ЮЛИЙ БУРКИН
        ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
        ВОН! К ЗВЕЗДАМ!
        
        - Они же не будут стрелять?! - задыхаясь, выкрикнула Сашка, ныряя за мной от света фонаря в темноту, под отцепленный вагон. Лай собак, кажется, стал чуть тише, сместившись влево.
        - Конечно, не будут, - заверил я, точно зная, что вру. Пусть хотя бы ей не будет так страшно.
        Но зря я старался: только я перевернулся с живота на спину, поудобнее устраиваясь на шпалах и мокром щебне между ними, как со стороны депо раздался треск очереди. Пронзительно звякнул металл о металл, и звук этот смешался со свистом, жужжанием и эхом.
        - Валя, - тихо забормотала Сашка, подползая и утыкаясь холодным носом мне в ухо, - мы же ничего такого не делали, - я почувствовал, что она вот-вот сорвется, - мы же только целовались.
        - Тс-с, - прошептал я. - Мы, кажется, оторвались. Давай замрем и полежим смирно.
        В такую передрягу я попал впервые, но вел себя достойно и, наверное, гордился бы собой, если бы не было так жутко.
        Сперва тявканье сдвигалось левее и левее, и все спокойнее становилось в моем ухе Сашкино дыхание, но потом собаки вдруг залаяли ближе, даже стали слышны голоса людей, и она задышала неровно, с еле слышным сопением. Дважды пальнули одиночными, видно, приметив что-то подозрительное. Я напрягся, но звуки снова начали удаляться.
        С лужей, точнее - с дождем, нам повезло. Если б не он, собаки со следа не сбились бы... Учитывая, что мы бежали от самого парка, можно сказать, что мы совершили невероятное.
        Одновременно с тем, как отступал страх, все сильнее начинали угнетать холод и сырость. Но, видно, Сашка успокоилась раньше меня, потому что она вдруг прижалась ко мне плотнее, и ее рука полезла мне под рубашку, поползла по животу... Ого! Это новые игры. Я сразу забыл о дискомфорте.
        - Валька, - зашептала она, - нас ведь сейчас чуть не убили. А если бы убили, тебя или меня, у нас бы никогда не было этого...
        Где-то неподалеку, на нашем или на соседнем пути, застучал колесами локомотив.
        - Ты хочешь сказать... Нам нужно сделать это? - Я почувствовал, что руки начинают дрожать снова, но уже не от холода и не от страха, скользя по ее мокрой холодной спине под свитером.
        - Ага, - выдохнула она. - Пока не убили. Чтоб хоть было за что.
        Глаза привыкли, я уже отлично видел ее в темноте, и мы стали целоваться, потихоньку расстегивая все, что расстегивалось. И мы так увлеклись этим, что перестали обращать внимание на звуки, пока локомотив, тормозя, не заскрипел почти над ухом, а потом несильно треснулся прямо о наш вагон. Тот, громыхая, покатился, мы снова замерли, но, пройдя метра два, он застыл, оставшись все-таки над нами.
        Локомотив очень медленно придвинулся к нему и толкнул его еще раз, но теперь вагон только дрогнул. Совсем рядом послышался хруст щебня под чьими-то ногами, скрежет и стук... Стало ясно, что вагон прицепляют.
        - Пойдем отсюда, - шепнула Сашка, торопливо застегивая джинсы.
        Я понял, что она собирается лезть через рельсы, и покрепче ухватил ее за талию.
        - Ты с ума сошла! Вагон в любой момент может поехать!
        - И что, лежать тут и ждать?
        - Конечно! Ты хочешь, чтобы тебя разрезало пополам?
        - Можно отползти подальше от вагона по шпалам, а потом уже лезть через рельсы, - предложила она.
        - Можно, - согласился я.
        Но этого не понадобилось. Вагон дернулся и, ускоряясь, двинулся в противоположную прежней сторону. А мы, как дураки, остались лежать на шпалах под ярким светом висящего на столбе фонаря. Так сказать, на всеобщем обозрении. Слава богу, обозревать было некому.
        
        - Давай не пойдем домой, - предложил я, когда мы, грязные как свиньи, выбрались обратно в жилой микрорайон. - Можно снова напороться.
        Раздался низкий-низкий, на пороге слышимости гул, и чуть шевельнулась под ногами земля. В космос отправилась очередная партия добровольцев.
        - А куда пойдем? - спросила она.
        - К Виталию, - придумал я. - Он тут в двух шагах живет, я у него был один раз.
        - Зачем?
        - Диктант переписывал.
        - Нет, второй час все-таки. Неудобно.
        - Удобно, неудобно!.. А от патруля бегать удобно?! - я почувствовал, что начинаю злиться. Не на нее. Просто оттого, что нас обломал локомотив и я так и остался девственником. Хотя звучит это и смешно. - Помнишь, как он нас учил: «добро должно быть с кулаками», «красота спасет мир», «лучше умереть стоя, чем жить на коленях»... Сами все просрали, а теперь к нему неудобно!
        - Он-то здесь при чем?
        - Все они при чем!
        - Перестань, Валенок.
        - Да не «перестань»! - конкретно завелся я. - Я ему в глаза хочу посмотреть. Почему это мы должны лететь к этим чертовым звездам?! Как они могли подписать эту долбаную «Хартию»!
        - Тебя никто не заставляет никуда лететь.
        - Да?! А если я люблю тебя?!
        - Тогда не кричи на меня.
        Я даже остановился, стараясь взять себя в руки, потом сделал глубокий вздох и через силу улыбнулся.
        - Извини, Мурка, - сказал я.
        - Я все понимаю, - кивнула она.
        - Он, конечно, ни в чем не виноват. Но давай все-таки пойдем к нему. Просто потому, что так безопаснее. А мы стоим возле его подъезда.
        
        - ...Проходите, проходите, ребята. - Виталий Иванович сильно постарел за год, что я его не видел, но выглядел все-таки молодцом. Хотя, возможно, потому, что был одет в новенький спортивный костюм. - Какими судьбами в такой час? Что-то случилось? - спросил он, оглядывая нас. - За вами гнались?
        - Да, патруль, - кивнул я, разуваясь.
        - Можно, я сразу в ванную? - попросилась Сашка.
        - Конечно, конечно, - засуетился Виталий. - Вот сюда, пожалуйста. Чистое полотенце висит на двери. Кстати, можно и одежду постирать.
        - А ничего, что машинка шуметь будет?
        - Нет-нет, ничего, я ведь один живу.
        - А во что я потом оденусь?
        - Там висит халат. Правда, он мужской.
        - Тогда раздевайся, - сказала мне Сашка. - Тоже постираю.
        - Комендантский час? - спросил меня Виталий, включая чайник, когда она заперлась в ванной. - Что же вы так неосторожно?
        Я, оставшись в одних трусах, прошлепал за ним на кухню.
        - Они нас еще до одиннадцати почикали, - возразил я. - Мы целовались. В парке.
        Лицо у него стало таким, словно ему дали пощечину. Он опустился на стул.
        Тут дверь ванной распахнулась, и, шествуя павой, в коридоре возникла Сашка, задрапированная в шикарный японский халат.
        - Как я? - спросила она.
        - Супер! - отозвался я.
        - Вы, Саша, восхитительны, - подтвердил Виталий, вымученно улыбнувшись.
        - Тогда ждите меня, мужчины, - сказала она. - Я скоро буду.
        И снова скрылась в ванной. И сейчас же там загудела стиральная машина. Почти как мезонный транспортно-пассажирский корабль «Свит Эппл-Эль».
        - Подонки, - сказал Виталий, имея в виду, конечно, милицейский патруль. - Бедные вы мои. Как же это все скверно! И ведь они - русские люди...
        - Они тут ни при чем, - сказал я. - У них приказ.
        - Мало ли что приказ. В войну таких называли полицаями, а партизаны их вешали. И потом, после войны их искали, судили и расстреливали. Правда, я тогда еще не родился.
        - Не надо путать, Виталий Иванович. Кстати, чайник кипит, можно заваривать. Полицаи переходили на сторону врага, а наша милиция служит нашему правительству. - Я помолчал, а потом отважился: - Я давно хотел спросить у вас: почему вы нас предали? Как вы могли подписать «Хартию»? Почему вы не воевали? Помните, вы мне подсунули Стругацких? Вы ведь хотели, чтобы мы выросли смелыми и добрыми, чтобы мы полетели на другие планеты, чтобы мы покоряли их. И вот мы улетаем... Но разве так это должно было быть?!
        Стоя спиной ко мне, Виталий разлил чай в две чашки. Обернулся, поставил их на стол. Сел.
        - Валя, - сказал он, - ты ведь знаешь все, и я не могу сказать тебе ничего нового. Стоит ли корить стариков, которые остались без будущего? Единственное, чем я могу помочь вам... Оставайтесь у меня до утра. С ней вместе. В той комнате, - указал он за стенку.
        - Виталий Иванович! - Я вскочил. - Мне даже мама такого не скажет! Но ведь если узнают, что я ее... Что мы у вас...
        - Не узнают, - усмехнулся он. - А если и узнают, что с того? Я уже все потерял.
        
        Над входом в мэрию белыми буквами на зеленой ткани красуется ненавистная надпись: «Земля сыновьям Аллаха». Это единственная зримая деталь, навязанная нам ОАЗИ. В «Хартии» она прописана отдельным пунктом.
        Мы с Сашкой, ее родители и моя заплаканная мама сидим на скамеечке возле двери ЗАГСа, ожидая своей очереди. Брак сегодня стал настоящим «таинством», никто не хочет, чтобы его выбор стал известен посторонним. Ведь не ясно, какой из вариантов унизительнее.
        Наши политики кичатся тем, что сумели «преодолеть кризис мирным путем». Уверяют, что каждый из пунктов отвоевывали с риском для жизни. Но особенно не поспоришь, когда со спутников на тебя направлены термоядерные боеголовки, а противник не боится смерти. Да и не верю я политикам. Как-то я спросил у отца, многие ли политики продаются. Он ответил мне: «Bсе. Только цена разная».
        Стены коридора увешаны красочными репродукциями, изображающими иные миры. Никогда еще фантастическая живопись не пользовалась такой популярностью. Чтобы как-то развеяться, мы с Сашкой принялись разглядывать картины. Особенно понравилась одна. На поляне, окруженной розовыми деревьями, под ярким бирюзовым солнцем стоят три одетых по-земному человека - молодая женщина и двое мужчин. А рядом с ними, поджав задние ноги, сидит добрый рыжий кентавр, бережно держащий в руках человеческого ребенка.
        - Валя, может, там действительно так? - искательно заглядывает мне в лицо Сашка.
        - Конечно, Шурка-Мурка, - отвечаю я, - так или еще лучше, - и чувствую, что краснею от того, как фальшиво звучит мой голос.
        Наконец предыдущая пара и кучка родственников с бледными улыбочками вываливаются в коридор. На свадьбе теперь принято дарить искусственные цветы. Из динамика над дверью раздаются наши имена: «Валентин Николаевич Паздеев и Александра Ивановна Толстоброва приглашаются в зал бракосочетаний».
        Сашка смотрит на меня испуганными глазами. Дурочка, она не прекращает винить себя в том, что беременна. Тетенька-инспектор, поднявшись, одаривает нас ледяной улыбкой. Ей бы в морге работать. Впрочем, почти так оно и есть.
        Война была проиграна, не начавшись. И вдруг подвернулось изобретение НАСА. До того вдоль и поперек засекреченные мезонные корабли дали нашему «западному» миру призрачную надежду. Мусульманам не нужны звезды. Ведь для людей Аллах создал Землю и только Землю. Это нас и спасло. Или несколько отсрочило конец.
        
        ...Утром, когда Сашка еще спала, мы с Виталиев снова сидели на кухне.
        - Почему ни от кого из колонистов еще не приходило известий? - спросил я, хотя и знал ответ заранее. - Почему еще никто из них не возвращался?
        - Потому что они ныряют неизвестно куда и выныривают неизвестно где. И мы понятия не имеем, как находить направление. Когда-нибудь мы научились бы этому, но нам дали только пятнадцать лет. Убраться вон. Или в могилу, или в космос.
        Он сказал «научились бы», а не «научимся» потому, что никто еще не доказал, что кроме Земли во Вселенной есть миры, пригодные для жизни.
        - Виталий Иванович, а сами вы верите, что там что-то есть?
        - Я верю, - сказал он. - Но, к сожалению, это вера чистейшей воды, и она ничем не подкреплена.
        - Только вашим желанием? - подсказал я.
        - Дело не в этом. Я верил в это и до кризиса, когда нас никто никуда не гнал. Ты же видел мою библиотеку. Я всю жизнь мечтал о космосе.
        - Так почему же вы не летите? Вы считаете себя слишком старым?
        Он усмехнулся.
        - Ты знаешь, Валя, как раз поэтому я готов лететь хоть к черту на рога. Здесь мне терять нечего. Уж лучше так, чем доживать свой век, наблюдая, как уничтожают все, что ты любил.
        То же самое написал в предсмертной записке отец.
        - Так в чем же дело? - продолжаю настаивать я.
        - Ты, правда, не понимаешь? А ты не знаешь, сколько стоит полет холостяку или человеку не фертильного возраста?
        - Что такое «фертильный»?
        - Способный к продолжению рода.
        - Сколько? - упрямо спрашиваю я.
        - В десять раз дороже, чем тебе, если бы ты собрался лететь с ней, - он кивнул на стену, за которой спала Саша. - Такова установка правительства. Чтобы старики не занимали место. Надо спасать детей.
        Спасатели...
        - Говорят, у американцев по-другому, - продолжает он. - У них и раньше пенсионеры путешествовали.
        
        ...Даже для нас полет стоит очень и очень дорого. Продано все, что только можно продать. И это еще при том, что в одном корабле, по рекомендации генетиков, летят не менее ста супружеских пар. Наши родители с радостью отправились бы с нами, но это нам уже не по карману.
        - Дорогие брачующиеся, - торжественно произносит тетенька, читая текст открытой книги. - Согласно статье двенадцатой Нового административного кодекса Российской Федерации, вступая в брак, вы имеете выбор из трех вариантов, и этот выбор вы должны сделать именно сейчас. Первый вариант: вступая в брак, вы проходите процедуру добровольной стерилизации...
        Я видел тех, кто пошел на это. Их безошибочно узнаешь по загнанному взгляду и стремлению получать от жизни непрерывное удовольствие, не получая его совсем.
        - ...Второй вариант, - продолжает читать тетенька. - Вступая в брак, вы добровольно передаете заботу обо всех своих будущих детях правительству Объединенных Аллахом Земель Ислама без права пытаться искать их и каким-либо образом влиять на их дальнейшую судьбу.
        Казалось бы, какая разница - мусульманин, православный, католик?.. Где-то ведь он будет жить... Вот только всем «из непроверенных источников» известно, что наших детей в ОАЗИ превращают в евнухов. Я очень, очень давно не видел на улице беременных женщин. Или они, сгорая от стыда, прячутся по домам?
        Как было бы здорово, если бы это было неправдой. Тогда бы, замерзая где-нибудь в космическом холоде или сгорая возле белого карлика, я бы мог думать: капля моей крови осталась на Земле... Но нет, я уверен, что это правда.
        - ...И, наконец, третий путь, - сообщает тетенька, отрываясь от бумажки, - покупка лицензии на космический полет. - Она с любопытством оглядывает нас.
        - Мы выбираем третье, - твердо говорю я.
        Тетенька поднимает брови. Все-таки такой выбор делает не каждый второй и даже не каждый десятый.
        - У вас есть квитанция об оплате? - спрашивает она.
        - Да, конечно, - протягиваю я ей корешок.
        - Замечательно! - говорит она, беря бумажку. - Приготовьте кольца, приступим к церемонии.
        И из колонок над столом начинает струиться веселенький марш Мендельсона.
        
        Выйдя из мэрии, мы с Сашкой садимся в украшенную машину. Я выглядываю из окошка и вижу зеленое полотнище.
        - Мы еще вернемся, суки, - тихо говорю я сам себе. - Вы еще запоете... Слава Христу!
        Хоть я и неверующий.
        ПОТРЯСЕНИЯ ОБЖОРЫ Андрею Синицыну
        
        Какая вкусная бумажка... Я тихонько вздыхаю. Хочется ее съесть, но нельзя. Я непроизвольно тяну верхние лапки к письменному столу, но хозяйский ботинок настигает меня, и я отлетаю в угол.
        - Но-но! - рявкает хозяин. - Сколько раз я тебе говорил: не смей ничего брать со стола, кроме окурков!
        Говорил... Но одно дело окурки, другое - бумага. Белая, нежная...
        - Пшел вон из кабинета! - командует хозяин.
        Плохо дело. Впрочем, если пошариться по квартире, всегда можно найти хоть что-нибудь вкусненькое. Не такое, как бумага, но все-таки.
        Проворно перебирая тремя нижними лапками, расположенными у меня под круглым днищем, я перемещаюсь из кабинета в гостиную. Тут я сегодня был уже раз пять, так что здесь ловить нечего.
        Перехожу в спальню. С кресла за мной неодобрительно наблюдает кот. Возможно, помнит то недоразумение, которое произошло между нами, когда я еще не знал, что живое кушать нельзя. Как это печально! Я подозреваю, что живое очень вкусно.
        Но нельзя так нельзя. Я проползаю мимо, кот дергает кончиком хвоста и демонстративно перестает обращать на меня внимание.
        О чудо! Посередине комнаты что-то явно очень и очень вкусное, аромат завораживающий. Главное, не спешить и точно убедиться, что это мусор, а не какая-то нужная хозяину вещь.
        Осторожно подкрадываюсь, присматриваюсь, принюхиваюсь... К сожалению, это нужный хозяину предмет - «тапок». И я опять остаюсь голодным.
        В принципе, я могу не есть вообще, я ведь уже не расту. Но я очень люблю есть, в этом смысл моей квазижизни. А потому - не стоять! Не унывать! Вперед, на поиски!
        На кухне хлопает дверца холодильника, и я опрометью кидаюсь туда: если хозяин собрался есть, то и мне может что-нибудь перепасть - яичная скорлупа, корочка банана или какая-нибудь упаковка.
        Без особого труда меня обгоняет кот. Еще бы, вон у него какие длинные лапищи, и у него их четыре. А из-за того, что у меня опорных лапок только три, я при ходьбе все время вращаюсь. Это хорошо для обзора, но не для скорости.
        Кот тоже надеется, что ему что-то достанется. Не мусор, а что-нибудь специально для него заготовленное. Но для меня это даже хорошо: чем больше кот ест, тем больше вырабатывает отходов. Не очень вкусных, но все-таки. А еще иногда хозяин дает ему что-нибудь такое, что он не может съесть полностью, и тогда остатки достаются мне.
        Досеменив до кухни, я осторожно выглядываю из дверного проема. Хозяин не любит, когда я без толку суечусь у него под ногами.
        О счастье! О радость! Он собрался варить креветки! Дело даже не в шелухе, а в том, что креветки он без пива не ест. Обожаю стекло! Оно такое чистое! Особенно люблю, как оно хрустит на моих нижних титановых жвалах. Впрочем, и шелуха - штука неплохая.
        На своем месте, урча и установив хвост трубой, ест рыбку кот. Значит, будут еще и косточки.
        - Урод, - говорит хозяин (УРОД - это Утилизатор Разумный Околоживой Домашний), - иди отсюда. Потом придешь и слопаешь свое, а пока гуляй.
        Обидно, конечно, но я не гордый. Отправляюсь бродить по квартире. Но я уже столько раз здесь все облазил... Пыль и та с прошлого обхода осесть не успела.
        Хотя... Если говорить о пыли, то есть какой-то смысл поискать ее в библиотеке. И я направляюсь туда. Уборка пыли в библиотеке - дело самое трудоемкое, потому, сколько ее ни убирай, что-нибудь еще да найдется.
        Хватаю с пола пульт и, принюхиваясь, забираюсь на стремянку. На четвертой полке слева что-то есть. Запах довольно отчетливый. Жму на пульте соответствующую кнопку, и стремянка приходит в движение. Стоп! Да-а... Негусто. Собираю пыль в шепотку и забрасываю в рот. Хорошо, но мало.
        Принюхиваюсь и чувствую настоящие залежи на шестой полке. Не достать... А может быть, все-таки? Жму на кнопку со стрелкой «вверх», поднимаюсь до предела, встаю на цыпочки, тяну лапки изо всех сил... Ну! Еще чуть-чуть! Слегка подпрыгиваю, хватаюсь за книжку... И, потеряв равновесие, срываюсь вместе с ней на пол.
        Ударился я пребольно, да и от хозяина будет нагоняй, если я не смогу поставить книгу на место. Надо хотя бы пыль сожрать поскорее, пока он не явился.
        Прихрамывая, ковыляю к книжке. Она открыта. Эх!.. Сожрать бы ее. По косвенному определению, то, что лежит на полу и не на месте, является мусором... Но нет. Себя не обманешь. Это нужный хозяину предмет - «книга», и ничего тут не поделаешь. И «не на место» я его сам уронил.
        Я, кстати, умею читать. Все квазиживые устройства умеют читать... Иногда полезно. Что тут хотя бы написано, в этом нужном хозяину предмете «книга»?
        
        ...Когда хозяин вошел в комнату, я рыдал горючими слезами. Никаких слез у меня, конечно, не бывает, но как не рыдать, читая такое?! Некоторые слова я не понимаю, но ситуацию в целом представил явственно и примерил ее на себя.
        Если бы в этом доме жил еще один околоживой Утилизатор... Нет, не так. Если бы в этом доме жили два хозяина и они ненавидели бы друг друга, но у каждого из них был бы свой УРОД...
        - Урна, ты где? - нахмурился хозяин. - Я тебя уже сто лет зову. Там, на кухне, мусора навалом...
        Я впал в ступор. С одной стороны, хочется со всех лапок кинуться на кухню, с другой - хозяин тогда поставит книжку на место, а я ее еще не дочитал...
        - Да что это с тобой, говноед? - изумился он. - Что это у тебя? - Он наклонился и поднял книгу с пола. - Шекспир? «Ромео и Джульетта». Наглость, конечно, но я сегодня добрый: можешь сожрать, у меня эта пьеса есть в полном собрании. - С этими словами он кинул книгу мне в пасть.
        Сегодня день великих потрясений! Сперва я упал с высоты, потом рыдал от жалости, а теперь вот - о радость! - мне дали на съедение целую книгу!
        Но... Я не дочитал ее... И вообще, я не могу ее есть... После всего.
        Я наклонился, и книга выпала из моей пасти обратно на пол.
        - Не понял?.. - уставился на меня хозяин. Потом пожал плечами, отвернулся, достал из кармана коммуникатор и набрал номер.
        Вскоре в настенном стереоэкране возникло лицо хозяйского дружка Вадика.
        - Чё хотел? - спросил он.
        - Проблема, - сказал хозяин.
        - Какая?
        - Мой УРОД читает «Ромео и Джульетту».
        - Лихо! - хохотнул Вадик. - А сколько ему?
        - Вы мне его года три назад подарили.
        - И чего ты хочешь? Ему уже давно пора размножаться.
        - Ну-у, я не думал, что это обязательно...
        - Ага. Тебе обязательно, а ему - нет?
        - Убедительно...
        - Ты инструкцию читал?
        - Давно.
        - То-то и оно. Или размножаться, или стерилизовать, другого пути нет.
        - Хм-м... И где я возьму ему пару?
        - По объявлению. Заводчиков навалом. А стерилизовать не хочешь?
        - Да нет, ладно уж... И так урод... Раньше мне надо было думать. А теперь, когда он «Ромео и Джульетту» читает, как-то не того...
        - Добрый ты больно. Тогда купи ему пару, раз уж на то пошло.
        - А что? Идея. Так, наверное, и сделаю. Только куда детенышей девать?
        - Куда, куда! Их в магазинах принимают, денег дают. Еще и заработаешь.
        - Точно? Ну ладно тогда. Пока...
        Он отключился и посмотрел на меня:
        - Все понял?
        Конечно, понял!!! Еще бы не понял!!! И не только понял, но и потрясен! Неужели написанное в книге - правда? Неужели так бывает?! Неужели в этом доме скоро появится УРОДка?!!
        - Ты хоть рад, говноед? - все не понимал хозяин. - Попрыгай, что ли, если рад.
        Я дважды подпрыгнул настолько, насколько мне позволили лапки, и хозяин удовлетворенно кивнул:
        - Ну, ладно тогда. Надеюсь, больше с тобой проблем не будет. Беги на кухню... - он запнулся, а потом закончил: - когда дочитаешь. - И вышел из комнаты.
        Великий, поистине великий день! Хозяин говорит со мной как с равным... «Когда дочитаешь...» А скоро он купит мне пару!.. У него у самого нет пары, а мне - купит...
        И вдруг, как гром среди ясного неба, мысль: «Два УРОДа?! А мусора столько же?!»
        Я поспешно запихал книжку в пасть. Пока разрешено.
        «В конце концов, дочитать можно и в полном собрании, - думал я, жуя вкуснющую бумагу по дороге на кухню. - Или вообще. Практика важнее...»
        ДЕНЬ СВ. ПЕТРУЧЧИО
        Если кто-то твердит: «Нет свободы на свете»,
        Я руки не подам ему.
        Я ищу тебя, друг, по фамилии Ветер,
        Мне так скучно летать одному.
        Из песни «Парус»1
        
1
        
        Признаться, я не слишком-то хорошо все это помню... Кто же мог предположить, что эти на первый взгляд малозначительные события будут иметь такие серьезные последствия. Вечер только начинался, когда на стереоэкране моего ДУРдома2 появилось изображение незнакомого человека с очень черными глазами и бровями на очень белом тонком лице.
        - Привет? - почему-то спросил он.
        - Привет, - вынужден был согласиться я.
        - Значит, так, - сказал незнакомец. - Меня зовут Петруччио. Я сделаю тебя звездой.
        Нельзя не признать, что обещание это он выполнил, и довольно скоро.
        Позднее он рассказал мне свою историю. По словам Петруччио, он, подобно Илье Муромцу, лежнем пролежал тридцать три года, а потом вдруг поднялся, встряхнулся, расправил плечи и отправился совершать подвиги во славу земли Русской. Правда, абсолютно совпадает его история с былинной только возрастом персонажа, в остальном же различается. И я бы даже не сказал, что нюансами.
        Так, Илья Муромец, согласно легенде, лежал в буквальном смысле этого слова, скорее всего по причине детского церебрального паралича, Петруччио же лежал в смысле фигуральном, то есть просто-напросто не совершал каких-либо социально значимых поступков. Изредка пописывал стишки для андеграундных групп и вел богемно-растительный образ жизни. Причиной тому была банальная лень и выработанная под ее воздействием обломовская жизненная позиция.
        И вдруг, ровно в тридцать три, в одночасье, без всяких внешних причин, без предварительных раздумий и просчетов он встал (опять же в фигуральном, если не сказать фрейдистском, смысле слова) и принялся за создание самой успешной, самой коммерческой музыкальной группы XXI века. И создал ее чуть ли не за несколько часов. Точнее, за несколько часов он собрал нас вместе. Нас - участников «Russian Soft Star's Soul»3. Остальное - дело техники.
        Помню еще, что тогда я, удивляясь его безапелляционному обращению на «ты» к человеку, совершенно ему незнакомому, недоверчиво переспросил его:
        - Звездой?
        - Звездой, звездой, - подтвердил он. - Если тебя это интересует, жду сегодня в девятнадцать ноль-ноль на перроне Павелецкого. Чтобы ты меня ни с кем не спутал, я буду с бородой.
        «С бородой?! Что за бред?! Мало ли на вокзале мужчин с бородами!», - хотел ответить я, но он уже отключился.
        Без особой надежды я вошел в сеть, открыл папку «Москва. Кто есть кто» и ввел это дурацкое имя «Петруччио»... И, к своему искреннему удивлению, получил весьма определенную информацию: «Петр Васькин - известный в узких столичных кругах под Псевдонимом «Петруччио» поэт и писатель, автор малотиражных книг «Повести Стрелкина», «Фестиваль в сумасшедшем доме», дилогии «Не с руки» и «Еще о несруках». Несколько песен на его тексты исполняют: андеграундная группа «ThaeBeatles» и андеграундная группа «В ухо».
        Знаю я этот «андеграунд». По идее, андеграундная или, по-русски, подпольная группа - значит, запрещенная. Но, думаете, их кто-то запрещает? Кому они нужны, запрещать? Просто они очень плохо играют, и их никто поэтому не хочет слушать... Сам не знаю почему, но после всего прочитанного я все-таки отправился на назначенную странным человеком встречу,
        Помню, как поймал экомобиль и к месту прибыл как раз вовремя. И таки действительно сразу узнал его по бороде. По огромной дед-морозовской белой бороде, которую он прицепил к подбородку. Прохожие удивленно и неодобрительно поглядывали на него.
        - Молодец, - похвалил он меня, запихивая бороду в сумку. - Люблю пунктуальность. Люди всегда ценят то, чего нет у них самих. Стой тут. Сейчас я приведу нашего мелодиста. - В этот миг прибывший электропоезд как раз опустился на рельсы и уже по ним приближался к перрону. - Он подъезжает.
        Петруччио нырнул в толпу встречающих и вскоре вернулся, волоча за собой хорошо знакомую мне личность. Это был Пиоттух-Пилецкий по прозвищу Пила, грамотный, но не хватающий звезд с неба мелодист. Чаще всего он работал студийным или сессионным музыкантом с группами средней руки.
        - Так, - сказал Петр Васькин, - теперь едем к вокалисту, он ждет нас в «Славянском базаре».
        - Но... - начал было я возражение по поводу дороговизны заведения, однако тот опередил меня:
        - Я плачу.
        - Ты так богат? - спросил Пила с иронией. Но Петруччио, словно и не заметив ее, откликнулся абсолютно серьезно:
        - Пока нет. Но собираюсь стать.
        ...Через полчаса мы сидели в «Славянском базаре». Губастый вокалист Сергей Чучалин, по прозвищу Чуч, мне понравился сразу. Петруччио, разглядывая меню, возбужденно бормотал:
        
        Колбасится и ликует весь народ,
        В руки палочки кленовые берет...
        
        Сделав выбор, он вновь заговорил с нами и болтал непрерывно, то и дело предлагая тосты «за наш проект». Помню, как неловко я чувствовал себя при этом, ведь никакого проекта не было... Но ни я, ни Пила, ни Чуч не останавливали его, ведь рассказывал он чудные и занятные вещи. Так, например, когда отошла официантка, он заявил:
        - Вы замечали, как мы меняемся, обращаясь к разным людям? Я, например, в детстве гадал, какой же я «настоящий»? С родителями я один, с друзьями - другой, в магазине - третий, с кем-то еще - еще какой-то... Меняется все - голос, манеры, даже, по-моему, мировоззрение.
        - Настоящими мы бываем только наедине с собой, - глубокомысленно изрек банальность Пила.
        - Да? - прищурился Петруччио. - Ты уверен? Не думаю, что у других это по-другому, но лично я точно помню, что в детстве наедине с собой я был НИКАКОЙ. Выходит так, что я - не то чтобы зеркало, которое отражает собеседника, не то чтобы вода, принимающая его форму, а нечто хоть и самостоятельное, но существующее только благодаря кому-то другому. В биологии это называется «паразит». Не правда ли, поразительно?
        Он перескакивал с темы на тему по ему одному понятному принципу.
        - Я предчувствую беды, - заявил он вдруг. - Это у тоже с детства. Сейчас, между прочим, мой внутренний голос молчит, и да замолкнет он во веки веков. Неприятностей не будет.
        Потом, аккомпанируя себе шлепками по карману в котором звенела мелочь, он спел нам тягучую и монотонную песню про человека-волну и заявил, что она станет нашим первым хитом.
        Еще он спросил нас:
        - Вы читаете фэнтези?
        Оказалось, что я и Чуч читаем, а Пилецкий - нет.
        - А вы знаете, почему этот жанр так популярен?
        Мы промычали в ответ что-то неказистое, и Петруччио, пропустив наше мычание мимо ушей, продолжил:
        - Объясняю. Этот жанр будит в нас генетические воспоминания. Ведь люди - одичавшие волшебники, потерявшие ключ к включению своей магической силы. Наш мозг - машина, способная совершать чудеса, но мы забыли, как ею пользоваться.
        - Какие, например, чудеса? - скептически спросил Пила.
        - Например, все чудеса, которые совершал Иисус Христос, - пояснил Петруччио. - Несмотря на то что ключ утерян, однажды случилось, что человек все-таки «активировался» сам. Не буду также отрицать, что это был и промысел божий.
        - А где доказательства? - продолжал капризничать Пилецкий.
        - Доказательства? Сам понимаешь, они могут быть только косвенными. Например, одежда. Почему все животные носят «природную одежду» и только человек голый? Как эволюция могла привести к потере того, что явно необходимо? Естественно предположить, что отказ от шерсти - разумный выбор человека.
        - Зачем? - удивился я.
        - Затем, чтобы когда угодно менять свои «шкурки». Носить разные цвета и фасоны.
        - Неубедительно, - покачал головой Пила.
        - Ладно, - кивнул Петруччио. - Другой пример. Если бы ты был нейрохирургом, ты бы знал, что в мозгу человека есть центр, отвечающий за ориентацию в полете. Когда этот центр возбуждается, мы летаем во сне. Зачем нам этот центр?
        - Когда-то человек умел летать! - выпалил Чуч.
        - Точно, - радостно подтвердил Петруччио. - Почему мы используем лишь несколько процентов от объема мозга? Зачем нам весь остальной его объем? Никакая эволюция не могла создать такой мозг, ведь эволюция ничего не создает «про запас». Это тем более нелепо, если вспомнить, что именно огромный череп ребенка очень часто приводил к смерти матери (и самого ребенка, естественно) при родах, пока люди не научились родовспоможению. Эта голова используется лишь на несколько процентов, но она убивает! Как такое могло появиться эволюционным путем? Да никак! А объясняется все просто. Когда-то, миллионы и миллионы лет назад, наши предки сами переделали себя, превратив из «умных животных» в полубогов - могущественных и бессмертных. Наш огромный мозг - волшебная машина желаний, которая сейчас простаивает зря.
        - Если переделали, - вмешался я, - то почему же сейчас мы не волшебники?
        - Мы - волшебники! Только мы не умеем колдовать. Такую мощь нельзя было доверить младенцу, и онa спала в человеке до определенного возраста, а затем, лишь по решению какого-то Совета или Старейшинства, активировалась... Но случилась некая всемирная катастрофа, и люди забыли, как это делается. Возможно, для этого нужна какая-то особая аппаратура, но она погибла вместе с той сверхцивилизацией...
        Петруччио смолк. Мы выпили. Нарушил тишину Чуч, удрученно всхлипнув:
        - И чё теперь?
        - Теперь? Теперь, точно зная, что теоретически мы всемогущи, мы должны научиться этому на практике. Хотя бы чуть-чуть... Этого будет достаточно, чтобы стать великими. Вы будете участвовать в моем проекте? Говорите сейчас, никакого времени на обдумывание я вам не даю.
        Я подумал о том, что, наболтав так много, он совсем не говорил о деле, потому его требование отвечать не раздумывая выглядит довольно нелепо. Похоже, так показалось не только мне.
        - Ну ладно, - сказал Чучалин, - чудеса чудесами, а где мы деньги будем брать? На раскрутку.
        - Это вопрос, - согласился Петруччио. - Нужен еврей. Без еврея денег не будет.
        - У меня есть Афраймович, - сообщил Пила. - Подойдет?
        - Супер! - обрадовался Петруччио. - Афраймович - как раз то, что нам нужно!
        - Вы знакомы? - поинтересовался я.
        - Зачем? - удивился Петруччио. - Достаточно фамилии. Так вы будете со мной работать?
        - Может, еще кого-нибудь возьмем? - предложил Чуч. - Пограмотнее. Я, например, даже нот не знаю.
        - Это здесь ни при чем. Мне достаточно вас троих. А про чересчур грамотных музыкантов у меня стишок есть. Я его не помню, помню только рифму: «Ноты - говно ты».
        - Классная рифма, - заметил я, покосившись на Пилецкого. Он-то не мог пожаловаться на отсутствие музыкального образования. Но тот вроде бы не обиделся и предложил:
        - Выпьем?
        Петруччио и тут не удержался:
        - Неправильно говорить «выпьем». «Выпьем» это из себя, а если в себя, то «впьём».
        - Нет, правильно, - возразил Пила. - Выпьем не из себя, а из стакана.
        - А-а! - обрадовался Петруччио. - Тогда давайте. Выпьем из стаканов и впьём в себя!
        Выпили и впили.
        - Все, - сказал Петруччио. - Спрашиваю в последний и окончательный раз. Будете со мной работать? И с Афраймовичем.
        Не знаю, как остальные, но лично я решил тогда, что, если я соглашусь, я ничего не потеряю. А вот скучно явно не будет. По той же или по другим причинам, согласились и остальные.
        - Что ж, друзья, - сказал Петруччио. - Come же together4, ей-богу! Радостно come together! Вперед и с песней!
        
        ...В тот вечер мы набрались основательно, и больше о дне нашего знакомства я не помню совсем ничего. О том, что все случилось именно так, как обещал Петруччио, вы прекрасно знаете и без меня. То, как группа «Russian Soft Star's Soul» покорила и покоряет мир до сих пор, вы видите снаружи. А изнутри я рассказал об этом в книге «Бриллиантовый дождь», которую все вы, думаю, читали.
        Недосказанным осталось лишь одно. Как вы помните, на гастроли в Австралию с нами отправилась девушка-андроид Ева. Там она спасла нас во время пожара, и там между ней и Петруччио завязался роман. Сейчас вы узнаете кое-какие факты, которые произошли уже после выхода «Бриллиантового дождя».
        На днях Ева заехала к нам на студию и дала прочесть письмо.
        
2
        
        «Привет, привет, моя милая роботесса! Узнаешь? О да, это я, твой глупый Петруччио. Согласись, с моей стороны это была замечательная идея, на День рождения (предложенные тобой выражения «День сборки» и «День запуска» я с возмущением отвергаю) подарить тебе защечный эрекциометр? Ведь теперь, как бы далеко ты ни находилась от меня, ты всегда знаешь, как я тебя люблю.
        «Не обязательно меня», - цинично пошутили бы или даже сказали бы всерьез на твоем месте многие так называемые «настоящие женщины», «настоящие люди», то есть тетки, сделанные из мяса. Но ведь ты не станешь так шутить, правда? Ты ведь веришь мне?
        А твоя затея проверить наши чувства, разъехавшись на время в противоположные концы мира и связываться исключительно посредством физической почты, - это еще занятнее... Написанные от руки письма - это не просто «носители информации». Это и произведения искусства эпистолярного жанра, которые мы дарим друг другу, и официальные документы, заверяющие нашу любовь и привязанность.
        Хотя, милая моя Ева, я знаю и другую сторону этой затеи. Если говорить честно, я не склонен потакать твоему глупому комплексу по поводу искусственности твоего происхождения и неуемной жажде «очеловечиться»... Да, этот повод мне кажется недостойным, однако затея, повторяю, ужас как хороша.
        Иногда, правда, меня начинает мучить мысль, что главной целью нашего расставания сразу после лечения в лабораториях «Intelligent Australian Robots» является твое желание в последний раз перед свадьбой кометой промчаться по миру, отсекая лишние хвосты, обрезая веревки и соскребая наросты былой жизни. Мнится мне, что ты непрерывно встречаешься со своими прежними любовниками и напоследок трахаешься с ними, сообщая о своем решении покинуть траекторию свободного девичьего полета и добровольно отправиться в мою тесную клеть...
        Но я тут же одергиваю себя мыслью, что глупо ревновать не только к прошлому, но и к настоящему, если оно вершится во имя нашего будущего непрерывного счастья. Как там эрекциометр? Чувствуешь? Он вообще позволяет тебе есть? Ты не худеешь? Впрочем, глупости. Я опять забыл обо всех удобствах, связанных с тем, что ты - роботесса.
        О себе. Безделье (каникулы, которые я сам же себе и объявил) заставляет меня искать наиболее эффективные способы тратить деньги, коих у меня нынче немерено. КОЛБАШУСЬ.
        Колбасится и ликует весь народ,
        В руки палочки кленовые берет...
        
        (Вторая строчка - из репертуара моего дедушки.) Все мои сегодняшние друзья - отъявленные колбасоиды. Правда, в слове «колбаситься» есть какой-то чересчур плотский оттенок. Ведь колбаса производится из мяса мертвых животных и имеет вызывающую форму. Потому между собой мы чаще называем наше занятие «апельсинием». Бесповоротный позитив, не правда ли? И мы не только апельсинимся сами, но и радостно апельсиним друг друга. Не пойми меня превратно.
        Давеча... Как приятно написать это слово - «давеча». Такого не скажешь в устной речи, пусть даже и по стерео, не напишешь в электронном письме... Так вот, давеча я и стайка колбасоидов - поклонников «RSSS» - решили отправиться в Тибет. И не то чтобы им было там что-то нужно (я - дело другое, но об этом позже), скорее даже наоборот, именно отсутствие всякой нужды и сделало это место для них таким привлекательным.
        Были ли вы когда-нибудь в Тибете, дорогая? Видели ли этот закат? Если видели, вас не должно больше удивлять то, что эти горы названы «крышей мира». Если не были, я расскажу вам. Потом.
        Сперва мы летели поездом. И хотя слово «сопки» явно требует рифмы «попки», красота открывающихся из окна пейзажей подавляла игривость нашего настроения. На харбинском перроне к нам подошел китайский продавец-лоточник. На лотке его лежали крайне неаппетитные кучки чего-то серо-землистого.
        - Что это?! - воскликнул один из моих сопровождающих, назовем его Колбасоид Икс.
        - Конфитюр, - отозвался китаец-продавец с сильным акцентом.
        В беседу, бросая в рот сухарики и запивая их пивом, вступил другой мой спутник, назовем которого Колбасоид Игрек:
        - Вообще-то я слыву молчуном, однако теперь не могу не сказать вам, милейший монголоид, что конфитюр выглядит совсем по-другому в связи с тем, что способ его приготовления предусматривает длительное переваривание плодов или ягод тех или иных растений в сахарном сиропе, что делает цвет конечного продукта коричневым, разной степени насыщенности, от глубокого, почти черного, смолянистого до... - Он говорил все это, не прерываясь на вздох, потому, дойдя до этого места, окончательно сдулся, ноги его подкосились, и, потеряв сознание, он рухнул лицом на перрон.
        Продавец моргнул узкими до отсутствия глазами.
        - Носильщики! - позвал я истерически.
        Передо мною выросли два дюжих уйгура.
        - Вы - носильщики? - уточнил я.
        - Ез, ви ду, - согласились они. - Мала-мала так.
        - Занесите, - указал я на тело, а затем обратился к персонажу, которого мы условились называть Колбасоид Икс: - А вы что скажете, милейший? Конфитюр ли это?
        - Ни в коем случае, - отозвался тот. - И вообще, вряд ли это что-то съедобное. Однако человек, продающий ЭТО, явно и не догадывается о том, иначе разве смог бы он заниматься своим делом? Таким образом, если мы откроем ему глаза, он потеряет работу. Стоит ли его разочаровывать?
        - Не будем его разочаровывать, - согласился я и купил весь лоток.
        Свет мой, Евушка, зачем я все это пишу тебе? Никто кроме меня не смог бы ответить, на этот вопрос. Да и я тоже. Может быть, для того, чтобы в такой извращенной форме еще раз объясниться тебе в любви? А надо? Как ты думаешь, у меня получилось?
        Все говорят, что я маньяк,
        Мой член сияет, как маяк!
        
        Как там эрекциометр, еще не болит? Смажь его медом, ежели воспалится. Может быть, это вовсе не то, о чем ты думаешь, а наибанальнейшая ангина?.. Смажь и прочие свои приспособления, отверстия, колесики и шестеренки, ты ведь все-таки механизм.
        Так вот, вернувшись в вагон и выбросив содержимое лотка в ящик для мусора, мы убедились в том, что Колбасоид Игрек уже совсем плох и состоянием, и цветом. Впрочем, все его состояние - знакомство со мной, а вот цвет автономен.
        - Это от сухариков, - глядя на него, заметил Колбасоид Икс.
        - Да? - удивился никому не ведомый доселе Колбасоид Зет. Прежде он никогда не называл свою фамилию. Игрек Отсухариков. Звучит обнадеживающе. - И обратился непосредственно к пострадавшему: - Отсухариков, плохо?
        - Даже если он погибнет и сгниет, - отозвался вместо него Колбасоид Икс, - отцу хариков будет не так худо, как самим харикам. Однако, заметьте, он розовеет. А розовое, как правило, живое.
        ...Так, о свет очей моих, мы и летели над рельсами железной дороги без всяких приключений почти до самого Тибета. Хотя лично я, моя дорогая, предпочел бы это название в первом лице...
        Да. Тибет. Вам приходилось видеть полотна старинного художника Рериха? В них столько света, столько поэзии... На самом деле и света, и поэзии в Тибете значительно больше. Но об этом - потом.
        Душа моя, роботесса Евушка. Думаю, ты заметила не только то, сколь различен я в обществе разных людей, но и то, что именно с тобой я до чрезвычайности симпатичен и весьма естествен, соответственно и пишу я тебе легко и мило. Все дело в том, что общение с тобой, непосредственное ли или же письменное, происходит только потому, что я этого хочу, а с другими меня связывает какая-либо необходимость. Люди обязательно входят между собой в отношения взаимозависимости. Может быть, потому-то мне и нравится так, что ты - машина?
        В то же время, раз уж тебе так хочется «очеловечиться», я готов помочь в этом. И тут же общение наше приобретает иной оттенок - оттенок необходимости. Но если от этого ты станешь счастливее, я готов потерпеть. К тому же мне не хотелось бы, чтобы ты противопоставляла себя человечеству, я ведь все-таки его часть.
        Кстати, строить между собой и партнером по общению стену из материала партнера свойственно не только отдельным людям, но и целым сообществам. Возьмем, например, государство. Хотя на фиг оно нам нужно? Может, не будем брать государство? Или все-таки возьмем? Возьмем.
        Так вот, обрати внимание, что профессиональные военные, как правило, неумные и недобрые люди. Почему? Априори считается, что в родной стране живут в основном умные и добрые люди, а вот окружены они тупыми злобными врагами. Тупой и злой агрессивен и не обременен муками совести, стоит тебе дать слабину - нападет и уничтожит. Значит, надо вокруг добрых и умных НАС создать защитное кольцо из таких же тупых и недалеких, как враг, людей, только подчиняющихся нам. Вот это и есть армия.
        Полиция создана по тому же принципу. Чтобы защитить меня, честного и хорошего, от жуликов и бандитов, нужно создать защитный слой из людей, верных мне, но слепленных из того же теста, что жулики и бандиты, ибо другие противостоять им не смогут...
        Ну а всякий отдельный человек он себе и армия, и полиция. Вот, например, я. Я окружил свой внутренний мир стеной цинизма и прагматизма. Только от тебя мне не приходится загораживаться, ведь ты, слава богу, не человек.
        Кстати, я очень продвинутая полиция. Я пресекаю несчастья еще до их свершения. Ведь у меня на вооружении экстрасенсорные способности. Ты ведь знаешь, что я предчувствую беды. Но об этом я рассказывал тебе много, так что, пожалуй, и хватит. Расскажу-ка я тебе лучше о Тибете.
        О Тибете...
        О тебе. О тебе я сперва хочу рассказать. О Ева, первая из женщин, нет на свете женщины прекраснее тебя. Уверен, кто-то ухмыльнулся бы, прочитав этот пассаж. Мол, какая же это женщина, это машина, робот, компьютер с ногами... Но с какими ногами!
        А в сущности все мы - компьютеры с ногами, только биологического происхождения. В том-то все и дело, что ты - недостижимый для биологии идеал... Пожалуй, единственной реальной претензией к тебе может стать твое бесплодие. Но разве мало на свете бесплодных женщин? Думаешь, их не любят?
        Пусть ты не родишь мне детей, но ведь сейчас уже мало кто заводит детей абсолютно естественным образом. Клонирование, генная хирургия, воздействие биополей на яйцеклетку - так называемая «полевая генетика»... И вот я наконец-то подбираюсь к главной теме своего повествования. Знаешь ли ты, Ева, об экспериментах с биополями в Китае прошлого века? Не знаешь... А я, между прочим, именно из-за них и отправился в Тибет.
        В Центр биотехнологий города Лхаса мы заглянули как бы случайно, никто из окружающих меня Колбасоидов и знать не знал о его существовании. Знал только я. Знал, что увижу там, но должен был удостовериться, а удостоверившись - договориться.
        Итак, мы прибыли в Центр. Именно здесь в прошлом веке выращивались такие немыслимые растения, как, например, полубрюква-полуячмень, получаемый путем воздействия биополя ячменя на семена брюквы. Тут создавались полукурицы-получерепахи и полузмеи-полукузнечики... Только вот смысла во всех этих уродцах было мало, как, впрочем, и от первых результатов любой науки.
        Но умные китайцы умеют сделать бизнес из любого достижения. В Центр уже давно обращаются и даже записываются в длинную очередь бесплодные супружеские пары. Там клонируют одного из супругов и воздействуют на клон биополем другого, получая в результате обшего ребенка.
        Прошли годы, и китайцы добились новых высот. Если раньше для воздействия на эмбрион биополем другого организма необходимо было иметь образцы тканей, то теперь достаточно лишь сканирования внешности. По ней компьютер выстраивает модель генома, а затем и конфигурацию биополя. И компьютер не ошибается, это проверялось многократно.
        К примеру, мы показываем ему некую жабу, он сканирует ее внешний вид и выдает модель ее генома. Мы берем образец тканей этой жабы, сверяем... Все совпадает. Теперь мы приказываем компьютеру создать соответствующее этому геному поле и воздействуем им, к примеру, на воробьиное яйцо. Получаем птенца жабы или головастика воробья, которому несказанно рада вся родня - как жабья, так и воробьиная.
        Ты все поняла, о свет моих очей? У нас с тобой будут дети! Мы ведь не скажем компьютеру, что ты - робот. Он произведет сканирование твоей внешности, воссоздаст структуру генома, который был бы у тебя, будь ты человеком, а затем произведет воздействие соответствующим биополем на эмбрион моего клона. И получится наш, по-настоящему наш с тобой ребенок!
        Ну как, я помог тебе избавиться от комплекса? Раз у нас будет ребенок, разве ты не человек?
        Почему-то мне кажется, что это будет девочка. Впрочем, я пишу глупости. Пол ребенка мы выберем сами. То есть мой клон, конечно же, должен быть мужским, но здесь это легко решается. Будет чуть дороже стоить, вот и все. Вообще, изготовление девочек стоит дороже, чем мальчиков. И я склонен согласиться с таким подходом.
        Я поговорил с директором Центра профессором Лао Ким Ченом, ничего от него не скрыв. И его привлекла уникальность поставленной задачи. Он готов принять нас вне очереди. Хотя, возможно, этому поспособствовал и внесенный мною спонсорский вклад, пожертвованный на развитие Центра. Были у него какие-то сомнения теологического характера, но он связался с далай-ламой, и тот благословил нас.
        И знаешь, о чем я думаю еще? О том, что когда-нибудь у нас будут внуки, и мы будем нянчить их. Внуков, которых родит нам наша дочь. Конечно же, она будет слегка похожа и на меня, но все-таки я надеюсь, что твоего в ее внешности будет больше. Надо попросить специалистов Центра начать воздействовать на эмбрион биополем твоего генома как можно раньше и продолжать воздействие как можно дольше.
        У нее будут пшеничные волосы, пухлые морковные губы... Нет, нет, не благодаря биополям пшеницы и моркови, а просто все как у тебя. У нее будут синие глаза, брови вразлет и чуть вздернутый носик... Что, разволновался твой эрекциометр? Поверь мне, это не имеет отношения ни к педофилии, ни к инцесту, просто, описывая нашу будущую дочь, я представляю тебя, и тут уж ничего не поделаешь.
        Был в истории случай, когда девушка зачала сына от голубя. А я собираюсь заиметь дочку от робота. И день ее рождения будет называться Днем Святого Петруччио. Все это классно, круто и грандиозно, не правда ли? Что же касается Тибета... типа, горы. Слазали мы туда. Тибет как Тибет. Говорят, «крыша мира». До встречи, любимая. Твой Петруччио.
        
        P.S. Колбасоиды, они как дети. Икс, Игрек, Зет и самка Колбасоида Лямбда передают тебе свой горячечный привет. Пока я писал это письмо, они, как, собственно, и я, окончательно протрезвели, приобрели надлежащий цвет, оттенок и заочно усиленно апельсинят тебя. Я им все уши про тебя прожужжал.
        Дай прочесть это письмо нашим друзьям из «RSSS» с того места, с которого сочтешь возможным. Я хочу, чтобы они узнали сию Благую Весть первыми».
        
        Роботы не склонны к стыдливости. Под взрывы хохота письмо читалось вслух от начала и до конца. Что ж, Петруччио в своем амплуа. Продолжает делать невероятное очевидным. Похоже, он и впрямь волшебник.
        ТРОЯ5 (опыт исторического упрощения)
        Вероятность случайного возникновения жизни сравнима с вероятностью, что энциклопедический словарь является результатом взрыва в типографии.
        Эдвин Конклин
        Есть величие в этом воззрении на жизнь с ее различными силами, изначально вложенными Творцом в незначительное число форм или только в одну.
        Чарльз Дарвин
        Небольшой пролог
        
        Вначале было слово. Точнее, идея (logos). Вселенная (она же - Бог) придумала быть и сразу же стала. Хотя «сразу же» - это еще как сказать. Для Бога миг и вечность - суть одно и то же. Во всяком случае, библейская версия о семи днях не выдерживает никакой критики. Это одна из тех глупостей, которые произошли от ограниченности пророков всех религий. Они ведь хотя и были гениями и избранными, но оставались людьми своих эпох и не всегда могли адекватно объяснить даже себе смысл собственных озарений... Скорее всего, для Него создание мира было делом одного мига, а вот для нас это миллиарды лет.
        Потому-то и вышла эта неувязка с человеком. Зачем он вообще появился, ясно как день: чтобы Вселенная могла себя осознавать и осмысливать. Чем-то ведь Богу нужно было думать сразу после реализации первой идеи. Вот и появился человек. С одной стороны, он произошел от четвероногих приматов (которые, в свою очередь, произошли от динозавров, а те - от древних панцирных рыб и так - вплоть до первых одноклеточных...). С другой, Бог создал человека в одночасье, по образу и подобию своему.
        И легко понять, что одно другому не мешает, если учитывать вышесказанное: для Него миг и вечность - одно и то же.
        
        Из чисто беллетристических побуждений хочется предположить даже, что сначала появились богоподобные Адам и Ева, а лет эдак миллиарда через три, по соседству, человек произошел от обезьяны. Можно даже представить это в виде небольшой сценки.
        - Милая, - сказал однажды Адам жене своей Еве, вернувшись с прогулки по Эдемскому саду, - помнишь тех симпатичных волосатых зверьков, которые так любят дразниться, корчить рожи и висеть на хвостах, зацепившись за ветки?
        - Конечно, дорогой, - ответила Ева. - Еще они постоянно мастурбируют, а я даже не знаю, что это такое...
        - Вот-вот. Так знаешь, за последний миллион лет они очень изменились. Как бы слегка облысели, что ли... Давеча прогуливался я по садику, а один из них подкрался ко мне сзади и попытался ударить палкой. Я еле увернулся!
        - Ты хочешь сказать, что они уже научились пользоваться орудиями труда?! - сделала большие глаза Ева.
        - О да. Но вот использовать их они собираются явно не в самых нравственных целях. И более того, душечка моя, когда я увернулся от палки этого волосатика, он крикнул мне вдогонку: «Козел! Я тебя еще достану!..»
        - Ах! - Ева прикрыла рот ладошкой. - Он СКАЗАЛ тебе это? Ты не путаешь? Может быть, он только показал?
        - И показал. Надо отметить, таких размеров, что мне стало неспокойно на душе. Но и СКАЗАЛ тоже!
        - Другими словами, из обезьяны потихоньку получается человек. Так?
        - Выходит, что так. И не самый хороший, между прочим, человек.
        - И рано или поздно эти животные начнут портить нам жизнь.
        - Об этом-то я и хотел с тобой поговорить. Проще всего было бы перебить этих монстров, да и дело с концом. Но ты ведь знаешь, Отец наш создал меня существом миролюбивым, я и мухи обидеть не умею...
        - Что же ты предлагаешь?
        - Я предлагаю... - Адам придвинулся к Еве поближе. - Предлагаю... Мы должны победить их численностью.
        - Опять ты за свое! - нервно отпрянула от него Ева. - За последний миллион лет это не первая попытка с твоей стороны превратить наши дружеские отношения неизвестно во что... На вот, лучше яблочко съешь, успокойся...
        Адам взял плод и, сердито похрустев им, продолжил:
        - Но на этот-то раз основания у меня самые веские.
        - Да?! А в прошлый раз ты уверял, что только так мы можем спасти от вымирания несчастных динозавров! Где, спрашивается, логика?
        - Нет логики? А динозавры таки вымерли!
        Ева надула губки и промолчала.
        - Вот что, дорогая, - заявил Адам, вскочив на ноги. - Пойдем-ка со мной, и ты убедишься воочию в том, какая нам угрожает беда. Ты увидишь, с каким самозабвением и с какой пугающей интенсивностью плодятся наши конкуренты! Они трахаются буквально под каждым кустом!
        - «Тра-ха-ют-ся»... - чуть слышно повторила Ева незнакомое слово, а затем неуверенно отозвалась: - Ну... если только из чистого любопытства...
        - Да-да, конечно. - Последняя фраза прозвучала несколько фальшиво. А по пути к той поляне, на которой Адам подвергся нападению примата, он тихонько, ни к кому не обращаясь, пробормотал: - Заодно и поучишься кой-чему.
        
        Забравшись на Древо Познания, Ева, время от времени нервно облизывая пересохшие губы, огромными глазами смотрела на все те непристойности, которые творили друг с другом новоявленные «люди».
        Наконец, оторвавшись от завораживающего зрелища, она обернулась к Адаму.
        - Милый, ты прав! - воскликнула она. - Мы должны остановить это безобразие! У нас должно быть много детей, которым мы сможем объяснять, что хорошо, а что плохо!
        Она стала торопливо спускаться по стволу. Адам галантно подхватил ее внизу и на руках отнес в их уютное бунгало. Как благодарен он был сегодня этим похотливым грязным бесхвостым обезьянам!..
        
        Напоминаем вам, что версия эта абсолютно не научная, а сугубо беллетристическая. Ничего этого на самом деле, конечно же, не было. Однако если быть последовательными, то дальнейшие события должны были развиваться следующим образом.
        Люди-произошедшие-от-обезьяны плодились и плодились, не зная меры и приличий. Люди-созданные-Богом все пытались догнать их в численности. Затем два этих вида ассимилировались. И теперь в каждом из нас есть доля и от тех, и от других. И в каждом человеке соотношение этих долей различно...
        Как сие ни странно, но эту сугубо беллетристическую версию подтверждают последние исследования биологов. А если даже и не подтверждают, то все равно интересно. Все мы учили в школе, что плод во чреве беременной женщины проходит несколько стадий, превращаясь в зародыши наших предков: зародыш простейшего, зародыш рыбы, зародыш млекопитающего... Только зародыша того примата, от которого якобы произошел человек или, грубо говоря, обезьяны, в чреве женщины не возникает никогда... А вот в чреве обезьяны плод проходит такую стадию, когда он абсолютно идентичен зародышу человека.
        Это что же выходит? Не человек произошел от обезьяны, а обезьяна от человека? Непонятно.
        Некоторые биологи объясняют этот феномен так. Человек - недоразвитая репродуцирующаяся личинка обезьяны. То есть родился у обезьяны когда-то недоразвитый зародыш, почти выкидыш, да взял и не погиб. И еще оказалось, что он и плодиться может... А если вглядеться, действительно человек похож на недоразвитую обезьяну: облезлый, хилый, голова огромная, рахитичная...
        Но как-то эта идея унижает. Так что давайте считать, что если даже это и правда, то все-таки есть среди Наших предков и те, что созданы непосредственно Всевышним по образу и подобию Его.
        
