаров оступился, не сумел схватиться за кафедру и оглушительно грохнулся на пол. Зал ахнул, началась суета, многие повскакивали с мест и забегали над учителем.

4
        Очнувшись, Бакчаров обнаружил, что лежит на канапе в небольшом будуаре дочерей губернатора. А рядом суетятся у туалетного столика переодетые, будто к маскараду, светские барышни.
        - Чудно! Все готово, папенька! - объявила переодетая в Домино Анна Сергеевна и освободила толстенького Арлекина. Он соскочил с низкого туалетного табурета и подбежал к канапе Бакчарова.
        - Дмитрий Борисович, вам уже лучше? - спросил толстенький Арлекин голосом губернатора. - А то у нас тут небольшой балаганчик намечается…
        - Что я здесь делаю? - привставая, прохрипел учитель и сморщился, держась за пересохшее горло.
        - Вам сделалось дурно во время доклада в университете. Я приказал доставить вас к нам, - напомнил губернатор, подавая Бакчарову стакан с водой. - К тому же вам нужна была какаято бумага от доктора Корвина. Сам доктор только что от вас отошел…
        Дружественный голос добрякагенерала несколько успокоил учителя, он сделал глоток ледяной воды, и ему тут же стало легче.
        В комнату вошел толстый мужчина в костюме джигита - в черкеске, подпоясанной широким поясом, с подоткнутым кинжалом и черной повязкой на левом глазу.
        - Как самочувствие, господин учитель? - с ходу спросил джигит.
        - Эм, - растерянно замычал Бакчаров. Он не успел чтолибо ответить, как джигит стал грозить ему пальцем:
        - Дмитрий Борисович, вы недолечились! Вам знакомо понятие о возвратном тифе?
        - Честное слово, - начал оправдываться учитель, как вдруг ряженые доктор и губернатор, словно забыв о нем, начали о чемто громко спорить давящимися басами. Спор их прервала переодетая в Домино девушка:
        - Господа, пора начинать, иначе великий магистр отменит ночь, и солнце взойдет прямо теперь.
        - Нет, только не это, - испугался губернаторАрлекин, - без ночи нам не обойтись!
        - Ну же, сир?! - призывала девушкаДомино.
        - Вперед! - сказал Арлекин.
        Губернатор увел доктора под руку, а четыре девушки схватили за руки изумленного Бакчарова и тоже потащили на улицу.
        Из арки соседнего дома в Благовещенском переулке выехала карета и стала под фонарем у кованых ворот особняка. Все погрузились в тень кабины и выехали на кипящую ночной жизнью Базарную площадь, прогромыхали по деревянному Думскому мосту и зигзагом покатились вниз по Обрубу на Акимовскую улицу.
        В дороге Бакчарову завязали глаза и велели ни о чем не расспрашивать, будто его ждал сюрприз. В дороге Бакчаров вспомнил, что уже сидел именно в этой карете, именно в этом углу дивана, и ему стало не по себе. И вновь маски, вновь дальний путь неизвестно куда…
        Одна из борзых губернатора, удобно помещаясь в узком проходе, жалась к учителю, громко пыхтела и капала слюнями ему на коленку. Карета шаталась из стороны в сторону, бряцала окнами и стучала переборками. Вдруг она поползла вверх, едва справляясь с подъемом, и вскоре бухнулась в последний ухаб. Двери отворили, и Бакчарову помогли спуститься на болотистую почву двора, заполненного веселыми голосами, стуком каретных дверей и хлюпаньем пробирающихся по грязи ног.
        - Где мы? - спрашивал учитель, когда его вели вверх по ступеням деревянного крыльца.
        - Можете снять повязку, - объявила ему Анна Сергеевна.
        Бакчаров сорвал платок и окинул взглядом незнакомый сумрачный пейзаж. То было разбухшее от сырости захолустье на опушке дремучего леса в конце сильно размытой дороги. Пустырь заполоняли коляски. Веселые наряженные люди брели по грязевой жиже к облезлому полусгнившему деревянному особняку, на крыльце которого и обнаружил себя Бакчаров. За этой суетой была видна широкая черная лента поворачивающей реки. Ее обрывистый берег был покрыт, словно драконьей чешуей, темными рогами аккуратно заходящих одна за другую елей, а у самой воды на обоих берегах мерцали далекие рыбацкие костры. Задержаться учителю на крыльце не дали и ввели в людный, мрачный холл, едва освещаемый четырьмя канделябрами.
        Губернатор, доктор и девушки свернули в переполненный публикой зал, а Бакчарова увела под руку Анна Сергеевна вверх по парадной лестнице, предварительно вооружившись светильником. Поднимаясь по неудобно узким ступеням, учитель слышал, как внизу беспокойно дважды звякнул колокольчик и в собрании водворилась тишина. До слуха учителя донеслось:
        - Уважаемые братья, прошу всех встать!
        - Приветствую и я вас, достопочтенные мои гости, все уважаемое собрание, и тебя приветствую, смиреннейший слуга, поставленный церемониймейстером…
        Дальнейших слов учитель уже не слышал. Анна Сергеевна остановилась, вновь повязала на глаза учителю повязку и завела его в прохладную комнатку в мезонине.
        - Достопочтенный господин учитель, - обратилась к нему переодетая барышня, - вы имеете право снять повязку со своих глаз только тогда, когда всякий шум и даже малейший отзвук моих шагов прекратятся.
        Дверь скрипнула, послушный учитель немного подождал, потом перекрестился и испуганно снял повязку. Комната была невелика, без окон, с очень низким, прогнувшимся от сырости потолком. Дверей, через которые он был введен, тоже не было видно, поскольку все стены были обтянуты черными тканями. К тому же комнатка была едва освещена. В углу учитель увидел берцовые человеческие кости и череп, из глазных впадин которого выбивалось пламя горевшего в нем спирта, тут же были книга в чеканном железном переплете и песочные часы - те самые, что учитель видел на комоде у Человека! Вдруг взгляд его упал на стоящий в углу человеческий скелет с табличкой в костяных руках: «Бакчаров, ты сам таков будешь». Это последнее замечание заставило его вскрикнуть.
        Тут же на его вопль в комнату пробралась Анна Сергеевна. В руке ее была обнаженная шпага.
        - Вы посажены были в мрачную храмину, освещенную слабым светом, блистающим сквозь печальные останки тленного человеческого существа. С помощью сего малого сияния вы не более увидели, как токмо находящуюся вокруг вас мрачность и в мрачности сей - цену своего бренного жития.
        Она дотянулась до люстры и поочередно потушила три огонька. Стало еще мрачнее, и только глазницы черепа мерцали голубыми огоньками в углу.
        - Итак, отныне тьма! - торжественно, прошептала она. - Теперь же в знак послушания сей тьме испытуемый должен позволить завязать себе глаза, в знак отвержения гордыни - снять одежды, эти отличия земной жизни, в знак щедрости - отдать все деньги и драгоценности.
        После этой речи девушка собственноручно раздела потерявшего всякую волю бледного худосочного учителя, сняла с него нательный крест, третий раз завязала ему глаза. Затем взяла под руку и, приложив к его груди сверкающее острие шпаги, совершенно нагого вывела из темной комнаты в коридор.
        - Труден путь добродетели, - отвлеченным голосом объявила она и повела учителя коридором, заваленным стульями, рамами, стремянками, коврами и другим хламом. Так он и шел босой, костлявый, безвольный, неуверенно ступавший с завязанными глазами. Несмотря на длань юной руководительницы, учитель то и дело спотыкался, и каждый раз острие шпаги Анны Сергеевны слегка касалось его груди.
        - Каменные крутизны, в неизвестные глубины нисходящие скользкие ступени, - зачарованным голосом мерно повторяла дочь губернатора. - Елико возможно должно теснить путь испытуемого. Вести его противу всех свирепствующих стихий на испытание духа и воли его…
        Бедный, напрочь перепуганный учитель, спотыкаясь, брел через этот зловещий погром под таинственное ритуальное пение. Так они дошли до дверей гостиной, и Анна Сергеевна тремя ударами в дверь попросила доступа посвящаемому. Песнь смолкла. Дверь приоткрылась, и стерегущий ее губернатор торжественно вопрошал:
        - Кто нарушает покой наш?
        - Свободный муж, который желает быть избранным в почтенный Орден, - ответила девушкаДомино от имени ведомого.
        Двери распахнулись, и ссутулившийся учитель оказался в пространном проходе. Из гостиной послышались несдержанные дамские хохотки.
        - Как звать? - тихо и мрачно вопросил чейто новый голос.
        - Свободный муж Дмитрий, о великий магистр, Дмитрий Бакчаров, - ответила Анна Сергеевна за учителя, все еще находящегося под острием ее шпаги.
        - Сколько отроду лет? - спросил таинственный магистр.
        - Двадцать восемь, великий магистр, - ответила поручительница.
        - Где родился?
        - В России, великий магистр.
        - Где жительство имеет?
        - Ныне в граде Томском обосновался.
        Еще не отзвучал последний ответ, как магистр воскликнул:
        - Впустите его!
        Со стороны публики то и дело доносились короткие, усилием сдерживаемые смешки.
        - Слышите, любезные братья, что этот свободный от церковных уз человек в намерениях своих тверд, - тихо сказал магистр. - И что он добровольно соглашается посвятить себя нашему подчинению. Согласны ли вы на то, чтобы он был принят в общество наше?!
        Все гости хором троекратно ответствовали: «Ей, тако!»
        И магистр воскликнул:
        - Преклоните колена ваши пред жертвенником нашим, подайте правую руку.
        - Вы это мне? - едва держась на ногах, переспросил учитель.
        Зал взорвался хохотом.
        - Тихо! - свирепо потребовал молчания магистр.
        Бакчаров левым коленом осторожно опустился к полу и почувствовал под ногой мягкую подушечку. И тут к обнаженной его груди приставили холодный металлический циркуль.
        - В присутствии великого строителя мира и пред достойнейшими мастерами, которые слушают вас, вы клянетесь и берете великое обязательство: действовать согласно обязанностям вверяемой вам должности.
        - Узрите нас впервые! - торжественно сказал магистр.
        Тут с учителя сорвали повязку и перед несчастным вспыхнули три магниевые фотовспышки, от чего он с криком повалился на паркет, зажав руками глаза. Когда в гостиной стих смех и вновь воцарилась тишина, он увидел, что находится в полутемной, большой комнате, освещенной лишь пламенем сжигаемого на языческом жертвеннике спирта. С одной стороны его окружали люди в масках, устремляющие к нему обнаженные шпаги, с другой - восседая на дубовом троне, надменно наблюдал за ним сам Иван Александрович Человек!
        - Так я и знал! Так я и знал! - иступленно пробормотал Бакчаров.
