Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Булычёв Кир : " Великий Гусляр " - читать онлайн

Сохранить .
Великий Гусляр (сборник) Кир Булычев
        Во второй том трехтомника Булычева вошли самые известные повести и рассказы о жизни города Великий Гусляр. Все они были созданы в 70-е - 80-е годы.
        Кир Булычев
        Великий Гусляр
        ОТ АВТОРА
        Теперь, по прошествии стольких лет, интересно вспомнить момент и место рождения как самого города, так и первых гуслярских историй, которых уже накопилось около сотни.
        Я не могу утверждать, что Великий Гусляр полностью возник в моем воображении. Не такое уж у меня богатое воображение, чтобы родить целый город, включая баню и автостанцию. Поэтому можно утверждать, что первоначально существовал прототип города, а уж потом город этот был отражен в изящной словесности.
        Прототип города назывался Великим Устюгом. Я попал туда в середине шестидесятых годов и прожил там несколько дней - гостевание в Великом Устюге было частью неспешного путешествия в Вологду, Кириллово-Белозерск и Ферапонтово.
        Великий Устюг меня очаровал, особенно если учесть, что в те, дотуристические времена он существовал сам по себе я никто коллективно не ахал, глядя на сохранившиеся после бурной разрушительной деятельности советской власти маковки церквей и фасады купеческих особняков.
        Хоть в те дни я еще не знал, что стану писателем, а тем более не подозревал, что буду писать фантастику. Великий Устюг открывал мне больше, чем являл случайному наблюдателю.
        Его относительно оторванное от великих свершений социализма существование, тишина и простор его длинной, украшенной белыми фасадами особняков и стройными церквами, набережной, голубизна широкой реки, леса, подбирающиеся к самым окраинам, приземистая уверенность в себе гостиных рядов и нелепое вторжение сборных пятиэтажек… - ощутимость истории и провинциальная тишина так и подмывали столкнуть подобный мир с миром космическим, мир Устюга и мир Альдебарана. Я помню, как, поддавшись обаянию города, я посетил Елену Сергеевну, бывшую директоршу музея. Помню чистоту небогатого интеллигентного домика на окраине, помню ее внука и саму Елену Сергеевну - но, хоть убей, не вспомню, почему же я туда попал и о чем мы говорили.
        Почему-то мне, от возникшей в те прозрачные дни обостренности чувств, стали интересны люди, встречавшиеся ежедневно. Провизор в аптеке, странный лохматый веселый гражданин с воздушным змеем под мышкой, старик, с которым я разговорился в столовой и который утверждал, что в Устюге под каждой улицей подземные ходы и клады… И я непроизвольно принялся строить биографии этим незнакомцам и вводить их в некие, несколько ирреальные, но на вид обычные отношения. Я не знал, как их зовут, и это меня смущало. Я не считал себя вправе придумывать им имена и не смел спросить их о настоящих - впрочем, последнее меня и не привлекало. Мне ведь нужны были не слепки с живущих рядом, а образы, происшедшие от них, но им не идентичные.
        Помогла Елена Сергеевна, которая подарила тонкую "Адресную книгу г. Вологды за 1913 годъ". И там, среди объявлений, я отыскал все нужные мне имена и наградил ими людей, виденных на улицах Великого Устюга двадцать пять лет назад.
        В книге был Корнелий Удалов - владелец магазина скобяных товаров. Но мне не хотелось, чтобы Корнелий Удалов, которого я встречал каждое утро, когда он спешил до службы отвести в школу столь похожего на него сынишку, занимался и в этой жизни скобяными товарами. И я сделал его начальником стройконторы. Правда, это случилось позже. Александр Грубин, также имевший в адресной книге торговое занятие, стал изобретателем, соседом Уда-лова по дому, также там поселился Николай Ложкии, превратившийся в пенсионера… Потом я уехал из Великого Устюга и постепенно забыл о своих размышлениях и вмешательстве в биографии его обитателей, которые, к счастью, об этом так и не догадались. Осталось лишь трогательное воспоминание о днях, проведенных там.
        Вскоре я написал первый фантастический рассказ. Рассказ был детским и назывался "Девочка, с которой ничего не случится". Его напечатали в "Мире приключений". Затем я принялся за приключенческую повесть для детей, действие которой происходило в Бирме. Повесть именовалась "Меч генерала Бандулы".
        Так что, оказавшись в ноябре 1967 года в Болгарии, я имел некоторое право именоваться "молодым писателем из Москвы", а мои знакомые в Болгарии, желая сделать мне приятное, даже познакомили меня с настоящими болгарскими писателями и редакторами. Один из них - редактор журнала "Космос" Славко Славчев, после того как мы выпили с ним несколько рюмок коньяка "Плиска" и обсудили проблемы фантастики, вежливо спросил меня, не испытываю ли я нужды в деньгах. Нужду в деньгах я испытывал, в чем признался болгарскому коллеге.
        - Ты едешь в Боровец, - сказал тогда Славко. - Там все пишут. Ты напишешь для нашего журнала рассказ, мы его напечатаем, а тебе заплатим гонорар.
        Я приехал в Боровец и написал там первый гуслярский рассказ.
        Конечно, в одной фразе это сообщение звучит буднично и никак не отражает моих терзаний и творческих мук.
        В комнате было очень большое, во всю переднюю стену, окно, которое выходило на зеленый склон горы. По склону, к соснам, росшим чуть ниже, проходили овечьи отары. Овцы позвякивали колокольчиками, а пастухи лениво покрикивали на них. В холле первого этажа был большой камин, возле которого болгарские писатели за творческими беседами проводили вечера. Кормили там сказочно вкусной форелью, а неподалеку, в центре этого курорта, был ресторан, на веранде которого отдыхающие вкушали прохладное пиво. Очень хотелось гулять по лесу, пить пиво, есть форель, разговаривать о жизни, куда меньше хотелось работать.
        Я сидел за столом, глядел на горы и понимал, что я никогда в жизни не напишу никакого рассказа.
        Но потом наступил час, когда все сложилось вместе - и время, и звон колокольчиков, и шум сосен, и лесная дорога.
        В рассказе сразу же сошлись основные герои гуслярских историй, и сам город, и даже дом на Пушкинской, в котором моим героям предстоит прожить много лет.
        Славко Славчев с трудом прочел написанный карандашом текст и, на мое счастье, будучи человеком слова, принял мой опус к публикации; мне выдали в кассе сто левов, что было по тем временам значительной суммой, позволившей благополучно довести до завершения визит в Болгарию.
        А еще через несколько месяцев из Софии пришел пакет с номером "Космоса", в котором был напечатан рассказ "Связи личного характера". Так что, зародившись в Великом Устюге, город Великий Гусляр материализовался в Болгарии.
        К тому времени у меня на столе лежало уже несколько гуслярских историй. Видно, найденный ход и интонация соответствовали моим собственным тогдашним настроениям и моему пониманию фантастики. Мне важно было для самого себя понять возможности взаимоотношений фантастического и реального. Мне хотелось отыскать возможности для того, чтобы ирония чувствовала себя естественно и свободно в фантастической атмосфере. Я не претендовал на новые ходы и открытия в фантастическом сюжете или идее. Но мне хотелось поглядеть на испытанные мотивы под "гуслярским" углом зрения. И мне даже казалось, что в этом есть определенная новизна: я брал нашего провинциального современника, совершенно не приспособленного для космических подвигов, и пытался доказать, что на самом деле он может воспринимать марсианина без внутреннего трепета - дай ему немного привыкнуть. Где великое, где смешное, а где - банальное? Разве все это не перемешалось в нашей жизни? И если сделать шаг за пределы ее ненормальной нормальности - не попадем ли в совершенно нормальный Великий Гусляр и не увидим ли мы сами себя в несколько изогнутом зеркале?
        Через года два гуслярских рассказов накопилось уже столько, что они потребовали определенного обобщения. Поэтому для сборника, половину которого занимал "гуслярский" цикл, я написал вступление, в котором попытался на основе доступных науке данных рассказать все, что известно о Великом Гусляре.
        Сейчас я проглядел это вступление и понял, что кое-что в нем пора бы изменить. Но это было бы неэтично по отношению к тому времени, когда вступление было напечатано. Так что, предлагая вниманию читателя вступление к гуслярским рассказам образца 1972 года и не изменив в нем ни слова, я оставляю за собой право написать предуведомления к некоторым рассказам, где и отразить перемены, имевшие место в Великом Гусляре за последнюю четверть века.

***
        Иногда приходится слышать: почему пришельцы из космоса, избравшие Землю целью своего путешествия, опускаются не в Тихом океане, не на горах Памира, нее пустыне Такламакан, наконец, не в Осоке и Конотопе, а в городе Великий Гусляр? Почему некоторые странные происшествия, научного истолкования которым до сих пор не удалось найти, имеют место в Великом Гусляре!
        Этот вопрос задавали себе многочисленные ученые и любители астрономии, о нем говорили участники симпозиума в Аддис-Абебе, об этом прошла дискуссия в "Литературной газете".
        Недавно с новой гипотезой выступил академик Спичкин. Наблюдая за траекториями метеорологических спутников Земли, он пришел к выводу, что город Великий Гусляр стоит на земной выпуклости, совершенно незаметной для окружающих, но очевидной при взгляде на Землю с соседних звезд. Эту выпуклость никак нельзя путать с горами, холмами и другими геологическими образованиями, потому что ничего подобного в окрестностях Гусляра нет. Появление действующего вулкана у озера Копенгаген относится к 1972 году и к ранним появлениям пришельцев отношения не имеет.
        Город Великий Гусляр расположен на равнине. Он окружен колхозными полями и густыми лесами. Реки, текущие в тех краях, отличаются чистой водой и медленным течением. Весной случаются наводнения, спадающие и оставляющие на берегах ил и коряги. Зимой бывают снежные заносы, отрезающие город от соседних населенных пунктов. Летом стоит умеренная жара и часты грозы. Осень здесь ласковая, многоцветная, к концу октября начинаются холодные дожди, В 1876 году старожилы наблюдали, северное сияние, а за тринадцать лет до этого - тройное солнце. Самая низкая температура января достигала сорока восьми градусов ниже нуля (18 января 1923 года).
        Раньше в лесах водились медведи, косули, кабаны, еноты, бобры, лисицы, росомахи и валки. Они встречаются в лесах и сегодня. В 1952 году была сделана попытка акклиматизировать под Великим Гусляром зубробизона. Зубробизоны расплодились в Воробьевском заказнике, естественным образом скрестились с лосями и приобрели в дополнение к грозному облику могучие рога и спокойный, миролюбивый нрав. Реки и озера богаты дичью. Не так давно в реку Гусь завезены гамбузия и белый амур. Неизвестно как за последние годы там же расплодился рак бразильский, ближайший родственник омара. Рыбаки по достоинству оценили его вкусовые качества. В местной печати сообщалось о появлении в окрестностях города мухи цеце, однако случаев сонной болезни не отмечено.
        Население Великого Гусляра достигает восемнадцати тысяч человек. В нем проживают люди шестнадцати национальностей. В деревне Морошки обитают четыре семьи кожухов. Кожухи - малый лесной народ угро-финской группы, говорящий на своеобразном, до сих пор не до конца разгаданном наукой языке. Письменность кожухов на основе латинской была разработана в 1926 году гуслярским учителем Ивановым, который составил букварь. В наши дни лишь три кожуха - Иван Семенов, Иван Мудрик и Александра Филипповна Малова - владеют кожухским языком.
        История города Великий Гусляр насчитывает семьсот пятьдесят лет. Впервые упоминание о нем встречается в Андриановской летописи, где говорится, что потемкинский князь Гавриил Незлобивый "пришех и истребил" непокорных обитателей городка Гусляр. Это случилось в 1222 году.
        Город быстро рос, будучи удобно расположен на перекрестке торговых путей, ведущих на Урал и в Сибирь, а также в южные и западные области Руси. Его пощадило монгольское иго, так как испуганные густотой и дикостью северных лесов татарские баскаки ограничивались присылкой списка требуемой дани, однако жители города эту дань платили редко и нерегулярно. Возникшее в XIV веке соперничество за Гусляр между Москвой и Новгородом закончилось окончательной победой Москвы лишь к середине XV века. В ходе соперничества город был трижды сожжен и дважды разграблен. Юдин раз новгородская дружина воеводы Лепехи сровняла городе землей, В последующие годы Гусляр подвергался чуме, наводнению, мору и гладу. Ежегодно бушевали пожары. После каждой эпидемии и пожара город вновь отстраивался и украшался белокаменными соборами, живописно раскинувшимися по берегу реки Гусь.
        Из числа землепроходцев, пустившихся навстречу солнцу, более трети оказались уроженцами Великого Гусляра, который в шестнадцатом веке превратился в процветающий город, стал соперником Вологде, Устюгу и Нижнему Новгороду. Достаточно вспомнить Тимофея Бархатова, открывшего Аляску, Симона Трусова, с пятьюдесятью казаками вышедшего к реке Камчатке, Федьку Меркартова, первым добравшегося до Новой Земли, открывателей Курил, Калифорнии и Антарктиды. Все они возвращались на старости лет в родной город и строили двухэтажные каменные дома на Торговой улице, в Синем переулке и на Говяжьем спуске. Именно в те годы Гусляр стал зваться Великим.
        Кстати, по сей день среди ученых не выработалось единого мнения: почему Гусляр зовется Гусляром? Если профессор Третьяковский в своей монографии "Освоение Севера" полагает, что источником слова служит "гусляр" или даже "гусли" (гипотеза Райзмана), ибо производство этих музыкальных инструментов было широко развито в этих краях, то Илонен и другие зарубежные историки склоняются к мысли, что название городу дала река Гусь, на берегу которой он расположен. Однако существует версия Тихонравовой, полагающей, что в этих лесных краях нашли, убежище бежавшие от габсбургского ига сподвижники чешского реформатора Яна Гуса. Наконец, нельзя не упомянуть о точке зрения Иванова, выводящего слово Гусляр от кожухского "хус-ля", означающего "задняя нога большого медведя, живущего на горе", Среди кожухов и поныне бытует легенда о богатыре Деме, убившем в этих местах медведя и съевшем его заднюю ногу.
        В конце XIX века в связи с тем, что железная дорога прошла стороной. Великий Гусляр перестал играть важную роль в торговле и превратился в заштатный уездный город и пристань на реке Гусь.
        За последние годы в Гусляре развивается местная промышленность. Работает пивоваренный завод, освоено производство пуговиц и канцелярских кнопок на фабрике "Заря". Также имеются лесопилка, молочный комбинат и бондарные мастерские. В городе работают речной техникум, несколько средних и неполных средних школ, три библиотеки, два кинотеатра, клуб речников и музей. В число памятников архитектуры, охраняемых государством, входят Спасо-Трофимовский монастырь, церковь Параскевы Пятницы (XVI век) и Дмитровский собор. Гостиный двор и несколько церквей были снесены в 1930 году при разбивке сквера имени Землепроходцев.
        Великий Гусляр - город областного подчинения и является центром Великогуслярского района, где выращиваются лен, рожь, гречиха, имеется скотоводство и лесной промысел. В распоряжении туристов, облюбовавших город в летние месяцы, находится гостиница "Великий Гусляр" с рестораном "Гусь", дом колхозника и баржа-общежитие. В городе за последние годы снимался ряд исторических фильмов, в частности "Стенька Разин", "Землепроходец Бархатов", "Садко" и " Гуслярская баллада".
        Главная улица. Пушкинская, тянется параллельно набережной. На ней расположены универмаг, книжный и зоологический магазины. Одним концом улица упирается в мест через реку Грязнуху, делящую город на традиционные город и слободу, с другой стороны улица заканчивается у городского парка" где находятся эстрада, тир и карусель, а также летняя читальня"
        Сообщение с Вологдой автобусам (шесть часов) или самолетом (один час). С Архангельском самолетом (полтора часа) или пароходам (через Устюг и Котлас) - четверо суток.
        Космические пришельцы начали появляться в городе начиная с 1967 года. Более ранние следы их не обнаружены.

***
        Несколько лет назад в журнале "Уральский следопыт" была опубликована карта города Великий Гусляр и его окрестностей. Карта была интересна для меня самого - ее автор предпринял немалые усилия для того, чтобы совместить порой противоречивые сведения, почерпнутые в рассказах и повестях, и преуспел. Я же внутренне с картографом не соглашался, потому что во мне живет другая карта, в значительной степени определенная планом Великого Устюга. Что, разумеется, неправильно.
        Одновременно с макропланом Гусляра для меня важен и микрокосм дома N16 по Пушкинской улице.
        Сам дом N 16 - лишь оболочка двора, который он ограждает с трех сторон двухэтажными строениями. Четвертая сторона занята сараями. Двор этот, где и происходит большинство событий, был идеально отыскан режиссером Александром Майоровым для его фильма "Золотые рыбки". Затем он снимал его в фильме "Шанс" по повести " Марсианское зелье". Двор этот расположен в старой части Калуги, в тихом переулке, недалеко от музея.
        Двор - место встреч, бесед, конфликтов и примирений. Там же играют в домино, для чего во дворе стоит крепкий стол.
        Что касается жильцов дома N 16, то уже в первом рассказе в качестве героя появился Корнелий Удалов. Что касается остальных персонажей рассказа "Связи личного характера", то кое-кто из них остался жить в доме № 16, Другие разъехались. Почему некоторые из героев захотели переходить из рассказа в рассказ, а другим эти рассказы показались неинтересными, я не знаю. В частности, из Гусляра уехало первое поколение доминошников - в последние годы мне не приходилось там встречать друзей-алкашей Каца и Погосяна, а также Василь Васильича. Мне кажется, что профессор Минц въехал как раз в квартиру Погосяна, тогда как остальные жильцы улучшили свои жилищные условия. Что касается матери-одиночки Гавриловой и ее сына, то они тоже приехали в Гусляр после 1977 года, но они поменялись с безымянной бабушкой, уехавшей к дочке в Саратов.
        Наконец, возникшая уже в первом рассказе деталь внедрилась в последующие опусы - это частое присутствие в Гусляре пришельцев из космоса.
        В настоящем собрании гуслярские истории вместились в три тома. Первый из них, именуемый "Чудеса в Гусляре", повествует о ранних событиях в городе, не связанных, большей частью, с пришельцами из космоса, контактам с которыми посвящен следующий том "Пришельцы в Гусляре". Наконец, третий том "Возвращение в Гусляр" включает истории, либо не нашедшие по разным причинам места в первых двух томах, либо написанные в последнее время.
        ПОВЕСТИ
        Марсианское зелье
        1
        Корнелий Удалов не решился один идти с жалобой в универмаг. Он спустился вниз, позвал на помощь соседа. Грубин, услыхав просьбу, долго хохотал, но не отказал и даже был польщен. Отодвинул микроскоп, закатал рисовое зернышко в мягкую бумагу, положил в ящик стола. Потом шагнул к трехсотлитровому самодельному аквариуму и взял наброшенный на него черный пиджак с блеском на локтях. Пиджаком Грубин спасал тропических рыбок от говорящего ворона. Ворон их пугал, болтал клювом в воде.
        - Ты, Корнелий, не робей, - говорил Грубин, надевая пиджак поверх голубой застиранной майки. - В ракетостроении перекосов быть не должно.
        Ворон забил крыльями, запросился на волю, но Грубин его с собой не взял, напротив - сунул в шкаф, запер.
        Удалов подхватил большой прозрачный мешок, в котором покоилась оказавшаяся дефектной красная пластиковая ракета на желтой пусковой установке, купленная в подарок сыну Максимке, пониже надвинул соломенную шляпу и первым направился к двери.
        Грубин, превосходивший Корнелия ростом на три головы, шагал размашисто, мотал нечесаной шевелюрой, посмеивался и громко рассуждал.
        Удалов шел мелко, потел и боялся, что его увидят знакомые.
        Жена Удалова, Ксения, крикнула им вслед со двора:
        - Без замены не являйся!
        - Ну-ну, - сказал Грубин негромко.
        Они пошли по улице.
        Двухэтажный, большей частью каменный, некогда купеческий, а теперь районный центр, город Великий Гусляр к концу июня раскалился от затяжной засухи. Редкие грузовики, газики и автобусы, проезжавшие по Пушкинской улице, тянули за собой длинные конусы желтой пыли и оттого напоминали приземлившихся парашютистов.
        Был второй час дня и самая жара. На улицах показывались только те люди, которым это было крайне необходимо. Потому Корнелий и выбрал такое время, а не вечер. Он даже пожертвовал обеденным перерывом: надеялся, универмаг пуст и не стыдно будет поднимать разговор из-за чепуховой игрушки.
        Миновали аптеку. Грубин поздоровался с сидевшим у окна провизором Савичем.
        - Не жарко? - спросил Савич, поглядев на Грубина поверх очков. Сам Савич был потный и дышал ртом.
        - Идем на конфликт! - громко сказал Грубин. - Вменяем иск против государства!
        Удалов уже жалел, что позвал Грубина. Он дернул соседа за полу пиджака, чтобы тот не задерживался.
        - И вы тоже, товарищ Удалов? - Провизор обрадовался случаю отвлечься. - У вас опять неприятности?
        Удалов буркнул невнятное и прибавил ходу. Головой повертел, чтобы поглубже ушла в шляпу, и даже стал прихрамывать: хотел быть неузнаваемым.
        Грубин догнал его в два шага и сказал:
        - Правильно он тебе намекнул. Я давно задумываюсь, как с помощью материализма объяснить, что половина всех невезений в городе падает на тебя?
        - Архив покрасить надо, - уклончиво сказал Корнелий.
        Грубин удивился и посмотрел на церковь Параскевы Пятницы, в которой размещался районный архив.
        - Твое дело, - сказал Грубин. - Ты у нас начальник.
        По другую сторону улицы стоял Спасо-Трофимовский монастырь, отданный после революции речному техникуму. Дюжие мальчики на велосипедах выезжали оттуда и катили на пляж. Монастырь, в отличие от Параскевы Пятницы, был хорошо покрашен, и купола главного собора сверкали, как стеклянные адские котлы, наполненные лавой.
        - Мне твоя жена говорила, - продолжал Грубин, - что тебе в десятом классе на экзамене по истории тринадцатый билет достался и ты медаль не получил. Правда?
        - Я бы ее и так не получил, - возразил Удалов.
        А сам подумал: «Зря Ксения такие сплетни распространяет. Это дело старое, счеты с Кастельской, тогдашней историчкой. Если бы можно жизнь повторить сначала, выучил бы все про Радищева». Сколько лет прошло, не думал тогда, что станет директором ремстройконторы, а видел перед собой прямую дорогу вдаль.
        - Я жизнью удовлетворен, - сказал Удалов твердо, и Грубин хохотнул, глядя сверху. То ли не поверил другу, то ли сам неудовлетворен.
        Универмаг находился в бывшем магазине купца Титова. Купец перед самой первой мировой получил потомственное дворянство и герб с тремя кабанами: Смелость, Упорство, Благополучие. Теперь кабаны с герба осыпались, а рыцарская шляпа с перьями над щитом осталась. И купидоны по сторонам.
        У входа в универмаг сидели в ряд обалдевшие от жары бабки из пригородного совхоза. Сидели с ночи - поддались слухам, что будут давать трикотажные кофточки по низким ценам.
        Удалов отвернулся от бабок и боком постарался вспрыгнуть на три ступеньки. Очень хотел сделать это легко, спортивно, но споткнулся о верхнюю ступеньку и упал животом на прозрачный пакет с пластиковой ракетой.
        Грубин только ахнул.
        Бабки очнулись и зашептались. Ракета жалобно скрипнула и распалась, как пустой гороховый стручок. Пусковая установка желтого цвета сплющилась в квадратную лепешку.
        Корнелий, не смея обернуться, вскочил, взглянул дико на останки ракеты, закинул мешок за спину и, пригнувшись, вбежал в полутьму магазина.
        - Ну, что я говорил? - спросил у бабок Грубин.
        Те оробели от дикого вида и значительного роста Грубина и затихли.
        - Задача осложняется, - сказал им Грубин и поспешил за Корнелием в нутро магазина.
        Удалов передвигался по магазину медленно, будто по колени в воде. Свободной рукой растирал ушибленный бок. Так дошел до прилавка с игрушками, остановился и подождал, прислушиваясь, пока не подошел Грубин.
        - Плохо дело, - сказал Грубин. - Может, пойдем домой?
        - Жена, - прошептал Корнелий.
        Шурочка Родионова, продавщица игрушек, ждала обеденного перерыва и читала переводную книгу Зенона Косидовского «Библейские сказания». Шурочка собиралась быть археологом и три года занималась в историческом кружке у Елены Сергеевны Кастельской, которая была тогда директором музея. Школу Шурочка кончила хорошо, но в Вологду в институт поступать не поехала: с деньгами плохо. Пошла на год в продавщицы, хотя от планов не отказалась, читала книги и учила английский язык. К девятнадцати годам стала Шурочка так хороша, что многие мужчины, у которых не было детей, ходили в универмаг покупать игрушки.
        Шурочка слышала шум у дверей, но не отвлеклась - читала комментарий про ошибки автора. Только когда Грубин с Удаловым подошли вплотную, она подняла голову, поправила золотую челку и сказала: «Пожалуйста». А мысленно еще оставалась вблизи города Иерихона на Ближнем Востоке и переживала его трагедию.
        Обоих посетителей она знала. Один, маленький, толстый - Удалов, директор ремконторы. Второй - длинный, колючий, лохматый - заведовал пунктом вторсырья у рынка и принимал пустые бутылки.
        - Здравствуйте, - сказали посетители.
        Удалов поморщился и вытащил из-за спины большой прозрачный мешок с жалкими остатками пластиковой ракеты.
        - Ой! - сказала Шурочка. - Что же у вас случилось?
        - Замените! - сказал Удалов. - Брак!
        - Как же так?
        Шурочка положила книжку на прилавок и забыла об Иерихоне.
        - Не видите, что ли? - все так же сердито спросил Удалов.
        Шурочка не знала, что говорит он строго от робости и сознания своей неправоты. Она обиделась и отвечала:
        - Я вам, гражданин, такого не продавала. Я сейчас заведующую позову... Ванда Казимировна!
        Корнелий совсем оробел и сказал:
        - Ну-ка дайте мне жалобную книгу!
        Он хотел отодвинуть шляпу на затылок, но не рассчитал, шляпа слетела и шмякнулась об пол. Удалов пошел за шляпой.
        - Вы нас поймите правильно, - сказал Грубин. - Брак заключался в ракете раньше, чем случился инцидент.
        Пришла заведующая, Ванда Казимировна, женщина масштабная, решительная, и жена провизора Савича.
        - Такое добро, - сказала она Грубину с намеком, - надо в утильсырье нести, а не в универмаг.
        Бабки от входа пришли на разговор, и одна сказала:
        - Чем торгуют! Постыдились бы.
        Другая спросила:
        - Кофточки сегодня будут давать?
        - Спокойствие, - сказал Грубин. - Я вам все покажу.
        Он вынул из мешка две половинки ракеты, сложил их в стручок и показал заведующей:
        - Трещину видите в хвостовой части? Вот с этой трещиной нам товар и продали.
        Трещин в хвостовой части было несколько, и найти нужную было нелегко.
        Шурочка совсем обиделась
        - Они издеваются, что ли? - спросила она.
        - Алкоголики, - сказала одна из бабок.
        - Вот чек, - сказал, подходя, Корнелий. Шляпу он держал под мышкой. - Только вчера покупали. У меня чек сохранился. Пришел домой - вижу, трещина.
        - Какая там трещина! - сказала заведующая. - Шурочка, не расстраивайся. Мы им на работу сообщим. Это не ракета, а результат землетрясения.
        - Вы не обращайте внимания, что ракета расколота, - сказал Грубин. - Это потом уже случилось. А землетрясений у нас не бывает. Людям доверять надо.
        И в этот момент в Великом Гусляре началось землетрясение.
        Глухой шум возник на улице. Земля рванулась из-под ног. Дрогнули полки. Стопки тарелок, будто выпущенные неопытным жонглером, разлетелись по магазину, чашки и чайники, хлопаясь о прилавки, разбивались гранатами-лимонками, целлулоидные куклы и плюшевые медведи поскакали вниз, цветастые платки и наволочки воспарили коврами-самолетами, стойки с костюмами и плащами зашатались - казалось, пожелали выйти на улицу вслед за бабками, убежавшими из универмага с криками и плачем. Разбившиеся пузырьки с духами и одеколоном окутали магазин неповторимым и фантастическим букетом запахов. С потолка хлопьями посыпалась известка...
        Грубин одной рукой подхватил прозрачный мешок с остатками ракетной установки, другой поддержал через прилавок Шурочку Родионову. Он единственный не потерял присутствия духа. Крикнул:
        - Сохранять спокойствие!
        Корнелий вцепился в шляпу, будто она могла помочь в эти жуткие секунды. Быстрое его воображение породило образ разрушенного стихией Великого Гусляра, развалины вдоль засоренных кирпичами улиц, бушующие по городу пожары, стоны жертв и плач бездомных детей и стариков. И он, Корнелий, идет по улице, не зная, с чего начать, чувствуя беспомощность и понимая, что как руководитель ремконторы он - основная надежда засыпанных и бездомных. Но нет техники, нет рабочих рук, царит отчаяние и паника.
        И тут над головой рев реактивных самолетов - белыми лилиями распускаются в небе парашюты. Это другие города прислали помощь. Сборные дома, мосты и заводы спускаются медленно и занимают места, заранее запланированные в Центре, сыплется с неба дождем калорийный зеленый горошек, стукаются о землю, гнутся, но не разбиваются банки со сгущенным молоком и сардинами. Помощь пришла вовремя. Корнелий поднимает голову выше и слушает наступившую мирную тишину...
        И в самом деле наступила мирная тишина.
        Подземное возмущение окончилось так же неожиданно, как и началось. Тяжелое, катастрофическое безмолвие охватило универмаг и давило на уши, как рев реактивного самолета.
        - Покинуть помещение! - оглушительно крикнул Грубин.
        Он бросил на пол мешок, взял одну из половинок ракетного стручка, вторую сунул Удалову и повлек всех за собой раскапывать дома и оказывать помощь населению.
        Корнелий послушно бежал сзади, хоть ничего перед собой не видел - скатерть опустилась ему на его голову и сделала его похожим на бедуина или английского разведчика Лоуренса.
        К счастью, раскапывать никого не пришлось. Стихийное бедствие, поразившее Великий Гусляр, не было землетрясением.
        Метрах в двадцати от входа в универмаг мостовая расступилась, и в провал ушел задними колесами тяжело груженный лесовоз. Еще не улегшаяся пыль висела вокруг машины и, подсвеченная солнцем, придавала картине загадочный, неземной характер.
        - Провал, - сказал обыкновенным голосом Удалов, стаскивая с головы скатерть и аккуратно складывая ее.
        Провалы в городе случались нередко, так как он был стар и богат подземными ходами и подвалами царских времен.
        - Опять не повезло тебе, Корнелий! - Грубин бросил в досаде на землю половинку ракеты. - Теперь тебе не до замен. Мостовую ремонтировать придется.
        - Квартал, кстати, кончается, - ответил Корнелий. Он обернулся к заведующей и добавил: - Я, Ванда Казимировна, вашим телефончиком воспользуюсь. Надо экскаватор вызвать.
        Из пылевой завесы вышел бледный, мелко дрожащий от пережитого шофер лесовоза. Он узнал Удалова и обратился к нему с претензией.
        - Товарищ директор, - заявил он, - до каких пор мы должны жизнью рисковать? А если бы я стекло вез? Или взрывчатку?
        - Ну уж, взрывчатку! - сказал Грубин. - Кто тебе ее доверит?
        - Кому надо, тот и доверит, - сказал шофер. Увидев Шурочку, перестал дрожать, подтянулся.
        - Провал как провал, - сказал Удалов. - Не первый и не последний. Сейчас вытащим, дыру засыплем, все будет как в аптеке. Сходили бы до милиции, пусть поставят знак, что проезда нет. А автобус пустят по Красноармейской.
        2
        Елена Сергеевна прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его, но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
        Ваня вытащил на кухню танк, сделанный из тома «Современника» за 1865 год и спичечных коробков.
        - Не нужна мне твоя каша, - сказал он.
        - Подай соль, - сказала Елена Сергеевна.
        - Посолить забыла, баба? - спросил Ваня.
        Елена Сергеевна не стала дожидаться, пока Ваня развернет танк в сторону черного буфета, сама широко шагнула туда, достала солонку и при виде ее вспомнила, что уже сыпала соль в молоко. Елена Сергеевна поставила солонку обратно.
        - Баба, - заныл Ваня противным голосом, - не нужна мне твоя каша... Хочу гоголь-моголь...
        На самом деле он не хотел ни того, ни другого. Он хотел устроить скандал.
        Елена Сергеевна отлично поняла его и потому ничего не ответила. За месяц они с Ваней надоели друг другу, но невестка заберет его только через две недели.
        Елена Сергеевна обнаружила, что к шестидесяти годам она охладела к детям. Она утеряла способность быть с ними снисходительной и терпимой. После скандалов с Ваней она успокаивалась медленнее, чем внук.
        А ведь Елена Сергеевна сама попросила невестку прислать Ваню в Великий Гусляр. Она устала от одиночества долгих сумерек, когда неверный синий свет вливается в комнату, в нем чернеют и разбухают старые шкафы, которые давно следовало бы освободить от старых журналов и разного барахла.
        Раньше Елена Сергеевна думала, что на пенсии она не только отдохнет, но и сможет многое сделать из того, что откладывалось за делами и совещаниями. Написать, например, историю Гусляра, съездить к сестре в Ленинград, разобрать на досуге фонды музея и библиотеку, - там все время сменялись бестолковые девчонки, которые через месяц выходили замуж или убегали на другую работу, где платили хотя бы на десятку больше, чем в бедном зарплатой городском музее.
        Но ничего не вышло. История Великого Гусляра лежала на столе и почти не продвигалась. У сестры болели дети, и, вместо того чтобы не спеша обойти все ленинградские музеи и театры, Елене Сергеевне пришлось возиться по хозяйству.
        В музее появился новый директор, ранее руководитель речного техникума. Директор рассматривал свое пребывание в музее как несправедливое наказание и ждал, пока утихнет гнев высокого районного начальства, чтобы вновь двинуться вверх по служебной лестнице. Директор был Елене Сергеевне враждебен. Ее заботы о кружках и фондах отвлекали от важного начинания: сооружения памятника землепроходцам, уходившим в отдаленные времена на освоение Сибири и Дальнего Востока. Землепроходцы часто уходили из Великого Гусляра - города купеческого, беспокойного, соперника Архангельска и Вологды.
        - Баба, а в каше много будет комков? - спросил Ваня.
        Елена Сергеевна покачала головой и чуть улыбнулась. Комки, конечно, будут. За шестьдесят с лишним лет она так и не научилась варить манную кашу. Если бы удалось начать жизнь сначала, Елена Сергеевна обязательно подсмотрела бы, как это делала покойная мама.
        Кто-то стукнул в окно.
        Ваня забыл о танке и побежал открыть занавеску. Он никого не увидел - в окно стучали знакомые, прежде чем войти в калитку, обогнуть дом и постучать со двора.
        Елена Сергеевна убавила огонь и решила, что успеет открыть дверь, прежде чем каша закипит. Она быстро прошла темные сени. От каждого шага, сухого и короткого, взвизгивали половицы.
        За дверью стояла Шурочка Родионова, повзрослевшая и похорошевшая за весну и остригшая косу, чтобы казаться старше.
        - Вытри ноги, - сказала Елена Сергеевна, любуясь Шурочкой.
        Шурочка покраснела; у нее была тонкая, персиковая кожа, Шурочка легко краснела и становилась похожей на кустодиевских барышень.
        Шурочка поздоровалась, вытерла ноги, хотя на улице было сухо, и прошла на кухню за Еленой Сергеевной. Девушка была взволнована и говорила быстро, без знаков препинания:
        - Такое событие Елена Сергеевна грузовик ехал по Пушкинской и провалился народу видимо-невидимо думали землетрясение и Удалов из ремконторы говорит засыпать будем и там подвал а директора музея нет уехал в область на совещание по землепроходцам и надо остановить это безобразие там могут быть ценности...
        - Погоди, - сказала Елена Сергеевна. - Я вот тут Ваню кормить собралась. Садись и повтори все медленнее и логичнее.
        Когда Шурочка говорила, она из молодой и красивой женщины превращалась в ученицу-отличницу, в старосту исторического кружка.
        Елена Сергеевна положила кашу в тарелку и посыпала ее сахарным песком.
        Ваня хотел было потребовать малинового варенья, но забыл. Он был заинтригован неожиданным визитом и быстрой речью гостьи. Он послушно сел к столу, взял ложку и смотрел в рот Шурочке. Как во сне зачерпнул ложкой кашу и замер, беззвучно шевеля губами, повторяя рассказ Шурочки слово за словом, чтобы стало понятнее.
        - Значит, ехал грузовик по Пушкинской, - говорила Шурочка чуть медленнее, но все равно без знаков. - И сразу провалился задними колесами думали землетрясение все из магазина выскочили а там подвал...
        - Где именно? - спросила Елена Сергеевна.
        - Недалеко от угла Толстовской.
        - Там когда-то проходил Адов переулок. - Елена Сергеевна прищурилась и представила себе карту города в промежутке между пятнадцатым и восемнадцатым веками.
        - Правильно, - обрадовалась Шурочка. - Вы нам еще в кружке рассказывали там Адов переулок был и кузнецы работали ширина два метра и упирался в городскую стену я так и сказала Удалову из ремконторы а он говорит что квартал кончается и он обязан сдать Пушкинскую они ее три месяца асфальтировали а то премии не получат.
        - Безобразие! - возмутилась Елена Сергеевна. - Ваня, не дуй в ложку... Мне его не с кем оставить.
        - Так я посижу, Елена Сергеевна, - сказала Шурочка. - Без вас они засыплют, а вас даже Белосельский слушается.
        - Я власти не имею, - сказала Елена Сергеевна. - Я в отставке.
        - Вас весь город знает.
        - Я сейчас.
        Елена Сергеевна прошла в маленькую комнату и скоро вернулась. Она причесалась, заколола седые волосы в пучок на затылке. На ней было темное учительское платье с отложным, очень белым воротничком, и Шурочка снова почувствовала робость, как пять лет назад, когда она первый раз пришла в исторический кружок. Елена Сергеевна, в таком же темном платье, повела их наверх, в первый зал музея, где стоял прислоненный к стене потертый бивень мамонта, висела картина, изображающая повседневный быт людей каменного века, а на витрине под стеклом лежали в ряд черепки и наконечники стрел из неолита, найденные у реки Гусляр дореволюционными гимназистами.
        - Так ты посидишь немного? - спросила Елена Сергеевна.
        - Конечно, я сегодня с обеда свободна.
        Елена Сергеевна спустилась с крыльца, молодо процокала каблучками по деревянной дорожке двора, прикрыла калитку и пошла по Слободской к центру, через мост над Грязнухой, что испокон веку делит город на Гусляр и Слободу.
        За мостом по правую руку стоит здание детской больницы. Раньше там был дом купцов Синицыных, и в нем сохранились чудесные изразцовые печи второй половины восемнадцатого века. По левую руку - церковь Бориса и Глеба, шестнадцатый век, уникальное строение, требует реставрации. За церковью - одним фасадом на улицу, другим на реку - мужская гимназия, ныне первая средняя школа. За гимназией - широкая и всегда ветреная площадь, наполовину занятая газонами. Здесь до революции стояли гостиные ряды, но в тридцатом, когда ломали церкви, сломали заодно и их, хотя можно бы использовать ряды под колхозный рынок. Теперь здесь стоит, вглядываясь в даль, бронзовый землепроходец!
        По ту сторону площади - двухэтажный музей, памятник городской архитектуры восемнадцатого века, охраняется государством.
        Но Елена Сергеевна переходить площадь не стала, а у продовольственного свернула на Толстовскую.
        На углу встретился провизор Савич, давнишний знакомый.
        - Ты слышала, Лена, - сказал он, отдуваясь и обмахиваясь растрепанной книжкой, - грузовик провалился?
        - А куда, ты полагаешь, я иду? - спросила Елена Сергеевна. - Обследовать финифтяную артель?
        - Ну уж, Леночка, - сказал мягко Савич, - не надо волноваться. Если мне не изменяет память, это третий провал за последние годы?
        - Четвертый, Никита, - сказала Елена Сергеевна. - Четвертый. Я пойду, а то как бы они чего не натворили.
        - Разумеется. Если б не такая жара, я бы сам посмотрел. Но обеденный перерыв короток, а мое брюхо требует пищи. Я так и полагал, что тебя встречу. Тебя все в городе касается.
        - Касалось. Теперь я на пенсии. Передай привет Ванде Казимировне.
        - Спасибо, мы все к вам в гости собираемся...
        Но последних слов Елена Сергеевна уже не слышала. Она быстро шла к Пушкинской.
        Савич поправил очки и побрел дальше, размышляя, есть ли в холодильнике бутылка пива. Он представил запотевшую, темно-зеленую бутылку, шипение освобожденного напитка, зажмурился и заспешил.
        На Пушкинской, не доходя до универмага, стояла толпа. Толпа казалась неподвижным, неживым телом, и только мальчишки кружились вокруг нее, влетая внутрь и снова выскакивая, как пчелы из роя.
        По улице не спеша шел гусеничный экскаватор.
        Вблизи толпа распалась на отдельных людей, большей частью знакомых - учеников, друзей, соседей и просто горожан, о которых ничего не знаешь, но здороваешься на улице.
        Елена Сергеевна пронзила толпу и оказалась у провала. Асфальт расходился трещинами, прогибался, будто был мягким, как резиновый коврик, и обрывался овальным черным колодцем. По другую сторону колодца стоял лесовоз, - его уже вытащили из ямы. Бревна лежали на мостовой, рядком.
        У провала спорили два человека. Один из них был низок ростом, агрессивен, и лицо его было скрыто под соломенной шляпой. Второй - баскетбольного роста, с нечесаной шевелюрой, в черном пиджаке, надетом прямо на голубую майку, - отступал под натиском низенького, но сопротивления не прекращал.
        - Для меня это скандал и безобразие, - уверял низкий.
        Елена Сергеевна сразу поняла, что это и есть директор ремконторы.
        - Мы окончили асфальтирование участка, рапортовали и ожидаем заслуженной премии - не лично я, а коллектив, - а ты что мне советуешь?
        Низенький сделал шаг вперед, и длинный отступил, рискуя свалиться в пропасть.
        - Корнелий, ты забыл о науке, о славе родного города, - протестовал он, балансируя над провалом.
        - А люди премии лишатся?.. Эй, Эрик! - Это низенький увидел экскаватор. - Давай сюда, Эрик!
        - Подождите, - сказала Елена Сергеевна.
        - А вы еще по какому праву? - спросил низенький, не поднимая головы. - Давай, Эрик!
        - Вот что, Корнелий, - сказала тогда Елена Сергеевна, которая наконец узнала, кто же скрывается под соломенной шляпой. - Сними шляпу и подними голову.
        Кто-то в толпе хихикнул. Экскаваторщик заглушил мотор и подошел поближе.
        - Где тут яма, - спросил он, - которая представляет исторический интерес?
        Директор ремконторы послушно снял шляпу и поднял вверх чистые голубые глаза неуспевающего ученика. Он уже все понял и сдался.
        - Здравствуйте, Елена Сергеевна, - сказал он. - Я вас сразу не узнал.
        - Дело не в этом, Корнелий.
        - Правильно, не в этом. Но вы войдите в мое положение.
        - А если бы на Красной площади такое случилось? - спросила строго Елена Сергеевна. - Ты думаешь, Удалов, что Центральный Комитет разрешил бы вызвать экскаватор и засыпать провал, не дав возможности ученым его обследовать?
        - Так то Красная площадь, - сказал Удалов.
        - Так его! - пришел в восторг Грубин. - Я сейчас мигом все осмотрю.
        - Кстати, если не исследовать, куда ведет провал, - добавила Елена Сергеевна, - то не исключено, что завтра произойдет катастрофа в десяти метрах отсюда, вон там например.
        Все испуганно посмотрели в направлении, указанном Еленой Сергеевной.
        Грубин присел на корточки и постарался разглядеть, что таится в провале. Но ничего не увидел.
        - Фонарь нужен, - сказал он.
        - Фонарь есть.
        Из толпы вышел мальчик с длинным электрическим фонарем.
        - Только меня с собой возьмите, - сказал он.
        - Здесь мы не шутки шутить собрались. - Грубин отобрал фонарь у мальчика. - Я пойду, а, Елена Сергеевна?
        - Подождите. Нужно, чтобы туда спустился представитель музея.
        - Так там нет никого. А вы отсюда будете контролировать.
        Рядом с Еленой Сергеевной возник человек с фотоаппаратом.
        - Я готов, - сказал он. - Я работаю в районной газете, и моя фамилия Стендаль. Миша Стендаль. Я кончал истфак.
        - Так будем стоять или будем засыпать? - спросил экскаваторщик. - Простой получается.
        - Идите, - согласилась с Мишей Елена Сергеевна.
        - Тогда и я пойду, - сказал вдруг экскаваторщик. - Мне нужно посмотреть, куда землю сыпать. Да и физическая сила может пригодиться.
        И на это Елена Сергеевна согласилась.
        Удалов хотел было возразить, но потом махнул рукой. Не везет, так никогда не везет.
        - Здесь неглубоко, - сказал Грубин, посветив фонариком вглубь.
        Он лег на асфальт, свесил ноги в провал и съехал на животе в темноту. Ухнул и пропал.
        - Давайте сюда! - прилетел через несколько секунд утробный подземный голос.
        Толпа сдвинулась ближе к краям провала, и Елена Сергеевна сказала:
        - Отойдите, товарищи. Сами упадете и других покалечите.
        - Сказано же, - оживился Удалов, - осадите!
        Экскаваторщик спрыгнул вниз и подхватил Мишу Стендаля.
        - Ну, как там? - крикнул Удалов. Он опустился на колени, крепко упершись пухлыми ладошками в асфальт, и голос его прозвучал глухо, отраженный невидимыми стенами провала.
        - Тут ход есть! - отозвался снизу чей-то голос.
        - Там ход, - повторил кто-то в толпе.
        - Ход...
        И все замерли, замолчали. Даже мальчишки замолчали, охваченные близостью тайны. В людях зашевелились древние инстинкты кладоискателей, которые дремлют в каждом человеке и только в редких деятельных натурах неожиданно просыпаются и влекут к приключениям и дальним странствиям.
        3
        Сверху провал представлялся Милице Федоровне Бакшт чернильной кляксой. Она наблюдала за событиями из окна второго этажа. Пододвинула качалку к самому подоконнику и положила на подоконник розовую атласную подушечку, чтобы локтям было мягче. Подушечка уместилась между двумя большими цветочными горшками, украшенными бумажными фестончиками.
        Очень старая сиамская кошка с разными глазами взмахнула хвостом и тяжело вспрыгнула на подоконник. Она тоже смотрела на улицу в щель между горшками.
        В отличие от остальных, Милица Федоровна хорошо помнила то время, когда улица не была мощеной и звалась Елизаветинской. Тогда напротив дома Бакштов, рядом с лабазом Титовых, стоял богатый дом отца Серафима с резными наличниками и дубовыми колоннами, покрашенными под мрамор. Дом отца Серафима сгорел в шестидесятом, за год до освобождения крестьян, и отец Серафим, не согласившись в душе с суровостью провидения, горько запил.
        Отлично помнила Милица Федоровна и приезд губернатора. Тот был у Бакштов с визитом, ибо обучался со вторым супругом Милицы Федоровны в пажеском корпусе. Хозяйка велела в тот вечер не жалеть свечей, и его высокопревосходительство, презрев условности, весь вечер провел у ее ног, шевеля бакенбардами, а господин Бакшт был польщен и вскоре стал предводителем уездного дворянского собрания.
        Память играла в последние годы страшные шутки с Милицей Федоровной. Она отказывалась удерживать события последних лет и услужливо подсовывала образы давно усопших родственников и приятелей мужа и даже куда более давние сцены: петербургские, окутанные дымкой романтических увлечений.
        В годы революции Милица Федоровна была уже очень стара, и за ней ходила компаньонка из монашек. С тех лет ей почему-то врезалось в память какое-то шествие. Перед шествием молодые люди несли черный гроб с белой надписью «Керзон». Кто такой Керзон, Милица Федоровна так и не сподобилась узнать.
        И еще помнился последний визит Любезного друга. Любезный друг сильно сдал, ходил с клюкой, и борода его поседела. Задерживаться в городе он не смог и вынужден был покинуть гостеприимный дом вдовы Бакшт, не исполнив своих планов.
        Появление провала на Пушкинской отвлекло Милицу Федоровну от привычных мыслей. Она даже запамятовала, что ровно в три к ней должны были прийти пионеры. Им Милица Федоровна обещала рассказать о прошлом родного города. Задумала этот визит настойчивая соседка ее, Шурочка, девица интеллигентная, однако носящая короткие юбки. Милица Федоровна обещала показать пионерам альбом, в который ее знакомые еще до революции записывали мысли и стихотворения.
        Шурочку Милица Федоровна разглядела среди людей, окруживших провал. На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.
        Потом Милица Федоровна задремала, но сон был короток и непрочен. Нечто необъяснимое волновало ее. Ей привиделся Любезный друг, грозивший костлявым пальцем и повторявший: «Как на духу, Милица!»
        Когда Милица Федоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и приходившая лет десять-пятнадцать назад к Бакшт в поисках старых документов. Но Милице Федоровне не понравилась сухость и некоторая резкость музейной дамы, и той пришлось уйти ни с чем. При этом воспоминании Милица Федоровна дозволила улыбке чуть тронуть уголки ее сухих, поджатых губ. Раньше губы были другими - и цветом, и полнотой. Но улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.
        Тут Милицу Федоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки и отъехала на кресле в угол, в уютную темную полутьму у печки.
        Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени.
        «В три часа придут... В три часа...» - сквозь дремоту думала Милица Федоровна, но так и не вспомнила, кто же придет в три часа, а вместо этого опять увидела Любезного друга, который был разгневан и суров. Взор его пронзал трепетную душу Милицы Федоровны и наэлектризовывал душный, застойный воздух в гостиной - единственной комнате, оставленной после революции госпоже Бакшт.
        4
        Подземелье за те полчаса, что было открыто влиянию жаркого воздуха, почти не проветрилось. Вековая прохлада наполняла его, как старое вино. Миша Стендаль оперся на протянутую из тьмы квадратную ладонь экскаваторщика, прижал к груди фотоаппарат и сиганул туда, в неизвестность.
        В провале стояла тишина. Тяжелое дыхание людей металось по нему и глохло у невидимых стен.
        В голубом овальном окне над головой обрисовывался круглый предмет, превышающий размером человеческую голову. Из предмета донесся голос:
        - Ну как там?
        Голос принадлежал маленькому директору ремконторы, которого так ловко поставила на место старуха Кастельская из музея. Предмет был соломенной шляпой, скрывавшей лицо Удалова.
        - Тут ход есть, - ответил другой голос, в стороне, неподалеку от Миши.
        По темноте елозил луч фонарика. Грубин начал исследования.
        - Там ход... ход... - шелестом донеслись голоса в толпе наверху. Голоса были далеки и невнятны.
        Миша Стендаль сделал шаг в сторону хода, но натолкнулся на спину экскаваторщика. Спина была жесткая. Глаза начали привыкать к темноте. В той стороне, куда двигался Грубин, она была гуще.
        - Пошли, - сказал экскаваторщик.
        Миша по-слепому протянул вперед руку, и через два шага пальцы уперлись во что-то - испугались, отдернулись, сжались в кулак.
        - Тут стена, скользкая, - прошептал Миша. Шепот был приемлемее в темноте.
        Толстые, надежные бревна поднимались вверх, под самый асфальт. Комната получалась длинная, потолок к углу провалился. Дальняя стена, у которой стоял Грубин и шарил лучом, была кирпичной. Кирпичи осели, пошли трещинами. Посреди стены - низенькая, перетянутая, как старый сундук, железными ржавыми полосами дверь.
        Грубин уже изучил дверь: замка не было, кольцо кованое, но за него тяни не тяни - не поддается.
        - Дай-ка мне, - сказал экскаваторщик.
        - Нет, - возразил Миша Стендаль. - На это мы не имеем права. У нас нет открытого листа. Надо хотя бы сфотографировать.
        Миша Стендаль читал незадолго книгу про то, как была открыта в Египте гробница Тутанхамона. Там тоже была дверь и исследователи перед ней. И момент, вошедший в историю.
        - Мы не на раскопках, - сказал Грубин. - Там, может, тоже земля. И конец нашему путешествию.
        - Чего уж! - сказал Эрик. - Директорша велела посмотреть, так мы посмотрим. Все равно Удалов своего добьется. Засыплет, и поминай как звали - у него план.
        Экскаваторщик присмотрелся к двери:
        - Ты фонарь держи покрепче. Не дрожи рукой. Сюда, левее...
        Он стал похож на хирурга. Грубин ассистировал ему. Миша Стендаль - студент-практикант, человек без пользы делу.
        - Она внутрь открывается, - сказал экскаваторщик. Нашел место, то самое, единственное, в которое надо было упереться плечом, и нажал.
        Дверь заскрипела жутко, ушла в темноту, кирпичи зашуршали, оседая, и экскаваторщик - береженого бог бережет - прыгнул назад, чуть не сбив Мишу с ног. Фонарь погас - видно, Грубин отпустил кнопку, - в подвале возникла грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.
        - Что случилось? - спросил голос сверху. Голос был близок до странности. Вроде бы за эти минуты трое исследователей ушли далеко от людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом тревожным, но обычным.
        - Полный порядок, - сказал экскаваторщик. Он бодрился и о прыжке своем уже позабыл. - Свети прямо, - приказал он.
        Грубин послушался и посветил.
        Экскаваторщик закрыл спиной большую часть двери - всматривался, а Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован и морально чувствовал себя вправе руководить поисками. Но экскаваторщик этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди был он. Миша даже сделал шаг, хотел оттеснить экскаваторщика и дать какое-нибудь, пусть зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся и посмотрел на Мишу. Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.
        Миша ощутил внутреннее стеснение и приостановил дыхание. Там, за дверью, могли таиться сундуки с золотом и жемчужными ожерельями, серебряные кубки, украшенные сценами княжеской охоты на бой-туров, булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя - глазницы черепа черные, пустые... А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.
        Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.
        - Тоже комната, товарищи, - сказал он.
        Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.
        Грубин с Мишей стояли ждали.
        Изнутри голос сказал:
        - Давайте за мной. Не оступитесь.
        Вторая комната оказалась меньше первой. Луч фонаря, не успев достаточно расшириться, уперся желтым блюдцем в противоположную стену, порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно, осветив пыльные гнутые стекла - бутыли, колбы и крупные сосуды темного стекла. Луч метался и позволял глазам по частям обозреть комнату - кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди, а дальний конец обвален и видится мешаниной кирпичей и железа.
        - Типография, - сказал Грубин. Помолчал. Подумал. - Может, здесь печаталась «Искра». Или даже «Колокол».
        - Печатного станка нету, - резонно сказал экскаваторщик.
        - Отойдите, - сказал Миша. - Ничего не трогайте. У меня вспышка. Сделаем кадры.
        Послушались. В руках у Миши была техника. Его спутники технику уважали.
        Миша долго копался, готовил в темноте аппарат к действию. Эрик помогал, светил начавшим тускнеть фонариком. Потом вспыхнула лампа. Еще раз.
        - Все? - спросил экскаваторщик.
        - Все, - сказал Стендаль.
        - На свет вынуть придется, - сказал Эрик. Он вернул фонарь Грубину, подхватил бутыль покрупнее и понес к выходу.
        - Какого времени подвал? - спросил Грубин.
        - Трудно сказать, - ответил Миша. - Вернее всего, не очень старый.
        - Жаль, - сказал Грубин. - Второе расстройство за день.
        - А первое?..
        - Первое, когда думал, что землетрясение началось. Так вы уверены, товарищ Стендаль?
        - Посуда довольно современная. И книги...
        Миша подошел к столу, распахнул книгу в кожаном переплете.
        - Ну скоро? - спросил Эрик. - Там уже заждались.
        - Наверху посмотрим, - сказал Грубин. Подхватил еще одну бутыль и колбу.
        Миша шел сзади с книгами в руках.
        Шляпа Удалова отпрянула от провала. Зажмурившись от дневного, неистового сияния, Эрик протянул ему бутыль. Миша стоял в трех шагах сзади. Столб света, спускавшийся в провал, показался ему вещественным и упругим. Экскаваторщик, озаренный светом, был подобен скульптуре человека, стремящегося к звездам. Бутыль надежно покоилась у него на ладонях.
        Вместо шляпы в провал спустились сухие руки Елены Сергеевны. Она приняла бутыль. Миша поднял вверх тяжелые фолианты.
        - Вот так-то, - сказал некто в толпе осуждающе. - А он засыпать хотел.
        Удалов сделал вид, что не слышит. Он взял у Стендаля книги и положил их на асфальт. Рядом уже стояла бутыль, обросшая плесенью. Сквозь разрывы плесени проглядывала черная жидкость. Другие сосуды также встали рядом.
        Удалову было холодно. Он даже застегнул верхнюю пуговицу синей шелковой рубашки. Удалова мучила совесть. Когда он вызвал экскаватор для засыпки провала, он действовал в интересах родного города. Его буйное воображение уже подсказывало страшные картины, торопившие к принятию мер и будившие энергию. Одна картина представляла собой автобус с пассажирами, едущий по Пушкинской улице. Автобус ухнул в провал, и только задний мост торчит наружу. А рядом иностранный корреспондент щелкает неустанно своим аппаратом, и потом в обкоме или даже в ЦК смотрят на фото в иностранной газете и говорят: «Ну уж этот Удалов! Довел-таки до ручки городское хозяйство в своем древнем городе!» И качают головами.
        Была другая картина - куда более трагичная. Малое дитя в школьном передничке бежит с прыгалками по мостовой. И вокруг летают бабочки и певчие птицы. И ребенок смеется. И даже Удалов, наблюдающий за этой картиной, смеется. И вдруг - черной пастью провал. И отдаленный крик ребенка. И только осиротевшие прыгалки на растерзанном трещинами асфальте. И мать, несчастная мать ребенка, которая кричит: «Ничего мне не надо! Дайте мне только Удалова! Дайте его мне, я разорву его на части!..»
        Пока не приехал экскаватор, Удалов неустанно боролся со своим воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не видел ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.
        Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял всерьез. Просто не стал воевать с общественностью. Накладно. Все равно засыплем. Все провалы - и тот, у архиерейского дома, и тот, что был на строительстве бани, и тот, у мясокомбината, - все они вызывали оживление в районном музее, даже в области. Но Удалову и городским властям никакой радости - провал не запланируешь. В провале есть что-то постыдное для хозяйственного работника - стихия мелкого порядка, пакостная стихия.
        Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только прошлым - будущим тоже. Будущим, в котором имя Удалова будут склонять работники культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже слово такое знал - «узкоглядство». Так что надо было спасать положение и руководить.
        - Много там добра? - спросил Удалов, приподнимая шляпу и показывая щенячий лоб с залысинами.
        - Целая лаборатория, - сказал из-под земли экскаваторщик, который уже забыл о своей первоначальной задаче - переметнулся.
        - Стоит законсервировать находку, - сказал Миша из-за спины экскаваторщика. - Пригласить специалистов из области.
        - Ошибка, - трезво сказал Удалов. - Специалисты у нас не хуже областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
        Последнее слово он произнес громко, будто ждал аплодисментов. И удивительное дело - есть такая особенная интонация, которую знают люди, поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.
        При слове «Кастельская» в толпе раздались аплодисменты.
        Удалов потаенно улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено. Подвал будет засыпан.
        Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы. Отшутилась бы, съязвила - она это умела делать. Но тут, пока стояла и ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла - нет смысла начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
        - Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасем культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
        - Правильно, - сказали слушатели.
        - Ну, где у нас культурная ценность номер один?
        Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки - дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
        Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и перевернула первый лист.
        Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.
        5
        Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила - билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
        Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
        Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
        Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем...
        - Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
        - Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к свету.
        Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
        - Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
        - Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
        Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
        - Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
        - Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
        - Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
        - Надолго к нам?
        - Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся - может, задержусь. А то помирать придется.
        - Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
        - Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство. Это значит - вы еще живы.
        - Там странное, - сказала Милица Федоровна. - Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
        - Суета сует, - сказал старик. - Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
        - Вы опять за свое.
        - Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет - большой срок.
        Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
        Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными плечами, качнули локонами и кудрями...
        Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно - Любезный друг пришел.
        - Откройте форточку, - сказала Милица, стесняясь своей немощи. - Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.
        Старик встал, подошел к окну. Был он высок и до фортки достал, не поднимая вверх руки. Взглянул, открывая фортку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутылки с ретортами.
        - О боже! - сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.
        Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.
        - Что с вами? - спросила Милица, не поняв причины смятения. - Вам плохо?
        Старик не смотрел на нее.
        - Ничего, - сказал он. - Это пройдет. Все пройдет.
        - Кстати, - спросила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, - куда бы мог вести ход из этого подвала?
        - Куда?
        - Ну конечно. Я сначала подумала - не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под мрамор. А на нашей стороне лабаз. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?
        - Не в лабаз, - прохрипел старик. - Не в лабаз. Какой еще лабаз? Подвал к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое...
        «Правильно, - разумно подумала Милица Федоровна. - конечно, выход из подвала должен быть под флигелем». Но она такого не помнит. Совсем не помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.
        А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались. И он взлетел под потолок и оттуда грозил сухим пальцем и говорил беззвучно...
        Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.
        6
        Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и было это подобно клубку - ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в них не заключалось. За беготней Шурочка чуть не забыла - обещала с пионерами прийти на экскурсию к старухе Бакшт.
        Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула, не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки стояли на трех без пяти. А Елены Сергеевны все не было.
        В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры ждут.
        - Пошли погуляем, Ванечка, - сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог и не пожелать). - Может, бабушку найдем.
        Шурочка убедила Ваню надеть курточку и панаму. Ваня потащил за собой танк на спичечных коробках, - согласился гулять на таких условиях.
        На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня - ее сын, отчего очень развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел вниз к речке - посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжнику и упирался. Речникам надоело шутить на жаре, нажали на педали. Один отстал, обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать. Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.
        - Ванечка, - говорила она, - пойдем к бабушке. Я тебе конфетку дам «Золотой ключик».
        - Нельзя мне конфеты... - канючил Ваня. - Я хочу ананас. У меня коренной зуб болит...
        - А мы сейчас посмотрим твой зуб, - сказал добрый голос сзади. - И может, даже вырвем его с корнем.
        Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.
        - Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, - сказала Шурочка. - А она не идет.
        Савич посмотрел на внука Елены и пожалел, что нет с собой конфеты или другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а могли бы быть внуки.
        - Я хочу золотую рыбку поймать, - сказал Ваня, не испугавшись доктора.
        - Золотая рыбка достается трудом, мальчик, - сказал Савич. Он не умел говорить с детьми.
        - Я буду с трудом, - согласился Ваня.
        Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел рядом и старался быть хорошим с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор в это время думал о жизни, которая не удалась.
        От снесенных торговых рядов осталась башня с часами. Сначала ее использовали как каланчу, а потом пристроили четырехэтажный дом для исполкомовцев и прикрепили электрические часы, что висят на столбах в больших городах, - круглые и неточные. Часы показывали десять минут четвертого.
        - Ой! - испугалась Шурочка. - Нас пионеры ждут. Мы побежали...
        Ваня бежать согласился: Савич ему надоел.
        Шурочка с Ваней побежали к школе, и за ними по пустой, горячей мостовой запрыгал танк, сделанный из тома «Современника» и спичечных коробков. Один из коробков вскоре оторвался и остался лежать на мостовой. Провизор поднял его. Повертел рассеянно в пальцах. На коробке было изображено дерево без листьев и написано: «Себялюбивый человек засыхает, словно одинокое бесплодное дерево. Тургенев».
        Шурочка увлекла Ваню в переулок. У новой кирпичной школы стоял дуб. Дуб был очень стар. Завуч школы любил повторять древнее предание о том, как землепроходец Бархатов, перед тем как уйти открывать левые притоки Амура, посадил дуб в родном городе. Завуч сам это предание и выдумал. Новому директору музея оно нравилось. Он надеялся найти ему документальное подтверждение.
        В тени дуба маялись шесть пионеров из исторического кружка. Летом кружок не занимался, но Шурочка разыскала его активных членов, оставшихся в городе, и уговорила пойти к старухе Бакшт.
        Стояла жара, и пионеры беспокоились. Они любили историю, но им хотелось купаться.
        Золотая челка Шурочки Родионовой прилипла ко лбу. Рядом семенил дошкольник.
        Пионеры зашевелились и достали записные книжки.
        - Пошли, ребята, - сказала Шурочка, - а то опоздаем.
        Пионеры нехотя выползли на солнцепек.
        Путь их лежал мимо провала, и потому начало экскурсии пришлось отложить еще на несколько минут. Пионеры влились в толпу у ямы, через минуту были уже в курсе всех событий, и Шурочка даже если захотела бы увести их в дом к Бакшт, не смогла бы этого сделать.
        Удалов под наблюдением Елены Сергеевны заворачивал в оберточную бумагу принесенные вещи. Эрик с Грубиным вынимали из подземелья последние предметы, Миша Стендаль принимал их, складывал на асфальт.
        Пахло тройным одеколоном. Запах испускал высокий костлявый старик с желтоватой, недавно подстриженной бородой. Старик нервничал, ломал корявые пальцы.
        Провизор Никита Савич, обогнавший Шурочку, увидел Ваню и вернул ему спичечную коробку.
        - Баба, - сказал Ваня, - пошли домой.
        - Ты что тут делаешь? - удивилась Елена Сергеевна. - Где Шурочка?
        - Я здесь, - сказала Шурочка. - Я беспокоиться начала, куда вы пропали, но потом пошла с Ваней и вспомнила: у меня экскурсия и пионеры ждут и мы пошли в школу и зашли к вам.
        Ваня тем временем заинтересовался дыркой в земле, подошел поближе, нагнулся и свалился в провал.
        Толпа ахнула.
        Но с Ваней ничего страшного не случилось. В этот момент кверху поднимался стул. Ваня встретился с ним на полпути, упал на него и через несколько секунд уже вернулся на поверхность.
        Однако его падение послужило завязкой других событий.
        К провалу бросились провизор Савич, старик, пахнувший тройным одеколоном, Миша Стендаль и Удалов, который понял, что его видение оказалось вещим. Четверо столкнулись над провалом и помешали друг другу подхватить ребенка. Удалов, самый несчастливый, натолкнулся на старика, потерял равновесие и кулем свалился вниз.
        В замешательстве, вызванным возвращением Вани и исчезновением Удалова, старик с палкой неожиданно подхватил одну из бутылей, отбросил самшитовую палку и, взметывая колени, побежал по улице.
        Елена Сергеевна прижимала к груди ничуть не испуганного Ваню. Она этого не видела.
        Провизор Савич хотел было крикнуть «Стой!», но счел неудобным. Только Миша Стендаль, быстро сообразивший, что к чему, бросился вслед. Старик нырнул за угол.
        За углом был двор. Во дворе стояла бутыль. Старик прислонился к стенке. Он дышал редко, втягивая воздух, как чай, - с хлюпаньем.
        - Возьмите, - сказал он. - Я пошутил. Только не разбейте.
        Стендаль все-таки сделал шаг к нему, не к бутылке. Бутыль сама не уйдет.
        - Не трогайте меня, - сказал старик строго. - Возьмите бутыль и идите обратно.
        В глазах старика вспыхнули яростные огни, и Стендаль не посмел ослушаться.
        Он обнял бутыль, тяжелую и согревшуюся под солнцем. Повернулся и шагнул за угол. И встретил остальных преследователей. Он шел быстро, решительно, и никто не подумал, что преступник не задержан. Люди послушно последовали за бутылью. Так и вернулись к провалу.
        Тем временем Грубин с экскаваторщиком вытащили Удалова, у которого была повреждена рука. Первую помощь ему оказали в аптеке.
        Добычу понесли в музей. Идти недалеко, и помощников достаточно. Впереди шла Елена Сергеевна, вела за руку Ваню и несла одну из книг, потоньше прочих, порастрепанней. За ней Миша Стендаль с двумя бутылями. Темная жидкость полоскалась в них и раскачивала Мишу. Фотоаппарат бился между бутылями и стучал в грудь.
        Потом шли пионеры с Шурочкой во главе. Каждому досталось по находке. Последним шел экскаваторщик Эрик и нес стул.
        Музей был заперт по случаю выходною дня. Но сторожиха вышла с ключами - она хранила верность старому директору, хотя и дотошной, но образованной.
        Елена Сергеевна прошла прямо в кабинет директора. Там все и сложили частично на пол, частично на кожаный диван для посетителей из области.
        Когда все ушли, Елена Сергеевна уложила Ваню на диван, подвинув находки, а сама провела еще час, проглядывая книги и разбирая надписи на бумажках, приклеенных к бутылям костяным клеем. Потом две малые бутылки заперла в сейф, а с собой взяла потрепанную тетрадку.
        Ваня все время хныкал, требовал мороженого. Елена Сергеевна была задумчива, вспоминала прочитанное, недоуменно покачивала головой.
        ... Удалову Савич наложил шины и спросил, дойдет ли сам до больницы сделать рентген. Но Удалову стало совсем худо. Он лежал в комнате, где делают лекарства. Обе молоденькие помощницы Савича ему сочувствовали, и одна принесла воды, другая приготовила шприц - сделать обезболивающий укол. Но Удалова это внимание не трогало. Его мутило от аптекарского запаха, который ни провизор, ни девушки не замечали - привыкли. Грубин рассматривал химикалии, запоминая на будущее, что есть в наличии: может, когда-нибудь пригодится.
        Савич позвонил по телефону, и приехала «скорая помощь». Приехала с опозданием - пришлось объезжать по переулкам: провал мешал движению.
        Удалов все порывался отдать распоряжения, но голос ему отказывал. Ему казалось, что он говорит, но окружающие слышали только невнятные стоны и послушно кивали, чтобы успокоить больного. Корнелию, отуманенному уколом и дурнотой, чудилось, как незасыпанный вовремя провал начинает осыпаться с краев и поглощать дома. Вот уполз внутрь универмаг, и через черный вход выскакивают продавщицы во главе с Вандой Казимировной. И пытаются спасти некоторые товары из ювелирного отдела. За универмагом - Корнелий увидел это явственно - уползает в глубь земли церковь Параскевы Пятницы (слава богу, что хоть покрасить не успел), архивные материалы, смятенные катаклизмом, вырываются из узких окон и взлетают белыми лебедями в гуслярское небо. А навстречу архиву в пропасть едет речной техникум. Толстостенные монастырские здания сопротивляются земному тяготению, гнутся на краю. Дюжие мальчики, взявшись за канаты, стараются помочь своим общежитиям и классным комнатам, но все без толку - как нитки рвутся канаты, бегут врассыпную мальчики, и монастырь, вплоть до золотых куполов, проваливается в бездну...
        Тут Корнелий Удалов потерял сознание.
        Грубин проводил носилки с Удаловым до «скорой помощи», попрощался с провизором и его помощницами, велел врачам активнее бороться за жизнь и здоровье больного, потом пошел домой.
        Первое дело было самым тяжелым - рассказать жене соседа о беде.
        Грубин постучал к ней в дверь.
        - Ну как? - спросила Ксения Удалова, не оборачиваясь. Она была занята у плиты, готовила обед. - Обменяли?
        - Корнелий в больницу попал, - без подготовки сказал Грубин.
        - Ах!
        Жена Корнелия уронила кусок мяса мимо кастрюли, прямо в помойное ведро.
        - Что с ним? Я не переживу... - прошептала она.
        - Ничего страшного, - смягчил удар Грубин, - руку вывихнул. Максимум - трещина в кости.
        Жена Корнелия смотрела на Грубина круглыми злыми глазами - не верила.
        - А почему домой не пришел? - спросила она.
        - Ему в больницу пришлось идти. Может срастись неправильно. Но врачи обещают - все обойдется.
        Жена Корнелия все не верила. Она сняла фартук, бросила на пол, и фартук мягко опустился вниз, храня форму ее объемистого живота. Она наступала на Грубина, как пума, у которой хотят отнять котенка, будто Грубин во всем виноват. Мысли ее были сложными. С одной стороны, она не верила Грубину, думала, тот хочет успокоить, а в самом деле Удалову плохо, очень плохо. Но тут же, зная мужа, она предполагала заговор: пребывание Удалова в пивной или, того хуже, в вытрезвителе. Такого с Удаловым не случалось, но случиться должно было обязательно в силу его невезучести.
        - Где он? - требовала она. И Грубин не верил глазам своим. Еще вчера вечером была она добра к нему, стучалась в холостяцкую комнату, звала пить чай.
        - В городской больнице, - сказал Грубин быстро, мотнул шевелюрой, шмыгнул к себе, дверь захлопнул и прислушался - не рвется ли?
        Не рвалась. Выскочила во двор и побежала к больнице.
        Грубин снял черный пиджак, постоял немного, держа его на вытянутой руке. От пиджака веяло жаром, исходил пар. В шкафу скреблись.
        - Погоди. - Грубин положил проветренный пиджак на аквариум. Достал ключик, отворил шкаф.
        Ворон вышел на пол, застучал когтями, разминаясь, расправил крылья, поглядел зло на аквариум и по-куриному протрусил к старому кожаному креслу с вылезающими пружинами.
        Кресло, как и многое в комнате Грубина, досталось ему почти задаром, через лавку вторсырья, которой он заведовал. Любая вещь, кроме микроскопа, стоявшая, лежавшая, либо валявшаяся в углу, была добыта им по случаю и могла похвастаться длительной историей.
        Взять, к примеру, кресло. Пружины его были сломаны от излишнего пользования, торчали опасно. Один подлокотник был начисто лишен кожи, второй - цел. Очевидно, владелец любил опираться о локоть. Еще были два пореза на сиденье, будто кто-то вспарывал кресло саблей, да сквозные отверстия в спинке. Может быть, стреляли в спину сидевшему. Картину дополняли всевозможные пятна, от чернильных до яичных, разбросанные в различных местах.
        Ворон метко вспрыгнул на кресло, чтобы не напороться на обломок пружины, нахохлился.
        Ворон был обижен недоверием.
        - Хочешь погулять? - спросил Грубин.
        Он подошел к окошку и открыл его.
        Ворон еще с минуту крепился, обижался. Потом прыгнул на подоконник. И улетел.
        - Ну ладно. - Грубин заткнул за пояс голубую майку. Идти на рынок, открывать лавку, принимать от населения бутылки и вторичное сырье не хотелось. День вышел увлекательный.
        Грубин поднял ногу, повозил ею о другую, стаскивая ботинок. Повторил операцию со вторым ботинком.
        Со двора в комнату плыла истома и медовый запах лип.
        Грубин улегся на кровать с никелированными шарами на спинке, но спать не стал - смотрел, как на захламленном верстаке крутится, поскрипывает вечный двигатель. Маленький, опытная модель. Двигатель крутился второй месяц, только в плохую погоду отсыревал, и его приходилось тогда подталкивать рукой.
        Грубин был доволен жизнью. Она ничего не требовала от него, но оставляла время для невинных удовольствий и рукоделий.
        7
        Шурочка подвела пионеров к комнате Милицы Федоровны Бакшт. С ними увязался Миша Стендаль. Пришлось и его взять. Постучала осторожно. Знала, что у старухи слух хороший. Если не спит, откроет. Прислушалась. Ей показалось: за дверью голоса, шепот, шаги. Потом стихло.
        - Сейчас, - сказала за дверью Бакшт. - Входите.
        Все в комнате как прежде: та же застойность замкнутого воздуха, те же акварели и гравюра на выцветших обоях, банки с дремучими цветами на подоконнике, в углу фикус в расползшейся кадке. Милица Федоровна сидит за круглым столом. На скатерти, темно-зеленой, чуть тронутой молью, альбом в красном сафьяновом переплете с золотыми застежками в виде львиных голов.
        Милица Федоровна выглядела странно. Она будто утеряла долю своей царственности, обмякла, сломалась. Редкие белоснежные волосы, сквозь которые просвечивала розовая сухая кожа, чуть растрепались на висках, чего никогда ранее не было. Пергаментные щеки были в пятнах, темных, почти красных.
        - Извините, - сказала Шурочка. - Мы к вам пришли, как договаривались. Вы нам рассказать обещали.
        - Помню. - Бакшт кивнула. - Пусть дети войдут.
        Дети вошли, поздоровались. Старуху Бакшт они раньше не видели и удивились, что бывают такие старые люди. Голова Милицы Федоровны совсем ушла в плечи, руки распухли и лежали на столе будто чужие, неживые. Нос спустился к верхней губе, и даже на нем были глубокие морщины. Только глаза, большие, серые, в темных ресницах, разнились от остального.
        - Садитесь, - сказала Милица Федоровна. - Ведите себя тихо и не курите.
        - Не курю, - сказал Стендаль, потому что Шурочка посмотрела на него строго.
        - Я не могу уделить вам время, коего вы бы желали, - продолжала старуха. - Посмотрите мой альбом. Подойдите к столу, не робейте.
        В комнате произошло движение, воздух качнулся, запахи шафрана, камфары, ванили перемешались между собой, и к ним прибавился выскочивший из-за ширмы запах тройного одеколона.
        Стендаль потянул носом, посмотрел на ширму. Из-под нее видны были носки мужских сапог. Знакомые носки. Сапоги принадлежали старику-похитителю. Но Миша ничего резкого предпринимать не стал. Пока дети склонялись над альбомом, начал незаметно передвигаться к ширме.
        - На этой фотографии, - говорила размеренно старуха, - изображена я в форме сестры милосердия.
        - До революции? - спросил рыженький пионер.
        - Да, в Севастополе.
        Значение этих слов ускользнуло от пионеров. Шурочка удивилась. Она этот альбом раньше не видела. Средних лет женщина в длинном белом платье и наколке на голове стояла на фоне мешков с песком, окружавших старинную пушку. По обе стороны ее - офицеры в высоких фуражках. Лицо одного было чем-то знакомо...
        - Кто это? - спросила Шурочка.
        - Один знакомый. Не помню уж сейчас, как его звали, - сказала Бакшт. - Кажется, Левочкой.
        Стендаль продолжал движение к ширме. Он наступал на носки и только потом опускал пятки. Пока его движение не было замечено.
        - А тут стихи поэта Полонского. Вы, очевидно, не знаете такого. Это был отличный поэт. Сам государь император высоко о нем отзывался.
        Стихи были посвящены хозяйке дома.
        Милица Федоровна начала читать их на память, и пионеры следили за ней по тексту. Читала она правильно.
        До ширмы оставалось метра полтора. Носки зашевелились и отступили вглубь. Облезлая серая кошка выскочила из-за ширмы и бросилась на грудь Стендалю. Миша от неожиданности отскочил. Чуть не свалил фикус.
        - Господи! Что происходит? - закричала молодым голосом Милица Федоровна.
        - Кошка, - объяснил Стендаль.
        - Вернитесь немедленно сюда, - сказала Милица Федоровна. - В ином случае я буду вынуждена указать всем на дверь.
        - Я ничего... - смутился Стендаль. - Мне показалось...
        - Миша! - строго сказала Шурочка.
        В комнате наступил мир. Стендаль вернулся к столу. Он тоже стал смотреть альбом, но глазом косил на ширму. Кошка улеглась старухе на колени и тоже косила глаза - на Мишу. Как бы угрожала.
        - А теперь обратимся к моей молодости, сказала Бакшт. Она торопилась, волновалась. Говорила громко.
        На следующей странице была нарисована акварелью девушка в платье с глубоким вырезом на груди.
        - Это я, - сказала Милица Федоровна. - В бытность мою в Санкт-Петербурге. А эти стихи написал мне в альбом Александр Сергеевич Пушкин. Он танцевал со мной на балу у Вяземских.
        Пионеры, Шурочка и Стендаль замерли как пораженные громом. Старуха сказала эти слова так просто, что не оставалось места для недоверия. Страница была испещрена быстрыми летучими буквами. И внизу была подпись: «Пушкинъ».
        В этот момент из-за ширмы быстро вышел старик с желтоватой бородой и, в два шага достигнув двери, исчез за нею, унеся с собой настойчивый одеколонный запах. Никто не заметил его. Даже Стендаль. Только сиамская кошка проводила его разными глазами: один - красный, другой - голубой.
        8
        Вечер, пожалев измученный жарой и происшествиями город, выполз из-за синего леса, отогнал солнце к горизонту и принялся играть красками заката. Пыль отсвечивала розовым, дома порозовели, зазолотились стекла. Лишь провал оставался черным на сизом асфальте. Вокруг уже было надежное ограждение: веревки на столбиках. Все смягчилось - и воздух и люди. Кто шел в кино или просто погулять, останавливались у провала, распространяли различные слухи о сказочных находках, сделанных в нем. Рассказывали об одном экскаваторщике, унесшем втихомолку золотую цепь в два пуда весом, и хвалились знакомством с ним. Указывали на следователя, что гулял с женой по Пушкинской, уверяли, что не гуляет, а выслеживает. Экскаваторщику сильно завидовали, но надеялись, что его поймают и дадут по заслугам.
        Удалов лежал у окна в небольшой палате. Боль в руке утихла. Грубин угадал - оказалась трещина. Хоть в этом повезло. Обещали завтра отпустить домой. Прибегала жена. Сначала беспокоилась, сердилась, потом оттаяла, принесла из дома пирог с капустой. Перед уходом постояла у окна, подержала мужа за здоровую руку.
        Прибегал сын Максимка, приводил друзей из школы, хвастался отцом в больничном окошке.
        Проходившие люди кивали, здоровались. Удалову внимание надоело, он отодвинулся от окна, подогнув ноги и переложив подушку на середину кровати. Он не знал, что его имя также склоняют в связи с сокровищем. Одни говорили, что Удалов пострадал, задерживая человека с золотой цепью. Другие - старался убежать вместе с преступником для дележа добычи, но оступился.
        Пришел к провалу и провизор Савич. Посмотрел в непроглядную глубину и решил все-таки зайти в гости к Елене. Давно не был. Домой ему идти не хотелось.
        Пока Савич добрался до Кастельской, наступили сумерки. Первые фонари зажелтели по улицам. В окне Елены горел свет. Она читала. Савич вдруг оробел.
        Напротив, у автобусной остановки, стояла скамейка - чугунные ножки в виде лап. Савич сел, сделал вид, что поджидает автобус, а сам повторял мысленно речь, которую произнес бы, если бы набрался храбрости и вошел к Елене.
        Он сказал бы: «Елена, сорок лет назад мы не закончили разговора. Я понимаю, дело прошлое, время необратимо. Где-то на перекрестке мы избрали не ту дорогу. Но если, Елена, ошибку нельзя исправить, в ней стоит хотя бы признаться».
        Темнело медленно, и небо на западе было зеленым. Дюжий мальчик из речного техникума не дождался Шурочку на девятичасовой сеанс, продал лишний билет и пошел один. И пил с горя лимонад в буфете.
        Удалов поужинал без аппетита и задремал, обдумывая один план.
        Старухе Милице Федоровне Бакшт не спалось. Она достала трость, с которой выходила в собес или рынок, накинула кашемировую шаль с розами темно-красного цвета и пошла погулять. По пути раздумывала, не совершила ли ошибки, показав автограф Пушкина пионерам. Но дело шло о ее женской чести - Любезному другу надо было уйти незамеченным.
        Грубин проснулся, покормил рыбок, потушил свет и отправился проведать соседа, Корнелия Удалова.
        Ванда Казимировна, директор универмага и супруга Савича, поела в одиночестве остывший ужин, взгрустнула и стала мучиться ревностью.
        Совсем стемнело. Над лесами собралась гроза, и зарницы вырывались из-за гребенки деревьев, будто злоумышленник сигналил фонарем.
        Удалов шептался с Грубиным, стоявшим под окном больницы. Удалов решил убежать и ждал удобного момента. Назавтра ему вновь собирались делать рентген и процедуры - он их боялся. Было и другое соображение. Кончался квартал - надо срочно покончить с провалом и другими недостатками. Удалов сильно рассчитывал на премию.
        Сторожиха музея проверила, заперты ли все двери-окна. Посидела на лавочке под отцветшим кустом сирени, но комары скоро прогнали ее в дом. Она вздохнула, перекрестилась на здание городского архива и ушла.
        На реке было тихо, и ее лента с черными полосками заснувших барж была чуть светлее синего неба.
        Во двор музея вошел старик с тяжелой палкой. Запах одеколона отпугивал комаров, те кружили, кричали комариными, тонкими голосами, сердились на старика, но сесть не осмеливались. Старик медленно поднялся по лестнице на крыльцо; не спешил, утихомиривал скрип ступенек. Прислушался у двери, рассеянно водя пальцем по стеклянной вывеске «Городской музей».
        Из парка долетало буханье барабана - играли вальс «На сопках Маньчжурии». Никого.
        Старик вынул из кармана отмычку и принялся елозить ею в солидном музейном замке. Замок долго сопротивлялся - старый был, надежный, - но поддался, оглушительно щелкнул. От замочного звука заахали, замельтешили окрестные собаки. Старик поглядел на дверь сторожки - нет, сторожиха не обеспокоилась... Старик снял замок, положил осторожно на перила и потянул на себя дверь, обшитую коленкором. Тянул и ждал скрипа. При скрипе замирал, потом снова на полвершка оттягивал дверь на себя. Наконец образовалась щель. Старик просунул вперед палку, потом сам проскользнул внутрь с ловкостью, неожиданной для своего возраста. Прикрыл за собой дверь. Прислонился к ней широкой сгорбленной спиной и долго хрипел - отдыхал от волнения.
        Сначала старик сделал ошибку - отправился в музейные фонды. Он знал расположение комнат. В темноте спустился вниз, в полуподвал, поработал отмычкой над фондовой металлической дверью, - торопился и потратил на открывание минуты три. Анфилада фондовых комнат тонула во тьме. Старик вынул из кармана тонкий, с авторучку, фонарик, и, прикрывая его ладонью от окон, медленно прошел по комнатам.
        Портреты уездных помещиков в золотых багетах глядели со стен, разрозненные гарнитуры, впритык друг к другу, заполняли комнаты. В шкафах таились выцветшие сарафаны, купеческие платья и мундиры городовых. Керосиновые лампы с бронзовыми и фарфоровыми подставками тянули к потолкам пыльные фитили, и давно остановившиеся позолоченные часы - пастух и пастушка - поблескивали под случайно упавшим лучом фонарика.
        В фондах не было того, что искал старик. Он вышел, закрыл за собой дверь - запирать не стал: времени нет - и остановился в задумчивости. Куда они могли все спрятать? Потом крякнул: как же раньше не догадался? И поспешил, постукивая палкой, в кабинет директора на втором этаже.
        На этот раз он не ошибся. Три бутылки и колба стояли на столе, рядом с макетом памятника землепроходцам. И две книги. Еще книги и пустые реторты лежали на черном кожаном диване.
        Движения старика приобрели силу и уверенность. Он ощупывал бутылки, светил им фонариком в бока, угадывал жидкость по цвету. Одну бутыль раскупорил и понюхал. Сморщился, как от доброго табаку, чихнул и заткнул снова резиновой пробкой. Перебрал книги на диване. Одну реторту, с порошком на дне, положил осторожно за пазуху. Еще раз пересмотрел бутыли и книги.
        Никак не мог найти чего-то крайне нужного, ценного, ради чего пришел сюда в такой час.
        Старик тяжело вздохнул и остановился в задумчивости у сейфа. Сейф вызывал в нем подозрения. Двух бутылок не хватало. Старик с минуту постоял, раздумывая: почему пропали именно те две бутыли? Ему вдруг захотелось, чтобы их в сейфе не оказалось, ибо если они отделены от остальных, значит, кто-то разгадал, хотя бы частично, его секрет.
        Сейф сдался через двадцать минут. На верхней полке его лежали музейные важные дела, ведомости членских взносов, печать и менее нужные бумаги. На нижней полке - две небольшие бутыли. Старик угадал, и правильность догадки его не обрадовала. Тем более отсутствовала одна вещь, наличие которой было необходимо для успеха предприятия. И он начал догадываться, куда она могла деться.
        Старик медленно и грустно спустился по лестнице, утопив бутыли в обширных карманах. Забыл, что находится в музее нелегально, широко распахнул входную дверь. Дверь взвизгнула петлями. Старик не слышал визга. Он думал. Дверь гулко захлопнулась. Внизу под лестницей поджидала перепуганная сторожиха, прижав к губам милицейский свисток.
        Старик не сразу заметил сторожиху. Из задумчивости его вывел свист, короткий, захлебнувшийся, - сторожиха оробела и не смела толком дунуть. Рука дрожала, свисток молотил по зубам.
        - Ты что здесь делаешь? - спросил старик, все еще думая о другом. - Ты зачем здесь? - повторил он с пристрастием.
        - Батюшки! - Сторожиха отступила назад, топча музейную клумбу. - Туда же нельзя. Музей закрыт.
        - А я в музей не собираюсь, - сказал старик. Он пришел в себя, вспомнил, где он и почему здесь.
        - Батюшки... - повторила сторожиха. - Неужто это вы? По голосу узнала. Дитем была, а по голосу узнала.
        - Обозналась, - сказал старик. - Я приезжий. Хотел с достопримечательностями ознакомиться. Хожу. Смотрю.
        - Да чего же от меня скрываться, - обиделась сторожиха. - Я хоть и дитем была, но помню, как сейчас помню.
        - Ладно, - сказал старик. Он уже спустился по лестнице и стоял на дорожке, высясь над сторожихой. Карманы оттопыривались, и жидкость явственно булькала в бутылях.
        Сторожиха, смущенная встречей, растерянная, уже не злилась. С горечью решила, что старик пьет и спиртное носит в карманах.
        - Может, переночевать негде? - спросила она.
        Старик помягчел.
        - Не беспокойся, старая, - сказал он. - Лето сейчас. Комар меня не берет. Добро всякое кто сегодня приносил в музей?
        - Старая директорша, Елена Сергеевна. Они потом еще долго здесь просидели.
        - Чего с собой унесла?
        - С внуком она была, с Ваней. На пенсии она теперь.
        - Книжка была у нее? Старая.
        - Она зачастую с книжками ходит.
        - Она уходила - книжка была у нее?
        - Была, была. Конечно, была, как не быть книжке.
        - Давно ушла?
        - Еще светло было...
        - Куда пошла?
        - Домой к себе, на Слободскую...
        9
        Удалов уже совсем собрался бежать из больницы, но тут кончился девятичасовой сеанс в кино, по улице пошли люди, с разговорами и смехом. Зажигали спички, прикуривали. Луны не было - из-за леса натянуло грозовые тучи. Грубин прижался к стене. Удалов присел за подоконником. В палате уже было темно, свет выключен, больные спят.
        - Миновали, - прошептал наконец Грубин, давая сигнал.
        Последним прошел киномеханик, звеня ключами от кинобудки.
        Можно было начинать бегство. Удалову очень хотелось, чтобы прошло оно незаметно и благополучно. Если его поймают сейчас и вернут, будет немало смеха и издевательских разговоров. Но утра ждать нельзя. Утром в больнице наберется много врачей и персонала. Не отпустят. Удалов оперся на здоровую руку и сел на подоконник
        Сзади скрипнула дверь... Сестра. Удалов зажмурился и прыгнул вниз, в руки Грубину. Больную руку держал кверху, чтобы не повредить. Так и замерли под окном скульптурной группой.
        Перед носом Корнелия шевелились грубинские пышные волосы. Удалов зажмурился, ожидая сестринского крика. И ему уже чудилось, как зажигаются во всех больничных окнах огни, как начинают суетиться по коридорам нянечки и медсестры и все кричат: «Убежал! Убежал! Обманул доверие!»
        - Ай! - простонал Корнелий.
        Грубин толкнул его головой в рот, чтобы хранил молчание.
        В палате было тихо. Может, сестра не заметила, что одного пациента не хватает. А может, и не сестра это была, а кто-нибудь из ходячих больных пошел в коридор. Корнелий тяжело вздохнул, обмяк и попросил:
        - Подожди минутку, передохну. Я все-таки больной человек.
        И тут они услышали тяжелые неровные шаги. Шаги приближались неумолимо и сурово, будто передвигался не человек, а памятник. По самой середине улицы, не скрываясь, прошел высокий старик с палкой. Прошел, неровно и скупо освещенный редкими фонарями, и только тень его еще некоторое время удлинялась и покачивала головой у ног Удалова. Остался запах одеколона, странное бульканье, исходившее от старика, да постук палки.
        - Подозрительный старик, - сказал Удалов шепотом. Старика он испугался и потому теперь хотел его унизить. - У провала вертелся, помнишь? Меня в пропасть толкнул.
        - Ты сам толкнулся. Нечего уж... - сказал справедливый Грубин.
        - И не извинился, - сказал Удалов. - Человека довел до больницы, до травмы, а не извинился. Травма моя - бытовая, и по бюллетеню платить не будут. Надо с него взыскать.
        - Кончай, Корнелий, - увещевал Грубин. - Чего возьмешь со старика.
        - Я ему иск вменю, - сказал Удалов. Теперь он понял, кто во всем виноват.
        Удалов вскочил и, неся впереди больную руку, как ручной пулемет, мелко побежал по улице вслед за стариком. Бежал негромко: ему хотелось узнать, где живет старик, но говорить с ним сейчас, на темной улице, не стоило. У старика палка. А Удалов вне закона. Беглец.
        Грубин вздохнул и догнал Корнелия. Он шел рядом и отговаривал. Намекал, что такая погоня может отразиться на здоровье. Удалов отмахивался. От друга и от злых комаров...
        Шурочка уже три раза сказала Стендалю, что ей пора домой, но не уходила. Ей и в самом деле пора было домой. Стендаль отвечал: «Нет, посидим еще». Он неоднократно ходил на угол, где стояла мороженщица, и приносил Шурочке эскимо. И снова разговаривал о поэзии, чудесных совпадениях, планах на будущее, преимуществах журналистской жизни, маме, оставшейся в Ленинграде, любви к животным, долголетии и все прерывал себя вопросом : «Посидим еще?»
        Шурочке было чуть зябко от предчувствий, но, когда стало совсем поздно, она встала и сказала:
        - Я пошла. Мама будет ругаться.
        - Завтра вы свободны? - спросил Стендаль.
        - Не знаю, - сказала Шурочка. - Вы меня не провожайте.
        Она боялась, что дюжие мальчики из техникума увидят Стендаля с ней и побьют Мишу.
        И тут раздались шаги. Шаги были тяжелые, с палочным пристуком. По улице, направляясь к мосту через Грязнуху, шел старик с палкой. Знакомый запах одеколона сопровождал его.
        Стендаль почувствовал, как все внутри его напружинилось. Старик был тайной. В нем было нечто зловещее.
        - Идем, - сказал Стендаль. - Этого человека упускать нельзя.
        ... Милица Федоровна Бакшт в задумчивости гуляла куда дольше, чем положено в ее возрасте. Попала даже на Слободу, чего не случалось уже лет тридцать. Она брела домой в ночи, пора бы спать, слабые ноги онемели, и проносившиеся с ревом автобусы пугали, заставляли прижиматься к стенам домов. Может, уже и не дойти до дома, до фикуса и шафранной полутьмы. Кошка послушно семенила сзади, стараясь не отставать, и глаза ее горели тускло, как в тумане.
        Крупная женщина обогнала Милицу Федоровну, но не посмотрела в ее сторону. Женщину Милица Федоровна знала плохо - видела раза два из окна, когда та выходила из универмага.
        Савич узнал жену по походке. Когда-то этот перезвон каблуков его пленял, казался легким, элегантным. Потом прошло - осталось умение угадать издали, среагировать. И сейчас среагировал. Понял, что жена мучается ревностью, разыскивает его. В два прыжка перемахнул через улицу и спрятался за калиткой во дворе Кастельской. Ванда Казимировна задержалась перед окном, заглянула, увидела, что Кастельская одна. Сидит за столом, читает. Савича там нет. Успокоилась и пошла дальше, к мосту, медленнее, как бы прогуливаясь.
        Савич собрался было вернуться на улицу, но только сделал движение, как снова послышались шаги. С двух сторон. Одни - тихие, шаркающие, будто человек не двигается с места, а устало вытирает ноги о шершавый половик. Другие - тяжелые, уверенные. Савич остался в тени. Калитка дернулась под ударом, распахнулась. Задрожал заборчик. Высокий старик с палкой ворвался во двор, чуть не задел Савича плечом, обогнул дом и - раз-два-три! - взгромоздился по ступенькам к двери. Постучал.
        Савич выпрямился. Старика он где-то видел. Старик ему не понравился. Было в нем нечто агрессивное, угрожающее Елене. Савич хотел подойти к старику задать вопрос, но удержался, боялся попасть в неудобное положение: сам-то он что здесь делает?
        Пока Савич колебался, произошли другие события. Во-первых, дверь к Елене открылась, и старик, не спрашивая разрешения, шагнул внутрь. Во-вторых, в калитку вбежал молодой человек в очках. Он тащил за руку очаровательную Шурочку Родионову, подчиненную Ванды. Молодые люди остановились, не зная, куда идти дальше. Тут же перед калиткой обозначились еще две фигуры: одна держала перед собой вытянутую вперед белую толстую руку; вторая была высока, и лохматая ее голова под светом уличного фонаря казалась головой Медузы Горгоны. Удалов заметался перед калиткой, а Грубин вытянул жилистую шею, заглянул в окно Кастельской и сказал:
        - Он там.
        Удалов тут же устремился во двор, обогнал, не видя ничего перед собой, Шурочку с ее спутником и принялся барабанить в дверь.
        - Что-нибудь случилось? - спросил Савич, выйдя из темноты.
        - Не знаю, - искренне ответил Грубин. - Может быть.
        - Я ж тебе говорил, - сказал Миша Стендаль Шурочке и тоже подошел к крыльцу.
        Первым вбежал в комнату Удалов. Хотел даже поздороваться, но слова застряли в горле. Старик прижал Елену Сергеевну в углу и старался отнять у нее растрепанную тетрадь в кожаной обложке. Елена Сергеевна прижимала тетрадь к груди обеими руками, молчала, смотрела на старика пронзительным взором.
        - Ах ты!.. - сказал Удалов. Он выставил вперед загипсованную руку и с размаху ткнул ею старика в спину.
        Старик сопротивлялся.
        На помощь Удалову подоспел Савич: им двигал страх за судьбу некогда любимой женщины.
        Старик охал, рычал, но не сдавался.
        Уже и Грубин, и Удалов, и Стендаль, даже Шурочка отрывали его, тянули, а он все сопротивлялся, поддаваясь, правда, понемногу совместным усилиям противников.
        Бой шел в пыхтении, вздохах, кряканье, но без слов.
        А слова прозвучали от двери.
        - Прекратите! - сказал старческий голос. - Немедленно прекратите.
        В дверях, опираясь на трость, стояла вконец утомленная Милица Федоровна Бакшт. У ног ее, сжавшись пантерой, присела старая сиамская кошка.
        Старик отпустил тетрадь и отступил под тяжестью насевших на него врагов. Повел плечами, стряхнул всех и как ни в чем не бывало сел на стул.
        - Как дети, - сказала Милица Федоровна. - Дайте стул и мне. Я устала.
        10
        - Любезный друг, - сказала Милица Федоровна, - вы вели себя недостойно. Вы позволили себе поднять руку на даму. Извинитесь.
        - Прошу прощения, - сказал старик смущенно.
        Елена Сергеевна еще не пришла в себя. Прижимала к груди тетрадь, не садилась.
        - Мой друг не имел в мыслях дурного, - продолжала Милица Федоровна. - Однако он взволнован возможной потерей.
        - Мне он с самого начала не понравился, - сказал Удалов. - Милицию надо вызвать.
        - Справимся, - сказал Стендаль.
        - Так разговора не получится, Елена Сергеевна, - сказал старик.
        - Ну-ну, - возразил Удалов. Он был смел: с ним была общественность. - Я руку из-за вас сломал.
        - Сам прыгнул, - сказал старик без уважения.
        - Любезный друг, - сказала старуха Бакшт, - боюсь, что теперь поздно ставить условия.
        Затем она обернулась к Удалову и Стендалю и сказала:
        - Мой друг не повторит прискорбных поступков. Я ручаюсь. - В голосе ее звучала нестарушечья твердость.
        Удалову стало неловко. Он потупился. Стендаль хотел возразить, но Шурочка дернула его за рукав.
        - Я полагаю, - продолжала Бакшт, - что наступило время обо всем рассказать.
        - Да, стоит объясниться, - сказала Елена Сергеевна.
        Она положила злополучную тетрадь на стол, на видное место.
        - Что вы знаете? - спросил старик у Елены Сергеевны.
        - То, что написано здесь.
        Старик кивнул. Оперся широкими ладонями о набалдашник палки. Был он очень стар. Неправдоподобно стар.
        - Ладно, - сказал он. - Суть дела в том, что я родился в тысяча шестьсот третьем году.
        Удалов хихикнул. Засмеялся негромко, поглаживая курчавые ростки вокруг лысины, Савич. Заразился смехом, прыснул Стендаль. Широко улыбался Грубин. Шурочка тоже улыбнулась, но осеклась, согнала улыбку, вспомнила альбом старухи Бакшт.
        Сама Бакшт не смеялась.
        ... Ванда Казимировна заглянула в окно, увидела мужа веселым, в компании. Это переполнило чашу ее терпения. Она вошла в дом. Она была в гневе. Топнула мускулистой ногой, прерывая веселье, и спросила, обращаясь большей частью к мужу:
        - Смеетесь? Веселитесь?
        Савич опал с лица. Хотел встать, извиниться, хотя и не был виноват. Но и тут порядок навела старуха Бакшт. Она сказала громко и строго:
        - Кто хочет смеяться, идите в синематограф. А вы, мадам, садитесь и не мешайте разговору.
        Удивительно, но всем расхотелось смеяться. И Ванда Казимировна села на свободный стул рядом с Шурочкой и притихла.
        Старик будто ждал этой паузы. Он сказал размеренно:
        - Я родился в тысяча шестьсот третьем году.
        На этот раз никто его не перебил, никто не улыбнулся. Стало ясно, что старик не врет. Что он в самом деле родился так давно, что он - чудо природы, уникум, судьба которого таинственным и чудесным образом связана с провалом на Пушкинской улице.
        - Отец мой был беден. Мать умерла от родов. Жили мы здесь, в городе Великий Гусляр, на Вологодской улице. Отец был сапожником, крестили меня в Никольской церкви, что и поныне возвышается на углу улицы Красногвардейской и Мира. Окрестили Алмазом. Ныне имя редкое и неизвестное.
        Старик закашлялся. Кашлял долго, сотрясал большое, видно совсем уже пустое внутри, тело.
        - Испить не найдется, Елена Сергеевна? - спросил старик.
        Шурочка сбегала на кухню, принесла стакан холодного молока. Старик выпил молоко, вытер не спеша усы синим платком.
        - Мальчиком отдали меня в услужение купцу Томиле Перфирьеву, человеку скаредному, нечистому на руку. Бил он меня нещадно. Но рос я ребенком сильным, хотя мясо видал лишь по большим церковным праздникам. Помню, были слухи о поляках, которые взяли Москву. До нас поляки, правда, не добрались, но было великое смятение.
        Старик говорил медленно, стараясь вобрать в современные, понятные слушателям слова события семнадцатого века. Будто сам уже не очень верил в то, что были они. И сам себе казался лживым, - что за дело этим людям до бестолкового шума базарной площади, до заикающегося дьяка с грамотой в руках, до затоптанной нищенки и тройного солнца - зловещего знамения! Было ли такое или подсмотрено в кино через триста лет?
        - Кому скучно, может уйти, не настаиваю, - сказал вдруг зло старик. Ему почудились насмешки на лицах.
        Никто не ответил. Провизор Савич понимал, что надо требовать доказательств, потому что иначе получался кошмар. Нереальность подчеркивалась тем, что в одной комнате, впервые за много лет, оказались Ванда и Елена.
        Старик молчал, смотрел пронзительно, и утихал скрип стульев, шевеление, перегляды.
        - Уличил я как-то хозяина в обмере, и это случилось на людях... Шрамы эти до сего дня не совсем сгладились - избил он меня. Ничего, отдышался, но кличку приобрел «Битый». Так звали. Получается - Алмаз Битый. Правда, я имя неоднократно менял, и в советском паспорте написано Битов. Но это не так важно. Подрос я, убежал из Великого Гусляра, и начались мои многолетние странствия. Сначала пристал я к торговым людям, что шли в Сибирь. Молодой я еще был и многое принял на себя. Если рассказывать, получится длительный роман со многими приключениями.
        Дошел я с казаками до земли Камчатской, бывал и в Индии, а когда вернулся в Россию, было мне уже под пятьдесят, обладал я некоторой известностью как отважный и склонный к правде человек, и если кто из вас имеет доступ к архивам, то может найти там, коли уцелело после многих пожаров, столбцы, в которых упомянуто о моих делах и походах. Было вокруг угнетение и чванство, обиды и скорбь. И тогда я подался на юг, в Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие...
        Старец Алмаз прервал речь, помолчал с полминуты.
        Слушатели заинтересовались, поддались гипнозу сухих фраз, за которыми вставали события, правдивые потому, что говорилось о них так кратко и сдержанно.
        - Вам такого имени, как Брюховецкий, Ивашка Брюховецкий, слыхать не приходилось? И вам, Елена Сергеевна? Это понятно. Человек этот канул в лету и известен только историкам-специалистам. А ведь в мое время имя его на Сечи, да и во всей Руси, было весьма знаменитым. Для людей он был гетманом запорожским, для меня - прямым начальником...
        Вызывает этот Брюховецкий меня к себе и говорит: «Есть к тебе, Алмаз Федотович, тайное и срочное дело. Порадовал меня царь грамотой, велел охрану выслать, старца Мелетия встретить и до безопасных мест проводить. Я-то людей послал, да они пощипали того старца, все, что при нем было - шесть возов да грамоты заморские, - себе взяли. Теперь царь гневается. Где, спрашивает, награбленное? Второй день у меня подьячий Тайного приказа Порфирий Оловенников сидит, списки награбленного показывает, требует вернуть. Грозит... Выручай, Алмаз. Что делать?» Я сразу понял: юлит Ивашка Брюховецкий, потому как не иначе грабители с ним щедро поделились. А расставаться с добром кому захочется. Я и спрашиваю: «Грамотки где? Вряд ли царь стал Оловенникова, хитрого человека, к тебе посылать из-за шести возов. Грамотки покажи». Брюховецкий поотнекивался - вроде не знает, где грамоты, слыхом не слыхивал. Потом вспомнил вроде, принес. Я попросил разобраться. Брюховецкий спорить не стал. Сказал только - с утра призовет, чтобы все было ясно. И вернулся я к себе домой...
        «По-моему, я встречала эту фамилию - Брюховецкий», - думала Елена Сергеевна. Разогнала воздух перед лицом - надымили курильщики.
        Стендалю стало скучно. Он вертелся на стуле, шуметь не осмеливался, кидал взгляды на Шурочку. Удалов баюкал руку - видно, ныла. Грубин слушал внимательно - представлял спесивого гетмана, у которого под дверью сидит московский подьячий из приказа тайных дел.
        - Я позвал одного писаря, грека, не помню, как звали. С ним мы грамотки разобрали. И были они любопытные - в них восточные патриархи признавали власть Алексея Михайловича беспредельной. А Никона, русского патриарха, ставили ниже царя. Грамоты были куда как важны - подьячий не зря тратил время. Царь хотел с Никоном покончить, да не смел своей властью патриаршего сана лишить. Послов в Иерусалим, в Антиохию слал, тамошних патриархов задабривал, помощи просил. Был среди бумаг один список - очень меня заинтересовал. Список был с грамоты самого Никона. Честил в ней Никон царя и бояр, звал к правде, жаловался на произвол царский, грозил войной. Очень эта грамота соответствовала моему душевному состоянию, - я много лет справедливости искал, и вот она, писцами переписанная, справедливость, великим человеком высказанная, который против царя и бояр идет. Я тогда в патриаршей политике не разбирался, решил - буду жив, увижу старца, попрошу, чтобы направил меня на путь истинный.
        Утром пришел к Ивашке Брюховецкому и советую ему: «Ты, говорю, отдай чего-то из взятого, пустяк отдай. Но вот эти четыре грамоты, патриархами написанные, обязательно возврати. И от тебя царь отступится. Скажи, все у казаков забрал, в церковь сложил, а церковь возьми и сгори». Ивашка меня пытает: «А обойдется ли?» - «Обойдется», - говорю.
        Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в лице цветом восстановился, - за этим и ехал...
        Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой либо саблей, забыл о слушателях - не до них было. События обрастали плотью, пыльные имена превращались в людей.
        - Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три, когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царем созванные восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном связь установить.
        В то время грозила ему же ссылка простым монахом-чернецом в северный монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченной не считал. По-современному говоря, были у него еще большие связи в верхах. За них держался. А с другой стороны, обратил свое внимание к народу. Может, и не от большой любви, - а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются, говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу...
        Вы уж потерпите, - сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. - Мне недолго осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция и судьба останется неясной.
        - Я ничего, я конспектирую, - смутился Стендаль и закрыл книжечку.
        - С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек. И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть. Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я - не сегодня завтра меня к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах, заточен. Но в монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться. Призвал меня, сказал: «Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на Волгу. Без меня, говорит, Степану с царем не совладать. Он сам это знает. Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде как мой посол будешь». Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул, и хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием,
дрался я по-казачьи. Тогда-то с Милицей я и познакомился.
        Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой на коленях.
        Все послушно обернулись к ней.
        - Была она тогда и сейчас есть - персидская княжна, про которую известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
        - Ой! - удивилась Шурочка Родионова. - Я думала, что это - сказка.
        - Не будите ее, - сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу Федоровну. - В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул, так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить. Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным деятелем, армию вел за собой. Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно. Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали: Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной там появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился. Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она была. Первой красавицей и здесь будет.
        Старик уморился, перевел дыхание. Воздух проходил в легкие тяжело, громко. Старик вынул пачку «Беломора», закурил.
        Вокруг заговорили, но слова были будничные, никто о рассказанном не упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.
        Шурочка принесла напиться Ванде Казимировне.
        Елена накинула шаль на плечи Милице Федоровне, чтобы та не замерзла.
        За окном была тишь, темень, прохлада. Собака вдали брехала лениво, сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.
        - Дальше рассказывать - одна печаль, - сказал старик, - Восстание, как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте... Но меня при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север прошел, к Ферапонтову монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его уговаривали: возьмем Кириллов монастырь - там казна большая, пушки - и на Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался... А нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву везли. Казаков я отпустил - пусть каждый, как может, счастья ищет. А сам хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к Никону царем... У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали меня неподалеку от монастыря, заковали - и в Москву, как самого опасного государева преступника. Я царю - как подарок. Если сознаюсь - конец Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были бы ему могильным камнем.
Привезли меня в Москву, и тут случилось непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.
        11
        Руки Сергию завязывали подле кистей веревками, обшитыми войлоком, ноги стягивали ремнями, и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи накрасно, хватали за ребра...
        Старец Сергий от наветов отказывался. Фрола Разина, его признавшего, встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старик Сергий был силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и говорить он не мог.
        Алексей Михайлович, мучаясь одышкой и страхами, перешел ночью из дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой собственной рукой записал вопросы для старца.
        «За что вселенских Стенька побить хотел? Они по правде ли извергли Никона и что он им приказывал?» - повторял про себя государь слова записки. «О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому величеству шлют из-за рубежа». Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны, Котошихина, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают. Старец знать про это должен.
        Дьяк Данило Полянский шел сзади, на полшага, держал свечу, чтобы государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно, вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий молчит. Худо. А если людишки, верные вроде, твердят, что Сергий - не Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.
        Ступеньки в подвал склизкие, грязные, могли бы и помыть, все-таки государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и горело внутри, пекло - видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.
        - Лестницы бы вымыли, - сказал вдруг государь Полянскому, хотя говорить уже раздумал.
        Мимо камор шли в пыточную. За решетками шевелились тени, бледные руки лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.
        Старец Сергий висел на дыбе безжизненно. Седые волосы, в грязи и крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку. Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на пол, только ноги пошли в сторону - не держали.
        - Что сказал? - спросил царь, глядя на старца, столь нужного для спокойствия и торжества власти.
        - Молчит, - сказал подьячий тихо. Боялся царского гнева.
        Язык, распухший, черный, вылезал изо рта, не помещался. Глаза закатились - не закрывались.
        - Мне он живой нужен, - сказал вдруг царь обыкновенно, будто без гнева, а с тоской.
        И даже Полянский дрожь почувствовал. Тишайший государь был весьма озабочен, и это многим могло стоить жизни.
        - Пусть поутру его дохтур осмотрит, зелье даст. И не пытать, пока сам не кончу.
        Алмаза окатили водой, втащили бесчувственного в камору, кинули на пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.
        Алмазу казалось, что он в пустыне. Жарко и больно ногам, ободранным о камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная - зубы ломило - сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.
        - Вам лучше? - спросил тихий нежный голос, будто прохлада в пустыне.
        - Да, - сказал Алмаз. Открыл глаза. В теле была боль, ломота, но была она не так важна, и голова стала ясной. Голос звучал где-то внутри, будто кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал маленький человек ниц распростершись и касался исхудалыми руками Алмаза: во тьме зрачки светились по-кошачьи.
        - Нечистая сила, - сказал Алмаз. - Изыди...
        - Тише, - произнес голос в голове у Алмаза. И рот у маленького человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью светятся. - Тише, - голос покоил, нежил, - услышат - придут. Снова казнить примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.
        Темь в каморе стояла, но Алмаз увидал: ноги соседа на соломе распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх миновал. Язык тяжел, но ворочается.
        - Пей, - беззвучно сказал сосед, протянул ладошку, а в ней вода, как на листе роса. Не было зла и порчи в малом человеке.
        Алмаз наклонил голову, слизал росу.
        - На дыбе был? - спросил сосед.
        - Не жить мне, - сказал Алмаз. - Сам государь поутру примется.
        - Бунтовщик ты? - спросил сосед. - Со Стенькой разбойничал?
        - Не важно, - сказал Алмаз. Было в нем подозрение, не дьяками ли тайными человек подставлен.
        - Не опасайся, - сказал человек. - Я твои мысли знаю. Считай, что дохтур я. Из фрязинской земли. В колдовстве меня обвинили. Огнем пытали, ноги ломали. Я секрет знаю, как уйти отсюда, да ног нет.
        Алмаз долгую жизнь прожил, многого нагляделся. Дохтур так дохтур. На фрязинских землях, на немецких чудес много. И сам Алмаз до Индии ходил, Турцию видел, но в чудеса само собой верил.
        - Ты мне о себе расскажи, - молил сосед. - Хоть не словами. Думай - я пойму.
        Зеленоватые глаза заглядывали в душу, высматривали, что скрыл; а скрыл Алмаз в рассказе немногое - лишь то, что касалось патриарха Никона. Это пускай сосед читает сам - нечистой ли силой, просто колдовством.
        Порой сосед просил повторить, подробности выспрашивал, интересовался, будто не обречен, как и Алмаз, на неминуемую смерть. Доволен оказался. Говорил, что надежда в нем появилась, повезло ему, что сосед - Алмаз. Не надеялся уже, веру потерял. Смерть близка.
        Бежать из Тайного приказа некуда, это Алмаз понимал. Никто отсюда не скрылся еще. Может, малый человек ума лишился? А может, слово знает?
        - Нет, - сказал сосед. - Слова не знаю. Но вижу сквозь стены. Как ни пытай, не отвечу, не понять тебе.
        Алмаз не спорил. Секретные и странные вещи признавал, но сам колдунов и тайных людей бежал. Может, и сквозь стены зрит человек. Дано ему.
        - Здесь стена в одном месте тонка, - сказал человек. - В один кирпич. Дверь заложена. В старые времена ход был в другое подземелье, но, видно, после пожара забыли, замуровали. Под Кремлем в разных местах ходы и подвалы вырыты, многие и не найдешь. Давно здесь государи живут, а государям надо тайны иметь, тайники и пыточные места.
        За решеткой прошел стрелец. Заглянул в темноту, ничего не увидел. Окликнул:
        - Старец Сергий, а старец Сергий, живой ты?
        Алмаз промычал нераздельно, простонал.
        - Живой, - сказал стрелец. - С утра дохтура приведут. Равно как к боярину. - Стрелец рассмеялся. - Как к боярину, - повторил. Пошел дальше.
        - Как же мы кирпичи разберем? - спросил Алмаз.
        - Тише, не говори языком, - сказал как бы внутри головы сосед. - Ты думай, я все угадаю.
        - Тяжко, привычки нет.
        - Я кирпичи еще со вчера расшатал. Ты меня вытащишь, понесешь. Кирпичи на место положишь. Может, не сразу спохватятся.
        - Согласен я, - сказал Алмаз, потому что был человеком трезвым и понимал: не убежишь ночью - новые пытки, а там и смерть, покажется она благостной, долгожданной, как невеста.
        - Жди - услышал он голос внутри.
        Человек, опираясь на локти, поволочил безжизненное тело к дальней стене, и от боли его, что передавалась нечаянно Алмазу, мутило, ибо ложилась она на боль Алмаза.
        - Сюда ползи, только не шуми, - был приказ оттуда.
        И Алмаз подобрался, рукой ощупал тело рядом. Тот подхватил руку, поднес к стене. Один кирпич уже вынут был. Второй шатался.
        - Ты сильнее, - слышал Алмаз мысли. - Вынимай их. Раствор старый, крошится. Я перекладывать буду.