        И к чему все эти разговоры? Да к тому, что никто не знает и уже точно никогда не узнает, откуда взялся человек. А потому мы, авторы, не будем больше задерживаться на этом мутном периоде, а расскажем о том эпизоде, в котором человечество впервые заявило о себе документально.
        Глава первая и единственная ВЕЛИКИЙ СЛЕПОЙ
        
        Одним из первых людей, решивших увековечить деяния современников, стал грек по имени Гомер, живший на окраине Афин. Решение это было тем более новаторским, что письменность людям была еще неизвестна. (Другой бы на его месте дождался ее изобретения, но Гомер был слеп, и ждать ему смысла не было.)
        Как же тогда сохранить память о своих соплеменниках? И Гомер придумал. Нужно оформить текст в прекрасные, возвышенные, хорошо запоминающиеся стихи, чтобы они из уст в уста передавались поколениями... Не грех и приукрасить события: больше шансов, что не забудется.
        Идея была хороша, и ее подхватили его будущие коллеги-рапсоды. Каждый добавлял к его тексту какую-нибудь собственную деталь-украшение... Думается, наиболее истинное представление о действительных событиях того времени можно получить, отсекая от нынешнего варианта «Одиссеи» и «Илиады» всю бижутерию... Получится примерно следующее.
        
        Юный Парис, сын Приама, пас стада круторогих быков мужа Агелая. Он был пастухом. Среди сверстников Парис ничем особенным не выделялся. Точнее, выделялся, но не в лучшую сторону. Если его сверстники уже принимали участие в состязаниях героев на равных с прославленными мужами, то Париса к оружию не подпускали за версту.
        Нет, он не был слабым или увечным. Просто лиио его было уж чересчур глуповато, а вместо обязательной в тех краях бороды он обзавелся лишь редкими шелковистыми кудряшками.
        Поначалу он сильно обижался. Особенно тому, что ни одна девушка не обращала на него серьезного внимания. После каждого очередного отказа он возносил молитвы богу войны Аресу с просьбами наделить его недостающей мужественностью. И приносил Аресу жертву. Хотя чаще те приносились сами.
        Быки Агелаева стада с удивительным упорством падали в пропасти, пропадали в лесах или гибли в лапах диких зверей. После каждого такого случая, обнаружив пропажу, Парис даже не пытался найти животное. Он считал происшедшее благим знаком, а исчезнувшего быка - жертвой любимому богу. И вновь возносил молитвы.
        Агелай считал по-другому. Обнаружив пропажу, он нещадно избивал беднягу Париса, нередко устраивая из экзекуции красочное и поучительное зрелище для прочей челяди. Соседи привыкли к этому развлечению и с нетерпением ожидали очередной части сериала.
        Когда в течение дня в стаде пропало сразу пятнадцать быков, Парис вначале впал в уныние. Но потом понял: это знамение. Уж теперь-то, после столь обильной жертвы, Арес услышит его. А посему он не стал тратить времени на поиски животных, а улегся на травку в благостном ожидании.
        Лежать ему нравилось всегда. Но сегодня он был настроен на чудо. А оно все не происходило. Бороденка его оставалась редкой и шелковистой, сил в мышцах не прибавлялось. И тут Парис понял. Воля богов опирается на волю смертных. Он сам должен решиться на подвиг. А так, лежа на травке, он добьется только одного: придет Агелай и снова изобьет его до полусмерти.
        Какой же совершить подвиг? Парис попытался сосредоточиться, но в голову лезло только одно...
        Самой прекрасной в его понимании женщиной была жена кузнеца Менелая - Елена. Ее сакральная женственность подтверждалась немереной плодовитостью. Никто, возможно, даже она сама, не знал точно, сколько у нее сыновей и дочерей. Что касается пьяницы Meнелая, то он и не считал их.
        Настоящих друзей, с которыми можно было бы посоветоваться, у Париса не было, за исключением слепого рапсода Гомера. Гомер, уроженец острова Хиос, потерял зрение в сражении с алчными финикийцами, но не утратил при этом своего пыла и время от времени горланил на всю округу поэмы о подвигах - своих и чужих. Он не видел того, что видели другие, зато нередко в подпитии вел беседы с некоей Каллиопой - музой эпической поэзии.
        Причиной дружбы пастуха с рапсодом было то, что Парис буквально с раскрытым ртом слушал поэмы старого воина, представляя себя на месте великих героев облаченным в сверкающие латы и сжимающим в беспощадных руках смертоносное жало меча... А еще то, что Гомер не мог видеть женоподобную физиономию Париса и относился к слушателю всерьез.
        
        ...Невидящий взор аэда был устремлен в одну точку. Будь на его месте человек зрячий, он бы увидел запущенный огород, чахлую оливковую рощу за ним и нескольких бестолковых нубийских рабынь с увесистыми амфорами на плоских головах.
        Гомер же видел иное. Раскаленное солнцем и яростью поле битвы, капли пота и крови на обветренных лицах воинов... Он слышал стук копыт, плач прелестных вдов и восторженные крики победителей... Он чуял пьянящую смесь запахов крови, лошадиного пота и молодого вина - запах долгожданной победы!..
        Именно сегодня он наконец-то уверовал в то, что созрел для создания великой поэмы... Но что взять за ее основу? «Главное - сюжет, - рассуждал рапсод. - Все битвы, в которых я участвовал, были развязаны из-за земли, богатств или иных низменных причин. А хочется чего-то возвышенного. Чего?..»
        - Гомер, - прервал его грезы голос Париса. - Я решил украсть Елену.
        - Прекрасную Елену? - встрепенулся Гомер.
        - Прекрасную? - удивился Парис. - А ты-то откуда знаешь, ты же слепой?
        - Слеп я глазами, мой брат, но душой я чувствительней зрячих, -
        запел Гомер. -
        Истинно вечным богиням Елена красою подобна! Нет, не осудит никто, если брань ты зачнешь за такую, Думаю, в деле таком нас поддержит Афина Паллада!
        
        - Неужели? - обрадовался Парис. - А точно?
        - Точно, точно, - заверил его Гомер. - Ты, брат, долго не раздумывай. Я пиит, ты герой. Я говорю - ты делаешь, понял?..
        Почувствовав в ответном молчании Париса неуверенность, Гомер вскочил и заорал:
        - Деяние сие воспето будет во всей Эгеиде!
        Парис испуганно отшатнулся, а проходящие мимо рабыни, побросав амфоры, кинулись прочь, вознося молитвы своим варварским богам.
        
        Заручившись поддержкой старого рапсода, Парис вместе с ним отправился в кузницу Менелая.
        Сговориться с Еленой оказалось на удивление просто. Именно сегодня, как, впрочем, и ежедневно, Менелай, вспоминая свои былые ратные подвиги, напился до полусмерти в компании своего военачальника - здоровяка Агамемнона - и уже полдня отдавал дань Гипносу. Елена срывала злость на рабынях, нервно вытирала носы младшим детям и возносила проклятия Дионису.
        Тут-то на пороге их дома и возник солнцеликий Парис с букетиком полевых цветочков в руке дебелой.
        - Я пришел за тобой, прекрасная, - сообщил он.
        - Ага! - Елена уселась на скамью и принялась раздраженно раскачивать стройной ногой. - В каком смысле?
        - В обыкновенном... - не нашелся что ответить Парис.
        - Ты что же, дурачок, влюбился? - догадалась Елена.
        - Ага, - подтвердил тот.
        Елена возвела очи горе:
        - Только тебя мне еще не хватало! И ты что же думаешь, я вот так вот возьму и пойду с тобой?! Дурак ты, Парис, Приамов сын, как есть дурак!
        Парис окончательно смутился, но тут из-за его спины выдвинулся Гомер и нараспев произнес:
        - Движет не ум нашей жизнью земной, а богов повеленье,
        А не согласна ты с нами, тогда Менелая разбудим...
        
        Нога Елены стала покачиваться еще интенсивнее.
        - Тс-с! - испуганно прошептала она. - Если его сейчас поднять, он и кузницу разнесет, и нас всех без разбору к Аиду отправит...
        - Разбудим! - настаивал Гомер, повысив голос, и из-за стенки, словно ему в ответ, раздалось сонное, но грозное бормотание Менелая.
        Елена вскочила:
        - Так вы серьезно?
        - А то... - ответил Парис, набравшись смелости.
        Елена внимательнее присмотрелась к Парису и вдруг заявила:
        - Люб ты мне, право, Парис, и пленяешь своим безрассудством
        Сердце и тело, отлитые, кстати, отнюдь не из бронзы.
        То и другое тебе отдаю я... И чад своих тоже,
        Коих число, я надеюсь, тебя, храбреца, не пугает?
        
        Она испытующе вгляделась в его лицо.
        - Не пугает, не пугает, - заверил Гомер.
        Парис затянул было:
        - Ну-у-у... - Но его уже никто не слушал.
        Сборы были недолгими, и вскоре многочисленная плеяда новоявленных родственников Приама, пройдя на цыпочках мимо кузницы, двинулась в сторону дома Гомера. (Вести их к себе Парис, страшась отцовского гнева, не решился.)
        
        Проснувшись и ополоснув лицо холодной водой, Менелай вначале даже обрадовался тишине, царившей в доме. Постанывая и держась за голову, он прошелся по дому и вдруг обнаружил, что отсутствуют не только жена и дети, но и оружие, военные трофеи и кое-какие дорогие вещички.
        С уходом жены он, возможно, и легко смирился бы. Но с этим!.. Ушла она сама (к чему уже давно двигалось дело) или кто-то ее похитил, не в этом суть... Сокровища должны быть возвращены!
        ...У Агамемнона он застал всю вчерашнюю компанию в полном сборе. Тут был и не блещущий умом, но обладавший недюжинной силищей верзила Аякс, сын Телаемона, и славный воитель - обжора Диомед, и, за неимением иных достоинств, считавшийся мудрым, старец Нестор, и хромоногий, хворый пяткой Ахилл с дружком Патроклом, и хвастун Одиссей, сын Лаэрта, прозванный за плутовство «хитроумным»... И множество иных славных мужей.
        Вняв рассказу Менелая, все принялись живо обсуждать, кто явился виновником происшедшего... Вывод был однозначен: все женщины неблагодарны, похотливы и коварны. За это и выпили.
        Менелай, найдя понимание, несколько успокоился, но тут очнулся лежавший в стороне на куче соломы Агелай. Приподняв свою усеянную трухой голову, он объявил:
        - Это все Парис... - и снова впал в забытье. Конечно же, он имел в виду причину всех своих несчастий: стадо уменьшалось, Агелай стремительно беднел. Но поняли его по-другому.
        «Парис, Парис!!!» - загомонили сотрапезники. А хитроумный Одиссей завершил обсуждение фразой: «Какой еще дурак возьмет Елену...»
        Менелай побледнел. Такого позора он не терпел еще никогда. Но его потянувшуюся к мечу руку остановил Нестор:
        - Умерь свой гнев, герой. Не так должно великим воинам начинать борьбу за справедливость. Прежде мы должны принести достойную жертву богам и молить их о счастливом исходе.
        Веселой гурьбой под предводительством Агамемнона герои отправились в дом Менелая и уничтожили все его запасы вина и еды, остатки принося в жертву богине семейных уз Гере. Затем навестили дом Агелая и перерезали всех оставшихся быков...
        По ходу выяснилось, что Елену действительно видели в обществе Париса и чокнутого слепца Гомера. «Их было трое, - повторял в горячечном бреду Менелай. - Трое... Трое...»
        
        Несколько дней в доме Гомера царили мир и спокойствие. Но вот слух о приближении Менелаева войска достиг его. Парис в испуге метался по дому аэда и, придя наконец к выводу о собственной ратной несостоятельности, отправился за подмогой.
        Гомер достал кифару и ударил по струнам. Тут же у него родились строки будущей поэмы:
        - Двинулась рать, и как будто огнем вся земля запылала;
        Дол застонал, как под яростью бога, метателя грома
        Зевса, когда над Тифеем сечет он перунами землю,
        Горы в Аримах, в которых, повествуют, ложе Тифея...
        
        - Да заткнись ты! - заорала на него Елена, как раз осознавшая, какую глупость она совершила. - Без тебя тошно! Главное ведь, не понятно ничего!.. - Она принялась лихорадочно собирать вещи, надеясь, что раскаяние принесет ей пощаду... Но тут открылась дверь.
        На пороге дома стоял Парис с толпой заспанных мужчин за спиной, среди коих своим ростом и фамильной тупостью на лице отличался брат Париса - горбоносый Гектор.
        Елена обреченно уселась рядышком с Гомером и тихонько всхлипнула. Стало ясно, что так просто ее отсюда не выпустят.
        - Эта, что ли? - спросил Гектор, ткнув в нее пальцем и причмокнув.
        - Она... - подтвердил Парис.
        Гектор не стал выражать своего мнения по поводу внешности избранницы брата, а только напомнил:
        - Да-а... Ты говорил, у тебя вина много...
        Осушив несколько амфор, Парисовы компаньоны кричали наперебой:
        - Да за такую красотку!..
        - Да я б и сам!..
        - Ну, брат Парис, губа у тебя не дура!
        - Прелести полные перси и страстью блестящие очи... -
        
        начал было, как на рынке, расхваливать Елену Гомер, но его тут же осадили:
        - Заткнись, рапсод слепошарый!
        Внезапно шум и гам прервался стуком в дверь. В полной тишине герой Атенор отодвинул засов, и в дом ввалились парламентеры Агамемнона - Одиссей и сам Менелай.
        - Где она?! - прорычал кузнец.
        - Кто? - закосил под дурачка Парис.
        - Ну, эта!.. - пытаясь вспомнить, как зовут жену, продолжал буянить Менелай.
        Тем временем хитроумный Одиссей, оглядевшись, заметил ряд пустых амфор на полу и полных на столе, облизал пересохшие губы и предложил:
        - Поговорим?
        Поговорить были не прочь и хозяева.
        После пятой амфоры Одиссей, неуверенно поднимаясь, промямлил:
        - Ну, мы пойдем?
        Но Менелая зациклило:
        - А ЭТА-то где?
        - Елена, что ли? - влез Атенор. - Да тут она! Забирай! Добра-то...
        - Елена! - ударил Менелай кулаком по столу, вспомнив наконец имя.
        Дремавшие мужи повскакали с мест: «Что? Кто? Почему?!»
        - Елену забирает, - пояснил Атенор. - Отдадим?
        «Да, конечно...», «Да я бы сам...», «Жена все-таки...» - загомонили собравшиеся, соглашаясь. Но тут поднялся Парис, наслушавшийся увещеваний Гомера:
        - Или я вас плохо угощал? Или не в этом погребе хранится еще несметное множество амфор?
        И устыдились герои. И прогнали с позором послов Агамемноновых. Гомер же выкрикивал им вдогонку:
        - Кто из двоих победит и окажется явно сильнейшим
        В дом и Елену введет, и сокровища все он получит!..
        
        Парис запер дом. Войти в него никто не мог, но и выйти тоже. Дом был окружен. Началась осада.
        Через некоторое время, устав от безделья и прикончив припасы, воинство Агамемнона принялось разорять окрестные усадьбы, причисляя соседей Гомера к союзникам Париса и отбирая вино и скот якобы для жертвоприношений.
        Особо в этих славных походах прославился Ахилл. Хромоногого невзрачного юношу принимали за убогого странника и безбоязненно пускали в дом. Беспечные хозяева дорого платили за свою доброту: стоило им отпереть дверь, как вслед за Ахиллом в дом вваливалась орда опухших ратников и чинила там невиданный разгром.
        Именно эта тактика навела на смелую мысль хитроумного Одиссея, когда все близлежащие дворы были опустошены и воинство стало роптать. Он предложил:
        - А слабо нам построить коня?
        - Зачем? - удивилось воинство.
        - Слабо, значит? - не унимался Одиссей, сам обалдевая от своей настырности.
        - Но почему коня?
        - А кого? Слона, что ли?!!
        - Я видел знамение! - внезапно возопил некто Калхас, слывший провидцем. - Конь принесет нам победу!
        - Вот! - многозначительно поднял палец Одиссей.
        На этом прения закончились.
        Коня, прямо перед дверью Гомера, наспех соорудил художник Эпей, пришпандорив к пустой винной бочке деревянные ноги, голову и настоящий конский хвост. Удостоверившись, что из окна дома за ними не наблюдают, дурашливо хихикая, в бочку забрались сам Одиссей и еще несколько воинов. Остальные отступили на почтительное расстояние и принялись наблюдать.
        Затем наступила очередь наученного Одиссеем воина Синона. Ночью он принялся скрестись в дверь дома.
        - Кто? - сурово спросил его Парис.
        Надо сказать, что с появлением во дворе загадочного изваяния он почему-то чувствовал себя неуютно. Масла в огонь добавило приключившееся в этот день неприятное событие с неким Лаокооном. С ним случилась белая горячка, и в каждом углу ему виделись ужасные черви и змеи. Когда же он увидел деревянного коня, он почему-то пришел в неописуемый ужас и с криком: «О, погибель нам, погибель!!!» - сунул, чтобы охладиться, разгоряченную голову в кадку с водой и действительно захлебнулся насмерть...
        - Это я, Синон, - простонал лазутчик. - Винца бы мне... Голова раскалывается..
        Дверь приотворилась. Вооруженные до зубов друзья Париса подозрительно оглядели окрестности, затем за шкирку втащили Синона в дом и заперлись вновь.
        - Винца, говоришь? - оскалился Парис, сильно изменившийся за последние дни. - Дам я тебе винца, но только если расскажешь, что это за идиотского коня вы тут поставили? На что это намек?
        - Есть у нас один придурок, - торопливо начал рассказывать Синон, - прорицатель Калхас. Ему привиделось, что у кого есть такой конь, тот и победит... Ты вина обещал...
        - Погодь, погодь... А в чем сила этого коня?
        - А я откуда знаю?
        - Хм... На, пей, - протянул ему кружку Парис. - Сволочь агамемноновская.
        - Давай-ка тоже коня построим, - предложил Эней, сын Анхиза.
        - Это еще зачем? - удивился Парис.
        - Ну-у... Может, правда, что-то в этом коне есть?
        Синон при этих словах поперхнулся вином и неистово закашлялся.
        - Что в нем может быть? - продолжал упрямиться Парис. - Ты что, думаешь, они вино в бочке оставили? Жди!
        - Вина там нет, - торопливо подтвердил Синон. - У нас вообще вино кончилось...
        - Видишь, - устыдил Парис Энея. - А если уж ты такой суеверный, так лучше не строить, а этого коня украсть. А?
        - Только не говорите, что это я вам сказал, - попросил Синон. - Агамемнон узнает - пришибет...
        - Мы тебя, гнида, и сами пришибем, - успокоил его проснувшийся Гектор. - О чем речь-то?
        - Коня надо в дом занести, - веско изрек Парис. Так, словно это придумал он.
        - Давно пора, - одобрил Гектор и стал натягивать сандалии.
        
        На том история и закончилась. «Конь» был внесен в дом. А ночью Одиссей и его дружки вылезли из бочки, открыли подпертую изнутри дверь. Воины Агамемнона вломились в цитадель Париса, крепко отделали его и остальных, затем выволокли их во двор, а дом подпалили.
        Но Гомер не унывал. Материала для поэмы было теперь предостаточно:
        Вместе смешались победные крики и смертные стоны
        Воев губящих и гибнущих; кровью земля заструилась.
        Словно когда две реки наводненные, с гор низвергаясь,
        Обе в долину единую бурные воды сливают,
        Обе из шумных истоков бросаясь в пучинную пропасть;
        Шум их далеко пастырь с утеса нагорного слышит, -
        Так от сразившихся воинств и гром разлиялся и ужас...
        
        Что касается Елены, то она после этого долго и счастливо жила с Менелаем. Гектор подружился с Ахиллом и всюду таскался за ним, нередко наступая бедняге на больную пяту...
        А Одиссею полюбился мощный голос слепого рапсода, и он часто брал того с собой на морскую рыбалку. Шум моря, крики чаек и страх перед водной стихией подстегивали фантазию поэта, и однажды он задумал новую великую поэму.
        
        Вот так, по-видимому, все и было. Так что, друзья, если читать мифы внимательно, не сомневаться в том, Что в основе их лежат реальные факты, можно почерпнуть из них массу полезного для себя.
        Вчитайтесь в «Илиаду», «Большую Эдду», Коран и Новый Завет. Все это было. Было! И происходит сейчас. В каждом нашем доме. В каждом нашем дворе.
        Аминь.
        ХОТЕТЬ Косте Мыльцеву
        
        Скрипя снегом под подошвами, Андрей шел домой. Вечеринка на работе была скучной, как всегда. Готовились к ней долго, ждали от нее многого, но все придумки оказались недоделаны. Те, кто должен был написать стихи, прочитали чужие, где-то уже слышанные, а те, кто должен был петь песни, забыли принести гитару. И даже тосты были из Интернета...
        Про подарки и вспоминать противно. Школьная манера дарить ОДИНАКОВОЕ была преодолена, и всем подарили РАЗНОЕ, но это мало что изменило, потому что явно прослеживалось: у всех подарков одна цена - рублей триста. Видно, именно такую сумму на брата выделил местком. Андрею подарили комплект: шампунь, пена для ванны и туалетная вода. Он дежурно пошутил: мол, я что, плохо пахну?.. Кстати, подарок он положил на подоконник, а уходя, забыл забрать. Да и бог с ним.
        Дважды бегали за водкой. Нет, трижды. Танцевали под «Фабрику». Короче, «новогоднее волшебство» в полный рост... А самое противное, что Андрей знал точно: дома Новый год пройдет примерно так же. Светлана подарит «ему» комплект постельного белья, они вместе Ольке - сотовый (так как у всех ее подруг такие есть уже лет сто), он Светлане - комплект нижнего белья, как будто оно еще может его возбуждать.
        Андрей свернул на свою улицу, но, прежде чем двинуть прямиком к подъезду, зашел в маленький магазинчик на остановке и купил банку «Балтики-тройки» с пакетиком сушеных кальмаров. Это было явно лишнее пиво, так как на вечеринке он пил только водку. И ему не хотелось, чтобы Светлана видела, как он это пиво пьет. Но когда он осознал это, до родного подъезда идти было уже ближе, чем возвращаться в магазин. И он не стал менять траекторию. Набрав код, вошел в подъезд и уселся на ступеньках лестницы. Вряд ли кто-то из соседей пойдет по ней в этот час.
        Отогревшись, Андрей расстегнул дубленку. Разорвал пакетик. Соленый вкус «морепродукта» пришелся кстати, притупляя нездоровый посталкогольный аппетит. Андрей вскрыл банку, глотнул пива и зажмурился от удовольствия. Вот бывает же так. Сидел за праздничным столом - салаты, винегреты, пельмени, колбаса... Веселая компания, приятная музыка... Но почему-то все было «не в жилу», не в кайф. А вот сейчас он сидит один на лестнице в подъезде, хлебает какое-то долбаное пиво и при этом почти счастлив. Почему?
        Может быть, потому, что это именно то, чего захотел именно он и именно сейчас? А там, на празднике, все было ориентировано на всех - и еда, и питье, и музыка, и даже время и место. Лестница - не банкетный зал, банка пива и сушеные кальмары - угощение невеликое. Но хороша ложка к обеду. Даже компанию тут он выбрал себе сам - никого. И музыка по индивидуальному заказу: тишина.
        Он глотнул еще и почувствовал, что весь размытый вечеринкой водочный хмель как-то конкретизируется, осмысливается, фокусируется. Вспомнил выражение «отлакировать пивком». Очень точно сказано. Сознание обрело предельную прозрачность. Подумал с пьяной горечью: «Может, дело просто в том, что я замкнутый, неприветливый и неприятный человек? И все не по мне, если только я не один? Может, я - волк-одиночка? А коллектив, жена, дочь - это все недоразумение? То, с чем приходится мириться, не более?»
        Но нет. Неправда. Он умеет радоваться общению, любит дочь, любит жену. Во всяком случае, любил. Но ему и сейчас хорошо с ней... Однако «лакированное сознание» не позволило ему по обыкновению обманывать себя. Внезапно с грубой отчетливостью он на один лишь миг осознал, в чем дело, но тут же сработали защитные механизмы и запихали эту мысль обратно глубоко в подсознание.
        А осознал он вот что. Что занимается он совсем не тем делом, которым мечтал когда-то заниматься. Что женат совсем не на той женщине, которую когда-то без памяти любил. Что живет он совсем не так и не там, где и как собирался жить... И даже собака у него не его любимой породы... И с дочерью не поговоришь по душам - так, как можно было бы с сыном...
        Все это - не разложенное по полочкам, а свитое в тугой клубок общего ощущения разочарования - лишь на миг выкатилось наружу и тут же спряталось назад. Но кайф был испорчен. Одновременно с этим исчезла и ясность. Вновь почувствовав себя глухо и бездарно пьяным, Андрей прожевал ставшие безвкусными остатки кальмара, сделал большой глоток, и банка опустела. Затем он встал, засунул пустой пакетик от кальмаров в банку, положил ее боком на батарею центрального отопления и собрался уже двинуться вверх по лестнице на свой третий этаж, как вдруг услышал, что кто-то открывает кодовый замок подъезда.
        Андрей остановился. Даже не из любопытства, а машинально. Днем в такой ситуации он всегда дожидался того, кто входил. Чтобы поздороваться. Чтобы не думали, что он кого-то избегает.
        Дверь распахнулась, и в подъезд вместе с клубами морозного воздуха ворвался молодой человек в кожаной куртке, в шапке, похожей на летный шлем, и с портфелем в руке. Что-то не помнил Андрей такого соседа. Однако что с того? Соседи имеют обыкновение меняться. К тому же молодой человек Андрея явно узнал и обрадованно помахал свободной рукой:
        - Андрей Николаевич, вы еще здесь! Как это замечательно!
        - Здрасьте, - чуть обескураженно отозвался Андрей.
        - С наступающим вас, - сказал молодой человек.
        - Спасибо, вас также, - сказал Андрей и, отвернувшись, шагнул на следующую ступеньку, но голос снизу остановил его:
        - Подождите минутку. Не спешите. У меня для вас кое-что есть.
        Незнакомец быстро поднялся к Андрею и, остановившись на ступеньку ниже, открыл свой портфель, достал из него какой-то сверток и протянул Андрею.
        - Что это? - удивился тот, непроизвольно протянув к свертку руку, но тут же отдернул ее.
        - Берите, берите, это ваше.
        Андрей пожал плечами, не зная, как вести себя с этим странным человеком. Говорят, общаясь с психом, нужно со всем соглашаться. А вдруг в свертке... Он не успел додумать, что же такого ужасного может там быть. Молодой человек сам нетерпеливо порвал бумагу, достал из свертка и подал Андрею его содержимое.
        Это была игрушка - машинка из черного карболита. Был когда-то такой очень популярный у нас вид пластмассы. Эта машинка показалась Андрею знакомой, и он взял ее.
        - Лучше поздно, чем никогда, правда ведь? - почти просительно произнес незнакомец.
        И тут Андрея словно током ударило. Ведь это ТА САМАЯ МАШИНКА. Та самая, о которой он так мечтал, когда ему было восемь. Такая машинка была у его одноклассника Вадика, и Андрей бешено завидовал ему. Они дружили, но с того дня рождения, на который родители Вадика подарили ему машинку, дружба сошла на нет: Андрей не мог больше приходить к Вадику в гости, не мог видеть эту машинку, раз она не его!
        Ему так хотелось, так хотелось такую же! Эта машинка захватила все его воображение, она стала его мечтой, его проклятием... До Нового года тогда оставалось всего два месяца, Андрей точно знал, какой он хочет подарок, и недвусмысленно намекнул об этом маме и бабушке. А потом стал ждать.
        Но они подарили ему велосипед. Хороший велосипед. Просто отличный. Но это было совсем, совсем не то. Он сделал вид, что рад подарку, но потом, запершись в ванной и, открыв воду, чтобы не услышали, он пятнадцать минут рыдал взахлеб. Умылся, вытерся, и никто ничего не заметил.
        Больше никогда в жизни он ничего не хотел так сильно. Возможно, как раз потому, что боялся снова испытать такое же разочарование. Он никому и никогда не рассказывал обо всем этом, да и сам сумел забыть почти совсем.
        - Кто вы? - почему-то шепотом спросил он незнакомца.
        - Я - Дед Мороз, - откликнулся тот.
        - Бросьте молоть... - начал Андрей, но осекся, видя, что у молодого человека с неимоверной скоростью растет курчавая седая борода.
        - Я не в экипировке, - пояснил тот. - Я только к детям прихожу при параде.
        Борода дошла до пояса и тут же стала втягиваться обратно.
        - Почему сейчас? - упавшим голосом спросил Андрей, моментально поверив.
        - Не успеваю, - развел руками молодой Дед Мороз. Его румяные щеки вновь были идеально гладкими, без малейших признаков растительности. - Знаете, сколько вас, а я один. Нет, я не оправдываюсь, нехорошо, конечно, получилось, но, поверьте, не все зависит от меня. Многим людям, кстати, настоящий Дед Мороз вообще не дарил ничего и никогда, потому что они ничего и никогда не хотели по-настоящему. А вам вот подарил. С опозданием, но подарил. И от вас зависит, как к этому отнестись: обижаться, что поздно, или радоваться, что это все-таки случилось.
        - Можно я пойду? - тупо попросил Андрей.
        - Конечно, конечно, - согласился молодой Дед Мороз. - На вас лица нет. Вам отдохнуть надо. Осмыслить. До свидания.
        Он быстро сбежал вниз по ступенькам и исчез в дверях.
        Андрей поднялся на свой этаж, осторожно, чтобы никого не разбудить, открыл дверь ключом. Нелюбимый пес - пудель Азор - начал было прыгать вокруг, но Андрей, шикнув, осадил его. Разделся, разулся и прошел на кухню.
        Включил чайник. Затем поставил черную карболитовую машинку на стол и, сев напротив, стал внимательно ее разглядывать. Воспоминания то душили его комком в горле, то слезами выкатывались из глаз. А в какой-то момент он сумел, совсем ненадолго, на какую-то долю секунды почувствовать себя тем пацаном, которым когда-то был, успел обрадоваться и даже засмеяться... Но это наваждение тут же растаяло.
        Вода в чайнике закипела. Андрей заварил в чашке жасминовый чай, затем снова уселся на то же место. Закрыл глаза. И тихо, но отчетливо сказал сам себе, сделав ударение на втором слове:
        - Я буду хотеть.
        ПРЯТКИ
        Вспомнишь, как мы были детьми,
        Вспомнишь наш игрушечный мир,
        Только колокол - бом, бом, бом, бом,
        бом, бом, бом - над твоей головой... Из песни «Колокол»6
        
        - Дай авторучку! - услышал Дэн шепот сзади и почувствовал, как ему в спину больно уперлось что-то острое. Опять второгодник Семенов по прозвищу Сема забыл ручку дома. «И вовсе незачем делать мне больно», - думал Дэн, шаря в портфеле.
        - Дай ручку! - не унимался Сема, словно не видя, что Дэн уже ищет ее, и снова больно его ткнул.
        - На, - обернулся Дэн и протянул ручку Семенову. Одутловатое лицо второгодника расплылось в улыбке, глаза превратились в щелочки.
        - Молодец, Дениска, хвалю, - сказал он. - Слезки вытри.
        Дэн отвернулся, с досадой утер навернувшиеся слезы и только собрался вслушаться в то, что говорит учительница, как почувствовал все тот же укол в ту же точку спины и вновь услышал нудный голос Семы:
        - Дай ручку.
        Гад! Дэн резко обернулся, всем своим видом показывая возмущение. Но Сему это только позабавило.
        - Дай ручку, жадина, - глумливо сказал он, глядя Дэну в глаза.
        - Я ведь уже дал, - беспомощно пробормотал Денис, прекрасно понимая, что Семенов издевается, но не зная, что сказать.
        - А ты еше дай, - невозмутимо заявил Сема.
        - У меня только одна осталась.
        - Вот и дай. Другу ручку пожалел, да?
        «Какой ты мне друг?!» - хотелось крикнуть Дэну, но он понимал, что так будет еще хуже. Он отвернулся, надеясь, что с минуты на минуту прозвучит звонок с урока. Но чтобы сделать очень больно, достаточно и секунды.
        - Дай ручку, щенок! - прошептал Сема грозно, и Денис почувствовал удар острым предметом все в ту же точку спины, но такой силы, что даже вскрикнул, вскочил и обернулся.
        - Что тебе нужно, гад?! - закричал он.
        - Как ты меня назвал? - Глаза Семенова притворно округлились. - Елена Юрьевна, а он обзывается!
        - Денис, - услышал Дэн строгий голос учительницы, - ты что, с цепи сорвался?
        Одноклассники захихикали, прекрасно понимая ситуацию и забавляясь ею.
        - Он первый начал, - сказал Денис, садясь на место. Елена Юрьевна ему очень нравилась. Она была красивая. И она хотела ему добра. Но нянчиться с ним не собиралась. Так, во всяком случае, она часто говорила ему.
        - Я не видела, что он начал, - сказала она. - Я видела, что ты без спросу встаешь посреди урока и во весь голос кричишь на своего соседа. Передай мне дневник, я сообщу об этом твоим родителям.
        Класс злорадно загудел. А Денис почувствовал некоторое облегчение: хоть теперь Сема успокоится. Но только он полез в портфель за дневником, как ощутил удар в спину.
        - Дай ручку, гад, - шепнул Сема и гнусаво загукал от удовольствия. Сидящие вокруг тоже засмеялись.
        - Что там у вас опять происходит? - строго спросила Елена Юрьевна. - Денис, ты снова в центре внимания? Останься после урока, я хочу с тобой поговорить. - Сказав это, она обратилась к классу: - Все помнят о завтрашнем походе? Вот и хорошо. - Она глянула на часы. - Ладно, можете идти, до звонка осталось пять минут, а из-за некоторых, - она многозначительно глянула на Дениса красивыми синими глазами, - я уже все равно не успею сосредоточиться...
        Одноклассники с ревом кинулись к двери. Только Денис, как и было велено, остался на месте.
        
        Лицо у Елены Юрьевны словно выточено умелым мастером. Каждая черточка его на том месте, на котором должна быть. Темные волосы собраны в хвост, который озорно взвивается вверх, а потом падает гладкой блестящей гривой.
        - Подойди, - произнесла она мелодично, и Дэн послушно идет к ней. Если бы Елена Юрьевна была девочкой его возраста, Дэн признался бы себе в том, что влюблен в нее. Но она намного старше его, она - учительница...
        Когда Денис подошел к столу, он почувствовал ее удивительный, еле уловимый запах - дразнящий и острый, похожий на запах сушеных грибов. А еще он понял, почему ее блузка издалека казалась ему не совсем белой. Оказывается, она кружевная, и через маленькие дырочки проглядывает загорелая кожа. И эти дырочки одинаково темные и на плечах, и на груди. А это значит... Это значит, что под блузкой у нее ничего нет. Но коленки его задрожали даже не от этого, а от того, что он об этом думает.
        - Ну? - сказала Елена Юрьевна все так же ласково. - Что стряслось на этот раз? Сядь.
        Денис примостился на стул рядом. Внезапно он подумал, что она не может не заметить, что он, не отрываясь, разглядывает дырочки кофты на ее груди. Душная волна смущения заставила его взмокнуть, и он поспешно опустил глаза.
        - Я... - начал он. - Меня... Семенов больно тыкал меня чем-то в спину.
        - А ты?
        - Я обернулся.
        - И ты оказался виноват, так? А знаешь, почему? Потому что ты не умеешь жить в коллективе и не хочешь взрослеть. Если бы ты не канючил: - «Ну не надо, ну пожалуйста...», а дал бы ему по морде, он бы больше никогда к тебе не приставал. И я бы ничего не писала тебе в дневник.
        - Я не могу бить человека по лицу. Это неправильно, - покачал головой Дэн.
        - Да? - насмешливо сказала Елена Юрьевна. - А то, что он над тобой издевается, это правильно? Он издевается, а ты не можешь дать сдачи. НЕ МОЖЕШЬ, а не НЕ ХОЧЕШЬ!
        - Не хочу, - упрямо помотал головой Дэн.
        - Ага, - покивала она головой. - Не хочешь... Между прочим, ты уже полчаса пялишься на мои коленки.
        Дениса снова окатило жаром, и застучало сердце. Действительно, опустив взгляд с кофточки, он сосредоточился на ровных загорелых ногах.
        - А ты положи сюда руку, - сказала Елена Юрьевна. - Сюда, мне на коленку. И погладь. Засунь мне ее под юбку, - она слегка раздвинула ноги, - я разрешаю.
        У Дэна перехватило дыхание. Он буквально остолбенел.
        - Не хочешь? Или не можешь? Только не ври, что не хочешь... Так-то. А знаешь, когда сможешь?
        - Когда? - хрипло спросил Дэн.
        - Когда дашь Семенову сдачи. Когда ударишь его по его наглой толстой роже!
        - Я никогда не буду бить человека по лицу. - Денис поднял голову и посмотрел Елене Юрьевне в глаза.
        - Точно? - спросила та со странной, застывшей на лице улыбкой.
        - Точно, - твердо ответил он.
        - Жалко, - шевельнулись ее пухлые, словно слегка вывернутые губы. И Денис снова с дрожью во всем теле подумал, какая она вся красивая. - Жалко, - повторила она. - Что ж. Ты сам сделал этот выбор.
        
        Ему совсем не хотелось в этот поход. То есть не то что было все равно, а сильно не хотелось. Он знал точно, что ничего радостного и веселого там не произойдет. Мама напекла ему в дорогу пирожки с картошкой и капустой, положила ему в рюкзак банку сгущенки, банку тушенки и термос со сладким чаем, но Дэн знал, что самое вкусное достанется не ему. Никто ничего не будет у него отбирать. Просто попросят, и он отдаст. Потому что он не может не дать, если его просят. А сам он просить не станет: на его «дай» ему обязательно ответят - «полай», на «дай мне» - «нос в говне»...
        Если пацаны затеют игру в догонялки, то его обязательно изваляют в грязи, если в футбол - «нечаянно» пнут так, что он неделю потом будет хромать... Позже мальчишки, надувшись от важности, будут шептаться, договариваясь, где спрятаться от учительницы, чтобы покурить. А Денис не курит. Когда же они устроятся спать в сельской гостинице, мальчишки будут прокрадываться к девчонкам, будут хватать их за талию, за грудь или, совсем уже обнаглев, между ног, а те будут визжать, притворно отбиваясь... Елена Юрьевна отругает их и заставит улечься по своим местам... Все это уже было, и было противно.
        Он плелся к школе, заранее зная все это, но про поход на родительском собрании объявили еще месяц назад, и он знал, как расстроятся папа с мамой от его извечной нелюдимости, если он не пойдет...
        Но неожиданно все сложилось совсем не так. Стояла замечательная солнечная осенняя погода. Лес только-только начал увядать, по заданию учительницы ребята собирали опавшие листья - коричневые дубовые, желтые и красные кленовые и еще не опавшие зеленые. И их букеты из листьев были удивительно красивы. Но еще удивительнее было то, что любовались ими все. Не он один, но и все его грубые неотесанные одноклассники.
        А когда небо окрасилось багряным закатным заревом, пацаны разожгли на поляне костер, а девчонки тем временем под руководством Елены Юрьевны нанизали на шампуры заранее замаринованное мясо. Потом оно жарилось и вкусно пахло, а потом все дружно ели шашлыки. И никто ни у кого ничего не просил и не отбирал. А под конец на поваленный ствол дерева, на котором сидел Денис, подсел Семенов и протянул ему апельсин:
        - Хочешь?
        - Нет, спасибо, - смутился Дэн.
        - Бери, бери, мне не жалко, - растянул Сема рот в улыбке.
        - Давай хоть поделимся, - предложил Дэн.
        - Ешь сам, - махнул рукой Сема. И добавил с легким надрывом в голосе: - Я не хочу.
        
        Когда стемнело совсем, вышли из леса и под многоголосый собачий лай двинулись мимо черного озера по главной улице села к гостинице. Она оказалась одноэтажным дощатым бараком, окруженным нагромождением наползающих друг на друга сараев. Но даже этот унылый вид не испортил Денису настроение.
        Внутри барак делился на две половины - мужскую и женскую. В каждой - два ряда по пять двухъярусных коек. То есть на каждой половине по двадцать спальных мест. Пацанов было всего семеро, и, конечно же, все, сполоснувшись под умывальником во дворе, забрались на верхний ярус.
        Денис блаженно растянулся на серой застиранной постели и прикрыл глаза. «Жизнь - замечательная штука», - даже не подумал, а ощутил он всем своим существом. И хочется поскорее стать взрослым. Он никогда не видел, чтобы взрослые дразнились, щипались или чем-нибудь друг друга тыкали... А остальное - ерунда! Остального он не боится. А еще, если бы он был взрослым, он бы вчера не побоялся положить руку... Взрослые, они очень смелые.
        Вдруг он почувствовал, что шепотки и шорохи вокруг как-то изменились. Он открыл глаза и увидел, что пацаны слезли обратно вниз и одеваются.
        - Пойдем! - сказал ему Семенов. - Будем играть в прятки.
        - Я не хочу, - еле слышно промямлил Денис, почувствовав недоброе.
        - Струсил, мальчик?! - ехидно засмеялся Сема. - От страха не описался?
        Стиснув зубы, Денис тоже сполз вниз и стал одеваться. Но остальные вышли раньше. Дэн закрыл глаза и, сидя на табуретке, прислонился к железной спинке кровати. Но нужно начинать быть взрослым. Он заставил себя встать и распахнул дверь.
        На улице было прохладно. Кусок пыльной земли между бараком и сараями освещался одинокой лампочкой на столбе. Денис шагнул за порог.
        - Мы здесь, мы здесь, иди сюда! - раздалось откуда-то со стороны сараев. Дэн пошел на голос по освещенному клочку территории. Вот он добрался до столба и пошел дальше. Что-то подсказывало ему: «Остановись. Дальше идти не надо...» Но он заглушил этот голос: «Нужно стать взрослым». И когда он уже добрался до границы освещенного участка, из тьмы с гомоном и хихиканьем ему навстречу вывалились низкорослые монстрики. Все внутри у Дэна похолодело.
        - Вот он! Вот он! - лопотали они, окружив его, щипая, царапая и плюясь. - Иди к нам! Иди к нам! Прятки! Прятки!
        Это были его одноклассники, он знал это, да они и сейчас походили на себя, только стали чуть ниже, их лица позеленели и хищно вытянулись, деформировались руки, ноги и уши, глаза налились кровью, а зубы удлинились настолько, что наружу высовывались клыки.
        А ведь он всегда, ВСЕГДА чувствовал, что они не люди! Что он один среди них человек! Но как он мог поверить этому чувству?
        Один из монстров с размаху ткнул его в спину острым кулачком и проверещал:
        - Что, вкусненький был апельсин, а?! Вкусненький?!
        Денис подумал, что если он еще не умер от страха, значит, он еще может спастись, ведь монстрики-то мелкие, хлипкие. А потом все это как-нибудь забудется... Но только он об этом подумал, как от мощного удара изнутри дверь ближайшего сарая сорвалась с петель и из тьмы на свет выступило совсем другое существо - нечто похожее на огромного, в полтора человеческих роста, богомола. В ноздри Дэну ударила резкая вонь. Запах сушеных грибов невыносимой концентрации.
        - Прятки закончились, - сказала Елена Юрьевна, прекрасная в своем уродстве. Ее блестящий иссиня-черный панцирь был безупречен, а глаза светились все той же загадочной синевой, что и в человеческом обличье. - Ты сам сделал свой выбор, Денис. Впрочем... Ты еще можешь потрогать мою коленку.
        Суставчатая нога, перегнувшись пополам, приблизилась к нему. Денис поднял голову. Вытянул руку и коснулся ладонью твердой и гладкой как стекло поверхности.
        - Не понравилось? - качнула головой бывшая учительница. - Я так и знала. Всему свое время.
        Она грациозно вскинула вверх переднюю лапу, а затем молниеносным ударом пробила Дэну грудь и пригвоздила его к земле.
        - Прятки закончились, - повторила она, наклонившись и приблизив к его угасающим глазам свою точеную морду. - Мне правда очень, очень жалко.
        MAMA, Я ЛЮБЛЮ ДРАКОНА... Зое Вотяковой
        
        - Это все сказки, милая, сказки, - говорит Сергей раздраженно, положив вилку на край тарелки, - и ты сама это прекрасно понимаешь. Если уж ты уходишь, найди в себе силы сказать правду. Зачем унижать меня?
        - Сережа, я не хочу никого унижать, ты мне очень дорог... - Я заставляю себя отпустить браслет, который машинально тереблю с того момента, как он мне его вернул. - Что я могу сделать, чтобы ты мне поверил?
        - Сказать правду! Что может быть проще?!
        - Я и так говорю тебе правду. Но ты не желаешь меня слушать... В конце концов, какая тебе разница, куда и к кому? Главное, что я ухожу.
        Он поднялся.
        - Не думал я, что ты можешь так... Так оскорбительно... Когда ты уезжала, я надеялся... Давай не будем тянуть эту комедию. Если ты захочешь мне что-то честно объяснить, позвони.
        - Хорошо, - поднимаюсь я тоже. - Если я захочу объяснить что-то еще, я позвоню.
        Он кивает так, что видно: звонка он не ждет.
        
        Популярный сюжет. Огнедышащий дракон взимает с бедных крестьян дань - самую красивую девушку деревни... Читая в юности подобное, всегда удивлялась глупости этой выдумки. Зачем гигантской рептилии нужны человеческие красавицы? Трахать их дракону едва ли интересно, ему, скорее всего, подай дракониху, да чтоб шкура пошипастее, а пасть поклыкастее. Жрать? Так вкус вряд ли зависит от внешности. Молодая, мясо нежное? Почему тогда он не требует свою дань детьми? С точки зрения литературы это было бы не менее драматично. И какое значение имеет пол?.. Короче, чушь какая-то.
        Став постарше, я и вовсе перестала задумываться на подобные темы: выдумки не заслуживают того, чтобы пытаться их осмыслить, тем паче дурные выдумки. Да и сказки я читать перестала.
        А вот поди ж ты.
        
        Южные звезды, которые висят прямо над головой. Я валяюсь голая на циновке, одна на песчаном морском берегу. Из отелей туристической зоны ревет русская попса. Там все битком. И непонятно, зачем все эти люди приехали сюда, если их даже не тянет на море ночью. Неужели только «загорать и спариваться», - как сказал бы Сергей.
        А мне не хочется ни того, ни другого. Хочется только покоя. И в какой-то степени это большая удача, что люди тупы и пошлы: я уже неделю валяюсь тут, не боясь, что мне кто-то помешает. Попса поревет и стихнет. Часам к двум на берегу наступит полная тишина, обнажив дремотное хлюпанье воды из-под камней. Я в полусне. Я хочу проснуться сегодня, как и вчера, часов в пять от легкой утренней прохлады, добрести до своего номера...
        Что это?! Я вздрагиваю и открываю глаза, разбуженная холодным прикосновением к плечу.
        - Тс-с, - говорит мне кто-то, кого я пока так и не увидела. - Леж-жи, - добавляет он шепотом.
        Я пытаюсь вскочить и оглянуться, но то, что миг назад лишь чуть касалось меня, теперь крепко прижимает мое плечо к песку.
        - Пож-жалуйста, - я замечаю странный акцент. Не греческий и не испанский.
        Сердце бьется тревожно, но я не столько испугана, сколько рассержена.
        - Немедленно отпустите! - выкрикиваю я в полный голос.
        - Пож-жалуйста, не уходить-те, - все так же шепотом произносит некто, и я обретаю свободу.
        Проворно переворачиваюсь, одновременно становясь на колени, и вижу сидящее передо мной существо. Морозные мурашки пробегают по моей спине.
        
        - Да, мама, да, иностранец. Да, в каком-то смысле. - Я хмыкаю в трубку, думая, можно ли его считать богатым. В принципе, если продать золото и самоцветы, хранящиеся у него в пещере, то баснословно... Но мы ведь не станем этого делать. А то ведь так можно и шкуру на барабан пустить.
        - Сергей? А что Сергей? Он мне не муж и быть им вроде бы никогда не собирался... Думаю, переживет. Но ты ему пока ничего не говори. Незачем... Ой, мама, я давно уже взрослая... Нет, нет, голову я не потеряла. Вот она, на месте...
        Неохота мне никому ничего объяснять. Я и сама-то ничего еще не понимаю... Что может быть умнее, чем подружиться с крокодилом?
        - Работа? Я для того и звоню тебе. Позвони в салон, скажи, что задерживаюсь. Примерно на неделю... Сама не хочу... В конце концов, это мой салон!
        Так и тянет бросить трубку, но нужно довести дело до конца.
        - ...Звать очень странно... Дра-го. Нет, не венгр. Или венгр, я пока и сама не знаю. Мама, тут переговоры очень дорогие. Вернусь - все расскажу подробно. Все, целую, пока...
        
        Блики костра падают на выложенные изумительной мозаикой и отшлифованные до зеркального блеска стены пещеры, и от этого в ней становится совсем светло. Скелеты сидят кружком, прислонившись спинами к стенам, в их ожерельях, перстнях и диадемах искорками поблескивают драгоценные камешки.
        - А как звали эту? - спрашиваю я, указывая на скелет по левую руку от меня.
        - З-звали Гера, - говорит Драго, и печальная улыбка трогает его розово-серые губы. Была - вес-селая, смеш-шная... Недолго.
        - Красивая?
        - Оч-чень красивая...
        Его глаза затягиваются нижними веками. Я с удивлением ощушаю укол ревности. Оказывается, можно ревновать и к скелетам. Он открывает глаза, поворачивается ко мне, и я вижу его узкие вертикальные зрачки. Мне кажется, что он сейчас засмеется, но нет, его оскал означает скорее горечь.
        - ...Недолго. Потом была сварливая, злая. Потом болела. Долго. - Он зябко заворачивается в расслабленные кожистые крылья.
        - Сколько тебе лет, Драго?
        - Не знаю. Кажется, я был всегда.
        
        Его сведения о мире отрывочны и противоречивы. Он живет скорее чувствами, чем информацией. Он не знает, откуда он взялся и не знает, когда. Но он помнит время, когда таких, как он, на свете было несколько десятков. Все они были самцами и все они как-то чувствовали друг друга.
        Он говорит странную вещь: «Нас сделали люди, когда еще не одич-чали. Сделали из с-себя. Но мы не по-луч-чились». Ответа на вопрос «зачем?» он не знает тоже. Но помнит, как они исчезали, один за другим. Он переставал их чувствовать сразу вслед за вспышками боли. «Наверное, их убивали, - говорит он. - Люди такие с-смелые».
        Смелые молодые люди, в доспехах и без, приходили к его пещере и вызывали его на бой. Драться он не хотел. Но умирать ему хотелось еще меньше. И он убивал их, хотя и они нередко наносили ему серьезные раны. А питается он насекомыми, моллюсками и мелкими грызунами.
        Женщины. Не он придумал этот обычай. Но они не хотели уходить от него, ведь он любил их. Они и не могли уйти от него. Одна девушка все-таки сбежала, в первую же ночь, но соплеменники побили ее камнями, а назавтра привели другую. В то же время всегда находились благородные драконоборцы, их оружие становилось все изощреннее, а приемы все хитрее...
        Однажды совпали два события. Рядом с ним умерла его очередная возлюбленная, ее старость была долгой и тягостной, а смерть еще тяжелее. В то же время где-то вдалеке, послав ему импульс боли и отчаяния погиб последний из его собратьев. Той же ночью он принял решение. В другую пещеру, на противоположный берег острова, он перенес свои сокровища, включая останки женщин, и затаился там на века, лишь редкими ночами позволяя себе полетать над морской гладью.
        
        «Dragon in my soul!..»7 По дороге в аэропорт бойкий водитель обшарпанного «Фиата», как две капли похожего на нашу «Оку», или наоборот, на ломаном английском поведал мне легенду о драконе этого острова. Я слушала, затаив дыхание, и буквально заглядывала ему в рот. В результате он возомнил о себе и обо мне невесть что и был сильно разочарован, когда я расплатилась деньгами.
        Победить дракона, оказывается, не так уж и сложно. Труднее победить дракона в себе. «Dragon in my soul!» - бил себя в грудь пылкий водитель, азартно заглядывая мне в глаза... Тот, кто побеждал дракона, думал, что становится хозяином его богатств, на самом же деле становился их рабом. Он оставался в пещере, трясся от жадности, страха и злобы, чах над златом и вскоре превращался в дракона сам. Эстафета, понимаете ли.
        Такой же бред, как огонь изо рта... Еле удержалась от насмешек.
        
        Фен?! Какой, к черту, фен! Куда, интересно, я буду его включать?.. Так... Туфельки... Пусть будут. Покажу ему, покрасуюсь. Да и вообще, в отличие от него, я собираюсь иногда выходить в город. Я-то не питаюсь насекомыми и грызунами...
        Сажусь на диван перед распахнутым чемоданом. Боже, что я творю? Куда я мчусь?.. «Аленький цветочек», твою мать!
        ...Ночные полеты в его крепких объятиях. Настоящее, не «окультуренное» для туристов море - без волнорезов и искусственных островков. Дикий пустынный берег, заросший пучками пьянящего олеандра. Здоровенные волны накатывают непрерывно и, если не научишься вовремя подпрыгивать, сбивают тебя с ног. Так мы и прыгаем. Нас то и дело окатывает с головой, и тогда я визжу, а Драго хрипло смеется. Иногда он что-то выхватывает из воды и быстро закидывает себе в рот, а я тактично не замечаю этого...
        Вскакиваю и продолжаю лихорадочно собирать чемодан, говоря себе: «Я же не насовсем! Я же еще вернусь!..»
        Не думала, что начну скучать сразу. Обещала ему приехать следующим летом. Но срок намеченной разлуки начал сокращаться уже в самолете. А когда я зашла к себе в салон, послушала наших дам... Поговорила с Сергеем... Нет! Хочу сейчас!.. Недели мне вполне хватило, чтобы утрясти все дела.
        Вышвыриваю из чемодана вибратор. Простите, не нужен. Чемодан я не собираю, а лишь пересматриваю, так как и разобрать его еще не успела. Если дело так пойдет и дальше, то все, что в нем останется, будет смысл переложить в небольшую сумку...
        Он сказал: «Не хоч-чу еще один скелет. Хочу, чтобы сама приш-шла и сама уш-шла...» Почему он не старится? Говорит, что совсем. Он бессмертный?..
        Смотрю на часы. Мама дорогая! Регистрация билетов через полчаса!.. А вот плеер я оставлю. И вот эти кассеты возьму - классику. Пусть послушает. Я уже включала ему музыку, но ему не понравилось. Звук понравился, а музыка - нет. Но на кассетах у меня была одна попсовая дребедень. Попробуем познакомить вечного с вечной музыкой...
        Звонит телефон, и я вздрагиваю, сразу почуяв недоброе. Хватаю трубку: «Алле! Алле?!» - и слышу:
        - Наташ-ша...
        - Да! Да! Что?!!
        Не зря, ох не зря я оставила ему мобильник. У самого входа, где еще ловилась сеть. Он посмеивался: мол, жил без этого полвечности и еще полвечности проживу... Но сам-то заставил меня надеть этот аквамариновый браслет. Я знала, что мы не будем звонить друг другу, но так хотелось тоже оставить хоть какую-то ниточку.
        - Наташ-ша, ко мне приходил твой... С-сергей. Я не з-знаю, как мне...
        И все. Батарейка! Конечно же, села батарейка!
        
        Сентиментальная уродка. Сказала: «Услышишь звонок, не бери трубку, просто знай, что я тебя люблю...» И набирала свой номер по десять раз на дню, с умилением слушая гудки...
        «Господи! Чего тут знать?! - бормочу я. - Убей эту сволочь, да и все! Так ведь нет, не убьет. Эта сволочь ведь не станет вызывать дракона на честный бой!..»
        Водитель озадаченно на меня косится. Лучше бы ехал быстрее. Впрочем, самолет от этого раньше не взлетит.
        А ведь я могла догадаться, что Сергей поверил. На следующий день после нашего разговора он позвонил и спросил, почему археологи никогда не находили драконьих останков. Подловил. «Почему, почему!..» Да потому, что кости у них точно такие же, как у людей!.. А раз поверил в дракона, значит, поверил и в сокровища.
        Телефон Сергея не отвечает. Эс-эм-эс? Отправляю сообщение - «Ti gde?» - и тут же получаю ответ: «Nа оstrove». «Podozdi men'a, - кидаю я. - Skoro budu!» Нет ответа. Опять пытаюсь позвонить, но на этот раз «Абонент активировал ограничение входящей связи»...
        Меня трясет. Уж конечно, не ревность погнала его туда. Это раньше, когда женщины не имели права голоса, мужчины дрались за них, убивая соперников... Теперь, когда выбираем мы, нас же, если что, и убивают. Значит, сокровища?.. Бог ты мой, и я его любила!.. Почти.
        
        Лечу. Еду. Бегу... Драго, милый мой дракон, я смогу тебя защитить! Главное - успеть.
        
        «... Гигантское дерево Иггдрасиль, согласно верованиям норманнов, простирается от небесного свода до глубин подземного царства - хеля. Дракон по имени Нидхегг беспрестанно подгрызает корни Иггдрасиля. Коза, глодающая кору мирового дерева, дает похожее на мед молоко, чтобы вскормить героев-драконоборцев...»
        Бред.
        «... Чтобы установить порядок мироздания и свет отделить от тьмы, Тору необходимо победить драконов, кои являют собой воплощение хаоса. Когда наконец он убьет выползшего из воды Ермунганда, он и сам падет, отравленный предсмертным дыханием зверя...»
        Ермунганда, блин! Какой только бредятины тут не написано. Когда я, в ожидании вылета, суетливо металась по аэровокзалу, на глаза мне попалась красочная обложка в витрине книжного ларька: «Энциклопедия Драконов». Я, конечно, понимала, что написанное там будет ересью, но что такой безнадежной, все-таки не ожидала.
        «... Чинимые драконами бедствия порой трудно отличить от других несчастий. Наводнение, например, могло явиться следствием затяжных ливней, а могло случиться и оттого, что в верховьях реки дракон баламутил воду своим хвостом...»
        Хвостом!!!
        «... Рыцарь сразу понял, в чем состоит его долг. Он вышел на бой с драконом в шипастых латах, позволил тому обвить себя и попробовать задушить. Змей сильно поранился о торчащие из кирасы шипы и издох...»
        Взяла эту идиотскую книгу даже не из любопытства, а чисто машинально... Нужно же было чем-то занять себя в самолете. Впрочем, купилась я и на почудившуюся мистику: никогда раньше никаких книг о драконах я не видела, а тут - поди ж ты! Справедливости ради следует сказать, что оформлена книга великолепно. Но текст...
        «... Известно также о путнике, сумевшем одолеть дракона, забросив ему в пасть шарик из смоченной в дегте соломы: внутри дракона было горячо, как в печке, поэтому шарик, попав туда, взорвался, и зверь погиб...»
        «... В канун Белтейна в небе послышался шум, от которого у беременных женщин случились выкидыши, и на фоне облаков появились два темных силуэта. Вначале это были два бьющихся друг с другом орла, затем они превратились в медведей и с ревом продолжили свою схватку, потом стали двумя петухами, дерущимися так, что летели перья. Наконец белый и красный драконы показались в своем истинном обличье, но лишь на мгновение, ибо тут же спустились с небес и превратились в двух поросят. Продолжая драться и визжа, кинулись они в котел и принялись пить мед. А как напились допьяна, сразу же уснули...»
        Вот такая беда. Пытаясь успокоиться и отвлечься от тревожных мыслей, толку от которых все равно никакого, я с остервенением листала «Энциклопедию», пытаясь найти в ней хотя бы крупицу здравого смысла. Хотя бы тень крупицы.
        «... Подземные драконы охраняли сокрытые в земных недрах драгоценные каменья и металлы. У каждого из таких драконов имелась огромная жемчужина, способная приумножить все, к чему не прикоснется, а также дающая мудрость и власть над людьми. Человек, коснувшись такой жемчужины, каменел и оставался так сколь угодно долго...»
        «... Самым свирепым из горных змеев был чешуйчатый Тацльвурм, поедавший отбившихся от стада коров и заблудившихся детей в Швейцарских и Австрийских Альпах...»
        Только и правды, что чешуя... Заметили... Но больше всего взбесил китаец Ли Куй-мэн:
        «... Желтый дракон не любит общества. Привольно носится он в небесной пустыне, приходя и уходя, как совершенная гармония. Он может быть велик или, напротив, мал, виден или невидим, длинен или короток, жив или мертв. Мудрость и добродетель его безмерны...»
        Если бы в самолете открывались иллюминаторы, я бы, наверное, вышвырнула к собакам эту дрянную «Энциклопедию»... Но внезапно в разделе «Западная Европа» наткнулась на фразу:
        «... Наевшись нежной девичьей плоти, дракон надолго переставал беспокоить крестьян. Однако отношение между девами и драконами отнюдь не всегда отличались такой простотой и ясностью...»
        Вот это точно. Вот это факт. И я спрятала книжку в сумочку.
        