        - Видите все устремленные на вас орудия наши? - спокойно заговорил магистр. - То на случай, ежели, паче чаяния, измените вы своим обязанностям.
        И все обступившие учителя воздели шпаги над головой.
        - Мы всякие земные забавы и утехи почитаем ничем, - жеманно продолжала Анна Сергеевна, - как и оное на миг осенившее вас пламя, и исчезнувший уж по нем дым. Обет ваш верности запечатлейте, соединив кровь вашу с кровью всех братий.
        Бакчарова подхватили и подтащили к жертвеннику, где лежали отверстая чародейская книга, на ней кинжал, серебряное блюдо с горящим голубым пламенем спиртом, золотой циркуль, деревянный угольник, молоток из слоновой кости, черная маска и пара рабочих перчаток.
        Потом Иван Александрович протянул над учителем руки и проговорил:
        - Знайте, что жребий ваш решился!
        И все присутствовавшие зааплодировали нагому учителю. Потом его облачили в белую ризу с дутыми складчатыми рукавами. Минорно вступил рояль, и на ковер перед рассевшейся публикой выскочила Анна Сергеевна в образе вечно плачущего Домино.
        - Мистерии! Мистерии! - выбрасывая длинные расправленные рукава, возвещала она.

5
        На минуту свечи задули, и стало совсем темно, но вдруг в залу ручьем втянулось факельное шествие и тускло осветило свободное пространство. Ктото зажег канделябр на рояле и раскрыл перед пианистом ноты. Тот нахмурился и заиграл. На трон магистра важно уселся полненький Арлекин, ему вручили скипетр и накинули на плечи королевскую мантию. Его окружили носастые кукольные слуги, а придворные дамымарионетки в масках под тихую средневековую музыку закружились в королевском балу.
        Последним выскочил Домино и запел чистым контральто:
        Жил в Сардинии когдато
        Снисходительный король -
        Правил очень справедливо,
        Знал вельможа свою роль.
        Добродетельный и щедрый,
        Окруженный громкой славой,
        Он до старости глубокой
        Управлял своей державой.
        И была у его трона
        Дочь - принцесса Форнарина,
        И краса ее сияла,
        Безмятежна и невинна.
        Словно звезды в ясном небе,
        Очи юные сверкали.
        Увидав красу такую,
        Люди разум свой теряли.
        И однажды в порт Кальяри
        Из далекого придела
        Капитан Пассини прибыл -
        К королю имел он дело.
        И, как водится, тот час же
        Полюбил он Форнарину
        И готов был за свиданье
        Много лет горбатить спину.
        Пишет он своей принцессе:
        «Я люблю вас, итальянка».
        И письмо дает не медля
        Старику - ключарю замка.
        Просит, чтобы тот доставил
        И вручил конверт синьоре.
        И старик, прочтя посланье,
        Отдает письмо на горе.
        Форнарина, божий ангел,
        Восхищенная признаньем,
        Отвечает, не колеблясь
        На послание посланьем:
        «Успокойся, капитан мой,
        И забудь былые муки,
        Если чист в своем желанье,
        Я отдамся в твои руки».
        Так писала Форнарина,
        Растворяясь в каждом слове,
        Чтобы ночью этой страстной
        Был в саду он наготове.
        И сургучною печатью
        Добрый отзыв увенчала,
        Чтоб никто о тайных встречах
        Не проведал от начала.
        Это краткое посланье
        Старику она вручила
        И отдать письмо пришельцу
        В тот же вечер поручила.
        Тот накрылся с головою
        Некой мантией чудесной
        И над крышами помчался,
        Словно демон бестелесный.
        Как ядро летел из пушки,
        Гулко свища от полета,
        Так достиг старик твердыни
        И прошел через ворота.
        Мимо стражников дремотных
        Он, как призрак, промелькнул,
        И никто из них ни разу
        На посланца не взглянул.
        Жаль, влюбленные не знали,
        Что посланник чародейский
        Козней много заготовил -
        Был ключарь старик злодейский.
        Безобразный и косматый,
        Сам желал ласкать принцессу
        И, как позже оказалось,
        Послужил немало бесу.
        Ключарь, взглядом изменяя
        Суть послания в конверте,
        Тихо кланяясь Пассини,
        Говорит: «Синьор, поверьте,
        Только я вступил в светлицу,
        Ваш конверт был тут же отнят
        И на смех кузеном девы
        Был, синьор, публично поднят.
        От него ответ несу вам,
        Если сударь мне позволит,
        Я прочту письмо мерзавца,
        Так обида меньше колет».
        Капитан, влюбленный в деву,
        Старцу тут же позволяет,
        И старик, сургуч срывая,
        Сиплым голосом читает:
        «Слушай, дерзкий чужеземец,
        Я принцессы покровитель,
        Не позволю проходимцам
        Проникать в ее обитель.
        Ты, наверное, подумал,
        Что такой, как ты, мерзавец
        Деву сможет обесчестить
        В нежном возрасте красавиц».
        Ярость голову дурманит,
        Капитан хватает нож
        И, ключарю угрожая,
        Говорит, что это ложь.
        Но старик ему клянется,
        Молит написать ответ,
        И теперь двоих влюбленных
        Не минует много бед.
        Очи девы загорелись,
        Ключарь к ней вошел в светлицу,
        Но с посланием от друга
        Ужас вдруг объял девицу.
        Она вскрикнула в испуге
        И отпрянула, робея,
        Протянув письмо ключарю,
        Просит вслух прочесть злодея.
        «Слушай, ты, змея лихая,
        Я скажу, коль мы на равных,
        Я таких, как ты, немало
        Порубил в сраженьях славных.
        Не побрезгуй, тварь, сразиться
        Ты со мною на рассвете.
        Может статься, не забудешь,
        Как писать паскудства эти!»
        Изумленная принцесса
        Глаз миндалины открыла
        И посланье капитана
        Слезной каплей окропила.
        Через хитрого посланца
        Получив такие строки,
        Отвечала Форнарина:
        «Что ж, сраженье будет в сроки».
        Легенда давно уже ожила действом. Куколкапринцесса скорбно куталась в темный плащ, собираясь на дуэль, а злодейский ключарьгорбун тихо торжествовал, качая огромным крючковатым носом и потирая свои цепкие ручки. Совсем не кукольный мальчик, исполнявший роль капитана, медленно надевал перчатки и поправлял шпагу. Красный от напряжения Бакчаров только изредка косился на представление. Капелька пота, поблескивая, свисала с его носа, и чем больше он слушал повествование Анны Сергеевны, тем яснее понимал, что живым он отсюда не выйдет.
        И луна блестела ярко,
        И шумел внизу прибой,
        Форнарина до утеса
        Добралась, где ждал герой.
        Вот Пассини, волк суровый,
        Два пистоля вместе с ним,
        И вгоняет уже пули
        Ловким шомполом своим.
        И казалось всем прохожим
        Вдоль по берегу морскому,
        Что высоко над скалою
        Шлют привет один другому,
        Поднимая чинно руки
        В направлении друг друга.
        Грянул выстрел капитана,
        И в ответ палит подруга.
        Дым рассеялся, и снова
        Супостата два стояли,
        Оказалось, очень плохо
        Супостаты те стреляли.
        Капитан, взревев от гнева,
        Снова взводит пистолет,
        Подбегает быстро к цели,
        Гром, и девушки уж нет.
        Острой мыслью его пуля
        Светлу голову пронзила,
        Прядь волос сняла, а после
        Капюшон с нее стащила.
        И узрел тотчас Пассини
        Очи ясные девицы,
        И вскричали над утесом
        Изумившиеся птицы.
        Злой ключарь приходит в замок,
        Королю приносит вести,
        Говорит, что сам Пассини
        Дочь его убил на месте.
        О судьбе своей печальной
        Не сказала та ни слова.
        Лишь теперь узнали тайну
        Все от гостя колдовского.
        Двери в гостиную отворились, заиграла траурная мелодия, и четверо в черных с белесыми начертаниями облачениях схимников внесли настоящий лакированный гроб, в котором лежала юная девушка в белом платье. Перед ними, как перед великанами, расступались марионетки придворных дам и слуг.
        Гроб стоит уж подле трона,
        Лют и страшен гнев владыки,
        Вся Сардиния в печали
        Точит сабельки и пики.
        Месть жестока итальянцев,
        Нрав грубее корки наста,
        И священник молвит грустно:
        Sic morire none basta![8 - Так помереть это еще не все! (Итал.)]
        Вот уж тащат капитана,
        Горем сломленного тоже,
        И вокруг уже собрались
        Люди, судьи и вельможи.
        Над смиреннейшим Пассини
        Под отца тяжелым зраком
        Быстро суд свершился правый:
        Должен скормлен быть собакам!
        Тут связанного мальчика, исполнявшего роль капитана Пассини, схватили монахи, сунули в бочку и сделали вид, что искромсали беднягу трезубцами. Потом они опрокинули бочку, и из нее высыпались кости. В зал впустили десяток охотничьих собак, и они, виляя хвостами, набросились на останки капитана.
        Казнь прошла, и всходит солнце.
        Тени четкие, блуждая,
        Протянулись в мутном свете,
        Сгустки ночи сохраняя.
        Гавань спит уже лучиста,
        Только крысы колобродят,
        Корабли застыли в дымке,
        В порт Кальяри не заходят.
        Просыпаются торговцы.
        Колокольнями соборы
        Рассыпающимся гулом
        Завели переговоры.
        Сотый раз доминиканцы
        На своей латинской мессе
        Служат в черных облаченьях
        Панихиду по принцессе.
        Траур кончился, и снова
        Горы яств и горы хлеба
        Отомщенные сардинцы
        Поглощают, славя небо.
        И король веселый тоже,
        Закатив великий пир,
        Веселится с малой дочкой,
        Торжествует с ним весь мир.
        Трубы звонкие трубили,
        Барабан, ликуя, бил,
        И орган в соборе мрачном
        Мыш летучих веселил.
        А ключарь, рубин огромный,
        Что король ему вручил,
        На груди своей лелея,
        Чай с чертями скромно пил.
        Вдруг резко и громко заиграл рояль, скрипки лихо завели веселый итальянский танец, и все закружились в сумасшедшем хороводе вокруг гроба.
        Наконец веселое смятение улеглось, и Домино объявил перерыв.
        Гости не разбрелись по всему дому, почти все остались в гостиной. Исчезли только артисты и Иван Александрович Человек. По рукам пошли подносы с малюсенькими пирожными и конфетами. Онемевший, ничего не слышащий и не видящий Дмитрий Борисович сидел на диване в темном углу среди остальных. Рядом с ним сидела девушка в белом платье, игравшая несчастную принцессу, - ею была Тереза, дочь парикмахера, - она сострадательно смотрела на учителя, держа и поглаживая его холодную руку. Неожиданно их заслонила тень маленького остробородого старичка в костюме звездочета. На носу у него подпрыгивало очень подходящее костюму маленькое пенсне.