        Снова прошел стрелец, топотал сапогами: озяб в подвале.
        - Караула ждет, - сказал ему сосед. - Думает о том, как бы согреться. Думает, что ты за ночь отойдешь, дохтура не надо будет. И тебе легче. Добрый человек.
        Алмаз кивнул, согласился.
        Алмаз кирпичи вынимал из стены, сосед перекладывал их в сторону. Ощупал дыру - узка, но пробраться можно. Сосед подтолкнул в спину: «Давай, мол», - угадал, о чем Алмаз подумал. Алмаз прополз в дыру. Оттуда шел холод и мрак, пыточные камеры Тайного приказа рядом с ним теплым раем казались. Руки уперлись в ледяную жижу. Плечи схватило болью, сил не было тело протащить. Человек сзади подталкивал, да был немощен, без пользы помогал. Свое дыхание Алмаз слышал, - как отдается хрипом по длинному невидимому ходу, шумит, словно домовой в печи.
        - Давай, давай еще, поднатужься, немного осталось. Там воля!..
        Слова человека, уговоры в голосе стучали, как кровь, и Алмаз елозил руками по жиже, тянул непослушное тело свое, и оно перевесило, голова упала в вонь и лед, и от того прибавилось силы - от отвращения и жути. Отдохнул самую малость, выпростал из дыры ноги и приподнялся, чтобы лицо отвратить от жижи.
        - Меня возьми, не забудь... - умолял человек.
        Но Алмаз и не помышлял оставить в беде товарища, тот ему дорогу к воле показал, а Алмаз никогда людей не предавал. И видно, человек угадал его мысли, затих и ждал покорно, пока Алмаз, отдохнувши, протянет к нему в дыру руки и вытянет, немощного, бессильного, невесомого, в черный ход.
        Алмаз поднялся во весь рост, морщился от боли и злобы на свои непослушные члены. Свод был низок, пришлось пригнуться, и холодные капли падали ожогами на израненную спину. Человека Алмаз взял на руки, словно младенца; на закорках нести не мог, хоть и сподручней - поротая спина саднила. Через несколько шагов переложил под мышку, чтобы рукой одной впереди шарить. Да это и не нужно было - человек подсказывал, куда идти, где поворачивать, словно кошка во тьме дорогу различал, и Алмаз уже не удивлялся - сил не было на думы: слушался, шел, спотыкался, скользил по грязи.
        Прошли подземную палату, потолок вверх ушел, распрямиться можно. Рукой сбоку ощупал - ящики, ларцы, сундуки. Видно, богатства затерянные.
        - Нет, - сказал человек, - это книги, столбцы, грамоты. Старые. От царя Ивана Васильича остались.
        - Не слыхал, чтобы царь книгами баловался, - сказал Алмаз.
        - Интересовался, - сказал человек. - Тут большие богатства спрятаны. Государственные тайны. Их многие уже ищут, да не найти. Ходы с земли не видны.
        Далеко сзади, усиленный ходами, будто боевыми трубами, пришел шум, сбивался в кучу, разделялся на голоса.
        - Нас хватились, - сказал человек. - Теперь не найдут. Пока решатся в ходы сунуться да пока по ним проплутают, мы далеко будем.
        ... Вышли они полузаваленным мусором, населенным летучими мышами и крысами подземным ходом, что кончался на том берегу Москвы-реки, у Кадашевской слободы. Куча бревен да камни - все, что осталось от часовенки, - скрывали древний ход. Рассветало. Мальчишка гнал из ночного коней, а навстречу, чуть видная в тумане, шла баба с ведрами к озерку у Болота. Слева были сады, и там перекликались сторожа - берегли царское добро. Из тумана вылезали, словно копья, колокольни кадашевских церквей. Было мирно, и даже собаки не лаяли, не беспокоили людей в такую обычную ночь.
        - Пойдем берегом, - сказал человек. - Знаю, где лодка.
        Тут только Алмаз увидел толком спутника. Боль в нем, избитом и истерзанном, была великая. Сквозь рубища смотрели кровоподтеки и синяки, руки были исцарапаны, словно кто-то с них кожу сдергивал, да и на лике целы были одни глаза. Глаза под утренней синевой потеряли кошачий блеск и нутряной свет - были синими, словно воздух, и бездонными, и была в них мысль и мука.
        - Ты уж потерпи, - сказал человек. - Донеси меня.
        - Неужто, - сказал Алмаз и даже улыбнулся: подумал, что и сам, видно, страшен и непотребен.
        - Что правда, то правда, - сказал человек.
        Алмаз уже привычно взял его под мышку, - перебитые ноги болтались почти до земли, рассекали высокую прибрежную траву.
        Лодка была в положенном месте. Человек снова прав. И весла, забытые либо нарочно оставленные, лежали в уключинах.
        Через час добрались до леса, а там пролежали весь день, упрятав в камышах лодку.
        Алмаз набрал ягод, сыроежек - поел; спутник от всего отказался, только пил воду, но не из реки, как Алмаз, а из своих ладоней, как в Тайном приказе, когда поил этой водой-росой своего соседа.
        Потом снова они шли, обходили деревни, шли и ночью и лишь ко второму утру, чуть живые, добрались до яра, в котором стояло, прикрытое пожелтевшими ветками, нечто невиданное, схожее со стругом либо ковчегом, и Алмаз тогда оробел и лишился чувств от бессилия и конца пути.
        Очнулся Алмаз внутри ковчега, на мягкой постели, при солнечном свете, хоть и был ковчег без окон. Был Алмаз гол и намазан снадобьями и зельями. Спутник его, в иное переодетый, ковылял вокруг на самодельных костылях, посмеивался тонкими губами, бормотал по-своему, был рад, уговаривал Алмаза, что он - не нечистая сила, а странник. Но Алмаз слушал плохо, тяжко - его тело отказывалось жить и переносить такие муки, била его горячка, и разум мутился.
        - Что ж, - услыхал он в последний раз, - придется прибегнуть к особым мерам.
        Может, и так сказал странник, - снова было забытье, словно глубокий сон, и во сне надо было удержаться за борт ладьи, а не удержишься - унесет волжская волна, ударит о крутой утес. Но Алмаз удержался, и когда очнулся вновь, все в том же ковчеге, человек сказал ему:
        - Опасался я, что сердце твое не выдержит. Но ты - сильный человек, выдержало сердце.
        Был человек уже без костылей, бегал резво. Видно, немало времени прошло.
        - Нет, - сказал он, опять мысль Алмаза угадал, - один день всего прошел. Погляди на себя.
        Человек протянул Алмазу круглое зеркало, и на Алмаза глянуло молодое лицо, чем-то знакомое, чем-то чужое, и подумал сначала Алмаз, что это портрет, писаный лик, но человек все смеялся и велел в зеркало смотреть.
        И тогда Алмаз понял, что стал молодым...
        - ... Ну вот и все, - сказал старик и снова потянулся к пачке за папиросой. - Он улетел к своим. Я тогда понятия не имел, кто он такой, что такое, откуда. Объяснение воспринял для себя самое простое - дух, вернее всего, божий посланник. Оставил он мне все снадобья, которыми мне молодость вернул, взял с меня клятву, что тайну сохраню, ибо рано еще людям о таком знать. И улетел. Еще велел пользоваться зельем, ждать его, обещал через сто лет вернуться и меня обязательно найти. Я больше ста лет ждал. Не вернулся он. Может, что случилось. Может, прилетит еще. Один раз я нарушил его завет. Был в Симбирске, разыскал подругу свою Милицу и вернул ей молодость. А с тех пор как себя молодил, так и к ней приезжал, где бы она ни была. И все. Хотите - казните меня за скрытность, хотите - хвалите. Но скоро триста лет будет, а ведь даже Милица по сей день не знала, почему с ней волшебство происходит. Думала, моя заслуга. А уж какая там...
        Старик замолчал. Устал. Возвращались в двадцатый век слушатели, переглядывались, качали головами, и не было недоверия. Уж очень странная история. Да и зачем старику ночью рассказывать сказки людям, которые в сказки давно не верят.
        Милица все дремала на кресле, кошка - на коленях. Голова склонилась к морщинистым рукам.
        - Если так, то пришельцы - не миф, - сказал Стендаль.
        Он первый нарушил тишину, что наступает после окончания длинного доклада, прежде чем слушатели соберутся с мыслями, начнут посылать на трибуну записки с вопросами.
        - Ну что же теперь? Дадите мне выпить мою долю? - спросил старик. - Я все как на духу рассказал. Мне молодость не для шуток, для дела нужна. И за Милицу прошу. Она мне верит.
        - Я и не спала, - сказала вдруг Милица Федоровна. - И все, что Любезный друг здесь говорил, могу клятвенно подтвердить. Мы с Любезным другом монополию на напиток не желаем. Правда?
        Старик кивнул головой.
        - Может, кто-нибудь из присутствующих здесь дам и кавалеров захочет присоединиться к нам?
        12
        Человеку свойственно совершать ошибки.
        И раскаиваться в них.
        И чем дольше он живет, тем больше накапливается этих ошибок и тем горше сознание того, что далеко не все из них можно исправить.
        Как только человек осознает, что есть связь между причиной и следствием, он догадывается, что не надо было пожирать разом коробку шоколадных конфет, растянул бы удовольствие на два дня и живот бы не болел. Это ошибка еще дошкольная. А помните, как вы засиделись у телевизора, глядя уже известный мультфильм, не выучили стихотворение Некрасова, получили двойку и лишились похода в зоопарк. Казалось бы, пустяк, а помнишь об этом всю жизнь.
        Дальше - хуже. Накапливается неисправимость глупых слов, легкомысленных поступков, упущенных возможностей и несостоявшихся свиданий. И в какой-то момент все эти ошибки складываются в жизнь, которая пошла по неверному пути.
        А где тот перекресток, где тот поворот на жизненной дороге, после которого неправильное течение жизни стало необратимым? Где тот проклятый момент, после которого уже ничего нельзя исправить?
        Некоторые даже и не догадываются, что совершили роковую ошибку, другие - догадываются, но смиряются и стараются отыскать утешение в том, что еще осталось. Но есть люди, которые всю жизнь маются, вновь и вновь возвращаясь к роковому моменту и втуне изыскивая возможность исправить неисправимое. Нелюбимая жена уже родила тебе троих сорванцов, а любимая, но покинутая Таня живет с ненавистным ей Васей, и вы лишь раскланиваетесь на улице, так и не простив друг друга. Друг Иванов, решившийся плюнуть на теплое и спокойное место и шагнувший в новое, ненадежное дело, уже стал министром или академиком, а ты так и сидишь на этом теплом месте. По радио рассказывают о боксере Н., который только что с триумфом вернулся из дальней зарубежной поездки, ввергнув там в нокаут известного всем Билли Джонса, а ты вспоминаешь, как бросил боксерскую секцию, где подавал куда больше надежд, чем Н., потому что поленился ездить через весь город на двух трамваях.
        И вот из всех жизненных разочарований и ошибок вырастает великое и пустое слово: «Если бы».
        Вот если бы я женился на любимой, но не имевшей жилплощади Тане!
        Вот если бы я вместе с другом Ивановым пожертвовал зарплатой и премиальными ради интересной работы!
        Вот если бы я не бросил секцию бокса!
        Вот если бы...
        Миллион лет назад первый питекантроп превратился в человека. Прожил свою относительно короткую жизнь и перед смертью сказал:
        - Вот если бы начать жизнь сначала...
        С этого и пошло.
        Короли и рыцари, епископы и землепашцы, писатели и художники - неустанно и безрезультатно твердили волшебные слова: «Если бы...»
        По мере роста культурного уровня человечества оно изобрело буквы и начало писать книги. И если приглядеться к истории мировой литературы, окажется, что значительная ее часть посвящена той же проклятой проблеме: «Если бы...»
        Некий доктор Фауст даже продал свою бессмертную душу ради молодости. А Дориан Грей возложил старение на собственный портрет. Если заглянуть поглубже, то окажется, что даже древний мифологический персонаж Гильгамеш занимался поисками эликсира молодости. И лишь чешский писатель Чапек эту проблему разрешил положительно, описав биографию дамы, которая, пользуясь средством Макрополуса, прожила не старея лет шестьсот. Но ведь это все художественная литература, фантастика, вымысел. А вот если бы... И представьте себе ситуацию. В небольшом городке, поздним вечером нескольким самым обыкновенным людям, прожившим большую часть жизни и не удовлетворенным тем, как они ее прожили, предлагают воспользоваться случаем и начать все сначала.
        Разумеется, никто, кроме наивного Грубина, всерьез слова старика не принял. Не было в этом никаких оснований. И отвергнув нелепую возможность, улыбнувшись и глубоко вздохнув, наши герои готовы были уже разойтись по домам. Но никто не разошелся.
        Это чепуха, подумал каждый. Это совершенно невероятная чепуха.
        И именно крайняя нелепость чепухи сводила с ума.
        Если бы старик предложил, допустим, разгладить морщины на челе или излечить от гастрита, все бы поняли - простой знахарь, мошенник. Но ни один знахарь не посмеет предложить молодость. Даром. За компанию с ним. Никакого псевдонаучного объяснения, кроме дикой истории о космическом пришельце и царе Алексее Михайловиче, старик не предложил. И ни на чем не настаивал. Сам спешил принять.
        И пока тикали минуты, пока люди старались переварить и как-то увязать со своим жизненным опытом происходящие события, в каждом просыпался и начинал стучаться, просясь на волю, проклятый вопрос: «А что если бы...»
        И была долгая пауза.
        Ее прервал старик Алмаз. Неожиданно и даже громко он сказал:
        - Итак, средство состоит из трех частей. Порошок у меня в кармане. Растворитель в бутылках, что я взял в музее. Добавки составляются из разных снадобий, и рецепт на это заключен в тетради.
        Старик Алмаз взял тетрадь со стола и помахал ею как веером: становилось душно от многолюдного взволнованного дыхания.
        Елена Сергеевна постукивала по столу ногтями, старалась разогнать внутреннее смятение, звон в ушах. Сквозь тугой, вязкий воздух пробился к ней внимательный взгляд. Подняла голову, встретилась глазами с Савичем и поняла, что он ее не видит, а видит сейчас Леночку Кастельскую, которую любил так неудачно. И Елена Сергеевна поняла, что Савич скажет «да». В нем это «если бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.
        Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаенным мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.
        - Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она - собственность музея, - сказал Миша Стендаль. - Тем более, что вы совершили кражу. У государства.
        - И это карается, - вмешался Удалов.
        - Уже говорили, - сказала старуха Бакшт. - Не ведите себя, как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.
        Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала - старческая маска была надежна, крепка и непрозрачна.
        - Нет, так не пойдет, - сказал Стендаль. - Необходимо подключить власти и общественные организации.
        - Правильно, - согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. - Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение...
        - Сколько времени это займет? - невежливо перебил его старик.
        - Сколько надо.
        - Год?
        - Может, и год. Может, и два.
        - Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрет.
        Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.
        - Чепуху говорите, товарищ Удалов, - вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. - Вы что думаете, придете в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке лежит эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?
        - Температуру, скажут, измерить! - хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.
        - Если бы ко мне пришел такой человек, - сказал Савич, - я бы его постарался немедленно изолировать.
        Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он свое возражение высказал. Надо будет - вспомнят.
        Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.
        - Русские врачи, - сказал он, - прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.
        Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку - ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.
        - Это не смешно, - сказал Савич хмыкнувшему Удалову.
        - К научным организациям мы обратиться не можем, - продолжал, собравшись с духом, Грубин. - Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся - бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.
        - Если получится, - сказал Савич, которому хотелось верить, - то мы придем к ученым не с пустыми руками.
        - С метриками и паспортами, - сказал Грубин, - в которых наш возраст не соответствует действительному.
        - Кошмар какой-то! - сказала Ванда Казимировна. - А если это яд?
        - Первым буду я, - ответил старик Алмаз.
        - И я, - сказала Милица Федоровна. - Для меня это не первый раз.
        - Мы никого не заставляем, - сказал Грубин. - Только желающие. Остальные будут контрольными.
        - Разрешите мне, - поднял руку Миша Стендаль. - А что будет, если я буду участвовать?
        - Младенцем станешь, - сказала Шурочка Родионова. - И я тоже. Увезут нас в колясках.
        - А действует сразу? - спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.
        - Нет, действует не сразу, - сказал Алмаз. - Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдет. К утру ясно станет. Каждый вернется к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.
        Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других - все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую и еще спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал - спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.
        Пока шли приготовления, и были они обыденны, как приготовления к чаю, начались тихие разговоры - по двое, по трое.
        Иногда раздавался смешок, но он был без издевки, нервный, подавленный.
        Алмаз Федотович отсыпал в миску весь порошок - чтобы на всех хватило. Потом откупорил бутылки с растворителем, слил содержимое в одну, примерился и плеснул в миску темной жидкости. Начал столовой ложкой размешивать порошок, тщательно, деловито и умело, доставая рукой из кармана штанов пакетики и свертки.
        - Это все добавки, - пояснил он, - купил в аптеке. Ничего сложного, даже аспирин есть - для усиления эффекта.
        - Потом надо будет все зафиксировать для передачи ученым, - сказал Грубин.
        - Не забудем, - согласился старик, для которого общение с учеными оставалось далеким и не очень реальным. Одна мысль занимала его - только бы успеть приготовить все, выпить, а дальше как судьбе угодно.
        - Лист бумаги попрошу, - сказал Грубин Елене Сергеевне. - Начнем запись опыта. Никто не возражает?
        - Зачем это? - спросил Удалов.
        - Передадим в компетентные органы.
        - А если кто не желает? - спросил Удалов.
        - Тогда оставайтесь как есть. Нам наблюдатели тоже нужны.
        Удалов хотел еще что-то сказать, но Грубин не дал ему слова - остановил поднятой ладонью, взял лист, шариковую ручку и написал крупными буквами:
        «12 июля 1969 года. Г. Великий Гусляр, Вологодской области.
        Участники эксперимента по омоложению организма».
        Написал себя первым:
        «1) Грубин Александр Евдокимович, 1925 года рождения».
        Затем следовал старик Алмаз:
        «2) Битый Алмаз Федотович, 1603 года рождения.
        З) Бакшт Милица Федоровна».
        - Вы когда родились?
        - Пишите приблизительно, - сказала Милица Федоровна. - В паспорте написан 1872 год, но это неправда. Пишите - середина XVII века.
        Грубин написал: «Середина XVII в.»
        В действиях Грубина была уверенность, деловитость, и потому все без шуток, а как положено, ответили на вопросы. И таблица выглядела так:
        «4) Кастельская Елена Сергеевна, 1908 г. рожд.,
        5) Удалов Корнелий Иванович, 1923,
        6) Савич Никита Николаевич, 1909,
        7) Савич Ванда Казимировна, 1913,
        8) Родионова Александра Николаевна, 1950,
        9) Стендаль Михаил Артурович, 1946».
        - Итого девять человек, - сказал Грубин. - Делю условно на две группы. Первая - те, кто участвует в эксперименте. Номера с первого по седьмой. Вторая - контрольная. Для сравнения.
        - Простите, - сказал Миша. - Я тоже хочу попробовать.
        - Количество эликсира ограничено, - отрезал Грубин. - Я категорически возражаю.
        В глазах Грубина зажегся священный огонь подвижника, свет Галилея и Бруно. Он руководил экспериментом, и Удалову очень хотелось оказаться в контрольной группе. Изменения в старом друге были непонятны и пугали.
        - Вы готовы? - спросил Грубина Алмаз, поворачиваясь к нему всем телом и взмахивая листком как знаменем. - Можно разливать? - Старик сильно притомился от волнения и физических напряжений. Его заметно шатало.
        - Помочь? - спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам. Девять сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.
        Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провел рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.
        - Ну, - сказал он, внимательно оглядев остальных, - с богом.
        Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:
        - Хорошее зелье. Елена, воды дай - запить.
        И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское...
        13
        Первым поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднес чашку Милице Федоровне и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.
        Грубин выпил быстро, почти залпом.
        - Ну и как? - спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.
        - Ничего особенного, - сказал Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: - Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приема средства следующий. Номер один - Битый Алмаз, номер два - Бакшт Милица, номер три - Грубин Александр... - Он поднял голову и строго приказал другу: - Ну!
        Удалов все не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи - ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берет рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит:
        - Спасибо, товарищ Удалов.
        И выпивает зелье.
        Мгновенная трансформация происходит с выпившим. Разглаживаются морщины, выпрямляется стан, густеют волосы и неистовым сверканием наполняются глаза. И вот уже молод пенсионер, и готов к новым трудам и подвигам. Но еще много желающих впереди - тысячи и тысячи ждут приближения Корнелия. Рука немеет от усталости. А надо всех обеспечить зельем, потому что все достойны.
        - Корнелий, - донесся словно сквозь туман голос Грубина. - Расплескаешь.
        Корнелий пришел в себя. Рука с чашкой дрогнула и рискованно наклонилась. Удалов смущенно улыбнулся.
        - Я задумался, - сказал он.
        - О чем? Время идет.
        - Надо Ксении отнести, - сказал Удалов. - А то как же получится - я молодой, а она в годах останется?
        - Разберемся, - ответил Грубин. - Я тебя уже отметил. Как принявшего.
        - Закусить бы, - попытался оттянуть пугающий момент Удалов, но понял - невозможно. И быстро выпил то, что было в чашке. Зелье было горьковатым, невкусным, правда на спиртовой основе.
        Савич пил, не думая о вкусе зелья. Он пил и мысленно уговаривал Елену тоже выпить, не раздумать. И, не смея сказать о том вслух, не спускал с Елены взгляда.
        Этот взгляд, разумеется, перехватила Ванда Казимировна, которая умела угадывать взгляды мужа. До того момента она сомневалась, участвовать ли в этом дурацком распитии, так как долгая хозяйственная деятельность научила ее не верить в чудеса. Но взгляд Савича выдал его с головой и родил сомнения. Скорее это были сомнения в собственном здравом смысле, который питался упорядоченностью вселенной. Но если вселенная допускает глупости в виде космических пришельцев, здравый смысл начинает шататься. История с зельем была невероятна, но в принципе не более невероятна, чем привоз в универмаг тысячи пар мексиканских сапог со шпорами. Поэтому проблема, стоявшая перед Вандой Казимировной, была лишь проблемой выбора; что опаснее - испортить себе желудок неизвестным пойлом или отдать в руки разлучницы Елены горячо любимого Савича, собственность не менее ценную, чем финляндский спальный гарнитур «Нельсон».
        И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.
        - Ну, Лена, - сказал Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.
        - Директорша, - сказал он добродушно, - неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверно, не сомневалась?
        - Зачем все это? - спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.
        И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:
        - Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.
        И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.
        - Я не так сказала? - испугалась Шурочка.
        - Ты все правильно сказала.
        - Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, - сказал Грубин.
        - Уж полночь, - добавил Удалов. - Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.
        Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.
        - Никитушка, - сказала Ванда Казимировна. - Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик?
        И засмеялась.
        И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу...» Вместо этого Алмаз сказал, улыбаясь почти лукаво:
        - Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.
        И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто - то, давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.
        Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли - сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.
        - Все, - сказал Грубин. - Эксперимент закончен.
        И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые, настенные, темного дерева часы.
        - Три ноль-ноль, - сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.
        - Ура! - вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем
        сил. Он покосился на Ванду.
        Та только улыбнулась.
        - Ура!!! - опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:
        - Потише, Ваню разбудишь.
        От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один - голубой, другой - красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.
        Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки...
        - Обормоты! - только и смог сказать старик.
        Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.
        - Все, - сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.
        - Как же теперь? - спросила Шурочка. - А нельзя восстановить?
        - Если бы можно, все молодыми ходили бы, - сказал старик. - У нас такой техники еще нет.
        - А по чему будете восстанавливать? - спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. - По пробке?
        - Тем более возрастет наша ценность для науки, - сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. - Нас будут изучать в Москве.
        Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.
        - У вас порошок остался, - сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.
        - Порошок - дело второе, - ответил тот. - Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.
        ... Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика - выгоняли коров.
        Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.
        Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.
        Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И - тихо.
        Предутренний сон города крепок и безмятежен.
        14
        Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.
        Удалов думал, дышал и возился у своей двери.
        Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:
        - Кто там?
        Удалов от неожиданности уронил зеркальце.
        - Я, - сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.
        - Кто «я»? - спросила жена. Она голос мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.
        - Корнелий, - сказал Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.
        Жена охнула н раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.
        - Кто тебя провожал? - спросила она строго. Она мужу не доверяла.
        - Я сам, - сказал Корнелий. - Плохая примета. Зеркало разбилось.
        - Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?
        - Не кричи, пожалуйста, - сказал Удалов. - Максимку разбудишь.
        - Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я...
        Жена правдиво всхлипнула.
        - Важное задание, - сказал Удалов. - Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.
        - Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама - за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.
        - Ксюша, дай в дом войти.
        - Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.
        - Опыт мы проводили. Уникальный опыт. Омолаживались.
        - Значит, омолаживался?
        - Я принял и тебе принес. Видишь? - Удалов здоровой рукой вытащил из кармана пижамы заткнутую бумажкой бутылку из-под фруктовой воды «Буратино».
        - Издеваешься? - чуткий нос Ксении уловил легкий запах спиртного, доносившийся то ли от Удалова, то ли от бутылки, в которой вздрагивала темная жидкость. - Я тебе ужин грею, в больницу бегу, переживаю, а он, видите ли, омолаживаться навострился. С кем омолаживался, мерзавец?
        - Там целая группа была, - сказал Удалов громким шепотом. - Коллектив. Ты не всех знаешь. У Грубина спроси.
        - И Грубин твой туда же! Ему что, его дело холостяцкое. А у тебя семья.
        Ксения сделала паузу, которая вселила в Удалова надежды на прощение, но надежды оказались ложными: - Была семья, да нет!
        И с этими словами Ксения хотела закрыть дверь.
        Удалов еще успел вставить ногу в шлепанце, чтобы осталась щель. Ноге было больно.
        - Ксюша, - зашептал он быстро. - Ты тоже молодой станешь. Гарантирую. Марсианское средство. Мы в Москву поедем, на испытания.
        Ксения ловко ударила носком по ноге Удалова, выбила преграду и захлопнула дверь. Дверь была нетолстая, и Удалов слышал сквозь нее, как громко дышит жена.
        - Ксюша, - сказал он. - Если ты возражаешь, я без тебя в Москву поеду. Мне только переодеться.
        Ксения всхлипнула.
        - Пойми же, неудобно в пижаме в Академию наук.
        - Академия наук! - в эти слова Ксения вложила все свое возмущение моральным падением Корнелия. - Туда только в пижаме и ходят!
        - Еще не поздно, - сказал Удалов. - Мы будем бегать по лужам и плести венки, ты слышишь?
        - Уйди! - загремел из-за двери голос Ксении. В нем было столько гнева, что Удалов понял - прощения не будет. - Уезжай с ней в Академию наук, на Черноморское побережье. Уходи, а то я так закричу, что весь дом проснется!
        И Удалов, сжимая в руке бутылку с Ксюшиной долей зелья, быстро, на цыпочках, сбежал с лестницы. Он знал, что Ксения, скажи он еще слово, выполнит свою угрозу.
        А Ксения, стоявшая, прижав к двери ухо, услышала, как удаляются шаги Корнелия. Кляня мужа, Ксения полагала, что он будет покорно стоять у двери. А он ушел. Значит, все ее подозрения были оправданы. И задыхаясь от боли и обиды, она кинулась в комнату, растворила шкаф и стала выхватывать оттуда носильные вещи Корнелия. Потом отворила окно.
        Удалов был в нерешительности.
        Будь ситуация иной, он бы вел себя по правилам. Вымаливал прощение. Но жизнь изменилась, и в ней появились перспективы. Ксения этих перспектив не поняла и оказалась, по большому счету, недостойна молодости. Ну и пожалуйста, думал Удалов, стану молодым, разведусь с Ксенией, сына отберу, будет он мне как младший брат. Снимем комнату, будем жить дружно, женимся. К примеру, на Шурочке Родионовой. Характер у нее хороший, мирный.
        И в этот момент из окна второго этажа на него начали сыпаться вещи.
        Удалову попало ботинком по голове. Белыми птицами летели рубашки, черным орлом спускался сверху пиджак, тускло сверкающим снарядом пролетел возле уха портфель и, не взорвавшись, ударился о траву. Копьем пронзила темноту любимая удочка...
        Последним аккордом прозвучало рыдание Ксении. Хлопнуло, закрываясь, окно. Удалов был изгнан из дома. Навсегда.
        Что-то надо было предпринять.
        Удалов хотел было собрать с земли вещи, но мешала бутылка, зажатая в руке.
        Выкидывать ее было неразумно. В ней находилось ценное лекарство. На спиртовой основе. Удалов подумал, что когда раздавали чашки, ему вроде бы досталась самая маленькая. Он вытащил бумажную затычку и выпил зелье. Так надежнее.
        Удалов выкинул бутылку в крапиву и негромко сказал:
        - Тебе предлагали, ты отказалась, - имея в виду Ксению.
        Затем собрал в охапку вещи, пиджак и брюки повесил на загипсованную руку и побрел со двора.
        Рубикон был перейден. Но что за местность лежит за ним, было неизвестно.
        Хотелось уйти подальше от дома, туда, где его поймут.
        К Грубину нельзя. Грубин будет смеяться. В больницу тоже нельзя, там Ксения подняла панику и будут неприятные разговоры. Оставалась Елена Сергеевна, бывшая учительница. Она все знает, она должна понять.
        По голубой рассветной улице брел Корнелий Удалов, в полосатой больничной пижаме. Он искал убежища.
        15
        Елена Сергеевна устроила Удалова в маленькой комнатке, где выросли ее дети, где сейчас спал Ваня. Она поставила ему раскладушку, и Удалов непрестанно благодарил ее, конфузился и не знал, куда деть развешанные на гипсовой руке носильные вещи.
        За время бега по городу Удалов как-то забыл о надвигающемся омоложении. Он находился в состоянии восторженном и нервном, но причиной тому был, скорее всего, уход от жены и бессонная ночь.
        - Я ничего, - говорил он. - Вы не беспокойтесь, мне одеяла не надо, и простыни не надо, я по-солдатски, как Суворов. Вы сами идите спать, уже утро скоро. Я-то на бюллетене... Мне и подушки не надо.
        А сам думал, что следовало бы захватить из дома простыни. Бог знает, сколько еще придется ночевать по чужим углам. Но и эта, казалось бы, печальная мысль наполняла его грудь щекотным чувством мужской свободы.
        Елена Сергеевна не послушалась Удалова. Постелила простыню и дала одеяло, подушку с наволочкой. И ушла.
        Удалов, лишь голова его коснулась подушки, заснул праведным сном и заливисто всхрапывал, отчего Елена Сергеевна заснуть никак не могла.
        Елена Сергеевна понимала, что в ее жизни появилась возможность помолодеть. Физически помолодеть. Как умная и образованная женщина, она даже представляла себе, как это произойдет, что с ней случится. Очевидно, состав старика стимулирует работу желез внутренней секреции. Значит, в оптимальном варианте, разгладятся морщины, усилится кровообращение и так далее. Елена Сергеевна старалась остаться на сугубо научной почве, обойтись без чудес и сомнительных марсиан. Но было страшно. Хотя бы потому, что диалектически каждому действию соответствует противодействие. За омоложение организму придется расплачиваться. Но чем? Не сократят ли любители экспериментов себе жизнь, вместо того чтобы продлить ее. Все-таки правильно, что медики сначала все опыты ставят на мышах.
        Удалов разнообразно похрапывал и бормотал во сне. Кстати, когда произойдет омоложение? Старик сказал: проснетесь другими людьми. Мучителен ли этот процесс?
        Елене Сергеевне захотелось убедиться в том, что еще ничего не произошло. Она босиком подошла к шкафу, зажгла лампу на столе рядом и присмотрелась. Никаких изменений. Правда, покраснели веки, но это потому, что день был долог и утомителен...
        Елена Сергеевна потушила свет, вернулась на кровать. И постаралась заснуть. За окном уже почти рассвело, и часа через три проснется Ваня.
        Ей показалось, что она так и не спала. На мгновение проваливалась в темноту, а уже Ваня трясет ее за плечо:
        - Баба, вставай!
        Елена Сергеевна не открывала глаз. Знала, что Ваня сейчас протопает в сени, где стоит горшок, и засядет там минут на десять. За эти минуты надо окончательно проснуться, встать, накинуть халат и вымыться. И еще зажечь плиту.
        Елена Сергеевна мысленно проделала все утренние дела, и тут же, по мере того как просыпался мозг, очнулись другие мысли, вылезли на поверхность.
        Существовала необходимость посмотреть в зеркало. Подойти к шкафу и посмотреть в зеркало. Почему?
        Ах да, старик, сказочные истории, разбитая бутылка...
        Елена Сергеевна сбросила одеяло, села. Шкаф с зеркалом стоял неудобно, боком, зеркало казалось узкой щелью, голубой от неба, отраженного в нем.
        Надо было встать и сделать два шага. И оказалось, что это трудно. Даже страшно. И, глядя не отрываясь на голубую щель, Елена Сергеевна сделала эти два шага...
        В том невероятном, даже ужасном, что произошло с Еленой Сергеевной, пока она спала, не было никакой науки, никакого ровным счетом гормонального воздействия. И не разглаживались морщины, и не усиливалось кровообращение. А было чудо, антинаучное, необъяснимое, от которого никуда не денешься и которое влечет за собой множество осложнений, неприятностей и тяжелых объяснений. Первой неприятностью, думала Елена Сергеевна, глядя в зеркало, узнавая себя, знакомясь с собой заново, станет встреча с Ваней, который в любой момент может выйти из сеней. Ребенок остался без бабушки. Кто она теперь ему? Мать? Нет, она слишком молода для матери. Сестра? Елена Сергеевна провела рукой по лицу, дивясь забытому ощущению свежести и нежности своей кожи.
        Ваня вошел в комнату и подбежал к Елене Сергеевне. Остановился, положил медленно и задумчиво в рот палец и замер. Замерла и Елена Сергеевна. Она ощущала глубокий стыд перед внуком. Она мечтала о том, чтобы чудо кончилось и она проснулась. Это был тот сон, прерывать который очень жалко, но прервать необходимо для блага других. Елена Сергеевна больно ущипнула себя за ухо.
        Ваня заметил ее движение и сказал, не вынимая пальца изо рта:
        - Какая ты сегодня красивая, бабушка! Даже молодая. А чего щиплешься?
        - Милый! - сказала Елена Сергеевна. - Узнал меня!
        - Конечно, узнал, - басом сказал Ваня, - ты же в бабушкином халате.
        Она схватила Ваню, прижала к себе, - каким легким он стал за ночь! Подняла к потолку и закружилась с ним по комнате.
        Ваня хохотал, радовался и, чтобы использовать бабушкино хорошее настроение, кричал сверху:
        - Ты мне купи велосипед!.. Ты мне купишь велосипед?
        Развевался в кружении старенький халат. Елена Сергеевна крепко и легко переступала сухими стройными ногами, пушистые молодые волосы закрывали глаза, взвихряясь от движения.
        Опустив Ваню на пол, Елена Сергеевна вспомнила вдруг, что у нее в доме гость - Удалов. Спит еще, наверно, подумала она. Каков он? Елена осторожно приоткрыла дверь в маленькую комнату.
        Кровать была смята. Одеяло свесилось на пол. Пиджак висел на спинке стула. Сброшенным коконом лежал на полу белый гипсовый цилиндр - оболочка сломанной руки.
        Удалова не было.
        16
        Старуха Бакшт задремала, не раздеваясь, в кресле. Это было вредно в ее возрасте, но она не хотела упустить возвращение молодости. Она совсем запамятовала прошлое омоложение, а будет ли еще одно, не знала.
        Дремота была нервной, с провалами, разрозненными снами и возвращением к полутьме комнаты, тусклой лампе под абажуром с кистями.
        Беспокоилась кошка, царапала ширму...
        Случилось все незаметно. Казалось, на минутку прикрыла глаза и в быстролетном кошмаре полетела вниз, к далекой земле, домикам с острыми крышами, открыла глаза, чтобы прервать страшный полет, и встретила в зеркале взгляд двадцатилетней красавицы Милицы. И было неудобно в тесном старушечьем платье. Жало в груди и в бедрах, и было стыдно за это платье и за собственную недавнюю старость.
        - Господи, - сказала Милица Бакшт, - как я хороша!
        И она одним прыжком - тело повиновалось, летело - достала дверь, накинула крючок, чтобы кто не вошел, и, торопясь, смеясь и плача, сдернула, разорвала старушечьи обноски, зашвырнула высокие, раздутые суставами ботинки за ширму, сорвала с волос нелепый чепец. И встала перед зеркалом, нагая, прекрасная.
        Помолодевшая, неузнаваемая кошка вскочила на стол и тоже любовалась и собой, и хозяйкой.
        Милица Федоровна Бакшт сказала ей тягучим, страстным шепотом:
        - Вот такой любил меня Александр Сергеевич. Саша Пушкин.
        Стало душно, и мешали устоявшиеся запахи. На цыпочках подбежала Милица к окну и растворила его. Взлетела пыль и клочья желтой, ломкой бумаги, налепленной бог весть когда на рамы, бабочками-капустницами расселись по комнате. Скрип окна был слышен далеко по рассветному городу, но никто не проснулся и никто не увидел голубую от рассветного воздуха обнаженную красавицу в окне на втором этаже старого дома.
        - «Я помню чудное мгновенье...» - пропела тихо Милица.
        И замерла, ибо заглушенный чувствами и острыми ощущениями, но живучий голос старухи Бакшт проснулся в ней и обеспокоился, не простудится ли она с непривычки. Надо беречь себя. Еще столько лет впереди. Но беззаботная молодость взяла верх.
        - Ничего, - сказала Милица самой себе. - Ничего со мной не случится. Мне же не сто лет. - Накинула халатик, засмеялась в голос и добавила: - Куда больше.
        Захотелось есть. Где-то были коржики. Сухие уже.
        Милица распахнула буфет. Взвизгнула, возмутившись, дверь, привыкшая к деликатному обхождению.
        С коржиком в кулаке красавица заснула, свернувшись клубком в мягком кресле. И не видела снов, потому что спала крепко и даже весело.
        В ночь, описываемую в повести, все герои ее, как никогда прежде ощутили власть зеркал. Верили они в то, что станут моложе, или относились к этому скептически, все равно старались от зеркал не отдаляться.
        Грубин также извлек из-за шкафа зеркало, пыльное, сколотое на углу. Он зеркала презирал и никогда в них не смотрелся, даже при бритье и причесывании. Но все-таки Грубин был прежде всего исследователем, участником эксперимента и потому счел своим долгом этот эксперимент пронаблюдать.
        До утра оставалось часа три, и следовало провести их на ногах, чтобы меньше клонило ко сну. Грубин подключил вечный двигатель к патефону - крутить ручку - и поставил пластинку. И патефон, и пластинки были старыми, добытыми на работе среди старья и утиля. Если бы не вечный двигатель, Грубин бы музыку и не слушал - уж очень утомительно прокручивать тугую патефонную ручку. Подбор пластинок также был случаен. Одна была старой и надтреснутой. На ней некогда популярные комики Бим и Бом рассказывали анекдоты. Про что, Грубин так и не узнал за шипением и треском. Была также песня «Из-за острова на стрежень» в исполнении Шаляпина, но без начала.
        Под могучий бас певца Грубин принялся вырезать на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». Он занимался этим натужным делом второй год и дошел лишь до третьей строфы. Он уже понял, что последним строкам места не хватит, но работу не прекращал, потому что был самолюбив и полагал себя способным превзойти любого умельца.
        Работа шла медленно, под микроскопом. Грубин устал, но увлекся. Зеркало стояло прямо перед ним, чтобы можно было время от времени бросать на него взгляд в ожидании изменений.
        В комнате было не шумно, но и не тихо. Приглушенно гремела пластинка. Грубин мурлыкал под нее различные песни, жужжала микродрель, ворон терся о скрипучую ножку стола, возились под кроватью мыши, сонно всплескивали золотые рыбки.
        Надвигался рассвет.
        Грубин кончил изображать букву «х» в слове «волхвы», и тут что-то кольнуло в сердце, произошло мгновенное затуманивание сознания, дурнота. Почувствовав неладное, Грубин взглянул в зеркало. Он опоздал.
        Он был уже молод. Худ по-прежнему, по-прежнему растрепан и дик глазами, но молод так, как не был уже лет двадцать пять.
        - Дела... - сказал Грубин. - Волхвы проклятые...
        Он был недоволен. Подготовленный эксперимент не удался.
        Потом Грубин успокоился, пригляделся поближе и даже сам себе приглянулся.
        - Так, - сказал он и уселся размышлять.
        Грубин чувствовал себя сродни тому человеку, что выиграл по облигации десять тысяч рублей. Вот они, деньги, лежат, принесенные из сберкассы, толстая пачка из красных десятирублевок. Их слишком много, чтобы купить новый костюм или погасить задолженность по квартирной плате. Их так много, что вряд ли можно истратить сразу на какую-нибудь одну крайне ценную вещь. Правда, дома немало расходов, срочных и неотложных, на которые можно пустить часть выигрыша. Но в том-то и заключается психологическая каверза круглой суммы, что дробить ее на мелкие части унизительно и непристойно. Купить дом? Поехать в круиз вокруг Европы? А зачем новый дом? Зачем ему Европа? А что потом? И начинает охватывать безысходная жуть. Деньги давят, гнетут и порабощают свободного человека.
        Двадцать пять лет жизни получил Грубин. Молодость получил Грубин. На что истратить эти свалившиеся с неба годы? Написать на рисовом зерне «Слово о полку Игореве»? И о том сообщат в журнале «Огонек»? Да, три года, пять лет можно истратить на такое занятие. И только подумав об этом, Грубин ощутил всю его бессмысленность, да так явственно, что выхватил из-под микроскопа исписанное зернышко и метко запустил им в открытую форточку. И нет зернышка. Склюют его куры, не прочтя написанного стихотворения. Что делать!
        Еще два часа назад Грубин, не обладая молодостью, мог рассуждать спокойно и мудро: если он получит эти годы, то потратит их на творческую изобретательскую деятельность. Не будет ничего менять в образе жизни, лишь удлинит ее.
        А сейчас, поглядывая в зеркало на двадцатилетнего косматого молодого человека, Грубин осознавал, что преступно предоставить жизни течь по старому руслу. Если жизнь дается человеку дважды, надо начать ее сызнова. И начать красиво, гордо, с учетом всех совершенных когда-то ошибок. И подняться до высот. Правда, как он это сделает, Грубин не придумал, но томление, терзавшее его сердце, не позволяло дольше сидеть в пыльной комнате перед пыльным зеркалом. Надо действовать.
        И Грубин начал свои действия с того, что открыл шкаф и вытащил оттуда чистую праздничную рубашку, запасную майку и полосатые носки. Одежда, употребляемая им ранее, казалась уже неприятной, а главное, нечистой, Удивительно, как Грубин мог не замечать этого раньше.
        17
        Савич проснулся не сразу.
        Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он молод, крепок и строен и преследует по кустам кудрявую нимфу. Вот-вот он настигнет ее, пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа оборачивается, совсем не страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя спотыкается о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться до ее плеч и охватить надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха, готова уже сдаться и губы ее раскрываются для нежного поцелуя. Савич запутывает пальцы в густых кудрях нимфы и думает, на кого же похожа эта хозяйка сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он и прижимает к себе трепещущее тело.
        - Ай! - кричит нимфа пронзительно. - На помощь! Милиция!
        И Савич немедленно проснулся.
        Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к рассветному полумраку в комнате и потому ему показалось, что сон продолжается, потому что в его сильных руках билась, как золотая рыбка, прекрасная нимфа. Только дело происходило не в лесу, а в его собственной постели, что было еще удивительней.
        - Оставьте меня! - кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.
        Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и мягким, прекратил обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.
        - Хулиган! - кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь соскочить с широкой постели.
        И Савич понял - кричит и волнуется его собственная жена Ванда Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.
        Его рука совершила короткое путешествие к собственной голове и обнаружила, что голова покрыта густыми встрепанными волосами. И другая рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет, а есть на том месте впадина.
        И Савич сразу все вспомнил и осознал.
        - Ванда, - сказал он, схватив нимфу за локоть и стараясь не допустить, чтобы она в одной ночной рубашке бежала за милицией. - Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.
        Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление на глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна была женщиной быстрого решительного ума - иначе не удержишься на посту директора универмага.
        Она оглянулась и присмотрелась к Никите.
        Она узнала его.
        Она протянула руку к зеркалу с ручкой, что лежало на тумбочке у кровати, и посмотрелась в него.
        - Так, - сказала она медленно. - Значит, не врал старик.
        Савич любовался ее гибким упругим плотным телом.
        Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его забыть скромную Елену...
        - Так, - повторила Ванда Казимировна и изящным движением рыси, выходящей на охоту, она соскочила с кровати, пробежала, стуча босыми пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после волнений сумасшедшей ночи.
        Стало почти совсем темно.
        - Ты что? - спросил Савич. - Зачем?
        - Никитушка, - послышался совсем близко страстный шепот, - мальчик мой.
        Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось к нему.
        - Ну что ты... - сказал Савич, понимая, что сходит с ума от вспыхнувшей страсти. - Разве можно, так сразу...
        18
        Тщательно умытый холодной водой, с чищенными белыми зубами, в полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по рассветным улицам Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным облакам над рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, съезжавшихся на базар, и далекому гудку парохода.
        Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость, хотел поделиться ими с другими людьми, сделать нечто хорошее, что достойно отметило бы начало новой жизни.
        Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь собственному везению. Не пошел бы Удалов в универмаг, не испугался бы одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая, пилил бы себе «Песнь о вещем Олеге». Грубину даже гадко стало от мысли, что существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом. И он пожалел на мгновение, что не выкинул заодно и микроскоп, но потом сообразил: микроскоп еще может пригодиться для дела. Для настоящего дела.
        Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди горшков с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.
        - Милая, - сказал ей Грубин, - уж не Бакштин ли ты зверь?
        Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение произошло не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов (а как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила старая сиамская кошка. Теперь на подоконнике сидит молодая сиамская кошка, и также с разными глазами. Маловероятно, что в Великом Гусляре есть две сиамские кошки с разными глазами, тем более в одном доме.
        - Кис-кис... - сказал Грубин. - А где твоя хозяюшка?
        Кошка ничего не ответила.
        Грубин поискал, чем бы привлечь внимание старухи. Уж очень его терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет ей удалось скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину стало искренне жаль бабушку, находящуюся на пороге смерти.
        Грубин подошел к стенду со вчерашней газетой, оторвал пол-листа, свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окно.
        Кошка сиганула в ужасе с подоконника, задев горшок с настурциями, горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.
        - Ах! - вскрикнул кто-то в комнате.
        Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это, если бы в окне не показалась прелестная, сказочной красоты девушка. Длинные волосы цвета воронова крыла спадали волнами на ее плечи, глаза были огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.
        - Ах! - сказала девушка, увидев, что с улицы на нее восторженно глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она смущенно запахнула старенький халатик и вдруг захохотала звонко, не боясь разбудить всю улицу. - Глупец... - смеялась она. - Этот горшок простоял сто лет. Но мне его не жалко. Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить чай.
        - Бегу, - сказал Грубин, сделал стойку на руках и на руках же пошел через улицу к двери, потому что у него были сильные руки и когда-то он имел первый разряд по гимнастике.
        Милица угощала гостя солениями, коржиками, повидлами - кушаньями вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно, будто только того и ждали.
        В комнате было солнечно и прохладно.
        - Сначала выкину всю эту рухлядь, - говорила Милица. - Вы мне поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой старились и с тобой умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?
        - Почему же? - удивился Грубин. - У меня вообще никогда вещей не было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?
        - Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал бы.
        - Наверно, не хотел, - сказал Грубин, стесняясь в присутствии такой красавицы своей неприглядности и лохматого вида. - Его казаки заставили.
        - Ревновали, - поддержала его Милица. Она, проходя по комнате, не забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.
        Грубин очистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул крепкого кофе из старинной чашечки и заел коржиком. Есть он тоже стеснялся, но очень хотелось. Милица, как ящерка, за столом усидеть не могла. Она вскакивала, поправляла что-то в комнате, составляла на пол горшки с цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы, пальто, платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро вытянуло на улицу.
        - Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно сделать. А когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?
        - Конечно, хоть сейчас пойду, - сказал Грубин.
        Грубина удивляло, что в Милице начисто нет прошлого. Будто она никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.
        - Я вам нравлюсь? - спросила она.
        - Как? - Грубину давно никто не задавал таких вопросов.
        - Я красивая? Я привлекательная женщина?
        - Очень.
        - Вы пейте кофе, я еще налью... Я за ширму пойду и примерю платье. Вы не возражаете?
        Грубин не возражал. Он был в трансе, в загадочном сладком сне, в котором поят горячим кофе с коржиками.
        Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала задавать вопросы:
        - Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?
        - Вы меня Сашей зовите, - сказал Грубин. - А то неудобно.
        - Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря на то, что мы с Александром Сергеевичем Пушкиным, поэтом, были очень близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И вас тоже Сашей зовут.
        Грубин мысленно проклял себя за невоспитанность. Даже не так поразился знакомству Милицы Федоровны, ибо знакомство было давним, и ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.
        - Надо будет, Милица Федоровна, - сказал он официальным, несколько обиженным голосом, - пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.
        - Правильно, Сашенька, - засмеялась серебряным голосом из-за ширмы Милица. - А вы меня будете называть Милой? Мне так больше нравится. Ведь мы живем в двадцатом веке.
        - Конечно, - сказал Грубин. Он продолжал еще обижаться, и это было приятно - обижаться на столь красивую женщину.
        - Я только кое-что подгоню по себе. Ничего не годится, ну ровным счетом ничего. Потом поедем.
        - Чего уж ехать, - сказал Грубин. - Десять минут пешком.
        - А вы, Сашенька, инженер?
        - Почему вы так решили? У меня образования не хватает. Я в конторе работаю.
        Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась к прошлому. Он знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичною сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его личным делом. Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.
        Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его на столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась. Потом сказала:
        - От моды я отстала. Придется будить Шурочку.
        - Да, Шурочка, - вспомнил Грубин. - Она за вас обрадуется.
        19
        Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.
        - Они рано встают. Я знаю, - сказала Милица.
        - Вам кого? - спросила, открыв, женщина средних лет, чертами лица и голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин, что сохраняют стать и крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей. Более того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнею шума, волнений и не опасаясь сквозняков.
        За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.
        - Вы к Шурочке? - спросила женщина. - Из магазина?
        - Здравствуйте, - сказала весело Милица. - Вы меня не узнаете?
        - Может, видела, - согласилась Шурочкина мать. - Заходите, чего в коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.
        - Спасибо. Мы на минутку, - сказала Милица. Ей было радостно, что ее не узнали.
        - Ваша дочь здорова? - спросил из полутьмы коридора Грубин.
        - А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!
        Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали Шурочкины братья.
        - Она меня не узнала! - сказала торжественно Милица Федоровна. - А я только позавчера у нее соль занимала.
        Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего выговора, выглянула в коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из подруг и спросила:
        - Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.
        - Не узнала, - сказала Милица. - И мама твоя не узнала. А его узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.
        Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.
        - Мамочки мои родные! - ахнула Шурочка. - Товарищ Грубин! Неужели в самом деле подействовало?
        - Как видите, - сказал Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как у портного.
        - А как остальные?
        Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.
        - Остальные? - Грубин хихикнул и подмигнул Милице. - Про всех не скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.
        - Какая знакомая?
        Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядывалась пристально к Милице. Но все равно угадать не смогла.
        - То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала, - сказала она.
        - Я твоя соседка, Бакшт, - прошептала Милица. - И ты мне нужна. Как сверстница.
        - Ой, мамочки! - сказала Шурочка. - Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.
        - Полно, душечка, - сказала Милица. - У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.
        - Чудеса, да и только, - говорила Шурочка. - Пойдемте на свет.
        Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.
        - Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, - сказала она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. - Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверно подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела...
        И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.
        - Ну вот, - сказала Милица. - Разве она не прелесть?
        - Вы обе прелесть, - сказал Грубин, смутился и подошел к окну.
        Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
        20
        Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда.
        Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже.
        Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться? Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.
        - Никитушка, - Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, - я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?
        - Все равно, - сказал Савич.
        - Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь - в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!
        Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
        - Пей, мой мальчик, - чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми и на них еще пузырилось масло. - Колбаски порезать?
        «Какой нежной она может быть, - подумал Савич. - А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».
        Оправдание было неубедительным.
        Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии... глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
        - Мальчик мой, - произнесла она. - Иди ко мне...
        «Съест, - подумал Савич, - ей только дай волю, она съест. А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»
        - Пора идти, - сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.
        - Куда идти?
        - К Елене Сергеевне, - сказал Савич. - Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.
        - А какое нам дело до других? - Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.
        - Ванда, не сходи с ума, - сказал Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. - Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
        Ванда выпрямилась.
        - Ой, Никитушка, - сказала она. - Ты что имеешь в виду?
        - Ты же понимаешь - надо осознать.
        - Осознаю. К Елене спешишь?
        - При чем тут Елена?
        - А при том. Что я не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими - и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
        - У меня таких мыслей и в помине не было.
        Но слова эти прозвучали неубедительно, Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
        Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.
        - А я уж решила... я уж думала, что ты меня увидел и понял.
        - Понял?
        - Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала - девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
        - А чего я испугаюсь?
        - Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности - всего испугаешься, мой зайчик.
        - Ванда, ты забываешься, - Савич тоже поднялся - ему неудобно было спорить сидя. - Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода...
        - Помолчи. Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
        - Я и не подозревал, что ты так низко пала.
        - Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я - человек твердый. Нашла - держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты...
        - Ванда!
        Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова - а кому это хочется слышать?
        - В сущности, мы ничего с тобой не знаем, - сказал он. - Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались...
        - Вряд ли, - сказала Ванда, но такая версия ей понравилась.
        Она тут же направилась к шкафу одеваться.
        - Это было бы смешно, - сказала Ванда, доставая платье.
        - Да, это было бы смешно, - невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.
        Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а, подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не влезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:
        - Ванда, зачем ты это делаешь?
        - Что делаю?
        - Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.
        - Ага, - сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.
        - Чепуха какая-то, - сказал Савич. - Свою красоту прятать.
        - Не красоту, - ответила Ванда. - Красота при мне останется.
        Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать - он ведь на человека вдвое более толстого.
        Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.
        - Мы тебе, Никитушка, джинсы купим, - сказала она.
        - А пока?
        - Пока? - Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее платьем. Потом сказала: - Может, тебе подушку подложить?
        21
        Уже собирались уходить, как Милица ахнула:
        - Самое главное забыла!
        Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
        - Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
        Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
        - Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
        Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
        - Его давно не открывали? - спросил он.
        - Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
        Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
        - Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
        - Но он же был смазан, - сказала Милица.
        - А что там? - не выдержала Шурочка.
        - Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
        Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
        - Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
        Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
        - Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
        - Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
        - Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
        - Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
        - Паровоз? - спросила Шурочка.
        - И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
        Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
        - Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
        - Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
        - Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
        - Но ведь любовь это не главное?
        - Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
        Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
        - Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
        И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
        В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
        - Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
        - Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
        - Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
        - Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
        И Шурочка совсем не удивилась.
        22
        Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
        Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
        - Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
        - А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
        В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
        - Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
        Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
        - Чайку бы, Елена.
        Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
        - Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
        - Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
        Алмаз засмеялся.
        На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
        - Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.
        23
        - Вот и Милица! - сказал Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. - Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?
        Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
        Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
        Грубин схватил Елену за руку, показывал другим как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.
        Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно...» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
        Елена заметила и улыбнулась.
        - Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
        - И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.
        «Пройдет несколько лет - растолстеет, расплывется, станет сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. - Она же теперь все знает, будет следить за собой».
        - Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
        - Хорошо, - согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.
        Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.
        «Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».
        Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.
        Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.
        Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.
        - Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
        Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:
        - Дурак, бабу не узнал.
        - Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
        Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
        - Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!
        Стендаль поглядел на Алмаза, как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.
        - И вы тоже? - спросил он.
        - И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
        - А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
        - Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
        Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили, как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.
        - Молодой человек! Молодой человек! - хохотала Милица. - Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.
        - Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. - Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
        - Сейчас принесу, - сказала Елена.
        - Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
        Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.
        Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
        - Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
        - Я с тобой пойду, - сказала Шурочка. - Ты чего-нибудь не того купишь. Мужчины всегда не то покупают.
        Грубин протянул Мише еще одну десятку.
        - Щедрее покупай, - сказал он. - Белую головку, может, возьмешь. Все-таки праздник.
        - Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я уж прослежу, чтобы без этого.
        В голосе ее прозвучали сухие, наверно подслушанные неоднократно материнские интонации.
        - Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
        - У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
        Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
        - Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
        - У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. - Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.
        Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
        Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Милицей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
        Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
        Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.
        В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом - ведь не было еще договорено, как вести себя.
        Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
        - Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
        Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.
        - Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. - Кто отвечать будет?
        Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
        - Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.
        Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язык мелко бился о зубы.
        - Узнаешь? - спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: - Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.
        - Это Удалов? - спросила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.
        - А кто отвечать будет? - спросил мальчик, вертясь в руке Алмаза.
        - Вы - Корнелий? - спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.
        - Не узнаете? - плакал мальчик. - Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!
        Гнев мальчика был не страшен - уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.
        - Грубин! - крикнул Алмаз. - Где твой гроссбух? Записать надо.
        - Это жестоко, Алмаз Федотович, - сказала Елена.
        Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.
        - Не повезло Корнелию, - сказал Грубин.
        Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.
        24
        Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.
        Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое - от прихода к Елене Сергеевне, к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.
        Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.
        В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.
        Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол.
        Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!
        Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.
        Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться - он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.
        На самом деле Удалову было не до танцев, - таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.
        Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружить вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после...
        Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.
        Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего с полосатыми штанами. Подгибай их не подгибай - они слишком обширны и смешны...
        Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.
        Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.
        Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном...
        Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.
        Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, не видный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.
        Низко пролетел рейсовый АН-2 на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега - в мешках шевелились, повизгивали поросята.
        Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это - часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.
        Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое - тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.
        Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.
        Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.
        - Максим! - сказал Удалов властно. - Поди-ка сюда.
        Голос предал Удалова - он был не властным. Он был тонким.
        Максимка удивился и остановился.
        - Поди сюда, - повторил Удалов-старший.
        Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.
        Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.
        - Ты чего здесь в такую рань делаешь? - спросил он, лишив сына возможности убежать.
        - Бабочек ловить пошел, - сказал Максимка.
        Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка. Но наблюдателей не было.
        - А мать где?
        В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.
        - Мать плачет, - сказал просто Максимка. - У нас отец сбежал.
        - Да, - сказал Удалов. И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном. - Снимай штаны, - сказал он мальчику.
        Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.
        - Уйди, - сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.
        Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.
        - А я как же? - спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.
        - Мои возьмешь, - сказал Удалов, показывая себе под ноги, - Они большие. И трусы снимай.
        - Без трусов нельзя, - сказал мальчик.
        - Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?
        Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.
        Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.
        - Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, - сказал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. - А теперь беги. И скажи Ксении, чтобы не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?
        - Ясно, - сказал Максим, который ничего не понял.
        Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.
        25
        Дежурный лейтенант посмотрел на женщину. Она робко облокотилась о деревянный шаткий барьер. Слезы оставили на щеках искрящиеся под солнечным светом соляные дорожки.
        - Сына у меня ограбили, - сказала она. - Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.
        - Разберемся, - сказал лейтенант. - Только попрошу по порядку.
        - У него рука сломанная, в гипсе, - сказала женщина.
        Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.
        - У кого? - спросил лейтенант.
        - У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.
        Женщина протянула лейтенанту фотографию - любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Потом был полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.
        - Среди бела дня, - продолжала женщина. - Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на штрипках...
        Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.
        Лейтенант посмотрел на нее как обреченный...
        - Может, напишете? - спросил он. - Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал, - только по порядку и не волнуйтесь.
        Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.
        Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.
        Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.
        Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.
        - Больной Удалов на излечении находится? - спросил он.
        Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:
        - А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.
        Потом обратился к Удаловой.
        - Правильно говорите, гражданка, - сказал он ей. - Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?
        - Так и думаю, - сказала Удалова. - И еще сына ограбили. Оставили пижаму.
        Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.
        - От взрослого человека, - сказал он. - А вы говорите - ребенок.
        - Я и сама не понимаю, - согласилась Удалова. - И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны со штрипками были. Синие. Вот как на этом.
        Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.
        Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.
        - Так вы свою жалобу напишете? - спросил лейтенант.
        - Напишу. Все как есть напишу, - сказала Ксения. - Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.
        При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался - не смел обратить на себя внимание.
        - Тебе чего, мальчик? - спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.
        Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчнком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.
        - Не тебе, а вам, - поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.
        - Ну, вам, - не стал спорить лейтенант. - Говори, пацан.
        - Дело государственной важности, - сказал Удалов и оробел.
        - Молодец, - сказал лейтенант. - Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.
        Старшина, сидевший в другом углу, согласился.
        - Я поближе хочу, - сказал Удалов. - За барьер.
        - Заходи, садись, - сказал лейтенант. - И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?
        Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.
        Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.
        Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал, как взрослого.
        - Существует заговор! - сказал Удалов. - Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.
        - Во дает! - Старшина поднялся со стула и подошел поближе.
        - Шпиона видел? - ласково спросил лейтенант.
        - Да вы послушайте! - воскликнул мальчик, и глаза его увлажнились. - Говорю, заговор. Я сам тому доказательство.
        Лейтенант незаметно подмигнул старшине, но мальчик заметил это и сказал строго:
        - Попрошу без подмигиваний, товарищ лейтенант. Они сейчас обсуждают дальнейшие планы. Со мной разделались, а что дальше, страшно подумать. Возможно, на очереди руководящие работники в районе и области.
        - Во дает! - сказал старшина совсем тихо. Он подумал, что жизнь ускоряет темпы и, если следить за прессой, то увидишь, что в западных странах психические заболевания приняли тревожный размах. Теперь подбираются к нам. А мальчика жалко.
        - Ну, а как тебя зовут, мальчик? - спросил лейтенант.
        - Удалов, - сказал мальчик. - Корнелий Удалов. Мне сорок лет.
        - Та-ак, - сказал лейтенант.
        - Я женат, - сказал Удалов, и лопоухое личико порозовело. - У меня сын, Максимка, в школу ходит.
        Тут Удалова посетили воспоминания о преступлении против собственного ребенка, и он еще ярче зарделся.
        - Та-ак, - сказал лейтенант. - Тоже, значит, Удалов.
        Неожиданно во взоре его появилась пронзительность. И он спросил отрывисто:
        - А штаны с тебя в парке сняли?
        - Какие штаны?
        - А мамаша твоя с жалобой приходила?
        - Так она же меня не узнала! - взмолился Удалов. - Потому что я не сын, а муж. Только меня превратили в ребенка, в мальчика. Я про это и говорю. А вы не верите. Если бы я был сын, то меня бы она узнала. А я муж, и она меня не узнала. Понятно?
        - Во дает! - сказал старшина и начал продвижение к двери, чтобы из другой комнаты позвонить в «скорую помощь».
        - Ты лучше к его мамаше сходи. Она адрес оставила, - сказал лейтенант, понявший замысел старшины. - Погоди, мальчика сначала в детскую комнату определим.
        - Нет! - закричал Удалов. - Я этого не перенесу! У меня паспорт есть, только не с собой. Я вам такие детали из своей жизни расскажу! Я ремконторой руковожу!!
        Лейтенант печально потупился, чтобы не встречаться взглядом с заболевшим мальчиком. Ну что он мог сказать, кроме общих слов сочувствия? Да и эти слова могли еще более разволновать ребенка, считающего себя руководителем ремконторы Удаловым.
        Старшина сделал шаг по направлению к мальчику, но тот с криками и плачем, с туманными угрозами дойти до Вологды и даже до Москвы соскочил со стула, затопал тяжелыми ботинками, вильнул между рук старшины, увернулся от броска лейтенанта и выскользнул за дверь, а затем скрылся от преследователей среди куч строительного мусора, накопленного во дворе реставрационных мастерских.
        Научный склад мышления - явление редкое и не обязательно свойственное ученым. Он предусматривает внутреннюю объективность и желание добиться истины. Удалов не обладал этим складом, потому что стать мальчиком, когда внутренне подготовился к превращению в полного сил юношу, слишком обидно и стыдно. Поэтому воображение Удалова, богатое, но неорганизованное, подменило эксперимент заговором, и заговор этот рос по мере того, как запыхавшийся Корнелий передвигался по городу, распугивая кур и гусей. И чудилось Корнелию, что заговорщики, в черных масках, подкрадываются к системе водоснабжения и отрава проникает в воду, пиво, водку и даже в капли от насморка.
        Просыпается утром страна, и обнаруживается - нет в ней больше взрослых людей. Лишь дети, путаясь в штанах и башмаках, выходят с плачем на улицы. Остановился транспорт - детские ножки не могут достать до тормозных педалей. Остановились станки - детские ручки не могут удержать тяжелую деталь. Плачет на углу мальчик - собирался сегодня выходить на пенсию, а что теперь? Плачет девочка - собралась сегодня выйти замуж, а что теперь? Плачет другая девочка - завтра ее очередь лететь в космос. Плачет второй мальчик - вчера только толкнул штангу весом в двести килограммов, а сегодня не поднять и двадцати.
        Мальчик-милиционер двумя ручками силится поднять палочку-регулировочку. Девочка-балерина не может приподняться на носки. Мальчик-бас, оперный певец, пищит-пищит: «Сатана там правит бал!»
        А враги хохочут, шепчутся: «Теперь вам не взобраться в танки и не защитить своей страны от врагов...»
        И тут, по мере того как блекла и расплывалась страшная картина всеобщего помоложения, Удалова посетила новая мысль: «А вдруг уже началось? Вдруг он не единственная жертва старика? А что, если все - и Кастельская, и Шурочка Родионова, и друг Грубин, и даже подозрительная старуха Бакшт, - все они стали детьми и с плачем стучатся в дверь Кастельской?»
        Новая мысль поразила Удалова своей простотой и очевидностью, подсказала путь дальнейших действий, столь нужный.
        К дому Кастельской Удалов подкрадывался со всей осторожностью и к играющим на тротуаре детям приглядывался с опаской и надеждой - любой ребенок мог оказаться Еленой Сергеевной или Сашей Грубиным. Да и вообще детей в городе было очень много - более, чем вчера. Это свое наблюдение Удалов также был склонен отнести за счет сговора старика с марсианами, а не за счет хорошей погоды, как это было на самом деле.
        Но стоило Удалову войти в сени, как все иллюзии разлетелись.
        Пострадал лишь он.
        26
        Перед Удаловым стояла чашка с какао, батон, порезанный толсто и намазанный вологодским маслом. На тарелке посреди стола горкой возвышался колотый сахар. В кастрюле дымилась крупная картошка.
        О Корнелии заботились, его жалели очаровательные женщины, угощали шампанским (из наперстка), мужчины легонько постукивали по плечику, шутили, сочувствовали. Здесь, по крайней мере, никто не ставил под сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый шаг грозил разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.
        - И неужели никакого противоядия? - шептала Милица Грубину, тот глядел на Алмаза, Алмаз разводил над столом ладонями-лопатами.
        Может, где-то, на отдаленной звезде, это противоядие давно испытано и продается в аптеках, а на Земле пока в нем необходимости нет. Алмаз Удалова особо не жалел - получил человек дополнительно десять лет жизни. Потом поймет, успокоится. Другому бы - это счастье, спасение.
        - В дозе ошибки не было? - спросил Грубин.
        - Не было, - сказал Алмаз.
        Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:
        - А ошибиться вы не могли?
        - Сколько всем, столько и ему, - сказал Алмаз.
        - А если он сам? - спросила Шурочка.
        - Я только свою чашку выпил, - сказал быстро Удалов.
        - А косточку я выкинула в окошко, - сказала Шурочка. Она быстро свыклась с тем, что Удалов - мальчик, и только. И общалась с ним, как с мальчиком.
        - Я ж говорю, что не пил. - Удалов внезапно заплакал. Убежал из-за стола, размазывая кулачками слезы.
        Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.
        Алмаз заметил движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.
        - Я только Ксюшину бутылочку выпил. Маленькую. Она меня из дома выгнала, - крикнул Удалов от двери.
        Грубин продолжал листать тетрадь старика. Его интересовал состав зелья, хотя из тетради, записанной множество лет назад, узнать что-либо было трудно.
        Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера ночью, дал овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова, откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: «Перед нами новая жизнь, Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны друг другу». Или что-то похожее.
        Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда? Ну кто мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны законным браком.
        И Савич чувствовал раздражение против старика Алмаза, поставившего его в столь неловкое, двусмысленное положение.
        А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала о том, что превращение, происшедшее с ними, - обман. Не очевидный, но все-таки самый настоящий обман. Ведь в самом деле никто из них, за исключением, может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и потерявшей память, не стал в самом деле молодым. Осталась память о прошлом, остались привычки, накопленные за много лет, остались разочарования, горести и радости - и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как Удалову.
        Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида эта и растерянность не свойственны были Савичу-юноше. И возникли они давно, постепенно, от постоянного ощущения неудовлетворенности собой, своей работой, своей квартирой, характером своей жены. И даже жест, которым Савич поглаживает волосы, пришел с лысиной, с горестным недоверием к слишком быстрому и жестокому бегу времени.
        Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться, глядеть в звездное небо, удивляться необыкновенности и новизне мира и своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя, не избавишься от спрятанного под личиной юноши тучного, тяжело дышащего лысого провизора.
        Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и зачем нужна, Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью жить еще несколько десятков лет, сколько вытекающими из омоложения осложнениями житейскими.
        - Семь человек приняли эликсир, - сказал деловито Грубин, захлопывая тетрадь. - Все здорово помолодели. Один даже слишком.
        Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел его, взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.
        - Все-таки процент большой, - сказал Савич.
        - Но главное - эксперимент удачен. И это раскрывает перед человечеством большие перспективы. А на нас накладывает обязательства. Ведь бутыль-то разбилась.
        - Нам вряд ли поверят, - сказал Савич. - Уж очень все невероятно.
        - Обязательно поверят, - возразил Грубин. - Нас девять человек. У нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы можем представить в качестве свидетелей. Ведь мы-то, наше прошлое, куда-то делись. Нет, придется признать.
        - Не признают, - сказал Удалов, вошедший тем временем в комнату, чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. - Я правду скажу: я уже ходил в милицию. Не поверили. Чуть было маме не отдали, то есть моей жене. Пришлось бежать.
        Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже понял, что стал жертвой ошибки, жертвой своего исключительного злокачественного невезения.
        - Эх, Удалов, Удалов! - сказал наконец Грубин. - И когда ты станешь взрослым человеком?
        - Лет через десять, - хихикнула Шурочка.
        - Шурочка! - остановила ее Елена.
        - Вам только бы издеваться, - сказал Удалов. - А я без работы остался и без семьи. Как мне исполнять свои обязанности, семью кормить, отчитываться перед руководящими органами?
        - Да, - сказал Грубин. - Дело не легкое. И в милицию теперь не пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили, что чуть что - сразу вызовут «скорую помощь» и санитаров со смирительной рубашкой. Да и другие органы, верно, предупреждены. Надо в Москву ехать. Прямо в Академию наук. Всем вместе.
        - Уже? - спросила Милица. - Я хотела пожить в свое удовольствие.
        - В Москве для этом возможностей больше, - сказал Алмаз. - Только уж обойдитесь без меня. Я потом подъеду. Вернуться надо к своим делам.
        - Да как же так? Без вас научного объяснения не будет.
        - А мое объяснение меньше всего на научное похоже.
        - Что за дела, если не секрет? - спросила вдруг Елена.
        - Спрашиваешь, будто я по крайней мере до министра за триста лег дослужился. Разочарую, милая. В Сибири я осел, в рыбной инспекции. Завод там один реку портит, химию пускает. Скоро уж и рыбы не останется, когда-нибудь будет времени побольше, расскажу, какую я борьбу веду с ними четвертый год, до ЦК доходил. Но возраст меня подводил, немощь старческая. Теперь же я их замотаю. Попляшут. Главный инженер или фильтры поставит, или вместо меня на тот свет. Я человек крутой, жизнью обученный. Вот так.
        Алмаз положил руку на плечо Елены, и та не возражала. Рука была тяжелая, горячая, уверенная. Савич отвернулся. Ему этот жест был неприятен.
        - Учиться вам надо, Алмаз Федотович, - сказала Милица. - Тогда, может, и министром станете.
        - Не исключено, - согласился Алмаз. - Но сначала я главного инженера допеку. И всех вас приглашу на уху. Добро?
        Грубин опустился тем временем на колени и заглянул под стол. Он увидел, что в том месте, где на пол пролился эликсир, из досок за ночь поднялись ветки с зелеными листочками. Пол тоже помолодел.
        - А в Москву ехать на какие деньги? - спросил Грубин из-под стола.
        27
        Никто уже не сомневался, что в Москву ехать надо. Слово такое появилось и овладело всеми: «Надо». Жили люди, старели, занимались своими делами и никак не связывали свою судьбу с судьбами человечества. И даже когда соглашались на необычный эксперимент, делали это по самым различным причинам, опять же не связывая себя с человечеством.
        Но когда обнаружилось, что таинственный эликсир и в самом деле действует, возвращает молодость, оказалось, что на людей свалилась ответственность, хотели они того или нет. Да и в самом деле, что будешь делать, если в руки тебе дается подобный секрет? Уедешь в другой город, чтобы тихо прожить жизнь еще раз?
        Раньше Алмаз так и делал. Хоть и проживал очередную жизнь не тихо, а в смятении и бодрствовании, но к людям пойти, поделиться с ними тайной не мог, не смел, - погубили бы его, отняли тайну, передрались бы за нее. Так предупреждал пришелец. Но то был один Алмаз. Теперь семь человек.
        Слово «надо», коли оно не пришло извне, а родилось самостоятельно, складывается из весьма различных слов и мыслей, и нелегко порой определить его истоки. Грубин, например, с первого же момента рассматривал все как чисто научный эксперимент, так к нему и относился. Когда же помолодел и осознал тщету предыдущей жизни, то в нем проснулся настоящий ученый, для которого сущность открытия лежит в возможности его использования.
        Удалов внес свою лепту в рождение необходимости, потому что был уверен, что в Москве хорошие врачи. Если придется к ним попасть, вылечат от младенчества, вернут в очевидный облик. Его «надо» было чисто эгоистическим.
        Савич готов был ехать куда угодно - его ничто не удерживало в Гусляре. В аптеку путь закрыт - кому нужен юный провизор, который вчера был солидным мужчиной предпенсионного возраста? О том, чем он будет заниматься, Савич не думал - его главные проблемы были личными. Что делать с двумя девушками, на одной из которых за последние сорок лет он дважды женился, а другую дважды бросил? Увидев молодую Елену, Савич испытал раздражение против себя и понял, что вчера был совершенно прав, надеясь связать свою новую жизнь именно с Еленой. Когда тебе двадцать - в самом деле двадцать - ты можешь не разглядеть за соблазнительной девичьей оболочкой вульгарности, грубости и даже - Савич не боялся этого слова - пошлости. Но с сорокалетним опытом совместной жизни пришло и полное понимание прежней ошибки. Теперь оставалось сделать лишь один шаг - честно рассказать обо всем Елене, прекрасной, тонкой, понимающей, и добиться ее взаимности. Ведь была же эта взаимность сорок лет назад? Ведь страдала Лена, когда он оставил ее! Теперь должно наступить искупление и затем - счастье.
        Но размышляя так, Савич сам себе не верил. Он всей шкурой ощущал, что у него неожиданно появился соперник, который не даст возможности не спеша осмотреться, все обсудить и принять нужные меры. Этот бывший старик был нахален и, видно, привык забирать от жизни все, что ему приглянулось. А у Елены совершенно нет опыта обращения с подобными субъектами. И осмотрительность Савича, которую Елена может ложно истолковать, также работает против него - с каждой минутой шансы Савича тают.
        Елена Сергеевна также была в растерянности, но Савич не занимал в ее мыслях главного места. Она поняла, что возврата к прошлой жизни нет, надо искать выход, но ведь вся старая жизнь с ее требованиями и обязанностями оставалась. Оставалась дочь, которая вернется из отпуска за Ваней, оставались должности в общественных организациях и незавершенные дела, оставались друзья и знакомые, от которых придется отказаться. И отъезд в Москву, хоть и был бегством, оказывался наиболее разумным выходом из тупика. А что касается Никиты - конечно же шок от его появления, молодого, курчавого, милого и доброго Никитушки, был велик. И был больше, если бы рядом не оказалось Ванды Казимировны с ее хозяйскими повадками и взглядом женщины, которая Никитушкой владеет. Да и неудивительно - она же была первой, кто увидел Савича помолодевшим, и наверное уж успела принять меры, чтобы оставить его за собой. Да и взгляд Никиты, виноватый и растерянный, выдавал его с головой. Ясно было, что вчера он решился принять участие в опыте, потому что мечтал изменить жизнь. Сегодня же он вновь колеблется. И хорошо, - все было решено
сорок лет назад - зачем же начинать снова эту волынку?
        Так Елена Сергеевна утешала себя, потому что нуждалась в утешении. Оказывается, ее чувство к Савичу не совсем испарилось за эти годы - да и много ли сорок лет в жизни человека? Кажется, только вчера она выслушивала клятвы в вечной верности и только вчера они с Никитой обсуждали свои совместные планы на жизнь.
        И неудивительно, что Елена тянулась к Алмазу. Бывают мужчины, которых надо утешать. Значительно реже встречаются такие, которые сами могут тебя защитить и утешить. Алмаз не просил жалости, да и нелепо было бы его жалеть. Вот он, думала Елена, незаметно глядя на Алмаза, может взять тебя на руки и унести, куда пожелает, потому что знает, как хочется иногда женщине не принимать решений.
        Алмаз перехватил этот несмелый взгляд и широко улыбнулся.
        - Нашел тебя, - сказал он, поднимая бокал шампанского. - Теперь не упущу.
        Ванда Казимировна, не спускавшая глаз с мужа и Елены, настороженная, как кошка перед мышиной норой, с радостью отметила эти слова. Плохо твое дело, мой зайчик, подумала она о муже.
        А если так, то можно поехать в Москву. Взять отпуск в магазине за свой счет и прокатиться. Тысячу лет там не была. Заодно надо будет и приодеться. Ведь когда ты солидная пожилая дама, то подчиняешься одной моде - чтобы все было из дорогого материала и с драгоценностями. Когда тебе двадцать, надо менять стиль. В Москве театры, концерты, может быть придется сверкать. Правда, для этого требуются средства. И значительные. Доехать, устроиться и там пожить. А почему и не пожить? Сорок лет накапливала. Можно позволить, накопления есть. Надо будет взять сберкнижку, которая хранится в сейфе, в универмаге.
        - У меня совершенно нет сбережений, - сказала Милица. - Знаете, я как-то все свои жизни прожила без сбережений. Это так неинтересно - сберегать.
        - И в поклонниках отказа не было, - сказал Алмаз.
        - Не только в поклонниках - в мужьях, - поправила его с улыбкой Милица.
        И поглядела, расширив глазищи, на Сашу. Тому показалось, что острые черные ресницы вонзаются ему в сердце. И ему стало стыдно, что у него тоже нет никаких сбережений. Последние он истратил на детали для вечного двигателя.
        - Но в Москву попасть мечтаю, - сказала Милица. - Меня всегда тянуло в столицу.
        Миша Стендаль поправил очки и приобрел сходство с Грибоедовым, прибывшим на первую аудиенцию к персидскому шаху. Он сказал:
        - Деньги достать можно.
        - Откуда? - сокрушенно произнес Грубин. - Нам даже занять не у кого. Если я к своей двоюродной сестре приду, она меня с порога спустит. Решит, что я авантюрист.
        - А ты ей паспорт покажи, - пискнул от двери Удалов, но никто не обратил внимания на его слова.
        - Может, у тебя, Ванда Казимировна? - спросил Грубин. - Ты же директор.
        - Нет, - сказала Ванда, не задумываясь, - мы только что гарнитур купили. Савич, подтверди.
        - Купили, - сказал Савич и расстроился, потому что жене не поверил, но не посмел оспорить ее слова. Сам он свободных денег не имел, да и не нуждался в них. Зарплату сдавал домой, получал рубль на обед и когда нужно - на книгу.
        Так мы и не стали молодыми, подумала Елена. Ванда когда-то была мотовкой, хохотушкой, цены деньгам не знала и знать не желала. А привыкла к деньгам постепенно. И сидит сейчас в юной Ванде пожилая директорша, которая не любит расставаться с копейкой. Так что молодость наша - только видимость.
        - У меня есть шестьдесят рублей, - сказала Елена.
        - Не тот масштаб, - сказал Грубин.
        - Может, отложим отъезд? - спросил Савич.
        - Нельзя, - ответил Грубин. - Вы же знаете.
        Он вылез из-под стола с букетиком зеленых листьев, что выросли за ночь в том месте пола, куда пролилось зелье. Листья он намеревался исследовать, попытаться определить состав жидкости.
        - Вы же знаете, - сказал Грубин. - С каждой минутой следы эликсира в нашей крови рассасываются. День-два - и ничего не останется. На основе чего будут работать московские ученые? Любая минута на учете. Или мы выезжаем ночным поездом, либо можно вообще не ехать.
        - Вот я и говорю, - сказал Стендаль. - Деньги достать можно, и вполне официально. Я начну с того, что наши события произошли именно в городе Великий Гусляр. А кто знает о нашем городе? Историки? Статистики? Географы? А почему? Да потому, что Москва всегда перехватывает славу других городов. Я сам из Ленинграда, хотя уже считаю себя гуслярцем. И что получается? В Кировском театре почти балерин не осталось - Москва переманила. Команда «Зенит» успехов добиться не может - футболистов Москва перетягивает. А почему метро у нас позже, чем в Москве, построили? Все средства Москва забрала. А о Гусляре и говорить нечего, даже и соперничать не приходится. А почему бы не посоперничать? Обратимся в нашу газету!
        - Правильно, Миша, - сказала Шурочка. - А раньше Гусляр, в шестнадцатом веке, Москве почти не уступал. Иван Грозный сюда чуть столицу не перенес.
        - Красиво говоришь, - сказал Алмаз. - Город добрый, да больно мелок. Даже если здесь совершенное бессмертие изобретут, все равно с Москвой не тягаться.
        - Газета добудет нам денег, - продолжал Стендаль, - опубликует срочно материал. И завтра утром мы отбываем в Москву. И нас уже встречают там. Разве не ясно? И Гусляр прославлен в анналах истории.
        - Ну-ну, - сказал Алмаз. - Попробуй.
        Стендаль блеснул очками, обводя взглядом аудиторию. Остановил взгляд на Милице и сказал:
        - Милица Федоровна, вы со мной не пойдете?
        - Ой, с удовольствием, - сказала Милица. - А редактор молодой?
        - Средних лет, - сдержанно сказал Стендаль.
        - Тогда я возьму мой альбом. Там есть стихи Пушкина.
        28
        Пленка, которую принес с птицефермы фотограф, никуда не годилась. Ее стоило выкинуть в корзину - пусть мыши разбираются, где там несушки, а где красный уголок. Так Малюжкин фотографу и сказал. Фотограф обиделся. Машинистка сделала восемь непростительных опечаток в сводке, которая пойдет на стол к Белосельскому. Малюжкин поговорил с ней, машинистка обиделась, ее всхлипывания за тонкой перегородкой мешали сосредоточиться.
        Степан Степанов из сельхозотдела, консультант по культуре, проверял статью о художниках-земляках. Пропустил «ляп»: в очерке сообщено, что Рерих - баталист. Малюжкин поговорил со Степановым, и тот обиделся.
        К обеду половина редакции была обижена на главного, и оттого Малюжкин испытывал горечь. Положение человека, имеющего право справедливо обидеть подчиненных, возносит его над ними и лишает человеческих слабостей. Малюжкину хотелось самому на кого-нибудь обидеться, чтобы поняли, как ему нелегко.
        День разыгрался жаркий. Сломался вентилятор; недавно побеленный подоконник слепил глаза; вода в графине согрелась и не утоляла жажды.
        Малюжкин был патриотом газеты. Всю сознательную жизнь он был патриотом газеты. В школе он получал плохие отметки, потому что вечерами переписывал от руки письма в редакцию и призывал хорошо учиться. В институте он пропускал свидания и лекции и подкармливал пирожками с повидлом нерадивых художников. Каждый номер вывешивал сам, ломал, волнуясь, кнопки и долго стоял в углу - глядел, чем и как интересуются товарищи. Новое полотнище, висящее в коридоре, было для Малюжкина лучшей, желанной наградой, правда, наградой странного свойства - со временем она переставала радовать, теряла ценность, требовала замены.
        Иногда вечерами, когда институт таинственно замолкал и лишь в коридорах горели тусклые лампочки, Малюжкин забирался в комнату профкома, где за сейфом старились пыльные рулоны прошлогодних стенгазет, вытаскивал их, сдувал пыль, разворачивал на длинном столе, придавливал углы тяжелыми предметами, приклеивал отставшие края заметок и похож был на донжуана, перебирающего коллекцию дареных фотографий с надписями «Любимому» и «Единственному».
        И теперь, дослужившись к вершине жизни до поста редактора городской газеты, Малюжкин уходил из редакции последним, перед уходом перелистывая подшивки газеты за последние годы.
        Перед Малюжкиным стоял литсотрудник Миша Стендаль. Вид его был неряшлив, очки запылились.
        - Что у тебя? - спросил Малюжкин.
        - Важное дело, - сказал Стендаль.
        - Важное дело здесь, - сказал Малюжкин и показал на недописанную передовицу о подготовке школ к учебному году. - К сожалению, не все понимают.
        Малюжкин прижал палец к губам, затем им провел по воздуху и упер в стенку. Из-за стены шло всхлипывание. Стендаль понял, что машинистка снова допустила опечатки.
        - Итак? - спросил Малюжкин, склонный к красивым словам.
        - Итак, поверить мне трудно, но я принес настоящую сенсацию.
        - Сенсация сенсации рознь, - сказал Малюжкин.
        Само слово «сенсация» имело неприятный оттенок, связывалось в уме с унизительными эпитетами. - Только без дешевых сенсаций, - сказал Малюжкин. - В одной центральной газете напечатали про снежного человека - и что? - Малюжкин резко провел ребром ладони по горлу, показывая судьбу редактора. - Ну, ты говори, не обижайся.
        - У нас есть возможность стать первой, самой знаменитой газетой в мире. Интересует?
        - Посмотрим, - сказал Малюжкин.
        Машинистка за стеной перестала всхлипывать - прислушивалась.
        - Но в любом случае, - продолжал Малюжкин, - передовую заканчивать придется. Ты же за меня ее дописать не сможешь?
        Малюжкин прикрыл на несколько секунд глаза и чуть склонил седеющую голову благородного отца. Ждал лестного ответа.
        - Передовицу - в корзину, - сказал невежливо Стендаль. - На первую полосу другое.
        Малюжкин терпеливо улыбнулся. Он умел угадывать нужное, своевременное. По виду Стендаля понял - блажь. И мысли переключил на завершение передовой.
        - Вчера, - сказал Стендаль, - в нашем городе произошло величайшее событие, сенсация века. Впервые удачно произведен эксперимент по коренному омоложению человеческого организма.
        Торжественные слова, как рассчитывал Стендаль, легче проникали в мозг Малюжкина, но тот, слыша их, не вникал в смысл, а старался приспособить к делу, к передовой. «Впервые в стране удачно произведен эксперимент, - повторял мысленно Малюжкин, - по полному охвату подрастающего поколения сетью восьмилетнего обучения». Внешне Малюжкин продолжал поддерживать беседу со Стендалем.
        - В больнице, говоришь, эксперимент? - спросил он. - Там у нас способная молодежь.
        Из собственной фразы в передовицу пошли слова «способная молодежь». Надо было подыскать им нужное обрамление.
        - Нет, не в больнице. На частной квартире.
        - Не бегай по кабинету, садись, - сказал Малюжкин.
        Бегающий в волнении Стендаль, махающий руками Стендаль, протирающий на ходу очки Стендаль мешал Малюжкину сосредоточиться.
        - Несколько человек, - сказал Стендаль, присаживаясь на кончик стула и продолжая двигать ногами, - получили возможность овладеть секретом вечной молодости.
        Обрамление для «способной молодежи» нашлось: «Способная молодежь получила возможность овладеть секретом науки». Малюжкин мысленно записал фразу.
        - Да-да, - сказал он вслух. - Как же, читал.
        - Где? - Стендаль даже перестал двигать ногами. - И ничего не сказали?
        - Где? - удивился Малюжкин. - «Наука и жизнь» писала. - Редактор был уверен, что во лжи его не уличить. «Наука и жизнь» уже писала обо всем. - В Штатах опыты производились. У нас тоже на собаках.
        - Ясно, - сказал Стендаль. Понял, что редактор невнимателен. - И вы могли бы! - неожиданно крикнул он.
        Малюжкин забыл все фразы для передовой. Испугался.
        Машинистки за стеной ахнули.
        - И вы могли бы стать молодым! - кричал Стендаль. - Каждый может стать молодым! Вчера - старик, сегодня - юноша. Понимаете?
        - Спо-койно, - сказал Малюжкин. - Ты нервничаешь, Цезарь, значит, ты не прав. - Малюжкин указал пальцем на перегородку и продолжал шепотом: - За стеной люди, понял? Пойдут сплетни. А ты не проверил, а кричишь. Свидетели есть? Проверка была?
        - Я сам свидетель, - сказал Стендаль, также переходя на шепот, наклоняясь через стол.
        Они сидели как заговорщики, обсуждающие план ограбления банка.
        - И еще свидетель есть, - пролепетал Стендаль. - Позвать?
        - Ну-ну, - согласился Малюжкин. - Передовицу все равно придется придумывать снова.
        Стендаль высунулся в окно, крикнул:
        - Мила, будьте любезны, поднимитесь! Комната пять, я вас встречу.
        Стоило Стендалю отойти, как Малюжкин вернулся к передовой. Стендалю это не понравилось. Схватил лист, разорвал, бросил в корзинку.
        - Ты с ума сошел, - зашипел Малюжкин. Обида завладела им.
        - Сейчас придет женщина, - сказал Стендаль. - Ей минимум двести лет. Она была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
        Стендаль убежал.
        «Женщины... - думал Малюжкин, склоняясь над мусорной корзиной, - везде женщины, все знакомы или с Пушкиным, или с Евтушенко, а верить никому нельзя».
        За дверью возник голос Стендаля:
        - Сюда, Милица, главный ждет вас.
        - Спасибо, - засмеялся серебряный голос в ответ.
        «Театр, - подумал Малюжкин. - Показуха».
        Дверь распахнулась, и возникло чудо. Вошла шемаханская царица, прекрасная девушка в сарафане с альбомом в руках. Этой девушки раньше не было и быть не могло. Эту девушку можно было увидеть однажды и всю жизнь питаться воспоминаниями.
        - Здравствуйте, - сказала девушка, протянула Малюжкину руку. Она держала ее выше, чем принято, и потому рука оказалась в близости от губ редактора. Малюжкин неожиданно для себя поцеловал тонкую атласную кисть и сел, заливаясь краской.
        - Я тоже сяду? - спросила девушка.
        - Очень приятно, - ответил Малюжкин. - Познакомиться очень приятно. Садитесь, ради всего святого... - Редактору хотелось говорить очень красиво, хотя бы как говорили герои Льва Толстого. - Крайне польщен, - закончил он.
        - Мишенька, наверное, про меня рассказал, - улыбнулась девушка, и из ее глаз вылетели острые сладкие стрелы. - Меня зовут Милицей Бакшт, я живу в этом городе более ста лет.
        - Не может быть, - сказал Малюжкин, приглаживая волосы на висках, - я бы запомнил ваше чудесное лицо...
        По редакции уже прошел слух о появлении неизвестной красавицы. Думали, что из киногруппы, снимающей в городе историко-революционный фильм. Все мужчины пошли в коридор покурить. Курили рядом с дверью главного.
        - А вы меня узнать и не можете, - сказала Милица. - Я еще вчера была древней старухой с клюкой. Ужасное зрелище, вспоминать не хочется. Вы меня понимаете?
        - О да, - сказал Малюжкин.
        Милица гибко вскочила со стула, повернулась кругом, сарафан взметнулся и обнажил стройные ноги, и тут же она согнулась, оперлась на воображаемую палку, скривила спину, зашаркала, еле переставляя ноги, и руками двигала с трудом.
        Смешно и радостно стало Малюжкину, и он сказал:
        - Вы актриса, вы талантливая актриса, вам надо сниматься.
        Машинистки, услышавшие эти слова через стенку, вынесли в коридор подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.
        Степанов вспомнил две картины, в которой он эту киноактрису видел. И многие согласились.
        - Очень похоже, - сказал Стендаль. - Примерно так это и выглядело. Я сам помню.
        - Вы верите мне? - спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза ее настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил головокружение и сказал:
        - Вам верю во всем, в большом и в малом.
        - Вы ему паспорт покажите, Мила, - сказал Стендаль.
        - Не надо, - возразил Малюжкин. - Не надо никакого паспорта. Сейчас Миша подготовит материал, и вы не уходите, ради бога, не уходите. Вы расскажете мне все, как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.
        - Вместо передовой, - сказал Стендаль, который был еще молод и легко верил в добро.
        - Вместо передовой, - подтвердил Малюжкин.
        - Мишенька, - сказала Милица, - он, по-моему, в меня влюбился. Он рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?
        - Кажется, да, - сказал тихо редактор, не смея отрицать, но и не желая, чтобы сотрудники услышали об этом.
        - Ну, я готовлю материал и в номер? - спросил Миша.
        - Конечно. А вы... - и в голосе Малюжкина проявилась жалкая просьба, - а вы посидите здесь, со мной? А?
        - Посижу, конечно, посижу. Ведь ты недолго, Миша?
        - Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.
        - Ну вот, - сказала Милица. - Мы с вами знакомы и теперь будем разговаривать. Разве не чудесно, что я вчера была старухой, а сегодня молода?
        - Чудесно, - сказал Малюжкин. - У вас чудесные зубы.
        - Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть, - сказала Милица и засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.
        - Нет, что вы, у вас красивые руки, и волосы, и нос, - сказал Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил телефон, и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял трубку и сказал резко, чтобы отвязаться: - У меня совещание.
        Трубка забулькала отдаленным человеческим голосом, и Малюжкин, не положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул Милице, считая, что дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.
        - Да, - сказал вежливым голосом Малюжкин. - Конечно. В завтрашнем номере, товарищ Белосельский. Я сам этим займусь, лично... Я отлично понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.
        Голос в трубке все урчал, и понемногу лицо Малюжкина собиралось в обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было в тугие цыганские завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по обе стороны пробора.
        - Отразим, разумеется, будет сделано, - сказал он наконец и повесил трубку. - Вот, - сказал он, глядя на Милицу, и потрогал пальцем кончик носа. - Такие дела. Передовица идет о прополке. Ясно, Стендаль? О прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше упущение. Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова. Одна нога здесь, другая - там. Пусть захватит график прополки.
        - Как же? - спросил Стендаль. - А статья?
        - Да-да, - сказал Малюжкин. - Очень приятно было познакомиться. Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное - сохранять спокойствие. Ясно?
        В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не смог ослушаться. Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов задавал вопросы, касающиеся девушки, но Стендаль не отвечал.
        - Пошли, - сказал он. - Передовую будете писать. Зайдите в отдел, возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая - там. Так сказал шеф.
        - Я же в самом деле омолодилась, - говорила Милица редактору, когда Стендаль вернулся в кабинет.
        Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза - его отвлекали от дела.
        - Завтра чтобы быть на работе вовремя, - сказал он Мише.
        - Но мне же Александр Сергеевич Пушкин стихи в альбом писал! - повторяла Милица. - Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.
        - Очень любопытно, - сказал Малюжкин. - Оставьте альбом, посмотрим. Поместим в рубрике «Из истории нашего края». Хорошо? Значит, по рукам. Молодцы, что стихи разыскали!
        И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось, что он хорошо обошелся с посетителями.
        - Вы не волнуйтесь, мы стихов не затеряем, понимаем ценность, девушка.
        - Вы звали? - спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.
        Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника, что-то забытое шевельнулось в сердце, и он сказал:
        - Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили, надо срочно. Так что понимаешь...
        - Ну, мы пошли, - сказал печально Стендаль.
        - Конечно, конечно... - сказал Малюжкин, вожделенно глядя на графики в руке Степанова. Малюжкин любил газету и любил газетную работу. Обида прошла! - Не задерживайся! - крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.
        Хлопнула дверь за посетителями. Колыхнулись тюлевые занавески на окне.
        Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не хотелось. Хотелось на пляж. Он подвинул к себе раскрытый альбом в сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом той же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.
        - Это ее альбом? - спросил Степанов.
        Малюжкин удивился, но ответил:
        - Ее. Говорит, Пушкин писал. - И он хихикнул. - В «Красном знамени» все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..
        Конечно, это был почерк Пушкина. Или изумительная совершенная подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.
        «Оставь меня, персидская княжна...» - прочел Степанов.
        - «Оставь меня, персидская княжна...» - прочел он еще раз вслух.
        - Потише, - предупредил Малюжкин. - Не отвлекайтесь стихами.
        Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше. Этого стихотворения он не знал. И никто не знал. Степанов был первым в мире пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось словами: «Оставь меня, персидская княжна...»
        - Это же открытие! - сказал он. - Мировой важности, надо писать в Москву. Завтра прилетит Андроников.
        - Что вы, сговорились, что ли? - возмутился Малюжкин. - Давай по-товарищески, Степан. Кончим передовицу - звоним Андроникову, Льву Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива - что угодно! Послушай начало: «Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района». Не банально?
        Но Степанов не слышал, так же как за несколько минут до этого Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.
        Степан Степанович Степанов был одержим Пушкиным. Он был одержим упорной надеждой узнать о великом поэте все и, изучая каждое слово, сказанное им, распорядок каждого дня его жизни, терпеливо ждал, когда судьба смилостивится и подарит ему открытие в пушкинистике, открытие случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.
        Прошло тридцать лет, с тех пор как Степан Степанов, отыскав на чердаке старого дома первое издание «Евгения Онегина», стал солдатом маленькой интернациональной армии пушкинистов. Степан Степанович постарел, обрюзг, страдал печенью, одышкой, похоронил жену, вырастил дочь Любу, и та уже выходит замуж, но открытие не давалось. Ни сам Пушкин, ни его родственники, ни друзья-декабристы не бывали в Великом Гусляре и не оставили там дневников, записных книжек и устных воспоминаний. Но Степанов искал, посещал забытые пыльные чердаки, за бешеные деньги покупал редкие издания, поддерживал переписку с Ираклием Андрониковым и пастором Грюнвальдом в Швейцарии, изучил два европейских языка, не продвинулся по службе, а открытие все медлило, не приходило.
        И вот неизвестные строки Пушкина, сами, без всяких усилий со стороны Степанова, оказавшиеся перед ним.
        Степанов грузно поднялся со стула, держа на вытянутой руке альбом в сафьяновом переплете, и подошел к окну, к свету, чтобы под солнцем убедиться в том, что счастье в самом деле посетило его, что одно из решающих открытий в пушкинистике второй половины двадцатого века сделано именно им.
        - Сядь, - догнал его голос Малюжкина. - Послушай: «Однако в отдельных хозяйствах темпы прополки недостаточно высоки». Или, может, написать просто - «невысоки»? Или «низки»?
        - Кто та девушка? - спросил Степанов.
        - Какая девушка?
        - Девушка, которая к тебе приходила. С Мишей Стендалем.
        - Так ты у нее и спроси. Почему у меня? Не знаю я никакой девушки.
        Малюжкин тоже был одержимым человеком. Он был одержим желанием сделать газету самой лучшей в области.
        - Так, - сказал Степанов, стряхнул пепел с мятых брюк, с трудом стянул на обширном животе расстегнувшуюся пуговицу и, громко запев: «Оставь меня, персидская княжна...» - ушел из кабинета главного редактора, убыстряя шаги, протопал по коридору и выскочил на улицу.
        Малюжкин посмотрел ему вслед и обиделся до слез.
        29
        Милица со Стендалем доплелись до пивного ларька, у которого под разноцветными пляжными зонтиками стояли шаткие столики с голубым пластиковым верхом.
        Миша отстоял в очереди, поставил на столик две кружки с шапками теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.
        - Что же, не оценили нас? - спросила Милица.
        - Я совершил тактическую ошибку, - сказал Стендаль, не зная еще, в чем она заключалась.
        - Сначала я ему понравилась, - сказала Милица.
        Стендаль пил пиво, морщился.
        - Придется прямо в Москву, - сказал он. - И Великий Гусляр останется никому не известным, заштатным городком. И они будут кусать себе локти. Пускай кусают.
        - Немного он все-таки прославился, - сказала Милица. - Я же здесь жила. - Она улыбалась. Она шутила, хотела развеселить Стендаля. - Все уладится, - сказала она.
        - И никто не верит, - сказал Стендаль. - Даже в милиции Удалову не поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот Грубин побежал опыты ставить, чтобы ничего не упустить. И вы тоже не только о себе думаете. Ведь правда?
        - Ага, - сказала прекрасная Милица. - Смотрите, тот смешной дядька бежит.
        По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся мужчина, голый череп которого выглядывал из войлочного венца серых волос, как орлиное яйцо из гнезда. У мужчины были толстые - актерские губы и нос римского императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом. Весь он, от нечищеных ботинок, за что его журил Малюжкин, до обсыпанного пеплом пиджака, являл собой сочетание неуверенности, робости и фантастической целеустремленности.
        - Мой альбом несет, - сказала Милица.
        - Это Степан Степанов, - сказал Миша Стендаль. - Они спохватились. Они поняли и разыскивают нас. Сюда! - махал рукой Стендаль, призывая Степанова. - Сюда, Степан Степаныч!
        Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.
        - А я вас ищу, - сказал он, придавливая к земле стул, - вернее, вашу спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.
        - Вас Малюжкин все-таки прислал? - спросил утвердительным тоном Стендаль.
        - Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не осознает. Девушка, откуда у вас этот альбом?
        - Это мой альбом, - сказала Милица.
        Степанов подвинул к себе кружку Стендаля, отхлебнул в волнении.
        - А вы знаете, что в нем находится? - спросил Степанов, сощурив и без того маленькие глазки.
        - Знаю, мне писали мои друзья и знакомые: Тютчев, Фет, Державин, Сикоморский, Пушкин и еще один из земской управы.
        - Пушкин, говорите? - Степанов был строг и настойчив. - А вы его читали?
        - Конечно. У вас, Мишенька, все в редакции такие чудаки?
        - Если Степаныч не убедит главного, никто этого не сделает, - сказал Миша, в котором проснулась надежда.
        - И не буду, - сказал Степанов. - А вы знаете, девушка, что это стихотворение нигде не публиковалось?
        - А как же? - удивилась Милица. - Он же мне сам его написал. Сидел, кусал перо, лохматый такой, я даже смеялась. Я только друзьям показывала.
        - Так, - сказал Степанов, задыхаясь, допивая стендалевское пиво. - А если серьезно? Откуда у вас, девушка, этот альбом?
        - Объясни ему, - сказала Милица. - Я больше не могу.
        - Альбом - это только малая часть того, что мы пытались втолковать Малюжкину, - сказал Стендаль, подвигая к себе кружку Милицы. - Дело не в альбоме.
        - Не сходите с ума, - сказал Степанов, - дело именно в альбоме. Ничего не может быть важнее.
        - Степан Степаныч, - сказал Стендаль, - вы же знаете, как я вас уважаю. Никогда не шутил над вами. Послушайте и не перебивайте. Вы только, пожалуйста, дослушайте, а потом можете звонить, если не поверите, в сумасшедший дом или вызывать «скорую помощь»...
        Когда Стендаль закончил рассказ о чудесных превращениях, перед ним и Степановым стояла уже целая батарея пустых кружек. Их покупала и приносила Милица, которой скучно было слушать, которая жалела мужчин, была добра и неспесива. Продавщица уже привыкла к ней, отпускала пиво без очереди, и никто из мужчин, стоявших под солнцем, не возражал. И странно было бы, если бы возразил, - ведь раньше никто из них не видел такой красивой девушки.
        - А альбом? - спросил Степанов, когда Миша замолчал.
        - Альбом заберем в Москву. Как вещественное доказательство, - сказал Миша. - Как только соберем денег на билеты.
        - К Андроникову?
        - Там придумаем, может, и к Андроникову.
        - Он его получит от меня, - сказал Степанов. - Я еду с вами.
        - Как можно? - удивился Стендаль. - Неужели вы нам не верите?
        - Я буду предельно откровенен, - сказал Степанов, поглаживая сафьяновый переплет. - Мне хотелось бы встретиться, чтобы развеять последние сомнения, с Еленой Кастельской. Имею честь быть с ней знакомым в течение трех десятилетий. Если она ваш рассказ подтвердит, сомнения отпадут.
        - Вы ее можете не узнать, - сказал Стендаль, - ей сейчас двадцать лет. Как и мне.
        - А я задам ей два-три наводящих вопроса. К примеру, кто, кроме нее, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за ассигнования на реставрацию церкви Серафима. Я тоже не лыком шит.
        - Вы голосовали, - сказала Милица. - Пива еще хотите?
        - Я, - сознался Степанов и очень удивился. - Спасибо. Пойдем?
        - А не кажется ли вам, - спросил осмелевший и преисполнившийся оптимизмом Стендаль, - что все это сказочно, невероятно, таинственно и даже подозрительно?
        - Послушайте, молодой человек, - ответил с достоинством Степанов, - на моих глазах родились телефон и радио. Я собственными глазами видел фотокопию пушкинского письма, обнаруженного недавно в небольшом городе на Амазонке. Почему я не должен доверять уважаемым людям только потому, что чувства мои и глаза отказываются верить реальности? Человеческие чувства ненадежны. Ими не постигнешь даже элементарную теорию относительности. Разум же всесилен. Обопремся на него, и все станет на свои места. В таком случае стихотворение получает хоть и необычное, но объяснение, а это лучше, чем ничего.
        30
        - Елена Сергеевна, - сказал от двери Стендаль, пропуская Милицу и Степанова вперед, - скажите, кто, кроме вас, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за срочные ассигнования на реставрацию церкви Серафима?
        - Степанов, - ответила Елена Сергеевна.
        - Узнал, - сказал Степанов. - Я бы и без этого узнал. Вы вообще мало изменились. Здравствуйте, Елена Сергеевна. Поздравляю с перевоплощением.
        - Степан Степанович, как я рада! - сказала Елена. - Хоть живая душа. А то мы очутились в каком-то ложном положении.
        - По ту сторону добра и зла, - сказал Алмаз Битый с полу. Он строил вместе с Ваней подвесную дорогу из ниток, спичечных коробок и различных мелких вещей. Ноги Алмаза упирались в стену, ему было неудобно лежать, но иначе не управишься.
        Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.
        - Весьма сочувствую, - сказал он. - Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело мечтать о синице в небе, лежа на диване, другое - догадаться, что это именно она опустилась к тебе на подоконник, и протянуть руку.
        - Битый, - сказал Алмаз, - поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. - Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.
        - Как же, как же, - согласился Степанов. - С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.
        - Не хотел я сначала, - сказал Алмаз. - Думал, произойдут от этого только неприятности.
        - А сейчас? - спросила Елена.
        - Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.
        - А вы привыкли?
        - Не сразу, - сказал Алмаз. - Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.
        - Это правильно, - согласилась Елена.
        - Но ты не расстраивайся, - сказал Алмаз. - Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, - обратился он к Степанову, - вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?
        - Не знаю, - сказал медленно Степанов. - Нет, наверно. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только, чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.
        - Ну это ничего, - сказал Стендаль. - В Москве устроим вас в институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.
        - Но я же поверил, - сказал Степанов. - Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.
        - Вот это правильно, - сказал Алмаз.
        - Степан Степаныч - пушкиновед, - сказал Стендаль. - Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.
        - Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.
        - Милица с ним была знакома, - сказал Алмаз.
        - Знаете, как-то трудно поверить, - сознался Степанов. - Хоть я и поверил.
        - А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось, - сказал Алмаз. - Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом...
        - Вы имеете в виду Декабрьское восстание? - спросил Степанов.
        - Конечно, - сказал Алмаз.
        - С ума сойти, - сказал Степанов.
        31
        Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем», Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.
        С книжкой в руке Удалов вышел на двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску, Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.
        - Саша, - позвал Удалов. - Поговорить надо.
        Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.
        - Сейчас, - сказал он. - Погоди, Корнелий.
        Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины. На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.
        - Нельзя тебе, - сказал старый друг Саша. - Мал еще.
        - И ты, Брут? - сказал Удалов.
        - Шучу, - спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.
        - Все ясно, - сказал Удалов и пошел прочь.
        - Корнелий, ты куда? - крикнул Грубин. - Не делай глупостей!
        - Я уже сделал главную глупость, - сказал Удалов. - Не бойся.
        Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.
        А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила грамматики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». - «Нет у меня отца, - отвечает Корнелий. - Есть только супруга». И весь класс хохочет.
        Нечто знакомое привлекло внимание Удалова. Оказывается, он проходил мимо здания бани, которое возводилось силами его конторы. На возведении бани трудилась бригада Курзанова и работала с большим отставанием от графика. Удалов поднял голову, рассчитывая увидеть каменщиков, кладущих кирпичи второго этажа, но каменщиков не увидел. Это его встревожило. Обеденный перерыв еще не наступил. Следовало разобраться.
        Удалов обогнул стройку и вошел во двор, засыпанный стройматериалами.
        Он увидел, что вся бригада собралась вокруг большого ящика, на котором разложена газета. Бригадир Курзанов держит в руке карандаш, уткнув его в газету, и руководит разгадыванием кроссворда. Все остальные строители помогают советами.
        Эта картина возмутила Удалова. Прижимая ручонками к груди книгу «Серебряные коньки», мальчик подошел к строителям и строго спросил:
        - В чем дело, Курзанов? Почему бригада простаивает?
        - А ведь перерыв, - не поднимая головы, ответил бригадир.
        - Какой перерыв в десять-тридцать? - рассердился Удалов.
        Удивленный командирскими интонациями в детском голосе, бригадир поднял голову и увидел мальчика.
        - Пошел отсюда, - сказал он добродушно. - Не мешай.
        Удалов не сдавался. Он поднял руку вверх, как бы призывая ко вниманию, и сказал так:
        - Товарищи, неужели вы забыли, что мы с вами принимали повышенные обязательства? Вот ты, Курзанов, бригадир. Как ты посмотришь в глаза общественности, которая доверила тебе возведение очень нужного объекта? А ты, Тюрин? Сколько раз ты клялся на собраниях исправиться и прекратить прогулы? А ты, Вяткин - неужели приятно, что тебя склоняют ввиду твоей лени?
        Реакция строителей была острой. Они даже отступили на несколько шагов перед мальчиком, который отчитывал их, размахивая детской книжкой. Особенно смущала информированность ребенка.
        - Мальчик, ты чего? - спросил Курзанов.
        - Что, не узнаешь своего начальника? - Удалов продолжал наступать на строителей. - Думаешь, если я сегодня плохо выгляжу, то значит можно лясы точить? Вы учтите, мое терпение лопнуло. Я принимаю меры!
        Вот этих, последних слов, пожалуй, Удалову не следовало произносить. Уж очень они не соответствовали его внешнему виду. Кто-то из строителей засмеялся. За ним - другие. И дальнейшая речь Удалова утонула в хохоте. Хохот был добродушный, не злой.
        - Иди, мальчик, - сказал, наконец, Курзанов. - Тебе в школу надо. А ты прогуливаешь.
        И только тогда Удалов как бы взглянул на себя со стороны и понял, что никогда ему не доказать этим лентяям, что он их начальник. Но отступать было нельзя - стройка находилась под угрозой срыва. И когда строители, все еще посмеиваясь, вернулись к разгадыванию кроссворда, Удалов понял, что надо делать. Он решительно поднялся по лесам на второй этаж, нашел там ведро с раствором, мастерок и принялся сам класть кирпичи в стену.
        Руки ему не повиновались, кирпичи казались тяжелыми, как будто были отлиты из свинца, трудно было набрать и донести до стены сколько нужно густого раствора. Но кирпич за кирпичом ложились на место - недаром в молодости Удалов поработал каменщиком.
        Строители все это видели. Но сначала они лишь улыбались, хотя сноровка мальчика их удивляла.
        Но прошло пять минут, десять. Пошатываясь от усталости, обливаясь слезами, мальчик продолжал класть кирпичи.
        - Психованный какой-то, - сказал, наконец, Тюрин.
        - Что-то он мне знакомый, - сказал бригадир.
        - А может, это удаловскнй сын? - спросил Вяткин. - Максимка?
        - Похож, - сказал Тюрин. - Вот и про нас все знает.
        - Может, пойдем, поработаем? - спросил Вяткин.
        - И вообще-то, сколько можно прохлаждаться? - разгневался бригадир Курзанов. - Мы же обязательства давали, как-никак.
        И он первым поднялся на леса, подхватил под локотки безнадежно уморившегося Удалова и отставил в сторону.
        И через минуту уже кипела работа.
        Все забыли о настырном мальчике.
        Удалов подобрал книжку и потихоньку ушел.
        Конечно, плохо быть мальчиком, но все же он победил целую бригаду и личным примером показал им путь. Главное - решительность. Она должна помочь и в разговоре с Ксенией.
        32
        Подобное же испытание в эти минуты выпало на долю Ванды Казимировны.
        Она подошла к универмагу в тот момент, когда перед ним разгружали машину.
        - Что привезли? - спросила она у шофера.
        - Детскую обувь, - ответил шофер, любуясь крепконогой красивой девушкой в очень свободном платье. - А ты здесь работаешь, что ли?
        - Работаю, - ответила девушка и направилась к главному входу.
        Этого шофера Ванда знала, он приезжал в универмаг лет пять. И вот, не узнал.
        С каждым шагом настроение ее портилось. Магазин, такой родной и знакомый, куда более важный, чем дом, магазин, с которым связаны многие годы жизни, трагедии и достижения, опасности и праздники, именно ее трудом ставший лучшим универмагом в области - этот магазин Ванду не замечал.
        Она шла торговым залом, огибая очереди и останавливаясь у прилавков. Она знала каждого из продавцов, кто замужем, а кто одинок, кто честен, а кто требует надзора, кто работящ, а кто уклоняется от труда, у кого язва, а у кого ребенок на пятидневке. И все эти люди, что вчера еще радостно или боязливо раскланивались с Вандой, теперь скользили по ней равнодушными взглядами как по обыкновенной покупательнице. Магазин ее предал!
        Уходя из дома, когда там шел разговор со Степановым, Ванда сказала мужу, что пойдет домой, соберется в дорогу. Савича она с собой звать не стала, а он и не напрашивался. Ему сладко и горько было оставаться рядом с Еленой. Ему казалось, что еще не все кончено, надо найти нужное слово и сказать его в нужный момент. Ванда же, стремясь скорее в универмаг, была убеждена, что ни нужного момента, ни нужного слова не будет. Так что уходила почти спокойно. Цель ее была проста - зайти к себе в кабинет, взять сберкнижку из сейфа, снять с нее деньги, чтобы в Москве не было недостатка. И если будет возможность, оформить отпуск за свой счет.
        Сложность и даже безнадежность ее положения стали очевидными только в самом магазине. Когда оказалось, что ее не узнала ни одна живая душа. Это было более чем обидно. Именно в этот момент в голове Ванды Казимировны впервые прозвучала мысль, которая будет мучить ее в следующие часы: «И зачем мне нужна эта молодость? Жили без нее».
        Вопрос об отпуске за свой счет уже не стоял. Оставалось одно: проникнуть в собственный кабинет и изъять сберегательную книжку.
        Пришлось хитрить. Ванда смело зашла за прилавок галантерейного отдела, и когда ее остановила Вера Пушкина, она сказала ей: «Я к Ванде Казимировне». Мимо склада и женского туалета Ванда поднялась в коридорчик, где были бухгалтерия и ее кабинет. К счастью, кабинет был пуст. И открыт.
        Ванда быстро прошла в угол, за стол, вынула из сумочки ключи и в волнении - ведь не каждый день приходится тайком вскрывать свой собственный сейф - не сразу нашла нужный. И в тот момент, когда ключ послушно повернулся в замке, Ванда услышала рядом голос:
        - Ты что здесь делаешь?
        Испуганно обернувшись, Ванда увидела, что над ней нависает громоздкое тело Риммы Сарафановой - ее заместительницы.
        - Сейф открыла, - глупо ответила Ванда.
        - Вижу, что открыла, - сказала Римма, перекрывая телом пути отступления. - Давай сюда ключи.
        - Ты что, не узнала? - спросила Ванда, беря себя в руки.
        - Кого же я должна узнать?
        - Так я же Ванда, Ванда Казимировна. Твоя директорша.
        - Ты Иван Грозный, - сказала Римма. - И еще Брижит Бардо.
        - Ну как же! - в отчаянии сопротивлялась Ванда. - Платье мое?
        - Твое, - сказала Римма.
        - И туфли мои?
        Римма посмотрела вниз.
        - Вроде твои.
        - Кольцо мое? - она сунула под нос Римме руку. Кольцо еле держалось на пальце.
        - Кольцо ее, - сказала Римма. - Тебе велико.
        - Я и есть Ванда. Глаза мои?
        - Не скажу, - ответила Римма. - Я сейчас милицию вызову. Она и разберется, чьи глаза.
        - Римма, девочка, я же все про тебя знаю. И про Васю. И где ты дачу строишь. Хочешь скажу, какие у тебя шторы в большой комнате?
        - Ключи, - сказала железным голосом Римма.
        Ванда была вынуждена сдать ключи. Но сама еще не сдалась.