        Пещеры достигла уже в сумерках. Что я ожидала там увидеть? Солдат с пушками и огнеметами? Толпу журналистов? Ничего такого там не было. Но не было и гранитной глыбы, всегда надежно укрывавшей вход от непрошеных взглядов. И это было еще страшнее.
        Я не смогла заставить себя войти туда сразу. Я слишком сильно боялась того, что могла увидеть. Присев на камень, выкурила сигарету, прислушиваясь к стуку своего сердца и заставляя высохнуть навернувшиеся слезы. И лишь затем, оставив сумку у входа, иду внутрь.
        ...Иногда выпрямившись в полный рост, а иногда и встав на карачки, двигаюсь знакомыми переходами, кляня себя за то, что не догадалась прихватить фонарик. Но кто мог ожидать такого поворота событий? Время от времени, в моменты самой острой необходимости, щелкаю зажигалкой и успеваю сориентироваться за те несколько секунд, пока не обжигает пальцы.
        И вот я в центральном зале. Щелкаю в очередной раз. Но помещение слишком велико: огонек отражается в полированных стенах, а тьма от этого кажется только кромешнее. Гашу ее, чтобы зря не тратить газ. Нужен костер. Осторожно ступаю вслепую, выставив вперед руки. На что-то с хрустом наступаю, присаживаюсь на корточки, шарю руками... Так и есть! Хворост! Я в середине! Память не подвела меня.
        
        Пламя взялось, и уже понятно, что костер не потухнет, пока не прогорит. В пещере сразу становится светло, я поднимаю голову... И цепенею от ужаса. Прямо передо мной в странной неестественной позе стоит Сергей. Он стоит, опустившись на одно колено и наклонясь вперед, а шаткое равновесие удерживает, упершись в пол левой рукой. В правой же руке он держит перед собой что-то светлое блестящее и округлое. Я вижу его желтое как воск лицо и оскал исступленного блаженства на нем.
        - Сергей... - выдыхаю я, но уже понимаю, что от этого он не очнется. И картина действительно не меняется.
        Немного придя в себя, я поднимаюсь и обхожу это нелепое изваяние кругом. Теперь понятно, что в руке у него жемчужина. Все-таки жемчужина! Размером с яблоко. Это какой же была породившая ее морская зверюга?..
        Пещера пуста. Нет ни сокровищ, ни скелетов, ни драго. И не надо большого ума, чтобы понять: он решил, что я предала его. А разве нет? Недаром немцы говорят: «Что знают двое, то знает и свинья»... Как я посмела рассказать?! Вновь, как и сотни лет назад, он сменил свое жилище. А мне оставил на память лишь браслет месопотамской принцессы и консервированного любовника.
        Я ложусь на пол возле костра, и слезы начинают душить меня. Неужели я больше никогда его не увижу?.. Я буду искать. Хотя бы для того, чтобы объяснить ему: я не предавала. Пусть я потрачу на поиски жизнь, зачем она мне теперь?.. Я закрываю глаза, чтобы только не видеть жутко-счастливую улыбку Сергея.
        
        ...Мне снится, как будто я листаю «Энциклопедию», нахожу статью про магическую жемчужину, убеждаюсь, что все в ней правда, читаю дальше, и мне становится ясно, где и как разыскать Драго... И от радости я пробуждаюсь. Сколько я спала? Час? День? Понятия не имею. Но от жара и треска горящего хвороста я просыпаюсь окончательно. Костер полыхает вовсю. Я отодвигаюсь, сажусь...
        Держа в лапе плеер, Драго с наушниками на голове сидит напротив меня. Я вскакиваю на ноги, делаю к нему шаг... Нерешительно останавливаюсь, снова опускаюсь на пол.
        - Драго, милый, - говорю я. - Прости меня. Я не хотела, честное слово...
        - Не слыш-шу! - перебивает он меня и показывает когтистым пальцем на наушники. Потом снимает их и спрашивает:
        - Наташ-ша, этот Бах, он ч-человек?
        - Конечно, - смеюсь я сквозь слезы. - А кто же еще?
        - По-моему, драк-кон, - качает он головой.
        ХЕЗА ФОРЕВЭ
        Человек создан для счастья, как птица для полета.
        «Записки пи 'нгвина»
        
        Только он влез в ванну, только намылил шампунем голову, как в коридоре зазвонил телефон: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь...
        Ну, е-мое! Вот не раньше и не позже.
        Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!..
        Достали! Не подойду - и все. Пусть думают, что меня нет.
        Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!
        Нет, ну что за уроды? Ну, не подходит человек к телефону, значит, его нет, ведь так?
        Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!!! Прямо-таки, бр-р-рздынь!!!
        Да елки-палки, ну что за настырный народ! А вот хрен вам! Не вылезу!
        Из-за всех этих переживаний Владик отвлекся от процесса, и мыльная вода угодила ему в глаз. Костеря все на свете, он зажмурился и, окунувшись, поспешно смыл пену с головы. Затем принялся промывать глаз, который отчаянно щипало. А телефон замолчал. Но это уже как-то не радовало.
        Только перестало щипать, как в комнате сладкими серебряными бубенчиками запел мобильник. О-о!!! Ну почему я не взял его с собой? Чтобы не уронить в воду, все правильно. Умный.
        Бим, бирим, бирим, бирим... Бим, бирим, бирим.
        Нет, ну вообще-то и это тоже правильно: раз меня нет дома, значит, нужно звонить на сотовый. С другой стороны, если уж я и сотовый не беру, значит, бесполезно. А никаких срочных дел у меня быть не может. Учитывая, что в понедельник - на сборы...
        Глаз чесался. Мобильник смолк. Уф!
        - Ну, слава богу, - сказал Владик вслух.
        И тут же: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь! Снова!!!
        Решив не спорить с судьбой и уже догадываясь, кто это может быть, Владик вылез из ванны и, оставляя на линолеуме следы-лужицы, прошлепал к столику.
        - Да?!
        - Привет.
        Так и есть - Вовик. Они знакомы со школы, и тот всегда обращался с Владиком бесцеремонно и снисходительно-покровительственно. С какой стати - непонятно.
        - Здорово. Чего тебе? - едва сдерживаясь, отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.
        - Почему не подходишь?
        Блин! Еще и претензии...
        - Говори быстрее, я спешу.
        Не объяснять же, что ему мокро и холодно.
        - Куда?
        - Обратно, в ванну!
        - А-а... Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ежик, то ли крот, то ли жопа с глазами. Давай я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.
        Вот свинья. Ведь прекрасно знает это слово - «нумизмат». И что ботаник - не зоолог.
        - Знаешь что?! Иди ты к черту со своей хезой!
        - Ты до скольки дома будешь?
        - Считай, что меня уже нет.
        - А вытереться?
        - Пошел ты!
        Владик бросил трубку и прошлепал обратно в ванную. А через полчаса, когда он уже оделся, позвонили в дверь. На пороге стоял Вовик, держа в руке куполообразную металлическую клетку для птиц, а в ней, с любопытством пялясь на Владика и хлопая глазами, сидела она - Хеза.
        
        ...Привычку разговаривать с самим собой Владик приобрел уже давно. Во-первых, дома ему разговаривать было больше не с кем, во-вторых, произносимые вслух мысли как-то конкретизировались и становились основательнее. И, наконец, в-третьих, говорить то, что думаешь, можно, считал Владик, только себе.
        Но теперь у него появился собеседник. И собеседник - идеальный. Сидя на выстланном газетой дне клетки, Хеза слушала его внимательно, с неподдельным интересом, неотрывно глядя на него своими огромными умными глазами. И он точно знал, что его слова не будут никому переданы.
        - Вот они - люди, Хеза, - сказал Владик, усаживаясь за стол, на котором теперь стояла клетка, и кладя перед собой стопку томов справочника Брэма. - Козлы и сволочи. Вот зачем он тебя поймал, если ты ему не нужна? Допустим, из спортивного азарта. Ладно, поймал, убедился, что может поймать, ну и отпустил бы с богом. Нет, волочет зверя в город. И не знает, кому бы его там сплавить... Извини, что я в третьем лице...
        Бормоча, Владик перелистывал том, рассматривал картинки и то и дело поглядывал на Хезу, сравнивая.
        - Да кто ж ты такая-то? Броненосцы у нас вроде не водятся. Да и морда у тебя другая... Нет, я, главное, говорю: куда я ее дену, я в понедельник на сборы уезжаю! А он: «Не возьмешь, выпущу в скверике». Урод моральный. Я говорю: «Отвези обратно», а он: «Я на дачу только через неделю...»
        Владик отложил просмотренный том в сторону, рядом с клеткой, и взял в руки следующий.
        - Здрассте! А это здесь откуда?
        Он раскрыл книгу. Это был вовсе не справочник, а кляссер с монетами. Формат такой же, вот он нечаянно и прихватил его. Таких альбомов у него было пять, и в них помещалась пусть и не самая обширная в мире, но горячо любимая коллекция, сжиравшая почти половину его заработка. Владик открыл кляссер и полюбовался на стройные ряды монет, пробормотав: «Там царь Кощей над златом чахнет...».
        Впрочем, злата тут нет. Зато Русью пахнет отчетливо. Это был советский раздел коллекции. Монетки наполовину высовывались из прозрачных кармашков, Владик потрогал одну из них и улыбнулся. Десять копеек 1946 года, в гербе которого вместо одиннадцати лент - семь. Ох и досталось же кому-то за этот брак. Учитывая политическую ситуацию того времени, можно почти уверенно сказать, что этот кто-то был расстрелян... Владику десярик обошелся в триста пятьдесят баксов.
        - Вот так-то, Хеза, - сказал он. - Была бы денежка правильная, красная цена бы ей была - сто рублей. А такая, с дефектом - нумизматическая редкость! Или вот, - он осторожно вынул другую. - Видишь? Рубль сувенирный, посвященный великому композитору Прокофьеву. Делали форму, чеканили - на века. И ухитрились, бараны, перепутать даты жизни. Он умер в пятьдесят третьем, а тут - видишь? - пятьдесят второй... В результате - вынь да положь четыреста «зеленых». Пока эта у меня - самая дорогая...
        Владик вставил рубль обратно в кармашек и положил раскрытый кляссер на уже просмотренный том Брема.
        - Вот и ты у нас, Хеза, - зоологическая редкость. То ли еж-мутант, то ли гибрид жабы и черепахи... - Владик усмехнулся. - Главное, я и правда не знаю, куда тебя деть, пока я буду на этих треклятых сборах. На соседнюю кафедру - к зоологам?.. И не жрешь ты ничего... А как мне не хочется на эти сборы, знала бы ты! Что я - мальчик: с автоматикой по плацу бегать? И на день рождения не попадаю. А что делать?
        Внезапно Хеза чуть приоткрыла свой безгубый щелевидный рот, и из него со скоростью смазанной маслом молнии выскочил длинный-предлинный язык. Он коснулся «Прокофьева», тут же втянулся обратно, и монетка исчезла во рту Хезы. Та прикрыла глаза, откровенно сглотнула, и ее странная мордочка на миг приняла мечтательно-счастливое выражение. Затем глаза открылись, и Хеза стала такой же, как была.
        - Эй, эй! - закричал Владик, вскакивая. - Ты чего это?! Ну-ка положь на место!
        Но он прекрасно понимал, что крики тут бесполезны. Это во-первых. А во-вторых, что Хеза сейчас увеличила собственную ценность с нуля до четырех сотен баксов, и судьба ему ковыряться в ее помете. Так что какие сборы?!
        - Только не надо мне говорить, что ты питаешься серебром! - сердито сказал Владик, поспешно закрывая и от греха подальше убирая кляссер на полку.
        
        Ему приснился неприятный сон. Как будто он, не он нынешний, а он - испуганный мальчик, живет с мамой в доме у каких-то очень несимпатичных людей. Это толстая супружеская пара с ехидной дочерью одного с ним возраста. И самое противное в них то, что они недолюбливают его рыжего полосатого кота, которого сам он обожает.
        Однажды кот исчез. Его нет уже несколько дней. И вдруг Владик замечает, что вся хозяйская семейка, победно на них с мамой поглядывая, щеголяет в рыжих полосатых штанишках. Возмущению Владика нет предела, и он решает отомстить. Хотя бы подлой девчонке. Как-то вечером он подпиливает перекладину у стоящих в саду качелей и зовет туда ее. Качели ломаются как раз в тот момент, когда они взлетели к самому небу. Девчонка разбивается насмерть, а он отшибает себе ноги, но, боясь наказания, ковыляет из сада прочь.
        И вот он бредет по ночному городу. Он не знает, куда идти, ноги ноют, ему страшно, одиноко, и он остро ощущает приближающуюся беду. В очередной раз он сворачивает за угол и останавливается как вкопанный, не в силах двинуться дальше. Он не сразу понимает, что его так напугало, но потом, чуть повернув голову вправо, видит чьи-то глаза. Они пристально смотрят на него из подвального окна ближайшего дома.
        Владик чувствует, как мурашки волной прокатываются по его телу от затылка до щиколоток. Дыхание задерживается: серый, заполненный ночными тенями воздух становится плотным, почти твердым. Дышать им нельзя. Как бы ему этого ни хотелось, но он не может сделать ни единого движения вперед или назад. И он задыхается, задыхается!..
        Сделав над собой усилие, Владик все-таки втянул в себя глоток воздуха. Вдох получился хриплый, сдавленный, и он проснулся от этого звука. И почувствовал неизъяснимое блаженство от осознания того, что все это было только сном. Он открыл глаза... И чуть было не закричал: из темноты на него смотрели два больших желтых глаза.
        Хеза! Вот это кто. Сердце в груди Владика билось бешено.
        - Ну ты даешь, - сказал он вслух, садясь на кровати и надеясь звуком собственного голоса отогнать страх. Но голос был каким-то чужим. Владик включил ночник. Глаза у Хезы сразу потускнели, и ничего угрожающего в ней не осталось. - Да-а... - протянул он. - Ужас. Просто «Ночной дозор» какой-то.
        Сходив в туалет, Владик вернулся в спальню и решительно подошел к столу.
        - Ты уж меня прости, - сказал он, накрывая клетку полотенцем. - И вообще. Спать пора.
        Он снова лег и погасил свет. Но мысль о «Ночном дозоре» вызвала цепочку ассоциаций: Меньшов - вампиры, вампиры - кровь, кровь - банка... Что-то в этом было не страшное, а наоборот - важное и полезное. Банка с кровью. Банк крови... Доноры!
        Вот! Где-то он слышал или читал, что доноров именно сейчас освобождают от сборов офицеров запаса. Типа Министерство здравоохранения заключило экстренный договор с министерством обороны. В связи с каким-то терактом. Надо позвонить... Нет, надо сперва кровь сдать, а потом уже звонить.
        ...Как это ни удивительно, все оказалось именно так. На работе Владика сегодня уже не ждали, но и в военкомат он не пошел, а двинулся вместо этого на станцию переливания крови. А потом, уже оттуда, позвонил. Сначала дежурный на том конце провода говорил с ним возмущенно, а потом - безразлично.
        Возмущенно: «Товарищ лейтенант, где вы находитесь?! Ваша команда уже давно здесь и готовится к отправке... Мы вышлем за вами дежурную машину...» А потом: «Ах, вот как? Да. Только справку завезите. Пожалуйста, завезите ее сегодня, нам для отчетности...»
        
        Домой Владик примчался в самом радостном настроении, а когда обнаружил, что тарелочка в клетке Хезы пуста, развеселился окончательно. Теперь известно, что она как минимум жрет овсянку, а значит, можно не нести ее к специалистам, а просто ждать.
        - Молодец! - похвалил он животное. - Ешь - значит, срешь. За что большое тебе человеческое спасибо. И от Прокофьева, и от меня лично. Так... - Это он разговаривал уже с собой. - Но ведь то, что я остался дома, открывает передо мной невиданные горизонты. Сегодня у Алены день рождения. Правда, она меня не приглашала, но ведь это потому, что знала, что меня не будет в городе...
        Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Хотелось верить, что ее «а жалко...» было искренним. Он знал, в какой кабак идет сегодня чуть ли не весь отдел, но, наверное, будет правильнее позвонить и предупредить. Мало ли что: может, там число мест ограничено... Да нет, чепуха. Что ему - места не найдут? Но народ сдавал деньги, и там уже, наверное, заказано на определенное число гостей... Тоже ерунда. На месте разберусь и расплачусь.
        - Но так невежливо! - сказал он вслух. - Предупреждать надо.
        «Но тогда не получится сюрприза», - возразил он себе мысленно.
        А он кому-то нужен - сюрприз?.. Так звонить или не звонить? Владик пошарил в кармане в поисках монетки, чтобы кинуть ее на «орел-решку». Монеты не нашлось. Владик снял с полки все тот же кляссер и вынул из него трешник пятьдесят седьмого года. Не слишком дорогой. Баксов за десять. «Орел - звонить», - загадал Владик. Опасливо глянув на Хезу, он торжественно произнес:
        - Звонить или не звонить! - и подкинул монетку щелчком большого пальца.
        Трешник, быстро кувыркаясь, подлетел к потолку и вернулся в ладонь. Владик разжал кулак. Решка.
        Отлично! Никаких звонков. Заявиться как снег на голову! Да, но хорошо это будет только при условии, что она...
        - При условии, что она, - сказал Владик для храбрости вслух, - что она меня...
        Да ну... С каких щей? Все время, сколько они знакомы, Алена недвусмысленно демонстрирует полное к нему безразличие. «Именно что «демонстрирует»... - сказал внутренний голос. - А раз демонстрирует, значит, неспроста».
        Механически, не сообразив еще, что делает, Владик вновь щелкнул большим пальцем, трешка взлетела к потолку, и тогда он торопливо пробормотал:
        - Любит - не любит?!
        Но вот беда: на этот раз монетка взлетела не ровно, а как-то наискосок, и падала она теперь не обратно ему в руку, а куда-то в сторону стола... Он дернулся, чтобы поймать ее, но в этот миг Хеза с непроницаемым выражением морды метнула свой неимоверно длинный язык в сторону денежки и на лету поймала ее. Чмок! И нету.
        - Ну, ты даешь! - только и сказал, ошалело глядя на зверя, Владик.
        Впрочем, может, так-то оно и лучше. А то выпала бы снова решка... Ладно. Решено. Иду без предупреждения. Но с огромным-преогромным букетом. Он глянул на часы: 19.05. Он даже не опаздывает.
        
        Владик открыл глаза. Утро. Часы на стене показывают половину девятого. Он повернул голову, увидел разметавшиеся по подушке светлые волосы и сразу все вспомнил.
        Невероятно, но факт. Стоило ему явиться в ресторан, как все решилось. В том, что Алена неравнодушна к нему, не было никакого сомнения. Увидев его, она воскликнула: «Ангел мой полосатый, я знала, что ты придешь!» - и зарылась лицом в цветы... А с чего это она знала, если он предупредил, что уезжает?
        Потом, когда они танцевали под крис-де-бурговскую «Леди ин ред», она лепетала:
        - Честное слово, я почувствовала. Я о тебе и думать не думала, но, как сейчас помню, было ровно семь, я как раз на часы посмотрела, когда меня вдруг пронзило: «Неужели Владика не будет?! А ведь мне нужен только он!» И сразу поняла: нет, ты обязательно, обязательно придешь, ведь ты же любишь меня. Как я... Но почему я раньше этого не понимала? Ты со своими дурацкими монетами казался мне таким занудой...
        Там, в ресторане, ему не казалось все это странным, ведь это было как раз то, чего он хотел, а выпитое шампанское делало вероятной любую радость... Но сейчас, на фоне легкого похмелья (ох и хорошие же мы вчера явились!), его скептичная натура взяла верх.
        «Она подумала о том, что любит меня, ровно в семь. А со мной в это время тоже случилось что-то необычное. Что? Я был еще дома... Вспомнил! Именно в это время Хеза сожрала трешник пятьдесят седьмого. И что из того? Как эти события могут быть связаны друг с другом?»
        Владик посмотрел на стол, но клетки там не было. Точно! Он вспомнил, что, когда они вошли, Алена сразу помчалась в туалет, потом в ванную, а он зашел в комнату, увидел Хезу и унес ее от греха подальше на кухню. Зачем детей пугать...
        Он осторожно поднялся с постели, сунул ноги в тапочки и, тихонько бормоча: «Не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку...», прошел на кухню. Хеза чесала задней лапкой за ухом. Владик уселся перед ней на табуретку и спросил:
        - Ну и как ты мне все это объяснишь?
        Хеза промолчала, но чесаться перестала.
        - О'кей, о'кей, - сказал Владик. - Никак ты мне это не объяснишь. Ладно...
        Тут он заметил, что на дне клетки лежит несколько черных колбасок.
        - Ага! Покакала? Умница.
        Через специальную щель он осторожно вытянул дно клетки и, вооружившись ножиком, размазал какашки по газете. Никаких признаков монет в них не обнаружилось.
        - Полностью усвоились? - риторически спросил Владик, затем скомкал газету, сунул ее в мусор, постелил новую и вернул дно на место.
        - Ой! Кто это?! - услышал он за спиной голос Алены и вздрогнул от неожиданности.
        - Это - Хеза, - сообщил Владик, обернувшись. - Зверь, приносящий счастье.
        Алена стояла в дверном проеме, прислонясь к косяку и держа в руке бокал с шампанским. Она была одета в его рубашку, и, глядя на линии ее фигуры под легкой материей, на ее сложенные крест-накрест тонкие ноги Владик подумал, что ничего красивее он не видел в жизни.
        - А как она это делает? - спросила та и присела перед клеткой на корточки.
        - Она выполняет желания, - объяснил Владик, сам уже не понимая, шутит он или говорит серьезно. - Нужно загадать желание и скормить ей монетку. И желание сбудется.
        - Да? Она ест деньги? А у меня как раз появилось одно желание. Мне сейчас приснилось, как будто бы мы с тобой путешествуем по всему миру...
        - Погоди, - сказал Владик. Он сорвался в комнату и принес оттуда австралийский доллар семьдесят первого года. Редких зарубежных монет у него в коллекции не было, он считал себя коллекционером отечественных дензнаков. Но для такого случая явно требовалось что-то заморское.
        Положив монетку на стол рядом с клеткой, Владик объявил:
        - Хотим в кругосветное путешествие! Платим валютой!
        Хеза помялась с ноги на ногу, с сомнением посмотрела сперва на него, потом на Алену... Затем явственно вздохнула... Вж-жик!
        - Ой! - расплескивая шампанское, подскочила Алена. - Съела! - Она перевела огромные глаза на Владика. - И что теперь? Почему мы никуда не едем?
        - Ну, погоди, - пожал плечами тот. - Не сразу...
        - Надо подождать, пока переварится? - усмехнулась Алена. - А ты, оказывается, еще и фантазер. Только зря ты животное мучаешь, лучше бы зерна какого-нибудь дал. А свою неуемную фантазию показал бы мне в другом месте...
        Они вернулись в спальню, пробарахтались в постели с полчаса, а потом снова задремали. И только проснувшись в это утро во второй раз, Алена вспомнила о билете «Тур-лотереи», который подарил ей прижимистый шеф.
        
        Но больше, кроме еще одного раза, Хеза деньги не жрала, отказывалась. А какие только желания Владик не загадывал. Вместо денег она активно и регулярно поглощала крупы, овощи и корнеплоды. В экзотических странах не чуралась и соответствующей пищи.
        Как-то: в Полинезии трескала, только шум стоял, бататы. В Новой Зеландии полюбила кокосы. А в Замбии вдруг подсела на саранчу. Такая здоровенная жирная саранча. Аборигены ее сушат, перемалывают и пекут лепешки. А Хеза и сырьем не брезговала.
        Надо отметить, что какала она при этом не менее активно и регулярно, и Владик всегда терпеливо проверял продукты ее жизнедеятельности на наличие монет. Но те пропали бесследно - то ли и впрямь усвоились, то ли отложились в каком-то специальном аппендиксе ее кишечника. «Смотри у меня, - приговаривал Владик, - знаешь, что люди с копилками делают?..»
        Время в кругосветном путешествии летело стрелой. Пляжи Анталии и развалины Рима, массаж по-тайски и красоты Тадж-Махала... Они чувствовали себя влюбленными, счастливыми и потрясающе свободными. Самой крупной единицей багажа у них с Аленой была как раз клетка с Хезой. И каждый вечер Владик находил хотя бы минут десять, чтобы посидеть рядом с ней, разложив вокруг клетки монеты - коллекционные русские и всяческие зарубежные.
        - Хотелось бы мне, очень хотелось бы стать миллиардером, - сообщал он как бы между прочим, как бы разговаривая сам с собою, и искоса наблюдал за Хезой. Та сидела, не шелохнувшись. Денежки не ела. И у Владика их не прибавлялось тоже.
        - А еще, - говорил он тогда, - еще, в принципе неплохо, наверное, было бы стать президентом. Хотя бы Российской Федерации. На худой конец.
        Хоть бы хны. Никакой реакции. Никаких предпосылок к назначению на названную должность в атмосфере не брезжило.
        - Неплохая у меня квартира, - говорил Владик, резко снижая планку, - но пять комнат бы лучше...
        Само собой, находясь в каюте океанского лайнера, он не мог узнать доподлинно, не изменились ли вдруг на суше его жилищные условия. Но по тому, что, внимательно его выслушав, Хеза принялась грызть морковку, Владик понял: нет, не изменились.
        Алена над его стараниями посмеивалась, не сердилась. В конце концов, даже если этот странный зверек и не волшебный, все равно в их судьбе он сыграл определенную роль. И вообще, она, по-видимому, считала все это придуманной Владиком сказкой и находила ее забавной и романтичной.
        А он ломал голову. В чем же дело? Может, в неправильной формулировке заданий? Но он пробовал и так, и этак... Или в недостаточной искренности желаний? Но он и вправду ОЧЕНЬ хотел разбогатеть. Или в самой теме желаний? Но, как ни старался, он не находил ничего общего во всех предыдущих чудесах. Сборы, Алена, «кругосветка» - какая в этом связь?
        Что же касается того одного раза, когда во время путешествия Хеза монетку все-таки сожрала, то это вышло как-то смазанно. Чистоту эксперимента невозможно было проверить. Когда в очередной раз Владик колдовал над клеткой, намекая на то, что «Ауди-ТТ» вообще-то нехилая тачка, Алена, перекатившись на кровати с боку на бок, заявила:
        - Ты у нее ребенка нам попроси. Дочку.
        Владик и поперхнуться не успел. Сожрала Хеза деньгу. И, что обидно, расслабившись, он не побоялся выложить в этот раз довольно дорогие монетки, так что слямзила она «ломоносовский» рубль 1986 года, второй по ценности экземпляр его коллекции.
        Ожидаемые на Антильских островах месячные у Алены не грянули. Но, собственно, они и не предохранялись, так что чудо ли это? Ну разве что в той степени, в какой чудом является всякое зачатие.
        
        ...Ночь. Зима. Владик сидит перед клеткой. Вокруг - монеты. Но вот на кухне сначала появляется живот, а потом уже и сама Алена.
        - Эй, - говорит она. - Может, хватит? Может, ты лучше снова на работу устроишься?
        - Да какая работа?! - сердится тот. - Опять в институт? На копейки? Как ты не поймешь, если у меня еще хоть раз получится, у нас столько всего будет, сколько нам за всю жизнь не заработать!
        - Что получится, ангел ты мой полосатый? Что может получиться? - качает головой Алена. - Взрослый мужчина, а поверил в собственную глупую сказку.
        - Да нет, Алена, брось. Ты же сама знаешь, что это правда... И мне кажется, я кое-что нащупал. Просто Хеза очень избирательна.
        - Мне кажется другое. Мне кажется, что мы похожи на семейку сумасшедших...
        - Нет, посуди сама. Вначале она выполняла все подряд, чтобы я догадался о ее способностях. А потом - только то, что посчитала нужным.
        - Зачем?
        - Какой-то есть у нее резон. Не думаю, что она делает это для нас. Скорее всего, от нас она хочет чего-то добиться для себя.
        - Так. Хорошо, сам напросился... Ты не поехал на сборы. Но это ТЫ вспомнил о том, что доноров не берут, ты - сам. Я в тебя влюбилась. Я, понимаешь, Я! Лотерейный билет мне шеф подарил ДО того, как Хеза съела монету. Я залетела, это что - чудо из чудес? Пока это было похоже на игру, я тебе подыгрывала, но сейчас это больше похоже на психическое расстройство. А я не хочу, чтобы у моего ребенка был сумасшедший отец.
        - О'кей, о'кей, - покивал Владик. - Иди спать. Тебе сейчас надо высыпаться. Я скоро буду.
        Оставшись с Хезой наедине, он потер лоб.
        - Не понимаю, не понимаю... Значит, давай так... Снова ищем связь. Я не еду на сборы, Алена в меня влюбляется, мы плывем с ней по морям и океанам, и она беременеет... И что? Что все это значит?.. Нет. Я явно ищу не там.
        Владик встал и прошелся по кухне туда-обратно.
        - Может, масштабности не хватает? - спросил он Хезу. - Так я уже и в космос просился... Впрочем, что для тебя космос?.. Ты монетки любишь, старинные монетки... Я тоже их люблю, а ты их жрешь у меня... А теперь еще и не жрешь...
        Стоп! Вот она - и масштабность, и шанс возместить ущерб, нанесенный коллекции. Владик вновь уселся перед клеткой:
        - Вот что, Хеза, милая ты моя. Хочу я, ни много ни мало, константиновский рубль.
        Его чеканили в 1825-м. Когда скончался Александр I и на трон должен был взойти его брат Константин. Но тот отрекся от престола в пользу брата Николая... Однако несколько пробных экземпляров с профилем никогда не царившего на Руси Константина I на монетном дворе изготовить успели. И потом очень боялись, что это примут за государственную измену, ведь именно защита наследных прав Константина стала формальным поводом для выступления декабристов. А их, между прочим, повесили...
        Сейчас стоимость константиновского рубля оценивается в сумму около миллиона долларов, так что где находится и насколько тщательно охраняется каждый экземпляр, известно абсолютно точно.
        Хеза подняла голову и посмотрела Владику в глаза.
        - Хочу константиновский рубль! - повторил он и почувствовал, как он действительно хочет его. До дрожи. Внезапно в голове мелькнуло: «А перед ней - разбитое корыто...» И тут же он понял: его желание опасно. Исполнение его требует слишком серьезной трансформации реальности. А Хеза вообще не исполняет желаний, она лишь чуть смещает вероятность в нужную сторону. Нужную для... Однако ни додумать мысль, ни отменить свою глупую затею он уже не успел. Что-то треснуло...
        
        ...Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!
        Владик вылез из ванны и прошлепал к телефону.
        - Да?!
        - Привет.
        Так и есть - Вовик.
        - Здорово. Чего тебе? - сердито отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.
        - Почему не подходишь?
        - Говори быстрее, я спешу.
        - Куда?
        - Обратно в ванну!
        - А-а. Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ежик, то ли крот, то ли жопа с глазами. Давай я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.
        - Пошел ты к черту со своей хезой, - твердо сказал Владик. - Я завтра на сборы уезжаю. Повестка у меня.
        Сердито бросив трубку, он поплелся обратно в ванную. Глаз чесался от попавшего в него шампуня. «Ни денег, ни семьи, ни работы нормальной... Видно, судьба мне наступать на все встречные грабли. Не судьба, а именно что хеза какая-то, - думал он. - Одна радость - моя коллекция».
        Погружаясь обратно в воду, он поймал себя на самоуничижительной мысли: «А может, я сам виноват? Может, я чего-то не оценил, не понял, кому-то не заплатил, мимо чего-то прошел?..»
        - Да нет, - сказал он вслух, - уж я бы свой шанс не проворонил...
        И вдруг ему почудилось что кто-то смотрит на него. Большими внимательными, но невидимыми глазами. Теперь ему часто будет чудиться это.
        УФОЛОГИЯ И ПРАВДА

1
        
        - Мой космический корабль был, естественно, невидимым, - начал Федор Незалежный привычную речь перед очередным десятком паломников. И произносил он это так, словно сам тот корабль изобрел или как минимум прилетел на нем.
        - Почему вы так думаете? - пискнула хорошенькая журналистка из газеты «Уфология и правда».
        - Пф-ф! - презрительно фыркнул Незалежный. - Глупый, между прочим, вопрос. Но вам, как юной леди, простительно. Да потому, что его никто не видел!
        Публика заволновалась. Кто-то неуверенно хихикнул. Человек, обветренный, как скалы, похожий на комбайнера, но, скорее всего, бизнесмен, возразил дрожащим от волнения голосом:
        - А может, его просто не заметили?
        - Ага!.. - усмехнулся Незалежный. - Такую-то махину? Вы посмотрите на диаметр. Но даже не это главное. Вы, надеюсь, слышали, что концентрические круги на хлебных полях возникают не только здесь? Нет, это широко, - уфолог картинно раскинул руки, как бы охватывая ими все поле, - широко распространенное явление во всем мире. Подобные круги наблюдались и в Африке, и в Америке, и в Англии, и, слава богу, у нас в Украине. Но ни-кто ни-ког-да не видел в тех местах НЛО. В те моменты, во всяком случае. Понимаете, не видел!
        - А, собственно, чем уж они так замечательны, эти ваши круги? - задиристо выпалил худенький потертый человечек и смушенно поправил очки.
        - А, собственно, тем, - передразнил его Незалежный, - что примять колосья так, чтобы не надломить их, заставляя в то же время держать форму, можно только с помощью термической обработки.
        - А раз можно, почему тогда сразу НЛО? - продолжал дерзить потрепанный.
        - Да потому, милейший, что от термической обработки колосья погибают, а в наших таинственных кругах они остаются живыми. Есть, правда, и другой способ - длительное придавливание тяжелым предметом. Но предмета этого никто не видел. - Незалежный значительно поднял вверх палец. - А это значит, что он... - палец поощряюще опустился в сторону журналистки.
        - ...Невидимый, - пискнула та.
        - А значит, это... - повернулся уфолог к потертому.
        - ...НЛО, - обреченно вздохнул тот.

2
        
        - Семья моя небогата, Чак, ты ведь знаешь, - хлебнув очередной глоток пива, сказал смотритель угодий Льюис Эгер. - Вот и приходится выкручиваться.
        Тот шлепнул себя по коленке и радостно воскликнул:
        - Так я и знал, Льюис! Ты с моей души груз снял! Ну не мог я во всю эту чертовщину всерьез поверить!
        - Только ты уж, Чак, будь человеком, держи язык за зубами, - попросил Эгер. - Я ж потому тебе все рассказал, что Кристофер мой учиться уезжает. А одному мне не справиться.
        - Да уж будь спокоен, - потрепал его по плечу Чак. - Мой рот - могила. Мы ведь с тобой сколько уже друг друга знаем?..
        - А поможешь? Выручкой я поделюсь. А дело-то нехитрое, хоть, правду сказать, и утомительное. Колышек, веревка... А ночь длинная.
        - Я одного понять не могу, Льюис, - выжидая, когда опустится пена в очередной кружке, сказал Чак, - как ты этим зарабатываешь? Денег-то ты вроде за показ не берешь...
        - А ты пораскинь мозгами, Чак. Графство Хэмпшир сейчас знает весь мир. Каждый день хоть двое, хоть трое любопытных да появятся. Иногда и группами - человек до ста. А ведь им всем есть, пить надо. И пить, как правило, много. Ну, а потом и переночевать...
        - Ха! - снова треснул себя по коленке Чак. - Как я сразу не додумался...
        - Так-то, старина. Думаешь, на какие деньги я сына в Кембридж посылаю? Хочу, чтобы стал мой Крис ученым. Большим ученым.
        - И на кой тебе это надо? Мало ты этих ученых на своем веку видел? Сколько уже лет ты им головы морочишь...
        - Хочу я, чтобы он хотя бы разгадал тайну этих кругов...
        - Да ты что, Льюис, рехнулся?! Какую тайну?! Ты же сам мне только что...
        - Постой, Чак, постой. Не горячись. Я - это я, а тайна - это тайна. Я ведь за эти годы все про них прочитал. Может, это послание нам от жителей иных миров... А может, все от каких-то электромагнитных вихрей... А еще говорят, что пшеница, она разумная, и хочет нам что-то сказать... Ну не везде же такие, как я, находятся. Не верю я! Или наоборот - я верю! Тайна есть, Чак. И это великая тайна.

3
        
        - Племя мое! Эге-гей! - кричит ежик Митрофан. - Выползайте же из своих норок! Посмотрите на это чудо! Полюбуйтесь на этот серебряный свет луны, на эти налитые спелостью колосья! Вдохните же полной грудью пронизанный звездным сиянием воздух!
        Первой на его зов из его же норки выбралась юная ежиха Лизавета.
        - Эх, романтик ты мой, - покачала она головой и сладко потянулась. - Эк тебя от любви расколбасило...
        - А разве нет?! Разве не так?! Разве не прав я?! - вскричал Митрофан. - Или не прекрасны эта ночь, это поле, эта луна и звезды?!
        - Так-то оно так, - зевнула Лизавета и отряхнула с иголок прилипшие комочки земли. - Только соседи-то тут при чем? Дай-ка я лучше тебя поцелую.
        - А вот и не права ты, - басом сообщил вынырнувший из зарослей ежик Никифор. - Давно пора уж нам встряхнуться. Славно потрудились мы этим летом, а на чудеса красоты природной смотреть нам было все некогда. Почему б не сделать этого сейчас?
        - Почему?! - хором откликнулись ежики, повылазившие тем временем отовсюду и окружившие Митрофана с Лизаветой.
        - Эге-ге-гей! - вновь и даже еще более заливисто выкрикнул Митрофан, схватил Лизавету за лапку и пустился в пляс.
        Та, в свою очередь, ухватила лапу соседа Никифора, он кого-то еще... И вот уже сотни счастливых ежиков несутся в хороводе под налитой светлой силой луной, нарезая на бархатном поле диковинные круги.
        Эге-ге-гей!
        КТО ВЛАДЕЕТ ИНФОРМАЦИЕЙ Маргоше Кагановой
        
        В дверь позвонили, я вылезла из-за компьютера и пошла открывать. И открыла, даже не посмотрев в глазок. Потому что звонили именно в дверь, а не вызывали с домофона. Значит, свои: подъезд открыли ключом, а дверь отпирать ленятся. С нашими это бывает. Или кто-то из друзей: в подъезд проскочил, например, вместе с кем-то из соседей, а теперь сам удивляется, зачем это сделал, все равно ведь в квартиру звонить приходится...
        Еще подумала, что надо бы наказать охламона: пусть бы вызванивал по сотовому. Типа, я закрылась в своей комнате и входного звонка не слышу. Но вместо этого я без малейшей заминки просто отперла замок и распахнула дверь.
        На пороге стояли трое - два парня и девушка. В целом вид у компании был «толкинуто-тусовочный». Один парень был высокий, худощавый, в очках, с банданой на длинных, как ни странно, чистых волосах. Второй - рыжий и, наоборот, коротко стриженный, в ухе серьга, к тому же с «неправильной» стороны. Девица была миниатюрная, миленькая, черненькая, но одето на ней было непонятно что - семь хип-хоповских одежек и все без застежек.
        - Вам кого? - спросила я не слишком гостеприимно, но и без особого наезда, ведь наши вроде люди.
        - Ой, извините, что без предупреждения, - говорит девчонка, - мы вашего телефона не знаем. Вы ведь сестра Каганова?
        - Я и сама Каганова, - отвечаю я, окончательно расслабившись. Все-таки приятно, когда на тебя падает луч славы.
        - Это понятно, - улыбается очкарик, и улыбка у него обаятельная, беззащитная. - Мы не про фамилию. Мы имеем в виду того самого Каганова...
        - Он недавно в интервью, - торопливо перебила парня девушка, - сказал, что многим в том, чего достиг, обязан своей сестре.
        Какой милый! Но я, вроде бы как пропустив ее реплику мимо ушей, ответила парню:
        - Того, того... Ладно, проходите, все равно ведь не отстанете.
        Беда с этими фэнами. Пока не расспросят о своем кумире все и вся, не успокоятся. Они немного потоптались в прихожей, потом мы вместе прошли ко мне в комнату.
        - Вы в Интернете! - обрадовалась девочка, глянув на монитор. - А можно мне пока кое-что...
        Она уже пристроилась на краешек кресла, и ее пальцы забегали по клавиатуре. Мне не слишком понравилась такая бесцеремонность, но, в принципе, и страшного ничего. То, что эти гости будут создавать мне неудобства, я знала с самого начала. Раз уж впустила, придется терпеть. И все-таки я хотела сказать ей какую-нибудь колкость, но тут длинноволосый одарил меня своей обезоруживающей улыбкой:
        - Пусть побалуется. А мы поговорим. Меня зовут Хаммер.
        - Ну, давайте, - согласилась я, усевшись на диван. - Спрашивайте. Что вас интересует?
        Тем временем девчонка, мурлыча что-то себе под нос, принялась скачивать из сети какой-то гигантский файл.
        - Скажите, - начал Хаммер, присев рядом со мной, - когда вы впервые заметили, что ваш брат - гений?
        - Сразу, - усмехнулась я. - Все дети орут как попало, а Лео орал гениально.
        Рыжий, так и оставшийся стоять возле двери комнаты с напряженным выражением лица, хмыкнул.
        - Нет, а если серьезно, - чуть нахмурился Хаммер, и я заметила, что в его глазах поблескивает легкая сумасшедшинка. - Когда вы заметили, что он проницательнее, наблюдательнее и находчивее других?
        Я поняла, что мне не нравится в его тоне. Этакая журналистская официозность и отстраненность от вопроса. Как будто задает он его по обязанности, сознавая его нелепость. Уж не из газеты ли они? Мне не жалко, но все-таки тогда предупреждать надо, а не прятать в кармане маленький цифровой диктофончик.
        - Замечательно! - сказала девушка, ни к кому не обращаясь, и я увидела, что она запускает пишущий сидюк. - Резак рабочий.
        Она достала из своей холщовой сумки упаковку болванок, сунула одну в дисковод и щелкнула мышью на «прожиг». Ну, это уже слишком.
        - Послушайте... - начала я.
        - Кира, - откликнулась девочка, старательно изображая трогательную улыбку.
        - Послушайте, Кира, мне, конечно, не жалко, но надо все-таки спрашивать разрешения...
        - Бросьте, ну что тут особенного, - вмешался Хаммер.
        - Да ничего! - На этот раз его обаяние на меня не подействовало. - Вламываетесь, как к себе домой, лезете в Интернет!..
        - Слушай, ты, - очень неприятным тихим голосом сказал Рыжий. - Успокойся. - И плавно повернул защелку двери.
        - Я папу позову! - вскочила я, забыв, что родителей еще нет. - Па...!
        Рыжий метнулся ко мне, выдергивая из кармана руку с ножом, и холодное лезвие коснулось моего горла.
        - Сидеть! - прошипел он. - И молчи. Нам нужен Интернет. Мы будем качать всю ночь.
        - Если не будешь делать глупостей, мы тебя не тронем, - успокоил Хаммер, его лицо утратило прежнюю беззащитность и было теперь напряженно серьезным.
        Но родители, оказывается, уже пришли, я просто не слышала, и мой выкрик все-таки услышали.
        - Маргоша, что там у тебя? - раздался папин голос из-за двери.
        Я потеряла дар речи.
        - Отвечай!!! - прошипел Рыжий, отведя нож в сторону. Я глубоко вздохнула и неожиданно пискнула:
        - Все нормально!
        Отец почувствовал, что что-то неладно. Он немного помолчал, потом постучал в дверь:
        - Кто там у тебя? Открой.
        - Открой и скажи, что мы друзья Лео и нам нужен Интернет, - шепнул Рыжий, пряча руку с ножом в карман. - Если что, всех порешим.
        На ватных ногах я шагнула к двери и отперла замок. Рыжий присел рядом с Хаммером. Я видела, как напряглась спина девочки за компом, но, возможно, это мне и казалось.
        Отец вошел и подозрительно оглядел всю компанию. Он не вел себя так уже много лет, с тех пор, как мы, запершись с одноклассниками в моей комнате, пили портвейн или абрикосовый ликер... Под видом подготовки к экзаменам.
        - Здрасьте, - сказал Хаммер. Рыжий кивнул. Даже девочка, на миг отвлекшись от экрана, обернулась, похлопала глазами и вернулась к своему занятию. Похоже, она инсталлировала на моей машине какую-то свою хитрую программу и теперь одновременно качала сразу штук десять файлов.
        - Здравствуйте, здравствуйте, - кивнул отец. - Что это у вас тут за заседание?
        - Папа, это Ленины друзья, - сказала я, чувствуя, что мой голос насквозь пропитан фальшью, - им нужно кое-что скачать.
        Неестественность моего поведения не укрылась от него. Обычно такой гостеприимный, он, продолжая смотреть на меня, спросил:
        - У них что, своего Интернета нет?
        - Нам срочно нужно, - проникновенно сказал Хаммер. Тут я увидела, как по розовой щеке Рыжего сползает капля пота, оставляя блестящий след среди белесых волосков, и вдруг явственно представила, как лезвие его ножа по рукоятку входит в папино горло.
        - Ну, папа! - сказала я таким капризным голосом, каким не разговаривала с ним с тех же «портвейно-абрикосовых» времен. - Ну, можно мы тут одни посидим?!
        Уж не знаю, что он подумал. Видимо, то, что в комнате двое «мальчиков» и две «девочки», привело его к какой-то ошибочной, но спасительной догадке, потому что он, слегка расслабившись, сказал:
        - Да ладно... Мне-то что? Сидите. - И вышел.
        Рыжий шумно выдохнул и вытер висок. Потом осторожно поднялся, шагнул к двери и снова запер ее.
        ...Трафик качался бешеными объемами, компакты пеклись как блины. Девчонка только успевала вынимать их и ставить новые болванки. Довольно долго мы молчали, потом Хаммер примирительно сказал:
        - Давайте на самом деле поговорим о вашем брате, мы ведь действительно его поклонники.
        - Скоты вы, а не поклонники, - сказала я. - Не могли по-человечески попросить?..
        - Ага, - усмехнулся он. - Вот так, пришли незнакомые люди и говорят: «Можно мы у вас в Интернете всю ночь посидим?» Вы и пустили.
        - Почему нет? - упрямо сказала я. - В Интернете посидеть, а не изнасиловать...
        - Хорошая идея, - пробормотал Рыжий. Девочка за компьютером, не оборачиваясь, нервно хихикнула.
        - Урод, - сказала я. И почувствовала, что от обиды у меня на глаза наворачиваются слезы. Рыжий только хохотнул в ответ, а Хаммер досадливо покачал головой, словно говоря: «Вот с таким быдлом приходится сотрудничать».
        - Слушайте, - сказала я, чувствуя, как предательски дрожит у меня голос. - Может, я пойду спать в другую комнату, а вы работайте?
        - Ага! - снова осклабился Рыжий. - Так мы тебя и отпустили.
        Слезы уже вовсю текли у меня по щекам.
        - Да что вы за люди! - сказала я. - Кто же так делает?
        - Честное слово, у нас нет другого выхода, - заверил Хаммер.
        - Да что вы хоть качаете?! - воскликнула я, чувствуя, как со слезами уходят и страх, и обида. Зато уж они-то текли в три ручья: это была истерика, и остановиться я не могла.
        - Мы не можем сказать, - отозвался Хаммер.
        - Эх вы!.. - сказала я сквозь слезы.
        - Но когда-нибудь вы узнаете, - продолжал он, - и поймете, что иначе мы не могли...
        - Нет! Все! - вдруг вскочила из-за компьютера девочка. - Я так больше не могу! Вы как хотите, а я ухожу! Простите нас, - обернулась она ко мне.
        - Нет уж, - сказала я ей твердо и зло. - Теперь качайте. Что я, зря натерпелась, что ли? Скачаете все, что вам нужно, тогда и уматывайте.
        Я забралась на диван с ногами, легла, повернувшись к стенке носом, и постаралась унять подрагивание плеч.
        - А ты думала, будет легко? - тихо спросил Киру Хаммер.
        - Хорошие дела так не делаются, - пробормотала она упрямо.
        - Работай, работай, - сказал Хаммер. - Ты же слышала: нам разрешили.
        После паузы клавиши защелкали снова. Потом вдруг послышалось тихое наигрывание какого-то блюзового стандарта на губной гармошке. Я приоткрыла глаза и скосила взгляд. Играл Хаммер.
        ЕЖИКИ В НОЧИ
        «Лес трудный, но разве есть лес,
        из которого нет пути?» Из письма Н. И. Вавилова Е. И. Барулиной
        
        Валяясь на верхней полке купе фирменного поезда, Влад отвлекся от чтения лукьяненковского «Ночного дозора» и решил позвонить Кате. Просто так, поболтать. Вытащил из кобуры «Нокию», но оказалось, что здесь, вдали от крупных станций, даже нет сети. На протяжении всего европейского отрезка пути она не исчезала, независимо от того, далеко были крупные станции или близко. Но тут вам не Европа, тут, блин, Сибирь... Цивилизация...
        «Впрочем, наверное, цивилизация - это не наличие или отсутствие мобильной связи, - подумал Влад, поворачиваясь на бок и задремывая. - Будет и тут связь - не сегодня, так завтра. Цивилизация - это когда люди с противоположными взглядами находят возможным делать одно нужное всем дело... Находят потому, что общество устроено цивилизованно...»
        Умозаключение это было финалом прежних раздумий о характере его командировки. Маленькая, но процветающая фирма «Чистота плюс», в которой работал Влад, занималась правовым консалтингом в сфере экологии и посредничеством между теми предприятиями, которые нуждались в утилизации вредных отходов, и теми, которые были готовы взять ее на себя. Вообще-то такие проблемы решаются на государственном уровне, но «Чистота плюс» отлично зарекомендовала себя, и государственные структуры нередко к ней обращались.
        Влад занимался этим делом по призванию: десять лет назад он окончил Бауманку, факультет экологии. А вот его шеф, Вадим, окончил военное училище, но, уволившись по здоровью из армии, не служил после учебы ни дня, а вместо этого в девяностые занимался торговлей американскими окорочками и паленой водкой. Экология его не волновала ни на грош и сейчас. «Однако вот поди ж ты, - думал Влад, засыпая, - работаем же как-то вместе. Не просто работаем, а на благо людей. И деньги неплохие зарабатываем, потому все довольны... Цивилизация...»
        Закрытый городок Домнинск, куда направлялся Влад, согласился взять на захоронение крупную партию радиоактивных отходов из Франции. Точнее, эту партию отходов согласилось принять у Франции наше федеральное правительство, затем объявило конкурс на подряд, и выиграл его Домнинск. А «Чистота плюс» должна была теперь утрясти все необходимые юридические формальности вплоть до подписания договора.
        В принципе, Влад был противником ввоза токсичных отходов из других стран, но, во-первых, его мнения по этому поводу никто не спрашивал, а во-вторых, он считал, что в данном конкретном случае это меньшее из возможных зол: пусть уж лучше домнинские спецы утилизируют эту грязь с соблюдением всех правил безопасности, чем она, как уже не раз бывало, просочится к нам какими-либо незаконными путями, наделав массу бед. Прецеденты имелись.
        
        О Домнинске, городе-спутнике крупного сибирского областного центра, Влад до сей поры даже и не слышал. И это несмотря на то, что как эколог знал наизусть список закрытых ядерных точек - Челябинск-40, Красноярск-25, Северск, Обнинск и прочие, во многих из них бывал. Видно, этот город «рассекретили» уж совсем недавно.
        Прибыв в областной центр рано утром, Влад поймал такси, назвал по бумажке адрес бюро пропусков и уже через пятнадцать минут был там. Местечко оказалось занятным. Никакой вывески о том, что здесь находится, не было ни перед дверью в подъезд двухэтажной «хрущевки», ни перед дверью в квартиру, где бюро и располагалось. Остальные квартиры в доме были жилыми. «Скорее всего, такая конспирация - отзвук былой засекреченности объекта, - подумал Влад, - наверняка во всех квартирах дома живут семьи работников этого же самого бюро».
        Он с умилением обнаружил, что у нужной ему двери даже нет звонка, и постучал. Впрочем, умиление он испытал уже тогда, когда ему открыли и он убедился, что попал туда, куда надо. А сперва он подумал, что ему дали неверный адрес.
        Открывшему ему низенькому лысому мужчине было далеко за пятьдесят.
        - Вам кого? - спросил он, сонно щурясь.
        - Мне нужно выписать пропуск, - отозвался Влад удивленно.
        - А-а, - кивнул человечек, - тогда проходите. Мы через пятнадцать минут открываемся. Посидите пока здесь. - Он щелкнул выключателем и указал на ряд обтянутых обшарпанным дерматином стульев, стоящих вдоль стены просторной, но неуютной комнаты. - Если надо, зажгите, - добавил он, гася свет, и, скрипнув дверью, ушел в соседнюю комнату.
        Свет Влад включать не стал, сел на стул и, положив на колени «дипломат» с документами, прикрыл глаза. Все-таки он не выспался, тем более что проводница разбудила пассажиров за два часа до станции. Глаза немного резало, и опустить веки в полутьме было приятно... Влад не заметил, как задремал, а проснулся, подскочив от щелчка, с которым распахнулось окошечко в стене. Там он увидел лицо того самого, открывшего ему мужчины.
        - Восемь, - сообщил тот, обращаясь словно бы к самому себе. - Начинаем.
        Влад обнаружил, что в комнате он уже не один: на стульях сидели две помятых личности мужского пола. Он поднялся и подошел к окошечку.
        - Фамилия, имя, отчество? - спросил мужчина, не глядя на него.
        Влад ответил. Тот, покопавшись в пачке бумаг на столе, сообщил:
        - Запрос на временный пропуск для вас есть, и он удовлетворен. Паспорт.
        Влад передал в окошечко паспорт. В обмен лысый протянул ему розовый пакет.
        - Ознакомьтесь пока с инструкцией на допуск, - сказал он, - и распишитесь.
        Влад уже много раз читал подобные инструкции, смысл которых сводился к тому, что если в закрытой зоне он станет обладателем неких военных или государственных тайн, то он не должен их разглашать. Потому он расписался, просмотрев текст лишь мельком. Еще через пару минут лысый клерк вернул ему паспорт с вложенной в него картонкой пропуска.
        - Добро пожаловать в Домнинск, - сказал он и улыбнулся одними губами. - Пригласите следующего.
        
        Процедура проникновения в закрытый город была стандартной: предъявление пропуска женщине-дежурной под неусыпным оком вооруженных автоматами солдат. Ее подозрительный взгляд при сличении фотографии в паспорте с живым лицом... Правда, в этот раз, впервые в такой ситуации, у Влада временно изъяли сотовый телефон, но когда он попытался возражать, ему предъявили не замеченную ранее статью из подписанной им «Инструкции на допуск»: «В связи с технологической необходимостью сдать на временное хранение караульным КПП средства мобильной связи».
        Спорить не приходилось. Хотя «технологическая необходимость» и показалась натяжкой. Но уж что подписал, то подписал...
        
        Город Домнинск произвел на Влада тягостное впечатление. Он словно попал в начало восьмидесятых. Хотя нет, тогда все эти убогие белокирпичные строения были хотя бы новыми... Сейчас же эта архитектура времен застоя навевала единственный вывод: Домнинск - умирающий город.
        Тем удивительнее было то, как быстро, без обычных бюрократических препон удалось Владу подписать все необходимые документы - и в городской Думе, и в санэпидемстанции, и в комитете по экологии, и в СМУ, которое станет непосредственным исполнителем заказа. Все это давалось легко, без проволочек, без мутных намеков на какие-то необходимые «черные» суммы.
        Он и глазом моргнуть не успел, как задание фирмы было выполнено на девяносто процентов. Назавтра осталась только одна-единственная встреча - с мэром. Точнее, главой городской администрации.
        «Что странно, - подумалось ему, когда он уже лежал в постели своего советско-гостиничного номера, - что я не запомнил ни одного лица из тех, с кем беседовал. Да и разговоры были какие-то беспредметные, никого не пришлось ни в чем убеждать, никому ничего объяснять...»
        Странно и то, что никто не пригласил его сегодня вечером в ресторан, чтобы «обработать» там столичного гостя на предмет каких-то личных дивидендов от предстоящей сделки. Влад никогда не велся на подобные предложения. В кабак шел, но расплачивался там сам. А шел единственно для того, чтобы развеять скуку и послушать байки.
        В закрытых городах душераздирающих историй, как правило, навалом. То какой-то герой во время аварии на ядерном реакторе руками растаскивал урановые стержни, то заводской автобус пустили на городской рейс, а у кого-то из пассажиров был с собой дозиметр, и оказалось, что в салоне фон, как на складе плутония. Еще любят рассказывать про грибы в человеческий рост или про безглазых рыб-мутантов...
        Да, впервые вечер первого дня командировки он проводит один, в гостинице. Впрочем, оно и хорошо. Да, кстати, было бы любопытно узнать, почему этот городок закрыт. Вроде нет тут никаких ракетных заводов, нет и химического производства, ему бы уже об этом все уши прожужжали... Хотя домнинцы вообще не грешат разговорчивостью.
        Влад хотел было уже погасить свет, но, потянувшись к выключателю, краем глаза заметил, что у него из-под подушки торчит какой-то посторонний предмет. Угол серой картонной папки. Влад приподнял подушку, с удивлением достал потрепанную папку и открыл ее. В ней лежала стопка старых машинописных листов. Именно машинописных, а не отпечатанных на принтере.
        Все это было очень странно. Влад начал читать.