        - Дмитрий Борисович, вот что значит флюиды и родство душ! - Резким голоском заблеял звездочет и снял на мгновение с лысины остроконечный колпак. - Вот уж где не ожидал вас увидеть, господин учитель! Я смотрю, вы тоже вдались в мистику?
        Бакчаров поднял утомленный взор и прищурился. Он сразу узнал в звездочете директора гимназии профессора Артемия Федоровича Заушайского.
        - Нда, - только и ответил на все сказанное им Дмитрий Борисович.
        - А я все о вашем водворении в нашей гимназии ратую. Курс для вас бережем. Кто на него только не покушался. Мне про вас невесть что рассказывали: пьянки, гулянки, разные выходки… Хоть убей, не поверю! Чтобы умный человек с чувством долга и такими знаниями… Говорю всем: нет уж, его оставьте, пожалуйста. Или, может быть, я вторгаюсь во чтонибудь сокровенное? Но, как бы там ни было, городу нужны светлые личности, а не сплетни и пересуды. Благодарю вас за то, что вы любезно согласились поучаствовать в праздничных мероприятиях и поведали о ваших весьма занятных научных соображениях на тему сверхъестественных явлений. В особенности гипнотических сил.
        Бакчаров, едва слыша его, лишь покивал в ответ, и звездочет, как по волшебству, растворился в суете и полумраке гостиной.
        - Мне надо в уборную, - признался Бакчаров держащей его руку девушке.
        Та сразу засуетилась, вытащила его из зала в коридор, затем повела вверх по знакомой лестнице.
        - Prosze, tu jest ubikacja,[9 - Пожалуйста, здесь уборная (польск.).] - смущенно улыбаясь, указала она на дальнюю дверь. - Там найдете и ваши вещи.
        Учитель кивнул и вступил в мрачную комнату. Рядом с умывальником стоял стул с аккуратно сложенными вещами учителя.
        - О, господи! - вырвалось у него, когда он понял, что наконецто оказался один.
        Не медля более, он коекак натянул в спешке одежду - рубашку оставил расстегнутой, - и бросился к маленькому окошку под потолком. Не раздумывая, он выдернул засовы шпингалетов и распахнул разбухшие от влаги рамы.
        Бакчаров вспрыгнул на стул и вылез на карниз подпиравшей мезонин крыши. Поскользнувшись, он кубарем полетел вниз, пробил кожаный верх чьейто коляски и с чудовищной силой грохнулся о диван. Кони заржали, подались вперед, и коляска дернулась.
        - Кто там беснуется?! - послышался голос испуганного кучера.
        Бакчаров услышал приближающееся хлюпанье осторожных шагов, задержал дыхание и, чувствуя гудение в голове и мелькание в глазах, попятился в проходе и вывалился под коляску.
        В доме звякнуло и задребезжало распахиваемое окно, и из него прогремел истерический женский голос:
        - Лови его!!!
        В тот же момент Бакчаров бросился в сторону лошадей, вспрыгнул на передок и со всей мочи стеганул поводьями.
        - Но! - закричал он не своим голосом.
        - Ах ты, стерва, драпать удумал! - просипел, запрыгивая на ходу, кучер. Бакчаров повалился от него набок и что есть мочи дал в его широкую мягкую грудь сапогом. Возница не удержался и грохнулся с коляски в черную жидкую грязь.
        Пока Бакчаров неумело разворачивал по болотистому двору лошадей, выделывая дугу, за ним устремились две другие коляски. Вывернув из дворика на сильно размытую ухабистую дорогу, Бакчаров устремился в неведомую, непроглядную тьму.
        За первым после спуска поворотом ему показалось, что он оторвался от колясок, как его стали поджимать с боков оседлавшие коней черные схимники, превратившиеся из монахов в грозных конных опричников. Всадники уже нагнали его, мчались не по дороге, а лесом наравне с ним между мелькающими во тьме осиновыми стволами. Несколько раз они грозились прыгнуть с лошади на повозку, но придорожный кустарник каждый раз спасал учителя от нежелательных пассажиров.
        Новый абордаж, и одному из жутких преследователей все же удалось запрыгнуть внутрь коляски, во тьму под прорванный Бакчаровым верх. Учитель почувствовал, как чтото грузное упало позади него, и понял, что схватки за вожжи не избежать.
        Внезапно ветер усилился, и Бакчарову на мгновение показалось, что он летит. Лошади вырвались из осинника и помчались вдоль опушки леса на краю обрыва, под которым во тьме, в резком поднимающемся ветре угадывалась река. Так же внезапно дорога свернула в заросшую расселину, и бездна с рекой скрылись позади. Заросшие крутые склоны отбросили преследователей назад.
        Чудовищный удар в ухо, и Бакчаров едва не слетел на скорости с облучка. Тут же ктото схватил его за предплечья, стремясь овладеть поводьями и остановить лошадей.
        Только беглец осознал, что, похоже, попался, как их взметнуло на пригорок, занесло на поворот, и перед лошадьми широкой полосой тусклых огоньков растянулся издевательски близкий город. Они снова устремились с пригорка вниз, в чащу, и лес мгновенно заслонил город вместе с густым мутным пятном луны. Так они угодили в овражище шире и глубже прочих, грохнулись в ухаб и вновь ринулись на подъем. Этот резкий взлет отбросил стиснувшего Бакчарова опричника. Впрочем, учитель не успел воспользоваться этой свободой, так как коляску вновь вынесло на пригорок, занесло по грязи, и она кубарем опрокинулась с крутого заросшего лесом обрыва.
        Мгновение полета, дыхание у Бакчарова перехватило, разом хлестнули прутья, он грохнулся и покатился через заросли ольшаника, подминая елочки и ломая сухие деревца на своем пути. Катясь через весь этот грохочущий хаос в неведомый тартар, Бакчаров с удивительной ясностью мысли осознал, что судьба его решится, как только прекратится его феерический спуск. Не успел он подумать чтолибо еще, как все его тело, как нож в масло, скользнуло по склизкому дну в ледяное подводное царство.
        Под водой Бакчаров остался наедине с ровно гудящим безмолвием, щекотно скользящими по лицу пузырями и немым предчувствием близкой, как никогда, смерти. Здесь, во тьме, чтото гнетущее, отрешеннопечальное влилось в его внутренности вместе с горько ударившей в нос водой. Ломящий суставы и заставляющий больно пульсировать в висках кровь холод пронзил Бакчарова, он захотел оттолкнуться от дна, но руки его по локоть погрузились в вязкую массу. Учитель паническим усилием воли отпрянул от подводной трясины, перевернулся и тяжкими взмахами рук и ног начал грести наверх. Какоето мгновение ему казалось, что все его потуги совершенно напрасны и что шинель погубила его… Но тут подводный гул иссяк, и он забарахтался на поверхности пенящейся от его резких движений, воды.
        Из водоема зловеще торчало колесо угнанной им коляски. Неподалеку, хватаясь за прутья ивняка, карабкался на берег рухнувший вместе с ним в болото опричник. Сверху ему на подмогу пробирались другие.
        Бакчаров отвернулся, подгребая едва слушающимися в ледяной воде конечностями, и медленно, как завороженный крокодил, разбивая ряску, поплыл прочь на другой берег.
        Выбравшись на берег, он, не медля ни минуты, стал пробиваться вверх, чтобы вновь узреть мелькнувший перед падением город.
        Ветер прогнал с ночного неба желтоватые сгустки мглы, луна пронизывала хвою, бледно освещая стволы и устилая гнилую листву сеточкой подвижных теней. Пологие заброшенные оборонительные рвы сгинувших татарских племен, поросшие колючими елками и ольшаником, пересекали учителю путь к городу. И вот словно распахнулись ворота, - многоглазой стеной открылся растянувший свои огоньки и косые столбики дымков город.

6
        Словно измученное облавой животное, выбрался из леса мокрый запыхавшийся учитель. Миновав поле, он вошел в дремотнопокойный город. Окраинная улица встретила его неприветливой перекличкой собак, возмущенных появлением лесного чудища.
        Добравшись до Жандармской улицы, Дмитрий Борисович прислонился к забору в подворотне. «Минутку подышу, не то сердце лопнет», - думал он, глотая ледяной воздух.
        Тут он твердо решил не идти в избу Чикольского. Ибо враги наверняка знают о местонахождении его обычного пристанища. Сейчас нужно было скрыться гденибудь в другом месте. Но где? В гостиницу его не пустят. В полиции не поверят и даже арестуют до выяснения обстоятельств…
        Все еще задыхаясь, Бакчаров криво перекрестился неверной рукой, оттолкнулся от забора и двинулся дальше, чтобы выбраться на Мухин бугор. А там - к сокровенному теремку старца. К нему уж никакая нечисть не сунется…
        Тяжело дыша, пробирался он по Солдатской улице, бежал по темному городу, прячась от призрачного лунного света в тени домов и заборов. Там и тут чудились ему зловещие силуэты опричников. Сходя с ума от страха, Бакчаров пыхтел, то и дело оборачивался по сторонам и шарахался от всякой мнимой опасности.
        Но тут послышался совсем рядом глухой стук бойких копыт, конь вырвался на перекресток перед Бакчаровым, и учитель, невольно присев, застыл под ярко освященной фонарем вывеской. В руках всадника было чтото вроде копья с крюком на конце. Откудато со второго этажа здания послышался отвлеченный женский смех, Бакчаров воспринял его как предвестника злого конца, закричал и махнул по переулку. По правой руке зияла арка с освещенной газом трактирной вывеской, Бакчаров влетел в мрачный двор и заметался, ища дверь. Из окон доносились мирные звуки фортепьяно. Тут наперерез ему как из земли выскочил мужик в тулупе, валенках и кожаном фартуке. Дворник расправил одну руку, преграждая путь учителю, а другой выхватил свисток и завелся булькающим режущим слух свистом. Минуя его объятия, Бакчаров рванулся по деревянному настилу вперед, вжал голову в плечи и, закрывая лицо руками, устремился на сплошное окно злачного заведения, где безмятежно играло кабацкое фортепьяно.
        Громадным черным вороном с градом мелких стекольных осколков рухнул он на длинный, уставленный снедью стол, сметая гремящую жестяную посуду. Свист и музыка оборвались. Свалившись на пол в проход, Бакчаров ухватился за ближайший подол, тут же ктото взвыл и с силой ударил его кулаком в лицо. Едва опомнившись, учитель поднялся, вспрыгнул на лавку и, скача по столам, начал пробиваться под вопли и рев мужиков по тесному залу к низкой дверце у темной стойки.