        - Омолаживалась я, - сказала она чуть не плача. - Опыт такой был. И Никитушка мой омолодился. Со временем и тебе устроим.
        Римма была в сомнении - уж очень ситуация была необычной. В самом деле платье Вандино, и глаза вроде бы Вандины, а в остальном авантюристка. Римма привыкла верить своим глазам, они ее еще никогда не обманывали. И хоть эта девушка напоминала Ванду, Вандой она не была.
        Ванда, в отчаянии подыскивала аргументы, хотела было показать паспорт, но сообразила, что паспорт будет козырем против нее. Там есть год рождения и фотокарточка, которая ничего общего с ней не имеет.
        Тут ее осенила светлая мысль.
        - Простите, Римма Ивановна, - сказала она. - Я вас обманула.
        - И без тебя знаю, - сказала Римма.
        - Я племянница Ванды Казимировны. Я из Вологды приехала.
        - А Ванда где?
        - А Ванда болеет. Грипп у нее.
        - Дома лежит? - спросила Римма и потянулась к телефонной трубке.
        - Нет, - быстро сказала Ванда. - Тетя в поликлинику пошла.
        - В какую?
        - В третью.
        - К какому доктору?
        - Семичастной.
        - В какой кабинет?
        - В шестой.
        - А ты откуда знаешь кабинет, если из Вологды приехала?
        Ванда поняла, что терпение Риммы истощилось. Никакой надежды получить обратно ключи и сберкнижку нет. Оставалось одно - бежать.
        - А вот и тетя! - закричала она, глядя поверх плеча Риммы.
        Та непроизвольно оглянулась.
        Ванда нырнула ей под руку и кинулась наружу.
        Кубарем слетела по служебной лестнице во двор. Выбежала двором в садик и спряталась за церковью Параскевы Пятницы. Только там отдышалась.
        Все погибло. Даже домой опасно возвращаться. Римма может и милицию вызвать, сказав, что какая-то авантюристка обокрала Ванду Казимировну, сняла с нее кольцо и старалась вскрыть сейф. С Риммы станется. Хотя за что Римму винить? Она же Вандины интересы охраняет.
        Ванда Казимировна стояла в кустах, где недавно Удалов напал на своего сына Максимку, и горько рыдала. Много лет так не рыдала.
        - Господи, - повторяла она. - Зачем мне эта молодость? В свой кабинет зайти нельзя! Подчиненные не узнают...
        Она еще долго стояла там, тщетно придумывая, как ей перехитрить Римму. Но ничего не придумала. И пошла дворами и переулками к Елене, потому что вспомнила - Савич оставлен там без присмотра.
        33
        Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, под кустом сирени собрались, как всегда, любители поиграть в домино.
        Во двор вошел мальчик с книжкой «Серебряные коньки» в руке. Мальчик был печален и даже испуган. Он нерешительно остановился посреди двора и стал глядеть наверх, где были окна квартиры Удаловых.
        В этот самый момент кто-то из играющих в домино спросил громко:
        - Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?
        Из открытого окна на втором этаже женский голос произнес сурово и холодно:
        - Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.
        - Ксения! Ксюша! - позвал Удалов, остановившись посреди двора.
        Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:
        - Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?
        - Ксения! - рявкнул один из игроков. - Выгляни в окошко.
        - Ксюша, - мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. - Я вернулся.
        - Что тебе? - спросила Ксения взволнованно.
        - Я вернулся, Ксения, - повторил Удалов. - Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?
        Доминошники засмеялись.
        - Ты от Корнелия? - спросила Ксения.
        - Я от Корнелия, - сказал мальчик. - Я и есть Корнелий. Ты меня не узнаешь?
        - Он! - закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окошко Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. - Он меня раздел! Мама, зови милицию!
        - Хулиганье! - сказала Ксения. - Сейчас я спущусь.
        - Я не виноват, - сказал Корнелий и не смог удержать слез. - Меня помимо моей воли... Я свидетелей приведу...
        - Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, - сказал один из доминошников. - Как две капли воды.
        - И правда, - сказала женщина с того конца двора.
        - Я же муж твой, Корнелий! - плакал мальчик. - Я только в таком виде не по своей воле...
        Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон - все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:
        - Вы не смейтесь... У меня драма. У меня сын старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Ложкин, позавчера «козла» забивал. Ты еще три рыбы подряд сделал. Так ведь?
        - Сделал, - сказал сосед. - А ты откуда знаешь?
        - Как же мне не знать? - сказал Удалов. - Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина... Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья...
        Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для белья. Максимка шел сзади с сачком.
        - А ну-ка, - сказала она, - подойди поближе.
        Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.
        - Ой! - сказал Корнелий.
        - Погодила бы, - сказал Ложкин. - Может, и в самом деле наука!
        - Он самый! - радовался Максимка. - Так его!..
        Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.
        - Что это? - спросила Ксения тихо.
        Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.
        - Люди добрые, - сказала Ксения, - клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.
        - Я и говорю, - раздался в мертвой тишине голос Ложкина, - прежде чем бить, надо проверить.
        - Ксения, присмотрись, - сказала женщина с другой стороны двора. - Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.
        Корнелий, переживавший и позор и боль, обмяк на руках у Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди - почувствовала родное - и быстро пошла к дому.
        34
        Савич истомился. Он то выходил во двор, к Грубину, который возился с автомобилем, то возвращался в дом, где было много шумных людей, все разговаривали, и никому не было дела до Савича. Он вдруг понял, что двигается по дому и двору не случайно - старается оказаться там, где Елена может уединиться с Алмазом. Ее очевидная расположенность к Битому, и его откровенные ухаживания все более наполняли Савича справедливым негодованием. Он видел, что Елена, ради которой он пошел на такую жертву, в самом деле не обращает на него никакого внимания, а старается общаться с бывшим стариком. И это когда он, Савич, почти готов ради нее разрушить свою семью.
        Поэтому, когда Савич в своем круговращении в очередной раз подошел к комнате, где Елена собиралась в дорогу, он застал там Алмаза, обогнавшего его на две минуты. И, остановившись за приоткрытой дверью, услышал, как Алмаз говорит:
        - Хочу сообщить тебе, Елена Сергеевна, важную новость. Не помешаю?
        - Нет, - сказала Елена. - Я же не спешу.
        - Триста лет я прожил на свете, - сказал бывший старик, - и все триста лет искал одну женщину, ту самую, которую полюблю с первого взгляда и навсегда.
        - И нашли Милицу, - сказала Елена. И хоть Савич не видел ее, он уловил в голосе след улыбки.
        - Милица - моя старая приятельница, - сказал Алмаз. - Она не в счет. Я о тебе говорю.
        - Вы меня знаете несколько часов.
        - Больше. Я уже вчера вечером все понял. Помнишь, как уговаривал тебя выпить зелья. Если бы дальше отказывалась, силком бы влил.
        - Вы хотите сказать, что в пожилой женщине...
        - Это и хотел сказать. И второе. Я тебя в Сибирь увезу. Если хочешь, и Ванечку возьмем.
        - А что я там буду делать?
        - Что хочешь. Детей учить. В музей пойдешь, в клуб - мало ли работы для молодой культурной девицы?
        - Это шутка? - вдруг голос Елены дрогнул. Савич весь подобрался, как тигр перед прыжком.
        - Это правда, Елена, - сказал Алмаз.
        В комнате произошло какое-то движение, шорох...
        И Савич влетел в комнату.
        Он увидел, что Елена стоит, прижавшись к Алмазу, почти пропав в его громадных руках. И даже не вырывается.
        - Прекратите! - закричал Савич. И голос его сорвался. Он закашлялся.
        Елена сняла с плеч руки Алмаза, тот обернулся удивленно.
        - Никита, - сказала Елена. - Что с тобой?
        - Ты изменила! - сказал Никита. - Ты изменила нашим словам и клятвам. Тебе нет прощения.
        - Клятвам сорокалетней давности? От которых ты сам отказался?
        - Я ради тебя пошел на все! Буквально на все! Я не позволю этому случиться. Приезжает неизвестный авантюрист и тут же толкает тебя к сожительству.
        - Ну зачем ты так, аптека, - сказал Алмаз. - Я замуж зову, а не к сожительству.
        - Будьте вы прокляты! - с этим криком Савич выбежал из комнаты и кинулся на двор.
        Он должен был что-то немедленно сделать. Убить этого негодяя, взорвать дом, может, даже покончить с собой. Весь стыд, вся растерянность прошедших часов слились в этой вспышке гнева.
        - Ты что, Никита? - спросил Грубин, разводивший в машине пары. - Какая муха тебя укусила?
        - Они! - Савич наконец-то отыскал человека, который его выслушает. - Они за моей спиной вступили в сговор!
        - Кто вступил?
        - Елена мне изменяет с Алмазом. Он зовет ее в Сибирь! Это выше моих сил.
        - А ты, что, с Еленой хотел в Сибирь ехать? - не понял Грубин.
        - Я ради нее пошел на все! Чтобы исправить прошлое! Ты понимаешь?
        - Ничего не понимаю, - сказал Грубин. - А как же Ванда Казимировна?
        - Кто?
        - Жена твоя, Ванда.
        - А она тут при чем? - возмутился Савич.
        Взгляд его упал на открытый ящик с пистолетами. И его осенила мысль.
        - Только кровью, - сказал он тихо.
        - Савич, успокойся, - сказал Грубин. - Ты не волнуйся.
        Но Савич уже достал из машины ящик и прижал его к груди.
        - Нас рассудит пуля, - сказал он.
        - Положи на место! - крикнул Грубин.
        В этот момент из дома вышел Алмаз. За ним Елена. Неожиданное бегство Савича их встревожило. Никита увидел Алмаза и быстро пошел к нему, держа ящик с пистолетами на вытянутых руках.
        - Один из нас должен погибнуть, - сообщил он Алмазу.
        - Стреляться, что ли, вздумал? - спросил Алмаз.
        - Вот именно, - сказал Савич.
        - Не сходи с ума, Никита, - сказала Елена учительским голосом.
        - Ой, как интересно! - как назло, во двор выбежала Милица с Шурочкой. - Настоящая дуэль. Господа, я буду вашим секундантом.
        Она подбежала к Савичу, вынула один из пистолетов и протянула его Алмазу.
        - Они же убьют друг друга! - испугалась Шурочка.
        - Не бойся, - засмеялась Милица, - пистолетам по сто лет. Они не заряжены.
        - Ну что, трепещешь? - спросил Савич.
        - Чего трепетать. - Алмаз взял пистолет. - Если хочешь в игрушки играть, я не возражаю. Давненько я на дуэли не дрался.
        - Вы дрались на дуэли? - спросила Елена.
        - Из-за женщины - в первый раз.
        Милица развела дуэлянтов в концы двора и вынула белый платочек.
        - Когда я махну, стреляйте, - сказала она.
        - Это глупо, - сказала Елена Алмазу. - Это мальчишество.
        - Он не отвяжется, - ответил Алмаз тихо.
        Савич сжимал округлую, хищную рукоять пистолета. Все было кончено. Черная речка, снег, секунданты в черных плащах...
        - Ну господа, господа, не отвлекайтесь, - сказала Милица и махнула платком.
        Алмаз поднял руку и нажал курок, держа пистолет дулом к небу - не хотел рисковать. Курок сухо щелкнул.
        - Ну вот, что я говорила! - воскликнула Милица. - Никто не пострадал.
        - Мой выстрел, - напряженно произнес Савич. Он целился, и рука его мелко дрожала. Нажать на курок было трудно, курок не поддавался.
        Наконец Савич справился с упрямым курком. Тот поддался под пальцем, и раздался оглушительный выстрел. Пистолет дернулся в руке так, словно хотел вырваться. И серый дым на мгновение закрыл от Савича его врага.
        И Савичу стало плохо. Весь мир закружился перед его глазами.
        Поехал в сторону дом, трава медленно двинулась навстречу... Савич упал во весь рост. Пистолет отлетел на несколько шагов в сторону.
        Алмаз стоял, как прежде, не скрывая удивления.
        - Надо же так, - сказал он. - Сто лет пуля пролежала...
        Елена кинулась к нему.
        - Антон Павлович Чехов говорил мне, - сказала Милица, вытирая лоб белым платочком, - что если в первом действии на стене висит ружье...
        Но договорить она не успела, потому что во двор вбежала Ванда и увидев, что Савич лежит на земле, быстрее всех успела к нему, подняла его голову, положила себе на колени и принялась баюкать мужа, как маленького, повторяя:
        - Что же они с тобой сделали? Мы их накажем, мы на них управу найдем...
        Савич открыл глаза. Ему было стыдно. Он сказал:
        - Я не хотел, Вандочка.
        - Я знаю, лежи...
        И тут появилась еще одна пара.
        Ксения тяжело вошла в ворота, неся на руках Корнелия Удалова.
        - Что же это получается? - спросила она. - Где это видано?
        Удалов тихо хныкал.
        - Помирились? - спросил Грубин.
        - По детям стреляют. Куда это годится? - сказала Ксения. - Глядите. Отсюда пуля прилетела. Штаны разорваны. На теле ранение.
        Все сбежались к Удалову. Штаны в самом деле были разорваны, и на теле был небольшой синяк.
        Ксения поставила Удалова на траву и принялась всем показывать круглую пулю, которая ударилась в Удалова на излете.
        - Ну и невезучий ты у нас, - сказал Грубин.
        Удалов отошел в сторону, а Ксения, отбросив пулю, вспомнила, зачем пришла.
        - Кто у вас главный? - спросила она.
        - Можно меня считать главным, - сказал Алмаз.
        - Так вот, гражданин, - сказала Ксения. - Берите нас в Москву. Чтобы от молодости вылечили. Была я замужней женщиной, а вы меня сделали матерью-одиночкой с двумя детьми. С этим надо кончать.
        35
        Шурочка и Стендаль проводили машину до ворот. Они бы поехали дальше, но машина была так перегружена, что Грубин боялся, она не доедет до станции. И без того помимо помолодевших в ней поместились два новичка - Ксения и Степан Степанович, люди крупные, грузные.
        Грубин вел автомобиль осторожно, медленно, так что мальчишки, которые бежали рядом, смогли сопровождать его до самой окраины. Люди на улицах смотрели на машину с улыбками, считали, что снимается кино, и даже узнавали в своих бывших горожанах известных киноартистов. Машину увидел из своего окна и редактор Малюжкин. Он узнал среди пассажиров Милицу н Степанова, открыл окно и крикнул Степанову, чтобы тот возвращался на работу.
        - Считайте меня в командировке, - ответил Степанов.
        Малюжкин обиделся на сотрудника и захлопнул окно. Его никто не понимал.
        Уже начало темнеть, когда машина въехала в лес. Разговаривали мало, все устали и не выспались. Удалов задремал на коленях у жены.
        Легкий туман поднялся с земли и светлыми полосами переползал дорогу. Фары в машине оказались слабыми, они не могли пронзить туман и лишь высвечивали на нем золотистые пятна. Уютно пыхтел паровой котел и дым из трубы тянулся за машиной, смешиваясь с туманом.
        Лес был тих и загадочен. Даже птицы молчали.
        И вдруг сверху, из-за вершин елей, на землю опустился зеленый луч. Он был ярок и тревожен. В том месте, где он ушел в туман, возникло зеленое сияние.
        - Стой, - сказал Алмаз.
        Грубин затормозил.
        - Чего встали? - спросила Ванда. - Уже сломалась?
        Но тут и она увидела зеленое сияние и осеклась.
        В центре сияния материализовалось нечто темное, продолговатое, словно веретено. Веретено крутилось, замедляя вращение, пока не превратилось в существо, схожее с человеком, хрупкое, тонкое, одетое в неземную одежду.
        Существо подняло руку, как бы призывая к молчанию, и начало говорить, причем не видно было, чтобы у существа двигались губы. Тем не менее каждое его слово явственно доносилось до всех пассажиров автомобиля.
        - Алмаз, ты узнаешь меня? - спросило существо.
        - Здравствуй, пришелец, - сказал Алмаз. - Вот мы и встретились.
        - Я бы не хотел с тобой встречаться, - сказал пришелец.
        Ксения привстала на сиденье и, не выпуская из рук Удалова, обратилась к пришельцу:
        - Мужчина, - сказала она, - отойдите с дороги. Мы спешим, нам вот в Москву надо, от молодости лечиться.
        - Знаю, - сказал пришелец. - Молчи, женщина.
        И в голосе его была такая власть, что даже Ксения, которая мало кому подчинялась, замолчала.
        - Ты нарушил соглашение, - сказал пришелец, обращаясь к Алмазу. - Ты помнишь условие?
        - Помню, - сказал Алмаз. - Я хотел жить. И пожалел этих людей. Они были немолоды, и им грозила смерть.
        - Когда ты поделился средством с Милицей, - сказал пришелец, - я не стал принимать мер. Но сегодня ты открыл тайну многим. И вынудил меня отнять у тебя дар.
        - Я понимаю, - сказал Алмаз. - Но прошу тебя о милости. Погляди на Милицу, она молода и прекрасна. И если ты лишишь ее молодости, она завтра умрет. Погляди на Елену, - мы с ней хотели счастья. Погляди на Грубина, он же может стать ученым...
        - Хватит, - сказал пришелец. - Ты зря стараешься вызвать во мне жалость. Я справедлив. Я дал тебе дар, чтобы ты пользовался им один. Земле еще рано знать о бессмертии. Земля еще не готова к этому. Люди сами должны дойти до такого открытия.
        - Не о себе прошу... - начал было Алмаз, вылезая из машины и делая шаг к пришельцу.
        Но тот не слушал. Он развел в стороны руки, в которых заблестели какие-то шарики, и от них во все стороны побежали молниевые дорожки. В воздухе запахло грозой, и зеленый туман, заклубившись, поднявшись до вершин деревьев, окутал машину и Алмаза, замеревшего перед ней.
        Грубин, уже догадавшись, что произошло, успел лишь поднять глаза к Милице, что стояла за его спиной, и встретить ее ясный взгляд, полный смертельной тоски. И протянул к ней руку. А Алмаз, который хотел в этот последний момент быть рядом с Еленой, сделать этого не успел, потому что странная слабость овладела им и заставила опуститься на землю.
        Было очень тихо.
        Зеленый туман смешался с белым и уполз в лес.
        Постепенно в сумерках голубым саркофагом вновь образовался автомобиль, и в нем, склонившись друг к другу, сидели и лежали бесчувственные люди.
        - Как грустно быть справедливым, - произнес пришелец на своем языке, подходя к машине.
        Он увидел толстую пожилую женщину, Ксению Удалову, которая держала на коленях курносого полного мужчину ее лет. Он вгляделся во властное и резкое лицо другой немолодой женщины, Ванды Казимировны, которая даже в беспамятстве крепко обнимала лысого рыхлого Савича... Степан Степаныч, разумеется, не изменился. Он сидел на заднем сиденье, закрыв глаза и прижимая к груди бесценный альбом с автографом Пушкина.
        И вдруг пришелец ахнул.
        Он протер глаза. Он им не поверил.
        За рулем машины сидел, положив на него голову, курчавый юноша Саша Грубин. И протянув к нему тонкую руку, легко дышала прекрасная персидская княжна.
        Взгляд пришельца метнулся дальше.
        Елена Сергеевна была так же молода, как десять минут назад.
        - Этого не может быть, - произнес пришелец. - Это невозможно.
        - Возможно, - светил Алмаз, который первым пришел в себя и подошел сзади. Он тоже был молод и уже весел. - Есть, видно, вещи, которые не поддаются твоей инопланетной науке.
        - Но почему? Как?
        - Могу предположить, - сказал Алмаз. - Бывают люди, которым молодость не нужна. Ни к чему она им, они уже с юных лет внутри состарились. И нечего им со второй молодостью делать. А другие... другие всегда молоды, сколько бы лет ни прожили.
        Люди в машине приходили в себя, открывали глаза.
        Первым опомнился Удалов. Он сразу увидел, что его детский костюмчик разорвался на животе в момент возвращения в прежний облик. Он провел рукой по толстым щекам, лысине и затем громко поцеловал в щеку свою жену.
        - Вставай, Ксюша! - воскликнул он. - Обошлось!
        Эти слова разбудили Савичей.
        Ванда принялась радостно гладить Никиту, а тот глядел на жену и думал: «Как дурной сон, буквально дурной сон».
        - Ничего, Саша, - сказал Удалов, протягивая руку, чтобы утешить Грубина. - Обойдемся и без этих инопланетных штучек.
        Очнувшийся Грубин, смертельно подавленный разочарованием, обернулся к Удалову, и тот, увидев перед собой юное лицо старого друга, вдруг закричал:
        - Ты что, Грубин, с ума сошел?
        Но Грубин на него не смотрел, он искал глазами Милицу, боясь ее найти. И нашел...
        А Милица, встретив восторженный взгляд Грубина, поглядела на свои руки и когда поняла, что они молоды и нежны, закрыла ими лицо и зарыдала от счастья.
        - Вылезай, Елена, - сказал Алмаз, помогая Елене выйти из машины. - Хочу тебя познакомить со старым другом. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы из тюрьмы бежали?
        - Очень приятно, - сказал пришелец, который все еще не мог пережить своего поражения. - Я думаю, что вы собираетесь создать семью?
        - Не знаю, - Елена посмотрела на Алмаза, а тот сказал уверенно:
        - В ближайшие дни.
        И тут они услышали возмущенный крик Савича:
        - Что же получается? Все остались молодыми, а я должен стать старым. Это несправедливо! Я всю жизнь хотел стать молодым! Я имею такое же право на молодость, как и остальные.
        - Пойдем, мой зайчик, пойдем, - повторяла Ванда, стараясь увести его прочь. - Это у тебя нервное, это пройдет.
        - Пошли, соседи, - сказал Удалов. - А то дотемна в город не успеем вернуться.
        - Елена, - рыдал Савич, - все эти годы я тебя безответно любил!
        - Ты мне только попробуй при живой жене! - Ванда сильно дернула его за руку, и Савич был вынужден отойти от машины.
        - Извините, - сказал пришелец. - Я полетел.
        - До встречи, - сказал Алмаз.
        Пришелец превратился в зеленое сияние, потом в луч. И исчез.
        Елена посмотрела вслед уходящим к городу.
        Савич все оглядывался, норовил вернуться. Удаловы шли спокойно, обнявшись.
        - Ну что ж, - сказал Алмаз, - по местам! А то к поезду не успеем.
        Глубокоуважаемый микроб
        Глава первая, в которой Корнелий Удалов получает приглашение на СОС и принимает решение
        Утренняя почта доставила Корнелию Ивановичу Удалову авиаконверт, в котором было письмо следующего содержания:
        «Уважаемый Корнелий!
        Ты приглашен на первый СОС делегатом от Земли с правом решительного голоса. Твое явление обязательно. В случае неявления ответственность делит вся Земля, которая будет дешифиширована сроком на 34 про-ку-ла.
        Первый СОС состоится с 21 по 36 июля с. г. по адресу: 14ххХХ-5:%=ъ34.
        Транспорт, сопровождение, кормление, погребение (в случае необходимости), приемлемую температуру и влажность обеспечивает Оргкомитет СОС.
        Созывающий секретарь ОК СОС
        Г-Г»
        Удалов дважды прочел приглашение, потом подошел к окну и с грустью поглядел на двор. Двор был зеленым, уютным, старуха Ложкина развешивала белье, тяжелые капли воды падали с белых простынь на траву, рыжий петух взлетел на раскрытую дверь сарая и громко хлопал крыльями, из окна Гавриловых доносилась джазовая музыка, а по голубому утреннему небу плыли розовые облака, под которыми с пронзительными криками носились стрижи. И вот этот мирный, обжитой и родной мир придется покинуть ради неизвестного СОС, ради сомнительных наслаждений и реальных опасностей космического путешествия.
        - Придется ехать, - сказал Удалов, отворачиваясь от окна и с нежностью глядя на Ксению, которая собирала на стол завтрак. - Какое сегодня число?
        - Восемнадцатое, - сказала Ксения, поглядев на стенной календарь. - Куда собрался? Опять на рыбалку?
        - Три дня всего осталось, - задумчиво произнес Удалов. - Не на рыбалку, а на первый СОС.
        - И не мечтай, - сказала Ксения. - Хватит с нас. Небось опять пришельцы? Опять жертвовать своим временем и нервами ради галактической дружбы?
        - Надо, Ксюша, - сказал Удалов и сел за стол.
        Позавтракав, он пошел к Николаю Белосельскому.
        Глава вторая, в которой Удалов беседует с Николаем Белосельским и выслушивает возражения
        Николай Белосельский учился в одном классе с Корнелием Удаловым, закончив школу с золотой медалью, уехал в область, где с отличием завершил высшее образование, а затем, заслужив уважение своими способностями и любовью к работе, был направлен в родной город на руководящий пост.
        Белосельский возвращался в Великий Гусляр с большой неохотой. Он был человеком принципиальным, серьезным и объективным, а потому предчувствовал неизбежность конфликтов. Живое воображение подсказывало ему, что при известии о его скором приезде многие жители города начнут говорить: «Как же, помню Кольку Белосельского! Я с ним в детском саду баловался». Или «Колечка? Белосельский? Близкий человек! Моя двоюродная сестра Леокадия была замужем за его дядей Костей». Беда небольшого города в том, что все всех знают.
        Предчувствия Белосельского оправдались. На улицах к нему подходили незнакомые лица, напоминали об общем счастливом детстве, а затем приглашали в гости или просили протекции. В кабинет проникали троюродные бабушки, желавшие улучшить жилищные условия, и приятельницы по пионерскому лагерю, лгавшие о непогасшей любви.
        Белосельский стал нелюдим, избегал людей, страшась неожиданного крика: «Колька, друг!», был строг к родственникам и похудел. Он мечтал о переводе в далекий Петропавловск-Камчатский. Но своей принципиальности он не изменил.
        Удалов знал о драме Белосельского и поэтому, хоть сидел с ним шесть лет за одной партой и совместно владел голубятней, ни разу не зашел к нему домой, а, встречаясь на совещаниях, сдержанно здоровался, избегая прямого обращения. Белосельский тосковал по старой дружбе и рад был как-нибудь посидеть с Удаловым, вспомнить далекое детство, но сдерживался. Борьба с фаворитизмом не должна знать исключений.
        Удалов вошел в кабинет Белосельского и с порога сказал:
        - Доброе утро. Я по делу.
        - Здравствуй, Корнелий, - сказал Белосельский. При виде Удалова взгляд его смягчился, и ему захотелось сказать бывшему другу что-нибудь теплое.
        - Погода хорошая в этом году, - сказал Белосельский. - Радует нас июль.
        - Да, жарко, - согласился Удалов.
        - Ты садись. Как в стройконторе дела? План сделаете?
        - Постараемся, - сдержанно сказал Удалов, сел и вытащил из кармана приглашение.
        - Когда в отпуск? - спросил Белосельский.
        - Уж и не знаю, - сказал Удалов. - Собирался в августе, да вот... Надо посоветоваться.
        Он ладонью перегнал по столу к Белосельскому приглашение и стал ждать.
        Белосельский внимательно прочел письмо, кинул на Удалова быстрый взгляд, затем вынул из деревянного высокого стакана хорошо заточенный карандаш и стал читать письмо вновь, помечая галочками ошибки и ставя в непонятных местах на полях вопросительные знаки. Удалов глядел в окно, за которым ворковали голуби, и мечтал о рыбалке.
        Дочитав письмо вторично, Белосельский задумался, не поднимая глаз. В письме таилась каверза. Не стоило распускаться и радоваться при виде Удалова. Ведь он - друг детства и потому вдвойне опасен. Недаром он все эти месяцы держался на расстоянии и проявлял тактичность. И ты, Брут, расстроился Белосельский. Уж лучше бы попросил новую квартиру. Думая так, он нечаянно встретился взглядом с чистыми голубыми глазами Удалова, увидел его гладкий выпуклый лобик, полные розовые щеки, курчавую поросль вокруг ранней лысины и неожиданно для себя самого спросил:
        - СОС - это что такое?
        - Ума не приложу, - честно признался Удалов.
        - Ясно, - сказал Белосельский. Потом добавил: - Как известно, в июле тридцать один день.
        - У них, видно, система отсчета другая, - сказал Удалов. - Так может, не стоит ехать?
        - Не стоит, - согласился Белосельский.
        - И жена будет рада. Недовольна она моими космическими связями. Ревнует.
        - О семье тоже подумать надо, - сказал Белосельский. - О семье мы зачастую забываем.
        - Значит, решили? - сказал Удалов. - Мне же посоветоваться надо было. А с кем посоветуешься по такому вопросу? Я пошел? А то в контору опоздаю.
        - Иди, - сказал Белосельский. - Работай спокойно.
        - Спокойно не получится, - возразил Удалов. - Спокойно нельзя, потому что буду тревожиться за судьбу Земли.
        - А что такое?
        - Дешифишировкой грозят. На тридцать четыре прокылы.
        - Про-ку-ла, - поправил Белосельский, заглянув в приглашение. - Чепуха какая-то.
        - Конечно, чепуха, - согласился Удалов. - Может, обойдется.
        Белосельский подчеркнул слово «дешифиширована» красным карандашом.
        - В словарь иностранных слов заглядывал? - спросил он.
        - Там нету, - сказал Удалов. - У них своя терминология.
        Белосельский посмотрел в окно. Ворковали голуби, облака сгустились, в отдалении гремел гром. Белосельскому очень хотелось уехать в Петропавловск на далекую Камчатку, где нет друзей детства.
        - Значит, игнорируем? - спросил Удалов. Он стоял посреди кабинета, переминался с ноги на ногу. Ему было не по себе, что он поставил Колю Белосельского в неловкое положение.
        - А если это не шутка? - спросил Белосельский. - Нам бы ясность.
        - Откуда ей быть?
        - А как ты планировал туда ехать? Адрес неразборчивый?
        - Для них понятно. Для них это все равно, что для нас Малые Кочки.
        Друзья детства немного помолчали. Удалов подумал, что если удастся отделаться от СОС, надо будет позвать Колю на рыбалку.
        - Если приедут, - сказал Удалов, - я им скажу, что заболел. Или теща заболела. Дипломатично, и никто не в обиде.
        - Это разумно, - согласился Белосельский. Он понял, что Удалов искренен и прост. - Так и скажешь.
        - А это... насчет рыбалки... - но завершить приглашение Удалов не успел. Посреди кабинета, как раз между Удаловым и столом Белосельского, возник человек в черном трико. В облике его было что-то неземное.
        - Простите, - сказал человек быстро, с легким инопланетным акцентом. - Я из СОС. Ищу Удалова Корнелия. Корабль на орбите. В чем задержка?
        - Я не еду, - быстро ответил Удалов. - Я заболел.
        - Поедешь, - просто ответил человек в трико. - Надо, Корнелий.
        - Погодите, - вмешался в разговор Белосельский. - Во-первых, это мой кабинет...
        - При чем здесь кабинет? - сказал человек в трико. - Я должен доставить Удалова на первый СОС, а у нас пересадка на Альдебаране. Времени в обрез.
        И посланец СОС властно положил руку на плечо Удалову.
        Удалов метнул отчаянный взгляд на Белосельского. Что еще придумать?
        - Может быть, произошла ошибка? - спросил Белосельский. - Может быть, вы ищете другого Удалова?
        - Именно этого, - сказал посланец. - Он уже вычислен и по всем параметрам подходит для СОС.
        - Так хоть скажите, кто такой этот СОС! - взмолился Удалов, пытаясь высвободить свое мягкое плечо от железной хватки человека в трико.
        - Съезд Обыкновенных Существ.
        - Я недостоин!
        - Правильно, - поддержал Удалова Белосельский. - Почему представлять Землю на международном форуме должен именно Корнелий Иванович? Мы могли бы рекомендовать вам более достойных представителей. Например, инженера Сидорова. Общественник, спортсмен, рационализатор, выдающийся человек...
        - Правильно! Сидорова! - крикнул Удалов.
        - Нам не нужен Сидоров, - сказал посланец. - Нам нужен Удалов.
        - Странно, - сказал Белосельский, и в этот момент зазвенел телефон. Белосельский взял трубку, не согнав хмурой складки со лба. А Удалов, воспользовавшись паузой, спросил посланца:
        - Домой за вещами можно зайти?
        Удалов уже понял, что от СОС ему не отвертеться.
        - Некогда, - сказал посланец, подхватил Удалова за пояс и сильно повлек вверх, к потолку. Последнее, что Удалов увидел в кабинете Коли Белосельского, было запрокинутое кверху, встревоженное лицо старого друга. Лицо пропало, и через секунду Удалов, подлетая к небольшому летающему блюдцу, уже смотрел на Великий Гусляр с высоты километра.
        А Белосельский, проводив глазами Удалова, сказал в телефонную трубку:
        - Повторите, что вы сказали?
        - Не пускайте Удалова на СОС, - ответил странного тембра далекий голос с инопланетным акцентом. - Это может трагически кончиться для Земли.
        - Кто вы? - спросил Белосельский.
        - Доброжелатель.
        - Удалов уже улетел, - сказал Белосельский. - Назовите свое имя и причины, по которым вы не желаете присутствия Корнелия Ивановича на международном съезде.
        - Жаль, что упустили, - ответил инопланетный голос. - Пеняйте на себя.
        В трубке что-то щелкнуло, и затем женский голос произнес: «Разговор с Омегой Дракона закончен. Три минуты».
        Белосельский сказал: «Спасибо» и медленно положил трубку.
        Глава третья, в которой Удалов совершает пересадку на Альдебаране
        Космический корабль набрал скорость. Земля скрылась из глаз, и Солнце превратилось в незначительную желтую звезду. За иллюминатором клубились туманности. Удалов отошел от окна и похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли документы. Посланец поставил корабль на автопилот и обратился к Удалову:
        - Повезло, - сказал он. - Успели.
        - А что? - спросил Удалов.
        - Могли задержать. Что-то твоя, Удалов, скромная персона вызывает повышенный интерес в определенных кругах.
        - Вот это лишнее, - сказал Удалов. - Я к вам на СОС не напрашивался, лечу из чувства долга. В любой момент согласен вернуться. Тем более, что на Земле миллионы более достойных.
        - Может быть, - согласился посланец. - Достойных миллионы, а Удалов один.
        - Ну что ж, - не стал спорить Удалов. - Будем считать, что мне повезло. Увижу новых братьев по разуму.
        - Садись, перекуси, - уклончиво ответил посланец. - На Альдебаране буфет паршивый.
        Они пообедали и начали торможение перед Альдебараном.
        Любознательный Удалов был потрясен зрелищем космопорта на Альдебаране. В громадных залах гуляли, сидели, отдыхали, парили, висели вниз головой, спорили, ожидали, стояли в очередях за билетами, питались в буфете десятки тысяч альдебаранцев, сирианцев, дескасийцев, тори-тори, прулей, кофкриавфеев, 45/67-цев, молчаливых испужников, вегиан, плетчиков, моссадеров, антропоидных локов, порников, апрет-тт-воинейцев и многих других, имен которых Удалов не запомнил. И ни одного обитателя Солнечной системы.
        Посланец быстро провел обалдевшего от разнообразия разумной жизни Удалова сквозь толпу, протолкнул его в узкую дверь с непонятной надписью и сказал:
        - Жди здесь. Рекомендую не покидать помещения. Иначе пеняй на себя. А я билеты закомпостирую.
        Посланец удалился, а Корнелий Иванович осмотрел помещение. По здешним меркам оно было невелико, от изящного фонтана распространялся мускусный аромат, вокруг стояли мягкие кресла. Большинство кресел пустовало. В остальных скучали существа в странных одеждах.
        Удалов прошел к свободному креслу и сел. Он старался вести себя так, словно космические путешествия ему не в диковинку. В общем, это так и было, хотя Удалов уже три года не попадал в дальний космос, а на великом пересадочном вокзале Альдебарана оказался впервые.
        Остальные обитатели кресел кинули в сторону Удалова равнодушные взгляды и вернулись к своим занятиям. Было тихо. Порой динамик под потолком начинал урчать на чужих языках, видимо, объявляя посадку. Удалов подумал, как там Ксения, наверное, волнуется? Послать бы ей телеграмму, да разве здесь отыщешь телеграф? На всякий случай он обратился к своему соседу, который снизу и до плеч был схож с человеком, но книжку, которую читал, держал в цепких щупальцах, склонив к странице изысканную пернатую голову с клювом вместо носа.
        - Простите, - сказал Удалов. - Вы не знаете, здесь телеграммы на Землю принимают?
        Существо отложило книжку, склонило голову на бок и сказало:
        - Чир-чрик-чири-пипити.
        - Простите, - сказал Удалов.
        - Не обращайте внимания, - послышался голос с другой стороны. - Он по-русски не понимает.
        Удалов с чувством облегчения повернулся в сторону голоса и увидел подтянутого, стройного и хорошо одетого кузнечика метрового роста.
        - А вы понимаете? - спросил Удалов.
        - Я понимаю, - сказал кузнечик. - Я синхронный переводчик. Лечу на первый СОС.
        - И много языков знаете? - спросил Удалов.
        - Трудно сказать, не считал, - ответил кузнечик. - А вы, судя по нерешительности манер, провинциальному виду и глуповатому лицу, из города Великий Гусляр?
        - Угадали! - обрадовался Удалов. Он даже пропустил мимо ушей нелестные высказывания кузнечика. - Откуда вы про мой город знаете?
        - И зовут вас Корнелий Иванович, - сказал кузнечик. - Не отказывайтесь. Очень приятно. Я проглядывал списки делегатов, а у меня феноменальная память. Так что, пойдем, отправим телеграмму вашей супруге Ксении?
        - А на корабль не опоздаем? - встревожился вдруг Удалов.
        - Задержат, - ответил кузнечик. - Без нас не полетят. Я забыл представиться. Меня зовут Тори, с планеты Тори-Тори, из города Тори, с улицы имени Тори.
        - Столько совпадений сразу? - осторожно спросил Удалов, который понимал, что в Галактике что ни планета - свои обычаи, и порой невежливым вопросом можно нанести смертельное оскорбление или даже вызвать войну.
        - Нет, - ответил синхронный переводчик. - У нас все Тори, и все города Тори, и все улицы имени Тори.
        - А не путаете? - спросил Удалов.
        - Наоборот. Просто. Не спутаешь.
        - Это верно, - согласился Удалов. - Так где же телеграф?
        Кузнечик быстро вскочил с кресла, потянул Удалова острым коготком к двери, затем завел за угол, и они оказались в низком белом помещении, у стены которого были установлены рукомойники различного размера, формы и высоты.
        - Здесь мы можем говорить спокойно. Никто не подслушивает, - прошептал кузнечик Тори. - У тебя есть что на продажу?
        - Не понял, - сказал Удалов. - Я на телеграф хочу.
        - Нет здесь связи с Землей, - сказал кузнечик. - Я тебя серьезно спрашиваю. Что везешь? Драгоценности? Сувениры?
        - Ты меня удивляешь, - сказал Удалов. - Откуда у меня драгоценности? Я сюда так спешил, даже домой зайти не успел, плаща не взял.
        - Жаль, - сказал кузнечик.
        - Странно, - вздохнул Удалов, наблюдая, как какой-то транзитник моет свои семь лап. - Ты языки знаешь, наверное, зарабатываешь неплохо. А решил спекуляцией заняться.
        - Я авантюрист, - сказал кузнечик просто. - Ничего не поделаешь. А мои языковые способности на конференции никому не нужны. Тебе знание всех языков вместе с мандатом выдадут.
        - Так ты говоришь, нет здесь телеграфа?
        - Откуда ему быть? Кто отсюда шлет телеграммы на Землю? Наивный ты, Удалов.
        - Нет, - сказал Удалов. - Я доверчивый.
        В этот момент динамик, который висел у них над головами, прервал лопотание на неземном языке и заговорил по русски:
        - Удалов Корнелий Иванович, вас ждут у статуи Государственного колена в центре восьмого зала. Повторяю, делегата первого СОС Удалова Корнелия Ивановича ожидают в центре восьмого зала у статуи Государственного колена.
        - Вот видишь, - сказал Удалов кузнечику. - А ты говорил.
        - Погоди, - встревожился кузнечик. - Один не ходи.
        - Так пойдем вместе, - сказал Удалов.
        Через две минуты Удалов и Тори стояли возле внушительного бронзового памятника Государственному колену. Удалов огляделся. Вокруг все так же кипела толпа. «Кто бы это мог быть? - думал Удалов. - Неужели Коля Белосельский прилетел?»
        - Корнелий! - раздался рядом девичий голос.
        К Удалову спешила девушка ослепительной красоты и редкого обаяния, одетая легко, в серебряный купальный костюм. При виде Корнелия девушка расширила голубые глаза и лукаво улыбнулась, показав множество жемчужных зубов в обрамлении полных розовых губ.
        - Осторожно, Корнелий! - сказал кузнечик.
        - Я понимаю, - согласился Корнелий, не в силах отвести взгляда от красавицы.
        - Я счастлива, - сказала девушка, тонкими пальцами дотрагиваясь до руки Удалова. - Я мечтала встретиться с тобой. Пошли. Наш уютный летающий рай ждет у второго причала. Мы проведем с тобой отпуск у журчащего ручья возлюбленных, под сенью бананов забвения. Идем, мой кролик!
        И Удалов, ровным счетом ничего не понимая и ни о чем не думая, покорно последовал за красавицей. И может быть, дошел с ней до второго причала и добрался бы до бананов забвения, если бы его не перехватила жесткая рука посланца в черном трико.
        - Делегат Земли, - сказал посланец твердо. - Вы забываетесь.
        - Он мой, - сказала красавица нежно. - Ты мой, подтверди.
        - Я твой, - сказал Удалов.
        Кузнечик бросился вперед и вклинился между Удаловым и красавицей.
        - Удалов! - сказал он, оглядываясь на посланца. - С нашей точки зрения эта особь не представляет интереса. Возможно, она синтетическая...
        - Не верь им, Корнелий, - возразила красавица, - сами они синтетические.
        Посланец подхватил сопротивляющегося Корнелия под руки и быстро повлек за собой. Удалов рванулся из рук посланца, красавица громко рыдала и взывала к Удалову:
        - С первого взгляда! - кричала она. - Я полюбила. И на всю жизнь. Я не перенесу разлуки!
        - Я тоже! - ответил Удалов.
        Транзитные пассажиры с любопытством смотрели на эту сцену, полагая, что наблюдают чей-то национальный обычай.
        Через десять минут кузнечик с посланцем посадили потерявшего от любви рассудок Удалова в космический корабль, привязали к креслу, а Удалов все еще не мог прийти в себя и повторял: «С первого взгляда... с первого взгляда и на всю жизнь...»
        Глава четвертая, в которой Удалов прилетает на место проведения первого СОС
        Вскоре после взлета посланец дал Удалову таблетку, и Корнелий заснул. Когда он проснулся, корабль уже подлетал к планете 14ххХХ-5:%=ъ34, где проводился СОС. Голова болела, конечности дрожали. Удалов видел перед собой прекрасные голубые глаза, но глаза эти были подернуты дымкой прошлого. Он услышал, как рядом тихо разговаривают его спутники, но ни слова не понял, кроме знакомой фамилии - Удалов. С трудом Корнелий вспомнил, что это его фамилия.
        - Вам лучше? - спросил синхронный кузнечик. - Припадок любви миновал?
        - Плохо, - ответил Удалов. - В жизни со мной такого не случалось, с десятого класса средней школы.
        - И как в десятом классе? - спросил синхронный кузнечик. - Обошлось?
        - Я уж не помню деталей, - сказал Удалов. - Но было нелегко.
        Кузнечик задумался, приставив коготок ко лбу, а сопровождающий посланец сказал:
        - Нам это не нравится. Слишком пристальное к тебе, Удалов, внимание.
        - И то правда, - согласился Удалов. - Она же меня по имени знала. Может, фотографию где-нибудь видела?
        - Ты что думаешь, она тебя на фотографии увидела, влюбилась и начала за тобой по космосу гоняться?
        - Но ведь бывает, - сказал робко Удалов. Ему хотелось верить в любовь.
        - А скажи, Корнелий, - спросил посланец. - Ты по земным меркам красавец? Герой? Любимец женщин?
        - Пожалуй, так не скажешь, - признался Удалов. - Я скорее обыкновенный.
        - Так и должно быть. Иначе бы тебя на СОС не отобрали. А лицо той женщины тебе знакомо?
        - Нет. Только если в мечтах...
        - Тем более это меня тревожит, - сказал посланец. И тут корабль начал тормозить, а за иллюминатором появилась частично покрытая облаками планета.
        Корабль с Альдебарана пристал к спутнику медицинского контроля. Когда Удалов вслед за кузнечиком и посланцем сошел с корабля, он оказался в длинном белом зале, где его и других пассажиров поджидали медики в халатах и масках. Медики поделили между собой пассажиров и принялись их обследовать.
        Удалов достался солидной женщине, которая приказала ему раздеться, а потом напустила на свою жертву с десяток шустрых механизмов, которые опутали Удалова проводами, искололи иглами, промыли желудок, сделали рентген - и это за какие-то две минуты. Исследуясь, Удалов не терял присущей ему любознательности и наблюдал, как обрабатывают остальных пассажиров. В сплетении проводов и иголок поблескивал желтый живот кузнечика, а у посланца под черным трико оказались смятые розовые перья.
        Механизмы, завершая работу, извлекали из себя длинные листочки желтой бумаги и передавали их врачихе. Врачиха читала их и накалывала на штырь, к которому уже была прикреплена неизвестно когда сделанная цветная и малопохожая фотография Корнелия Ивановича.
        Врачиха взглянула на очередной желтый листочек, громко присвистнула и сказала:
        - Ну и дела!
        Удалов встревожился.
        Врачиха нажала на кнопку в подлокотнике кресла и отъехала от Удалова метров на пять.
        Кузнечик и посланец уже спокойно одевались, видно, для них осмотр закончился благополучно.
        Врачиха свистнула погромче, и рядом с ее креслом появились еще два врача. Все трое начали внимательно изучать листочки, пересвистываясь и бросая на Удалова укоризненные взгляды.
        - Тори, - позвал Удалов. - Чего они у меня нашли?
        Кузнечик, застегивая свой элегантный костюм, подошел поближе и свистнул врачам на их языке. Врачи в ответ высвистели целую песню, а механизмы с новой силой принялись вертеть, колоть и мять Удалова.
        - Ты учти, - сказал Удалов. - Я долго не выдержу. Они меня терзают.
        - Потерпи, - сказал кузнечик. - Плохо твое дело.
        Удалов так испугался, что закрыл глаза. Этого делать не следовало, потому что перед его внутренним взором сразу возникла прекрасная незнакомка и начала любовно вздыхать. Удалов задрожал и тут услышал голос посланца.
        - Корнелий, - сказал посланец. - Слушай меня внимательно. Тебе придется пройти дезинфекцию. Ясно?
        - Ничего не ясно. - Удалов раскрыл глаза, увидел, что врачи смотрят на него строго и опасливо. - В чем дело?
        - А в том дело, что ты прибыл с отсталой планеты, на которой масса микробов и вирусов. Среди них абсолютно неизвестные галактической науке и, возможно, опасные для окружающих.
        - Может, домой отпустите? - спросил Удалов. Но голос его прозвучал неискренне. И не потому, что ему хотелось заседать на СОС, а потому, что в нем жила надежда еще раз встретиться с прекрасной незнакомкой. Он понимал всю губительность такого намерения, но его душа жаждала встречи и страдала.
        - Домой возвращаться поздно, - сказал посланец. - По вашим, земным, варварским меркам, ты здоров. По нашим же ты - заповедник заразы.
        - Что делать, - лицемерно вздохнул Удалов. - Такие уж мы уродились.
        Больше он ничего не сказал, потому что сверху на него опустился металлический колпак, и в полной тьме Удалову показалось, что его разбирают на части. Так оно и было. И пока карантинный контроль не промыл каждую клетку его тела, Удалова как личности не существовало. Затем его собрали вновь, к счастью, точно таким, как прежде, вернули костюм и прочую одежду. Одежда воняла карболкой, а ботинки сделались жесткими. Внутри тела все чесалось. Жизнь стала такой некомфортабельной, что Удалов забыл о красавице.
        Посланец повел Удалова к выходу из зала, а врачи смотрели им вслед и громко пересвистывались.
        - Они такого в своей практике не видали, - сказал кузнечик.
        За первым залом поджидала вторая проверка. Удалова измерили, сверили с фотографией в паспорте. Тут он не выдержал и сказал:
        - Вижу, что здесь у вас неладно. Чего-то опасаетесь, кого-то боитесь. Поделитесь со мной опасениями.
        - Не могу, - ответил посланец. - Не имею полномочий. Все в свое время.
        Глава пятая, в которой Удалов прибывает на СОС и старается обжиться на новом месте
        До гостиницы доехали быстро, в основном, туннелями, так что Корнелию не удалось полюбоваться местной архитектурой.
        В холле гостиницы, украшенном множеством флагов и лозунгов на неизвестных языках, посланец подвел Удалова к длинной стойке, передал его милой пожилой даме с тремя глазами и в очках. Потом вежливо, но без душевности, распрощался.
        Дама близоруко водила носом по спискам делегатов, наконец отыскала его фамилию.
        - Удалов, - сказала она, - Корнелий Иванович. Место обитания Земля. Возраст средний, социальное положение среднее, достаток средний. Я правильно излагаю?
        - Не спорю, - сказал Удалов.
        В гулком холле звучали, переплетались голоса, различного вида существа собирались небольшими группами, общались между собой, порой пробегали организаторы разных рангов, а роботы-официанты разносили подносы с жидкостями в бокалах.
        - Так, - сказала пожилая дама. - Вы двуногий, кислорододышащий, размер средний, температура средняя. Вот вам ключ от комнаты триста два-двенадцать. Лифт на тридцатый этаж, северное крыло по коридору вправо. Теперь держите мандат и папку. Проверьте, все ли на месте.
        Старушка передала Удалову папку делегата. Папка была черной, пластиковой, с тиснением, а в ней нашлись следующие вещи:
        1. Блокнот, авторучка, которая, как вскоре догадался Удалов, меняла цвет чернил в зависимости от настроения владельца, ластик, стирающий не только написанное, но и память о нем.
        2. Таблетки, они же талоны на питание в столовой для кислорододышащих. В случае нужды их можно было принимать от несварения желудка.
        3. Папка докладов, запланированных заранее, путеводитель по гостинице с встроенным компасом, аппарат для записывания мыслей, три объемных видовых открытки, значок.
        4. Брошюра «СОС - надежда Галактики».
        5. Бланк для голосования.
        6. Приглашение на заключительный банкет и текст тоста-экспромта, который Удалов должен произнести от имени земного человечества.
        7. Билет до Земли с пересадкой в Альдебаране.
        - Ознакомились? - спросила дама.
        - Да, - сказал Удалов. - Интересно.
        - А теперь снимите пиджак и закатайте рукав сорочки. - Дама держала в руке большой шприц.
        - Это еще зачем? - спросил Удалов.
        - Вакцина для преодоления языкового барьера, - сказала пожилая дама и вкатила Удалову два кубика раствора. Было больно. Но действие вакцины сказалось сразу. Многочисленные неразличимые голоса стали разделяться по смыслу и, что самое удивительное, стали понятны все вывески и плакаты, висевшие вокруг.
        Удалов потер уколотое предплечье, надел пиджак, вежливо поблагодарил даму на ее родном языке и пошел искать лифт.
        По дороге он уже не стеснялся, спрашивал встречных, те его понимали, словно разговор происходил на родной улице в Гусляре, но в объяснениях путались, потому что сами были приезжими. Удалов хотел было уже вернуться к даме, но и обратного пути отыскать не смог. В результате поднялся на лифте, который останавливался только на пятидесятом этаже, переехал эскалатором в другое крыло, спустился по лестнице и оказался в прачечной, оттуда служебным подъемником добрался до большого бассейна, где резвились дети делегатов, попал в помещение для тихих игр, в кабаре для сухопутных осьминогов, потом в библиотеку и лишь к исходу второго часа, многое повидав и страшно утомившись, отыскал номер триста два-двенадцать.
        Дверь в номер Удалову не понравилась. Она была круглой и находилась на уровне груди. Удалов с трудом отворил ее и втиснулся в люк. Он оказался в длинной и темной трубе, по которой скользнул головой вниз. Сзади щелкнула, закрываясь, дверь, тьма сгустилась, и Удалов, прорвав головой некую мембрану, влетел в теплую, сладкую на вкус, липкую среду, к сожалению, лишенную воздуха.
        Погружаясь на дно, Удалов стал барахтаться, надеясь отыскать входное отверстие, но в темноте он не мог определить не только направление к двери, но и такие элементарные понятия как верх и низ. Сознание его помутилось, и он безжизненно опустился на дно.
        И в этот момент в ушах Удалова, открытых теперь пониманию любого галактического языка, прозвучали отчаянные проклятия:
        - Кто посмел нарушить мой покой? Кто не дает мне спать? Я буду жаловаться!
        Удалов хотел было ответить, что нуждается в срочной помощи, но в рот хлынула сладкая жидкость, и он потерял сознание.
        Очнулся Удалов в коридоре, куда его вышвырнул разозленный сироподышащий обитатель номера триста два-двенадцать. Пухлая женщина с добрым лицом делала ему искусственное дыхание. Когда Удалов окончательно пришел в себя, женщина, оказавшаяся уборщицей, объяснила Удалову его ошибку, чуть не ставшую трагической: вместо северного крыла он попал в западное. Затем она любезно проводила его до нужного номера.
        По дороге женщина обещала Удалову выстирать и погладить одежду, а также достать новую папку и мандат взамен потерянных.
        Они благополучно добрались до нужной комнаты, небольшой, уютной, с окном во двор. Уборщица отвернулась, пока Удалов раздевался и закутывался в одеяло, а Корнелий, передав ей вещи, спросил растроганно:
        - Скажите, добрая женщина, как я могу вас отблагодарить?
        - Я рада помочь человеку, - сказала женщина. - Ведь мы, земляне, здесь в ничтожном меньшинстве.
        - Как же так? - не понял Удалов, который полагал, что он первый землянин в этих краях.
        - Мы с Атлантиды, - сказала простодушно женщина. - Когда наши тонули, давно это было, мимо пролетала летающая тарелочка. Тех, кто еще плавал, они подобрали. А потом сюда переселили. Мы прижились, сельским хозяйством занялись, размножились. Но порой по родине скучаем. Как там у нас? Нашли Атлантиду?
        - Честно скажу, нет. Даже сомневаются, была ли она, - ответил Удалов.
        - Была, милый, была, как не быть, - сказала уборщица и покинула Удалова, который за время ее отсутствия принял душ, привел себя в порядок и даже внутренне улыбнулся своему приключению. Ведь расскажешь такое на Земле - засмеют.
        Когда Удалов вышел из ванной, его белье и костюм уже висели в чистом, отглаженном виде на спинке кресла. Уборщица стояла, отвернувшись к окну.
        - Вы так добры... - сказал Удалов.
        - Не надо благодарности... Вот только...
        - Продолжайте, продолжайте, - поторопил женщину Удалов.
        - Дочка у меня пропала, - сказала женщина, заливаясь слезами. - Единственная моя радость, девочка моя драгоценная. Полетела в соседнюю звездную систему в институт поступать и пропала. Дорогой Корнелий Иванович, памятью наших общих предков прошу, погляди на фото моей Тулички, а вдруг?
        И женщина, не оборачиваясь, протянула Удалову небольшую любительскую фотографию, на которой несложно было узнать таинственную красавицу, которая объяснялась Удалову в любви на Альдебаране.
        - Ах! - сказал Удалов и замолк от взорвавшихся в нем чувств.
        - Что? - воскликнула несчастная мать, обернувшись к Корнелию. - Я чувствую, что вы ее видели.
        - Да, - ответил Удалов. - Она подошла ко мне на Альдебаране и объяснилась в любви.
        - Так просто и подошла?
        - Это и удивительно.
        - Первая подошла?
        - Первая.
        - Мерзавец ты, Удалов, - возмутилась уборщица. - Хоть и земляк по происхождению. Моя дочь думает только о генетико-математической лингвистике в области футурологии и никогда, повторяю, никогда не подойдет к незнакомому мужчине.
        - Вы, конечно, извините, - сказал Удалов. - Я, может, и заблуждаюсь. Может, просто очень похожая девушка. Но на меня она произвела неизгладимое...
        Уборщица из Атлантиды вырвала из рук Удалова фотографию и выбежала из номера.
        Удалов постоял посреди комнаты, тяжело вздохнул, пожал плечами и сказал вслух:
        - Нет, это не ошибка.
        Голубые призывающие глаза стояли перед его мысленным взором.
        Впервые в жизни Удалову захотелось написать стихотворение о любви.
        Он даже стал искать бумагу и карандаш, но в этот момент в дверь постучали.
        Глава шестая, в которой Удалов продолжает пребывать на конференции и вступает в сделку
        За дверью стоял знакомый кузнечик, который успел переодеться в фиолетовый наряд, схожий с фраком. В твердые блестящие уши он вставил по цветочку, пахнущему пряно и сильно, а носки его башмаков непрестанно шевелились.
        - Очень модно, - сообщил Тори Удалову. - В них электромоторчики. Хочешь купить?
        Кузнечик был оживлен, вел себя как старый приятель, сразу уселся в кресло и спросил, нет ли чего выпить прохладительного.
        Удалов ответил, что и сам бы не отказался.
        - Ах ты, провинция, провинция, - засмеялся кузнечик-синхронист. Он нажал на кнопку в ручке кресла, и в стене откинулась дверца, за которой, подсвеченные оранжевым, стояли бокалы и сосуды разной формы.
        - Мне только не крепкого, - сказал Удалов. - Я чуть не утонул. К тому же женщину обидел.
        - Рассказывай, - сказал кузнечик, разливая прохладительные напитки.
        Рассказ Удалова вызвал в новом приятеле смех, сочувствие и понимание.
        - С этой красавицей загадка, - сказал он наконец. - Хотя я предпочитаю брюнеток. Я этим займусь. Но вообще-то я пришел тебе кое-что показать. Ведь должен же ты, Удалов, интересоваться диковинами дальнего космоса или, по крайней мере, сувенирами.
        - Я сказал, мне расплачиваться нечем, - ответил Удалов. - Денег я с собой не захватил, сувениров тоже, а в нелегальные сделки я, прости, не вступаю. Не забудь, что я представитель небольшой, но гордой планеты.
        - Ах уж мне этот патриотизм, - сказал кузнечик. - Как приобщишься к благам космической цивилизации, на Землю и смотреть не захочешь.
        - Это как сказать, - возразил Удалов. - Вот я тут разговаривал с простой женщиной, уборщицей. Ее предки покинули родину много столетий назад. А как увидела земляка, бесплатно костюм отгладила.
        - И мерзавцем обозвала, - заметил кузнечик.
        - За дело. Надо было мне промолчать, - сказал Удалов. - Зачем трепать материнские нервы? Ведь, может, ее дочь испортилась в дальних странах, попала в дурную компанию, а для матери она всегда остается отличницей, скромницей, студенткой.
        - Значит, ты теперь думаешь, - сказал кузнечик, - что если женщина полюбила тебя, Удалова, значит, она из дурной компании?
        - Не знаю, не знаю, - сказал Удалов, печально глядя в большое зеркало, которое отражало его округлую невысокую фигуру. - Трудный мир, чуждые нравы...
        - Ладно, смотри, - сказал кузнечик.
        Он достал из кармана бутылочку сложной формы с чем-то зеленоватым внутри.
        - Что это? - спросил Удалов.
        - Могу продать. Средство от всего.
        - Как так от всего?
        - В зависимости от потребностей.
        - И от насморка?
        - И от насморка. И от любви. И от комаров. И от дождя. Большая редкость. В промышленное производство не поступило. Делается из корня, который растет только на одном астероиде. Сам понимаешь.
        - Так на что мне такое средство? - спросил Удалов равнодушно, но глаза его загорелись и выдали Корнелия опытному пройдохе Тори.
        - А ты не для себя, для народа, - сказал демагогически кузнечик.
        - Нет, - сказал Удалов. - Ты с меня что-нибудь нереальное попросишь.
        - Не беспокойся, я щедрый.
        - Средство-то ценное?
        - Но я тебя люблю.
        - Прости, - сказал Удалов. - Не верю. Чего бы тебе меня любить? Я не заслужил.
        - За заслуги уважают, - ответил кузнечик. - Любят за недостатки.
        - Я и недостатков тебе не показывал, - сказал Удалов.
        - Они очевидны, - коротко ответил кузнечик. - Берешь средство?
        - Сколько? - спросил Удалов.
        - Восемнадцать, - сказал кузнечик.
        - Много, - ответил Удалов.
        - Шестнадцать и ни одной меньше.
        - Пятнадцать и по рукам, - сказал Удалов.
        - Только из любви к тебе, - сказал кузнечик.
        Он протянул Удалову бутылочку, тот принял и спросил:
        - А действовать будет?
        - У нас без обмана, - сказал кузнечик. - Ты попробуй.
        Удалов огляделся, на что бы употребить средство.
        - У тебя прыщ на лбу, - подсказал кузнечик.
        Удалов подошел к зеркалу. Прыщ был. Правда, небольшой.
        - Да ты не бойся, - сказал кузнечик. - На палец возьми, помажешь. Самую малость.
        Удалов послушался. Он вытащил пробку, намочил палец и приложил ко лбу. Палец приятно холодило. Так он и стоял с пальцем у лба. Эта поза навела его на новые размышления.
        - Погоди, - сказал он. - А как же?
        - Ты чего?
        - Как же я расплачиваться буду?
        - Как договорились. Сам же сказал - пятнадцать.
        - Сказал, да не знаю, чего.
        - Ну и дурак, - сказал кузнечик. - Когда торгуешься, обязательно надо знать, что отдаешь.
        - Так что я отдал?
        - Причастность к искусству, - ответил кузнечик. - В объеме пятнадцати минут.
        - Я к искусству не причастен.
        - Послушай, Удалов, я о твоем благе пекусь. Но и себя не забываю. Когда я узнал, что ты человек обездоленный, даже зубная щетка здесь у тебя казенная, я стал голову ломать, как тебя облагодетельствовать, чтобы не разориться. И придумал. У тебя, как у каждого разумного существа, есть ненужные воспоминания. Тяжелый груз твоему и без того натруженному мозгу. Вот их я у тебя и возьму. Лишнего трогать не буду, здесь за это судят.
        - А на что тебе воспоминания, связанные с незатейливой жизнью в небольшом городе Великий Гусляр? - спросил Удалов.
        - Для тебя это обыденно, - сказал кузнечик - а для нас странная экзотика. Ты бы хотел посмотреть фильм из жизни моих соседей, как они по утрам демонстративно круфают, потом уходят в трагические прцэки и рискуют в лофе улытиться от проговоркифы?
        - Не понял, - ответил Удалов. - Но любопытно.
        - Вот и нам любопытно, - сказал кузнечик. - Надеюсь получить за твои ненужные воспоминания некоторую мзду. Я - делец честный. И если заплатят больше, чем стоит эта драгоценная бутылочка, сдачу принесу тебе. Да отними ты палец ото лба!
        Удалов послушно отвел палец и увидел, что прыщик исчез. Средство действовало.
        - А как я тебе ненужные воспоминания отдам?
        - Сейчас все сделаем.
        Кузнечик метнулся в коридор, прискакал обратно, катя перед собой заранее заготовленную тележку с приборами - все предусмотрел, хитрец!
        - Сначала посмотрим, какие воспоминания у тебя переместились за ненадобностью в мозжечок. Из них я отберу, что подойдет. Сам понимаешь, дружище, я ведь тоже рискую. А вдруг у тебя воспоминания скучные?
        В этот момент дверь приоткрылась, и в щель влетела папка, за ней мандат.
        - Держи, клеветник! - послышался голос доброй уборщицы. - Достала я тебе все новое.
        - Я не хотел обидеть вашу дочку Тулию! - воскликнул Удалов. - Я к ней тепло отношусь.
        - Не верю! - послышался ответ, и дверь захлопнулась.
        Удалов печально вздохнул, а потом сказал с беспокойством:
        - Только чтобы воспоминания о ней не трогать!
        - И не подумаю, - сказал кузнечик. - Они у тебя свежие, замкнутые на слуховой аппарат и глазные нервы. Как их вытащить?
        Кузнечик ловко подключил Удалова к приборам, а сам при этом глядел в глазок, направленный на мозжечок Удалова. Больно не было, лишь немного щекотало в затылке. Удалов сидел послушно и размышлял, как бы получше использовать универсальное лекарство у себя дома, чтобы не размениваться на мелочи. Например, надо попытаться избавить жену Ксению от склонности к попрекам. Удалову уже пятый десяток, но его все равно дома считают почти ребенком, требуют отчета, где был, с кем был и так далее, даже стыдно. Но как только Удалов подумал о жене Ксении, вместо грусти по оставленной семье его охватило тревожное и свербящее чувство к красавице Тулии, он даже пожалел, что не попросил у ее матери фотографию. Хоть какая память бы сохранилась. Погоди, а если с помощью этого средства внушить Тулии настоящее чувство к Удалову? Она сказала о любви, а сейчас уже, может, забыла обо всем, смотрит такими же расширенными глазами на какого-нибудь инопланетянина с персональной летающей тарелкой...
        - Все, - сказал кузнечик. - Операция закончена. Большое спасибо.
        - Нашел чего-нибудь на продажу? - спросил Удалов.
        - Гарантии дать не могу, - ответил кузнечик. - Но надежды не теряю.
        - И на том спасибо. Бутылочка моя?
        - Твоя, пользуйся.
        И кузнечик принялся сворачивать оборудование, будто опасался, что Удалов спохватится и передумает. Но Удалов этого не заметил. Он нежил в ладонях бутылочку, связывая с ней различные планы на будущее.
        Глава седьмая, в которой Удалов присутствует на открытии первого СОС
        Первый Галактический Съезд Обыкновенных Существ торжественно открылся 21 июля по земному календарю, что, разумеется, не соответствует прочим календарям Вселенной.
        В гигантском зале конгрессов разместились в креслах те делегаты, которые привыкли жить в кислородных атмосферах, а таких в Галактике большинство. За прозрачными стенами круглого зала расположились сотни камер, наполненных водой, метаном, пропаном, бутаном, соляными и кислотными растворами, паром, гравием, вакуумом, ватой, туманом, мхом, сероводородом - теми атмосферами, в которых существуют остальные обитатели разумной части Галактики.
        В президиуме сидели члены Оргкомитета и руководители планеты 14ххХХ-5:%=ъ34.
        Удалову досталось место в амфитеатре, удобно, хорошо видно.
        - Дорогие гости, - обратился к делегатам двухголовый председатель оргкомитета Г-Г. - Мы собрались сюда с разных концов Галактики для того, чтобы упорядочить судьбу нашей Вселенной. Есть проблемы, которые оказались не по зубам гениям и правительствам. Для того чтобы их решить, мы отобрали на каждой из обитаемых планет самого среднего индивидуума...
        Речь председателя Удалову понравилась, но занятый разглядыванием соседей по залу и тех существ, что томились за стеклянными загородками, он не заметил, как Г-Г сменил на трибуне председатель мандатной комиссии. Речь его Удалов захватил где-то в середине:
        - ... На съезде присутствуют две тысячи шестьсот восемь делегатов с решающим голосом от двух тысяч шестисот двадцати двух планет и планетных систем. Отсутствуют по уважительным причинам четырнадцать, в том числе умерло в пути три, убито в стычке с космическими гнирами - один, распочковался и впал в детство - два, оказался гением и возвращен как самозванец - один, либустировался - один, дезертировал - один, пропало без вести - пять...
        Когда мандатная комиссия отчиталась, Удалов подумал, что пора бы устроить перерыв. Он оглянулся, размышляя, не сходить ли в буфет, и тут ему показалось, что он видит синхронного кузнечика. Удалов помахал ему рукой, но это оказалось ошибкой, потому что председатель Г-Г заметил этот жест и неправильно его истолковал.
        - Слово для приветствия, - сказал он, - просит делегат Земли Корнелий Удалов.
        Удалов хотел было возразить, но его возражения утонули в аплодисментах, и пришлось идти через весь зал на трибуну, не представляя, о чем говорить.
        Удалов поднялся на трибуну, сделал рукой знак, чтобы прекратить аплодисменты, и решил, что его опыта пребывания на совещаниях достаточно, чтобы не опозорить родную Землю перед столь важным собранием.
        - Товарищи, - сказал Удалов, - дамы и господа. И те господа, которые не имеют пола. Я прибыл к вам с небольшой планеты Земля, о которой некоторые из вас и не слыхали. Но это не так важно, потому что я тоже не слыхал о некоторых ваших планетах, что никак не уменьшает моего к вам уважения.
        Раздались аплодисменты и другие звуки, которые заменяют аплодисменты у существ, не обладающих ладонями.
        - Я летел сюда, не зная, чем мы должны заниматься. Хотя надеялся, что займемся делом. Сегодня утром я прочитал программу съезда, а также брошюру «СОС - надежда Галактики». И должен сказать, что меня вдохновила идея, лежащая в основе нашего съезда. Давно пора объединиться обыкновенным людям всем мира. Их больше всего, и они самая здоровая часть разумного человечества. Какие бы опасности ни угрожали Вселенной, они никогда не происходят от средних людей, а от умных или от дураков. А что умные или дураки могут сделать без нас, обыкновенных?
        Вновь раздались шум и аплодисменты.
        - Кому решать судьбы Вселенной, как не нам, - продолжал Удалов, все более вдохновляясь. - Мы положительное большинство. Кто чаще всего женится и рожает детей? Обыкновенные люди. Кто реже всех разводится? Обыкновенные люди. Что бы делали другие, если бы не было обыкновенных? Вымерли бы, ручаюсь, от глупости или от излишнего ума. Кто начинает войны? Наполеоны. А кто их кончает и заключает мир? Мы, обыкновенные люди. Да и как бы мы могли оценить величие и опасность того же Наполеона, если бы не было множества обыкновенных полководцев, с которыми мы его сравниваем? Как бы стали великими выдающиеся писатели, если бы не было множества обыкновенных писателей, которые делают свое скромное дело, оттеняя величие Льва Толстого? Как бы мы могли оценить прелесть некоторых красавиц, если бы рядом не было обыкновенных женщин - наших жен?
        Тут снова раздались аплодисменты, а также отдельные свистки и гневные возгласы, потому что не все были согласны с Удаловым. Удалов смешался, покраснел и понял, что переборщил. Поэтому он закончил свою речь кратко:
        - Я передаю приветствие нашему первому СОС от имени обыкновенных людей Земли и надеюсь, что мы совместными усилиями многого добьемся. Середина непобедима!
        При громе оваций Удалов сошел с трибуны, а некоторые делегаты тут же на больших листах бумаги начали рисовать последние слова делегата с Земли: «Середина непобедима!» К перерыву в зале уже покачивалось несколько плакатов с такой надписью, а к вечеру лозунг появился и на стенах города, жители которого немало гордились тем, что он дал прибежище такому славному съезду. А еще через день в продаже появились большие круглые значки с изображением улыбающегося Удалова и надписью «СЕРНЕП», что означало, естественно - «Середина непобедима!».
        После речей организаторов и приветствий от Сириуса, Альдебарана и неизвестных Корнелию планет, начались прения. Удалов с удивлением отметил, что средние существа довольно разнообразны. Например, средний человек с Просидоры был по земным меркам математическим вундеркиндом, а любой Тори с Тори-Тори - талантливым лингвистом. Средний ярык был чуть умнее пятилетнего земного ребенка и куда более вздорен, чем дворняжка Ложкиных из соседней квартиры.
        Завязалась горячая дискуссия о том, как обыкновенным существам выработать среднюю программу и установить в Галактике мир и покой. И вскоре основное внимание сосредоточилось вокруг планеты Кэ, с которой была связана неприятная тайна.
        Дело в том, что еще несколько дней назад эта планета ничем не отличалась от прочих передовых и миролюбивых миров, но затем все ее жители заболели непонятной болезнью и лечиться отказались. Это было бы еще терпимо, если бы общение с обитателями планеты Кэ не заражало всех, кто находился с ними в контакте. Вроде бы человек оставался совершенно здоровым, но характер его менялся к худшему, он рад был оправдать любую гнусность, обман и предательство, совершенные своими новыми друзьями, а затем исчезал. Внезапно отупевшие мужья не узнавали своих жен и детей, били их и бежали на космодром. Государственные деятели забывали о своих задачах и обязанностях, пытаясь объявить свои миры колониями планеты Кэ, а когда им это не удавалось, тоже пропадали. Лучшие умы Галактики бились над этой проблемой, но разрешить ее не смогли. В результате решено было объявить карантин и не пускать жителей Кэ в другие миры. Но те проявляли удивительную изобретательность, подсылая вместо себя обращенных в свою веру зараженных существ с других миров. К счастью, один медик придумал анализ, по которому известное вещество
триэтилмононуклеон становилось зеленым, если на него дышал человек, зараженный болезнью Кэ. Именно по этой причине так тщательно проверяли пассажиров, прилетевших с Альдебарана.
        В некоторых выступлениях название планеты Кэ произносилось с тревогой и даже страхом. Все понимали, что в числе первоочередных задач СОС - спасение жителей Кэ.
        В перерыве Удалов пообедал по талону в столовой, разделенной на отсеки по образу питания. Питание было сносным, хоть и непривычным. К сожалению, из-за перегородки несло сероводородом - там стоял столик с планеты, где сероводород пьют вместо чая. Когда Удалов, насытившись, встал из-за стола, к нему подошел оранжевый шар на тонких ножках в галошах, чтобы пожать руку и поздравить с удачной речью. Поблагодарив шар, Удалов увидел бегущего к нему кузнечика. Кузнечик был облачен еще шикарней вчерашнего, в золотой смокинг с бриллиантовой застежкой у ворота, в золотые лосины и красные сапожки, носки которых шевелились сильней, чем раньше. Цветы в ушах были осыпаны самоцветами.
        - Удалов! - закричал он и бросился к приятелю так быстро, что чуть не попал под ноги шестиногому сиреневому слону, который нес ведро с сосисками.
        - Я здесь, - сказал Удалов, идя ему навстречу, потому что полагал, что кузнечик хочет поздравить его с удачным выступлением. Но кузнечик Тори думал о другом.
        - Слушай, Корнелий, - сказал он громким шепотом. - У тебя не осталось лишних воспоминаний?
        - Ты разве не все вчера забрал?
        - Не уверен. Но взял бы и такие, что тебе вроде и не нужны, хотя кажется, что могут пригодиться.
        - Что-то ты активный! Наверное, удачно мои вчерашние воспоминания продал?
        - Какой там! - быстро ответил кузнечик и отвел в сторону круглые глаза. - Еле-еле окупил расходы.
        Его лапка совершила незаметное путешествие к горлу, прикрывая бриллиантовую застежку. Удалов внутренне улыбнулся. Он понял, что его подозрения обоснованы, но спорить не стал. На что человеку лишние воспоминания? Все равно что вчерашний снег. Тем более, что нехватки их Удалов не ощущал.
        - Почему интересуешься? - спросил Удалов.
        - Нашел для тебя нужную вещь, - сказал кузнечик. - Отойдем, покажу. Только дорого просят.
        Когда они отошли в сторонку, кузнечик достал из-за пазухи зеленый шарик, чуть побольше грецкого ореха.
        - Видишь? - спросил он. - Дали подержать на время.
        - Объяснись, - сказал Удалов.
        Тут зазвенел звонок собирая делегатов на послеобеденное заседание.
        - Одна минута, - сказал кузнечик и поддел коготком орех сбоку. Там обнаружилось маленькое отверстие. - Вот здесь, - продолжал Тори, - можно жить. И живут.
        - Кто? Блоха? - спросил Удалов, продвигаясь к выходу.
        - В том-то и секрет, что люди. Это растение. Растет оно на далекой планете Сапур. Сначала оно вот такое, через год - с футбольный мяч, а через три года будет с тебя, Удалов, ростом.
        - Ну и пусть растет, - сказал Удалов, шагая по коридору. Неловко опаздывать, особенно если ты уже пользуешься известностью.
        - Это саморастущий дом, - сказал кузнечик. - Пока растение маленькое, в него детишки поселяют своих кукол, когда подрастет, получается комнатка, в которой живут холостяки и невесты. Еще через год-два комната внутри становится такой большой, что можно городить на две. Семья увеличивается, дом растет и никаких жилищных проблем.
        - А оно не возражает? - спросил Удалов.
        - Чего же ему возражать? Ты же в школе учил - растения поглощают углекислоту и выделяют кислород. Чем сильнее ты в нем дышишь, тем ему приятнее. И воздух всегда свежий, проветривать квартиру не надо. Уже лет двадцать прошло, как эти растения завезли на Сапур, все население там переселилось в живые дома. С виду лес, а в самом деле город. И природа в порядке, и людям не тесно.
        - А вдруг на Земле дома не приживутся? - спросил Удалов.
        - Приживутся. На Сапуре климат, как под Москвой, - сказал кузнечик. - Не веришь, слетаем, проверим. Представляешь, никаких проблем в жилищном строительстве. Каждому ребенку выдаешь дом, ребенок растет и дом растет...
        Тем временем они вошли в зал заседаний. Кузнечик, убедившись, что Удалов снова попался ему на крючок, побежал наверх, к синхронным будкам, а Удалов прошел к своему месту. И сильно задумался, даже не слышал выступлений первых ораторов. Ведь можно принести громадную пользу Земле! Может, в самом деле пожертвовать еще какими-нибудь воспоминаниями?
        Глава восьмая, в которой Удалов идет в кино и удивляется
        Удалову было приятно слушать, как некоторые делегаты в своих выступлениях ссылались на его речь, а другие заканчивали выступления лозунгом «Середина непобедима!». Так что заседание прошло для него незаметно и интересно, к тому же он узнал массу любопытного о жизни на других мирах и даже пожалел, что не обладает писательским даром, чтобы запечатлеть услышанное для земных читателей. Хотя, подумал он, скептики на Земле, которые до сих пор даже не верят в летающие тарелочки, наверняка сочтут его правдивые рассказы за лживую выдумку.
        Наконец прозвенел гонг председателя и заседание завершилось. Было объявлено, что завтра съезд начинается после обеда, потому что некоторые делегаты не привыкли так много заседать и должны отдохнуть. Желающих пригласили посетить магазин путеводителей для иностранных гостей, пригородные озера или раскопки подземного города. Удалов поднялся со своего места и отправился искать председателя Г-Г. Ему пришла в голову интересная идея - а не поехать ли завтра на пригородные озера и не порыбачить ли до обеда? Надо только узнать, как здесь с удочками и наживкой.
        Но председателя он не нашел. Как демон-искуситель, рядом возник кузнечик Тори.
        - Ты подумал о жилищной проблеме? - спросил он Удалова.
        - Трудно решить, - сказал Удалов. - Надо ознакомиться с начинанием на месте. Может, эти дома для нас, земных жителей, совершенно не годятся. Неизвестно, как они проблемы канализации и водопровода решают, как с отоплением и освещением. Не могу я воспоминаниями разбрасываться.
        Кузнечик задумался.
        - Ты прав, - сказал он наконец. - Сапур недалеко. Завтра за полдня управимся. Только учти, стоимость поездки я включу в общий счет. Забота о тебе недешево обходится. Просто не представляю, почему я тебя так люблю. Может, в самом деле в тебе недостатков много?
        - Может быть, - сказал Удалов.
        - Тогда я за тобой в шесть утра зайду, - сказал кузнечик.
        И ускакал.
        Теперь уж не было смысла искать председателя. Все равно рыбалка пропала. Не везло Удалову с рыбалкой. «Ну ничего, - подумал он, - зато произведу переворот в строительной технике».
        Он решил пойти погулять по городу, благо выдался хороший, теплый вечер. У выхода из гостиницы его окликнули.
        Это была милая уборщица, мать удаловской возлюбленной.
        - Корнелий Иванович, - сказала она. - Вам телеграмма с Земли. Только что получили.
        - Спасибо, - сказал Удалов и развернул телеграмму. Он думал, что телеграмма от Ксении, но предчувствие его обмануло. Телеграмма оказалась от Коли Белосельского.
        «ПОЗДРАВЛЯЮ ОТКРЫТИЕМ СЪЕЗДА, - звучала телеграмма. - НАДЕЮСЬ, ЧТО НЕ ПОСРАМИШЬ ЧЕСТИ НАШЕЙ ПЛАНЕТЫ. СЕМЬЯ ЗДОРОВА. ЖЕЛАЮ УСПЕХА. НИКОЛАЙ».
        Сердце Удалова преисполнилось благодарностью к другу детства, который раздобыл его адрес и поздравил. Удалов решил тут же ответить и потому спросил уборщицу:
        - Телеграф далеко?
        - Он закрыт уже, - сказала уборщица. - Завтра откроется.
        - Как жаль, - сказал Удалов. - Спасибо, что меня отыскали.
        - Для меня это не труд, а удовольствие, - сказала уборщица. - Хоть вы меня и обидели подозрениями в адрес моей дочери, но все-таки вы мой земляк и приятный человек. А сегодня так хорошо выступали, я вас по телевизору смотрела!
        Уборщица была еще нестарой, миловидной женщиной, и если бы не всегдашняя печаль облика и готовность к слезам, она была бы похожа на свою прекрасную дочь.
        - Я не хотел вас обидеть, - сказал Удалов. - И тем более обидеть вашу дочь.
        Разговаривая так, они пошли по ярко освещенной праздничной улице, через которую уже висели транспаранты: «Середина непобедима!». Некоторые из прохожих узнавали Удалова, кланялись ему или жали руку. Настроение у Корнелия было приподнятое, он вежливо и дружелюбно разговаривал с уборщицей из Атлантиды, хотя о красавице Тулии они не упоминали. Так они дошли до какого-то ресторана. Удалов пригласил было уборщицу поужинать, но уборщица возразила, что в ресторане дорого, и этим напомнила Удалову о его стесненном имущественном положении. В чем Удалов и признался ей со смущенной улыбкой, которая очень красила его простодушное курносое лицо.
        - Я тут мог денег заработать, - сказал он. - Но вместо денег уникальную штуку получил.
        И Удалов рассказал уборщице о бутылочке, которую получил за ненужные воспоминания. Потом достал и бутылочку.
        Уборщица вдруг нахмурилась, повертела бутылочку в пальцах и сказала со вздохом:
        - Провели тебя, Корнелий Иваныч. Воспользовались твоей простотой. Это не средство от всего на свете, а только лекарство для сведения прыщей. Хорошее лекарство, только ничего, кроме прыщей, им не вылечишь. В любой аптеке предается.
        Удалов было опечалился, но взял себя в руки и сказал:
        - Хорошее средство от прыщей тоже нелегко найти. А я с ним прошлогодним снегом расплатился. Значит, получается, что вор у вора дубинку украл.
        Они как раз проходили мимо кинотеатра.
        - Пойдем в кино, - предложила уборщица. - Здесь билеты недорогие, а вы, когда будет возможность, мне деньги за них вернете.
        Удалов был тронут такой прямотой, и они пошли в кино.
        Сначала показывали фильм про космическое путешествие. Уборщица шепотом объяснила ему, что фильм документальный, других здесь не знают, и записан он с памяти одного известного космонавта. Потом начался фильм «Первая любовь». И тут Удалов сильно удивился.
        На экране в цвете и реальном объеме возникла пыльная, странно знакомая Удалову улица. По сторонам ее тянулись одноэтажные домики с палисадниками, в палисадниках цвели флоксы и астры, лениво перебрехивались псы, просунув носы в штакетник. Было знойно и покойно. Над домами, в конце улицы, горел под закатным солнцем золотой купол...
        - Земля... - радостно прошептала уборщица из Атлантиды.
        - Земля, - отозвался Удалов. И добавил: - Великий Гусляр, улица Кулибина.
        Это было удивительно, словно Удалов погрузился в сон, древний, почти детский. Ведь он, как руководитель стройконторы, отлично знал, что эта улица выглядит теперь иначе, что домики с правой стороны частично снесены, и на их месте построен двухэтажный детский сад и стеклянная химчистка.
        ... По улице шла девушка, почти девочка в голубом ситцевом платье, с косичками до плеч. Девочка улыбалась своим мыслям, и она показалась Удалову чем-то схожей с красавицей Тулией. Видно, это сходство не укрылось и от уборщицы, потому что она всхлипнула и сказала: «Моя тоже такой была... отличницей».
        Девочка посмотрела прямо в экран и обрадованно воскликнула:
        - Здравствуй!
        - Здравствуй, - откликнулся юношеский голос, и на экране появился невысокого роста молодой человек с круглым лицом, маленьким носом, кудрявый и загорелый. Чем-то этот молодой человек был Удалову знаком, но воспоминание промелькнуло по краю памяти и исчезло. Удалова больше интересовали виды родного города, и он с гордостью хозяйственника отмечал, что нынче эта улица уже покрыта асфальтом и тем избавлена от пыли, а деревья по сторонам выросли и дают густую тень.
        Девушка и юноша взялись за руки и пошли к скверу, который зеленел неподалеку.
        - Теперь здесь детский городок, с качелями, - сообщил Удалов своей соседке, но та отчужденно взглянула на него и отвернулась.
        Кадр сменился другим. Тот же молодой человек и та же девушка купались в неширокой голубой речке. Ивовые кусты опускались к самой воде, и в глубине золотыми тенями проскальзывали рыбы. Юноша плыл на тот берег, к соснам, а девушка стояла по пояс в воде и кричала ему:
        - Вернись, потонешь!
        Следующий кадр. Вечер. Неподалеку играет оркестр. Девушка и юноша идут по темной аллее и вдруг девушка останавливается и смотрит на юношу в упор. В темноте ее глаза горят как звезды. Они растут, заполняют весь экран... Зрители затаили дыхание.
        - Теперь, - прошептал Удалов уборщице, - мы обеспечили в парке освещение, и темных аллей практически не осталось.
        - Отстаньте, - прошептала раздраженно уборщица, и Удалову даже стало обидно на такое невнимание к его деятельности по благоустройству.
        Юноша осторожно дотронулся губами до щеки девушки, она резко повернулась и побежала прочь. Он за ней... Вот они выбежали в освещенный круг у танцевальной веранды, где играл маленький, из четырех человек оркестр, толпились, щелкая семечки, парни, и стайками щебетали девушки.
        - Да, - вздохнул Удалов. - Здесь и я когда-то бывал...
        ... Вот юноша и девушка плывут по веранде в танце танго. Юноша робко прижимает к себе тонкий стан девушки и смотрит на нее влюбленными глазами.
        Оркестр замолкает, но они продолжают стоять посреди веранды, не замечая, что музыка кончилась.
        И тут к ним подходит высокий парень и произносит срывающимся баском:
        - Уходи отсюда. Чтобы ноги здесь твоей не было. И чтобы тебя рядом с ней я больше не видел.
        - Да я что, - робеет юноша. - Я же ничего.
        - Пошли, - говорит девушка юноше и берет его за руку, отважно глядя в глаза высокому парню.
        - Ты с ней не уйдешь, - говорит высокий парень.
        - Он уйдет со мной, - говорит девушка. - И учти, что я тебя не боюсь. И он тоже. Ты не боишься?
        Но юноша молчит.
        Разыгрывается напряженная немая сцена. Словно шпаги, скрещиваются взгляды. И, не выдержав взгляда девушки, высокий подросток отступает.
        Зал с облегчением вздохнул. Кто-то неподалеку плакал. В этой сцене была жизненность, понятная всей цивилизованной Галактике.
        - Все-таки хулиганство, - сказал Удалов сам себе. - Пристают к девушке.
        ... Юноша с девушкой медленно сошли с веранды. Что-то произошло в их отношениях, что запрещало прикоснуться друг к другу... Внизу, в темной аллее, их поджидал тот же высокий подросток.
        - Разъединитесь! - приказал он.
        - Не смей, - сказала девушка, глотая слезы.
        - А я его не трону, - сказал парень. - Он сам уйдет. Ты уйдешь?
        И после долгой паузы, которая показалась зрителям почти бесконечной, юноша вдруг сказал сдавленным голосом, обращаясь к девушке:
        - Я к тебе завтра зайду.
        - И не мечтай, - захохотал высокий парень. - Беги.
        - Если ты сейчас уйдешь, ты меня никогда больше не увидишь, - сказала девушка.
        Но юноша уже уходил по аллее, низко склонив голову и приподняв плечи, словно опасался, что его ударят сзади.
        Потом возник еще один кадр: берег реки. На берегу, в траве, сидит и всхлипывает юноша. Он один. Только луна смотрит на него с черного неба...
        Зрители встретили конец фильма аплодисментами. Удалов не аплодировал. Он думал. Он никак не мог понять, почему здесь показывают фильмы о Великом Гусляре. К тому же пессимистические. Не хлопала и уборщица. Только посмотрела на Удалова внимательным взглядом и сказала:
        - Может, уйдем?
        - Уйдем, - согласился Удалов. Он устал за день и хотел спать.
        Когда они вышли на улицу, уборщица спросила:
        - Ну и что вы об этом думаете?
        - Трудно ответить, - признался Удалов. - Есть, конечно, отдельные случаи неправильного поведения подростков. Но мы с этим непрерывно боремся...
        - Он вам ничего не напомнил?
        - Нет. Правда, я удивился. Я же в этом городе всегда живу. Город узнал, улицы узнал, изменения в нем угадал правильно, а вот этих молодых людей помню смутно. Наверное, они младше меня были. В таком возрасте один год уже играет роль.
        - А я узнала, - сказала уборщица.
        - Чего?
        - Вас узнала, Корнелий Иванович. В молодости.
        - Кто же там меня играет?
        - Да не играет! Это про вас фильм. Это ваши воспоминания, которые вы загнали в мозжечок, чтобы забыть, а потом продали кузнечику за средство от прыщей.
        - Нет! - возмутился Удалов. - Не мог я такого забыть. Не было этого!
        - Теперь для вас этого нет, - согласилась уборщица, и слеза скатилась по ее щеке. - Что предали, того нет.
        - Так не бывает, - сказал Удалов.
        - А может, вам без такого воспоминания легче будет? Только беднее... Не надо меня провожать.
        И уборщица быстро пошла по улице, прочь от Удалова. Удалов вздохнул, не убежденный словами уборщицы, и вернулся в гостиницу. Хотя, конечно, червь сомнения в нем остался. Лицо юноши было знакомым.
        Глава девятая, в которой Удалов выясняет отношения и тайком отправляется на Сапур
        Может, Удалов и забыл бы о вечернем приключении, если бы не газета. Кто-то подсунул ему в щель под дверь местную газету, в которой красным карандашом была отчеркнута заметка: «Успех нового фильма».
        «В мнемотеатре «Открытое сердце» демонстрируется новый мнемофильм «Первая любовь» из воспоминаний юности землянина У. Правдивость, искренность и душевная боль этого интимного зрелища не оставляет равнодушными многочисленных зрителей. Так и хочется воскликнуть: «До чего душевные проблемы едины во всех уголках Галактики!» Организатор и продюсер фильма Тори (Тори-Тори) отказался встретиться с нашим корреспондентом ввиду крайней занятости на СОС, однако мы получили интервью у владельца сети мнемотеатров, который сказал, что ввиду большого художественного и воспитательного значения фильма продюсер получил за него тройную оплату и выплатил бескорыстно всю рекордную сумму владельцу воспоминаний землянину У. Мы надеемся, что столь значительное вознаграждение склонит землянина У. к дальнейшему сотрудничеству с нашими кинозрителями. Мы ждем новых, не менее трогательных и правдивых фильмов! Хватит нам питаться тоскливыми поделками не знающих чувств спекулянтов от искусства!»
        Удалов отложил газету. Настроение у него несколько упало. Получалось, что уборщица не ошиблась. Если землянин У. это и есть Удалов, то получается, что Корнелий заработал репутацию дельца и стяжателя...
        Открылась дверь, и вбежал оживленный кузнечик.
        - Доброе утро! - воскликнул он. - Все готово! Мы летим!
        Тут его острый взгляд упал на развернутую газету.
        - Ты уже прочел? - спросил он живо. - А я как раз хотел тебе принести, но забыл. Видишь, как мы с тобой прославились! Приятно, да? Нас ждут дальнейшие творческие успехи!
        - Значит, так, - сказал Удалов жестко. - Значит, торгуем моими интимными моментами, позорим меня на всю Галактику?
        - Не будь наивным, Корнелий, - ответил кузнечик. - Ты мне это воспоминание продал и не заметил его отсутствия.
        - Продал, - саркастически произнес Удалов. - За бутылку средства от прыщей.
        - А разве плохое средство? - нашелся кузнечик. - Разве не выводит?
        - А кто мне сказал, что это средство универсальное? От всего?
        - Не исключено, - сказал синхронист. - Его еще никто не пробовал употребить с другими целями. Кто может гарантировать, что оно не помогает от любви? Я лично не могу. Но не в этом дело. Собирайся живее, нас ждут растительные дома. Ты забыл?
        - Кукольные? - спросил Удалов. - Как я могу верить человеку, дважды меня обманувшему?
        - Почему дважды?
        - А деньги? Рекордную сумму получил, бриллиантовую заколку купил, а за перелет с меня содрать хочешь!
        - Клевета! - возмутился кузнечик. - Ты попал в дурную компанию! Завистники склоняют тебя к вражде с другом и благожелателем. Этот выжига хозяин мнемотеатров ввел в заблуждение прессу. Я с трудом покрыл расходы.
        Круглые глаза кузнечика сверкали. Он был оскорблен в лучших чувствах. Но Удалов пересилил возникшую было жалость и решил кузнечику не верить. В конце концов Удалов не первый день, как на свет родился. То, что он средний, не значит, что он глупый. Поэтому Удалов притворно вздохнул и сказал:
        - Ладно, не будем ссориться. Я должен признаться, что получил предложение сотрудничать в постановке фильмов. Вся выручка пополам. Через полчаса ко мне придут с авансом.
        - Ты с ума сошел! - закричал кузнечик, и Удалов понял, что одним ударом выиграл битву. - Это же жулики! В лучшем случае они отдадут тебе треть!.. Ты их просто не знаешь! Тебе нужен искренний друг и защитник. Без меня ты погибнешь.
        Кузнечик нервно вскинул коготки и сказал совсем другим голосом:
        - Кстати. Корнелий, я все забываю. Таскаю с собой твои деньги, да забываю отдать.
        Лапка кузнечика исчезла на мгновение за пазухой золотого смокинга и выскочила обратно с пачкой денег. Кузнечик хлопнул стопкой о стол.
        - Возьми, - сказал он, - это твоя доля.
        - Не надо, - ответил Удалов. - Я уже договорился.
        - Да ты посчитай, посчитай... Неужели я тебя обману?
        - Не хочу считать, - сказал Удалов. - Клади деньги обратно.
        Кузнечик замер будто в задумчивости, потом внезапно ахнул:
        - Как же так! Моя проклятая рассеянность! Я же остальные твои деньги в другой карман положил!
        Кузнечик запустил лапку в тот же самый карман и вытащил оттуда еще одну пачку банкнот, вдвое толще первой.
        - Все правильно, - сказал он. - Как камень с души упал. Теперь я беден, ты богат, и мы квиты. Чего только не сделаешь ради друга!
        Кузнечик взмахнул лапками, но так неудачно, что из-за пазухи у него посыпались денежные купюры в таком количестве, что даже упав на них, кузнечик не смог прикрыть их тельцем.
        - Что делать! - воскликнул он. - Помоги мне, Удалов, собрать наследство, полученное мною сегодня утром от погибшей в извержении вулкана тетушки Тори.
        Удалов помогать не стал. Он уже видел этого жулика насквозь. Но, честно говоря, не обижался. Жулики похожи, в каком бы месте Галактики они ни действовали. Обижаться на них нельзя. С ними надо планомерно бороться.
        Удалов собрал деньги со стола, не считая сложил в бумажник и, пока кузнечик ползал по полу, причесался, аккуратно уложив последнюю прядь поперек лысины, поправил галстук и сказал:
        - Ну что ж, пора ехать. Проверим, сохранились ли в тебе остатки совести.
        - Конечно, сохранились! - обрадовался кузнечик, поняв, что его простили. - Ты не думай, дорогу в оба конца я оплатил, билеты в кармане. Кстати, возьми от меня небольшой подарок. Обожаю дарить тебе подарки.
        Кузнечик достал небольшую коробочку, прозрачную сверху.
        - Только не выпускай, - сказал он.
        В коробочке сидел, шевеля клешнями, маленький скорпиончик.
        - На что мне такой подарок?
        - Ах, Удалов, Удалов, - вздохнул кузнечик. - Не знаешь своего счастья. Я вчера этого звереныша в карты выиграл. Незаменим в жару или ненастье. Все знатные люди в этой части Галактики с ними не расстаются.
        - Объясни, - сказал Удалов строго.
        - Как известно, - сказал кузнечик, - скорпиончики живут на планете, где мягкий климат и множество фруктов. Но во время брачного сезона они перебираются на соседнюю планету, для чего проделывают несколько миллионов километров в вакууме и ищут своих подруг среди вулканов и песчаных бурь. Чтобы выжить, они научились менять в свою пользу окружающие условия. В радиусе метра. Там, где скорпиончик, всегда прохладно и приятно пахнет. Попробуй, испытай...
        - Где я его испытаю? - сказал Удалов. - Здесь и так хорошо, прохладно.
        - Проще простого.
        Кузнечик убежал в ванную и пустил там горячую воду. Через минуту ванную заволокло клубами пара. Из клубов возник влажный Тори и сказал Удалову:
        - Иди туда, не бойся.
        Удалов подчинился. Пар встретил его в дверях ванной, старался оглушить, обжечь и поглотить. Впечатление было отвратительным, но Удалов терпел. Он сделал еще один шаг вглубь помещения и вдруг увидел, как пар вокруг его головы и верхней части тела рассеивается, как будто Удалова поместили в шар, в центре которого была ладонь Корнелия с коробочкой на ней. Запахло свежими цветами. Скорпиончик зыркнул на Удалова маленькими глазками.
        - Ладно, - сказал Удалов, - беру подарок в счет будущих расплат. А он не кусается?
        - Как же ему кусаться, если он в коробочке? - тут кузнечик взглянул на часы и обеспокоился. - Побежим, только осторожно, чтобы нас не заметили. Если будут спрашивать, мы идем гулять.
        - Почему такая тайна? - спросил Удалов. - Не люблю тайн.
        - Здесь все экскурсии запланированы, а поездка на Сапур не запланирована. Пока мы будем ее планировать, обед наступит, - объяснил кузнечик. Но в глазах его Удалов не увидел искренности и потому решил быть начеку.
        - Хорошо, - сказал Удалов. - Пошли, только сначала мне надо отправить телеграмму домой.
        Кузнечик согласился, они зашли на телеграф, и Удалов, благо теперь у него было достаточно валюты, отправил сразу две телеграммы. Одну Белосельскому с благодарностью и сообщением, что работа съезда проходит на высоком уровне, другую домой, чтобы семья не беспокоилась. Он бы послал и третью, прекрасной Тулии, но адреса Тулии Удалов не знал.
        Глава десятая, в которой Удалов летит на планету Сапур для обмена опытом в области жилищного строительства
        - Вот наш корабль, - сказал кузнечик, подходя к небольшой летающей тарелочке, стоявшей в стороне от звездных кораблей, там, где бетон летного поля уступал место зеленой траве и подорожникам.
        - Долетит? - спросил Удалов, смущенный скромными размерами судна.
        - А что с ним сделается? Не бойся. Я тоже жить люблю.
        Удалов подумал, что кузнечик на этот раз говорит правду, и первым вошел в тесное, но комфортабельное нутро тарелочки.
        - Лететь до Сапура полчаса. Управление автоматическое, - сказал кузнечик. - Предупреждаю, там меня слушайся беспрекословно. Чужая страна, чужие нравы. Если понравится, закупим семена.
        Кузнечик уверенно сел у руля, а Удалов устроился в другом кресле и пристегнулся ремнями. Ему было приятно думать, что одолел межпланетного жулика, и потому он с удовольствием пощупал в кармане растолстевший бумажник. Потом вынул коробочку и подмигнул скорпиончику, отчего в салоне тарелочки запахло земляникой и подул легкий бриз.
        Тарелочка медленно поднялась над космодромом и, набирая скорость, помчалась на соседнюю планету.
        Кузнечик уверенно действовал рычагами, тарелочка неслась за пределы атмосферы - вдруг кто-то оглушительно чихнул.
        - Это ты чихнул? - спросил Удалов.
        - Нет. Разве не ты?
        Они замолчали. Стало тревожно. На корабле таился кто-то третий.
        - Здесь кто есть? - спросил Удалов.
        Молчание.
        - Выходи или стреляю, - пригрозил кузнечик.
        И тогда послышалось шуршание, дверь шкафа, в котором хранились посуда и скафандры, открылась, и оттуда робко вышло узкое существо, схожее с грибом-мухомором в трауре. На существе была тесная одежда с бахромчатым поясом и мятая широкая шляпа черного цвета с белыми круглыми пятнами. Руки его были в белых перчатках, в правой руке саквояж.
        Существо откашлялось, сняло шляпу, обнаружив под ней совершенно голую голову без следов растительности, и спросило:
        - Я вам не помешал?
        - Мы не пассажирский корабль, - невежливо ответил кузнечик. - Что, денег на билет не было?
        - А куда мы летим? - спросил мухомор.
        - А куда вам надо? - спросил кузнечик.
        - Подальше, - сказал мухомор.
        Удалов понял, что лицо мухомора густо покрыто белой и голубой краской, по которой нарисованы скорбные синие брови, а под глазами черным намазаны большие пятна.
        - Признавайся, зачем забрался в нашу тарелочку, а то высажу тебя в вакуум, - пригрозил кузнечик Тори.
        - Человеколюбие не позволит, - ответил мухомор, - хотя мне это уже все равно. Одним мертвецом больше...
        - Успокойтесь, - сказал Удалов. - Здесь нет врагов. Вас кто-то преследует?
        - Нет, - сказал мухомор. - Хуже. Я преследую. Но безуспешно.
        - Несчастная любовь? - спросил Удалов сочувственно.
        - В своем роде, - сказал мухомор. - Я, понимаете, могильщик.
        - Я сразу почувствовал в нем что-то зловещее, - сказал кузнечик.
        - Продолжайте, - сказал Удалов. - И у могильщиков могут быть переживания.
        - Спасибо, - сказал могильщик. - Вы добрый человек. Хотел бы я узнать ваше имя. Вы первый, кто сказал мне доброе слово за последний год.
        - Меня зовут Корнелий Удалов. Кто же вы такой, несчастный могильщик?
        - Моя история ужасна, - сказал могильщик, усаживаясь в кресло, уступленное ему Удаловым. - Я прожил свою жизнь на далекой отсюда планете шесть-Г в созвездии Кита.
        - Как же, знаю, - сказал кузнечик, который не скрывал своего раздражения появлением пассажира. - Паршивое место. Я там лихорадку подхватил.
        - Я сын могильщика и внук могильщика, - сказал могильщик-мухомор. - Это наша наследственная специальность. Я не представляю себе иного ремесла, зато в своем я профессионал. Ко мне специально приезжали умирать с соседних континентов.
        - Ты ближе к делу, - сказал кузнечик. - Самореклама нас не интересует.
        - Тори, ты нетактичен! - упрекнул его Удалов.
        - Я продолжаю, - сказал мухомор. - В последние годы наша планета переживает экологический кризис. Стало меньше лесов, сказывается недостаток древесины, бумаги, дорожают естественные продукты...
        - И повышается смертность, - вставил сочувственно Удалов.
        - Ах, не в этом дело, - возразил могильщик. - Дело в том, что сегодня достойно похоронить человека стоит в три раза дороже, чем десять лет назад. Мы, могильщики, чтобы не разориться, вынуждены поднимать цены.
        - Во сколько раз? - спросил кузнечик.
        - Нет, только так, чтобы покрыть расходы. Главное - честь фирмы. Мы постепенно разорялись и беднели и все же старались обеспечить нашим согражданам достойное погребение в пределах их бюджета. Правда, нам не всегда это удавалось. И вот в обстановке экономического кризиса нам был нанесен предательский удар в спину.
        - Правительство прижало? - спросил кузнечик ехидно.
        - Хуже. Началась всеобщая забастовка населения планеты
        - Они сами себя хоронили? - спросил Удалов.
        - Еще хуже. Они отказались умирать. Представляете, все вплоть до древних стариков забастовали и перестали умирать с одной лишь коварной целью - разорить людей, которые озабочены тем, чтобы обеспечить людям достойную встречу с вечностью.
        - И не умирают? - захихикал кузнечик.
        - Уже полгода.
        - И даже штрейкбрехеров нет?
        - Было два, - сказал мухомор. - Из числа наших родственников.
        - Вы бы снизили цены, - посоветовал Удалов. - Ведь людям тоже трудно - полгода без единой смерти.
        - Нет, дело в принципах, - сказал мухомор. - Мы эмигрировали. Я, в частности, прилетел сюда.
        - И здесь не умирают?
        - Умирают, но здесь свои могильщики, которые не пустили меня в свой профсоюз. Поэтому я забрался в ваш корабль, чтобы отыскать планету, где живет население, достойное услуг моей древней фирмы.
        - Да, история, - сказал Удалов. И понял, что никак не может вызвать в себе сочувствие к горю могильщика. Кузнечик продолжал хихикать, повторяя: «Никто не умирает! Вот молодцы!» Мухомор подобрал ноги, надел шляпу и спросил:
        - Завтрак будут подавать?
        Удалов вынул бутерброды, угостил спутников, пожевал сам. «Вот, лечу я с одной планеты на другую, - рассуждал он, - в отдаленном пункте космоса жую спокойно бутерброд даже не с маслом, а с неизвестным жиром и с колбасой, которая сделана из чего-то, о чем лучше и не думать. Лечу как будто в командировку, ничему не удивляюсь, гляжу в иллюминатор на неизвестные мне созвездия, а в бесконечной дали пространства затерялась моя родная Земля, и на ней незначительной точкой разметился город Великий Гусляр, мало кому известный даже в пределах нашей необъятной родины. А на другом конце Галактики, может быть, тоскует обо мне незнакомая, но любящая девушка Тулия, у которой такая милая и добрая мама родом из Атлантиды. Вот так сближаешься с людьми, перестаешь удивляться, как переставал в свое время удивляться путешественник Марко Поло, обойдя Землю, а ведь нельзя не удивляться, иначе и нет смысла пускаться в дальние странствия. Не удивляться можно и дома, у экрана телевизора...» За иллюминатором, двигаясь параллельным курсом, мигала какая-то точка.
        - Погляди, Тори, - сказал Удалов, - кто-то за нами летит.
        - Ничего интересного, - сказал кузнечик. - Блуждающая звезда.
        - Не похоже на блуждающую звезду, - сказал могильщик. - Я много по космосу летал, спецпогребения обслуживал, а таких блуждающих звезд не видел. По-моему, и в самом деле за нами кто-то гонится.
        - Не обращайте внимания, - поспешил возразить кузнечик. - Мало ли дряни в космосе летает. Лучше доедайте и готовьтесь к посадке.
        Могильщик смерил кузнечика недоверчивым профессиональным взглядом, но промолчал, а Удалов снова пустился размышлять о странностях своей судьбы.
        - Надо ездить, - сказал он, наконец, вслух. - Надо больше ездить и смотреть.
        - Нет, - возразил могильщик. - Лучше не ездить и умирать дома.
        Глава одиннадцатая, в которой с Удаловым происходят неприятные события на планете Сапур, и его постигает разочарование
        Кузнечик сверился с картой и посадил корабль в поле, неподалеку от растительного города.
        - Ты, Удалов, - сказал он, - вперед не лезь. Торговаться буду я. А то тебя надуют. Подсунут негодные семена.
        - Хорошо, - сказал Удалов. - Ты опытней, ты и действуй. Только я буду за тобой, прости, наблюдать, потому что тебе не доверяю.
        Кузнечик снисходительно отмахнулся и быстро пошел по тропинке в лес. Он был озабочен, все поглядывал на часы, и Удалов предположил, что синхронный переводчик боится опоздать к дневному заседанию СОС.
        Мухомор шагал сзади, оглядывался, принюхивался и своим обликом придавал экспедиции прискорбный оттенок. А уж как он раздражал кузнечика, даже трудно представить.
        - Отстань, - говорил кузнечик. - Чего за нами плетешься? Топай в другую сторону, там, я слышал, кладбище есть.
        - Извините, но кладбище меня не интересует, - отвечал могильщик. - Меня интересует не результат, а процесс, я в некотором смысле олимпиец.
        Удалов поглядывал на высокие деревья, мимо которых пролегал их путь, но деревья были самые обыкновенные, стволы без дверей.
        - Потерпи, - сказал кузнечик, заметив интерес Удалова к природе. - Еще пять минут.
        Лес был привычный взгляду, лиственный, с птицами и насекомыми, дорожка тоже была обычной, и Удалов от такого мирного окружения даже стал напевать песню... И вдруг кузнечик, обогнавший его, замер, и его спинка задрожала от волнения.
        - Ничего не понимаю, - сказал он. - Только на той неделе я сюда прилетал... Где же город?
        Они вышли к краю громадного изрытого ямами поля. Меж ям тянулись тропинки, у тропинок стояли столбы и на них указатели с названиями улиц.
        - Могу поклясться... - сказал кузнечик, а Удалов, почувствовав неладное, спросил его прямо:
        - Опять, Тори?
        - Погоди! - Тори увидел лежащую на траве человеческую фигуру.
        Они подбежали к человеку. Тот был в беспамятстве и тихо стонал. Могильщик наклонился над ним, достал из саквояжа флакон и дал человеку понюхать. Тот со стоном открыл глаза.
        - Что случилось? - спросил нервно кузнечик. - Где весь город?
        - Это ужасно, я скоро умру, - ответил человек и смежил веки.
        - Он еще не сейчас умрет, - сказал могильщик. - Поверьте моему опыту. Он еще немного протянет.
        - Говори же, что случилось с вашим городом! - настаивал кузнечик.
        - Несчастье. И мы сами виноваты, - простонал человек. - Мы поселились в домах-растениях, полагая, что комфорт нам обеспечен навсегда. Так прошло двадцать лет. Наши квартиры послушно росли, мы не знали жилищного кризиса и всегда дышали свежим воздухом. Новые семьи отпочковывались вместе с деревьями. Но мы не учли...
        Человек закатил глаза, и могильщику пришлось снова поднести к его носу флакон.
        - На чем я остановился? - спросил умирающий. - Ах, да! Мы забыли спросить у путешественников, которые привезли нам семена, как эти деревья размножаются.
        - И как же? - спросил Удалов.
        - Мы узнали об этом сегодня ночью. С вечера наши квартиры зацвели громадными пахучими цветами, а ночью деревья вытащили корни из земли и побрели искать своих подруг. Оказалось, что у нас в городе обитают лишь деревья мужского пола, а для того, чтобы продолжить род, они должны опылить женские цветы.
        - Но где же женские деревья?
        - Их забыли импортировать, - прошептал человек. - Теперь наши квартиры вместе во всем населением бредут неизвестно куда и неизвестно когда остановятся... а я нечаянно выпал из своей квартиры и разбился...
        На этих словах несчастный житель ушедшего города окончательно потерял сознание.
        - Пошли догонять, - сказал Удалов. - Там же жители волнуются, дети...
        - А как мы их найдем? - спросил кузнечик.
        - По следам. Они же следы оставляют. Как стадо слонов.
        - Нет, - сказал кузнечик, - подождем здесь. Может, нагуляются, возвратятся.
        - Идем-идем, - настойчиво повторил Удалов и потянул переводчика за рукав.
        - Я останусь, - крикнул им вслед могильщик. - Возможно этот страдалец помрет. Я уж похороню его бесплатно, для практики. Соскучился без дела.
        Не успели Удалов с кузнечиком пробежать и ста метров, как нечто круглое и огромное закрыло свет солнца. Удалов поднял голову и понял, что прямо на них опускается космический корабль.
        Приятели бросились в сторону, но, не долетев до земли, корабль завис, и из открывшихся люков принялись прыгать на траву тяжело вооруженные десантники.
        Еще через минуту Удалов сдался в плен. Неизвестно кому.
        Удалова подвели к офицеру, который командовал десантом. Справа от Удалова стоял, понурившись, кузнечик, слева - могильщик, которого оттащили от потенциального мертвеца.
        - Здравствуйте, Ваше Преимущество, - сказал неожиданно кузнечик. - Ваше задание выполнено.
        - Где город? - спросил офицер спокойно и даже вяло. Лицо его было неподвижно, зрачки замерли посреди белков, словно у слепого.
        - Случилось непредвиденное осложнение, - сказал кузнечик виновато. - Оказывается, город ушел искать своих самок.
        - Не шутить, - сказал строго офицер и тонким хлыстом ожег плечо кузнечику, отчего золотой смокинг франта с планеты Тори-Тори разорвался, обнаружив зеленое покатое плечо.
        - Город был растительный, - сказал Удалов, чтобы рассеять недоразумение. - Он был весь из деревьев, и деревья ушли.
        - Они издеваются над нами. Деревья категорически не ходят, - сказал вяло офицер. - По сто плетей каждому.
        - Погодите! - вскричал могильщик. - Вон там лежит пострадавший местный житель. Он в таком состоянии, что лгать не будет. Допросите его и поймете, что мы вас не обманываем.
        Офицер приказал солдатам стеречь пленников, а сам, помахивая хлыстом, направился к умирающему.
        - Скажи мне, Тори, - обернулся Удалов к кузнечику. - Откуда тебе знаком этот офицер, и какое задание ты выполнил?
        - Это тебя не касается, Удалов, - сказал Тори. - Но скрывать не стану. Его Преимущество - энтомолог. По его просьбе я наблюдал за ночными бабочками.
        - Кстати, - заметил могильщик, - в космосе нас преследовал именно этот корабль.
        - Совпадение, - ответил кузнечик, но никто ему не поверил.
        Офицер вернулся к ним и сказал:
        - Ваш местный житель так быстро умер, что мы не успели его пытать. Но он успел признаться, что выпал из уходящего дома. А где Удалов? Тори обещал его сюда доставить.
        - Но не бесплатно, - нагло, но притом трусливо сказал подлый кузнечик.
        - Не рекомендую упрямиться, - сказал офицер, помахивая хлыстом.
        - Я Удалов, - признался Корнелий. - Что вам от меня нужно?
        - Узнаешь, когда доставим. А кто второй?
        - Я могильщик, - сказал мухомор. - Но в данный момент я без работы. По вашему воинственному виду я полагаю, что мне в вашем уважаемом мире найдется достойная работа. Я согласен лететь с вами.
        - Берите и его, там разберемся.
        - Ваше Преимущество, - настаивал кузнечик. - Мне пора возвращаться на СОС. Расплатитесь со мной, и я уеду.
        - Задание ты выполнил только наполовину, - сказал офицер. - Города ты мне не обеспечил, а за одного Удалова платить не имею полномочий.
        - Тогда я не буду больше на вас работать, - сказал кузнечик, - и вы лишитесь лучшего агента в сердце СОС.
        - Другого найдем, - ответил офицер. - Не такого склочного. Попроще, поисполнительней.
        Солдаты загоготали.
        - Ах так! - сказал кузнечик. - Я буду жаловаться! Я немедленно возвращаюсь на СОС и сообщаю, что вы украли одного из самых популярных делегатов, любимца всего съезда, Корнелия Ивановича Удалова. Берегитесь, разбойники!
        - Взять мерзавца, - сказал офицер своим солдатам, и те с нескрываемым удовольствием подхватили кузнечика под локти. Через несколько минут кузнечик вместе с Удаловым и могильщиком оказался в стальной утробе космического корабля. К тому же надо отметить, что в ходе этой операции и Удалов, и кузнечик лишились своих сбережений, а могильщик - саквояжа.
        Дверь в утробу задвинулась, зажужжали двигатели, и космический корабль взял курс неизвестно куда.
        - Предатель, - сказал Удалов без особой обиды, хоть и с отвращением. - Заманил меня на планету...
        - Ты не понимаешь, - сказал кузнечик. - Я из принципиальных соображений. Я идейный предатель. Деньги только символ моей предательности. Учти, они разберутся, и наглый офицер будет жестоко наказан.
        - Но прежде я накажу тебя, - сказал Удалов.
        - Правильно, - обрадовался могильщик. - Не удалось мне похоронить лесного жителя, совершу погребение этого негодяя.
        Поверив в серьезность намерений Удалова, кузнечик бросился к стальной двери и принялся стенать и ударяться о нее телом, однако никто не откликнулся на его жалобы.
        Могильщик тем временем вытащил из кармана рулетку, легкими, буквально незаметными движениями обмерил кузнечика и сообщил Удалову:
        - Это обойдется недорого, можно использовать детский гробик. Оркестра заказывать не будем. Венок один, из желтых лютиков.
        Спокойный и деловой тон могильщика произвел на кузнечика удручающее впечатление, и его вопли достигли такого накала, что в корабле началась опасная вибрация, и стали образовываться трещины, сквозь которые со свистом уходил воздух. Сирена тревоги частично заглушила крики кузнечика, и Удалов подивился, какая сила жизни, какое стремление к благополучию заложены в этом небольшом теле.
        Могильщик протянул руку в направлении к Удалову и, повернув большой палец к дребезжащему полу корабля, сделал известный на аренах древнего Рима жест, который употреблялся, когда общественность требовала добить поверженного гладиатора.
        «Нет», - отрицательно покачал головой Удалов. Он вспомнил, что представляет здесь гуманистическое передовое общество.
        - Может, он еще исправится! - закричал Удалов, но крик его затерялся в прочем шуме.
        Так жизнь коварного кузнечика, уже висевшая на волоске, была спасена, неизвестно еще, на благо действующих лиц нашей драмы или им во вред.
        Постепенно кузнечик перестал вопить и лишь тихо рыдал, сжавшись в комок у двери и бросая опасливые взгляды на спутников. Могильщик, разочарованный милосердием Удалова, рисовал карандашиком на стене проекты коммунальных катафалков, а Удалов расстраивался из-за того, что нечаянная задержка заставит его пропустить вечернее заседание съезда.