1
        
        ...Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
        - Форменно издиются, - в который раз сердито повторил Семенов. Самогонкой от него разило за версту, и не всегда оба глаза смотрели в одну сторону. - Про профессора худого не скажу. Ни-ни. Тут все по-человечьи: завсегда и здрасьте, и до свидания, а вот как вместе соберутся, все и начинается... Метамархоза.
        - Так какая же метаморфоза, а? - еле сдерживала раздражение Портфелия.
        - А с профессором мы друзья большие. Большие, говорю, друзья. Агромадные. - Зрачки Семенова окончательно расползлись по сторонам, а стрелка на шкале его настроения резко повернулась на сто восемьдесят градусов - от возмущения к умилению. - Мы ж с йим вместе без малого тридцать годков здесь трудимся. Он - профессором, а я вот, значит, сторожем. Сторожу. Это, дочка, тоже не всякий сторожить-то сможет. Тут особая сноровка требуется. Талант нужон. А в трудовой книжке у меня как записано? «Стрелок», - записано. Стрелок! - Он выпятил грудь.
        Засунув руку во внутренний карман, я на ощупь выключил диктофон и потащил Портфелию за рукав:
        - Пошли, что ты его слушаешь, не видишь, он пьяный в умат?
        - Я думаю, если про Заплатина не выйдет, я тогда про этого напишу. Зарисовку. - Она сделала «телевизионное» выражение лица: «Тридцать лет не оставляет своего поста вахтер Семенов. «Стрелок» - так называется моя профессия!» - говорит он с затаенной гордостью...» Здорово, правда? - Она, не удержавшись, фыркнула.
        Нам навстречу со скамейки поднялся Джон (сторож его не интересовал):
        - Айда?
        Я кивнул, снова на всякий случай включил диктофон, и мы двинулись по лестнице - к операционной. На месте, где должна сидеть дежурная нянечка, никого не было, и мы беспрепятственно прошли белым коридором к двери со светящейся надписью: «Не входить! Идет операция».
        Остановились.
        - Ну и?.. - повернулся ко мне Джон. Звук его голоса так чужеродно прозвучал в стерильной тишине коридора, что мне сразу захотелось уйти.
        - Сегодня не я командую парадом, - ответил я полушепотом, оглянулся и понял, что Портфелия растеряна не меньше нашего. А что, собственно, она собиралась здесь увидеть? Какого черта мы сюда приперлись? Я вдруг обозлился на нее, ведь это она нас сюда притащила. Люди работают, глаз не смыкая, за чью-то жизнь борются, а мы явились уличать их сами не знаем в чем на основании пьяного бреда выжившего из ума вахтера.
        Портфелия вдруг жалобно сказала:
        - Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
        
        Боже мой, какими же мы были детьми, кажется мне сейчас. Сейчас, когда мы с Джоном сидим в чьей-то стылой дачной избушке, забаррикадировав дверь всем, что удалось здесь найти.
        Нам повезло, что я не снял на ночь часы. Мы спим по очереди. По сорок пять минут. Сейчас очередь его, а я молча пялюсь в окно, закрытое снаружи ставнями.
        Как же ухитрились мы быть такими наивными, такими беспомощными? По-настоящему осознал опасность я, пожалуй, только когда сбежал Джон.
        Я увидел его в больничной пижаме на своем пороге, запыхавшегося и продрогшего. И сразу сообразил что к чему.
        - Гонятся? - спросил я.
        - Нет. Но скоро хватятся.
        - Быстро ко мне, переоденешься!
        Леля, заспанная, сидела на диване, завернувшись в одеяло.
        - Одевайся, - бросил я ей, - и поскорее. Джон сбежал.
        Я открыл шкаф и кинул Джону свой спортивный костюм, а сам стал натягивать джинсы и рубашку.
        Через несколько минут мы вышли в прихожую. На шум из спальни выглянула мать. Я сунул Джону свою старую куртку и, надевая плащ, как можно спокойнее сказал:
        - Мама, мне уйти нужно. Будут звонить - не открывай, поняла?
        - А что случилось?
        - Я потом тебе все объясню, некогда сейчас. До утра не открывай никому.
        Лампа на площадке, как всегда, разбита, и мы пошли осторожно, держась за перила. Вдруг снаружи раздался шум машины. Она остановилась прямо перед моим подъездом.
        - Наверх! - сдавленно крикнул я, и мы вслепую побежали обратно.
        Мы уже были на последней площадке, когда снизу раздался энергичный стук. Стук в мою дверь. Значит, на звонок мать, как я и предупреждал, не открыла. Молодец.
        Стараясь не шуметь, мы по очереди поднялись по железной лестнице и через люк выбрались на чердак. Это трюк старый: чердак у нас никогда не закрывается, и мы еще пацанами пользовались этим, играя в «сыщики-разбойники».
        Через слуховое окно выползли на крышу. Она была скользкой от первого снежка. Я крепко взял Лелю за запястье, и, ступая, чтобы не греметь, на швы кровельного железа, мы добрались до пожарной лестницы. Первым стал спускаться Джон, за ним - Леля, последним - я.
        Холодный металл перекладин жег пальцы, и я очень боялся за Лелю. И еще я боялся, что мы не успеем, что нас заметят. Но все прошло на удивление гладко. Только когда лестница кончилась на высоте около трех с половиной метров от земли, Леля повисла на руках и все никак не прыгала. Испугалась, видно.
        - Давай! - негромко позвал снизу Джон, - ловлю.
        И она разжала пальцы.
        Я, падая, поскользнулся и здорово испачкался. Джон в это время выглядывал за угол - во двор. Он обернулся и махнул нам рукой. Я не понял, что он затеял, но спорить не было времени. Мы побежали прямо к моему подъезду, и я увидел перед ним пустой милицейский «газик» с включенным двигателем. Ясно. Джон ведь отлично водит машину. Что они застряли в подъезде? Неужели ломают дверь?
        Мы влезли в машину и проехали вперед - на пятачок, где можно развернуться, ведь мой дом имеет форму буквы «п» и въезд во двор один. Когда мы разворачивались, я увидел, как из подъезда выскочили два милиционера и побежали к нам.
        Джон переключил скорость и выжал педаль газа. Мы неслись прямо на того из двоих, что бежал впереди. Было ясно, что инстинкт самосохранения заставит его отпрыгнуть в сторону. Но, совершенно неожиданно, он кинулся прямиком нам под колеса. Сделал он это явно не случайно - не поскользнулся и не оступился. Машину тряхнуло, и мне показалось, что я услышал, как хрустнули кости. Но крика не было.
        Леля ткнулась лицом мне в грудь и вцепилась в мои руки. Но пришлось оттолкнуть ее, чтобы открыть дверцу: я заметил, как второй - отставший - милиционер прыгнул к машине справа, и я хотел выяснить, зачем, что у него вышло. И, приоткрыв дверцу, я увидел, что он, уцепившись за крыло переднего правого колеса, волочится по асфальту. Я увидел белое как мел незнакомое мне лицо. Напряженно и в то же время спокойно человек смотрел на меня. А ведь Джон выжимал в этот момент добрых девяносто километров.
        Это было выше человеческих возможностей, но я не удивлялся ничему. Только страх шевельнулся сердцем.
        - Остановитесь! - громко, отчетливо, перекрывая двигателя, произнес милиционер. - Вы не сможете скрыться и лишь усугубите свою вину. Вы убили человека... Женя, если вы остановитесь, я прощу вам вашу слабость.
        От неестественности происходящего комом подкатила к горлу тошнота. В этот момент Джон, не сбавляя скорость, резко свернул налево, выезжая на главную улицу города. Я чуть не вывалился из машины, а милиционера затащило под нее, и нас снова тряхнуло. Тут я уж точно услышал хруст. А крика опять не было. На моем плече навзрыд плакала Леля.
        Боже мой, боже! Я смотрю на часы. Пора будить Джона, мое «дежурство» окончено.
        С чего же все началось? С задания Маргаритищи? С того, что я купил диктофон? Или еще раньше?
        
        - Ах, Толик, Толик! - укоризненно кривила губки юная Портфелия, наблюдая за тем, как я судорожно изучаю меню, пытаясь втиснуть в рубль более или менее сытный обед. - Разве ТАК должен питаться мужчина? Мужчина должен есть мясо. Много мяса. Очень много мяса и кучу всего остального. Понятно?
        На самом деле звать ее, ни много ни мало, Офелия. Но меня тошнит от «экзотических» имен.
        - Портфелия, о нимфа, а кто же за эту кучу с мясом будет платить?
        - А это вторая половина моей ценной мысли.
        - Бесценной, - поправил я.
        - Верно, - благосклонно согласилась Портфелия. - Мужчина должен зарабатывать уйму денег, а не просиживать штаны за сто двадцать рэ.
        Язык чесался с ней поспорить и защитить свое мужское достоинство, но против истины не попрешь. Кассирша, не глядя на поднос, отбила чек. Она уже привыкла, что мой обед всегда стоит ровно рубль.
        Портфелия вообще-то довольно милая девушка. Стройная и светловолосая. И когда я вдруг замечаю это, я называю ее Лелей. Она сама, когда появилась в редакции, так и представилась: «Офелия. Можно - Леля. Ладно?» (Я, помнится, еще заржал тогда совершенно неприлично.) Однако заведение общепита со слоем жира на столах и густым капустным «ароматом» не самое подходящее местечко для флирта.
        Вчера меня не было на работе - отпросился, чтобы съездить с Джоном на кладбище, помочь, а сегодня до обеда не было Портфелии, поэтому, похлебывая борщ, я спросил:
        - Любезная содержательница деловых бумаг и гербовых печатей (подразумевалось, что содержатель - Портфель), поведай мне, как продвинулось следствие по делу «Зеленая лампа»?
        Нужно отдать должное ее сообразительности. «Зеленая лампа и грязный стол» - строка из песни Гребенщикова о «стороже Сергееве», а к нам на днях обратился с письменной жалобой сторож третьего корпуса Семенов.
        - Я еще не ходила. Ой, слушай, а давай вместе сходим. Я одна боюсь, это же вечером нужно.
        Жалоба Семенова была странной. Странной как раз потому, что ни в чем-то ином, а именно в «странности» обвинял он весь персонал клинического корпуса, упоминая попутно, что он, дескать, ветеран войны и труда и издеваться над собой не позволит, а сосед его - спекулянт кроликами - уже не первый год по чуть-чуть захватывает землю его огорода, а комендантша - женщина «заграничного морального облика» - чешскую стенку купила, а откуда, спрашивается, деньги?..
        Ясно, конечно, что жалоба эта - полный бред. Но оставлять ее без проверки, ответа или «принятия мер» мы не имеем права, и разобраться в этом деле Маргаритища (так мы за глаза зовем нашу редакторшу) поручила Портфелии.
        - А ты днем сходи, - нагло посоветовал я, чтобы отвертеться от роли сопровождающего.
        - Здравствуйте, а сейчас я откуда пришла? С вахтером-то я поговорила, теперь снова идти нужно. Ну, давай вместе, а?
        - Матушка, ты непоследовательна. Ты ведь только что констатировала, что я не соответствую твоим представлениям о «настоящем мужчине». А провожатым в ночном вояже «настоящей» девушки может быть мужчина только соответственный.
        - На безрыбье, знаешь... Уж какой есть. Хотя бы так, для устрашения. Хочешь, я тебе популярно объясню, почему именно ты особенно хорошо подходишь для устрашения? Хочешь?
        - Нет-нет, не стоит. Согласен идти хоть в морг. Репортаж из морга... Ну а что тебе твой сторож сказал?
        - А, - пренебрежительно махнула она рукой, - ерунду несет какую-то. Уверяет, что Заплатин по ночам делает какие-то «незаконные операции».
        - Криминальные аборты, что ли?
        - Как я поняла, его не столько операции эти возмущают, сколько что-то другое, чего он и объяснить-то толком не может.
        - А все-таки?
        - Черт его разберет. «Издиются они надо мной», - говорит, а как «издиются» - неясно.
        - Может, ты зря с ним связалась? Может, он ненормальный?
        - Естественно, ненормальный. Но куда я денусь-то? Ну, давай сходим, а. - Она состроила такую жалобную гримаску, что я не удержался от смеха.
        - Да сходим, сходим, я же сказал уже. Только мне непонятно для чего.
        - Для Маргаритищи.
        - Ну, разве что... Я вечером к другу собрался зайти - в «Лукоморье», давай там и встретимся ближе к закрытию. Часов в девять.
        Моментально носик ее поднялся вверх, и она сообщила:
        - Сто лет не была в кабаке!
        - Уж не возомнила ли ты, что я приглашаю тебя в ресторан? Просто мне неохота менять по твоей милости свои планы на вечер.
        Она насупилась:
        - Ты истинный джентльмен.
        Это я вообще-то зря. С ней и в кабаке не стыдно показаться. К тому же если Джон выполнил обещание, будет даже интересно сходить с ней. Так сказать, первое испытание.
        - Ну, извини, Леля. Это я неудачно пошутил.
        Я принялся собирать со стола грязную посуду. «Да, - подумалось мне, - Джона теперь почаще навещать надо». И я вспомнил тот мрачный день.
        
        ...Дверь была незапертой. Значит, нет дома Светланы. Когда ее нет, Джон не запирает дверь ни днем не ночью, даже когда куда-нибудь уходит. Воровать у них нечего. Хотя нет. Книги. Одна из четырех стен их «квартиры» занята «дефицитом» от Пастернака до Маркеса. Посмотрев на Джона, а тем паче послушав его, трудно поверить, что он не только читал все это, но и очень любит. Тем не менее это так. А на столе - вечная пирамида грязной посуды.
        Джон, сложив ноги по-турецки, сидел на диване и смотрел на меня с выражением, словно уже не один час глядит так на дверь в ожидании чьего-либо появления. Скорее всего, так оно и есть.
        - Был дождь? - спросил он вместо приветствия.
        - Нет предела твоей проницательности. - Я был мокр, как ондатра.
        - Значит, я спал.
        - Вот вам и дедукция, и индукция...
        - Все-таки свинья же я, - сказал Джон без всякой связи с моими словами.
        - Не смею спорить, - ответил я. - А Светка где?
        - У матери. У моей. Помогает. Деда Слава умер.
        Вот тебе и раз. Охоту острить разом отшибло. Я сед на диван. С Джоном мы с самого детства знакомы. В одном дворе росли. Отца у него не было, мать на работе круглые сутки пропадала - фактически одна в семье кормилица, - а воспитывал его в основном дед. И меня отчасти.
        Деда Слава тоже работал. Но работал он у нас в школе - учителем зоологии и ботаники. Его комнатушка, примыкавшая к кабинету, была вопиюще интересным местом, и мы пропадали там целыми днями. Там росли маленькие пальмы и огромные, с руку величиной, огурцы. В клетках гуттаперчевыми мячиками катались белые мышки и убегали от собственных хвостов стройные ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски поглядывая на нас, ползали змеи...
        Были там и вовсе удивительные экземпляры. Например, семейство волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне, или наша любимица - крыса с двумя хвостами (мы так и звали ее - «двухвостка»)...
        - Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а не захожу. - Джон принялся грызть ногти. - Работа, работа... Совсем озверел.
        Я дотянулся до пачки «Родопи» и закурил. Сказать мне было нечего. О его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
        - Любите вы рассуждать. «Дети - наше продолжение...» - Под таким пренебрежительным «вы» Джон, как правило, подразумевает всю пишущую братию. - Чепуха. Нет продолжения. По идее, я - деда продолжение. А я не чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер он. Совсем, понимаешь? Без продолжения. А мне стыдно было. Даже не стыдно, а... - Он подыскивал точное выражение. - Неприятно. Я ж - «несбывшаяся надежда». Он же во мне Рихтера видел как минимум...
        Джон - музыкант. Клавишник в ресторане «Лукоморье».
        - А я его месяца два назад встречал, - вспомнил я. - Он прекрасно выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
        - Точно. После операции я его не узнавал. Как будто родился заново. Тогда я его и видел в последний раз.
        Полтора года назад дед лежал в клинике института нейрохирургии. Моего института. Что-то у него было с головой.
        Затушив сигарету, Джон сказал:
        - Знаешь что? В кресло сядь. Полежать хочу.
        - Да я, наверное, пойду, - заторопился я. Джон промолчал и лег. Значит, я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
        - Зачем заходил-то? - спросил он, не открывая глаз.
        - Просто хотел историю одну рассказать. На работе штука одна приключилась. Потом расскажу. Привет.
        - Привет, - буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.
        
        ...Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
        Песня кончилась, и Джон (совсем другой, оживший Джон), выбравшись из-за «Крумара», подсел за наш столик. Я всегда с удовольствием наблюдаю за тем, как он смотрит на женщин. Если на пути его взгляда поставить стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно, даже и перегорит. Но сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить, что перед «выходом в свет» Портфелия более чем тщательно поработала над своей внешностью - макияж, прическа «Взрыв на макаронной фабрике», почти полное отсутствие кожаной юбочки), у него даже челюсть отвалилась, а Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя, не расстегнулась ли та.
        - Офелия, - представил я.
        - Точно, - простонал Джон.
        - А это - Евгений Степанович...
        - Можно просто: Джон, - уточнил он.
        - Очень приятно, - потупила глазки Портфелия.
        - Принес? - перешел я к делу.
        - Да, ничего, - ответил Джон на какой-то другой, послышавшийся ему вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии. - Пока нормально.
        Я хорошенько саданул его ногой под столиком, он подпрыгнул и, очнувшись, уставился на меня:
        - Чего тебе?
        - Принес, спрашиваю?
        - Ну.
        - Господи ты боже мой! Что - «ну»?
        - «Ну» - значит, принес.
        - Покажь.
        Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда «дипломат». Из «дипломата» он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл ее и вынул обещанное - японский величиной с мыльницу диктофон SANYO.
        - Прелесть какая, - прошелестела Портфелия, трогая блестящую поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавиш.
        - Сколько? - спросил я.
        - Как договаривались - триста двадцать.
        - Давай проверим, что ли.
        Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под ними, и из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то казалось, я спрашиваю небрежно) голос: «Сколько?». Джона: «Как договаривались - триста двадцать». Снова мой: «Давай проверим, что ли». Джон щелкнул клавишей «стоп».
        - Порядок, - сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана приготовленную пачку денег, - пересчитай.
        - Неужели купишь? - сделала большие глаза Портфелия. Я хотел отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в каждом из нас, опередил меня:
        - Ну конечно, Леля. В нашей работе вещь незаменимая. На стороже твоем сейчас и испробуем.
        - Да-а, - протянул Джон, добравшись до последней купюры, - «трудовая копейка». Бывает, считаешь, червончик к червончику льнет да похрустывает. А тут - больше трояка бумажки нет. И те как портянки.
        Меня заело:
        - Мы, понимаешь, Джон, лопатой деньги не гребем. Как некоторые.
        - Что ли, как я? Когда это было?.. - скорчил он мину. - Нынче-то дела безалкогольные. Это раньше «товарищ с Востока» шлеп об сцену четвертаком: «Генацвале, - дурачась, Джон произнес эту фразу с акцентом, - скажи, чтобы все слышали: эта песня - от Гиви. Для прекрасной блондинки за соседним столиком...» И так - раз пятнадцать за вечер.
        - А сейчас? - участливо поинтересовалась Портфелия.
        - А-а, - горестно махнул рукой Джон. - Сейчас для прекрасной блондинки им и рубля жалко. На зарплату живем. А она у нас... Но не это даже главное. Раньше - на работу как на праздник. Придешь - люди хмурые, одинокие. А к концу - веселые все, парами расходятся. Сердце радуется. А теперь? Как сычи. Только смотрят друг на друга. Суп жрут.
        Портфелия огляделась и прыснула, прикрывшись ладошкой:
        - Точно, суп!
        Джон явно забавлял ее, и она огорчилась, когда перерыв кончился и его позвали на эстраду.
        - Пойдем, - поднялся я.
        - Толик, миленький. Давай посидим еще, послушаем. Все равно же скоро закрывать будут. А спешить нам некуда. Ну?..
        - Ладно, - согласился я, - тогда пойдем танцевать.
        
        Джон опять подсел к нам.
        - Все. Окончен бал. Пусть в тишине посидят.
        - Нравится мне твоя работа, - усмехнулся я.
        - Мне и самому, - не заметил он иронии.
        - А жена вас не ревнует? - игриво спросила Портфелия. - Вас каждый день так поздно нет дома. А здесь столько женщин, и каждая старается быть красивой. Ведь так?
        - Меня нельзя ревновать. Потому что я очень честный.
        Портфелия прыснула снова.
        - Нам пора, - напомнил я больше даже не от необходимости, а из ревности. Уж я-то знал, какой Джон честный.
        - А куда вы?
        - Какая бестактность, - делано возмутился я, - особенно по отношению к девушке. Я всегда подозревал, что ты - толстокожая скотина.
        - Да я только... - начал было он оправдываться, но я перебил его:
        - Если серьезно, мы «идем на сенсацию». Как на медведя ходят. Ночное задание. Детектив. В традициях западной прессы. - Я насмешливо покосился в сторону Портфелии. - «Подвиг вахтера», или «Подпольный синдикат профессора Заплатина». Каково, а?
        - Не паясничай, - вскинулась она, - я и сама не хочу идти, но ведь съест Маргаритища.
        - Заплатин? - не слушая ее, переспросил Джон, как-то странно поглядывая на нас. - Погодите-ка. - Пошарив по карманам, он достал бумажник, извлек из него сложенный вчетверо листик в клеточку, развернул, пробежал глазами и подал мне. - Взгляни.
        Записка была написана очень аккуратно, словно каждую буковку вырисовывали отдельно:
        
        «Женя. Не пытайся понять причину моей смерти, вряд ли тебе это удастся. Знай только, что она - во мне самом. Я ни о чем не жалею и никого не виню. Ничего тебе не завещаю и ни о чем не прошу. Только постарайся запомнить вот что: если будет тебе совсем худо, так худо, что впору лезть в петлю, повремени с этим. Обратись к профессору Заплатину. Прощай. Любящий тебя Деда Слава».
        
        - Странно, - подумал я вслух, возвращая записку. - С Заплатиным-то ясно: он твоего деда оперировал, я помню, был об этом как-то разговор. Видно, сдружились. Они же почти одного возраста. Но все равно, странная записка.
        - Я не говорил, как он умер. Никому не говорил. Ни к чему это было, - Джон замолчал в нерешительности, но после паузы все-таки продолжил. - Его в кресле нашли. За столом. На столе - записка. Написал ее и умер. От удушья. Экспертиза показала.
        - Газ?
        - Нет. И следов насилия нет. Доктор сказал - похоже, старик просто перестал дышать.
        Над столиком зависла тишина.
        - Кошмар какой-то, - не выдержала Портфелия. - Мальчики, о чем вы? Какая экспертиза? Какой дед?
        - Мой дед, - сказал Джон, а у меня в голове совсем некстати выплыл дурацкий анекдот: «Шел ежик по лесу. Забыл, как дышать... и умер». - Я с вами пойду, - решительно заявил Джон.
        - Айда. Только вряд ли мы там что-нибудь интересное увидим.
        - Пойдем скорее. - Джон нетерпеливо вскочил. Джон есть Джон: или хандрит, неделями находясь в полусонном состоянии, или носится как угорелый, дрожа от возбуждения.
        ...К институту решили идти пешком, так как для «ночных незаконных операций» было все-таки слишком рано. На улице, как и всю неделю, было сыро, чуть-чуть моросил дождик.
        Я открыл зонтик, и мы попытались втиснуться под него. Но по-настоящему это удалось только Портфелии, так как она была в серединке. Мы с Джоном держали ее под руки и всю дорогу молчали, а она, напротив, болтала непрерывно. И о том, какая ужасная выдалась погода, и о том, какой, вообще, ужасный климат в наших краях, и о том, какой Маргаритища зверь, и о том, что быть начальником - дело неженское (им это противопоказано, а равноправия они не для того добивались, чтобы делать то, что им противопоказано), и о том, как она попала в нашу дурацкую газету...
        Все это или почти все было чистейшей воды враньем и сплошным кокетством. Только для Джона. Ведь она прекрасно знает, что я прекрасно знаю, как она, завалив во второй раз вступительные экзамены, умоляла Маргаритищу принять ее на работу «по призванию». Но, как бы там ни было, своей болтовней она добилась главного: Джон отвлекся от своих тяжелых мыслей, закурил и вновь стал поглядывать на нее с интересом.
        Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
        И вот мы в нерешительности стоим перед дверью операционной.
        - Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
        Мы молча повернулись и, не глядя друг на друга, побрели по коридору к лестнице; мы чувствовали себя группой круглых идиотов.
        Внезапно за нашими спинами раздался щелчок открываемой двери. Я оглянулся. Из операционной вышел грузный пожилой человек в белом халате. Он сдернул с ладоней резиновые перчатки, тщательно вытер потные руки о подол и тут увидел нас.
        - Молодые люди, - громко, по-хозяйски, окликнул он, - вам от меня что-то нужно? Рад служить. Да не стойте как истуканы, идите-ка сюда.
        Мы обменялись короткими беспомощными взглядами и подчинились.
        Я, конечно, понял, что перед нами - профессор Заплатин. Но будь я художником, пиши я его портрет, я, наверное, назвал бы картину не «Профессор», не «Доктор», а «Сталевар» или даже «Человек, покоряющий сталь». Внешность у него такая. Очень загорелое (или от природы смуглое) широкое лицо с густыми, почти сросшимися черными бровями над глубоко посаженными глазами. Густые, почти совсем седые волосы зачесаны назад. А вот глаза-то подкачали: какие-то водянистые, белесые. Я бы даже сказал, белые. Не сталеваровские.
        - Мы из институтской газеты. - Портфелия протянула ему удостоверение, но он не взял его, а спросил:
        - И чем же обязан? Я к вашим услугам, хотя и устал чертовски.
        В это время из операционной выкатили тележку с лежащим под простыней человеком. Санитары прошли деловито, даже не взглянув на нас. В проем я увидел, что операционная - за следующей дверью, а за этой - «предбанник».
        - Понимаете, - стала оправдываться Портфелия, - видимо, произошла ошибка. Нам пожаловались, что вы без разрешения оперируете здесь по ночам.
        В тамбур вышли четверо. Они сняли и повесили халаты, накинули плащи и, пройдя мимо нас, двинулись вниз по лестнице.
        - Без чьего разрешения? - усмехнувшись, спросил Заплатин. Мы молчали, и он, покачав головой, продолжил: - Все очень просто. Как вы, надеюсь, знаете, я - нейрохирург. Операция по вживлению в мозг нейростимулятора, или, как его сейчас называют, «детектора жизни», требует совокупности определенных условий. Одно из них: общий наркоз должен производится, когда пациент находится в состоянии глубокого естественного сна. - У меня почему-то возникло ощущение, что профессор повторяет нам тщательно заученные фразы. - Посему и проводится операция ночью. - Он дружелюбно улыбнулся Портфелии. - Вы удовлетворены?
        - Да, конечно. Простите нас, ладно?
        - Ничего, ничего. - Он снисходительно потрепал ее по плечу. - У каждого своя работа. Нужно быть терпимее друг к другу.
        - А что такое нейростимулятор? - осмелел я.
        - Этот прибор был разработан в моей лаборатории совместно с учеными из Еревана три года назад. Он, как можно понять из названия, стимулирует деятельность центральной нервной системы. Он спас от смерти или, по крайней мере, от некоторых заболеваний, от преждевременной психической дряхлости уже многих людей. К сожалению, удачно эта операция проходит пока что только в нашей клинике. Но попытки делаются во всем мире. И я, как вы, наверное, заметили, готовлю учеников. - Он снова повернулся к Портфелии. - А сторожа вы не вините. Он вовсе не плохой человек. Но привык ночью спать, а мы второй год уже лишаем его этой возможности.
        Мы даже не успели как следует удивиться его проницательности (про сторожа-то Портфелия ничего не говорила), как он поразил нас еще более, обратившись к Джону:
        - Если это журналисты, то при чем здесь вы, Женя? Насколько я осведомлен, вы - музыкант.
        Джон, опешив, выдавил из себя:
        - Да...
        - Что с вами? - широко улыбнулся профессор. - Вы решили, что я телепат? Отнюдь. Все гораздо проще: когда здесь лежал Станислав Степанович, мы очень подружились с ним. Я всегда преклонялся перед этим блестящим ученым и мужественным человеком. Он рассказывал мне о вас, показывал фотографии. А у меня хорошая память на лица. Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано... - Он оборвал себя на полуслове. - Простите, молодые люди, я вынужден вас покинуть. - Он пожал руки мне и Джону. - Еще раз простите. Операция была очень трудной. - И, приветливо кивнув Портфелии, он скрылся в раздевалке.
        
        Около трех часов ночи добрались до моего дома. Посвежело, я промерз до костей, а Портфелия стучала зубами, несмотря на то, что Джон галантно укутал ее в свой пиджак.
        Я предложил зайти ко мне, хлебнуть горячего чаю, но Джон, ревниво покосившись на Лелю, шепнул мне на ухо: «Светка съест». Во весь же голос сказал: «Извини, старик, мне завтра рано», - и трусцой помчался в свою сторону. И пиджак прихватил.
        Портфелия колебалась, видно, прикидывая, удобно ли ей в такой час подниматься ко мне, но колебалась недолго, ведь между нами не было и намека на какой-то интерес, кроме сугубо дружеского.
        Отперев, я пропустил ее вперед и шепнул:
        - Сразу налево.
        На цыпочках пробрались мы в мою комнату, я включил настольную лампу, и Портфелия огляделась. Вот об этом я не подумал. Жуть. Хорошо, хоть постельное белье утром убрал с дивана и запихал в шкаф.
        - Лачуга холостяка, - насмешливо подвела итог осмотру Леля. Было заметно, что она все же чувствует себя слегка не в своей тарелке.
        - Ты посиди, я пойду чай поставлю.
        - Не нужно, Толик. Это долго. Я только немного отогреюсь и пойду, ладно?
        - Да брось ты, - махнул я рукой и выскочил в прихожую. Там я столкнулся с матерью - услышала-таки стук двери.
        - Кто там у тебя?
        - Коллега, - с чистой совестью ответил я и скользнул на кухню. Но мать не так-то легко обвести вокруг пальца.
        - Ты говорил, с девушкой работаешь, выходит, это она?
        - Действительно, - пораженно прикрыл я рот ладонью. - А я-то все никак не мог сообразить, что в моем коллеге необычного.
        - Клоун, - сказала мать, и пока я включал чайник, пока обшаривал холодильник, добывая оттуда остатки сыра и колбасы, она прочла мне небольшую, но обстоятельную проповедь на тему: «Понятие «девичья честь» и ее инфляция в современном мире». А закончила вопросом: - Ты уверен, что она - порядочная девушка?
        - Нет, - ответил я, - но собираюсь это выяснить буквально с минуты на минуту.
        Почему-то когда дело касается моих друзей, а тем паче девушек, природное чувство юмора, которым мать вообще-то щедро наделена, начисто отказывает ей. Вот и сейчас, даже не улыбнувшись, она со скорбной маской на лице вышла из кухни и заперлась в спальне.
        Так. Слава богу, есть свежий хлеб. Ну и все, пожалуй. Чай вскипел, я заварил его, поставил все на старинный, от бабушки еще оставшийся поднос и двинул с ним по темному коридорчику. Как ни странно, я его донес. Портфелия разглядывала «Винни-Пуха» (мою любимую книгу). Увидев меня, отложила ее.
        - О, сыр-р! Ур-ра! Как раз сыр тигры любят больше всего на свете.
        - А как тигры насчет этого? - спросил я, вытаскивая из шкафа бутылку коньяка.
        - Тигра р-рад! - рявкнула Тигра.
        Коньяк и горячий чай согрели нас и сняли возникшую было вначале скованность. Мы обсуждали сегодняшнее похождение.
        - А он довольно милый, да?
        - Что ты, - отозвался я, - Джон - вот такой мужик! - Я заставил себя, несмотря на то, что испытал легкий укол ревности, ответить именно так, ибо это была истинная правда. Но Портфелия удивила меня:
        - Я не про Джона твоего, а про Заплатина.
        Как угодно назвал бы я профессора - серьезным, основательным, положительным, только не «милым». Но каждый видит по-своему.
        - Интересно было бы увидеть мир твоими глазами. Себя, к примеру, я бы, наверное, увидел совсем не таким, как в зеркале. Значительно, наверное, страшнее.
        - На комплименты набиваемся, да? Одно слово - «филологический мужчина».
        - Два слова, - поправил я. - А на комплименты мы не набиваемся, наоборот, я лучше чем кто-либо знаю, что я - хороший. Вот в твоих глазах - не уверен.
        - В моих глазах - очень хороший. - Она проговорила это с такой сахарной улыбкой, что я, от удовольствия растерявшись сначала, все-таки понял, что это стеб.
        - И ты в моих глазах - замечательная, - попытался я попасть ей в тон. Но уверен, в моральном смысле мне было значительно легче сделать этот комплимент ведь и вправду в неверном мерцании светильника она была сейчас очень привлекательной. - Замечательная Леля, - повторил я.
        - Вот и славно, трам-пам-па, - все так же вкрадчиво сказала она, а потом захохотала неестественно и так громко, что я испугался за материн сон. - Все, хватит, флиртовать мы с тобой, Толик, не можем. Мы чересчур хорошо знаем друг друга, так? Разве друзья могут флиртовать? - Она взялась за подлокотник кресла, намереваясь подняться, но я остановил ее, положив ладонь на плечо.
        - Очень даже могут. - Я всем существом ощущал, как глупо сейчас я выгляжу, и понимал, что буду выглядеть во сто крат глупее, когда она вновь оборвет меня... И все же я обвил ее шею рукой и, чуть-чуть притянув к себе, поцеловал. И неожиданно она ответила мне таким жадным, таким долгим поцелуем, что я даже задохнулся немного. И весь наполнился свежим щемящим чувством ожидания.
        - А как же работа? - совсем некстати прошептала она. Но руки наши не задавали глупых вопросов.
        - При чем здесь работа? - улыбнулся я, а после паузы, вызванной очередным поцелуем, продолжил давно заученной, но «не использованной» еще фразой: - Офелия? В твоих молитвах, нимфа, все, чем я грешен, помяни.
        И она отозвалась:
        - Мой принц, как поживали вы все эти дни?
        Я был приятно удивлен и закончил:
        - Благодарю вас; чудно, чудно, чудно...
        Наши губы снова слились, и теперь это стало чем-то уж совсем естественным, почти привычным, очень правильным. Очень правильным.
        
        Я, наверное, минуты три трясу Джона за плечо. Наконец он продирает глаза.
        - Совсем бы лучше не спал. Гадость всякая снится. Эти. Насмотрелся я там на них. Хуже роботов. Одного не пойму: куда совесть-то у них девается?
        - Я тоже думал об этом. Может быть, это объективно? Знаешь, есть такое понятие - «стадный инстинкт»?
        - Ну?
        - По отдельности люди могут быть вовсе неплохими. А толпой такое творят... А тут - «супертолпа».
        - Как-то неубедительно.
        - Еще есть одна идея. Любая человеческая мысль - информация, окрашенная эмоциями. Эмоции - как бы цвет мысли. И если несколько мыслей смешать, информация будет накапливаться, а вот эмоции сольются в нейтральный фон. Как если цвета радуги смешать, получится белый.
        - Что-то в этом есть. Ладно, спи, философ. - И он принялся перематывать окровавленную повязку на голове.
        Я забрался на топчан и закрыл глаза. И снова прошедшие события последних дней стали отчетливее настоящего.
        
        - ...Так что надо списать его в архив, - закончила Портфелия.
        - Вот и я говорю, что работать ты, Лелечка, не можешь, - с чисто женскими логикой и тактом резюмировала Маргаритища.
        - Я-то как раз умею, - столь же обоснованно возразила Портфелия, - только не могу писать то, чего не было.
        - А от тебя этого никто и не требует.
        - Никаких «незаконных операций» там не было...
        - И слава Аллаху, милочка. Ты ходила на задание. А это значит, что ты должна была принести материал. И вовсе не обязательно делать сенсацию. О Заплатине, например, мы вообще еще не писали. А его открытие, судя по тому, что ты рассказала, - событие номер один. В мировой медицине. Самое эффектное было бы - репортаж с ночной операции. А самое легкое - научно-популярная статья по сути открытия. Можно и просто интервью с профессором. Или подборка экспресс-интервью со спасенными. Да, вот это, пожалуй, хорошо было бы. Или еще: «Портрет ученого» - очерк. Ну, а в крайнем случае - критическая корреспонденция о препонах, которые административно-бюрократический аппарат ставит на пути новой идеи (за препоны не беспокойся, их всегда хватает). Другими словами, тысяча вариантов. На худой конец - зарисовка о стороже-ветеране. А возможно, это даже самое лучшее... Так что давай-ка, милочка, роди до завтра что-нибудь. Строк двести-двести пятьдесят.
        - Ладно, - смирилась, не выдержав такого натиска, Портфелия и ушла в «умывальник» (так мы называем одну из двух комнатушек редакции за то, что в ней нет окон, а стены от пола до середины выложены кафельной плиткой). Я нырнул туда вслед за ней.
        - Вот мымра, да? - кивнула она в сторону двери и отвернулась. А я вытащил диктофон.
        - Между прочим, у меня все записано. Включить?
        - Ой, Толик, умница, - ожила она, - ты же меня просто спасаешь. Кто у тебя - Заплатин или вахтер?
        - А кого тебе нужно?
        - Все-таки, наверное, лучше Заплатина, правда?
        - А у меня оба.
        - Ты, Толик, просто чудо. Что бы я без тебя делала, а? Я всегда говорила, что мужчины намного умнее нас. Только это трудно сразу заметить... Назло Маргаритище сдам завтра сразу два материала! - Она потянулась поцеловать меня, но я осторожно отстранился:
        - Тс-с, спокойно. Я заразный: то ли ангина, то ли грипп. А два материала не получится. Фактажа нет, мы же ведь даже не поговорили ни с кем толком.
        В этот момент к нам заглянула Маргаритища и сообщила, что отбывает на заседание парткома, а так как закончится оно не раньше шести, домой она отправится сразу оттуда, в редакцию больше не заходя. Мы, как сумели, изобразили огорчение по этому поводу, а когда Маргаритища наконец отчалила, Леля взмолилась:
        - Ну, включай же, Толечка. Главное, чтобы каркас был. А факты я завтра с утра доберу - на кафедру позвоню, в партком... В крайнем случае сегодня вечером еще раз можно в клинику сбегать. Только уже с чем-то. Чтобы дать прочитать. Пусть не соглашаются, ругают, исправляют, добавляют, вот и получится материал. Так ведь?
        Портфелия судорожно принялась за расшифровку записи, а я волей-неволей прослушивал ее. Сначала - пьяное бормотание сторожа, затем - уверенная речь профессора. И что-то меня в этой речи насторожило. Быть может, вот эта самая уверенность, отточенность фраз? Конечно, выступать ему часто приходится. Но нет, выступает-то он на разных симпозиумах, съездах, в крайнем случае - перед студентами. А перед нами он не выступал, он объяснял «на пальцах» людям, которые в медицине не понимают ничего. И делал это так свободно, словно он с такими профанами разговаривает ежедневно. Вдруг вспомнилось, что и в клинике у меня было ощущение, что его речь заучена наизусть.
        И еще. Почему он один говорит? Хотя бы любопытства ради должен же был к нам хоть кто-то подойти. Но какое там! Его коллеги не удостоили нас даже взглядом. Ушли, не только с нами не попрощавшись, но и, между прочим, с профессором. Это все мелочи, конечно. Может быть, у них заведено так. Только странно как-то.
        В диктофоне Заплатин разговаривал с Джоном про Славу. «И со смертью этой тоже что-то не так», - подумалось мне... И тут я услышал такое, от чего буквально подскочил.
        - Стоп, - сказал я вслух. Портфелия вскинула на меня удивленный взгляд. Я отмотал ленту немного назад и снова нажал на «воспроизведение». И голос профессора повторил поразившую меня фразу:
        - ... Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано...
        Я понял, ЧТО так напугало меня. Эта фраза каким-то образом совместилась в моем сознании со словами из записки деды Славы: «...если будет так худо, что в пору в петлю лезть...» «А сейчас рано, слишком рано...»
        - Ты туда пойдешь сегодня?
        - Не знаю. Надо бы.
        - Вместе пойдем.
        - Один раз мы уже сходили вместе... - Она оторвалась от своей писанины. - В этот раз ты меня снова пригласишь на чашку чая?
        Впервые за весь день мы позволили себе вспомнить эту удивительную сумасшедшую ночь.
        
        ... Зачем делать сложным,
        То, что проще простого? -
        Ты - моя женщина,
        Я - твой мужчина...
        
        Леля потрясла головой, словно отгоняя наваждение, и сказала:
        - Я после ужина сюда вернусь, поработаю еще. Так что зайди за мной сюда, ладно?
        
        Но в институт нам пойти не пришлось. Потому что тут-то и начался бред. Сначала ко мне явились Савельевы - соседи - и сообщили, что меня зовут к телефону. У нас-то телефона нет, и иногда, в самых экстренных случаях (например, чтобы вызвать «Скорую», когда у матери приступ), я бегаю звонить к ним. Но не наоборот: я никогда и никому не давал их номера. Понятно, что я был удивлен.
        Я поднялся к Савельевым, причем отец семейства окинул меня таким взглядом, что я моментально почувствовал общее недомогание. Видно, он, бедняга, представил, какой у него в квартире будет стоять тарарам, если к ним примутся звонить все мои дружки. Я принял вид святого апостола и поднял со стола снятую трубку. И услышал только короткие гудки. Пожав плечами и выругавшись про себя, я положил ее на аппарат. И тотчас же телефон зазвонил.
        - Пожалуйста, извините еще раз, - умоляюще звучал из трубки голос Портфелии, - что-то сорвалось. Мне очень нужен Анатолий.
        - Это я, Леля.
        - Толик, тут со мной какая-то жуть происходит, - быстро заговорила она таким голосом, что я почувствовал: еще одна капля, и начнется истерика. - Короче, я никуда сегодня не иду. Домой иду, понял?
        - А в чем дело? Почему?
        - Я туда никогда больше не пойду.
        - Ты мне ответь, что случилось-то? - Мне почему-то стало смешно.
        - Тут... Да вообще-то ничего. Так... - Она явно приходила в себя. - Ладно, Толик, пока. Я позвонила просто, чтобы ты зря в редакцию не ходил. Все. - И она бросила трубку.
        Ничего не понятно. Почему она никуда не пойдет? Чего она испугалась? Откуда она знает номер Савельевых? Попрощавшись, я выскользнул на лестницу. Дома накинул куртку, крикнул матери, что буду не скоро, и почти бегом двинул к остановке.
        Я сразу увидел ее, как только вышел из троллейбуса. У меня отлегло от сердца. Уж не знаю, чего я ожидал. А тут сразу захотелось дурить. Я крадучись двинулся к ней через сумрак тополей. Я отчетливо видел ее фигурку на белом фоне стены дома через дорогу. И я непроизвольно радовался ее тонкой талии, ее высокой груди, которую она умела носить так торжественно и бережно.
        Я достиг цели, вышел у Портфелии из-за спины и осторожно прикрыл ей глаза своими ладонями.
        Такого крика я еще никогда не слышал. Она кричала так, что мне показалось, у меня желудок инеем покрылся. Я продолжал улыбаться глупой окоченевшей улыбкой. Казалось, мы превратились в мумий. Но вот мир снова пришел в движение. Она плачет. Все еще слегка контуженный, одной рукой я прижимаю ее к себе, другой ловлю «тачку».
        Потом мы сидим у меня в комнате (по ее просьбе - при самой яркой иллюминации) и хлебаем горячий чай. В ушах еще немного звенит.
        - Я поужинала в столовой, пришла в редакцию и сразу забралась в «умывальник». И заработалась немного, увлеклась. Вдруг - звонок. Подумала, это ты, ведь рабочий день кончился и только ты знал, что я там. Решила, хочешь узнать, на месте ли я уже.
        - Я никому не говорил, что ты работаешь.
        - Но я-то об этом не знала. Сняла трубку и говорю: «Я здесь, приезжай скорее, пора уже». А оттуда голос незнакомый: «Очень вам не советую, милая девушка». Я ничего понять не могу, спрашиваю: «Чего не советуете?» А он отвечает: «В клинику идти». Тут я уже испугалась немного, говорю: «А вы-то кто?» А он: «Это вам вовсе ни к чему знать». У меня горло от страха перехватило, я же одна, а он, может, из соседнего кабинета звонит, представляешь? Я говорю: «Прекратите глупые шутки» - и хотела уже трубку бросить и бежать, но он вдруг говорит: «Я вас не пугаю, напротив, я хочу отвести от вас страшную беду. И от матери вашей». Ты знаешь, как я маму люблю? «Но в чем дело?» - спрашиваю. А он отвечает: «Возьмите-ка ручку и записывайте». И продиктовал номер твоих соседей. А потом говорит: «Позвоните, позовите Анатолия и скажитесь ему больной. Или что-нибудь еще придумайте. Всего доброго», - и положил трубку.
        - Может быть, пошутил кто-то?
        - Шуточки... Я сначала тоже так себя успокаивала. Посидела минуты три, страшно так, набрала этот номер, а сама еще не знаю - то ли больной скажусь, то ли наоборот, тебе про голос этот расскажу. Соседка тебя звать пошла, а в трубке вдруг опять: «Милая Офелия, я уверен, вы намерены немедленно рассказать обо мне Анатолию. Вы так молоды. А неприятности могут быть так велики. Чего стоит одна только «Свобода»?..»
        - Что он имел в виду?
        - Общество «Свобода». В школе у нас такое было. Баловства больше, чем политики. Но двое ребят оттуда сейчас за границей. А я была редактором нашей газеты. Рукописной.
        - У тебя номерка не сохранилось? - Я почему-то расслабился.
        - Тебе смешно, да? А мне вот что-то не очень. По «Голосу Америки» говорят, что наши политические заключенные в психбольницах сидят. Здорово?
        - Ерунда это все, выброси из головы... - Я привлек ее к себе, потерся щекой о щеку, но Леля была чужая.
        - Ой, у тебя температура, - заметила она, - градусов тридцать девять. «Горячий мужчина». Может, тебе лечь? Ляг.
        Я не успел ответить, потому что позвонили в дверь, и я пошел открывать.
        
        Вот уж кого не ожидал. Светка. И, как всегда, вся - воплощение чувственности.
        - Привет, Толянчик. Мой у тебя?
        - Потерялся?
        - Ресторан уже два часа как закрылся, а его нет. Ты один? - это она чисто из приличия; ее глаза не отрываясь следили за тем, как я пытаюсь заслонить своими ногами Лелины туфельки.
        - Нет, у меня сидит там... - кивнул я неопределенно головой. - Но ты проходи, если не торопишься.
        - Вообще-то я даже не знаю, - протянула Светка, а сама в этот момент уже входила в комнату. Даже вперед меня. Ох и любопытство.
        - Это Светлана, - стал я представлять друг другу дам, - жена Джона. А это - Офелия...
        - Его любовница, - в тон мне продолжила Светка, глядя на Портфелию с презрительной усмешкой. От неожиданности и неловкости кровь бросилась мне в лицо.
        - Ты что, Свет?
        Она с нарочитой небрежностью уселась в кресло, закинула красивые ноги одну на другую, тем самым обнажая их полностью, и, продолжая бесцеремонно разглядывать Портфелию, ответила:
        - Я-то ничего. А вот ты, лапочка, давно ли в сводники подался?
        Леля резко поднялась:
        - Я пойду.
        - Сиди, - отрубила Светка, и Портфелия, подчиняясь силе, звучавшей в ее голосе, послушно опустилась обратно в кресло. Молчание тянулось минуту. Светка провела рукой по лицу. Казалось, она снимает с него липкую паутину. А потом заговорила совсем другим голосом - тихим, больным:
        - Простите меня... У него на языке - одна Офелия. Офелия такая, Офелия сякая... Он и сам еще не понял. Но я-то его «от» и «до» знаю. А вот сегодня домой не явился. И я уж решила... И вот, сорвалась. Конечно, никто тут не виноват... Толик, принеси попить.
        Я мигом слетал на кухню и нацедил из банки чайного гриба. Светка выпила его залпом, с выдохом, как водку, и сморщилась: «Ну и кислятина!» Она понемногу приходила в себя и теперь из гордости уже, чтобы компенсировать свою минутную слабость, снова придала своим интонациям нагловатый оттенок:
        - А вы, значит, посиживаете здесь. Вдвоем. И чем, если не секрет, занимаетесь? - Она глянула на Портфелию, на этот раз уже довольно дружелюбно. - А вы ничего девушка, красивая. И невредная, кажется, не то что я. - Она обернулась ко мне. - Я бы на твоем месте, Толик, нашла бы занятие с ней поинтересней, чем таскаться по больницам. - Она выдержала паузу, но, не дождавшись от меня ответа, продолжила: - Я всегда говорила Жене, что этот ваш деда Слава - или сектант, или масон какой-нибудь. А он: «Не болтай ерунду!», «Что ты понимаешь!» А теперь вот сам носится, понять ничего не может.
        И опять раздался звонок в дверь. Просто «день открытых дверей» какой-то у меня сегодня. Я услышал, что открывает мать. Она постучала в дверь комнаты: «Толик, к тебе».
        На пороге стоял Джон (легок на помине) и пьяно улыбался.
        - Салют, - отдал он честь по-военному.
        - Хорош, - заметил я, - заходи. Долго жить будешь, только тебя вспоминали.
        - А я не один, - голосом факира объявил Джон и показал большим пальцем через плечо. - Со мной Валера. Лера! - крикнул он в колодец между перилами лестницы. - Лера! Подь-ка сюда.
        По ступенькам тяжело поднялся сильно «загашенный» Валера. Я этого типа видел впервые. Худой, с бородкой, с усиками. На Дон Кихота похож.
        - Вечер добрый, - приподнял шляпу Валера, шатнулся, навалился на стену и с шальной улыбкой начал медленно оседать. Я еле успел подхватить его под мышки, и Джон помог мне дотащить его до комнаты. Толку, правда, от Джона было немного, потому что он и сам нетвердо стоял на ногах. К тому же он никак не хотел выпустить из рук свою синюю спортивную сумку, которая очень стесняла его.
        Когда загадочный Валера был со всеми предосторожностями водворен на диван, Джон огляделся и присвистнул:
        - Компания...
        - Хэлло, милый муженек. - Светка, не вставая с кресла, сделала некое подобие книксена.
        - Здравствуй, женушка, - отозвался Джон таким голосом, что на душе у меня заскребли кошки. Я-то к их сценам привык. Они никогда меня не стесняются. К сожалению. Но вот Леле каково будет!
        Светка ощетинилась:
        - Решила, понимаешь, познакомиться, - она кивнула в сторону Портфелии. - Перенимаю передовой опыт - учусь тебе нравиться.
        - Ай спасибо, - принялся юродствовать Джон, - ай удружила. Поздновато только. Мне тебя нынче хоть медом намажь...
        Я много раз видел, как медленно и трудно налаживается все у Джона со Светкой после малейшей перебранки, скольких нервов и взаимного самоотречения стоит день стабильности в их жизни. Поэтому я вмешался:
        - Перестаньте, ребята. Не выносите сор из избы. Из своей в мою. Вы так редко заходите. Давайте лучше чаю попьем.
        - Не согласен. Предпочитаю что-нибудь покруче. - Джон имел моральное право на это заявление: говоря, он расстегнул замок своей драгоценной сумки и извлек оттуда две бутылки шампанского.
        - Фужеры тащи.
        Выйдя в коридор, я прислонился лбом к холодной плоскости зеркала и закрыл глаза. Под веками жгло. Так бывало в детстве, когда я вовремя не ложился спать. Холод зеркальной поверхности дал почувствовать, какой раскаленный у меня лоб. Я и вправду заболел.
        - Ну и за что же будем пить, а? - спросила, осваиваясь, примолкшая было с приходом Светки Портфелия. Пламя свечи колыхалось в ее глазах огненной полоской посередине зрачка, отчего то кошачье, что от природы было в ее лице, усиливалось во много раз.
        - Ясно за что, - сказал Джон, скручивая с пробки проволоку, - за женщин.
        Светка выдавила из себя презрительный смешок и, демонстративно отвернувшись к стенке, принялась так яростно качать ногой, что казалось, еще немного, и в такт начнет подпрыгивать все кресло.
        Джон наполнил фужеры, я подал один Портфелии и сказал:
        - Жека, я, может, некстати, но у меня другой тост. В память о деде Славе. Я-то его не помянул.
        - Давай, старик, - одобрил Джон, и мы выпили, по поминальной традиции не чокаясь.
        - Дед был - что надо, - сокрушенно сказал Джон.
        - Только масон. Или сектант, - влезла Светка.
        - Ну, ты-то у нас все знаешь! - огрызнулся Джон.
        - Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он в каком-то обществе был у Заплатина.
        Когда прозвучала эта фамилия, в комнате словно вакуум образовался. Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.
        - Снова начался бред, - заметил я. - Женя, здесь только не кури. Мне спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.
        Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами и уселись на подоконник. Закурили.
        - Мне мать ничего не говорила, между прочим, - с обидой, по-моему, сказал Джон.
        - Если честно, меня сейчас совсем другое беспокоит. Я решил сделать Офелии предложение. Но не могу решить как: публично - сейчас или потом - наедине.
        - Потом, - буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.
        - Чего ты посуровел? Она что - тебе нравится?
        - Как тебе сказать... Нравится. Очень даже. Только я-то при чем? За тебя рад. - Он улыбнулся одними губами. - Пойдем к ним.
        В наше отсутствие Светка с Лелей явно не поладили. Они сидели, насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь разлил, и мы молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у нее в ногах. Джон повернулся к Светке:
        - Что тебе мать наплела?
        В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к матери. И сейчас, когда свое брал хмель, Джон перестал этого стесняться. Он продолжал:
        - При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа выставляли. И бог знает кем еще. А теперь?
        Да, это так. В школе большинство учителей относились к деду настороженно. Ведь был он бывшим «морганистом-менделистом-вейсманистом». И хотя с августовской сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года минули уже десятилетия, Вавилов реабилитирован, «лысенковщина» осуждена, косые взгляды оставались.
        Об этой самой сессии и о том, что деда Слава - Станислав Степанович Матвеев - до того как вынужден был приехать в нашу провинцию, работал в одной из ведущих лабораторий Ленинградского института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, мы, естественно, узнали уже потом, повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он и тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним - дети, сбивался на совершенно непонятный для нас язык большой науки.
        Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.
        Склад ума моего уже в те годы был довольно «филологическим», и мне претила идея «исправления человеческой природы», о которой нет-нет да и заговаривал деда Слава...
        - Кем же он посмертно стал? - повторил вопрос Джон, неприязненно глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:
        - Да не знаю я ничего. Когда я мать твою успокаивала, говорила, мол, это могло произойти с ним в любой момент, он ведь немолодой был, болел серьезно и операцию тяжелую перенес... А она сказала, что в больницу он лег совершенно здоровым.
        - Как так? - удивился Джон.
        - Когда он ложился, ей записку оставил. Сказал, что читать ее можно, только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она, конечно, не удержалась и конверт вскрыла. - Светка говорила виновато, сознавая, что разглашает чужой секрет.
        - Узнаю любимую матушку, - хмыкнул Джон, - «активная жизненная позиция».
        - И что же там было? - забыв об обидах, нетерпеливо перебила его Портфелия.
        - Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по настоянию профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации. И записку эту нужно передать в КГБ.
        - И почему же она не передала? - поинтересовался я.
        - Так ведь ничего плохого с ним не случилось. Выписался, пришел и забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А он: «Как видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался».
        - Все опять выворачивается наизнанку, - заметил я. - Еще пятнадцать минут назад я подозревал, что Заплатин занимается чем-то стратегически важным и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все наоборот. Да, - вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона. - Вы же ничего не знаете. Расскажи-ка им, Леля.
        После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях, мы некоторое время молча переваривали полученный от нее и Светланы «информационный комплекс».
        - Дверь на ремонте, стучать по телефону, - попытался Джон снять напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.
        Я высказал предположение:
        - Выходит, Леля, они тебя просто купили. Напугали специально, чтобы ты больше не в свои дела не лезла. Мы же политики все как огня боимся. Между прочим, непонятно почему. Сейчас вроде гласность, демократия. А мы все равно боимся. - Я чувствовал, что под действием шампанского начинаю философствовать не по существу, но не мог остановиться. - Вот они тебя и купили - выяснили где-то про «Свободу» твою. Знают, на что давить.
        - Похоже, - поддержал мою догадку Джон.
        - А раз так, - продолжал я, окончательно уразумев, что, собственно, я хочу сказать, - что получается? Кто-то (вероятнее всего, Заплатин и компания) пугает нас КГБ. Что из этого следует? Что этот кто-то сам его боится. Недаром и деда Слава наказывал записку именно туда передать. А раз так, нам нужно бегом бежать в этот самый комитет и обо всем, что знаем, подробно рассказать. Знаем мы, правда, совсем немного, но у нас явно в руках какая-то ниточка. Вот пусть там ее и распутывают.
        И вдруг (я даже подскочил от неожиданности) у меня за спиной раздался тихий голос:
        - Ни в коем случае.
        Джон ткнул пальцем в дальний угол комнаты: «Нарисовался!» Мы и забыли про пьяного Валеру. А сейчас он в позе лотоса восседал на диване и в неверном мерцании свечи казался выходцем из Средневековья: бледность, худоба, эспаньолка, черные вьющиеся локоны. Глаза черные, но взгляд почему-то кажется бесцветным. Белым. И ясно, что он абсолютно трезв.
        - Кто вы? - сдавленным голосом спросила Портфелия.
        «Спокойно, Маша, я - Дубровский», - как всегда, некстати выскочило у меня из недр памяти.
        
        - Предположим, я - Заплатин. Нам есть о чем говорить?
        - Вы - не Заплатин, - дрогнувшим голосом возразила Портфелия.
        - Где ты его откопал? - вполголоса спросил я Джона.
        - В «Музе». Только что познакомились.
        - И все-таки предположим, - с нажимом произнес Валера. - Пусть я буду доверенным лицом профессора.
        Я, стараясь, чтобы никто не заметил, дотянулся до нижнего ящика стола, чуть приоткрыл его и включил лежавший там диктофон.
        - Вы - политическая организация? - с места в карьер взяла Портфелия. Я не в первый раз уже поразился ей.
        - Нет, это было бы мелко. Мы - сообщество людей, разрабатывающих научную идею такого уровня, что она автоматически переходит в разряд политических, но этим ни в коем случае не ограничивается.
        - Что это за идея? - спросил я.
        - О вашей же безопасности заботясь, открыть вам этого не могу.
        - Она имеет оборонное значение?
        - В некотором смысле. Но это не оружие.
        - Что же это?
        - С чего, собственно, вы взяли, что я обязан отвечать на ваши вопросы?
        - Тогда зачем вы здесь? - резонно заметила Портфелия.
        - Да, - впервые с того момента, как Валера заговорил, открыла рот Светка. - От нас-то вам что нужно?
        - Браво. Вопрос по существу. Отвечаю: я здесь для того, чтобы обезвредить вашу группу.
        - То есть? - Высокая температура, хмель и необычность происходящего, прихотливо переплетаясь, давали мне острое ощущение нереальности. Беседа эта скорее забавляла, нежели интересовала меня. Мысли, словно в банке повидла, ворочались еле-еле. Но что-то подсказывало мне, что все происходящее чрезвычайно важно.
        - То есть я должен свести до минимума вероятность в настоящем и будущем вмешательства вашей группы в наши дела, а также возможность утечки информации.
        - Лично я молчать не собираюсь, ясно? - заверила Портфелия.
        - В таком случае вас ждут крупные неприятности, а то и физическое уничтожение.
        - Вы угрожаете? - спросил я.
        - Я стараюсь уберечь вас. - Валера презрительно скривил губы. - И советую уяснить раз и навсегда: мы - объективная неизбежность, мы - закономерность развития общества, мы - его блистательный тупик. Хотя с каждым днем нам и приходится затрачивать все больше энергии на пресечение утечки информации, все же время Всеобщего Знания еще не наступило.
        В этот момент я, неотрывно глядя на него, заметил, что позади него, на уровне затылка, возникло легкое свечение.
        - Глупо спрашивать, угрожаем ли мы, - продолжал он. - Угрожает ли старость? Нет, она наступает. Угрожает ли зима? Угрожает ли ночь?.. Наше появление - объективная закономерность, и тот, кто двинется против течения истории, будет сметен и раздавлен, независимо от того, хотим мы этого или нет.
        - Фашизм какой-то, - тихо сказала Светка. А сияние позади Валеры становилось все ярче.
        - Женщина не поняла ничего. Но мы не можем объяснить ей всего, потому что информация важнее женщины. - Тут Валера, словно в невесомости приподнявшись на несколько сантиметров над диваном и, уже как порядочная лампочка, освещая своим нимбом комнату, продолжал вещать: - Мы несем счастье. Мы несем новизну миру. Мы зовем к себе отчаявшихся. Ибо настанет день Всеобщего Знания, и скажет всякий: «Вот он - путь». И он пойдет вслед за нами без сомнения. И оставит за спиною он алчность свою, похоть и гордыню мирскую...
        Мы словно зачарованные поднялись на ноги, а Он, выпрямившись, парил над полом, и лик Его был светел, а речи - истинны:
        - И скажет всякий: «Мерзок я. Очисти меня». И будет очищен он. И скажет всякий: «Одиноки мы. Слей же нас воедино». И воспоют они во единой радости. И скажет всякий: «Аллилуйя».
        И тут я почувствовал, как что-то накатило на меня. И, не помня себя от восторга, я рухнул на колени и закричал надсадно:
        - Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..
        И великим покоем наполнилось сердце мое.
        
        Влад наконец сумел оторваться от текста. Очень увлекательный бред. Прямо опять же «Ночной дозор» какой-то. Без вампиров, правда, но все равно жутковато. А главное - то, что его словно окунули в прошлое. Правда, в те годы он, в отличие от героев повествования, был еще школьником. И не в Домнинске, а в Твери. Но тягостно-затхлая и одновременно разгильдяйски беспечная атмосфера того времени была до слез знакома ему. Забылось, забылось... Забылось слово «дефицит», забылась «борьба с пьянством», забылась «зарплата в сто двадцать рублей», «партком» и «Родопы»... И вот все это вдруг вынырнуло из небытия и нахлынуло на него.
        Влад глянул на часы. Была уже половина второго, а вставать-то придется рано утром. Дочитать можно и завтра. «Но что это все-таки такое? - думал он, потушив свет. - Опус начинающего писателя-фантаста? Зачем и кто подсунул мне это под подушку? И в чем там все-таки соль?.. Узнаю завтра...»
        