        За этой дверью он ожидал оказаться на кухне, но вместо этого выскочил из дома и очутился на дворике с поленницей под навесом, свинарником и гремящей от лая псарней. Тут беглец напоролся на старика в тулупе и бараньей шапке, задумчиво ковырявшего в носу посреди двора. Ошеломленный старик на мгновение застыл, вперившись в гостя, не вынимая загнанного в ноздрю пальца.
        - Стой, кому говорят! - закричал старик, обхватил Бакчарова и стал выкручивать ему руку. - Куды это ты собрался, кадет? Ах, ты, дармоедина! Драпать удумал. Где ж ты так вымазался, подсвинок паршивый?
        Бакчаров зарычал, извернулся и зверем со страшной силой цапнул стариковское запястье.
        - Ой! Гадина! - завопил укушенный. Учитель не отпускал, а старик добавил визгливым голосом: - Ай, ваше благородие! - и выпустил из объятий извивающегося интеллигента.
        За спиной Бакчарова гневно хлопнула дверь, и раздался оглушительный ружейный выстрел. Бросившись вдоль поленницы через двор, он влетел внутрь жаркого помещения и подпер дверь спиною. Едва переведя дыхание, Дмитрий Борисович обнаружил себя в небольшой влажной и низкой комнате, где в тусклом мигающем свете коптилки тесно сидели вокруг стола за картами совершенно голые мужики.
        - Это что за черт? А где псарь? - спокойно спросил один из бородачей добрым басистым голосом. - И что там у вас, ядрена вошь, стряслось? Неужто мой Тайфун, сукин сын, опять собак подавил?..
        - Сюды! Сюды! - донеслись с улицы отчаянные сиплые вопли старика. - Туды утек, стерва, руку оттяпал…
        Тут же подпираемую Бакчаровым дверь сотряс тяжкий удар. Учителя бросило вперед, едва не растянувшись по полу, он ударился лбом в новую дверь. Скрывшись за нею, он словно бы в ад попал. В багровом полумраке в клубах невыносимо жаркого пара на него с визгом повалились мокрые голые женщины, хлеща его вениками и мочалками.
        Бакчаров принялся отбиваться. Потом вскочил на склизкую двухэтажную лавку и высадил ковшом крохотное двухслойное оконце. Едва он хотел попытаться ужом скользнуть в пробитое отверстие, как его ухватил за руки и за ноги добрый десяток рук. Бакчарову подумалось, что его тащат, чтобы сварить в кипящем баке, но вместо этого, едва подавшись назад, яростно визжащие бабы сами выпихнули Бакчарова наружу. Теперь не ужом, а бревном учитель географии вылетел сквозь разбитое оконце и грузно рухнул в навозную кучу у банной стены.
        Опомнившись, он скатился в огород и без оглядки поскакал прочь.
        …Вывалившись на Ярлыковскую улицу, Бакчаров осторожно выглянул изза угла и увидел вдали танцующую во тьме перекрестка конницу. Он отшатнулся обратно и попятился под оградой.
        Часть пустыря за Мухиным бугром он преодолел, пригибаясь в кустах, то и дело падая и ужом ползя на брюхе. У самого спуска он увидел косой столб дыма. Дым валил изпод обрыва, там, где у ручья ютилась в прибрежных зарослях крохотная избушка.
        Словно камень упал с плеч учителя, он остановился и, тяжело дыша, встал в полный рост. Он почувствовал, как тянет его к земле намокшая шинель и как ломит от холода его изможденные члены. Мысль о заветном покое и теплой печи ворвалась в его голову. Теперь он спокойно, как живой человек, а не загнанный призрак, втягивал ночной воздух, пахнущий талым снегом и дымным уютом. Он последний раз глубоко вдохнул этот путаный родной воздух и пошел через кусты к краю заросшего оврага.
        Изможденный ум учителя не подал тревоги, когда перед ним поднялось искристое зарево. Только на краю обрыва он застыл в ужасе, когда его глазам открылась полыхающая в зарослях у ручья избушка. Его пронзили чувства обиды и смертельного одиночества. Он закачался, пал на березовый ствол и заплакал навзрыд.
        Так он лежал, изнывая в бессильной ярости, и смотрел сквозь размывающие вид слезы, как полыхает его последняя надежда и как искры от нее с треском сыплются в низкое густое предрассветное небо.
        «Нет! - сказа он в себе. - Они не возьмут меня. Пускай я сгину в лесу, замерзну, утону, но им не заполучить мою душу! Надо уходить из этого города! Бежать неведомыми тропами!»
        Он еще раз посмотрел, как догорает груда обрушившихся бревен, и замер, узрев рядом с огнем фигуры двух понуро наблюдающих за пожаром вооруженных ружьями всадников с плоскими азиатскими лицами. Выйдя из оцепенения, учитель быстро пополз на локтях по жухлой сырой траве прочь от избы вдоль ручья.
        Стараясь не хлюпать, он быстро перебежал ручей, оглянулся и увидел, как два охотника не спеша скачут за ним, бойко разбрызгивая воду. Сердце едва не выскочило у Бакчарова из груди, он взвыл от отчаяния и побежал к темневшему по правой руке лесу.
        Прыгая по кочкам, спотыкаясь об отяжелевшие полы собственной шинели, учитель увидел впереди медленно идущего ему наперерез третьего всадника. Дмитрий Борисович узнал в нем Человека, перестал бежать и пошел к нему шагом.
        На коне Иван Александрович смотрелся как сумрачный рыцарь средневекового ордена. На голове была обычная его шляпа, напоминающая парящего ворона, на плечах черная накидка, сцепленная на груди цепью.
        - Меня забавляет ваша предприимчивость, - прыснул смехом магистр, - это случалось только дважды…
        - Вы о чем? - украдкой бегая глазами, спросил Дмитрий Борисович, соглашаясь на бессмысленный разговор, тем самым желая выгадать время.
        - Неважно.
        - А что теперь важно? - риторически заметил Бакчаров и кивнул в сторону пепелища.
        Магистр зло усмехнулся и промолчал.
        - Какое счастье вам от того, что вы приченяете людям вред? - пользуясь предсмертным правом, поинтересовался учитель.
        - Люди сами причиняют себе вред, - ответил Иван Александрович. - Ни в чем в природе зло не воплощается так успешно, как в человечестве.
        - Наверное, вы правы, - согласился учитель.
        Конник посмотрел на него внимательно и тихо улыбнулся.
        - Бежали к старцу? Искали убежища? Повашему, спасение во Христе?
        Бакчаров молчал.
        - В таком случае вам, наверное, не хватает креста?
        Учитель положил руку на грудь, вспомнив, что крест с него действительно сняли.
        Человек протянул Бакчарову сжатый кулак.
        - Берите же!
        Дмитрий Борисович подставил ладонь, и на нее упал маленький обгоревший крестик. Бакчаров сразу понял, что это нательный крест старца Николы.
        - Считайте, что это передал вам ваш Антипатр, - сказал Человек. - И я тоже дам вам еще один шанс. Когда побежите, постарайтесь не оглядываться. И, может быть, мы дадим вам немного времени.
        Бакчаров хлебнул воздуха и, минуя темного всадника, пошел наискось к лесу. Прибавив ходу, он побежал через мокрый осинник, карабкаясь вверх по лесистому склону и хватаясь за голые прутья кустарника.
        Один из конников, поравнявшись с Человеком, снял с плеча ружье и прицелился в маячащую за стволами тень.
        - Нет, - спокойно сказал вожак.
        Ветки хлестали учителя по лицу, он бежал, прикрываясь руками, до тех пор, пока мягкая земля вдруг не исчезла изпод ног.
        Несколько секунд он лежал ничком, не в силах поднять голову, опустошенный физически и морально. Но потом мысль о том, что он может спастись, мелькнула в его голове, и он усилием воли вскинул глаза на опутанное голыми ветвями предрассветное небо.
        Дмитрий Борисович не знал, сколько точно он бежал, пять минут или двадцать, была ли за ним погоня или нет… Там, у опушки, разум не вполне подчинялся ему, и ватные ноги, словно по привычке, несли его сами собой.
        Вдруг в вершинах осин тревожно зашумело, подул внезапный резкий ветер, и посыпались с вершин неопавшие в свое время редкие мертвые листья. Сквозь этот жалкий листопад Дмитрий Борисович рванулся на верх впадины, выбрался и сломя голову вновь побежал в мглистую глубь опавшего леса.
        Мох податливо оседал под ногами, выдавливая на поверхность мутную воду. Бакчаров хрипло дышал, часто задирал голову и прислушивался. Он и сам не мог уже понять, чудились ему или нет доносившиеся с двух сторон звуки облавы - раскатистая пальба и бойкий собачий лай перекатывались по лесу, то опережая, то оказываясь далеко в стороне.
        Спускаясь с лесистого холма, учитель угодил в мшистый бурелом. Продвигаться стало труднее, но он упорно старался забираться как можно глубже. Горький давящий ком застрял у него в груди, не давал вздохнуть, и он, как рыба, выброшенная на берег, широко открывал рот, пытаясь втянуть встречный воздух.
        Когда за перемежающимися стволами, опережая беглеца, замелькали темными фигурами резвые всадники, Бакчаров бросился изо всех сил вниз, в непролазный мшистый ельник. Проскочив в узкую заросшую кустарником ложбинку, он уже подумал, что ему повезло и он уйдет непроходимыми для верховых преследователей дебрями, как вдруг лес оборвался, и он вывалился на край болота с торчащими из ряски редкими трухлявыми стволами мертвых берез. Впереди были многие версты гиблой угрюмой трясины. У берега в камышах воду схватил бледнозеленый лед. Упругая корочка гнулась и с треском лопалась под ногами учителя, и он то и дело погружался по колено в ледяную воду, едва не увязая в мягком и хватком дне.
        Пробиваться стало до того трудно, что к сердцу подползла тупая игла. Каждый шаг делался тяжелее, он часто останавливался, слушал сопровождающий его лай и, едва не плача, вновь пробирался дальше.
        «Ну вот и все, вот и добрел, - думал Бакчаров. - Неплохо было бы сейчас застрелиться».
        Он уже слышал справа глухой стук копыт и азартную перекличку трехчетырех вражеских голосов.
        - В камышах! В камышах лезет!
        - Прижали! Теперь не уйдет!
        - Уговор - дробью не бить!
        Учитель хотел броситься в болото и героически утопиться. Хотел, но не мог. Так как страдать дальше почемуто привычнее, чем помирать…
        Заливаясь бодрым лаем, из ельника выскочили две легавые с бренчащими железными ошейниками и побежали вдоль камышей. Не желая лезть на зыбкий лед, они только загоняли в топь беглеца. Ноги Бакчарова деревенели в студеной воде, он выдергивал их из жидкого дна и, сильно подавшись вперед, с хрустом втыкал в новое вязкое место.
        «Лезьте за мной!» - злобно думал Бакчаров, забирая все дальше вглубь.