        Глава двенадцатая, в которой Удалов оказывается в плену и узнает о странной судьбе населения планеты Кэ
        Вскоре пленникам приказали покинуть стальную комнату и провели их к выходу из корабля, который опустился на планете Кэ.
        Планета встретила Удалова легким грибным дождем, капли которого выбивали веселую дробь по листве деревьев и лепесткам роз. За пределами выжженной и умятой кораблями бетонной площадки местность была покрыта ковром разнообразных цветов, из которого поднималось массивное здание космовокзала. Несказанный аромат обволакивал тело и нежил органы чувств, а мириады бабочек оживляли общую картину, соперничая с цветами яркостью и неожиданностью расцветок.
        - Неплохо, - сказал Удалов, который умел ценить заботу о красоте и экологии. - Просто замечательно - если они любят цветы, значит у них открытые сердца.
        Кузнечик почему-то хихикнул, а шедший сзади солдат больно толкнул Удалова прикладом.
        Здание вокзала оказалось давно не крашеным, штукатурка осыпалась, но вьющиеся растения придавали руинам живописный и романтический вид.
        Над входом в здание висела потрепанная дождями и ветрами выцветшая вывеска:
        «Добро пожаловать на планету Кэ, где вас ждут всегда!»
        В здании космопорта было душно и влажно, как в оранжерее. Горшки с резедой и ящики с ландышами стояли на полу, и порой приходилось через них прыгать.
        Навстречу офицеру вышел исхудалый толстяк с кожей, обвисшей как у голодающего слона, и в башмаках не на ту ногу. Толстяк был небрит, нестрижен, нечесан. Он жевал ландыш.
        - Привезли? - бросил коротко.
        - Только Удалова, - сказал офицер. - Город успел сбежать.
        - Удалов сопротивлялся? - спросил толстяк, почесываясь.
        - Куда он денется?
        Удалов обратил внимание на странную особенность губ толстяка. Они двигались не в такт словам, будто толстяк не очень умело дублировал кого-то другого. Удалов даже оглянулся, заподозрив какой-нибудь фокус, но рядом никого, кроме солдат, не оказалось.
        Кузнечик оттолкнул Удалова и сделал шаг вперед.
        - Прошу немедленно провести меня к Его Необозримости, - потребовал он. - Имею секретное донесение.
        Неопрятный толстяк удивился, приподнял брови и замер, словно прислушиваясь.
        - Нет, - сказал он после паузы. - Сначала разглядим Удалова. Здравствуйте, Удалов.
        - Здравствуйте, - сказал Корнелий. - Я весь на виду.
        - Где мое уменьшительное стекло? - спросил толстяк. Никто не смог ему помочь. Толстяк принялся копаться в складках своей широкой мятой одежды, наконец вытащил откуда-то стекло, приставил его к глазу, отчего глаз несказанно увеличился, и уставился на Удалова. Он рассматривал делегата с Земли минуты две, Удалову даже надоело стоять, и он переступил с ноги на ногу.
        - Не производит впечатления, - сказал толстяк разочарованно. - Накормите их и приготовьте к церемонии.
        Солдат отвел пленников в столовую. Столовая была недалеко, за перегородкой из ящиков и чемоданов, оплетенных диким виноградом. Стены ее были покрыты коричневой краской, пол заплеван, окна запылены, сквозь трещины в полу пробилась трава.
        Кухни при столовой не было. Только стойка, на которой лежали груды мятых лепестков роз и букетики гиацинтов. Повар с помощниками рубили лепестки широкими ножами, а мальчишки-на-побегушках перемалывали гиацинты в мясорубках. Удалов подумал, что цветочные запахи ему начали понемногу надоедать. Очень захотелось селедки.
        Народу в столовой было немного. Ели одно и то же - салат из рубленных лепестков, на второе - кашу из провернутых лепестков. Ели быстро, скучно, равнодушно, хотя порой из уст вырывались удовлетворенные возгласы.
        Солдат подтолкнул пленников к стойке, где повар шлепнул им в тарелки по горсти салата, а мальчишки-на-побегушках положили на блюдца по ложке цветочной кашки.
        Взяв свои порции, пленники отыскали свободные места за длинным столом. Могильщик принюхался к пище и сказал:
        - Как у нас на кладбище!
        - Вы тоже так едите? - удивился Удалов.
        - Нет, только нюхаем, а венки потом выкидываем.
        Удалов покачал головой, внутренне осуждая черный юмор, а потом посмотрел на соседа по столу. Им оказался небритый молодой человек с тупым взглядом, в пиджаке задом наперед. Ел он размеренно и тихонько ухал. Напротив Удалова питалась старуха в скатерти, накинутой на плечи. Удалов протер грязную ложку носовым платком, зачерпнул салата и осторожно поднес ко рту. Как он и опасался, салат из лепестков оказался горьковатым.
        - Нет, - вздохнул Удалов. - Так не пойдет. Хоть бы подсахарили.
        - Не нравится? - враждебно спросила старуха в скатерти. - Вы только посмотрите - ему нектар не нравится.
        - А вам нравится? - удивился Удалов.
        - Вздор, - рявкнула старуха. - Всем нравится.
        - Я не спорю, - смутился Удалов. - Красиво, элегантно, пахнет приятно. Но ведь это чтобы нюхать, а не чтобы жевать.
        - А эфирные масла? - строго спросил молодой человек в пиджаке.
        - Эфирные масла для одеколона и для бабочек, - не согласился Удалов. - Хотя с чужими обычаями спорить не буду.
        - Странно, - не успокоилась старуха. - Господам нравится, а ему, видите ли, не нравится? Так что же тебе, любезный, подавать прикажешь?
        - Хлебушка бы, - признался Удалов.
        - Он хочет хлеба! - воскликнула старуха, не двигая губами. - Мерзавец!
        Но при этом глаза старой женщины увлажнились, а молодой человек так шумно и судорожно проглотил слюну, что Удалову стало ясно - от хлеба они бы не отказались.
        Наступила тишина. Будто кто-то невидимый, но властный приказал всем замолчать. И тут же люди, словно забыв о еде, стали подниматься со своих мест, выстраиваться в колонну по два и пустились по залу, скандируя, сначала робко и разрозненно, а потом все громче и горячее:
        - Да здравствует цветочный салат! Да славятся эфирные масла! Долой хлеб и ненавистные эскалопы!
        - Долой! - катилось по залу. Звенела посуда. Повара, помощники поваров и мальчишки-на-побегушках аплодировали и кричали оскорбления в адрес белков и углеводов.
        Правда, губы у всех двигались невпопад.
        Приплясывая, охваченные энтузиазмом люди продвигались к дверям и исчезали. Наконец последний из них покинул столовую, и остались лишь обслуживающий персонал, солдат и пленники. Солдат, как ни в чем не бывало, продолжал уплетать цветочную кашу.
        Кузнечик презрительно поглядел на него и сказал:
        - Они себя заживо губят.
        - Исхудали, - согласился с ним могильщик. - Готовый материал для меня. Не планета, а золотые прииски.
        - Если вы их переживете на этой диете, - заметил Удалов.
        - Не переживет, - криво усмехнулся кузнечик. - Всех вас психически уничтожат.
        - А тебя?
        - Меня нет. Я подлец, а законченные подлецы дефицитны. Я иногда сам себе поражаюсь. Феноменальная атрофия совести - всех готов продать.
        - Удалов, - предупредил могильщик. - Надо было нам его ликвидировать на корабле. Похоронили бы давно, и никаких забот.
        - Вот видишь, Тори, - сказал Удалов. - Могильщик может быть и прав. А если еще не поздно?
        - Поздно, - хихикнул кузнечик, показав выпуклыми глазками на солдата.
        Солдат вылизал тарелку, потом понюхал ее, слизнул упавший на стол лепесток, встал, подошел к пленникам и сказал:
        - Пора, потенциальные!
        Последующий час пленники провели в бывшей комнате матери и ребенка, переделанной в изолятор с помощью решеток на окнах.
        В изоляторе было пыльно и зябко. Здесь хранились мешки с цветочными семенами. Могильщик храбрился и говорил, что профессионально наслаждается в атмосфере кладбищенского склепа, Удалов быстро ходил, перешагивая через детские стульчики и ломаные игрушки. Вдруг кузнечик воскликнул:
        - Ты плохой товарищ, Удалов. Ты эгоист!
        - Почему? - удивился Корнелий.
        - Коробочка со скорпиончиком где? В кармане?
        - Я совсем забыл. Прости, - сказал Удалов.
        Он вынул из кармана скорпиончнка. Скорпиончик принюхался к холодному воздуху и тут же создал вокруг нормальную атмосферу. В изоляторе потеплело, запахло розами, и узники сбились в кучу, чтобы на всех хватило тепла.
        - Странная планета, - сказал Удалов, когда согрелся. - Глаза у всех пустые, едят цветочки, говорят, что хлеба им не нужно, эскалопы, говорят, долой, и вообще вид неопрятный.
        - Это объяснимо, - сказал кузнечик. - Весь цивилизованный мир бьется над тайной планеты Кэ, все считают их больными загадочной болезнью. А дело просто - планета попала в плен.
        - Так что же ты раньше не сказал? - удивился Удалов. - Давно бы уж меры приняли.
        - А ты забыл, что я им продался? - спросил кузнечик.
        - Не очень выгодно продался, - заметил могильщик.
        - Я уже от них отрекся. Поэтому и сообщаю страшную тайну. Тебе, Удалов, первому.
        - Ну, рассказывай.
        - Рассказывать недолго. Забрели как-то на эту планету микробы. То ли забрели, то ли сами вывелись - в общем, неважно. Отличаются эти микробы от обыкновенных тем, что они мыслящие. Казалось бы, что такого - занимайся созидательным трудом, участвуй в общем братстве Галактики. Так нет, они сами созидать не хотят, а паразитируют в других существах...
        - Значит, паразиты! - воскликнул Удалов.
        - Ничего подобного, - раздался голос, и дверь в изолятор открылась.
        Неопрятный толстяк, который встретил пленных на космодроме, вошел, тяжело ступая по куклам и погремушкам.
        - Ничего подобного, - повторил толстяк. - Никакие не паразиты, а глубокоуважаемые господа микроорганизмы.
        - А я так и сказал, - поспешил исправиться кузнечик. - Так именно и сказал. Глубокоуважаемые и милостивые господа благородные микроорганизмы.
        Что-то внутри толстяка треснуло и заверещало. Толстяк стоял с открытым ртом и покорно ждал, пока эти звуки прекратятся.
        - Мы смеемся, - сказал он, когда все смолкло. - А ты, продажный Тори, продолжай. Секретов здесь нет. От нас еще никто не уходил таким же, как пришел. Говори!
        Кузнечик отошел от своих товарищей, неловко поклонился и сказал:
        - В общем, остальное понятно. Господа микроорганизмы по просьбе жителей планеты Кэ поселились здесь, и тогда жители планеты Кэ обратились с просьбой к уважаемым микроорганизмам, чтобы для большего единения между населением планеты и уважаемыми микроорганизмами последние внедрились внутрь жителей планеты Кэ. С тех пор в каждом жителе планеты Кэ обитает уважаемый микроорганизм и подсказывает ничтожному жителю планеты Кэ ценные мысли. Я правильно излагаю?
        - Нет, конечно, - ответил неопрятный толстяк. - Какое уж тут единение! Мы, микроорганизмы, или паразиты, как сказал дорогой Удалов, да не простится ему это хамство, - хозяева. Мы приказываем, а люди слушаются. И никакого равноправия. Все делается так, как удобно нам, кхе, паразитам. Это мы, кхе-кхе, паразиты, любим эфирные масла душистых цветов. Поэтому все на планете любят только эфирные масла, разводят цветы, нюхают цветы и жуют цветы. Мы никогда не убиваем пленных. Зачем? Каждый новый человек - домик для одного из нас. Ведь мы быстро размножаемся. У нас уже очередь на новые тела. Вот теперь и в вас вселимся.
        - Только не в меня, - сказал быстро кузнечик. - Я добровольно и сознательно служу благородному делу.
        - А почему не в тебя? Будет в тебе жить мой брат или внук, будет, как ты сам сказал, с тобой в единении, будете вы дружить и будет он тебе подсказывать, как думать, о чем думать, о чем не думать, когда чего говорить, а когда лучше промолчать. Твоя же цена как агента втрое повысится. Радуйся, дурак!
        - Я, конечно, радуюсь...
        - Радуйся молча. И ты, могильщик, нам пригодишься. Нам могильщики нужны. Мы все время распространяемся, а наши человеческие тела так несовершенны! Живут мало, дохнут как мухи. Работы тебе хватит.
        - Спасибо, - сказал могильщик с чувством. - Мне все эти споры о единении и подчинении чужды, я аполитичен. Мне нужен созидательный труд и заслуженное вознаграждение.
        - А вот о вознаграждении забудь, - сказал неопрятный толстяк. А так как губы толстяка были неподвижны, Удалов уже сообразил, что говорит хозяин толстяка - уважаемый микроорганизм. И понятно стало Удалову, почему люди здесь так плохо одеты, небриты и немыты. Зачем? Микроорганизмам это неинтересно. Они-то голые.
        - Я не могу забыть о выгоде. Я деловой человек, - сказал могильщик.
        - А вот вселится в тебя мой дядя, и станет тебе безразлично, за деньги ты копаешь могилы или для собственного удовольствия. Вставайте, пора.
        - Куда? - спросил Удалов.
        - Во дворец. Там нас ждет Его Необозримость Верховный микроб. Он лично намерен вселиться в тебя, Удалов. В торжественной обстановке. Тело у него хоть и почетное, но старое, малоценное. А твое нам подходит. Особенно ввиду твоей будущей роли в Галактике.
        - Моя роль самая скромная, - сказал Удалов. - Не вижу причин обращать на меня особое внимание. К тому же должен вас официально предупредить, что я не какой-нибудь бродяга без рода и племени, а представитель Земли. За мной стоят шесть миллиардов земляков, которые никогда не дадут в обиду своего товарища. Так что, поднимая руку на меня, учтите, вы поднимаете руку на свободолюбивую Землю!
        Удалов говорил громко и торжественно. Он даже пожалел, что рядом нет Коли Белосельского и товарищей по работе, которые бы смогли оценить правильность и убедительность речи.
        Неопрятный толстяк терпеливо дождался, пока Удалов кончит, потом криво усмехнулся и сказал:
        - Хорошо излагаешь. Нас не обманули. Верховный микроб будет рад поселиться в твоем теле. А что касается шести миллиардов жителей Земли, то нам приятно слышать о таком количестве носителей. Какие перспективы для нашего размножения! Так что Землю мы тоже покорим. Может быть, даже с твоей, Удалов, помощью.
        Глава тринадцатая, в которой Удалов встречается с Его Необозримостью Верховным микробом и с девушкой Тулией
        - Перед Его Необозримостью вести себя культурно, - предупредил неопрятный толстяк, ведя пленников по коридорам космопорта к выходу на улицу. Сзади топали солдаты. - Его Необозримость не выносит хамства.
        - А почему вы его называете Необозримостью? - спросил Удалов.
        - Во-первых, из уважения к его уму и талантам, - ответил толстяк. - А во-вторых, он воистину огромен. Ты не поверишь, но Верховного микроба можно разглядеть невооруженным глазом.
        - Не может быть! - подобострастно воскликнул кузнечик.
        - И он продолжает расти, - добавил толстяк.
        Полдороги они проехали в старом, открытом автомобиле, но на одном из поворотов двигатель заглох, и завести его не удалось. Шофер лениво копался в моторе, потом задремал на дороге, а когда солдаты принялись его лупить, микроб, который жил в шофере, потребовал прекратить избиение, что от этого в теле шофера возникала неприятная для микроба вибрация.
        Пришлось вылезать из машины и идти дальше пешком, что было нелегко, так как с улиц давно уж никто не убирал сор и отбросы. На одном из перекрестков пришлось остановиться. По улице медленно двигалась демонстрация. Демонстрация состояла из нескольких сот кое-как одетых и полуодетых женщин в цветочных венках и гирляндах, которые несли коряво написанные плакаты и лозунги. Кое-какие из них Удалов запомнил:
        «Мой микроб всегда со мной». «Ни шагу без микроба». «Порадуем хозяев повышенной рождаемостью!». Многие несли круглые щиты с тремя буквами «П». Буквы по-разному располагались на щитах.
        - Что это значит? - спросил Удалов у неопрятного толстяка.
        - Послушание-Прилежание-Простота. Наш главный лозунг. Нравится?
        - Не нравится, - честно сказал Удалов.
        - А мне нравится! - сказал кузнечик. - Я просто счастлив видеть такую стройную организацию населения, такое единодушие, такую любовь к микробам!
        - Попробовали бы они иначе, - заметил толстяк. Потом он поднял руку и закричал:
        - Старайтесь, дорогие женщины! Мы с вами!
        - Ура! - закричали нестройно женщины.
        Как только демонстрация миновала, толстяк поспешил через дорогу. Солдаты лениво семенили сзади, нюхая розочки, вставленные в дула автоматов.
        Дворец бывшего президента планеты Кэ, как нетрудно догадаться, был в плачевном состоянии. Штукатурка осыпалась, некоторые колонны рухнули, их обломки загораживали подъезд ко дворцу, отчего туда проходили по вьющейся тропинке, поглядывая наверх, не свалится ли еще что-нибудь.
        Никто не охранял входа, да, видно, на той планете в охране не было смысла, потому что в каждом преступнике сидел бдительный наблюдатель, а к борьбе за власть между собой микробы еще не приступили.
        В коридорах и холлах дворца слонялись тусклые люди, человек, одетый только в ботинки, спал на ступеньках, большой бак с цветочным отваром стоял на лестничной площадке, лакей в рваной ливрее мрачно жевал гладиолус. При виде поднимающихся по лестнице солдат с пленниками он вскочил, изобразил на лице радость и слишком громко закричал:
        - Не желаете ли нектара? Нет ничего вкуснее нектара!
        - Спасибо, на обратном пути, - вежливо ответил Удалов.
        Наконец они вошли в центральный зал, где их ожидал предупрежденный заранее Верховный микроб. Увидеть его невооруженным глазом Удалов не мог, потому что микроб был спрятан в теле немощного старика, бывшего Президента планеты. Старик, хранивший в себе микроб, сидел на возвышении, в золотом потертом кресле, а вокруг толпились сановники.
        Неопрятный толстяк, обогнав пленников, прошел прямо к креслу и объявил:
        - Корнелий Удалов с Земли и взятые с ним лица просят разрешения приблизиться.
        - Молодец, молодец, - сказал добрым голосом старик, поглаживая морщинистой рукой белоснежную жидкую бороду. - Значит, ты и будешь Удалов?
        Глазки старика уперлись в лицо Удалову, и тому показалось, что за зрачками таится крупный микроб. Но, разумеется, это было не так.
        Удалову трудно было смириться с мыслью, что старик перед ним не настоящий, а только оболочка. Он не удержался и задал неделикатный вопрос:
        - Простите, - сказал он. - А вот вы, человек, в котором сидит паразит, как вы это ощущаете?
        И к его удивлению старик ответил совершенно другим голосом:
        - Погано... - И тут глаза его остекленели, губы сжались, и через ноздри прозвучало окончание фразы: - Я наслаждаюсь постоянным присутствием Его Необозримости. Я счастлив быть оболочкой.
        - Понимаю, - вздохнул Удалов, - как же, понимаю.
        И только теперь до него дошел весь ужас его положения. Раньше все было не очень реально. Ну, попал в плен, с кем не бывает, ну, привезли во дворец, понятно... Но когда он увидел, как остекленели, застыли глаза несчастного Президента, когда заговорил в нем микроб, Удалов сжался. Даже сердце застучало с перебоями...
        - Как доехали? - спросил Президент, подергивая бороду. - Вас хорошо разместили?
        - Что? - спросил Удалов, почти не слыша. За него ответил кузнечик:
        - Мы отлично доехали и удобно устроились, Ваша Необозримость. Мы рады, что увидели лично вас!
        - Меня не видно, - ответил Президент. - Мне говорили, что ты продажный и неумный агент. Это так?
        - Не умен, - поспешил согласиться кузнечик. - Совершенно недостоин быть оболочкой уважаемого микроба.
        - А нам твой ум ни к чему, - раздался мелодичный женский голос.
        Сановники засмеялись.
        Удалов вздрогнул и обратил взор в направлении голоса.
        В толпе придворных, не замеченная раньше, стояла его возлюбленная.
        - Тулия! - закричал Удалов. - Дорогая! Мы встретились! - Он сделал неверный шаг к девушке и простер вперед руки.
        - Что с ним? - спросил Президент.
        - Он влюблен в меня, - ответила со смехом прекрасная Тулия. - Когда я выполняла твое задание на Альдебаране и попыталась выкрасть Удалова с пересадочной станции, мне пришлось изобразить некоторую заинтересованность в этом барашке. Вот он и попался.
        Сановники, сам Президент, солдаты и даже неопрятный толстяк чуть не умерли от хохота. Оказалось, что и у микробов бывает чувство юмора. Захихикал даже кузнечик, и мрачно, не поднимая опущенных углов губ, улыбнулся мухомор-могильщик.
        Удалов был готов провалиться под землю. Он опустил руки, и они плетьми повисли вдоль тела. Он чувствовал, как позорная алая краска залила ему щеки. Он судорожно проглотил слюну и, когда смех немного стих, произнес:
        - Тулия, ваша мама не имеет от вас никаких известий и очень беспокоится.
        - Мама! - воскликнула девушка, но тут же гнездящийся в ней микроб перехватил ее голос и сказал: - У меня нет отца и нет матери. Мы все родственники Его Необозримости Верховного микроба.
        И Удалов понял, что больше ему разговаривать с этой девушкой не о чем. И понял другое: если удастся ему, если повезет избавиться от ужасной угрозы стать оболочкой для микроба - он сделает все, что в его силах, чтобы спасти и вернуть к матери и к учебе в университете эту несчастную девушку. И, конечно, спасти остальных жителей планеты Кэ.
        Глава четырнадцатая, в которой Удалов вступает в нечаянное единоборство с Верховным микробом
        - Ну что ж, начнем пожалуй, - сказал скрипучим голосом Президент.
        - С кого начнем? - спросил неопрятный толстяк.
        - Со второстепенных персонажей, сказал старик. Например, с вашего неудачливого агента.
        - Я удачливый! - закричал кузнечик. - Я вам доставил Удалова! Совершенно бесплатно, из идейных соображений. Меня можно отпустить.
        - Сейчас ты и получишь награду, - сказал Президент. - Высшую награду. Ты возводишься в высокий чин носителя моего двоюродного брата, который только вчера потерял предыдущее тело. Приступайте.
        Неопрятный толстяк с одним из солдат прошел в угол зала, где за колоннами лежало нечто, покрытое коврами. Они приподняли ковер за угол, оттянули на себя, и под ковром обнаружилось несколько мертвых тел.
        - Какой из них ваш кузен? - спросил толстяк.
        - По-моему, первый справа, - сказал Президент.
        Вдруг к ужасу Удалова из второго слева мертвеца послышался голос:
        - Нет, я здесь.
        Толстяк вытащил из своего воротника иголочку и нагнулся к мертвецу. Удалов отвернулся, чтобы не видеть этого зрелища. Кузнечик потерял сознание и с хрустом упал на пол. Прекрасная Тулия мелодично смеялась.
        Неопрятный толстяк возвратился к пленникам, осторожно неся перед собой иголку и прикрывая ее ладонью, как огонек свечи. Удалов зажмурился. Раздался отчаянный крик Тори. Потом была пауза. Корнелий открыл глаза, увидел, что кузнечик медленно поднимается с пола.
        Кузнечик отряхнул пыль с золотых штанов, потянулся, его лицо исказилось неестественной улыбкой, и он сказал, почти не шевеля губами:
        - Спасибо, кузен, все в порядке, а то я за эти три дня соскучился без движения.
        И, подчиняясь приказу своего нового хозяина, кузнечик пустился в пляс.
        Раздались аплодисменты сановников и солдат.
        - Тори! - воскликнул Удалов. - Тори, ты меня слышишь?
        - Слышу, - ответил Тори, не переставая плясать. - Я счастлив. Теперь я буду спокойно наслаждаться нектаром и ни о чем не думать.
        - Браво, - сказал Президент. - Следующий!
        Операция с могильщиком заняла всего минуту, потому что иголочка с микробом была уже подготовлена. Могильщик пытался сопротивляться, и Удалов даже рванулся, чтобы прийти к нему на помощь, но солдаты быстро подавили бунт, и еще через пять секунд могильщик объявил, что он тоже счастлив.
        Остался один Удалов. Один несчастливый во всей этой большой удовлетворенной компании.
        - Я займусь им лично, - сказал Президент, сходя с возвышения. Солдаты подперли Удалова автоматами в спину, чтобы он не отступил, и Удалов решил, что не уронит своего достоинства даже в такой критической ситуации. Он замер и высоко поднял голову.
        Старик шел с трудом, сановники поддерживали его под локти, и Удалов даже успел подумать, что наверное нельзя кормить одними лепестками такого пожилого и привыкшего к разносолам господина.
        Не доходя до Удалова двух шагов, старик вдруг остановился.
        Внезапная тревога исказила его лицо.
        - А вы уверены, что это тот самый Удалов? - спросил он.
        - Совершенно уверены, - ответила прекрасная Тулия и достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги. - Вот что написано в предсказании Острадама: «И прибудет на съезд делегат Земли Корнелий Удалов. И прославится на съезде большими делами. И будет от него страшная угроза могуществу микробов. И станет он...»
        - Хватит, - прервал девушку Президент. - До сих пор Острадам не обманывал. Хотя предсказания его туманны. Тебя зовут Корнелий? Ты с Земли?
        - Меня зовут Корнелий Иванович Удалов, - сказал пленник. - Я прилетел с Земли, из города Великий Гусляр, и я клянусь посвятить все свои силы освобождению Галактики от паразитов.
        - Тот самый, - сказал Президент. - Без сомнения. Ты от нас на Земле ушел, ты от нас на Альдебаране ушел, но здесь тебе деваться некуда.
        Президент подошел вплотную, сложил губы трубочкой и заверещал:
        - Скорее! Я хочу в новое тело. Мое старое умирает.
        Тут Президент начал покачиваться, и ноги его подкосились.
        Но Удалова это не спасло. Падающий Президент успел обнять Удалова старческими руками и вцепиться с такой силой, что стряхнуть его не было никакой возможности. Президент потянулся мертвеющими губами к губам Удалова. Несмотря на протестующие крики сановников, Удалову удалось отклонить голову, но что-то мелкое и шустрое пробежало у него по щеке и нырнуло в ноздрю. Тело Президента, лишенное хозяина, сползло на пол, и умирающий старик прошептал:
        - Уничтожайте паразитов... пить!
        - Воды! Дайте ему воды! - закричал Удалов. - Человеку плохо!
        Он начал нагибаться к бездыханному Президенту, но что-то случилось с его позвоночником, что-то замкнулось в его грудной клетке, и Удалов замер в неудобной позе, услышав внутренний голос:
        - Не надо, Удалов, не беспокойся. Все в порядке. Ты теперь не одинок в этом мире. В тебе есть верный и неотлучный друг. Угроза существованию микробов ликвидирована. И мы с тобой вместе будем бороться за счастье и благоденствие паразитов.
        - Нет! - закричал было Удалов, но крик исчез, не долетев до рта, а вместо этого кто-то удаловским голосом сказал:
        - Отличное тело. Подвижное, крепкое, вполне достойное меня.
        Раздались радостные крики сановников, к которым присоединились счастливые кузнечик и могильщик, а больше всех радовалась прекрасная Тулия, в которой, как узнал Удалов, жила сама Верховная матка племени микробов.
        - Погодите, - мысленно сопротивлялся Удалов. - Вы не имеете права! Я буду жаловаться!
        Но в ответ внутри Удалова, зарождаясь где-то в районе гайморовой полости, раздался тихий удовлетворенный смех, который перешел в убеждающий, мягкий и в чем-то даже добрый голос Верховного микроба:
        - Отныне, Удалов, мы с тобой будем жить безмятежно, питаться нектаром и беспрекословно выполнять все мои приказания. Мы будем кричать на всех перекрестках, что мы счастливы. Мы будем ратовать за «послушание, прилежание и простоту». И ничего нам не надо, кроме моего счастья... А задумайся, как хорошо беспрекословно подчиняться, сколько это снимает с тебя проблем и забот. За тебя думает паразит, решение за тебя принимает паразит, даже зубы по утрам чистить необязательно, потому что паразиту плевать, чистые у тебя зубы или грязные... Мы с тобой, Удалов, покорим всю Вселенную, мы принесем счастье Галактике, мы принесем спокойствие Земле... Что такое? Что такое? Кто сюда идет?
        Вдруг внутренний голос Удалова замолк, и Корнелий, все еще скованный волей Верховного микроба, обрел способность глядеть по сторонам и видеть, что творится вокруг.
        Сановники о чем-то беседовали, могильщик принялся снимать мерку с трупа Президента, хотя, видно, в этом не было нужды, потому что солдаты уже приготовили ржавые крючья, чтобы оттащить труп старика на свалку. Прекрасная Тулия, не подозревавшая о том, что Верховный микроб столкнулся с какими-то неприятностями в недрах удаловского организма, подошла к нему и сказала:
        - Полагаю, что моя оболочка все еще вызывает в тебе нежные чувства. Так что можешь пользоваться. И пока вы с Тулией будете любить друг друга, мы с Его Необозримостью займемся плодотворным обсуждением вопросов дальнейшей экспансии.
        Глаза Тулии были пусты и показались Удалову совсем не такими прекрасными, как прежде.
        - А как же любовь? - спросил он.
        - Зачем тебе любовь? - удивилась Тулия. - Главное - простота.
        - Прекратите! - произнесли губы Удалова помимо его воли. Видно, внутри него творилось что-то неладное. - Сейчас же отпустите меня!
        - Что случилось? - всполошилась Тулия. - Что с тобой?
        - На меня напали! Здесь полчища бандитов! На помощь! Спасите!
        Тулия ударила Удалова по голове кулачком.
        - Прекратите, подрыватель! - закричала она. - Оставь в покое моего сына! Ты на кого поднял руку, подлец!
        - Я совершенно ни при чем! - закричал в ответ Удалов, но слова получились смятыми я неубедительными, потому что сквозь рот Удалова рвались отчаянные вопли страдающего паразита. Боль Верховного микроба передалась Удалову, и его начало корчить и мотать, разболелись одновременно все зубы, ломило голову и взрывалось в ушах. Удалов помимо своей воли совершал нелепый танец, закидывая руки, выпячивая живот и стуча ногами. Успела мелькнуть мысль, что он сейчас со стороны наверно похож на древнего шамана, но тут же эта мысль исчезла и наступило помутнение сознания. И как будто сквозь туман к Удалову тянулись гневные руки сановников и его бывших товарищей - кузнечика и могильщика, все вокруг вопили, грозились убить Удалова и даже старались его убить, но мешали друг другу, и это Удалова спасло. А тем временем изо рта Удалова продолжали вырываться страшные проклятия.
        - Я гибну! - кричал Верховный микроб. - Меня окружили! Здесь хищные враги! Они едят меня! На помощь... Я не могу вырваться. Предательство... измена! ...
        И последний крик Верховного паразита угас, превратившись в невнятные всхлипывания. В ужасе сановники отшатнулись от Удалова, и он, избитый, измученный происходившей в нем борьбой, лишился чувств.
        Глава пятнадцатая, в которой Удалов попадает в подземелье и встречается с предсказателем Острадамом
        Когда Удалов пришел в себя, оказалось, что он лежит на холодном, грязном полу тронного зала. В зале слышался гул голосов, но никто более Удалова не бил.
        Удалов с трудом сел. Голова болела, все члены тела были измучены и не хотели подчиняться. Когда удалось сфокусировать зрение, оказалось, что сановники столпились вокруг золотого кресла, на котором сидела Тулия, и обсуждали создавшееся положение. На Удалова никто не обращал внимания.
        Кузнечик суетился у трона, а могильщик стоял с солдатами неподалеку и с сочувствием смотрел на Удалова.
        В этот момент сановники отошли от трона, и Тулия, обратив строгий, начисто лишенный любви взгляд к Удалову, сказала:
        - Мы пришли к выводу, что в тебе, Удалов, живут враждебные нам бактерии и вирусы... Разумеется, мы могли бы поместить в тебя для проверки еще одного из наших братьев, но риск его гибели слишком велик, и потому лучше тебя уничтожить. Надеюсь, ты согласен с нами, что такое решение разумно?
        - Нет, - сказал Удалов. - Совершенно дикое решение.
        - Но ведь ты убил лучшего из нас!
        - Я никого не убивал. И никто не просил его в меня соваться.
        - Удалов, нам, микробам, суждено покорить всю Галактику, и не пытайся встать на пути исторического регресса. Ты приговорен к уничтожению, однако исполнение приговора откладывается. Мы рассудили, что если ты нам опасен, то еще опаснее вся Земля. Вместо одного врага мы получили теперь шесть миллиардов врагов. А это нас удручает. Следовало серьезней отнестись к предсказанию Острадама и уничтожить тебя на Альдебаране.
        - Опоздали, - согласился Удалов. - Ваше дело проиграно. Учтите, что я - самый средний землянин, а у нас есть очень умные люди.
        - Мы учитываем, - сказала прекрасная Тулия. - Поэтому перед уничтожением ты подвергнешься пыткам для добровольной выдачи информации, которая позволит нам ликвидировать Землю. Увести его!
        Солдаты знаками показали Удалову, чтобы он двигался к выходу, и Удалов не стал сопротивляться. Он так устал, что мечтал только об одном - немного поспать. А там видно будет.
        И он спокойно пошел к выходу.
        На улице так же светило солнце, плыли кучевые облака, по соседней улице шла очередная демонстрация за увеличение потребления нектара, и никому не было дела до одинокого человека, который попал в переплет и вполне мог сгореть на костре подобно Жанне д'Арк, Джордано Бруно и Тарасу Бульбе.
        Перейдя площадь, Удалов оказался перед входом в тюрьму. Предупрежденный о его приходе тюремщик открыл двери, а сам опасливо отошел, и это было понятно, так как на планете Кэ не было смысла держать преступников в тюрьме, когда их можно было использовать и перевоспитывать более надежным образом.
        Скрипели ржавые двери, пыль поднималась с лестничных ступенек, и путешествие показалось Удалову бесконечным.
        Наконец, он добрался до нижнего этажа подвалов. Железная дверь с глазком отворилась перед ним, из камеры выскочил, зажимая нос и рот, оборванный тюремщик, дверь закрылась, и Удалов оказался в холодном каменном мешке, освещенном голой лампочкой под потолком. Здесь стоял табурет, на полу валялась куча гнилой соломы да в углу виделась черная дыра в полу - простейшее туалетное устройство.
        - Ну что ж, - сказал Удалов сам себе, - еще не вечер.
        Глазок в двери приоткрылся, и женский голос произнес:
        - Нет, вечер.
        Удалов узнал голос прекрасной Тулии и крикнул в ответ:
        - Я требую справедливого суда!
        - Суд уже состоялся, - сказала Тулия. - Ты уже приговорен к сожжению на костре за убийство президента этой планеты.
        - Постойте! - возмутился Удалов. - Но ведь суда не было, и я ни в чем не признавался! И президента я не трогал. Вы его сами лепестками уморили.
        - Неважно! - ответила Тулия из-за двери. - Копия приговора после вынесения наказания будет послана на СОС и на Землю, чтобы все морально осудили убийцу.
        Четкие шаги Тулии удалились, и наступила тишина, которую нарушали лишь капли, падавшие с потолка каменного мешка. Удалов вытащил из кармана коробочку со скорпионом. Скорпиончик посмотрел на Удалова с осуждением, видно, никогда еще не попадал в такую ситуацию. Потом мелко задрожал хвостом и начал согревать промозглый воздух. Запахло флоксами, и Удалов немного приободрился.
        Согревшись, Удалов свернулся калачиком на соломе и задремал, во сне увидел родной город, жену Ксению в процессе приготовления блинов, сына Максимку, бегающего по зеленой лужайке перед церковью Параскевы Пятницы с сачком для ловли бабочек в руке, а также школьного друга Колю Белосельского, который уверенно говорил: «Не падай духом, Корнелий! Мы не оставим тебя в беде! Мы не поверим клевете, которую распространяют о тебе злые силы реакции! Вся Земля, затаив дыхание, следит за твоей неравной борьбой за справедливость и национальное освобождение трудолюбивых обитателей планеты Кэ от жестоких угнетателей. Мы с тобой, Корнелий!» Застучали барабаны, и Корнелий проснулся.
        Оказалось, что кто-то негромко стучит в стену. Но не равномерно, а прерывисто, словно на азбуке Морзе, которую Удалов, к сожалению, не знал.
        Удалов протянул руку к стене и, отогнав мокрицу, постучал в ответ.
        - Не падай духом! - услышал он незнакомый голос.
        Удалов поднял голову и увидел, что в дыре под потолком камеры появилась человеческая голова. Голова подмигнула Удалову и повторила:
        - Главное, не падать духом.
        - Это вы стучали? - спросил Удалов.
        - Я, - человек оглушительно чихнул и сказал: - Извините, у меня насморк.
        - Что вы здесь делаете? - спросил Удалов.
        - Я не делаю, - сказал человек, - я сижу в соседней камере и жду смерти.
        - Кстати, я тоже, - сказал Удалов. - Удивительное совпадение. Вы тоже кого-нибудь убили?
        - Нет, - ответил человек. - Я самоубийца. Разрешите, я к вам слезу, а то мне очень неудобно разговаривать на весу.
        - Разумеется, - сказал Удалов. - Я буду рад.
        - Тогда подойдите поближе и подставьте мне спину. Вы же не хотите, чтобы я сломал ноги?
        - Ни в коем случае, - сказал Удалов и подошел к стене.
        Человек протиснулся в дырку, тяжело спрыгнул на спину Удалова, съехал по ней на пол и оказался коренастым карликом с пышной смоляной шевелюрой.
        - Спасибо, - сказал карлик, запахиваясь в парчовый халат и усаживаясь на единственную табуретку. - Мне очень приятно с вами познакомиться, Корнелий Иванович, потому что я, до определенной степени, виновник всех ваших несчастий.
        - А я думал, кто же во всем виноват? - сказал Удалов. - Зачем же вы так?
        - Исключительно из-за тщеславия и любви к роскоши. У вас закурить не найдется?
        - Не курю.
        - Знаю, это я так, для того, чтобы переменить неприятную для меня тему. Я ненавижу доставлять людям неприятности, всю жизнь с этим борюсь. И вы представить не можете, сколько неприятностей я им доставил. И себе тоже.
        - А вы кто будете по специальности?
        - Предсказатель.
        - Что-то вроде фокусника?
        - Хуже, - вздохнул карлик.
        Они помолчали. Потом Удалов сказал:
        - Вот меня здесь все знают, а представиться забывают.
        - Мой псевдоним - Острадам. А имя мое никому не известно.
        - Очень приятно. А меня откуда знаете?
        - Ничего удивительного, - сказал карлик. - Вы, Корнелий, личность известная и перспективная.
        - Если бы я был необыкновенным, - возразил Удалов, - меня не пригласили бы на СОС. В обыкновенности моя сила.
        - Тоже правильно. Но вы же самый обыкновенный из всех обыкновенных. Это уже уникальность. У вас закурить не найдется?
        - Я не курю.
        - Знаю. Простите. Измучился без курева. Третью неделю держат меня здесь на одном цветочном нектаре. Скорей бы уж казнили.
        Карлик расчихался, и прошло минуты две, прежде чем он смог продолжить разговор.
        - Погодите, - Удалова посетило страшное подозрение. - А как же вы?
        - Чего?
        - Как же вас казнить, если в вас сидит уважаемый паразит?
        - Нет во мне паразита, - ответил карлик.
        - Наверное, это провокация, - сказал Удалов. - Здесь во всех паразиты. Даже во мне был, только я его укокошил.
        - Знаю. Вся планета знает. Хотя твоей заслуги, Корнелий, в этом не было. Случайность. Скажем, отсталость Земли. Во всей Вселенной вирусы и прочие микроорганизмы побеждены, а на Земле еще существуют.
        - А вы подумайте, - возразил Удалов. - Кому в результате лучше? У меня иммунитет, такой, что даже Верховного микроба победил. А вы все сдаетесь на милость паразитов.
        - Я не сдаюсь, - возразил Острадам. - Я предпочел смерть.
        - Что-то не верится, - сказал Удалов. - Паразиты бы этого не допустили.
        - Как видишь, допустили.
        - А можно, я тебя одним вопросом проверю? - спросил Удалов.
        - Валяй.
        - Ты любишь цветочные лепестки?
        - Хуже дряни в Галактике еще не придумано.
        - Да, похоже, что нет в тебе микроба. Так почему же они в тебя не залезли?
        - Это долгая история. А у нас времени мало.
        - А ты вкратце расскажи. Конспективно.
        - Постараюсь. Дело в том, что в молодости я любил путешествовать. И однажды за черной дырой, в двойной туманности у белого коллапса угодил в водоворот времени, где перепутано прошлое и будущее.
        - Ну и что?
        - Я из этого водоворота полгода выбраться не мог. Чего только не насмотрелся. Кое-что запоминал, в блокноте записал. А дальше все просто. С твоим, Удалов, жизненным опытом и проницательностью тебе нетрудно понять, как велик был соблазн прославиться, когда я вернулся и увидел одного некрупного политического деятеля, о котором я в водовороте подсмотрел, что лет через пять он станет премьером своей страны...
        - Так ты все про будущее знаешь? - спросил Удалов.
        - Какое там! Ничего подобного. Случайные клочки. Даже не всегда известно, что уже было, а что будет. А уж тем более сомнительно, где происходит действие.
        - Так как же ты с такой недостаточной информацией в предсказатели полез?
        - А чем я хуже других предсказателей?
        - А разве лучше? Людей обманываешь.
        - Не скажи, Удалов. Ведь другие предсказатели вообще ничего не знают, а я недостаточную информацию имею. Вот и преуспел.
        - Как же тебе с такой информацией удалось преуспеть?
        - Про премьера я угадал. Кое-что еще вспомнил. Тоже угадал. Известность моя росла. Ну и опыт ширился. Ведь людям надо давать, что они хотят. Они и довольны. Если я угадывал, они мне верили, запоминали, а если ошибался, находили мне оправдание, забывали. И стал я постепенно гордостью моей планеты.
        - Сомнительная слава, - сказал Удалов.
        - Не спорю. И должен тебе сказать, что слава моя особенно выросла, когда я занялся предсказаниями в космическом масштабе. В моем блокноте накопилось множество имен и названий. Некоторые я расшифровал, другие нет, и стал я употреблять их в своих предсказаниях. И тоже не без попадания в цель. Представляешь, Удалов, нежданно-негаданно приходит нота из какого-нибудь инопланетного посольства: какое вы имеете право предсказывать трагическую гибель нашему любимому диктатору? Я молчу, а диктатор вскоре попадает в автомобильную катастрофу. Кто об этом предупреждал? Я предупреждал. Но погубил я себя тем, что переоценил свои силы. Обленился, устал, захотел свободной и вольготной жизни и решил покончить с будущим одним ударом. Составил общее предсказание на двадцать лет вперед. Войны предсказал, смерти, художественные выставки, полярные сияния - в общем, побаловался на славу. И в конце пошутил - предсказал собственную смерть. Ха-ха!
        Но Удалов не засмеялся. Он спросил серьезно:
        - А основания у тебя к этому были?
        - Ровным счетом никаких оснований, - сказал карлик. - Но пойми меня, к своей работе я относился халтурно, а двадцать лет показались мне гигантским сроком.
        - Нет, - сказал Удалов, - двадцать лет - это совсем не такой большой срок. Я как сегодня помню, влюбился я в одну девушку...
        - Ты чего замолчал? Говори. Я не выдам.
        Удалов покачал головой. Нахмурился. - Нет, - сказал он, - я просто забыл. Вроде бы влюбился, но в кого, почему и чем это кончилось... забыл.
        - Бывает, - сказал предсказатель. - У меня хуже получилось. Из-за моей великой славы и непоколебимой репутации. Поверили мне, размножили мое всеобщее предсказание в миллионах экземпляров, развесили во всех общественных местах и в частных жилищах, осыпали меня золотом, предоставили все жизненные удовольствия. Растолстел я страшно. У тебя закурить не найдется?
        - Я не курю, - сказал Удалов.
        - Почему же мне кажется, что ты куришь? Странно. И вот, началась на моей планете нелепая жизнь. Допустим, предсказал я на июнь войну с соседями. Наше правительство послушно собирает армию и начинает войну. Даже никому в голову не приходит, что я могу ошибиться. Только война кончится, а по моим предсказаниям - проливные дожди и наводнение. И хоть ни одного дождя не намечается, открывают плотины и заливают поля и города. Предсказал я, допустим, смерть председателя землевладений. И что же ты думаешь, он с горя проводит ночь перед смертью в кабаках, нажирается как свинья и помирает от несварения желудка. Не предсказал бы я, жил бы он и сегодня. Понимаешь, куда я клоню?
        - Грустную историю ты рассказываешь, - сказал Удалов. - Историю о человеческом легковерии и твоей безответственности.
        - Все это я понимал, не такой уж дурак. Но и ты меня пойми! Даже если бы я вышел на площадь и сказал народу - обманываю я вас, родимые, не верьте мне, грешному! Что бы из этого вышло?
        Удалов задумался и ответил правдиво:
        - Полагаю, ничего бы не вышло. Не поверили бы тебе. А твои предсказания всей Галактики касались?
        - С другими планетами я осторожнее был. Опасался конфликтов. Но некоторые туманные сведения поместил в свою сводку, не удержался. О тебе, например.
        - Что обо мне? - спросил Удалов.
        - А разве тебе микробы не зачитывали?
        - Читали. Что я им угроза и так далее.
        - Там у меня написано следующее: «И прибудет на съезд СОС делегат Земли Корнелий Удалов. И прославится на съезде большими делами. И будет от него страшная угроза могуществу микробов. И станет он...»
        - А дальше что?
        - А дальше я и сам не знаю. Понимаешь, Корнелий, в водовороте времени увидел я тебя в каком-то большом зале. Там все кричат: «Слава делегату Земли Корнелию Удалову! Изберем его! Он достойный! Он - гроза микробов...» И так далее в этом роде. Полная абракадабра с точки зрения моего тогдашнего положения.
        - А может, еще чего увидел? - спросил Удалов недоверчиво.
        - Может, и увидел, - улыбнулся карлик, показав мелкие желтые зубы. - Но считай, забыл.
        Удалов не стал настаивать. Настоишь, а окажется, что карлик видел твою смерть. И будешь ты переживать... нет, лучше не знать своего будущего.
        - Жил я безмятежно девятнадцать лет и несколько месяцев. Вдруг, ощущаю, стали на меня как-то странно посматривать окружающие. И дружат уже не так горячо, и девушки меня меньше любят, а родственники с каждым днем все настойчивее намекают, что пора бы мне составить завещание. Проснулся я однажды утром, а на меня снизошло озарение! Ведь моя смерть надвигается! Они ее все ждут - не дождутся. Я им за последние двадцать лет осточертел до безумия. Представляешь, все время поглядывай в мой списочек: то на войну идти, то на похороны... Ой, подумал я, если сам в назначенный день не погибну, они меня задушат! Ни минуты лишней не дадут прожить. Ни друзья, ни родственники, ни общественность. Смотрю на календарь - а жизни мне осталось чуть больше месяца. У тебя закурить... Ах да, ты не куришь.
        Карлик замолчал, задумался. Удалов не посмел его торопить, хотя стал нервно прислушиваться, не приближаются ли к двери шаги. В любой момент могли прийти палачи.
        - В тот же день вышел я из дому, будто бы за сигаретами, купил в ближайшем театральном магазине темные очки и рыжий парик - и прямым ходом на космодром. Сел в первый же корабль и был таков. Только мы вышли в открытый космос, как нас догнал военный корабль и взял меня в плен. Оказалось, эта была работорговая экспедиция микробов с планеты Кэ. Согнали всех пассажиров в салон и начали внедрять в нас микробов. Дошла очередь до меня, я стал сопротивляться, потерял в борьбе очки и парик. И тут меня узнали. Видели в газете мою фотографию. Я тогда не знал, что микробы, как прочли мое туманное предсказание об угрозе Удалова, всполошились. Пожелали со мной встретиться. И, представляешь, я попадаюсь к ним в лапы! «Ты что это летишь инкогнито?» - спросили они меня. Я ответил честно: «Поглядите в мое комплексное предсказание. Жить мне осталось три недели». Тогда они привезли меня сюда и посадили в подвал. Пригрозили, что если не скажу им все, что знаю об удаловской угрозе, они приблизят мою смерть. Конечно, это все шутки. Мою смерть они приблизить не смеют. Зато и внедриться в меня не пытаются. Кому хочется
занимать свободную квартиру всего на три недели?
        Карлик закончил, Удалов подошел к двери. В коридоре было тихо.
        - Значит, эти микробы меня с самого начала опасались?
        - Мне все верят, - сказал гордо карлик.
        - Ну уж не все, - сказал Удалов. - В Великом Гусляре я ни одного не видел.
        - Земля - окраина Галактики, - сказал карлик, который в гордыне своей бывал неделикатен.
        - Так чего ж они на Земле меня не задержали?
        - Не успели. Они, как я слышал, позвонили какому-то Белосельскому, чтобы он тебя на съезд не пускал.
        - Я с ним в школе учился, - сказал Удалов. - Хороший человек, не подведет. Если бы он здесь был, наверняка бы придумал, как нас с тобой спасти. Он и в школе был отличником.
        Далеко, в недрах тюрьмы, послышались шаги палачей.
        - Ну вот, - сказал Удалов. - Придется, видно, погибать.
        - Нет, погибать нельзя, - решительно сказал карлик. - Не могу я этого допустить. Профессиональная гордость не позволяет.
        - Ну при чем тут твоя профессиональная гордость, когда тебе со дня на день помирать пора?
        - Не обо мне речь. Я предсказал, что ты прославишься на съезде большими делами? Я предсказал, что от тебя будет страшная угроза микробам? Если тебя замучают, мое предсказание не сбудется. Это позор, который будет преследовать меня и после смерти. Пошли. Будем тебя спасать.
        - Как? - спросил Удалов, прислушиваясь к шагам палачей.
        - Лезь в дыру, через которую я сюда проник. Давай, я подсажу тебя, а ты потом мне руку дашь.
        Так они и сделали. И вовремя. В тот момент, когда ноги карлика скрывались в дыре, дверь в камеру Удалова открылась, и вошли палачи в водолазных костюмах.
        Глава шестнадцатая, в которой рассказывается о событиях, вызванных исчезновением Удалова
        Удалов, переползавший, обдирая колени, в соседнюю камеру подземной тюрьмы на планете Кэ, и не подозревал, что его исчезновение уже вызвало цепную реакцию значительных событий в разных местах Галактики.
        На самом СОС, когда Удалов не появился на вечернем заседании, его отсутствие было замечено. Все-таки не последний человек на съезде.
        Послали в гостиницу. В гостинице тоже Удалова не обнаружили.
        Начали всех опрашивать, а так как делалось это организованно, в масштабе всей планеты, то поговорили и с уборщицей из Атлантиды. Уборщица рассказала, что Удалов сгорает от любви к ее пропавшей дочери и вполне мог отправиться на поиски своей возлюбленной. Заглянули в кино и увидели там фильмы из юношеских воспоминаний Корнелия Ивановича, принялись искать кузнечика. А кузнечик тоже пропал. Поиски продолжались до вечера, а вечером на планете Сапур был обнаружен покинутый корабль, в котором туда прилетали Удалов с кузнечиком. В корабле еще сохранились микроследы пропавших и следы неизвестного третьего лица, которое в материалах следствия именовалось «Х», хотя на самом деле это был могильщик.
        Загадка исчезновения Удалова встревожила весь съезд. Специальные группы обыскивали планету Сапур, другая группа улетела на Альдебаран, чтобы искать там следы красавицы Тулии, остальные следователи и добровольцы из делегатов разыскивали Удалова на планете, где проходил съезд. Оргкомитет съезда подал в отставку, которая не была принята. Под сомнение встал один из основных принципов съезда - безопасность его участников.
        Ночью руководство съезда в качестве последней меры связалось с Землей. Телефонный звонок поднял с постели Николая Белосельского.
        - Нет, - сказал он твердо, когда выслушал тревожное сообщение из космоса. - Удалов домой не возвращался, да и не мог он возвратиться за один день. Для того, чтобы долететь от центра Галактики до Земли, надо потратить как минимум двое суток. Вы это знаете лучше меня.
        - Но мы решили не упускать никаких шансов.
        - Правильно, - согласился Белосельский, - тем не менее чудес не бывает. Ищите Удалова в вашем районе. Желаю успеха.
        Руководители СОС заверили Николая Белосельского, что будут приняты все возможные меры, и повесили трубку.
        - Чепуха какая-то, - сказал сам себе Белосельский, спуская ноги с кровати и закуривая. Спать, естественно, расхотелось. - Все беды происходят от друзей детства. Как бы я хотел работать в Петропавловске-на-Камчатке...
        Но рассуждения рассуждениями, а Белосельский был человеком действия. И хотя шансов найти Удалова в Гусляре практически не было, он докурил сигарету, оделся и пошел на Пушкинскую улицу, к дому N 16, в котором раньше жил Удалов.
        Город спал, нежась в объятиях летней ночи. Звезды, мигавшие сквозь темную листву, казались декоративными украшениями. Во дворе двухэтажного дома Белосельский остановился и поглядел на знакомое по детским годам окно. Его вдруг посетила странная надежда, что все, чему он был свидетелем в последние дни, - дурной сон. И Удалов сейчас мирно спит или читает, не подозревая ни о каких СОС. К сожалению, Белосельский был вынужден отогнать эту эфемерную надежду. Он знал, что чудес не бывает. Он знал, что, к сожалению, действительность сурова и обыденна: Удалов улетел на съезд в другой сектор Галактики и пропал там без вести.
        Белосельский вздохнул, посмотрел на часы, которые показывали уже первый час, и, стараясь не скрипеть ступеньками, поднялся на второй этаж, к квартире школьного друга.
        Ксения открыла почти сразу. Она не спала. Ее круглое, чем-то схожее с удаловским, лицо было сковано тревогой.
        - Коля! - воскликнула она громким шепотом. - Ты!
        Колю Белосельского она знала по школе, а также по пионерскому лагерю. Тогда она была тонкой, смешливой девчонкой с косичками, как крысиные хвостики, а Коля был высоким и тонким подростком, который проводил все свободное время с книгой в руках, хотя при этом неплохо играл в гандбол, отлично катался на лыжах и исключительно бегал стометровку.
        - Коля, - сказала Ксения, - заходи. Дети спят. Что случилось с Корнелием?
        Она так уверенно произнесла эти слова, что Белосельский понял, что он совершил ошибку, придя к Удаловым домой. Лгать подруге детства он не сможет.
        - Удалов пропал, - сказал Белосельский.
        - Я так и знала, - прошептала Ксения. - Не надо было нам его отпускать.
        Ксения первой вошла в комнату и без сил опустилась на диван. У нее хватило духу лишь протянуть руку к буфету и показать Белосельскому, где стоит валерьянка.
        Накапав лекарства, Белосельский сел на стул и подождал, пока Ксения окончательно возьмет себя в руки. Все в этой комнате возбуждало в нем детские воспоминания. Сколько проказ было задумано здесь, сколько шпаргалок написано, сколько томов энциклопедии прочитано!
        - Извини, Коля, - сказала Ксения. - Но пойми меня правильно.
        - Я все понимаю, Ксения, - сказал Белосельский.
        - Он бросает меня одну, с двумя детьми, уматывает неизвестно куда ради сомнительной космической дружбы. А теперь вот это! Он себе новую бабу нашел! - произнесла вдруг Ксения громко и ударилась в слезы. - Стонет мое раненое сердце.
        - Ну погоди, при чем тут баба? - возразил Белосельский. - Твой муж уехал делегатом на съезд, прошло всего четыре дня, а пропал он только сегодня утром...
        - Что, мало ему времени? Достаточно. И не утешай. Не утешай. Если не баба, значит, он погиб!
        - У тебя все крайности, - сказал Белосельский. - Я-то подумал, что он по дому стосковался, уже вернулся. Иначе бы и не стал тебя так поздно тревожить.
        Но Ксения не слушала утешений Белосельского. Она решительно поднялась, распахнула дверцы шкафа, достала оттуда выходное платье, бросила на диван и приказала Белосельскому.
        - Отвернись.
        - Ты чего задумала? - спросил Белосельский.
        - Лечу туда. Без меня им не обойтись. Если уж я его не найду, никто его не найдет. Окрутит она его, как пить дать.
        - Но как же так, ночью, без договоренности...
        - Вот ты сейчас и договорись. Гуманист ты, в конце концов, или нет?
        - Гуманист, - согласился нехотя Белосельский.
        - Тогда звони им, чтобы присылали транспорт. Без замедления. Не смогли моего мужа сберечь, будут со мной сотрудничать.
        - Ксюша, Ксюша... - пытался урезонить ее Белосельский, но Ксюша уже обернулась к другу детства округлой спиной и приказала:
        - Застегни молнию. Надо бы мне поменьше мучного есть.
        И, застегнув молнию, Белосельский пошел к телефону. Он знал, что с разъяренной Ксенией Удаловой ему не справиться.
        Глава семнадцатая, в которой предсказатель ведет Удалова к иным мирам
        - Я не зря провел две недели в подземелье и выдержал пытки этих мерзавцев, - сказал карлик, когда они оказались в его камере. - К счастью, в камере нашлась лопата, которую забыли унести после ремонтных работ. Я выкопал подземный ход и совершенно случайно попал прямо в подвал лаборатории знаменитого профессора.
        - А где профессор? - спросил Удалов, прислушиваясь к тому, как взволнованно переговариваются за стеной палачи. Через минуту они обязательно увидят дырку под потолком.
        - Профессор не выдержал в себе микроба и умер от стыда и унижения. К счастью, его лаборатория была закрыта на ключ и микробы не догадались ею воспользоваться. Я полезу первым, я потоньше тебя, а если будешь застревать, я тебя буду тянуть. Но тебе придется раздеться.
        - А если там холодно?
        - В одежде ты застрянешь. Я сам копал, точно знаю.
        Удалов колебался. Ему было неловко остаться без верхней одежды в чужом мире. Но в голосе карлика звучала такая уверенность, что Удалов подчинился, сбросил пиджак, рубашку, начал снимать брюки и замер, услышав прямо над головой торжествующий крик:
        - Вот он! Держите его!
        Удалов взглянул вверх. Там, в дыре, торчали две головы в водолазных шлемах. Палачами оказались бывший могильщик и прекрасная Тулия.
        Карлик уже нырнул в подкоп и крикнул оттуда:
        - Скорее!
        Удалов наступил на брючину, чуть не упал. Его спасло лишь то, что преследователи в желании скорей пробраться сквозь дыру, мешали друг другу и застряли.
        Удалов нырнул в черный зев подкопа. Впереди слышалось частое дыхание карлика. Стены подкопа сжимали тело Корнелия, и он мысленно поблагодарил карлика за то, что тот посоветовал раздеться. В пиджаке Удалов давно бы застрял. Впрочем, он и без пиджака раза три застревал, и карлику приходилось тащить его за уши.
        Через несколько минут, измаранный в земле, исцарапанный, измятый, с горящими ушами, Удалов стоял в подвале лаборатории покойного профессора. Вокруг высились приборы и аппараты, горели светильники - все, к счастью, оставалось таким же, как в тот момент, когда профессор попал в плен к микробам.
        - Что теперь? - спросил Удалов.
        - Профессор занимался проблемой мгновенных путешествий, - сказал карлик. - Проблема еще совсем не исследована. Вот из этой машины можно ступить в один из миллионов миров Галактики. Только не знаю, в какой попадем.
        - А может быть, нам здесь остаться? Доберемся до космодрома, залезем в корабль...
        - Доберешься! - возмутился карлик. - На этой планете все начеку, все с микробом в сердце. Мы и двух шагов по улице не сделаем, как попадемся. Единственный шанс - поискать по другим планетам какой-нибудь выход к нормальным людям. Нам нужна планета, куда прилетают космические корабли. Может, не сразу, но мы ее отыщем.
        Из подкопа послышалось тяжелое дыхание.
        - По-моему, там кто-то застрял, - сказал карлик.
        - Не уходи, - послышался из-под земли глухой голос Тулии. - Поговорим по-дружески.
        - Знаем мы вашу дружбу, - ответил печально Удалов. Сердце его было неспокойно. Он не мог окончательно изгнать из него любовь к несчастной красавице. Поэтому, пока карлик готовил приборы, чтобы перейти в параллельный мир, Удалов склонился к подкопу и сказал:
        - Тулия, я тебе обещаю, что приму все меры, чтобы освободить тебя от паразита и вернуть к маме.
        - Спаси... - послышалось в ответ, но тут же вырвавшаяся из сердца девушки благодарность оборвалась и Верховная матка микробов сказала тем же сладким голосом: - Доберусь я до тебя!
        - Сюда, Корнелий! - позвал карлик. - Путь открыт.
        И Удалов, не дожидаясь, пока Верховная матка приведет свою угрозу в исполнение, кинулся к карлику, который раскрыл люк в сложной и громоздкой машине. Удалов последовал за карликом и мгновенно оказался на какой-то другой планете.
        Неизвестная планета показалась Удалову гостеприимной и мирной. На ней свежий ветер шуршал сосновыми иглами, пели птицы, журчали ручьи и парили стрекозы.
        - Ну прямо как дома, - сказал Удалов. - Даже жаль, что фотоаппарата нет. Вот бы знакомые удивились такому сходству.
        - Пошли, не теряй времени даром, - сказал карлик. - В любой момент может показаться погоня.
        - Разве ты дверь за нами не закрыл?
        - А как закроешь? - спросил карлик сварливо. - На ней не написано. К тому же, если мир не тот окажется, нам придется возвращаться и искать другой.
        - А если они засаду устроят?
        - Надеюсь, что нет, - сказал карлик. - Надеюсь, что они за нами побегут.
        Удалова эти слова мало успокоили. Но может, они с первого раза попали в подходящий мир, откуда есть сообщение с СОС?
        - Далеко отходить не будем, чтобы не заблудиться, - сказал карлик.
        Они оглянулись. Машина, сквозь которую они сюда попали, вылезала черным боком на поляну, и ее было видно издалека. По узкой тропинке путники сошли к реке.
        Удалов опустился на корточки, чтобы вымыть в прозрачной воде руки и лицо. Тут он увидел свои обнаженные ноги и вспомнил, что он в одних трусах. Стало неловко.
        Вдали послышались выстрелы.
        - Ого! - сказал карлик. - Ладно, пошли. Там разберемся.
        Но пойти сразу не удалось. Из машины выскочили палачи. Карлик оказался прав, Тулия была в серебряном купальном костюме, могильщик в балахоне, шляпа в руке. Водолазные костюмы они сняли, иначе бы им никак не пролезть в подкоп.
        Преследователи оглядывались, размышляя, куда могли бы скрыться беглецы. В руках у них поблескивали пистолеты.
        Не обнаружив следов, носители микробов быстро пошли к лесу.
        Удалов с Острадамом, подождав, пока палачи скроются из глаз, перебежками, пригибаясь и даже иногда падая на землю, побежали в другую сторону.
        Когда беглецы решили, что опасность миновала, они выпрямились и помчались со всех ног. Они так спешили, что ничего не слышали и не видели. И это их чуть не погубило.
        - Жжик! - просвистела пуля у самого уха Удалова.
        - Жжик! - другая пуля вонзилась в ствол дерева рядом с карликом. Беглецы упали в траву.
        - Это что такое? - спросил Удалов.
        - Это разумные существа, - ответил с сарказмом карлик. - С разумными всегда надо быть настороже.
        В чаще леса затрещали ветки, и через несколько секунд на прогалине появились двое мужчин. Удалов сразу угадал, что это охотники. Он немало насмотрелся на них дома, хотя сам относился не к охотникам, а к рыболовам. Охотники огляделись, потом один из них сказал:
        - Он, наверно, в кусты ушел. Я его подбил.
        - А я моего точно ранил. Далеко им не уйти. Славная добыча.
        - Что-то он мне показался незнакомым, - сказал первый охотник.
        - Моего я тоже не встречал.
        - Смотри, как бы нам случайного не угрохать.
        - Да не должно быть. Случайные в сезон сюда не сунутся.
        Охотники собрались было уходить, и тогда карлик достал носовой платок и принялся им размахивать, прячась за поваленным деревом.
        Охотники заметили этот сигнал и подняли ружья.
        - Мы сдаемся! - крикнул карлик. - Мы случайные прохожие, а не дикие звери!
        - Тогда вставайте, только руки держать над головой, - сказал один из охотников. - А то мы рисковать не хотим.
        Беглецы медленно поднялись из травы, держа руки над головами.
        - Так вы, говорите, случайно здесь оказались? - спросил охотник, подходя поближе и не спуская их с прицела.
        - Мы даже не с этой планеты, - пояснил Удалов.
        - В самом деле, на охотников не похожи, - сказал второй охотник.
        - И на дичь тоже, - постарался улыбнуться Удалов.
        - А при чем тут дичь? - удивился охотник.
        - Так вы же нас чуть не подстрелили!
        - Правильно! А при чем здесь дичь?
        - Ну вы же охотники? - спросил Удалов.
        - Разумеется, охотники. Самые настоящие.
        - Значит вы охотитесь на дичь. Или на зверя.
        - С чего вы это взяли? - спросил охотник.
        - Не стоит на него время тратить, - сказал его товарищ. - Они же приезжие. Сами говорят, что из другого мира.
        - Ну, тогда идите куда шли, - сказал первый охотник.
        - А стрелять не будете? - спросил Удалов.
        - Мы-то не будем, - сказал второй охотник. - Другие могут подстрелить.
        - Больше я никуда не пойду, - сказал Удалов Острадаму. - Хватит с меня. Убьют - и не сбудутся твои липовые предсказания.
        Удалов уселся на траву. Ему все это надоело.
        - Объясните невежественным пришельцам, - сказал карлик. - Почему в нас могут стрелять? Разве мы похожи на птичек или на медведей?
        - Объясни ему, - сказал второй охотник. - Они же в самом деле ни при чем.
        - Все просто, - сказал первый охотник. - У нас охота - самый популярный вид спорта и отдыха. На планете чуть ли не каждый третий охотник. Вот мы и охотились тысячу лет, пока не перебили большинство животных. Некого стало бить. Наши жены стали возмущаться - леса опустели, экология нарушается - и объединились они с друзьями живой природы, чтобы запретить охоту.
        - А как запретишь охоту, - вмешался второй охотник, - если мы с детства другого развлечения не знаем? Нельзя у нас запретить охоту. Национальная катастрофа.
        - Тогда и нашли компромисс, - сказал первый охотник. - Решено было, что охотники разделятся на две половины. И будут охотиться друг на друга.
        - Но это же бесчеловечно! - сказал Удалов.
        - Я с тобой не согласен, - сказал Острадам. - Это очень разумно. И люди развлекаются, и звери целы. И много охотников погибает?
        - Бывает, - сдержанно ответил первый охотник. - А вы здесь с какой целью?
        - Ищем дорогу к цивилизации. Скажите, от вас корабли летают к другим планетам?
        - К другим планетам от нас никто не летает, - сказал охотник. - Космических путешествий мы еще не изобрели. О чем очень жалеем. Когда изобретем, тут же отправимся охотиться на другие планеты.
        - Тогда не спешите изобретать, - сказал карлик.
        В этот момент неподалеку раздались выстрелы. Удалов с карликом привычно нырнули в траву, а их знакомые охотники начали отстреливаться.
        - Бежим отсюда, - сказал Удалов. - Убьют.
        Острадам согласился, и короткими перебежками они бросились обратно к машине. По дороге они чуть не натолкнулись на костер. У костра сидели в кружок охотники, а на громадном вертеле что-то жарилось.
        - Ой! - испугался Удалов. - Ты посмотри! Они не только взаимно уничтожаются, но и поедают друг друга.
        - Да, это ужасно, - согласился карлик. Он осторожно приподнялся, пригляделся и потом, улыбнувшись, заметил:
        - Никогда не видел у охотников рогов.
        - Рогов?
        Удалов присмотрелся и понял, что ошибся. На вертеле жарился самый обыкновенный олень.
        - Но как же так? Они же постановили? - сказал он. - Они же должны только друг за другом... ведь экологический баланс, животный мир, защита окружающей среды...
        - Это все для общественности, - сказал цинично Острадам. - Если они и пристрелят кого-нибудь, то таких вот дураков, как мы с тобой. Чтобы их жены видели, что они зря патронов не тратят. Побежали!
        И они побежали дальше.
        Но не успели пробежать и ста шагов, как услышали сзади топот. Раздался выстрел.
        - Охотники! - крикнул Удалов. - Скорей, мой друг!
        Удалов оглянулся и понял, что их настигают не охотники, а палачи.
        К счастью, могильщик и Тулия были никуда не годными стрелками.
        Глава восемнадцатая, в которой продолжается путешествие Удалова по другим планетам
        Даже не успев отдышаться, беглецы снова нырнули в машину и перескочили на следующую планету, лишь на минуту опередив преследователей.
        Планета сначала испугала.
        Такого мрачного запустения, такой экологической безнадежности путешественникам встречать не приходилось, несмотря на то, что оба побывали в различных космических местах.
        Черные озера источали отвратительные промышленные запахи, бывшие леса поднимались скелетами бывших стволов, горы давно уже превратились в карьеры и холмы отработанного шлака, воздух был приспособлен для чего угодно, только не для человеческого дыхания.
        Зажимая нос рукой, Удалов произнес:
        - Давай, дальше полетим. Пока живы.
        - Погоди, - хладнокровно ответил Острадам. - То, что мы видим, - следы деятельности развитой, хоть и не очень разумной цивилизации. Настолько развитой, что они использовали на планете все, что можно использовать. Допускаю, что они строили космические корабли.
        - Если и строили, - разумно возразил Удалов, - то их корабли так воняли, что далеко не улетишь.
        - Ах, Удалов, - сказал Острадам. - Ты не представляешь, до чего изобретательны разумные существа. Пока окончательно не вымрут, они продолжают жить, размножаться и даже смотреть кино.
        Удалов тем временем огляделся и обратил внимание на то, что леса заводских труб не выделяют никакого дыма, развалины бетонных сооружений лишены признаков жизни, и по дорогам, заваленным бумагой и консервными банками, никто не ездит.
        - У меня подозрение, что они уже вымерли, - сказал Удалов. - Так что на кино рассчитывать не приходится.
        - Или возьмем оптимистический вариант, - поправил его Острадам. - Оптимистический для них и грустный для нас.
        - Какой?
        - Улетели они отсюда. Эвакуировались. Нашли другую планету и улетели. Из чувства самосохранения. Но все-таки надо пройти немного вперед, проверить.
        Удалов покорно поплелся за предсказателем, стараясь не дышать. Но дышать приходилось, и от этого кружилась голова.
        Они прошли шагов сто, чуть не провалились в заброшенную канализационную систему, как вдруг в огрызке бетонной стены распахнулась дверь и оттуда вышел прилично одетый человек, по внешнему виду инопланетянин. Он был сравнительно чист, сравнительно умыт и производил благоприятное впечатление, если не считать волнения, отражавшегося на его лице.
        - Простите! - закричал он. - Извините. Я запоздал. Установка сломалась! Какое счастье, что вы меня дождались.
        - Здравствуйте, - сказал Острадам осторожно.
        - Добрый день, - сказал Удалов, который заподозрил, что их с кем-то спутали. - Вы кого ждете?
        - Вас, - откликнулся абориген. - Но нашу планету так трудно отыскать, что мы почти отчаялись.
        - Зачем же вы нас ждете? - спросил Острадам.
        - Для консультации, вы разве нашего письма не получили?
        - Нет. Мы вообще к вам попали случайно.
        - Так вы не специалист по первобытным водорослям?
        - Ни в коем случае!
        - Значит, вы специалист по первобытным водорослям? - обратился абориген к Удалову.
        - Нет, я по жилищному строительству, - признался Удалов.
        - Но может быть, вы чего-нибудь понимаете в водорослях?
        - Понимаю, - вдруг сказал Острадам. - Мне пришлось как-то прожить полгода на планете Океан и питаться только морской капустой. Очень укрепляет здоровье, но портит настроение.
        - Все! - обрадовался абориген. - Поехали!
        - Нам некогда.
        - Клянусь, мы задержим вас на полчаса, зато наградим за консультацию лучшими жемчужинами Вселенной. Неужели у вас нет родственников или любимых, кому вы хотели бы привезти по жемчужине?
        Этот аргумент сразил Удалова. Ему очень захотелось привезти по жемчужине жене Ксении и... нет, о другой женщине он заставил себя не вспоминать.
        - Прошу за мной, - сказал абориген, открывая дверь в бетонной стене. Эта дверь вела никуда. За ней, в кривом проеме были видны те же черные трубы мертвых заводов и испарения, поднимавшиеся над отравленными ручьями.
        Абориген смело шагнул в ложную дверь и исчез.
        - Подземные жители, - сказал Удалов, который уже все понял. - Там у них лифт. - И ступил вслед за аборигеном.
        Неведомая сила подхватила его и понесла по бесконечному неосвещенному туннелю, среди разноцветных разводов и искр. Это путешествие продолжалось неопределенное время, потому что время перестало существовать. Потом в глазах Удалова что-то сверкнуло, и раздался приятный голос аборигена.
        - Промежуточная станция.
        Удалов открыл глаза и обнаружил, что стоит в дверном проеме, в окружении пейзажа, очень напоминающего тот, что он только что покинул. Труб, правда, меньше, и расположены они иначе, испарения несколько иного цвета, и воздух пахнет гадко, но по-другому, чем минуту назад.
        - Что случилось? - спросил Корнелий у аборигена. - Куда мы переехали?
        - Простите, - сказал абориген. - Это еще не конец пути. Надо спешить. Следуйте за мной.
        Он снова шагнул в пустой проем двери и исчез.
        Не останавливаться же на полпути. Удалов последовал его примеру. И все повторилось вновь - ощущение пустого туннеля, мелькание цветов и искр...
        Они стояли у проема двери в окружении опустошенного пейзажа. Воздух здесь был куда более сырым, хоть и не менее вонючим, желтый туман скрывал окрестности, а из него торчали заводские трубы, развалины домов были крупнее, но тем не менее оставались развалинами...
        - Ну все? - спросил Острадам. - Приехали?
        - Простите, - сказал абориген. - Попрошу следовать за мной.
        И снова шагнул в дверь.
        Острадам поглядел на Удалова, Удалов на предсказателя, они согласно пожали плечами - что остается делать в таких случаях? - и шагнули в дверь.
        На этот раз опустошение казалось не таким полным. Может потому, что неподалеку шумело море, горы на горизонте были не настолько разрушены, как в предыдущих пейзажах, однако полное безлюдье и господство пыльных запахов приводило к мысли, что и в этом мире жить человеку противопоказано.
        - Все? - спросил Удалов. - Надоело по вашим туннелям летать.
        - Почти все, - сказал абориген. - Последний виток.
        И он юркнул в дверь, опасаясь, что гости будут возмущаться.
        На этот раз абориген не обманул.
        Мир, в котором они оказались, был кое-как пригоден для дыхания. Свидетельством тому были люди, встречавшие их у двери. Они собрались там небольшой толпой, кое-кто в противогазах, кое-кто в скафандрах... На склоне горы виднелась зелень, в воздухе пролетела странная птица, похожая на летучую мышь...
        Удалов, пожимая руки хозяевам, сделал несколько шагов вперед и тогда только понял, что находится на небольшом острове. Зеленое море, усеянное нефтяными вышками и отдельными платформами искусственного происхождения, тянулось к горизонту.
        - Специалист приехал... специалист приехал... - прокатывался по толпе встречавших шепот. Грустные лица несколько оживились.
        - Так что же вы хотели нам показать? - нетерпеливо спросил Острадам. - Где ваши водоросли?
        - Сначала пообедаем, - сказал их проводник. - Потом вы выберете себе по жемчужине...
        За обедом, скромным, без спиртных напитков, состоящем в основном из даров моря и синтетической картошки, хозяева планеты поделились с гостями своими проблемами и тревогами.
        - Вы видели, в каком состоянии находится наш мир? - спросил сидевший во главе стола президент планеты.
        - Видели, - вздохнул Удалов. - Безобразие.
        - А что можно поделать? Мы же цивилизация. А цивилизация - это уничтожение природы.
        - Не совсем так, - сказал Удалов. - Это зависит от нас.
        - Правильно, - согласился президент. - Но если вы далеко зашли по порочному пути, остановиться трудно, а порой уже невозможно. Мы не смогли.
        - Жаль, - сказал Острадам. - Значит, все погубили, а потом эмигрировали?
        - Да. Иначе нечем было дышать, нечего было копать, нечем было питаться.
        - И вы стали осваивать другие континенты, - сообразил Удалов.
        - Все не так просто, - вздохнул президент. - Континенты к тому времени, когда мы спохватились, были уже опустошены.
        - Так это мы путешествовали по другим планетам! - догадался Острадам.
        - Нет, мы на своей планете. Куда перевезешь пять миллиардов жителей?
        - Сейчас нас уже меньше, - вмешался проводник. - Сейчас нас и миллиона не наберется.
        - Все равно... Все в природе взаимосвязано.
        Наступила грустная пауза, и Удалов не посмел ее прерывать. Наконец, президент смахнул набежавшую слезу и продолжал:
        - Нас спасло путешествие во времени. Временные туннели, которые мы открыли в самый критический момент. Мы научились перемещаться в прошлое и догадались, что можно эвакуироваться в те времена, когда людей на планете еще не было. И вот мы взяли личные вещи, детей и ценности и перевезли нашу цивилизацию на миллион лет назад. Это было великолепно. Первые годы мы нежились на лужайках и купались в море... а потом...
        Тяжелый вздох пронесся над обеденным столом.
        - И вы погубили собственную планету за миллион лет до вашей эры? - спросил Острадам.
        - Разумеется. Мы оказались верны своим привычкам.
        - И двинулись дальше в прошлое?
        - И двинулись дальше. И с каждым разом мы губили природу быстрее, чем прежде. В конце концов мы попали в такое отдаленное прошлое, что суши стало недостаточно, чтобы прокормить население. И вот мы стоим на пороге отступления в первобытный океан. В океан, в котором лишь зарождается жизнь, в котором господствуют водоросли и мелкие амебы. Обратного пути для нас нет - все будущее уже безнадежно загажено...
        - Вы умудрились погубить собственную планету пять раз! - в ужасе воскликнул Удалов.
        - Если бы пять... - сказал президент. - Мы загубили ее восемнадцать раз!
        - Но вы же загубите и океан!
        - Весьма возможно, - сказал президент. - Тогда нам придется отступить в момент возникновения планеты...
        - И пожить в вулканах? - в голосе Острадама прозвучал сарказм.
        - Боюсь, что так, - президент был серьезен.
        - А пока этого не случилось, - натянуто улыбнулся проводник, изображая исторический оптимизм, - мы просим вас слетать с нами на разведку в первобытный океан, куда мы переселяемся в будущем году, и помочь нам наладить производство продуктов питания из водорослей и амеб...
        Острадам, сжалившись над обреченной цивилизацией, натянул водолазный костюм и отправился в океан. Но Удалов так и не узнал, были ли советы предсказателя полезны. Настроение у него испортилось, и даже тот факт, что ему позволили покопаться в коробке с жемчугом, чтобы выбрать самую красивую жемчужину для жены, его не утешал. Конечно, ему хотелось дать добрые советы аборигенам, поделиться с ними положительным опытом, накопленным на Земле, но иногда добрые советы только раздражают.
        И когда через несколько часов, миновав в обратном порядке все временные двери и вернувшись в современность, они попрощались с аборигеном. Острадам сказал:
        - Чует мое сердце, докатятся они до вулканов.
        - Сюда экскурсии возить надо, - ответил Удалов. - Ну ладно, погубить свою планету раз, это каждый может, но восемнадцать раз...
        Глава девятнадцатая, в которой уменьшаются тираны
        Попав вновь в машину мгновенного перемещения, Удалов опять провалился в темный бесконечный туннель, опять закружилась голова и сперло дыхание. Привыкнуть к таким ощущениям было трудно, и Удалов утешал себя некогда прочитанными словами полярного путешественника Амундсена: «К холоду привыкнуть нельзя, но можно научиться терпеть его».
        Путешествие закончилось благополучно. Удалов вылез из кабины неподалеку от величавого, застроенного помпезными зданиями, инопланетного города. Было тихо, над головой парили птицы, и курчавились розовые облака.
        - Знаешь, что мы сейчас сделаем? - спросил карлик.
        - Пойдем в город, - ответил Удалов. - Искать космодром.
        - Сначала мы отыщем какое-нибудь скромное кафе и пообедаем. И только потом купим билеты на межпланетный корабль.
        Удалов не возражал, и они направились по лугам к городу.
        Уже на подходе к нему путникам стало очевидно, что и на этой планете не все ладно. Уж очень она была пустынна.
        Улица, по которой они вошли в город, была покрыта толстым слоем пыли, штукатурка с домов кое-где обвалилась, кусты и деревья разрослись, взломав асфальт. И ни одной живой души...
        Таинственная зловещая тишина подавляла и уговаривала бежать отсюда, пока жив.
        - Здесь никого нет, - прошептал Удалов.
        - И давно никого не было, - откликнулся шепотом Острадам.
        - И они ушли в прошлое, - предположил Корнелий.
        - Или умерли от эпидемии.
        - Или перебили друг друга в атомной войне.
        - Или улетели на другую планету.
        - И много лет назад...
        Силы сразу покинули утомленных путешественников. Одно дело оказаться у цели и предвкушать скромный обед и мирный полет на космическом корабле, совсем иное - осознать, что и здесь нельзя надеяться на спасение.
        После короткого приглушенного совещания путники решили поискать космопорт, не осталось ли там случайного корабля.
        Через несколько минут они вышли на большую площадь, и их взорам предстало удивительное зрелище.
        Центр площади был застроен множеством игрушечных домиков, словно здесь когда-то резвился детский сад, сооружая жилища для кукол. Домики были во всем схожи с настоящими, со стеклами, вывесками, печными трубами, возле одного даже стояла игрушечная автомашина.
        Удалов заглянул в окошко четвертого этажа, которое располагалось как раз на уровне его глаз, и внутри разглядел комнатку с диваном, столом, миниатюрными тарелочками и чашечками на нем и даже недопитой бутылкой вина. Но никаких следов пребывания живых существ ни в комнатке, ни в домике, ни на всей площади не обнаружилось.
        - Они любили детишек и устраивали им игры на площадях, - неубедительно предположил Острадам.
        Удалов покачал головой.
        - Нет, - сказал он, - этот игрушечный город был бы слишком большой помехой для городского транспорта.
        От площади они взяли курс по той улице, что вела вверх, к холму, увенчанному дворцом с множеством башен и башенок.
        Оттуда они намеревались обозреть весь город.
        Путь наверх занял около получаса. За это время Удалов убедился в том, что некогда этот город процветал и мог похвастаться культурой и искусствами. Но к разгадке он так и не приблизился.
        Войдя в покинутый, запущенный, пыльный дворец, путешественники некоторое время бродили по его залам и комнатам, и никто их не окликнул, никто не встретился. Они поднялись наверх, на галерею, что окружала одну из дворцовых башен, и принялись глядеть на город с высоты.
        - Удалов! - воскликнул Острадам. - Там стоят корабли!
        Корнелий обратил взор в том направлении. Не надо было обладать особо острым зрением, чтобы понять: космодром давно мертв и заброшен. Большой лайнер, стоявший посреди поля, был покрыт ржавчиной, люки его раскрыты...
        - Может, это не космодром, - предположил Удалов, - а музей?
        Все же они решили дойти до космодрома и поглядеть на запустение вблизи.
        На этот раз улица вела вниз, к широкой реке, разделявшей город надвое. На набережной возле каменного моста они увидели еще один игрушечный городок.
        По масштабу он был меньше прежнего раза в два. В таком могли жить только оловянные солдатики - куклы бы не уместились в домиках. Этот городок также был покинут и покрыт пылью.
        Там путешественники задержались ненадолго. Тайну этой планеты разгадать они не в силах, пока не встретят кого-нибудь, кто согласится их просветить.
        Минут через двадцать утомленные до предела путники вышли к окраине города. Дома здесь были одноэтажными, не столь долговечными, как в центре, многие покосились, а то и вовсе рассыпались. Улица была завалена гнилыми досками, штукатуркой и обломками мебели. Так что продвижение к космодрому сильно замедлилось.
        Внимание Удалова привлек воробей или схожая с ним мелкая птичка. Воробей летел над самой мостовой, словно искал насекомых. Неподалеку от Удалова птичка ринулась вниз, и взгляд Корнелия непроизвольно проследовал за ней.
        К удивлению Удалова обнаружилось, что птичка пытается схватить не паучка или жучка, а махонького человечка, который метался по выщербленной мостовой.
        - Кыш, людоед! - гневно крикнул Удалов воробью. - Разве тебе неизвестно, что даже самый мелкий человек - все равно царь природы?
        То ли испугавшись, то ли усовестившись, воробей сиганул к облакам.
        Острадам не понял, в чем дело, и спросил:
        - Ты чего на птиц кричишь?
        - Отыскал человечество, - ответил Корнелий, опускаясь на колени. Тихонько, чтобы не оглушить брата по разуму, он сказал дрожавшему человеку ростом в два сантиметра:
        - Не беспокойся, ты среди своих.
        Человечек заткнул уши, а Удалов взял его двумя пальцами и поставил себе на ладонь, как это проделывал с лилипутами литературный герой Гулливер.
        Сообразив, что опасность ему более не угрожает, человечек оправил свою одежду, приосанился и тонким голоском спросил:
        - Человек, которому я несказанно благодарен за спасение моей недостойной жизни, откуда ты прибыл? Ведь космические путешествия у нас давно отменены.
        Удалов вкратце поведал лилипуту о своих приключениях, а затем не удержался от прямого вопроса: что же случилось со старинным городом?
        Лилипут в ответ на это попросил донести его до соседнего квартала. И пока это недолгое путешествие продолжалось, человечек поведал Удалову и Острадаму о трагической истории планеты.
        Оказывается, планета жила, как и положено цивилизованным мирам, развивалась, шагала по пути прогресса и имела контакты с другими планетами. И так продолжалось до несчастного дня, когда власть захватил человек, которого в городе прозвали Тираном. Этот Тиран некоторое время подавлял свободу, искусства и науки, но затем мания величия толкнула его на радикальные действия.
        Сам Тиран был невелик ростом, что с тиранами случается нередко. Из-за этого он смотрел на своих подданных снизу вверх и удручался.
        - Мне прискорбно сознавать, - признавался он в узком кругу приближенных, - что я превзошел остальных в свирепости, интригах, злодействе и понимании искусства, но уступаю ростом даже среднему подданному. Это несправедливо и должно быть исправлено.
        Самый простой путь к исправлению несправедливости был подсказан министром безопасности: отрубить головы всем жителям планеты и этим превратить тирана в самого высокого человека. Но гуманизм Тирана не позволил ему воспользоваться таким простым ходом. Тем более, что население планеты было значительно прорежено репрессиями, отчего происходили сбои в экономике.
        Тиран созвал ученых и приказал решить проблему без излишнего пролития крови. И намекнул при этом, что если проблема не будет решена к Новому году, придется всех ученых казнить.
        Перед лицом такой опасности ученые трудились день и ночь, пока не изобрели способ уменьшать вдвое рост человека уже в утробе матери.
        Тиран все-таки казнил ученых и стал дожидаться, пока на планете народится достаточно младенцев нового типа. Затем он перебил их родителей и родственников, а также всех нормальных людей и стал самым высоким человеком в своей державе. С тех пор придворные живописцы могли, не кривя душой, писать групповые портреты, на которых окруженный народом или соратниками стоял Тиран, возвышаясь над прочими на три головы.
        В те годы пришлось пустить на слом старые машины, трамваи, мебель и даже зубные щетки, так как они стали велики новому населению планеты. От этого происходили большая экономия и прогресс, который, правда, затормозился через несколько лет, потому что малочисленное уменьшенное население не могло справиться с работой, что была по плечу его предкам.
        Миновали еще годы. Тиран скончался, и жители планеты вздохнули свободно. Но, к сожалению, ненадолго. Тирания заразительна, а на планете уже стала складываться тираническая традиция.
        Так что власть там захватил некий мерзавец, которого именовали Диктатором. Этот Диктатор из нового плюгавого племени был страшен, злобен и решителен. Одно его беспокоило - почему это опять все жители планеты выше его ростом? И он вызвал к себе новое поколение ученых и приказал им сделать так, чтобы младенцы в утробах матерей стали вдвое меньше, чем было принято...
        На этом месте рассказа наши путешественники достигли малюсенького городка, обосновавшегося на бывшей волейбольной площадке. Этот город вдвое уступал размерами тому, покинутому, что Удалов видел у моста, зато был оживлен. По улицам, поглядывая на небо и страшась птичек и стрекоз, пробегали лилипутики, а на центральной площадке маршировала рота солдат.
        Опуская спасенного человечка на землю, Удалов спросил шепотом:
        - И это все, что от вас осталось?
        - Да, - ответил человечек. - Ведь за Диктатором, который повторил опыт Тирана, последовал Деспот, затем Деспот Второй, затем три Угнетателя и один Узурпатор, а сейчас нами правит Душегуб, которого вы имеете счастье видеть...
        Человечек указал на правителя городка, который как раз вышел из своего игрушечного дворца. Ростом Душегуб достигал трех с половиной сантиметров и грозно возвышался над своим народом. Увидев на окраине столицы двух неизвестных гигантов, Душегуб ничуть не оробел, а приказал палить из пушек. Пушечки развернулись против путешественников и начали кидать в них ядра размером с перечное зерно. Ядра небольно ударялись в щиколотки Удалова.
        - Это ужасно! - воскликнул Острадам, имея в виду не артиллерийскую канонаду, а судьбу города и его обитателей.
        - И с каждым разом нас все меньше! - откликнулся спасенный человечек, который уже нырнул в траншею, прокопанную через площадь. - С каждым новым тираном у нас все больше врагов! Любой воробей нам смертельно опасен! Любой жук - враг! Моего брата до смерти высосал комар!
        Лилипутик уморился, лег на дно траншеи и замер.
        - Ну прямо бы раздавил этого Душегуба! - в сердцах воскликнул Острадам.
        - Могут пострадать невинные, - возразил Удалов. - К тому же индивидуальный террор мы отвергаем.
        - Это не индивидуальность, а плод генетического безумия! - сказал Острадам.
        - Не упрощай, - вздохнул Удалов. - Ты плохо знаешь историю. Если существуют условия для процветания тирана, если продажная бюрократия и жестокая полиция держат в узде общественное мнение, если задавлена демократия, то тираны будут вырастать здесь, как грибы после дождя. Но они не могут затормозить исторического развития. Со временем народ опомнится и начнет новую жизнь.
        - А за это время люди превратятся в микробов и их сожрут амебы, - усмехнулся Острадам.
        - Нет, - сказал Удалов. - Людей мы вернем в исходное состояние. И я знаю, как это сделать.
        Он осторожно вошел в город, остановился на площади прямо перед палящими пушками, наклонился и схватил бросившегося было в укрытие Душегуба.
        - Спокойно, - сказал Корнелий, поднимая Душегуба к своему лицу. - Ничего тебе не грозит. Но выслушай мое конструктивное предложение.
        Душегуб был мелким лилипутом, но ему нельзя было отказать в храбрости и хладнокровии, что помогло пережить шесть заговоров и три восстания.
        - Я вас слушаю, - сказал он Удалову, становясь в позу на его ладони.
        - Интересно ли вам, - прошептал Удалов, - править муравьишками, когда вокруг возвышаются громадные каменные здания.
        - Это нам не по зубам, - с тоской произнес Душегуб.
        - Сегодня - не по зубам. А завтра?
        - А что изменится завтра?
        - Вы и ваши предшественники-тираны, - сказал Удалов, - думали только о том, как сделать прочих ниже себя. Занятие достойное тиранов, но ведущее к стагнации.
        - Не выношу, когда кто-то выше меня, - признался Душегуб.
        - Молодец, - сказал Удалов. - Так будь выше всех!
        - И выше тебя?
        - Значительно выше!
        - Но как?
        - Прикажи увеличить все население страны в десять раз! В сто раз!
        - А я?
        - А себя увеличить в сто пятьдесят раз!
        - Опусти меня вниз! - приказал Душегуб.
        Удалов подчинился.
        - Ученых ко мне! - громко пискнул тиран.
        В мгновение ока сбежались ученые.
        Удалов слушал, как тиран дает им рабочее задание, смотрел, как разбегаются по своим лабораториям обрадованные ученые, а сам в это время отгонял от возбужденного города мух и стрекоз.
        Острадаму надоело ждать, и он пошел обратно к машине мгновенного перемещения. От угла он обернулся и крикнул:
        - Корнелий, идем, они сами разберутся.
        Корнелий кивнул и вскоре догнал товарища.
        Дальше они шли молча, занятые своими мыслями. Через три часа город остался позади. У машины Удалов вынул из кармана Душегуба и поставил его на землю.
        - Что ты наделал! - охнул Острадам. - Ему же до города три месяца идти! Да и дорога опасная...
        - Дай ученым потрудиться в свое удовольствие, - сказал Удалов. - Дай отдохнуть населению. Глядь, и перерастут тирана...
        Глава двадцатая, в которой бушует гражданская война
        Следующая планета встретила путешественников утробным гулом и раскатами жестяного грохота. Шум настолько въелся в ее атмосферу, что воздух, насыщенный пылью, сажей и газами, постоянно колебался, дрожал, отчего очертания предметов были неясными и обманчивыми.
        - Опять экологические беды? - закричал Удалов, стараясь перекрыть гул.
        Острадам кивнул. Хотя вскоре обнаружилось, что он ошибся.
        По низине, затянутой туманом, где среди редких гнилых пней валялись ржавые станки, рваные шины, сплющенные консервные банки и прочие ненужные вещи, путешественники добрались до широкого разбитого шоссе. Они вскарабкались на выступавшую из тумана насыпь и оттуда смогли обозреть окрестности.
        В пределах видимости обнаружилось несколько строений. Насколько можно было разобрать сквозь пелену дрожащего воздуха, это были странные гибриды между феодальными замками и промышленными предприятиями. Из-за высоких стен над вершинами зубчатых башен поднимались фабричные трубы, выплескивая в серое небо разноцветные струи дыма.
        Пока Удалов с Острадамом рассуждали, к какому из замков им направиться, грохот усилился. По шоссе надвигалась колонна машин.
        Отступив на обочину, путешественники ждали приближения колонны.
        Шествие открывало сооружение, схожее с бронепоездом. Оно состояло из нескольких бронированных вагонов и платформ. Из вагонов торчали дула пулеметов, на платформах стояли длинноствольные орудия.
        Одно из орудий развернулось, показав Удалову черную внутренность ствола, но тот стоял неподвижно, памятуя из книжек, что хуже нет, чем убегать от крупного хищника. На неподвижных храбрецов тигры и медведи обычно не нападают.
        Бронепоезд миновал Удалова. Сквозь грохот до Корнелия донесся дробный мелкий стук - это колотились зубы Острадама, которого пришлось крепко схватить за руку, чтобы не кинулся бежать и не погубил этим себя и своего товарища.
        За бронепоездом ехали самоходные орудия грозного, но примитивного облика, затем десятка два тяжелых грузовиков. Кузова их были пустыми, а в кабинах находились строгие автоматчики в надвинутых на глаза серых касках.
        За грузовиками следовал штабной бронеавтомобиль.
        И надо же было так случиться, что именно в тот момент, когда он поравнялся с путешественниками и Удалов решил, что встреча с боевой колонной закончилась благополучно, у броневика лопнула шина. Накренившись, он скатился к обочине и замер.
        В узкой щели над дверью показались глаза.
        Глаза строго смотрели на Удалова. Удалов несмело улыбнулся и кивнул - ему не хотелось портить отношения с владельцем глаз, у которого под рукой был спаренный пулемет.
        Броневик тревожно загудел, и по колонне прокатились ответные гудки. Грузовики и самоходки тормозили, поднимая густую пыль.
        Дверца броневика распахнулась, оттуда выскочили два автоматчика в серых касках и взяли путешественников на прицел. Острадам снова было рванулся в бега, но Удалов ухитрился в последний момент удержать его.
        Вслед за автоматчиками из броневика тяжело выбрался толстый, ответственного вида мужчина в полувоенной одежде и начищенных сапогах.
        За мужчиной следовал бравый адъютант с аксельбантом. При эполетах, в фуражке с пышным гербом. Под мышкой он держал папку для бумаг.
        По знаку адъютанта автоматчики шустро обыскали Удалова и Острадама, но ничего подозрительного не нашли, о чем и доложили начальнику.
        - Шпионы? - спросило начальство, пронзая Удалова взглядом.
        Непроизвольно вытянувшись, Удалов ответил:
        - Никак нет. Путешествуем.
        - Общественность? - спросило начальство еще строже.
        - Но не местная, - поспешил с ответом Острадам. - Пролетная.
        Удалов протянул документы, и адъютант, изучив их, доложил начальству, что Удалов - существо с другой планеты.
        У Острадама документов, конечно, не было, но Удалов за него поручился.
        Тем временем водитель с помощью автоматчиков менял колесо, а прочие военнослужащие рассыпались по обочинам шоссе и отдыхали.
        - Простите, - спросил Удалов, воспользовавшись паузой. - А что у вас происходит? Война?
        Этот вопрос вызвал в начальстве вспышку подозрительности.
        - Может, они из газеты? - спросило оно, обращаясь к адъютанту.
        Слово «газета» вызвало неожиданную и довольно резкую реакцию со стороны автоматчиков и даже экипажей соседних машин. Все схватились за автоматы и пистолеты.
        - Нет, - ответил Удалов. - Мы проездом. Сейчас осмотримся и дальше. Нам тут нечего делать и, честно говоря, не нравится.
        - Не нравится, - задумчиво произнесло начальство. Оно сняло шляпу, вытерло ею лицо и село на складной стул, который адъютант вынес из броневика. - Мне тут тоже не нравится. Вы у себя там какую должность занимаете?
        На Острадама оно не глядело. Может, по причине малого роста, а скорее, как догадался Удалов, оттого, что у Острадама были длинные волосы, чего начальство на дальних планетах не выносит.
        - Руковожу стройконторой, - честно ответил Удалов.
        - И трудно? - спросило начальство. Оно говорило усталым голосом немолодого человека, обремененного обязанностями.
        - Когда как. Сейчас я в отпуске.
        - А я вот четвертый год без отпуска, - сообщило начальство.
        - Дела? - спросил Удалов.
        - Дела.
        Помолчали.
        Адъютант принес начальству стакан воды. Удалову и Острадаму не предлагали. Они и не обижались. В Удалове боролись два чувства: любопытство и опасение. Любопытно было узнать, что творится на этой незнакомой планете. Опасно было оставаться долго в обществе начальства, которое направляется в военный поход.
        - Я бы не назвал ситуацию критической, - сказало начальство, допивая и возвращая стакан адъютанту. - Войны у нас нет. Но работаем в трудных условиях.
        - Простите, - сказал Удалов, - но нам, пришельцам, это непонятно. Что за работа?
        - Вот там, видишь, - перейдя незаметно на «ты», начальство показало рукой на отдаленный замок, увенчанный заводскими трубами. - Там мое графство.
        - Какое графство?
        - В переводе на ваш земной язык оно именуется Главтяжпрокатконструкцией.
        - А зачем такие стены?
        - А как же без стен?
        Удалов кивнул, будто согласился, что без стен графству нельзя.
        - Значит, делаете конструкции, - продолжал он. - А сейчас куда собрались?
        - В поход, - ответил граф. - Вон против них.
        Он показал вперед, где несколько в стороне от шоссе возвышались стены другого замка, и дымили другие трубы.
        - А кто они? - спросил Удалов.
        - Наши заклятые поставщики, - ответил Граф. - Княжество Главтяжлитейпрокатлист.
        - А зачем в поход?
        - А как иначе нам добиться поставки листового проката? Уже второй квартал мы задыхаемся, а они игнорируют все наши требования. После прошлой трехмесячной войны, в которой с нашей стороны выступал герцог Главстанкострой и боевые дружины Главсельхозмашины, они обязаны выдать нам контрибуцию в объеме...
        - Триста тонн листа ежемесячно, - подсказал адъютант.
        - Но эти мерзавцы втянули в свою коалицию три баронства и одно герцогство, переманили посулами и жалкими подачками Главхолодильмонтажсбыт и дезавуировали мирный договор. И теперь мы идем жестоко мстить этим лицемерам и обманщикам. Неужели мы не правы?
        - Конечно, правы! - искренне согласился Удалов. - Они же вас лишили сырья. У вас стоят станки. Народ ждет от вас продукции... я разделяю ваше возмущение.
        - Вот насчет народа - ты эту демагогию брось, - поморщился граф. - Народ - это мы. Наш славный народ Главтяжпрокатконструкция в едином порыве сплоченно идет за мной.
        - Но ведь вы же выпускаете продукцию.
        - Разумеется. В этом смысл существования нашего замка.
        - А какие это конструкции?
        - Да вот они - на шоссе стоят. - И начальство показало обескураженному Удалову на вереницу самоходок, бронегрузовиков и другой военной техники.
        - И когда вы отвоюете этот прокат...
        - Тогда мы утроим наши силы и пойдем в бой на остальных поставщиков!
        Удалов растерянно кивнул. Он еще не до конца осознал особенности экономической структуры этой планеты.
        - А впрочем, Удалов, - произнес граф, изобразив на лице отеческую улыбку, - я вижу, что ты прилетел с очень отсталой планеты. Тебе еще учиться и учиться. Так что предлагаю - присоединяйся к нам - поглядишь в деле молодцов из Главтяжпрокатконструкции. Все готово? По машинам!
        - Я бы с удовольствием, - ответил Удалов. - Но к сожалению дела требуют присутствия...
        Он не успел договорить, потому что Острадам внезапно дернул его за рукав.
        - Смотри.
        Удалов оглянулся.
        По низине, скрываясь по пояс в пыли и тумане, к ним спешили Тулия с могильщиком.
        Удалов сразу принял решение.
        - Спасибо, - сказал он графу. - Мы согласны. Куда садиться?
        - Давай ко мне в броневик, - ответил граф.
        Они мгновенно нырнули в открытую дверцу боевой машины, надеясь, что преследователи не успели их разглядеть среди сотен сотрудников и бойцов Главтяжпрокатконструкции.
        В броневике было душновато и тесно. Граф уселся в обитое бархатом кресло, остальные устроились на ящиках с боеприпасами. Колонна медленно двинулась вперед.
        Глянув в узкую смотровую щель, Удалов увидел, что могильщик и Тулия семенят вдоль шоссе, заглядывая в боевые машины. Удалов облегченно вздохнул. Теперь оставался пустяк - избежать прямого участия в конфликте с поставщиками.
        - Значит, - Удалов обратился к графу, - все предприятия на вашей планете такие... автономные.
        - Каждое блюдет свои интересы, - согласился собеседник. - Интересы расширенного воспроизводства. Иначе наступит анархия.
        - А за пределами ваших замков...
        - За пределами - моральная пустота, - резко ответил граф.
        - Общественность! - воскликнул, поморщившись, адъютант.
        - Пресловутая якобы общественность, - уточнил граф.
        Броневик подпрыгивал на рытвинах, пыль пробивалась в щели.
        - А впрочем, - граф лукаво улыбнулся, - нет худа без добра.
        Они с адъютантом засмеялись, и тут же граф пояснил:
        - Почему мы едем за поставками именно сегодня? Потому что гарнизон противника сильно ослаблен. Разведка донесла, что вчера при попытке отравить для заводских нужд последнее в этих краях озеро, мелиоративный батальон Главтяжлитейпрокатлиста попал в засаду, устроенную так называемой общественностью соседнего города.
        - Исторически объяснимо, - вмешался адъютант, - может, в учебнике читали: конфликт между городами и баронами?
        - Это было при феодализме! - резко оборвал его граф. - Мы же далеко вырвались вперед.
        И он похлопал пухлой ладонью по рукояти пистолета.
        - И что же было дальше?
        - Прокатлист подтянул основные силы. С ночи идут упорные бои на берегах озера. И пока они конфликтуют с общественностью, мы ударим в тыл! - торжествующе воскликнул граф. - В этом наша стратегия!
        - Вы добудете прокат и будете из него делать броневики, чтобы добывать прокат и делать броневики? - постарался осмыслить ситуацию Острадам.
        Но граф игнорировал вопрос длинноволосого карлика. Он приподнялся и смотрел в щель - видно, цель похода была уже близка.
        Вдруг впереди послышались грохот, выстрелы, лязг и визг тормозов. Адъютант начал задавать вопросы в рацию, но рация лишь трещала и ничего не выдавала в ответ.
        - В разведку! - крикнул граф.
        Адъютант шумно вздохнул. Автоматчик открыл дверцу броневика и первым выскочил на шоссе. Адъютант последовал за ним.
        И тут же в открытую дверь влетело несколько небольших белых снарядов.
        - Все! - мелькнула мысль в голове Удалова. - Конец!
        Он бросился на пол. Сверху на него навалился визжащий граф. Но взрыва не последовало. Лишь легкий треск, заглушаемый криками.
        И страшная вонь...
        Удалов пытался освободиться от графской туши.
        Прямо перед глазами было что-то знакомое... Конечно же! Разбитое тухлое яйцо.
        Дышать было невозможно. Все новые тухлые яйца и иные некогда съедобные, а ныне разложившиеся предметы влетали в дверцу броневика. Граф сполз с Удалова и хрипя рванулся к двери. Его туша застряла в ней, и это оказалось роковым для экспедиции. Покрытая плесенью, невероятно вонючая и скользкая палка вареной колбасы, выпущенная, как потом понял Удалов, из катапульты, установленной в засаде у дороги, поразила барона в переносицу, и он без чувств вывалился на шоссе.
        Удалов с Острадамом, отделавшись малыми ранами, скатились в кювет.
        Там скрывались остатки армии графства Главтяжпрокатконструкция. Рядом с ними, задыхаясь от миазмов, корчился адъютант.
        - Кто это? - спросил у него любознательный Удалов. - Чья засада?
        - Негодяи! - прохрипел адъютант. - Ничтожные выродки из Главмясяйцомолока!
        - Сдавайтесь! - послышался голос, усиленный рупором. - Ваш граф в плену. Если не сдадитесь сейчас, задохнетесь!
        - Пора сдаваться, - с горечью произнес адъютант.
        - Но что им нужно? - настаивал Удалов.
        - Наша боевая техника, - ответил адъютант, с поднятыми руками выползая из кювета. - У них ведь тоже есть поставщики и потребители...
        - Бежим! - шепнул Удалов. - Пока они пленных считают...
        И они с Острадамом быстро уползли в туман.
        И через два часа, чуть не попав в центр боя между батальонами Главтяжлитейпрокатлиста и общественностью, чудом избежав трех засад и двух перестрелок, они вернулись к машине мгновенного перемещения.
        Глава двадцать первая, в которой путешественники попадают на планету, не достигшую цивилизации
        Еще один мир удалось увидеть на бегу. Преследователи буквально наступали на пятки.
        Он был населен существами, склонными заниматься не своим делом.
        Как раз возле того места, где Удалов с Острадамом высадились на планете, располагалось поэтическое издательство, где редакторами служили свинарки, а авторами были ассенизаторы. Редакторы же выкармливали свиноматок, а поэты чистили нужники. Но никого это не удивляло.
        Чуть дальше путешественники увидели балетный театр, в котором танцевали бухгалтеры и дискоболы, потому что балерины были по горло заняты выведением слонов, в то время как погонщики слонов добивались успехов в теоретической алгебре. Все были при деле, все были страшно заняты, но все же Удалову посчастливилось: обнаружились люди, которые сооружали космический корабль. Со строителями удалось поговорить. Они даже показали тот корабль. Их детище оказалось пышным по форме и многоцветным. Строители клялись, что сооружение корабля будет завершено в ближайшие дни, и звали гостей присоединиться к созидательному труду. Но путешественники от приглашения отказались: строители космического корабля оказались по специальности кулинарами.
        Несмотря на очевидную ненормальность такого перераспределения труда, тамошняя пресса и телевидение не уставали воспевать живописцев, что высиживали за пингвинов яйца, и врачей, отдавших все силы выпиливанию по дереву. Впрочем, в газетах трудились большей частью умельцы по гибридизации ананасов.
        - Как же вы? - спрашивал Удалов у аборигенов.
        - А то как же? - отвечали некоторые.
        Другие говорили:
        - Еще как!
        Но глаза Удалова открылись только после случайной встречи с бабусей, на которую он натолкнулся в густом кустарнике, когда пробирался обратно к машине мгновенного перемещения, таясь от преследователей.
        Бабуся, по ее признанию, собирала лечебные травки для аптеки.
        - И попадаются? - спросил Удалов.
        - Откуда мне знать, - ответила бабуся. - Я - председатель местного общества слепых.
        - Разве вы не зрячая?
        - А у нас в обществе все зрячие. Настоящие слепцы из луков стреляют. Но траву эту я не выношу, и по мне эти травинки все на одно лицо.
        - Так и отравить кого-нибудь можно, - сказал Острадам.
        - Не без этого, - призналась бабуся.
        - Но кто же это позволяет?
        - Король наш, - сказала бабуся. - По специальности он спелеолог и третий год живет в пещере без связи с внешним миром.
        - Как же ваше государство существует? - изумился Удалов.
        - А нам все равно, - ответила бабуся.
        - Всем все равно?
        - Абсолютно всем.
        - Ну если всем, - согласился мудрый карлик Острадам, - тогда без разницы.
        Тут в кустах зашуршало. Похоже, приближалась неутомимая Тулия.
        Удалов с Острадамом еле успели нырнуть в машину...
        Через несколько мучительных минут перелета они вылезли на планете, которая вначале внушила им надежды.
        В оранжевых закатных облаках, собравшихся над холмами у горизонта, пролетело космическое тело. За ним тянулся дымный след. Карлик, уже отчаявшийся выбраться из этого лабиринта чужих миров, схватил Удалова за рукав:
        - Корнелий, мы спасены!
        - Хорошо бы, - сказал Удалов. - Пора возвращаться. Опасаюсь, что слухи о моем исчезновении достигнут Ксении, а в стрессе она ужасна.
        - Тогда поспешим, пока не выскочили эти дьяволы. Никак они след не потеряют.
        - Что поделаешь, микробы, примитивные существа. Пока нас не прикончат, не успокоятся.
        - С ними не договоришься, - согласился карлик. - Не найдешь разумного компромисса. Погляди, что там за рощей?
        За рощей располагалось первобытное поселение, обнесенное высоким тыном. На углах ограды возвышались деревянные башни.
        - Неужели и здесь графы и бароны промышленности ведут войну? - произнес Удалов. - Хотя надеюсь, что нет здесь еще никакой промышленности. И воздух чистый. Но тогда и кораблю взяться неоткуда.
        - Корнелий, перестань сомневаться! - осерчал Острадам. - Разве ты собственными глазами не видел, как по небу пролетело что-то современное?
        Они выбрались на пыльную проселочную дорогу с глубокими колеями, оставленными телегами или колесницами. Солнце припекало. Удалову докучали слепни и мухи, которые то и дело садились на его обнаженные плечи и безжалостно жалили его.
        Корнелий отломил хворостину и принялся стегать себя по плечам и груди. От ударов оставались красные полосы. Конечно, было больно, но лучше, чем когда тебя жалят. Удалов стегал себя столь усердно, что местный поселянин, который увидел Удалова, воскликнул:
        - Святой человек! Плоть истязает!
        И с этой вестью, не замеченный усталыми беглецами, поселянин бросился короткой дорогой к замку, чтобы сообщить о достойном страннике.
        А беглецы не дошли до замка. В километре от него карлик вдруг остановился и сказал:
        - Кажется, это то, что мы ищем.
        Удалов перестал себя стегать и осмотрелся. Никаких следов космического корабля или хотя бы космодрома.
        - Ты что имеешь в виду? - спросил он.
        Острадам, который сохранил куда больше сил, чем его спутник, резво сбежал с дороги и, пробравшись сквозь бурьян, выбежал на голое поле.
        - Сюда, Удалов! - крикнул он. - Мы и вправду спасены!
        Удалов с трудом перебрался через канаву, угодил в крапиву и, чуть не плача, подошел к карлику.
        - Ты посмотри, где стоишь! - торжествовал Острадам. - Ты погляди под ноги!
        Удалов посмотрел под ноги и ничего не увидел. Земля как земля, твердая, голая...
        - Она же прокалена! - Карлик топнул ногой, и раздался гулкий звук, словно он стучал по обожженному горшку. - Сюда садятся космические корабли! Никакого другого объяснения я не нахожу и искать не намерен.
        - Так где же корабли?
        - Не понимаешь? Это отсталый мир, связь с которым поддерживают только экспедиции. Они прилетают обменивать промышленные товары на местное сырье. Обычная система в Галактике. Никакого вмешательства во внутренние дела развивающихся планет, но ограниченное экономическое сотрудничество.
        Площадка была невелика, круг диаметром метров в сто. Значит сюда прилетали не очень большие корабли. Ну что, у Острадама есть опыт космических путешествий. Ему лучше знать, куда садятся космические корабли.
        - Я посижу, подожду, - сказал Удалов. - Устал очень.
        - И не мечтай! - ответил предсказатель. - Ты что, забыл, что за нами гонятся микробы? Затаимся в кустах.
        - Затаимся, - покорно согласился Удалов. - Хорошо бы корабль поскорее прилетел. А то ведь и от голода можно помереть.
        Послышался стук копыт.
        По дороге от замка к путникам неслась кавалькада. Деваться было некуда, прятаться поздно.
        Всадники, одетые в плащи и куртки из звериных шкур, вооруженные короткими мечами и копьями с бронзовыми наконечниками, неслись на Удалова так стремительно и грозно, что Корнелий зажмурился, размышляя о том, как обидно погибнуть от руки дикаря после всех приключений и чудесных избавлений.
        Но стук копыт прервался у края площадки, и послышался густой бас:
        - Какой из них святой человек?
        - Вот этот!
        Удалов раскрыл глаза и увидел, что оборванный поселянин указывает на него солидному, облаченному в львиную шкуру мужчине с зеленой, бритой головой и длинными, спадающими на грудь фиолетовыми усами. В руке у мужчины была тяжелая палица.
        - Ты свою плоть изнурял? - спросил мужчина у Удалова.
        - Она у меня изнурена до крайности, - признался Удалов. - Скоро кончится.
        Гигант с усами подъехал поближе и разглядел шрамы, царапины и крапивные ожоги на обнаженном теле Удалова.
        - Смотри, как ты себя, - сказал он с уважением. - А чего пожаловали?
        - Ищем спасения, - сказал Удалов.
        - Правильно, - ответил усач. - Мы все на этой земле гости. Мы все должны искать спасения. Мне наш жрец об этом говорил.
        - Это очень разумно, - вежливо согласился Острадам.
        - Слишком абстрактно, - сказал усач. - Лучше бы конкретными делами помогал своему племени. А то не мог хорошей погоды к страде обеспечить. Пришлось его убить.
        - Но ведь это не в его силах, - сказал Удалов. - Даже на очень передовых планетах предсказания погоды еще недостаточно надежны.
        - Мне плевать, что творится на так называемых передовых планетах. Но как вождь племени я несу ответственность за наше земледелие. И если я не найду виновного в плохом урожае, виноватым буду я. Что же, прикажете меня, что ли, убивать?
        Возмущенные возгласы диких наездников, которые сопровождали вождя, были ответом на эти слова. Ясно было, что наездники не дадут вождя в обиду и не позволят его убивать.
        - Так что я теперь без жреца, - сказал усач. - Вдруг мне сообщают - идет по дороге святой человек, стегает себя прутом. Ну, думаю, если он без зрителей это делает, значит, настоящий жрец. Придется тебе перейти ко мне на службу.
        - Нет, спасибо, - ответил Удалов. - Я - строитель, а не агроном. Вот может мой товарищ согласится. Только, говорят, ему завтра-послезавтра умирать. Сам себе предсказал.
        - Это так, - поклонился вождю Острадам. - Я с удовольствием остался бы у вас и занялся предсказаниями на примитивном уровне. Но на что вам жрец, который так скоро помрет?
        - Да, если бы сейчас у нас была жатва, тогда такой предсказатель в самый раз. Убили бы тебя за неурожай, и дело с концом. А у нас сейчас только-только сев закончили. Рано...
        Усач задумался, потом спросил:
        - Пошли, что ли, ко мне, святые люди?
        - Нельзя, - ответил карлик. Он обвел рукой вокруг себя, показывая на обожженную землю. - Ждем.
        - Кого?
        - Корабль, - сказал Удалов.
        - Космический шлюп, - уточнил Острадам.
        - Зачем его ждете? - спросил усач подозрительно.
        - Нам улететь на нем надо.
        - Так прямо на нем и летаете?
        - Как же еще?
        - О! - раздались возгласы в толпе наездников. - Это великие чародеи. Не отпускай их, вождь!
        - И не страшно? - спросил вождь.
        - Чего бояться? Мы привыкшие.
        - А я вот при моем должностном бесстрашии никогда бы не полетел, - сказал усач.
        Все замолчали. Удалов и Острадам раздумывали о том, как бы избавиться от сомнительной работы, не покидая взлетной площадки. Дикие воины почтительно ждали, к какому решению придут чародеи. В отдалении послышались шум, выстрелы, затем звон оружия и крики.