        Он вошел в приемную мэра. Одутловатая немолодая секретарша без всякого интереса скользнула по нему пустым взглядом и сказала:
        - Владимир Васильевич ждет вас, проходите.
        Даже не спросила Влада, кто он, словно уже не раз видела. И то, что глава администрации не занят... Впрочем, похоже, федеральный заказ - это то, что может спасти этот городишко от окончательного умирания, и важнее у мэра дела нет.
        Влад шагнул к двери, машинально читая табличку на ней, и вздрогнул:
        «Владимир Васильевич Заплатин, глава администрации г. Домнинска».
        Он вошел. Очень пожилой седовласый человек поднял на него тяжелый, почти осязаемый взгляд. Влад почувствовал, как по его спине пробежал холодок.
        - Здравствуйте, - сказал Заплатин. - Присаживайтесь.
        Влад сел.
        - Собственно, говорить нам с вами не о чем, - сказал Заплатин. - Вот ваши бумаги, они подписаны. - Он протянул Владу прозрачную пластиковую папку с документами.
        Влад взял ее, хотел открыть, но Заплатин остановил его:
        - Можете не проверять. Там все точно. Везите свою дрянь. Нам очень нужны деньги.
        - Городу? - зачем-то уточнил Влад, поднимаясь.
        - Да, - подтвердил Заплатин, тоже вставая. Он был болезненно худ, костюм висел на нем как на скелете. - Прежде всего нашему градообразующему учреждению.
        - А что это за учреждение? - полюбопытствовал Влад.
        - Институт, - лаконично отозвался мэр.
        - Нейрохирургии ? - выпалил Влад.
        - Да. - Глаза Заплатина сузились. - Что вам известно об этом?
        - Н-ничего, - испуганно пожал плечами Влад. - Кто-то говорил...
        - Постарайтесь не вникать, - сказал мэр. - Большинство закрытых городов образовано в пятидесятых. Сейчас, перестав быть стратегически важными объектами, они остаются закрытыми по инерции, на самом же деле там уже нет никаких тайн. Домнинск закрыт всего десять лет назад. Это по-настоящему режимное учреждение, и чем меньше вы будете знать о нем, тем будет лучше для вас.
        - Мне все это совершенно не интересно, - затравленно кивнул Влад. - Я могу идти?
        - До свидания, - кивнул Заплатин, опускаясь в кресло.
        
        Ж/д касса была удобно расположена в фойе гостиницы. Влад взял билет на сегодняшний вечерний поезд до Москвы. Никогда еще его командировка не была такой короткой. Поднялся в номер. «Дипломат» был собран за десять минут. Странную папку Влад засунул поглубже под матрас. По расписанию, вывешенному там же, в фойе, прямой автобус из Домнинска на вокзал выезжал через два с половиной часа.
        Влад щелкнул выключателем телевизора, но оказалось, что тот не работает. Решил прилечь. Потом не выдержал, вскочил, подошел к двери и запер ее, вернулся к кровати и достал из-под матраца серую папку.

2
        
        В этом месте у меня провал памяти. Не надо думать, что раньше я все помнил, а вот сейчас, сидя в дачной избушке, вдруг почему-то забыл. Нет. Просто целый кусок жизни оказался вне моего сознания. Он начисто стерт из памяти. А может быть, он и не был записан.
        Портфелия рассказала, как меня везли в больницу, как я бредил, как врачи установили диагноз - двустороннее воспаление легких - и возились со мной почти сутки, до конца не уверенные, выживу ли. Температура была близка к критической. Да, не прошла мне даром наша прогулка под дождем в клинический корпус.
        Воспоминания мои о последнем вечере были абсолютно фантастическими, и, как только ко мне пустили Портфелию, я принялся расспрашивать, что же было на самом деле. Выяснилось, что никакого свечения, никакого парения не было и в помине. Были только угрозы, причем довольно неопределенные. Валера бормотал себе что-то под нос, когда я вдруг шмякнулся лбом об пол ему в ноги и диким голосом заорал. А после - потерял сознание.
        Но у меня была надежда и другим путем возможно более полно восстановить истину о том вечере. Я попросил Портфелию на следующее свидание принести мне диктофон, объяснив ей, где он лежит. Каково же было мое разочарование, когда выяснилось, что в момент включения записи лента была отмотана далеко вперед. Я ведь не видел, когда включал. Да и видел бы, все равно не смог бы перемотать ее незаметно. Поэтому запись вышла очень короткая; начинаясь вопросом Портфелии: «Вы - политическая организация?», она обрывалась на возмущенном восклицании Светки: «Фашизм какой-то...» А это-то все я еще и сам помнил.
        Портфелия рассказала, что в машину «Скорой помощи» меня волокли Джон с Валерой и никаких признаков сверхъестественной святости в последнем не наблюдалось. И все-таки сейчас, когда все это давно позади, я не устаю поражаться тому своему бреду. Очень многое в нем кажется мне сейчас чуть ли не провидением.
        Неторопливое течение больничного времени, просиживание по несколько часов напролет у окна вызвали у меня лирическое настроение. Нахлынули воспоминания.
        ...Когда уже не плачешь. Когда уже нету слез. Улыбаешься от боли. Агония лета. Синее и желтое.
        Есть честная осень. Это грязь и слякоть; и холод, и ангина, и в комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая - надрывная. Синяя и желтая. Под ногами - ш-ших, ш-ших - шелест.
        Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли на этот зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле дымящейся кучи, сидели до самой ночи и больше молчали. И не знали, что это, возможно, - лучшее, что у нас когда-нибудь будет. Мы купались в запахах - запах костра, запах земли, запах паленой резины (Джон слишком близко к огню вытянул ноги в кедах), запах сырости, запах вечера, запах «завтра в школу», запах «это я»...
        А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще Жекой) бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
        ...Помню жуткий вечер, когда пришел ко мне зареванный Жека: «Двухвостка сдохла». И как хоронили мы ее - я, он и деда Слава - за деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас: мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он и другой какой-нибудь крысе второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
        ...Лиловый запах струн...
        А ведь я влюбился в нашу Портфелию. Ей-богу. Странно: наш роман начался с конца. А вот сейчас, кажется, обретает начало. А она совсем не создана для любви. Слишком мало в ней женского, слишком много мальчишеского. Она красива, но красота эта - словно еле заметная паутинка на обычном в общем-то лице. Дунешь - и нет ее. Может быть, эта паутинка - юность?
        Сейчас эту светлую «золотую» осень я воспринимаю не как «последнюю улыбку лета», а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам в сахарной оболочке. А потом в самый неожиданный момент скинет маску. А под маской - труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я лежу по этому случаю строго на животе.
        ...Я решил забыть эту дурацкую кличку - Портфелия. Последний день в больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии к лицу эта осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она стала стройнее. В своем толстом сером свитере как беспризорник из «Республики Шкид». И это очень красиво.
        Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается...
        
        - Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из «умывальника», а на пороге - твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее знаешь, такая милая стала, такая отзывчивая, так и щебечет ему что-то о тяготах и высокой ответственности...
        - Джон - симпатичный парень.
        - Я стою на пороге, а она спрашивает у него: «Простите, из головы вылетело, на какой кафедре вы работаете?» А он отвечает: «Я не здесь служу». Она: «Служите? Вы - военный?» - «Нет, я - музыкант». Она аж задохнулась от романтики, а он: «В кабаке играю». И ухмыляется, рот до ушей.
        - На него похоже. Кадр тот еще.
        - Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла, а глазки бегают: «Какой позор! В кабаке! Какой ужас!..» Тут я вышла, говорю: «Можно мне на полчасика?» «Конечно, конечно, милая», - так вежливо, аж противно. Но он нас перебил: «Да нет, я на минутку, тороплюсь очень. Я что хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на работу заглянуть? Нужно очень».
        - И что ты?
        - Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
        - Представляю.
        ...Увидев ее, Джон привстал, махнул рукой - «привет», показал на столик перед самой сценой. Одно место там было свободно, табличка - «заказано». Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а какая-то «культурно-просветительная». Люди сидели, уверенные в том, что развлечением, весельем является уже само пребывание их в ресторане: вас обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты, а значит, вы, как одна из деталек этого механизма, просто обязаны исправно веселиться. Тем более что все здесь так дорого, обидно было бы не «отработать» этих денег. И народ отрабатывал на всю катушку.
        Перед самой сценой с каменными лицами плясали несколько разнополых младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавших тут замдиректорский юбилей. А ряд разнополых старших научных сотрудников усиленно питался, сидя за столиком по правую руку от Офелии.
        За столиком слева сидели, потупясь, раскрашенные, как пасхальные яйца, школьницы; они чувствовали себя наверху блаженства, свято веруя, что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими «злачность» покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
        С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана. Сегодня у них был первый день отпуска (обычно музыканты уходят в отпуск всей группой), и они пришли послушать игру коллег. Сначала Офелия прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг «Ролландов», «Ямах», «Фейдеров» и «Коргов», ей стало скучно, и она подумала о том, какие неожиданно недалекие люди эти музыканты.
        Наконец Джон объявил последний танец (николаевский «День рождения»), а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены, подошел к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся сиденьем. Пожав музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не заметила в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.
        
        - Значит, пришла все-таки?
        - А что стряслось?
        - Особенного ничего, - глаза его становились все мягче, словно бы оттаивая, - одну вещь сказать надо.
        Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
        - Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И дела мои семейные... Толян тебе предложение сделал? - В лице его появилось что-то болезненное.
        - Почему я должна отвечать тебе?
        - Потому что я спрашиваю тебя, - повысил он голос. - Сделал?
        Музыканты за столиком разом смолкли и уставились на них. Офелию тянуло возмутиться, дескать, «кто позволил тебе разговаривать в таком тоне?!», но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может быть, Джон - псих?
        - Пойдем потанцуем, - потянула она его за рукав подальше от заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про пассаж и вернисаж.
        - Терпеть не могу Леонтьева, - сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
        - Я тоже, - отозвался Джон. И продолжил: - Выходи за МЕНЯ замуж. - Он почему-то сделал ударение на слове «меня», словно хотел сказать: не за Леонтьева, а за меня.
        Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она допускала, что Джон просто решил ухлестнуть за ней вдали от Светки, и заранее решила, что ничего у него не выйдет. Но сказанное им было так неожиданно и так серьезно, что она не нашлась что ответить. Но он и не ждал ответа, он говорил:
        - Мне трудно очень. Но я должен сказать. Мы со Светкой - не муж и жена. Изредка - любовники. А в основном - чужие.
        Офелии было неудобно за него. Как может мужчина рассказывать такие вещи постороннему человеку? Но было нужно что-то сказать и она спросила:
        - Но не всегда же так было, правда?
        - Ну и что? Было. Знаешь, я боюсь быть один. Я деда любил больше всех. Он умер. Светка понимала меня. Сейчас даже не пытается. Работа и раньше не нравилась, но все впереди было. Сейчас впереди - ноль. Единственный друг - Толик, так теперь он - «соперник», выходит... Будь со мной, спаси меня, как ни глупо это звучит.
        - Женя, прости меня, но я не могу...
        Он усмехнулся со странной решимостью в глазах:
        - А я так только спрашивал, для проформы. Знал, что ответишь. Наверное, я неправильно веду себя, ты меня только мрачным видишь. Но дело-то не в этом, ведь так?
        - Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
        - ...А в чем же дело? - поинтересовался я, приподнявшись на койке.
        - А ты не догадался, да?
        - Считай, что нет.
        - Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты ему сам об этом сказал?
        - Допустим.
        - Ну, так и быть. Я согласна.
        - Но ведь я еще не сделал его.
        - Ну и дурак.
        Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
        - Но сделаю. Честное слово.
        - Вот когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
        - Я очень рад, честное слово.
        - «Очень рад», - передразнила она, - заметно.
        А как еще я должен был сказать? И я вернулся к старой теме:
        - Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
        - Он проводил меня до дома. И все молчал, думал о чем-то. Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты не сердишься, правда?
        - Не сержусь.
        - Умница. Он все равно так и не очнулся. Только пробормотал что-то себе под нос, типа «завтра пойду».
        - Куда?
        - Вот и я спросила, - Офелия испытующе поглядела на меня, словно только что загадала загадку, - куда? А он посмотрел на меня, как на незнакомого человека, повернулся и пошел. «До свидания» даже не сказал.
        «Завтра пойду»... Вдруг я все понял.
        - Ты думаешь?..
        Она, не глядя на меня, утвердительно качнула головой.
        
        Почему все реже побеждает его природная веселость?
        Это дед, заметив, что его любимый внук имеет некоторые способности к музыке, постарался насколько возможно развить их. Своими глазами видел он, как стоило политике лишь коснуться такой, казалось бы, далекой от нее, «чистой» науки - генетики, как она превратилась в глупую пародию на самое себя. И этот оборотень извергнул его - талантливого ученого - из своего лона. На задворки. Его и многих его коллег.
        Деда Слава решил, что обеспечит внуку как минимум спокойную жизнь, если сделает его музыкантом. Откуда ему было знать, кого эпоха изберет в козлы отпущения завтра?..
        На первом курсе музыкального училища Джон собрал самую крутую в городе группу - «Легион». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого...» - кричал он, подражая голосу столичного кумира.
        Но вот на песни, которые по нынешним временам кажутся такими беззубыми, упала «Комсомолка». «Рагу из синей птицы». Нашумела статья. И на одном собрании все вдруг одновременно подняли руки. «Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки, вверх и в темноту уходит нить...» И, как это ни дико, Джону, как «проводнику чуждой идеологии», вкатили строгий выговор с занесением.
        Играть любимую музыку «Легион», естественно, не перестал. Кого-то в «верхах» он стал раздражать. И чем популярней он становился у местных подростков, тем сильнее становилось раздражение. А Джон уже начал писать сам. И на одном «смотре-конкурсе» ВИА он спел нечто уже довольно зрелое:
        Заложники за идею
        Счастливы тем, что знают
        Самый правильный цвет и
        Самый надежный грош.
        
        Если свобода - это
        Осознанная необходимость,
        То правда - это, наверное,
        Осознанная ложь?..
        
        В общем-то ничего особенного, по-моему. Но тогда мои прыткие коллеги (я-то, правда, учился еще) навалились на Джона всею мощью «гражданского гнева». Три номера подряд «молодежка» хлестала его «письмами читателей». Заголовки: «Нужны ли нам такие песни?», «Чей это «Легион»?» и т.п. А под завязку появилась статья: «Наслушавшись «голосов»...» Как бы между прочим упоминалось в ней, что дед оскандалившегося лидера рок-группы в свое время был выслан из Ленинграда...
        С треском вылетел Джон из училища. Из комсомола, конечно, тоже.
        Немного «пообтеревшись» в армии, хлебнув там дедовщины и муштры, вернулся домой. «Мы себе давали слово... Но - так уж суждено...» В училище он восстановился и даже серьезно взялся за занятия. Но параллельно собрал-таки новую «команду». А назвал ее так: «Молодые сердца». В репертуаре - ни нотки предосудительной. Они делали деньги.
        Женился Джон на втором курсе.
        На четвертом - разразился скандал. Сейчас это называется «хозрасчет»; тогда же по обвинению в незаконной продаже билетов «Сердца» пошли под суд. Джон отделался легко - двумя годами условно; диплом училища он получил. Но о «консе» смешно было и говорить. Да и стремления его все куда-то улетучились.
        
        Если хочешь быть на сто процентов уверенным, что застанешь Джона дома и он при этом будет один, зайди к нему ранним утром буднего дня. Все нормальные люди (и Светка в их числе) в это время на работе, а рестораны открываются только вечером.
        Дверь, конечно же, не заперта. Джон спит. Почему-то на полу. Я сел перед ним на корточки и потряс за плечо. Он моментально открыл глаза, секунд пять потаращился на меня, затем перевернулся на живот - ко мне затылком.
        - Джон, - позвал я и еще раз потряс его, - подъем.
        Он резко сел:
        - Ну?
        - Баранки гну... - Я немного волновался. - Когда идешь к Заплатину?
        Вопрос застал его врасплох, но его реакция была прямо противоположной той, на которую я рассчитывал. Не скрывая волнения, он вскочил и начал суетливо одеваться, собирая по всей комнате разнообразную одежду. При этом он бормотал:
        - Что вы привязались? Туда ходи, туда не ходи. Дайте мне самому решать...
        - Чего ты? Иди куда хочешь. Наоборот, расскажешь потом, интересно ведь.
        В этот момент Джон отыскал наконец левый носок и почему-то разозлился еще пуще:
        - Что вам рассказывать? Интересно, да?! Интересно, как человек загибается? Может быть, материальчик черканешь? Мораль - налицо: живите, ребята, правильно. Томатный сок пейте. Не курите и не изменяйте, ребята, женам. И работайте, ребята, работайте, а не на пианинах бренчите, потому что это не работа... - Он пытался надеть носок, прыгая на одной ноге, а сесть никак не мог додуматься. - Мойте руки перед едой. Писайте перед сном. И с вами не случится того, что случилось с Евгением Матвеевым по кличке Джон. - Так и не сумев натянуть носок, он в сердцах скомкал его, бросил на пол и заметался по комнате, шлепая босой ногой. - Все вы...
        - Хватит! - прикрикнул я на него.
        Он остановился, обмяк. Сел на диван, понурившись.
        - Верно. Никто ни при чем. Сам виноват.
        - Да в чем?
        - Во всем. - Он неопределенно кивнул.
        Помолчали.
        - А рассказывать я тебе ничего не буду. Говорил с ним по телефону. Кое-что понял. Самую малость. Но главное - если не идешь к нему совсем, лучше и не знать ничего. Я тебе честно, как другу, советую: забудь про него. Забудь вообще всю эту историю.
        - А ты? - Я тянул время, а сам старался сообразить, как же поступать дальше.
        - Я? - Он встал на четвереньки и потянулся под диван. Сел и напялил наконец этот проклятый носок. - Я сегодня иду. В семь. «Предварительная встреча» вроде как. Переговоры.
        
        Именно эти его последние слова и развязали мне руки.
        - ...Если честно, противно мне, - сказала Офелия, - он же в меня влюблен. Он даже, может быть, из-за меня-то и мучается, правда? - Она передернула плечиками. Мы прятались под зонтом за деревом в конце институтской ограды.
        - И что делать? - напористо спросил я. - Все бросить? Вернуться с половины дороги?
        - Я же так не говорю. Я знаю, что надо. Только привкус неприятный, понимаешь?
        - Понимаю, маленькая. Но ведь он еще не совсем идиот. Если мы хотим помочь ему, мы должны знать все. - Это я не столько ее убеждаю, сколько себя. В то, что задуманная мной подлость - вовсе не подлость, а средство для достижения благородной цели... Хотя вообще-то так оно и есть.
        Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
        - Вот он, - еле слышно произнесла Офелия.
        - Поехали. - Я вынул из сумки сетку с пакетом, на ощупь нажал в нужном месте и, услышав щелчок, подал ей. И повторил, подбадривая: - Поехали.
        ...Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке: кому охота мокнуть. Плащ ее не застегнут, и одной рукой она придерживает его, чтобы не распахивался, а другой прижимает под плащом к груди пакет. Мужчина пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия же - красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет по щекам, и она почти ничего не видит, но улыбается. Просто оттого, что она - Офелия - красивая девушка.
        Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет дальше. Он смотрит ей вслед, поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я перехожу через дорогу и иду к остановке по противоположной стороне улицы. Вижу троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
        ...Дома - сухо и уютно. Мы валяемся на полу, постелив на ковер одеяло. В наших телах - истома, в глазах - эхо. Слова пусты. Но у нас есть о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это «кроме» - главное.
        Она поворачивается лицом ко мне:
        - Он придет, да?
        - Явится как миленький.
        - Тебе жалко его?
        - Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог, сегодня и узнаю. А может быть, ему, наоборот, завидовать нужно?
        - Не думаю. Что у них со Светой?
        - Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не пара, сразу было ясно.
        - А мы - пара?
        - Наверное, только со стороны можно увидеть.
        - Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.
        - Не знаю. Не доверял себе. Мало ли что может казаться. Не такой уж я огромный специалист.
        - Я в чем-то виновата?
        - Опять же не знаю. Если объективно, то нет.
        - А как еще?
        Я сел по-турецки, продолжая перебирать ее волосы. Может быть, я поступаю неправильно? Сказать ей, мол, совесть твоя чиста, и все тут. Нет, это нечестно.
        - Представь: перед тобой человек, он держит в руке бритву и говорит: «Скажи, что ты дура, или я себе вены вскрою». Ты знаешь, что он на это способен. Как ты поступишь?
        - Конечно, скажу, что я - дура.
        - Это же неправда. Ты так не считаешь.
        Офелия села напротив меня.
        - Здрасьте. Но ведь он убьет себя, так?
        - А ты разве виновата? Он сам это выдумал. Ты же его не заставляешь. С какой стати из-за его идиотских выдумок ты должна врать? На себя же наговаривать.
        - Он делает глупость. Он сам не прав и меня заставляет унижаться. Но мне-то это не будет стоить почти ничего, а ему - жизни. Правильно?
        - Все поняла?
        - Ничего не поняла.
        - Это схема, в ней ложь - явно правильнее, чем правда. И в жизни все время такие ситуации, но намного сложнее. Перевес в одну из сторон бывает совсем маленький, почти незаметный. И трудно решить, что же важнее: твоя правота и принципиальность или жизнь, чувства другого, пусть даже неправого человека.
        - И как же тогда решать?
        - У человека есть специальный орган.
        - Какой?
        - Совесть. А что ты смеешься?..
        В дверь позвонили.
        - Тихо. - Я поднялся и пошел открывать.
        На пороге стоял Джон.
        - Привет, заходи.
        - Нет, Толик, некогда. - Он казался испуганным и в то же время очень спокойным. - Офелию встретил. Вот. - Он протянул мне сетку с пакетом.
        Сейчас нужно сыграть. Кровь стучала в висках, и мне казалось, он может заметить это. Я внимательно осмотрел пакет и сказал раздосадованно:
        - Из «Авроры». Рассказы. Не приняли, черти, раз рукопись возвращают. Интересно, что написали. Да ты проходи.
        - Нет, старик. Пойду я.
        - К Заплатину ходил? - спросил я так, словно это совсем неважно. По-моему, вышло очень ненатурально.
        - Нет, раздумал, - соврал Джон и вовсе поскучнел. - Ладно, пока. Офелию увидишь - привет ей.
        Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
        - Леля, - позвал я, входя в комнату, - привет тебе от Джона.
        - Он что - знал, что я здесь? - почему-то испугалась она.
        - Нет-нет, успокойся.
        Тут она углядела у меня в руках пакет, вскочила, выхватила его и, содрав сургучную печать (знал бы кто, сколько душевной энергии и обаяния стоило мне убедить молоденькую почтовую работницу шлепнуть ее, якобы для розыгрыша товарища), принялась рвать бумагу. Воистину никакие муки совести не способны заглушить здоровое женское любопытство.
        
        Очистив диктофон от ваты, мы снова улеглись на пол. Включен; благо - «made in Japan» - автостоп четко сработал, когда кассета кончилась. Я перемотал на начало и нажал на кнопку воспроизведения.
        ...Слышится какое-то бессмысленное шебуршание, потом мой голос тихо произносит: «Поехали». Снова небольшая пауза, приглушенный гул машин, вдруг всплеск - возглас Лели:
        - Ой! Это ты, Женя. Как я испугалась... - Вот у нее почему-то получается очень даже натурально.
        - Чего испугалась? - судя по интонации, он улыбается.
        - Просто. От неожиданности. А ты куда? К нам, да?
        - Я случайно здесь. Просто мимо шел.
        - Ой, Женя, я тут с тобой промокну насквозь. Слушай, ты сегодня к Толику не зайдешь?
        - Не собирался. А что?
        - Ему пакет из Ленинграда пришел. Вдруг что-то важное. Я взяла, решила занести. Может быть, ты занесешь? А то у меня с собой даже зонтика нет.
        - Ладно, давай. Зайду на обратном пути.
        - Спасибо, Женечка... - она с такой нежностью произнесла его имя, что меня кольнула иголочка ревности. - Ты очень милый, Джон. До свидания.
        - До скорого.
        Леля закрыла глаза ладонью:
        - Стыдно ужасно... Как стыдно.
        - Перестань, Леля, - я обнял ее, снял руку с лица и поочередно коснулся губами прикрытых глаз.
        А диктофон молчал. Вернее, текли из него какие-то нелепые звуки - стук (возможно, дверей), шаги, неразборчивое бормотание где-то в отдалении. И так - добрых семь или восемь минут. Я уже решил с разочарованием и в то же время с облегчением, что Джон оставил пакет где-нибудь в раздевалке. Но вдруг раздался четкий голос. Я сразу узнал его - уверенный, ироничный и немного усталый:
        - Добрый вечер, Женя. Простите, что заставил вас ждать. Трудный был сегодня день, как, впрочем, и все наши дни. Так значит, решились? Не ждал так скоро. А не праздное ли любопытство привело вас сюда?
        Я так разволновался, что перехватило дыхание. Я почувствовал, как Офелия еще крепче прижалась ко мне. Весь последующий диалог мы выслушали не шелохнувшись.
        
        Д ж о н (нервно, путаясь в словах). Не знаю, решился или не решился. На что решился? Мне плохо. Легко говорить это вам - вы намного старше. И с дедом было легко. А он написал, чтобы я шел к вам.
        З а п л а т и н. Да-да. Конечно же. Я помню об этом. Мне, признаюсь, странно, что вы - молодой, здоровый, красивый человек - столь трагично оцениваете сегодняшнюю вашу жизнь. И в то же время я не могу вам не верить. Мы должны верить друг другу.
        Д ж о н. У меня не осталось иллюзий...
        З а п л а т и н (перебивая). Достаточно, мальчик мой. Это действительно страшно. Я не требую от вас покаяния. Пусть ваша боль останется при вас. Скоро она уйдет. Вы поделитесь ею со многими. Помолчите немного и подумайте еще раз, готовы ли вы? Что страшнее для вас - жизнь или смерть?
        Д ж о н (после минутной паузы). Я готов.
        З а п л а т и н. Что ж, слушайте. Слушайте. Мы стоим на пороге новой эры в жизни человечества. И, как всегда, борцами за «завтра» становятся те, кому плохо сегодня...
        Д ж о н. Не понимаю. Мне плохо. Но ведь никто не виноват в этом. Сам. С кем же бороться? Да и было бы с кем, я не борец.
        З а п л а т и н. А может быть, нужно бороться с собой? Мы боремся с одиночеством; оно - продукт человеческой эволюции и цивилизации. И, как всегда, в критические моменты истории личные интересы передовых людей совпадают с интересами всего человечества и становятся выражением некоего Закона. Тихо, не перебивайте меня. Будьте терпеливы, мальчик мой, я все объясню. Вы говорите: «Не воин». А были ли воинами голодранцы, стоявшие на баррикадах? Нет. Но они победили. Кто знает, быть может, воин сегодняшнего дня - вот такой одинокий, затравленный юноша? Но суть не в этом. Давайте по порядку. Шесть лет назад...
        
        Шесть лет назад доктор медицинских наук, профессор Владимир Васильевич Заплатин выдвинул смелую, вызвавшую в научном мире бурные дискуссии гипотезу о возможности стимулировать извне активность центральной нервной системы. В необходимые места под черепной коробкой человека, страдающего снижением активности мозговой деятельности, вживляются электроды. Стоит участку мозга уменьшить свою активность, как «ответственный» за этот участок электрод испускает импульс определенной частоты и (очень малой) силы. И участок активизируется.
        Обратная связь должна быть очень и очень чуткой, действие должно быть абсолютно адекватно посылу. Таким образом, если неисправна «система саморегуляции» внутренняя, то мозг пользуется внешней. Гипотеза эта, шутливо прозванная «мозговым костылем», обсуждалась, «обсасывалась» и в конце концов была признана на ближайшие лет сто неперспективной ввиду технической невозможности ее воплощения. Даже при использовании самой наисовременнейшей технологии прибор, способный достаточно точно и оперативно выполнять функции регулятора мозговой деятельности, по самым оптимистичным прогнозам будет весить не менее трехсот килограммов, а размером чуть-чуть превышать габариты фортепиано «Беккер». Инструмент этот, сами понимаете, невозможно втиснуть под черепную коробку. О цене же этого прибора не стоит и говорить, это вам не искусственная почка.
        Тем бы дело и кончилось, если бы неожиданно к Заплатину не обратился довольно молодой, но уже известный как «генератор идей» и «анархист от науки» физик Ереванского института микропроцессорной электроники Микаэл Геворкян.
        Идея его была проста до гениальности. Зачем засовывать в голову «Беккер»? Пусть стоит там, где ему положено стоять. Пусть с ним работают программисты и прочий технический люд. А под черепной коробкой только электроды - датчики, связанные с этой системой элементарной радиосвязью. Даже трудно понять, как такое простое техническое решение не пришло в голову никому раньше.
        Еще одним преимуществом данной схемы явилась возможность сделать систему не «индивидуальной», а обслуживающей сразу нескольких «абонентов»-больных, пользующихся разными частотами связи.
        Напряженная двухлетняя работа двух институтов увенчалась успехом. В подвале нашего клинического корпуса была закончена сборка системы мощностью в 312 абонентных ячеек. Выполнена она была в форме полусферы (диаметром в три с половиной метра), за что и получила иронически-ласковое прозвише «Башка».
        К тому времени Заплатиным была уже до мелочей отработана уникальная нейрохирургическая операция по вживлению электродов-датчиков.
        Первым пациентом стал шестидесятилетний дирижер местного симфонического оркестра Иван Кириллович Князев. Он был близок к самоубийству, доведенный до отчаяния притуплением памяти, приступами депрессии и чувством безысходного одиночества. На операцию он пошел без особых надежд. Но терять ему было нечего, операция была его соломинкой.
        Пролежав в клинике полтора месяца, оправившись после операции, он вышел взбодрившимся, словно бы обновленным. Он помолодел даже внешне.
        Повторные операции не проводились почти полгода: велось тщательное наблюдение за самочувствием Князева. И вывод был однозначен: пациент здоров. Единственное неудобство - сравнительно небольшой радиус действия «Башки». Фактически Князев мог чувствовать себя нормально, только находясь в пределах нашего города.
        Вторым пациентом стал некто Лохно Вениамин Александрович, бывший директор гостиницы. Вениамин Александрович только что закончил курс лечения от наркомании. Лечение закончилось, но частичная деградация личности, как остаточное явление, была налицо.
        После операции с ним и начались странные события. На четвертые сутки после нее к Заплатину в кабинет ворвался перепуганный до смерти Князев. Он рассказал, что галлюцинирует. Видения у него такие: он вновь чувствует себя лежащим в больничной палате, вновь видит столпившихся вокруг постели врачей, слышит их разговоры, чувствует запахи лекарств...
        И тут Заплатин начал кое о чем догадываться. Уже целых три раза после второй операции ему по междугородке звонил Геворкян и справлялся о состоянии здоровья Лохно. Но еще более тщательно он расспрашивал о том, как чувствует себя Князев, хотя до этого не справлялся о нем месяца четыре. Он явно знал, что после второй операции что-то должно случиться и с первым пациентом.
        Заплатин, как мог, успокоил Князева, но оставил его в клинике. Сам же кинулся звонить в Ереван. А уже утром следующего дня у него состоялся долгий и тяжелый разговор с прилетевшим немедленно Геворкяном. Тот даже не пытался скрыть, что с самого начала преследовал иные, нежели Заплатин, цели. Но, зная о высоком чувстве ответственности профессора, понимал: стоит ему проговориться, и эксперимент будет прекращен. Он подождал, пока будет смонтирована «Башка», которая обошлась государству в миллионы, в расчете на то, что Заплатину нет теперь пути назад.
        Верный себе «анархист от науки» в эксперименте Заплатина увидел возможность претворить в жизнь свою давнюю идею так называемого «нейрокоммунизма» - очередного, по его мнению, этапа развития социума. Проектируя «Башку», он намеренно сделал так, чтобы поступающие в систему сигналы не были автономны, а смешивались между собой. Он был уверен, что в этом случае у абонентов «Башки» произойдет «обобществление личности», объединение их «я».
        
        З а п л а т и н. ...Произойдет «обобществление личности», объединение их «я».
        Д ж о н. Как это?
        З а п л а т и н. Да, мой мальчик, трудно воспринять это так сразу. Представьте: все люди связаны единым телепатическим полем. Не просто читают друг у друга мысли, а полностью взаимопроникают в личности друг друга, являются, собственно, единым существом. Точнее - сверхсуществом с миллиардами глаз, ушей, ног, рук, интеллектов.
        Д ж о н. А зачем?
        З а п л а т и н. Этот вопрос не имеет смысла. Разум сегодня - главная сила, концентрация его - естественный путь прогресса. Зачем животные объединяются в стаи? Зачем люди объединяются в нации? Зачем концентрируется капитал? Зачем живая природа проходит путь эволюции от одноклеточных форм до...
        
        Раздался тихий щелчок, и диктофон замолчал. Мы лежали с Офелией в сумеречно-голубой комнате. Из того, что услышали, мы поняли не все. А то, что поняли, как выяснилось позже, поняли неодинаково. Но одно было ясно абсолютно: мы коснулись тайны. И я был не рад этому. Ведь знание накладывает ответственность. И рождает опасность преследования.
        - Как ты думаешь, - спросила Офелия, - мы сможем расспросить обо всем подробнее Женю?
        - Нет.
        - Ясно.
        Что ей ясно? Дело-то даже не в том, что он ничего не скажет. И не в том, что он устроит грандиозный скандал, узнав, что мы «подслушивали». Дело в том, что если он сделает операцию у Заплатина, о нашей осведомленности станет известно всем «пациентам».
        - Нужно спасать его, - решительно заявила Леля.
        - Как ты себе это представляешь? - Уж не знаю, что я ожидал услышать на записи, по-видимому, признания маньяка-изверга Заплатина в кровавых преступлениях перед человечеством... Или что-то в этом роде. Но если до записи я еще на что-то надеялся, то сейчас чувствовал свое полное бессилие. - Разве что действительно пойти в КГБ?
        - Нет, Толик. Вот этого, по-моему, не надо. Я все мучалась, откуда же они знают про «Свободу»? Случайно? Я подумала: может быть, у них и там есть свои люди? И в телефонный разговор так вламываться, как тогда, для этого ведь, наверное, специальную аппаратуру иметь надо, правда?
        Ай да Леля. Опять она меня обставила. А я-то ломал голову, как всю эту историю проглядели «органы». Вот, значит, с какого конца...
        - Если у них и ТАМ все схвачено, то нам-то дергаться просто смысла нет.
        - Но ведь мы должны спасти его. Хотя бы попробовать.
        - Ты говоришь так, будто речь идет о бандитах, а Джон - их невинная жертва. На самом-то деле все совсем не так. Наоборот, он ищет спасения и, вероятно, может найти его этим путем. Кто знает, вдруг правда и в этом будущее? Может быть, это нас нужно спасать?
        - Типичная интеллигентская болтовня. Для оправдания своего равнодушия. - Офелия рассердилась. - У него друг погибает, а он рассуждает о судьбах истории!..
        - Почему погибает? Ты не кричи, а ответь-ка лучше сама: где доказательства, что Джона нужно спасать? Это во-первых. А во-вторых, откуда ты знаешь, что он этого «спасения» хочет? И, в-третьих, - как? Что ты предлагаешь?
        Мы помолчали, а потом она попросила:
        - Сделай чаю, ладно? - Так беззащитно попросила... Снова стала милой девчонкой, которая утром после нашей первой ночи попросила у меня иголку с ниткой: кто-то из нас случайно обронил огонек сигареты на кофточку, которая валялась на полу возле дивана. «Ой-ой-ой, - приговаривала тогда Леля, - мама увидит, поймет, что я курила...»
        На кухне возилась мать. Она посмотрела на меня неодобрительно:
        - Кто там у тебя? Опять эта?..
        - Между прочим, я собираюсь сделать ей предложение.
        Мать пожала плечами:
        - Я бы на твоем месте не торопилась.
        - Но на моем месте - я. Завтра, пожалуй, я вас познакомлю.
        ...Мы пили чай и говорили черт знает о чем: о деревьях, о домах, о Булгакове, о «Наутилусе», о море и песке. Целый час. О чем угодно, только не о Джоне. Только не о Заплатине. Мы так упорно НЕ ГОВОРИЛИ о Джоне и о Заплатине, что было ясно: мы все время говорим только о них.
        И настал момент, когда стало уже просто бессмысленно это скрывать. И Офелия спросила:
        - Так что с его дедом-то случилось?
        Я уже успел подумать об этом, потому ответил сразу:
        - Его ампутировали.
        - Как это?
        - Представь: гноится палец. Есть угроза всему организму...
        - Его, выходит, убили?
        - Да нет же. Он-то ведь сам - часть организма. Он сам себя ампутировал. - Тут я вспомнил слова Джона. - Например, просто перестал дышать.
        - Как ежик, да?
        Надо же. Я ведь тогда точно так же подумал.
        - А помнишь мультик - «Ежик в тумане?» - почему-то вдруг спросил я.
        - Конечно. Классный, правда?
        - Да. Он про заплатинских «пациентов».
        - А по-моему, он обо всех нас.
        А ведь, выходит, все мы действительно под богом ходим. Я говорю - о пациентах, она - обо всех нас.. Одно мне непонятно:
        - Вот я чего не пойму: зачем вообще им понадобилось «убирать» кого-то? Хотя, может быть, дело в ограниченности количества ячеек машины? Высосали человека и выкинули. Освободили место для кого-то еще. Для Джона, например.
        - А потом они и его так же, да? Мне такой прогресс что-то не нравится. Всех нас они так...
        - Или «оно»?
        
        Сладко посапывая на моем плече, Офелия видела, наверное, уже десятый сон, а мне все не спалось. Я пытался представить себя одним из трехсот «пациентов» «Башки». Вернее - не одним из трехсот, а всеми тремя сотнями сразу.
        Человек существует только относительно человечества. Обладать знаниями ВСЕХ людей - не значит ли это - знать ВСЕ? То же и с чувствами, то же и с материальными благами.
        Но почему я говорю - «все»? Речь пока идет о каких-то трех сотнях... Да потому что «экстенсивный путь развития» должен стать основным для этого существа. Ведь породившее его стремление к знанию - его главное стремление. А насколько проще прирастить к себе, например, еще и опытного юриста, нежели изучить юриспруденцию; и речь идет не только о науках, но и о житейском опыте, об особенностях личностей, за которыми «оно» неизбежно станет охотиться, обогащая свою «коллективную личность».
        Интересно, кстати, каким образом сам Заплатин стал «абонентом» «Башки»? Сомнений на этот счет у меня нет: его «белесый» взгляд, его «телепатические» способности, его разговоры через посредника-«Валеру»... Понять можно: пожилой человек, всю жизнь стремившийся к знаниям, проживший уже свой век. А тут возможность как бы вобрать в себя сотни жизней.
        Возможно, подобные приборы будут строиться во многих местах, а затем соединяться друг с другом. Кабельной связью, к примеру, или спутниковой. Или сумеют значительно увеличить мощность «Башки», диапазон ее действия... Но я почему-то уверен, что на «нейроколхозах» (так и лезут формулировки из обществоведения) дело не остановится. Рано или поздно объединятся ВСЕ.
        И вот я нахожусь одновременно в Австралии и в Гренландии, в Белоруссии и на Гавайях. Я - все. Я - бессмертен (отмирают только «клетки», но рождаются новые). Я люблю и ненавижу. Но любить могу только себя и ненавидеть - себя. Я отношусь к каждому отдельному человеку, как Собор Парижской Богоматери относится к отдельному кирпичику. Взгляд мой направлен в себя и во Вселенную. Суждения мои объективны, ибо являются результатом столкновения и слияния миллиардов мнений. Я - сама Диалектика. Я - единственный владелец мира... Выходит, я - Бог. Бог? Вот, значит, откуда появилось в моем бреду это словцо - «аллилуйя».
        И все же я понимал, что по-настоящему почувствовать себя чуть ли не всем человечеством одновременно я, конечно же, не смогу. ВСЕ и НИЧЕГО - суть одно и то же. И нужно ли это - во имя сомнительного прогресса толпу людей - счастливых и несчастных, подлых и великодушных, знающих боль и нежность - превращать в безликую массу? Но почему в безликую? Скорее - в тысячеликую. Каждый из членов этого «сообщества» приобретает в миллиарды раз больше, чем теряет. Вот оно - искушение.
        Вот еще что. Можно себе представить это существо, Так сказать, на первом этапе: сначала - просто совокупность, затем - синтез. А каким оно станет в дальнейшем, развившись? Как будут включаться в него дети, еще не имеющие своего опыта, еще не сформировавшиеся как личности? Они сразу станут клетками многоклеточного организма, выходит, в их психологии уже не будет ничего человеческого?
        Кстати, очень похожие мысли у меня возникали однажды. Когда деда Слава в своей каморке рисовал нам с Джоном картину торжества генетики, говорил о необходимости «исправить» человечество. Заманчиво, конечно, не болеть, жить лет двести, быть поголовно умными, сильными и красивыми... Но как быть с человечеством «прежним»? «Суперлюдям» будущего деды Славы наша история покажется историей болезни, а наша культура - дурными фантазиями.
        Перечеркнуть все, что было. То же задумал и Геворкян. И мне понятно, отчего деда Слава, непоколебимый в своем «научном оптимизме», принял путь Заплатина. «Нейрокоммунизм» - воплощение его мечты модернизировать человечество. Евгеника - интенсивный способ, нейрокоммунизм - экстенсивный; суть - одна... Морально он давно был готов к переделке своей личности и желал ее.
        Я осторожно сполз с дивана, чтобы взять сигареты, но Леля проснулась-таки:
        - Ты куда?
        - Спи-спи, я сейчас.
        - Ты в туалет?
        - Нет, курить хочу, не могу.
        Я прикурил, взял пепельницу и снова забрался в постель. Офелия лежала с открытыми глазами.
        - Как ты все-таки думаешь, - спросил я, - объединение людей «по Заплатину» нужно или нет?
        - Нет, - отрезала она. - Я хочу быть человеком.
        - То есть ты так дорожишь своей личностью, что не желаешь с ней расставаться, даже если это требование исторического развития?
        - Расстаться с личностью, по-моему, значит исчезнуть. А я не хочу. А насчет исторического развития, Чернобыль - тоже его продукт. Так?
        - Выходит, ты ставишь две эти вещи на один уровень?
        - Тут страшнее.
        - Деда Слава рассказывал, как участвовал в раскулачивании. Кулаки не просто не хотели отдавать свою собственность - они не могли. Крестьяне столетиями были воспитаны: все, что мне принадлежит, - часть моего существа. Недаром же говорят «частнособственнические ИНСТИНКТЫ».
        - Даже если все это и правильно, - медленно начала Офелия, по-видимому, желая четче сформулировать мысль, - все равно, если бы я могла, я бы взорвала к чертовой матери эту «Башку». Наверное, я сейчас представляю собой «силы реакции», но я уверена, что я права.
        Взрывом тут ничего не изменишь, я думаю.
        
        «Зеленая лампа и грязный стол, правила над столом...» Сторож Семенов трясется мелкой дрожью, до кишок пробираемый похмельной жутью.
        - И все-таки никак мы, товарищ Семенов, не можем разобраться с этим вашим делом, - говорю я.
        - С каким таким делом? - подозрительно гундосит тот.
        - Письмо вы нам в редакцию прислали. Мол, издиются тут над вами...
        - А ты, сынок, язык-то не ломай, грамотный небось. «Издеваются» - говорить надо. А ежели у меня привычка такая - «издиются» говорить, так передразнивать вовсе необязательно.
        Я смутился:
        - Честное слово, не хотел вас обидеть...
        - А насчет письма я вам вот чего скажу: выбросьте вы это письмо. Выпимши я его писал. Осерчал я очень. Все ж таки тридцать лет почти верой и правдой, а тут - нате вам: прямое неуважение...
        - Какое неуважение?
        - Прямое. Граждане-то эти, что с профессором по ночам здесь работают, они и не граждане вовсе.
        - А кто? - спросил я с замиранием сердца.
        Семенов заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал:
        - Нелюди они.
        - Это как?
        - А вот так. Сам бы ты, сынок, увидел, понял бы сразу... Только я так думаю: люди или нелюди, главное - не безобразничали чтобы. А они - ничего, дисциплинированные.
        - Так на что жаловались-то?
        - Выпимши я был, говорю. Обида меня разобрала: повадились они в институт ходить, спать не дают, а «здрасьте» никто не скажет. Владимир Васильевич - тот завсегда, а эти - хрена с два. Я как-то сделал замечание, говорю: «Будете здороваться? Я вам кто?» Так они что придумали: приходит человек пять их, один встанет возле меня, остальные идут, даже и не смотрят, а этот - глаза выпучит и за всех за них со мной здоровается. Да на разные голоса еще. Понял, да?
        Картинка...
        - А скажите, что это за «Башка» такая? Вы такое слово тут слышали?
        - Слово-то распространенное: у меня башка, у тебя башка. А ты-то - знаю, про что спрашиваешь: машину так свою профессор называет, что в подвале стоит.
        - А ключик у вас от подвала имеется?
        - Что ты, сынок, - нахмурился Семенов, - Да ежели б и был... Нет, только самолично у профессора. А на людей его я больше не серчаю. Посмотрел я на них и вот что решил: раз он со всеми с ними водится, так они и сами люди неплохие. А что нелюди, так это уж личное их дело, и меня оно не касается.
        
        ...И все же я еще не полностью уверен. К кому же обратиться за окончательным ответом? К Заплатину, к его «пациентам», а теперь еще и к Джону - нельзя. Джона, кстати, нужно как-то уверить, что я вообще ничего не знаю и ничего не понимаю... Тут я вспомнил о ереванском ученом. Ведь это он, собственно, все затеял. Он далеко - значит, сам он не «пациент».
        Прежде чем пытаться узнать его номер телефона, я решил сначала собрать о нем побольше информации. Я отправился в библиотеку политехников. Просмотрев каталог, изумился. Геворкян. Чего только он, оказывается, не написал, чем только не занимался. В карточке я увидел и узкоспециальные брошюры по микропроцессорам, и научно-популярную книжку по философии, и совершенно неожиданный филателистический справочник, и журнальные статьи по истории науки, и даже сборник стихов (!), выпущенный в этом году. И, кстати, на русском языке.
        Я все же филолог. И более всего меня заинтересовали именно стихи. Тем паче это его последняя работа.
        Я взял книжку, посмотрел на титульный лист и понял, что разговора с Ереваном не будет. Фамилия автора была заключена в жирную черную рамку. Вот так.
        Я читал небольшое предисловие. Ему было только сорок два. Воспитанник детдома. Последняя его научно-публицистическая работа носила название «Голгофа гения» и посвящена была проблеме ответственности ученого за судьбу своего открытия. «Безвременно ушел» он в день, когда закончил эту статью. Сам ушел.
        Наверное, только я, да «оно»-Заплатин знаем, за что он казнил себя.
        Я наугад открыл книжку, и мурашки побежали по спине. Я прочел:
        Ветра лиловая поступь,
        Желтый ковер листвы.
        - В городе было просто,
        Что же мы здесь - «на вы»?
        
        Или какое лихо?
        - Тс-с, подожди, не кричи,
        Слышишь, как тихо-тихо
        Ежики плачут в ночи?
        
        «Джона нужно как-то уверить, что я вообще ничего не знаю...» Да, именно так я тогда решил. А ведь это было предательство. Теперь-то я понимаю: только этим словом можно обозначить то, что я тогда затеял. Что меня толкнуло? Быть может, любовь? Банальная истина: счастье делает нас эгоистами.
        Сейчас, глядя на спящего Джона, я просто не понимаю, как я посмел. Но это сейчас, когда позади бешеная ночная гонка на милицейской машине, сейчас, когда я точно знаю, что он не хотел идти, что это была только слабость или, как говорят криминалисты, «состояние аффекта».
        Зареванную Лелю мы высадили возле ее дома. Она не хотела бросать нас, но мы сумели убедить ее, что нам она будет только обузой. Ей не грозит ничего, ведь ее-то они не видели. Не уверен, правильно ли мы поступили, оставив ее без защиты, стали же они искать Джона у меня. И ее они знают и держат на прицеле. Но в то же время теперь-то они знают, что мы в бегах, и вряд ли тронут ее. К тому же если посмотреть на все, что сегодня произошло, взглядом постороннего, как это ни жутко, выходит, мы убили двоих человек - представителей власти и завладели их автомобилем... Мы - опасные преступники. Пусть хоть от этого она будет подальше.
        - Что будем делать? - спросил я Джона, когда мы выехали на главную улицу.
        - Из города главное выбраться.
        - А потом?
        - Не знаю. Главное - выбраться.
        Мы уже приближались к окраине.
        - Они знают, в какой мы машине, значит, будут преследовать.
        - Пока что все тихо. Не вычислили пока...
        - Не думаю.
        И, как подтверждение моим словам, позади раздалась сирена «Скорой помощи». Погоня.
        И еще одно страшное подтверждение получили мы тут же. За два квартала от нас из-за панельного дома выбежал человек и встал на нашем пути, вскинув руки вверх. Я сразу узнал его: Валера. Я мог бы крикнуть Джону: «Сверни!» или «Стой!», уверен, он бы послушался. Джон и сам мог бы что-то сделать. Но мы только обменялись быстрыми взглядами, и Джон, закусив губу, увеличил скорость.
        Я видел, как после удара тело отлетело на несколько метров и рухнуло на тротуар... Я снова взглянул на Джона. Лицо его было словно вылеплено из гипса. «Кто из нас больший злодей, - мелькнула у меня мысль, - мы или Заплатин? Ведь всех этих людей он спасал».
        - Да, - криво усмехнулся Джон, - рация им не нужна.
        Машина «Скорой помощи» настигла нас уже за чертой города, где слева от дороги расположился дачный поселок. Она легко обошла нас, вырвавшись метров на тридцать вперед, резко затормозила и юзом развернулась поперек дороги. Еще один камикадзе! Джон успел только сбавить скорость, но совсем погасить ее не сумел. Я почувствовал, как мощная сила выдергивает меня из кресла, ударяет о лобовое стекло, свет! Свет!! СВЕТ!!! Тьма.
        Очнувшись, я увидел, что Джон с разбитой головой, весь перемазанный кровью, вытаскивает из машины человека в белом халате. Я отделался легче всех. Пошатываясь, подошел к ним. Нет, не Заплатин. Но лицо знакомое. Быть может, я видел его в институте? Какая удача, что он - один.
        - Живой?
        - Не очень. И нога вроде сломана.
        - Если оклемается, станет «передатчиком». Нужно связать ему руки и завязать глаза.
        Джон полез в «Скорую» и вытащил оттуда несколько пачек бинтов. Я не мог ему помочь - в голове шумело, я еле стоял на ногах. Прислонившись к стенке машины, я сполз на землю и сидя наблюдал, как орудует он.
        Когда он все сделал, он помог мне встать, и я сказал, что нужно перевязать ему голову. Но он только отмахнулся:
        - Потом! Сейчас нужно домик какой-нибудь найти. Переждем до утра. Здесь искать не станут. А днем дальше проберемся.
        По дачному поселку он почти нес меня. Он спасал меня. А я думал о том, как я предал его тогда. Именно предал.
        
        ...По пути к Джону мне встретились несколько человек, и все были какие-то странные. Деревянные какие-то. И хотя я понимал, что быть того не может, про себя я повторял: «Ежики плачут в ночи... Ежики плачут в ночи...» Я заглядывал им в лица, но никак не мог понять, какого цвета у них глаза.
        Джон был дома. Все в том же состоянии патологической прострации, в котором пребывал все последние дни. И был он немного выпивши. Светка по этой причине активно собиралась к подруге, а он слонялся по комнате, всячески мешая ей. Разговор их явился бы достойнейшей иллюстрацией к брошюрке Минздрава «Этика семейных отношений». Мое присутствие их ничуть не смущало; правда, уху моему достался только самый финал их беседы. Открыла мне Светка:
        - Заходи, Толик. Я ухожу, так что не стесняйся... Где мой пакет? Ну-ка встань - (это она Джону), - ну конечно. Так, кофта... Отойди. Вот она. Так ты не ответил мне, муженек, что бы ты сделал, если бы я сообщила тебе, что у меня кто-то есть?
        - Заржал бы тебе в лицо.
        - Скотина.
        - А тебе как хотелось бы? Чтобы я сгорал от ревности? Молил бы тебя вернуться? А потом бы зарезал вас обоих и сам бы зарезался?
        - Во всяком случае, тогда ты хоть немного походил бы на мужчину.
        - На придурка, точнее.
        Светка поджала губы, видно было, что она на грани срыва. Я по опыту знал, что мое вмешательство только усугубит дело, и отмалчивался. К тому же в Светкиных рассуждениях было что-то Лелино.
        - А знаешь, почему я засмеюсь? - спросил, делано хмыляясь, Джон и уселся на диван, прямо на Светкину шапочку.
        - Ну?
        - Потому что не поверю. Во-первых, ты - трусиха. Даже напакостить как следует у тебя не хватит духу. А тем более - признаться в этом. Во-вторых, кому ты нужна?
        Светка побелела от ярости.
        - Нужна, Женечка, нужна, - многообещающе сказала она и, выдернув из-под него шапку, хлопнула дверью. Джон обмяк и даже, по-моему, посерел. Ухмылка на его лице моментально сменилась тупым болезненным выражением. Он улегся на диван и задрал ноги вверх.
        - А я вот зачем зашел: про Деду Славу поговорить.
        - Чего о нем говорить? - насторожился Джон.
        - Я не могу сказать откуда, но я узнал точно: в нашем городе есть организация, типа московской «Памяти», и он туда входил. А Заплатин тут ни при чем.
        - Ты уверен? - по-моему, даже с разочарованием посмотрел на меня Джон.
        - Уверен. И еще уверен, что это не наше дело и не стоит связываться. Вот и все, пойду я. Пока.
        - Подожди. - Он спрыгнул на пол. Я думал, он хочет остановить меня, но он вдруг порывисто обнял меня, затем так же неожиданно отступил на шаг, отвернулся и сказал: - Иди.
        
        Странно у нас выходит. На работе мы с Лелей даже не смотрим друг на друга. Если и перекинемся парочкой слов, то это профессиональные термины. Типа:
        - Где подклишовка к снимку?
        - Досылом, завтра сдам.
        Или:
        - Поправь-ка полоску, заверстки много.
        - Ой, Толик, будь другом, поправь сам. Мне еще отчет с бюро вычитать надо. Ладно?
        И только в конце рабочего дня (Маргаритищи в редакции позже четырех не бывает), когда головы уже отказываются соображать, мы начинаем чувствовать.
        Потом мы идем к моему дому и с каждым шагом становимся ближе не только к нему, но и друг к другу. Мы специально идем пешком, чтобы это ощущение было почти осязаемым.
        Наш городок сильно изменился за последнее время. Не потому, что он, мол, строится или как-то по-новому оформляется. Меняются люди, их манера поведения на улице. Появились «тусовки»: тут, под навесами летнего базарчика, собираются «брейкеры», здесь - фарцовщики, а это - пятачок, куда после закрытия кабаков стекаются так и не «снятые» за вечер «девочки».
        Порой мы заглядываем в кафе «Муза», чтобы выпить хорошего кофе (больше нигде в городе не умеют его готовить), послушать музыку, просто посидеть. Здесь тоже забавная команда завсегдатаев. Мы даже здороваемся, хотя по имени я знаю только двоих - Серегу и Леру.
        Серый - фигура экзотическая. По специальности он - патологоанатом, по призванию же - если не сексуальный маньяк, то как минимум первой гильдии кобель. Своими неизменными аксессуарами - тщательно отглаженным костюмом-«тройкой» удивительной белизны и курчавой рыжей бородой - он повергает в смятение и трепет забредших сюда на огонек девиц и знакомится с каждой второй из них. Делает он это на зависть легко и весело, только в глазах нет-нет да и мелькнет холодный профессиональный огонек.
        Лера - это Валера. Тот самый Валера. Мне, признаться, не очень-то приятно находиться в его обществе, чувствуя, как откровенно не спускает он с меня своих белых глаз. Но от этого никуда не деться. Где бы я ни был - в магазине ли, в кино или на улице, всюду я ловлю на себе этот белый взгляд. А когда вздрагиваю и оборачиваюсь, вижу новое лицо. Лера мне неприятен. А может быть, я как-то предчувствовал, что буду повинен в его скорой гибели?
        Я был уверен, что они следят за мной. Оно следит. Уж лучше видеть при этом знакомое лицо, чем незнакомое. А глаза все равно одни и те же. Почему все-таки взгляд этот кажется бесцветным? Не потому ли, что белый цвет - суть все цвета вместе?
        Первое время я тешил себя мыслью, что у меня просто расшалились нервишки. Но потом на «синдром преследования» мне пожаловалась Леля. «Я себя так примерно чувствовала, когда нашу «Свободу» раскручивали».
        - Да что это наконец за «Свобода» такая? Чем вы там занимались хоть?
        - Ленина читали, Плеханова, Сталина, Троцкого, обсуждали, спорили, ну и так далее. Еще устраивали чтение вслух «запрещенных» писателей. Самое смешное, что сейчас это все печатается - Гумилев, Набоков, Бродский... А досталось нам...
        Надо полагать.
        ...Сегодня мы добрались до дома только в половине десятого. Почему-то я был уверен, что сегодня - правильный день. День расстановки точек. Поэтому, когда нашему обоюдному влечению было воздано с избытком и каждая клеточка тела пребывала в торжествующей истоме, я решился.
        Я рассказал Офелии о разговоре с Джоном и объявил о своем твердом решении больше в это дело не вмешиваться. Я действительно уверен, что нет ничего глупее, нежели пытаться встать на пути исторической закономерности. И главное тут - не то, что это опасно, а то, что это бессмысленно и даже, возможно, позорно. Ведь ты становишься как бы «тормозом прогресса», а значит, чуть ли не врагом человечества.
        Что из того, что нам не нравится такое будущее? Мало ли кому что не нравится. В эпохи грандиозных перемен происходящее не нравится многим. Но по истечении времени правыми оказывались те, кто эти перемены затевал, и те, кто как минимум не мешал развитию событий.
        Сегодня мы смотрим на перспективу нейрокоммунизма с недоверием. «Мир без личностей - безликий мир!» - восклицаем мы. Но точно так же смотрел бы на современную цивилизацию неандерталец... И в конце концов, кто дал МНЕ право решать, каким быть миру? Я не чувствую себя вправе...
        Я распалялся. И чем дольше я митинговал, тем острее чувствовал, что только себя я и сумел обмануть, а уж Лелю-то мне не провести. Ведь даже если я и прав - я как-то трусливо прав. И тогда я решился. Будь что будет. И я сделал ей предложение. Именно сейчас - в полном расцвете своей низости. Я был уверен в исходе, ведь я видел, как она смотрела на меня на протяжении всей тирады. В лучшем случае это жалость. И вдруг...
        - Я ведь уже дала тебе свое согласие, - почти возмутилась она. - Как можно заставлять человека дважды принимать такое ответственное решение?
        - Я боялся, вдруг что-нибудь изменилось?
        - И изменилось: ты стал нравиться мне еще больше. Представляешь?
        Нет, я никогда не пойму женщин. Никогда. И особенно Офелию. И в этом ее прелесть. Ответив мне, Леля не остановилась, а все говорила и говорила мне, не на шутку разойдясь, разные приятные разности. А я млел. И вдруг где-то глубоко шевельнулось: или это жалость? Как раз мною же описанный случай, только лезвия у меня в руке нет. Мол, да, он трус, он лицемер, но ссориться-то с ним зачем? Кому от этого будет польза? Я-то знаю, где правда, где ложь... Точно. Так оно и есть. Глупо верить, что Офелия - умная и самостоятельная Офелия - в одночасье превратилась в мой придаток...
        Но, отогнав от себя эту докучливую мыслишку, петух принялся усиленно нахваливать кукушку, и пошло-поехало. И я понял главное, почему я чисто инстинктивно противлюсь идее Геворкяна: я не одинок. Свою жизнь я хочу прожить самим собой, ибо не так уж я плох, если меня любит Леля.
        Мы заснули на полуслове, прямо посередине какого-то взаимно-интимного комплимента.
        И выпал снег. Главный цвет теперь - белый.
        
        Разбудил нас Джон. Я увидел его на своем пороге в больничной пижаме, запыхавшегося и продрогшего и сразу сообразил что к чему:
        - Гонятся?
        - Нет. Но скоро хватятся.
        