        Лед кончился, и он брел уже по пояс в болоте, оставляя за собой проторенную в ряске тропинку. Но вот дно круто ушло в глубину, и он, будто свалившись с обрыва, погрузился с головой в мутную холодную бездну. Вновь этот ровный печальный шум в темноте. Это звук смерти. Бакчаров стал отчаянно цепляться за жизнь. Вынырнул и, чтобы не захлебнуться, ухватился руками за торчащий из ряски мшистый березовый ствол. Ствол оказался мягким, словно из вымоченного картона. Тот смялся и тихо упал на воду. Учитель нащупал гнилое основание неверной опоры и лег на склизский подводный пенек животом. Он затих, стараясь не дышать.
        В камышах послышались осторожные голоса пробирающихся людей. Делать было нечего. Бакчаров просто замер, стянувшись в тугой, балансирующий на гнилой свайке узел. Проклятая шинель настойчиво тянула его назад, в предвечную болотную бездну, и он боролся с ней, как со смертоносным врагом. Дмитрию Борисовичу не хватало решимости поддаться этому назойливому притяжению. Но он думал, что сейчас появится ктото и все кончится само по себе, без его участия.
        Собаки вновь завелись лаем, но их окликнул совсем близкий голос:
        - Дымка, Берлин, ко мне! Фу!
        Бакчаров двинулся в воде, качнув вокруг плотный ковер ряски, и повернул голову. Двое мужчин с ружьями удивленно пялились на него - усатый в шапкекубанке и старик в потертом пальто слуги.
        - Господисусе! - вырвалось у последнего.
        - Прыткий, зверюга! - весело появился в камышах третий в клетчатой английской кепке, осекся и помрачнел. - Живый в помощи Вышнего! Это кто еще?
        - Может, сибирский вахлак?
        - Без хвостикато? - усомнился четвертый, важный старичок с адвокатской бородкой. - Нет, скорее таежный выродок.
        - Боже! Боже мой! - схватился за голову слуга.
        - Хватит чушь пороть! Какой к чертям собачьим выродок - в очках и бритый! - строго сказал усач офицерской внешности. - Бабаяга его, что ль, бреет? Грязноват, конечно…
        - Не ранен?
        - Полагаю, господа, беглый каторжник или ссыльный, - сказал, поправляя очки, пятый.
        - Господа, будем богобоязненны. Человек в беде!
        - На вас, сударь, что, напали? - крикнули Бакчарову. - Держитесь! Палыч, багор свой давай…
        - Кто полезетто? - простонал старик слуга.
        - Я, я, - с укором промычал барин с лихими офицерскими усами.
        Одеревеневшего безвольного Бакчарова подцепили шестом с крюком на конце, протащили по ряске и как утопленника, всего в тине, выволокли на берег.
        - Осторожнее, господа, может статься, безумец или язва какая…
        - Нет, точно не выродок.
        - Петр Алексеевич, да прекратите вы наконец! Выродок, не выродок! Что вы заладили? Ейбогу!
        - А ну, не ссорьтесь! Я, кажется, знаю этого человека. Приезжий учитель. У губернатора виделись, - сказал тот усатый, который лазил за ним в болото. Это был генералмайор Турчилов, начальник томского гарнизона. - Господин Бакчаров, это вы? - спросил он, щурясь от сомнения.
        - Ох, как же это вас, барин, угораздилото? Господь Вседержитель! Никак с белым светом прощаться удумали? Да что же это такоето? Смотрите, покрылся пупырышками, хоть на ярмарке показывай!
        Окоченевший учитель, ничего не слыша, рассматривал, словно впервые, свои одеревеневшие от длительного напряжения и стужи тонкие кисти.
        - Как бы там ни было, господа, - вздохнул генералмайор, не дождавшись ответа, - разведите костер, немедленно достаньте одеяла и водки!
        Бакчаров, не в силах вымолвить ни слова, в тупом изумлении окинул взглядом лица суетливо заботящихся о нем людей. Потом, ничем не содействуя им, позволил укутать себя.
        Металлическая кружка стукнула о зубы, с клокотом совершил он горько ударивший в нос глоток и сам не понял, то ли притворился, то ли по правде потерял сознание. По крайней мере, в этой суете ему было удобнее так себя чувствовать.
        Глава восьмая
        Великий пожар

1
        Авл проводил своих пленниц до Эфеса и остался в местной гостинице. Ему было грустно не столько изза того, что пришлось так поступить с возлюбленной, сколько изза того, что им вновь пришлось расстаться на длительный срок. Он выпил вина и потом не мог уснуть, так и просидел всю ночь под звездным небом на террасе, глядя на отражение луны в Эгейском море и думая о прекрасной Олимпиаде. Ему казалось, что она поет ему песни, и он боялся, что когданибудь забудет и не сможет так ясно услышать у себя в голове этот голос.
        К вечеру Авл вернулся в свой родной город Милит. Нигде не останавливаясь, он посетил своего старого товарища и поручил тому продать дом Олимпиады, подписав необходимые грамоты и пообещав щедрые комиссионные. Потом приехал к дому, на дверях которого была табличка, объявляющая, что хозяйки не будет около двух недель. Он вошел в пустое помещение, снял доспехи, разжег камин и сел перед ним с сосудом вина. Еще идя через сад, он услышал отдаленные раскаты грома и, принюхавшись к запаху надвигающейся грозы, усмехнулся.
        Авл слушал раскаты грома, временами отрываясь от еды, чтобы посмотреть на сверкающие молнии. Затем, туго затягивая ремни, неспешно облачился в доспехи, спустился в сад и подошел к коню. Прицепил к седлу шлем, похлопал и погладил животное, немного поговорил с ним и, оседлав, выехал за ворота.
        Улицы были совершенно пусты, по ним бурлили грязные ручьи. Авл доехал до места, где собирались христиане. В большом саду, который окружал дом христианских собраний, было полно преторианцев. Центурион въехал в аллею и с интересом наблюдал за бесшумной возней солдат. Потом он свернул в чащу и увидел, что и там много воинов, уже занявших свои позиции.
        Авл проехал в глубь сада - ближе к дому, чтобы потеряться среди конных преторианцев. Пешие солдаты торопливо обкладывали связками хвороста грубые стены здания, а всадники сетовали на то, что он совсем сырой. Какойто нервный капитан подскочил к Авлу.
        - Легионер! - пренебрежительно сказал капитан, глядя на красный цвет его амуниции. - Немедленно покиньте сад, здесь действуют преторианцы!
        Авл не обратил на него внимания. Преторианец промолчал, еще раз пристально посмотрел на Авла, объехал его кругом и ускакал.
        Сквозь деревья Авл увидел, что на небольшой полянке в саду суетится пехота, устанавливая легкие осадные катапульты. Он заметил, что у той стены, где была зала для богослужений, творилось чтото интересное: солдаты собирали длинную тонкую трубу из нескольких составных частей, вставляя одну в другую медные трубки.
        С помощью двух лошадей и троса с одного из окон, больше похожего на бойницы, сорвали решетку. Затем солдаты принесли длинный тонкий дубовый таран с железной головой льва на конце и обрушили витраж внутрь. В выбитое окно просунули неровную и слегка прогибающуюся трубу так, чтобы раструб оказался внутри помещения.
        Вдруг к Авлу подскочил тот самый преторианец, что пытался его прогнать.
        - Капитан Авгур Младший! - приветливо улыбаясь, представился он. - Не хотите заняться делом? Надо снять с правого фланга сотню пехотинцев и построить их в коридор у выхода, - сказал преторианец.
        Авл, нагловато улыбаясь, кивнул и поехал следом.
        Во время ночной службы, гдето за полчаса до обрушения окна, дьякон стремительно пробрался через ряды молящихся и взошел на горнее место к епископу Антипатру. Дьякон сообщил епископу общины о том, что происходит в саду вокруг здания. Епископ дал несколько распоряжений и, отпустив дьякона с благословением, закрыл глаза и надолго замер.
        В собрании было около шестисот человек. Все сидели на устланном коврами полу во мраке мало освещаемой базилики.
        - Дорога в очах Господних смерть святых Его! - возглашал дьякон, выйдя на середину.
        - Что воздам Господу за все благодеяния Его ко мне? - хором ответствовал народ.
        В это время в зале, где молились люди, с грохотом рухнул витраж, и из окошка, шевелясь, показался чудовищный медный хоботок.
        - Воспомяни меня, брат и сослужитель, - будто ничего не замечая, говорил Антипатр дьякону, теперь стоявшему подле него.
        - Да воспомянет Господь Бог священство твое во Царствии Своем, - отвечал дьякон своему епископу.
        Авл уже выстроил солдат в две стоящих лицом к лицу шеренги. В конце этого коридора солдаты установили позаимствованную в соседнем саду мраморную статую. Это было изваяние Геры, царицы богов, что у римлян именуется Юноной.
        - Святым во славе воздастся хвала, - пели в собрании, - и возрадуются они на ложах своих.
        - Воспойте Господу новую песнь, хвала ему в собрании святых.
        Во время всеобщего пения появился странный хрипящий металлический звук, в котором вскоре стали различаться слова:
        - Именем цезаря приказываем покинуть здание и поклониться законным богам империи! - будто бы из другого мира повелевал гнусавый голос. - Именем божественного Августа поклонившимся законным богам гарантируем жизнь!
        - Братья возлюбленные! - воскликнул Антипатр после принятия Даров, натужно улыбаясь своим старческим ртом. - Христос ныне посреди нас!
        - Есть и будет! - хором отвечали собравшиеся люди.
        Вдруг служба на секунду прервалась, и Антипатр увидел, как под звуки медного хрипения хоботка люди начали подниматься и, потупив взоры, неспешно покидать помещение.
        Дьякон, растерянно глядевший на редеющее собрание, вдруг опомнился и воскликнул:
        - Со страхом Божьим и верою и любовью приобщитесь! - И поднял над народом святую Чашу.
        А Антипатр воскликнул:
        - Чада мои, в следующий же час будем уже со Господом! Ибо Он уже пришел и стоит у дверей сердец наших! Теперь, кто хочет, пусть берет даром.
        Ушедших из собрания прогоняли через коридор из солдат. Когда христиане добегали до статуи богини Геры, то падали пред ней ниц и целовали белую мраморную стопу. Потом их хватали под руки и оттаскивали на открытое место, где, повалив, вязали.
        Одна из женщин взяла у двух матерей их младенцев и вышла из собрания христиан. Еще несколько женщин и один мужчина повторили это. И никто не препятствовал им, матери молча расставались с детьми.
        Дьяконы разносили Чаши и куски Хлеба. Оставшиеся люди, плача, принимали Дары и приобщались к Телу и Крови Господа, лобызали друг друга и обнимали. Хрипящий голос опять чтото проговорил через медную трубу, потом замолк, и отвратительный предмет, зашевелившись, скрылся.