        - Что там еще? Кто нас отвлекает? - возмутился вождь. - Мы же беседуем. Выясни!
        По приказу вождя один из наездников пришпорил коня и поскакал за холмы узнавать, в чем дело. Удалов с карликом переглянулись. Похоже было, что их палачи близко.
        - Враги нас преследуют, - сказал карлик вождю. - Может, укроете нас пока суд да дело?
        - Не понимаю, - пробасил усач. - Как же так, такие чародеи и кого-то боитесь?
        - А у нас и враги соответствующие. По нашим масштабам подбираем, - сказал карлик. Говоря так, он выпятил покрытую черной шерстью грудь и засверкал глазками.
        - Это правильно, - согласился вождь. - Врагов надо выбирать по уровню. Дрянной враг может подорвать престиж.
        «Интересная личность, - подумал Удалов, глядя на зеленую голову и фиолетовые усы вождя. - Как стремится к цивилизации! По его речи и манере выражаться видно, что, прежде чем убить очередного колдуна, он с ним ведет поучительные беседы».
        - Но даже от сильных врагов таиться стыдно, - сказал вождь.
        - Мы безоружны, - ответил карлик. - Вооружимся, сами начнем за ними бегать.
        - За оружием дело не станет, - сказал вождь. - Дать им коней и мечи!
        Затем он обернулся к беглецам и добавил:
        - Я с искренним интересом буду наблюдать за вашей битвой с врагами. Даже буду за вас переживать. А если вы погибнете, над вами будет насыпан почетный курган, а врагов ваших мы убьем и съедим. Так что сражайтесь спокойно.
        - Нет, - возразил карлик, принимая копье из рук всадника. - Таким оружием с нашими врагами не справиться. У них оружие заколдованное, действует на расстоянии.
        - Ну и что? - удивился усач. - Заколдуйте свое оружие, и оно тоже будет действовать на расстоянии. Да я и без колдовства могу.
        С этими словами вождь метнул свое копье, оно пролетело метров пятьдесят и вонзилось в ствол большого дерева, расщепив его пополам.
        - Славный бросок! - закричали наездники. - Слава вождю!
        Из-за расщепленного дерева показалась небольшая процессия.
        Впереди плелись, понукаемые всадниками, избитые и несчастные девушка Тулия в измаранном землей серебряном купальном костюме и могильщик, длинный балахон которого порвался, сквозь прорехи виднелось костлявое тело, а поля мухоморовой шляпы опустились на уши, скрывая лицо. Прекрасная Тулия была не причесана, глаза были не подведены, а губы не накрашены.
        Один из воинов подскакал к вождю, бросил перед ним на землю пистолеты пленников и сказал:
        - Великий вождь, эти ничтожные возмутители тишины бегали по твоим владениям, искали какого-то Удалова, напали на вашего уважаемого дедушку и попытались заставить его признаться, где Удалов.
        - Ай-ай-ай, - сказал вождь. - Какая наглость! Моему дедушке сто три года. Могли бы и пожалеть. И чем это все кончилось?
        - Чем и должно было кончиться, - ответил древний старик, похожий на вождя, только усы у него были белыми и доставали до пояса. Старик крепко сидел на коне и держал в руке концы веревок, которыми были связаны руки пленников. - Очень я на них рассердился. Сижу, размышляю о нетленном, вечном, о праве любой букашки на неприкосновенность, солнышко светит, орлы прилетели, из моих рук зерно клюют, вдруг эти мерзавцы подбегают и начинают шумно требовать, чтобы я им выдал Удалова. Машут перед моим носом этими палками, - старик показал на пистолеты, лежащие на земле. - Я им говорю: отойдите, я думаю. А они угрожают. Вот и пришлось их скрутить.
        Старик легко спрыгнул с коня и добавил:
        - Их счастье, что я так стар и немощен. А то бы невзначай придушил.
        - Да здравствует дедушка нашего вождя! - закричали наездники.
        - Ну, что вы мне скажете? - спросил вождь у пленных. - Зачем пожаловали?
        - Произошла ошибка, - сказала Тулия. - Мы просто заблудились... - И в этот момент ее взгляд упал на Удалова.
        - Ах, вот ты где! - воскликнула девушка. - Вот ты мне и попался!
        Тулия рванулась к Удалову, и тот от неожиданности даже отступил на шаг. Старик дернул веревку на себя, Тулия не удержалась и упала. Могильщик тоже на всякий случай упал.
        - Погоди! - взревел вождь. - Чародей Удалов! Не ваши ли это могущественные враги?
        - Они самые, - ответил Удалов.
        - И не их ли чародейское оружие лежит у наших ног?
        - Оно самое, - сказал Удалов.
        - Какие же вы чародеи, если мой немощный дед с вашими врагами справился! И я хотел такого ничтожного человека сделать своим личным жрецом! Да ты знаешь, каких я жрецов уже уничтожил? Героев! Мастеров своего дела!
        - Простите, но я не просился к вам в жрецы, - возразил Удалов. - Я даже отказывался.
        - И правильно делал, - сказал вождь. - Твое счастье. Что с этими наглецами будем делать? Дедушка, тебе рабы нужны?
        - Не нужны мне рабы, - ответил дедушка. - Я теперь думаю о вечности. Незлобивый я стал, непритязательный.
        - Тогда придется их в жертву принести, - сказал вождь. - А то дождей вторую неделю нет.
        - Правильно, - поддержал вождя карлик Острадам. - Только близко к ним не подходите, когда в жертву будете приносить. Они очень заразные.
        - Не исключено, - сказал вождь. - Мне один жрец, вечная ему память, рассказывал, что есть на свете разносчики заразы ростом меньше комара. Невероятно, но допустимо. А вы как думаете?
        - В миллион раз меньше комара, - сказал карлик. - Я сам видел.
        - Вот и врешь, дурак. Как же ты их видел, если и комар с трудом поддается наблюдению.
        - Не дурак я, - обиделся Острадам. - Если не умру послезавтра, пришлю прибор, именуемый микроскопом. В нем все видно.
        - И не обманешь? - спросил вождь. - А то мне один жрец, чтобы я его не убивал, обещал Прибор раздобыть. Я его отпустил за Прибором, а он не вернулся. Может, наврал он мне? Может, и нет на свете Прибора?
        - Есть Приборы, - заверил вождя карлик. - Привезет. Может, у вашего жреца трудности с транспортом?
        - Ну, ладно. Постарайся не умирать, - сказал вождь. - Я очень заинтересован в этом самом микроскопе. А чтобы зараза нам не грозила, давай поскорее принесем твоих врагов в жертву. Как их лучше умертвить?
        - Сжечь, - сказал карлик, - самое гигиеничное.
        - Правильно, - согласился вождь, - мы же стремимся к культуре и гигиене. Молодцы, собирайте сучья, а мы пока перекусим.
        Удалов был страшно голоден, но вдруг аппетит пропал. Он всегда такой, Удалов. Казалось бы, не должно быть пощады врагам...
        - Пощадите нас, - сказала тихо Тулия. - Мы обещаем никогда больше вас не беспокоить. Мы ошиблись.
        - Не могу. Я другу обещал, - ответил вождь, усаживаясь на подушки и внимательно наблюдая, как слуги расставляют на шкуре кувшины с вином и миски с пищей. - Он мне микроскоп достанет. Я ведь страшно любознательный. Мне до цивилизации осталось каких-нибудь два шага.
        - Три микроскопа! - закричала Тулия. - Четыре микроскопа! Целую микробиологическую лабораторию!
        - Ах, не надо меня соблазнять, - раздраженно ответил вождь. - Я человек простых устоев и стойкой морали. Следовательно, своих обещаний не отменяю. Если я буду продаваться за микроскопы, какой пример я подам моему народу? Все вокруг начнут продаваться за микроскопы. Ну, гости, садитесь за стол. Выпьем за знакомство.
        Удалов послушно сел вместе со всеми, но на душе у него было неспокойно. Он то и дело оглядывался на Тулию и думал о том, что если не считать отвратительного микроба, это простая добрая и очень красивая девушка, несмотря на то, что у нее не подведены глаза, и не подкрашены губы. А Тулия, перехватив сочувственный взгляд, воззвала к состраданию Удалова:
        - Корнелий. Мы же любили друг друга.
        - Это был обман, - отметил Удалов. - Я полюбил тебя без начинки.
        Могильщик сказал тихо:
        - Может, дадут мне выпить немножко? Перед смертью?
        - Дайте ему кубок, - сказал вождь.
        Тулия тихо плакала. Могильщик поднял кубок и сказал:
        - Похоронить меня здесь будет некому. Такой позор. Я могильщик в десятом поколении, а меня некому похоронить.
        Отпив половину вина, могильщик протянул кубок вождю. Вождь, приняв из рук могильщика недопитый кубок, задумчиво понес его к губам. Он уже готов был отхлебнуть из него, как, почувствовав неладное, Удалов неожиданно бросился к вождю и отчаянным ударом выбил кубок из его руки.
        - Что такое? - Вождь вскочил и выхватил меч. - Ты умрешь раньше, чем они! Такого оскорбления...
        - Погодите, уважаемый, - послышался голос могильщика. - Удалов сейчас спас вас от участи худшей, чем смерть. Мой микроб в опасении моей гибели перепрыгнул на край кубка и готов был уже внедриться в вас через рот. Благодарите Удалова, что не заразились.
        - Вы можете меня убить, - сказал Удалов. - Но я вас спасал.
        - Если оба так говорят, то я предпочитаю верить. А где же тот микроб, который хотел меня заразить?
        - Он очень мал, - сказал Удалов. - Его не увидишь без микроскопа.
        - Так почему же вы медлите с доставкой микроскопа! - возмутился вождь. - Я даже не могу разглядеть своих врагов!
        В этот момент Острадам заметил, что Тулия потянулась к краю шкуры, заменявшей скатерть.
        - Назад! - крикнул карлик, а сообразительный дедушка вождя дернул за веревку. Рука Тулии повисла в воздухе.
        - Она хотела его подобрать, - сказал карлик, становясь на четвереньки и водя носом над самой скатертью. - Он где-то здесь.
        Карлик так спешил и волновался, что ногой опрокинул миску с жареным гусем и кувшин с самогоном. Но никто не обиделся. Все были захвачены стремительным ходом событий.
        - Кипяток! - приказал карлик, протягивая руку назад. - Быстро!
        В голосе и манерах его было что-то, напоминавшее Удалову хирурга, который в детстве вырезал ему гланды.
        Слуга, державший в руках медный чайник, послушно передал его карлику, и карлик принялся поливать кипятком край шкуры. Вдруг раздался громкий писк. И прервался...
        Тулия подняла руки к вискам и сказала скорбно:
        - Вечная слава тебе, мой двоюродный племянник! Ты погиб в войне с коварными врагами.
        - Все, - сказал карлик, выпрямляясь и возвращая чайник слуге. - С одним врагом покончено. И я советуя поскорее уничтожить второго.
        - Что вы там медлите! - прикрикнул вождь на слуг. - Костра разжечь не умеют!
        И вождь, будучи человеком первобытным, потер ладони, предвкушая жестокое развлечение.
        - Корнелий, - взмолилась девушка. - Ты же знаком с моей мамой.
        - Да, - сказал Корнелий.
        - Корнелий, мои чувства к тебе не изменились. Я только вынуждена была их скрывать. Теперь больше не буду. Я твоя. Делай, что хочешь. Хочешь - убей своими руками.
        - Нет, - сказал Корнелий. - Мне трудно в это поверить. Я знаю, насколько коварная Верховная матка сидит в тебе и говорит твоими устами.
        - Мы вместе говорим, - ответила Тулия. - Мы совершенно солидарны в любви к тебе, Корнелий. Мы скроемся на дальней планете и будем жить в любви и согласии.
        Корнелий поднялся с места и сделал шаг к девушке. Чувства в нем воспалились. Бывает так в жизни! Корнелий отчетливо понимал всю пагубность любви к этой девушке, внутри которой таился злобный и равнодушный к Удалову микроб. Нельзя ее любить! Но и разлюбить ее Удалов не мог.
        - Придется его связать! - воскликнул Острадам. - Он сейчас опасен. Он подобен спутникам Одиссея, которые услышали сирен и попрыгали в море.
        - Про Одиссея ты нам расскажешь потом, - сказал вождь. - А Удалова мы свяжем. Я не выношу, когда ради красивой бабы мужчины теряют чувство собственного достоинства.
        По знаку вождя слуги навалились на Удалова и собрались уже его вязать, как в голову Корнелию пришла светлая мысль.
        - Я знаю! - закричал он, барахтаясь под сильными молодыми телами диких воинов. - Я попытаюсь спасти Тулию!
        - Хитрит, - сказал карлик. - Безумие любви.
        - Хитрит, - согласился вождь.
        - Я тоже когда-то любил, - сказал дедушка. - И меня тоже вязали.
        Только могильщик не сказал ничего. Он сидел в сторонке и обгладывал кость. Он истосковался по настоящей пище.
        - Ну что сделать, чтобы получить право приблизиться к девушке? - спросил Удалов в отчаянии.
        - Нельзя тебе приближаться, - сказал карлик.
        - Но для меня микробы не опасны.
        - Потом поздно будет разбираться, - сказал карлик.
        - Я бы выкупил у вас девушку, - сказал Удалов вождю.
        - Я не продаю лиц, предназначенных на убой, - сказал вождь с чувством собственного достоинства.
        - Неужели нет никакого выхода? - кричал Удалов, извиваясь под молодцами.
        - Думай, Удалов, думай! - поддерживала его девушка Тулия. - Я всегда с тобой!
        - Есть выход, - сказал вдруг дедушка.
        - Ну, это не выход, а самоубийство, - ответил вождь, который понимал своего дедушку с полуслова.
        - Это древний обычай, - сказал дедушка, - и не нам отменять обычаи. Без традиций общество деградирует.
        - Какой обычай? - спросил Удалов.
        - Вот если он прилетит, тогда, считай, тебе повезло. Или не повезло.
        - Кто прилетит? - спросил Острадам.
        - Тот, кого вы ждете. Сами же сказали, что хотели на нем отсюда улететь. И не боитесь.
        - Мы хотели на космическом корабле улететь.
        - О космических кораблях по причине низкого уровня нашей цивилизации мы не подозреваем, - сказал вождь. - Нет у нас космических кораблей.
        - Но кто же у вас по небу летает? Кто же тогда это поле выжег? - удивился карлик. - Чья это посадочная площадка?
        - Известно, чья, - сказал вождь, - дракона.
        - Еще дракона не хватало, - возмутился Острадам. - Зачем вы нас вводили в заблуждение?
        - Никто не вводил, сами ввелись, - заметил вождь.
        - А что я должен сделать с драконом? - прохрипел придавленный Удалов.
        - Что обычно с драконами делают? Убить. Отрубить все три головы. Кстати, это еще никому не удавалось.
        - Это несерьезно, - сказал карлик. - Удалов нам нужен живой.
        - Обычай есть обычай. Наши предки постановили. Если герой хочет получить в вечное пользование девушку, он может выйти на бой с драконом. И погибнуть. Но если он победит дракона в честном бою, то девушка достанется герою, и он должен на ней жениться.
        - Великолепный обычай! - произнесла Тулия так сладко, что если у Корнелия и возникли какие-то сомнения или опасения, то они при звуке этого голоса тут же пропали.
        - Я готов! - сказал Удалов. - Где дракон?
        Глава двадцать вторая, в которой Удалов вступает в смертельный бой
        Дракон не заставил себя долго ждать. То ли услышал, что его зовут, то ли почуял запах жареной пищи, но вскоре он, застилая перепончатыми крыльями солнце и вытянув вперед три огнедышащие головы, спланировал на свою посадочную площадку. Слугам пришлось срочно собирать остатки пищи, и пировавшие отступили под защиту деревьев.
        Дракон не спеша обошел площадку, прожег ее огнем из ноздрей, смахнул пыль шиповатым хвостом и, подлизав остатки пиршества, собрался спать.
        Удалов понял, что боится. Смертельно боится. Он никогда раньше не видел драконов и не подозревал, что они бывают такими большими и неуязвимыми.
        - Отпустите его, - сказал вождь. - Пусть приведет себя в порядок, подготовится. Пускай коня выберет, оружие по руке.
        Молодцы разошлись, помогли Удалову подняться. Все смотрели на него с нескрываемым уважением. Кроме, разумеется, карлика.
        - Дурак ты, Удалов, - сказал карлик с чувством. - Всю репутацию мне погубишь. Международный деятель, руководитель стройконторы, отец семейства, наконец, а бросаешься в бой с непобедимым драконом ради девицы сомнительной репутации.
        - Репутацию мою не задевай, - строго сказала Тулия.
        - Она права, - сказал печально Удалов. Он рад бы сейчас и не сражаться с драконом, но если ты, человек Земли, дал слово, то должен его сдержать. А Удалов дал слово дважды. Во-первых, обещал матери-уборщице найти и вернуть дочь, во-вторых, дал слово освободить девушку от власти микробов. Не говоря уж о личных чувствах.
        Удалов поглядел на коня, которого подвели к нему, и отрицательно покачал головой. На конях он сроду не ездил. Меч он, правда, принял. Меч был тяжеловат, но нельзя же идти на дракона совсем без оружия.
        Карлик передал Удалову лежавший на земле пистолет.
        - Вот, - сказал он. - Единственная твоя реальная надежда.
        - Спасибо, - без особой надежды ответил Удалов.
        - Целься в глаз, - посоветовал карлик.
        - В какой? - спросил Удалов.
        Глаз у дракона было шесть, и все маленькие.
        - Ну, пошел! - сказал вождь, положив руку на плечо Удалову. - Желаю тебе счастья. Очень тронут твоим отважным поступком. Когда достигнем нужного уровня цивилизации, поставим тебе памятник.
        - Я тоже когда-то любил, - сказал дедушка, - но на дракона пойти не посмел.
        - И хорошо, - сказал вождь. - Женился на моей бабушке, и родили вы моего папу. А то как мне без вас?
        - Может быть, может быть, - тихо ответил дедушка, и глаза его затуманились воспоминаниями.
        Вождь легонько подтолкнул Удалова в спину, и, не чувствуя под собой ног, Корнелий пошел к дракону. Дракон его не замечал, он мирно похрапывал, выпуская из ноздрей зловонный дым, хвост его порой судорожно колотил по земле - видно, дракону снился тревожный сон.
        По мере того, как Удалов приближался к дракону, чешуйчатый бок чудовища вырастал все выше. Вскоре он уже заслонил половину неба. Бок медленно надувался и опадал. Когда Удалов подошел совсем близко, дракон перевернулся во сне, почесал когтистой лапой бронированную грудь, раздался страшный скрежет. Удалов еле успел отскочить.
        Черт с ним, подумал Удалов малодушно. Все равно я его не убью. Да и неловко убивать дикое и наверняка редкое животное, которое тебе не причинило никакого вреда. Удалов хотел было вернуться к людям и сообщить им о своем решении, но тут до него донесся ласковый голос возлюбленной.
        - Корнелий, смелее! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! И умру ужасной смертью, сожженная на костре на забаву дикарям.
        И Удалов, придя в себя, широко размахнулся и ударил мечом дракона в бок. Меч отскочил от бронированной чешуи и чуть не вылетел у Корнелия из рук. Дракон бы и не заметил этого удара, если бы не дружный крик зрителей, которые приветствовали отважный жест Удалова.
        Дракон удивленно поднял одну из голов и осмотрелся. Не сразу, но он увидел Удалова. Брови дракона удивленно приподнялись. Наверное, с высоты пятиэтажного дома, на которой находились глаза чудовища, Удалов показался ему ничтожным и не стоящим внимания.
        - Ах так, - воскликнул Удалов, увидев, что дракон снова закрывает глаза и намеревается игнорировать врага. - Ну, держись! - И Корнелий, отыскав щель в стальной чешуе, вонзил в нее конец меча.
        Тут уж дракон сильно удивился. Он даже приподнял лапу, чтобы смахнуть вредную букашку. Но Удалов был готов к этому, отбежал на десять шагов и достал пистолет. Дракон поднял все три головы и дунул огнем из ноздрей в Удалова. Удалову опалило брови я ресницы, а некогда белые трусы - единственная одежда Корнелия - стали коричневыми. Было больно.
        Удалов поднял пистолет и выпустил в дракона всю обойму, целясь в глаза. Пули отскакивали от морды чудовища, лишь одна попала в цель. Дракон поднял лапу и извлек пулю из глаза, словно соринку.
        Теперь Удалов был почти безоружен, а дракон обижен и разозлен. Он решил разделаться с обидчиком одним ударом, для чего поднял лапу, и, хотя промахнулся, так как с возрастом потерял ловкость и точность движений, комьями взметнувшейся земли Удалова избило, как картечью.
        Но это Удалова не остановило. Каждого, даже самого обыкновенного и робкого человека, можно довести до такой степени отчаяния, когда он становится героем. И в то время, как все зрители этого захватывающего поединка отбежали подальше, Удалов снова поднял меч и пошел на дракона с самоубийственной отвагой. Он был готов к смерти, но не согласен на поражение.
        И неудивительно, что Удалов не заметил, как на него опустилась густая тень. Не заметил ее и дракон, вставший на дыбы и всерьез бросившийся навстречу человеку.
        Но с опустившегося космического корабля вся эта сцена была видна, как на ладони, и торговцы, прилетевшие на планету, схватились, за фотои кинокамеры и принялись лихорадочно снимать это редчайшее зрелище.
        Все три головы дракона выпускали струи огня и дыма, лапы разрезали воздух в миллиметрах от тела героя, но Удалов прорвался сквозь все препятствия и вонзил свой меч в брюхо дракона.
        Дракону стало щекотно, он прижал лапы к брюху и начал чесаться. И в это время увидел нависший над ним космический корабль.
        У дракона не было опыта общения с космическими кораблями, так как он вырос и провел жизнь на отсталой планете. Поэтому неудивительно, что он ошибся, приняв корабль за другого дракона. Забыв об Удалове, дракон тяжело взмыл кверху и попытался сбить космический корабль, который с трудом выдержал такую атаку. В борту его появилась гигантская вмятина, и он начал быстро терять высоту.
        Но дракону пришлось еще хуже. Грудь его была разбита, крыло погнуто, головы оглушены... И дракон, признав поражение, медленно и неверно полетел к горам, чтобы зализать свои раны.
        Удалов с трудом поднялся с земли, куда его швырнуло порывом ветра при взлете дракона, и огляделся. Он еще ничего не понимал и не знал даже - победитель он или побежденный.
        Но никто не обращал на него внимания. Все смотрели на космический корабль. С самыми различными чувствами.
        Дикари в изумлении и страхе.
        Карлик с надеждой, что это мирные торговцы, которые помогут Удалову добраться до цивилизованной планеты. А Тулия тоже с надеждой, что ей на выручку прилетели оболочки микробов.
        Удалов, несмотря на раны и усталость, быстро оценил обстановку и сразу направился к Тулии. Почти никто не обратил на него внимания.
        Тулия спохватилась только тогда, когда Удалов заключил ее в свои объятия.
        - Ты что? - пыталась сопротивляться она, отталкивая Корнелия обеими руками. - Сейчас не время для любви!
        Но Удалов не выпускал девушку.
        - Один поцелуй для борца с драконом, - сказал он. - Ты обещала.
        - Ах, какие глупости, - сказала красавица. - Целуй, только поскорее. Теперь, надеюсь, мне не грозит костер. А ты, голубчик, все равно погибнешь.
        Но глаза Тулии, контроль над которыми Верховная матка временно упустила, выдали истинные чувства девушки - благодарность к мужественному человеку. И поцелуй получился длительным и нежным.
        - Молодец, заслужил этот скромный дар, - заметил дедушка вождя, который был романтиком и потому смотрел на Удалова, а не на космический корабль. - Жаль, что я в свое время не сразился с драконом.
        Переведя дух, Удалов отошел от Тулии, и могильщик, который по роду своей деятельности и характеру относился к людям с недоверием, сказал:
        - Непохоже на тебя, Удалов.
        Могильщик отправил в рот еще кусок мяса и запил вином. Он пользовался тем, что внимание окружающих отвлечено кораблем.
        - Не понимаю, - сказал Удалов, но на губах его играла странная улыбка.
        - Все понимаешь, - вздохнул могильщик, оглядываясь, не осталось ли съестного. - Но замыслил какую-то каверзу. Я верю, что ты влюблен в эту девушку, и потому тем более недопустима мысль, что ты можешь броситься к ней с поцелуями так вот просто, без приглашения.
        - Погоди, - сказал Удалов, поглядывая краем глаза на взволнованную Тулию, которая, прижав к груди обнаженные, испачканные землей руки, глядела, как космический корабль выпускает пандус.
        И вдруг страшная судорога исказила ее лицо.
        - Что такое? - спросила она. - Кто на меня нападает? Спасите...
        - Что? - спросил деловито могильщик. - Пора хоронить?
        - Не спеши, - ответил Удалов, не скрывая торжествующей ухмылки. - Если хоронить, то надо делать очень мелкий гробик.
        - Я все поняла! - воскликнула, корчась от мучений девушка. - Это твое коварство, презренный Удалов. Ты воспользовался тем, что я отвлеклась, и поцеловал меня в губы.
        - Правильно, - ответил Удалов. - А известно, что при гриппе и других заразных заболеваниях поцелуи совершенно противопоказаны. Вернейший путь перехода инфекции из организма в организм. Вот я и рассудил, что ко мне в организм Верховная матка перелезать не посмеет. Она знает, что это для нее верная смерть. Но о том, что мои микробы могут перебраться в Тулию, она в суматохе не подумала.
        - О горе, горе! - причитала Тулия. - Они жрут меня живьем! Спасите... на помощь...
        Голос паразитки слабел, и Тулия неверными шагами устремилась к кораблю, питаемая последней надеждой на то, что прилетели ее земляки. Но веревка, которую держал наблюдавший за этой сценой дедушка, ее не пустила.
        - Все ясно, - сказал дедушка, глядя, как Тулия клонится к земле. - Несчастная одержима бесом, и сейчас он с помощью чародейства Удалова из нее выходит.
        - В общих чертах правильно, - согласился Удалов.
        Двери корабля раскрылись, и по наклонному пандусу на землю спустились аккуратные, модно одетые завитые и умытые торговые работники. Увидев их, Тулия прошептала: «Не те!» - пошатнулась, пискнула предсмертным криком Верховной матки и упала без чувств.
        - Разрази меня небо! - раздался громовой вопль вождя, подскакавшего поближе к кораблю. - Кого я вижу! Мой предпоследний жрец! Где мой Прибор?
        - Одну минутку, - ответил пожилой строгий мужчина в расшитой тоге. Он широким жестом указал на двери корабля. По наклонному пандусу торжественно съехал цветной телевизор.
        - Вот он, обещанный Прибор! - сказал жрец.
        - О, господин Прибор, ты прекрасен! - закричали дикари, падая ниц перед телевизором.
        - Шарлатан, - пробормотал Удалов, склоняясь над Тулией.
        - Теперь они добьются подъема цивилизации, - сказал старый циник могильщик-мухомор, обгрызая ногу барана.
        Глава двадцать третья, в которой Удалов появляется на СОС и встречается со своей женой
        Руководители СОС, его делегаты, правительство планеты, не говоря уже о друзьях и родственниках Удалова, пребывали в полном отчаянии, когда Удалов сошел с попутного корабля на спутнике планеты, и такой же, как и прежде, веселый и жизнерадостный, полный сил и энергии направился к медицинскому контролю.
        Его узнали прежде, чем он успел открыть рот.
        Сначала по залу прокатился шепот:
        - Удалов! Удалов вернулся! Неужели он жив? Какое счастье для человечества!
        Затем шепот перешел в громкие возгласы и радостные крики:
        - Удалов! - прокатывалось по залу.
        Врачи распахнули барьеры, таможенники подняли пропавшего без вести делегата на руки и пронесли к катеру, который взял курс к планете.
        Может быть, не исчезни Удалов так драматически, не стань он центром интриг и беспокойства, значение его для делегатов и судеб СОС не было бы столь громадным. Но теперь, когда никто не надеялся на его возвращение, встреча Удалова вылилась во всенародный праздник.
        Удалов стеснялся, краснел, утверждал, что не нуждается в таких шумных знаках внимания, но, разумеется, никто его даже не слышал.
        Апогей радости пришелся на тот момент, когда смущенный Удалов вошел в зал съезда.
        Делегаты встали. Ведь за время отсутствия Удалова все только о нем и говорили, его скромная речь в день открытия съезда превратилась в воспоминаниях очевидцев в кардинальный и основополагающий доклад. Лозунг «Середина непобедима», брошенный Удаловым с трибуны, стал самым распространенным словосочетанием на планете, и уже несколько городов боролись за право поставить Удалову памятник, в случае, если его не отыщут, а одна небольшая безответственная планета Пршекай официально объявила, что Удалов родился на ней, в небольшом городке, и в младенчестве был выкраден землянами.
        Напрасно отговаривался Корнелий усталостью и нездоровьем. Под шум аплодисментов его вынудили подняться на трибуну и сказать речь.
        Удалов откашлялся, одернул полы пиджака и сказал таким знакомым всем присутствовавшим высоким застенчивым голосом:
        - Здравствуйте, дорогие коллеги, дорогие средние существа Вселенной. Мне приятно вновь вернуться в лоно родного съезда.
        Раздались бурные аплодисменты, которые во время речи Удалова стихали лишь изредка.
        - Вас всех, - сказал Удалов, - явно волнует вопрос: где я был в это время, куда я исчез и почему никого не предупредил. Разрешите мне начать с самого важного. Я был на планете Кэ.
        В зале грянула тишина.
        - Я знал об опасности, угрожающей всему человечеству. Я знал о тайне, связанной с этой планетой, и счел своим долгом лично направиться туда в сопровождении моего друга, синхронного переводчика Тори. Мы решили, что либо разгадаем тайну и ликвидируем опасность, либо погибнем.
        Когда аплодисменты стихли, Удалов продолжал:
        - С большими трудностями и приключениями добравшись до планеты Кэ, мы обнаружили, что наши опасения оправдались. Планета Кэ была захвачена микроорганизмами, которые внедрились во всех свободолюбивых жителей планеты и намеревались расширить агрессию, чтобы населить своими потомками тела всех жителей Галактики и, таким образом, поработить Космос. К счастью, мне удалось найти способ обезвредить микробов, хотя наша борьба, о которой я расскажу подробнее при первой же возможности, была тяжелой и повлекла жертвы. От рук микробов смертью храбрых пал наш общий друг, синхронный переводчик Тори с планеты Тори-Тори. Прошу почтить его память минутой молчания.
        Голос Удалова дрогнул. Председатель СОС Г-Г налил ему воды из графина и подвинул под локоть. Но Удалов отрицательно покачал головой. Он продолжал:
        - Трудно представить, каким мучениям и издевательствам подвергались разумные существа на планете Кэ. В каждом из них сидел микроб, который говорил, что им надо делать, каким нектаром питаться и как размножаться.
        Вопль негодования пронесся по залу съезда. У многих на глазах выступили слезы.
        - И хотя тайна разгадана, - продолжал Удалов, - и меры принимаются, население планеты Кэ истощено, лишено моральной поддержки и совершенно деморализовано. Надо спасать наших друзей. Как это сделать, как помочь братьям по разуму, я еще не решил и прошу вашего совета.
        Удалов сел и скромно отвернулся от урагана, вызванного рукоплесканиями.
        С мест раздавались возгласы, славившие Удалова, а также советы, как спасти планету Кэ. Шум стоял невообразимый, и никто не заметил, как в зал вбежала запыхавшаяся и растрепанная, уставшая от пересадок и нервного напряжения Ксения Удалова, которую поддерживал под локоть Николай Белосельский.
        Ксения тут же увидела своего мужа и помахала ему рукой. Но, разумеется, в этом гаме и мелькании конечностей ее не заметили.
        - Видишь? - крикнула Ксения на ухо своему спутнику. - Сидит! Нарочно меня волновал. Может, никуда и не исчезал.
        - Вот и хорошо, - сказал Белосельский с облегчением. - Значит, нам можно возвращаться. Подойдем к нему в перерыве, пожелаем счастья и успехов в работе, а потом домой.
        - Нет, - сказала Ксения твердо, - не для того я его догоняла, чтобы оставить в одиночестве. Полетим домой все вместе. Так я решила.
        И Белосельский с ужасом понял, что ничего поделать с этой женщиной он не может. И понял другое: хоть он и уехал от Гусляра дальше, чем расположен город Петропавловск-на-Камчатке, все равно никуда не делся от тяжелого груза прошлого.
        - Погляди, Коля, - сказала между тем Ксения, которая умела быстро успокаиваться. - Всюду портреты моего мужа, плакаты на непонятных языках - тоже в его честь. Уважают Корнелия. Приятно это. Пойду, пожалуй, скажу народу, что я его жена.
        - Ты не права, Ксюша, - сказал Белосельский. - Это уважение оказывается не лично Удалову, а всему населению нашей планеты. Мы же с тобой рядовые ее граждане и не должны зазнаваться.
        Председатель съезда Г-Г поднялся на трибуну и постучал карандашом о графин.
        - Тишина! - сказал он.
        Тишина наступала медленно, делегаты с трудом успокаивались. Наконец, председателю удалось успокоить зал и он сказал:
        - Мы тут посоветовались с уважаемым делегатом Удаловым и пришли к положительному решению, которое я выношу на голосование. Мы предлагаем всем делегатам, кто может и хочет передвигаться в кислородной атмосфере, провести заключительное заседание на несчастной планете Кэ, этим продемонстрировав нашу солидарность с ее населением, а также на месте найти реальные меры помощи пострадавшим.
        Удалов вскочил с места и крикнул:
        - Я всем сердцем поддерживаю это предложение. Да здравствует наш председатель Г-Г!
        Зал взорвался шумной овацией, диссонансом в которой прозвучали лишь возмущенные протесты некислорододышащих делегатов, которые тоже хотели немедленно лететь на планету Кэ.
        Ксения далеко не все поняла, так как знала только русский язык, но была горда своим мужем и громко крикнула:
        - Да здравствует мой муж Корнелий Удалов! Так держать!
        Крик ее прорвался сквозь общий шум, и многие обернулись, а по залу прокатилось известие о том, что жена Удалова прилетела с Земли, чтобы присутствовать при историческом моменте.
        - Проходите в президиум, - кричали делегаты, и Ксения с удовольствием последовала этому совету. Она хотела взобраться наверх, но тут ее остановил голос Удалова:
        - Ксения, опомнись! Ты меня ставишь в неловкое положение.
        - Это ты меня поставил в неловкое положение, когда сбежал из дома! - огрызнулась Ксения, но в президиум не пошла, а остановилась в нерешительности на ступеньках.
        - Погоди, - сказал ей Удалов. - Сейчас организуем поездку на освобожденную мною планету, и я с тобой воссоединюсь.
        Председатель обратился к делегатам с предложением голосовать за идею Удалова. Делегаты единодушно подняли руки, лапы, щупальца, когти и прочие конечности.
        - Предложение принято, - сказал председатель. - Корабли ждут. Немедленно начинаем погрузку.
        Делегаты принялись вставать со своих мест, спеша и толкаясь, чтобы скорее успеть на планету Кэ. И в этот момент от двери послышался хриплый голос:
        - Остановитесь!
        Глава двадцать четвертая, в которой все разрешается, герои вознаграждены, а злодеи наказаны
        Голос, прозвучавший от двери, принадлежал странному существу.
        Существо было в одних трусах, страшно измаранных землей, на плечах существа была чья-то чужая куртка, лицо было исцарапано и изранено, а волосы, венчиком вокруг лысины, настолько спутаны и грязны, что невозможно было даже определить, к какому виду или типу живых существ относится обладатель хриплого голоса. Достаточно было поглядеть на окровавленный меч в его руке, чтобы понять, что существо первобытно и агрессивно, что никак не соответствовало общему благодушному настроению съезда.
        Два других существа, стоявших по обе стороны дикаря, также были грязны, оборваны и совершенно неопознаваемы. Справа от дикаря стояла несчастная дикая девушка в серебряном купальном костюме, слева совсем уже непонятный феномен в страшно мятой шляпе, схожей со шляпкой мухомора, по которому долго ходили ногами, и в жалких остатках некогда черного одеяния, бахрома которого волочилась по полу.
        - Кто такие? - раздались крики. - Почему их пустили?
        Грязный голый человек, не опуская меча, прошел к сцене, уверенно забрался на нее и сказал:
        - Никуда вы не поедете. Ни на какую планету Кэ. Там вас уже ждут. И сделают из вас таких вот безвольных рабов.
        И голый дикарь указал мечом на Удалова.
        - Клевета! - раздались вопли в зале. - Бандит! Уберите его! Благородный Удалов освободил планету Кэ от угнетателей! Мы все едем туда, чтобы помочь пострадавшим!
        - Благородный Удалов ничего не смог поделать с микробами, - ответил, ухмыляясь, дикарь. - Он еле от них сбежал.
        И эти неуважительные слова в адрес известного героя были встречены громовым хохотом зала.
        - Покиньте помещение, хулиганы! - сказал председатель, оглядываясь на настоящего Удалова. - А то мы прикажем вывести вас. Не мешайте нам готовиться к перелету на планету Кэ.
        - Ничего подобного, - сказал нахальный дикарь и, подняв меч, направил его конец на председателя съезда. - Этот меч обагрен кровью дракона, этот меч поднимается только на правое дело. А я, кстати, и есть Удалов.
        - Долой! - кричали делегаты. - Это издевательство!
        Одетый Удалов поднялся со своего места и развел руками, как бы говоря: «Ну что ты будешь делать!»
        - Кто ты, я еще не знаю! - воскликнул дикарь в трусах. - Но сильно подозреваю, что ты подослан паразитами, чтобы заманить делегатов на свою планету и там поголовно заразить их.
        - Какая наглая клевета! - закричал одетый Удалов.
        Ругаясь Удалов и дикарь приблизились друг к другу, и тут некоторые из наиболее наблюдательных делегатов обратили внимание на явное сходство дикаря и одетого Удалова.
        Председатель встал на пути голого дикаря и, жертвуя собой, перекрыл дорогу к отступившему перед нападением одетому Удалову.
        - Он прав! - закричала вдруг непричесанная девушка в серебряном купальном костюме. - Он настоящий Удалов! Он прошел сквозь страдания и битвы, чтобы предупредить вас об опасности, он лишился всего, даже одежды, а вы верите самозванцу!
        Председатель сделал знак, и в зал вошли служители. Они умело подхватили голого дикаря под локти, чтобы вывести его. Меч звякнул о пол.
        С точки зрения возмущенных и законопослушных средних делегатов, уже собравшихся было на планету Кэ с благородной миссией, все было ясно. Справедливость восторжествовала, хулиган укрощен. Но, оказалось, что не все еще кончено.
        Высокий стройный человек в темном костюме и со вкусом подобранном галстуке решительно прошел к сцене, легко вскочил на нее и обратился к залу.
        - Главное, - сказал он, - не сделать роковой ошибки.
        - Да что там думать! - откликнулся кто-то из зала. - Все ясно.
        - А вдруг этот жалкий дикарь и есть настоящий Удалов? Каких только не бывает случайностей.
        - Правильно говоришь, друг моего детства Николай Белосельский! - воскликнул дикарь, которого крепко держали охранники. - Надо разобраться.
        Одетый Удалов повторил как эхо:
        - Да, друг моего детства Николай Белосельский, надо разобраться. Только меня удивляет, что ты еще сомневаешься в моей личности.
        - Скажу тебе честно, - ответил Белосельский, - тот человек тоже похож на Удалова. Поэтому я предлагаю спросить мнение присутствующей здесь жены Удалова Ксении. И таким образом мы себя гарантируем от случайностей.
        - Правильно! - закричал голый дикарь. - Где ты, Ксюша?
        - Я здесь, - откликнулась массивная супруга Удалова.
        - Вот это лишнее, - сказал одетый Удалов. - Зачем впутывать в плохой детектив мою уважаемую жену? Зачем нашей семьей такая гласность?
        Слова одетого Удалова вызвали сочувствие и понимание большинства делегатов, но любопытство все-таки пересилило, а так как это был съезд средних существ, которым, как известно, свойственна склонность к сенсациям, Ксении разрешили выйти на сцену.
        Два Удаловых стояли перед женщиной.
        Один был неплохо одет (Ксения сама покупала ему этот костюм), причесан и положителен. Другой вызывал сомнение и даже раздражение. В глазах его сверкала дикость, как в далекие годы юности, он был гол, изранен и жалок. Но и он будил в ней какие-то родственные чувства.
        - Ксения, - солидно сказал одетый Удалов. - Скажи свое положительное мнение, и вскоре мы вернемся с тобой обратно, к нашему семейному очагу.
        - Хочется домой? - спросила Ксения.
        - Мечтаю воссоединиться.
        - Тогда ты и есть мой, - сказала Ксения, но палец ее, направленный было на одетого Удалова, замер, не поднявшись. Потому что она заметила на боку голого Удалова знакомую и любимую родинку.
        - Нет, - сказала она. - Раздетый тоже мой.
        В зале поднялся гул.
        - Да что же это получается! - не выдержал раздетый. - Мы теряем время, а микробы его не теряют. Тулия, скажи им, что я настоящий. Скажи, милая!
        Девушка, поднявшаяся на сцену, несмотря на растерзанность внешнего вида, была прекрасна и молода. Она сказала уверенно:
        - Со всей ответственностью повторяю, что раздетый Удалов настоящий.
        - Ты сама ненастоящая! - крикнул одетый Удалов. - Ты микробная шпионка.
        - Погоди, Корнюша, - остановила его Ксения. - А ты, голубушка, кем приходишься Корнелию Удалову?
        - Я его друг, - ответила девушка.
        - Друг, значит? - в голосе Ксении трепетал мороз. - А сама откуда родом?
        - Я отсюда, - ответила девушка. - Моя мама работает в гостинице...
        - Дочурка! - раздался женский голос. По проходу к Тулии бежала, обливаясь слезами, ее несчастная мать.
        - Мама! - ответила девушка и кинулась матери навстречу.
        Ксения остро взглянула на голого Удалова и уловила в его глазах томление. Томление относилось к девушке Тулии.
        - Такой мне не нужен, - сказала Ксения. - Даже если настоящий. Мне отдайте положительного.
        И, сделав выбор в пользу одетого Удалова, Ксения села на свободный стул, рядом со своим мужем.
        - В дорогу, в дорогу! - призвал одетый Удалов делегатов. - Теперь-то все сомнения разрешены.
        - Нет, не все, - сказал тогда Николай Белосельский. Он-то знал Удалова с детства, и потому голый и буйный Удалов вызывал в нем куда большие симпатии, чем положительный. - Разрешите, я тоже кое о чем спрошу?
        - Разрешим? - спросил председатель.
        - Только чтобы это был последний вопрос, - ответили делегаты.
        - Скажи мне, Корнелий-одетый, - обернулся к нему Белосельский. - Как звали нашего учителя физики?
        - Ах, какие мелочи, - быстро ответил одетый Удалов. - Я даже не помню.
        - Карабасом мы его звали! - закричал голый Удалов. - А химичку Кислотой, а историка Иваном Александровичем...
        - Хватит, - сказал Белосельский. - Еще один вопрос. Теперь к голому Удалову. Где я познакомился с твоей женой?
        - Всю жизнь мучаюсь, - ответил Удалов. - Вернее всего, в пионерском лагере. Или в кружке юных натуралистов, где ты резал лягушек, а Ксюша разводила гладиолусы.
        - Я ненавидел резать лягушек, - сказал Белосельский и пожал израненную руку голому Удалову. - Мы познакомились в кино.
        - Безобразие! - заявил одетый Удалов. - Я протестую.
        Но в этот момент Ксения, которая сидела, ласково положив руку на плечо одетому Удалову, совершила резкое движение, рванула пиджак на себя и тот соскочил с Корнелия. И под пиджаком обнаружился золотой смокинг кузнечика Тори, синхронного переводчика. Вторым движением Ксения стащила с кузнечика маску и парик.
        Кузнечик совершил громадный прыжок, стараясь скрыться от преследования, но голый Удалов был начеку. Еще мгновение - и Тори, затрепетав в руках Удалова, запричитал:
        - Я ни в чем не виноват! Я жертва обстоятельств.
        - Вызывайте врачей, - сказал Удалов, - пусть они вынут из Тори паразита и исследуют его. Тогда нам легче будет найти способ бороться с этой опасностью.
        - Не смейте! - закричал микроорганизм голосом кузнечика. - Я представитель суверенного народа!
        Но к нему уже спешили врачи в масках и защитных халатах.
        Удалов вернулся к Ксении. Ксения плакала.
        - Ты когда догадалась, кисочка, что я настоящий? - спросил Корнелий у жены.
        - А тогда догадалась, - ответила Ксения, - когда тебя эта тварь с длинными ногами стала всенародно защищать. Дон Жуан немытый!
        И на глазах всего съезда Ксения отвесила любимому мужу оглушительную пощечину.
        Разумеется, эта пощечина не помешала делегатам СОС избрать на последнем заседании Удалова почетным председателем Союза обыкновенных существ. Удалов был признан единогласно самым достойным и самым средним из всех средних существ Галактики. С тех пор его даже на самых дальних звездных системах официально именуют Председателем Космоса и Сокрушителем дракона, а любовно - Победителем паразитов.
        Глава двадцать пятая, заключительная
        Вечером, перед отъездом домой, когда закончились ликования по поводу избрания Удалова на ответственный пост, а манифестация, карнавальные шествия и концерты самодеятельности уже догорали на улицах, Удаловы уединились у себя в номере.
        Ксения зашивала мужу пиджак, порванный во время разоблачения кузнечика, Удалов разбирал бумаги: те, что пригодятся на Земле, откладывал направо, а те, что без надобности, - налево.
        - Теперь мне с тобой сладу не будет, - сказала Ксения, откусывая нитку. - Что ни день - в космос, то на заседание, то на совещание.
        - Нет, - сказал Удалов. - Пускай сами ко мне приезжают. У меня в стройконторе дел много.
        - Будешь, будешь в космос гонять. К своей возлюбленной.
        - Она мне не возлюбленная, Ксюша, - возразил Удалов. - Она только выполняла задание.
        - А ты и распустил перья.
        - Извини.
        - Никогда. А то женись на ней, я не возражаю. Поселяйся здесь, занимайся общественной работой, воюй с драконами. Из-за меня, небось, ни разу с драконами не воевал.
        - У нас, кисочка, драконов нет, - сказал Удалов. Но голос его был невесел. Какие-то рецидивы страстного увлечения Тулией сохранились. И хотя еще по дороге Тулия объяснила Удалову, что испытывает к нему чувство благодарности, чувство дружбы и чувство почтения, но не больше, что теперь она полностью отдастся учебе, чтобы забыть об ужасных и позорных месяцах плена, Удалову трудно было забыть, как Тулия расширяла прекрасные глаза при виде Корнелия и повторяла: «С первого взгляда... и на всю жизнь!»
        Неужели, мысленно вздыхал он, некоторые женщины могут так легко и убедительно притворяться? Как трудно поверить... и как не хочется верить.
        Удалов искоса взглянул на Ксению и принялся шустрее раскладывать бумаги, опасаясь, как бы по своему обыкновению Ксения не прочла его мыслей. Но Ксения прочесть их не успела, потому что в дверь постучали и вошли Белосельский с Тулией. При виде Тулии Ксения поморщилась, Удалов тоже. По разным причинам. Ксении вообще Тулия внешне не нравилась, а Удалову не понравилось, что Тулия шла, положив золотую головку на плечо Николаю, как будто это была для нее самая привычная поза.
        - Мы с печальной новостью, - сказала Тулия.
        - Говорите, - Удалов пытался преодолеть в себе остаточную ревность к другу детства. Пора было привыкать. Тулия уже третий день ходила, положив голову на плечо Николаю.
        - Пришла телеграмма с дикой планеты. Вождь и дедушка передают привет, желают счастья в личной жизни. Они глядят Прибор, но, если это не обеспечит высоких урожаев, собираются убить жреца.
        - Считай, что он уже убит, - сказал Удалов. - А что печального?
        - Предсказатель умер. Умер наш Острадам.
        - Не может быть! - Удалов отошел к окну и прижался лбом к прохладному стеклу. - Значит, он был прав в последнем своем предсказании!
        - Да. Он проснулся утром в день своей смерти, бодрый и совершенно здоровый, и сказал, что, видно, ему не удастся умереть от естественных причин. Потом написал записку Удалову, ушел в поле, отыскал дракона и обозвал его жалкой лягушкой.
        - Где письмо? - спросил Удалов.
        - Вот.
        Тулия протянула Удалову небольшую записку. Удалов прочел:
        «Дорогой Корнелий!
        Я вспомнил еще одну деталь из твоего будущего, которую я от тебя скрыл, потому что она указывала на то, что ты останешься жив. А это нарушило бы естественность твоего поведения. Когда я находился во временном водовороте, я видел, что ты не выполнишь годовой план, и по инициативе Белосельского тебе будет вынесен выговор в приказе.
        Прощай, Корнелий, ты мне полюбился. Если сам не умру, попробую довершить твой бой с драконом. Что-то мне этот дракон неприятен.
        Не забудь выслать вождю микроскоп».
        Записка была без подписи.
        - Все ясно, Острадама погубило тщеславие... И чувство ответственности, - сказал Удалов и передал записку Белосельскому, чтобы тот ознакомился. Белосельский прочел и сказал:
        - Все может быть. В конце года посмотрим.
        В комнату заглянула уборщица из Атлантиды.
        - Ты здесь, Туличка? - сказала она. - А то я уже беспокоюсь. Боюсь тебя отпускать даже на полчаса.
        - Не беспокойтесь, - сказал Белосельский. - Я возьму на себя заботу о вашей дочери. Она будет в надежных руках.
        - Ах, да, мамочка, - тем самым ласковым голосом, посылавшим когда-то Удалова на бой, произнесла Тулия. - Мы с Колей решили пожениться.
        Ксения сказала:
        - Слава богу, что от моего отвязалась.
        Уборщица из Атлантиды пошатнулась, собираясь упасть в обморок, и Удалову пришлось броситься за водой. А сам Удалов ничего не сказал, все и так было понятно. Зря он побеждал дракона. Он мог бы победить десятерых чудовищ - все равно красавицы достаются отличникам. Но кто бы догадался, какие они красивые, если бы не было обыкновенных женщин, наших жен, с которыми мы и сравниваем красавиц? К тому же у наших жен есть свои преимущества. И Удалов нежно посмотрел на Ксению.
        Дверь открылась снова. В комнату въехала машина, за которой шел, толкая ее, кузнечик. Рядом, помогая ему, шествовал председатель оргкомитета Г-Г.
        - Дорогой Корнелий, - сказал он, пока кузнечик вешал на стену небольшой экран. - Из уважения к твоим заслугам перед галактическим населением СОС выкупил у киномагнатов мнемофильм, снятый без твоего ведома синхронным переводчиком Тори на основе твоих воспоминаний.
        - Виноват, - сказал кузнечик. - Я уже раскаялся.
        - Так как мы полагаем, что даже забытые воспоминания важны для полноты личности, особенно для такой ценной в масштабе Галактики, как личность Корнелия, этот фильм будет продемонстрирован таким образом, что по мере показа его события будут возвращаться в память Удалова, исчезая с пленки.
        После этого присутствующие расставили кресла и стали смотреть фильм. Удалов старался на экран не смотреть. Он достал коробочку со скорпиончиком, чудом сохраненную в странствиях и приключениях, и начал кормить насекомое крошками.
        Через несколько минут фильм закончился, и кузнечик зажег свет.
        - Все, - сказал он. - Пленка пуста, а воспоминание вернулось к владельцу.
        - Я вспомнил, - сказал Удалов. - Даже странно, что мог забыть. Это про то, как мы с Ксенией познакомились и как чуть было не расстались.
        - Из-за меня, - улыбнулся Белосельский. - Это я был тем верзилой, который тебе угрожал. Но я бы никогда тебя не побил.
        - Помню, - сказал Удалов. - К тому времени мы с тобой уже не так дружили, как в детстве.
        - Нас с тобой всегда разлучали женщины, - сказал Белосельский, поглаживая плечо прижавшейся к нему Тулии.
        - Коля, как тебе не стыдно, - сказала Ксения. - Подождал бы до загса.
        - Эх, Тори, Тори, - сказал Удалов. - Не принесло тебе богатства предательство. Злые дела никогда не окупаются.
        - Знаю, - улыбнулся в ответ кузнечик. - Жизнь меня многому научила. Теперь я зарабатываю на нее честным путем.
        - Каким же? - спросил Удалов, который не очень доверял кузнечику.
        - Я купил у торговых работников документальный фильм о бое Удалова с драконом. С завтрашнего дня начинается демонстрация во всех кинотеатрах. Билеты раскуплены на год вперед. Рассчитываю без лишней скромности стать миллионером.
        - А это не повредит моей репутации? - спросил Удалов, который в последние дни относился к себе куда серьезней, чем прежде.
        - Твоей репутации все на пользу, - честно сказал кузнечик, - достать тебе билет на премьеру?
        - Даже не знаю... - Удалов колебался. Он взглянул на Тулию, но Тулия смотрела на Колю. Он посмотрел на жену, и Ксения сказала:
        - Иди, иди, только домой после этого не возвращайся.
        - Прости, Тори, - сказал Удалов. - Не придется мне побывать на премьере. Дела.
        И еще раз открылась дверь. Вошел могильщик в новой шляпе и новом балахоне.
        - Поздравьте меня, - сказал он. - Я возвращаюсь. Забастовка на моей планете кончилась.
        РАССКАЗЫ
        Как его узнать?
        Над городом Великий Гусляр гремели громкоговорители, исполняя жизнерадостные песни. Солнце прорывалось сквозь облака. Пионеры в белых рубашонках пробегали туда и сюда. Горожане потоками текли под транспарантами и лозунгами, вытянутыми поперек улиц. Автобусы из-под приезжих гостей выстроились в ряд на площади, где раньше стояли торговые ряды, а теперь сквер и покрытый брезентом памятник землепроходцам. Сегодня, в день семисотпятидесятилетия города, памятник будет торжественно открыт.
        Жильцы дома шестнадцать сидели во дворе вокруг стола, расшатанного игрой в домино, поджидали, пока жены кончат прихорашиваться, беседовали о прошлом и настоящем.
        Корнелий Удалов, в белой рубашке и синем галстуке, причесанный на косой пробор, чтобы прикрыть лысину, оспаривал мнение Погосяна, что есть города лучше Гусляра.
        - Например, Ереван, - говорил Погосян. - Две тысячи лет! Три тысячи лет! Пять тысяч лет на одном месте!
        - Не в цифрах дело, - возражал Удалов. - Иван Грозный чуть было сюда столицу из Москвы не перевел.
        - Неглупый человек был, - упорствовал Погосян. - Передумал.
        - Опричники помешали.
        - Я и говорю - разве опричники глупые были?
        - Трудно с тобой разговаривать, - сознался Удалов. - Плохой ты патриот нашего родного города.
        Старик Ложкин, в черном костюме, грудь в медалях и значках, согласился с Удаловым. Он обвел рукой вокруг и сказал:
        - Недаром наши предки назвали Гусляр Великим.
        - Сами жили, сами и назвали. Ереван никто великим не называл. Зачем называть? Каждая собака знает, - нашелся Погосян.
        Разговор перешел на частности. Саша Грубин, который по случаю праздника причесался и побрился, слушал их, слушал и наконец вроде бы без отношения к разговору сказал:
        - А славно бы заснуть и проснуться через двести лет. И поглядеть на наш Гусляр в отдаленном будущем.
        Соседи прервали спор, подумали и согласились с Грубиным.
        - С другой стороны, - сказал Удалов. - На двести лет назад тоже неплохо.
        - Бери уж все семьсот, - сказал на это Василь Васильич. - Прибыл в древность, вокруг люди с копьями и стрелами, платят налоги древнему городу Киеву.
        - Или татаро-монгольским захватчикам, - поправил Ложкин.
        - Пускай захватчикам. Медведи вокруг бродят, олени, кабаны, бойтуры. Самогон из меда гонят.
        - Так бы тебе и дали попробовать медового самогона, - возразил Грубин. - Они бы тебя сразу узнали.
        - Как? - удивился Василь Васильич.
        Все засмеялись, а Ложкин ответил:
        - По одежде бы узнали. И по акценту. Они же на другом языке говорили, на древнеславянском.
        - И вместо меда получил бы мечом по шее, - подытожил Грубин.
        - Ладно, ладно! - не сдался Василь Васильич. - Неужели полагаете, что я к ним без подготовки отправлюсь? Сначала я в Академию наук. Дайте, говорю, мне консультантов по древнеславянскому языку. Подчитаем, подработаем. Выдадут мне также из музея форму одежды. Тогда не отличат.
        Василь Васильичу не поверили. Заговорили о путешествиях во времени. Кое-кто читал об этом в фантастической литературе. Кое-кто не читал, но слышал.
        Вдруг Удалова посетила интересная идея.
        - Пройдет каких-нибудь сто лет, - сказал он, - и станет такое путешествие обычной возможностью. Ведь для науки нет никаких преград. Туристы будут ездить, ученые, возникнет массовое передвижение, жизнь пойдет настолько интересная, что нам даже не снилось. Нужно, допустим, школьникам узнать, как жили в Древнем Египте. Учитель нажимает на кнопку - и вот мы уже в гостях у царицы Клеопатры. Изучайте, дети, наше тяжелое прошлое.
        - Вполне вероятно, - ответил Ложкин. - Только надо будет строго соблюдать правила движения. Я читал, что происходит, если нарушишь. Однажды в мезозойскую эру бабочку задавили, а в результате в Америке не того президента выбрали.
        Помолчали. Подумали. Потом Грубин сказал:
        - Это не вызывает сомнений. Если бы таких правил не соблюдали, то мы этих гостей из будущего уже не раз бы встречали. Как ни маскируйся, натура выдаст. Воспитание подведет, незнание какой-то мелочи, которая всем остальным известна. Откуда ему, к примеру, знать, какое место занимает наша команда в первенстве области по футболу?
        - Шестое, - ответили хором Погосян, Удалов и Василь Васильич.
        - Вот видите, - обрадовался Грубин. - Вас не поймаешь. А он бы не знал, потому что уже через сто лет соответствующие документы будут потеряны.
        - И я не знаю, - сказал Ложкин. - Я даже не знаю, кто первое занимает.
        - Сердобольский «Металлист», - пояснили Погосян, Удалов и Василь Васильич.
        - А я не знаю, - упорствовал Ложкин. - Я, значит, тоже путешественник во времени?
        - Может быть, - сказал Погосян и посмотрел на Ложкина сурово. - Никому в этих вопросах доверять нельзя.
        - Не беспокойся, Ложкин, - вмешался добрый Грубин. - Мы тебя знаем. В случае подтвердим где надо.
        - Если кто не наш человек, так это жена погосяновская, Берта, - сказал на это Удалов. - Вчера моего Максимку за ухо драла. Свой человек так делать не будет.
        - За дело, - сказал Погосян. - Стекло разбил. Не будет хулиганить.
        - Если бы я пришельца из будущего встретил, - сказал Грубин, - я бы ему сразу задал два-три вопроса.
        - Не видать тебе пришельца, - сказал Погосян. - Что может заинтересовать культурного человека в нашем городишке?
        - Какое заблуждение! - воскликнул Ложкин. - На сегодняшний день наш город представляет общесоюзный интерес. С одной стороны, семьсот пятьдесят лет. С другой - открытие памятника, то есть отдали должное нашему славному прошлому. Гости со всех сторон. По радио из Москвы передавали. Я бы на месте потомков не сомневался, куда устроить экскурсию.
        - Корнелий! - позвала из окна Ксения Удалова. - Мы готовы. Плащ брать будешь?
        - Не буду.
        - Дождя не намечается, - сказал старик Ложкин. - Я в газете читал. Там же написано, что писатель Пацхверия на торжество прибыл. С Камчатки делегация. Ткачиха Федорова-Давыдова. Ждут одного космонавта, но фамилию пока не сообщают. Это не считая туристов.
        - Подумаешь, - сказал презрительно Погосян, чтобы оставить за собой последнее слово. В действительности он был пламенным патриотом Великого Гусляра, но об этом знали только его родственники в Ереване.
        Старуха Ложкина спустилась во двор и спросила:
        - Вечно будем прохлаждаться? Без нас начнут.
        - Иду, чижик, - ответил Ложкин. - Мы тут беседу провели.
        Они вышли со двора первыми. За ними потянулись остальные. Соседи сразу забыли о разговоре, лишь у Удалова он не шел из головы. И настолько его поразила возможность встретить на улице гостя из будущего, что он начал с подозрением приглядываться к людям. И в людях обнаруживал странные черты, которых раньше не замечал и которые могли указывать на чужеродность, на маскировку.
        Шел навстречу провизор Савич с женой, директором универмага. Казалось бы, давно знает Удалов Савичей, но сегодня лысина Савича блестела не по-нашему, и как-то неестественно держал он жену под руку. Может, Савича заслали? Но тут же Удалов сказал себе: нет. Вряд ли из-за одного праздника им стоило направлять резидента в Великий Гусляр. Ведь если Савича не подменили, то Удалов знает его лет двадцать. Подумав так, Удалов сказал:
        - Здравствуйте.
        - Здравствуйте, - ответили Савичи.
        Прошли четыре физкультурника в голубой одежде. Физкультурники спешили на парад. Удалов понял, что гость из будущего может укрыться среди физкультурников, и тогда его трудно будет отыскать. Потом отбросил эту мысль. Сложно будет им в будущем подыскать такой костюм. А все настоящие костюмы на учете.
        С каждым шагом Удалов все более убеждался - пришелец из будущего проник в Гусляр. И необходимо его отыскать, побеседовать по душам. Подумать только, никто до Удалова не выходил на улицу с целью обнаружить путешественника во времени среди самых обычных людей. А новый, хоть и простой подход к проблеме может таить в себе открытие.
        - Что с тобой, Корнелий, - спросила Ксения. - Ты чего отстаешь?
        Корнелий посмотрел новыми глазами на Ксению и сына Максимку.
        В них сомневаться вроде бы не приходилось. С ними все в порядке. Но Удалов ощутил, что между ним и семьей вырастает стена отчуждения. Мужчина, имеющий перед собой возвышенную цель, вынужден отдалиться от обыденных забот и интересов. На всякий случай, Удалов спросил жену:
        - Ксюша, ты не знаешь случайно, какое место занимает наша команда в первенстве области по футболу?
        - Спятил, - сказала уверенно Ксения.
        - Шестое, папа, а что? - поинтересовался шустрый сын Максимка.
        - Молодец, сынок, - сказал Корнелий. И устыдился своих сомнений.
        - Все-таки что с тобой происходит? - спросила Ксения.
        - Я думаю, - сказал Удалов.
        - Что-то я за тобой этого давно не замечала, - ответила Ксения. - Под ноги смотри, споткнешься.
        На краю площади стояли киоски с прохладительными напитками и сигаретами. Свежесколоченная трибуна возвышалась перед памятником, покрытым брезентом. Ксения задержалась, увидев Раису Семеновну, лечащего врача. Ей захотелось в неофициальной обстановке посоветоваться о последних анализах. Раиса Семеновна обиженно щурилась под очками, но на вопросы отвечала, потому что была связана клятвой Гиппократа. Удалов, пока суть да дело, купил бутылку пива и сел за столик с верхом из голубого пластика. Столики эти, вынесенные из столовой, образовали кафе на открытом воздухе.
        За столиком сидели два шофера из автобуса, на которых приехали туристы. Шоферы ругали какого-то старшину на сто десятом километре. Удалов угостил шоферов сигаретами и тоже немного поругал старшину, которого в глаза не видел.
        Но лишь малая часть сознания Удалова была занята беседой с шоферами. Глаза рыскали по площади, перескакивая с одной группы людей к другой, потому что времени терять было нельзя. Упустишь пришельца сегодня - никогда больше не поймаешь.
        В проходе между столиками возник немолодой мужчина. Он держал в руке бутылку и стакан, двигался неуверенно, не мог найти, куда сесть. Что-то острое кольнуло Удалова в сердце. Шестое, седьмое, восьмое чувства приказали ему: «Удалов, спокойно. Это он».
        - Садись к нам, - будто угадав мысли Удалова, сказал один из шоферов, которого звали Колей.
        - Сердечно благодарю, - ответил с расстановкой мужчина и опустился на стул рядом с Удаловым.
        И тут же маленькая, ничтожная, незаметная для других деталь бросилась Корнелию в глаза. Мужчина, садясь, не подтянул брюк, как делает каждый человек, хранящий на брюках складку.
        Лицо мужчины было слишком обычным. Не гладкое и не морщинистое. Словно маска. Под мышкой у мужчины был черный потрескавшийся портфель с медным замочком. Из портфеля торчал рукав красного свитера или кофты. Брюки были коротковаты, будто достались не по размеру. А между верхом высоких ботинок и низом штанин проглядывали клетчатые носки. Глаза прятались за дымчатыми очками.
        Мужчина мог оказаться единственным шансом Удалова. Корнелий смотрел на его обычные бритые щеки и ждал, что скажет пришелец? Ведь не обратишься к человеку с вопросом: «Вы из какого века нашей эры?»
        Турист пил пиво маленькими глотками и молчал.
        - Ну как пиво? - спросил его шофер Коля.
        - Гуслярское «жигулевское», - добавил Удалов. - С дореволюционных времен известно.
        - Знаю, - ответил коротко мужчина и улыбнулся застенчиво. - Давно собирался попробовать.
        - А вы откуда будете? - спросил шофер Коля.
        - Из Москвы, - ответил мужчина. - Специально приехал.
        «Правильно, - подумал Удалов. - Вологду ему опасно упоминать. Могут найтись свидетели. А Москва большая».
        - Едут же люди, - сказал шофер постарше. - Что вам, в Москве, своих памятников мало?
        «Молодец, - подумал Удалов о шофере. - Играет на руку».
        - Памятники бывают разные, товарищ, - ответил мужчина. - Я много лет изучаю историю русского Севера, освоение Урала и Сибири. Этот памятник говорит о многом. Я давно ждал его открытия. Но никак раньше выбраться не удавалось.
        - А выбрались бы - памятника не увидели.
        Но путешественника во времени нелегко было застать врасплох. Он ответил сразу и почти без акцента:
        - Я бы и раньше увидел памятник, потому что его должны были установить много лет назад. Так что в моем воображении он уже существовал.
        - Увлеченность - дело хорошее, - сказал старший шофер. - Я пойду еще пива возьму. Наша группа здесь на ночь останется. Так что старшина нипочем.
        - Спасибо, мне больше пива не надо, - сказал пришелец, но по глазам шофера понял, что намерения у них твердые, и достал из кармана десятку.
        Он еще только сунул руку в карман, а Удалов уже знал, какой будет эта десятка - новенькой, без единой морщинки. А если взять бумагу на анализ, окажется, что изготовлена она не сегодня, а послезавтра.
        Шофер денег с путешественника во времени, разумеется, не взял, принес полдюжины бутылок, и пришлось путешественнику, когда пиво кончилось, сходить к киоску и принести еще четыре бутылки.
        - Ну и как? - спросил Удалов, когда, покачиваясь от выпитого, мужчина вернулся к столику. - Продавщица ничего не заметила?
        - А чего она должна была заметить? - спросил мужчина и вперился в Удалова пронзительными глазами из-под очков. Удалов смешался.
        - Я так, - сказал он. - Пошутил.
        - На какую тему вы изволили шутить?
        Ну и характер у этих людей будущего, подумал про себя Удалов, но вслух ничего не высказал, а отшутился.
        - Анекдот такой есть, - сказал он. - Будто решили двое фальшивые деньги делать. Сделали четырехрублевую бумажку. Думали, где бы разменять, пошли к соседу. Он им и дал взамен две бумажки по два рубля.
        Никто не засмеялся. Только шофер постарше спросил:
        - Разве по четыре рубля бумажки бывают?
        - Нет, - твердо ответил путешественник во времени. - Я точно знаю, что советское казначейство не выпускало и не выпускает купюр по два и четыре рубля.
        - За здоровье министра финансов! - предложил Коля. - Чтоб он и дальше нас не путал, выдавал зарплату десятками.
        - Новенькими, - вставил Удалов.
        - Нам что новенькими, что старенькими, - ответил Коля.
        - Ах, вот вы о чем? - сообразил мужчина. - У меня новеньких бумажек много. Перед отъездом премию получил.
        Он вынул из кармана пачку денег. Бумажек двадцать, свежих, блестящих.
        - Мне вот такими выдали.
        - Где? - быстро спросил Удалов.
        Но ответить помешали шоферы.
        - Чего к человеку привязался? - спросил Коля. - Где надо, там и выдали. Не наше дело.
        Пришелец из будущего смотрел на Удалова с неприязнью, хмурился. Разоблачения ему не нравились. «Ничего, припрем тебя к стенке, - думал Удалов. - Найдем аргументы».
        На трибуне перед памятником появились руководители города и почетные гости. Товарищ Белосельский подошел к микрофону. Люди прислушались.
        - Я пойду. Спасибо, - сказал пришелец.
        - Я с вами, - сказал Удалов.
        - Обойдусь без вашей компании, - ответил мужчина, блеснул очками и стал бочком, как краб, протискиваться поближе к трибуне.
        - Отстань ты от него, - сказал шофер Коля. - Пускай себе гуляет.
        - Надо, - отрезал Удалов. - Не наш он человек.
        И тут же пожалел, что проговорился. Шоферы сразу заинтересовались.
        - В каком смысле не наш? - спросил старший. - Ты, брат, не темни, откройся.
        - Есть у меня подозрения, - сказал Удалов и нырнул в толпу вслед за пришельцем. В голове ощущался звон от выпитого пива, хотелось прилечь на травку, но сделать этого было нельзя, потому что до полного разоблачения оставался один шаг.
        - Корнелий! - крикнула Ксения, разглядев в толпе его лысину. - Ты куда?
        К счастью, товарищ Белосельский взмахнул рукой, грянул духовой оркестр, рухнул брезент, обнаружив под собой бронзовую фигуру землепроходца.
        Удалов ввинчивался в толпу, стараясь не потерять направления, в котором скрылся упрямый гость из будущего.
        И вдруг Удалов уперся в спину пришельца. Тот не заметил приближения преследователя, потому что был занят. Записывал сведения в книжечку. Удалов деликатно ждал, пока мужчина кончит записывать, потому что бежать тому было некуда.
        Наконец начались речи, пришелец спрятал книжечку в портфель, и тут Удалов легонько тронул его за плечо.
        - Вы здесь? - удивился мужчина. - Что вам нужно?
        - Чтобы вы во всем сознались, - прямо сказал Удалов.
        - Вы меня удивляете, - ответил пришелец и попытался углубиться в толпу.
        Но Удалов крепко держал его за полу пиджака.
        - Поймите, - сказал Удалов. - Вы там должны быть гуманными и разумными. Так что раз попался - поговорим.
        - С чего вы решили, что мы там гуманные и разумные? - удивился пришелец. - Где вы об этом прочитали?
        - Предполагаю, - ответил Удалов. - Иначе нету смысла жить на свете.
        - Благородный образ мыслей, - сказал пришелец. - Но ко мне это не относится. Я эгоистичный человек, проживший без пользы большую часть жизни, любящий деньги и не любящий собственную жену. Уверяю вас, что это чистая правда.
        - Ладно, ладно, везде бывают моральные уроды. В порядке исключения, - сказал Удалов. - Хотел бы я к вам приехать.
        - Ну и приезжайте, - сказал пришелец.
        - Ну и приеду.
        - Поселиться? - спросил пришелец.
        - Да. Или на время.
        - Многие хотят, - сказал пришелец.
        Произошла пауза. Удалову хотелось еще чего-нибудь сказать, проявить гостеприимство, наладить отношения.
        - А у нас здесь тоже места хорошие, - сказал Удалов. - Окрестности просто изумительные. Лес, холмы, охота на тетерева.
        - Охота - жестокое занятие, - сказал гость из будущего. - Животных надо охранять, стремиться к пониманию, а не истреблять.
        - Правильно, - поддержал его Удалов, который на прошлой неделе собрался было на охоту, да проспал, без него охотники ушли. - Совершенно с вами согласен. Вот только если с удочкой посидеть...
        - А какая разница? - строго спросил пришелец. - Рыбе разве не хочется жить?
        - Ой как хочется, - сказал Удалов.
        Наступила пауза. Контакт не получался. Мужчина рассеянно прислушивался к речам и поводил взглядом вокруг, будто разыскивал в толпе разреженность, хотелось сбежать.
        - Но многие порядочные люди, - нашелся наконец Удалов, - были страстными охотниками. Возьмите, к примеру, Тургенева. Это писатель прошлого века, автор книги «Записки охотника».
        - Читал, - сказал пришелец. - И все-таки хладнокровное убийство живого существа аморально.
        - Верующий он, что-ли? - раздался голос за спиной Удалова.
        Обернувшись, Удалов увидел шофера Колю, который, движимый любопытством и желанием помочь Корнелию в охоте на постороннего человека, пробился к трибуне и слышал весь разговор.
        Пришелец блеснул очками на Колю и сказал с обидой:
        - Если вы хотите узнать, есть ли у меня идеалы, - отвечу, что нет.
        - Сам, наверное, свиную отбивную уважает, - сказал Коля Удалову, достал пачку «Беломора», закурил. - А возражает против животноводства.
        Бороться с двумя соперниками зараз пришельцу из будущего было не под силу. Он извернулся с ловкостью, неожиданной у такого пожилого человека, проскочил под локтем у соседа и замелькал в толпе, удаляясь к краю площади. Удалов рванулся было за ним, но шофер Коля, перебравший пива, пыхнул дымом в лицо Корнелию и потребовал:
        - Ты не крути, не рвись за человеком. Ты лучше объясни, что в нем такого? Я сам чувствую - не то, а сформулировать не могу.
        - Да это так, личное, - попытался уйти от ответа Удалов.
        - Нет, не пойдет, - ответил Коля. - Выкладывай.
        Он крепко держал Удалова за грудки, люди вокруг стали оглядываться, и тогда, опасаясь скандала, Удалов сказал:
        - Выйдем отсюда.
        - Выйдем, - согласился Коля.
        Они выбрались из толпы. Пиво булькало в голове. Пришельца не было видно. Погоня за человеком из будущего не удалась.
        И Удалов, взяв у Коли папиросу, рассказал ему честно, как на духу, о своих подозрениях.
        Коля оказался неглупым парнем. Он основную идею понял, хотя и отнесся к ней критически. Возражения у него были, как у Погосяна:
        - С чего это из будущего являться в Гусляр, хоть и в праздник?
        - Ничего ты не понимаешь, - сказал Удалов, прислоняясь к широкой, чуть пахнущей бензином груди шофера. - Хоть ты мне и друг, но не понимаешь, какой мы с тобой сегодня шанс упустили. Мы бы у него все узнали.
        Коля посмотрел на Удалова сочувственно, столкнул на затылок эстонскую восьмиугольную фуражку, сплюнул окурок и сказал:
        - А ты, друг, не расстраивайся. Если нужно, твой Коля всегда кого надо к стенке прижмет. Он тебя обидел? Обидел, не возражай. Мы его найдем и припрем. Ты только Николаю скажи, и припрем. Пошли поймаем этого шпиона.
        Друг Николай шел впереди не очень уверенными широкими шагами, Удалов семенил сзади и бормотал:
        - Ты не так понял, Коля. Он меня не обидел. С ним так нельзя...
        - Не отставай, - сказал Коля. - Его давно разыскивают. В книжечку записывал, а мяса не ест. Сейчас мы у него все узнаем. Не отвертится.
        Пришелец из будущего убежал к реке, к большому собору. Там присел на зеленую скамейку в сквере и снова раскрыл записную книжку. Отсюда площадь была не видна, лишь глухой гул и отдельные слова ораторов, усиленные динамиками, доносились до кустов. Пришелец чувствовал себя в безопасности. Но непрямой путь, наугад выбранный Колей с Удаловым, привел их в скверик. Именно к этой скамейке.
        При виде преследователей пришелец затолкал в карман записную книжку, подхватил портфель и хотел было бежать. Но Коля узнал его.
        - Стой! - сказал он. - Руки вверх! Не пытайся от нас скрыться!
        - И не подумаю, - ответил с достоинством пришелец. - Если вам нужны деньги, возьмите сколько нужно. У меня скромные запросы.
        Он попытался вытащить свои новенькие червонцы, но Удалов жестом остановил его.
        - Мы не грабители, - сказал он. - Вы не так поняли.
        - Мы не грабители, - сказал Коля. - От нас не откупишься. Мы тебя раскололи. Ты к нам из будущего явился. Сознавайся.
        Удалов взглянул на Колю с укоризной. Прямота могла все испортить.
        - Это неправда, - сказал пришелец. - Вы этого никогда не докажете.
        - А нам доказывать не надо, - сказал Коля. - Сейчас тебя осмотрим и найдем при тебе фальшивые документы.
        - У меня нет с собой документов, - сказал пришелец. - Они в гостинице остались.
        - Они с собой документов не берут, - согласился Удалов. - Это вполне даже разумно. А может, тогда и не будет документов.
        - Все? - спросил пришелец. - Я могу идти?
        - Сознаешься - пойдешь, - сказал Коля.
        - В конце концов, - убеждал Удалов. - Мы тратим время, вы тратите время. А у нас к вам только научный интерес. Никакого другого.
        - Точно, - сказал Коля. - Нас тугриками не подкупишь.
        Пришелец нахмурился, размышлял. Видно, понял, что ему уже не скрыться и лучше на самом деле покаяться. И уйти восвояси.
        - Ну, - торопил его Удалов. - Из какого вы века?
        Пришелец глубоко вздохнул. Под очками блеснули слезы.
        И в этот момент две девушки в брючках и разноцветных кофточках возникли на ступеньках собора.
        - Ах, - сказала одна из них, не замечая драматической сцены. - Какие изумительные фрески семнадцатого века. Какая экспрессия!
        - А изразцовая печь? Ты видела, Нелли, изразцовую печь?
        - Видела. Смотри, кто там, внизу?
        Девушки сбежали по ступенькам и устремились к мужчинам.
        - Сергей Петрович! - верещали они наперебой. - Вы были совершенно, абсолютно правы! Страшный суд расположен не канонически! Гуслярская школа существовала! Раппопорт посрамлен!
        «Вызвал подкрепление с помощью телепатии, - подумал Удалов. - Теперь их трое, а нас только двое. И эти девушки, может, даже не девушки, а будущие милиционеры».
        - Какое счастье! - воскликнул пришелец. - А я уж не надеялся вас увидеть!
        - Вам угрожают? - спросила подозрительно одна из девушек, обжигая взглядом Удалова.
        - Ни в коем случае, - сказал шофер Коля и потянул Удалова за рукав.
        - Сейчас все наши придут, - сказала девушка.
        «Сколько их здесь? - подумал Удалов. - Ведь меня могут ликвидировать, если покажусь опасным».
        И в самом деле, словно услышав девушку, в дверях храма показались человек десять, с фотоаппаратами, блокнотами и кинокамерами, высокие и низкие, молодые и старые, с ними Елена Сергеевна из городского музея.
        - А вот и вы, профессор! - воскликнул один из них. - Сектор истории искусств рад приветствовать своего шефа у этих древних стен.
        - Сергей Петрович!
        - Сергей Петрович! - неслись возгласы.
        - Уважаете своего профессора? - поинтересовался Коля.
        - Еще бы, - сказала девушка. - Он нас всех воспитал! Его весь мир знает!
        Уходя в окружении учеников и сотрудников, профессор оглянулся и подмигнул Удалову. Доволен был, что отделался от психов.
        Корнелий опустился на скамейку, понурив голову. Коля сел рядом, снова закурил и сказал:
        - Не повезло нам, друг Корнелий. Хоть идея у тебя была богатая!
        - Забыть бы о ней. Ты уж, попрошу, никому ни слова.
        - Мне что - я за баранку, только меня и видели. А ты на что рассчитывал? Если бы он и в самом деле оттуда?
        - Ну, чтобы рассказал нам о светлом будущем.
        - М-да, дела, - сказал Коля. - Я пошел. Ты парень хороший, только кавардак у тебя в чердаке. Еще в школе учили, что таких путешествий быть не может. Держи на память! - Он сунул что-то Корнелию в наружный карман пиджака и ушел. Обернулся, помахал рукой и улыбнулся дружески.
        Удалов не спешил возвращаться на площадь. Охоту за профессором мог заметить кто-нибудь из знакомых. Нехорошо. Удалов залез себе в карман, поглядел, что за подарок оставил шофер. Оказалось - карточка, календарик размером с игральную карту, какие предусмотрительные люди носят в бумажниках. На нем было написано золотыми буквами:

«КАЛЕНДАРЬ НА 2075 ГОД»
        На обороте картинка - город с длинными домами, над ним парят летательные аппараты и светит солнце. Картинка была объемной, и микроскопические листочки на деревьях чуть шелестели под ветром будущего.
        - Стой! - крикнул Удалов в пустоту. Потом сказал: - Эх, Коля!
        Поступили в продажу золотые рыбки
        Зоомагазин в городе Великий Гусляр делит скромное помещение с магазином канцпринадлежностей. На двух прилавках под стеклом лежат шариковые авторучки, ученические тетради в клетку, альбом с белой чайкой на синей обложке, кисти щетинковые, охра темная в тюбиках, точилки для карандашей и контурные карты. Третий прилавок, слева от двери, деревянный. На нем пакеты с расфасованным по полкило кормом для канареек, клетка с колесом для белки и небольшие сооружения из камней и цемента с вкрапленными ракушками. Эти сооружения имеют отдаленное сходство с развалинами средневековых замков и ставятся в аквариум, чтобы рыбки чувствовали себя в своей стихии.
        Магазин канцпринадлежностей всегда выполняет план. Особенно во время учебного года. Зоомагазину хуже. Зоомагазин живет надеждой на цыплят, инкубаторных цыплят, которых привозят раз в квартал, и тогда очередь за ними выстраивается до самого рынка. В остальные дни у прилавка пусто. И если приходят мальчишки поглазеть на гуппи и мечехвостов в освещенном лампочкой аквариуме в углу, то они этих мечехвостов здесь не покупают. Они покупают их у Кольки-длинного, который по субботам дежурит у входа и раскачивает на длинной веревке литровую банку с мальками. В другой руке у него кулек с мотылем.
        - Опять он здесь, - говорит Зиночка Вере Яковлевне, продавщице в канцелярском магазине, и пишет требование в область, чтобы прислали мотыля и породистых голубей.
        Нельзя сказать, что у Зиночки совсем нет покупателей. Есть несколько человек. Провизор Савич держит канарейку и приходит раз в неделю в конце дня, по пути домой из аптеки. Покупает полкило корма. Забегает иногда Грубин, изобретатель и неудавшийся человек. Он интересуется всякой живностью и лелеет надежду, что рано или поздно в магазин поступит амазонский попугай ара, которого нетрудно научить человеческой речи.
        Есть еще один человек, не покупатель, совсем особый случай. Бывший пожарник, инвалид Эрик. Он приходит тихо, встает в углу за аквариумом, пустой рукав заткнут за пояс, обожженная сторона лица отвернута к стенке. Эрика все в городе знают. В позапрошлом году одна бабушка утюг забыла выключить, спать легла. Эрик первым в дом успел, тащил бабушку на свежий воздух, но опоздал - балка сверху рухнула. Вот и стал инвалидом. В двадцать три года. Много было сочувствия со стороны граждан, пенсию Эрику дали по инвалидности, но старую работу пришлось бросить. Он, правда, остался в пожарной команде, сторожем при гараже. Учится левой рукой писать, но слабость у него большая и стеснительность. Даже на улицу выходить не любит.
        Эрик приходит в магазин после работы, чаще, если плохая погода, прихрамывает (нога у него тоже повреждена), забивается в уголок за аквариум и глядит на Зиночку, в которую он влюблен без взаимности. Да и какая может быть взаимность, если Зиночка хороша собой, пользуется вниманием многих ребят в речном техникуме и сама вздыхает по учителю биологии в первой средней школе. Но Зиночка никогда Эрику плохого слова не скажет.
        Третий квартал кончался. Осень на дворе. Зиночка очень надеялась получить хороший товар, потому что в области тоже должны понимать - план сорвется, по головке не погладят.
        Зина угадала. 26 сентября день выдался ровный, безветренный. От магазина виден спуск к реке, даже лес на том берегу. По реке, лазурной, в цвет неба, но гуще, тянутся баржи, плоты, катера. Облака медленно плывут по небу, чтобы каждым в отдельности можно полюбоваться. Зиночка товар с ночи получила, самолетом прислали, АН-2, пришла на работу пораньше, полюбовалась облаками и вывесила объявление у двери:
        «Поступили в продажу золотые рыбки».
        Вернулась в магазин. Рыбки за ночь в большом аквариуме ожили, плавали важно, чуть шевелили хвостами. Было их много, десятка два, и они собой являли исключительное зрелище. Ростом невелики, сантиметров десять-пятнадцать, спинки ярко-золотые, а к брюшку розовеют, словно начищенные самоварчики. Глаза крупные, черного цвета, плавники ярко-красные.
        И еще прислали из области бидон с мотылем. Зиночка выложила его в ванночку для фотопечати. Мотыль кишел темно-красной массой и все норовил выползти наверх по скользкой белой эмали.
        - Ах, - сказала Вера Яковлевна, придя на работу и увидев рыбок. - Такое чудо, даже жалко продавать. Я бы оставила их как инвентарь.
        - Все двадцать?
        - Ну не все, а половину. Сегодня у тебя большой день намечается.
        И тут хлопнула дверь и вошел старик Ложкин, любящий всех поучать. Он прошел прямо к прилавку, постоял, пошевелил губами, взял двумя пальцами щепоть мотыля и сказал:
        - Мотыль столичный. Достойный мотыль.
        - А как рыбки? - спросила Зиночка.
        - Обыкновенный товар, - ответил Ложкин, сохраняя гордую позу. - Китайского происхождения. В Китае эти рыбки в любом бассейне содержатся из декоративных соображений. Миллионами.
        - Ну уж не говорите, - обиделась Вера Яковлевна. - Миллионами!
        - Литературу специальную надо читать, - сказал старик Ложкин. - Погляди в накладную. Там все сказано.
        Зиночка достала накладную.
        - Смотрите сами, - сказала она. - Я уж проверяла. Не сказано там ничего про китайское их происхождение. Наши рыбки. Два сорок штука.
        - Дороговато, - определил Ложкин, надевая старинное пенсне. - Дай самому убедиться.
        Вошел Грубин. Был он высок ростом, растрепан, стремителен и быстр в суждениях.
        - Доброе утро, Зиночка, - сказал он. - Доброе утро, Вера Яковлевна. У вас новости?
        - Да, - сказала Зиночка.
        - А как насчет попугая? Не выполнили моего заказа?
        - Нет еще - ищут, наверное.
        По правде говоря, Зиночка бразильского попугая ара и не заказывала. Подозревала, что засмеют ее в области с таким заказом.
        - Любопытные рыбки, - сказал Грубин. - Характерный золотистый оттенок.
        - Для чего характерный? - строго спросил старик Ложкин.
        - Для этих, - ответил Грубин. - Ну, я пошел.
        - Пустяковый человек, - сказал ему вслед Ложкин. - Нет в накладной их латинского названия.
        В магазин заглянул Колька-длинный. Длинным его прозвали, наверно, в насмешку. Был он маленького роста, волосы на лице, несмотря на сорокалетний возраст, у него не росли, и был он похож на большого грудного младенца. В обычные дни Зиночка его в магазин не допускала, выгоняла криком и угрозами. Но сегодня, как увидела в дверях, восторжествовала и громко произнесла:
        - Заходи, частный сектор.
        Коля подходил к прилавку осторожно, чувствуя подвох. Пакет с мотылем он зажал под мышкой, а банку с мальками спрятал за спину.
        - Я на золотых рыбок только посмотреть, - проговорил он тихо.
        - Смотри, жалко, что ли?
        Но Коля смотрел не на рыбок. Он смотрел на ванночку с мотылем. Ложкин этот взгляд заметил и сказал:
        - Вчетверо меньше государственная цена, чем у кровососов. И мотыль качественнее.
        - Ну насчет качественнее - это мы посмотрим, - ответил Коля. И стал пятиться к двери, где налетел спиной на депутацию школьников, сбежавших с урока, лишь слух о золотых рыбках разнесся по городу.
        Старик Ложкин покинул магазин через пять минут, сходил домой за банкой и тремя рублями, купил золотую рыбку, а на остальные деньги мотыля. К этому времени приковылял и Эрик. Принес букетик астр и подложил под аквариум - боялся, что Зиночка заметит дар и засмеет. Школьники глазели на рыбок, переговаривались и планировали купить одну рыбку на всех - для живого уголка. Зиночка закинула в аквариум сачок, и Ложкин, пригнувшись, прижав пенсне к стеклу, управлял ее действиями, выбирая лучшую из рыбок.
        - Не ту, - говорил он. - Мне такой товар не подсовывайте. Я в рыбах крайне начитан. Левее заноси, левее... Дай-ка я сам.
        - Нет уж, - сказала Зиночка. Сегодня она была полной хозяйкой положения. - Вы мне говорите, а я найду, выловлю.
        - Нет уж, я сам, - отвечал на это старик Ложкин и тянул к себе сачок за проволочную ручку.
        - Перестаньте, гражданин, - вмешался Эрик. - Для вас же стараются.
        - Молчать! - обиделся Ложкин. - От больно умного слышу. Кому бы учить, да не тебе.
        Старик был несправедлив и говорил обидно. Эрик хотел было возразить, но раздумал и отвернулся к стене.
        - Такому человеку я бы вообще рыбок не давала, - возмутилась с другого конца помещения Вера Яковлевна.
        Вера Яковлевна держала в руке рейсшину, занеся ее словно для удара наотмашь.
        Старик сник, больше не спорил, подставил банку, рыбка осторожно соскользнула в нее с сачка и уткнулась золотим рылом в стекло.
        Зиночка отвешивала Ложкину мотыля в молчании, в молчании же приняла деньги и выдала две копейки сдачи, которые старик попытался было оставить на прилавке, но был возвращен от двери громким голосом, подобрал сдачу и еще более сник.
        Когда Ложкин вышел на улицу и солнечный луч попал в банку с рыбкой, из банки вылетел встречный луч, еще более яркий, заиграл зайчиками по стеклам домов, и окна стали открываться, и люди стали выглядывать наружу, спрашивая, что случилось. Рыбка плеснула хвостом, водяные брызги полетели на тротуар, и каждая капля тоже сверкала.
        Резко затормозил рядом автобус, водитель высунулся наружу и крикнул:
        - Что дают, дед?
        Ложкин погладил пакетиком мотыля выбритый морщинистый подбородок и ответил с достоинством:
        - Только для любителей, для тех, кто понимает.
        Ложкин шел домой, смущала его некоторая неловкость от грубости, учиненной им в магазине, но неловкость понемногу исчезала, потому что за Ложкиным шли, сами того не замечая, взволнованные люди, перебрасывались удивленными словами и восхищались золотой красавицей в банке.
        - Принес чего? - спросила супруга Ложкина из кухни, не замечая, как светло стало в комнате у нее за спиной. - Небось пол-литра принес?
        - Пол-литра чистой воды, - согласился старик, - Пол-литра в банке и вам того же желаю.
        - Нет, - сказала старуха, не оборачиваясь. - Там, на улице, и принял.
        - Почему это?
        - Чушь несешь.
        Старик спорить не стал, раздвинул кактусы на подоконнике, подмигнул канарейкам, которые защебетали ошеломленно, увидев банку, достал запасной аквариум и понес его к крану, на кухню.
        - Подвинься, - сказал он супруге. - Дай воды набрать.
        Тут супруга поняла, что муж ее не пьяный, и, вытерев руки передником, заглянула в комнату.
        - Батюшки, - воскликнула она. - Нам еще золотой рыбки не хватало!
        Супруга нагнулась над банкой, и рыбка высунула ей навстречу острое рыльце, приоткрыла рот, будто задыхалась, и сказала негромко:
        - Отпустили бы вы меня, товарищи, в речку.
        - Чего? - спросила супруга.
        - Воздействуйте на мужа, - объяснила рыбка почти шепотом. - Он меня без вашего влияния никогда не отпустит.
        - Чего-чего? - спросила супруга.
        - Ты с кем это? - удивился старик, возвращаясь в комнату с полным аквариумом.
        - И не знаю, - сказала жена. - Не знаю.
        - Красивая? - спросил Ложкин.
        - Даже и не знаю, - повторила жена. Подумала чуть-чуть и добавила: - Отпустил бы ты ее в речку. Беды не оберешься.
        - Ты чего, с ума сошла? Ей же цена два рубля сорок копеек в государственном магазине.
        - В государственном? - спросила жена. - Уже дают?
        - Дают, да никто не берет. Не понимают. Цена велика. Да разве два сорок для такого сказочного чуда большая цена?
        - Коля, - сказала супруга, - я тебе три рубля дам. Четыре и закуски куплю. Ты только отпусти ее. Боюсь я.
        - Сумасшедшая баба, - уверился старик. - Сейчас мы ее в аквариум пересадим.
        - Отпусти.
        - И не подумаю. Я, может быть, ее всю жизнь жду. С Москвой переписывался. Два сорок уплатил.
        - Ну как хочешь. - Старуха заплакала. И пошла на кухню.
        В этот момент нервы у рыбки не выдержали.
        - Не уходи! - крикнула она пронзительно. - Еще не все аргументы исчерпаны. Если отпустите, три желания выполню.
        Старик был человек крепкий, сухой, но аквариум при этих словах уронил, разбил и стоял по щиколотку в воде.
        - Не надо нам ничего! - ответила старуха из кухни. - Ничего не надо. Убирайся в свою реку! От тебя одни неприятности.
        - Неет, - сказал старик медленно. - Нееет. Это что же получается, разговоры?
        - Это я говорю, - ответила рыбка. - И мое слово твердое.
        - А как же это может быть? - спросил старик, поджимая промокшую ногу. - Рыбы не говорят.
        - Я гибридная, - сообщила рыбка. - Долго рассказывать.
        - Изотопы?
        - И изотопы тоже.
        - Выкинь ее, - настаивала старуха.
        - Погоди. Мы сейчас испытаем. Ну-ка, восстанови аквариум в прежнем виде, и чтобы на окне стоял, а в комнате сухо.
        - А отпустишь, не обманешь?
        - Честное слово, отпущу. Тебя на три желания хватает?
        - На три.
        - Тогда ты мне аквариум восстанови; если получится, сбегаю в магазин, еще десяток таких куплю. Или, может, ты одна говорящая?
        - Нет, все, - призналась рыбка.
        - Тогда ставь аквариум.
        В комнате произошло мгновенное помутнение воздуха, шум, будто от пролетевшей мимо большой птицы, и тут же на окне возник целый, небитый, полный воды аквариум.
        - Идет, - сказал старик. - Нормально.
        - Два желания осталось, - напомнила рыбка.
        - Тогда мне этот аквариум мал. Приказать, что ли, новый изобразить? Столитровый, с водорослями, а?
        Старуха подошла между тем к старику, все еще находясь в состоянии смятения. Теперь же к смятению прибавился новый страх - старик легкомысленный, истратит все желания рыбки, а что если врет она? Если она такая единственная?
        - Стой! - сказала она старику. - Ты сначала других испытай. Других рыбок. Они и в малом аквариуме проживут. Ей же аквариумы строить плевое дело. Нам новый дом с палисадником куда нужнее.
        - Ага, - согласился старик. - Это дело, доставай деньги из шкафа, ведро неси. Пока я буду в отлучке, глаз с нее не спускай.
        - Так большой аквариум делать или как? - спросила рыбка без особой надежды.
        - И не мечтай! - озлился старик. - Хитра больно. В коллективе работать будешь. У меня желаний много - не смотри, что пожилой человек.
        Ксения Удалова, соседка сверху, зашла за пять минут до этих слов к Ложкиным за солью. Соль вышла вся. Дверь открыта, соседи - свои люди, чего ж не зайти. И незамеченная весь тот разговор услышала. Старики к ней спиной стояли, а рыбка если ее и заметила, то виду не подала. Ксения Удалова, мать двоих детей, жена начальника стройконторы, отличалась живым умом и ничему не удивлялась. Как тихо вошла, так тихо и ушла, подсчитала, что Ложкиным время понадобится, чтобы ведро с водой взять, деньги достать, выбежала на двор, где Корнелий Удалов, ее муж, по случаю субботы в домино играл под опадающей липой, и крикнула ему командирским голосом:
        - Корнелий, ко мне!
        - Прости, - сказал Корнелий напарнику. - Отзывают.
        - Это конечно, - ответил напарник. - Ты побыстрей только.
        - Я сейчас!
        Ксения Удалова протянула мужу плохо отмытую банку с наклейкой «Баклажаны», пятерку денег и сказала громким шепотом:
        - Беги со всех ног в зоомагазин, покупай двух золотых рыбок!
        - Кого покупать? - переспросил Корнелий, послушно беря банку.
        - Золотых рыбок. И бери покрупнее.
        - Зачем?
        - Не спрашивать! Бегом - одна нога здесь, другая там, никому ни слова. Воду не расплескай. Ну! А я их задержу.
        - Кого?
        - Ложкиных.
        - Ксаночка, я ровным счетом ничего не понимаю, - сказал Корнелий, и его носик-пуговка сразу вспотел.
        - Потом поймешь!
        Ксения услышала шаги внутри дома и метнулась туда.
        - Куда это тебя? - спросил Саша Грубин, сосед. - Проводить, дружище?
        - Проводи, - ответил Удалов все еще в смятении. - Проводи до зоомагазина. Золотых рыбок пойду покупать.
        - Быть того не может, - сказал Погосян, партнер по домино. - Твоя Ксения в жизни ничего подобного не совершала. Если только пожарить.
        - А ведь и вправду, может, пожарить, - несколько успокоился Удалов. - Пошли.
        Они покинули с Грубиным двор, а игроки весело рассмеялись, потому что хорошо знали и Ксению, и мужа ее Корнелия.
        Не успели шаги друзей затихнуть в переулке, как в дверях дома вновь показалась Ксения Удалова. Выходила она из них спиной вперед, объемистая спина колыхалась, выдерживала большой напор. И уже видно было, что напор этот производят супруги Ложкины. Ложкин тащил ведро с водой, а старуха помогала ему толкать Ксению.
        - И куда это вы так спешите, соседи дорогие? - распевала, ворковала Ксения.
        - Пусти, - настаивал старик. - По воду иду.
        - По какую же по воду, когда дома водопровод провели?
        - Пусти, - кричал старик. - За квасом иду.
        - С полным-то ведром? А я хотела у вас соли одолжить.
        - И одалживай, меня только пропусти.
        - А уж не в зоомагазин ли спешите? - спросила ехидно Ксения.
        - Хоть и в зоомагазин, - ответила старуха. - Только нет у тебя права нас задерживать.
        - Откуда знаешь? - возмутился старик. - Откуда знаешь? Подслушивала?
        - А что подслушивала? Чего подслушивать?
        Старик извернулся, чуть не сшиб Ксению и бросился к воротам. Старуха повисла на Удаловой, чтобы остановить ее, метнувшуюся было вслед.
        - Ой-ой, - произнес Погосян. - Он тоже за золотой рыбкой побежал. Зачем побежал?
        - Жили без золотых рыбок, - ответил ему Кац, - и проживем, мешай кости.
        - Ой-ой, - сказал Погосян. - Ксения Удалова настолько хитрая баба, что ужас иногда берет. Смотри-ка, тоже побежала. И старуха Ложкина за ней. Играйте без меня. Я, пожалуй, понимаешь, пойду по городу погуляю.
        - Валентин, - крикнула Кацу жена со второго этажа. Она услышала шум на дворе и внимательно к нему прислушивалась. - Валентин, у тебя есть деньги? Дойди до зоомагазина и посмотри, что дают. Может, нам уже не достанется.
        Через полторы минуты весь дом, в составе тридцати-сорока человек бежал по Пушкинской улице к зоомагазину, кто с банками, кто с бутылками, кто с пластиковыми пакетами, кто просто так, полюбопытствовать.
        Когда первые из них подбежали к зоомагазину, перед дверью с надписью «Поступили в продажу золотые рыбки» стояла толпа.
        Город Великий Гусляр невелик, и жизнь в нем движется по привычным и установившимся путям. Люди ходят в кино, на работу, в техникум, в библиотеку, и в том нет ничего удивительного. Но стоит случиться чему-то необычайному, как по городу прокатывается волна тревоги и возбуждения. Совсем как в муравейнике, где вести проносятся по всем ходам за долю секунды, потому что у муравьев есть на этот счет шестое чувство. Так вот, Великий Гусляр тоже пронизан шестым чувством. Шестое чувство привело многочисленных любопытных поглядеть на золотых рыбок. Шестое же чувство разрешило их сомнения - покупать или не покупать. Покупать - поняли граждане Гусляра в тот момент, когда в магазин влетели, не совсем еще понимая, зачем они это делают, Удалов с Грубиным, и Удалов, запыхавшись, сунул Зиночке пять рублей и сказал:
        - Две рыбки, золотые, заверните, пожалуйста.
        - Это вы, Корнелий Иванович? - удивилась Зиночка, которая жила на той же улице, что и Удалов. - Вам Ложкин посоветовал? Вам самца с самочкой?
        - Зиночка, не продавай им рыбок, - сказал из-за аквариума инвалид Эрик, который все никак не мог собраться с силами, чтобы покинуть магазин.
        - Молодой человек, - прервал его Грубин. - Только из уважения к вашему героическому прошлому я воздерживаюсь от ответа. Зиночка, вот банка, кладите товар.
        У Зиночки на глазах были слезы. Она взяла сачок и сунула его в аквариум. Рыбки бросились от него врассыпную.
        - Тоже понимают, - проговорил кто-то.
        В дверях возникло шевеление - старик Ложкин пытался с ведром пробиться поближе к прилавку.
        - Вы не церемоньтесь с ними, - сказал Удалов. - Все равно поджарим.
        - Мне дайте, мне, - кричал от двери Ложкин. - Я любитель. Я их жарить не буду!
        В общем шуме потонули отдельные возгласы. К Зиночке тянулись руки с зажатыми рублями, и, желая оградить ее от мятежа, Эрик приподнял костыль, стукнул им об пол и крикнул:
        - Тишина! Соблюдайте порядок!
        И наступила тишина.
        И в этой тишине все услышали, что рыбка, высунувшая голову из аквариума, сказала:
        - Это совершенное безумие нас жарить. Все равно что уничтожать куриц, несущих золотые яйца. Мы будем жаловаться.
        Тишина завладела магазином.
        Вторая рыбка подплыла к первой и произнесла:
        - Мы должны получить гарантии.
        - Какие? - спросил Грубин тонким голосом.
        - Три желания на каждую. И ни слова больше. Потом - на свободу.
        Наступила пауза.
        Потом медленное движение к прилавку, ибо любопытство - сильное чувство, и желание посмотреть на настоящих говорящих рыбок влекло людей, как магнит.
        Через пять минут все было окончено. В пустом магазине на пустом прилавке стоял пустой аквариум. Вода в нем еще покачивалась. Зиночка тихо плакала, пересчитывая выручку, Эрик все так же стоял в углу и потирал здоровой рукой помятый бок. Потом нагнулся, поднял с пола почти не пострадавший букетик цветов и вновь положил на прилавок.
        - Не расстраивайтесь, Зиночка. Может, в следующем квартале снова пришлют. Я только жалею, что мне не досталось. Я бы вам свою отдал.
        - Я не об этом, - всхлипнула Зиночка. - Какая-то жадность в людях проснулась. Даже стыдно. И старик Ложкин кричит - мне десять штук и вообще.
        - Я очень жалею, что не смог для вас взять, - повторил Эрик. - До свиданья.
        Он ушел. Вера Яковлевна, дожидавшаяся, пока никого в магазине не останется, подошла к Зиночке, держа в руке палехскую шкатулку. В шкатулке еле умещались две рыбки.
        - Я все-таки купила, - сообщила она. - Ты ведь и не заметила. Я поняла, что если стоять и ждать, пока это столпотворение продолжается, ничего не достанется. Ведь ты не догадалась хотя бы две-три штуки отложить.
        - Куда там, - сказала Зиночка. - Я очень рада, что вы успели. А я и не заметила. Такая свалка - я только деньги принимала и рыбок вылавливала.
        - Одна твоя. Деньги мне с получки отдашь.
        - Не надо мне, - отказалась Зиночка. - Я и права не имею их взять.
        - Тогда я тебе дарю. На день рождения. И не сходи с ума. Кто от счастья отказывается? У тебя даже шубки нет, а зима на носу.
        - Нет, нет, ни за что! - И Зиночка заплакала еще горше.
        - Чего уж там, - сказала из шкатулки рыбка. - Все равно одному человеку больше трех желаний нельзя загадать. Хоть бы у него сто рыбок было. А шубу тебе надо - я сделаю. Ты какую хочешь, норковую или каракуль?
        - Вот и отлично, - проговорила Вера Яковлевна. - Где сачок? Мы ее тебе пересадим. Я очень рада.
        - Ну как же можно, - сопротивлялась Зиночка.
        В дверь заглянула незнакомая женщина и спросила:
        - Рыбки еще остались?
        - Кончились, - ответила Вера Яковлевна, прикрывая крышку палехской шкатулки. - Теперь они будут приходить. Закроем магазин? Все равно - какая сегодня торговля?
        - Я должна в область, в управление торговли отчет написать, - сказала Зиночка. - Я очень боюсь, что нам товар по ошибке отгрузили.
        - Вот и напишешь дома. Пошли.
        Зиночка послушалась. Сняла объявление с двери, за перла ее, спрятала выручку. Вера Яковлевна достала еще одну шкатулку и отсадила в нее рыбку для Зиночки. Продавщицы вышли из магазина через заднюю дверь.
        - А ты хоть помнишь кого-нибудь, кто рыбок покупал? - спросила Вера Яковлевна.
        - Мало кого помню. Ну, сначала, еще до всей этой истории Ложкин был. И кружок юннатов из средней школы. Потом снова Ложкин. И Савич. И этот длинный из горздрава, и Удалов с Грубиным по штуке. А остальных разве припомнишь?
        - Боюсь, - сказала на это Вера Яковлевна. - Боюсь, что поздно гадать - результаты скоро будут налицо.
        - То есть как так?
        - Ты думаешь, что за желания будут?
        - Не знаю. Разные. Ну, может, денег попросят...
        - Денег нельзя. Только ограниченные суммы, - вмешалась из коробочки рыбка. Голос ее был глух и с трудом проникал сквозь лаковую крышку.
        - Ой! - вскрикнула Зиночка.
        Они вышли в переулок утром еще пыльный и неровный. Переулок был покрыт сверкающим ровным бетоном. Бетон расстилался во всю его ширину, лишь по обочинам вместо утренних канав тянулись аккуратные полосы тротуара. Заборы вдоль переулка были выкрашены в приятный глазу зеленый цвет, а в палисадниках благоухали герани.
        - Ничего особенного, - сказала Вера Яковлевна, морально готовая к чудесам. - Наверно, кто-то из горсовета рыбку купил. Вот и выполнил годовой план по благоустройству.
        - Что же будет?.. - сказала Зиночка, осторожно ступая на тротуар.
        - Я так полагаю, - ответила Вера Яковлевна, по-солдатски печатая шаг по асфальту. - Я так полагаю, что надо получить отдельную квартиру. Впрочем, ты, рыбка, не спеши, я еще подумаю...
        Дома Зиночка достала большую банку. Выплеснула туда рыбку из шкатулки и понесла на кухню, чтобы долить водой.
        - Сейчас будет тебе чистая вода, - сказала она. - Потерпи минутку.
        Зиночка открыла кран, и прозрачная жидкость хлынула в банку.
        - Стой! - крикнула рыбка. - Стой, ты с ума сошла! Ты меня погубить хочешь? Закрой кран! Вынь меня сейчас же! Ой-ой-ой!
        Зиночка испугалась, выхватила рыбку, сжала в кулаке...
        По кухне распространялся волнами едкий запах водки.
        - Что такое? - удивилась Зиночка. - Что случилось?
        - Воды! - прошептала рыбка. - Воды... умираю...
        Зиночка метнулась по кухне, нашла чайник. На счастье в нем была вода. Рыбка ожила. Струйка водки все текла из крана, дурманом заполняя кухню.
        - Откуда же водка? - поразилась Зиночка.
        - Понимать надо, - сказала рыбка. - Какой-то идиот проверить захотел - приказал, чтобы вместо воды в водопроводе водка текла. Видно, на молодую рыбку попал, на неопытную. Я бы на ее месте отказалась. Категорически. Это не желание, а вредительство и головотяпство.
        - А где же вода теперь?
        - Я так полагаю, что водка скоро кончится. Кто-нибудь другой обратное желание загадает.
        - А если нет?
        - Если нет - терпи. А вообщето это безобразие! Водка попадает в трубы канализации. Оттуда, возможно, в водоемы - так всю живность перевести можно. Вот что, Зиночка, у меня к тебе личная просьба. Преврати водку в воду. Используй желание. Мы тебе за это уникальную шубу придумаем.
        - Мне уникальной не нужно, - сказала Зиночка. - На что мне уникальная. Я бы очень хотела дубленку. Болгарскую. У моей тетки в Вологде такая есть.
        - Значит тратим сразу два желания, да?
        - Тратим, - согласилась Зиночка и немного пожалела, что останется лишь одно.
        Шуба материализовалась на спинке стула. Шуба была светло-коричневого, нежного, теплого цвета. Ее украшал меховой белый воротник.
        - Прости, но я ее подбила норкой, - призналась рыбка. - Приятно услужить хорошему человеку. Третье желание будем сейчас делать или подождем?
        - Можно подождать немного? - попросила Зиночка. - Я подумаю.
        - Думай, думай. Пообедай пока. И мне крошек насыпь. Ведь я как-никак живое существо.
        - Простите, ради Бога. Я совсем забыла.
        Удалов с Ложкиным вместе вошли в дом. Грубин во дворе задержался, чтобы поделиться впечатлениями с соседями. Удалов с Ложкиным по лестнице поднимались вместе, были недовольны друг другом. Удалов укорял Ложкина:
        - Хотели по секрету все сделать? Все себе?
        Ложкин не отвечал.
        - Чтобы, значит, весь город как раньше, один вы будете жить, как миллионер Рокфеллер? Стыдно просто ужасно.
        - А твоя жена шпионила, - сказал Ложкин резко и юркнул в дверь, за которой уже стояла, приложив к ней ухо, его супруга.
        Удалов хотел было ответить нечто обидное, но и его супруга выбежала из комнаты, выхватила из рук банку и огорчилась:
        - Почему только одна? Я же на две деньги давала.
        - Вторую Грубин взял, - ответил Удалов. - Мы с ним вместе ходили.
        - Сам бы покупал себе, - обиделась Ксения. - У тебя же дети. А он холостой.
        - Ну ладно уж. Тебе что, трех желаний не хватит?
        - Было бы шесть. У Ложкиных-то шесть.
        - Не огорчайтесь, гражданка, - успокоила золотая рыбка. - Больше трех все равно нельзя, сколько бы рыбок не было.
        - На человека?
        - На человека, или на семью, или на коллектив - все равно.
        - Так, значит, Ложкин зря за второй рыбкой бегал? Зря хотел десяток купить?
        - Зря. Вы не могли бы поспешить с желаниями? И отпустили бы меня подобру-поздорову.
        - Потерпишь, - решительно произнесла Ксения. - А ты, Корнелий, иди руки мой и обедать садись. Все остыло.
        Корнелий подчинился, хотя и опасался, что жена в его отсутствие загадает всякую чепуху.
        У умывальника Удалова ждал приятный сюрприз. Кто-то догадался заменить воду в водопроводе водкой. Удалов не стал поднимать шума. Умылся водкой, хоть и щипало глаза, потом напился из ладошек, без закуски и еще налил полную кастрюлю.
        - Ты куда пропал? - нетерпеливо крикнула жена из комнаты.
        - Сейчас, - ответил Удалов, язык которого уже чуть заплетался.
        На кухню, полотенце через плечо, пришел Ложкин. Смотрел волком. Потянул носом и зыркнул глазом на кастрюлю с водкой. Удалов прижал кастрюлю к животу и быстро ушел в комнату.
        - Вот, - сказал он жене. - Готовь закуску. Не мое желание, чужое.
        Ксения сразу поняла, разлила по пустым бутылкам и закупорила.
        - Какой человек! Какая государственная голова! - хвалил неизвестного доброжелателя Удалов. - Нет чтобы себе только заказать. Всему городу радость. То-то Ложкин удивится, на меня подумает!
        - А вдруг он сам!
        - Никогда. Он эгоист.
        - А если он на тебя подумает и сообщит куда следует, что отравляешь воду в городе, - по головке не погладят.
        - Пусть докажут. То ведь не я, а золотая рыбка.
        Со двора грянула песня.
        - Вот, - сказал Удалов. - Слышишь? Народ уже использует.
        А Ложкин тем временем принялся умываться водкой, удивился, отплевался, потом сообразил, в чем дело, побежал с женой советоваться, а когда та пришла с посудой, вместо водки текла уже вода - результат Зиночкиного пожелания. Старуха изругала Ложкина за неповоротливость, и они стали думать, как им использовать пять желаний - два от первой рыбки да три от второй.
        Грубин основное желание выполнил тут же, во дворе.
        - Мне, - сказал он в присутствии многочисленных свидетелей, - желательно от тебя, золотая рыбка, получить бразильского попугая ара, который может научиться человеческой речи.
        - Это несложно, - оценила рыбка. - Я сама обладаю человеческой речью.
        - Согласен. - Грубин поставил банку с рыбкой на скамейку, вынул гребешок и пригладил в ожидании торжественного момента густые, непослушные вихры. - Чего же ты мешкаешь?
        - Одну минутку. Из Бразилии путь долог... Три, четыре, пять.
        Роскошный, громадный, многоцветный, гордый попугай ара сидел на ветке дерева над головой Грубина и, чуть склонив набок голову, смотрел на собравшихся внизу обитателей двора.
        Грубин задрал голову и позвал:
        - Цып-цып, иди сюда, дорогая птица.
        Попугай раздумывал, спуститься или нет к протянутой руке Грубина, и в этот момент во двор вышли, обнявшись и распевая громкую песню, Погосян с Кацем, также обладатели золотых рыбок. Как потом выяснилось, именно они независимо друг от друга превратили всю питьевую воду в городе в водку и, довольные результатами опыта и сходством желаний, шли теперь к людям возвестить о начале новой эры.
        - Каррамба! - проговорил попугай, тяжело снялся с ветки дерева и взлетел выше крыш. Там он сделал круг, распугивая ворон, и крылья его переливались радугой.
        - Каррамба! - крикнул он снова и взял курс на запад, в родную Бразилию.
        - Верни его! - крикнул Грубин. - Верни его немедленно!
        - Это второе желание? - спросила ехидно рыбка.
        - Первое! Ты же его не выполнила!
        - Ты заказывал попугая, товарищ Грубин?
        - Заказывал. Так где же он, золотая рыбка?
        - Улетел.
        - Вот я и говорю.
        - Но он был.
        - И улетел. Почему не в клетке?
        - Потому что ты, товарищ Грубин, клетку не заказывал.
        Грубин задумался. Он был человеком в принципе справедливым. Рыбка была права. Клетки он не заказывал.
        - Хорошо, - согласился он. Попугая ему очень хотелось. - Пусть будет попугай ара в клетке.
        Так Грубин истратил второе желание и потому, взяв клетку в одну руку, банку с рыбкой в другую, пошел к дому. И тут-то во двор вошел инвалид Эрик.
        Эрик обошел уже полгорода. Он искал рыбку для Зиночки, не подозревая, что та получила ее в подарок от Веры Яковлевны.
        - Здравствуйте, - сказал он. - Нет ли у кого-нибудь лишней золотой рыбки?
        Грубин сгорбился и тихо пошел к двери со своей ношей. У него оставалось всего одно желание и множество потребностей. Погосян помог Кацу повернуть обратно к двери. У них рыбки были также частично использованы. Окна в комнатах Удалова и Ложкина захлопнулись.
        - Я не для себя! - крикнул в пустоту Эрик.
        Никто не ответил.
        Эрик поправил пустой рукав и поплелся, хромая, со двора.
        - Нам необходимо тщательно продумать, что будем просить, - говорила в это время Ксения Удалова мужу.
        - Мне велосипед надо, - сказал их сын Максимка.
        - Молчать! - повторила Ксения. - Иди погуляй. Без тебя найдем, чего пожелать.
        - Вы бы там поскорее, - поторопила золотая рыбка. - К вечеру нам бы хотелось в реке уже быть. До холодов нужно попасть в Саргассово море.
        - Смотри-ка, - удивился Удалов. - Тоже ведь на родину тянутся.
        - Икру метать, - объяснила рыбка.
        - Хочу велосипед, - крикнул со двора Максимка.
        - Ну, угодили бы парнишке, в самом деле хочет велосипед, - сказала рыбка.
        - А может, и в самом деле? - спросил Удалов.
        - Я больше не могу, - возмутилась Ксения. - Все подсказывают, все мешают, все чего-то требуют...
        Грубин поставил клетку с попугаем на стол и залюбовался птицей.
        - Ты чудо, - сказал он ей.
        Попугай не ответил.
        - Так он что, не умеет, что ли? - спросил Грубин.
        - Не умеет, - ответила рыбка.
        - Так чего же? Ведь вроде только что «каррамба» говорил.
        - Это другой был, ручной, из бразильской состоятельной семьи. А второго пришлось дикого брать.
        И чего же делать?
        - Хочешь - третье желание загадай. Я его мигом обучу.