        - ...А может быть, мы тут зря засели?
        - Может быть. Если бы повезло. - Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, как Джон устраивается на жестком топчане, подсунув под голову свернутую куртку. - Но они ж от нас не отстанут. Были б люди - другое дело. А у этих как: все всё видели, все всё слышали. Так что они уже здесь, наверное. Шныряют. Днем легче будет.
        - Жень, а ты не боишься? Не того, что они нас поймают, а что мы - убийцы.
        - Никого мы не убивали. Для них это как для тебя синяк или шишка. Частичное омертвение. Ладно, дай поспать, нам на завтра нужны силы. Курить нет, жалко.
        - Да, покурить бы... Слушай, а ведь ты сам хотел стать одним из них.
        - Елки! Не одним из них, а ИМ. Ясно? Отстань, говорю.
        Что же с нами будет? Только бы выбраться отсюда. Интересно, что сейчас делает Леля? Вот если бы «оно» взяло ее в заложницы и я бы узнал об этом, сдался бы я? Наверное, да. А может быть, уже? Хорошо, что я не могу этого знать.
        Леля, милая, когда ты рядом... Если бы ты была рядом, я не боялся бы ничего. Но сейчас мне так тяжело. Мы стали жертвами какой-то идиотской случайности. Сотни, тысячи, миллионы людей ничего не знают о Геворкяне, о Заплатине, об их «нейрокоммунизме». И живут себе спокойно. В чем же провинились мы?
        Что-то скрипнуло, я поднял голову и вздрогнул от неожиданности. Ставня приоткрылась, и за окном расплывчатым пятном забелело прижавшееся к стеклу лицо.
        Я замер. Сердце колотилось бешено. Мы проверяли: с улицы в избушке сейчас ничего не разглядеть.
        - Джон, - шепотом позвал я.
        Он моментально проснулся, а возможно, еще и не успел заснуть. Сразу посмотрел на окно.
        - Тихо, - шепнул я, - не шевелись.
        Но тут из окна нам в глаза ударил свет карманного фонарика. Джон нашелся скорее меня. Скатившись с топчана, он столкнул меня с табуретки, схватил ее за ножку и что есть силы бросил в световое пятно. Звон стекла в тишине ночи показался нестерпимо громким.
        - В окно, быстрее! - крикнул Джон.
        Я прыгнул в темноту, и тут же кто-то схватил меня за горло и повалил в грязь. Я извивался, пытался вырваться, но неизвестный душил меня, навалившись массивным рыхлым телом мне на грудь. Я видел теперь, что это не мужчина, а рослая коренастая старуха. Вдруг она дернулась и со стоном, ослабив хватку, упала на меня. Джон еще раз с размаху ударил старуху табуреткой по голове.
        - Кто это? - спросил я, растирая шею. - Ты знаешь ее? - Голос у меня был чужой.
        - Нет. Но точно - из этих. Видишь, босиком даже. Сейчас они все здесь будут. Вставай.
        Мы побежали между домиков в сторону леса. Фонарик не взяли - слишком заметно. Да и глаза уже пригляделись.
        ...Запнувшись, я скатился в овраг, а когда выбрался, Джона рядом не было.
        - Эй! - тихонько позвал я. Но никто не откликнулся. Я почувствовал, как дикая паника охватывает меня и я теряю рассудок. Я кинулся вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая. Словно мертвые черные змеи, причудливо переплетаясь, ветви деревьев хлестали меня по лицу. От страха я начал плакать.
        - Джон! - погромче крикнул я. В ответ совсем близко, но с разных сторон с неестественной синхронностью отозвался хор нескольких голосов:
        - Остановитесь, Анатолий. Мы не причиним вам вреда...
        Хор говорил что-то еще, но я побежал быстрее, и голоса становились все тише и тише, пока не потерялись совсем.
        Я бежал, наверное, не меньше часа. На какой-то полянке я запнулся в очередной раз, упал, но уже не поднялся. Воздух с клокотанием вырывался из легких. Я корчился, мне казалось, я умираю. Потом началась истерика, меня трясло, а слез уже не было...
        Всхлипывая, я сел. Я не знал, где нахожусь, не знал, куда идти. Я не смог бы найти дорогу даже назад, в дачный поселок. Луна недобро желтела над головой. В какой уже раз за последнее время я вспомнил тот мультик. Где же спасительный ручей? Где призрачная лошадь?
        Я встал, глотая слезы, и побрел куда-то.
        ...Или какое лихо?
        - Тс-с, подожди, не кричи,
        Слышишь, как тихо-тихо
        Ежики плачут в ночи?
        
        Когда практически пустой автобус подъезжал к КПП, Влад подумал, какое это счастье выбраться из этого застывшего в прошлом веке городишка. Тягостное впечатление от него многократно усилила прочитанная рукопись. Зато впереди - Москва XXI века! С ее аляпистой назойливой рекламой, продажными политиками и роскошными проститутками. Город таких контрастов, которые Нью-Йорку и не снились.
        Влад представил, как в первый же вечер по случаю удачно проведенной операции он с Катей, Вадимом и его женой Ольгой отправятся в их любимый японский ресторан, где платишь за вход, а потом целый вечер берешь сколько угодно самых разнообразных суши. Они будут пить за дальнейшее процветание «Чистоты плюс», и Влад в который уже раз будет корить Вадима за беспринципность, объяснять ему, что радиоактивными отходами человечество копает себе генетическую могилу.
        ...И он никогда никому, НИКОГДА И НИКОМУ, не расскажет о серой папочке.
        Автобус остановился перед контрольно-пропускным пунктом. Влад и еще двое пассажиров вышли и направились внутрь приземистого строения. Там, чтобы не стоять друг за другом, они разбрелись по разным турникетам. Влад ожидал, что сейчас ему вернут мобильник, но вместо этого, лишь мельком взглянув на него пустыми глазами, девушка из охраны, не взяв его пропуск, сказала:
        - Пожалуйста, пройдите в караульное помещение, - и указала на дверь сбоку.
        Владу почему-то стало так страшно, что пробила дрожь.
        За столом караулки сидел пожилой усатый прапорщик. Лицо незнакомое, а взгляд знакомый, мэрский.
        - Здрас-сьте, - сказал Влад.
        Прапорщик кивнул. Потом со вздохом спросил:
        - Зачем вы это читали?
        - Что? - переспросил Влад, чувствуя, как лживо звучит его голос.
        - Вы знаете что. А ведь мы предупреждали. Чем меньше вы будете знать, тем будет лучше для вас.
        - Я никому и никогда... - начал Влад и почувствовал, что голос его дрогнул так, словно он сейчас расплачется.
        - Ваше счастье, что нам очень нужна эта сделка, - перебил его прапорщик. - Но вам придется задержаться и внимательно перечитать подписанную ранее инструкцию на допуск.
        - Но поезд...
        - Успеете. Мы отвезем вас на машине, - сказал прапорщик, доставая из тумбы стола розовый пакет. - А не успеете, уедете завтра.
        Влад почувствовал, что страх, сжимавший его горло, отпускает свою хватку.
        - И вы больше не будете... - Он замялся, пытаясь сформулировать.
        - Мешать вам жить? - помог ему прапорщик.
        - Да, - кивнул Влад.
        - Мешать не будем. Но наблюдать за вами отныне мы будем неусыпно. - Белесые глаза прапорщика сузились. - Вы не представляете, сколько нас за пределами Домнинска. Хотя связь по мобильным сетям и очень дорога.
        - Дешевле организовать для меня несчастный случай? - спросил Влад, словно говоря с самим собой.
        - Читайте, - подтолкнул прапорщик ему пакет. - И повнимательнее. Будем надеяться, что до несчастного случая не дойдет.
        Влад взял инструкцию и попытался сконцентрировать свое внимание на тексте. А прапорщик добавил:
        - Постарайтесь понять и не забывать никогда, что эволюция еще не закончилась.
        ИСКОВЕРКАННЫЙ МИР8
        
1
        
        «Проклятые комары. Их тоненькое зудение стирает сон с твоего сознания, как резинка рисунок карандаша, оставляя лишь грязноватый след - неглубокую душную дрему...» Переворачиваясь с боку на бок, Дмитрий подивился, что у него еще хватает сил на художественные образы.
        Он откинул волглое то ли от пота, то ли от сырости в воздухе одеяло и свесил ноги с кровати. Откуда эти насекомые берутся в таком большом городе? Положительно до большевиков комары в Питере не водились.
        Прошлепал к окну. Свежее дуновение приятно лизнуло влажную кожу. Однако форточку, несмотря на духоту в комнате, придется закрыть. Затем перебить комаров. Был бы свет, это можно было бы проделать полотенцем. Но электричество по ночам отключают, потому придется действовать более ухищренно. Нужно будет полежать без одеяла, подманивая комаров запахом своего тела, и убивать их. А уж когда звон исчезает, можно будет закрыть глаза и досчитать до тысячи. Да. Пока же есть возможность подышать...
        Он вдохнул в себя несколько глотков ночного невского воздуха. Затем захлопнул форточку, чуть не уронив с подоконника горшочек с алоэ, и улегся. З-з-з - сказала полутьма. А еще через мгновение Дмитрий почувствовал легкий укол в плечо и шлепнул по этому месту ладонью. Так и есть. Между пальцев противно растерлось что-то мягкое.
        Внезапно Дмитрий осознал, что ненавидит комаров не только и не столько за то, что они его кусают, а за то, что у них есть выбор: умереть или насытиться. У него такого выбора нет.
        И в тот же миг мысли, которым Дмитрий запретил появляться в своей голове, ворвались туда. Он голоден! Он хочет съесть хоть что-нибудь! Он готов, как комар, добывать себе пищу с риском для жизни, но у него нет такой возможности. И ему придется терпеть до утра, когда в столовой музея ему в обмен на продовольственные карточки дадут кусок хлеба, пару картофелин и тарелку щей или супа из конины... Отвратительного, но такого желанного сейчас супа! У него же нет сейчас ни единой крошечки хоть чего-нибудь съедобного. Он знает это точно. Он обшарил все еще с вечера. Раньше этим занимались тараканы, но вот уже полгода как они, видно, изголодавшись, сами покинули его квартиру.
        Дмитрий прикрыл глаза и, ведя равномерный усыпляющий счет, постарался внушить себе, что голод... раз... на самом деле... два... чувство приятное. Три. Многие нынешние медики... четыре... утверждают... пять... что именно голодание... шесть... очищает организм... семь... от различных ненужных ему веществ... восемь... рассасывает жиры... девять... приносит свежесть и здоровье. Десять. Чревоугодие же... одиннадцать... напротив... двенадцать... приводит к болезням, одряхлению и ожирению. Тринадцать.
        ...Голый неимоверно тучный человек сидит на табурете. Его живот отвис уже почти до пола. Он ест, точнее, жрет, и крошки, а то и целые куски пищи падают у него изо рта. Он уже давно сыт, но двое, облаченные в черные одеяния, силком продолжают пичкать его кусками индейки, сыра, хлеба, овощами, сладостями, поить вином... На лице бедняги поблескивают дорожки от высохшего пота, он затравленно поглядывает на монахов...
        Его тошнит. Он отрыгивает съеденное прямо перед собой, надеясь, что больше ему есть не придется. Но тут же один из монахов колет его в ягодицу ножом, и толстяк с воем принимается за очередную порцию...
        «Пора!» - произносит кто-то.
        Дмитрий вздрагивает и просыпается.
        
        ...Какое удивительно реалистичное сновидение! Как омерзителен был толстяк, и как жестоки его мучители... Голод несколько притупился. А вот сон вновь сняло как рукой. А спать надо, надо. Ведь завтра опять предстоит нелегкий день.
        Дмитрий встал и, чиркнув спичкой, зажег свечу. Пошарив рукой под кроватью, вытащил оттуда потрепанную книгу... Еще бы не потрепанную. Именно этого «Дон Кихота» читала ему еще его гувернантка... Он открыл том наугад и погрузился в чтение... Испытанный способ... Через пять страниц Дмитрий прилег, положил книгу на пол, подсвечник - рядом с ней и читал, положив подбородок на край постели... Еще через две страницы он поймал себя на том, что уже не читает, а грезит. Дмитрий задул свечу.
        ...Он окунулся во тьму, но глаза сразу привыкли к ней, и взгляд его полз сначала по срезу дощатых перекрытий, затем по кирпичной кладке фундамента... Потом долго, очень долго он двигался вниз, через почвенные слои... И вдруг вынырнул в каком-то подземном помещении - коридоре, освещенном тусклыми факелами.
        Но даже огонь факелов здесь был мертвенен, словно он имел разум и понимал, что истинная власть тут, что бы ни случилось, навечно и безраздельно принадлежит Тьме. Здесь нет места жизни. Не было, нет и не будет.
        Шаги! Некротическая атмосфера коридора не угнетала человека, облаченного в мантию из черного бархата. На голове его красовалась небольшая лиловая шапочка-феска. Человек этот двигался по коридору во главе небольшой, но зловещей процессии, и на его бледном, не лишенном обаяния лице блуждала усмешка. И она становилась еще шире, когда за его спиной раздавались всхлипывания, повизгивания и причитания.
        Это вскрикивал тот самый неимоверно жирный и насмерть перепуганный человек, которого Дмитрий видел в прошлом сне. Только на сей раз он был одет в белоснежную рубаху до колен. А монахи силой влекли его вперед, держа под руки.
        В глазах толстяка застыл ужас, лица же монахов были скрыты капюшонами. Третий монах завершал процессию, то и дело подгоняя толстяка легкими тычками кинжала в раскормленную задницу.
        Только сейчас Дмитрий обнаружил, что не имеет тела. Он лишь видит и слышит, но ему нечем прикоснуться к чему-либо. Осознав это, ничуть не испугался своего открытия, а просто перестал обращать на себя внимание, полностью перенеся его на разворачивающееся перед ним действие.
        Толстяк и его конвоиры поравнялись с массивной распахнутой настежь дверью, переступили невысокий порог, и взору Дмитрия открылся просторный полутемный зал, оглашаемый звуками ударов и чьими-то стонами.
        Заслышав их, толстяк покрылся потом, задрожал и суетливо огляделся.
        - Mamma mia! - воскликнул он при виде расставленных по залу уродливых и устрашающих орудий пыток. - О, синьор Перуцци! Зачем вы привели меня сюда?! Что вы собираетесь делать?! Я всегда был набожен, никогда не жульничал, никогда не обманывал служителей Ордена! Колбасы, рулеты, окорока... я продавал их вам по самым умеренным ценам!..
        Шагавший впереди остановился и обернулся.
        - Набожен? - переспросил он, опалив несчастного свирепым голубым огнем. - Что ж, помолись своему богу и на этот раз. Уж тут-то он тебе обязательно поможет.
        Слова его были полны сарказма, и монахи не преминули откликнуться язвительным хохотом. После чего под аккомпанемент жалобных подвываний толстяка: «Колбасы... Окорока...» и стонов другого несчастного процессия двинулась по лестнице вниз.
        И вот уже стал виден тот, кто испытывал сейчас не только страх, но и физические муки.
        Двое палачей-монахов размеренно опускали свои плети на мускулистую спину человека, за запястья и икры привязанного к распятию, лицом к стене.
        Дмитрий обнаружил, что не только видит и слышит, но и знает откуда-то, что зовут этого несчастного Ладжози и что эта экзекуция - не первая, которую он выдержал. Хотя об этом можно было и догадаться - по тому, что вперемежку со свежими кровоподтеками его белесая, давно не знавшая солнца спина была испещрена паутиной старых посиневших рубцов...
        Палач взмахнул плетью в очередной раз, но тот, кого перепуганный жирный мясник назвал «сеньор Перуцци», поднял руку, и удара не последовало. Рефлекторно напрягшийся и втянувший было голову в плечи узник расслабился и, повиснув на руках, попытался оглянуться.
        - Ну? - лаконично спросил Перуцци.
        - Это вы... - прохрипел несчастный. - Чего ж вам еще?.. Я дал, дал свое неправедное согласие!.. Я предал свое слово! Вы не добились бы этого пытками, но ваша угроза расправиться с Бьянкой и ее несчастным отцом... - Голос Ладжози сорвался, и он замолчал. Затем продолжил спокойнее: - Я согласился. Отчего же эти исчадия ада снова бьют меня?!
        - Чтобы укрепить вас в этом решении. - Перуцци опустил руку. - Отвяжите его.
        Минуту спустя несчастный рухнул на пол у его ног.
        - Встаньте, - приказал Перуцци.
        Узник, мужчина средних лет, даже скорее молодой, пошатываясь, поднялся на ноги.
        - Синьор Ладжози!.. - выпучив глаза, прошептал толстяк, узнав пленника. - Так вы живы?! А говорили...
        Но очередной болезненный укол кинжала в седалище заставил его охнуть и замолкнуть. С трудом ворочая руками, узник убрал с глаз прядь давно не стриженных спутанных волос и смерил своего мучителя почти дерзким взглядом.
        - Итак, маэстро Ладжози, вы готовы?.. - скорее утверждающе, чем вопросительно произнес Перуцци.
        - Да. Да, дьявол бы вас побрал. - И при этих словах остатки воли, до того еще державшиеся на красивом, но изможденном лице узника, померкли, сменившись отчаянием, и по щекам его поползли слезы бессилия.
        - Спасибо за хлопоты, - криво усмехнулся Перуцци. - Дьявол обязательно прислушается и последует вашему совету.
        Монахи вновь загоготали, а сеньор Перуцци, поправив на голове феску, приказал палачам:
        - Поставьте мольберт сюда. А ты, - кивнул он одному из монахов, - достань ошейник и посади досточтимого сеньора Ладжози на цепь, подобно псу. Но смотри, чтобы он не издох от удушья. Ты же, - обернулся Перуцци к толстяку, - готовь свою душу. Скоро она отправится в преисподнюю, чтобы встретиться там с господином нашим. Передай ему наше почтение...
        Мясник жалобно хлопал глазами и кусал губы, все еще надеясь на пощаду. Но монах с кинжалом вышел из-за его спины, и толстяк, узрев устрашающих размеров лезвие, сипло взвизгнул...
        Ладжози без сил опустился на колени. Дмитрий увидел, как монах, в руке которого был кинжал, быстрым движением вспорол сверкнувшим в свете факела лезвием тонкий белый шелк рубахи толстяка. Бледное, непомерных размеров уродливое брюхо, свисая, прятало от взоров детородные органы. Толстяк побелел, поперхнулся и перестал визжать. Глаза его округлились, напряженно следя за тем, как кинжал переходит из рук монаха к Перуцци.
        Те двое, что минуту назад водворили перед художником мольберт с холстом, теперь затянули мрачную песнь, точнее - заклинание, на странном, словно бы лающем языке. Перуцци поднял нож высоко над головой и обрушил его на лоснящийся бурдюк живота. Заунывная песня перешла в истерические выкрики. Толстяк дернулся и с удивленным выражением лица повис на руках своих мучителей. Перуцци выдернул кинжал. Брызнула кровь. Багряными пятнами расплылась она по белоснежным лохмотьям.
        Перуцци вернул кинжал монаху и повелительно кивнул Ладжози:
        - Приступайте.
        Тот не шелохнулся, и тогда один из монахов дернул цепь ошейника. Звеня металлом, художник шагнул к холодеющему трупу.
        Дмитрий как будто бы слился с Ладжози, он чувствовал, как в душе того борются жалость и презрение, сострадание и брезгливость. Но у него не было выбора.
        В правой руке он сжимал кисть, левая была занята палитрой. Отведя взгляд от стекленеющих глаз толстяка, он макнул кисть в его рану, смешал кровь с красками на палитре и сделал первый мазок на холсте.
        
        ...Просыпаясь от собственного испуганного вскрика, Дмитрий сел на кровати и перевел дыхание. Что за отвратительный сон! Он потер ладонями помятое лицо. Эта ночь не принесла ему отдыха. Но на работу идти все-таки надо. Кроме того, поесть удастся только там.
        Он выбрал из своего небогатого гардероба почти свежую рубашку, обулся и осмотрел свое отражение в зеркале. Волосы торчали в разные стороны, исправить прическу можно было только мытьем головы. Но котельная не работала уже полгода, кочегары боролись с мировой буржуазией, вода в кранах была только холодная, и Дмитрий, лишь смочив волосы и кое-как расчесав их, вышел из квартиры.
        Середина апреля - не самое подходящее время для гулянья по улице в одной рубашке, но вчера днем было уже достаточно тепло, и от канала Грибоедова до Эрмитажа он решил добежать налегке, надеясь, что прохлада придаст ему свежести.
        У служебного входа стояли два красноармейца.
        - Здравствуйте, товарищ, - обратился к Дмитрию невысокий круглолицый солдат, голова которого была острижена так неровно, будто волосы объели мыши. - Папироской не богаты?
        - Не курю, - развел руками Дмитрий.
        - Вот и правильно, - разочарованно крякнув, сказал солдат. - Курить-то, говорят, нынче вредно. Однако без табаку-то нашему брату и вовсе хана, - добавил он, подмигнув.
        Его перебил второй красноармеец:
        - А вы, товарищ, не знаете ли, где нам товарища Кутепова найти? - говорил он таким тоном, словно за что-то извинялся. Был он предельно худ, лицо его было рябым и имело болезненный цвет. А глаза... Дмитрий пригляделся. Где-то совсем недавно он уже видел такие затравленные глаза... Во сне?
        - Кутепова? - повторил Дмитрий, силясь сообразить, о чем идет речь. - Ах да, - отогнал он от себя видение, - это же наш завхоз. Пойдемте, я провожу вас.
        - Ой, спасибо, - затараторил первый красноармеец, семеня за Дмитрием. - А вы сами-то кем будете?
        - Я - реставратор.
        - А-а, - многозначительно протянул солдат. - Слыхали. А занимаетесь чем? Случаем, не вожак ли комсомольской ячейки?
        - Чего пристал к человеку? - одернул товарища худой. - Может, не до нас ему?
        - Нет, отчего же? - возразил Дмитрий из вежливости. Они в этот момент как раз поравнялись с дверью с табличкой «Тов. Кутепов. Зав. ХЧ». - Вы, кстати, по какому вопросу к нам?
        - По вопросу культуры. Открыли у нас в части клуб, а культуры никакой и нету. Да и какая без баб культура? Мужику-то она, культура эта, плохо дается... А ежели бы в клубе картин понавесить, то и без баб можно.
        - Но это очень дорогие картины, - машинально произнес Дмитрий, думая как раз о том, что с новой власти все может статься: отдадут в солдатские клубы подлинники Рембрандта и не почешутся.
        - А хоть бы и дорогие, - встрял худощавый неожиданно воинственно. - Мы для того, что ли, кровь проливали, чтобы нам буржуйские картины жалели?
        Сознавая бессмысленность назревающей дискуссии, Дмитрий подбирал слова, с которыми он мог бы спокойно распрощаться с непрошеными спутниками, но как раз в этот момент дверь завхоза отворилась, из кабинета пахнуло густым махорочным дымом, и раздался голос Кутепова:
        - Верно гуторите, товарищи солдаты. Не пожалеем. Приходите, смотрите.
        Бывший боевой комиссар, завхоз Кутепов заржал, довольный своей шуткой, солдаты поддержали, а Дмитрий, ретировавшись, направился в подвал, где располагалась и его мастерская, и, что его радовало сейчас куда сильнее, небольшая, но уютная столовая. Настроение от сознания этого факта поднялось до игривости.
        - Слыхали? - заявил он с порога, чувствуя аппетитный запах кислых щей. - Эрмитаж закрывают, Кутепову поручено поделить экспонаты между красноармейскими клубами.
        Народ в столовой загалдел, а Дмитрий, довольный произведенным эффектом, встал в очередь и полез в задний карман брюк за продовольственными карточками.
        
        Покончив с завтраком, он направился в мастерскую. Тут царил так называемый «рабочий беспорядок»: то есть, несмотря на ощущение хаоса, которое возникло бы у случайно заглянувшего сюда человека, Дмитрий точно знал, где и какой тут находится предмет. Он склонился над испещренной мелкими трещинками старославянской иконой и вскоре, забыв обо всем на свете, целиком ушел в кропотливую работу.
        ...Заглянула Аннушка:
        - Здравствуй, Полянов.
        - Здравствуй, - вздрогнув, ответил он. - Ты меня напугала... Я вообще сегодня какой-то дерганый. И ночью снился кошмар...
        - А мне снился, - не дослушав, присела на стул рядом Аннушка, - очень хороший сон. Но когда я пробудилась, я поняла, что сон этот и очень грустный. Мне снилось, что все у нас по-старому. Так, как было... Будто бы жива мама, и папа здоров и весел. Мы пьем чай с пирожными. Дуняша как юла носится из гостиной на кухню и обратно, и всем нам тепло и уютно. Но самое главное, я посмотрела в окно, а там, на веранде, - фиалки. Ты помнишь наши фиалки?
        - Еще бы. Помнится, семена твой отец привозил...
        - Кстати, Полянов, - прервала она, - что за глупость ты сморозил в столовой?
        - А почему так официально - «Полянов»?
        - Чтобы привыкал. Если ты не будешь помнить об осторожности, скоро тебя будут называть именно так. И еще добавлять «гражданин». Не «товарищ», заметь, а гражданин.
        
        ...Когда Аннушка появилась в мастерской вновь, в конце дня, она была так встревожена, что голос ее срывался:
        - Митя, я так и знала... - И она протянула ему сложенный вдвое листок бумаги.
        С недоумением взяв его, Дмитрий пробежал глазами по строчкам текста, выполненного на ундервудовской печатной машинке, и поднял удивленный взгляд:
        - В ГПУ?.. - Голос его прозвучал предательски глухо, словно он действительно знал за собой какое-то преступление.
        Аннушка взволнованно зашептала:
        - Все уже знают... Они все боялись нести его тебе... Елисеев уже устраивает партийное собрание... Что такое ты все-таки сморозил в столовой?
        - Я думаю, это недоразумение, - неуверенно сказал Дмитрий, поднимаясь, - все обойдется... Возможно, я вызван как свидетель.
        - Свидетель чего?
        - Ну, мало ли... - протянул он неубедительно, и Аннушка не удержалась от горькой улыбки. - Всякое бывает...
        
        Как ни пытался Дмитрий отговорить Аннушку, она проводила его до самого здания ГПУ и осталась ждать возле крыльца. Показав на входе повестку дежурному, Дмитрий двинулся в указанном ему направлении к широкой лестнице, по которой исконно хаживали главным образом «хозяева жизни». Прежде - графы и князья, нынче - те, «кто был ничем, а стал совсем»...
        «Виновен... виновен», - нарушая грозную тишину помещения, противно скрипнули перила, когда Дмитрий, в один миг обессилев, тяжело на них оперся и сделал первые шаги вверх по ступеням. Но, услышав этот звук, он отдернул руку и дальше поднимался без помощи перил.
        Постучав и войдя в скупо обставленный кабинет комиссара ГПУ, он осторожно огляделся. Над сейфом с крашеными облупившимися боками он увидел портрет Дзержинского и, встретившись с ним взглядом, невольно отвел глаза. Взгляд Дзержинского был таким, словно он мог моментально определить, сколько тебе нужно всыпать плетей, чтобы ты стал мил и послушен.
        Комиссар, человек без возраста и с внешностью, ускользающей от внимания, сидел за столом, заваленным пухлыми папками и отдельными пожелтевшими бумагами. Посмотрев сквозь Дмитрия, он взял со стола одну из папок и положил перед собой. Затем, продув папиросу «Герцеговина Флор», скорбно качая головой, произнес так, будто бы ни к кому конкретно не обращался, а готовился к выступлению на сцене:
        - Полянов, значит... - Закурив, комиссар принялся перелистывать страницы папки. - Ну-ну. Излагайте.
        - Что излагать? - растерялся Дмитрий, чувствуя, как страх в его душе сменяется раздражением.
        - Вам виднее, - заметил комиссар, так и не оторвав взгляда от записей.
        «Да что он, в самом деле?! - разозлился Дмитрий. - В кошки-мышки со мной, что ли, играет?»
        Комиссар молчал. И тогда Дмитрий, не выдержав затянувшейся паузы, выпалил:
        - Я не понимаю, в чем, собственно, дело? Да, мой отец - дворянин, но я даже не помню его. С родственниками в Германии я никаких контактов не поддерживаю! Я честно работаю на своем месте, и мое отношение к нынешнему режиму не мешает мне выполнять свой долг.
        Комиссар наконец-то поднял на Дмитрия свои бесцветные глаза и посмотрел на него с нескрываемым интересом.
        - Складно говорите... - пуская дым носом, произнес он. - Вы-то нам и нужны...
        - Наконец-то! - все более распалялся Дмитрий. - Впервые кому-то нужен! Что, не привыкли?! А мне скрывать нечего! Да, нынче я имел неосторожность публично высказаться, якобы Эрмитаж закроют, а картины раздадут солдатне. - Комиссар поднял брови, так, словно услышанное явилось для него приятным сюрпризом. - Но это шутка, понимаете, шутка!
        Дмитрий осекся. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, и колени предательски подрагивали. Комиссар сплюнул в мусорную корзину подле стола и туда же стряхнул с папиросы столбик пепла.
        - Да-а... - протянул он. - А мы-то собирались отправить вас в заграничную командировку... Но с таким-то гонором вас дальше Соловков не пропустят.
        Дмитрий ошеломленно молчал. Услышав слово «Соловки», он вздрогнул и хотел что-то сказать, но только обреченно махнул рукой и наконец все-таки сел: ноги окончательно отказались держать тело в вертикальном положении. Комиссар то ли откашлялся, то ли просмеялся, прикрывая ладонью рот, а затем, пустив струю табачного дыма прямо в лицо Дмитрию, продолжил:
        - Но не все так трагично, товарищ, не все так трагично. Если бы вы были, к примеру, членом ВКП(б)... - Он затушил папиросу. - Я настоятельно рекомендую вам стать членом ВКП(б). Без этого сегодня трудно выехать ТУДА. - Сказав это, он почему-то махнул рукой в сторону сейфа. - На вас пришел запрос из Румынии. В поместье некоего графа Влады найдена древняя картина, и именно вас, как ведущего специалиста в своей области, рекомендовали хозяину европейские эксперты. За ваш труд буржуи готовы платить золотом, а деньги нашему молодому государству ох как необходимы... - Скрипя кожаными ремнями, он поднялся из кресла. - Однако в контексте Бессарабского конфликта мы можем отправить туда только по-настоящему надежного товарища...
        - А я, значит, ненадежный? - вырвалось у Дмитрия. Он тоже встал.
        - Думали - надежный, а оказалось - ненадежный, - неожиданно хохотнул комиссар. - Идите. Пока. Но подумайте, подумайте... - Он уселся обратно в кресло. - И мы подумаем... Вот это не забудьте, а то, не ровен час, тут и останетесь... - протянул он Дмитрию пропуск.
        
        Вопреки ожиданиям, на пути к выходу его коварно не схватили и не препроводили в камеру... Он беспрепятственно добрался до вестибюля, оставил пропуск у дежурного и вышел наружу. На вечереющей мокрой улице его ждала взволнованная Аннушка. При виде Дмитрия лицо ее осветилось радостью и тревогой.
        - Ну?! - коротко спросила она.
        - Все хорошо, милая, все хорошо, - рассеянно ответил Дмитрий. - Я провожу тебя домой.
        Она качнула головой:
        - Сегодня мы идем к тебе. Я еще утром предупредила об этом папу.
        Дмитрий подумал о том, как еще вчера он был бы счастлив, услышав такое. Но сегодня страх и разочарование не позволяли ему радоваться по-настоящему. Он явственно чувствовал, как давит на него нечто исходящее от здания позади. Может быть, кто-то смотрит на него из окна и он чувствует этот взгляд? Но он не обернулся.
        - Пойдем отсюда скорее, - взял он Аннушку под локоть. - Я все расскажу тебе дома.
        
        А в «красном уголке» Эрмитажа уже проходило экстренное собрание.
        «Красным уголком» являлась одна из наиболее просторных комнат хранилища. Помещение было переоборудовано наспех. В центре стояли лавки и стулья, перед ними - застеленный красным кумачом стол президиума с букетиком гвоздик в древнекитайской фарфоровой вазочке, графином с водой и стаканом. А вдоль стен штабелями лежали покрытые пылью бесценные картины.
        - Слово для доклада предоставляется товарищу Елисееву.
        Елисеев встал, пережидая аплодисменты, оправил китель, пригладил волосы и прокашлялся. Когда овации смолкли, Елисеев принялся тщательно поправлять кобуру. Минуты две зал с напряжением наблюдал за этой процедурой. Наконец парторг заговорил:
        - Товарищи! Не все еще у нас хотят жить так, как жил и умер великий Ленин, как учит нас вождь мирового пролетариата товарищ Сталин.
        Кто-то в зале захлопал вновь, и остальным пришлось поддержать. Елисеев плеснул из графина в стакан, залпом осушил его, утер губы и продолжал:
        - Уже десятилетие наш народ широко и смело шагает к своей победе. Вот. Но еше не все шагают в ногу. Как сочинил пролетарский поэт товарищ Маяковский: - «кто там шагает правой? Левой!» Понимаете ли, товарищи? Левой. Вот. Возьмем, к примеру, сына царского офицера Полянова. Куда сейчас шагает он? Сейчас он уже не шагает, а находится в копете... конпити... - в общем, в органах. И там, надеюсь, разберутся, кто и где. Но мы ждать не будем, да и не станем!
        По залу пробежал легкий шелест. Елисеев прокашлялся вновь и сменил тон на более доверительный:
        - Я почему так говорю? А потому, что я все давно уже понял. Когда весь мировой пролетариат все глубже сплачивает свои ряды, когда крестьянство строит новый быт, а научная интеллигенция кует, понимаете ли, знания, да!., такие, как Полянов, отказываются от вступления в ряды ВКП(б). О чем это говорит? А? Вот. - Елисеев еще раз налил себе воды и выпил ее. - Да и вообще, - продолжил он. - Чем занимался тут Полянов? Кто-нибудь видел? - Он внимательно оглядел присутствующих.
        Зал безмолвствовал, но напряженная тишина уже свидетельствовала о том, что на вопрос Елисеева «кто за?» он откликнется единогласным взлетом рук, независимо от того, о чем пойдет речь. Неожиданно ход мыслей парторга принял иной оборот:
        - А вы помните, работал у нас Ребров? Так вот, мне недавно доложили, что этот самый Ребров арестован на Сестрорецком рынке за торговлю срамными картинками. Вот так. Повязали родимого. А мы Реброва проглядели. Проглядели и Полянова. А его длинные руки, между прочим, уже тоже дотянулись и до наших женщин. Софья Львовна, - обратился Елисеев к пожилой женщине, сидящей в конце зала. - Что это у вас на шее?
        - Это? - вставая и краснея, пролепетала женщина. - Бусы.
        - И кто же вам эту гадость подарил?
        - Полянов, - упавшим голосом призналась женщина. Но тут же приободрилась: - На международный женский день Восьмое марта.
        - Видали?! - поднял палец Елисеев и внимательно посмотрел на него. - И это, заметьте, в то время, когда вся страна как один собирает в свои закрома последний колосок!
        Однако зал как будто бы опомнился и еле слышно загудел. Порывисто вскочил комсорг Боровко:
        - Ребята! Тише! Дайте товарищу Елисееву закончить!
        - Спасибо, - благосклонно кивнул ему парторг. - Так вот. Я и говорю. Что тут делает Полянов? Реставрирует. В том-то и дело. Я лично, мягко говоря, не понимаю: зачем нашей молодой стране нужны старые буржуазные картины? Надо рисовать новые - пролетарские! Вот Сергей Боровко, например, у нас рисует, и скоро мы пошлем его на слет достижений народного хозяйства... Искусство, товарищи, должно толкать массы на новые подвиги. Я ясно выражаюсь?
        - Ясно... - крякнул завхоз Кутепов и подергал себя за усы. Сейчас бы шашку в руку, да на коня, да в поле, навстречу белым конникам... А вся эта словесная тряхомудия ему не очень-то нравилась. «Но не то теперь времечко, не то...» - вздохнул он с тоской и переключил свое внимание обратно на Елисеева. А изумленный гул интеллигенции в зале усиливался. Боровко жестами показывал присутствующим, чтобы они успокоились.
        - И это еще не все, - продолжал парторг, повышая голос, чтобы перекрыть шум. - Давайте резать правду-матку до конца. Полянов у нас такой не один. Возьмем его так называемых коллег Грушинского и Райхмана. Куда устремлен их взгляд? В будущее? Нет, товарищи, не тут-то было! Их взгляд устремлен взад.
        В зале засмеялись. Сидевшие в первом ряду Грушинский и Райхман, очнувшись от дремоты, удивленно посмотрели друг на друга, а затем синхронно обернулись назад, на остальных, чем вызвали новую волну хохота. Откуда-то из зала прозвучал тоненький истерический смешок, и тут уже все начали буквально корчиться и валиться от смеха со стульев.
        Комсорг Боровко, вскочив снова, застучал карандашом по стакану:
        - Тише! Ребята! Давайте тише! Товарищ Елисеев не может говорить, когда вы хохочете!
        Смех постепенно стих, а Елисеев, воспользовавшись паузой, глотнул воды прямо из графина, пригладил чуб, поправил кобуру и сказал в наступившей уже тишине:
        - Вот. Я закончил. Предлагаю голосовать. Кто за?
        Грушинский и Райхман первыми торопливо подняли руки.
        
        Они лежали.
        - И все-таки ты должен был согласиться, - сказала Аннушка тихо. Они разговаривали уже больше часа.
        - Да зачем?! Мне хорошо и тут.
        - Нет. Ты мог хотя бы на время убежать от того кошмара, который окружает нас. А ведь можно там и остаться.
        - Я никуда не собираюсь бежать. И как я могу остаться? Как же тогда ты?..
        - Если бы мы действительно решились на это, ты, я думаю, придумал бы, как перевезти и меня. Но вообще-то это я так сказала. В качестве темы для размышления. В конце концов, если бы ты поехал за границу, ты смог бы найти там лекарство для папы.
        Дмитрий, подумав, смущенно кивнул:
        - Ты права. Я страшный эгоист.
        Она отвернулась, чтобы он не заметил ни торжествующего выражения на ее лице, ни слез на ресницах: единственная возможность заставить его спасти себя - сделать так, чтобы он думал, что спасает других.
        - Еще не поздно, - сказала она, боясь, что голос выдаст ее. - Они предложили тебе подумать. Иди завтра же в ЧК и скажи им, что горишь нетерпением выполнить поручение их партии и правительства. А все, что ты нагородил там раньше, - полный вздор.
        - Ни за что! Да и кто мне теперь поверит?
        - А ты покайся, скажи, что ненавидишь свое прошлое, что ты мечтаешь вступить в их партию и строить коммунизм...
        - Да как же это возможно?! - От возмущения Дмитрий даже приподнялся на локтях. - И это говоришь мне ты? Ты?!
        - Да, я, - с вызовом ответила она. - Потому что этой маленькой ложью ты можешь спасти себя и близких тебе людей. А твоя гордыня погубит и тебя, и нас.
        - Может быть, ты и права, но есть ведь что-то святое...
        - Гордыня, - устало повторила она и перевернулась на бок. - Знаешь, Митя, давай-ка спать. Утро вечера мудренее.
        ...На этот раз сон не застал его врасплох. Выходило так, что Дмитрий как будто бы жил сразу двумя жизнями: одной - наяву, и тогда он не помнил ничего ни о Ладжози и его страшных картинах, ни о Перуцци, ни о красавице Бьянке; другой - во сне, и тогда уже не существовало ни Эрмитажа, ни ГПУ. И все-таки какая-то странная неуловимая ниточка крепко связывала два этих мира.
        Вновь превратившись в бесплотный дух, Дмитрий мчался над пустынной ночной равниной. Луна в эту ночь была, конечно же, желтой и нездоровой, собаки, конечно же, выли заупокойную песнь. И повсюду - на кладбищах, на болотах, в каждом темном и опасном закутке - разные нечистые твари перемигивались и злорадно перешептывались друг с другом: «... последняя!.. Он начнет последнюю!..» Но слышали их только те, кого называют «невменяемыми».
        Уже почти привычно пройдя сквозь почву, Дмитрий проник в подземную мастерскую, огляделся и увидел, что на стене ее красуется целых шесть готовых картин. Дни не отличались тут от ночей, художник давно уже потерял счет времени. Время - величина сугубо субъективная. Секунды с иглами под ногтями длятся вечность, а сутки в беспамятстве длятся не более мига. Порой он ощущал себя древним стариком, порой же ему казалось, что там, на воле, прошло не более недели...
        Тридцать лет... Знал ли художник, мог ли он хотя бы предположить, что от того мига, когда он согласился нарисовать эти картины, до того, когда на последний из семи холстов ляжет завершающий штрих, пройдет такая бездна времени?.. Не нашел ли бы он тогда способ лишить себя жизни?
        Но мгновение переливалось в мгновение, и все они сливались в реки лет... Время от времени в подземелье вершились очередные богопротивные безжалостные жертвоприношения, и художник принимался за очередной холст... «Блуд», «Алчность», «Праздность», «Зависть»... Иногда художник, забывая о конечной цели заказчиков, даже увлекался процессом творения. А еще...
        Дмитрий никак не мог понять, что же еще. Какая-то мысль, какое-то открытие, какая-то возможность... Художник, слив воедино весь свой талант, все свои знания и мистические откровения, которые не раз посещали его в этом подземелье, надеялся на что-то особенное... Связанное с последним полотном...
        - Итак, синьор Ладжози, вы почти закончили свою работу. - Голос Перуцци помешал Дмитрию разобраться в своих догадках. С удивлением он отметил, что, в отличие от сильно постаревшего художника, Перуцци ни капельки не изменился. - Сегодня вы начнете седьмую картину. На ее создание вам отпущено три года и ни дня сверх того. И когда вы закончите ее, ваши мучения прекратятся навсегда. Ведь вы не боитесь смерти, не так ли, любезнейший?
        - Мучения?! - вместо ответа ернически удивился Ладжози и взъерошил пятерней седую шевелюру. - Да разве же это мучения? Я еще никогда не был захвачен так любимым делом, как сейчас. - И Дмитрий чувствовал, что это правда.
        - Браво! - Перуцци похлопал в ладоши. - Я не перестаю восхищаться вами. Годы не сломили вас, мой друг. И вы что же, довольны своей судьбой?
        - Не нам судить о путях господа, - ответил Ладжози серьезно.
        - Ну хватит! - злобно сверкнул голубыми глазами Перуцци. - Я, кажется, запретил вам произносить это слово в этих стенах! И довольно разговоров. Сейчас пред вами предстанет очередная жертва. Картина, которую вы начнете нынче же, будет называться «Гнев».
        Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.
        - Как он нас ненавидит, - с усмешкой сказал Перуцци художнику, - в какой безумной, слепой ярости находится он сейчас! Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни. - Он обернулся к пленнику: - Вы и дальше намерены молчать, синьор Венченцио? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите - умрете через несколько минут. Ваш выбор?
        Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше и еще высокомернее.
        - Хорошая шея, - сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал. - Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему господу, - произнося это, он брезгливо скривил рот, - что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?.. - неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.
        Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.
        - Прелестно, - сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык. - Приступайте, маэстро.
        - С удовольствием, - цинично ответил ему Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая себе рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки вельможи бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: - Действительно, прекрасный экземпляр.
        Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника, стала как будто бы прочнее и ощутимее...
        А тот тем временем окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся растирать краски на мольберте. Он сделал штрих на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу.
        Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно оглянулся вокруг, словно что-то искал. Взгляд его блуждал, пока не встретился со взглядом Дмитрия. «Какие усталые, мудрые... и хитрые глаза, - подумал Дмитрий. - Кажется, они могут видеть через стены и через годы... - И внезапно он понял: - Да он действительно меня видит!»
        Ладжози еле заметно махнул ему рукой и произнес загадочно-бессмысленную фразу:
        - Для кого-то минует трехлетие, а для кого-то - всего-навсего декада... - и перевел взгляд на полотно.
        Дмитрий хотел крикнуть, позвать художника, но, как он ни старался, у него ничего не получалось...
        
        - Что с тобой, Митя?! - Дмитрий открыл глаза и обнаружил, что Аннушка тормошит его за плечо. - Тебе опять приснился кошмар?
        - Да... То есть нет. - Дмитрий понял, что от нынешнего сна не сохранилось в его душе того неприятного осадка, который оставляли два предыдущих. - Я что, кричал?
        - Да. Ужасно. Перепугал меня насмерть. А что тебе снилось?
        - Мне снилось... - Тут Дмитрий почти физически почувствовал, как содержание только что виденного сна ускользает в пучины его подсознания... - Э-э-э... Мне снилась гордыня! - вспомнил он хоть что-то.
        - Какой ты впечатлительный, - улыбнулась Аннушка и откинулась на подушку. - Больше никогда не буду спорить с тобой перед сном.
        - Да-да, не спорь, милая, - сказал он, обнимая ее. - Тем более что всегда права только ты, а я не признаю этого только из упрямства. Я пойду сегодня в ГПУ и сделаю все так, как ты сказала. - Он и сам не понимал, откуда пришло к нему это решение, но твердо знал: он должен так поступить. Хотя бы для того, чтобы помочь Николаю Андреевичу.
        
        На этот раз у него не было повестки, и, назвав свою фамилию дежурному, он минут пятнадцать прождал, пока его пропустят, думая, что он напоминает сейчас мотылька, упорно стремящегося к погибели в огоньке свечи. Метафора банальная, но отвратительно точная.
        Наконец ему позволили выйти из проходной в вестибюль, и он на подкашивающихся от волнения ногах двинулся вверх по лестнице. «Какая низость!» - ругал он себя за это малодушие. Он постучал в дверь уже знакомого кабинета.
        - Да?! - отозвались изнутри.
        Дмитрий вошел и с удивлением обнаружил, что на этот раз за столом сидит совсем другой, смуглый и чернобровый, человек. Прежней была только форма комиссара.
        - Простите, а где?.. Э-э... - Дмитрий судорожно попытался припомнить фамилию, но вспомнил лишь то, что в прошлый раз он и не удосужился ее узнать.
        - Переведен, - отрезал новый комиссар. - А вы, собственно, кто такой?
        - Моя фамилия Полянов... - промямлил Дмитрий и беспомощно развел руками.
        - А-а! - Новый комиссар грозно прищурился и поднялся из кресла, потрясая в руках папкой досье. - Тот самый Полянов! Явился!
        - Да, - оторопел Дмитрий. - Вчера я разговаривал с вашим товарищем...
        - Он мне не товарищ... - Комиссар с размаху хлопнул папкой о стол. - Это вам он товарищ! - Сказав это, он выжидательно вперился в Дмитрия угольками глаз.
        Тот, поежившись, попытался перевести разговор в нормальное русло:
        - Я хотел сказать, что в Румынию я ехать готов...
        - Крысы бегут с корабля! - нехорошо усмехнулся гэпэушник, снова садясь. - Не-ет, господин Полянов, этот трюк у вас не пройдет! Ваш «товарищ» нам все рассказал. Раскололся, что называется. Не таких раскалывали.
        Дмитрий попятился:
        - Простите, я, пожалуй, пойду....
        - Сидеть, контра! - рявкнул гэпэушник, и Дмитрий тут же безвольно опустился на стул. А чернобровый принялся монотонно, но угрожающе перечислять все прегрешения Дмитрия, после каждого легонько ударяя ладонью по обложке папки:
        - Итак, вы - сын царского офицера, - комиссар шлепнул по папке, - вступив в преступный сговор с бессарабскими оккупантами, - шлеп, - протаскивали в массы буржуазную идеологию, - шлеп, - путем так называемой «реставрации», - шлеп...
        Дмитрий сделал руками протестующий жест и попытался было что-то сказать, но суровый комиссар не дал ему слова и, неожиданно подавшись вперед, гаркнул:
        - Имена?! Клички?! Адреса явок?!!
        Хватая ртом воздух и ненавидя себя за трусость, Дмитрий не мог произнести ни слова. Но тут внезапно распахнулась дверь, и на пороге кабинета в сопровождении солдат с винтовками возник еще один, на этот раз рыжий и краснолицый, комиссар с «маузером» в руке.
        - Вы арестованы! - с порога просипел он.
        Дмитрий, обреченно вставая, поднял руки. Но рыжий комиссар, не обращая на него ни малейшего внимания, прошел мимо, прямо к столу и склонился к сидящему за ним чернобровому:
        - Сдайте оружие.
        - Серега, ты чего?.. - Густые брови того изумленно поползли вверх.
        - А ну, не разговаривать, контра! - Сиплый голос рыжего не предвещал ничего хорошего. - Давай «наган». И без глупостей.
        Ствол его «маузера» и штыки солдатских винтовок были направлены на чернобрового. Тот медленно поднялся, вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Рыжий стремительно сдернул его оттуда и сунул себе за ремень. Затем обернулся к солдатам: - Уведите гада!
        Прежде чем выйти из-за стола, чернобровый неуверенно затянул: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»...» Но, получив по зубам рукояткой револьвера, замолк. Утирая кровь с разбитых губ, подталкиваемый солдатами, он понуро поплелся к двери. А рыжий уселся в кресло и тут, наконец, заметив Дмитрия, уставился на него зелеными, как ягоды крыжовника, глазами.
        - По какому вопросу, товарищ? - просипел он.
        - Я по поводу командировки в Румынию... - еле слышно вымолвил Дмитрий, понимая всю бессмысленность своего заявления.
        - И что вам сказал «этот»? - Рыжий сделал брезгливый жест в сторону двери.
        - Не отпускает...
        - Вот гад!.. - Крыжовниковые глаза превратились в узкие щелочки. - Контра...
        Что-то чиркнув на официальном бланке, он протянул бумагу:
        - Зайдите в шестой кабинет, поставьте печать. Счастливого пути, товарищ.
        Больше не глядя на Дмитрия, он достал папиросу из пачки «Герцеговины Флор» и принялся разбирать документы на столе. На негнущихся ногах Дмитрий вышел в коридор, нашел шестой кабинет с окошечком в двери и протянул бумагу.
        Из окошечка на него глянула миловидная озорная девичья физиономия.
        - Везет же людям, - сказала девушка-секретарь, принимая документ и лукаво улыбаясь Дмитрию. - По заграницам разъезжают, как по собственной коммунальной квартире. Привезете тушь для глаз - поставлю печать, не привезете - не поставлю.
        - Привезу, - пробормотал он, чувствуя, что ему не поверят, что его мимолетное везение закончилось... Но девушка, весело рассмеявшись, ударила штампом по мандату и, возвращая его вместе с разрешением на выход из здания, погрозила пальчиком с пурпурным ноготком:
        - Смотрите, товарищ, не забудьте! Обманете - больше не выпущу.
        
        Дмитрий буквально не заметил, как промчались три дня, в течение которых он оформил все бумаги на выезд. Каких-то три дня! Он никогда не поверил бы, что такое возможно. Он знал, что время от времени разражались скандалы, связанные с тем, что из-за невозможности быстрого выезда срывались заграничные гастроли даже у какой-нибудь знаменитости. А уж с простыми людьми церемонились и того меньше. Люди, которым нужно было ехать за рубеж, месяцами обивали пороги наркоматов и ведомств, но так и не получали визу. А если и уезжали, то куда-то совсем в другие места, да и то на казенном транспорте. Но мандат, выписанный ему рыжим чекистом, буквально творил чудеса.
        И уж он просто обалдел, когда выяснилось, что выданная ему в комиссариате финансов кругленькая сумма, на которую он мог бы безбедно прожить в России полгода, - не более чем командировочные, в то время как срок поездки предполагался всего лишь месяц. Что же касается билетов, то сотрудник комиссариата разъяснил ему: «И на пути Ленинград-Москва, и на пути Москва-Бухарест вам, товарищ, нужно только перед отправлением подойти с вашим мандатом к начальнику поезда, и он поместит вас на лучшее имеющееся у него место». И добавил еще: «К сожалению, купе-люкс имеются только в зарубежных поездах, до Москвы придется ехать в четырехместном...»
        Половину полученной суммы Дмитрий, не обращая внимания на все ее отговорки, тут же всучил Аннушке: «Ничего не хочу даже слышать, вам тут нужнее...» А еще некоторую, небольшую часть из оставшихся денег он потратил на прощальное застолье, где присутствовали он, Аннушка и Николай Андреевич, который, несмотря на дурное самочувствие, впервые за много дней покинул свой дом.
        Давненько не знавала такого изобилия эта холостяцкая квартира. А, может быть, даже и никогда. Аннушка приготовила фаршированного гуся и несколько изысканных салатов, Николай Андреевич, рассказывая обо всем, что он знал о вековых феодальных устоях Румынии и ее кровавых правителях древности, пил не водку, а французский коньяк, и даже Дмитрий вопреки своим принципам пригубил бокал хорошего сухого вина, не какого-нибудь, а молдавского: не удержавшись, он купил эту бутылку, как только увидел ее. (Особенно его вдохновили изображенные на этикетке развалины замка.) А под завязку было решено считать эту вечеринку и их с Аннушкой официальной помолвкой.
        Несмотря на радостные события, не обошлось и без грусти.
        - Я все думаю, папа, - сказала Аннушка, - почему именно нам досталось жить в это странное и страшное время?
        - Я тоже порою задаю себе этот вопрос, - кивнул Николай Андреевич. - И самое неприятное для меня состоит в том, что я сознаю: не ваше, а именно наше поколение виновно в том, что произошло. Недоглядели. Проявили преступную мягкость... Керенский крови испугался, а они - нет. А отдуваться вам приходится...
        - Время - загадочная штука, - невпопад заметил Дмитрий.
        - Да уж, - подтвердил Николай Андреевич. - Порой я думаю: не случись какой-нибудь мелочи... А знаете ли вы, что с Сашей Ульяновым мы учились в одной гимназии?
        Дмитрий удивленно отставил чашку с чаем, а Николай Андреевич продолжал:
        - Добрейший был юноша, начитанный, дисциплинированный. Если бы свои способности и пытливый ум он направил на созидание, кто знает, как сложилась бы жизнь его младшего брата... И наша жизнь. А тот, знаете ли, рыженький такой. Насмешливый. Но глаза другие. У Саши - мечтательные, а у этого - злые, упорные... Такие, как он, и хоронят прежние эпохи... Китайцы сменой эпох врагов проклинают, а мы, русские, приветствуем... Кстати, Дмитрий, - добавил Николай Андреевич, - вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец. Тем паче в нынешние времена...
        - Время и жизнь, - кивнул Дмитрий задумчиво. - Маятник качается от добра ко злу, от зла - к добру, но не равномерно, а так, как ему заблагорассудится... И никто не знает, что ждет впереди...
        
        Перрон встретил Дмитрия с Аннушкой гудками, клубами пара и разухабистыми переливами гармошки. Глядя на толкущуюся вокруг публику, Дмитрий уловил некую пугающую деталь: складывалось впечатление, что на поездах сейчас ездят только солдаты и крестьяне. Он в шляпе и с чемоданчиком-кофром в руке однозначно выглядел тут вороной-альбиносом. Единственным, что как-то роднило его с этим вокзалом, был привязанный к ручке кофра собранный Аннушкой узелок.
        Первым делом они нашли поезд, в котором Полянову предстояло ехать до Москвы. Затем Дмитрий выяснил у одного из проводников, где искать начальника этого поезда; оказалось, в специальном штабном купе.
        Оставив Аннушку на перроне, он предъявил свой документ начальнику - человеку в синей фуражке с помятым, заспанным лицом. Тот козырнул и, озабоченно нахмурившись, покопался в бумагах. Затем написал на листке бумаги номер вагона и места, добавив: «Тов. проводник. Немедленно определите тов. Полянова. Тов. Вощинин». Расписался. Зевнул. И вручил листок Дмитрию.
        Посмеиваясь с Аннушкой над количеством «товов» на душу населения, Дмитрий отыскал свой вагон и отдал эту бумажку пожилому полнолицему проводнику. «Выходит, важная у нас птица едет? - радушно улыбнулся тот, но тут же добавил: - А порядки у нас для всех одинаковые. Так что залазьте быстрее, чего стоять? Скоро уж трогаемся». «Я еще немного тут побуду...» - попросил Дмитрий, но проводник был непреклонен: «Нечего тут торчать! Давай, давай!»
        Прощание и ласковые слова они с Аннушкой, не сговариваясь, откладывали на последний момент. Но под суровым взглядом проводника ничего интимного говорить не хотелось. Они только коротко обнялись, и Дмитрий, поцеловав ее, кивнул:
        - До свидания. Я скоро буду. Ты и не заметишь.
        Он уже полез по ступенькам, когда Аннушка крикнула:
        - Ключ!
        Действительно, они договорились, что Аннушка будет периодически наведываться в его квартиру, проветривать ее, вытирать пыль и поливать чахлое алоэ. А главное, проконтролирует, чтобы в его отсутствие домкому не вздумалось кого-нибудь туда вселить. Дмитрий слышал о таких случаях, когда человек после долгого отсутствия возвращался к себе и вдруг выяснялось, что он там уже не живет. Конечно, следовало бы заглянуть к домкому самому и помахать у него перед носом чудотворным мандатом, но на это в круговерти сборов Дмитрий времени не нашел.
        Нашарив ключ в кармане, он отдал его Аннушке и хотел сказать что-то еще, но проводник подтолкнул его в бок и скомандовал еще раз:
        - Давай, давай!
        В купе уже находились его будущие соседи, они что-то кричали в толстое стекло окна кучке столпившихся возле него провожающих, а те мотали головами и показывали на свои уши: «Не слышно...» Аннушка стояла неподалеку и искала его глазами. Перегнувшись через купейный столик, Дмитрий постучал в стекло и помахал рукой. Она заметила его и замахала в ответ.
        Поезд тронулся. Медленно-медленно двигался он вдоль перрона. Аннушка шла рядом. Но поезд разгонялся, и она остановилась, помахав в последний раз.
        
        - Эй, товарищ, подъезжаем! - разбудил Дмитрия голос проводника.
        Поезд уже шел по Москве. За окном мелькали люди, кони, автомобили и коптящие небо трубы. В купе Дмитрий был один. Он проверил содержимое своего кофра и карманов. Инструменты, документы и деньги были на месте. Да так оно и должно было быть.
        ...Вместе с потоком других пассажиров его вынесло к площади трех вокзалов. Солдат тут было еще больше, чем в Питере, а стены и заборы были обклеены газетами. Прохожие, останавливаясь, читали их.
        Беспокоясь о том, что на заграничном поезде дело с местом может обстоять не так просто, Дмитрий прошел к дежурному по вокзалу. Но тот, лишь взглянув на его волшебную бумагу, заверил:
        - Подойдете в двадцать ноль-ноль прямо к составу, и, не сомневайтесь, начальник вас определит.
        Хотелось есть, и Дмитрий, зная по опыту, что столовые бывают в больших учреждениях, отыскал поблизости солидное здание с привычно невразумительной вывеской «Моссельтяжпром». И действительно сытно там пообедал. Затем отправился на закованную в каменную броню Москву-реку, где, еще с Питера, собирался провести остаток времени до вечернего поезда.
        Забравшись в глубь прибрежного парка, чтобы какой-нибудь милиционер не принял его за тунеядствующий «несознательный элемент», он уселся на деревянную с чугунными креплениями скамейку. В его кофре, кроме инструментов, хранилась пара любимых книжек - «Воскресенье» и «Повести Белкина». Но читать не хотелось. Впервые наконец он в полную силу ощутил разлуку с домом. И всей душой он впитывал в себя это щемящее и волнующее чувство.
        С беспокойством и любовью думал он об Аннушке, думал о том, что ОБЯЗАТЕЛЬНО найдет в Бухаресте лекарство для Николая Андреевича... Он гадал, что за картину ему предстоит реставрировать там, что за люди ее владельцы и как они его примут...
        Подложив кофр под голову, он прилег на скамейку и уставился в чарующее лазоревое небо. Уснуть он не боялся: было достаточно прохладно, да и жестко. Он усмехнулся сам себе, подумав: «Скоро... Всего через несколько часов я с полным на то моральным правом смогу произнести: «Прощай, немытая Россия»...»
        