        Авл услышал, как отдали команду поджечь хворост и воины бросали факелы в связки подле здания. Потом в воздух со свистом взвилась горящая сигнальная стрела, и все отошли от дома на безопасное расстояние. Раздавались деревянные скрипы и глухие удары. И изза деревьев полетели зажженные сосуды с горючей смесью.
        После глухих разрывов глиняных снарядов во дворе здания над кровлей появилось огненное зарево. Внутри помещения эти удары прозвучали чуть слышно и совсем безобидно, но маленькие узкие окна, выходившие во двор, озарились свечением.
        После второго залпа катапульт, пришедшегося по кровле, в базилике раздался страшный грохот и стук сыплющихся осколков. Внутрь стали падать капли горящей жидкости.
        Когда с грохотом посыпались полыхающие деревянные балки и кровля обрушилась внутрь базилики, все до единого мученика были уже мертвы.
        После этого Авл выехал из сада и поднялся в римский квартал к дому Олимпиады. Там посреди улицы, наполненной зачарованными людьми, он развернул коня и посмотрел с высоты на грандиозное зрелище. Целые кварталы нижнего города полыхали, сливаясь в единое зарево и поднимая широкую дорогу, косо уходящую в небо: дорогу из миллиардов искр и многих тонн пепла, поднимающегося от некогда цветущих садов.
        Авл вошел в дом, снял с себя доспехи и устало лег на ложе Олимпиады, раскинув руки и закрыв глаза. Но еще до того, как уснуть, вдруг встал, подошел к маленькому образу Христа в виде доброго пастыря, склонился и с удивлением заглянул Ему в лицо.

2
        Однажды вечером в Ольвию Понтийскую, которая во дни могущества эллинов была колонией Милита, а ныне стала бедным, но хорошо укрепленным пограничным городом Римской империи, въехал воинлегионер с красивыми усталыми глазами. Одна его рука была на грязной перевязи.
        Он неспешно проехал по давно не приводимым в порядок разбитым улицам и попал на городскую площадь небольшого города.
        - Где те невольницы, которых я отправил тебе с письмом прошлой зимой? - спросил он на площади у полного человека с небритым кабаньим лицом, только что сделавшего ставку на бегового таракана.
        - Я их отпустил, - двигаясь вдоль игрушечной дорожки, спокойно ответил тот.
        На сердце у Авла отлегло, но он все же сделал строгое и вопросительное выражение лица. Перед ним был Клавдий Пульхр - толстый наместник Ольвии, города, служившего крепостью для сдерживания варваров.
        - Отпустил, уже полгода как, - вяло, пытаясь перекричать болельщиков, пояснял чиновник в заляпанной на пирушках тоге. - Тогда в очень неудачное время смены гарнизона нас осадили враги. Старый начальник капитан Сергий Квинт сидел, что называется, на мешках, ожидая прибытия смены. А новый ставленник со своей когортой опаздывал уже на целую неделю, когда дозорные объявили Сергию Квинту о выдвижении неприятеля, собравшего большие силы. На что Сергий ответил дозорным, что принадлежит уже к иному имперскому округу, и посоветовал им сообщить эту тревожную новость новому начальнику. Так, не желая нести потери, - продолжал Клавдий Пульхр, - Сергий Квинт в нарушение долга вывел гарнизон и оставил наш город врагам. Эх, если бы он остался, то, сколько бы их ни было, они захлебнулись бы еще на заставах, гденибудь в стадиях сорока от городских стен. Да уж… - цокнул он зубом. - Люди пробовали собрать ополчение, но что они могли сделать? С ними были лишь полсотни солдат из охраны и те четверо, что ты прислал с узницами. Хорошие были воины… Бесчисленные варвары с ходу взяли эту крепость. Так что опоздавшему
начальнику Сексту с его свежим войском пришлось брать Ольвию приступом, когда в ней уже трое суток не стихали пиры и бесчинства этих сукиных тварей.
        Спустя месяц люди собрались, чтобы почтить память погибших изза нежелания Сергия Квинта нести потери, и некоторые из юношей, лишенные в те дни своего достоинства, здесь, на этой площади, поклялись перед всем народом, что убьют Сергия. Но они не исполнили клятвы, потому что новый начальник Секст казнил их прежде. Так он исполнил свой долг и по закону казнил возмутителей, поклявшихся убить какникак римского капитана, да еще и племянника самого… самого… - Клавдий Пульхр изобразил гримасу отвращения и продолжил:
        - И это все изза того, что многих жителей, не успевших тогда бежать из города, враги жестоко истязали. Оскопляли и бесчестили мужей, женщин насиловали. - Внутри у Авла все сжалось. - Когда мы вошли в город, я нашел их израненными, нагими и вдобавок лишенными зрения. И тогда я отпустил их - у нас тут не приют для слепых и увечных… Далеко они все равно не уйдут, в Ольвии, сам знаешь, всегда осадное положение: кругом дозоры да патрули и море на замке. И вот уже полгода как они слоняются по округе, не давая жителям покоя своими баснями. Сейчас, видят боги, побираются гденибудь в рыбацком поселке… - Клавдий Пульхр оторвал взгляд от беговой дорожки. - Славный воин, я смотрю, ты с дороги. Пойдем, провожу тебя в свой дом и окажу гостеприимство.
        Авл ничего не ответил, вскочил на коня и помчался к прибрежному поселку. На узких улицах несколько женщин метнулись изпод рвущегося Авлова коня, роняя свои корзины. Всадник сделал еще несколько крутых поворотов, нырнул в арку под южной башней и помчался к морю по узкой, обрамленной белыми камнями дороге. Уже издалека он увидел темные фигурки двух нищенок, сидевших на берегу возле рыбацких лодок. Внутри у него все затрепетало и сдавило тем отчаянным отвращением, которого он еще не знал.
        - Мальчик! - хрипло окликнул он местного паренька, рыжеволосого, лет двенадцати, возившегося в лодке с сетями.
        Тот, счастливый от того, что может пообщаться с легионером, примчался к Авлу и встал подле него.
        - Ты знаешь этих двух женщин? - спросил его воин, не слезая с беспокойного коня.
        - Этих что ли? Это две слепые из города, мой господин. Они всегда приходят сюда и ждут, пока ктонибудь из рыболовов не даст им чего из своей добычи, - щурясь на закат солнца, объяснял мальчишка. - Они говорят, будто видели одного из богов и что теперь тот бог посылает помощь каждому, кто даст им рыбы.
        День склонялся, и при солнечном свете луна над крепостью была бледной. Под ней на поросших зеленью стенах Ольвии крошечный дозорный вышагивал по самому краю. А ниже, у самого моря, конный воин вынул из ножен узкий длинный кинжал центуриона и протянул его мальчику. Тот подбежал к двум слепым женщинам, вспорол их тонкие жилистые шеи и, обтерев лезвие о грубые одежды, бегом вернулся к всаднику.
        Но римлянин будто и не замечал его. Он вскинул глаза, осмотрел чистое вечернее небо, где кружили чайки, и прохрипел:
        - Назарянин!
        Когда воин рванулся с места, рыбацкий мальчишка проводил его взглядом и побрел к сетям, рассматривая драгоценный кинжал.
        Глава девятая
        На аллее Любви

1
        - Сколько можно? - сказал Дмитрий Борисович, едва поняв, где он находится.
        Бакчаров проснулся в уютном полумраке маленькой комнаты - круглый столик, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев с овальными спинками у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене картина, изображающая гарем - арабские красавицы страдают в шелках и грудах украшений. Над фисгармонией большая фотография гордосчастливого замотанного в тюрбан директора Мариинской гимназии профессора Заушайского в компании верблюда.
        Бакчаров спустился с пуховой горы на паркет, накинул шелковый полосатый халат и осторожно заглянул за тяжелые шторы. Ослепительный зимний полдень. Тенистый город. В золотистой от низкого утреннего солнца морозной дымке сверкали купола, и гудел над оживленной улицей колокольный звон. Голуби суетились прямо под ногами прохожих. Потом учитель вышел за дверь, оказался наверху, у балюстрады грациозной лесенки, и тихо позвал. Никто не ответил, казалось, он наедине с немым, но будто наблюдающим за ним барским домом. Это несколько насторожило Бакчарова, но потом он решил использовать момент, чтобы обследовать помещение. Спустился по лестнице и оказался в богатой столовой с интерьером восемнадцатого столетья: стены, отделанные деревянными панелями, большие, почти от самого пола, занавешенные окна, тяжелая хрустальная люстра посреди лепного потолка, совсем как в добротном столичном доме.
        Бакчаров толкнул высокую двустворчатую дверь и вошел в проходную залу, светлозеленую с золотом. Он медленно переходил из комнаты в комнату, прислушиваясь к собственному шаркающему шагу и отдаленному потустороннему шуму города. Почти везде в доме были камины.
        - Сударь, вы уже поднялись?! - раздался позади голос.
        - А! Что? - подпрыгнул Бакчаров от неожиданности и обернулся. За ним, удивленно подняв косматые брови, стоял осанистый слуга в старомодном сюртуке. - Как вы меня напугали, - прикрыв руками лицо, выдохнул учитель.
        - Изволите обедать?
        - Нет, спасибо, - нахмурился Бакчаров и, обойдя слугу, поспешил обратно.
        Учитель вернулся в постель и долго смотрел в розоватое зимнее небо. Он думал о том, что жизнь его только еще начинается.
        Похоже, профессор Заушайский твердо решил поставить Бакчарова на ноги и включить в учебный процесс: запретил ему покидать стены своего дома до полного выздоровления и водворения на службе. Жил профессор во флигеле Мариинской гимназии, куда и был направлен Дмитрий Борисович Министерством народного просвещения.
        Сам Заушайский редко выходил из своего кабинета, занимался химией, анатомией, каббалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в общение с духами, вызывать умерших и путешествовать по космосу меж звездами. Попы и коллеги, даже его собственные сыновья, учившиеся в те годы в Петербурге, считали его колдуном и некромантом.
        Профессор был очень добр с учителем и, казалось, соревновался в странноприимстве с самим губернатором: собственноручно ставил больному кровососные банки, натирал скипидаром, заставлял парить ноги в горчичном растворе и даже пытался гипнотизировать. Кроме того, супруга Заушайского Альберта Николаевна, веселая пожилая немка, хлопотала вокруг учителя совсем как родная бабка.
        Бакчаров, рассматривавший фотографии гимназисток, узнал, или ему показалось, что он узнал, в одной из гимназисток младшую сестру Елисаветы Яковлевны.
        - Извините, Артемий Федорович, а вам не знакома фамилия Шиндер?
        - Это очень известная, печально известная фамилия в городе. Обгоревший дом на Кузнечном взвозе принадлежал Якову Шиндеру. Там произошло большое несчастье…
        - Я знаю эту историю, - прервал его Бакчаров. - А что вам известно о детях Шиндера?