        - Да? - Грубин подумал немного. - Нет уж. Сам обучу.
        - Может, ты и прав, - согласилась рыбка. - И что же дальше делать будем? Хочешь электронный микроскоп?
        Первым своим желанием члены биологического кружка первой средней школы - коллективный владелец одной из рыбок - создали на заднем дворе школы зоопарк с тигрятами, моржом и множеством кроликов.
        Вторым желанием сделали так, чтобы им целую неделю не задавали ничего на дом.
        С третьим желанием вышла заминка, споры, сильный шум. Споры затянулись почти до вечера.
        Провизор Савич дошел до самого своего дома, перебирая в мыслях множество вариантов. У самых ворот его догнал незнакомый человек в очень большой плоской кепке.
        - Послушай, - сказал ему человек. - Ты десять тысяч хочешь?
        - Почему? - спросил Савич.
        - Десять тысяч даю - рыбка моя, деньги твои. Мне, понимаешь, не досталось. На базаре стоял, фруктами торговал, опоздал, понимаешь.
        - А зачем вам рыбка? - спросил провизор.
        - Не твое дело. Хочешь деньги? Сегодня же телеграфом.
        - Так вы объясните, в конце концов, - повторил Савич, - зачем вам рыбка? Ведь я тоже, наверно, могу с ее помощью получить много денег.
        - Нет, - объяснил человек в кепке. - Рыбка много денег не может.
        - Он прав, - подтвердила рыбка. - Много денег я не могу сделать.
        - Пятнадцать тысяч, - сказал человек в кепке и протянул руку к банке с рыбкой. - Больше никто не даст.
        - Нет, - произнес Савич твердо.
        Человек шел за ним, тянул руку и набавлял по тысяче. Когда он добрался до двадцати, Савич совсем озлился.
        - Это безобразие! - воскликнул он. - Я иду домой, никому не мешаю. Ко мне пристают, предлагают какую-то сомнительную сделку. Рыбка-то стоит два рубля сорок копеек.
        - Я тебе и два рубля тоже дам, - обрадовался человек в кепке. - И еще двадцать тысяч дам. Двадцать одну!
        - Так скажите, зачем вам?
        Человек в кепке приблизил губы к уху Савича.
        - Машину «Волга» покупать буду.
        - Так покупайте, если у вас столько денег.
        - Нетрудовые доходы, - признался человек в кепке. - А так фининспектор придет, я ему рыбку покажу - вот, пожалуйста. Вы только мне квитанцию дайте, расписку, что два сорок уплатил.
        - Уходите немедленно! - возмутился Савич. - Вы жулик!
        - Зачем так грубо? Двадцать три тысячи даю. Хорошие деньги. Голый по миру пойду.
        - Гони его, - сказала рыбка. - Он мне тоже неприятен.
        - Вот видите, - сказал Савич.
        - Двадцать четыре тысячи!
        - Вот что, - решил Савич. - Чтобы этот человек немедленно улетел отсюда к себе домой. Чтобы и следа его не было. Я больше не могу.
        - Исполнять? - спросила рыбка.
        - Немедленно!
        И человек закрутился в смерчике и пропал. Лишь кепка осталась на мостовой.
        - Спасибо, - сказал Савич рыбке. - Вы не представляете, как он мне надоел. Теперь пойдемте ко мне домой, и мы с честью используем оставшиеся желания.
        В тот день в городе произошло еще много чудес. Некоторые остались достоянием частных лиц и их семей, некоторые стали известны всему Великому Гусляру. Тут и детский зоопарк, который поныне одна из достопримечательностей города, и история с водкой в водопроводе, и замощенный переулок, и появление в универмаге большого количества французских духов, загадочное и необъясненное, и грузовик, полный белых грибов, виденный многими у дома Сенькиных, и даже типун на языке одной скандальной особы, три свадьбы, неожиданные для окружающих, и еще, и еще, и еще...
        К вечеру, к сроку, когда рыбок надо было нести к реке, большинство желаний было исчерпано.
        По Пушкинской, по направлению к набережной, двигался народ. Это были и владельцы рыбок, и просто любопытные.
        Шли Удаловы всем семейством. Впереди Максим на велосипеде. За ним остальная семья. Ксения сжимала в руке тряпочку, которой незадолго перед тем стирала пыль с нового рояля фирмы «Беккер».
        Шел Грубин. Нес не только банку с рыбкой, но и клетку с попугаем. Хотел, чтобы все видели - мечта его сбылась.
        Шли Ложкины. Был старик в новом костюме из шевиота, и еще восемь неплохих костюмов осталось в шкафу.
        Шли, обнявшись, Погосян с Кацем. Несли вдвоем бутыль. Чтобы не оставлять на завтра.
        Шла Зиночка.
        Шел Савич.
        Шли все другие.
        Остановились на берегу.
        - Минутку, - сказала одна из золотых рыбок. - Мы благодарны вам, обитатели этого чудесного города. Желания ваши, хоть и были зачастую скороспелы, порадовали нас разнообразием.
        - Не все, - возразили ей рыбки из банки Погосяна - Каца.
        - Не все, - согласилась рыбка. - Завтра многие из вас начнут мучиться. Корить себя за то, что не потребовали золотых чертогов. Не надо. Мы говорим вам: завтра никто не почувствует разочарования. Так мы хотим, и это наше коллективное рыбье желание. Понятно?
        - Понятно, - ответили жители города.
        - Дурраки, - сказал попугай ара, который оказался способным к обучению и уже знал несколько слов.
        - Теперь нас можно опускать в воду, - произнесла рыбка.
        - Стойте! - раздался крик сверху.
        Все обернулись в сторону города и оцепенели от ужаса. Ибо зрелище, представшее глазам, было необычайно и трагично.
        К берегу бежал человек о десяти ногах, о множестве рук, и он махал этими руками одновременно.
        И когда человек подбежал ближе, его узнали.
        - Эрик! - сказал кто-то.
        - Эрик, - повторяли люди, расступаясь.
        - Что со мной случилось? - кричал Эрик. - Что со мной случилось? Кто виноват? Зачем это?
        Лицо его было чистым, без следов ожога, волосы встрепаны.
        - Я по городу бегал, рыбку просил, - продолжал страшный Эрик, жестикулируя двадцатью руками, из которых одна была слева, а остальные справа. - Я отдохнуть прилег, а проснулся - и вот что со мной случилось!
        - Ой, - сказала Зиночка. - Я во всем виновата. Что я наделала. Но я хотела как лучше, я загадала, чтобы у Эрика новая рука была, чтобы новая нога стала и лицо вылечилось. Я думала, как лучше, - ведь у меня желание оставалось.
        - Я виноват, - добавил Ложкин. - Я подумал - зря человека обижаем. Я ему тоже руку пожелал.
        - И я, - произнес Грубин.
        - И я, - сказал Савич.
        И всего в этом созналось восемнадцать человек.
        Кто-то нервно хихикнул в наступившей тишине.
        И Савич спросил свою рыбку:
        - Вы нам помочь не можете?
        - Нет, к сожалению, - ответила рыбка. - Все желания исчерпаны. Придется его в Москву везти, отрезать лишние конечности.
        - Да, история, - сказал Грубин. - В общем, если нужно, то берите обратно моего чертова попугая.
        - Дуррак, - сказал попугай.
        - Не поможет, - ответила рыбка. - Обратной силы желания не имеют.
        И тут на сцене появились юннаты из первой средней школы.
        - Кому нужно лишнее желание? - спросил один из них. - Мы два использовали, а на одном не сговорились.
        Тут дети увидели Эрика и испугались.
        - Не бойтесь, дети, - успокоила их золотая рыбка. - Если вы не возражаете, мы приведем в человеческий вид пожарника Эрика.
        - Мы не возражаем, - сказали юннаты.
        - А вы, жители города?
        - Нет, - ответили люди рыбкам.
        В тот же момент произошло помутнение воздуха, и Эрик вернулся в свое естественное, здоровое состояние. И оказался, кстати, вполне красивым и привлекательным парнем.
        - Опля! - воскликнули рыбки хором, выпрыгнули из банок, аквариумов и прочей посуды и золотыми молниями исчезли в реке.
        Они очень спешили в Саргассово море метать икру.
        Письма Ложкина
        БРАТЬЯ В ОПАСНОСТИ!
        Уважаемая редакция!
        Находясь в последние годы на заслуженном отдыхе, я много размышлял о смысле жизни и важных явлениях. Меня посетила мысль, что наши беды проистекают от отсутствия веры в Бога или высшее существо, включая светлое будущее коммунизма. Народ наш мало во что верит, а все равно каждый боится. Боится заболеть, помереть, атомной войны, экологического бедствия, повышения цен и так далее. Отсюда получается желание верить черт знает во что, потому что лучше верить черт знает во что, чем не верить ни во что. Раньше у людей был Бог, и все надеялись, что если случится плохое, он не оставит в беде, хотя бы на том свете. У нас же тот свет совсем отменили, а на этом - неблагоприятные климатические условия. Поэтому люди наши стали крутить головами и искать, во что бы им поверить. Некоторые стали верить в экстрасенсов, некоторые в пищу без нитратов, а другие в индийского бога, имя которого я забыл. Но больше всего верят в пришельцев с другой планеты. А почему?
        Потому что каждый советский человек ощущает за отсутствием Бога жуткое одиночество и даже беззащитность. И любой Минводхоз или исполком могут сделать с ним, советским человеком, любую каверзу без всякой ответственности. А ведь как хочется, чтобы кто-то был за нас, - а то все против нас!
        Вот и получается: простому человеку необходим брат по разуму.
        Такой, чтобы приземлился, если мы уж совсем распустимся, вышел из своей тарелочки, погрозил нам зеленым пальчиком и сказал бы: «Ни-ни! Нишкни!», «Прекрати безобразие и начинай разоружаться!» И мы тогда с удовольствием!
        А стоит ли, говорю я вам, закидывать головы к небу или заниматься йогой, не лучше ли внимательно поглядеть вокруг и поискать настоящих братьев, только на Земле?
        Я заявляю с полной ответственностью, что рядом с нами проживают настоящие братья по разуму, которых мы безжалостно уничтожаем себе на потребу, а они даже не внесены в Красную книгу. Об этом отлично известно в некоторых научных кругах, но эти круги из эгоистических соображений закрывают глаза, а не бьют тревогу.
        Теперь перейдем к сути вопроса: какое существо на Земле обладает самым большим мозгом по отношению к весу тела? Какое существо в процессе эволюции построило самую крепкую семью, какое существо не убивает себе подобных, не кусается, не дерется и не портит экологию? У кого нам надо учиться жить, забыв о пришельцах из космоса? Кто, наконец, разделит с нами одиночество?
        Надеюсь, что самые умные из читателей уже догадались.
        Правильно! Наш брат по разуму и сосед по Земле - грецкий орех!
        Я убежден, что, разбивая молотком или раскалывая щипцами твердый череп нашего несчастного брата по разуму, вы не раз поражались совершенству его внутреннего строения. Твоему взору предстают два полноценных мозга, занимающих все пространство черепа.
        Но как это случилось? Как орехи стали орехами? Какими они были раньше? Вопрос не такой простой, как может показаться. Уже давно прогрессивные ученые разных стран подозревали, что грецкие орехи не всегда были только орехами. Но решающим толчком к раскрытию тайны грецких орехов послужила заметка французского археолога Гастона Валуа, выходца из крестьянской семьи, в журнале «Сьянс и палеонтолоджик» за 1908 год о находке в Среднем Плейстоцене Нижней Нормандии крупного архаичного черепа грецкого ореха без нижней челюсти и ярко выраженными ручками и ножками. Последние сомнения были рассеяны открытием в Танзании двух коренных зубов молодой самки грецкого ореха. Рядом с челюстью обнаружены были каменные скребки, наконечники стрел и бедренная кость мамонта.
        Деятельность ученых (в нашей стране исследование грецких орехов началось лишь после революции и связано с именем туркменского археолога Абдусалимова, нашедшего стоянку грецкого ореха в районе г. Сочи) позволяет уже сегодня с уверенностью поведать неискушенному читателю о ходе эволюции наших братьев.
        Покинув в Верхнем Палеозое солоноватое море, далекие предки грецкого ореха вышли на берег и в краткий срок освоили пляжи и прибрежные заросли. Динозавры не преследовали их ввиду малого размера, а быстрота ножек спасла праорехи от прочих хищников.
        Еще и речи не шло о появлении человека, а грецкие орехи уже покорили сушу и перешли к древесному образу жизни. Многочисленными оживленными колониями они собирались на определенных видах деревьев, отпечатки листьев которых всегда сопутствуют находкам ореховых скелетов. Там они охотились на вредных насекомых, а благородные деревья опекали их, прикрывая листьями от ливней и прямых лучей первобытного солнца.
        Когда неуклюжий волосатый предок человека взял в руки первую палку, грецкие орехи, далеко обогнавшие его в своем развитии, сознательно избрали другой путь. Первым шагом на этом пути было объединение мужского и женского начала под одной скорлупой. Выбрав себе спутника жизни, самка грецкого ореха обволакивала его не только заботой и вниманием, но и скорлупой, буквально привязывая к себе до конца дней. Крепкая семья грецкого ореха - добрый пример подрастающему поколению - стала настолько стабильна, что с течением времени грецкие орехи начали жениться еще до рождения. Этот шаг эволюции, одновременно разумный и трагический, имел место шестьдесят тысяч лет назад.
        Ранние браки грецких орехов завершили поступь эволюционного развития. Объединившись с близким существом под одной скорлупой (именно поэтому мы всегда находим в грецком орехе два мозга), орехи потеряли стимул к передвижениям, охоту к перемене мест, отказались от соперничества и тревог. Нет нужды искать общества себе подобных, если один из них обязательно присутствует в тебе самом.
        Сравнительно недавно, с точки зрения истории, это привело к атрофированию конечностей. И если Платон в своих «Диалогах об Атлантиде» еще пишет о том, как грецкие орехи спасались от сборщиков, переползая на слабых ножках с ветки на ветку, то позднейшие исследователи об этой способности орехов умалчивают.
        Эволюция зашла в тупик. Грецкий орех повис на дереве, нежась под солнцем, получая соки от дерева через единственную руку-плодоножку и обмениваясь мыслями со своей половиной. Очевидно, сегодня орехи лишились дара речи, заменив ее телепатическим общением. Хотя существуют исключения. Известный исследователь Востока Пржевальский рассказывает, что в отдаленных районах пустыни Гоби орехи, срываемые с деревьев в недозрелом состоянии, пищат и плачут. Автор этих строк пытался наладить контакт с орехом, выстукивая различные фразы с помощью азбуки Морзе по скорлупе. Ответа я, к сожалению, не дождался.
        Встает вопрос: почему мы пожираем братьев по разуму? В чем причина нашего варварства?
        Причина в классовом эгоизме человечества. Как всем известно, уже в Древнем Вавилоне жрецы запрещали простым людям питаться грецкими орехами, пожирая их мозги в отрыве от народных масс (Геродот, кн. 16, гл. 24). Впоследствии прерогатива есть орехи перешла к феодалам и эксплуататорам, включая буржуев и капиталистов.
        Наконец, с XVII века эстафету убийства подхватило мировое масонство. Именно масоны стали употреблять грецкие орехи на своих тайных сборищах, укрепляя этим свои темные силы.
        Подумайте, дорогой читатель: много ли было шансов у русского крестьянина в Рязани или Архангельске встретиться с грецким орехом, вглядеться в него и заподозрить неладное? Нет, отвечу я, такого шанса русский крестьянин не имел.
        Грецкие же орехи, способные на прямой контакт еще тысячу лет назад, за последние тысячелетия полностью разочаровались в людях, которых прозвали каннибалами, и предпочитают с презрением умирать молча.
        Да, среди нас есть узкие специалисты, палеонтологи, археологи, для которых не секрет, что грецкие орехи - настоящие законные властители Земли и наши братья.
        Но археологи молчат. Некоторые боятся масонов, другие - сами масоны, третьи, признавая в частных беседах преступность наших коллективных действий, не могут отказаться от привычного лакомства. Их любовь к пирогам с орехами стоит высокой плотиной на пути к спасению братьев по разуму.
        Две проблемы стоят перед человечеством. Еще не поздно установить контакт с грецкими орехами с помощью телепатии, радиосвязи и азбуки Морзе. Сделать это надо немедленно, ибо замкнувшиеся в гордой изоляции грецкие орехи теряют память о прошлом, и иссякает их древняя мудрость, которая столько могла бы дать нам поучительного.
        Вторая проблема - гуманитарная.
        Я приказываю: люди, опомнитесь! Внушите каждому ребенку, что рвать с деревьев живые орехи безнравственно, а пожирать трупы упавших грецких орехов постыдно! Товарищи, неустанно разоблачайте мировой масонский заговор, остановите руку палачей! Торопитесь, люди, еще не поздно!
        Ложкин Н.В., пенсионер, г. Великий Гусляр.
        АГЕНТ ЦАРЯ
        Уважаемая редакция!
        Вы меня, надеюсь, хорошо знаете, несмотря на мою личную скромность. Я имел честь неоднократно вам писать, и хотя большинство моих писем, к сожалению, остались без ответа, я отношу это не к личным отрицательным качествам сотрудников редакции, а к отсутствию достаточной гражданской смелости и научного предвидения с вашей стороны. Разрешите напомнить вам, что к числу безответных писем относились мои предложения по переводу комаров, бича наших лесов, в разряд перелетных насекомых, которые, перезимовав в нашей зоне, с наступлением тепла откочевывали бы в просторы Ледовитого океана. Разрешите также освежить вашу память напоминанием о моем письме с идеей ввести приливы и отливы на протекающей возле нашего города реке Гусь с последующим использованием дешевой энергии для нужд городского хозяйства.
        Однако в настоящем письме я обращаюсь к вам не с очередной идеей или открытием. Я бью тревогу!
        В вашем журнале мне попалось на глаза в целом любопытное исследование о загадочных обстоятельствах, сопровождавших трагическую смерть царевича Дмитрия. В ином случае я не стал бы обращать на это исследование специального внимания, потому что не чувствую себя компетентным в этой области. Но неожиданная встреча в городе-курорте Ялте заставила меня изменить моим принципам.
        Напоминаю, что в вашей статье говорилось, будто смерть юного царевича произошла от естественных причин (под таковой подразумевается ножик) и в том не было злого умысла со стороны тогдашнего правительства, возглавлявшегося Борисом Годуновым. То есть историческое высказывание А.С. Пушкина, указывающее на наличие умысла, опровергается с помощью привлеченных для этой цели документов следствия, которые якобы велись объективно.
        Итак, находясь на отдыхе в городе-курорте Ялте и наслаждаясь природой и климатом, мне попался в руки журнал «Знание - сила» номер семь за текущий год. Я отдыхал душой и телом, когда ко мне подошел незнакомый мне человек в белой сорочке-водолазке и брюках-джинс. Этот человек был немолод и имел бороду клиновидного типа.
        Человек присел рядом со мной и обратился ко мне с незначащим вопросом о погоде и очереди в столовую, а затем разговор перешел на другие темы, и мой собеседник показал себя компетентным в истории России отдаленных эпох. Когда отношения между нами приняли характер приятельских, этот человек обратился ко мне с просьбой оказать ему финансовое содействие, так как ему задерживают высылку командировочных. Не обладая нужной суммой денег и не считая себя вправе делиться трудовой копейкой с малознакомыми людьми, я спросил его, что же это за учреждение направляет человека к Черному морю и при этом не обеспечивает его содержанием.
        Человек тогда заплакал и признался, что уже три дня ничего не ел. Увидев слезы на его глазах, я отвел человека в кафе на открытом воздухе, где купил ему тарелку супа и порцию шашлыка. Насытив свой аппетит, человек проникся ко мне благодарностью и потому рассказал удивительную историю своей жизни, которую подкрепил соответствующими документами и удостоверением личности.
        Вкратце эта история заключается в следующем.
        Известный в истории царь Иван Васильич Грозный однажды вызвал к себе своих ученых и техников, в том числе заграничного происхождения, и потребовал от них создания не чего иного, как машины времени. Оказывается, в последние годы жизни царя мучили опасения о том, как его потомки воспримут память о нем. Для того чтобы быть уверенным, что ученые и техники все-таки изобретут нужную машину и не станут отговариваться низким уровнем современной им науки, Иван IV (Грозный) указал, что в случае неудачи их ждет смертная казнь. И все мольбы ученых и беспокойство их о том, как будет развиваться наука в случае их четвертования, Иван Грозный отверг как не имеющие принципиального значения.
        В таких условиях ученые и техники были вынуждены изобрести машину времени, хотя к моменту завершения работы примерно 80 процентов их поплатилось жизнью или убежало в Запорожскую Сечь.
        Оставшихся в живых ученых, а также ряд дипломатов царь направил в будущее на полном казенном довольствии, снабдив документами и выписками из столбцов для того, чтобы они создавали благоприятное представление о деятельности этого монарха.
        Однако результат этого начинания оказался сравнительно незначительным, так как ученые и дипломаты предпочитали не возвращаться за премиями и наградами, а оставались на месте командировки.
        Со смертью Ивана Грозного деятельность дезинформаторов не прекратилась. Перемена правительства не влечет отказа от научных достижений. Борис Годунов захватил не только трон, но и идеи.
        Мой собеседник приступил к работе уже после смерти Ивана Грозного, с воцарением Бориса Годунова. В его задачу входило убеждать потомков в том, что царь Борис не причастен к гибели царевича Дмитрия. Для этой цели посланец Бориса Годунова получил диплом Архивного института, защитил кандидатскую диссертацию по знакомому ему периоду и теперь неустанно выступает на научных дискуссиях и в популярных журналах, обеливая жестокого монарха. Он был бы рад остаться у нас и преподавать в каком-нибудь техникуме, но привязанность к семье, детям, престарелым родителям, оставшимся заложниками в суровом XVII веке, заставляет его выполнять надоевшие и неприятные обязанности.
        В Ялте лжекандидат оказался ввиду того, что должен был встретить там своего сообщника, доставляющего его командировочные и нужные (большей частью изготовленные в Пыточном приказе) документы, которые лжекандидат «открывает» в наших архивах.
        После удовлетворения голода мой случайный знакомый показал мне удостоверение личности, подписанное лично Борисом Годуновым, и под видом посещения туалета скрылся от меня.
        Дорогая редакция, я ни в коем случае не намерен утверждать, что опубликованная вами статья принадлежит перу этого лазутчика. Однако чувствую моим долгом обратить ваше внимание на возможность подобных инцидентов в будущем. К сожалению, мне неизвестно имя этого человека. Не знаю я, и где они скрывают машину времени.
        На всякий случай сообщаю вам приметы агента царя Бориса Годунова. На вид он среднего возраста, скорее пожилого, нервный в манерах, в белой водолазке, в брюках-джинс и с бородой.
        В случае, если кто-то отвечает этому описанию, берегитесь!
        С уважением, Николай Ложкин.
        Пенсионер, г. Великий Гусляр.
        ЭДИСОН И ГРУБИН
        Уважаемая редакция!
        Не хочу быть назойливым, но обстоятельства заставляют меня беспокоить вас вновь. Считаю своим долгом сигнализировать о новом случае неправильного использования так называемой машины времени.
        Мой сосед по дому и близкий знакомый Александр Евдокимович Грубин не имеет специального технического образования, но является талантливым изобретателем, о чем вам, возможно, уже сообщали. Разработанная им модель вечного двигателя работает без видимых причин уже третий месяц, а изобретенный А. Грубиным комбайн для сбора сирени пользуется заслуженной популярностью среди садоводов г. Великий Гусляр.
        Последним увлечением Грубина стало решение проблемы путешествия во времени. Для этого он соорудил установку на основе списанной будки от телефона-автомата, двигателя от автомобиля «ГАЗ-69» и других деталей. А. Грубин посвятил этому изобретению несколько месяцев упорного труда, отказывая себе в выходных и праздничных днях.
        Возможно, достижения А. Грубина были бы более внушительными, если бы не существование в нашем дворе молодого человека по имени Николай Гаврилов, учащегося речного техникума, шестнадцати лет. Этот Н. Гаврилов является обладателем проигрывателя и коллекции пластинок джазового содержания. Несмотря на воспитательные беседы с его матерью и лично Н. Гавриловым, которые проводили я как представитель общественности и другие лица, Н. Гаврилов каждый вечер начиная с 18.00 часов и до полуночи проигрывает свои пластинки на полную громкость.
        Ввиду того, что мой друг А. Грубин по ходу изнурительного умственного труда был доведен до состояния нервного раздражения, он переживал необходимость слушать каждый вечер джазовые и эстрадные мелодии, которые мешали ему сосредоточиться. По врожденной деликатности А. Грубин ограничивался отдельными высказываниями в адрес Н. Гаврилова, полагая, что тот не более как жертва проигрывателя. «Если на стене в пьесе висит ружье, - говорил он, - то оно должно выстрелить в четвертом действии. Мы не можем винить курильщиков, потому что они лишь жертвы открытия Америки Колумбом, который привез оттуда табак. Если изобретен патефон, то кто-то должен стать его жертвой и слушать пластинки. Мы обязаны глядеть в корень. Скажи мне, кто изобрел патефон?»
        На следующий день я довел до сведения А. Грубина, что, согласно научным источникам, изобретателем фонографа, то есть первобытного патефона, является американский изобретатель Томас А. Эдисон, прославившийся также другими открытиями. На это Грубин, пытаясь перекричать звуки музыки, ответил: «Вот он во всем и виноват!»
        Я указал А. Грубину, что винить Т. Эдисона в поведении Н. Гаврилова неразумно. Но А. Грубин настаивал на своем и заявил: «Все равно, все началось с Эдисона. Если нейтрализовать Эдисона, наступит тишина». В качестве аргумента я возразил А. Грубину следующим образом. «Александр, - сказал я. - Не думаешь ли ты, что если нейтрализовать Колумба, то прекратится курение?»
        «Не думаю, - ответил мой друг, затягиваясь папиросой. - Это слишком рискованно. Я не имею права взять на себя ответственность за судьбу миллионов жителей Соединенных Штатов и других стран этого континента. Куда они денутся, если Америка не будет открыта?»
        И тогда я кинул опрометчивую фразу. «Эдисон, - сказал я, - не подвластен тебе, Александр, потому что он сделал свое дело и умер естественной смертью».
        Грубин посмотрел на меня и удалился к себе в комнату.
        По истечении трех дней после этого разговора я вышел на двор подышать воздухом. Стояла ветреная осенняя погода, и двор был усыпан желтыми и оранжевыми листьями, облетевшими с деревьев, гремела музыка.
        - Я готов! - крикнул мне А. Грубин из своего окна.
        - К чему готов? - спросил я.
        - Навести порядок! - крикнул Грубин.
        - Я тебя не понимаю, Александр! - крикнул я. - Ты завершил опытный образец?
        - Завершил! - крикнул Грубин. - Ну, Эдисон, погоди!
        После этого из комнаты донеслись гудение, звон и грохот. Когда я взглянул в комнату через окно, стекла в телефонной будке были выбиты, Грубина не было видно.
        Дорогая редакция! Вот уже третий день, как Грубин не возвращается. Я глубоко убежден, что он проник в прошедшее время и, весьма возможно, разыскивает Т. Эдисона, чтобы его нейтрализовать.
        Дорогая редакция! Прошу вас срочно принять меры для возвращения А. Грубина в настоящее время и по охране здоровья и жизни покойного американского изобретателя Т. Эдисона. В данный момент я с тревогой прислушиваюсь к звукам музыки, доносящимся из окна Н. Гаврилова, опасаясь, что в любой момент времени они могут прерваться.
        С уважением и тревогой, Николай Ложкин,
        натуралист-любитель, г. Великий Гусляр.
        От редакции: Публикуя без изменений письмо нашего постоянного читателя, мы считаем своим долгом напомнить, что первый звукозаписывающий аппарат «хрипограф» был изобретен тифлисским изобретателем Автандилом Кикнадзе в конце XIX века. Имени американского изобретателя Т. Эдисона нам не удалось обнаружить ни в одном справочнике или энциклопедии.
        ХРОНОФАГИ
        Дорогая редакция!
        Следя за новинками художественной литературы, я прочел одно произведение французского буржуазного писателя Андре Моруа. В нем мне встретились следующие знаменательные слова:
        «Хронофаг - это чаще всего человек, который, не имея серьезных занятий и не зная, что делать с собственным временем, принимается пожирать ваше... С хронофагами надлежит быть суровым и безжалостно их уничтожать».
        Должен признаться, что раньше я такого слова - хронофаг - не встречал, хотя как биолог-любитель знаком со многими терминами и научными выражениями. В словаре я нашел слово «хронометр», что означает - «точные часы». Ну, а слово «фаг» известно каждому мало-мальски культурному человеку. Получилось в переводе выражение «времяжор».
        И пришла мне в голову мысль, что мы наряду с пьянством еще не покончили с хронофагами. Мало того, даже выявлять их не умеем. А надо.
        Потому, дорогая редакция, предлагаю вам плоды моих скромных трудов.
        Я много думал, размышляя даже ночами. Потом ко мне пришло озарение, подобно яблоку с общеизвестной яблони. Ведь мистики не существует. Даже телепатию со временем обнаружат, когда найдутся подходящие приборы. Значит, для хронофагов тоже нужно найти подходящий прибор. А где, спрашивается, должны оставлять свои следы хронофаги? Полагаю, что они больше всего наследили во времени. А каким образом мы измеряем время? Часами.
        Для проведения опыта я приобрел два экземпляра часов-будильников и поставил один в комнате для проведения опыта, а второй, контрольный, - в соседней. Затем позвал я к себе гражданина Ф., который часто проводил со мной совершенно бесполезные беседы на пустые темы. Гражданин Ф., как я и ожидал, немедленно откликнулся на мое приглашение и проследовал вслед за мной в мою квартиру. В тот момент, когда мы проходили через внешнюю комнату, я обратил внимание на то, что будильник в ней (контрольный прибор) показывал 15 час. 46 мин. Будильник в задней комнате (основной прибор) показывал тоже 15 час. 46 мин.
        Для звукового контроля оба будильника были поставлены в положение «звонок» на 16 час. 00 мин.
        Последующие четырнадцать минут я провел в волнении и плохо слушал, о чем говорит мой гость. Точно в 16.00 зазвонил будильник в нашей комнате. Звонок контрольного будильника прозвенел с запозданием на минуту.
        Эксперимент № 2 был проведен мною с тем же объектом, однако условия эксперимента были усложнены. Помимо двух будильников в нем участвовали мои наручные часы, а также должны были участвовать часы «хронофага-1», так я далее буду условно именовать гражданина Ф. Крайне порадовав гражданина Ф. (и крайне огорчив мою супругу) новым приглашением, я поставил с возможной точностью оба будильника и мои часы, а затем под благовидным предлогом попросил «хронофага-1» показать мне его наручные часы. На что последовал ответ, который меня очень заинтересовал.
        - Не ношу, - ответил «хронофаг-1», - то спешат, то отстают. Я вообще часов не наблюдаю.
        После этого гражданин Ф. пустился в длительные рассуждения о низком качестве отечественных часов и своих планах раздобыть где-нибудь часы импортные, желательно японские либо швейцарские фирмы «Омега».
        «Не надейся, голубчик, - мысленно произнес я. - Тебе и швейцарские часы откажутся время показывать».
        На этот раз я позволил нашей бесцельной беседе продолжаться более часа, и результат превзошел все мои ожидания. Полагаю, что покойный физик Эйнштейн искренне порадовался бы вместе со мной, насколько все в мире относительно. Будильник в моей комнате зазвонил с опережением в восемь минут по сравнению с контрольным будильником. Что касается моих наручных часов, то они убежали за этот час почти на пятнадцать минут. Разницу в показаниях будильника и моих наручных часов я отношу на счет того, что мои часы находились в непосредственной близости от хронофага и потому подверглись сильному воздействию его хроножорного поля.
        Мне удалось выявить суперхроножора гражданина Бз., «хронофага-2», что явилось результатом моей настойчивой деятельности по выявлению хронофагов.
        В течение года я посетил ряд организаций и частных квартир, в которых побывал гражданин Бз., и могу с полной уверенностью утверждать, что, по неполным данным, этот хроножор уничтожил за год более 2367 часов чужого времени.
        Несмотря на преданность науке, я не посмел пригласить к себе хроножора Бз. и ограничился беседой с его бывшей женой.
        - Скажите, Марья Степановна, - спросил я ее, - не приходилось ли вам наблюдать дома в прошлом каких-либо инцидентов, связанных с неправильным поведением часов? Может быть, они часто спешили либо отставали?
        - И не говорите! - воскликнула истица, к моему научному удивлению. - Ломались, как пустые яйца. Все больше спешили. А однажды я удивительную вещь видела. Он сидит, пишет что-то, бормочет и все при этом ко мне обращается. А я гляжу на часы и вижу, как стрелка часов довольно быстро по кругу идет. Вроде бы он минут пять бормотал, а стрелка часовой круг обошла. Но это уж я отношу к своей напряженной психике.
        Я не стал разубеждать добрую женщину. Но следующую историю, также рассказанную ею, отношу к области ее воображения. По словам Марии Степановны, она видела, как во время празднования дня рождения ее тети, на котором присутствовал и хроножор, настольные часы, стоявшие на буфете, сделали попытку покинуть помещение в самый разгар длительной речи гражданина Бз. Для этой цели они якобы упали с буфета на пол и поползли к выходу из комнаты.
        Передается ли хронофагия (хроножория) по наследству, пока неизвестно. Малолетний сын гражданина Ф., «хронофага-1», в возрасте четырех лет сжевал будильник, к счастью, без вреда для здоровья. Я подозреваю, что это происшествие - тревожный симптом, и прошу наладить медицинское наблюдение за ребенком, для чего прислать из области хронометриста.
        Полагаю, в будущем удивительные способности хронофагов можно будет использовать для развития теории относительности.
        Вопрос уничтожения хронофагов оставляю пока открытым, так как среди них встречаются люди, не осознающие своей опасности для окружающих.
        С уважением, Николай Ложкин,
        натуралист-любитель, г. Великий Гусляр.
        Любимый ученик факира
        События, впоследствии смутившие мирную жизнь города Великий Гусляр, начались, как и положено, буднично.
        Автобус, шедший в Великий Гусляр от станции Лысый Бор, находился в пути уже полтора часа. Он миновал богатое рыбой озеро Копенгаген, проехал дом отдыха лесных работников, пронесся мимо небольшого потухшего вулкана. Вот-вот должен был открыться за поворотом характерный силуэт старинного города, как автобус затормозил, съехал к обочине и замер, чуть накренившись, под сенью могучих сосен и елей.
        В автобусе люди просыпались, тревожились, будили утреннюю прохладу удивленными голосами:
        - Что случилось? - спрашивали они друг у друга и у шофера. - Почему встали? Может, поломка? Неужели авария?
        Дремавший у окна молодой человек приятной наружности с небольшими черными усиками над полной верхней губой также раскрыл глаза и несколько удивился, увидев, что еловая лапа залезла в открытое окно автобуса и практически уперлась ему в лицо.
        - Вылезай! - донесся до молодого человека скучный голос водителя. - Загорать будем. Говорил же я им, куда мне на линию без домкрата? Обязательно прокол будет. А мне механик свое: не будет сегодня прокола, а у домкрата все равно резьба сошла!..
        Молодой человек представил себе домкрат с намертво стертой резьбой и поморщился: у него было сильно развито воображение. Он поднялся и вышел из автобуса.
        Шофер, окруженный пассажирами, стоял на земле и рассматривал заднее колесо, словно картину Рембрандта. Мирно шумел лес. Покачивали гордыми вершинами деревья. Дорога была пустынна. Лето уже вступило в свои права. В кювете цвели одуванчики, и кареглазая девушка в костюме джерси и голубом платочке, присев на пенечке, уже плела венок из желтых цветов.
        - Или ждать, или в город идти, - сказал шофер.
        - Может мимо кто проедет? - выразил надежду невысокий плотный белобрысый мужчина с редкими блестящими волосами, еле закрывающими лысину. - Если проедет, мы из города помощь пришлем.
        Говорил он авторитетно, но с некоторой поспешностью в голосе, что свидетельствовало о мягкости и суетливости характера. Его лицо показалось молодому человеку знакомым, да и сам мужчина, закончив беседу с шофером, обернулся к нему и спросил прямо:
        - Вот я к вам присматриваюсь с самой станции, а не могу определить. Вы в Гусляр едете?
        - Разумеется, - ответил молодой человек. - А разве эта дорога еще куда-нибудь ведет?
        - Нет, далее она не ведет, если не считать проселочных путей к соседним деревням, - ответил плотный блондин.
        - Значит, я еду в Гусляр, - сказал молодой человек, большой сторонник формальной логики в речи и поступках.
        - И надолго?
        - В отпуск, - сказал молодой человек. - Мне ваше лицо также знакомо.
        - А на какой улице в Великом Гусляре вы собираетесь остановиться?
        - На своей, - сказал молодой человек, показав в улыбке ровные белые зубы, которые особенно ярко выделялись на смуглом, загорелом и несколько изможденном лице.
        - А точнее?
        - На Пушкинской.
        - Вот видите, - обрадовался плотный мужчина и наклонил голову так, что луч солнца отразился от его лысинки, попал зайчиком в глаз девушки, создававшей венок из одуванчиков, и девушка зажмурилась. - А я что говорил?
        И в нем была радость, как у следователя, получившего при допросе упрямого свидетеля очень важные показания.
        - А в каком доме вы остановитесь?
        - В нашем, - сказал молодой человек, отходя к группе людей, изучавших сплюснутую шину.
        - В шестнадцатом? - спросил плотный блондин.
        - В шестнадцатом.
        - Я так и думал. Вы будете Георгий Боровков, Ложкин по матери.
        - Он самый, - ответил молодой человек.
        - А я - Корнелий Удалов, - сказал плотный блондин. - Помните ли вы меня - я вас в детстве качал на колене?
        - Помню, - сказал молодой человек. - Ясно помню. И я у вас с колена упал. Вот шрам на переносице.
        - Ох! - безмерно обрадовался Корнелий Удалов. - Какая встреча. И неужели ты, сорванец, все эти годы о том падении помнил?
        - Еще бы, - сказал Георгий Боровков. - Меня из-за этого почти незаметного шрама не хотели брать в лесную академию раджа-йога гуру Кумарасвами, ибо это есть физический недостаток, свидетельствующий о некотором неблагожелательстве богов по отношению к моему сосуду скорби.
        - К кому? - спросил Удалов в смятении.
        - К моему смертному телу, к оболочке, в которой якобы спрятана нетленная идеалистическая сущность.
        - Ага, - сказал Удалов и решил больше в этот вопрос не углубляться. - И надолго к нам?
        - На месяц или меньше, - сказал молодой человек. - Как дела повернутся. Может, вызовут обратно в Москву... А с колесом-то плохо дело. Запаска есть?
        - Без тебя вижу, - ответил шофер с некоторым презрением глядя на синий костюм, на импортный галстук, повязанный, несмотря на утреннее время и будний день, и на весь изысканный облик молодого человека.
        - Запаска есть, спрашивают? - вмешался Удалов. - Или тоже на базе оставил?
        - Запаска есть, а на что она без домкрата?
        - Ни к чему она без домкрата, - подтвердил Удалов и спросил у Боровкова, - а ты, говорят, за границей был?
        - Стажировался, - сказал Боровков. - В порядке научного обмена. Надо будет автобус приподнять, а вы тем временем подмените колесо. Становится жарко, а люди спешат в город.
        - Ну и подними, - буркнул шофер.
        - Подниму, - сказал Боровков. - Только прошу вас не терять времени даром.
        - Давай, давай, шеф, - сказала ветхая бабушка из толпы пассажиров. - Человек тебе помощь предлагает.
        - И она туда же! - сказал шофер. - Вот ты, бабка, с ним на пару автобус и подымай.
        Но Боровков буднично снял пиджак, передал его Удалову и обернулся к шоферу с видом человека, который уже собрался работать, а рабочее место оказалось ему не подготовлено.
        - Ну, - сказал он стальным голосом.
        Шофер не посмел противоречить такому голосу и поспешил за запаской.
        - Расступитесь, - строго сказал Удалов. - Разве не видите?
        Пассажиры немного подались назад. Шофер с усилием подкатил колесо и брякнул на гравий разводной ключ.
        - Отвинчивайте, - сказал Боровков.
        Шофер медленно отвинчивал болты, и его губы складывались в ругательное слово, но присутствие пассажирок удерживало. Удалов стоял в виде вешалки, держа пиджак Боровкова на согнутом мизинце, и спиною оттеснял тех, кто норовил приблизиться.
        - А теперь, - сказал Боровков, - я приподниму автобус, а вы меняйте колесо.
        Он провел руками под корпусом автобуса, разыскивая место, где можно взяться понадежнее, затем вцепился в это место тонкими, смуглыми пальцами и без натуги приподнял машину. Автобус наклонился вперед, будто ему надо было что-то разглядеть внизу перед собой, и вид у него стал глупый, потому что автобусам так стоять не положено.
        В толпе ахнули, и все отошли подальше. Только Корнелий Удалов как причастный к событию остался вблизи.
        Шофер был настолько подавлен, что мгновенно снял колесо, ни слова не говоря, подкатил другое и начал одевать его на положенное место.
        - Тебе не тяжело? - спросил Удалов Боровкова.
        - Нет, - ответил тот просто.
        И Удалов с уважением оглядел племянника своего соседа по дому, дивясь его внешней субтильности. Но тот держал машину так легко, что Удалову подумалось, что, может, автобус и впрямь не такой уж тяжелый, а это только сплошная видимость.
        - ... Все, - сказал шофер, вытирая со лба пот. - Опускай.
        И Боровков осторожно поставил зад автобуса наземь.
        Он даже не вспотел и ничем не показывал усталости. В толпе пассажиров кто-то захлопал в ладоши, а кареглазая девушка, которая кончила плести венок из одуванчиков, подошла к Боровкову и надела венок ему на голову. Боровков не возражал, а Удалов заметил:
        - Размер маловат.
        - В самый раз, - возразила девушка. - Я будто заранее знала, что он пригодится.
        - Пиджачок извольте, - сказал Удалов, но Боровков засмущался, отверг помощь Корнелия Ивановича, сам натянул пиджак, одарил девушку белозубой улыбкой и, почесав свои черные усики, поднялся в автобус, на свое место.
        Шофер мрачно молчал, потому что не знал, объяснить ли на базе, как автобус голыми руками поднимал незнакомый молодой человек, или правдивее будет сказать, что выпросил домкрат у проезжего МАЗа. А Удалов сидел на два сиденья впереди Боровкова и всю дорогу до города оборачивался, улыбался молодому человеку, подмигивал и уже на въезде в город не выдержал и спросил:
        - Ты штангой занимался?
        - Нет, - скромно ответил Боровков. - Это неиспользованные резервы тела.
        По Пушкинской они до самого дома шли вместе. Удалов лучше поговорил бы с Боровковым о дальних странах и местах, но Боровков сам все задавал вопросы о родственниках и знакомых. Удалову хотелось вставить что-нибудь серьезное, важное, чтобы и себя показать в выгодном свете: он заикнулся было о том, что в Гусляре побывали пришельцы из космоса, но Боровков ответил:
        - Я этим не интересуюсь.
        - А как же, - спросил тогда Удалов, - загадочные строения древности, в том числе пирамида Хеопса и Баальбекская веранда?
        - Все веранды дело рук человека, - отрезал Боровков. - Иного пути нет. Человек - это звучит гордо.
        - Горький, - подсказал Удалов. - Старуха Изергиль. - Он все поглядывал на два боровковских заграничных чемодана с личными вещами и подарками для родственников: если бы он не видел физических достижений соседа, наверняка предложил бы свою помощь, но теперь предлагать было все равно что над собой насмехаться.
        Вечером Николай Ложкин, боровковский дядя по материнской линии, заглянул к Удалову и пригласил его вместе с женой Ксенией провести вечер в приятной компании по поводу приезда в отпуск племянника Георгия. Ксения, которая уже была наслышана от Удалова о способностях молодого человека, собралась так быстро, что они через пять минут уже находились в ложкинской столовой, которая заодно была и кабинетом: там были аквариумы, клетки с певчими птицами и книжные полки.
        За столом собрался узкий круг друзей и соседей Ложкиных. Старуха Ложкина расщедрилась по этому случаю настойкой, которую берегла к октябрьским, потому что - а это и сказал в своей застольной речи сам Ложкин - молодые люди редко вспоминают о стариках, ибо живут своей, занятой и посторонней жизнью, и в этом свете знаменательно возвращение Гарика, то есть Георгия, к своим дяде и тете, когда он мог выбрать любой санаторий или дом отдыха на кавказском берегу или на Золотых песках.
        Все аплодировали, а потом Удалов тоже произнес тост.
        Он сказал:
        - Наша молодежь разлетается из родного гнезда кто куда, как перелетные птицы. У меня вот тоже подрастают Максимка и дочка. Тоже оперятся и улетят. Туда им и дорога. Широкая дорога открыта нашим перелетным птицам. Но если уж они залетят обратно, то мы просто поражаемся, какими сильными и здоровыми мы их воспитали.
        И он показал пальцем на смущенного и скромно сидящего во главе стола Георгия Боровкова.
        - Так поднимем же этот тост, - закончил свою речь Корнелий, - за нашего родного богатыря, который сегодня на моих глазах вознес в воздух автобус с пассажирами и держал его в руках до тех пор, пока не был завершен текущий ремонт. Ура!
        Многие ничего не поняли, кто понял - не поверили, а сам Боровков попросил слова:
        - Конечно, мне лестно. Однако я должен внести уточнения. Во-первых, я автобус на руки не брал, а только приподнял его, что при определенной тренировке может сделать каждый. Во-вторых, в автобусе не было пассажиров, поскольку они стояли в стороне, так как я не стал бы рисковать человеческим здоровьем.
        Соседям и родственникам приятно было смотреть на недавнего подростка, который бегал по двору и купался в реке, а теперь, по получении образования и заграничной командировки, не потеряв скромности, вернулся к родным пенатам.
        - И по какой специальности ты там стажировался? - спросил усатый Грубин, сосед снизу, когда принялись за чай с пирогом.
        - Мне, - ответил Боровков, - в дружественной Индии была предоставлена возможность пробыть два года на обучении у одного известного факира, отшельника и йога - гуру Кумарасвами.
        - Ну и как ты там? Показал себя?
        - Я старался, - скромно ответил Гарик, - не уронить достоинства.
        - Не скромничай, - вставил Корнелий Удалов. - Небось, был самым выдающимся среди учеников?
        - Нет, были и более выдающиеся, - сказал Боровков. - Хотя гуру иногда называл меня своим любимым учеником. Может, потому, что у меня неплохое общее образование.
        - А как там с питанием? - поинтересовалась Ксения Удалова.
        - Мы питались молоком и овощами. Я с тех пор не потребляю мяса.
        - Это правильно, - сказала Ксения, - я тоже не потребляю мяса. Для диеты.
        Боровков вежливо промолчал и потом обернулся к Удалову, который задал ему следующий вопрос:
        - Вот у нас в прессе дискуссия была, хорошо это - йоги или мистика?
        - Мистики на свете не существует, - ответил Боровков. - Весь вопрос в мобилизации ресурсов человеческого тела. Опасно, когда этим занимаются шарлатаны и невежды. Но глубокие корни народной мудрости, имеющие начало в Ригведе, требуют углубленного изучения.
        И после этого Гарик с выражением прочитал на древнем индийском языке несколько строф из поэмы «Махабхарата».
        - А на голове ты стоят умеешь? - спросил неугомонный Корнелий.
        - А как же? - даже удивился Гарик и тут же, легонько опершись ладонями о край стола, подкинул кверху ноги, встал на голову, уперев подошвы в потолок и дальнейшую беседу со своими ближними вел в таком вот, неудобном для простого человека, положении.
        - Ну это все понятно, это мы читали, - сказал Грубин, глядя на Боровкова наискосок. - А какая польза от твоих знаний для народного хозяйства?
        - Этот вопрос мы сейчас исследуем, - ответил Боровков, сложил губы трубочкой и отпил из своей чашки без помощи рук. Потом отпустил одну руку, протянулся к вазончику с черешней и взял ягоду. - Возможности открываются значительные. Маленький пример, который я сегодня продемонстрировал сегодня на глазах товарища Корнелия Ивановича, тому доказательство. Каждый может внутренне мобилизоваться и сделать то, что считается не под силу человеку.
        - Это он вспоминает, как автобус поднял, - напомнил Удалов и все согласно закивали головами.
        - Ты бы перевернулся, Гарик, и сел, - сказала старуха Ложкина. - Кровь в голову прильет.
        - Спасибо, я постою, - сказал Гарик.
        Общая беседа продолжалась и постепенно все привыкли к тому, что Боровков пребывает в иной, чем остальные, позе. Он рассказывал о социальных контрастах в Индии, о тамошней жизни, о культурных памятниках, о гипнозе, хатха-йоге и раджа-йоге. И разошлись гости поздно, очень довольные.
        А на следующее утро Боровков вышел на двор погулять уже в ковбойке и джинсах и оттого казался своим, гуслярским. Удалов, собираясь на службу, выглянул из окна, увидел, как Боровков делает движения руками, и вышел.
        - Доброе утро, Гарик, - сказал он, присев на лавочку. - Что делаешь?
        - Доброе утро, - ответил Боровков, - тренирую мысль и пальцы. Нужно все время тренироваться, как исполнитель на музыкальных инструментах, иначе мышцы потеряют форму.
        - Это правильно, - согласился Удалов. - Я тебя вот о чем хотел спросить: мне приходилось читать, что некоторые факиры в Индии умеют укрощать диких кобр звуками мелодии на дудке. Как ты на основании своего опыта полагаешь, они это в самом деле или обманывают?
        Наверное, он мог бы придумать вопрос получше, поумнее, но спросить чего-нибудь хотелось, вот и сказал первое, что на ум пришло. И не спроси он про змей, может, все бы и обошлось.
        - Есть мнение, что кобры и в самом деле гипнотизируются звуком музыки, - ответил с готовностью Боровков. - Но у них чаще всего вырывают ядовитые зубы.
        - Не приходилось мне кобру видеть, - сказал Удалов, заглаживая белесые волосики на лысину. - Она внушительного размера?
        - Да вот такая, - сказал Боровков и наморщил лоб. Он помолчал с полминуты или минуту, а потом Удалов увидел, как на песочке, в метре от них появилась свернутая в кольцо большая змея.
        Змея развернулась и подняла голову, раздувая шею, а Удалов подобрал ноги на скамью и поинтересовался:
        - А не укусит?
        - Нет, Корнелий Иванович, - сказал молодой человек. - Змея воображаемая. Я же вчера рассказывал.
        Кобра тем временем подползла поближе. Боровков извлек из кармана джинсов небольшую дудочку, приставил к губам и воспроизвел на ней незнакомую простую мелодию, отчего змея прекратила ползание, повыше подняла голову и начала раскачиваться в такт музыке.
        - И это тоже мне кажется? - спросил Удалов.
        Боровков, не переставая играть, кивнул. Но тут пошла с авоськой через двор гражданка Гаврилова из соседнего флигеля.
        - Змея! - закричала она страшным голосом и бросилась бежать. Змея испугалась ее крика и поползла к кустам сирени, чтобы в них спрятаться.
        - Ты ее исчезни, - сказал Удалов Боровкову, не спуская ног.
        Тот согласился, отнял от губ дудочку, провел ею в воздухе, змея растаяла и вся уже скрылась, но Удалов не мог сказать, вообще она исчезла или в кустах.
        - Неудобно получилось, - сказал Гарик, почесывая усики. - Женщину испугали.
        - Да. Неловко. Но ведь это видимость?
        - Видимость, - согласился Боровков. - Хотите, Корнелий Иванович, я вас провожу немного? А сам по городу прогуляюсь.
        - Правильно, - сказал Удалов. - Я только портфель возьму.
        Они пошли рядышком по утренним улицам, Удалов задавал вопросы, а Гарик с готовностью отвечал.
        - А этот гипноз на многих людей действует?
        - Почти на всех.
        - А если много людей?
        - Тоже действует. Я же рассказывал.
        - Послушай, - пришла неожиданная мысль в голову Удалову. - А с автобусом, там тоже гипноз был?
        - Ну что вы! - сказал Гарик. - Колесо же поменяли?
        - Правильно, колесо поменяли.
        Удалов задумался.
        - Скажи, Гарик, - спросил он. - А эту видимость использовать можно?
        - Как?
        - Ну, допустим, в военных условиях, с целью маскировки. Ты внушаешь фашистам, что перед ними непроходимая река, они и отступают. А на самом деле перед ними мирный город.
        - Теоретически возможно, но только чтобы фашистов загипнотизировать, надо обязательно к ним приблизиться...
        - Другое предложение сделаю: в театре. Видимый эффект. Ты гипнотизируешь зрителей, и им кажется, что буря на сцене самая настоящая, даже дождь идет. Все как будто мокрые сидят.
        - Это можно, - согласился Боровков.
        - Или еще, - тут уж Удалов ближе подошел к производственным проблемам. - Мне дом сдавать надо, а у меня недоделки. Подходит приемочная комиссия, а ты их для меня гипнотизируешь, и кажется им, что дом - ну просто импортный.
        - Дом - это много. Большой формат, - сказал любимый ученик факира. - Мой учитель когда-то смог воссоздать Тадж-Махал, великий памятник прошлого Индии. Но это было дикое напряжение ума и души. Он до сих пор не совсем еще пришел в себя. А нам, ученикам, можно материализовать вещи не больше метра в диаметре.
        - Любопытно, - с сомнением сказал Удалов. - Но я пошутил. Я никого в заблуждение вводить не намерен. Это мы оставим для очковтирателей.
        - А я бы, - мягко поддержал его Боровков, - даже при всем к вам уважении, помощь в таком деле не хотел бы оказывать.
        И тут, по дороге, имел место еще один инцидент, который укрепил веру Удалова в способности Гарика.
        Навстречу им шел ребенок, весь в слезах и соплях, который громко горевал по поводу утерянного мяча.
        - Какой у тебя был мяч, мальчик? - спросил Боровков.
        - Си-и-ний! - и ребенок заплакал пуще прежнего.
        - Такой? - спросил Боровков и к удивлению мальчика, а также и Удалова, тут же создал синий мяч среднего размера: мяч подпрыгнул и подкатился мальчику под ноги.
        - Не то-от, - заплакал мальчик еще громче. - Мой был большой!
        - Большой? - ничуть не растерялся Боровков. - Будет большой.
        И тут же в воздухе возник шар размером с десятикилограммовый арбуз. Шар повисел немного и лениво упал на землю.
        - Такой? - спросил Боровков ласковым голосом, потому что он любил детей.
        А Удалов уловил в сообразительных глазенках ребенка лукавство: глазенки сразу просохли - мальчик решил использовать волшебника.
        - Мой был больше! - завопил он. - Мой был с золотыми звездочками. Мой был как дом!
        - Я постараюсь, - сказал виновато Боровков. - Но мои возможности ограничены.
        - Врет мальчонка, - сказал Удалов убежденно. - Таких вещей у нас в универмаге никогда не было. Если бы были, знаете, какая бы очередь стояла? Таких промышленность не выпускает.
        - А мне папа из Москвы привез, - сказал ребенок трезвым голосом дельца. - Там такие продаются.
        - Нет, - сказал Удалов. - ГОСТ не позволяет такие большие мячи делать и таких импортных не завозят. Можно кого-нибудь зашибить невзначай.
        - Вы так думаете? - спросил Боровков. - Я, знаете, два года был оторван...
        - Отдай мой мяч! - скомандовал ребенок.
        Боровков очень сильно нахмурился, и рядом с мальчиком возник шар даже больше метра в диаметре. Он был синий и переливался золотыми звездочками.
        - Такой подойдет? - спросил Боровков.
        - Такой? - Мальчик смерил мяч взглядом и сказал не очень уверенно: - А мой был больше. И на нем звезд было больше...
        - Пойдем, Гарик, - возмутился Удалов. - Сними с него гипноз. Пусть останется без шаров.
        - Не надо, - сказал Боровков, с укоризной посмотрел на мальчика, пытавшегося обхватить мячи, и пошел вслед за Удаловым.
        - А вот и мой объект, - сказал Корнелий. - Как, нравится?
        Боровков ответил не сразу. Дом, созданный конторой, которой руководил Корнелий Удалов, был далеко не самым красивым в городе. И наверное, Гарику Боровкову приходилось видеть тщательнее построенные дома как в Бомбее и Дели, так в Париже и Москве. Но он был вежлив и потому только вздохнул, а Удалов сказал:
        - Поставщики замучили. Некачественный материал давали. Ну что с ними поделаешь?
        - Да, да, конечно, - согласился Боровков.
        - Зайдем? - спросил Удалов.
        - Зачем?
        - Интерьером полюбуешься. Сейчас как раз комиссия придет, сдавать дом будем.
        Боровков не посмел отказаться и последовал за хитроумным Корнелием Ивановичем, который, конечно, решил использовать его талант в одном сложном деле.
        - Погляди, - сказал он молодому человеку, вводя его в совмещенный санузел квартиры на первом этаже. - Как здесь люди жить будут?
        Боровков огляделся. Санузел был похож на настоящий. Все в нем было: и умывальник, и унитаз, и ванная, и кафельная плитка, хоть и неровно положенная.
        - Чего не хватает? - спросил Удалов.
        - Как не хватает?
        - Кранов не хватает, эх ты, голова! - подсказал Удалов. - Обманули нас поставщики. Заявку, говорят, вовремя не представил. А сейчас комиссия придет. И кто пострадает? Пострадает твой сосед и почти родственник Корнелий Удалов. На него всех собак повесят.
        - Жаль, - с чувством сказал Боровков. - Но ведь еще больше пострадают те, кто здесь будет жить.
        - Им не так печально, - вздохнул Корнелий Иванович. - Им в конце концов все поставят. И краны и шпингалеты. Они напишут, поскандалят, и поставят им краны. А вот меня уже ничто не спасет. Дом комиссия не примет - и прощай премия! Не о себе пекусь, а о моих сотрудниках, вот о тех же, например, плиточниках, которые себя не щадя, стремились закончить строительство к сроку.
        Боровков молчал, видимо, более сочувствуя жильцам дома, чем Удалову. А Удалов ощущал внутреннее родство с мальчиком, который выпросил у Боровкова мячи. Внешне он лил слезы и метался, но изнутри в нем радовалось ожидание, потому что Боровков был человек мягкий и оттого обреченный на капитуляцию.
        - Скажи, а для чистого опыта ты бы мог изобразить водопроводный кран? - спросил Удалов.
        - Зачем это? - ответил вопросом Боровков. - Обманывать ведь никого нельзя. Разве для шутки?..
        Он глубоко вздохнул, как человек, который делает что-то помимо своей воли, и в том месте, где положено быть крану, возник медный кран в форме рыбки с открытым ртом. Видно, такие краны Боровков видел в Индии.
        - Нет, - сказал Удалов, совсем как тот мальчик. - Кран не такой. Наши краны попроще, без финтифлюшек. Как у твоего дяди. Помнишь?
        Боровков убрал образ изысканного крана и на его место посадил стандартный образ.
        Удалов подошел к крану поближе и, опасаясь даже тронуть его пальцем, пристально проверил, прикреплен ли кран к соответствующей трубе. Как он и опасался, кран прикреплен не был, и любой член комиссии углядел бы это сразу.
        - Нет, ты посмотри вот сюда, - сказал Удалов возмущенным голосом. - Разве так краны делают? Халтурщик ты, Гарик, честное слово. Как вода из него пойдет, если он к трубе не присоединен?
        Боровков даже оскорбился:
        - Как так вода не пойдет? - И тут же из крана, ни к чему не присоединенного, разбрызгиваясь по раковине, хлынула вода.
        - Стой! - крикнул Удалов. - Она же еще не подключена! Дом с сетью не соединен. Ты что, меня под монастырь хочешь подвести?
        - Я могу и горячую пустить! - азартно сказал Гарик, и вода помутнела и от нее пошел пар.
        - Брось свои гипнотизерские штучки, - строго сказал Удалов. - Я тебе как старший товарищ говорю. Закрой воду и оставь кран в покое.
        И тут в квартиру ворвался молодой человек, весь в штукатурке и в сложенной из газеты шляпе, похожей на треуголку полководца Наполеона.
        - Идут! - крикнул он сдавленным голосом. - Что будет, что будет!
        - Гарик! - приказал Удалов. - За мной. Поздно рассуждать. Спасать надо.
        И они пошли навстречу комиссии.
        Комиссия стояла перед домом на площадке, где благоустройство еще не было завершено, и рассматривали объект снаружи. Удалов вышел навстречу как радушный хозяин. Председатель комиссии, Иван Андреевич, человек давно ему знакомый, вредный, придирчивый и вообще непреклонный, протянул Корнелию руку и сказал:
        - Плохо строишь. Неаккуратно.
        - Это как сказать, - осторожно возразил Удалов, пожимая руку. - Как сказать. Вот Екатерина из райисполкома... - он запнулся и тотчас поправился, - то есть представитель, Екатерина Павловна, в курсе наших временных затруднений. - И он поморщил лоб, изображая работу мысли.
        - Ты всех в комиссии знаешь, - сказал председатель. - Может только с Ветлугиной не встречался.
        И он показал Удалову на кареглазую девушку в костюме джерси, ту самую, которая у автобуса сплела венок из одуванчиков и возложила его на лоб Боровкову. У девушки была мужественная профессия сантехника. Боровков тоже ее узнал и покраснел, и девушка слегка покраснела, потому что теперь она была при исполнении служебных обязанностей и не хотела, чтобы ей напоминали о романтических движениях души.
        Она только спросила Гарика:
        - Вы тоже строитель?
        И тот ответил:
        - Нет, меня товарищ Удалов пригласил осмотреть дом.
        - Ну, - Удалов приподнялся на цыпочки, чтобы дотянуться губами до уха Боровкова, - или ты спасаешь, или мне - сам понимаешь...
        Боровков вновь вздохнул, поглядел на кареглазую Ветлугину, потрогал усики и послушно последовал за нею внутрь дома. Удалов решил не отставать от них ни на шаг. Что там другие члены комиссии, если главная опасность - сантехник!
        Они начали с квартиры, в которой Боровков уже пускал воду. Кран был на месте, но не присоединен к трубе.
        Девушка опытным взглядом специалиста оценила блеск и чистоту исполнения крана, но тут же подозрительно взглянула в его основание. Удалов ахнул. Боровков понял. Тут же от крана протянулась труба, и сантехник Ветлугина удивленно приподняла брови, похожие на перевернутых чаек, как их рисуют в детском саду. Но придраться было не к чему, и Ветлугина перешла на кухню. Удалов ущипнул Боровкова, и Гарик, не отрывая взгляда от Ветлугиной, сотворил кран и там.
        Так они и переходили из квартиры в квартиру, и везде Боровков гипнотизировал Ветлугину блистающими кранами, а Удалов боялся, что ей захочется проверить, хорошо ли краны действуют, ибо когда ее пальчики провалятся сквозь несуществующие металлические части, получится великий скандал.
        Но обошлось. Спас Боровков. Ветлугина слишком часто поднимала к нему свой взор, а Боровков слишком часто искал ее взгляд, так что в качестве члена комиссии Ветлугина была почти нейтрализована.
        Они вышли, наконец, на лестничную площадку последнего этажа и остановились.
        - У тебя, Ветлугина, все в порядке? - спросил Иван Андреевич.
        - Почти, - ответила девушка, глядя на Гарика.
        «Пронесло, - подумал Удалов. - Замутили мы с Боровковым ее взор!»
        - А почему почти? - спросил Иван Андреевич.
        - Кранов нет, - сказала девушка: эти слова прогрохотали для Удалова как зловещий гром, и в нем вдруг вскипела ненависть. Тысячи людей по науке поддаются гипнозу, а она, ведьма, не желает поддаваться!..
        - Как нет кранов! - заспешил с опровержением Удалов. - Вы же видали. Все видали! И члены комиссии видали, и лично Иван Андреевич.
        - Это лишь одна фикция и видимость материализации, - грустно ответила девушка. - И я знаю, чьих рук это дело.
        Она глядела на Боровкова завороженным взглядом, а тот молчал.
        - Я знаю, что вот этот товарищ, - продолжала коварная девушка, не сводя с Гарика глаз, - находился в Индии по научному обмену и научился там гипнозу и факирским фокусам. При мне еще вчера он сделал вид, что поднимает автобус за задние колеса, а это он нас загипнотизировал. И моя бабушка была в гостях у Ложкиных, и там всем казалось, что он целый вечер стоял на голове. И пил чай...
        А Боровков молчал.
        «Ну вот теперь и ты в ней разочаруешься за свой позор!» - подумал с надеждой Удалов. Им овладело мстительное чувство: он уже погиб, и пускай теперь гибнет весь мир, - как, примерно, рассуждали французские короли эпохи абсолютизма.
        - Пошли, - сказал сурово Иван Андреевич. - Пошли заново, очковтиратель. Были у меня подозрения, Удалов, что по тебе ОБХСС плачет, а теперь они, наконец, материализовались.
        Боровков молчал.
        - А этого юношу, - продолжал Иван Андреевич, - который за рубежом нахватался чуждых для нас веяний, мы тоже призовем к порядку... Выйдите на улицу, - сказал он Боровкову. - И не надейтесь в дом заглядывать!..
        - Правильно, - пролепетала коварная Ветлугина. - А то он снова нас всех загипнотизирует.
        - Может, и дома не существует? Надо проверить, - сказал Иван Андреевич.
        - Нет, - сказала Екатерина из райисполкома. - Дом и раньше стоял, его у нас на глазах строили. А этот молодой человек только вчера к нам явился.
        Гусляр - город небольшой, и новости в нем распространяются почти мгновенно.
        Удалов шел в хвосте комиссии. Он чувствовал себя обреченным. Завязывалась неприятность всерайонного масштаба. И он подумал, что в его возрасте не поздно начать новую жизнь и устроиться штукатуром, с чего Удалов когда-то и начал свой путь к руководящей работе. Но вот жена!..
        - Показывайте ваши воображаемые краны, - сказал Иван Андреевич, входя в квартиру.
        В санузел Удалов не пошел, остался в комнате, подошел к окну. Внизу Боровков задумчиво писал что-то веткой по песку. «И зачем я только втянул его в это дело?» - запечалился Удалов, и тут же его мысль перекинулась на то, как хорошо бы жить на свете без женщин.
        За тонкой стенкой бурлили голоса. Никто из санузла не выходил: что-то у них там случилось. Удалов сделал два шага и заглянул внутрь через плечо Екатерины из райисполкома. Состав комиссии с громадным трудом разместился в санузле. Ветлугина сидела на краю ванны, Иван Андреевич щупал кран, но его пальцы никуда не проваливались.
        - Что-то ты путаешь, - сказал Иван Андреевич Ветлугиной.
        - Все равно одна видимость, - настаивала Ветлугина растерянно, ибо получалось, что она оклеветала и Удалова, и Гарика, и всю факирскую науку.
        - А какая же видимость, если он твердый? - удивился Иван Андреевич.
        - Настоящий, - поспешил подтвердить Удалов.
        - Тогда пускай он скажет, когда и откуда краны получил, - нашлась упрямая Ветлугина. - Пускай по документам проверят!
        - Детский разговор, - сказал Удалов, к которому вернулось присутствие духа. - Что же я краны на рынке за собственные деньги покупал?
        Тут уж терпение покинуло Ивана Андреевича.
        - Ты, Ветлугина, специалист молодой, и нехорошо тебе начинать трудовой путь с клеветы на наших заслуженных товарищей.
        И Иван Андреевич показал размашистым жестом на голову Удалова, которая высовывалась из-за плеча Екатерины.
        - Правильно, Иван Андреевич, - без зазрения совести присоединился к его мнению Удалов. - Мы работаем, вы работаете, все стараются, а некоторые граждане занимаются распространением непроверенных слухов.
        Ветлугина, пунцовая, выбежала из санузла, и Корнелий возблагодарил судьбу за то, что Боровков на улице и ничего не видит: его мягкое сердце ни за что бы не выдержало этого зрелища.
        Удалов поспешил увести комиссию. В таких острых ситуациях никогда не знаешь, чем может обернуться дело через пять минут. И в последний момент впрямь все чуть не погубило излишнее старание Боровкова, ибо Иван Андреевич машинально повернул кран и из него хлынула струя горячей воды. Иван Андреевич кран, конечно, тут же закрыл, вышел из комнаты, а на лестнице вдруг остановился и спросил с некоторым удивлением:
        - А что, и вода уже подключена?
        - Нет, это от пробы в трубах осталась.
        Удалов смотрел на председателя наивно и чисто.
        - А почему горячая? - спросил председатель.
        - Горячая? А она была горячая?
        - Горячая, - подтвердила Екатерина из райисполкома. - Я сама наблюдала.
        - Значит, на солнце нагрелась. Под крышей.
        Иван Андреевич поглядел на Удалова с некоторым обалдением во взоре, потом махнул рукой, проворчал:
        - Одни факиры собрались!..
        И как раз тут они вышли из подъезда и увидели рыдающую на плече у Боровкова сантехника Ветлугину.
        - Пошли, - сказал Иван Андреевич. - В контору. Акт будем составлять. Екатерина Павловна! Позови Ветлугину. Кричать все мастера, а от критики в слезы...
        Когда все бумаги были разложены и Екатерина - у нее был лучший почерк - начала заполнять первый бланк, Корнелий Иванович вдруг забеспокоился, извинился и выбежал к Гарику.
        - Но краны-то останутся? - спросил он. - Краны никуда не исчезнут? Признайся, это не гипноз?
        - Краны останутся. Нужно же жильцам воду пить и мыться? А то с вашей, Корнелий Иванович, заботой им пришлось бы с ведрами за водой бегать.
        - Ага! Значит, краны настоящие!
        - Самые настоящие.
        - А откуда они взялись? Может, это идеализм?
        - Ничего подобного, - возразил Боровков. - Никакого идеализма. Просто надо в народной мудрости искать и находить рациональное зерно.
        - А если материализм, то откуда металл взялся? Где закон сохранения вещества? А ты уверен, что краны не ворованные, что ты их силой воли из готового дома сюда не перенес?
        - Уверен, - ответил Боровков. - Не перенес. Сколько металла пошло на краны, столько металла исчезло из недр земли. Ни больше, ни меньше.
        - А ты, - в глазенках Удалова опять появился мальчишеский блеск: ему захотелось еще один мяч, побольше прежнего, - ты все-таки дом можешь сотворить?
        - Говорил уже - не могу. Мой учитель гуру Кумарасвами один раз смог, но потом лежал в прострации четыре года и почти не дышал.
        - И большой дом?
        - Да говорил же - гробницу Тадж-Махал в городе Агре.
        Ветерок налетел с реки и растрепал реденькие волосы Удалова. Тот полез в карман за расческой.
        - А Ветлугиной ты признался?
        - Нет, я ее разубедил. Я сказал, что умею тяжести подымать, на голове стоять, на гвоздях спать, но никакой материализации.
        И рассудительно заключил:
        - Да и вообще я ей понравился не за это...
        - Конечно, не за это, - согласился Удалов. - За это ты ей вовсе не понравился, потому что она девушка принципиальная. Значит, надеяться на тебя в будущем не следует?..
        - Ни в коем случае.
        - Ну, и на том спасибо, что для меня сделал. Куда же я расческу задевал?
        И тут же в руке Удалова обнаружилась расческа из черепахового панциря.
        - Это вам на память, - сказал Гарик, усаживаясь на бетонную трубу: ему предстояло долго еще здесь торчать в ожидании Танечки Ветлугиной.
        - Спасибо, - сказал Удалов, причесался, привел лысину в официальный вид и пошел к конторе.
        Недостойный богатырь
        Иван Дегустатов шел по весеннему лесу. Листья берез еще не раскрылись и острыми концами свисали к земле, словно подвешенные куколки бабочек. Из темной лежалой хвои выглядывали яркие трилистники заячьей капусты. На концах еловых ветвей топорщились тугие, почти желтые кулачки. Сорвешь один, помнешь в пальцах - окажется, что он составлен из мягких душистых иголочек. Птицы суетились и пели, привыкали к теплу и солнцу.
        - Эх, - сказал Дегустатов скворцу, поющему на ветке. - Пользуешься тем, что работники дома отдыха сделали тебе скворечник. Отдыхаешь. - Потом хитро улыбнулся и пошутил: - Вместо песен взялся бы и соорудил гнездо для товарища, которому скворечника не досталось.
        Скворец склонил голову, поглядел на Дегустатова с сомнением.
        - Я шучу, - сказал Дегустатов. - Пой. Ты птица, значит, твоя задача - петь и развлекать.
        Дегустатов свернул с дорожки, нахоженной отдыхающими. Дорожка была забросана бурыми листьями, и, если бы отдыхающие в этом году не приехали, на ней выросла бы трава. Но отдыхающие приедут. Скоро. Через неделю начнется первый заезд, на автобусе будут прибывать трудящиеся из недалекого Великого Гусляра, чтобы вкусить заслуженный отдых, и тогда Дегустатов вплотную примется за свои директорские обязанности. Будет следить, чтобы у всех были чистые простыни, чтобы не проносили в столовую спиртные напитки, чтобы вытирали ноги при входе и не приглашали знакомых с ночевкой.
        Дегустатов нагнулся, подобрал консервную банку, что осталась с прошлого года. Банка была ржавой, на ней сохранилась поблекшая этикетка - «Частик в томате». Рядом должна валяться бутылка. Бутылки часто встречаются рядом с такими банками, если люди, которые ели и пили, не взяли бутылку с собой, сдать. Бутылка нашлась. В нее набрались вода и ржавая хвоя. Банку Дегустатов спрятал под куст, чтобы не портить пейзаж, а пустую бутылку засунул в карман брюк. Его долг заключался в том, чтобы хранить окружающую экологию в чистоте.
        Лес шел гуще. Здесь, за низиной, начинались холмы, поросшие елями. Назывались они Гуслярской Швейцарией. Таких мест вокруг города немало. У холмов иногда отдыхали туристы. Там тоже могли встретиться разные вещи. Дегустатов не считал себя жадным, но был бережлив, ценил копейку, потому что ее надо заработать. Если нужно, он не задумываясь выкинул бы три рубля, чтобы посидеть с человеком, но для собственного удовольствия такого не допускал.
        Дегустатов продрался сквозь черемуху, всю в бутонах, перешел ручей по гнилому бревну. В ручье встретилась еще одна бутылка, но она была с щербинкой, и пришлось кинуть ее в черемуху. По узкой тропинке Дегустатов взобрался на холм. Воздух был свежий, с запахами, и на сердце у Дегустатова стало легко, и захотелось запустить найденной бутылкой прямо в небо.
        Через тропинку лежало дерево. Большое и корявое. Дегустатов помнил его. Оно росло всегда на склоне холма и превосходило прочие деревья в лесу своими размерами.
        - Ой-ой-ой, - произнес Дегустатов вслух. - Вот тебе и конец пришел. Не думал, что тебя так скоро подмоет вешними водами.
        Дерево, видно, упало только-только - даже молодые листья не успели завять. Если был бы трактор, да была бы хорошая проезжая дорога к самому дереву, то можно бы перетащить дерево на территорию дома отдыха. И Дегустатов решил упросить лесника, когда дерево будут пилить, чтобы пень достался дому отдыха. Из него можно сделать стол на множество посадочных мест.
        Неспешно размышляя таким образом, Дегустатов поднимался вдоль ствола, машинально считая шаги, досчитал до восьмидесяти трех, запыхался и увидел, наконец, вывороченные кверху громадные корни.
        Корни были так разлаписты, что, стоя рядом с комлем, Дегустатов не мог заглянуть на ту сторону, узнать, какая получилась яма. Осторожно, чтобы не измараться, он продвинулся в сторону и заглянул в просвет между корнями.
        Яма была велика. Дна не было видно. Как будто дерево росло над пещерой, прикрывая ее от атмосферных осадков.
        Дегустатов обогнул корни и нагнулся над дырой. Она полого уходила в холм, а там могли таиться археологические находки и даже клады. Ведь в этих местах, у большой дороги, водились когда-то разбойники.
        Дегустатов достал из кармана зажигалку и засветил ее. Были, правда, некоторые опасения, что в пещере может скрываться хищный зверь или ядовитая змея, но шансов к тому было немного. Ведь за последние сотни лет доступного входа в пещеру не наблюдалось. А то бы отдыхающие давно заметили и использовали.
        - Эй! - крикнул Дегустатов негромко в пещеру. - Есть кто живой?
        Никто не откликнулся. Дегустатов наклонился и вошел в пещеру. Зажигалка давала мало света, и Дегустатов прикрывал ее ладонью от себя, чтобы огонек не мешал смотреть вперед. Пол в пещере оказался гладким, без бугров, и потолок вскоре повысился настолько, что удалось поднять голову. Дегустатов держал свободную руку над шляпой, чтобы невзначай не случилось сотрясения мозга.
        Пещера все расширялась и уводила в глубь земли. В ней было зябко и сыро. Дегустатов остановился, застегнул пиджак. Потом оглянулся - светлое неровное отверстие казалось далеким, и хотелось к нему вернуться. Ну, несколько шагов, сказал себе Дегустатов. И обратно.
        Скорее угадав, чем увидев препятствие под ногами, Дегустатов замер. Впереди виднелось что-то белое. Дегустатов поднес к белому зажигалку, и обнаружилось, что это череп с пустыми глазницами. За черепом валялись кости, прикрытые истлевшей одеждой. Другой скелет сидел у стены, опершись о ржавое копье...
        Дегустатов очнулся на свежем воздухе, шагах в пятидесяти вниз по склону. Как выскочил из пещеры, как добежал - не помнил. Здесь он заставил себя остановиться, осмотреться в мирной благодати и звуках весеннего леса. Никто его не преследовал и не убивал. Зажигалка погасла, но грела ладонь.
        Можно было убежать дальше и позвать на помощь. Сообщить в музей. Но тут же пришла в голову мысль: скелет держал в руке копье, и это значило, что он в пещере много лет, с дореволюционных времен. Может, даже с тех, когда никакого дерева не было, и в пещеру легко было войти любому. Люди, которые туда забрались и остались, вполне могли оказаться именно охранниками клада. В литературе рассказывается, что разбойники убивали своих товарищей, которые много знали. И их вид впоследствии отпугивал охотников до чужого. Шансы на клад увеличивались. И бояться было нечего. Скелеты не кусаются. Дегустатов понял, что его долг - снова забраться в пещеру и посмотреть, нет ли ценностей. И он вернулся в темноту и сырость.
        За скелетами было несколько метров гладкого пола. Потом обнаружился еще один скелет. На этот раз не человеческий. У скелета было три головы, черепа которых напоминали коровьи, но превосходили их массивностью, длиной и обладали рядом крупных заостренных зубов. Когда-то умершее животное обладало также чешуйчатым телом, и отдельные чешуи, рассыпанные по полу, костяные и темные, достигали длины в полметра. Громоздкий позвоночник заканчивался хвостом с носорожьими рогами на конце. Останки принадлежали ископаемому, и Дегустатов даже пожалел, что плохо учил биологию и никого из ископаемых, кроме мамонта, не помнит. Скелет вымершего животного подтвердил, что пещера старая. А то бы такие крокодилы и сейчас водились в лесах, пугали людей. Дегустатов осторожно промерил длину скелета, и получилось более двенадцати метров. Он решил взять на память рог с хвоста, а остальное сдать в музей.
        Под ногами звякнуло. Дегустатов посветил зажигалкой и обнаружил толстую цепь. Каждое звено килограммов на пять. Цепь была одним концом прикована к стене. Другим охватывала ископаемую ногу. Дегустатов подивился тому, какие цепи умели делать наши пещерные предки и как они не боялись первобытных крокодилов. И пошел дальше.
        Впереди, как ни странно, снова замаячил свет. Будто другой вход в пещеру. Но свет этот был неживым, не солнечным и шел из непонятного источника. Пещера расширилась до размеров зала, и дальний конец ее, освещенный наиболее ярко, был окутан туманом. Дегустатов кинул взгляд под ноги, обнаружил, что под ногами пол из плиток, как в бане, и смело пошел вперед. Сердце его забилось сильнее, и он подумал, что весь клад сдавать не будет. Государству и так много достанется, а он имеет моральное право передать в свое личное пользование несколько сувениров.
        С таким твердым решением Дегустатов пересек высокий зал и оказался перед тюлевой занавеской, висевшей неизвестно на чем. Дегустатов раздвинул занавеску и замер, пораженный представшим его взору зрелищем.
        На самом высоком месте находился стеклянный или пластиковый гроб, в котором кто-то лежал. Вокруг сидели и стояли в странных позах люди в древних одеждах, словно изображали исторический спектакль. Дегустатов даже повертел головой, думая увидеть где-то кинокамеру и кинооператоров. Но никого, кроме него, здесь не оказалось.
        - Эй, товарищи! - сказал им Дегустатов, который к тому времени совсем осмелел. - Что происходит? Никто не ответил.
        Манекены, куклы в натуральный рост - понял Дегустатов и взошел на возвышение. Он приблизился к одному из манекенов и пригляделся. Манекен был крайне похож на человека. Глаза его были закрыты, длинные космы сделаны из натуральных волос, на бледном лице проглядывались жилки и щетина. На ощупь манекен оказался даже чуть теплым, мягким и податливым.
        Чертовщина какая-то. Дегустатов перешел к другому манекену. Манекен изображал собой толстую женщину в длинном узорном платье и головном уборе, как в ансамбле народной песни. Женщина тоже была как живая. Приподняв ее вялую руку, Дегустатов с удивлением обнаружил в ней редкий и слабый пульс. Захотелось уйти. Но хотелось поискать клад. Дегустатов отодвинул женщину, и та мягко упала на пол, явственно вздохнула, подложила руку под щеку и замерла.
        Дегустатов переступил через нее, подошел к следующему, к старику. Старика Дегустатов легонько толкнул. Старик покачнулся, но сохранил равновесие. Дегустатов толкнул посильнее. Старик согнулся пополам и рухнул к его ногам. Если бы Дегустатов знал, что эти люди настоящие, он толкаться бы не стал. Но люди были ненастоящие и мешали пройти наверх, к стеклянному гробу.
        В гробу кто-то лежал, но сразу рассмотреть было трудно, потому что крышка была толстая, не совсем ровная, отражала свет и мешала глядеть внутрь.
        Дегустатов попробовал приподнять крышку, но сделать это оказалось нелегко, пришлось долго тужиться, отобрать копье у одного из людей и крышку своротить. Крышка съехала на пол, ударилась углом и разбилась. Дегустатов крышку пожалел. Крышка могла стоить больших денег.
        Но тут же забыл о крышке.
        В гробу лежала девушка ослепительной красоты. Она спала или была мертвой. Глаза ее были прикрыты длинными черными ресницами, щеки были бледными, в голубизну, лобик чистый, высокий, коса золотая, тонкие пальчики сложены на груди, а на пальцах драгоценные кольца. Полные розовые губы были приоткрыты, и из-под них, словно цепочка жемчужинок, виднелись зубы.
        Такой красоты Дегустатову видеть не приходилось даже в кино. Несколько тысяч женщин побывали в доме отдыха, среди них не было ни одной хоть слегка похожей на эту. Дегустатов почувствовал ущемление сердца, наклонился пониже, чтобы насладиться видом прекрасного лица, потом снял с пальца драгоценное изумрудное кольцо и положил его в карман, где уже лежала бутылка. Девушка не сопротивлялась.
        Дегустатов понимал, что пора уходить. Собрать, что можно, из интересных сувениров и уходить. Все равно здесь нужна медицина, а не он. И уже перед самым уходом, не в силах побороть странное волнение, наклонился он над девушкой и поцеловал ее в теплые розовые губы. Поцелуй был сладок, и прекратить его Дегустатов не смог, потому что почувствовал, как девичьи губы дрогнули, ответили ему, и поцелуй получился вполне настоящий и взаимный.
        - Да-а, - сказал Дегустатов в волнении, отрываясь от розовых губ.
        - Ой! - воскликнула девушка, открыла глаза и увидела Дегустатова. - Здравствуйте. Я долго спала?
        Сзади началось шевеление. Потягивались и поднимались прочие люди. Звенели оружием, откашливались, сморкались, оправляли платья и обменивались удивленными возгласами.
        - Что случилось? - поинтересовался Дегустатов. - Почему такое изменение?
        Закряхтел старик, которого Дегустатов уронил на пол, и сказал:
        - Похоже, у меня растяжение жил.
        - Спасибо тебе, храбрый богатырь, - произнесла девушка, садясь в гробу. - Всю спину отлежала. Даже больно.
        - Спинка у принцессы болит, - обеспокоилась женщина позади Дегустатова. - Царевна спинку отлежала.
        Началась суета, подкладывание подушек, а один из воинов подставил свою спину, чтобы царевне удобнее было покинуть стеклянный гроб.
        - Не беспокойтесь, - сказала царевна. Глаза ее, теперь открытые, напоминали зеленые омуты, и в них, как пескари в глубине, проплывали золотые искры. - Оставьте эту суету. Мой богатырь поможет мне. Возьми меня, князь, в сильные руки и поставь на пол.
        Дегустатов повиновался. Действовал он словно в оцепенении. Ничего не соображал.
        Царевна оказалась невелика ростом, Дегустатову по плечо, тонка станом и очень молода.
        - Сколько вам лет? - спросил Дегустатов, ставя ее на пол.
        - Царевне шестнадцатая весна пошла, - ответила толстая баба. - Замуж пора. А мы тебя, богатырь, ждали, не дождались. Сколько лет прошло...
        - А сколько?
        - Небось, много, - предположил старик, потирая ушибленные места. - Очень ты не по-нашему выглядишь.
        - Так вы что здесь делали?
        Мешала память о поцелуе, который он столь незаконно сорвал с губ царевны. Он надеялся, что никто, кроме него и царевны, об этом не знает. Ну, добро бы царевне было лет двадцать пять - тридцать. А то шестнадцатый год, в школу ходить надо, а не целоваться со взрослыми мужчинами. Может выйти скандал.
        - Мы спали, - объяснила царевна.
        И все эти люди, окружив Дегустатова, стали наперебой рассказывать о своих неприятностях, о том, почему они все, в странных одеждах, находятся в лесу, в пещере на территории дома отдыха.
        Оказывается, случилось это давно, несколько сотен лет назад. Эта девушка по имени Лена была дочкой местного феодала, царя. На какой-то день рождения или иной придворный праздник пригласили всех окружающих феодалов и гостей из-за рубежа, но забыли позвать одну вредную женщину, которая потом, через много лет, подсунула Лене ядовитое яблочко, ввиду чего и она, и все окружающие погрузились в глубокий сон.
        А другая женщина, отдаленная родственница, узнав о таком несчастье, предсказала, что Лена проснется, если найдется рыцарь, который сможет проникнуть в пещеру и поцеловать царевну в губы.
        И когда вся эта неправдоподобная история была рассказана Дегустатову, тот почувствовал себя выше ростом, поправил шляпу, приосанился и отряхнул с пиджака крошки земли.
        - А как ты дракона одолел? - спросил старик.
        - Дракона? - переспросил Дегустатов. - Дракона - не знаю.
        - Да он же вход в пещеру охранял и уничтожал недостойных.
        - Не было дракона, - сказал окончательно Дегустатов. - Я бы заметил.
        - С ума сойти, - возмутилась толстая женщина по имени княгиня Пустовойт. - Он же мне много лет спать мешал, хрипел и фыркал. А ты его уничтожил и даже не заметил. Герой.
        - Да, - согласился Дегустатов, занятый своими мыслями. - Значит, у вас паспортов нет, никаких документов, места жительства нет, ничего нет?
        - Как же, - обиделась принцесса. - Здесь где-то неподалеку должен стоять дворец моего батюшки. Может, он немного обветшал, но дворец хороший, с хоромами, переходами, кельями и светелками.
        - Нет этого, - ответил Дегустатов. - Дворца не знаю. Наверное, снесли, когда я еще здесь не работал. Тут один дворец - мой. Неподалеку. Если его, извините, дворцом назвать можно. Правда, с электричеством. Сосновый бор, бильярд, пинг-понг.
        - Послушайте, ваше высочество, - обратился к нему старик, которого, оказывается, звали спальником Еремой. - Как же так, нет ли ошибки какой? Царство наше было велико, простиралось оно до самого синего моря. Нам многие дань платили... И берендеи, и шкербореи, и черемисы, и вятичи.
        - Молчи, старый, - перебила его царевна. - А то велю голову отрубить. Если мой жених говорит нет, значит, нет. Теперь он нас в свой дворец проводит.
        - А там и свадебку сыграем, - обрадовалась княгиня Пустовойт. - Детки пойдут.
        Царевна зарделась от этих слов, слуги засуетились, стали скатывать ковры и связывать в тюки платья и занавески.
        - А где мое любимое колечко? - закричала вдруг царевна. - Где мое любимое, волшебное изумрудное кольцо? Кто его украл, пока я почивала?
        Никто в этом не признался, тем более Дегустатов, который никак не мог придумать, как ему поступать дальше. Похоже было, что эта девушка собиралась выйти за него замуж. Этого допускать нельзя. Во-первых, потому что она несовершеннолетняя, и можно заработать большие неприятности. Во-вторых, у Дегустатова уже была жена, и проживала она в Архангельске с сыном Петькой. Им Дегустатов, хоть и не был в разводе, посылал алименты - двадцать пять процентов с твердой зарплаты, без приработков. Наконец, непонятно, как можно ему, директору дома отдыха, показаться в городе в окружении персон, которые появились неизвестно откуда. Но бросать людей здесь нельзя. Негуманно. Придется, пока суд да дело, перевести их в дом отдыха.
        - Давай, царевна, - предложила княгиня Пустовойт, - обыщем всех без исключения, потому что такое редкое кольцо никак нельзя оставлять в неумелых руках.
        - Нет-нет, - сказал на это Дегустатов. - Нам пора идти. Потом разберемся.
        - Если бой-тура опасаетесь или единорога, - вмешался молодой солдатик с топором на длинной рукоятке, - мы за вас постоим.
        - Нет, бой-тура не будет, - резко ответил Дегустатов. - Бой-туров не держим.
        - Наверное, разбойников много развелось, - предположил старик Ерема.
        - На это есть милиция. Слушайте меня внимательно, времена теперь изменились, титулы и почитания отменены. Так что будете меня слушаться. Пойдете, куда скажу, останетесь, где скажу. А там разберемся. Зовите меня просто - Иван Юрьевич.
        - А свадьба? - спросила лукаво одна из придворных, женщина в самом соку, чернобровая и смуглая, что выдавало ее шамаханское происхождение.
        - Свадьба в свое время.
        Дегустатов шел впереди, и, когда свет из пещеры иссяк, он засветил зажигалку. За ним шагали два солдата с топорами и дышали ему в затылок. Затем шуршали юбками царевна, ее дамы и девки. Сзади опять шли солдаты, несли тюки и узлы с барахлом, и старик Ерема. В таком порядке добрались до скелетов.
        - Это мой богатырь сделал, - произнесла царевна с гордостью, когда увидела при скудном свете зажигалки остов ископаемого животного. - Даже мясо с него содрал.
        - Нет, царевна, - ответил ей старик Ерема. - Более похоже, что дракон умер своей смертью со скуки или задохнулся от недостатка воздуха.
        - А может, и от старости, - добавила княгиня Пустовойт.
        - Может, и от старости, - согласился старик. - Хотя драконы долго живут.
        - Я недовольна, - сказала принцесса. - Я вам говорю, что это дело рук моего суженого, а вы мне прекословите. Это гадко и противно. Если бы был жив мой папа, он бы вас всех повесил. Но еще не поздно. Друг мой, рыцарь, отруби им головы. Они мне надоели.
        - Помилуйте, царевна, - взмолились придворные, падая в ноги ей и Дегустатову. - Не велите казнить, велите слово вымолвить.
        - Без этих штучек, - строго проговорил Дегустатов. - Никого казнить не будем. Не время. Потом разберемся. А если вы, Леночка, полагаете, что это и есть дракон, то я думал, что это ископаемое животное типа мамонта или крокодила. И думал, что он представляет интерес для науки. А раз это дракон из вашей компании, то оставим его как есть. Он ни для нас, ни для науки интереса не представляет.
        - Правильно, - одобрила царевна. - Ты у меня умный.
        - Гордый принц, - прошептал уважительно один из стражников.
        Через несколько шагов натолкнулись на скелеты людей. Снова задержались.
        Спальник Ерема заметил медяшку на ребрах одного из скелетов и сказал:
        - По этому образку я его признал. Помните, царевна, богемский витязь к вам сватался? Тогда еще говорил - голову положу, а с царевной ничего плохого не случится.
        - Не помню, - ответила равнодушно царевна. - Много их было.
        Она взяла Дегустатова под руку. Дегустатов чуть отстранился, чтобы она невзначай не нащупала в кармане пустую бутылку и взятое без спросу кольцо.
        - Тебя в темноте плохо видно, - говорила Дегустатову царевна, - но твой богатырский облик мне снился много лет.
        - Спасибо, - сказал Дегустатов. - Вылезайте осторожно, по одному, вперед не кидайтесь, без моей команды никуда не отходить.
        Сам встал в сторонке, щурясь от яркого света.
        На свежем воздухе новые знакомые Дегустатова не производили такого странного и волшебного впечатления, как под землей. Были они бледны от длительного пребывания при искусственном освещении, одежда покрыта пылью, дряхла, требовала чистки и штопки. На оружии стражников обнаружилась ржавчина, а от нее подтекло на старинные мундиры. Пудра и румяна на лицах женщин также производили грустное впечатление. А сама царевна казалась уж совсем ребенком, максимум восьмиклассницей.
        Дегустатов приглядывался к людям, и ему хотелось достать из кармана изумрудное кольцо и проверить, чистой ли оно воды, хотя в изумрудах, честно говоря, Дегустатов не разбирался.
        Спасенные жмурились, покачивались с непривычки, закрывали лица руками, и Дегустатов, хоть и спешил, чтобы отвести их в безопасное место, пожалел и не торопил. Пусть немного освоятся. А то потеряются по дороге и подведут спасителя под монастырь.
        - У тебя кафтан странный, - произнесла царевна, робко касаясь дегустатовского пиджака.
        - Какой есть, - ответил Дегустатов.
        Из пещеры вылез последний стражник и положил на землю сундучок с царевниным приданым. Дегустатов присматривался к сундучку с интересом. Сундучок был окован медными полосами, на нем висел крепкий замок.
        - Давай помогу, - предложил Дегустатов и сделал шаг к сундучку. Хотел проверить вес.
        - Государь, вы себя унижаете, - одернула его княгиня Пустовойт. - В вашем положении можно победить дракона или вызвать на смертный бой другого богатыря, из хазаров или половцев. Но носить тяжести вам не к лицу.
        - Правильно, милый, - поддержала царевна. - Тебе к лицу меч, а не сундук.
        А спальник Ерема, проморгавшись к тому времени, поглядел на спасителя проницательным стариковским взглядом, вздохнул и сказал стражнику:
        - Сундук никому не передавать. Неизвестно, что за народ здесь обитает.
        Вот гад подозрительный, подумал про старика Ерему Дегустатов.
        - Ну, все в сборе? - спросил он. - Тогда следуйте за мной.
        Вниз по склону спускались медленно, будто учились ходить, а когда подошли к ручью, то остановились умыться, привести себя в порядок. Тут чуть было не представился случай взять сундучок и попрощаться. Пролетал над лесом самолет. Рейсовый. Самый обычный. И при шуме моторов и виде его обтекаемого фюзеляжа все люди из пещеры вдруг попадали на траву, в грязь и стали громко причитать. Оказалось, по отсталости приняли самолет за летающего дракона. Дегустатов громко смеялся над ними, обмахиваясь шляпой, и оттого их уважение к нему еще более выросло.
        Дом отдыха, двухэтажное здание с колоннами, когда-то принадлежавшее купцам Анучкиным, а после революции достроенное и расширенное, красиво стоял на пригорке, откуда шел спуск к реке. Остальные корпуса и службы частично скрывались за растительностью.
        - Ах! - сказала чернобровая придворная шамаханка. - И это ваш дворец?
        Дегустатов не понял, ирония здесь или восхищение, и ответил:
        - Какой есть.
        - Он куда лучше, чем у батюшки царя, - оценила чернобровая.
        - Вас как зовут? - спросил ее Дегустатов.
        - Анфиса Магометовна, - ответила придворная.
        - Анфиской ее звать, - поправила княгиня Пустовойт.
        - Можно Анфиской, - согласилась придворная и повела плечами, разминаясь.
        От свежего воздуха и солнца она порозовела, щеки обрели видимую упругость, и в глазах был блеск. Дегустатов вздохнул, сравнил ее мысленно с царевной и повел группу дальше, к флигелю № 2, который прятался глубоко в кустах сирени.
        - Ноги вытирайте, - велел людям Дегустатов.
        Люди послушно вытирали ноги о резиновый пупырчатый половик, и все им было в диковинку: стекла в окнах, да и величина самих окон, крашеная крыша, водосточная труба и даже обычный асфальт на дорожке.
        А когда оказались на скрипучей застекленной веранде, где стоял бильярдный стол, и откуда сквозь открытую дверь был виден коридор с дверями по обе стороны, царевна подошла снова к Дегустатову и сказала:
        - Ты, видать, могучий царь, наш спаситель.
        - Ага, - согласился Дегустатов. - Погодите здесь. Я посмотрю, в каких вас комнатах разместить.
        Анфиса провела ладонью по зеленому сукну.
        - А полога-то на кровати нету, - отметила она.
        - Какого полога? - обернулся Дегустатов.
        Анфиса, коварная бестия, втайне двоюродная племянница той колдуньи, что всех усыпила, с улыбкой, ямочки на щеках, показала на бильярдный стол и добавила:
        - А перину, государь, где хранишь?
        - Ошибаетесь, - улыбнулся ей Дегустатов, - это не кровать, а игра бильярд. Шары гоняем.
        Он заглянул в одну из спален. Там стояли четыре еще не застеленные кровати. «Здесь мы стражу разместим», - подумал он. В следующей - баб и княгинь. Для них придется еще одну комнату оставить. Старику Ереме и пятому солдату - маленькую, подальше от царевны. Царевне выделим двухкоечный номер. Остается еще одна комната. Надо бы отдать ее Анфисе. Но неизвестно, вдруг начнутся трения. Строй у них феодальный. А сундучок и барахло сложить бы в кладовку у туалета. Еще неизвестно, умеют ли они туалетом пользоваться - в пещере ничего подобного не заметил.
        Дегустатов задержался в туалете. Кафель сверкал под лучами проникшего сквозь матовое стекло солнца. Можно было махнуть на все рукой и вызвать директора музея. И дело с концом. Останется изумрудное колечко и заметка в местной печати. Дегустатов достал из кармана колечко. Колечко было массивным, на вид золотое, а камень испускал зеленое сияние. Нет, придется проверить, что в сундучке. И было оправдание: раз велят жениться на царевне, которую целовал, то с этой ситуацией надо распутаться деликатно.
        Дегустатов строил планы и машинально крутил кольцо на мизинце. Кольцо крутилось с трудом. Дегустатов даже поднатужился, стараясь повернуть его так, чтобы увидеть снова блестящий камушек. И лишь успел это сделать, как в туалете рядом с ним образовался конь вороной масти. Коню было тесно. Он упирался хвостом в стену и воротил морду кверху, чтобы не задеть Дегустатова.
        - Еще чего не хватало, - сказал Дегустатов с раздражением.
        - Что прикажешь, доблестный богатырь? - спросил конь человеческим голосом. - Если Кащея победить или еще для какого подвига - я готов. Так ты и есть жених моей дорогой царевны?
        - Потише, люди услышат, - сказал Дегустатов с раздражением.
        - Пусть слышат, - ответил конь. - Даже лучше, что услышат. Пусть все знают, что я, конь-Ветерок, твой слуга. Пусть враги твои трепещут.
        Дегустатов поглядел на коня и мысленно пересчитал врагов. Во врагах он считал директора стройконторы Удалова, который тянет с ремонтом, соседа по дому и еще многих. В борьбе с ними нужнее были чернила, чем говорящие лошади.
        - Мои враги, - произнес Дегустатов дипломатично, - от меня пешего трепещут. Так что в услугах не нуждаемся.
        - Ну не нуждаешься, так не нуждайся, - сказал конь. - Поверни кольцо вокруг пальца, и я снова исчезну. А меч-кладенец тебе достать?
        - И не думай, - ответил Дегустатов. - Еще порежешь кого.
        - Что-то ты мне, богатырь, не показался, - проговорил конь, постукивая копытом по плиткам туалета. - Чего-то в тебе не хватает. Как бы царевна не отказалась замуж за тебя пойти.
        - Я ее не заставляю, - сказал Дегустатов и, пока конь вновь не пустился в рассуждения, повернул кольцо вокруг пальца - и конь-Ветерок исчез, будто его и не было. Лишь запах конского пота остался в воздухе.
        Дегустатов даже подошел к форточке и растворил ее. Кольцо спрятал во внутренний карман пиджака. Бутылку поставил на подоконник. А с конем надо будет обдумать. Но не сейчас, не сейчас. Сейчас надо народ с веранды убрать. А то кто-нибудь забредет в дом отдыха - тогда начнется представление!
        Дегустатов поспешил на веранду.
        - Живы еще? - произнес он бодро.
        - Живы, - ответили гости.
        - А есть опасность? - поинтересовалась княгиня Пустовойт.
        - Да. У меня много врагов.
        - А где твои слуги? - спросила царевна. - Где охрана?
        - Мои слуги отпущены, Леночка, - сообщил вежливо Дегустатов. - Частично их заменяют различные невидимые духи, а частично они не здесь...
        - Они в походе, - сказал один из стражников.
        - Правильно, - подтвердил Дегустатов. - Пока устроимся в этом доме. Вести себя ниже травы и тише воды, понятно?
        - Странно как-то, - заметила княгиня Пустовойт. - Сам спасает, и сам пугает. Мы думали, будет пир и веселье. А привел нас в пустой дом.
        - Потом спасибо скажете, - ответил Дегустатов.
        - Мы голодные, Иван, - напомнила царевна.
        - У меня отчество есть, - поправил царевну Дегустатов, - Иван Юрьевич.
        Царевна покраснела, обиделась.
        - Какое красивое имя-отчество, - польстила Анфиса.
        И Дегустатову от этой похвалы стало приятно.
        Княгиня Пустовойт заметила обмен взглядами и сурово дернула Анфису за косу. Анфиса взвизгнула, а Дегустатов сказал:
        - Вы, княгиня, без этих старорежимных штучек. Может быть, Анфиса как личность даст вам десять очков вперед.
        - Чего даст?
        - Ничего я ей не дам, - сказала Анфиса.
        - Так держать, - приободрил ее Дегустатов. - Сейчас, товарищи, разместитесь, устроитесь, я на склад сбегаю, белье чистое выдам, ничего не жалко. Мой долг - о вас позаботиться. Насчет расплаты не беспокойтесь, уладим. Свет включается здесь вот, и здесь, сюда охрану, сюда - руководство. Леночка поживет пока в двухкоечном номере. Если вопросов больше нет, я на несколько минут вас оставлю. Все самому приходится делать, поймите меня правильно.
        - А до ветру куда? - шепнул Дегустатову старик Ерема.
        - По коридору последняя дверь направо.
        Дегустатов вспомнил, как топотал в туалете сказочный конь, и решил старика туда не провожать. Пускай сам догадывается, что к чему. И в этом было даже некоторое злорадство.
        На прощанье Дегустатов щелкнул два раза выключателем. Продемонстрировал электричество. Ожидал, что снова они повалятся в ноги. Но в ноги не повалились, наверное, потому что лампочки в коридоре и комнатах были слабые, по пятнадцать свечей.
        Уборщицу тетю Шуру и сестру-хозяйку Александру Евгеньевну Дегустатов разыскал в дежурке. Они пили чай из электросамовара.
        - Где-то вы гуляли, Иван Юрьевич? - поинтересовалась Александра Евгеньевна, завидя в дверях крепкую, широкую в плечах и бедрах фигуру директора. - Владения проверяли? А мы уж думали, забыл, что чай стынет.
        - Новости есть? - спросил Дегустатов.
        - Нет. Звонил Удалов из стройконторы, спрашивал, не возражаем ли против шиферу?
        - Мне хоть шифер, хоть солома - только чтоб не текло. Из города к нам никто не собирается?
        - Нет, не звонили.
        - Тогда вот что: достань-ка мне двенадцать комплектов белья и одеял.
        - Зачем же? Заезда еще не было.
        - Был заезд. Проспала, Александра Евгеньевна.
        - Да я безвылазно здесь сижу с самого утра, - обиделась сестра-хозяйка и опустила подбородок на мягкие складки шеи.
        - Киногруппа приехала, - соврал Дегустатов. - На автобусе. Ворота были открыты. Я их сам во втором корпусе разместил. Исторический фильм снимать будут. В трех сериях. Про восстание Степана Разина.
        - Ой, - обрадовалась уборщица Шура. - А артистка Соловей приехала?
        - Я их в лицо не всех знаю, - признался Дегустатов. - Может, и Соловей.
        - И Папанов?
        - Папанова нет, - уверенно сказал Дегустатов. - Пошли за бельем. Неудобно, люди ждут. С дороги устали. Из Москвы ехали. Расплачиваться будут по безналичному. И попрошу артистов не беспокоить. С вопросами не соваться и так далее. Среди них есть иностранцы.
        - И иностранцы?
        - Да. Русский язык знают, но нашей действительности не понимают. Несите все добро во второй корпус. Я там ждать буду.
        Дегустатов покинул дежурку и уже снаружи, заглянув в окно, крикнул тете Шуре:
        - Самовар долей. Чаем гостей угостим.
        Тетя Шура быстро закивала головой. Она и сама уже об этом подумала.
        Тетя Шура с Александрой Евгеньевной притащили ворох простыней и наволочек к веранде второго корпуса и хотели было заправить постели, а заодно и посмотреть на артистов, но Дегустатов уже сторожил у входа.
        - Здесь складывайте, - велел он. - Внутрь ни шагу.
        - Конечно, конечно, - согласились женщины, хотя заглянуть внутрь хотелось хоть одним глазком.
        Они пошли вокруг корпуса, дальней дорогой, издали косясь на закрытые окна, за которыми были шевеление и яркие одежды. И уж совсем отчаялись увидеть что-нибудь, как одно из окон растворилось, и чернобровая женщина выглянула наружу и сделала круглые глаза. Это была Анфиса, которую в самое сердце поразили одежды обслуживающего персонала, надо сказать, самые обычные, без претензий, юбки чуть ниже колен и волосы не в косу, а забранные в пучок на затылке у Александры Евгеньевны и довольно коротко остриженные у тети Шуры.
        - А-ба-ба-ба, - проговорила актриса и остановилась с открытым ртом.
        - Вы, гражданка, в каких фильмах снимались? - вежливо спросила тетя Шура, большая любительница киноискусства.
        - А-ба-ба, - повторила Анфиса и перекрестилась двумя перстами.
        - Иностранный язык, - вздохнула Александра Евгеньевна. - Страшно уважаю людей, знающих иностранные языки.
        Больше разговора не получилось. Из-за спины Анфисы выдвинулся суровый Дегустатов, погрозил пальцем и захлопнул окно.
        - Заметила? - сказала тетя Шура. - В кокошнике и древнем сарафане. Совместная постановка.
        Они пошли дальше по дорожке, обсуждая новость, а Анфиса подвернула юбку до колена, прошлась по комнате, показывая крепкие, ладные ноги, и спросила Дегустатова:
        - Так у тебя в царстве юбки носят?
        - И еще короче, - сознался Дегустатов.
        Хотел было показать на Анфисиной юбке, как короче, но в дверях появилась княгиня Пустовойт, оценила обстановку и произнесла:
        - Может, государь, в твоем царстве все бабы ходят простоволосыми и бесстыдно ноги заголяют, но учти, что царевне такого знать не можно. Так что прикажи своим служанкам подолы опустить. И до свадьбы вокруг Анфиски не вейся.
        Когда тетя Шура и Александра Евгеньевна вернулись в дежурку, чтобы заварить чай, там уже сидел гость. Гость - не гость, пожарник Эрик. Он сидел у поющего самовара, читал книжку, готовился к экзамену в педагогический институт.
        - Ты чего к нам? - поинтересовалась тетя Шура, поздоровавшись. - Все у тебя в порядке?
        - Все в порядке, - ответил Эрик. - Пришел по долгу службы. Перед началом сезона оборудование проверить. Как тут огнетушители, лопаты, крюки, щиты пожарные, все ли на месте.
        - До директора не доберешься, - бросила Александра Евгеньевна.
        - Уехал?
        - Нет, никуда не уехал. Но окружен московскими красавицами.
        - Приехала к нам киногруппа, - сообщила тетя Шура. - Снимает исторический фильм про Пугачева. Расплачиваться будут по безналичному расчету.
        - Странно, - сказал Эрик. - Неужели они через Гусляр проехали, и никто не заметил?
        - Значит, проехали.
        - И надолго?
        - Пока не снимут.
        - Пойду посмотрю, - решил Эрик, откладывая книжку.
        - И не думай, - сказала тетя Шура. - Дегустатов тебя на месте убьет. Ты же знаешь, какой он въедливый. Все по нему не так.
        - Пойду. Ничего он со мной не сделает. Мне огнетушители проверить надо.
        По пути ко второму корпусу Эрик проверил красный пожарный щит у волейбольной площадки. Огнетушители с него были сняты, но одна лопата сохранилась. Из-за того, что пришлось сделать круг, Эрик подошел к дому не со стороны веранды, а сзади, где были умывалка и туалет. Оттуда доносились голоса, спорили. И так громко, что Эрику пришлось подслушать.
        - Послушай, боярин, - произнес молодой голос. Принадлежал он стражнику, но Эрик об этом, конечно, не знал. - Где ты видел такое царство, чтобы две бесстыдницы, заголившись, гуляли и больше никого. Ни людей, ни коней. А у богатыря колпак на голове посередке продавленный. Может, он вовсе не Иван-царевич, а Иван-дурак?
        - За такие речи языки рвут, - ответил наставительно старческий голос. - Боюсь только, что дураков здесь нет. Какие свечи у него!
        - Видал. С потолка висят, а воск не капает.
        - Вот я и говорю. А кровати на железных ногах. Крыша железом крыта. Зуб во рту золотой. Как бы не попали мы в плен к нечистой силе. Я-то старый, помирать скоро. Вас, молодых, жалко. Вам бы жить и жить.
        - Господи, с нами крестная сила, - напугался молодой голос. - А ответь мне, дед Ерема, были ли в старых книгах намеки на такое колдовство?
        - Были. Антихрист на железной колеснице истребит все живое. Может, уже и истребил своих, пусто в его дворцах. Теперь за нас принялся. Я старому царю страшную клятву давал дочь его от всех зол сберегать. В ту роковую минуту успел ей на палец надеть изумрудное кольцо-перстень. Повернешь его - придет на помощь конь-Ветерок и унесет Аленушку куда следует. А где кольцо? Пропало. Уж не Иван ли кольцо схоронил? А если так - кто ему подсказал? Враг рода человеческого...
        Голоса зазвучали потише, будто говорившие отвернулись от окна.
        Репетируют, подумал Эрик. И как естественно у них получается. Снова до него донесся молодой голос.
        - Иван сказал, что здесь отхожее место. Так ведь сказал?
        - Так. И соврал, не иначе. Здесь все стены белым камнем выложены, словно во дворце. И чаши из белого камня. И вода хрустальная льется. Хотел, наверное, чтобы мы это чистое место загадили, чтобы потом нас казни предать.
        - Ох, и мудрый ты, дед Ерема, - сказал молодой голос. - Пойдем на двор. Обманем злодея.
        Звякнул крючок на задней двери, и два человека вышли из дома. Первым шел прямой еще старик со впалыми щеками и седой бородой. На голове у старика высокая шапка-кубанка, а рукава длинного тяжелого плаща разрезаны спереди. Из-под плаща при каждом шаге появлялись острые носки загнутых кверху красных сапог. Второй человек, нестарый, был одет похоже на старика. Только на голове шлем, плащ покороче, в талию, рукава обыкновенные, бородка острая, короткая и усы закручены кверху. Молодой тащил за собой топор на длинной ручке.
        И тут же учебник истории вспомнился Эрику. Одежда была древнерусской, допетровской эпохи, если не ранее. И было в одежде нечто странное - естественность, будто вышла она не из костюмерной мастерской, а была сшита для ежедневного ношения.
        Актеры направились к кустам, за которыми стоял Эрик, и прятаться ему было поздно.
        «Что вы здесь делаете, молодой человек? - спросит сейчас старик, может быть, народный артист республики. - Вы подслушиваете под окном туалета наш шутливый разговор?» Эрик в растерянности надел на голову каску - не мог не надеть. Дело в том, что пришел он в дом отдыха не в форме, а в свитере и джинсах. Только каску захватил с собой. И то случайно. Каска была старая, блестящая, с гребнем поверху. Такие уже сняты с вооружения пожарников. Он нашел ее утром на чердаке пожарной команды, когда начальник послал его туда посмотреть, не завалялся ли там обрывок шланга. Каска понравилась, оставлять ее на чердаке было жалко, носить на выездах нельзя - у всех армейские, зеленые. Решил тогда Эрик отнести ее домой, да не успел. Вот и шел по дому отдыха, размахивая каской, словно лукошком для грибов. А тут, перед встречей с киноработниками, непроизвольно надел на голову - чтобы самого себя убедить в том, что он здесь не просто так, а по заданию руководства. И в таком виде - в медной каске, сером свитере и джинсах - выступил из-за кустов.
        Старик от неожиданности и сверкания каски осел, ноги подогнулись, а второй не растерялся, взмахнул топориком, но топор длинной рукояткой запутался в ветвях сирени, и молодой парень рвал его, дергал, но оказался безоружным.
        - Извините, - сказал Эрик. - Я, наверное, вас напугал. Извините.
        - Не напугал, - сказал старик, приходя в себя. Держался он с достоинством и, когда первый испуг прошел, вновь приобрел осанку народного артиста.
        Молодой парень выпростал наконец топор из куста и поставил к ноге. Помолчали. Потом Эрик поинтересовался, чтобы поддержать разговор:
        - Вы что здесь снимаете?
        - Как? - спросил старик.
        - Какую картину снимаете?
        Старик с молодым переглянулись и не ответили.
        - Вы не думайте, - успокоил Эрик. - Я здесь по долгу службы. Проверяю. Инвентарь, оборудование, огнетушители. Служба. - И Эрик улыбнулся чуть заискивающе. Уж очень неловкой получилась беседа.
        - Значит, ты нездешний? - сказал старик.
        - Нет, я из Гусляра.
        - Непонятно говоришь. А Ивану-царевичу ты кем приходишься?
        - Кому?
        - Ивану-царевичу, который царевну поцеловал и нас сюда привел? Главному в этих местах. Ивану свет Юрьевичу.
        - Так вы Дегустатова имеете в виду, - рассмеялся, поняв наконец шутку, Эрик. - Я ему никем не прихожусь. Я из независимой организации.
        - А чего же тогда по его владениям ходишь? - спросил подозрительно старик.
        - Мне можно. Я пожарник.
        - Так, - сказал старик. - Вижу я, нет в тебе опасения пред страшной мощью и властью Ивана Юрьевича.
        - Нету, - сознался Эрик и совсем развеселился. - Это у вас здорово получается. Просто как на самом деле. И одежда, кафтаны просто замечательные. И топор. Как настоящий.
        - Чего? - обиделся молодой человек. - Как настоящий? Да я тебе сейчас этим как настоящим огрею, тогда узнаешь, как славное боевое оружие хулить.
        - Ну, умора просто, - только и смог вымолвить Эрик. - Мне сказали, что вы делаете историческую картину. А я теперь понимаю, что комедию. Меня к себе возьмете?
        - А у тебя что ли своего господина нету?
        - Господин у меня есть, - поддержал его игру Эрик. - У него таких, как я, двадцать рыцарей. Все в шлемах боевых, с топорами в руках, зовутся пожарной командой, огонь нам не страшен и вода. И медные трубы.
        - Славная дружина, - вежливо одобрил дед Ерема.
        - Конечно, славная. Первое место в районе по пожаротушениям.
        - А как твоего господина зовут? - спросил старик Ерема. Так, будто надеялся встретить старого знакомого.
        - Брандмейстер, - схитрил Эрик.
        - Немец?
        - Слово немецкое. А сам молдаванин.
        - Как же, - подтвердил Ерема. - Слышал. Достойный человек.
        Молодой стражник посмотрел на него с уважением. Старик Ерема много знал.
        - А не обижает ли твоего господина Иван Юрьевич? - задал следующий вопрос старик. - Не беспокоит своей колдовской силой?
        - Во дает, - восхитился Эрик. И разъяснил: - Если бы и захотел, на него сразу управа найдется. Чуть что - мы в райсовет. И отнимут у него домотдыховское царство, отправят работать банщиком. Как вам такой вариант нравится?
        - Не знаю, - серьезно ответил старик. - Не знаю. Может, к лучшему, а может, и к худшему. Царевна наша с ним обручена. И если бросит он ее - позор и расстройство. И если женится, тоже добра не жду.
        - А царевну кто играет?
        - Про царевну так, отрок, говорить нельзя, - ответил старик. - Царевна тебе - не игрушка.
        - А поглядеть на царевну можно? Или подождем, пока съемки начнутся?
        - Мы не сарацины, которые девкам лица закрывают. Гляди.
        Старик провел Эрика по прошлогодней листве и молоденьким иголочкам новой травы к окну, занавешенному изнутри, и постучал по стеклу согнутым пальцем.
        Занавеска отъехала в сторону, и за стеклом показалось неясное девичье лицо.
        - Отвори, - попросил старик. - Слово сказать надобно.