2
        
        Поезд Москва-Бухарест. Сидеть в купе одному Дмитрию было скучно, и он отправился в вагон-ресторан. Заказав чашечку кофе, он, ссутулясь, разглядывал движение пейзажа в окне. Ему вспомнилось, как когда-то давно он ехал с родителями на море. И тогда они тоже могли посидеть в ресторане, просто чтобы пообщаться со спутниками за чашечкой кофе. А сейчас он чувствовал себя несколько неуютно. Находиться в «заведении общепита» и не есть при этом щи или второе теперь было непривычно. Ему хотелось, конечно, заказать какое-нибудь дымящееся мясное блюдо, но он боялся, что тут это слишком дорого. Неожиданно Дмитрий услышал:
        - Good evening, mister Polianoff.
        Обернувшись, он увидел стройную и миловидную, коротко стриженную брюнетку лет двадцати пяти. Непринужденно присев напротив него, она положила на столик пачку сигарет, один вид которой вызвал в его душе все то же ностальгическое чувство: в России уже давно не курили ничего, кроме отечественных папирос. Он непроизвольно перешел на, казалось, давно уже забытый английский:
        - Добрый вечер. Простите, мисс, а откуда вы меня знаете?
        - У вас хорошее произношение, - отметила иностранка, уходя от ответа. Ее глаза лучились лукавством и еще чем-то неуловимым, но выдающим, что Дмитрий ей симпатичен.
        - У меня была английская гувернантка, - пояснил Дмитрий, осознав вдруг, что говорит фразами из русско-английского разговорника.
        - И она, конечно же, была хороша собой? - прищурилась незнакомка.
        - О да. Но у нас была слишком большая разница в возрасте, - подхватил игру Дмитрий, - в пятьдесят шесть лет.
        - Ваш отец был мудрым человеком...
        Незнакомка, нисколько не стесняясь, стала оценивающе разглядывать его.
        - Так чем я обязан вашему прелестному обществу? - не выдержав, спросил Дмитрий.
        - О-о, - улыбнулась иностранка, - это вопрос не простой. Тут, как говорят русские, «без спиртного не разберешься!» - И, обернувшись к принесшему Дмитрию кофе официанту, заказала: - Шампанского. - Вновь вернувшись к беседе, она представилась: - Элизабет Влада.
        - Так вот в чем дело! - воскликнул Дмитрий. - Вы - хозяйка того самого поместья, в котором найдена уникальная картина!
        - Ну, насколько она уникальна, это предстоит решить вам.
        - Позвольте, - недоуменно нахмурился Дмитрий, - но почему вы здесь, в России?!
        - Я уже давно мечтала побывать в стране эмансипированных женщин. - Она наигранно улыбнулась и продолжила: - К тому же мне сказали, что в красной России с ее раздутым чиновничьим аппаратом может затеряться любой запрос. Каково же было мое удивление, когда, лишь приехав, я узнала, что вы отбываете в Румынию сегодняшним поездом... Но я специально не стала выяснять, в каком купе вы едете. Я решила проверить свою интуицию и «вычислить» вас. Реставратор! - почти пропела она. - Как это романтично! Человек, возвращающий из небытия великие творения... Я сразу представила себе одухотворенное лицо художника и философа... И, как видите, не обозналась.
        Дмитрий смущенно поинтересовался:
        - Неужели вы узнали меня сразу?
        - Ну-у... - Элизабет вновь использовала свое беспроигрышное оружие - улыбку. - Если не считать десяток господ, к которым я обращалась до вас: «Добрый вечер, господин Полянов...»
        Поймав взгляд Элизабет, Дмитрий улыбнулся, осознав, что все ее предыдущие комплименты - не более чем дань вежливости. Официант принес шампанское и, небрежно поставив на стол бутылку и бокалы, удалился.
        - А открыть! - крикнула Элизабет ему вслед, но тот даже не оглянулся.
        Дмитрий махнул рукой, мол, не связывайтесь, отвинтил проволоку, с хлопком открыл бутылку и налил шампанское в один бокал.
        - Я не пью, - пояснил он.
        - Ну конечно! Еще бы! - возмутилась его собеседница. - Я давно уже пришла к печальному выводу, что мужчины вырождаются как вид. Женщины делают научные открытия, играют на бирже, курят сигары и пьют шампанское. Может быть, вы будете тогда хотя бы рожать детей? - Она подняла бокал: - Ну?! Наливайте же!
        - Что ж, я вынужден уступить вам. - Дмитрий налил себе и тоже поднял бокал. - За прекрасную половину человечества!
        Залпом выпив, он несколько секунд прислушивался к своим ощущениям.
        ...Вслед за первой бутылкой шампанского последовала вторая. Во время третьей Дмитрий почувствовал себя значительно раскрепощеннее. Элизабет приходилось то и дело пресекать его попытки надерзить недостаточно внимательному официанту и переводить все в шутку.
        - И как?! - вдруг спросил ее Дмитрий, опершись подбородком о ладони.
        - Что как? - удивилась Элизабет.
        - Вот вы и побывали в стране эмансипированных женщин. Это то, о чем вы мечтаете в своей Африке?
        - Я не мечтаю в Африке, - невозмутимо ответила Элизабет. - Я мечтаю в Америке.
        - А замок-то в Румынии! - воскликнул Дмитрий так, словно уличил ее во лжи.
        - Замок, в котором нашли картину, принадлежал моему родственнику по папиной линии, и я оказалась его наследницей. Наследство буквально свалилось мне на голову.
        - Ага! На голову! Бомм!.. - Дмитрий сделал попытку изобразить рухнувшее счастье, но едва не свалился сам. После довольно долгого молчания и напряженного взгляда в стол он невпопад повторил прежний вопрос: - Так о таком равенстве мужчин и женщин вы мечтаете в своей Америке?
        - О нет! - энергично помотала головой Элизабет. - Я видела у вас, как женщины прокладывают пути, таская рельсы на своих руках. Это чудовищно! Вы уравняли женщин с мужчинами только в области тяжелого труда, а страной у вас правят исключительно мужчины!
        - Так что там, с этой картиной? - вновь поменял тему Дмитрий, неумело пытаясь курить сигарету, выдернутую из пачки Элизабет. Он морщился и чихал в сторону соседних столиков. Никто не возмущался. Как это повелось в последнее время в России, люди с безразличием, пониманием, а часто даже с особым уважением относились к пьяным.
        - Ничего особенного. - В голосе Элизабет прозвучали нотки недовольства. - Хотя я мало что смыслю в живописи. Я училась экономике и праву, оставив искусство нашим нежным мужчинам. Я приехала в Румынию единственно для того, чтобы продать унаследованное имение. И вдруг во время ремонтных работ нашлась эта картина. И, представьте себе, на следующий же день явились покупатели!
        - Да?! - с несуразной интонацией спросил Дмитрий, осушив очередной бокал.
        - Да-да! И они предложили мне за этот холст такую сумму, что я поняла: это главная ценность в наследстве графа. Вот я и решила отреставрировать ее, чтобы продать за свою цену.
        - А вы практичная женщина, - погрозил ей пальцем Дмитрий. - И где вы ее повесили? В спальне?
        - Нет, в мансарде, - словно не заметив пикантности вопроса, отозвалась Элизабет. Но тут же лукаво добавила: - Однако если так вам будет удобнее работать, я могу повесить ее и там... - Она краем салфетки утерла уголки рта и решительно поднялась из-за стола. - А сейчас вам нужно хорошенько поспать...
        Дмитрий плыл по трясущемуся вагону с недопитой бутылкой шампанского в руке, случайно заглядывая, а иногда и вваливаясь в чужие купе и бормоча при этом: «В спальню, в спальню, непременно в спальню...»
        - Лучшее место работы - спальня, - доверительно сообщил он полной фигуристой даме, протискиваясь мимо нее, на что та, покосившись на мужа, томно воскликнула:
        - Никогда!
        ...Дмитрию повезло: с третьей попытки проводники нашли его купе, и он отблагодарил их признанием:
        - Вы - настоящие проводники!
        Шумно входя и падая на нижнюю полку, он сказал сам себе:
        - Тс-с...
        Но заснул он далеко не сразу. Полки, стол и дверь кружились перед глазами. Его болтало из стороны в сторону, в сознании вспыхивали и гасли огни, стук колес превратился в отчетливое: «Никогда, никогда, никогда...»
        Уснуть удалось только после того, как он отхлебнул из захваченной с собой бутылки довольно большой глоток.
        
        ...Поезд остановился, заскрипев при этом всем своим железным скелетом. Закончился и беспокойный сон Дмитрия. За окном были слышны голоса и топот множества обутых ног. В дверь купе резко и настойчиво постучали. Дмитрий медленно поднялся, ошалело потер ладонями лицо, открыл дверь и снова сел. На пороге появились русские таможенники в сопровождении красноармейцев.
        - Предъявите документы, приготовьте к досмотру багаж, - распорядился старший.
        Дмитрий долго смотрел на них непонимающим взглядом. Нащупав на столике бутылку шампанского и сделав большой глоток, он завалился обратно. Красноармейцы, как это уже повелось в России, с пониманием и уважением отнеслись к его состоянию. Они не стали его обыскивать, а только заглянули в паспорт, лежащий на столике неподалеку от бутылки.
        Вновь остановка. На этот раз на пути состава была бессарабская таможня. Разглядывая усатых румын, Дмитрий глупо хихикал. Постоянные остановки, шум, плохой сон и жара довели его до сомнамбулического состояния. Румыны, не обращая на него внимания (очевидно, уже привыкли к дорвавшимся до свободы русским), осмотрели его документы и багаж.
        Поезд тронулся. Дмитрий поднялся, из последних сил открыл фрамугу, и в купе ворвался ночной воздух и грохот колес.
        
        Тряска из стороны в сторону и выпитое спиртное с непривычки привели к тошноте. Проснувшись от этого, Дмитрий издал нечленораздельный звук, прикрыл рот рукой и, резко сев, открыл глаза... И увидел, что перед ним стоит человек.
        - Не понял, - пробормотал Дмитрий и моментально пришел в себя, разглядев, что его непрошеный гость держит в руке здоровенный тесак. На голове мужчины красовалась лиловая феска. «Румын! - припомнил Дмитрий предостережение Николая Андреевича. - ...Вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец...»
        Выкрикнув словно заклинание какие-то слова, человек сделал шаг вперед и замахнулся. Но как раз в этот миг тошнота, которую Дмитрий испытывал, стала нестерпимой. Содержимое его желудка выплеснулось на пол и на штаны румына.
        От неожиданности и брезгливости тот, вместо того чтобы нанести удар, отшатнулся назад и, стукнувшись ногами о спальную полку, грузно сел. Попытался встать, но Дмитрий, схватив первое, что ему попалось под руку, - пустую бутыль из-под шампанского, бросил ее прямо в лицо нападающему.
        На миг румын потерял контроль над ситуацией: выставив руки, чтобы защититься, он вновь осел на полку и уронил нож прямо к ногам Дмитрия. Тот, наклонившись, быстро поднял его с пола. Румын с ревом бросился вперед... и напоролся на неумело, двумя руками выставленный вперед тесак...
        Дмитрий, поднявшись, с удесятеренной от шока силой завалил румына на столик, а затем и выпихнул бьющееся тело в открытое окно. Бутыль отправилась следом за румыном. Свесившись из окна, он еще раз опорожнил желудок, а затем без сил рухнул на постель.
        
        ...Утром Дмитрий то ли проснулся, то ли вышел из обморока от легкого стука в дверь его купе. Из-за двери был слышен голос Элизабет:
        - Мистер Полянов!.. Мы подъезжаем!
        Держась за раскалывающуюся голову, Дмитрий сделал попытку ответить, но из его рта вырвался только хриплый стон. Сев, он непонимающим взглядом окинул купе... И все вспомнил. В ужасе он наклонился, ища на полу лужу крови, но разглядел на нем только следы рвоты.
        - Одну минуту, мисс Влада, я только оденусь! - крикнул Дмитрий и принялся лихорадочно вытирать пол собственной майкой. Элизабет за дверью кокетливо спросила:
        - Может быть, вы не один?
        - Я? - переспросил Дмитрий и недоуменно огляделся вокруг. - Я совершенно один, - произнес он скорее себе.
        Запихав испачканную майку под полку и наспех приведя себя в порядок, он приоткрыл дверь.
        - Простите, Элизабет... Я что-то дурно себя чувствую, - извинился он. - Потерпите еще немного, я сейчас.
        Достав из-под столика кофр с инструментами и узелок, он с облегчением выскользнул из купе, быстро прикрыв за собой дверь, и пообещал:
        - Никогда больше не буду пить. Мне приснился сегодня совершенно кошмарный сон. Будто бы я, представьте себе, зарезал какого-то румына. И все было так реалистично!..
        Элизабет рассмеялась и, потрогав лоб Дмитрия, заключила:
        - А я посоветовала бы вам пить почаще. Тогда вам будут сниться по-настоящему мужские сны...
        За окном медленно проплывали здания и бетонные стены ограждений, указывая на то, что поезд уже почти прибыл. Через несколько минут он остановился. Дмитрий, увешанный в дополнение к своим вешам и баулами Элизабет, пробирался следом за ней по коридору вагона.
        Из тамбура открылся вид на переполненный шумный перрон. Но отличие от пасмурного московского вокзала было разительное. Яркое солнце слепило глаза, уши глохли от криков облаченных в разноцветное тряпье цыган и безумных носильщиков с тележками...
        - Туда! - тыча пальцем в сторону стоящего в отдалении кабриолета, указала Элизабет, и они начали протискиваться сквозь толпу. Внезапно Дмитрий заметил возле их вагона группку людей... в лиловых фесках. Один из этих людей что-то рявкнул проводнику и полез в вагон, из которого они только что вышли. Дмитрию стало не по себе, и он остановился. Элизабет, проследив за его взглядом, воскликнула:
        - Ну надо же! Это те самые люди, которые хотят купить у меня картину! Похоже, они прознали, что я возвращаюсь сегодня, вот и явились сюда. Ну нет! Пока вы не приведете полотно в порядок и не оцените его, я с ними даже разговаривать не буду! - И она энергично повлекла Дмитрия за собой.
        
        Сначала кабриолет двигался через город, отсутствием видимого порядка напоминающий огромный базар. Всюду сновали похожие на бездельников неопрятные солдаты малолетнего короля Михая. И только отъехав на приличное расстояние от города, Дмитрий смог увидеть настоящую Румынию, страну, где роскошные виноградники и сады, изобилующие цветами и фруктами, резко контрастировали с нищенской одеждой крестьян и их убогими глинобитными хибарами. Крестьяне мотыгами терзали плодородный чернозем и песен не пели.
        Перебравшись по мостику через небольшую речушку, кабриолет подкатил к расположенному на холме старинному мрачноватому замку.
        - Добро пожаловать в имение графа Влады, замок Бренд! - воскликнула Элизабет, легко соскочив на землю. Из открытых ворот ограды к ней, прихрамывая, спешил пожилой седой старик. - А вот и Мирча, - обрадовалась она. - Прелестный старикан! Говорят, он был очень предан старому графу. Единственный недостаток: он совершенно не знает английского. Не займетесь ли его обучением? Я заплачу.
        Мирча отобрал у застенчиво сопротивляющегося Дмитрия вещи и поспешил в замок. Навстречу, вниз по лестнице, спускался рыжеусый загорелый улыбающийся мужчина лет тридцати пяти-сорока в клетчатых бриджах и короткой курточке, с сигарой в зубах. Элизабет порывисто обняла его и поцеловала в гладко выбритую щеку. Тот, приобняв ее, по-домашнему похлопал по спине рукой.
        Дмитрий смушенно отвел глаза.
        Не вынимая сигары изо рта, рыжеусый протянул ему свободную руку:
        - Уолтер.
        - Мой старый друг, - словно оправдываясь, сказала Элизабет. - Он приехал в Румынию, чтобы помочь мне разобраться с наследством.
        - Не надо так прозаично, детка, - загадочно произнес Уолтер и обернулся к Дмитрию. - А вы, как я понимаю, тот самый русский реставратор Полянов, которого нам отрекомендовали с самой наилучшей стороны?
        Дмитрий сдержанно кивнул.
        - А Уолтер, - сообщила Элизабет с нескрываемой гордостью, - путешественник, историк, естествоиспытатель и прославленный охотник на львов.
        - De mortius aut bene aut nihil, - усмехнулся Уолтер.
        - Да! - вспомнила Элизабет. - Он еще и знаток латинского! Наверное, он сказал что-то очень мудрое.
        - Нет, он пошутил, - пояснил Дмитрий и перевел: - «О мертвых или хорошо, или ничего».
        - Однако, - озадаченно заметил Уолтер, приподняв бровь, - оказывается, Россия - не такая уж отсталая страна.
        - In potentia et partialiter in praxi9, - бросил Дмитрий.
        Уолтер понимающе кивнул, а Элизабет, недоуменно глядя на них, заключила:
        - Типичный заговор мужчин! Хотя именно знание языков - одно из главных достоинств Уолтера. Если бы он не знал румынского, я бы, наверное, не потерпела его тут.
        Тот, довольно усмехаясь и попыхивая сигарой, подмигнул Дмитрию, и они втроем стали подниматься наверх.
        - Что произошло в мое отсутствие? - опершись о руку Уолтера, спросила Элизабет.
        - Во-первых, я чуть не умер, - сообщил Уолтер.
        Элизабет, пораженная его сообщением, остановилась:
        - Отчего?!
        - Конечно же, от одиночества, моя дорогая, - ответил Уолтер и самодовольно захохотал.
        - Ты невыносим! - топнула ногой Элизабет. - Так что, ничего не произошло?
        Они уже вошли внутрь, и Дмитрию бросилось в глаза, что молодая американка привнесла некоторую живость в мрачный антураж замка. Рядом с портретами угрюмых людей красовались яркие полотна импрессионистов, а вдоль покрытой легкомысленной дорожкой лестницы стояли горшки с экзотическими растениями.
        - Ничего, моя дорогая, - отозвался Уолтер, - кроме того, что наши назойливые покупатели приходили еще несколько раз. В конце концов я был вынужден продемонстрировать им вот это. - Уолтер указал рукой, и Дмитрий увидел на площадке наверху лестницы станковый пулемет Томпсона.
        - В действии? - воскликнула Элизабет.
        - Пока нет, - ухмыльнулся Уолтер.
        - Ты распугаешь мне клиентов!
        - Но теперь они будут хотя бы не так бесцеремонны. Представьте, они имели наглость потребовать, чтобы я в ваше отсутствие дал им картину на экспертизу, намекая при этом на «вознаграждение»...
        Элизабет возмущенно фыркнула, а Уолтер обратился к заинтригованному Дмитрию:
        - Вы предпочитаете отдохнуть с дороги или сразу посмотрите картину?
        - Хотелось бы взглянуть, - отозвался Дмитрий, хотя на самом деле он и предпочел бы сейчас поваляться на диване или побродить по окрестностям замка с его хозяйкой под руку... Но ему следовало поддерживать образ профессионала, а не повесы. Хватит уже того, что он так надрался в поезде.
        Уолтер одобрительно ухмыльнулся, вытащил из кармана внушительную связку ключей и вручил ее Дмитрию:
        - Я провожу вас до лестницы в мансарду. Но только, прошу вас, недолго. Нас ожидает роскошный ужин. Угодья замка буквально кишат великолепными вальдшнепами, а у меня сегодня была масса свободного времени. - Он обернулся к Элизабет. - А пока наш гость будет утолять свое профессиональное любопытство, вы, детка, - ухмыльнулся он в усы, - расскажете мне о том, как женщины России помыкают своими мужчинами...
        - Я, между прочим, набралась там кое-какого опыта, - парировала его выпад Элизабет. - Вы у меня еще попляшете!
        
        Расположившись в мансарде и разложив инструменты перед мольбертом, Дмитрий стал внимательно разглядывать картину. Изображено на ней было туповатое самодовольное лицо некоего средневекового вельможи. Прежде чем начать работу, Дмитрий, вооружившись лупой, квадрат за квадратом визуально изучал обширное полотно, стараясь сохранить в памяти мельчайшие детали.
        Вначале картина показалась ему интересной, но вскоре он разочаровался. Заурядный портрет, выполненный самоучкой. Правда, судя по всему, это действительно шестнадцатый век.
        Но, как бы то ни было, Дмитрий надел перчатки, взял инструменты и приступил к работе. Начал он с самого неблагополучного участка, буквально заляпанного налипшей, возможно и века назад, грязью. Он ожидал, что пятно отчистится легко, но вместо этого вкупе с грязью с полотна сошел и слой краски размером с монету. Дмитрий досадливо выругался. Не хватало еще испортить и без того не самую прекрасную в мире картину. Как минимум этот кусочек уже придется дорисовывать самому... Он пригляделся... И вдруг обнаружил, что под облупившимся верхним слоем краски есть еще один.
        Такое случается нередко: чтобы спрятать ценную картину, ее покрывают сверху легко смывающейся краской с другим рисунком, не представляющим никакой ценности. Придя в легкое возбуждение, Дмитрий расчистил квадрат величиной со спичечный коробок. Этот маленький участочек буквально сиял золотом из-под серо-коричневого масла... Отложив в сторону инструменты, Дмитрий поспешно спустился в гостиную. Едва переступив ее порог, он выпалил:
        - Итак, мисс Влада, у меня уже есть для вас кое-какие новости. Полотно, несомненно, датируется началом шестнадцатого века. Эпоха Возрождения. Это так. Однако сама по себе эта картина не представляет собой никакой ценности...
        - Как же так? - Элизабет разочарованно переглянулась с Уолтером. Тот собрался было возразить, но Дмитрий остановил его, подняв палец вверх.
        - Но под слоем краски, который, по всей видимости, нанесен единственно с целью маскировки, есть и нечто иное. И одного взгляда достаточно, чтобы понять: та спрятанная кем-то картина принадлежит кисти настоящего мастера!
        Заражаясь его возбуждением, Уолтер воскликнул:
        - Вот как?! А наши покупатели явно знают об этом!
        - И сколько же эта картина может стоить? - взволнованно спросила Элизабет.
        - Трудно сказать, - пожал плечами Дмитрий. - Пока что трудно. Я хочу попросить вашего разрешения продолжить очистку верхнего слоя. Тем более что это не составит мне большого труда: он нанесен слабой, нестойкой краской, а вот картина под ним - удивительно прочна. Но предупреждаю: то изображение, которое вы видели, пропадет раз и навсегда.
        - Может быть, стоит сперва хотя бы запечатлеть то, что есть, на фотографическую карточку? - предложил Уолтер. Но Элизабет, бросив на него недовольный взгляд, решительно заявила:
        - Не надо! Конечно же, я разрешаю! - ответила она Дмитрию. - Мне с самого начала не понравилась эта рожа!
        - Мне хотелось бы приступить прямо сейчас.
        - А ужин? - развел руками Уолтер.
        - Право, я совсем не голоден, и я горю нетерпением.
        - Я тоже, - поддержала его Элизабет, вставая.
        - Но позвольте, - возмутился Уолтер. - Эти вальдшнепы просто восхитительны!.. Впрочем, - добавил он, видя, что Элизабет и Дмитрий уже поднимаются по ступенькам, - они еще и не готовы.
        
        Пока Дмитрий работал, Уолтер и Элизабет нервно курили, изредка заглядывая ему через плечо. Спустя полчаса их жаждущим взорам наконец предстала большая часть скрытого полотна. Это был рыцарь с мечом в руках, облаченный в боевые доспехи. Но лик его был изуродован гримасой такого неуемного бешенства, что его даже трудно было назвать человеком.... Позади него пылали какие-то мрачные строения, а ноги по щиколотку увязли в кровавом месиве и тряпье.
        - Сколько в нем ярости! - воскликнула Элизабет. - Отвратительно.
        - Не могу согласиться с вами, - возразил Уолтер. - Мне кажется, это праведный гнев. Мне приходилось видеть подобное выражение лица у воинов на поле боя.
        - Поразительная техника... - не слушая их, промолвил Дмитрий, отступая.
        - Эта картина должна стоить безумных денег, - заявила Элизабет, - что бы ни было на ней изображено. - И она победно оглядела мужчин, так, словно она сама ее нарисовала.
        - Лично у меня это возбуждает аппетит, - продолжал гнуть свою линию Уолтер. - Сколько раз приходилось участвовать в сражениях, и всегда после этого я был готов сожрать быка.
        - Обойдетесь вальдшнепами, - изрекла Элизабет и первая двинулась к лестнице вниз.
        ...Ели с аппетитом, непрерывно переговариваясь с набитыми ртами. Уолтер то и дело отсылал Мирчу за новыми порциями.
        - Ну а теперь, Дмитрий, вы можете все-таки сказать, хотя бы предположительно, сколько я могу получить за это полотно? - отставляя тарелку в сторону, спросила Элизабет. - Вы обещали. Кстати, от этого зависит и ваш гонорар.
        - Вынужден признаться, что я в затруднении. Картина слишком необычна и принадлежит перу неизвестного мне мастера. Я не знаю, что и думать. Художника такого уровня я должен был бы знать, но манера чересчур своеобразна и ни на кого не похожа... Единственное, что я могу сказать уверенно, что ценна картина чрезвычайно. Думаю, вам стоит обратиться в крупный музей или к антиквару, которому вы можете доверять.
        - Ха! - поднял палец Уолтер. - Между прочим, один из наших покупателей представился нам как раз антикваром.
        - Может быть, стоит обратиться к нему? - нетерпеливо предложила Элизабет.
        - Ну уж нет, - возразил Уолтер. - Только не к этому проходимцу.
        Дмитрий согласился:
        - Здесь нужен серьезный специалист. А техника исполнения этого холста, я вам скажу, просто дьявольская.
        В этот миг гостиная огласилась грохотом и звоном. Это Мирча выронил из рук на пол поднос с посудой. Все обернулись. Мирча что-то сказал Уолтеру и, виновато кланяясь, стал собирать осколки.
        - Что это с ним? - нахмурилась Элизабет.
        - У него горе, - вступился за слугу Уолтер. - Он сказал, что у него тяжело больна сестра... Мы можем отпустить его в город?
        - Конечно же, можем, - легко согласилась Элизабет. - Тем более завтра он не понадобится нам до самого обеда, ты ведь обещал устроить нам конную прогулку. Да и посуды у нас осталось не так много.
        Пока Уолтер что-то на ломаном румынском втолковывал Мирче, Дмитрий поднялся из-за стола:
        - Продолжу работу?
        - Нет, - остановила его Элизабет. - Не хочу выглядеть... как это у вас называют в России... эксплуататором. Вы еще не отдыхали с дороги. Закончите завтра.
        - Завтра? - откликнулся отпустивший Мирчу Уолтер. - А прогулка?
        - Сперва прогулка, потом работа, - безапелляционно изрекла Элизабет. - Несколько часов ничего не решают. Мне безумно хочется покататься верхом. А вам в России, - вновь обратилась она к Дмитрию, - думаю, нечасто большевики предлагают подобные развлечения... Или вы не умеете держаться в седле?
        - Отчего же? - слегка обиделся Дмитрий. - До революции у моего отца была отличная конюшня, и в юности я отдал дань этому увлечению...
        
        Утро встретило Дмитрия и его спутников прекрасным рассветом и пением птиц. Конная прогулка получилась на удивление веселой. Подзуживая друг друга, Дмитрий и Уолтер то и дело мчались наперегонки, бахвалясь своим искусством перед Элизабет. А та, как и полагалось новоиспеченной владелице замка, снисходительно наблюдала за их мальчишеством и любовалась красотами родных мест.
        Во время небольшой передышки, когда «ковбои» устали и двинулись медленно, опустив поводья, Элизабет нагнала их.
        - Мистер Полянов, а почему бы вам не уехать из России навсегда? Такой специалист, как вы, в Америке, например, был бы богат и уважаем. Или вас что-то держит? Семья?
        - Я холост. - Дмитрий как можно честнее посмотрел ей в глаза. - А родителей я потерял еще в Гражданскую войну.
        - Сожалею, - искренне посочувствовала Элизабет, а затем кокетливо спросила: - Так что же вас держит? Возлюбленная?
        Дмитрий не счел нужным переходить на интимную тему, заметив вместо этого:
        - Вряд ли вы поймете меня. Америка - страна эмигрантов. А Россия - моя родина...
        - Ubi bene, ibi patria, - бросив эту фразу, Уолтер пришпорил коня и помчался через поляну в лес.
        - Что он сказал? - глядя ему вслед, спросила Элизабет.
        - «Где хорошо, там и отечество»... - с явным нежеланием перевел Дмитрий.
        - А вы, я вижу, не согласны с этим? Вот Уолтер, например, подолгу жил и в Индии, и в Африке... Да если бы мои предки не считали именно так, в Америке до сих пор обитали бы только дикие индейцы.
        - А вы спросите у индейцев, рады ли они тому, что так рассуждали ваши предки? - усмехнувшись, ответил Дмитрий и двинулся вслед за Уолтером.
        Элизабет попыталась его догнать. Ей почти удалось это, но неожиданно ее лошадь встала на дыбы, и она едва удержалась в седле. Элизабет испуганно вскрикнула, но тут же поняла причину такого поведения своей лошади: ее напугали крики егерей, дудение рожков и лай собак. Вокруг уже кипела и бурлила масштабная псовая охота. Элизабет, соскочив на землю, взяла лошадь под уздцы и попыталась успокоить ее. Двигаться верхом, пока этот клокочущий поток людей и собак не пройдет мимо, не было ни малейшей возможности.
        Лошадь Дмитрия перепугалась не меньше, но он не сумел удержать ее на месте, и она понесла, почти сразу вырвавшись за пределы территории, ставшей ареной охоты. Но попытки остановить ее закончились неудачей, и дважды Дмитрий чуть было не вылетел из седла, рискуя сломать себе шею. И в конце концов он, плотно прижавшись к лошадиной холке, доверился судьбе.
        Проскакав с милю, лошадь наконец устала и снизила темп. Дмитрий собрался было соскочить с нее, но тут прямо перед ним из кустов вынырнул егерь в живописном одеянии. Схватив лошадь Дмитрия под уздцы, он поспешно отвел ее в сторону от тропы.
        - Что все это значит?! - возмутился Дмитрий, но егерь, войдя в кусты, уже остановился и показал ему жестом, чтобы он не беспокоился. Затем, покопавшись в поясной сумке, протянул ему конверт.
        Дмитрий спешился, взял конверт и повертел его в руках. Ни адреса, ни имени адресата на нем не было. Оторвав от конверта глаза, он хотел хоть что-то разузнать у егеря, но того и след простыл.
        Дмитрий пожал плечами, вскрыл конверт и прочитал:
        
        «Товарищ Полянов. Государственное Политическое Управление при НКВД РСФСР настоятельно рекомендует вам незамедлительно передать картину, над которой вы в данный момент работаете, в наше представительство по адресу: Бухарест, ул. Иона Попеску, 16. Выполнение Вашего рабоче-крестьянского долга перед Родиной обеспечит Вам ее благодарность, вознаграждение, а также полную безопасность Вам и Вашим близким. Старший оперуполномоченный товарищ Маклаев».
        
        ...Все падало у Дмитрия из рук, когда, вернувшись с прогулки, он принялся за работу. Письмо не давало покоя. Все было в нем - и подкуп и шантаж. То и дело доставая конверт и перечитывая бумагу, Дмитрий почти не обращал внимания на столь поражавшее его ранее полотно. Все затмевала встающая перед его мысленным взором картина ареста Аннушки и Николая Андреевича, которую то так, то сяк рисовало ему разыгравшееся воображение...
        И все-таки он закончил работу. И тогда, в очередной раз достав конверт, вновь развернул бумагу и, положив ее на холст, принялся перечитывать.
        - Кхе-кхе, - услышал он покашливание Элизабет у себя над ухом и вздрогнул, пряча письмо.
        - Простите, я, кажется, замечтался, - нашел он нелепое оправдание своему испугу.
        - Шедевр, просто шедевр! - указывая на полотно, заявил Уолтер, который, оказывается, тоже был уже здесь. Глянув на часы, он добавил: - Через полчаса пора спускаться к обеду, мой друг...
        - Хорошо. Я уже почти закончил. Реставрировать тут нечего, картина сохранилась на редкость хорошо.
        Он отошел от полотна, открывая полный обзор. Теперь было еще яснее, сколь ужасно и прекрасно оно одновременно. Некоторое время они молча вглядывались в него.
        - У меня мурашки бегут по коже, - прошептала Элизабет. - И появляются какие-то недобрые предчувствия... Однако... - Она тряхнула головой и воскликнула: - Решено! Тут я ее продавать не буду! В Америке с аукциона мне дадут за нее в сто раз больше! Завтра же... нет, завтра собираемся, а послезавтра, Уолтер, отправляемся в Штаты.
        Дмитрий нервно почесал подбородок:
        - Мисс Влада, я закончил свою работу, вы собрались домой, а значит, мое пребывание в Румынии будет значительно менее продолжительным, нежели я рассчитывал. Я хотел бы сегодня отправится прогуляться по городу.
        - Вы можете оставаться тут столько, сколько вам понадобится! - воскликнула Элизабет. - И замок, и Мирча будут в полном вашем распоряжении.
        - Крайне признателен. Я подумаю над вашим предложением, хотя и вряд ли смогу воспользоваться им. Но сегодня мне все-таки хотелось бы прогуляться.
        - И вам не нужна очаровательная спутница? - кокетливо прищурилась Элизабет.
        Уолтер бросил на них ревнивый взгляд.
        - По правде говоря, мне хотелось бы побродить в одиночестве, - чувствуя себя ужасно неловко, отозвался Дмитрий. - Так более полно проникаешься духом незнакомой местности.
        - Совершенно согласен с мнением господина Полянова, - кивнул Уолтер обрадованно.
        - Ну, как хотите, - обиженно пожав плечиками, бросила Элизабет, но тут же сменила гнев на милость и даже пошутила: - Счастливо вам пропитаться духами незнакомых женщин!
        
        Вечерело. Дмитрий въехал в город в кабриолете Элизабет. Картину Дмитрий брать с собой не стал. Во-первых, он не мог бы сделать это незаметно. Во-вторых, он не мог поступить бесчестно с этими милыми и гостеприимными людьми. Он хотел попытаться решить проблему более приемлемым и цивилизованным образом, а для этого сперва побеседовать с теми, кто прислал ему письмо. В конце концов здесь, в чужой стране, они не могут вести себя столь же бесцеремонно, как в России.
        Остановившись перед незаметным особнячком, он вытащил письмо и сверил адрес. С удивлением он убедился, что это именно тот дом. Никаких помет, относящихся к посольству России, на нем не было, а вывеска на румынском выглядела вовсе не официально. И более того, по выставленным в витрине картинам нетрудно было догадаться, что это антикварная лавка. Войдя в помещение, он обнаружил за прилавком пожилого мужчину невзрачной наружности.
        - Я - Дмитрий Поляков, - представился Дмитрий неуверенно.
        - Димитрий Польянофф?! - обрадованно переспросил хозяин.
        Дмитрий согласно кивнул. Выйдя из-за прилавка, хозяин торопливо вывесил на парадной двери табличку, очевидно «Закрыто», и, запершись изнутри, повел Дмитрия в глубь лавки. Пройдя через пару дверей, они двинулись по крутой лестнице вниз. И оказались в просторном кабинете, резко контрастирующем роскошью с тем, что Дмитрий видел наверху.
        На стенах кабинета висело шесть укрытых полотнищем холстов. За столом в кресле сидел худощавый человек с глубоко посаженными глазами. Он был одет в черную мантию.
        - Димитрий Польянофф! - представил ему гостя антиквар.
        Тот поднялся и пренебрежительным жестом удалил антиквара из комнаты. Затем, окинув Дмитрия быстрым взглядом, произнес по-английски:
        - Насколько я осведомлен, вы владеете английским...
        - Да, - подтвердил Дмитрий.
        - Вот и прекрасно. А где же картина?
        - Я не вор, - ответил Дмитрий с напором, уже чувствуя, что разговор предстоит не из приятных. - Полотно принадлежит не мне, и при всем желании я не могу выполнить ваше распоряжение. Между прочим, хочу напомнить, что, уезжая из России, я не давал никаких обязательств ГПУ о сотрудничестве. Если бы я знал, что меня отправляют сюда не как специалиста, а как вора, я бы не поехал ни за какие блага.
        - Вы еще не поняли? - усмехнулся его собеседник. - Российские власти тут совершенно ни при чем. Но по-другому вас было бы невозможно заставить прийти сюда. Я, конечно, разочарован, что вы явились без полотна, но я должен был вспомнить, что русских считают бесстрашными до дикости. Что ж, давайте проясним ситуацию. Меня зовут Винченцио Перуцци. Я - глава Ордена Дракона, основанного в Средние века в Италии. Когда-то главной нашей целью было противостояние христиан мусульманскому миру... Но начнем с другого. - Он поднялся, и, выйдя из-за стола, двинулся вдоль стен кабинета, срывая с картин полотнища.
        - Не может быть! - вырвалось у Дмитрия. Эти картины были явно выполнены кистью того же художника, что и картина Элизабет. И все они были не менее прекрасны и отвратительны одновременно, чем та. Дмитрий ошеломленно приблизился к холстам.
        - Перед вами полотна художника Фабио Да Ладжози. Шестнадцатый век.
        Внезапно, вынув из кармана нож, Перуцци нанес несколько режущих ударов по ближайшему полотну. Дмитрий подался вперед, чтобы пресечь эту дикую выходку. Но остановился, видя, что с картиной происходит что-то неладное. Поверхность ее срасталась так, словно это была живая плоть, но значительно быстрее: вскоре никаких следов от глубоко вонзавшегося в холст ножа на нем не осталось.
        Дмитрий завороженно смотрел на это чудо.
        - Их невозможно уничтожить, - промолвил Перуцци торжественно. - Они наделены мощной магической силой. И каждая из них - квинтэссенция людского грехопадения. Семь картин Ладжози - «Семь смертных грехов» - созданы при помощи сатанинских чар для того, чтобы зло в этом мире процветало и побеждало. Уничтожить их можно только одновременно, окропив святой водой и произнеся известные нам древние заклинания. Зная эту страшную тайну, Орден Дракона уже более четырех сотен лет собирает их по всему свету. По преданию, последняя, седьмая, много лет назад была спрятана где-то поблизости, потому-то наш Орден и перебрался сюда. Шесть картин у нас, седьмая - в ваших руках, а вместе с ней в ваших руках и судьба мира. - Перуцци закончил свою речь и остановился в позе смиренного просителя.
        - Все это похоже на сказку, - наконец обрел дар речи Дмитрий.
        - На сказку? Нет, это не сказка... - Перуцци подал нож Дмитрию. - Попробуйте сами.
        Дмитрий несмело подошел к одному из полотен и неуверенно коснулся его острием. У него создалось впечатление, что выражение лица изображенной на полотне уродливой похотливой женщины чуть изменилось. Она словно бы с некоей противоестественной радостью приняла этот укол... Но на полотне не осталось никакого следа, а у Дмитрия возникло острое ощущение нереальности происходящего... В порыве возбуждения Дмитрий, как прежде и Перуцци, нанес несколько размашистых ударов. Полотно осталось целым и невредимым. Дмитрий испуганно отступил и брезгливо отбросил нож в сторону.
        - Пока картины существуют, - заговорил Перуцци, скрестив пальцы в каком-то замысловатом знаке, - на земле будут продолжаться войны и революции, голод и насилие, эпидемии и стихийные бедствия. Вы можете помочь нам остановить все это. Орден Дракона - могущественная организация. Мы сотрудничаем с правительством Румынии, и оно оказывает нам посильное содействие. Если вы выполните наше поручение, вы без проблем покинете страну, заработав к тому же и определенную сумму. Если же нет... местные спецслужбы уже сбились с ног, разыскивая убийцу одного из своих агентов. Он ехал в том же поезде, что и вы...
        Дмитрий вздрогнул:
        - Так это был не сон?.. Но он хотел убить меня!
        - Это будет очень трудно доказать. Ведь это вы его убили, а не он вас... - Внезапно Перуцци поменял тон. - Но сказанное мной - не угроза. Поверьте, мы приглашаем вас к сотрудничеству во имя блага людей... Итак, завтра мы ждем вас с полотном.
        - Это не моя картина... - упрямо напомнил Дмитрий, уже понимая, что на чаши весов легли судьба мира и его собственная репутация и чересчур дорожить последней в подобной ситуации не только бессмысленно, но и преступно.
        - Госпожа Влада тоже получит свое. Главное, чтобы она не вывезла свою находку в Соединенные Штаты. На счету каждая минута. А если картину спрячут вновь и мы потеряем ее, людские беды не иссякнут никогда.
        - Я сделаю это, - сдался Дмитрий. - Я принесу ее завтра.
        
        В кабриолете Дмитрий закрыл глаза и попытался успокоиться. Говорят, что самое страшное в жизни - это неизвестность. Сейчас он как будто бы знал все. Но знание это было слишком необычным, страшным и мистическим.
        Всю дорогу до замка Дмитрий лихорадочно перебирал в голове возможные варианты своего дальнейшего поведения и самым рациональным и честным нашел, что он не станет красть картину, а расскажет все Элизабет и Уолтеру. Они хорошие люди. Они все поймут.
        ...Старый Мирча, шаркая растоптанными сапогами, вновь прислуживал за ужином.
        - Орден Дракона, Орден Дракона... - наморщил лоб Уолтер. - Что-то я об этом слышал... Минутку... - Он вышел из гостиной и вернулся с пухлым блокнотом. - Мои путевые заметки, - пояснил он, листая. - Вот! Я услышал эту историю в Италии. Орден Дракона существует, и зародился он еще в Средние века. Это... Ха! Это организация дьяволопоклонников!
        Дмитрий испуганно посмотрел на Элизабет. Но и на его рассказ, и на сообщение Уолтера та отреагировала вполне сдержанно, если не сказать скептически.
        - Та-ак, тут написано, что, по преданию, в шестнадцатом веке действительно были созданы магические картины... Семь смертных грехов... - Уолтер хлопнул себя по лбу. - Вспомнил! Когда-то эта история захватила меня своей экзотичностью! По дьявольскому наущению служители Ордена пытками заставили нарисовать эти семь картин самого талантливого художника того времени...
        - Ладжози? - угадал Дмитрий, вспомнив имя, произнесенное Перуцци.
        - Да-да, его звали именно так! Вот, гляньте, тут так и написано: «Барон Фабио Да Ладжози»! И краски его при этом замешивались на крови грешников...
        - Я боялся себе признаться в этой догадке! - сокрушенно заметил Дмитрий. - Действительно, в краске присутствует некая добавочная чужеродная субстанция. Конечно же, это кровь!
        - Так вот! Когда семь картин должны были быть закончены, служители Ордена должны были совершить некий обряд, принеся в жертву троих чистых душой бедолаг, и врата ада тогда разверзлись бы, и дьявол явился бы на землю. Но в последний момент Ладжози чудесным образом исчез из темницы, прихватив с собой одну из картин... Вот так-то! - Уолтер с хлопком закрыл блокнот, бросил его на стол и, радостно потерев руки, достал сигару.
        - Красивая легенда, - кивнула Элизабет. - Но, я надеюсь, вы, просвещенные люди двадцатого столетия, не принимаете ее за истину? На мой взгляд, вас, Дмитрий, как человека романтического склада, свойственного русским, просто-напросто попытались облапошить и бесплатно заполучить драгоценную картину. Мою, между прочим.
        - Может быть, вас подвергли гипнозу? - предположил Уолтер.
        Дмитрий поднялся из-за стола.
        - Пойдемте со мной, - бросил он остальным. - Я знаю, как все проверить.
        Они поднялись в мансарду и подошли к картине. Дмитрий взял со столика скальпель и, помедлив, решительно погрузил его в полотно. Закрыв глаза, он отдернул руку. Мелькнула мысль, что его скудного жалованья не хватит, чтобы расплатиться за этот безумный шаг. Он открыл глаза. Картина была цела и невредима.
        - Она неуязвима, - прошептал Уолтер. Сигара выпала из уголка его рта. - Постойте, в моем блокноте было еще кое-что, я не дочитал...
        Он поспешил вниз, а Элизабет и Дмитрий продолжали молча как завороженные смотреть на полотно.
        Уолтер вернулся. Лихорадочно порывшись в своих записках, он сообщил:
        - Вот. В пятнадцатом веке главой Ордена Дракона в Румынии был граф... Граф Влада, - выкрикнул он, - по прозвищу Дракул!.. А Дракул по-румынски - «дракон».
        - Влада... То есть Дракул - мой предок? - Элизабет выглядела неприятно удивленной. - Пойдемте-ка отсюда, - предложила она. - Я что-то неуютно себя чувствую рядом с этим холстом. Лучше бы мы его и не находили.
        В гостиной Уолтер заметил:
        - Подробности о ваших предках может знать Мирча.
        - Мирча! - позвала Элизабет. Но тот словно сквозь землю провалился.
        Глянув в окно, Дмитрий в свете догорающего заката увидел Мирчу, скачущего на лошади прочь от замка.
        - Вон он!
        - Это моя лошадь! - возмущенно воскликнул Уолтер. - Все ясно! Он шпионил за нами! Где мой карабин?!
        Сдернув со стены гостиной ружье, он долго целился в уменьшающуюся фигурку всадника.
        - Нет, уже не достать... - Он топнул от досады и опустил ствол.
        - Да, он шпионил за нами, - согласился Дмитрий. - Теперь понятно, откуда Перуцци узнал, что вы хотите увезти картину.
        - Выходит, Мирча знает английский! А я-то мучился с этим проклятым румынским произношением...
        - Это очевидно, - кивнула Элизабет. - Завтра же следует отправляться домой. Прочь из этой ужасной страны!
        - Завтра? - криво усмехнувшись, переспросил Уолтер. - Не уверен, что нас отпустят так просто. Думаю, надо готовиться к осаде. Приближается ночь. Возможно, скоро они придут...
        
        Уолтер и Элизабет торопливо собирали вещи. Внезапно погас свет. Элизабет, зажигая свечу, выругалась:
        - Проклятая страна!
        - Что-то мне это не нравится, - тихо сказал Уолтер Дмитрию и, взяв со стола карабин, добавил: - Пойду вниз, проверю, как там наши запоры.
        Но не успел он сделать и шагу, как снизу раздались грохот выстрелов и крики.
        - Они здесь! - рявкнул Уолтер и, выскочив на площадку, сделал несколько выстрелов, скорее для устрашения, нежели надеясь попасть в кого-то из тех, кто пытался взломать парадную дверь. Затем, присев к пулемету, крикнул: - Дмитрий! Позаботьтесь об Элизабет! Быстрее в мансарду, пока они не ворвались! Там есть выход на пожарную лестницу!
        - А вы?! - крикнул Дмитрий.
        - Я поднимусь позже! Сверните картину!
        Дмитрий схватил Элизабет за руку, и они, пробежав мимо Уолтера, устремились вверх по лестнице. Позади них раздался треск пулемета. Оказавшись в мансарде, Дмитрий распорядился:
        - Займитесь картиной. Выньте из рамы и сверните. Сворачивать следует рисунком наружу.
        - А вы?
        - Я помогу Уолтеру. Но вы должны оставаться тут.
        - Ни за что!
        - Но вы безоружны!
        - Мужчины! - презрительно воскликнула Элизабет, достала из-за корсажа припрятанный перочинный ножик и бросилась к двери. - Занимайтесь картиной сами!
        - Это безумие! - кинулся за ней Дмитрий.
        Но в этот миг треск пулемета смолк, а еще через несколько мгновений в мансарду ворвался Уолтер.
        - Все! - закричал он, запираясь. - Они прорвались. Тащите сюда все, что потяжелей!
        Едва они успели забаррикадировать дверь, как нападавшие принялись бить снаружи чем-то тяжелым.
        - За мной! - скомандовал Уолтер и бросился в дальний угол мансарды к дверце в половину человеческого роста. Повозившись с засовом, он распахнул ее.
        - Проклятие! - выругался он. И неудивительно. В свете огней факелов, окружавших замок, по пожарной лестнице уже лезли враги.
        Он торопливо захлопнул дверцу и задвинул засов. Они растерянно переглянулись. Путь к отступлению был отрезан.
        - Мы в ловушке, - констатировал Уолтер.
        Внезапно Дмитрий увидел, что прислоненная к стене картина начала излучать магический золотистый свет. Чувствуя непреодолимое влечение, он подошел к ней вплотную. Ощущение реальности вновь, как и в кабинете Перуцци, оставило его... На картине не было портрета гневного рыцаря! Вместо этого поверхность ее искрилась ровной золотистой гладью. Дмитрий дотронулся до нее рукой. И рука, словно в жидкость, провалилась внутрь. По полотну разошлись маслянистые круги.
        - Сюда! - окликнул Дмитрий остальных. - Это выход!
        - Это?! - воскликнула Элизабет озадаченно и тоже сунула свою руку в картину. - Этого вообще не может быть!
        - Не время искать рациональное объяснение тому, что нам неведомо, - хладнокровно изрек Уолтер. - Быстрее туда! Это единственный шанс на спасение.

3
        
        - Тогда я первая, - заявила Элизабет и шагнула в картину. За ней последовал Дмитрий.
        Вот рука его осталась без кисти. Вот тело без руки. А вот и тело исчезло, и осталось только сознание. А потом исчезло и сознание, оставив воспоминание о каких-то красочных феерических и калейдоскопичных зеркалах, сменяющих друг друга...
        Возвращение чувств было резким и внезапным. Дмитрий приземлился на ноги, но не удержался и упал на гладкий холодный пол. Испуганно озираясь, он обнаружил рядом поднимающуюся Элизабет. Они оказались в мрачном, освещенном факелами подземелье, стены и потолок которого были расписаны фресками в стиле Босха, а по углам расставлены какие-то непонятные приспособления. Созерцание прервал Уолтер, мешком упавший откуда-то сверху.
        - Где мы? - лишь тогда опомнившись, испуганно прошептала Элизабет.
        Бряцая кандалами и жестикулируя, к ним из тени вышел заросший волосами человек и, всплеснув руками, воскликнул: «Quod erat Demonstrandum!»
        - «Что и требовалось доказать», - перевел пришедший в себя быстрее остальных Уолтер.
        Узник продолжал что-то быстро говорить и активно жестикулировать.
        - Это итальянский, - сообщил Уолтер. - Он просит, чтобы мы освободили его.
        - Кто он такой? - спросил Дмитрий.
        - Я, кажется, догадалась! - воскликнула Элизабет. - Наверное, это тот самый художник.
        - Помилуйте! - возмущенно возразил Уолтер. - Откуда ему взяться в двадцатом веке?
        - Или это мы - в шестнадцатом? - неуверенно предположил Дмитрий.
        - От Рождества Христова! - бодро заявил бородатый узник по-английски, но с сильным акцентом. - Я узнал ваш язык. Вы - англосаксонские варвары. Хотя... - Он остановил пристальный взгляд на Элизабет.
        Та, смутившись, старательно оправила платье.
        - Я не видел женщин тридцать три года три месяца и три дня, - заявил узник. - Освободите же меня скорее от оков!
        - Не надо! - пискнула Элизабет. - Я чувствую: он опасен!
        - Нет-нет, - уверил художник, - законы галантности не позволят мне учинить насилия. - Затем, обернувшись к мужчинам, потребовал: - Да скорее же! В любую минуту тут могут появиться люди Перуцци.
        - И тут?! - возмутился Уолтер. - Стоило ли бежать?
        - Я могу вывести вас отсюда. Так вы поможете мне или нет?!
        - Что нужно делать? - поспешно согласился Уолтер.
        - Возьмите инструменты, - художник кивнул на орудия пыток.
        Уолтер и Дмитрий, прислушиваясь к командам художника, выбрали подходящие предметы и начали расковывать его. Придя к выводу, что они делают все правильно, он тут же вновь переключил свое внимание на Элизабет:
        - Позвольте представиться, - узник чувственно посмотрел на нее, - барон Фабио Да Ладжози.
        - Я так и знала, что вы - Ладжози, - любезно ответила Элизабет.
        - Вам знакомо мое имя?! - пораженно посмотрел на нее художник.
        - Еще бы, - кокетливо кивнула она и, сделав книксен, представилась сама: - Графиня Влада.
        - Элизабет, - даже приостановил работу Уолтер, - тебя же всегда смешил этот нелепый титул!
        - Всему свое время, - холодно отозвалась та.
        - Удивительно! - продолжал поражаться Ладжози. - Насколько я знаю, Перуцци сделал все для того, чтобы мое имя не осталось в скрижалях истории.
        - В скрижалях и не осталось, - подтвердил Уолтер. - Известно только, что вы отсюда удачно бежали.
        - Это хорошо! - обрадовался Ладжози. - Значит, все идет по плану. Все вышло так, как я и задумал! Тридцать три года я ждал этого часа, рисуя все эти мерзости!..
        Дмитрий внимательно оглядел подземелье и только сейчас заметил на стенах те самые картины, которые показывал ему Перуцци. Элизабет, проследив за взглядом Дмитрия, открыла от удивления рот.
        - Силой своего искусства я заложил в последнюю картину особое свойство, - продолжил Фабио. - Через нее сюда должны были проникнуть трое, имеющие чистые сердца и благие помыслы.
        - Почему именно трое? - пробормотал Уолтер, возясь с кандалами.
        - Ну-у, - протянул Фабио, - один должен держать замок цепи, другой - бить по нему, а третий... третья, - поправился он, - призвана освободить из заточения мой пылкий дух.
        - Не дождешься, - пробубнил Уолтер словно бы сам себе.
        - А дальше? - Элизабет обернулась к Фабио. - Что с нами будет дальше?
        - Вернетесь в свое время, - заверил ее Ладжози и добавил, пристально глядя ей в глаза: - Если, конечно, захотите.
        - Захотим, захотим... - продолжал разговаривать сам с собой Уолтер.
        - А каким образом мы вернемся? - спросил Дмитрий.
        - Через эту же картину, - пояснил Фабио. - Но есть одно условие: ее нужно доставить и спрятать там, где она была найдена в ваше время.
        - В Румынии, - подсказала Элизабет. - Картина была найдена в Румынии.
        Ладжози непонимающе посмотрел на нее:
        - Не знаю такой земли.
        Уолтер нахмурился, припоминая названия из старинных географических карт.
        - Валашское княжество, - пояснил он.
        - Далеко... - покачал головой Фабио. - Очень далеко!
        Его задумчивость прервал звук падающих на пол оков.
        - А почему бы нам прямо сейчас не вернуться в свой мир, - спросил Уолтер, - если это так просто?
        - Если картину не спрятать там, где она была найдена, история мира будет развиваться несколько иначе. Появится новая реальность. А два разных мира в одном месте господь не потерпит. Произойдет грандиозный взрыв, и Вселенная исчезнет...
        - Хорошенькую перспективу вы нам нарисовали, - невесело заметил Уолтер, но тут же приободрился. - А почему бы, дружок мой милый, не сделать так: мы возвращаемся домой, а вы тащите картину в нужное место.
        - Один? - переспросил Фабио, глянув на Элизабет.
        - Мы не должны рисковать, - вмешался Дмитрий. - А вдруг он не сможет? Исчезнет мир, и мы вместе с ним. Мы должны помочь Фабио.
        - К сожалению, похоже, вы правы, - согласился Уолтер. - Тогда вперед! Прочь из этой дыры! - Он рванулся было, но Ладжози остановил его.
        - Одну минуту, синьор! - Фабио снял картину с мольберта, свернул ее и уложил в сумку с кистями и красками. - Без нее у Перуцци ничего не получится! Впрочем, и у нас тоже...
        Вместе они бросились по лестнице вверх. Массивная дверь темницы, естественно, была заперта. Уолтер, бормоча проклятия, приставил к замочной скважине карабин. Передергивая затвор, он сделал несколько выстрелов. Фабио в испуге заткнул уши. Когда дверь под натиском Дмитрия и Уолтера тяжело, с гулким скрипом, открылась, Ладжози с величайшим интересом указал на карабин в руках Уолтера.
        - Кто это изобрел?
        - Порох - китайцы, а оружие сделано Смитом и Вессеном, - просветил его Уолтер.
        - Они, очевидно, великие ученые! - восхищенно отметил Ладжози.
        - Не думаю, - усмехнулся Уолтер. - Кто они по сравнению с изобретателями периодической таблицы или электрической лампочки...
        - Вы должны мне рассказать, - сказал Фабио и, похоже, всерьез собрался выслушать рассказ обо всех научных открытиях прошедших четырехсот лет прямо сейчас. Он опустил на пол сумку и даже забыл о Элизабет.
        - Ну что же вы?! - окликнула она, возвращаясь. - Мы же собирались бежать!
        - Отличный план! Об открытиях мы поговорим попозже. - Ладжози схватил сумку и первым поднялся вверх по лестнице. Остальные последовали за ним, стараясь производить как можно меньше шума.
        Но уйти незамеченными им не удалось. Дорогу преградили четверо монахов с лиловыми фесками на головах и со шпагами в руках. Дмитрий, Уолтер и Фабио беспомощно посмотрели друг на друга. Кинув на них презрительный взгляд, Элизабет достала из-за корсажа свой перочинный ножичек и, тоненько визжа, ринулась на монахов. Те, ожидавшие чего угодно, только не нападения женщины, на шаг отступили.
        - А?! - торжествующе обернулась Элизабет к спутникам.
        Но тут один из монахов, свирепо усмехнувшись, сделал шаг вперед и достал из-под сутаны огромный палаш. Элизабет, продолжая размахивать ножичком, отступила. А едва монах поднял палаш, Элизабет бросила ножик и с визгом спряталась за спины мужчин.
        Уолтер выставил перед собой карабин и навел его на монаха. Тот с нескрываемым презрением посмотрел на его необычную «шпагу». Раздался выстрел, и нападавший с изумленным выражением лица осел на пол. Уолтер демонстративно дунул в ствол карабина.
        
        ...Спустя несколько минут Дмитрий, Уолтер и Фабио уже торопливо натягивали на себя балахоны плененных монахов. Те боязливо жались друг к другу, сидя на полу в исподнем.
        - А я? - суетливо оглядывая себя, спросила Элизабет. - Фабио! Разве моя одежда не вызовет подозрений у ваших современников?
        Ладжози остановился, оценивающе оглядел ее и сообщил:
        - О нет, синьорина. Правда, вам придется выдавать себя за женщину особого сорта.
        Элизабет возмущенно фыркнула и отвернулась.
        - Не беспокойтесь, - продолжил Фабио. - Как и следовало ожидать, у служителей дьявола оказались полные карманы денег, и мы купим вам одежду. А те люди, к которым я поведу вас сейчас, не посмеют притронуться к знатной даме, чем бы она ни занималась.
        В одежде монахов они беспрепятственно выбрались из темницы. Любоваться на красоты средневековой Италии не было времени. Ладжози споро вел беглецов за собой, то и дело оборачиваясь назад и ища в толпе горожан лиловые фески. Погони не было.
        
        ...Дмитрий и Уолтер проснулись от приглушенного грохота выстрелов. Облаченные в одежду простолюдинов, они лежали в рыбацкой хижине при свете сального светильника. Тут же вповалку спали мужчины, женщины, дети и домашние животные.
        Уолтер огляделся.
        - Нет Фабио и Элизабет! - сообщил он, вскакивая. - И пропал мой карабин. Подонок!
        Они выбежали на берег реки как раз тогда, когда к нему подплыла лодка. Ладжози, тоже переодетый рыбаком, с карабином в руке соскочил по колена в воду, привязал лодку к мостку, а затем, вернувшись, галантно взял на руки одетую в длинный сарафан Элизабет. Перенеся ее на берег, он, словно не желая расставаться со своим прелестным грузом, сделал с ней на руках еще несколько шагов.
        - Чем вы с ней занимались?! - вскричал Уолтер. Фабио, не обращая на него внимания, осторожно поставил Элизабет на землю и, склонившись, поцеловал ей руку.
        - Я познал истинное наслаждение, - сообщил он.
        - Если бы вы попросили Уолтера, он справился бы с моей задачей намного лучше, - ответила она жеманно.
        Дмитрий с интересом покосился на Уолтера.
        - Хм!.. - покрутил ус тот.
        - Синьор Ладжози попросил меня показать, как работает карабин, - пояснила Элизабет остальным. - И, чтобы не беспокоить поселок выстрелами, мы отплыли подальше в море.
        - Это восхитительное оружие, - сообщил Фабио, протягивая карабин Уолтеру. - С ним мы в полной безопасности!
        Уолтер взял карабин, оттянул затвор и заглянул внутрь. Затем, скривившись, заявил:
        - Были в безопасности. Пока вы не расстреляли все патроны.
        И, размахнувшись, выкинул карабин в море.
        