        - Старшая Елисавета окончила нашу гимназию, а младшая Ева и по сей день учится. Она очень прилежная и общительная девочка. А вот старшая…
        - Что старшая?
        - Она весьма странная. Но вы, очевидно, знаете, с чем это связано?
        - Нет, не знаю, - признался Бакчаров.
        - Все дело в том пожаре, - вздохнул профессор припоминая. - Елисавета рано вышла замуж…
        - Она была замужем?! - изумился Бакчаров.
        - Да, очень недолго. Вдовушка она. В ее семье, где строго соблюдали иудейские традиции, были против свадьбы старшей дочери с русским офицером. Но девушка не послушалась и вопреки воле родителей вышла за молодого подпоручика. Венчались вон там, на горе, - указал Заушайский в окно на кресты Воскресенской церкви, - а родители даже их не поздравили. Свадьбу отмечали в гарнизоне с сослуживцами жениха и гимназическими подружками невесты. Год они проскитались по казарменным квартирам. Потом было примирение с родителями и пожар. Подпоручик вытащил из огня собственную супругу и ее братишку с сестрой, то есть нашу Еву, вернулся за родителями, да так там вместе с ними и остался. Навсегда.
        - Какой ужас, - промолвил Бакчаров.
        - Да, это истинная трагедия, - согласился Заушайский, покачиваясь и заламывая за спину руки. - С тех пор Елисавета мало с кем общается. Нет у нее ни друзей, ни подружек. Каждый день встает она ни свет ни заря и идет в эту самую церковь к ранней обедне. Все никак не утешится. Похоже, бедняжка рассудком на своем горе тронулась. Правда, вот, я слышал, уроки давать начала. Может статься, еще и обойдется все.
        Бакчаров пробыл у Заушайского до конца рождественских каникул. Друзья не оставляли его. Часто навещали его сумасшедший поэт Чикольский, беззаботная дочь парикмахера и одноглазый купец Румянцев. Мысли о Беате с новой силой нахлынули на учителя. Куда бы он ни шел, она возникала, отовсюду терзая его сердце своим звонким, подвижным образом. Именно тогда в какомто дремотном безответственном настроении написал он ей то единственное письмо и все никак не решался отправить, пока оно таинственно не исчезло из его чемодана. Впрочем, Дмитрий Борисович не огорчился, он перечитывал письмо так часто, что хорошо помнил его наизусть, и ему казалось, что он всегда сможет его заново набросать.
        Дорогая Беата, Любовь моя! Привет тебе из далекой заснеженной России! Если кто скажет тебе, что в Сибири по улицам гуляют медведи, - не верь! Жизнь здешняя мало чем отличается от европейской, разве что попроще немного. Зима здесь настоящая и очень красивая. Обильный снег лежит на крышах домов пухлыми шапками, в морозном воздухе висит копченый привкус дыма, так как дома здесь постоянно и жарко топятся. На улицах звенят колокольчиками бойкие тройки, и лихачи, чтобы не застудить лошадей, гоняют их по городу, как бешеных, иной раз даже опрокидывая сани на крутых виражах. Люди здесь живут тихие и беззлобные, даже к ссыльным относятся с пониманием и участием. Убедился в том на своей шкуре, так как меня часто принимают за ссыльного.
        Эти места так привыкли к изгнанникам, что я не чувствую себя здесь чужим. Напротив, когда я ступаю по этой тяжелой, обильно покрытой снегом земле, я познаю, что я тоже любим. Похоже, Сибирь - единственная из всех земель, которой я приглянулся. И для меня это очень светлое место. Я даже начинаю любить его. Это так странно. Томск - столица изгнанников, затерянный среди промерзшей тайги город отверженных. Город, где зимой к четырем часам вечера уже совершенно темно. Но я чтото чувствую в этом городе. Он особенный. Он не столь красивый, не столь поэтичный. Но он особенный. Вообще особенный. Словно здесь произошло неведомое нам событие вселенского масштаба. И кажется, что с тех пор здесь собирается незримое сонмище опечаленных тем событием ангелов.
        И когда я чувствую это, я словно далекий и даже чейто чужой сон вспоминаю:
        Былые страсти, тихие дома, Любви аллея,
        И ты, балкона низкого смешливая Джульетта,
        В сорочке шелковой стоишь, слегка краснея,
        Трепещут локоны от песенки поэта.
        Как я влюблен, как я беспечно пьян в саду,
        Пою тебе, любимая, в ночном собачьем лае,
        Твои улыбки поразбойничьи краду,
        Терзаемый в гористом польском крае.
        Представляешь, здешние барышни воображают, что я какаято заморская знаменитость. В дороге я серьезно заболел, и, пока был на излечении в доме здешнего губернатора, его дочери выкрали мою тетрадь со стихами и распространили среди всего множества своих подруг. Это доставляет мне немало неловкости.
        Кроме того, я наконец написал повесть о ранних христианах. Я очень долго собирался начать, а когда пришло время, написал ее всего в несколько грустных вечеров в избе моего товарища, сидя у огня, пылающего в русской печке. Литератор из меня, конечно, никакой, я ведь простой учитель географии.
        Все эти месяцы я думал, написать тебе или уже исчезнуть окончательно? Сначала так и хотел - просто сгинуть. Но есть в этом чтото дурашливо обвинительное. Чтото вроде немого укора самоубийцы. И вот я подумал, ну его к черту, этот укор! Как минимум я не вправе скрывать от тебя то, как ты изменила жизнь мою. Мне кажется, что я даже оказался бы навеки виновным… увы! еще более виновным пред тобою, если бы не поверил тебе тайны своего нынешнего положения. И вот, наконец, я, кажется, решился рассказать тебе, как я живу. Может быть, мне самому стало от этого легче…
        О, Беата, неужели ты будешь держать это письмо в своих руках?! Неужели оно свяжет наши миры, между которыми проложена непреодолимая бездна из лесов, рек и гор. Я все еще люблю тебя! Ты не можешь себе и представить, с каким горьким содроганием пишу я тебе это роковое слово «ЛЮБЛЮ».
        Живи счастливо и всегда смейся, вспоминая глупца, посмевшего написать тебе эти жалкие строки.
        Пора кончать это нескладное письмо. Оно должно показаться тебе нелепым, глупым. Все это оттого, что я чувствую себя смутным и ни в чем не уверенным. Мне бывает не по себе. Я не знаю, что со мною. Мне то и дело мерещится старик у костра, морщинистый и суровый, он курит трубку, а я рядом и боюсь пошевелиться в его присутствии… Дорогая Беата, кажется, я понимаю теперь, почему ты не пошла за меня: ты, видно, была не так легкомысленна, как я думал.
        Еще имею к тебе одну слезную просьбу. Относись ко мне так же насмешливо и думай обо мне что хочешь, но не глумись надо мною - не показывай это письмо своему другу и моему неведомому недругу. Бросаю перо. Прощай!
        Твой до скончания века Дмитрий Бакчаров.

2
        - Доброе утро, Дмитрий Борисович, - встретил его Чикольский так, словно Бакчаров и не покидал избушку на полтора месяца.
        Бакчаров ответил:
        - Доброе, - и устало опустился на скамеечку в прихожей. - Вздремнуть хочется.
        Чикольский стругал картошку и бросал ее на шипящую сковороду.
        - …И проголодались, небось? - улыбнулся юноша, заметив взгляд Бакчарова. - Ефим Румянцев заходил. Вас искал. На охоту, говорит, с ним вместе едете. По городу слух прошел, будто Иван Александровичто уезжает от нас. Сегодня вечером от гостиницы «Европейская» карета его на Иркутский тракт отправляется. Идите, ложитеська в кровать, а я вам сейчас горячего принесу.
        Бакчаров только вздохнул, поднялся со скамеечки и пошел, чтобы лечь под пологом на кровать.
        Когда учитель проснулся, Арсений уже покинул его. Безумный поэт оставил для него записку, в которой путано объяснял, что уезжает навсегда вместе с Иваном Александровичем Человеком, потому что тот обещал ему показать обитель Афродиты. К записке присовокупил свой последний бредовый стих.
        Эх, друзья мои, что и ни говори,
        Вот смотрю на свои голые ноги,
        Волосатые сущности эти мои,
        Стоят они, костлявые, на пороге.
        Увидеть их кому, упаси Господь!
        Стыдно. Но словно старую клячу,
        Люблю, друзья, свои ноги, хоть
        Скрываю их и всячески прячу.
        «А еще я хотел извиниться, - сообщал в самом конце письма Арсений, - за то, что шпионил за вами последнее время. Впрочем, это я не по своей воле, а по просьбе Ивана Александровича. Это он велел мне переписывать и передавать ему все новые страницы вашей книги. Я думаю, что ему очень понравилась ваша повесть. По крайней мере, чтото в ней его очень задевало. Так как, читая ее, он то громко смеялся, то нервничал, и потом еще долго не находил себе места, раздражаясь по любому, даже самому незначительному, поводу».
        Больше Дмитрий Борисович ничего не слышал о судьбе Арсения Чикольского.
        …Когда Бакчаров уезжал с купцом Румянцевым на охоту, он еще надеялся, что Чикольский вернется назад. Однако на лоне природы он вдруг ясно осознал, что потерял товарища навсегда. И ему стало грустно.
        Это были прекрасные и в тоже время печальные дни. С самого раннего утра небо было ясное, и доставляло большое удовольстве просто бродить по лесу с ружьем на плече. Сибирская природа в это время, словно одеваемое с утра дитя, которое стоит, пошатываясь, клюет носом и не думает еще просыпаться. Так и хлещет солнышко через голые ветви. И выстрелы звучат в эту пору особенно.
        Там, на берегу Кети, недалеко от Белого Яра, в речном приволье, где гористые лесные берега и высокое вольное небо, им повстречался крупный медведь. Ефим хотел, чтобы его застрелил учитель. А Бакчаров смотрел на зверя, вспоминал Бороду и все не стрелял, пока мишка не спустился из леса на берег и не поплыл по быстрой реке. Бакчаров не хотел его упускать, но и убить его тоже не мог. Так и целился, пока голова и подвижный мохнатый горб не скрылись на повороте реки за лесистым утесом.
        Той ночью на лоне природы учитель просил купца первой гильдии о своем бывшем ямщике, и купец Румянцев пообещал о нем позаботиться, даже невзирая на то, что принял решение ехать в Америку.
        «Я ведь и на охоту поехал, чтобы, так сказать, попрощаться с родными местами. Где еще такая природа? - дремотно пробасил Ефим Румянцев, погружаясь в сон. - Разве что в Соединенных Американских Штатах».