        Окно распахнулось. Девушка обозначилась в нем, словно старинный портрет в простенькой раме, отчего несказанная красота ее выигрывала втрое.
        Девушка держала в руке зеркало на длинной ручке и, видно, только что расчесывала свои длинные золотые волосы, не успела даже забрать их в пучок, поддерживала, чтобы не рассыпались. В окружении черных ресниц горели зеленым огнем глаза, и в них был вопрос - зачем и кто меня, такую прекрасную, беспокоит? Кто этот неизвестный рыцарь в золотом шлеме?
        Эрику следовало бы представиться, сообщить, кто он такой, почему такой смелый. Сказать, что уважает киноискусство и особенно любит фильмы с участием этой самой кинозвезды.
        Но Эрик не смог вспомнить ни одного фильма с участием этой поразительной красавицы. Но если бы он и смотрел пятнадцать фильмов с ее участием, все равно бы не посмел открыть рта. Эрик влюбился. С первого взгляда. На всю жизнь. И чувства его отразились в глазах и странной бледности лица.
        Спальник Ерема, всю эту сцену наблюдавший и довольный ее исходом, так как он был старым политиканом, пережившим трех государей и многих других придворных, сказал:
        - Поражен, отрок?
        Эрик кивнул и проглотил слюну. Язык у него отсох.
        - Добро, - сказал старик Ерема. - И вот такую раскрасавицу отдаем мы за Ивана свет Юрьевича.
        Старик ожидал взрыва негодования, начала междоусобицы, выгодной для него, но в ответ Эрик, принявший эти слова за злую шутку, резко повернулся и отошел в сторону, потому что понял, как велика пропасть между ним, рядовым пожарником, и московской кинозвездой, которой звонят по телефону известные поэты, чтобы прочесть ей новые, для нее написанные стихи и поэмы. Как непреодолима пропасть между будущим заочником педагогического института и красавицей, регулярно выезжающей в Канн на международный кинофестиваль. А о Дегустатове Эрик и не подумал.
        Но сам Дегустатов, услышав голоса, ворвался в комнату, оттолкнул от окна царевну, глядящую сочувственно на стройного юношу в шлеме, и со злостью крикнул:
        - Ты что здесь делаешь?
        Эрик обернулся на голос директора и грустно ответил:
        - Я противопожарное оборудование проверяю. Акт составить нужно.
        Царевна, которую толкнул Дегустатов, и которой было не столько больно от толчка, сколько обидно, потому что, кроме папы-государя, никто не смел прикоснуться к царской особе, заплакала. Старик Ерема сказал, чтобы не уронить гордость:
        - Негоже так поступать, Иван Юрьевич.
        - Надоели вы мне, - вырвалось у Дегустатова. - Сдам вас в музей, и дело с концом.
        - Куда-куда? - угрожающе спросил старик, все еще недовольный тоном и поступками своего спасителя.
        - Неважно, - вздохнул Дегустатов, понимая, что объяснить им ничего не объяснишь. Надо было форсировать действия, чтобы заглянуть в сундучок и потом отделаться от всей этой подозрительной компании.
        - Государь, - проговорила, появляясь из-за спины Дегустатова, Анфиса и прикасаясь к его плечу. - Вы устали. Вы в горести. Пойдем отсюда.
        - Ага, - согласился Дегустатов и увидел тетю Шуру и Александру Евгеньевну, выплывающих из-за кустов.
        Тетя Шура несла шипящий самовар, а Александра Евгеньевна - картонный ящик, в котором были чашки, блюдца, пачки с вафлями, сахар-рафинад, чайные ложки и конфеты «сливочная помадка».
        Они шли, широко улыбаясь и всем своим видом стараясь подчеркнуть гостеприимную радость по поводу прибытия столь дорогих гостей.
        - Сейчас чайку попьем, - ласковым голосом сказала Александра Евгеньевна.
        - Я сам, - предупредил Дегустатов, протягивая руки из окна, чтобы принять самовар.
        - Не беспокойтесь, Иван Юрьевич, - сказала Александра Евгеньевна, а тетя Шура даже сделала шаг назад, чтобы не отдавать самовара.
        - Давай я тебе помогу, тетя, - предложил Эрик, забрал самовар и, не слушая дальнейших разговоров, прошел на веранду.
        Александра Евгеньевна достала из картонного ящика белую скатерть и ловко расстелила ее на бильярдном столе.
        - Вот и чайком побалуемся, погреем свои старые кости, - обрадовался старик Ерема, входя на веранду вслед за Эриком. - Сколько лет росинки в рот не брал.
        - Воздерживаетесь? - спросил Эрик.
        - Ага, - согласился старик с непонятным словом.
        Из коридора вышла, уже в кокошнике, царевна Леночка в сопровождении княгини Пустовойт. Глаза ее распухли от слез. Потом потянулись стражники и слуги. Столпились вокруг бильярдного стола, глядя с жадностью, как тетя Шура с Александрой Евгеньевной расставляют чашки и распаковывают пачки с вафлями. Старик Ерема даже взял кусок обертки, помял в руках и сказал для всеобщего сведения:
        - Такое я встречал. Пергамен зовется, привозят из заморских стран. Книги писать.
        Эрик женщинам не помогал. Стоял, не снимая каски, и глазел на царевну. Царевна смущалась и отводила глаза.
        - Проголодались? - пожалела ее тетя Шура. - Такая молоденькая, а уже на кочевом образе жизни.
        - На кочевом образе язычники, - произнес строго дед Ерема, - а мы в Бога веруем. Мы оседлые.
        - Бога нет, - сообщил Эрик.
        - Куда же это мы попали? - сказала в сердцах княгиня Пустовойт. - Хоть обратно в пещеру.
        - Проживем, проживем как-нибудь, - поддержал ее молодой стражник. - Как раньше жили, так и проживем. Другого богатыря ждать будем. Настоящего.
        - А может, теперь настоящих и не осталось? - спросил на это старик Ерема и покосился на Эрика с надеждой.
        Старика мучил прострел, и он готов был на любую интригу, только бы не возвращаться в сырость.
        Эрик слушал этот удивительный разговор, никак не понятный в устах московских киноартистов, и в нем бурлили подозрения. Про тетю Шуру и Александру Евгеньевну говорить не приходится. Они застыли у стола, забыв, что пора разливать чай, и только хлопали глазами.
        Царевна выслушала мнение придворных и снова заплакала.
        - Не могу я назад идти, - говорила она. - Неужели это непонятно? Я же обручена. С Иваном обручена. И нет мне пути назад. Что я, девка, что ли, гулящая?
        Принцесса закрылась платочком. Эрик думал о том, что ни автобуса, ни кинокамер, ни прожекторов - ничего такого он не видел. И сколько времени, скажите вы мне, можно ходить в театральной одежде, не переодеваясь?
        - Остается мне одно, - продолжала царевна сквозь слезы, - найти берег покруче и с него в реку кинуться. А вы уж как хотите. Вы свободны. Всем волю даю.
        - Такая молоденькая, а так убивается, - посочувствовала тетя Шура, которая была женщина добрая и отзывчивая. - Не иначе, как у наших дорогих товарищей случилась неприятность.
        - Слышишь, Шура, Иван Юрьевич на ней жениться обещал и обманул, - сказала Александра Евгеньевна.
        - Как же он мог? - возмутилась тетя Шура. - У него жена неразведенная в Архангельске живет.
        - Чего? - возопил дед Ерема. - Жена, говоришь?
        - Кстати, где он сам? - спросил Эрик, еще не разобравшийся в своих чувствах, но кипящий желанием сначала помочь прекрасной девушке, а потом уж разбираться.
        - Да, где он? - поддержала княгиня Пустовойт.
        - Где он?! - вскричал старик Ерема. - Где обманщик?! Целовал, а сам женатый!
        Толкаясь в узких дверях и забыв о чае, все бросились обратно в коридор. И остановились как вкопанные. Перед распахнутой дверью в комнату, где хранился сундук с невестиным приданым, лежал связанный стражник с кляпом во рту. Он бешено вращал глазами и корчился как червяк.
        Комната была пуста. Ни сундука, ни Дегустатова.
        - Может, он где-нибудь еще? - предположила тетя Шура, понявшая, что гостей обокрали, но болевшая за репутацию дома отдыха.
        - Дегустатов! - крикнул Эрик.
        И в ответ по асфальтовой дорожке у окна грянули копыта, из-под них брызнули искры до сосновых вершин, и черный конь, взмахнув длинным хвостом, рванул с места к темнеющему лесу. На коне сидел Дегустатов, под мышкой тяжелый сундук, а сзади, обхватив его живот гладкими руками, Анфиса.
        - Спелись, - сказал стражник.
        - Держи вора! - воскликнула княгиня Пустовойт, а мудрый старик Ерема ответил на это скорбно:
        - Не догонишь. Это же Ветерок. Конь-Ветерок. Волшебное животное. Ни одна тварь на свете его не обгонит.
        - Значит, Иван мое кольцо украл?
        - Он самый, больше некому. Конь-Ветерок только хозяина кольца слушается.
        - Значит, он меня во сне, еще не поцеловавши, обокрал? - настаивала царевна.
        - Так, Елена, так, - повторил старик.
        Тут терпению Эрика пришел конец. Он встал в дверях и произнес громко:
        - Вы вовсе не те, за кого себя выдаете. Никакая вы не киногруппа. Рассказывайте, кто вы на самом деле, почему здесь оказались. Тогда примем меры.
        - Достойный разговор, - сказала Александра Евгеньевна. - Давно по Дегустатову уголовный кодекс плачет.
        - Мы себя ни за кого не выдаем, - ответил старик Ерема. - Не то, что ваш друг Иван Юрьевич.
        - Не друг он нам, - поправил Эрик. - Попрошу перейти к делу.
        В Эрике появились серьезность и собранность, как на пожаре. Впереди языки пламени, опасность для жизни, в руках лестница, и надо приставить ее к многоэтажному зданию и лезть наверх, спасать женщин, стариков и детей.
        - Так вот, - сказал старик, оценив серьезный вид отрока в золотом шлеме. - Мы родом из тридевятого царства, тридесятого государства. Случилось так, что на рождение царевны Алены вредная колдунья, Анфисина притом двоюродная бабушка, приглашения не получила. И поклялась она страшной клятвой нашу царевну со света свести. Но другая колдунья, близкая нашему царю, царство ему небесное, на это так сказала: «Не будет смерти Алене-прекрасной при ее совершеннолетии, а заснет она глубоким сном и спасет ее один рыцарь, который полюбит ее навечно, поцелует в хрустальном гробу и разбудит. Ее и всех придворных людей».
        - Спящая царевна! - воскликнула Александра Евгеньевна.
        - Она самая, - согласился старик Ерема. - А ты откуда знаешь?
        - Так о вашем приключении сохранилась память в художественной литературе.
        - И в устном творчестве, - добавил Эрик, не сводя глаз со спящей царевны.
        «Алена, - шептали беззвучно его губы, - Аленушка». И царевна, хоть момент был очень тревожный, на взгляд ответила и потупилась.
        - О вас, - продолжала Александра Евгеньевна, - множество сказок написано, фильм снят. И даже мультипликация, про иностранный вариант. С гномами.
        - Такого не знаем, - сказал старик. - Значит, заснули мы, как и было приказано, в день Леночкина совершеннолетия. Что дальше было - не помним. Дракон нас охранял, чтобы случайный человек не польстился на наше беспомощное состояние. Потом, видно, пещера заросла, пути к ней потерялись, а дракон помер. Так и случилось - проснулись мы от постороннего присутствия. Видим - незнакомый витязь в странной одежде нашу царевну в губы целует. Значит, кончилось наше затворничество и будет свадьба.
        - Конечно, - подтвердила Александра Евгеньевна. - Как сейчас помню. Потом была свадьба и сказке конец.
        - Да не сказка это, - ответила царевна, сморщив носик. - Я в самом деле все эти годы в хрустальном гробу пролежала. На пуховой перине.
        - Мы поверили, пошли за вашим Иваном Юрьевичем. Он нас сюда привел, а дальше сами знаете.
        - Он про вас сказал, что вы артисты.
        - Кто-кто?
        - Артисты.
        - Таких не знаем. Ошибся он.
        - Ряженые, - подсказал Эрик. - Так раньше назывались? Скоморохи.
        - Да за такое... За такое... - У старика слов не нашлось, и он сплюнул на пол в негодовании.
        - Я чистых голубых кровей, - топнула ножкой царевна и посмотрела на Эрика.
        - Это нам все равно, - заметила тетя Шура, которая до этого молчала. - Нам бы человек был хороший, не жулик.
        - Тоже бывает, - согласился старик Ерема. - А все-таки царевна.
        - Царевна, - вздохнула Александра Евгеньевна. - Люди на Луну летают, реки от химии спасают, телевизор смотрят, а тут на тебе, царевна...
        - Ладно, потом разберемся, - сказал Эрик. - Помочь надо.
        - Нет, - ответил старик Ерема. - Помочь ничем нельзя. Ветерка не догнать. Они сейчас в другое царство ускакали.
        - До другого царства не доскакать, - ответил Эрик, улыбнувшись. - До другого царства много дней скакать. Да и границу ему на коне не переехать.
        - Стража? - спросил с надеждой Ерема.
        - Пограничники. Пошли позвоним в город.
        - В колокола звонить будет, - объяснил старик остальным. - Народ поднимать.
        - Нет, - возразил Эрик. - Я своему начальнику позвоню. Может, придумаем что. Есть у меня одна идея.
        - Брандмейстеру? Молдаванину?
        Память у старика была хорошая.
        - Ему самому.
        - Зачем ему? - удивилась тетя Шура. - В милицию звонить надо.
        - В милиции не поверят. Что я им, сказку о спящей царевне по телефону расскажу? Товарищи, скажу, в сказке возникли осложнения?
        - А начальнику?
        - Начальнику я знаю, что сказать.
        Эрик оставил зареванную царевну с ее обслугой в домике, приказал стражникам никого близко не подпускать: чуть что - в топоры. Им придал для усиления Александру Евгеньевну. И поспешил в главный корпус. Тетя Шура и старик Ерема отправились за ним.
        День клонился к вечеру. Небо загустело, тени просвечивали золотом, и в воздухе стояла удивительная прозрачность, так что за несколько километров долетел гудок электрички.
        - Знаю, куда он поскакал, - сообщил Эрик. - К железнодорожной станции. К Дальнебродной.
        - Очень возможно, - согласилась тетя Шура.
        - И еще неизвестно, когда поезд. Далеко не каждый в Дальнебродной останавливается.
        Старик Ерема не вмешивался в разговор, а представлял себе в воображении железную дорогу - накатанную, блестящую, с неглубокими сверкающими колеями, и была она знаком страшного богатства и могущества этих людей. Ему нравилась деловитость отрока в золотом шлеме и внушала некоторые надежды. Но, конечно, больше всего он рассчитывал на помощь князя Брандмейстера. Если Брандмейстер не поможет, то страшный позор обрушится на царский род, вымерший почти начисто много веков назад.
        В дежурке стоял серый телефон. Эрик снял трубку.
        - Девушка, мне ноль-один. Пожарную.
        Ерема присел на просиженный диван. На стене висели листки с буквами и картинки, но икон в красном углу не оказалось. Вместо икон обнаружилась картинка «Мойте руки перед едой». Там же была изображена страшная муха, таких крупных старику еще видеть не приходилось. Старик зажмурился. Если у них такие мухи, то какие же коровы?
        - Ноль-один, - повторил Эрик. - Срочно.
        Старик вытянул ноги в красных сапожках, раскидал по груди седую бороду и глубоко задумался. Поздно проснулись. Что стоило какому-нибудь рыцарю проникнуть в пещеру лет пятьсот назад?
        Эрик дозвонился до пожарной команды, обрадовался и сказал дежурному:
        - Это я, Эрик. Узнаешь? Докладываю, пожар в доме отдыха на восьмом километре. Одной машины будет достаточно. Небольшую пошли. У нее скорость.
        - Влетит тебе от начальства, - сказала тетя Шура.
        - Ничего, разберемся. Поймут. У нас в пожарной команде на первом месте гуманность, а стоимость бензина я из зарплаты погашу. Через десять минут здесь будут.
        Старик зашевелился на диване, поморгал и спросил:
        - Князь Брандмейстер к нам будет?
        - Нет, - ответил Эрик. - Будут его славные дружинники. Пойдем к нашим, предупредим. А то испугаются с непривычки.
        У второго корпуса были суматоха и мелькание людей. Княгиня Пустовойт бежала навстречу и причитала:
        - Царевна себя жизни лишила! Позора не вынесла.
        - Причем тут позор! - воскликнул Эрик. Каска на голове стала тяжелой, и в ногах появилась слабость.
        - Не беспокойтесь, товарищи, - сказала из окошка Александра Евгеньевна. - Я ее валерьянкой отпаиваю. Леночка только погрозилась повеситься, поясок сняла, в комнатку к себе побежала, да не знала, к чему поясок крепить.
        - Я все равно повешусь. Или утоплюсь, - заявила царевна, высовывая встрепанную голову из-под руки Александры Евгеньевны. - Лучше умереть, чем позориться. Мне же теперь ворота дегтем измажут.
        Тут она увидела расстроенного Эрика и добавила, глядя на него в упор:
        - Потому что я, опозоренная, никому не нужна.
        - Вы нам всем нужны! - крикнул Эрик, имея в виду лично себя, и царевна поняла его правильно, а Александра Евгеньевна, глядя в будущее, предупредила:
        - Ужасно избалованный подросток. В школе с ней намучаются.
        Эрик с ней не согласился, но ничего не сказал.
        - Сейчас князь-Брандмейстерова дружина здесь будет, - заявил старик Ерема осведомленным голосом. Потом обернулся к Эрику и спросил: - А стрельцов наших с собой возьмешь?
        - Нет, обойдемся. Вы, если хотите, можете с нами поехать.
        - Блюсти охрану! - приказал старик твердо стрельцам. - Что, карета будет?
        - Будет карета, - согласился Эрик, - красного цвета. И предупреждаю, товарищи, что машина может вам показаться...
        В этот момент жуткий вой сирены разнесся по лесу, и, завывая на поворотах, скрипя тормозами, на территорию дома отдыха влетела пожарная машина красного цвета с лестницей поверх кузова, с восьмерыми пожарниками в зеленых касках и брезентовых костюмах.
        Нервы древних людей не выдержали. Стрельцы пали ниц, старик зажмурился и бросился наутек, в кусты сирени, а царевна обняла тоненькими ручками обширную талию Александры Евгеньевны и закатила истерику.
        Машина затормозила. Пожарники соскочили на землю и приготовились разматывать шланг, сержант вылетел пулей из кабины и по сверкающей каске узнал своего подчиненного.
        - Что случилось? - потребовал он. - Где загорание?
        - Здравствуйте, Синицын, - проговорил Эрик твердо. - Вы мне верите?
        - Верю, - также твердо ответил сержант, потому что оба они были при исполнении обязанностей.
        - За бензин я оплачу, и за ложный вызов понесу соответствующее наказание, - сообщит Эрик. - Вот вы видите здесь людей. Они попали сюда нечаянно, не по своей воле. И оказались жертвами злостного обмана. Их обокрал директор дома отдыха Дегустатов. И ускакал на коне с драгоценностями исторического значения и своей сообщницей.
        - Дегустатова знаю, - подтвердил сержант. - Встречался в райсовете. Пожарные правила нарушает.
        - Он самый, - согласился Эрик. - Дегустатова надо догнать. И отнять украденные вещи.
        - Мое приданое, - объяснила, всхлипывая, царевна.
        - Ого! - воскликнули пожарники, заметив такую сказочную красоту.
        - Да, приданое этой девушки, - сказал Эрик.
        - Поможем, - сказали пожарники и, не дожидаясь, что ответит сержант, прыгнули обратно в красную машину.
        Сержант еще колебался.
        - Помоги, князь Брандмейстер, - взмолился старик Ерема.
        - Помогите, добрый витязь, - попросила царевна. И добавила, обращаясь к придворным: - Пади! В ноги нашему благодетелю!
        И все, кто был во дворе, вновь повалились на землю, стараясь добраться до кирзовых сапог сержанта, чтоб заметнее была мольба.
        - Ну, что вы, что вы, товарищи, - засмущался сержант. - Наш долг помочь людям, мы и не отказываемся...
        Затем деловым голосом приказал:
        - По машинам! Заводи мотор!.. В какую сторону скрылся злоумышленник?
        - К станции Дальнебродной, - ответил Эрик. - Больше некуда.
        Подсадили в кабину старика Ерему. Эрик вспрыгнул на подножку - и со страшным ревом пожарная машина умчалась. А царевна, глядя машине вслед, сказала Александре Евгеньевне, к которой уже немного привыкла:
        - А все-таки у Эрика самый красивый шлем.
        - Молода еще ты, - отрезала Александра Евгеньевна. - Тебе учиться надо.
        - Я уже совершеннолетняя, - не согласилась принцесса. - А учиться царевнам нечему. Мы и так все знаем.
        ... Конь-Ветерок уже полчаса со сказочной скоростью несся по лесной, почти пустынной дороге, стуча копытами и высекая искры из асфальта. Рука Дегустатова онемела, и пришлось переложить сундук на другую сторону. Ветви деревьев стегали по лицу, и с непривычки ноги выскакивали из стремян, на что конь сердился и ворчал, оборачиваясь:
        - Не умеешь, не садился бы. Всю спину мне собьешь.
        - Молчи, скотина, - возражала ему Анфиса, которая тесно прижималась к спине Дегустатова, сплетя руки на его круглом гладком животе. - Послушание - вот главная заповедь животного.
        - Всему приходит конец, - говорил конь и екал селезенкой. - Скоро мое терпение лопнет.
        Наконец Дегустатов понял, что больше держать сундук и скакать на лошади он не в силах.
        - Тпру, - сказал он, углядев полянку со стогом. - Привал.
        Он тяжело соскочил на траву, сделал два неверных шага, не выпуская из рук драгоценного сундука, и рухнул у стога.
        Анфиса также сошла и прилегла рядом. Конь-Ветерок молча забрал губами клок сена и принялся пережевывать его. Иногда он поводил шелковой спиной, махал хвостом, отгоняя комаров.
        - Ну и дела, - произнес он. - Стыдно людям в глаза глядеть.
        - Нам бы до станции добраться, - сказал наконец Дегустатов. - Там в поезд. Только нас и видели.
        - В другое царство? - спросила Анфиса.
        - В другое царство нельзя. Визы нету. Мы в Москве устроимся. Там у меня двоюродный брат проживает. Сундук тяжелый, сволочь, так бы и выкинул.
        - Врешь ты, не выкинешь, - сказала Анфиса, которая была женщиной практичной и уже свела в могилу двух мужей, о чем Дегустатов, разумеется, не знал. - Это теперь мое приданое будет. Хотя я и без приданого хороша.
        - Посмотрим, - проговорил Дегустатов. - Открыть бы его, по карманам добро разложить.
        - Открыть нельзя, - объяснила Анфиса. - Ключ у княгини Пустовойт хранится. Некогда было взять.
        - Ох, и попал я в ситуацию, - размышлял Дегустатов. - Но положение, надо признать, было безвыходное. Жениться мне на ней не к чему. В любом случае я шел или под суд, или под моральное разложение. Ничего, все равно пора профессию менять. Ну, скажи, Анфиса, какие могут быть перспективы у директора дома отдыха?
        - Да никаких, - согласилась Анфиса, которая раньше не слыхала ни про дома отдыха, ни про перспективы. - Поскачем дальше? А то погоня может объявиться.
        Дегустатову было лень подниматься.
        - Какая теперь погоня? На чем они нас догонят?
        - Меня никто не догонит, - подтвердил со сдержанной гордостью конь-Ветерок. - Я скачу быстрее ветра. - Взмахнул большой красивой головой и добавил: - Если, конечно, всадник достойный, а не тюфяк, как ты.
        - Ты Ваню не обижай, - вмешалась Анфиса. - Нас теперь ни огонь, ни вода не разлучат. Правда, Ваня?
        - Правда. - Дегустатов погладил Анфису по спине. - Мы с тобой такие дела завернем - жутко станет. Дом купим в Переделкине, комнаты сдавать будем.
        - Вот, - сказала Анфиса, глядя на коня. - А на тебе воду возить будем.
        - В цирк его сдадим за большие деньги.
        Издали донесся вой сирены.
        - Это что? - спросил конь, навострив уши.
        - Это? - Дегустатов поднялся на ноги и подхватил сундук. - Машина едет.
        - Погоня?
        - Может, мимо.
        Но, несмотря на эти свои успокаивающие слова, Дегустатов взобрался в седло, а Анфиса подошла поближе, протянув к нему руку, чтобы он помог взобраться вверх.
        Дорога здесь была видна вдаль, и, когда из леса выскочила с ревом пожарная машина и поддала с пригорка, когда замахал руками из кабины старик Ерема, узнавший коня-Ветерка, Дегустатовым овладели ужас и отчаяние. Никак он не ждал такой сообразительности от пожарника. Полагал, что если его враги будут звонить в милицию, там решат - шутят. И с погоней произойдет задержка.
        - Гони! - крикнул он Ветерку, позабыв о своей подруге.
        - А я как же? - закричала Анфиса, почуяв неладное. Всю жизнь она бросала других, а ее еще никто бросить не осмеливался. - Я ж тебе помогала, я ж стрельцу по голове туфлей била! Я ж в тебя храбрость вливала!
        - Гони! - кричал Дегустатов Ветерку, не слушая женщину.
        Ветерок переступил копытами и сказал со вздохом:
        - Неудобно как-то получается, Иван Юрьевич. Женщина все-таки.
        - Боливар двоих не свезет, - ответил ему Дегустатов строкой из забытого иностранного рассказа. И стукнул каблуками по бокам жеребца.
        - Эх, служба проклятая! - выругался конь и поскакал дальше.
        Сундучок мешался, толкал в бок, сзади бежала по молодой траве черноволосая женщина шамаханской национальности и проклинала обманщика древними оскорбительными словами. Даже конь вздрагивал. А Дегустатов не слышал. Он мчал к станции Дальнебродной и приговаривал:
        - Нас не возьмешь! Живыми не дадимся.
        Ветерок, почуяв, что погоня настигает, перешел в карьер. Асфальт прогибался и трескался под мощными копытами.
        Пожарная машина неслась вслед, словно горел родильный дом. Сирена выла, колокол звенел, пожарники привстали на сиденьях и торопили шофера.
        - Вот разложенец, - сказал строго сержант, - женщину бросил, сообщницу. Ничего ему не дорого.
        - Я и говорю, - ответил Эрик.
        - Ничего с ней не станется, - вмешался старик Ерема. - Натура у ней преподлая. Если бы не связи, никогда бы ее близко к царевне не подпустили. Вполне возможно, что это она отравленное яблочко Елене подсунула.
        Скоро фигурка Анфисы растаяла вдали, а конь, хоть и волшебный, стал понемногу сдавать, так как в машине было более ста лошадиных сил, даже Ветерку не под силу конкурировать.
        Впереди за березами возник кирпичный палец водокачки, пошли по сторонам дороги картофельные участки с прошлогодней ботвой и домики поселка. Люди выскакивали в палисадники, смотрели с изумлением, как полный мужчина на вороном красавце-коне удирал от пожарной машины, и делились на болельщиков: одни хотели, чтобы победил всадник, другие болели за пожарную машину.
        У самого перрона, куда только что, по редкому совпадению, подошел поезд и остановился на минуту, машина настигла коня, но тот вскочил, повинуясь приказу Дегустатова, на платформу и поскакал, распугивая мирных пассажиров, прямо к железнодорожной кассе.
        Пожарная машина затормозила у перрона, и на ходу пожарники соскакивали с нее, разбегаясь цепочкой, чтобы вору никуда не скрыться. Да и Дегустатов уже понял, что билет покупать некогда.
        - Стой, - крикнул он коню, и тот замер. Да так резко, хитрец, что Дегустатов перелетел через голову и покатился по платформе, по затоптанным доскам. Но сундучка не выпустил.
        Пока он поднимался, потерял секунды, и за эти секунды высокий молодой человек в сверкающей медной пожарной каске и джинсах, первым соскочивший с машины, оказался совсем рядом и отрезал Дегустатову путь к вагонной двери.
        Вид у того был ужасен. Дегустатов был доведен до крайности. Он крикнул, испугав пассажиров и заставив остановиться железнодорожного милиционера, который надвигался, свисток у губ, к месту происшествия:
        - Меч-кладенец быстро!
        Ветерок тряхнул головой, не хотел подчиняться, но пришлось. Правда, пошел на хитрость, может, даже решившую исход дела. Он вложил меч-кладенец в ту же руку Дегустатова, под мышкой у которой находился заветный сундук с приданым. Сундук выпал.
        Поезд в этот момент уже тронулся. Дегустатов неловко взмахнул тяжелым мечом, стараясь в то же время подобрать сундучок и поспеть к поезду.
        - Отойди, убьет! - крикнул старик Эрику. - Меч-кладенец сам собой наводится!
        Но Эрик не обратил никакого внимания и бросился к Дегустатову. Тому было поздно прыгать на поезд, и он толкнул мечом в Эрика. Меч своим хищным концом потянулся прямо к сердцу пожарника. И в этот момент сержант с помощниками, успевшими размотать шланг, пустили в Дегустатова сильную струю холодной воды. Меч, так и не достав до сердца Эрика, выпал из руки директора, ударил по сундучку и раскроил его надвое...
        Когда ехали обратно в дом отдыха, Дегустатов сидел смирно, оправдывался и сваливал вину на Анфису. Конь-Ветерок трусил рядом с пожарной машиной, заглядывал внутрь и поводил глазом, когда пожарники расхваливали его стать и масть.
        Эрик разложил на свободной скамье приданое из сундука. Там были две простыни из тонкого голландского полотна, ночная рубашка из настоящего китайского шелка, стеклянный стакан, которому, как объяснил Ерема, цены в сказочном древнем царстве не было. И разные другие вещи музейного значения, нужные девушке царских кровей на первое время в замужестве.
        Дегустатов, когда замолкал в своих оправданиях, смотрел на вещи с ненавистью, потому что получалось - страдал он понапрасну.
        Подобрали Анфису. Она сидела, пригорюнившись, у дороги. Как только Анфиса забралась в машину, она принялась корить Дегустатова, и они сильно поссорились.
        А конь громко ржал, заглядывая внутрь, и пожарники говорили:
        - Жеребец, а все понимает.
        Когда доехали до дома отдыха, пожарники уже знали всю историю с самого начала и задавали много вопросов про древнюю жизнь, и, если дед Ерема чего забыл или не знал, конь-Ветерок приходил на помощь - он многое повидал на своем веку.
        С длинным гудком машина въехала на территорию дома отдыха.
        - Эй, есть кто живой? - громко спросил конь-Ветерок, обогнавший машину, чтобы первому сообщить приятные новости. - Выходи! Победа!
        И встреча была радостной и веселой.
        Потом пили чай, решали вопросы будущего. И царевна задала вопрос старику Ереме:
        - Теперь мне можно замуж за Эрика?
        Эрик покраснел, а Александра Евгеньевна строго произнесла:
        - Без глупостей, Леночка. Рано тебе об этом думать.
        - Здесь порядки строгие, - сказал старик Ерема. - Придется тебе сначала научиться грамоте и счету.
        Дверь открылась, вошли директор музея и несколько краеведов.
        - Где здесь выходцы из прошлого? - спросил директор.
        Домашний пленник

1
        Известный ученый и изобретатель профессор Лев Христофорович Минц жил в доме № 16 по Пушкинской улице. Был он человеком отзывчивым и добрым, считал своим долгом помогать человечеству. В первую очередь этой слабостью профессора пользовались его соседи. Они были людьми ординарными, не любили заглядывать в будущее и зачастую разменивали талант профессора по мелочам. Тому можно привести немало примеров.
        У Гавриловой пропала кошка. Гаврилова бросилась вся в слезах к профессору. Лев Христофорович отвлекся от изобретения невидимости и изготовил к вечеру единственный в мире «искатель кошек», который мог найти животное по волоску. Кошка нашлась в парке культуры и отдыха на высоком дереве, и снять ее оттуда или сманить оказалось невозможным. Тогда Лев Христофорович тут же, в парке, соорудил из сучьев, палок и сачка пробегавшего мимо мальчика-энтомолога уникальный «сниматель кошек с деревьев». А мальчику, чтобы его утешить, изготовил из спичечных коробков и перегоревшей электрической лампочки «безотказную ловушку для редких бабочек». И так почти каждый день...
        Особенно оценили соседи своего профессора, когда он выполнил просьбу старика Ложкина, у которого сломалась вставная челюсть. Он велел Ложкину выкинуть челюсть на помойку и смазать десны специально изобретенным средством для ращения зубов, приготовленным из экстракта хвоста крокодила. Через два дня у старика выросли многочисленные заостренные зубы. Все лучше, чем вставная челюсть.
        Как-то Корнелий Удалов спросил свою жену:
        - Ксюша, тебе не кажется, что я лысею?
        Облысел Удалов давно, и все к тому привыкли.
        - Ты с детства плешивый, - отрезала Ксения, отрываясь от приготовленного завтрака.
        - Может, сходить ко Льву Христофоровичу? - спросил Удалов.
        - Тебе не поможет, - сказала Ксения.
        - Почему же? Вот у Ложкина новые зубы выросли.
        - Не тебе это нужно! - озлилась тут Ксения. - Это ей нужно!
        - Кому?
        - Той, которую твоя лысина не устраивает!
        - Твоя ревность, - сказал Удалов, - переходит границы.
        - Это шпионы переходят границы, - ответила Ксения, смахивая слезу. - А моя ревность дома сидит, проводит одинокие вечера.
        Упреки были напрасными, но Корнелий, чтобы не раздражать жену, тут же отказался от своей идеи. Ксения эту уступчивость приняла за признание вины и расстроилась того больше. А когда Удалов сказал, что завтра, в субботу, уедет на весь день на рыбалку, Ксения больно закусила губу и стала смотреть на большую фотографию в рамке, где были изображены рука об руку Корнелий и Ксения в день свадьбы.
        Неудивительно, что, как только Удалов ушел на службу, Ксения бросилась к профессору.
        - Лев Христофорович! - взмолилась она. - Сил моих нету! Выручай!
        - Чем могу быть полезен? - вежливо спросил профессор, отрываясь от написания научной статьи.
        - Не могу больше, - сказала Ксения. - Даже если он и вправду на рыбалку едет, меня подозрения душат. Я чрезвычайно ревнивая. Прямо заперла бы его в комнате и никуда не пускала.
        - А как же его работа? - удивился Лев Христофорович. - А как же его обязанности перед обществом?
        - У него обязанности перед семьей, - отрезала Ксения. - Кроме того, я бы его только на выходные запирала или по вечерам.
        - Вряд ли это реально, - сказал Минц. - И не входит в мою компетенцию.
        - Входит, - возразила Ксения. Она уселась на свободный стул, сложила руки на животе и сделала вид, что никогда отсюда не уйдет. - Думай, на то ты и профессор, чтобы семью сохранять.
        - Не представляю, - развел руками Минц, - Мужчину средних лет трудно удержать дома.
        - Тогда сделай ему временный паралич, - сказала Ксения.
        - Бесчеловечно. - Минц краем глаза покосился на статью, лежащую на столе. Больше всего на свете ему хотелось вернуться к ней. Но отделаться от Ксении Удаловой, не утихомирив ее, было невозможно. Минц бросил взгляд на шкаф с пробирками и колбами, где хранились всевозможные химические и биологические препараты, но ничего не придумал. И вот тогда Ксения сказала:
        - Мне иногда хочется, чтобы был мой Удалов маленький, носила бы я его в сумочке и никогда не расставалась... Люблю я его, дурака.
        - Маленьким... - Минц сделал шаг к шкафу. Появился шанс вернуться к статье. Дело в том, что управление лесного хозяйства обратилось недавно к Минцу с просьбой помочь избавиться от расплодившихся волков. Минц, как всегда, пошел по необычному пути. Он разработал средство уменьшать волков до размера кузнечика. Сохранять этим поголовье хищников и спасать скот от гибели, ведь волк-кузнечик на корову напасть не сможет. Правда, это изобретение затормозилось, потому что Минцу никак не удавалось сделать средство долгодействующим...
        Минц достал с полки флакон с желтыми гранулами, отсылал несколько гранул в бумажку и передал Ксении.
        - Я надеюсь на ваше благоразумие, - сказал он. - Применяйте это средство лишь в крайнем случае. Когда вы почувствуете реальную угрозу семейной жизни. Если ваш супруг примет гранулу, - на двадцать четыре часа он станет маленьким. А затем без вреда для здоровья вернется в прежний облик. Все ясно?
        - Спасибо, профессор, - сказала Ксения с чувством, принимая пакетик с гранулами. - От меня, от детей, от всех женщин нашей планеты. Теперь они у нас попрыгают!
        Но Минц не слышал последних, необдуманных слов женщины. Он уже устремился к письменному столу. Профессор был одержим слепотой, свойственной некоторым гениям. Он забывал о потенциальной опасности, которую несут миру его открытия, если попадут в руки людей, не созревших к использованию этих открытий. Минц не знал, что даже те скромные подарки, что он сделал соседям, далеко не всегда ведут к окончательному благу. Ведь мальчик-энтомолог, которому Минц подарил «безотказную ловушку для редких бабочек», начал с ее помощью таскать вишни из школьного сада и был больно бит собственным отцом, а кошка, найденная и снятая с дерева, утащила свиную отбивную с прилавка магазина, отчего возник большой скандал. Что же касается Ксении, она была типичным представителем племени современных любящих женщин и, как таковая, тоже не думала о последствиях...

2
        Удалов вернулся со службы раньше обычного, потому что хотел выспаться перед рыбалкой. Он собирал удочки и проверял лески, когда Ксения внесла в комнату суп, в котором развела гранулу, и сказала сладким голосом:
        - Иди поешь, испытуемый.
        Ксения находилась в счастливом, но тревожном настроении. Она верила Минцу, не сомневалась, что, если бы лекарство угрожало мужу плохим, Минц бы его не дал. И все-таки проверила: за час до того скормила одну гранулку котенку, тот сделался меньше таракана и куда-то запропастился.
        Ксения приготовила старую сумку, уложила на ее плоское дно вату и замшевую тряпочку, проверила замочек и установила сумку на комод.
        - Кто я? - удивился Удалов.
        - Испытуемый.
        - Ага, - согласился Удалов, который привык не обращать внимание на слова жены. - Ты меня в пять тридцать разбудишь?
        Ксения решила дать Удалову последнюю возможность исправиться.
        - Корнюша, - сказала она. - Может, отложишь свою рыбалку? Возьмем детей, пойдем завтра к Антонине?
        При имени тетки Антонины Удалова передернуло.
        - Погоди, - не дала ему ответить Ксения. - Мы же у Антонины полгода не были. Обижается. А если не хочешь, к Семицветовым сходим, а?
        Удалов только отрицательно покачал головой. Не стал тратить время на возражения.
        - Или в кино. А?
        - Сходи, - ответил Удалов коротко, и это решило его судьбу.
        Ксения поставила перед ним тарелку, а сама встала рядом с тряпкой в руке, чтобы подхватить мужа со стула, если будет падать.
        Удалов был голоден, потому не мешкая уселся за стол, взял ложку и начал есть суп.
        - А хлеб где? - спросил он. - Хлеб дать забыла.
        - Сейчас, - ответила Ксения, но не двинулась с места, потому что боялась оставить мужа одного в комнате.
        - Неси же, - сказал Удалов и тут же стал уменьшаться.
        - Ой, - сказал он, не понимая еще, куда делась тарелка с супом и почему голова его находится под столом.
        Ксения подхватила его тряпкой под бока, извлекла из одежды и с радостью ощущала, как Корнелий съеживается под руками, словно воздушный шарик, из которого выпускают воздух. Корнелий, видно, опомнился, начал дергаться, сопротивляться, но движения его были схожи с трепетанием птенца, и потому без особого труда Ксения, так и не вынимая его из тряпки, сунула в сумку и вывалила на белую вату.
        Корнелий все еще ничего не мог сообразить. Он понял, что находится в темном глубоком погребе, на жестких, упругих стеблях, вроде бы на выцветшей соломе, сверху колеблется огромное лицо, странным образом знакомое, словно в кошмаре, а на лице видна улыбка. Рот, в котором мог бы, согнувшись, разместиться весь Удалов, широко раскрылся, и из него вывалились тяжелые, громовые слова:
        - Хорошо тебе, моя лапушка?
        И тогда Удалов понял, что лицо принадлежит его жене, вернее, не его жене, а какой-то великанше с чертами Ксении Удаловой. Удалов зажмурился, чтобы прогнать видение и вернуться за стол, к недоеденной тарелке супа. Но жестокая солома под рукой никуда не пропадала, и Удалов ущипнул себя за бок, вызвав тем оглушительный хохот чудовища.
        - Ни на какую рыбалку ты не поедешь, - сказала тогда Ксения. - Посидишь дома. С семьей. Спасибо Льву Христофоровичу, что пожалел бедную женщину. Теперь-то я с тобой, бесстыдник, хоть на выходные дни не расстанусь.
        И видя тут, что человечек в сумке засуетился, осознавая, наконец, масштаб беды, в которую угодил, Ксения заговорила ласковым голосом:
        - Корнюша, для твоего же блага! Это все любовь моя виновата. Век бы с тобой не расставалась, ласкала бы тебя, нежила.
        К Удалову сверху свесился палец ростом с него самого, и этот палец нежно погладил Удалова по макушке, чуть не содрав с нее последние волосики. Удалов изловчился и укусил кончик пальца.
        - Ну что ты, лапушка, ну что ты волнуешься, - огорчилась Ксения. - Посидишь немножко, придешь в себя. Поймешь, что так полезнее. Потом телевизор посмотрим. Я тебя в канареечную клетку посажу. Все равно пустует. Детишки не увидят. Детишек я на первый вечер к мамаше послала, потому что ты с непривычки можешь чего-нибудь лишнего натворить.
        - Прекрати! - крикнул Удалов. - Немедленно прекрати. Ты что, с ума сошла со своим Львом Христофоровичем? Да я вас по судам загоняю! Мне на работу в понедельник.
        Ксения только покачала сокрушенно головой, и ее волос канатом упал рядом с Удаловым.
        - Завтра к вечеру, - сказала Ксения, - будешь как прежде. Ты кушать хочешь?
        Удалов рухнул на вату и уткнулся в ее жесткие толстые волокна лицом. Положение было обидное. Рыбалка погибла. Ксения полагала, что протест Корнелия вскоре иссякнет и тогда можно будет поговорить с ним по-хорошему и даже добиться его согласия проводить в канареечной клетке выходные дни. Тут же подумалось и об экономии: маленький Удалов съест, что птичка. Нет. Ксения, как вам известно, женщина не жестокая. И она честно полагала, что как только проучит мужа, как только добьется от него обещания уделять больше времени семье, согласия ходить в гости к Антонине и другим родственникам, она его сразу выпустит на волю. Ведь должен же Удалов понять, что иного выхода нету. Если будет упрямиться, всегда можно снова подложить желтую крупинку. Не откажется же Удалов от домашней пищи - к другой он не приучен.
        Но Удалов думал иначе. Он не смирится. Он собирался продолжать борьбу, потому что был глубоко оскорблен и кипел жаждой мести - от развода с женой до убийства изобретателя Минца.
        Ксения закрыла сумку на молнию и на замочек. Удалов, нащупав в кромешной темноте толстый и длинный Ксюшин волос, принялся плести из него лестницу, чтобы выбраться на волю.
        Ксения приготовила манной кашки и налила ее в блюдечко для варенья. Туда же капнула меда и отломила кусочек печенья. Пускай Корнюша побалуется, он так любит сладкое.
        - Тебе хорошо, цыпочка? - спросила Ксения. Маленький муж ей нравился даже больше, чем большой. Она с удовольствием носила бы его в ладонях, только боялась, что будет царапаться. Удалов лежал недвижно на дне сумки.
        - Корнелий, - сказала Ксения, - не притворяйся.
        Корнелий не шевельнулся.
        - Корнелий, - Ксения потрогала мужа пальцем, и тот безжизненно и податливо перевернулся на спину. Ксения попыталась было нащупать пульс, но поняла, что так недолго сломать мужу ручку.
        Обливаясь нахлынувшими слезами, Ксения вытащила мужа из сумки и положила на диван. Сама же бросилась к Минцу. Того не было дома. Метнулась обратно в комнату, и Удалов, который к тому времени уже вскочил и бегал по дивану, ища места, чтобы спрыгнуть, еле успел улечься снова и принять безжизненную позу. Ксения не обратила внимания на то, что ее муж лежит не там, где был оставлен. Она вслух проклинала Минца, который погубил ее Корнелия, и собралась уже бежать в неотложку, но спохватилась - неотложка приезжает за людьми - что ей делать с птенчиком?
        Удалов сам себя погубил. Ему показалось, что жена отвернулась, и он легонько подпрыгнул и сделал короткую перебежку к диванной подушке. Ксения увидела его притворство и ужасно оскорбилась.
        - Ах так! - сказала она. - Притворяешься? Пугаешь самого близкого тебе человека, любящую тебя жену? Просидишь до завтрашнего вечера в сумке. Одумаешься.
        И она бросила его в сумку, брезгливо держа двумя пальцами, словно гусеницу.
        Удалов немного ушибся и проклял свое нетерпение. И снова принялся плести лестницу из волоса Ксении.
        Ксения отказалась от мысли кормить Удалова. Пускай помучается. Правда, поставила ему в сумку свой наперсток и пояснила:
        - Это тебе как ночной горшок. Понял?
        - Я тебя ненавижу, - ответил Удалов с горечью.
        И тут же его охватило бессильное озлобление, он начал бегать, проваливаясь по колено в вату, и махать кулачонками.
        - Ах так, - сказала Ксения и села к телевизору, включив его на полную громкость, чтобы не услышать упреков и оскорблений. А если до нее доносился голосок мужа, то она отвечала однообразно:
        - Для твоего блага. Для твоего перевоспитания.
        Но спокойствия в душе Ксении не было. Она приобрела то, чего не смогла приобрести ни одна женщина на свете, - карманного мужчину. Но торжество ее было неполным. Во-первых, мужчина не желал быть карманным, во-вторых, ей не с кем было поделиться своим триумфом. И тогда Ксения решилась.
        Она выключила телевизор на самом интересном месте, застегнула сумочку и собралась в гости к Антонине.

3
        В пути Удалова укачало. Он перестал буянить и только заткнул уши, чтобы не слышать, как Ксения размышляет вслух об их будущей счастливой жизни.
        Антонина не ожидала поздних гостей.
        - Ксюша, - сказала она. - А я вас завтра звала.
        Антонина отличалась удивительной бестактностью.
        - Ничего, - ответила Ксения. - Мы ненадолго.
        - А Корнелий придет? - спросила Антонина. - Мой-то дрыхнет. На футбол ходил. Вот и дрыхнет. Только пирога не жди. Пирог я на завтра запланировала. Придется кого-то еще звать на завтра вместо тебя. Как здоровье, Ксения? Ноги не беспокоят?
        Ноги болели не у Ксении, а у ее двоюродной сестры Насти. Но Ксения спорить не стала, да и не было никакой возможности спорить, если ты пришла к тетке Антонине.
        - Ты проходи, - сказала Антонина, - чего стоишь в прихожей?
        Ксения послушно прошла в комнату, тесно заставленную мебелью, потому что Антонина любила покупать новые вещи, но не могла заставить себя расстаться со старыми.
        На тахте, сжатой между двумя буфетами - старым и новым, лежал Антонинин муж Геннадий, такой же сухой, жилистый и длинноносый, как Антонина, и, закрыв голову газетой, делал вид, что спит, надеялся, что его не тронут и уйдут в другую комнату.
        - Вставай, - сказала строго Антонина. - Развлекай гостей. Я пойду чай поставлю. Нет хуже, чем гость не ко времени. А твой-то где?
        - Со мной, - лукаво ответила Ксения.
        - А, - согласилась Антонина, которая, как всегда, слушала плохо и была занята своими мыслями. - Никогда он ко мне не приходит. Брезгует. Ты вставай, Геннадий, вставай.
        И Антонина ушла на кухню, оставив Ксению на попечение мужа, который так и не снял с лица газету.
        В другой раз Ксения, может быть, и обиделась бы, ушла. Но сейчас понимала, что явилась к людям, когда не звали, а потому сама виновата. Но желание удивить родственников подавило все остальные чувства, так что Ксения послушно уселась за стол, поставив сумку рядом с собой на скатерть.
        Минут через пять, в течение которых в комнате царило молчание, нарушаемое лишь демонстративным посапыванием Геннадия, вернулась Антонина.
        - Так и знала, - сказала она. - Ты, глупая, сидишь, словно клуша, а мой изображает из себя спящую красавицу. Ну, уж это слишком.
        Антонина, быстро и споро накрывая на стол, выкроила секунду, чтобы потянуть мужа за ногу.
        - А, племянница, - сказал Геннадий, словно и в самом деле только проснулся. - А где Корнелий?
        - Здесь он.
        - Ага, - сказал Геннадий. Он в одних носках подошел к столу и сел напротив Ксении. - Я тоже по гостям ходить не терплю. Все это сплошные бабские разговоры. Нет, меня не затянешь. А Корнелия за его упрямство даже уважаю.
        Корнелий пошевелился в сумке, отчего та вздрогнула, а Ксения подвинула ее к себе.
        - Шшшш! - сказала она строго.
        - Чего? - удивился дядя Геннадий.
        - Не тебе, - сказала Ксения. - Это я Удалову.
        Удалов больше не двигался. Он испугался, что его будут показывать, а это было унижение хуже смерти.
        Тут Антонина принесла самовар. Сели пить чай.
        - Ты сумку со стола убери, - сказала Антонина племяннице. - Не дело сумку на столе держать.
        Ксения улыбнулась, но сумку убрала, поставила на пол, между туфель, чтобы кто случайно не задел, потому что очень любила своего Корнелия. От толчка Корнелий сказал: «Ой!»
        - Все-таки, - сказала Ксения сладким голосом, чтобы заглушить крик мужа, а также навести разговор на нужную тему, - все-таки, будь моя воля, я бы мужиков далеко не отпускала. Ну, отработал, пришел домой, а дальше - никуда.
        - Всю жизнь мучаюсь, - ответила Антонина в сердцах. - Всю жизнь.
        - Это есть спесь и тщеславие, - сказал дядя Геннадий. - Ты нам по маленькой не поставишь по случаю праздника?
        - Молчи, - ответила Антонина. - В одиночестве пить - алкоголизм. Сам же читал в журнале «Здоровье».
        - Если по маленькой - не алкоголизм, а удовольствие. Ведь и Ксения не откажется. Не откажешься, Ксюша?
        Дядя Геннадий глядел на племянницу с надеждой.
        - Не откажусь, - ответила Ксения. - И Корнелий не откажется.
        Тут тетя Антонина не выдержала.
        - Ксюша, ты здорова? - спросила она. - Если что - аспирину дам. Я же заметила, думаешь, глухая? Ты все твердишь - со мной Корнелий, рядом Корнелий. А мы-то видим, что нет его. Ты говори всю правду. Может, ушел совсем? Может, что случилось? Может, кого еще нашел?
        - Ой нет, тетя Антонина, - сказала Ксения. Она так и лучилась удовольствием. - Только с мужем обращаться надо уметь. Вот ты всю жизнь прожила с дядей Геннадием, а он тебя избегает.
        - Я бы от нее в Австралию убежал, к антиподам, - сказал Геннадий. - Может, еще завербуюсь на Сахалин.
        - Молчи, - ответила Антонина. - Все равно выпить не дам.
        Потом Антонина обернулась к племяннице и сказала назидательно:
        - Мужчину не удержишь. Мужчина - такое дикое животное, что требует свободы. Так что привыкай. К себе его не привяжешь и в сумку не положишь.
        - Это точно, - сказал дядя Геннадий.
        Наступил миг Ксениного торжества.
        - Кто не положит, - сказала она. - А кто и положит.
        С этими словами она достала сумку из-под стола, поставила ее рядом с чашкой и сказала, расстегивая:
        - Может, тетя, Корнелию чайку нальешь? А то он у меня не ужинавши.
        Она извлекла из сумки сопротивляющегося нагого человечка и двумя пальцами поставила на стол.
        - Вот он, мой ласковый, - сказала она.
        Ласковый стоял, согнувшись, стеснялся и готов был плакать.
        - Господи, - сказала Антонина, - ты что же с мужем сделала, безобразница?
        - Уменьшила его, - ответила Ксения, - до удобного размера, чтобы носить с собой и не расставаться в выходные дни. Добрые люди помогли, дали средство.
        - Так нельзя, - сказал Геннадий. - Это уж слишком. Если вы, бабы, будете своих мужей приводить в такое состояние, это вам добром не пройдет.
        - Не пройдет! - закричал комаром Удалов. - Я требую развода! При свидетелях!
        - Не спеши, - сказала рассудительная Антонина. - Ты у своих, не опасайся. Мы тут в семье все и уладим.
        Потом она поглядела на Ксению с укоризной:
        - Ну зачем ты так, Ксюша? Мужчине перед людьми стыдно. Ему же на службу идти, а как он такой жалкий на службу пойдет? Кто его слушаться будет? А если его завтра в горсовет вызовут?
        - Я требую развода! - настаивал Удалов. Он забыл о своей наготе и бегал между чашек, норовя прорваться к Ксении, а Ксения отодвигала его ложкой от края стола, чтобы не свалился.
        - А ты помолчи, - сказала ему Антонина. - Прикрой стыд. Не маленький.
        Удалов опомнился, метнулся к чайнику с заваркой, но укрыться за ним не смог, в полном отчаянии схватился за край пол-литровой банки с вареньем, подтянулся и перевалился внутрь.
        - Не беспокойтесь, тетечка, - сказала Ксения, следя, чтобы Удалов не утонул. - Это только на выходные и на праздники. С понедельника он придет в состояние.
        - Не одобряю, - сказала Антонина. Она многого не одобряла. И шумела Антонина не из любви к Удалову, не из жалости, а из боязни всякого новшества, пускай даже на первый взгляд новшества, удобного для женщин.
        - А ты вылезай, - строго приказала Антонина Удалову. - После тебя продукт придется выкидывать.
        - А ты вынь меня, - пискнул Удалов. - Я же сам не вылезу.
        Голосок у него стал слабенький, еле доносился из банки.
        - Пчела! - закричал Удалов.
        Пчела и в самом деле кружилась над ним, примериваясь. И спокойно могла бы закусать Удалова до смерти. Теперь ему многое грозило смертью.
        Ксения вскочила, достала платок и стала гонять пчелу, а Антонина чем больше смотрела на это безобразие, тем больше сердилась, мрачнела и даже совсем замолкла, как пар в котле, прежде чем произойдет взрыв.
        Чувствуя это и не желая терять времени понапрасну, дядя Геннадий тихонько встал из-за стола, подмигнул Удалову, к которому проникся сочувствием, и на цыпочках отошел к буфету, открыл его и налил из графина себе в стакан, а Удалову в маленькую рюмочку, которая хоть и маленькая, а для Удалова была как ведро.
        Прогнав пчелу, Ксения достала Удалова двумя пальцами из варенья и, налив в блюдце горячей заварки из чайника и подув в нее, чтобы не обжечь мужа, окунула в заварку Удалова. Тому было горячо, он сопротивлялся, а Ксения смывала с него сироп и ягоды и приговаривала:
        - Потерпи цыпочка, потерпи лапочка.
        - Вот что, - взорвалась наконец тетя Антонина. - Я тебя, Ксения, сегодня не звала. Так что можешь идти домой. В милицию я на твое поведение, так и быть, жаловаться не пойду, но матери твоей непременно сообщу. Дожили. С голым карликом заявилась. А ты, Геннадий, рюмки спрячь. Не время пить!
        - Тоня, - сказал Геннадий миролюбиво, но стакан отставил и рюмку от Удалова отодвинул.
        - Может, это в Париже так с мужьями поступают, но у себя мы этого не позволим. В крайнем случае, в газету напишу. Там меня знают. А то сегодня я тебя, а завтра ты меня - человек человеку волк, да?
        - Тетя Тоня, - пыталась возразить Ксения. - Я же для его блага. Чтобы муж не пил, не гулял, был при доме. Это же любовь!
        Но Антонина подошла к Геннадию, вцепилась пятерней ему в седые волосы, будто испугалась, как бы он и на самом деле не уменьшился, и ответила твердо:
        - Я своего в обиду не дам. Пусть какой ни на есть паршивый да гулящий, но такой уж мне достался и менять его не буду. Живи со своими штучками как ты того желаешь, но нас уволь. И если еще раз посмеешь с этим уродом ко мне в дом прийти, с порога выгоню. Иди.
        Тут Антонина еще раз взглянула на бывшего Удалова, потерявшего от унижений и мучений дар речи, и по ее щекам неожиданно покатились слезы.
        Ксения поняла, что делать ей в этом доме больше нечего. Она быстро затолкала мужа в сумочку и, не допив чая, пошла к двери. Антонина ее провожать не стала, а когда племянница ушла, повернулась к мужу и сказала сквозь слезы:
        - Если выпить хочется, то выпей, маленькую.
        - Нет уж, спасибо, - сказал Геннадий, который тоже внутренне переживал эту тяжелую сцену.
        Антонина уселась, подперла голову ладонью и думала, что счастье - это когда у тебя муж в настоящем размере, и опасалась немного, как бы старик сдуру не вздумал ее в сумку запихать, чтобы не ворчала. И дала себе слово сдерживаться и старика не пилить. И держала это слово два дня, не меньше.
        Ксения шла домой не спеша, переживала разлад в семье, сумка раскачивалась в руке, и Удалова бросало из угла в угол. Он хватался за вату, стонал и пытался слизать с себя остатки вишневого варенья.

4
        К приходу домой настроение Ксении немного улучшилось. Она поставила сумку на трельяж, между духами и пудрой, а сама улеглась спать. Решила, что завтра покажет Удалова подруге Римме, которая работала в женской парикмахерской и была большой модницей. И с этой мыслью Ксения счастливо заснула, закрыв дверь в соседнюю комнату, чтобы ночью Удалов криками или стонами не мешал ей спать. Ей снилось, как все женщины города ходят по улицам и носят в сумках, а то и водят на голубых ленточках своих мужчин. Все спали в шестнадцатом доме. Лишь Удалов мучился, словно граф Монте-Кристо в своей тюрьме, и кипел местью. Он уж проверил все швы и углы в сумке, но швы были крепкие, а нитки для него - как канаты, не разорвешь. И ножа нет. Даже перочинный ножик остался в кармане утерянных при уменьшении брюк.
        Удалов попробовал подпрыгнуть, чтобы достать до потолка, но потолок сумки был далек, не достать. Удалов присел на вату, стараясь придумать какой-нибудь выход и мечтая о том, как, выбравшись наружу, он навсегда уйдет из дома и будет лишь раз в месяц присылать деньги на воспитание детей. Детей было жалко.
        Вдруг Удалову показалось, что потолок чуть приблизился. И стенки сумки тоже приблизились. Несмотря на кромешную тьму, ощущение это было совершенно явственным.
        Удалов протянул руку вперед, и она уткнулась в материю. Удалов поднялся, без труда дотянулся до крыши. И тут он понял, что действие крупинки кончается.
        - Ура! - сказал он шепотом, чтобы не разбудить Ксению и не нарушить благоприятного процесса роста.
        Еще ни один ребенок на свете так не радовался росту, как радовался Удалов. Тягостный плен кончался. Без труда Удалов провел рукой по потолку, но застежка молнии находилась снаружи. Становилось тесно. Пришлось сесть.
        И тут Удалов немного испугался. Стенки сумки крепкие. Так можно и задохнуться. Рост все ускорялся. Удалов даже не успел позвать на помощь, как его тесно сдавила материя. Сумка оказалась, как назло, крепкой. Голова вжалась в плечи, и коленки отчаянно вдавливались в ребра. И когда Удалов уже готов был завопить от боли и ужаса, сумка со страшным треском разлетелась в клочки, а Удалов грохнулся на пол. Зеркала на трельяже разлетелись вдребезги, осколки пулеметной очередью прошили стекло буфета, пронзив по очереди все чешские бокалы и праздничный сервиз, а упавшая от этого с буфета хрустальная ваза, врученная Удалову восемь лет назад за победу в городских соревнованиях по городкам, умудрилась врезаться в этажерку с любимыми комнатными растениями Ксении. Комнатные растения принялись прыгать вниз и вверх, спасаясь от несчастья, и один из горшков задел люстру, подвески которой принялись выбивать дробь по стеклам и оставшимся до того целым стеклянным и фарфоровым предметам в комнате. От люстры осталась всего одна голая лампочка, и эта лампочка сама по себе загорелась и осветила помещение, по которому, не в
силах остановиться, носились в разные стороны разбитые и поломанные предметы.
        Удалов слушал этот грохот и наблюдал разрушение, словно прелестный сердцу балетный спектакль, потому что им владело чувство мести, и месть эта была удовлетворена. И по мере того, как разрушение комнаты, в которой было совершено посягательство на самое дорогое - на личную свободу Удалова, заканчивалось, Удалова охватило внутреннее удовлетворение и даже удовольствие. Он уже не сердился ни на Ксению, ни на слишком изобретательного Минца.
        Когда через полторы минуты, теряя на бегу бигуди, в комнату ворвалась Ксения, она увидела жуткую картину мамаева побоища. А на полу, посреди этого, сидел совершенно обнаженный Корнелий Удалов и приводил в порядок удочки, чего не успел сделать за ужином. До отъезда на рыбалку оставалось всего ничего.
        Перед тем, как грохнуться в обморок, Ксения успела спросить:
        - Это все ты?
        - Нет, ты, - ответил Удалов, перекусывая леску.
        Две капли на стакан вина
        Профессор Лев Христофорович Минц, который временно поселился в городе Великий Гусляр, не мог сосредоточиться. Еще утром он приблизился к созданию формулы передачи энергии без проводов, но ему мешали эту формулу завершить.
        Мешал Коля Гаврилов, который крутил пластинку с вызывающей музыкой. Мешали маляры, которые ремонтировали у Ложкиных, но утомились и, выпив пива, пели песни под самым окном. Мешали соседи, которые сидели за столом под отцветшей сиренью, играли в домино и с размаху ударяли ладонями о шатучий стол.
        - Я больше не могу! - воскликнул профессор, спрятав свою лысую гениальную голову между ладоней.
        В дверь постучали, и вошла Гаврилова, соседка, мать Николая.
        - И я больше не могу, Лев Христофорович! - воскликнула она, прикладывая ладонь ко лбу.
        - Что случилось? - спросил профессор.
        - Вместо сына у меня вырос бездельник! - сказала несчастная женщина. - Я в его годы минуту по дому впустую не сидела. Чуть мне кто из родителей подскажет какое дело, сразу бегу справить. Да что там, и просить не надо было: корову из стада привести, подоить, за свинками прибрать, во дворе подмести - все могла, все в охотку.
        Гаврилова кривила душой - в деревне она бывала только на каникулах, и работой ее там не терзали. Но в беседах с сыном она настолько вжилась в роль трудолюбивого крестьянского подростка, что сама в это поверила.
        - Меня в детстве тоже не баловали, - поддержал Гаврилову Минц. - Мой папа был настройщиком роялей, я носил за ним тяжелый чемодан с инструментами и часами на холоде ждал его у чужих подъездов. Приходя из школы, я садился за старый, полученный папой в подарок рояль и играл гаммы. Без всякого напоминания со стороны родителей.
        Профессор также кривил душой, но так же невинно, ибо верил в свои слова. У настройщиков не бывает тяжелых чемоданов, и, если маленький Левушка увязывался с отцом, тот чемоданчика ему не доверял. Что касается занятий музыкой, Минц их ненавидел и часто подпиливал струны, потому что уже тогда был изобретателем.
        - Помогли бы мне, - сказала Гаврилова. - Сил больше нету.
        - Ну как я могу? - ответил Минц, не поднимая глаз. - Мои возможности ограничены.
        - Не говорите, - возразила Гаврилова. - Народ вам верит, Лев Христофорыч.
        - Спасибо, - ответил Минц и задумался. Столь глубоко, что когда Гаврилова покинула комнату, он этого не заметил.
        Наступила ночь. Во всех окнах дома N 16 погасли огни. Утомились игроки и певцы. Лишь в окне профессора Минца горел свет. Иногда высокая, с выступающим животом тень профессора проплывала по освященному окну. Порой через форточку на двор вырывалось шуршание и треск разрезаемых страниц - профессор листал зарубежные журналы, заглядывая в достижения смежных наук.
        От прочих ученых профессора Минца отличает не только феноменальный склад памяти, которая удерживает в себе все, что может пригодиться ученому, но также потрясающая скорость чтения, знакомство с двадцатью четырьмя языками и умение постичь специальные работы в любой области науки, от философии и ядерной физики до переплетного дела. И хоть формально профессор Минц - химик, работающий в области сельского хозяйства, и именно здесь он принес наибольшее количество пользы и вреда, в действительности он энциклопедист.
        Утром профессор на двадцать минут сомкнул глаза. Когда он чувствовал, что близок к решению задачи, то закрывал глаза, засыпал быстро и безмятежно, как ребенок, и бодрствующая часть его мозга находила решение.
        В 8 часов 40 минут утра профессор Минц проснулся и пошел чистить зубы. Решение было готово. Оставалось занести его на бумагу, воплотить в химическое соединение и подготовить краткое сообщение для коллег.
        В 10 часов 30 минут заглянула Гаврилова, и Минц встретил несчастную женщину доброй улыбкой победителя.
        - Садитесь, - сказал он. - Мне кажется, что мы с вами у цели.
        - Спасибо, - растроганно сказала Гаврилова. - А то я его сегодня еле разбудила. В техникум на занятия идти не желает. А у них сейчас практика, мастер жутко требовательный. Чуть что - останешься без специальности.
        Минц включил маленькую центрифугу, наполнившую комнату приятным деловитым гудением.
        - Действовать наш с вами препарат будет по принципу противодействия, - сказал Минц.
        - Значит, капли? - спросила с недоверием Гаврилова.
        - Лекарство. Без вкуса и запаха.
        - Мой Коля никакого лекарства не принимает.
        - А вы ему в чай накапайте.
        - А в борщ можно? Борщ у меня сегодня.
        - Борщ можно, - сказал Минц. - Итак, наше средство действует по принципу противодействия. Если я его приму, то ничего не произойдет. Как я работал, так и буду работать. Ибо я трудолюбив.
        - Может, тогда и с Колей не произойдет?
        - Не перебивайте меня. Со мной ничего не произойдет, потому что в моем организме нет никакого противодействия труду. С каплями или без капель я все равно работаю. Но чем противодействие больше, чем сильнее действие нашего с вами средства. Натолкнувшись на сопротивление, лекарство перерождает каждую клетку, которая до того пребывала в состоянии безделья и неги. Понимаете?
        - Сложно у вас это получается, Лев Христофорыч. Но мне главное, чтобы мой Коленька поменьше баклуши бил.
        - Желаю успехов, - сказал Лев Христофорович и передал Гавриловой склянку со средством. А сам с чувством выполненного долга направился к своему рабочему столу и принялся было за восстановление в памяти формулы передачи энергии без проводов, но его отвлек голос Гавриловой, крикнувшей со двора:
        - А по сколько капель?
        - По десять, - ответил Минц, подходя к окну.
        - А если по пять? - спросила Гаврилова.
        Профессор махнул рукой. Он понимал, что сердце матери заставляет ее дать сыну минимальную дозу, чтобы мальчик не отравился. В действительности одной капли хватило бы для перевоспитания двух человек. И средство было совершенно безвредным.
        Под окном два маляра затянули песню. Песня была скучная и, по случаю раннего времени, негромкая. Маляры проработали уже минут тридцать и теперь намерены были ждать обеда.
        Минц на минуту задумался, потом вспомнил, что где-то под столом должна стоять непочатая бутылка пива. Он разворошил бумаги, отыскал бутылку и, раскупорив, разлил пиво в два стакана. Затем, плеснув в стаканы средства от безделья, направился к окну.
        - Доброе утро, орлы, - сказал профессор бодро.
        - С приветом, - ответил один из маляров.
        - Пить хотите?
        - Если воды или чаю - ответим твердое нет, - сказал маляр. - Вот если бы вина предложил, дядя, мы бы тебе всю комнату побелили. В двадцать минут.
        Через двор медленной походкой усталого человека шел Николай Гаврилов, который сбежал с практики и придумывал на ходу, как бы обмануть родную мать и убедить ее, что мастер заболел свинкой. Гаврилов обратил внимание, как солнце, отражаясь от лысины профессора, разлетается по двору зайчиками, и испытал полузабытое детское желание выстрелить в эту лысину из рогатки. Но отвернулся, чтобы не соблазниться.
        - А вы пиво уважаете? - заискивающе спросил профессор Минц.
        - Шутишь, - ответил обиженно маляр. - Пива третий день как в магазине нет по случаю жаркой погоды.
        - А у меня бутылка осталась, - сказал Минц. Он поставил полные стаканы на подоконник, а малярам показал темно-зеленую бутылку.
        - Погоди, - сказал деловито Маляр. - Не двигайся с места, сейчас к тебе зайдем и разберемся.
        Маляры вели себя деликатно, осмотрели потолок, дали профессору ценные советы насчет побелки и только потом с благодарностью выпили по стакану пива.
        - Самогон изготовляешь? - спросил с надеждой один из маляров, разглядывая колбы и банки.
        - Нет, - ответил профессор. - Вам не хочется вернуться к ремонту квартиры товарища Ложкина?
        Маляры весело засмеялись.
        Минц смотрел на них внимательно, желая уловить момент, когда рвение трудиться охватит их с невиданной силой. Но маляры попрощались и ушли обратно во двор, допевать песню.
        Было 11 часов 20 минут утра. Вскоре Гаврилова принесла сыну тарелку борща с двумя каплями средства профессора Минца. Пять капель дать сыну не решилась. Николай смотрел на мать подозрительно. Почему-то она не ругалась и не укоряла сына. Это было странно и даже опасно. Мать могла принять какое-нибудь тревожное решение: написать отцу в Вологду, вызвать дядю или пойти в техникум. Гаврилов ел борщ безо всякого удовольствия. Потом кое-как управился с котлетами, и его потянуло в сон. Николай включил музыку не на полную мощность и задремал на диване, прикрыв глаза учебником математики: он верил, что когда спишь, то из книги в голову может что-нибудь перейти.
        Минц не мог работать. В расчетах что-то не ладилось. Маляры лениво спорили со старухой Ложкиной, которая призывала их вернуться на трудовой пост. Потом стали выяснять, кому первому идти за вином. Из окна Гавриловых доносилась музыка. За стол под сиренью сели Кац с Василь Васильичем. Кац был на бюллетене и выздоравливал, а Василь Васильич работал в ночную смену. Они ждали, когда подойдет кто еще из партнеров, жена Каца кричала из окна:
        - Валентин, сколько раз тебе говорила, чтобы починил выключатель? Ты же все равно ничего не делаешь.
        - Я заслуженно ничего не делаю, кисочка, - отвечал Валя Кац. - Я на бюллетене по поводу гриппа.
        - Вот, - сказал сурово Минц. - Эти будут у меня в числе подопытных.
        Он взял хозяйственную сумку и отправился в магазин.
        Там продавали сухое вино из Венгрии, но брали его слабо, без энтузиазма. Ждали, когда привезут портвейн. Среди ожидающих уже был маляр. Минца он встретил как доброго знакомого и сказал ему:
        - Ты погоди деньги-то тратить. Сейчас портвейн выбросят. Там у Риммы еще четыре ящика.
        - Ничего, - смутился профессор Минц. - Мне для опыта. Мне не пить.
        - Для опыта можно и молоко, - сказал осуждающе человек с сизым носом. Цвет был такой интенсивный, что Минц засмотрелся на нос, а человек сказал с некоторой гордостью:
        - Это я загорал. Кожа слезла.
        Римма поставила перед Минцем шесть бутылок сухого вина.
        - Большой опыт, - сказал маляр. - В гости позовешь?
        И тут Минц решился.
        - Всем ставлю! - воскликнул он голосом загулявшего купчика. - Все пьют!
        В магазине стояло человек пятнадцать. Все, на взгляд Минца, бездельники. Все заслуживали перевоспитания.
        - И не думайте, и не мечтайте, чтобы распивать! - возмутилась Римма, ложась большой грудью на прилавок и пронзая взглядом Минца. - Я вам покажу, алкоголики! Я живо милицию вызову.
        - Пошли в парк, - сказал человек с сизым носом. - Здесь правды нет.
        Они остановились на минуту у автоматов для газированной воды. Минц мог поклясться, что ни один из его новых знакомых не приближался к ним ближе чем на три шага, но шесть стаканов, стоявших в автоматах, тут же исчезли.
        - Тебе первому, - сказал человек с сизым носом, вырывая зубами пробку. - Ты, старик, человек отзывчивый.
        - Нет, что вы, я потом, - ответил Минц, поняв, что совершил ошибку. Как он подольет в вино свое средство? Ведь на него глядят пятнадцать пар глаз.
        - Не тяни, не мучь душу, - сказал маляр, поднося профессору стакан.
        - Погодите, - нашелся тут Минц. - У меня одна штучка есть. Для крепости. Капнешь три капли, на десять градусов укрепляется.
        Профессор достал из кармана склянку и быстро накапал себе в стакан.
        На него смотрели недоверчиво и строго.
        - Не знаю я такого, - сказал маляр.
        - А я читал. В одном журнале, - сказал человек с сизым носом. - Конденсатор называется.
        - Правильно, - ответил Минц и быстро выпил вино. Вино было прохладное, приятное на вкус. Профессор никогда не пил вина стаканами.
        К этому времени остальные пять стаканов тоже были наполнены. Владельцы их смотрели на профессора выжидающе. Профессор тоже не спешил. Молчал.
        - Слушай, старик, - сказал маляр. - Что-то ты меня не уважаешь.
        - А что? - удивился Минц.
        - Конденсатора капни, не жалей. У тебя же целая бутылка.
        Рискованный психологический этюд удался.
        - Ну, только по две капли, не больше, - смилостивился профессор, чтобы не раздражать собутыльников.
        Он капал поочередно в протянутые стаканы, хвалил себя за сообразительность и чуть не стал причиной острой вражды.
        - Это что же? - воскликнул вдруг маляр. - Ты ему почему три капли?
        - Мне? Три? Да ты глаза протри!
        - Спокойно, - втиснулся профессор между спорщиками. - Кому не хватило капли?
        Маляр первым пригубил вино. Все смотрели на него.
        У профессора замерло сердце.
        Маляр опрокинул стакан, и вино с журчанием рухнуло в горло.
        Маляр вздохнул и сказал:
        - Десяти градусов не будет, а пять-шесть прибавляет. Поверьте моему опыту.
        Остальные пришли к тому же выводу.
        Из парка шли дружно, весело, обнявшись, пели песни, уговорили профессора еще раз заглянуть к Римме - может, принесли портвейн. У профессора шумело в голове, ему было хорошо, тепло, и он полюбил этих, таких разных и непохожих людей, которые еще не знают, какими трудолюбивыми они вскоре станут.
        У Риммы был портвейн.
        ... Профессора проводили до дома и оставили у входа во двор, прислонив к стойке ворот. Первым его увидел Николай Гаврилов. Николай проснулся от странного свербящего чувства. Ему чего-то хотелось. И чувство было таким незнакомым и будоражащим, что он встал у окна и начал рассуждать, чего же ему хочется? Руки сами нашли пыльную тряпку, и Николай начал стирать пыль с подоконника и рамы. В этот момент он увидел профессора и сказал тем, кто играл внизу в домино:
        - Смотрите, профессор-то насосался, как комар!
        Слова Гаврилова возмутили Василь Васильича, который велел подростку закрыть окно и прекратить хулиганство. Но потом Василь Васильич поглядел все-таки в сторону ворот и был настолько поражен, что открыл рот и замолчал.
        А Минц вспомнил, что у него еще много дел, и часть дел связана с людьми, которые сидят вокруг стола и стучат по нему костяшками домино. Профессор оторвался от столба и нащупал в одном кармане пузырек со средством, в другом - недопитую бутылку портвейна, которую дали ему на прощание собутыльники. Вошедший во двор Корнелий Удалов подхватил профессора.
        - Выпьем, и за работу, - сказал профессор Удалову.
        - Стыд какой! - воскликнула Ложкина, закрывая окно.
        - Надо помочь человеку, - сказал Ложкин. - Это какой-то заговор. Товарищ Минц живет в нашем доме уже три месяца, и он непьющий.
        - Вот и прорвало, - сказала старуха Ложкина. - Они иногда по полгода терпят, а потом прорывает. Теперь мы с ним намучаемся.
        - Не хочу верить, - сказал Ложкин.
        Коля Гаврилов протирал тряпкой окно, но в разговоры внизу не вмешивался. Ему жаль было отрываться от такого увлекательного занятия.
        Профессор Минц, тяжело опираясь на Удалова, проследовал к столу. Соседи поднялись ему навстречу.
        - Выпьем, - сказал профессор строго. - За успехи труда.
        Он широким жестом сеятеля провел перед лицами соседей бутылкой портвейна. Никто к бутылке не потянулся.
        - Не время, - сказал Удалов смущенно. - Если вечером, в кругу и так далее, мы будем польщены.
        - И все-таки, - настаивал профессор. - Вы должны уважать в моем лице науку. Я могу оскорбиться. И наука оскорбится. И тогда произойдет нечто ужасное, чему нет названия.
        Василь Васильич вздрогнул и сказал:
        - Только из уважения.
        Профессор Минц поставил бутылки на стол, провел непослушными руками по карманам, будто отыскивал пистолет, и, к удивлению присутствующих, достал оттуда граненый стакан.
        - Вот, - сказал он, - все будет по науке.
        Он капал из склянки в стакан, доливал вином и заставлял пить, приговаривая:
        - Как лекарство, как настойку, как триоксазин.
        И соседи пили, не получая от этого никакого удовольствия и ощущая неловкость. Пили, как касторку.
        Коля Гаврилов этого не видел. Он уже мыл пол и потому стоял на четвереньках.
        Один из маляров, который беспутничал с Минцем в городском парке и за углом магазина, еще не вернулся - он заблудился и пришел в тот дом, где завершил работу две недели назад, зато другой подумал, что зря он здесь прохлаждается, взял кисть и поспешил наверх, к Ложкиным, предвкушая сладкое чувство приступа к любимой работе.
        - Спасибо, - сказал профессор Минц, сел на скамью и глубоко задумался. Он утомился. Ради науки пришлось отступить от некоторых принципов.
        Соседи расходились. В воротах показалась Гаврилова с хозяйственной сумкой. Она возвращалась из магазина. Несчастная мать остановилась в воротах, прислушиваясь. Ее сын Коля не включил проигрыватель. Это было странно. Наверно, он заболел. Не отравила ли она ребенка с помощью профессора Минца?
        И тут Гаврилова увидела Минца. Минц сидел за столом, где соседи обычно играли в домино и, раскачиваясь, мычал какую-то песню. Над ним склонился Корнелий Удалов. В отдалении, понурившись, стояли Василь Васильич с Валей Кацем, и вид у них был смущенный.
        - Что случилось? - воскликнула Гаврилова и крикнула громче:
        - Коля! Где ты! Что с тобой, Коля?
        Сердце ее почуяло неладное.
        Коля не отозвался. В этот момент он как раз отправился на кухню, чтобы вылить из таза грязную воду и набрать чистой. Ему захотелось вымыть пол снова, чтобы добиться первозданной белизны дерева.
        Гаврилова, метнув гневный взгляд в сторону Минца, побежала домой.
        - Я помогу вам, - сказал Удалов, помогая Минцу подняться. - Я вас провожу.
        - Спасибо, друг, - сказал профессор Минц.
        Они шли через двор в обнимку, профессор навалился на Удалова, старуха Ложкина глядела на них в окно и качала головой с осуждением. То, что один из маляров вновь принялся за работу, удивило ее, но не настолько, чтобы забыть о позоре профессора.
        У дверей Минца с Удаловым обогнал второй маляр. Широкими шагами, подобно Петру Первому, он спешил на рабочее место.
        - С дороги! - сказал он деловито.
        И профессор Минц понял, что эксперимент удался.
        Удалов помог профессору прилечь на его узкую девичью кроватку. Профессор тут же смежил веки и заснул. Удалов некоторое время стоял посреди комнаты, вдыхая запах химикалиев. Профессор вел себя странно. А Удалов не верил в случайность такого поведения.
        Профессор проснулся через три часа. Голова была чистой и готовой к новым испытаниям. Что-то хорошее и большое случилось в его жизни. Да, решена кардинальная проблема современности. Гениальный ум профессора нашел решение загадки, которая не давалась в руки таким людям, как Ньютон, Парацельс и Раздобудько.
        За стеной слышалось шуршание и постукивание. Какие-то невнятные звуки доносились со двора. Профессор сел на кровать и сквозь скрип пружин услышал деликатный стук в дверь.
        - Войдите, - сказал профессор.
        - Это я, - произнесла шепотом Гаврилова, протискиваясь в дверь.
        - Ну и как? - спросил профессор голосом зубного врача, поглаживая лысину и легонько подмигивая несчастной матери. У Гавриловой были безумные глаза.
        - Ой, - сказала Гаврилова и села на край кровати. Она прижала ладони к покрасневшим щекам. - И не знаю.
        - Ну так чего же? - Профессор вскочил с кроватки и быстрыми шагами начал мерить комнату. - Появилось ли трудолюбие? Я что-то не слышу музыки.
        - Какая там музыка, - вздохнула Гаврилова. - Страшно мне. Два раза сегодня в обмороке лежала. При моей комплекции. Что он с полом сделал? Что он со мной сделал... - тут добрая женщина зарыдала, и профессор Минц неловко утешал ее, дотрагиваясь до ее пышных волос и предлагая ей воду в стакане.
        - Послушайте, - сказал он наконец, так как рыдания не прекращались. - Предлагаю вместе отправиться на место происшествия. Может, я смогу быть полезен.
        - Пойдем, - сказала женщина сквозь рыдания. - Если бы моя покойная мама...
        В коридоре им пришлось задержаться. Маляры, завершив ремонт квартиры Ложкиных, принялись за коридор, что в их задание не входило. Тем более, что рабочий день кончился. Маляры уже ободрали со стен старую краску, прокупоросили плоскости. Работали они скоро, весело, с прибаутками, не тратя зазря ни минуты. Лишь на мгновение один из них оторвался от работы, чтобы подмигнуть профессору и кинуть ему вслед: «Что прохлаждаешься, дядя? Так и жизнь пролетит без пользы и без толку».
        Профессор был согласен с малярами. Он улыбнулся им доброй улыбкой. Старуха Ложкина выглядывала в щелку двери, смотрела на маляров загнанно, потянула проходившего мимо профессора за рукав и прошептала ему в ухо: «Я им ни одной копейки. Пусть не надеются. Они на государственной службе».
        - А мы не за деньги, мамаша, - услышал ее шепот маляр. - Сам труд увлекает нас. Это дороже всяких денег.
        - И славы, - добавил другой, размешивая краску в ведре.
        На дворе глазам профессора предстало странное зрелище. Василь Васильич с Валей Кацем благоустраивали территорию, подрезали кусты, разравнивали дорожки, подстригали траву. А сосед, имени которого профессор не знал, катил в ворота тачку с песком, чтобы соорудить загородку для игр маленьким детям.
        Соседи трудились так самозабвенно, что не обратили на Минца никакого внимания.
        Гаврилова поглядела на них с некоторым страхом, и тут ей пришла в голову интересная мысль.
        - Это не вы ли, Лев Христофорыч? - спросила она.
        - Я, - скромно ответил профессор.
        - Ой, что же это делается! - сказала Гаврилова.
        В этот момент во дворе показался Корнелий Удалов, который нес на плече две доски для детского загончика. Он услышал слова Гавриловой, и они укрепили его подозрения. А так как Удалов в принципе никогда не испытывал неприязни к труду, то лекарство профессора подействовало на него умеренно, он смог пересилить страсть к работе, положил доски и последовал за профессором в квартиру Гавриловых.
        Квартира встретила профессора невероятной, сказочной чистотой. Пол ее был выскоблен до серебряного блеска и покрыт сверкающей мастикой, подоконники и двери тщательно вымыты. В распахнутую дверь кухни были видны развешанные в ряд выстиранные занавески, вещи Коли Гаврилова и постельное белье, а в промежутках между простынями блистали бока начищенных кастрюль.
        Самого Николая нигде не было видно.
        Гаврилова остановилась на пороге, не смея вступить в свой дом.
        - Коля, - позвала она слабым голосом. - Коленька.
        Коля не отозвался.
        Профессор тщательно вытер ноги о выстиранный половик и сделал шаг в комнату. Коля лежал на диване, обложившись учебниками, и быстро конспектировал их содержание.
        Профессор склонился над ним и спросил:
        - Как вы себя чувствуете, молодой человек?
        Коля отмахнулся от голоса, как от мухи, и подвинул к себе новый учебник.
        - Коля, - сказал профессор. - Ты так много сделал сегодня. Не пора ли немного отдохнуть?
        - Как вы заблуждаетесь, - ответил ему Коля, не отрывая глаз от учебника. - Ведь столько надо совершить. А жизнь дьявольски коротка. У меня задолжность за этот курс, а мне, по-человечески, глубоко и серьезно хочется пройти в этом году два курса. Может, и три. Так что, умоляю, не отрывайте меня от учебы.
        - Мальчик прав, - сказал профессор, оборачиваясь к Гавриловой и Удалову, наблюдавшим эту сцену от двери.
        - Но он же переутомится, - сказала Гаврилова. - Он к этому непривычный.
        - Мама, не тревожься, - сказал на это Коля Гаврилов. - В мозгу человека используется жалкая часть работоспособных клеток. Ты не представляешь, мама, какие у меня резервы. Кстати, обед - на плите, ужин - там же. Пожалуйста, не утруждай себя излишним трудом, отдохни, почитай, посмотри телевизор, у тебя же давление.
        Добрая женщина Гаврилова вновь зарыдала.
        Удалов с профессором спустились во двор. При виде соседей Удалову захотелось включиться в трудовой процесс, но он сдержался и обернулся к Минцу.
        - Лев Христофорыч, - сказал он проницательно. - Это ведь ваше средство. Вы у нас единственный химик.
        - И гениальный, - без улыбки поддержал его профессор, довольный результатами эксперимента.
        - И без вреда для здоровья? - спрашивал Удалов.
        - Без вреда, - отвечал профессор. - Но с опасностью для образа жизни.
        - И скоро в производство? - спросил Удалов, обламывая, чтобы не тратить времени задаром, сухие сучки на дереве.
        - Что в производство?
        - Средство от лени.
        Удалов всегда брал быка за рога и называл вещи своими именами.
        - Поймите, мой друг, - сказал профессор. - Какие бы лекарства ни изобретала наука для исправления человеческих недостатков, они всегда будут не более как протезами. Мы пока не можем химическим путем изменить натуру человека. Планомерное, последовательное, терпеливое воспитание человека-творца, человека-строителя - вот наша задача.
        - Так, значит, все вернется на свои места? - Удалов был разочарован.
        - Боюсь, что так.
        - А если побольше дать? Вот вы нам по капле давали, а ведь можно и по стакану? Что вредно?
        - Нет, средство безвредное. Но мы не имеем права проводить эксперименты, пока препарат не испытают в Москве, пока его не утвердит Министерство здравоохранения, пока мы не запатентуем его для избежания международных конфликтов.
        - Ну зачем столько ждать? И при чем здесь международные конфликты? - возмутился Удалов.
        - Очень просто. - Лицо профессора приобрело мудрое и чуть печальное выражение. - Представьте себе, что средство попадет в лапы акул империализма, эксплуататоров и неоколонизаторов? Вы подумали о последствиях? Любое, самое благородное изобретение может быть обращено во вред человечеству.
        - Да, - вздохнул Удалов. Он представил себе, как владельцы плантаций в некоторых странах Латинской Америки будут выжимать с помощью нового препарата последние соки из батраков и сезонных рабочих, как колонизаторы будут поить препаратом рабов в глубоких алмазных шахтах. Как будут неустанно строчить перьями наемные писаки и болтать в телевизор реакционные комментаторы. А дальше - еще хуже. Неустанно и терпеливо будут рыть подкопы под банки ожесточенные гангстеры, день и ночь будут трудиться фальшивомонетчики. Нет, такое средство надо охранять, а не пропагандировать!
        Это Удалов высказал Минцу и тут же отправился окучивать цветы на клумбе.
        Теплый, душистый, приятный вечер опустился на город. Зажглись звезды. Ночные мотыльки бились о стекла уличных фонарей, на реке протяжно и мирно загудел пароходик. Профессор Минц стоял у ворот и смотрел на улицу. На улице двигалась небольшая группа людей, вооруженная метлами и совками. Среди этих людей Минц узнавал знакомые по утренним похождениям лица. Люди подметали улицы, по дороге некоторые из них останавливались, влезали на столбы и заменяли перегоревшие фонари. За этой группой тружеников шли толпой обыватели и рассуждали, что все это может значить. То ли это заключенные, которым дали по пятнадцать суток за мелкое хулиганство, ведь среди них были завзятые алкоголики и тунеядцы, то ли эта компания пытается выиграть какой-то спор или даже делает это из озорства. Но, несмотря на насмешки, переродившиеся тунеядцы продолжали шествовать по улице.
        Минц был встревожен. Он не смел никому признаться, что не предусмотрел таившейся в эксперименте опасности. Он не знал интенсивности взаимодействия препарата с бездельными клетками человеческого тела, он не знал, когда закончится действие лекарств.
        За спиной Погосяна слышалось тяжелое дыхание маляров. Они неутомимо и воодушевленно красили стену дома в веселенький желтый цвет и, словно полярники, стремящиеся к полюсу, поддерживали друг друга примерами из жизни героев.
        На скамейке неутешно горевала Гаврилова. Ее сын уже одолел физику и химию за первое полугодие и для разнообразия решил переклеить обои, а потом перебрать паркет у соседки, одинокой женщины. Никто не обращал внимания на горе Гавриловой. Жильцы дома, за редкими исключениями, превращали ранее пустынную часть двора в спортивную площадку для молодежи всего квартала. Они уже вкопали столбы для баскетбола и волейбола и теперь сооружали небольшой бассейн для прыжков в воду.
        - Что делать? Что делать? - беззвучно шевелились губы профессора. - Нужно противоядие.
        Он быстро миновал двор, прижимаясь к стенам, чтобы не встретиться с затравленным взглядом Гавриловой, и поднялся к себе. Брызги желтой краски бабочками залетали в распахнутое окно. Профессор уселся за вычисления.
        Он завершил их глубокой ночью. Маляры уже закончили покраску дома и, за неимением новой краски, скребли забор, чтобы покрыть его мебельным лаком для придания благородного вида. Жильцы дома уже выкопали бассейн, обмазали его цементом и подводили к нему трубы. Лишь Василь Васильич покинул свой пост. И то не по доброй воле. Просто его жена беспокоилась за здоровье своего пожилого мужа, уговорила товарищей связать Василь Васильича и отнести на кровать для отдыха. Василь Васильич не соглашался засыпать, беспокоился, как без него трудятся товарищи, подбадривал их с постели громкими советами и пожеланиями успехов в труде.
        Тунеядцы и пьяницы уже вычистили весь город, добрались до реки, там сортировали бревна по размеру и сорту и складывали их для погрузки на баржи.
        Глубокой ночью Минц сделал два открытия. Во-первых, он вывел формулу ослабленного препарата, который не вызывал в человеке ничего, кроме нормального трудолюбия. Во-вторых, вычислил, что действие средства, выведенного утром, закончится примерно через час.
        Другой бы на месте Минца отправился спать. Но Минц был не таков. Он хотел на деле убедиться в правильности своих вычислений. Для этого надо было бодрствовать еще час. И Лев Христофорович решил потратить это время на приготовление ослабленной смеси. Правда, он пришел к выводу, что опыты с людьми слишком рискованны и нормальный препарат он будет испытывать на ложкинском коте, который настолько обленился, что не ловил мышей.
        Для начала следовало найти бутыль с остатками препарата и разбавить его до кондиции. Бутылка нашлась в кармане пиджака. На дне ее плескалась темная жидкость, которой хватило бы, чтобы на день привлечь к труду целое учреждение.
        Поставив бутылку на стол, Минц начал разыскивать пустую посуду. Он доставал бутылки, колбы, бутылочки и пузырьки с полки, из-под стола и других мест. О некоторых он уже давно забыл, другие вызывали в памяти профессора приятные воспоминания об удачах или тяжелые вздохи, свидетельствующие о временных отступлениях.
        Вот колба, в которой незаменимое средство от комаров, не убивающее их, но заставляющее отлетать не два метра в сторону. От этого средства пришлось отказаться, потому что в порядке естественного отбора комары отращивали хоботки длиной ровно два метра и доставали ими профессора из-за пределов охранной зоны.
        Вот средство для развития музыкального слуха, вот пробирки неизвестно с чем, вот бутыль со стимулятором роста для шампиньонов, под влиянием которого грибы за одну ночь достигают метрового размера...
        Профессор любовно перебирал сосуды и так увлекся, что не заметил, как пролетел час. Его вернул к действительности шум на дворе. Оказывается, маляры завершили работу и собирали кисти и ведра, с некоторым удивлением поглядывая на плоды своего труда, соседи прервали сооружение бассейна и прощались, отходя ко сну. В окне Гавриловых погас свет. По одиночке, усталой походкой, с реки возвращались тунеядцы.
        - Что-то будет завтра, - произнес Лев Христофорович и лег спать. Он питал надежды на то, что препарат не совсем выветрился из организмов хорошо потрудившихся людей.
        Профессор спал крепко и смотрел сны, в которых всегда находил темы для завтрашней научной работы. Он не слышал, как тихонько отворилась дверь, и темная человеческая фигура, прикрывая ладонью свет электрического фонарика, проникла внутрь и остановилась у порога. Луч фонарика робко обшарил комнату, задержался на мгновение на кровати, зайчиком отразился от лысины профессора и замер на столе, среди бутылочек.
        Человек на цыпочках подкрался к столу и остановился перед рядом сосудов. Он поднимал и просвечивал фонариком бутылки до тех пор, пока не отыскал нужную. Тогда он спрятал ее за пазуху и покинул комнату, беззвучно закрыв за собой дверь. Профессор безмятежно спал и видел во сне пути к решению задачи увеличения веса крупного рогатого скота.
        Утром профессор поднялся раньше всех и перед тем, как взяться за новые опыты, уселся у окна, глядя во двор.
        Первыми прошли на работу Василь Васильич и Валя Кац. Были они оживлены и веселы. Казалось, вчерашнее переутомление никак на них не отразилось.
        - Как дела? - спросил Минц.
        - Отлично, Лев Христофорович, - ответил Валя. - Сегодня после работы будем бассейн завершать. Вы к нам не присоединитесь?
        - С удовольствием, - ответил профессор.
        Настроение у него улучшилось. Налицо был остаточный эффект, возможно, длительного свойства.
        Показался Корнелий Удалов. Он тоже спешил на работу. При виде профессора он кивнул ему и почему-то схватился за оттопыренный карман. Профессор не заподозрил ничего неладного и спросил:
        - Как самочувствие, Корнелий Иванович?
        - Лучше некуда, - ответил Удалов и подмигнул.
        Вслед за Удаловым вышел подросток Николай Гаврилов с учебниками и тетрадками под мышкой и сказал матери, высунувшейся из окна ему вслед:
        - Мама, не утруждай себя. У тебя давление. А картошку я почищу, как только вернусь с практики.
        Это тоже был добрый знак. Профессор проводил Гаврилова взглядом и потом перекинулся несколькими словами с его матерью.
        Убедившись, что препарат никому из его знакомых не повредил, профессор совершил разведочный поход в магазин к Римме.
        Римма скучала. Ей не с кем было воевать и ругаться. Вместо обычной нетерпеливой толпы тунеядцев в магазине ошивалось лишь два субъекта, и их лица профессору были не знакомы.
        Лев Христофорович купил у Риммы две бутылки лимонада и сказал тунеядцам лукаво: «Вы у меня еще напьетесь. Вы еще потрудитесь, голубчики». Тунеядцы огрызнулись, не поняв слов профессора. А Минц поспешил домой.
        По дороге он повстречался со знакомыми малярами. Они несли кисти и ведра на новый объект.
        - Привет, папаша, - сказали они профессору. - Славно мы вчера потрудились.
        - Сегодня не переутомляйтесь, - заботливо сказал Минц.
        - Не беспокойся, не переутомимся, - ответили маляры. - Но и поработаем с удовольствием.
        Счастливая улыбка не покидала лица профессора. Он дошел до угла Пушкинской улицы, и тут улыбка сменилась выражением крайней тревоги.
        Посреди Пушкинской улицы, рядом с катком и генератором, стояли группой дорожники в оранжевых жилетах и пластиковых касках. Перед бригадой, как Суворов перед строем Фанагорийского полка, шагал Удалов, держа в одной руке темную, знакомую профессору бутылку, в другой - столовую ложку. Он наливал в нее жидкость из бутылки и протягивал ложку очередному ремонтнику.
        - Это вакцина, - приговаривал Удалов. - От эпидемии гриппа. Из области прислали. По списку. Обязательный прием внутрь.
        Рабочие и техники послушно раскрывали рты и принимали жидкость.
        - Корнелий Иванович, остановитесь! - крикнул профессор, подбегая к Удалову.
        Но Удалов сначала убедился, что последний член бригады принял лекарство, и лишь затем обернулся к профессору, отдал ему пустую бутылку и отвел к стоящему поодаль дереву.
        - Вы меня, конечно, простите, что без разрешения. Но в интересах дела, - сказал он вполголоса, чтобы не услышали дорожники. - Они сегодня у меня до ночи проработают, а то квартальный план горит. Это не повредит. Пусть хоть разок выложатся. Я и в конторе вакцинацию провел, и в диспетчерской. По моим расчетам, к вечеру план выполним и выйдем в передовики.
        - Ну как же так, - укоризненно сказал профессор. - Вам же пришлось, наверное, ночью ко мне в комнату заходить. Вы же могли споткнуться, упасть, ушибиться...
        Добрый профессор был расстроен.
        - Не беспокойтесь, Лев Христофорович, - ответил Удалов. - Я же с фонариком.
        Он обернулся к дорожникам и сказал зычно:
        - За работу, друзья.
        Но с дорожниками творилось нечто странное. Они не стремились к лопатам и технике. Напевая, они сошлись в кружок, и бригадир помахал в воздухе рукой, наводя среди них музыкальный порядок.
        - Что происходит? - удивился Удалов.
        Бригадир поднял ладонь кверху, призывая к молчанию. Затем сказал:
        - Раз-два-три!
        И бригада затянула в четыре голоса сложную для исполнения грузинскую песню «Сулико». Слаженно и красиво пели дорожники. И никто из них не сфальшивил и не пропустил ноты.
        Как пораженный громом, Удалов стоял под деревом. Окна в домах раскрывались, и люди прислушивались к пению, которому мог бы позавидовать ансамбль «Орэра».
        - Что? Что? - Удалов гневно смотрел на профессора. - Это ваши штучки?
        - Минутку... - профессор поднес к носу пустую бутылочку. - Я так и думал. В темноте вы перепутали посуду. Это препарат для исправления музыкального слуха и создания хоровых коллективов.
        - О, ужас! - воскликнул Удалов. - И сколько они будут петь?
        - Долго, - сказал профессор.
        - Но что тогда творится в конторе? А в диспетчерской?
        - Не убивайтесь, - сказал профессор, прислушиваясь к стройному пению дорожников, - можно гарантировать, что ваша стройконтора возьмет в области первое место среди коллективов самодеятельности.
        - Ну что ж, - сказал печально Удалов. - Хоть что-то...
        Прошедшее время
        Новая модель машины времени, сооруженная профессором Львом Христофоровичем Минцем с помощью золотых рук Саши Грубина, помещалась на первом этаже под лестницей дома № 16 по Пушкинской улице. Она была замаскирована дверью в чулан, чтобы кто-нибудь из детей, играя, не провалился случайно в другую эпоху.
        Представляя собой тончайшую ленту, машина времени облегала изнутри раму двери и была покрашена суриком, так что посторонний взгляд никогда не заметил бы этого величайшего изобретения.
        Если ты, открыв дверь в чулан, переместишь стрелочку на потайном циферблатике и ступишь внутрь, то окажешься в прошедшем времени.
        Теоретически можно отправиться и к динозаврам, но пока на это не хватало энергии, так что полвека было пределом.
        Профессор Минц и узкий круг посвященных в составе соседей по дому и друзей - Александра Грубина, Корнелия Удалова и старика Ложкина - машиной не злоупотребляли и ее существование хранили в тайне. Полагали, что, когда наладят изобретение, отдадут его народу.
        Порой кто-нибудь из экспериментаторов со всеми предосторожностями посещал прошлое. И это сходило с рук, пока не проштрафился Удалов.
        Как-то вечером, с разрешения Минца, Корнелий Иванович решил заглянуть в пору собственного детства.
        Минц контролировал опыт снаружи.
        Удалов прошел в дверь чулана, набрал на циферблате 1948 год, нажал на синюю кнопочку и оказался в том же чулане, но не таком пыльном и загроможденном. Отодвинув доску в задней стене, Удалов вышел во двор. Двор был почти таким же, как сегодня, только сирень еще не разрослась и стол для домино был небольшим.
        Одет был Удалов в соответствии с эпохой. Об этом позаботился старик Ложкин, который ничего никогда не выкидывал и потому смог ссудить Корнелию военный френч со споротыми петлицами и широкие брюки. В кармане лежали сорок пять рублей дореформенными деньгами, сделанные Минцем на дубликаторе.
        Никем не замеченный, Удалов прошел по улице и оказался в городском парке. Там играл духовой оркестр, а на веранде танцевали молодые люди, не сносившие еще своих гимнастерок, и подростки, постриженные под полубокс. Но куда больше там было девушек и женщин.
        Ноги сами взнесли Удалова на веранду. Играли Рио-Риту, а потом Розалинду. И тут Удалов увидел Леку, Леокадию.
        И воспоминания ожгли сердце Удалова.
        В том году Удалову было чуть больше десяти лет, а Леке около тридцати. Она была первой, недоступной, сказочной любовью Корнелия.
        Лека торговала мороженым на углу Пушкинской и Советской. У нее была повозка, похожая на сундук голубого цвета. Сверху крышки: под одной - мороженое, под другой - вафельные крышечки, под третьей - банка с водой. Лека брала в руку прибор, похожий на небольшой олимпийский факел, вкладывала в расширение круглую вафельку, потом окунала ложку в воду, зачерпывала ею мороженое и клала на вафельку. Затем Лека прикрывала мороженое другой вафелькой и выталкивала готовую порцию из факела. Мороженое было круглым, зажатым между вафельками, его можно было сначала облизывать вокруг, а уж потом кусать.
        Других детей интересовало только само мороженое, а Удалова потрясал процесс его изготовления. Увлечение процессом он перенес на саму Леку, большую, веселую, зеленоглазую, рыжую и добрую.
        У Леки, как говорили, убили на фронте жениха, но она его все равно ждала.
        Удалова Лека выделяла за верность. Она иногда предлагала ему порцию бесплатно, но Удалов и тогда уже был гордым. Даже если денег совсем не было, он терпел, но от подарка отказывался.
        Через три года Лека вышла замуж за одного шахтера из Караганды, который приезжал в Великий Гусляр в отпуск, к тете. И уехала. И забылась.
        И вдруг Удалов увидел ее на танцверанде. И сразу узнал. Хоть она оказалась совсем небольшой, ему по ухо.
        Лека танцевала с незнакомой девушкой. Удалов глядел на Леку и любовался ею. А Лека заметила настойчивый взгляд, сама подошла к нему после танца и сказала с улыбкой:
        - Вроде ваше лицо знакомое, но не помню, кто вы. А вы все смотрите на меня так настойчиво. Почему?
        - Мы с вами когда-то встречались, - ответил Удалов.
        Аккордеонист заиграл «Брызги шампанского», и они пошли танцевать. Удалов сначала не знал, о чем говорить, и спросил, как идет торговля. Лека рассмеялась: «Какая там торговля! Одни детишки покупают!»
        Когда танцы кончились, Удалов пошел провожать Леку до дома. Они посидели на лавочке над рекой. Там, на дальнем берегу, еще не было района пятиэтажек, а за слободой виднелся лес. Он казался черной пилой, а над самыми зубьями плыла полная луна.
        Удалов держал руку Леки в ладонях. Ему было хорошо. Потом Лека сказала, что ей пора, потому что у нее сердитая хозяйка квартиры.
        Удалов проводил Леку по темному, совсем заснувшему городку. У фонаря, что горел на перекрестке, они остановились. Лека сообщила, что дальше нельзя, хозяйка подсматривает из окна. Удалов вдруг произнес, что умеет гадать по руке. Лека не удержалась, попросила погадать. Удалов сказал, что через три года она выйдет замуж за шахтера из Караганды. Лека расстроилась. Три года показались ей бесконечным временем. А может быть, она еще немножко ждала своего погибшего жениха.
        Потом Лека поняла шутку, рассмеялась и спросила, придет ли завтра Удалов на танцверанду.
        - Я уже старый, - сказал Удалов.
        - Я тоже не первой молодости, - улыбнулась Лека. - Мне уже под тридцать. И я предпочитаю солидных мужчин.
        Она поцеловала Удалова в щеку и убежала.
        А Удалов пошел домой и только у самого дома сообразил, что уже первый час ночи, что он пропал в прошедшем времени и Минц сходит с ума от беспокойства, а может, соображает спасательную экспедицию.
        Но сходил с ума не Минц, а жена Удалова Ксения. Она ждала у выхода из чулана. Она уже выдавила из Минца всю правду об эксперименте. Сначала она обрадовалась мужу, но потом уловила запах духов «Красная Москва» и чуть было не убила Корнелия.
        - Ясно теперь, какая у вас машина времени! - кричала она. - Я в партком пойду!
        Минц еле уговорил Ксению подождать с походом в партком до утра.
        Всю ночь Ксения прорыдала, собирала вещи, чтобы ехать к сестре в Саратов, а утром поставила ультиматум. Или ее пустят в прошлое на проверку, или она будет убеждена, что Удалов подземным ходом бегает из чулана к своей неизвестной любовнице.
        Пришлось взять с Ксении слово о неразглашении и передать ей сорок пять экспериментальных рублей.
        Ксения переоделась в платье Ложкиной, которое принес Ложкин, а экспериментаторы остались у двери в чулан и переживали.
        Но Ксения вернулась, как и обещала, через час.
        В путешествие во времени она поверила в тот момент, когда издали увидела в 1948 году свою маму, которая гуляла с ней с Ксенией, в сквере у церкви Параскевы Пятницы.
        Денег она с собой не принесла, потому что забрела в коммерческий магазин, о котором смутно помнила, как о райском месте. Раньше ей там не приходилось бывать, потому что ее семья, как и большинство семей в городе, жила на карточки и бедствовала. А к коммерческому магазину она с подружками бегала поглядеть на изобилие на витрине. Так что было бы слишком жестоко корить Ксению за то, что она навела историческую справедливость, купив в коммерческом магазине банку красной икры, три банки крабов и шмат осетрины.
        Когда Ксения признавалась в этом экспериментаторам, ее глаза тихо светились удовлетворенным сиянием львицы, скушавшей толстую зебру.
        Объяснять, как случилось, что на следующее утро о покупках Ксении узнала жена Ложкина, рассказывать нет нужды. И так все ясно. Но вот почему Ксения поведала об икре своей родственнице Антонине, которую не выносила, - загадка. А как узнали о продуктах двоюродные сестры Грубина - Шура и Оля, догадаться можно.
        С утра следующего дня профессор Минц попал в осаду. Друзья его покинули. Они уже проиграли свои битвы. Несколько женщин разного возраста сидели в его тесно заставленном книгами и приборами кабинете и осыпали профессора несправедливыми упреками. Минц понимал, что работы придется прекратить и, еще тщательнее засекретив, перенести за город. Но с женщинами надо было что-то делать. А так как Минц был добрым человеком, то придумал он следующее.
        Коммерческий магазин образца 1948 года располагался на Пушкинской в старом особняке сосланного в Гусляр польского конфедерата пана Игнация Зомбковского. Теперь в помещении магазина устроили станцию юных авиамоделистов.
        Во второй половине дня, когда авиамоделисты разошлись по домам, к дверям особняка подошли экспериментаторы. Они споро прикрепили ко входу металлическую ленту машины времени. Так что теперь прошедший сквозь дверь немедленно оказывался в коммерческом магазине № 1 города Великий Гусляр в июле 1948 года.
        Сделано так было потому, что Минц не мог допустить, дабы целый отряд наших современниц носился в поисках дефицита по улицам прошлого. Это неизбежно вызвало бы подозрения и скандал. Теперь же Минц запускал дам в магазин, минуя улицу. И можно было надеяться, что такой рейд не успеет привести к скандалу.
        Все было готово. Женщины, числом восемь человек, с сумками в руках, перешептывались, волновались, Минц раздал им по сто рублей и сказал:
        - Вести себя прилично, не ронять достоинства советского человека. Взяла, выходи, уступай очередь следующей.
        По знаку Минца первой вошла в магазин Антонина.
        На улице было тихо. Из соседнего дома вышла любопытствующая старушка. Ложкина отрядили отвлечь ее и увести из зоны.
        Время шло. По расчетам Минца, покупки должны были занять пять минут. Но и через десять Антонина не появилась. Минц и Грубин не беспокоились, они понимали, что Антонина так просто из магазина не уйдет. Но женщины с каждой минутой переживали все более, опасаясь, что Антонина купит слишком много и остальным не хватит.
        И когда прошло пятнадцать минут, произошел неожиданный бунт.
        С криком: «Мы не можем больше ждать!» жены, сестры и матери смели Минца, сторожившего вход, и, сшибая друг дружку, пробились в дверь. Оказавшись в проеме, они исчезали. И когда исчезла последняя, старуха Ложкина, наступила трагическая тишина.
        - Что делать? - спросил Удалов.
        - А ничего, - ответил легкомысленный Грубин. - Купят, вернутся. Много денег вы им дали, Лев Христофорович. Раньше чем через полчаса ждать их не следует.
        Грубин оказался прав. Наступила долгая пауза. И тянулась она более двадцати минут.
        По истечении этого времени в проеме двери возник плотный молодой человек в военной форме с лейтенантскими погонами и в фуражке с бирюзовым околышем.
        Он окинул наших современников грозным взглядом и спросил:
        - Минц Лев Христофорович присутствует?
        - Это я, - признался профессор.
        - Оставаться на месте, - приказал лейтенант и тут же исчез снова.
        Через минуту в проеме двери появился письменный стол. На нем стоял стул. Лейтенант двигался сзади стола, подталкивая его.
        Затем лейтенант установил стул возле двери, уселся на него и сказал:
        - Плохо ваше дело, гражданин Минц.
        - Объясните! - воскликнул Минц. - Я ничего не понимаю.
        - Вы признаетесь в организации антисоветского заговора? - спросил лейтенант. - Все ваши сообщницы уже признались.
        Удалов ахнул. Он догадался, что Ксения попала в беду.
        - В чем вы меня обвиняете? - спросил Минц дрогнувшим голосом.
        Откуда-то лейтенант извлек папку с надписью «Дело № 2451». Раскрыл ее.
        - В обвинительном заключении говорится, - прочел он. - Отправив в город Великий Гусляр диверсионную группу в составе восьми человек, гражданин Минц Л. Х. поручил диверсанткам под видом приезжих покупательниц икры отравить руководство города, а также взорвать мост через реку Гусь.
        - Это чепуха! - сказал Минц.
        - Они признались, - кратко и даже печально отозвался лейтенант. - Здесь есть все их показания.
        - Отпустите их немедленно! - воскликнул Минц. - Они ни в чем не виноваты.
        - Значит, признаете? - губы лейтенанта тронула улыбка.
        - Я признаюсь в чем угодно, - сказал Минц, - Вам все равно не понять.
        - Следуйте за мной! - приказал лейтенант. - Заодно возьмите стол.
        - Не ходи! - закричал Удалов. - Они не выпустят.
        - Дело не во мне, - объяснил Минц. - Я отправил наших женщин в прошлое. Я несу за это ответственность.
        - Но он же их не отпустит, - сказал Грубин. - Они же с тобой по одному делу проходят.
        - Разумеется, - сказал лейтенант. - Чрезвычайная тройка скажет свое слово. Если диверсантки не виноваты, они вернутся к вам. Но если... - И с улыбкой лейтенант приложил ко лбу палец и щелкнул языком.
        Удалов пошатнулся от ужаса.
        - Прощайте, товарищи, - сказал Минц Удалову и Грубину и сделал шаг к двери.
        И тут они услышали голос Ложкина, который вернулся к двери.
        - Что тут происходит? - спросил он.
        - Вы, гражданин, проходите, не задерживайтесь, - приказал лейтенант. - А то тоже попадетесь.
        - Постой, постой! - проговорил Ложкин.
        - Они арестовали наших женщин, - сообщил Удалов. - И теперь Минц идет жертвовать собой.
        - Никуда он не идет, - не согласился Ложкин.
        - С дороги! - прикрикнул на старика лейтенант.
        А тот произнес:
        - Узнаю, узнаю тебя, Коля.
        - Что такое? Мы не знакомы.
        - Мы еще как знакомы, - сказал Ложкин. - Был у меня в молодости эпизод. Демобилизовавшись, я прослужил некоторое время в органах. Знакомьтесь!
        И тут все поняли, что лейтенант и есть Николай Ложкин, только сильно помолодевший.
        - Не верю, - сказал лейтенант.
        - Придется поверить. - Ложкин достал паспорт и протянул самому себе.
        Лейтенант раскрыл паспорт, долго изучал фотографию, посмотрел на старика Ложкина. Закрыл паспорт.
        - Черт знает что, - сказал он наконец, и что-то человеческое промелькнуло в его глазах.
        - Так что, Коля, - заключил старик Ложкин. - Я - твое будущее. Пенсионер районного масштаба. Честный, уважаемый человек.
        - Ты тоже заговорщик! - сказал лейтенант неуверенно. - Тебя тоже к стенке нужно.
        - А Верку уже бросил или еще живешь с ней? - спросил старик Ложкин.
        - Я ничего не знаю!
        - Верку Рабинович, свою тайную любовь, дочку репрессированного врага народа, бросил, спрашиваю? Я себе этого до сих пор простить не могу. Своей трусости.
        Друзья смотрели на старика Ложкина в изумлении. Знали они его уже много лет, всю жизнь он проработал бухгалтером... И вот, оказывается, эпизод!
        - Бросил, - сказал лейтенант, потупив глаза.
        - А к матери на могилку съездил, как дал себе клятву? Или все дела, процессы, заговоры?
        - Я съезжу, - пообещал лейтенант, и Удалов подумал, что он еще не погибший человек, только исполнительный и недалекий. Жертва эпохи.
        - Так вот, слушай меня внимательно, - сказал Ложкин самому себе. - Никто, кроме тебя, женщин не видел, и никто об этом липовом заговоре не знает, никакой карьеры ты на нем не сделаешь. Сейчас отпустишь их всех, в том числе, должен тебе сказать, собственную жену, на которой ты женишься в конце пятьдесят первого, но не здесь, а в Тюмени. И знаешь, почему в Тюмени?
        - Почему? - упавшим голосом произнес лейтенант Ложкин.
        - Потому что сегодня же ты подашь в отставку по поводу раны, которая мучает тебя с сорок второго года. Уедешь в Тюмень и станешь работать бухгалтером. Тебе все ясно? - голос Ложкина-старшего стал громовым. - Исполняй, мальчишка!
        - Есть.
        Лейтенант оставил стол и стул и исчез в дверном проеме.
        - Какой мерзавец! - сказал Ложкин-старший. - Неужели я так жил?
        - Все бывает, - сказал Минц устало. Он смотрел на дверь, ожидая, когда в ней появятся женщины.
        Но женщины не появлялись.
        Удалову казалось, что кровь стучит в ушах, отбивая секунды.
        - Так, - произнес наконец Ложкин, - этого я и опасался. В молодости во мне сидел мерзавец. Это бывает с людьми. Пока нет обстоятельств, мерзавец сидит, а появится возможность сделать карьеру, начинает нашептывать на ухо опасные слова... Я пошел туда!
        - Нет, - сказал Минц. - Это опасно.
        - Если я не остановлю его, он получит награду, он поднимется по служебной лестнице. Он уже не остановится. А куда мне тогда деваться?
        И Ложкин сделал шаг к двери...
        - Эврика! - закричал Минц. - Мы все сделаем иначе!
        Он достал из кармана маленький циферблат, осторожно кончиком ногтя подвинул назад стрелку.
        - Поняли? - спросил он.
        - Понятно, - улыбнулся Грубин.
        - Сейчас я войду в магазин, но это сейчас будет не сейчас, а через секунду после того, как там окажутся наши женщины.
        И с этими словами Минц скрылся в проеме двери.
        И тут же началось невообразимое.
        Одна за другой из двери начали вылетать женщины с пустыми сумками в руках. Они визжали, ругались, сопротивлялись, хватались руками за раму двери, стараясь вернуться в коммерческий магазин. Но Минц в гневе может быть ужасен, а друзья его так быстро и ловко подхватывали женщин и так энергично оттаскивали их от магазина, что через три минуты все участницы путешествия во времени оказались в 1988 году. И, разумеется, ни о каком лейтенанте они и слыхом не слыхивали. Затем вышел Минц.
        Удалов с Грубиным утешали женщин, пытались объяснить им, какой ужасной участи они чудом миновали. Но женщин гневало более всего не то, что они остались без икры, а то, что Антонина, самая первая, успела купить икры на сто рублей старыми деньгами.