        Телега, запряженная волами, двигалась по загородной дороге. Элизабет, ойкая и извиняясь, брила уже подстриженного Фабио. Уолтер, тяжело вздыхая, угрюмо на них поглядывал.
        - Итак, мы отправляемся в вашу мастерскую, - уточнил Дмитрий.
        - Да, в мои роскошные апартаменты, - мечтательно улыбнулся Фабио.
        - Но что нам это даст?
        - В молодости я построил летательный аппарат, - сообщил Ладжози. - Он поможет нам быстро и безопасно, аки ангелы по небу, перелететь через море в Валахию.
        - Летательный аппарат? - поразился Дмитрий. - Первый летательный аппарат, если мне не изменяет память, был создан в девятнадцатом веке...
        - А тот, что построил Леонардо да Винчи, так и не взлетел, - мрачно добавил Уолтер.
        - Леонардо?! - Ладжози отстранил руку Элизабет и разразился такой экспрессивной тирадой на итальянском, что нетрудно было догадаться, что это отборная брань. Путники с нескрываемым интересом выслушали его. Наконец Фабио остановился и гневно бросил: - Он выкрал мои черновики!
        - Значит, и мы не взлетим, - саркастически кивнул Уолтер, - раз у него по вашим чертежам ничего не вышло.
        - У меня плохой почерк, - отозвался Фабио и многозначительно подмигнул.
        - Все старинные мастера имели обыкновение зашифровывать свои записи, - пояснил Дмитрий.
        - Неужели вы и вправду знакомы с Леонардо да Винчи?! - восхищенно смотрела на Ладжози Элизабет.
        - Знакомы?! - скривился Фабио. - Много лет назад его отец, синьор да Винчи, привел ко мне этого несмышленого юношу. Если бы не деньги его отца, я никогда не взялся бы за обучение столь бестолкового отрока.
        - Не смейте так говорить о величайшем ученом! - наконец-то нашел, за что обрушиться на соперника, Уолтер. - Он изобрел металлургическую печь, ткацкий станок и землеройную машину!
        В приступе дикого хохота Фабио скорчился и рухнул на дно повозки. Затем резко замолчал, сел и с издевкой спросил:
        - Может быть, и «Джоконду» он нарисовал?
        
        ...Перуцци сидел в карете и, приоткрыв дверцу, вслушивался в вопли женщин и детский плач. Братья из Ордена Дракона, спешившись, обыскивали рыбацкий поселок, грубо выволакивая жителей из хижин.
        В одном из жилищ служители Ордена нашли три сутаны. Выведя из хижины хозяина, его дочь и подростка-сына, они, угрожая убить их, потребовали сказать, куда направились беглецы.
        Рыбак испуганно указал направление. Но поселок это не спасло. Один из «монахов» подпалил хижину факелом. Огонь легко перебросился на соседние постройки и охватил поселок. Перуцци закрыл дверцу кареты, и она тронулась, а остальные служители Ордена поскакали в указанном направлении верхом.
        
        Фабио шел впереди, Уолтер, Элизабет и Дмитрий - поодаль, в толпе, движущейся к городским воротам. Протиснувшись к стражнику, Ладжози что-то быстро сказал ему, затем, отдав пару монет, позвал остальных взмахом руки. Стражники, пропуская их, чему-то довольно ухмылялись, явно отдавая свои симпатии Элизабет и усиленно подмигивая ей.
        - Что бы мы делали без него! - восхищенно воскликнула Элизабет. - Он умеет представить женщину в наилучшем свете! В шестнадцатом веке мужчины еще оставались мужчинами!..
        - Мерзавец сказал, - сердито сообщил Уолтер, - что ведет новую наложницу для герцога, а мы - сопровождающие евнухи.
        - Негодяй! - изумленно воскликнула Элизабет и поспешила вперед, чтобы отругать Фабио. Но тут, оглянувшись, она увидела в толпе позади лиловые шапочки с перьями. - Быстрее! - предупредила она остальных. - Тут люди из подземелья!
        Все ускорили шаг и сумели в сутолоке оторваться от преследователей, которые так и не заметили их.
        Элизабет сменила гнев на милость:
        - Как ни неприятны мне те гадости, которые наговорил про меня синьор Ладжози, если бы не его находчивость, мы бы давно уже были в лапах Ордена!
        
        Вечерело. Поднялся ветер и заморосил дождь. Четверка беглецов плелась по грязной улице трущоб и остановилась возле входа в ночлежку.
        - Фабио! - воскликнула Элизабет, закрыв нос платком и морщась от зловония. - Вы обещали, что я смогу принять ванну и что мы будем спать на чистых простынях.
        - Но тогда, о моя восхитительная госпожа, я еще не знал, что Орден не потерял наш след. В приличном месте нас сразу найдут. Тем более что такую очаровательную особу, как вы, не заметить просто невозможно.
        - Он прав, - пробурчал Уолтер и сделал шаг за порог.
        - Но я не могу...
        - Очаровательнейшая синьорита, - приложил Ладжози руки к сердцу, - поверьте, мне очень жаль. Но потерпите еще чуть-чуть. Скоро мы доберемся до моего дома, и уж там-то вы получите все, что только захотите: комфорт, уют, ванну с теплой водой и мягкую постель...
        - Вы обещаете? - страдальчески улыбнулась Элизабет.
        - Я клянусь.
        - Ну ладно, - махнула рукой Элизабет и шагнула вслед Уолтеру. Фабио обернулся к Дмитрию и тихо, так, чтобы не слышала Элизабет, сказал:
        - Более привередливой особы я еще не встречал.
        Они прошли внутрь. Дмитрий с омерзением оглядел лежащих вповалку на соломе нищих. Смрад ударил в ноздри, и Элизабет в ужасе прикрыла ладошкой нос и рот.
        - Между прочим, - тихо продолжал Фабио, - после тридцати трех лет в подземелье, мне и тут кажется, что я попал в рай.
        
        ...Дмитрий не мог заснуть. Кто-то все время кусал его в самые труднодоступные для рук места, и он непрерывно почесывался. Наконец, не выдержав, он сел и увидел, что не спит и Фабио.
        - Эй! - тихо позвал он.
        - Слушаю тебя, мой любезный друг и потомок.
        - Фабио, по профессии я - специалист в живописи. И я уже давно хочу спросить вас о той технике, которую вы используете. Она кажется мне не только совершенной, но и абсолютно невозможной. Ваши картины неуязвимы...
        - Я тут ни при чем, - скорбно ответил Ладжози. - Я - просто хороший художник. Очень хороший. - И добавил, расправив плечи: - Возможно, лучший из всех, какие были и будут. Мои ранние работы потрясали тех, кому я их показывал. Но слуги дьявола использовали мое мастерство в собственных целях. Они заставили меня изобразить все самое гнусное, что хранится в тайниках человеческой души, все то, что и составляет в совокупности образ дьявола: зависть, похоть, гордыню, алчность, праздность, чревоугодие и гнев. Обряды и заклинания сатанистов в сочетании с моим даром и дали тот результат, о котором вы сказали...
        - А седьмая картина? Та, что у нас? Что она олицетворяет и почему обладает особенными свойствами?..
        - Гнев. За тридцать три года заточения его скопилось во мне столько... Но это был праведный гнев - гнев по отношению к моим мучителям, к мучителям Христа, к врагам рода человеческого. Они просчитались еще и в том, что жертва, бедняга Винченцио, на крови которого замешивал я краски для этой картины, также пылал гневом праведным, гневом, обращенным на слуг дьявола и его истязателей. И я смог, рисуя эту картину, вложить в нее не только их, но и его, и собственную волю. Вот так я и вызвал вас.
        - Что вы будете делать, когда мы вернемся обратно в двадцатый век?
        - Могу сказать только одно: я больше никогда не притронусь к кисти. Дьявольский дух пропитал меня насквозь. Я должен уйти от мира и остаться в безвестности.
        ...Под утро в ночлежку ворвалась группа солдат с пиками и факелами. Громко ругаясь, они пинками стали будить нищих.
        - В чем дело?! - спросонья спросил Уолтер.
        - Приказ герцога, - тихо объяснил Фабио. - Не хватает работников на каменоломне, и туда сгоняют всех бездомных.
        - И женщин? - забеспокоилась Элизабет.
        - Для женщин найдется другая работа, - ответил Ладжози.
        Как раз в этот момент один из стражников бесцеремонно полез Элизабет за корсаж. Она, визжа и кусаясь, стала отбиваться от него. Сначала Уолтер, затем Дмитрий и Фабио бросились к ней на выручку, и вскоре началась настоящая драка, в результате которой сначала Уолтер, а затем Дмитрий и Фабио были жестоко избиты и связаны.
        Под конвоем всех четверых доставили в местную тюрьму.
        - Из каменоломен мы еще могли бы бежать, - заключил Фабио, потирая отшибленный бок, - а из тюрьмы герцога есть только один путь. - Он выразительно посмотрел на небо.
        - Вы хотите сказать, что я должна была терпеть хамские выходки этого мужлана? - вспыхнула грязная и растрепанная Элизабет. - Да дворянин ли вы?! Я начинаю сомневаться...
        - Не будь я дворянином, синьорита, разве кинулся бы я на защиту вашей чести?! - укоризненно блеснул глазами Ладжози.
        - Честь, дворянство... - пробормотал Уолтер разбитыми губами, - а жить-то хочется.
        - Что касается меня, - сообщил Фабио, - то лично я предпочел бы заточению смерть. Уж очень сидеть надоело.
        - У нас отнимут картину, - обреченно заметила Элизабет.
        Мужчины переглянулись.
        - А вот этого допустить нельзя, - выразил общую мысль Уолтер. - Вот что, любезный, - обратился он к Фабио, - пока не поздно, вам следует спрятать ее.
        - Куда?! - огляделся тот.
        - Не куда, а как. Вам нужно поверх полотна сделать другой рисунок. Да такой, чтобы никто не позарился.
        - Вспомнил! - воскликнул Дмитрий озаренно. - Ведь поверх этой картины, когда ее нашли, был намалеван портрет какого-то чванливого вельможи! Именно его-то вы и должны нарисовать!
        - Если я покрою картину краской, вы не сможете пройти через нее... - возразил Фабио. - Хотя... Главное, чтобы я нарисовал именно то, что вы видели в будущем. Если я нарисую это один раз и нам посчастливится выбраться отсюда, я всегда смогу стереть рисунок, а потом нарисовать заново. У меня прекрасная память.
        - Так приступайте! - скомандовал Уолтер.
        Ладжози судорожно принялся за дело.
        - Для начала надо загрунтовать...
        Он и не заметил, что за его действиями кто-то внимательно наблюдает через глазок в двери.
        
        Утро встретило начальника тюрьмы в прекрасном расположении духа. Сегодня к нему в гости пожаловал сам герцог. Начальник тюрьмы с подобострастием прислуживал ему, поднося тарелки и напитки. Однако невыспавшийся герцог был явно сердит и находил это утро изрядно испорченным.
        - Так что за такие особенные, нарушители порядка содержатся у тебя, ради которых ты посмел меня беспокоить? - спросил герцог, жуя. - Учти, если ты потревожил меня зря, тебе несдобровать. А я уверен, что это так. Я думаю, их нужно просто вздернуть, а не возиться с ними, тратя мое драгоценное время. А тебе всыпать с десяток горячих. На всякий случай.
        Начальник тюрьмы подумал, что утро, возможно, и не столь прекрасное, как ему казалось.
        - Во-первых, ваше высочество, - начал он, - они - англичане. И, по-моему, высокородные. Я даже побоялся поместить их в обычную камеру.
        - Вздернуть, - заявил герцог.
        - Во-вторых, у них есть деньги.
        - Вздернуть, - повторил герцог. - А деньги - в казну.
        - В-третьих, один из пленников - прелестная женщина.
        - Да-а? - протянул герцог. - Ладно. Остальных - вздернуть.
        - Еще один пускает изо рта дым, а третий превосходно рисует.
        - Рисует? Гм-гм... - Герцог неодобрительно посмотрел на тюремщика и, утерев салфеткой жирный рот, смилостивился. - Ладно. Давай взглянем. Или я не прославленный меценат?
        
        ...Очередная идиотская рожа, которую Фабио изобразил на загрунтованном полотне, вновь не удовлетворила Уолтера.
        - Да нет же, нет! - закричал он. - Опять не то! Ну что, разве среди ваших знакомых не было еще большего урода?!
        - Куда уж больше? - возмутился Фабио. - Ей-богу, так меня не истязали и в застенках Ордена!
        Он тут же углем сделал другой набросок.
        - Нет! - не унимался Уолтер. - Рожа должна быть жирная и тупая!
        - Если бы вы показали мне этого человека хотя бы на миг, я бы нарисовал то, что вы требуете! Я же говорю, у меня феноменальная память. Но не могу же я поочередно рисовать всех идиотов, которых когда-либо видел...
        - Почему всех? - распалялся Уолтер. - Я же говорю: рожа жирная и тупая!
        Дверь со скрипом открылась, и на пороге возникли тюремщик и герцог.
        - Вот она! - истерически закричал Уолтер, тыча пальцем герцогу в лицо.
        
        Спустя час беглецы оказались в замке герцога, и вскоре, умытые, сытые и переодетые, они уже мило беседовали с хозяином, расположившись в беседке его сада. В первую очередь герцог осведомился, возьмется ли Фабио нарисовать его портрет, и тот вызвался приступить немедленно. Пока он готовил к работе кисти и чистый холст (перенести изображение герцога на заветную картину «Гнева» ему по памяти не составит труда), переводчиком для Дмитрия и Элизабет стал Уолтер:
        - Он приносит извинения за дурное обращение с нами его людей в тюрьме. Он говорит, что сам он без труда распознал бы в нас знатных англичан, а вот слуги его туповаты. Он просит нас быть его гостями и обещает прекрасное обращение, а вам, - он кивнул Элизабет, - свое просвещенное общество.
        Элизабет старательно изобразила благодарность.
        - Он обещает вам почитать свои стихи, - добил Уолтер. - Этот хам собирается читать вам их и день, и, между прочим, ночь.
        Мило улыбаясь, Элизабет спросила:
        - Уолтер, вы уверены, что он не знает английского?
        - Абсолютно.
        С лучезарной улыбкой на лице она обернулась к герцогу и ласково защебетала:
        - Ах ты, старый жирный сукин сын. Засунь свои стихи себе в задницу и заткни ее своим титулом.
        Уолтер слегка замялся, а затем что-то «перевел» герцогу, и тот весело засмеялся и дружески похлопал Уолтера по плечу.
        - Полный идиот, - с выражением великой признательности на лице сообщил Уолтер остальным.
        Фабио приступил к работе. Герцог, вдохновенно позируя, по памяти читал свои вирши Элизабет. Уолтер переводил.
        
        Шли дни.
        - Подобно пчелке, подлетевшей к прелестному цветку, - с мрачным лицом монотонно бубнил Уолтер, - вы, Элизабет, подлетели к этому старому хрычу. Цветок уже было хотел завянуть, но вы, между прочим, вернули его к жизни и цветению.
        - Браво, - помахивая веером, благосклонно улыбнулась Элизабет, сидевшая напротив.
        Дмитрий отвернулся, чтобы спрятать улыбку, в то время как Уолтер продолжал монотонно «переводить»:
        - Как мне надоели все эти пчелки и прочие насекомые! Скорей бы, что ли, осень наступила и все эти цветочки усохли. Хочу домой, дружочек мой. Вот его стих заканчивается, закругляюсь и я, а то как бы он...
        Герцог с особой страстью произнес последнюю строчку, и Уолтер с подъемом, взмахнув рукой, закончил:
        - ...чего неладного не заподозрил!
        Элизабет похлопала в ладоши. Герцог разразился пламенной тирадой.
        - О! - воскликнул Уолтер. - Это что-то новое. Он сказал, что завтра, по окончании работы над портретом, он устраивает бал, на котором покажет картину и вас своим знатным друзьям. Вы будете королевой бала.
        Элизабет мило улыбнулась герцогу:
        - И все-таки в этой надутой жабе что-то есть...
        
        Выставленная на балу картина вызвала восхищение у вельмож. Итальянки ревниво рассматривали Элизабет и при любом удобном случае льстили герцогу и вились вокруг него. В исполнении струнного квинтета звучал менуэт, и Элизабет, не обращая внимания на настырных итальянок, поочередно танцевала со всеми знатными мужами, чувствуя себя в этом обществе как рыба в воде. Не терялся и Фабио, лихо отплясывая с какой-то юной жеманной особой.
        - Вы уверены, что завтра мы сможем покинуть это место? - улучив минуту и выйдя из зала на веранду, спросил у Уолтера Дмитрий.
        - Если Элизабет будет так беззастенчиво кокетничать, он может и не отпустить ее.
        Они понимающе переглянулись.
        - Честно говоря, - продолжил Уолтер, - у меня какое-то неприятное предчувствие. В конце концов, за нами погоня. И мне не верится, что мы сумели замести следы.
        - Пока что нам везет, - заметил Дмитрий. - Всюду мы ускользали от опасности в самый последний момент...
        Словно в подтверждение его слов послышалось цоканье копыт, и во двор замка въехала запыленная карета в сопровождении всадников.
        - Взгляните! - тихо произнес Уолтер. - Неужели опять?
        Из кареты вышли Перуцци и перепуганный насмерть начальник тюрьмы. Дмитрий и Уолтер присели, спрятавшись за перила, а Перуцци, словно чувствуя их близкое присутствие, поднял глаза и бросил пристальный взгляд на балкон. Одного движения его бровей было достаточно, чтобы всадники спешились и заняли все выходы из замка.
        Дмитрий и Уолтер кинулись в залу. Танец закончился, и гости рассаживались за накрытым столом. Элизабет с Фабио уселись по левую руку от герцога. Уже с порога Дмитрий и Уолтер попытались знаками привлечь их внимание, но те не обращали на них никакого внимания. В этот миг слуга что-то шепнул на ухо герцогу. Тот, изменившись в лице, извинился перед гостями, поднялся и двинулся к выходу из залы.
        - Попались, - обреченно промолвил Уолтер себе под нос.
        - Спокойно, - возразил Дмитрий. - Идем как ни в чем не бывало.
        Они тронулись навстречу герцогу и мило улыбнулись, поравнявшись с ним. Затем почти бегом подскочили к столу, и Дмитрий уселся рядом с Элизабет на место герцога. Гости, пораженные таким вопиюшим нарушением этикета, уставились на него.
        - Они здесь, - промолвил Дмитрий сквозь зубы. - Делаем ноги.
        - Но как? - нахмурилась Элизабет.
        - О-о... - внезапно простонал Фабио, возведя глаза к потолку, и взялся руками за живот.
        Подхватив его игру, Дмитрий торопливо подцепил с тарелки баранью ножку, отгрыз кусок и проглотил, почти не жуя. И тут же, сморщившись, отодвинул тарелку. Элизабет, прикрыв рот платком, поднялась из-за стола первой. Уолтер заботливо подхватил ее под руку и повел из залы. Извинившись перед гостями, за ними, держась за животы, гуськом двинулись к выходу и Дмитрий с Фабио.
        Гости недоуменно обнюхали яства и, морщась, отодвинули их...
        Вскоре четверо беглецов были уже во дворе герцогского замка. Уолтер подкрался к карете Ордена и, сбросив кучера мощным ударом в ухо, занял его место. Остальные поспешно забрались внутрь. Карета помчалась через ворота, оставив позади себя валяющихся в пыли служителей Ордена, попытавшихся преградить ей путь...
        Привлеченный шумом во дворе, Перуцци посмотрел в окно кабинета герцога и гневно ударил кулаком по столу.
        - Мы снова упустили их! Где картина?! - рявкнул он на герцога. - Они увезли ее?! Конечно же, увезли, - сказал он уже скорее сам себе, - но им не уйти. Они поплатятся за все, тебе не спасти их! - погрозил он небу кулаком.
        Находящийся тут же начальник тюрьмы испуганно переглянулся с герцогом.
        - Синьор Пе-перуцци, - заикаясь, обратился тот. - Она висела в за-за... - Он собрался с духом. - В зале! Не думаю, что они могли ее взять.
        - Проверьте, - не веря в успех, бросил Перуцци герцогу, и тот поспешно покинул кабинет. - Вы точно знаете, что он рисовал портрет поверх другого изображения? - обратился Перуцци к начальнику тюрьмы. Тот, онемев от страха, только мелко закивал головой.
        - Она здесь! Здесь! - с выпученными глазами ворвался в кабинет герцог. Слуги тащили картину за ним.
        - Поставьте ее сюда! - встрепенулся Перуцци. - И убирайтесь! Убирайтесь все!
        Кабинет мгновенно опустел. С торжествующей улыбкой Перуцци вынул кинжал и шагнул к полотну. Он осторожно поскреб поверхность портрета и изменился в лице. Поскреб еще... Еще!.. Но под верхним слоем краски не было ничего. Перуцци в ярости замахнулся кинжалом... Но остановился.
        - Герцог! - позвал он.
        Толстяк моментально вырос перед ним. Перуцци усмехнулся и только теперь несколькими ударами кинжала раскромсал портрет на куски. Герцог попытался что-то сказать, но вместо этого издал только ряд нечленораздельных звуков.
        - Велите подать карету, - сказал ему Перуцци. - Орден будет весьма признателен вам. - И сунул кинжал в ножны.
        
        Уолтер что было силы погонял лошадей. Из города они выехали без помех. Стражники у ворот, заметив на карете лиловый герб, отошли в сторону и лишь проводили ее настороженными взглядами. Наконец, отъехав на приличное расстояние от города, Уолтер остановил лошадей на развилке.
        - Куда теперь? - утерев пот со лба, спросил он Фабио. - Где ваши роскошные апартаменты?
        Ладжози вышел из кареты и внимательно посмотрел по сторонам.
        - Туда! - наконец указал он на какую-то точку на горизонте. Но в голосе его чувствовалась неуверенность.
        Уолтер недоверчиво посмотрел на него и указал в другую сторону:
        - А, может, туда? - спросил он язвительно.
        Фабио, повернувшись в указанном направлении, радостно вскрикнул:
        - Вон моя мастерская! Видите высокую башню?! Мастерская - рядом!
        На его крик из кареты выглянули Дмитрий и Элизабет.
        - Это не башня, - возразил Дмитрий. - Это печная труба. Из нее идет дым.
        - Так куда мне править?! - раздраженно спросил Уолтер.
        - Туда, - указал Фабио третье направление и с обиженным видом сел в карету. - Тридцать три года...
        Уолтер, выругавшись, свернул влево, и карета двинулась по дороге к морю.
        Вставало солнце. Карета медленно ехала по узкой дорожке. То и дело на пути встречались небольшие нарядные особнячки и домики. Почти у каждого Уолтер спрашивал: «Этот?». И всякий раз получал отрицательный ответ. Когда же они поравнялись с убогим, ветхим, заросшим кустарником двухэтажным строением, Уолтер даже не удосужился спросить.
        - Стойте! Вот он - мой прекрасный дом, - выпрыгнув из кареты, радостно сообщил Фабио.
        Внутри дом выглядел еще хуже, чем снаружи. Беглецы, отряхивая с головы пыль и обрывая с одежды паутину, поднялись по скрипучим ступенькам на второй этаж.
        Большая комната наверху оказалась сплошь завалена всяческими конструкциями, чертежами и картинами. Фабио, забыв обо всем, кидался от одной своей работы к другой.
        - А где мы будем спать? - спросила Элизабет жалобно.
        - Вы собираетесь спать? - с упреком сказал Фабио.
        - Вы обещали уют...
        - Да-а, - задумчиво потер бритый подбородок Ладжози и тут же воспрял. - С прекрасной женщиной - везде уют. Особенно если она возьмется за уборку.
        - Какая уборка?! - вскричал Уолтер. - Сюда вот-вот нагрянет Орден!
        - Верно! - согласился Фабио. - Уолтер, Дмитрий, помогите мне.
        Втроем они вытащили из кладовки какие-то невероятных размеров шкуры, сшитые между собой.
        - На этом мы будем спать, - обреченно кивнула Элизабет.
        - На этом мы будем летать, душа моя! - с подъемом возразил Фабио.
        - Летать?..
        Дмитрий осмотрел шкуры и без энтузиазма констатировал:
        - Так это воздушный шар...
        Услышав догадку Дмитрия, Уолтер бросил свой конец шкуры на пол.
        - Я на этом не полечу, - заявил он. - Да мы и не поднимемся в воздух. Я летал на воздушных шарах и знаю, как они устроены. Чтобы поднять эту рухлядь, нужно столько гелия, сколько нам не добыть и за год.
        Фабио, хитро прищурившись, успокоил:
        - Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, но догадываюсь. Уверяю вас, друг мой, что тот газ, на котором полетим мы, способен поднять не только всех нас, но и еще пару человек.
        
        Сморщенные шкуры медленно наполнялись воздухом. Элизабет штопала места, из которых он со свистом вырывался, Уолтер ремонтировал корзину, а Дмитрий укладывал сумки с провизией и вешал балласт.
        - Скорее! Скорее! - торопил их Фабио, разжигая горелку. - У нас совсем мало времени.
        - Мы и так спешим, - обиженно заметила Элизабет. - Даже слишком. Я уже все пальцы себе исколола. Кто проделал все эти отверстия?
        - Крысы, - лаконично объяснил Фабио.
        Элизабет подавленно замолкла.
        Наконец дыры были заштопаны, и шар, если, конечно, можно назвать шаром гигантскую бесформенную шкуру, стал нехотя наполняться. Вид его был столь плачевен, что Уолтер изрек:
        - Стоило ли торопиться, если эта рухлядь развалится, едва поднявшись в воздух.
        - Ничего подобного случиться не может, - уверенно заявил Фабио. - Лезьте в корзину. Вы мне сами говорили, что по легенде мне удалось скрыться. Значит, ничего иного не стоит и предполагать.
        - Ваша теория неверна, - осадил его Уолтер. - Хотите, я разобью ее в пух и прах? Слышали ли вы про закон сохранения материи?
        - Конечно. Я открыл его сам. Ex nihilo nihil fit. Ничто не возникает из ничего. Но к чему это нам?
        - Да ведь мы своим появлением тут уже нарушили состояние мира...
        - Вы своим появлением спасли его!
        Возражение Уолтера прервал крик Дмитрия:
        - Они рядом! Вон, на пригорке! Они заметили нас!
        Словно услышав его слова, всадники на холме на миг остановились. Минуту спустя их нагнала карета, и весь кортеж в ускоренном темпе двинулся к дому Фабио.
        - Лезьте все! - воскликнул Фабио и добавил в горелку свой загадочный порошок. - Мы еще можем успеть!
        - Но не вы ли сейчас утверждали, что ничего дурного с нами случиться не может?! - пискнула Элизабет, присев рядышком.
        - Это теория, синьорита, - вкрадчиво промолвил Фабио, - только теория. А если она окажется ошибочной?
        Шар медленно поднимался в воздух. Приподнялась и корзина, но ее удерживали веревки. Однако и с этой высоты приближающееся облако пыли стало видно отчетливо.
        - Тогда рубите канаты! - взвизгнула Элизабет. - Теоретик!
        - Рано, - хладнокровно ответил Фабио, - они натянуты еще слишком слабо, и мы будем волочиться по земле... - Он добавил в горелку порошок, и тот начал пузыриться, выделяя огромное количество газа.
        - Эх, где мой карабин? - сокрушенно воскликнул Уолтер, поглядывая на приближающихся преследователей. А служители Ордена были уже совсем рядом. Они добрались до изгороди и, вооружившись пиками, стали спрыгивать с лошадей.
        - Пора! - решил Фабио и обрубил веревки. Воздушный шар чуть приподнялся.
        Служители Ордена, выскочив с другой стороны дома, бросились к летательному аппарату. Но шар приподнялся еще.
        - Мы спасены! - радостно закричала Элизабет.
        И действительно, шар уже уверенно стал подниматься все выше и выше.
        - Мы спасены! - повторила Элизабет. - Что, съели?! - крикнула она преследователям, беспомощно потрясающим копьями внизу.
        Все с облегчением посмотрели друг на друга.
        - Возблагодарим же господа, друзья мои! - воскликнул Фабио.
        
        - Куда мы направляемся? - спросил Дмитрий, когда шар набрал достаточную высоту.
        - Сейчас мы покинем Апеннинский полуостров, - уверенно сообщил Ладжози, - перелетим Средиземное море и совершим посадку в Валахии. Если получится, то прямо у стен вашего замка.
        - Странно... - задумчиво почесал затылок Дмитрий.
        - Что странно? - насторожился Фабио.
        - Странно, как мы попадем туда. Ведь нас несет совсем в другом направлении.
        - О, diabolo!!! - вскричал Ладжози, схватившись за голову. - Как правы те, кто говорит, что за ошибки юности нам приходится расплачиваться в старости! Тридцать три года назад я собирался сделать этот снаряд управляемым, но, придя к выводу, что я без особого труда могу это сделать, сразу же охладел к этой затее...
        Они вновь переглянулись, но на сей раз растерянно.
        ...Дмитрий проснулся от пробирающего до костей холода. Зябко поеживаясь, он огляделся вокруг. Закутанная в костюмы мужчин, Элизабет мирно посапывала, уткнувшись лицом в плечо Уолтера. Тот спал в обнимку с мешком провизии, а Фабио, словно древнее изваяние, замер у горелки.
        - Где мы находимся? - растирая затекшие ноги, спросил у него Дмитрий.
        Тот молча показал пальцем вниз. Дмитрий выглянул из корзины и увидел море.
        - Адриатика, - сообщил Фабио. - Нам повезло. Ветер переменился, и мы летим на восток. И довольно быстро.
        Он достал и развернул полотно, на котором еще в тюрьме им была намалевана дурацкая рожа.
        - Пока у нас есть время, помогите мне очистить картину, потом нам может быть дорог каждый миг. Вы ведь умеете?
        Дмитрий кивнул. Вместе они счистили верхний слой краски, обнажая картину «Гнева». В процессе работы Дмитрий старался не смотреть на нее целиком, но все равно настроение его стало подавленным.
        - Сколько у нас времени? - поинтересовался он, чувствуя облегчение оттого, что Ладжози вновь свернул картину. - Скоро мы достигнем цели?
        - Не знаю, - ответил Фабио уклончиво.
        - Ну хотя бы приблизительно?
        - Не знаю... - вздохнул Фабио. - У нас топливо кончается.
        - Порошок?
        - Нет. Порошка еще есть немного, а вот жечь его скоро будет не в чем. А газ улетучивается... Щелей наоставляли...
        - Что же делать?
        - Надеяться на волю всевышнего... Какое-то время мы еще будем лететь. Потом сбросим балласт. Глядишь, и дотянем до берега.
        С самыми скверными предчувствиями Дмитрий прикрыл глаза. И, несмотря на ощущение опасности, все-таки уснул снова.
        
        Истошный крик Фабио: «Проснитесь! Мы падаем в море!» - разбудил всех.
        Шар опускался. Небо хмурилось от приближающихся грозовых туч.
        - Нужно освободиться от балласта! - проорал Фабио сквозь рокот штормовых волн. Путешественники принялись спешно отвязывать от краев корзины мешки с песком. Балласт был сброшен, и шар начал медленно подниматься. Но вдруг замер вновь.
        - Что еще случилось?! - воскликнул Уолтер.
        - Погасла горелка! - выкрикнул Фабио. - У нас кончилось топливо!
        - Конец? - обреченно спросил Дмитрий, но его, скорее всего, не услышали.
        - Одежда! - закричал Фабио. - Сбрасывайте одежду!
        - Может быть, не надо?! - зябко кутаясь, крикнула ему в ухо Элизабет. - Одежда весит совсем мало! Какой смысл ее сбрасывать?! Лучше уж утонуть одетыми!
        - Не вниз, а с себя сбрасывайте! - прорычал Фабио. - Нам нужно чем-то топить горелку!
        Мужчины быстро сорвали с себя одежду, оставшись в одних трусах. Элизабет продолжала смущенно медлить.
        - Рвите на куски! - скомандовал Фабио. Борясь с грозовым ветром, он с трудом разжег горелку и кинул в нее остатки порошка. Воздушный шар, зависший было над прибрежными скалами, вновь стал медленно подниматься.
        Решившись, принялась раздеваться и Элизабет.
        - Синьорина! - попытался остановить ее Фабио. - Не надо, достаточно! Порошка уже нет все равно!
        - Ах, так! - заявила Элизабет сердито. - Снова мужчины делают себя героями, оставляя женщину в стороне! Ну уж нет! - Она закончила раздеваться, оставшись в соблазнительном кружевном белье, и демонстративно выбросила платье вниз.
        Налетевший порыв ветра внезапно качнул корзину, и все повалились с ног.
        - Что это?! - взвыл Уолтер.
        Фабио что-то прокричал в ответ, но за ревом бури его не было слышно. Воздушный шар неумолимо падал. Но уже не в море, а на сушу.
        
        Одетые в рубище, обросшие и исцарапанные, брели они по разбитой тележной дороге вдоль реки, один за другим минуя крестьянские дворы.
        - Я больше не могу, - взмолилась Элизабет. - Мы тащимся по этим забытым богом землям уже почти месяц!
        - Потерпи, дорогая, - отозвался Уолтер. - К закату мы должны быть на месте.
        - К закату? - невесело усмехнулась Элизабет. - Про прошлый закат, Уолтер, вы говорили то же самое. Кстати, - заметила она, - уже и закат. Значит, мы пришли. - И со вздохом она опустилась на траву.
        Повалились рядом с ней и остальные. Некоторое время они молчали.
        - Я не понимаю, куда мог подеваться мой замок, - вдруг заплакала Элизабет. - Он ведь должен быть где-то здесь.
        - Перестаньте, - жалобно попросил ее Фабио, - я не видел женских слез тридцать три года, и это зрелище невыносимо для меня.
        - Может быть, мы что-то перепутали со временем? - мрачно предположил Уолтер. - Может быть, Бренд еще не построен?
        - Если не лжет завещание, он построен уже двести лет назад, - отозвалась Элизабет, вытирая слезы и беря себя в руки. - Если, конечно, оно не лжет, - повторила она скептически.
        Дмитрий поднялся и двинулся к ближайшему строению.
        - Куда вы? - окликнул его Уолтер.
        Дмитрий продолжал идти молча и не оборачиваясь.
        - А-а, - понял Уолтер. - Логичнее было бы подойти к реке. Вода к воде...
        - А я потерплю, - заявил Ладжози.
        - И я потерплю, - согласился Уолтер. - До постоялого двора. Не тут же мы будем ночевать.
        - А я могу и сутки терпеть, - доверительно сообщил Фабио. - У меня мочевой пузырь крепкий.
        Элизабет неожиданно взбеленилась:
        - А вам не кажется, что в присутствии дамы вы могли бы и не делиться такими милыми интимными подробностями своей физиологии?! А?! Мужлан?!
        Фабио и Уолтер посмотрел и друг на друга... И вдруг, разразившись диким хохотом, стали, корчась, кататься по траве. Элизабет вскочила на ноги и, уперев руки в бока, смерила их долгим презрительным взглядом. Но они продолжали ржать, не обращая на нее ни малейшего внимания.
        - Ах так?! - рявкнула Элизабет в ярости. Но не привлекла их внимания к себе и этим. - Ах так?! - повторила она и искательно огляделась по сторонам. А затем сердито заявила: - Между прочим, идиоты, вот он - мой замок.
        Мужчины хохотали, пропустив ее заявление мимо ушей. Элизабет повернулась к ним спиной и двинулась в сторону, противоположную той, в которую ушел Дмитрий. Уолтер и Фабио уже не смеялись, а тихо стонали. Затем они сели и недоуменно посмотрели вслед Элизабет. Уолтер, довольный тем, что может наконец сказать грубость, сообщил Фабио:
        - Тоже ссать захотела.
        Фабио хотел было рассмеяться вновь, но Элизабет резко остановилась, обернулась и холодно, с расстановкой сказала:
        - Я все прекрасно слышу, Уолтер. Вы ошибаетесь. Просто я иду домой. - И она указала на замок и мостик перед ним. Узнать его было действительно сложно. Сейчас он представлял собой лишь небольшую крепость с заросшей травой дорогой. По-видимому, множество пристроек было сделано к нему позже. Но знакомые очертания все же угадывались.
        Мужчины оторопело поднялись. Дмитрий со всех ног бежал к ним.
        
        ...Но они не пошли туда сразу. Не хватало еще погибнуть от рук предков Элизабет, нынешних владельцев Бренда, слывших отнюдь не самыми добрыми на свете людьми. Дождались темноты.
        - Теперь вы должны указать мне, где была найдена картина, - возбужденно прошептал Фабио, когда они пробрались за ограждение.
        - Ее нашли в часовне, - сообшил Уолтер. - Но я не вижу здесь никакой часовни. Нам что, придется ждать, пока ее построят?
        - Она была найдена в фундаменте часовни, - припомнила Элизабет.
        - Где находилась часовня? - спросил Фабио.
        - Тут, справа от парадного входа, - указал Уолтер на покосившиеся деревянные ворота.
        На указанном месте они обнаружили следы строительных работ - груды отесанных камней, опалубки...
        - Все совпадает, - благоговейным шепотом отметил Фабио. - Фундамент возведен. Самое время прятать.
        - Поспешим? - предложил Дмитрий.
        - Одну минуту, - вмешался Уолтер. - В какой момент времени мы вернемся в будущее? В тот самый, когда исчезли оттуда?
        - Конечно! - утвердительно заявил Фабио.
        - Но тогда мы убегали от смертельной опасности. Вернувшись, мы просто-напросто погибнем! Сделайте же так, чтобы мы появились в будущем чуть раньше!
        Фабио беспомощно развел руками.
        - Но если мы вернемся в тот же момент, - настаивал Уолтер, - служители Ордена убьют нас, завладеют картиной и свершат свой дьявольский обряд. Зачем же вы вызвали нас сюда - в прошлое?
        - Во-первых, предусмотреть все не в моих силах, - сказал Фабио. - Во-вторых, если бы вы не пришли, обряд был бы свершен уже сейчас. Вы дали Вселенной отсрочку на целых четыреста лет.
        - А дальше?
        - Дальше все зависит только от вас.
        - Так, может, не возвращаться? - предложила Элизабет.
        Фабио со вздохом посмотрел на нее.
        - Вы не представляете, синьорина, как я был бы счастлив, если бы вы остались... Но нет. Не вернуться вы не можете. Иначе петля времени не замкнется, и мир исчезнет.
        - Когда мы вошли в картину в двадцатом веке, у меня хотя бы карабин был, - мрачно заметил Уолтер. - Почему мы раньше не подумали об этом?
        - У нас есть выбор? - риторически спросил Дмитрий.
        Все удрученно промолчали. Фабио огорченно пожал плечами. Он развернул картину, разостлал ее по земле, и она тут же вспыхнула магическим светом. Все зачарованно уставились на полотно. Изображение гневного рыцаря исчезло, и поверхность холста искрилась золотом, как когда-то в мансарде.
        - Она зовет вас, - сообщил Ладжози. - Это знамение. Я чувствую, все должно кончиться хорошо. Хотя вряд ли мои предчувствия и успокоят вас.
        Первым решился Уолтер.
        - Прощайте, - сказал он, пожал руку Фабио и, словно в омут, шагнул в картину. Его тело медленно, словно в зыбучий песок, погрузилось в переливающуюся субстанцию. Остальные переглянулись.
        - Теперь я, - явно храбрясь, заявила Элизабет и, осыпав лицо Фабио быстрыми поцелуями, вошла в картину следом.
        Дмитрий, опустив голову, спросил:
        - Мы все сделали правильно?
        - И я уверен, многое вам еще предстоит, - кивнул ему Фабио нарочито бодро.
        - Ладно, - вздохнул Дмитрий. - Не забудьте нарисовать герцога... - И он последовал за остальными.
        
        Вывалившись из картины в мансарду, Дмитрий увидел, что Уолтер и Элизабет уже пленены служителями Ордена. Его друзья ждали своей участи, лежа со связанными руками и ногами. Чья-то тяжелая ладонь опустилась на плечо Дмитрия, но не успел он и обернуться, как был скручен и тоже повален на пол.
        Их бросили на дно повозки и куда-то повезли по тряской дороге. Самым мучительным для Дмитрия было даже не то, что происходило с ним, а стоны - Уолтера, а особенно Элизабет. Фабио ошибся, окончательно уверился Дмитрий. Их всех ожидает смерть, а дьявольский обряд будет-таки совершен.
        Их выволокли из повозки, развязали ноги и тычками заставили спуститься по лестнице. Дмитрий узнал ее. Это была лестница в кабинет Перуцци под антикварной лавкой в Бухаресте. В комнате теперь не было письменного стола, вместо него под картинами Дмитрий увидел жертвенный алтарь. Спустя некоторое время в подземелье внесли седьмую картину и поместили ее на стену рядом с шестью остальными.
        Вошел Перуцци в черной мантии и лиловой феске. Он остановится возле алтаря и подал знак своим подручным. Четверо монахов сдернули с картин полотнища, а затем освободили пленников от кляпов.
        - Мы не смогли... Ничего не смогли сделать, - прошептал Уолтер.
        Элизабет молча озиралась вокруг заплаканными глазами.
        Монахи затянули заунывное пение зловещего заклинания.
        Перуцци обнажил нож. Служители Ордена, не прекращая петь, развязали Уолтера и повели его к алтарю. Он попытался вырваться, но силы были неравны. Его силком поставили на колени и, держа за волосы, возложили его голову на алтарь. Перуцци приблизился. Монахи смолкли.
        - Amen, - произнес Перуцци нараспев и полоснул Уолтера ножом по горлу. Тот захрипел, и кровь из раны хлынула на алтарь, стекая по желобкам в подставленную чашу.
        Элизабет закричала, но ее крик заглушило возобновившееся пение монахов.
        Перуцци поднял чашу с пола и, зачерпывая ладонью, обошел картины, кропя их кровью. И полотна вспыхнули. Но не тем золотистым, зовущим светом, который Дмитрий видел раньше, а пурпурным сиянием, исходившим откуда-то из глубины.
        Дмитрий почувствовал, что волосы на его голове зашевелились. Картины оживали. Страшные твари, изображенные на них, заулыбались гнусными безумными улыбками и потянулись к чаше, очевидно, алкая крови еще. Но что-то не позволяло им выйти наружу. Казалось, их сдерживает какая-то невидимая преграда - податливая, но в то же время упругая и прочная. И Дмитрий понял. Одной жертвы было недостаточно.
        Монахи двинулись к Элизабет.
        - Нет! - закричал Дмитрий. - Оставьте ее! Возьмите меня!
        Но никто не обращал на него внимания, обряд вершился по своему сценарию, на который не могло повлиять ничто.
        Сперва Элизабет кричала и брыкалась, но внезапно затихла, обмякнув. Бессознательную, ее поднесли к картинам и положили голову на залитый кровью алтарь.
        - Amen! - вновь произнес Перуцци...
        И вновь чаша наполнилась пенящейся кровью. И вновь Перуцци окропил ею холсты...
        Дмитрий увидел, что изображения на картинах изменились, они обрели глубину и перспективу. Уродливые фигуры теперь уже тысячами толпились в них, словно пытаясь прорваться наружу, алчно косясь друг на друга завистливыми глазами, раздирая друг друга на части, набивая зловонные рты кусками плоти и тут же, в лужах крови, совокупляясь друг с другом...
        Но нет, они еще не могли вырваться наружу, даже навалившись на невидимую преграду всей массой своих гниющих тел.
        И наступила очередь Дмитрия. Он не сопротивлялся. Отчаяние охватило его. Он и не согласился бы жить в таком мире, каким он скоро станет. Он хотел умереть. Он сам встал на колени и положил голову на алтарь.
        - Amen! - услышал он голос Перуцци и повернул голову навстречу этому звуку. Время замедлилось, словно бы растянувшись. Лезвие ножа неотвратимо приближалось... Дмитрий зажмурился.
        
        ...И тут... Открыв глаза, он увидел, что перед ним стоит человек.
        - Не понял, - пробормотал он и пришел в себя окончательно, разглядев, что его непрошеный гость держит в руке здоровенный тесак. «Румын! - припомнил Дмитрий предостережение Николая Андреевича. - ... Вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец...»
        Выкрикнув словно заклинание какие-то слова, человек сделал шаг вперед и замахнулся. Но как раз в этот миг тошнота, которую Дмитрий уже давно испытывал и от которой и проснулся, стала нестерпимой. Содержимое его желудка выплеснулось на пол купе и на штаны румына.
        От неожиданности и брезгливости тот, вместо того чтобы нанести удар, отшатнулся назад и, стукнувшись ногами о полку, грузно сел. Попытался встать, но Дмитрий, схватив первое, что ему попалось под руку, - бутыль из-под шампанского, бросил ее прямо в лицо нападающему.
        На миг румын потерял контроль над ситуацией: выставив руки, чтобы защититься, он вновь осел на полку и при этом выронил нож прямо к ногам Дмитрия. Тот, наклонившись, поднял его с пола. Румын, придя в себя, с ревом бросился вперед... И напоролся на неумело, двумя руками, выставленный тесак...
        Дмитрий, с удесятеренной от шока силой, поднявшись, завалил румына на столик, а затем и выпихнул бьющееся тело в открытое окно. Бутыль отправилась следом за румыном. Свесившись из окна, он еще раз опорожнил свой желудок, а затем без сил рухнул на постель.
        
        Утром Дмитрий то ли проснулся, то ли вышел из обморока от легкого стука в дверь его купе. Из-за двери был слышен голос Элизабет:
        - Мистер Полянов!.. Мы подъезжаем!
        Держась за раскалывающуюся голову, Дмитрий сделал попытку ответить, но из его рта вырвался только хриплый стон. Сев, он непонимающим взглядом окинул свое роскошное купе люкс... И все вспомнил. В ужасе он наклонился, ища на полу лужу крови, но увидел на нем только следы рвоты.
        - Одну минуту, мисс Влада, я только переоденусь! - крикнул Дмитрий и, сдернув с себя шелковую сорочку, принялся лихорадочно вытирать ею пол. «Именно «переоденусь», а не «оденусь»! Какая гнусность! - думал он. - Мало того, что завалился в одежде, еще и напачкал... Дворянин... Благо без соседей еду, со стыда сейчас сгорел бы...»
        Американка из-за двери кокетливо спросила:
        - Может быть, вы не один?
        - Я? - переспросил Дмитрий и недоуменно огляделся вокруг. - Я совершенно один, - произнес он скорее себе.
        Запихав испачканную сорочку под полку, он сбросил мятую одежду, надел чистую рубашку, нацепил галстук-бабочку, поспешно облачился в свой любимый костюм, купленный им по случаю в Париже, во время пребывания на международном конгрессе реставраторов, и приоткрыл дверь.
        - Простите, мисс Влада... Я что-то дурно себя чувствую, - извинился он и жестом показал, что сейчас выйдет. Достав из-под столика кофр с инструментами и роскошный саквояж крокодиловой кожи, он с облегчением выскользнул из купе, быстро прикрыв за собой дверь. Тяжело вздохнув и покачав головой, он пообещал:
        - Никогда больше не буду пить. Мне приснился нынче абсолютно кошмарный сон. Будто бы я, представьте себе, зарезал ножом какого-то румына. И все было так реалистично!..
        Элизабет рассмеялась и, потрогав лоб Дмитрия, заключила:
        - Я посоветовала бы вам пить почаще, мистер Полянов. Тогда вам будут сниться по-настоящему мужские сны...
        
        Сперва кабриолет двигался через город, который был больше похож на огромный сад. Нарядные горожане прохаживались по ухоженным тротуарам, тут и там разгуливали солдаты в пестрых парадных мундирах и звучала праздничная музыка, исполняемая небольшими оркестриками. Затем кабриолет выехал за город. Всюду были разбиты виноградники, изобилующие цветами и фруктами сады. Улыбчивые крестьяне приветственно махали им.
        Перебравшись по мостику через небольшую речушку, коляска подъехала к расположенному на холме старинному мрачноватому замку.
        - Добро пожаловать в Бренд! - воскликнула Элизабет, соскакивая на землю.
        По широкой лестнице с сигарой в зубах, спустился... «Уолтер» - всплыло имя в сознании Дмитрия. Он наморщил лоб.
        - Вас зовут... - сказал он, протягивая руку, - ...вас зовут Уолтер?
        Элизабет озадаченно посмотрела на Дмитрия, а Уолтер по-домашнему похлопал ее по спине и сказал:
        - Как приятно узнать, что вы рассказывали обо мне...
        - Мне никто ничего не рассказывал, - покачал головой Дмитрий. - Но у меня такое чувство... есть такое психическое заболевание. Французы называют его «дежа вю»...
        Приглядевшись к Дмитрию, Уолтер изменился в лице, и сигара выпала у него изо рта.
        - Похоже, я тоже болен этой болезнью... - сказал он озадаченно. - Ваша внешность кажется мне до боли знакомой... По-моему... Точно! Вы снились мне сегодня ночью... Дмитрий? - Его лицо окончательно вытянулось.
        Элизабет удивленно, почти испуганно смотрела на них. Пауза затягивалась.
        - И вправду мне нездоровится с дороги, - нарушил тишину Дмитрий. - Пожалуй, я немного отдохну...
        Уолтер, пристально глядя на Дмитрия, спросил:
        - А может, вы сначала посмотрите картину?
        - Да! - воскликнул Дмитрий. - Все дело в ней! Я хочу осмотреть ее немедленно!
        
        Дмитрий взял одной рукой край ткани, которым был укрыт холст.
        - Я знаю, что там нарисовано, - сказал он. - Портрет глупого жирного герцога.
        Он сдернул покрывало. Но на холсте было совсем другое - благородное и одухотворенное лицо пожилого человека с мудрыми глазами и легкой усмешкой на губах.
        - Не то! - воскликнул Дмитрий пораженно.
        - Ну, слава богу, - облегченно вздохнула Элизабет. - А я уже начала бояться, что вы нездоровы...
        - Но этого я тоже знаю... - перебил ее Дмитрий.
        - Его зовут Фабио, - вторил ему Уолтер, и они уставились друг на друга.
        - Ой! - вскрикнула Элизабет. - Я, кажется, тоже больна.
        Мужчины перевели взгляды на нее.
        - Я его помню тоже... Он снился мне. - И тут она побледнела. - А еще я вспоминаю жуткую сцену из этого сна. Как вам, Уолтер, перерезал горло ножом какой-то страшный человек... - Пошатнувшись, она присела на ажурный плетеный стул.
        - Перуцци, - отозвался Уолтер и побледнел.
        - Я не знаю откуда, - сказал Дмитрий, - но я знаю точно, что под этим портретом есть еще одно изображение. Вы позволите мне снять первый слой?
        - Вы уверены? - жалобно спросила Элизабет.
        - Да, - подтвердил Уолтер.
        - Но мне кажется, эта картина очень хороша, и мне не хотелось бы терять ее, - возразила Элизабет.
        - Я уверен, - настойчиво отозвался Дмитрий, - что под этим портретом нечто намного более важное.
        - А как посоветуете мне вы? - взглянула Элизабет на Уолтера.
        - Пусть он немедленно сделает это, - откликнулся тот, пытаясь дрожащими руками прикурить сигару.
        Элизабет кивнула, и Дмитрий, натянув перчатки и взяв в руки инструменты, приступил к работе. Почти сразу его догадка подтвердилось.
        - Так и есть, - возбужденно сообщил он. - Там имеется что-то другое!
        - Что? - срываясь на крик, спросил Уолтер.
        Дмитрий расчистил участок величиной с монету.
        - Буквы... Какие-то письмена.
        - Письмена?! - поразилась Элизабет. - Расчищайте дальше!
        - Постойте! - воскликнул Уолтер. - У меня же есть фотографический аппарат. Давайте запечатлеем этот портрет, пока вы не испортили его окончательно.
        - Прекрасная идея! - согласился Дмитрий и, пока Уолтер бегал за камерой, сообщил Элизабет: - Мне действительно жаль уничтожать это лицо. Я знаю точно, этому человеку мы обязаны очень многим.
        Фотография была сделана, и Дмитрий расчистил картину полностью. Надпись, которую они обнаружили там, гласила:
        
        «Любезнейшие мои друзья из будущего - Дмитрий, Уолтер и несравненная Элизабет. Спустя много лет после того, как вы ушли из моей жизни, я, уединясь в бенедиктинском монастыре, посредством долгих размышлений и изучений философских трудов пришел к выводу, что был не прав. Изменения в прошлом приведут к изменениям в будущем, а вовсе не к его уничтожению. Пути господни неисповедимы, но не двойственны. И тогда я забрал проклятую картину из тайника. Живите счастливо и вспоминайте своего друга, барона Фабио Да Ладжози. Уничтожить картину я не могу, но я спрятал ее в надежном месте и унесу эту тайну с собой в могилу...»
        
        С глаз присутствующих словно бы спала пелена.
        - Значит, это правда? - спросил Уолтер. - Теперь я помню множество снов... И все они были правдой? И наше проникновение в прошлое, и Фабио, и служители Ордена?..
        - Но как же наша смерть? - полушепотом спросила Элизабет. - Ведь теперь я отчетливо помню. Мы погибли...
        - Все ясно, дорогая, - заявил Уолтер, - Фабио Да Ладжози изменил прошлое, и то, что когда-то было реальностью, теперь только сон.
        - Трудно в это поверить, однако дело обстоит именно так, - согласился Дмитрий.
        Эпилог
        
        Дмитрий ехал к Аннушке на недавно приобретенном черном «Паккарде» с открытым верхом. Его лицо то становилось озабоченным и напряженным, то прояснялось: он любовался Санкт-Петербургом, по которому в Румынии успел порядком соскучиться. Столичные мостовые кишели роскошными выездами и сверкающими никелем автомобилями. Невский проспект стал нынче куда увлекательнее и красочнее Пиккадилли или Трафальгарской площади.
        Город на Неве вместе со всей Россией хорошел с каждым годом. Да и было с чего. Вот уже более десяти лет страна жила в мире. Тихая и спокойная Россия с ее патриархальным укладом и незыблемыми верой в царя и бога становилась еще и мощнейшей индустриальной державой.
        Дмитрий остановил авто у роскошного двухэтажного особняка. В холле старый и верный слуга Ивашка Елисеев помог ему снять щегольской плащ и калоши. С криком: «Дмитрий Александрович вернулись!» Ивашка проводил его на второй этаж.
        - Анютка! Бегом переодеваться! - заполошно закричала горничная. - Ухажер твой из стран заморских возвернулся! - И, весело подмигнув Дмитрию, скрылась в одной из бесчисленных комнат...
        Навстречу вышел Николай Андреевич. Весь его вид излучал довольство, а закрученные усы делали его улыбку лихой и бравой. Он заключил Дмитрия в объятия.
        - «Из дальних странствий воротясь», - процитировал он классика.
        - Митя! - с тихой радостью и смущением произнесла Аннушка, появившись в проеме двери.
        Единственного взгляда на нее хватило Дмитрию для того, чтобы понять, что именно сегодня и ни днем позже он наконец решится и сделает ей предложение руки и сердца. Раньше ему казалось, что торопиться некуда, что впереди еще так много счастливых лет и, пока это возможно, не грех наслаждаться свободой от семейных обязанностей. Но в последнее время его постоянно преследовала мысль о зыбкости и вариативности сегодняшнего доброго мира.
        Николай Андреевич, поймав его взгляд, многозначительно изрек:
        - Раз так, пойду пока налью водочки! Подходите в столовую. Когда освободитесь.
        
        - ...Но одна мысль не дает мне покоя, - завершал Дмитрий свой сопровождаемый недоверчивым покашливанием Николая Андреевича рассказ, - мысль о том, что в момент изменения прошлого пришельцами из будущего, то бишь нами, Вселенная, возможно, разделилась на две альтернативные ветви - в одной победу одержали эти безумны в шапочках и мир там полон зла. А в другой ветви находимся мы с вами...
        Наконец Николай Андреевич не выдержал и перебил его:
        - Полноте вам, Дмитрий! Это уже слишком! Вот уж не ожидал от вас подобных фантазий! Аглицкого сказочника Уэльса начитались? Или же нашего доморощенного - господина Рыбакова? Ваша гипотеза о двух смежных мирах не укладывается ни в какие естественно-научные рамки! Да вдумайтесь только сами, что вы тут нагородили! Будто бы в той несуразной реальности Россией правят большевики! Это же крайняя нелепость. Кто бы их стал избирать? Зловредность этой террористической секты внутри коммунистического движения была очевидна даже слепцу! Недаром секта эта вовремя разоблачена и обезврежена. А коммунисты... не спорю, у них мошная организация, но ведь они не занимаются политикой. Они лишь собирают деньги в помощь христианам всего мира. Они исповедуют социальную общность, и это правильно, это противостоит западнической философии индивидуализма, и именно баланс меж этими крайностями и ведет Россию по верному пути. Многих коммунистов я знаю лично - прекраснейшие, честнейшие и очень набожные люди.
        - А Ленина... То есть Владимира Ульянова вы случайно не знаете? - поинтересовался Дмитрий.
        - А как же! Что касается Володи, так это и вовсе форменный бред. Я коротко знаком с его братом Сашей, когда-то мы даже вместе учились в гимназии, и я неоднократно чаевничал у них дома. Да, правду говоря, Володя был тогда весьма склонен к резким суждениям. Но нынче он - отличный семьянин, отец пятерых детей. Его старший служит при дворе его величества государя Николая Второго... Короче говоря, советую вам, Дмитрий, съездить куда-нибудь в другое место, а не в эту глухую Румынию...
        - Но...
        - Никаких «но»! - поморщился Николай Андреевич. - Давайте-ка лучше чай пить. Дуняша, несите.
        - Но...
        - А ежели вы, милостивый государь, будете настаивать на своих невежественных бреднях, я еще подумаю, отдавать ли за вас Аннушку... Чуда вам захотелось? Душа мается? Так ведь мир наш как раз полон чудес! Его императорское величество подписали проект строительства водяной электрической станции на Днепре, это ли вам не чудо?! Вот на что вам, молодежи, следует направить свою фантазию и энергетику... Или уж на крайний случай хотя бы увлечься книжками этого калужского старика Циолковского. Бредни, конечно, но фантазию будоражат.
        - Папа, - вмешалась Аннушка, - а не допускаешь ли ты мысли, что в Митином рассказе есть толика правды?
        - А я и не думаю, что он лжет. Но я - ученый, и я привык доверять только фактам, а не сновидениям. И во всем, что я тут услышал, я вижу только одну загадку: как трем разным людям могло присниться одно и то же? Однако современная психология располагает сведениями и о более удивительных явлениях. Так стоит ли драматизировать?..
        - А как быть с этим? - Дмитрий достал из внутреннего кармана пиджака фотографию с портрета Фабио Да Ладжози.
        Николай Андреевич взял снимок, подслеповато прищурился, надел пенсне и вгляделся в изображение.
        - Хороший портрет, - сказал он. - Славно исполнен. Жаль, если вы его испортили... Сдается мне, что вся эта ваша трансформация картины в засекреченный текст - не более чем фокус, непонятно с какой целью произведенный над вами экстравагантной американкой.
        Дмитрий хотел было возмутится, но вспомнил об угрозе Николая Андреевича и перевел взгляд на Аннушку. И неожиданно обнаружил, что та готова вот-вот заплакать.
        - Что ты, милая? - коснулся он ее руки.
        - Мне... - сморгнула она слезу, - мне жалко ту меня, которая так и не дождалась своего Митю...
        - Ах-ха-ха! - ударил себя ладонями по коленкам Николай Андреевич так, что пенсне соскочило у него с носа и повисло на ниточке. - Вот они, барышни! Им только намекни, они и рады нюни распустить. Нет, дочка, - продолжал он успокоительно и одновременно строго, - нет на свете того неприглядного мира, который обрисовал нам тут наш фантазер-путешественник. Нет и не будет! Ибо, если мы будем следовать заповедям господним, то и он не оставит нас. Так-то, дорогие мои.

1 Полный текст и саму песню в формате mp3 вы можете найти в сети Internet по адресу ДУРдом - Дистанционно Управляемый Разумный дом.
3 Русская Мягкая Звездная Душа (англ.).
4 Двинемся /же/ вместе (англ.). «Come together» - название первой песни альбома «Битлз» «Abbey Road» (1969 г.)
5 В соавторстве с Константином Фадеевым.
6 Полный текст и саму песню в формате mpЗ вы можете найти в сети Internet по адресу Дракон в моей душе!.. (англ.)
8 В соавторстве с Константином Фадеевым.
9 В потенции, а частично и на деле (лат.). ??
        -?
        -?
        -?