        В тот день, когда Румянцев отъезжал от Базарной площади, у Думского моста вдоль по Магистратской улице растянулся целый караван из его саней. В хвосте обоза Бакчаров увидел веселого старика ямщика и узнал в нем своего Бороду.
        Все на нем теперь было белое. Лапти еще не успели потемнеть от носки, и тулуп был совсем новенький, а воздушная раздвоенная борода побелела, кажется, от счастья и народной премудрости. И лошадьто его была светлая, живая, веселая, серебристая со звездными крапинками.
        - Но, Райка! - пробасил светлый ямщик и понес нагруженные сундуками сани купца Румянцева по Магистратской улице на Иркутский тракт, удаляясь вслед за обозом с чистым переливчатым звоном, с которым не властны соперничать никакие многоголосые трезвоны боярских троек.
        Бакчаров был рад, что теперь будет каждый день на работе. Ему уже давно осточертело слоняться без дела. Над дверью в его классе висела икона Казанской Божьей Матери, стену украшали коричневатая карта Российской империи, чучело совы и портрет императора. Смущенно и несколько неуверенно стоял он за кафедрой возле искалеченного глобуса или ходил перед исписанной мелом доской.
        Кафельная печка потрескивала в углу класса, и маятник мотался из стороны в сторону. Когда в помещении становилось сумрачно, учитель приказывал положить перья и слушать его, не записывая, чтобы ученицы не портили в полумраке глаза.
        Однажды, когда Дмитрий Борисович рассказывал о том, как Ливингстон открыл водопад Виктория и как на англичанина напал лев в верховьях Замбези, чтото другое, не относящееся к уроку, вплелось в его мысли. Иногда учитель останавливался под распахнутой форточкой, и в лицо ему дышала морозная свежесть. Отвлеченно гудел город, все время на одной ноте, и доносились крики катающихся на ледяной горке детей. Произнося новое имя или название, он возвращался к кафедре и неуклюже выводил эти слова на доске. И все время за спиной слышал он шорохи и шептания. А когда резко оборачивался, то, словно по волшебству, все замирало и на него преданно смотрели десятки девичьих глаз.
        Во время звонка, когда гимназистки шумно покидали класс, под ноги ему приземлился, клюнув носом, бумажный самолетик. Дмитрий Борисович поднял и развернул тетрадный листок. На нем было нацарапано: «Ничего себе». Учитель озадаченно хмыкнул, сунул листок в карман и пошел в учительскую столовую.
        В ту ночь Бакчарову снилось, как старичок Заушайский обнаружил через телескоп, что на Томск летит большая комета и вотвот уже сотрет одинокий, никому не нужный город с лица земли. «Есть только один способ, - объявил звездочет Заушайский, - взять этот магнит, выплавленный из метеоритной руды, и скакать прочь из города». Тогда учитель побледнел, отпрянул, при этом наткнулся рукой на клавиши рояля. Брякнул минорный аккорд, и он понял, что от судьбы не уйдешь. Провожать Бакчарова вышел на Новособорную площадь весь город. Мужчины вздыхали, а барышни плакали и махали ему платками. Наконец Бакчаров принял из рук профессора тяжеленный блин магнита и оседлал коня. Вдруг из толпы пробилась к нему заплаканная девушка. Это была Елисавета Яковлевна. Она с отчаянным воплем бросилась к нему и хотела чтото сказать. Но он только ласково похлопал ее по влажной от слез щеке, взглянул на рдеющие от адской кометы небеса и пришпорил горячего скакуна.
        Мчался он в дремучей тайге, словно ветер. По сторонам от него мелькали стволы, а комета следовала за ним по пятам, до тех пор, пока яростный свист и жар от нее стали невыносимы. Тогда учитель размотал сверток, достал магнит и бросил его в болото, а сам поскакал в надежде укрыться за холмом на опушке леса. Позади него раздался страшный удар, деревья выпрыгнули с корнями из земли, и почва исчезла изпод копыт. Учитель слетел с коня, и его вихрем понесло по терзаемому чудовищным взрывом лесу.
        Очнувшись от сновидения, Бакчаров взволнованно приподнялся на локтях и осоловело осмотрелся. Он был в уютной избушке, на своей пуховой горе. Сквозь двойные мутные стекла маленького окна в комнату падал луч восходящего солнца, и в нем бесполезно коптила ночная лампа.
        Еще в подворотнях в тени заборов чернобелой корочкой таился лед, а солнце уже золотило веселые ручейки и глянец липкой новорожденной листвы. Нигде, ни в какой другой земле не бывает такой чудесной, ясной весны, как в Сибири. Она подобна светлой освободительной Пасхе. И почувствовать ее может только тот, кто сполна пережил лютый сибирской пост - почти полярную зиму, продолжавшуюся целых полгода.
        Теперь учитель целый день с раннего утра мог проводить в весеннем лесу, где тени ветвей струились под ногами, где лес кланялся, скрипел и словно переговаривался с порывистым гуляющим по нему ветром. Пахло весной и сиренью. Дымка полосами стелилась над вспаханными полями на бесконечной равнине за широкой рекой. Покачивались и вились вихрями на ветру стайки белых весенних мотыльков над травами.
        На Красную Горку учитель ездил свататься к Елисавете Яковлевне. Дело пришлось иметь со старухой, но на этот раз Дмитрий Борисович неплохо подготовился к этой встрече и смог ее одолеть.
        Принюхиваясь к весне, учитель не спеша гулял по знакомому лесу, и тихое ощущение счастья струилось в его душе. Сидя под могучим кедром, он чиркал огрызком карандаша в блокноте и слушал, как величественно шепчутся с ветром доисторические деревья и как шумит хрустальными бубенцами о каменистое дно веселая язычница речка.
        Теперь даже казавшееся мертвым дерево, возле которого учитель стрелялся по осени, ожило, расцвело и густо покрылось маленькими цветами. Всюду порхали бабочки, и кузнечики дружно скакали, когда учитель шел по траве. И в душе его теперь тоже воцарилась весна. И он знал, что когданибудь вновь придет осень, и листья вихрем понесутся над старым городом, облепляя скамейки и мокрые крыши домов. Что он снова задумчиво будет ходить за гимназистской кафедрой у исписанной мелом доски. А потом наступит зима, и вечерами он будет читать книги, съежившись у теплой трескучей печи. И никогда, никогда больше не вернется и не заиграет на своей чародейской свирели злой колдун, называвший себя Человеком.
        …И Дмитрий Борисович, конечно, был прав. Потому что только спустя сорок два года, когда он уже ляжет в сибирскую землю, влюбленный почтальон Адам Шмерк, мерно крутя педали, подъезжал к мосту через реку Сан, недалеко от того самого места, где когдато пытался застрелиться один русский учитель. Стальной мост по конструкции больше напоминал железнодорожный. Въехав в ребристую его тень под балками, почтальон покатил в гору и неуклюже завилял от напряжения. Мечась из стороны в сторону, велосипед его как бы отражал беспомощную нервозность своего седока.
        А впереди по пешеходной части моста шел гражданин в макинтоше и широкополой шляпе. Когда Шмерк, виляя, обогнал пешехода, тот окликнул его:
        - Постойте!
        Шмерк, недоумевая, с чего бы это незнакомец, да еще и явный чужак, окликал его, остановился, спешился и хмуро обернулся. Высокий, смуглый пожилой человек в это время сошел с пешеходной части моста и нагнулся зачемто на проезжую часть.
        - Вот! - весело объявил он, махая конвертом. - Вы обронили письмо.
        Шмерк так же хмуро проверил сумку и обнаружил, что забыл ее застегнуть.
        На пожелтевшем конверте было написано «Польша, город Леско, аллея Любви, 3. Беате Красицкой».
        «Ах ты Господи, - защемило чтото у почтальона в груди, когда он принял конверт, - это же письмо ее бабке! И не какоенибудь выпало, а именно это», - посетовал он, тяжело вздохнул и поблагодарил прохожего, приподняв за козырек угловатую польскую фуражку.
        Еще пыхтя после подъема, Шмерк провел платком по взмокшему лбу, вернул на место головной убор и покатил вниз по мосту, а там дальше вырулил на дорогу, широкой дугой сворачивавшую в небольшой европейский город с романским костелом и приземистым замком Кмитув. Он съехал на ухабистую тропу под буками и устремился к особняку Кисельских.
        А незнакомец, поднявший письмо, пройдя мост, тут же сошел с дороги, спустился крутой тропкой на берег реки и пробрался под бурые стальные балки моста. Там в густой тени и зарослях ивняка он снял шляпу, пригнулся, осмотрелся по сторонам и словно по волшебству исчез.
        И больше того человека в городе Леско никто никогда не видел. Разве что вечером того же дня одна маленькая речная нимфа весело плеснулась под мостом, поймав хитрый, невидимый для смертных взгляд фавна, колдовавшего у реки.
        Автор приносит особую благодарность своим друзьям, оказавшим неоценимую поддержку в создании этой книги. В том числе:
        - Петру Румянцеву за исторические консультации (прежде всего по истории нашего любимого Томска);
        - Антону Костереву за вдохновение, совместное создание некоторых образов (прежде всего самого Дмитрия Борисовича Бакчарова) и гениальный стих о богине любви;
        - Игорю Новикову за веселое совместное прочтение;
        - Вике Дудко за дружескую помощь в первоначальной чистке;
        - Дарье Сараевой за помощь в античных эпизодах, написанных еще три года назад, в 2004 году;
        - священнику Александру Печуркину за духовную поддержку и язык старца Николая;
        - panu Pawiowi Kusalowi za udostepnienie widokуwki miasta Leska z lat 30tych XX wieku z jego kolekcji.[10 - Пану Павлу Кусалу за предоставление снимка городка Леска 30х годов XX века из его личной коллекции (польск.).]
        notes
        Примечания
        1
        Дорогая Беата, Любовь моя! Привет Тебе из далекой заснеженной России! Если кто скажет Тебе, что в Сибири по улицам гуляют медведи - не верь! (Польск.)
        2
        Сибирь - бескрайний леденящий ужасающий мир (польск.).
        3
        Итак, снова в Томск (нем.).
        4
        На три счета, на два счета! Большой круг! (Франц.)
        5
        Папочка, к нам какойто лысый поляк пришел постричься (польск.).
        6
        Масонство! (Польск.)
        7
        По сведениям Большой Советской Энциклопедии, в России в 80-90х гг. XIXв. в среде рабочих и интеллигенции была распространена революционная песня, исполнявшаяся на мелодию «Марсельезы» и получившая название «Рабочая марсельеза». Текст «Рабочей марсельезы» часто исполнялся с некоторыми изменениями.
        8
        Так помереть это еще не все! (Итал.)
        9
        Пожалуйста, здесь уборная (польск.).
        10
        Пану Павлу Кусалу за предоставление снимка городка Леска 30х годов XX века из его личной коллекции (польск.).