        Удалов пустил в ход все свои дипломатические способности и кое-как уговорил Антонину поделиться икрой с товарками. Грубин быстро смотал с дверной рамы ленту машины времени, чтобы лейтенант Ложкин не вернулся за своим письменным столом.
        А сам старик Ложкин обнял Минца и заплакал от радости. Ведь Минц спас его честь и биографию.
        Но проницательный Грубин сказал:
        - А я не особенно беспокоился. Ведь ты, Ложкин, среди нас. И честный пенсионер. А что это значит? А это значит, что лейтенант обязательно уйдет в отставку и уедет в Тюмень искать свою супругу.
        Ретрогенетика
        Славный майский день завершился небольшой образцово-показательной грозой с несколькими яркими молниями, жестяным нестрашным громом, пятиминутным ливнем и приятной свежестью в воздухе, напоенном запахом сирени. Районный центр Великий Гусляр нежился в этой свежести и запахах.
        Пенсионер Николай Ложкин вышел на курчавый от молодой зелени, чистый и даже кокетливый по весне двор с большой книгой в руках. По двору гулял плотный лысый мужчина - профессор Лев Христофорович Минц, который приехал в тихий Гусляр для поправки здоровья, подорванного напряженной научной деятельностью.
        Николай Ложкин любил побеседовать с профессором на умственные темы, даже порой поспорить, так как сам считал себя знатоком природы.
        - Чем увлекаетесь? - спросил профессор. - Что за книгу вы так любовно прижимаете к груди?
        - Увлекся антропологией, - сказал Ложкин. - Интересуюсь проблемой происхождения человека от обезьяны.
        - Ну и как, что-нибудь новенькое?
        - Боюсь, что наука в тупике, - пожаловался Ложкин. - Сколько всего откопали, а до главного не докопались: как, где и когда обезьяна превратилась в человека.
        - Да, момент этот уловить трудно, - согласился Лев Христофорович. - Может быть, его и не было?
        - Должен быть, - убежденно сказал Ложкин. - Не могло не быть такого момента. Ведь что получается? Выкопают где-нибудь в Индонезии или Африке отдельный доисторический зуб и гадают: человек его обронил или обезьяна. Один скажет - «человек». И назовет этого человека, скажем, древнеантропом. А другой поглядит на тот же зуб и отвечает: «Нет, это зуб обезьяний и принадлежал он, конечно, древнепитеку». Казалось бы, какая разница, - никто не знает! А разница в принципе!
        Минц наклонил умную лысую голову, скрестил руки на тугом, обтянутом пиджаком животе и спросил строго:
        - И что же вы предлагаете?
        - Ума не приложу, - сознался Ложкин. - Надо бы туда заглянуть. Но как? Ведь путешествие во времени вроде бы невозможно.
        - Совершенная чепуха, - ответил Минц. - Я пытался сконструировать машину времени, забрался во вчерашний день и там остался.
        - Не может быть! - воскликнул Ложкин. - Так и не вернулись?
        - Так и не вернулся, - сказал Минц.
        - А как же я вас наблюдаю?
        - Ошибка зрения. Что для вас сегодня, для меня вчерашний день, - загадочно ответил Минц.
        - Значит, никакой надежды?
        Профессор глубоко задумался и ничего не ответил.
        Дня через три профессор встретил Ложкина на улице.
        - Послушайте, Ложкин, - сказал он. - Я вам очень благодарен.
        - За что? - удивился Ложкин.
        - За грандиозную идею.
        - Что же, - ответил Ложкин, который не страдал излишней скромностью. - Пользуйтесь, мне не жалко.
        - Вы открыли новое направление в биологии!
        - Какое же? - поинтересовался Ложкин.
        - Вы открыли генетику наоборот.
        - Поясните, - сказал Ложкин ученым голосом.
        - Помните нашу беседу о недостающем звене, о происхождении человека?
        - Как же не помнить?
        - И ваше желание заглянуть во мглу веков, чтобы отыскать момент превращения обезьяны в человека?
        - Помню.
        - Тогда я задумался: что такое жизнь на Земле? И сам себе ответил: непрерывная цепь генетических изменений. Вот среди амеб появился счастливый мутант, он быстрее других плавал в первобытном океане или глотка у него была шире... От него пошло прожорливое и шустрое потомство. Встретился внук этой амебы с жуткой хищной амебихой - вот и еще шаг в эволюции. И так далее, вплоть до человека. Улавливаете связь времен?
        - Улавливаю, - ответил Ложкин и добавил: - В беседе со мной нет нужды прибегать к упрощениям.
        - Хорошо. Мы, люди, активно вмешиваемся в этот процесс. Мы подглядели, как это делает природа, и продолжаем за нее скрещивание, отбор, создаем новые сорта пшеницы, продолжаем эволюцию собственными руками.
        - Продолжаем, - согласился Ложкин. - Хочу на досуге вывести быстрорастущий забор.
        - Молодец. Всегда у вас свежая идея. Так вот, после беседы с вами я задумался, а всегда ли правильно мы следуем за природой? Природа слепа. Она знает лишь один путь - вперед, независимо от того, хорош он или плох.
        - Путь вперед всегда прогрессивен, - заметил Ложкин.
        - Тонкое наблюдение. А если нарушить порядок? Если все перевернуть? Вы сказали: как бы увидеть недостающее звено? Отвечаю - распутать цепь наследственности. Прокрутить эволюцию наоборот. Углубляясь в историю, добраться до ее истоков.
        - Нам и без этого дел хватает, - возразил Ложкин.
        - А перспективы? - спросил профессор, наклонив голову и прищурившись.
        - Это не перспективы, а ретроспективы, - сказал Ложкин.
        - Великолепно! - воскликнул Минц. - Чем пользуется генетика? Скрещиванием и отбором. Нашу с вами новую науку мы назовем ретрогенетикой. Ретрогенетика будет пользоваться раскрещиванием, открещиванием и разбором. Генетика будет выводить новую породу овец, которой еще нет, а ретрогенетика - ту породу, которой уже нет. И ученым не надо будет копаться в земле. Заказал палеонтолог в лаборатории: выведите мне первого неандертальца, хочу поглядеть, как он выглядел. Ему отвечают: будет сделано.
        - Слабое место, - заявил Ложкин.
        - Слабое место? У меня?
        - Ваш неандерталец жил миллион лет назад. Вы что же, собираетесь миллион лет ждать, пока его снова выведете?
        - Слушайте Ложкин. Если бы мы отдавались на милость природе, то сорта пшеницы, которые колосятся на колхозных полях, вывелись бы сами по себе через миллион лет. А может, и не вывелись бы, потому что природе они не нужны.
        - Ну, не миллион лет, так тысячу, - не сдавался Ложкин. - Пока ваш неандерталец родится, да еще своих предков народит...
        - Нет, нет и еще раз нет, - сказал профессор. - Зачем же нам реализовать все поколения? В каждой клетке закодирована ее история. Все будет, дорогой друг, на молекулярном уровне, как учит академик Энгельгардт.
        - Ну ладно, выведите вы, что было раньше. А что дальше? Какая польза от этого народному хозяйству?
        Ответ на свой вопрос Ложкин получил через три месяца, когда пожелтели липы в городском саду и дети вернулись из пионерских лагерей.
        Лев Христофорович стоял у ворот и чего-то ждал, когда Ложкин, возвращаясь из магазина с кефиром, увидел его.
        - Как успехи? - поинтересовался он. - Когда увидим живого неандертальца?
        - Мы его не увидим, - отрезал профессор. Он осунулся за последние недели: видно, много было умственной работы. - Есть более важные проблемы.
        - Какие же?
        - Вы знакомы с Иваном Сидоровичем Хатой?
        - Не приходилось, - сказал Ложкин.
        - Достойный человек, заведующий фермой нашего пригородного хозяйства «Гуслярец». Зоотехник, смелый, рискованный. Большой души человек.
        Тут в ворота въехал газик, из которого выскочил шустрый очкастый человечек большой души.
        - Поехали? - спросил он, поздоровавшись.
        - С нами Ложкин, - сказал Минц. - Представитель общественности. Пора общественность знакомить.
        - Не рано ли? - спросил Хата. - Спугнут...
        - Нам ли опасаться гласности? - спросил Минц.
        После короткого путешествия газик достиг животноводческой фермы. Рядом с коровником стоял новый высокий сарай.
        - Ну что же, заходите, только халат наденьте.
        Хата выдал Ложкину и Минцу халаты и сам тоже облачился. Ложкин ощутил покалывание в желудке и приготовился увидеть что-нибудь необычное. Может, даже страшное. Но ничего страшного не увидел.
        Под потолком горело несколько ярких ламп, освещая кучку мохнатых животных, жевавших сено в дальнем углу. Ложкин присмотрелся. Животные были странными, таких раньше ему видеть не приходилось. Они были покрыты длинной рыжей шерстью, носы у них были длинные, ноги толстые, как столбы. При виде вошедших людей животные перестали жевать и уставились на них маленькими черными глазками. И вдруг захрюкали, заревели и со всех ног бросились навстречу Хате и Минцу, чуть не сшибли их, ластились, неуклюже прыгали, а профессор начал доставать из карманов халата куски сахара и угощать животных.
        - Что за звери? - спросил Ложкин, отошедший к стенке, подальше от суматохи. - Почему не знаю?
        - Не догадались? - удивился Хата. - Мамонтята. Каждому ясно.
        - Мне не ясно, - сказал Ложкин, отступая перед мамонтенком, который тянул к нему недоразвитый хоботок, требуя угощения. - Где бивни, где хоботы? Почему мелкий размер?
        - Все будет, - успокоил Ложкина Минц, оттаскивая мамонтенка за короткий хвостик, чтобы не приставал к гостю. - Все с возрастом отрастет. Ваше удивление мне понятно, потому что вам не приходилось еще сталкиваться с юными представителями этого славного рода.
        - Я и со старыми не сталкивался, - сказал Ложкин. - И прожил, не жалуюсь. Откуда вы их откопали?
        - Неужели не догадались? Они же выведены методом ретрогенетики - раскрещиванием и разбором. Из слона мы получили предка слонов и мамонтов - близкого к мастодонтам. Потом пошли обратно и вывели мамонта.
        - Так быстро?
        - На молекулярном уровне, Ложкин, на молекулярном уровне. Под электронным микроскопом. Методом раскрещивания, открещивания и разбора. И вы понимаете теперь, почему я отказался от соблазнительной идеи отыскать недостающее звено, а занялся мамонтами?
        - Не понимаю, - сказал Ложкин.
        - Вы, товарищ, видно, далеки от проблем животноводства, - вмешался Иван Хата. - Ни черта не понимаете, а критикуете. Нам мамонт совершенно необходим. Для нашей природной зоны.
        - Жили без мамонта и прожили бы еще, - упорствовал Ложкин.
        - Эх, товарищ Ложкин, - в голосе Хаты звучало сострадание. - Вы когда-нибудь думали, что мы имеем с мамонта?
        - Не думал. Не было у меня мамонта.
        - С мамонта мы имеем шерсть. С мамонта мы имеем питательное мясо, калорийное молоко и даже мамонтовую кость...
        - Но главное, - воскликнул Минц, - бесстойловое содержание! Круглый год на открытом воздухе, ни тебе утепленных коровников, ни специальной пищи. А подумайте о труднодоступных районах Крайнего Севера - мамонт там незаменимое транспортное средство для геологов и изыскателей.
        Прошло еще три месяца.
        Однажды к дому N 16 по Пушкинской, где проживал Лев Христофорович, подъехала сизая «Волга», из которой вышел скромный на вид человек средних лет в дубленке. Он вынул изо рта трубку, поправил массивные очки, снисходительно оглядел непритязательный двор, и его взгляд остановился на Ксении Удаловой, которая развешивала белье:
        - Скажите, гражданка, если меня не ввели в заблуждение...
        - Вы корреспондент будете? - спросила Ксения.
        - Вот именно. Из Москвы. А как вы догадались?
        - А чего не догадаться, - ответила Ксения. - Восемнадцатый за неделю. Поднимитесь на второй этаж, дверь открыта. Лев Христофорович отдыхает.
        Поднимаясь по скрипучей лестнице в скромную обитель великого профессора, журналист бормотал: «Шарлатанство. Ясно шарлатанство. Вводят в заблуждение общественность...»
        - Заходите, - откликнулся на стук профессор Минц. Он в тот момент отдыхал, а именно: читал «Химию и жизнь», слушал последние известия по радио, смотрел хоккей по телевизору, гладил брюки и думал.
        - Из Москвы. Журналист, - сказал гость, протягивая удостоверение. - Это вы тут мамонтов разводите?
        Журналист сказал это таким тоном, словно подразумевал: «Это вы водите за нос общественность?»
        - И мамонтов, - скромно ответил профессор, прислушиваясь к сообщениям из Канберры и радуясь мастерству лучшего в сезоне хоккеиста.
        - С помощью... - журналист извлек из замшевого кармана записную книжку, - ретро, простите, генетики?
        Доверчивый Минц не уловил иронии в голосе журналиста.
        - Именно так, - сказал он и набрал из стакана в рот воды, чтобы обрызгать брюки.
        - И есть результаты?
        Минц провел раскаленным утюгом по складке, поднялось облако пара.
        - С этим надо что-то делать, - сказал Минц. Он имел в виду брюки и ситуацию в Австралии.
        - И все-таки, - настаивал журналист. - Можно взглянуть на ваших мамонтов?
        - А почему бы и нет? Они в поле пасутся. Добывают корм из-под снега.
        - Ясно. А еще каких-нибудь животных вы можете вывести?
        - Будете проходить мимо речки, - сказал Минц, - поглядите в полынью. Там бронтозавры. Думаем потом отправить их в Среднюю Азию для расчистки ирригационных сооружений.
        В этот момент в окно постучала длинным, усеянным острыми зубами клювом образина. Крылья у образины были перепончатые, как у летучей мыши. Образина гаркнула так, что зазвенели стекла и форточка сама собой открылась.
        - Не может быть! - сказал журналист, отступая к стене. - Это что такое? Мамонт?
        - Мамонт? Нет, это Фомка. Фомка-птеродактиль. Когда вырастет, размахнет свои крылья на восемь метров.
        Минц отыскал под столом пакет с тресковым филе, подошел к форточке и бросил пакет в разинутый клюв образине. Птеродактиль подхватил пакет и заглотнул, не разворачивая.
        - Зачем вам птеродактиль? - спросил журналист. - Только людей путать.
        Он был уже не так скептически настроен, как в первый момент.
        - Как зачем? Птеродактили нам позарез нужны. Из их крыльев мы будем делать плащи-болоньи, парашюты, зонтики, наконец. К тому же научим их пасти овец и охранять стада от волков.
        - От волков? Ну да, конечно... - Журналист прекратил расспросы и вскоре удалился.
        «Возможно, это, до определенной степени, и не шарлатанство, - думал он, спускаясь по лестнице к своей машине, - но, по большому счету это все-таки шарлатанство».
        Весь день до обеда корреспондент ездил по городу, издали наблюдал за играми молодых мамонтов, недовольно морщился, когда на него падала тень пролетающего птеродактиля, и вздрагивал, заслышав рев пещерного медвежонка.
        - Нет, не шарлатанство, - повторял он упрямо. - Но кое в чем хуже, чем шарлатанство.
        Весной в журнале, где состоял тот корреспондент, появилась статья под суровым заглавием:
        «ПЛОДЫ ЛЕГКОМЫСЛИЯ»
        Нет смысла передавать опасения и измышления гостя. Он предупреждал, что новые звери нарушат и без того неустойчивый экологический баланс, что пещерные медведи и мамонты представляют опасность для детей и взрослых. А в заключение журналист развернул страшную картину перспектив ретрогенетики:
        «Безответственность периферийного ученого и пошедших у него на поводу практических работников гуслярского животноводства заставляет меня бить тревогу. Эксперимент, не проверенный на мелких и безобидных тварях (жуках, кроликах и т.д.), наверняка приведет к плачевным результатам. Где гарантия тому, что мамонты не взбесятся и не потопчут зеленые насаждения? Что они не убегут в леса? Где гарантия тому, что бронтозавры не выползут на берег и не отправятся на поиски новых водоемов? Представьте себе этих рептилий, ползущих по улицам, сносящих столбы и киоски. Я убежден, что птеродактили, вместо того, чтобы пасти овец и жертвовать крыльями на изготовление зонтиков, начнут охотиться на домашнюю птицу, а может быть, на тех же овец. И все кончится тем, что на ликвидацию последствий непродуманного эксперимента придется мобилизовать трудящихся и тратить народные средства...»
        Статья попалась на глаза профессору Минцу лишь летом. Читая ее, профессор лукаво улыбался, а потом захватил журнал с собой на открытие межрайонной выставки.
        Центром выставки, как и следовало предполагать, был павильон «Ретрогенетика». Именно сюда спешили люди со всех сторон, из других городов, областей и государств.
        Пробившись сквозь интернациональную толпу к павильону, Лев Христофорович оказался у вольеры, где гуляли мамонты.
        Было жарко, поэтому мамонты были коротко острижены и казались поджарыми, словно собаки породы эрдельтерьер. У некоторых уже прорезались бивни. Птеродактили сидели у них на спинах и выклевывали паразитов. В круглом бассейне посреди павильона плавали два бронтозавра. Время от времени они тяжело поднимались на задние лапы и, прижимая передние к блестящей груди, выпрашивали у зрителей плюшки. У кого из зрителей не было плюшки, кидали пятаки.
        Здесь, между вольерой и бассейном, Минц увидел Ложкина и Хату и прочел друзьям скептическую статью.
        Смеялись не только люди. Булькали от хохота бронтозавры, трубили мамонты, а один птеродактиль так расхохотался, что не мог закрыть пасть, пока не прибежал служитель и не стукнул весельчаку как следует деревянным молотком по нижней челюсти.
        - Неужели, - сказал профессор, когда все отсмеялись, - этот наивный человек полагает, что мы стали бы выводить вымерших чудовищ, если бы не привили им генетически любви и уважения к человеку?
        - Никогда, - отрезал старик Ложкин. - Ни в коем случае.
        Птеродактиль, все еще вздрагивая от смеха, стуча когтями по полу, подошел к профессору, и тот угостил его конфетой. Маленькие дети по очереди катались верхом на мамонтах, подложив под попки подушечки, чтобы не колола остриженная жесткая шерсть, бронтозавры собирали со дна бассейна монетки и честно передавали их служителям. В стороне скулил пещерный медведь, потому что его с утра никто не приласкал.
        ... В тот день столичного журналиста, неудачливого пророка, до полусмерти искусала его домашняя сиамская кошка.
        Черная икра
        Несмотря на относительную дешевизну продукта, консервативные гуслярцы вяло покупали эффектные баночки с изображением осетра и надписью: «Икра осетровая». Острое зрение покупателей не пропускало и вторую, мелкими буквами, надпись: «Синтетическая».
        Профессор Лев Христофорович когда-то читал об успешных опытах по получению синтетической черной икры, знал, что по вкусовым качествам она практически не отличается от настоящей, по питательности почти превосходит ее и притом абсолютно безвредна. Но попробовать раньше ему икру не удавалось. Поэтому профессор оказался одним из тех гуслярцев, которые соблазнились новым продуктом.
        Вечером за чаем Лев Христофорович вскрыл банку, намазал икрой бутерброд, осторожно откусил, прожевал и признал, что икра обладает вкусовыми качествами, очевидно, питательностью и безвредностью. Но чего-то в ней не хватало. Поэтому Минц отложил надкусанный бутерброд и задумался, как бы улучшить ее. Потом решил, что заниматься этим не будет, - наверняка икру создавал целый институт, люди не глупее его. И дошли в своих попытках до разумного предела.
        - Нет, - сказал он вслух. - Конкурировать мы не можем... Но!
        Тут он поднялся из-за стола, взял пинцетом одну икринку, положил ее на предметное стекло и отнес к микроскопу. Разглядывая икринку, препарируя ее, он продолжал рассуждать вслух - эта привычка выработалась у него за годы личного одиночества.
        - Рутинеры, - бормотал он. - Тупиковые мыслители. Икру изобрели. Завтра изобретем куриное яйцо. Что за манера копировать природу и останавливаться на полпути.
        На следующий день профессор Минц купил в зоомагазине небольшой аквариум, налил в него воды с добавками некоторых веществ, поставил рядом рефлектор, приспособил над аквариумом родоновую лампу и источник ультрафиолетового излучения, подключил датчики и термометры и перешел к другим делам и заботам.
        Через две недели смелая идея профессора дала первые плоды.
        Икринки, правда, не все, заметно прибавили в росте, и внутри их, сквозь синтетическую пленку, с которой смылась безвредная черная краска, можно было уже угадать скрученных колечком зародышей.
        Еще через неделю, когда, разорвав оболочки, махонькие, с сантиметр, стрелки мальков засуетились в аквариуме, сдержанно-радостный профессор отправился к мелкому, почти пересыхающему к осени пруду в сквере за церковью Параскевы Пятницы и выплеснул туда содержимое аквариума.
        Стоял светлый ветреный весенний день. Молодые листочки лишь распускались на березках, лягушечья икра виноградными гроздьями покачивалась у берега. Лягушечью икру Минц из пруда выгреб, потом, прижимая аквариум к груди, вышел на дорогу и остановил самосвал.
        - Чего? - спросил мрачный шофер, высовываясь из кабины.
        - Отлейте бензина, - вежливо сказал профессор. - Немного. Литра два.
        - Чего?
        Шофер изумленно смотрел сверху на толстого пожилого мужчину в замшевом пиджаке, обтягивающем упругий живот. Мужчина протягивал к кабине пустой аквариум и требовал бензина.
        - У меня садик, - сказал лысый. - Вредители одолели. Травлю. Дайте бензинчику.
        Полученный бензин (за бешеные деньги, словно это был не бензин, а духи «Красная Москва») профессор тут же вылил в прудик. Он понимал, что совершает варварский поступок, но значение эксперимента было так велико, что прудику пришлось потерпеть.
        Профессор подкармливал синтетических осетрят не только бензином. Как-то местный старожил Удалов встретил Минца на окраине города, где с территории шелкоткацкой фабрики к реке Гусь текла значительная струйка мутной воды. Профессор на глазах Удалова зачерпнул из струйки полное ведро и потащил к городу.
        - Вы что, Лев Христофорович! - удивился Удалов. - Это же грязь!
        - И замечательно! - ответил, совсем не смутившись, профессор. - Чем хуже, тем лучше.
        Вещества, залитые тихими ночами в прудик за церковью профессором Минцем, были многообразны и в основном неприятны на вид, отвратительны запахом. Люди, привыкшие ходить мимо прудика на работу, удивлялись тому, что творится с этим маленьким водоемом, и начали обходить его стороной. Лягушки тоже покинули его.
        В один жаркий июньский день, когда отдаленные раскаты надвигающейся грозы покачивали замерший, душистый от сирени воздух, профессор привел к прудику своего друга Сашу Грубина. Профессор нес большой сачок и ведро, Грубин - второе ведро.
        Прудик произвел на Грубина жалкое впечатление. Трава по его берегам пожухла, вода имела мутный, бурый вид, и от нее исходило ощущение безжизненности.
        - Что-то происходит с природой, - сказал Саша, ставя ведро на траву. - Экологическое бедствие. И вроде бы промышленности рядом нет, а вот погибает пруд. И запах от него неприятный.
        - Вы бы побывали здесь вчера вечером, - сказал, улыбаясь, профессор. - Я сюда вылил вчера литр азотной кислоты, ведро мазута и всыпал мешок асбестовой крошки.
        - Зачем? - удивился Грубин. - Ведь вы же сами всегда расстраивались, что природа в опасности.
        - Расстраивался - не то слово, - ответил Минц. - Для меня это трагедия.
        - Тогда не понимаю.
        - Поймете, - сказал Минц. Он извлек из кармана пакет, от которого исходил отвратительный гнилостный запах.
        - С большим трудом достал, - сообщил он Грубину. - Не хотели давать...
        - Это еще что?
        - Ах, пустяки, - сказал Минц и кинул содержимое пакета в прудик.
        И в то же мгновение вода в нем вскипела, словно Минц ткнул в нее раскаленным стержнем. Среднего размера рыбины, само существование которых в таком пруду было немыслимым, отчаянно дрались за несъедобную пищу. Грубин отступил на шаг.
        - Давайте ведро! - крикнул Минц, подбирая с земли сачок. - Держите крепче.
        Он принялся подхватывать рыб сачком и кидать их в ведро. Через три минуты ведра были полны. В них толклись, пуча глаза, молодые осетры.
        - Несколько штук оставим здесь, - сказал Минц, когда операция была закончена. - Для контроля и очистки.
        Пока друзья шли от прудика к реке Гусь, Лев Христофорович поделился с Грубиным сутью смелого эксперимента.
        - Я жевал эту синтетическую черную икру, - рассказывал он, - и думал: до чего стандартно мыслят наши Аполлоны. Есть икра дорогая и вкусная. Они создали икру подешевле и похуже. В результате - никакого прогресса. Прогресс возможен только при парадоксальности, смелости мышления. Что свойственно мне, провинциальному Марсию. Если есть синтетическая осетровая икра, как насчет синтетических осетров?
        - Бессмысленно, - сказал Грубин.
        - Правильно. Бессмысленно. Если не заглядывать в ведра, которые мы с вами несем... Ладно, подумал я. Может, при моем исключительном таланте я смогу вывести из синтетической икры синтетических рыб. Но зачем?.. И тут я понял - для дела!
        - Для какого? Пруды губить?
        - Мысль твоя, Грубин, движется правильно, но скудно, - ответил профессор. - Не губить, а спасать! Если я выведу синтетического осетра, то он будет нуждаться именно в синтетической пище. То есть в том, что ни прудам, ни речкам, ни настоящим рыбам не нужно. Основа синтетической икры - отходы нефти. Чего-чего, а этого добра, к сожалению, в наших водоемах уже достаточно. Значит, коллега, если получится синтетический осетр, он будет жрать отходы нефти и прочее безобразие, которые мы в реки спускаем... После этой гениальной догадки все встало на свои места. Осталось подтвердить мое открытие на практике. И все, скажу тебе, подтвердилось! Я не только вывел из икринок мальков, но и вырастил их, они не только с удовольствием жрут мазут и кислоту, но я приучил их к самой отвратительной органике и неорганике, которую можно встретить в водоемах. Да, я погубил временно прудик у церкви. Но через месяц вода в нем станет хрустальной. Как хрустальной станет наша река...
        Они вышли на берег. Неподалеку от мебельной фабрики и шелкоткацкого предприятия, от которых к реке тянулись полоски нечистой воды, сливаясь с редкими пятнами радужного цвета, попавшими сюда с автобазы, Грубин, потрясенный гениальностью профессора, снял ботинки, зашел в воду по колено и выпростал ведро с осетрами.
        - Эй! - кричали мальчишки с моста. - Рыбаки наоборот! Кто так делает?
        Грубин принял из рук Минца второе ведро и также выпустил в воду подрастающих монстров. И видно было, как проголодавшиеся рыбы бросились к мазутным пятнам, поплыли к грязным струйкам...
        Когда друзья шли обратно, Грубин спросил:
        - А есть-то осетров этих можно?
        - Ни в коем случае! - сказал профессор. - Вот когда очистим наши реки, появятся там в изобилии настоящие осетры, тогда и наедимся с тобой вволю настоящей черной икры.
        - Надо бы поделиться опытом, сообщить в Москву.
        - Не поверят, - отрезал профессор. - Мне редко верят. Пускай сначала наши осетры себя покажут.
        Грубин как человек куда более практичный, чем профессор, все-таки сходил на следующий день в редакцию газеты «Гуслярское знамя» и побеседовал со своим приятелем Мишей Стендалем. Тот посетил заметно очистившийся за сутки прудик у Параскевы Пятницы, поглядел, как молодые осетры жрут дизельное топливо, которое Грубин капал в воду у берега, пришел в восторг и добился у редактора, пока суд да дело, разрешения опубликовать заметку-предупреждение:
        «Вниманию рыболовов-любителей!
        В порядке эксперимента в реку Гусь выпущены специальные устройства для очистки воды от нефтяных и прочих отходов. Этим устройствам в практических целях придан вид осетровых рыб, которые в естественном виде в наших краях не водятся. При попадании подобного устройства в сеть или на удочку просим немедленно отпускать их обратно в воду. Употребление устройств в пищу ведет к тяжелому отравлению. Характерный признак устройств, помимо их внешнего вида, - стойкий кислотно-бензиновый запах».
        Когда профессор прочел эту заметку, он сказал только:
        - Наивный! Чтобы мой осетр пошел на удочку? Для него червяк - отрава!
        Вскоре жители Гусляра привыкли видеть у фабрики или автобазы выросших за лето могучих рыбин. Осетрам, которые остались в прудике, пришлось тоже перекочевать в реку - уж очень накладно стало их кормить. Да и прудик давно стал им тесен.
        К осени приехала из области комиссия по проверке эффективности очистки водоемов с помощью осетров. Комиссия была настроена скептически. Минц, ожидавший этого, выпилил из камышины простую свирель и, вызывая недоуменные улыбки коллег, пошел к реке, насвистывая незатейливую мелодию. Лишь Грубин догадался, что профессор изображает несчастного Марсия.
        Река Гусь текла между зеленых берегов, поражая хрустальной чистотой воды. Тому способствовали не только осетры. Уже месяц, как руководители гуслярских предприятий, пораженные сказочными результатами эксперимента, перестали сбрасывать в реку нечистую воду и прочие отходы.
        Директор автобазы, ранее главный враг чистоты, а ныне почетный председатель общества охраны природы, встретил комиссию у реки. Он на глазах у всех зачерпнул стаканом воды и поднял к солнцу. Искры засверкали в стакане.
        - На пять процентов чище, чем в Байкале, - сказал директор автобазы. - Можете проверить лабораторно.
        - Хорошо, - сказал председатель комиссии. - Отлично. А где же ваши так называемые осетры?
        На лице директора отразилась растерянность, но он был правдивым человеком, поэтому честно ответил:
        - Осетры вас не дождались. Уплыли.
        Профессор Минц грустно засвистел на свирели.
        - Значит, раньше были, а теперь уплыли? - сказал председатель комиссии.
        - Позавчера последнего видели, - сказал директор автобазы. - Понятное дело.
        - Непонятное.
        - Им же жрать нечего! Чего им тут делать? Скоро настоящих запустим.
        - Так, - сказал председатель комиссии, глядя в голубую даль. - Были и нет...
        - Их надо теперь в Северной Двине искать, - сказал директор автобазы. - Мы туда уже предупреждение послали, чтобы не вылавливали.
        - А с Марсия содрали шкуру, - непонятно для всех, кроме Грубина, сказал профессор Минц.
        - Значит, мы ехали, теряли время... - в голосе председателя комиссии послышалась угроза. - И что увидели?
        - Результаты успешного эксперимента, - сказал Минц. - Настолько успешного, что кажется, будто его и не было...
        - Но вода-то чистая! - воскликнул директор автобазы.
        - За это вам спасибо!
        Наступила пауза. Все поняли, что надо прощаться... Что тут докажешь?
        И в этот момент послышался приближающийся грохот лодочного мотора. Директор автобазы нахмурился. В Великом Гусляре недавно было принято постановление о недопустимости пользования моторами на чистой реке.
        С моторки увидели людей на берегу, и лодка круто завернула к ним. Нос ее уперся в берег.
        - Доктора! - закричал с лодки приезжий турист в панаме и джинсах. - Мой друг отравился!
        - Чем отравился? - спросил Минц.
        - Мы вчера рыбку поймали. С утра поджарили...
        - Большую рыбку? - спросил Минц у туриста.
        - Да так... небольшую... На удочку.
        - Осетра?
        - А вы откуда знаете? - турист вдруг оробел и двинулся к носу лодки, намереваясь, видно, оттолкнуться от берега.
        - Длина полтора метра? - спросил сообразительный директор автобазы. - Динамитом глушили?
        - Ах, разве дело в частностях! Человеку плохо!
        - Чтобы не почувствовать бензино-кислотного запаха, - задумчиво сказал Минц, - следовало принять значительное количество алкоголя.
        - Да мы немного...
        - Так вот, уважаемая комиссия, - сказал тогда директор автобазы. - Я приглашаю вас совершить путешествие к месту стоянки этих браконьеров и ознакомиться на месте с образцом синтетического осетра, который, к сожалению, не успел далеко отплыть от родных мест. По дороге мы захватим доктора и милиционера...
        - Там только голова осталась, - в растерянности пролепетал турист. - Мы ее в землю закопали.
        - Головы достаточно, - оборвал его директор автобазы.
        Члены комиссии колебались.
        Марсий спокойно играл на свирели.
        - Не надо туда всем ехать, - сказал Саша Грубин. - Не надо.
        Он показал пальцем на расплывшееся бензиновое пятно за кормой лодки.
        И тут все увидели, как огромная рыбина с длинным, чуть курносым рылом, широко раскрывая рот, забирает с воды бензин. Радужное пятно уменьшалось на глазах...
        - Ну что? - спросил Грубин, зайдя вечером к профессору. - Не содрали шкуру?
        - В следующий раз снимут, - философски ответил Минц.
        Ленечка-Леонардо
        - Ты чего так поздно? Опять у Щеглов была?
        Всем своим видом Ложкин изображал покинутого, голодного, неухоженного мужа.
        - Что ж поделаешь, - вздохнула его жена, спеша на кухню поставить чайник. - Надо помочь. Больше у них родственников нету. А сегодня - профсоюзное собрание. Боря - член месткома, а Клара в кассе взаимопомощи. Кому с Ленечкой сидеть?
        - И все, конечно, тебе. В конце концов, родили ребенка, должны были осознавать ответственность.
        - Ты чего пирожки не ел? Я тебе на буфете оставила.
        - Не хотелось.
        Жена Ложкина быстро собирала на стол, разговаривала оживленно, чувствовала вину перед мужем, которого бросила ради чужого ребенка.
        - А Ленечка такой веселенький. Такой милый, улыбается. Садись за стол, все готово. Сегодня увидел меня и лепечет: «Баба, баба!»
        - Сколько ему?
        - Третий месяц пошел.
        - Преувеличиваешь. В три месяца они еще не разговаривают.
        - Я и сама удивилась. Говорю Кларе: «Слышишь?», а Клара не слышала.
        - Ну вот, не слышала...
        - Возьми пирожок, ты любишь с капустой. А он вообще мальчик очень продвинутый. Мать сегодня в спешке кофту наизнанку надела, а он мне подмигнул - разве не смешно, тетя Даша?
        - Воображение, - сказал Ложкин. - Пустое женское воображение.
        - Не веришь? Пойди погляди. Всего два квартала до этого чуда природы.
        - И пойду, - сказал Ложкин. - Завтра же пойду. Чтобы изгнать дурь из твоей головы.
        В четверг Ложкин, сдержав слово, пошел к Щеглам. Щеглы, дальние родственники по материнской линии, как раз собирались в кино.
        - Мы уж решили, что вы обманете, - с укором сказала Клара. Она умела и любила принимать одолжения.
        - Сегодня Николай Иванович с Ленечкой посидит, - сказала баба Даша. - Мне по дому дел много.
        - Не с Ленечкой, а с Леонардо, - поправил Борис Щегол, завязывая галстук. - А у вас, Николай Иванович, есть опыт общения с грудными детьми?
        - Троим высшее образование дал, - сказал Ложкин. - Разлетелись мои птенцы.
        - Высшее образование - не аргумент, - сказал Щегол. - Клара, помоги узел завязать. Высшее образование дает государство. Грудной ребенок - иная проблема. Почитайте книгу «Ваш ребенок», вон на полке стоит. Вы, наверно, ничего не слыхали о научном обращении с детьми.
        Ложкин не слушал. Он смотрел на ребенка, лежавшего в кроватке. Ребенок осмысленно разглядывал погремушку, крутил в руках, думал.
        - Агу, - сказал Ложкин, - агусеньки.
        - Агу, - откликнулся ребенок, как бы отвечая на приветствие.
        - Боря, осталось десять минут, - сказала Клара. - Где сахарная водичка, найдете? Пеленки в комоде на верхней полке.
        Николай Иванович остался с ребенком один на один.
        Он постоял у постельки, любуясь мальчиком, потом, неожиданно для самого себя, спросил:
        - Тебе почитать чего-нибудь?
        - Да, - сказал младенец.
        - А что почитать-то?
        - Селебляные коньки, - ответил Ленечка. - Баба читала.
        Язык еще не полностью повиновался мальчику.
        Ленечка-Леонардо протянул ручонку к шкафу, показывая, где стоит книжка.
        - Может, про репку почитаем? - спросил Ложкин, но ребенок отрицательно подвигал головкой и отложил погремушку в сторону.
        Ложкин читал книжку более часа, утомился, сам выпил всю сахарную водичку, а ребенок ни разу не намочил пеленок, не ныл, не спал, увлеченно слушал, лишь иногда прерывал чтение конкретными вопросами: «А что такое коньки? А что такое Амстелдам? А что такое опухоль головного мозга?»
        Ложкин, как мог, удовлетворял любопытство младенца, все более попадая под очарование его открытой яркой личности.
        К тому времени, когда родители вернулись из кино, дед с мальчиком подружились, на прощанье Леонардик махал деду ручкой и лепетал:
        - Сколей плиходи, завтра плиходи, деда.
        Родители не прислушивались к щебетанью крошки.
        С этого дня Ложкин старался почаще подменять жену. Фактически превратился в сиделку у мальчика. Щеглы не возражали. Они были молодыми активными людьми, любили кататься на коньках и лыжах, ходить в туристские походы, посещать кино и общаться с друзьями.
        Месяца через два Ленечка научился садиться в постельке, язык его слушался, запас слов значительно вырос. Ленечка не раз выражал деду сожаление, что неокрепшие ножки не позволяют ему выйти на улицу и побывать в интересующих его местах.
        Порой Ложкин вывозил Ленечку в коляске, тот жадно крутил головкой по сторонам и непрестанно задавал вопросы: почему идет снег, что делает собачка у столба, почему у женщин усы не растут и так далее. Ложкин, как мог, удовлетворял его любопытство. Дома они вновь принимались за чтение или Ложкин рассказывал младенцу о своей долгой жизни, об интересных людях, с которыми встречался, о редких местах и необычных профессиях.
        Как-то Ленечка сказал деду:
        - Попроси маму Клару, пусть разрешит мне учиться читать. Ведь шестой месяц уже пошел. Я полагаю, что в моем возрасте Лев Толстой не только читал, но и начал замышлять сюжет «Войны и мира».
        - Сомневаюсь, - сказал Ложкин, имея в виду и Льва Толстого, и маму Клару. - Но попробую.
        Он прошел на кухню, где Клара, только что вернувшись из гостей, готовила на утро сырники.
        - Клара, - сказал он. - Что будем с Ленечкой делать?
        - А что? Плохо себя чувствует? Лобик горячий?
        Клара была неплохой матерью. Сына она любила, переживала за него, сама укачивала перед сном, что, правда, ребенку не нравилось, потому что отвлекало от серьезных мыслей.
        - Лобик у него хороший, - сказал Ложкин. - Только мы с ним думали, не пора ли научиться читать. В его возрасте Лев Толстой, возможно, уже и писал.
        - Что старый, что малый, - усмехнулась Клара. - Шли бы вы домой, дядя Коля. Завтра не придете? А то я должна на службе задержаться. Да, и зайдите с утра на питательный пункт, за молоком и кефиром.
        Ребенка Клара не кормила, да Ленечка и не настаивал на этом. Ему было бы неловко кормиться таким первобытным образом.
        Как-то Ленечку отнесли к врачу, сделать анализы и проверить здоровье. Все оказалось в порядке, Ленечка по совету Ложкина держал язык за зубами, но заинтересовался медициной - на него произвела впечатление обстановка в больнице и медицинская аппаратура.
        - Знаешь, дедушка, - сказал он Ложкину по возвращении, - мне захотелось стать врачом. Это - благородная профессия. Я понимаю, что придется упорно учиться, но я к этому готов.
        В последующие недели Ленечка все-таки научился читать, и Ложкин подарил ему электрический фонарик, чтобы читать под одеялом, когда родители уснут.
        Возникает естественный вопрос: А как же родители? Неужели они были так слепы, что проглядели то, что было очевидно приходящему старику, который повторял своей жене: «Я углядываю знак судьбы в том, что ребенка назвали Леонардо Борисовичем. Полтысячи лет Земля ждала своего следующего универсального гения. И вот дождалась». Нет, родители оставались в слепом убеждении, что произвели на свет обычного ребенка.
        За примерами недалеко ходить. В день Ленечкиного девятимесячного юбилея Борис Щегол пришел к нему в комнату с новой погремушкой. Ленечка в этот момент сидел в кроватке и слушал, как Ложкин читает ему вслух «Опыты» Монтеня.
        - Гляди, какая игрушечка, - сказал Борис. Он, как всегда, спешил и поэтому собирался тут же покинуть сына, но Леонардик сказал вслух:
        - Любопытно, что эта игрушка напоминает мне пространственную модель Солнечной системы.
        Борис возмутился:
        - Дядя Коля, что за чепуху вы ребенку читаете? Как будто нет хороших детских книг. Про курочку и яичко, например, я сам покупал. Куда вы ее задевали?
        Ложкин не ответил, потому что Ленечка из книжки про курочку делал бумажных голубей, чтобы выяснить принципы планирующего полета.
        Борис Щегол отобрал «Опыты» Монтеня и унес книжку из комнаты.
        Еще через несколько дней произошла сцена с участием Клары Щегол. Она принесла Ленечке тарелочку с протертым супом, и, для того чтобы поставить ее, ей пришлось смахнуть со столика несколько свежих медицинских журналов и словарей.
        - Вы о чем здесь бормочете? - спросила она миролюбиво у Ложкина.
        - Шведским языком занимаемся, - откровенно ответил Николай Иванович.
        - Ну ладно, бормочите, - сказала Клара.
        Ленечка положил ручку на ладонь старику: не обращай, мол, внимания.
        Тут же они услышали, как в соседней комнате Клара рассказывает приятельнице:
        - Мой-то кроха, сейчас захожу в комнату, а он бормочет на птичьем языке.
        - Он у тебя уже разговаривает?
        - Скоро начнет. Он развитой. И что удивительно, к нам один старичок ходит, по хозяйству помогает, так он этот птичий язык понимает.
        - Старики часто впадают в детство, - сказала подруга.
        Леонардик вздохнул и прошептал Ложкину:
        - Не обижайся. В сущности, мои родители добрые, милые люди. Но как я порой от них устаю!
        В комнату вошла Клара с приятельницей. Приятельница принялась ахать и повторять, какой крохотулечка и тютютенька этот ребенок, и умоляла:
        - Скажи - ма-ма.
        - Мам-ма, - послушно ответил Ленечка.
        - Пре-лестный младенец. И как на тебя похож!
        Тут младенцу надоело, и он обернулся к Ложкину:
        - Продолжим наши занятия?
        Женщины этих слов не слышали. Они уже говорили о своем.
        Когда Ленечка научился ходить, они с Ложкиным устроили тайник под половицей, куда старик складывал новые книги. Леонардик как раз принялся за свою первую статью о причинах детского диатеза. Чтобы не смущать родителей, он продиктовал Ложкину, и тот послал статью в химический журнал.
        Где-то к полутора годам Леня, неожиданно для Ложкина, начал охладевать к естественным наукам и принялся поглощать литературу на морально-этические темы. Его детское воображение поразил Фрейд.
        - Что с тобой творится? - допытывался Ложкин. - Ты забываешь о своем предназначении, - стать новым Леонардо и обогатить человечество великими открытиями. Ты забыл, что ты - гомо футурис, человек будущего?
        - Допускаю такую возможность, - печально согласился ребенок. - Но должен сказать, что я стою перед неразрешимой дилеммой. Помимо долга перед человечеством, у меня долг перед родителями. Я не хочу пугать их тем, что я - моральный урод. Их инстинкт самосохранения протестует против моей исключительности. Они хотят, чтобы все было как положено или немного лучше. Они хотели бы гордиться мною, но только в тех рамках, в которых это понятно их друзьям. И я, жалея их, вынужден таиться. С каждым днем все более.
        - Поговорим с ними в открытую. Еще раз.
        - Ничего не выйдет.
        Когда на следующий день Ложкин пришел к Щеглам, держа под мышкой с трудом добытый томик Спинозы, он увидел, что мальчик сидит за столом рядом с отцом и учится читать по складам.
        - Ма-ма, Ма-ша, ка-шу... - покорно повторяет он.
        - Какие успехи! - торжествовал Борис. - В два года начинает читать! Мне никто на работе не поверит!
        И тут Ложкин не выдержал.
        - Это не так! - воскликнул он. - Ваш ребенок тратит половину своей творческой энергии на то, чтобы показаться вам таким, каким вы хотели бы его увидеть. Он постепенно превращается из универсального гения в гения лицемерия.
        - Дедушка, не надо! - в голосе Ленечки булькали слезы.
        - Чтобы угодить вам, он забросил научную работу.
        - Издеваешься, дядя Коля? - спросил Щегол.
        - Неужели вы не замечаете, что дома лежат книги, в которых вы, Боря, не понимаете ни слова? Я напишу в Академию наук!
        - Ах, напишешь? - Борис поднялся со стула. - Писать вы все умеете. А как позаботиться о ребенке - вас не дозовешься. Так вот, обойдемся мы без советчиков. Не дам тебе калечить ребенка!
        - Он вундеркинд!
        Ложкин схватился за сердце, и тогда Борис понял, что наговорил лишнего, и сказал:
        - И вообще не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь. Леонардик обыкновенный ребенок, и я этим горжусь.
        - Не вмешивайся, деда, - сказал Ленечка. - Ничего хорошего из этого не выйдет. Мы бессильны преодолеть инерцию родительских стереотипов.
        - Но ведь вас тоже ждет слава, - прибегнул к последнему аргументу Ложкин. - Как родителей гения. Ну представьте, что вы родили чемпиона мира но фигурному катанию...
        - Это другое дело, - сказал Борис. - Это всем ясно. Это бывает.
        И тогда Ложкин догадался, что Щегол давно обо всем подозревает, но отметает подозрения.
        - Мы сегодня выучили пять букв алфавита, - вмешался в беседу Ленечка. - И у папы хорошее настроение. С точки зрения морали, мне это важнее, чем все возможные открытия в области прикладной химии или свободного полета.
        - Боря, неужели вы не слышите, как он говорит? - спросил Ложкин. - Ну откуда младенцу знать о прикладной химии?
        - От вас набрался, - отрезал Боря. - И забудет.
        - Забуду, папочка, - пообещал Леонардик.
        С тех пор прошло три года.
        Скоро Леонардик пойдет в школу. Он научился сносно читать и пишет почти без ошибок. Ложкин к Щеглам не ходит. Один раз он встретил Ленечку на улице, ринулся было к нему, но мальчик остановил его движением руки.
        - Не надо, дедушка, - сказал он. - Подождем до института.
        - Ты в это веришь?
        Ленечка пожал плечами.
        Сзади, в десяти шагах, шла Клара, катила коляску, в которой лежала девочка месяцев трех от роду и тихо напевала: «Под крылом самолета...» Клара остановилась, улыбнулась, с умилением глядя на своего второго ребенка, вынула из-под подушечки соску и дала ее девочке.
        Съедобные тигры
        В городе Великий Гусляр не было цирка, поэтому приехавшая труппа разбила брезентовый шатер-шапито на центральной площади, рядом с памятником Землепроходцам. По городу были расклеены афиши с изображением львов и канатоходцев. Представления начинались в семь часов, а по субботам и воскресениям также утром, для детей.
        Александр Грубин попал в цирк в первый же день, на премьеру. Он выстоял длинную очередь, записывал на ладони порядковый номер и проходивший мимо Корнелий Удалов, увидев Грубина в очереди, сказал с усмешкой:
        - Тщеславие тебя заело, Саша. Хочешь первым быть. А я через неделю без очереди билет возьму. Городок наш невелик.
        - Это не тщеславие, - сказал Грубин. - Меня интересуют методы дрессировки. Ты же знаешь, что у меня есть ручные животные.
        У Грубина был белый ворон и аквариумные рыбки.
        - Ну ладно, я пошутил, - сказал Удалов. - Стой.
        Потом отошел немного, вернулся и спросил:
        - А по сколько билетов дают?
        - Не больше чем по два, - ответили сзади.
        - Я тоже постою, - сказал Удалов.
        Но его прогнали из очереди.
        Место Грубину досталось не очень хорошее, высокое. Он всем во дворе показал билет, сам себе выгладил голубую рубашку, сходил в парикмахерскую, вычистил ботинки и, отправляясь в цирк, сказал своему говорящему ворону:
        - Я, Гришка, обязательно с дрессировщиком побеседую. Может говорить тебя обучим.
        - Давай-давай, - согласился ворон.
        На улице дул осенний ветер, приносил из-за реки сырость. Цветные фонарики у цирка раскачивались, словно на качелях, и отблески их падали на головы зрителей, которые толпились у входа, спешили попасть внутрь. Встретилось много знакомых. Кое-кого Грубин знал раньше, а других увидел в очереди и сблизился на почве любви к искусству.
        Арена была посыпана опилками, ее окружал потертый бархатный барьер, по которому обычно ходят передними ногами слоны и лошади. Над входом на арену разместился маленький оркестр, который настраивал инструменты. Среди униформистов Грубин узнал одного парнишку с соседней улицы и пенсионера, тоже соседа. Униформистов цирк набирал на месте.
        Молодой толстенький дирижер поднялся на мостик, встал спиной к арене и взмахнул палочкой. Загремел цирковой марш и разноцветные прожекторы бросили свет на арену, к красной занавеске, из-за которой вышел высокий распорядитель в черном фраке и сказал:
        - Добрый вечер, уважаемые зрители.
        В цирке было тепло и немного пахло конюшней. Запах этот за годы въелся в брезент шапито, в стулья и даже в канаты. Грубин вместе со всеми приветствовал распорядителя бурными аплодисментами и как все был охвачен особенным цирковым чувством. Он готов был смеяться любой шутке клоуна и обмирать от ужаса при виде прыжков под куполом.
        - Воздушные гимнастки сестры Бисеровы!
        И тут же на арене показались три девушки в голубых купальных костюмах, расшитых серебром. У девушек были сильные ноги и светлые волосы, завязанные тесемками, чтобы не мешали работать. Девушки поклонились публике и по знаку распорядителя сверху к ним спустились три одинаковые трапеции, за которые они схватились руками и медленно взмыли вверх, к серому куполу, и зрители запрокинули головы, чтобы не терять гимнасток из виду. Гимнастки перелетали с трапеции на трапецию, хватали друг дружку в воздухе за руки и ноги и порой казалось, что они вот-вот упадут вниз, но в последний момент они спохватывались и элегантно укреплялись на трапециях. Играл оркестр, иногда весь целиком, иногда, в опасные моменты, один барабан, люди аплодировали и долго не выпускали девушек с арены и потому им приходилось несколько раз прибегать обратно, разбегаться веером по арене и кланяться, разводя руками.
        Перед следующим номером был клоун. Клоун всем понравился. Он был обыкновенно одет, лишь ботинки велики номеров на десять. За клоуном вышли пожилые артисты, муж и жена, муж стрелял в жену из всех видов оружия и жена оставалась невредима. Но лично Грубина больше всех потрясла Таня Карантонис. Она легко ходила по проволоке и делала на ней сальто. Таня была высока ростом, у нее были пышные волнистые каштановые волосы, вздернутый нос и очаровательная улыбка. Во втором отделении, перед самым дрессировщиком Сидоровым она появилась вновь, в качестве ассистентки фокусника Грей-Аббаса. Она подавала фокуснику вазы и зайцев, а потом фокусник поставил девушку перед вертящимися дисками, на которых были изображены цифры и девушка угадывала сумму, разницу, произведение этих цифр и даже возводила их в немыслимые квадраты.
        Но все померкло перед дрессировщиком. Дрессировщик Сидоров работал с группой разнообразных хищников. На манеже, обнесенном высокой железной оградой, он стоял в окружении тигров, белых медведей, львов и пантер. Многие в зале поражались, что Сидоров до сих пор не заслуженный артист, - так удивительны были трюки, которые ему изображали звери. Номер Сидорова строился, в основном, на имитации. Одни животные имитировали других. Казалось бы пустяк - но вы видели когда-нибудь прыгающего белого медведя? А трех тигров, лающих в унисон? А льва, ходящего на передних лапах, высоко задрав хвост с кистью на конце? Белые медведи играли в чехарду с леопардами, а потом даже мяукали и тигры вторили им громким лаем. Грубин сначала даже заподозрил какой-то фокус, слуховую иллюзию, но видно было, как звери разевали пасти и звуки доносились именно с арены. В конце аттракциона Сидоров приказал белому медведю пройти по проволоке и тот выполнил этот номер и спрыгнул вниз, перевернувшись в воздухе.
        Зал был потрясен искусством дрессировщика и многие решили прийти в цирк еще раз, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем. Даже те, кто бывал в цирке в крупных центрах, никогда не видел такого искусства.
        После представления Грубин пытался поймать Сидорова. Он хотел лично поблагодарить его за доставленное удовольствие. Для этого он спустился вниз, вышел на улицу, под ветер и дождь, зашел за забор, окружавший фургоны труппы и долго стоял за первым из них, глядя, как суетятся служители и Сидоров, загоняя зверей по клеткам. Сквозь шум дождя и ветра слышно было, как лают и мяукают медведи и тигры. В окнах фургонов горели огни. Откуда-то потянуло жареной картошкой. Голоса на площади стихали - последние зрители расходились по домам. Сидоров все не освобождался, давал распоряжения - его стройная подтянутая фигура мелькала у клеток. Совсем рядом в темноте между фургонами мужской голос произнес:
        - Через две недели мы в Перми. Там живут мои старики. Я тебя с ними познакомлю. Ты им наверняка понравишься.
        - Ты, Вася, это говорил стольким девушкам, что верить тебе невозможно. А потом нам никогда не быть в одном номере.
        - Ты бросишь цирк. Хватит. Я смогу прокормить тебя.
        - Нет. Я не могу девчат подводить.
        Сначала Грубин решил почему-то, что некто объясняется в любви милой Тане Карантонис. Но потом, из слов девушки понял, что это одна из воздушных гимнасток. А когда влюбленные вышли на свет, Грубин понял, что не ошибся. Васей оказался клоун. Он сильно помолодел без грима и оказался не рыжим, а брюнетом. Клоун обнимал гимнастку за талию и когда они проходили мимо, Грубин вжался в тень фургончика, - очень неудобно было, что забрался без спросу и подслушивает:
        - Пойдем к реке, погуляем, - сказал Вася.
        - Не простудишься? - спросила гимнастка. - У тебя и так насморк.
        Грубина они к счастью не заметили. Грубин взглянул снова в сторону клеток под навесом. Сидорова там не было. Ну вот, сказал он себе, пропустил человека.
        Дальше стоять было бессмысленно. Грубин вышел на скользкую тропинку между фургонами, подошел к клеткам поближе. Хоть бы один служитель остался! Пустота. Лишь звери возятся перед сном, обмениваются впечатлениями о прошедшем дне.
        - Вы кого-нибудь ищете? - спросил приятный голос.
        Грубин оглянулся и, если бы не полумрак, рассеиваемый лишь одной лампочкой у клеток, видно было бы, как он покраснел.
        - Нет, - сказал он. - То есть ищу товарища Сидорова. Вы не думайте.
        - Я ничего не думаю, - сказала Таня Карантонис.
        Она была в куртке и темных брюках, плечи куртки потемнели от воды.
        - Нет, вы не думайте, - настаивал Грубин. - Я очень животных люблю. У меня есть белый ворон. Хотел побеседовать с товарищем дрессировщиком. Вы не думайте.
        - Вот смешной человек, - сказала Таня Карантонис. - Сидоров уже ушел. К себе в фургон. Если свет горит, значит он не спит. А вы не пьющий?
        - Почти нет, - сказал Грубин.
        - Сидоров любит пьющих, - сказала она и засмеялась. - Вы не думайте, что я сплетничаю, я не сплетница.
        - Что вы! - радостно сказал Грубин. В этом была рука судьбы, потому что именно Таня Карантонис более всего поразила Грубина. И вот он стоит рядом с ней, под дождем, в темноте и она разговаривает с ним как со старым знакомым.
        - Я вас проведу к Сидорову, - сказала Таня. - А вы мне за это тоже поможете, хорошо?
        - Конечно, - сказал Грубин. - Только сначала я вам помогу, а потом вы меня проводите.
        - Идемте, - сказала Таня и пошла впереди Грубина к фургону дрессировщика.
        - Свет не горит, - сказала Таня. - Наверно нет его дома. В город ушел.
        - Ну и ладно, - сказал Грубин, который уже готов был забыть о дрессировщике. - Чем я могу вам помочь?
        - Вы в город идете?
        - Да, в город.
        - Тогда если не трудно, проводите меня до столовой. Которая еще не закрылась. Я приехала сегодня, не успела себе ничего на вечер купить и голодная как собака.
        - А столовая уже закрыта. Она до восьми, - сказал Грубин.
        - Ой, какой ужас! - сказала Таня. - Придется идти к Федюковым, а я у них уже соль занимала и яйца.
        - Ни в коем случае, - сказал Грубин. - Я вас так не оставлю. У меня дома есть сосиски. И яйца. Если вы стесняетесь зайти, то я вам сейчас сюда принесу. Я близко живу, десять минут туда и обратно.
        - Что вы, как вы могли подумать, что я буду вас утруждать, - сказала Таня и улыбнулась благодарно и светло. И от этой улыбки сердце Грубина застучало как барабан в цирке, в опасный момент воздушного полета. Грубин стоял перед Таней, приглаживал в смущении мокрые всклокоченные волосы и мечтал о том, чтобы Таня все-таки позволила ему побежать сейчас под дождем домой, занять у соседей масла и хлеба, принести сюда эти сосиски и другие скромные яства.
        - Нет, - сказала Таня решительно. - В следующий раз. В городе должен быть ресторан. В каждом маленьком городе есть ресторан. И зовется он по имени местной реки или озера.
        - А у нас он называется «Гусляр», - сказал Грубин. - Сейчас уже почти десять, а он в двадцать три тридцать закрывается.
        - А далеко идти?
        - Шесть минут.
        - Тогда подождите минутку, я деньги принесу. Вам не холодно?
        - Не холодно. А про деньги не думайте. У меня есть.
        Но Таня Карантонис не слушала. Она убежала в темноту и слышно было, как она звенит ключами у невидимой двери.
        Грубин стоял, подставив лицо ветру, чтобы не так пылало. В ветре смешивался цирковой запах конюшни и запах мокрых грибов, что росли в лесу за рекой. Он представил себе на мгновение, что Таня Карантонис пришла к нему в гости и пьет чай, Но тут же Грубин отогнал эту мысль, потому что, во-первых, в комнате Грубина было тесно и не прибрано, а во-вторых, о таких вещах нельзя даже мечтать.
        - Я недолго? - спросила Таня.
        - Нет, что вы.
        - Вы не сердитесь, что я к вам не пошла. Я жутко самостоятельная.
        Они вышли из-за загородки и шли через темную площадь. В окнах горели теплые желтые огни и где-то далеко, в парке играла гитара.
        - Как я могу, - сказал Грубин. Он шел, повернув голову набок, чтобы лучше видеть Таню и профиль ее навечно отпечатался в мозгу Грубина.
        - Возьмите меня под руку, пожалуйста, - сказала Таня и Грубин как во сне сунул руку вбок, подмышкой у гимнастки пальцам было тепло и Грубин протянул вниз мизинец, чтобы он находился точно под локтем Тани и мог поддержать его, если Таня поскользнется.
        - Я такая трусиха, вы не представляете, - сказала Таня. - А когда первый раз в незнакомом городе, то все улицы кажутся чужими. Мне просто повезло, что я вас встретила. Спасибо Сидорову.
        - Да-да, - согласился Грубин, делая усилие, чтобы вспомнить, кто такой Сидоров.
        - Вы были очень любезны, - сказала Таня, когда они остановились под вывеской «Ресторан Гусляр».
        - А как же вы обратно пойдете? - испугался Грубин.
        - Теперь я знаю, что это близко. Ведь отсюда цирк видно.
        - Нет, - сказал Грубин. - Если хотите, я вас здесь подожду.
        - Сумасшедший, - сказала Таня и засмеялась. В глазах ее горели зайчики уличных фонарей, а зубы оказались ровными и белыми. - Если вы так обо мне беспокоитесь, то пойдемте со мной в ресторан. Вы не голодны?
        - Я голоден, - сказал Грубин смиренно, хотя никакого голода не чувствовал. Он был счастлив пойти в ресторан с Таней, но, по правде говоря, несколько разочарован, потому что ему хотелось пострадать ради Тани. А для страдания больше подходило ожидание под дождем.
        - Вот и отлично, - сказала Таня. - Пошли. И потом проводите меня обратно. Договорились?
        В гардеробе Таня сняла куртку и Грубин отметил, что она успела переодеться. На ней уже было платье. Грубин поглядел в зеркало и себе не понравился. Нос был слишком велик, глаза слишком выпучены, сам он, несмотря на недавнюю стрижку, слишком худ и лохмат. Сейчас она посмотрит на меня, думал он, и, скривится. И тогда я уйду на улицу, под дождь.
        - Причешитесь, - сказала Таня Карантонис. - Расческу дать?
        Зал был не полон, но дымен. Грубин давно не был в ресторане, не приходилось как-то. Зал оставлял странное впечатление. Его начали переоборудовать под современный, но ограничились только столами, шторами и буфетом в углу. Остальное - лепной потолок и стены с позолоченным трафаретом - осталось от старых времен.
        Грубин, в неустойчивости чувств, возрадовался, что надел костюм с галстуком. Играл эстрадный оркестр из четырех человек. Грубину очень захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из знакомых увидел его здесь с прекрасной циркачкой. Но знакомых, конечно, не было.
        - А вот и Сидоров, - сказала Таня. - Какое приятное совпадение.
        Дрессировщик сидел за столом в одиночестве. Перед ним стояла бутылка портвейна и тарелка с супом харчо.
        - Сидоров, - сказала Таня, подходя к столику. - Добрый вечер. Вы сегодня хорошо работали.
        «Ну зачем я сказал ей, что ищу Сидорова!» - проклял себя Грубин.
        Вблизи Сидоров был не так привлекателен, как на манеже. У него было длинное сухое лицо в глубоких морщинах и волосы так плотно прилегали к голове, что все шишки черепа были наружу. У Сидорова были очень длинные сильные пальцы и на одном из них большой перстень. Дрессировщик лениво поднялся из-за стола, поцеловал Тане руку и когда выпрямился, то во взгляде его Грубин уловил нечто хищное, словно дрессировщику передались качества его подопечных.
        - А это кто? - спросил Сидоров, обращаясь к Грубину. - Почему не знаю?
        - А это вовсе не мой, а ваш поклонник, Сидоров, - сказала Таня. - Он вас искал, а я его мобилизовала, чтобы он меня поесть проводил.
        - Здравствуйте, - сказал Грубин. - Грубин.
        - Очень приятно, - сказал Сидоров в пустоту. - А я скучаю. Садитесь. В этой дыре есть нечего. Вот, видишь, суп ем.
        - Здесь очень котлеты хорошие. По-киевски, - сказал Грубин. - Их в кулинарии продают, каждый день очередь.
        - Наверно, на ружейном масле, - сказал Сидоров. - У меня желудок не в порядке.
        - Правильно, давайте закажем по киевской котлете, - сказала Таня Грубину. - Я вам верю. Сидорову - никогда. Он хочет меня съесть.
        - Шутка, - сказал Сидоров. - Хотел бы съесть только в переносном смысле.
        - И еще возьмем вина. Сухого. За встречу и премьеру. Вы будете пить? Да, кстати, я не знаю, как вас зовут.
        - Александром, - сказал Грубин.
        - Значит Сашей. А меня Таней.
        - Я знаю, - сказал Грубин. - Мне очень понравилось, как вы выступали. В первый раз.
        - А во второй?
        - С фокусником?
        - Ну да, с Аббасом.
        - Но ведь в первом номере вы сами выступали, а во втором только помогали.
        - Вот всегда так. Послушайте его, Сидоров. Голос народа. Придется мне уйти от Аббаса Семеновича. Хоть и жалко. Все думают, что это фокус.
        - Это не фокус, - сказал Сидоров, маня пальцем официанта. - Это не фокус, две котлеты по-киевски, бутылку сухого, бутылку коньяку, и всякой закуски.
        - У нас мясное ассорти есть, - сказал официант.
        - Давайте. Все давайте. Это не фокус. Таня обладает феноменальными способностями к математике.
        - Саша, - сказала Таня. - Задайте мне любое число перемножить. Или корень извлечь.
        - Ну зачем же, - сказал Грубин. - Я верю, конечно, я верю.
        - А все-таки задайте.
        - Ну хорошо, сто тридцать на сто сорок.
        - Восемнадцать тысяч двести, но вы мне задайте что-нибудь потруднее. Пожалуйста, я прошу вас, Саша.
        Пришел официант, сказал, что мясного ассорти нет, осталось только рыбное.
        - Ладно, - сказал Сидоров, - несите рыбное.
        Грубин смотрел на Таню и она покачала головой, ободряя его.
        - 125646 умножить на 6733687, - сказал Грубин.
        Таня задумалась на мгновение, выпалила очередь цифр и Сидоров сказал снисходительно:
        - Вы не кивайте головой, товарищ. Вы возьмите карандаш, запишите и на досуге перемножьте сами. Но я со своей стороны гарантирую, что ошибки здесь нет. Таня - живая электронная машина.
        - Я верю, - сказал Грубин, послушно записывая в книжку длинный ряд цифр. Потом Таня напомнила ему, что на что она множила и тут принесли рыбное ассорти и кету семужного посола.
        - Я страшно голодная, - сказала она и тут же принялась за еду.
        - А мы по маленькой, по случаю знакомства, - сказал Сидоров. - Ты присоединишься?
        - Только сухое вино, - сказала Таня. - Завтра вставать рано. Аббас Семенович новый номер задумал. С таблицей логарифмов.
        Выпили. Грубин почти не закусывал, старался не глядеть на Таню, очень стеснялся Сидорова. Бутылка коньяка опустела наполовину и он почувствовал, как хмель завладевает головой, превращает мир в добрый и яркий спектакль, в цирковое представление, которое невозможно и нельзя прерывать и в котором ему, Грубину, тоже найдется роль. Может быть он станет жонглером, может быть дрессировщиком. И уйдет вслед за Таней далеко-далеко, за пределы области... Причем в этом далеком и сладком походе находилось место и для Сидорова. Он оказался совсем не таким неприятным человеком, как сначала. Бывают люди, которые не милы с первого взгляда, а потом в них обнаруживается много хороших качеств. Сидоров был добродушен, образован и ничем не показывал перед Грубиным своего превосходства. А когда уходили из ресторана, потому что он уже закрывался и официантки по очереди подходили к столику и собирали подотчетный инвентарь - одна взяла солонку, другая - пустые бутылки, а третья - фарфоровый стакан, в котором стояли бумажные салфетки, - когда уходили, Сидоров отказался принять от Грубина деньги за оплату ужина и Грубин даже
обиделся немного, хотя Таня с доброй улыбкой успокоила его и сказала, что все еще впереди и Грубину предоставится возможность проявить гостеприимство - цирк остается на гастролях на две недели.
        Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.
        - Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, - сказала Таня и исчезла в темноте.
        - Очаровательна, - сказал Сидоров.
        - Да, - сказал Грубин. - Я такой буквально не встречал.
        - А со многими знаком? - спросил Сидоров.
        - Есть опыт, - признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.
        Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.
        - Люблю природу, - сказал Сидоров.
        - И животных тоже, - дополнил Грубин. - Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.
        - Да, - сказал задумчиво Сидоров. - Они во мне своего чуют.
        - Разумеется, - сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.
        Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.
        - Как вам удалось достичь такого уровня? - спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать возражения. Вопрос приятный.
        - Работой, - ответил коротко Сидоров. - Неустанным творческим трудом.
        - Но ведь другие тоже работают.
        - Не знают, куда приложить свои силы.
        Сидоров был задумчив, как человек, который думает о другом и не уверен еще, поделится ли сокровенными мыслями с собеседником.
        - Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов... никогда.
        - Конечно, чтобы белые медведи как тигры прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!
        Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.
        - Нет, - сказал Сидоров. - Не так. - И раза два тявкнул так убедительно, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.
        - Вы мастер, - сказал он. - Вы мастер, товарищ Сидоров, и я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.
        Грубину захотелось поцеловать Сидорова, но он удержался.
        - Нет, я не имею почетного звания, - сказал Сидоров. - И не буду. Враги.
        И эти его собственные слова стали вдруг последней соломинкой, которая сломала спину верблюду.
        - Саша, Саша! - сказал Сидоров, сдерживая слезы. - Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!
        - Понимаю, - сказал Грубин искренне, - понимаю.
        - Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери - я сам могу.
        И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски, взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом и Грубин только издал вскрик:
        - Ах!
        Нет, это был не дрессировщик - это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась и по серебряной воде пошли неровные волны.
        - Гру-бин! - раздался голос дрессировщика снизу. - Ты видел?
        - Не может быть, - сказал Грубин.
        - Жди обратно!
        Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.
        - Видишь теперь, Саша, - сказал Сидоров, - почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.
        Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий поступок.
        - Ты ведь друг мне? - спросил Сидоров.
        - Больше того, - сказал Грубин. - Я вас очень уважаю.
        - Вижу, - сказал Сидоров. - Тогда усвой - я не дрессировщик. Я - великий экспериментатор. Знаешь слово?
        - Знаю, разумеется, - сказал Грубин.
        - Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится... Но неважно. Я все могу. И сам могу, что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?
        - Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, - признался Грубин.
        - Какой я дрессировщик? Я - гений. Я - владелец великой тайны!
        - Расскажите, - попросил Грубин.
        - А ты поймешь?
        - Постараюсь, - сказал Грубин.
        - А они даже стараться не хотят. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.
        - Кого?
        - Неважно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе сознаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?
        - Понимаю. Конечно понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!
        - Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей слышал? Работал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах - пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил, там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?
        - Понимаю, - сказал Грубин. Было холодно, хмель понемногу покидал голову и в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами и ветер усилился.
        Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.
        - И этот человек... Мне!.. Сказал!.. Только вам я могу доверить мою великую тайну!
        - А на каком языке? - спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.
        - По-английски, - обыкновенно ответил Сидоров. - Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?
        - Нет, я верю.
        - А ты спроси, спроси меня по-английски?
        - Я же только со словарем!
        - Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.
        - Понял, - сказал Грубин. - Извините.
        Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. Артистическая натура, подумал Грубин. Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:
        - Об этом перстне и речь!
        Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстробегущим облакам.
        - Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, - продолжил Сидоров. - Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником, так себе напиток. Он за меня заплатил - какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.
        Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.
        - Ну что ты все киваешь! - воскликнул Сидоров. - Будто понимаешь, кто такие планарии.
        - Я и не перебиваю, - сказал Грубин.
        - Думаешь - цветок?
        - Думаю, - сказал Грубин.
        - Или лиана такая.
        - Не исключено, - согласился Грубин.
        - А если червяк? А? Зажмурился?
        - Я согласен, - сказал Грубин.
        - И правильно делаешь, - сказал Сидоров. - Потому что планария это самый червяк. И с ним опыты делают. Какие?
        - Какие?
        - Его растолкут в ступке, а потом едят.
        - Сырым?
        - Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может родственники - в той же банке.
        - Зачем?
        - Голодные, вот зачем! Небось когда проголодаешься, кого угодно сожрешь. А? Сожрешь или не сожрешь?
        - Нет, не сожру.
        - Ну и дурак. А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.
        - Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, - торжественно заявил Грубин.
        - Красиво говоришь, - сказал Сидоров. - Но меня ты не убедил. Потому что я мастер, а ты так, зритель, публика.
        - Но я читаю, сам опыты ставлю.
        - Расскажите вы мне, цветы мои! - презрительно произнес Сидоров, но Грубин обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.
        - Ты меня не перебивай, - продолжал Сидоров. - Сейчас будет самое интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила за свою короткую жизнь, ее родные тут же узнают. Допустим, умеет она выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они пожевали подругу, как уже знают - выход прямо, потом налево, потом три раза направо! Усвоил?
        - Это очень интересно, - сказал Грубин. - Честное слово это открывает перед наукой большие просторы!
        - Не надо песен, Саша! Не надо песен! Не в науке дело. Наука должна служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь, зачем?
        - Конечно! - обрадовался Грубин. - Чтобы из лабиринта... чтобы все выползали!
        - Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с Песталоцци?
        Саша Грубин, честно говоря, не знал, кто такой Песталоцци. Но понял, что деятель из народного образования. Поэтому согласился, что Песталоцци умрет от зависти.
        - Они, понимаешь, всю жизнь учат, учат, учат... ну сколько можно! А мы - скормили корове кашку - вот она и все знает.
        Последняя фраза звучала загадочно. И Грубин вежливо попросил разъяснений - какое отношение имеет корова, которая знает, к Макаренко и Песталоцци, которые умрут от зависти.
        Сидоров опять остановился, чтобы говорить внушительнее и объяснил. Медленно, доступно, в простых выражениях:
        - Мой индийский друг Рамакришна сделал растворитель из смеси яиц хамелеона и нефритовой пыли. При добавлении в растертую ткань живого существа получается возможность усваивать способности.
        Сидоров поддел ногтем камень, которым был увенчан перстень, тот откинулся как крышка кастрюльки. В углублении виднелся светлый порошок.
        - Вот он, видишь? Перед смертью он мне завещал.
        - Объясните еще раз, - попросил Грубин. - Вы только не сердитесь - я не все понял.
        - Что тебе непонятно?
        - Куда добавлять?
        - В растертую ткань. В мясо!
        - Значит, если планарию... растереть, то из нее получится растертая ткань?
        - Молодец, Грубин. Начинаешь соображать, - открыто и добродушно, насколько позволяли глубокие морщины, улыбнулся Сидоров. - Точно. Я возьму кого надо, подбавлю растворителя - и кушай!
        - И это надо кушать?
        - Я повторяю: если ты смешаешь с растворителем кашицу, полученную из ткани любого существа, то получишь его способности! Неужели это так сложно понять?
        - Непривычно, - признался Грубин. - Несложно, но непривычно. Это надо понимать, что ваш Рамакришна не только планарий растирал?
        - И кошек! - произнес тихо Сидоров и лицо его, претерпев неожиданное неприятное изменение, вытянулось вперед, скомкалось, а изо рта послышалось кошачье мяуканье. Само тело дрессировщика Сидорова изогнулось так, словно у него был большой хвост.
        - Вы и кошку в кашицу? - спросил Грубин.
        - И пантеру, - сказал Сидоров. - Она все равно старая была. На списание шла.
        - А ваши животные... - Грубина посетила страшная догадка.
        - Мои животные тоже позаимствовали свои способности у других, - признался Сидоров. - Тигры ели петухов, а медведи крокодилов, не говоря о прочих тварях.
        - Но зачем? Зачем? - в отчаянии воскликнул Грубин. - Что толкало вас на такую сомнительную деятельность?
        - Сомнительную? - Сидоров расправил плечи и будто бы стал выше ростом. - Сомнительной науки не бывает! Наука сама диктует свои законы. Если открытие сделано, надо его использовать. Другого не дано! Меня еще признают на уровне Нобелевской или хотя бы Государственной премии.
        - А этот ваш друг... Рамакришна? - спросил Грубин, который все с большей опаской относился к дрессировщику.
        - С моим дорогим Рамакришной случилась трагедия. Я взял его к себе в ассистенты - мы проводили совместные опыты над моими дрессированными крошками... И однажды Рамик нажрался слоновьего экстракта и вошел в клетку со львами. Он думал, что ни один лев не посмеет его тронуть... он думал, что любого растопчет... В общем, он переоценил свои силы.
        - Что, пьяный был? - спросил Грубин.
        - Ни боже мой! Они там, в Индии, не пьют. Только если по маленькой. - Сидоров отводил глаза, у него было лживое выражение лица.
        - А раствор вам достался?
        - Какой раствор?
        - Из хамелеонов и нефритовой пыли?
        - Т-ишшшш! Ты что, услышат!
        - Услышат, не поймут... Ну ладно, я пошел.
        - Саша, ты куда?
        - Домой.
        - Да я же только начал рассказывать!
        - А мне уже не так интересно, - признался Грубин. - Я думал, что вы в самом деле дрессировали - своим трудом. А оказывается каша под соусом из нефрита с хамелеонами!
        - Нет, Саша, так ты не уйдешь, - сказал Сидоров и обнял Грубина за плечи. - Не могу я лишиться друга в эту тревожную ночь. Я хочу с тобой поделиться моими планами на будущее.
        - Не надо!
        - Я лучше знаю, что надо, а что не надо, - сказал Сидоров, а потом зарычал так, что у Грубина ослабло в коленях.
        Сидоров засмеялся.
        - Мы тут с моими Мишками одного тигра слопали. Мясо жесткое - две мясорубки сломал, не поверишь? Теперь у меня в номере медведи на двадцать метров прыгают. Я тоже могу. Показать?
        - Не надо, ты уже показывал.
        Они уже подходили к цирку - впереди горели его ночные огни.
        - Я знаю чего ты дуешься, - сказал Сидоров. - Ты думаешь, что я эгоист, все для себя! А я не такой! Я для народа хочу, для человечества, чтобы все могли! Чтобы детишек рыбой кормить, а они чтобы с грудного возраста не тонули. Некоторых можно и летать научить. А почему нет? И Красной шапочке - ты только послушай, какая умора - Красной шапочке привить от волка характер - он ей зубы покажет, а она ему в ответ!
        Тут Сидоров расхохотался так, что в доме рядом раскрылось окно и женский голос закричал:
        - Милицию позову! Спать не дают!
        - Так что же вы не спешите делать человечество счастливым? - спросил Грубин. - Молодым везде у нас дорога. Чего вас останавливает?
        - Эх, Саша, Саша, не понимаешь ты действительной ситуации! Куда я приду со своим эпохальным открытием?
        - В Академию наук, - сказал Грубин. - Куда же еще.
        - А они меня спросят - в каком институте вы разрабатывали свою научную тему? А кто был ваш научный руководитель?
        - Но вы им объясните все как было - и про Индию... и про Рамакришну!
        - А ты меня в сумасшедшем доме будешь навещать? - спросил Сидоров. - Апельсины носить будешь?
        - Но вы им покажите! Покажите результаты!
        Сидоров глубоко и печально вздохнул.
        - Эх, Саша, - сказал он, - я тебе признаюсь - пытался я на ученый мир воздействовать. Неужели я не понимаю, что с таким открытием мог бы прославиться! Я не хочу, чтобы оно попало к милитаристам. Что хочешь... я простой советский человек, я хочу через научную общественность достичь законной славы.
        - Ну и достигайте! - сказал Грубин.
        - У меня же только цирковое училище за плечами, как не понимаешь! Это трагедия! Мне нужен диплом университета! Мне нужен талант физика или на худой конец математика. Тогда я экстерном экзамены сдам - а там уж докторскую дадут, до академика пустяки останутся.
        Сидоров всхлипнул и глаза его сурово блеснули под луной.
        - А если не удастся - уйду за кордон, - сказал он.
        - Зачем?
        - Там к человеку гуманнее относятся. Устроюсь в Иране - мне же цены не будет - скормлю взводу партизан одного тигра - такой взвод двух батальонов стоить будет!
        - Ох, Сидоров, вы меня пугаете, - сказал Грубин. У него уже весь хмель выветрился.
        Сидоров заметил, что Грубин загрустил и сказал:
        - Шутка. Шучу. Я все-таки в нашу Академию наук пойду. А может в Комитет по делам спорта. Понимаешь: рекорд мира по прыжкам в высоту - наш. Только съешь зайца. Рекорд мира по бегу на длинные дистанции - наш...
        - Только съешь оленя, - подсказал Грубин.
        - И выгонят меня, - подытожил Сидоров.
        - Это почему?
        Они стояли перед входом в цирковой лагерь. В фургончиках уже погасли огни, тигры приглушенно лаяли и кудахтали в клетках.
        - Образования нет, - сказал Сидоров. - Английский знаю со словарем. А формального образования нет.
        - Так вы учитесь, заочно...
        - Погоди. - Сидоров перешел на громкий шепот. - Я знаю, что им скажу. Я скажу, что я кандидат наук, только кандидатское удостоверение потерял. Пусть меня проверяют.
        - А каких наук кандидат?
        - Математических.
        - А сможете?
        - Смогу. Есть у меня один план. Выношенный уже. Только тебе говорить нельзя. У тебя нервы слабые.
        - У меня слабые? - обиделся Грубин. - Тогда я уйду.
        - Нет, не уходи. Ты только поклянись, что ни одной живой душе ни слова.
        - Клянусь.
        - Тогда слушай. - Сидоров наклонился к самому уху Грубина и прошептал. - Я Таню Карантонис съем.
        - Чего?
        - Я не всю, я немножко. Тебе тоже достанется, не беспокойся. Математика всем нужна. Я однажды удава ел - безобразие, как резина. Зато теперь могу в любую щель проникнуть, будто у меня костей нету. Показать?
        - Нет, - сказал Грубин, с тоской глядя на темные фургончики. Он знал, что Сидоров не врет. Сидоров и в самом деле захотел проникнуть в Академию наук преступным путем.
        - Ну и ладно. У этой Тани замечательные способности к математике. Мы ее с тобой съедим и сразу в Академию. Тебе тоже кандидата дадут. Будешь моим заместителем. Понял?
        - Понял, - сказал Грубин, стараясь унять внутреннюю дрожь.
        - Откладывать нельзя. Я бы ее и раньше съел, но все в разных городах выступали. А сегодня, наконец, наступил момент. Ты иди, иди, завтра придешь, я тебе помогу. Всю математику знать будешь. Сколько будет дважды два - назубок.
        И Сидоров тихо засмеялся.
        - Я с тобой, - сказал быстро Грубин. Он понял, что оставлять Сидорова одного нельзя. Жизнь прекрасной Тани в опасности. Нельзя допустить преступления! Только сам он может его остановить, милиция не поможет. Если он, Грубин, когда-нибудь придет в милицию и скажет, что этот артист съел Таню Карантонис, все решат, что Грубин сошел с ума и выгонят его прочь. А Сидоров может в отместку напустить своих тигров на невинного Грубина.
        Эти мысли мелькали в голове Грубина как молнии, пересекались и с треском бились изнутри о черепную коробку.
        - Я с тобой, - сказал Грубин.
        - Никогда, - сказал Сидоров. - Свидетелей мне не нужно. Ты меня выдашь. Я вообще-то тебе зря все рассказал. Может и пошутил.
        - Хорошо, - сказал Грубин и сделал вид, что послушался Сидорова. - А я уж решил, что в самом деле.
        - Иди-иди, - сказал Сидоров. - Поздно уже.
        - Хорошо, - сказал Грубин.
        Сидоров руки не протянул и скрылся за оградой. Грубин понимал, что далеко он не ушел - слишком уж тихо стало вокруг. Значит стоит, следит за Грубиным.
        Саша повернулся и медленно пошел прочь. В ботинки заливалась вода и хлюпала там. Спиной Грубин ощущал холодный как вода взгляд дрессировщика. Далеко сзади раздалось басовитое «ку-ка-ре-ку!». Тиграм не спалось.
        Грубин осмелился обернуться лишь тогда, когда брезентовый купол полностью растворился в темноте. Он постоял, прислушиваясь. Потом медленно пошел обратно. Он шел не прямо к воротам, а забирал левее. Вот и изгородь. Невысокая, можно перелезть. Грубин еще прислушался. Все тихо. Он перемахнул через изгородь, изгородь пошатнулась. Грубин замер. У Сидорова должен быть какой-то план. Он должен сделать так, чтобы убийство прошло безнаказанным. Может быть он попросту заманит ее в клетку к тиграм и скажет, что она сама виновата? На него это похоже. Ведь он сам тигра ел.
        Как же отыскать фургон Тани?
        Грубин крался по проходу между фургонами. Слабый отсвет упал на мокрую землю. Будто где-то неподалеку светилось окошко в сторожке. Грубин завернул за фургон. И в самом деле там горело маленькое окошко. Грубин, гоня от себя надежду, подкрался к нему, поднялся на цыпочки.
        Таня Карантонис сидела в халатике за столом и читала книжку.
        От сердца отлегло.
        Она была жива.
        Но Сидоров мог быть близко. Грубин прижался к стене фургона. Дождь стекал с крыши прямо за шиворот. Но Грубин уже так промок, что лишние капли не ощущались.
        Так прошло минут двадцать. Сидоров не появлялся. Грубин невероятно продрог. Ногу свело судорогой. В любой момент он мог умереть от охлаждения организма. Появился насморк. Сначала он не очень беспокоил, потом начало щекотать в носу. Грубин сдерживался. Разок чихнул в ладонь, почти неслышно. И тут на него напал припадок. Он чихал, чихал так, что казалось - должны были сбежаться люди со всего города. Он чихал, согнувшись пополам, сотрясая стену фургончика и не было даже сил отойти в сторону.
        В таком вот согнутом положении его и обнаружила Таня Карантонис, выскочившая из фургона. Свет из открытой двери упал на Грубина и Таня его сразу узнала.
        - Что случилось? - спросила она в ужасе.
        - Не... не...
        - Заходите немедленно внутрь, Сидоров утонул?
        Припадок прошел. Стараясь вернуть дыхание, Грубин поплелся к двери. Он еще не разобрался, хорошо или плохо, что Таня обнаружила его. Но по крайней мере он спасен от холодной смерти.
        Таня протянула тонкую сильную руку, помогая ему подняться по ступеням.
        - На вас лица нет, - сказала она. - И сухого места. Все-таки что же случилось? Я опасаюсь самого худшего.
        - Ничего, - смог, наконец, ответить Грубин.
        В фургоне было сравнительно тепло и лампа над столом освещала учебники.
        - Где Сидоров?
        - Готовится, - сказал Грубин.
        - Вы себя плохо чувствуете? - спросила Таня.
        - Нет. Дайте соберусь с силами. Извините меня.
        - За что?
        - За то, что ворвался в такое позднее время.
        - Так вы же не ворвались. Я сама вас позвала. К чему же готовится Сидоров?
        - Чтобы вас убить.
        - Убить? - засмеялась Таня. - За что же он будет меня убивать?
        - За математику.
        - Вы себя плохо чувствуете?
        - Послушайте меня, Таня, - сказал Грубин тихо, но убедительно. - Я совершенно нормальный человек. Хотя может быть сейчас и не похож на нормального. Но Сидоров вас хочет съесть.
        - Ну и что? Он всегда так говорит. Это его любимая шутка. Он в общем не злой.
        - Это не шутка, Таня. Он вас и в самом деле хочет съесть. Чтобы овладеть вашими знаниями в математике.
        - Так зачем же для этого меня есть? Учиться надо.
        Таня не переставала улыбаться. Она, хоть и полагала Грубина чудаком, все равно не боялась его. Она решила отвлечь Грубина от ненормальных мыслей.
        - А я вот русским занимаюсь, - сказала она. - Я к математике способная, а к русскому языку не очень. Я двадцать школ сменила, пока с мамой и папой ездила по циркам. Вот и хромает у меня грамотность. Знаете, я парашют через «у» написала в диктанте. Смешно, правда?
        - Нет, все это не смешно. Вам грозит опасность. И если мы не поймаем сегодня его за руку, русский язык вам никогда не понадобится. Не перебивайте меня. У него как звери выступают? Они у него изображают других зверей. А почему? Потому что он одних зверей другими кормит и всю информацию из клеток им передает, как планарии.
        - Ничего не понимаю, - сказала Таня. В этот момент Грубин замер и прижал палец к губам. Таня тоже замолчала.
        Кто-то неподалеку поскользнулся, угодил, видно, в лужу и выругался.
        - Садитесь за стол, - прошептал Грубин. - Как ни в чем не бывало.
        Сам он нырнул в открытый шкаф, спрятался среди платьев. Блестки царапали кожу и пахло пудрой.
        Таня и в самом деле подчинилась настойчивости, прозвучавшей в голосе Грубина. Она села за стол н тут же Грубин увидел в щель между платьями, как за стеклом образовалось мокрое, длинное лицо дрессировщика. Таня не видела его. Грубин весь сжался, как перед прыжком в воду. Заскрипели ступеньки. В дверь тихо постучали.
        - Кто там? - спросила Таня, не вставая с места. Она вдруг побледнела.
        - Это я, Сидоров, - сказал дрессировщик, открывая незапертую дверь. - У меня сигареты кончились, а все спят. У тебя, Танечка, не найдется?
        - Вы же знаете, что я не курю, - сказала Таня, поднимаясь и отходя на шаг назад.
        - Не бойся, девочка, - сказал Сидоров. - У меня в голове только хорошие мысли.
        С Сидорова стекала вода, а с гладко причесанной головы поднимался пар. Сидоров быстро дышал. Он сделал два шага по направлению к Тане.
        - Спокойно, милая, - сказал он. - Я только погреюсь. Посижу и погреюсь. Ты не возражаешь?
        - Вы пьяны, Сидоров, - сказала Таня. - Идите спать.
        - Нет, - сказал Сидоров и вынул из кармана руку. В руке был нож. Сидоров прыгнул вперед.
        Но Грубин тоже прыгнул ему навстречу. Он, хоть и не ел никогда тигров, был готов к действиям Сидорова. Он был мужчиной и защищал жизнь женщины. Он не мог допустить, чтобы Таню съели.
        Они столкнулись в воздухе. Нож дрессировщика скользнул по руке Грубина и выпал.
        - Ты! - вскричал Сидоров, отлетая в угол. - Ты! Предатель! Иуда! Сам не ешь и другим не даешь!
        Грубин успел наступить на нож. Он схватил стул.
        Сидоров на четвереньках отползал к двери.
        - Держите его, - сказала Таня. - Мы его свяжем!
        Дрессировщик метнулся назад, громадным прыжком выскочил из фургона. Грубин бросился за ним.
        Снова вышла луна и видно было, как фигура, мало схожая с человеческой, несется к клеткам.
        Еще мгновение, звякнул засов и Сидоров оказался за прутьями решетки.
        Саша и Таня бежали к клеткам и почему-то молчали, не звали на помощь, не будили людей. Как будто стеснялись того, что происходило у них на глазах. И у них на глазах голодные тигры, раздраженные гадкой погодой, невыспавшиеся, кинулись к дрессировщику. Короткая схватка, сплетение тел, рычание, лай и мяуканье...
        Открывались двери фургонов. Артисты выскакивали, разбуженные шумом, повсюду загорались огни.
        Но когда удалось войти в клетку, все было кончено. Сидорова растерзали хищники.
        Никто не заметил, как Грубин нагнулся у решетки и поднял из лужи свалившийся с пальца Сидорова перстень старинной индийской работы...
        Дня через два Таня Карантонис сидела у Грубина в маленькой, хоть и прибранной, но все-таки захламленной комнате. Они пили чай. Соседи уже раза по три заглядывали, кто просил соли, кто сахару. Соседей измучило любопытство.
        - Спасибо за ужин, - сказала Таня. - Вы все приготовили лучше, чем в ресторане.
        - Старался, - сказал Грубин, глядя на Таню с нежностью. - И даже цыпленка табака под утюгом сделал. Неплохо?
        - Я бы никогда не догадалась, что под утюгом, - сказала Таня.
        Она осунулась, похудела за эти дни - то допрос у следователя, то собрание в цирке.
        - Так значит следствие решило, что был несчастный случай? - спросил Грубин, хотя и сам все знал.
        - Да. В состоянии опьянения забрался в клетку с тиграми. И погиб. Ужасно все это. Ведь из-за меня, понимаете, из-за меня!
        - Отлично понимаю, - сказал Саша Грубин. - Если бы он не погиб, то вас бы не было в живых.
        - Ужасно, - повторила Таня. - А вы говорили про перстень. Он у вас?
        - Да, В Москву его отошлю, на исследование.
        - Но ведь признайте, Саша, что это был бред. Что он был больной человек.
        - Рад бы, - сказал Грубин.
        - Признайте, мне будет легче.
        - Почему легче? Вы умеете звукоподражать?
        - Причем здесь это? Не умею.
        - Тогда прокукарекайте.
        - Зачем, я не умею.
        - Попробуйте.
        Таня улыбнулась вымученной, усталой улыбкой.
        - Вы хотите меня отвлечь?
        - И все-таки.
        Таня открыла рот и тут дом огласился веселым, натуральным петушиным криком.
        - Ой, - сказала Таня и зажала рот рукой.
        - Вот видите, - сказал Грубин. - Мы же с вами цыпленка табака ели.
        - И вы туда подсыпали растворителя?
        - Да, иначе как бы вы мне поверили?
        - Как вам не стыдно?
        Старик Ложкин, натуралист-любитель, который жил над Грубиным, сказал жене:
        - Скрытным Грубин стал. Петуха дома держит. А зачем?
        - Это у него циркачка сидит, звукоподражательница, - ответила жена и вернулась к прерванному вязанию.
        По примеру Бомбара
        В помещении «Гуслярского знамени» - осенняя тишина, редактор уехал в область на совещание.
        Миша Стендаль смотрел в окно и мечтал о значительном материале, который перепечатает «Литературная газета». Еще ни одного материала Миши Стендаля «Литературная газета» не напечатала, правда, он туда ничего и не посылал. В центральной печати лишь два раза появлялись его заметки. В журнале «Вокруг света» поместили сообщение о подледном лове крокодилов на пригородном озере Копенгаген, а еще один журнал опубликовал репортаж о встрече жителя Великого Гусляра Корнелия Удалова с инопланетными пришельцами под рубрикой «А если это не пришельцы?» Слава избегала Мишу Стендаля.
        Вчера неожиданно пошел обильный снег, а деревья облететь не успели, и снежные шапки, как взбитые сливки, лежали на мокрых зеленых листьях. По тротуару, шаркая галошами, шел знакомый Мише старик Ложкин, нес под мышкой черную школьную папку, в которой хранились письма и жалобы, большей частью необоснованные. Старик Ложкин, похоже, направлялся в редакцию, и Стендаль пожалел, что в доме нет заднего хода.
        Но тут его внимание отвлеклось отдаленной суетой на площади. Нечто белое двигалось в сторону редакторского дома, а за этим белым бежали мальчишки, и шли взрослые люди.
        Стендаль прижался к стеклу носом, ему мешали очки, но снимать их он не стал, потому что без них плохо видел и терял сходство с молодым Грибоедовым.
        Хотя в городе нередки были удивительные события, Мише еще никогда не приходилось видеть, как по улице едет русская печь, без видимых колес и с высокой трубой, из которой идет дымок.
        На печи сидел молодой человек в хорошем синем костюме, при галстуке. Рядом лежала аккуратная поленница дров. Молодой человек взял одно бревнышко, склонился вниз и приоткрыл дверцу топки. Там уютно светило оранжевое пламя. Молодой человек затолкал полешко в печь, захлопнул дверцу и вновь принял непринужденную позу.
        - Эй, прокати! - кричали мальчишки, бегая вокруг. Молодой человек не обращал на них внимания. Взрослые шли гурьбой сзади, обсуждая технические данные машины.
        Когда печь поравнялась с дверью в редакцию, молодой человек похлопал ладонью по трубе, и печь послушно остановилась. За спиной послышалось мерное сопение. Миша обернулся. Сзади стоял старик Ложкин.
        - Придется написать, - сказал старик. - Непорядок.
        - Чего написать? - не понял Стендаль.
        - Жалобу.
        - На что?
        Старик быстро нашелся.
        - Он без номера ездит. Без прав, наверно. А если кого задавит?
        - А на печки номера не выдают, - рассеянно сказал Стендаль.
        Молодой человек ловко спрыгнул с лежанки, что-то быстро сказал зрителям и скрылся в дверях редакции.
        Старик Ложкин уселся за свободный от бумаг стол, раскрыл папку и достал оттуда лист чистой бумаги в клетку. Стендаль направился было к двери, но тут же по коридору простучали четкие шаги, в комнату заглянул молодой человек в синем костюме и спросил:
        - Где я, простите за беспокойство, могу увидеть главного редактора?
        - А что вам нужно? - вежливым голосом спросил Стендаль, прижимая указательным пальцем дужку очков к переносице.
        - Мы письмо писали, - сказал молодой человек, входя в комнату и с осуждением глядя на разбросанные бумаги и застарелый беспорядок.
        Стендаль хотел предложить гостю присесть, да не посмел, потому что стул был пыльным, а уборщица уже четвертый день хворала.
        Неловкую паузу заполнил Ложкин, который отложил ручку и спросил строго:
        - Ваш транспорт?
        - Печка-то? Моя.
        - Не ожидал, - сказал Ложкин.
        «Сейчас он скажет, что номера нет, - испугался Стендаль. А молодой человек может подумать, что Ложкин - наш газетный начальник».
        - Это товарищ Ложкин, - пояснил он молодому человеку. - Пенсионер, к нам зашел на минутку.
        Ложкин грустно вздохнул и поднял палец, словно хотел возразить.
        - А где же товарищ редактор? - спросил молодой человек.
        - Редактор в области, на совещании. Вы можете со мной говорить. Я литературный сотрудник газеты. Моя фамилия Стендаль.
        - Слышал, - сказал молодой человек. И тут же покраснел, потому что догадался, что слышал не о Мише Стендале, а о его великом однофамильце.
        - Даже не родственник, - улыбнулся Стендаль. - Меня часто спрашивают. А о чем вы нам письмо писали?
        Молодой человек тоже улыбнулся и сказал:
        - Ну и грязищу вы тут развели.
        - Уборщица захворала, - сказал Стендаль. - Но если хотите, садитесь.
        - Я садиться не буду. Я хотел только поговорить по поводу письма, которое мы с братом писали. А ответа пока нет. Я думал, что появились сомнения, вот и приехал их развеять. Раньше собраться не мог. Мы с братом лесники - летом охрана, посадки, экологический баланс приходится поддерживать. Вот сейчас немного посвободнее.
        - А где сапоги покупали? - строго спросил Ложкин, которому было обидно, что его участия в разговоре не требуется.
        - Васина жена, Клава, в Ленинград ездила, за деталями. Вот и купила там.
        - Правдоподобно, - сказал Ложкин. И стало ясно, что во всем он видит обман и ответу не поверил. Молодой человек снова зарделся.
        - Не обращайте внимания, - попытался его ободрить Стендаль. - Так вы о печке писали?
        - Что вы? - удивился лесник. - Разве бы мы стали беспокоить по пустякам? А я вам даже не представился. Фамилия моя Зайка. Такая, простите, фамилия. Брат мой Василий, а я Терентий Зайка. Живем в лесном массиве, в Заболотье.
        - Так это же далеко...
        - Неблизко. Километров сто тридцать будет. Точно не скажу, спидометр сломался.
        - И вы весь путь на этой?..
        - Я на мотоцикле хотел. Но Вася, он старший, велел печку взять. Решил, что больше впечатления произведет, что мы не какие-нибудь жулики. С нами еще батя живет, но он уже в летах и больше теорией занимается. Все издания читает. А как свежую идею углядит, кличет нас и говорит: «Детишки мои, я тут обмозговал...» Ну и мы сразу за работу. Артуром нашего батю зовут. Артур Иванович Зайка.
        - Очень даже странное имя, - сказал Ложкин, который тем временем обошел Терентия сзади и рассматривал его костюм и прическу.
        - А какой принцип действия у печи? - спросил Стендаль.
        - Принцип действия не наш, чуждый, - снова вмешался Ложкин, держа перед собой, как щит, черную папку.
        - Так вы, может, письма не получали?
        - Наверно, в отделе писем лежит. А у сотрудницы сегодня выходной. Вы про печку мне не рассказали.
        - Печка обычно работает, - ответил Зайка. - Как и положено, на дровах. Дома стоит, как запасная. В морозы мы топим ее, лабораторию обогреваем, парники. А иногда ездим, если что тяжелое надо перетащить. На дровах работает.
        - Знаем мы, какие дрова, - сказал неугомонный Ложкин.
        - Дрова не ворованные, - обиделся Терентий. - Мы же санитарные рубки проводим.
        - А колеса где? - спросил Стендаль.
        - Колеса? Где же это вы видели печь на колесах? Она у нас на воздушной подушке. А вот про письмо.
        - Может, вы мне своими словами расскажете? И мы вместе подумаем.
        - Я сразу понял, что затеряли, но не обижаюсь. Мы с Васей новый способ передвижения предлагаем. Для наших лесных участков он годится или для пожарников. Вы меня, товарищ Бальзак, поймите правильно.
        Стендаль не стал поправлять гостя. Но тут снова вмешался Ложкин:
        - Отойди в сторонку, Стендаль, - сказал он.
        Терентий заметил свою оплошность с фамилией и опять покраснел. Ложкин оттянул Стендаля за рукав в угол и громко зашептал:
        - Ты что, не видишь?
        - Чего не вижу?
        - Типичный инопланетный пришелец. Проник к нам в доверие. Ты когда-нибудь видел, чтоб в таком костюме на печке ездили?
        - Я вообще не видел, чтобы на печке ездили.
        - Ты мне печкой зрение не застилай. Ты на детали смотри. Они всегда на деталях попадаются. Ты такой галстук видел? У нас в универмаге видел? Неземного цвета.
        - Ах, оставьте, товарищ Ложкин, - сказал Стендаль.
        - Зря вы меня подозреваете, - сказал Терентий, который все слышал. - Я вам и паспорт могу показать, и военный билет. Мы грамотами награждены.
        - Я не сомневаюсь, - поспешил заверить его Стендаль. - Не надо документов.
        - Документы ему сделали, - настаивал Ложкин. - А вот с галстуком накладка вышла.
        - В Вологде куплен, - возразил Терентий.
        - Я бы и то лучше придумал, - съязвил Ложкин.
        - А вы хоть видали живого пришельца-то?
        - А как же? Различаем.
        - Пришельцы у нас бывают, - сказал Стендаль. - Но к нашему разговору это отношения не имеет. Продолжайте, пожалуйста, Терентий Артурович.
        - Наивный простак, - обвинил его Ложкин, снова сел, достал лист бумаги из папки и сделал вид, что все дословно записывает.
        - Так вернемся к нашему разговору, - сказал Терентий, который уже привык к Ложкину. - Вы Бомбара читали? «За бортом по своей воле»? Моя любимая книга.
        - Я тоже к ней хорошо отношусь, - сказал Стендаль, присаживаясь на край стола. - И тоже люблю море.
        - Дело не в море. От нас оно далеко и неактуально. Бомбар что доказал: если твой корабль утонул, погибать из-за этого совсем не обязательно. Почему люди в лодке гибнут? Потому что испугались погибнуть. Парадокс, но правда. Они, так сказать, себя заранее хоронят в морской пучине.
        - Правильно, - сказал Стендаль. - Психологический шок.
        - И этих людей мы можем понять. Ведь страшно.
        - Страшно.
        - Учтите, - пригрозил Ложкин. - У нас океана нет и не предвидится.
        - Я о Бомбаре только к примеру сказал, - продолжал Терентий, не обращая внимания на Ложкина. - Для ощущения психологии. Наш батя, когда Бомбара прочел, говорит нам: «Ребятишки, у меня идея в психологическом плане. А что если страх человеческий, который есть главный ограничитель наших дерзаний и планов и вообще прогресса, влияет не только на плавание по океану, но и на другое?» Тут мы с братишкой и задумались.
        - И поплыли по реке Гусь, питаясь планктоном, - не удержался Ложкин.
        - Мы о чем задумались? Возьмем, к примеру, лыжника, который прыгает с трамплина. Если посчитать, с какой высоты лыжник прыгает, то ведь это смертельно! А он хоть бы что. Почему?
        - Как почему? - удивился Стендаль. - Он же вперед прыгает. С разгона.
        - Но вниз тоже.
        - Но больше вперед.
        - А если лыжник струсит, как потерпевший крушение? Если он перестанет равновесие держать?
        - Тогда он упадет.
        - Расшибется?
        - Конечно.
        - Чего и требовалось доказать. Тогда вот, придя к такой мысли, мы с Васей стали думать, как без лыж обойтись.
        - Нельзя, - сказал Стендаль. - Нужна начальная скорость.
        Терентий поглядел на Мишу снисходительно, как академик от физики на кандидата исторических наук, который сомневается в пи-мезонах.
        - Это дело можно проверить, - сказал он.
        - Что проверить?
        - Проверить, как идеи Бомбара приложимы к нашей скромной действительности. Пошли?
        - Куда?
        - На испытания метода без лыж по Бомбару. Правда, мой братишка это лучше делает, красивее. Но в принципе у любого получится. Главное - заранее не помереть от страха.
        - Пришелец, - сказал Ложкин убежденно, следуя за молодыми людьми к выходу.
        - Нет, мы гуслярские, - ответил с достоинством Терентий Зайка.
        На улице, подойдя к печке, Терентий нагнулся, щелкнул, подкинул полешек в топку и сказал:
        - Забирайтесь, не качает. Это я по городу медленно езжу, а на шоссе до шестидесяти даю.
        По улице шел провизор Савич в пальто нараспашку и думал о чем-то своем, значительном. Вдоль груди у него струился сиреневый галстук, точно такой же, как у пришельца Зайки.
        - Здравствуйте, - сказал Стендаль. - Где галстук покупали?
        - А, здравствуйте, Миша. В универмаг вчера привезли. Вам нравится?
        И Савич проследовал далее, не заметив печки. А Стендаль обернулся к Ложкину и спросил.
        - Как будет с галстуком?
        - Дьявольская хитрость, - сказал Ложкин.
        - Куда поедем? - спросил Стендаль, устраиваясь на лежанке и стараясь сохранить достоинство, потому что раньше на печках не ездил.
        - Я на ней не поеду! - воскликнул Ложкин. - Еще в космос умыкнете. Я читал, что вам человеческие рабы нужны. Вы мне скажите куда, и я пешком пойду.
        - Рабы нам нужны, - ответил Терентий без улыбки. - Рабочих рук в лесу ой как не хватает.
        - Вот-вот. Я издали погляжу. А куда идти?
        - К колокольне, на берег, - сказал Терентий. - Где раньше торговые ряды стояли.
        Печка беззвучно приподнялась и поехала вперед. Лишь потрескивали дрова да разговаривали любопытные зрители.
        - Товарищи, разойдитесь, - сказал им Терентий. - Нездоровое любопытство. Уставились, как на машину кадиллак.
        Зрители послушались и освободили дорогу.
        - Сейчас я поднимусь на колокольню, - сказал Терентий, когда печка, набрав скорость, двинулась по улице. - Там отперто, я проверял. Вы останетесь внизу и будете наблюдать. Ясно?
        Колокольня была высока, над ней кружились вороны и тянулись серые облака. Печка замерла на краю высокого обрыва у реки Гусь. От колокольни ее отделял засыпанный мокрым снегом, с проплешинами зеленой травы пустырь. В будущем году на пустыре должны были строить новую гостиницу. От реки тянуло пещерным холодом.
        - Ну, пока, - сказал Терентий, спрыгивая с печки. - Я бы плащ взял, холодно, но эксперимент должен быть чистым.
        Не произнеся больше ни слова, Терентий скинул пиджак на руки Стендалю и четкими шагами поспешил к колокольне. Стендалем владели тревожные и высокие предчувствия, и он понимал, что обыденными словами можно лишь сорвать торжественность момента.
        Прошло минуты три. Стендаль стоял, облокотившись о теплую стенку печки, ждал, но ничего не происходило, лишь кричали вороны да прибежал старик Ложкин.
        - Где пришелец? - спросил он.
        - Терентий Артурович на колокольне. Он сейчас будет демонстрировать опыт.
        - Он пришелец, ему все дозволено, - сказал Ложкин.
        На вершине колокольни, на площадке у звонницы, показалась маленькая человеческая фигурка. Была она столь незначительна и беззащитна, что у Стендаля сдавило в груди.
        - Ах, - сказал Ложкин, предчувствуя недоброе. Не таким уж он был злым и бессердечным человеком. Если что случится, даже с пришельцем, все равно жалко.
        Маленькая фигурка поднялась на перила площадки, и несколько секунд человечек, широко расставив руки, старался удержать равновесие. Потом шагнул вниз...
        Стендаль от ужаса непроизвольно зажмурился. Ложкин сказал «ах». А вдруг он сумасшедший? И они его не остановили?
        Стендаль открыл глаза. Человек все еще падал. Но как-то странно. Он будто шел по воздуху, по пологой дуге, расставив в стороны руки и перебирая ногами все чаще, по мере того, как приближался к земле. Последние несколько метров он быстро бежал по воздуху и, достигнув земли, не упал, а продолжал свой бег и, добежав до Стендаля, обхватил его руками, но так, чтобы не помять свой пиджак.
        - Извини, Бальзак, - сказал он, стараясь перевести дух. - Ветер меня сносил. И замерз я основательно. Давай пиджак. Ну, как эффект?
        - Я думал, не переживу, - сказал Стендаль, отдал пиджак и постарался дышать глубоко и мерно, чтобы успокоить сердце.
        - Пришелец, - сказал Ложкин, не отнимая ладони от сердца. - Разве можно так пугать простых земных людей?
        - Нет, - сказал Терентий твердо. - Последователь Бомбара, убежденный в силе человеческого духа, в материальном его проявлении.
        - Мистика, - сказал Ложкин.
        - Никакой мистики, - возразил Терентий. - Результат трехмесячного эксперимента. Мы с Василием рассудили, что можно прыгать с любой высоты по принципу трамплина. Чем скорее ты падаешь вниз, тем скорее перебирай ногами и иди вперед. И ни на секунду не останавливайся. А то каюк. И никто об этом раньше не догадывался, потому что люди как срывались вниз, так уже все, пиши пропало. А надо равновесие соблюдать и помнить, что никакого падения нету, а есть только страх и разыгравшиеся нервы. Но пока людям не покажешь, они не верят. Вот сознался бы я вам, что хочу сойти пешком с колокольни без помощи лестницы или летательного аппарата. И что бы случилось? Поймали бы, связали и вместе с печкой - в клиническую больницу. Ведь со стороны даже посмотреть жутко, а когда сам впервые начинаешь, еще страшнее.
        - Я бы на первом метре помер от страха. - признался Стендаль.
        - Умер бы и не испытал власти человека с большой буквы над силами природы. Как Колумб.
        - А отчего он умер? - спросил Стендаль, хотя понимал, что вопрос глупый.
        - Нет, ты меня не понял. Я имел в виду, если бы Колумб трусил, никогда бы не открыл Америку, а как ты, на первом бы метре умер. Человеку все должно быть подвластно - и земля, и вода, и воздушный океан. Это наш батя так сформулировал. А вы письма в редакции теряете.
        Терентий дружески положил руку на плечо Стендалю. Опыт удался, и он теперь на редакцию не обижался. В Стендале он видел союзника, а для настоящего ученого много значит общественная поддержка.
        - Если хочешь, Бальзак, я тебя научу. Начнем, правда, с небольших высот.
        - Я пошел, - сказал Ложкин. - Сердце колет. Кордиамину приму.
        Он ушел, шаркая галошами, а Терентий сказал ему вслед:
        - Не поверил. Собственными глазами видел, а не поверил. И многие еще не поверят. А ты?
        - Я верю. И сам бы попробовал. Только страшно.
        - Ничего. Мне в первый раз тоже было страшновато. Поехали? Подвезу тебя и домой отправлюсь. Кстати, если вздумаешь без меня тренироваться, начинай со стола. А то ушибешься...
        У дверей редакции они расстались. И договорились, что через два дня, когда Стендаль сдаст номер газеты, он приедет к Зайкам с фотокорреспондентом. Стендаль долго смотрел вслед печке. В редакцию возвращаться не хотелось. Шел уже шестой час, начало смеркаться. Стендалю представилось, как он делает шаг с немыслимой высоты и шагает дальше как ни в чем не бывало, только ветер свистит в ушах и разлетаются в стороны вороны. Только бы не потерять равновесия...
        Вялый мокрый снег валил с неба, Стендаль шел, не думая, куда идет, и ноги принесли его к реке, к пустырю за колокольней. Он кинул взгляд на колокольню, но искушение взобраться туда поборол.
        Стендаль отвернулся от колокольни. Далеко внизу, под обрывом, текла темная холодная река, посреди нее плыл одинокий плотик. Стендаль старался думать о будущей статье и даже решил назвать ее «По следам Бомбара». А дальше дело не пошло, потому что Стендаль вновь представил себе, как делает шаг... С дальнего, низкого берега донесся женский крик. Стендаль присмотрелся. Там, неясная в сумерках, металась одинокая женская фигура. Что такое? Правильно, на плотике, замерев от ужаса, сидел маленький сорванец.
        Вчера бы Стендаль рассудил, что мальчишке ничего не угрожает. В конце концов, плотик прибьет к берегу. И может, сам Стендаль начал бы искать спуск с обрыва... Все это было бы вчера. А сегодня Стендаль даже не задумывался. Он владел великой тайной. Главное - идти вперед и не терять равновесия.
        Самым страшным и трудным оказался первый шаг - воздух, зыбкий и бесплотный, не хотел держать тяжелое человеческое тело, словно болото, тянул вниз, захотелось закричать, сжаться в комочек, чтобы не так ужасен был удар... Но Стендаль удержал раскинутые в стороны руки и заставил себя сделать быстрый шаг вперед, и еще один шаг и тут почувствовал, что идет, идет, проваливаясь вниз, но, тем не менее, не падая... Он считал - раз-два-три, все ускоряя счет и понимая, что надо взглянуть вниз, далеко ли до воды, но взглянуть было некогда - надо было считать, ускоряя шаг и опираясь о воздух руками.
        И вдруг случилось самое страшное - неожиданный порыв ветра поколебал его и очки легонько соскользнули на нос. Стендаль сделал то, что делает каждый человек, когда его очки сползают на нос, - он поправил их. Рукой.
        И как птица с подстреленным крылом, тут же рухнул вниз.
        На счастье, в тот момент Стендаль был только метрах в четырех-пяти над черной водой и лишь десяти шагов не дошел до плотика.
        Белый столб воды, словно от разрыва снаряда или мины, поднялся вверх. Уходя в обжигающую холодом глубину, Стендаль успел подумать, что теперь он обязательно простудится.
        А вода уже выталкивала его наверх, и Стендаль быстро замахал руками, отфыркиваясь и, конечно же, потеряв очки.
        Плотик был недалеко. Его Стендаль различил сквозь пелену мокрого снега и сразу вспомнил о мальчишке. Цель прежде всего. Не чувствуя холода, Стендаль рванулся к плотику и уцепился за его край. Он плыл к берегу, толкая плотик перед собой. Сорванец на плоту не двигался, замер, молчал, наверно, думал о том, как его взгреют дома.
        Наконец, а Стендалю казалось уже, что прошла вечность, он проплыл двадцать метров до берега. Под ногами обнаружилось скользкое покатое дно. Стендаль выпрямился, вода была по бедра и воздух был теплым, даже горячим, после студеной купели.
        Он увидел женщину, подбежавшую к кромке воды, и сказал ей усталым, полным значения голосом, как пионер, остановивший поезд, которому грозило крушение:
        - Держите ваше сокровище.
        - Господи, - сказала женщина. - Ты вылезай из воды-то, простудишься.
        Она нагнулась, взяла с плотика ведро с бельем и протянула свободную руку Стендалю, чтобы помочь ему выбраться на берег.
        - Мостки отломились, - сказала она. - Сама не понимаю, как это случилось. Как уж я испугалась...
        Стендаль стоял на берегу рядом с женщиной и его била крупная как судорога дрожь.
        - Ты как же прыгнул-то? - спросила женщина. - Я даже и не заметила, откуда. Пойдешь ко мне, погреешься.
        - Давайте ведро, - сказал Стендаль. - Я... я... я помогу вам его донести.
        Любой, даже успешно закончившийся эксперимент (на это указывает и Бомбар) чреват опасностью побочных эффектов. На следующее утро Стендаль слег в жестокой ангине. Через три недели он выбрался к Зайкам и узнал, что за два дня до него там побывал корреспондент одного столичного журнала.
        Настой забвения
        Этот настой профессор Минц не изобрел. Руслан Хабаев, народный медик из Ннжнеселенгинска, прислал ему пучок травы «кут» на анализ. Лев Христофорович исследовал траву и подтвердил действие ее сока на живые организмы - принявший настой этой травы забывал то, что с ним происходило ранее. В зависимости от дозы масштабы забывчивости изменялись. От одного дня до одного месяца.
        Определив химическим путем состав сока и выделив активный агент, Минц сделал для себя некоторый запас этого средства, но применения ему не придумал.
        В один прекрасный день Минц повстречал на дворе Ксению Удалову. Соседка вела сына в школу и была удручена.
        - Что случилось, Ксюша? - спросил добрый Минц. - По глазам вижу, что беда.
        - И не говорите, Лев Христофорович, - откликнулась Ксения. - Третий день жизни нет. Увидела я во сне страшный кошмар. Будто возвращаюсь домой, а мой Корнелий с актрисой Акуловой в одном неглиже распивают водку.
        - Но ведь это неправда! Ваш супруг - примерный семьянин. А актрисе Акуловой в нашем городе нечего делать.
        - Мама сервиз разбила, - сообщил Максимка. - О папину голову.
        - Не может быть! - воскликнул Минц. - А зачем?
        - Они же из него водку пили, - ответила Ксения.
        - Но только во сне! Не на самом деле.
        - Конечно, не на самом деле! Но ведь пили! Сама видела.
        - Давайте зайдем ко мне на минутку, - сказал Минц. - Может быть, я смогу быть вам полезен.
        У себя в кабинете Лев Христофорович отыскал на полке пыльную бутылочку с настоем забвения, накапал Ксении в стакан, разбавил водой и предложил выпить. При том, чтобы не было недомолвок, разъяснил Ксении, что она забудет происходившее с ней в течение последних четырех дней.
        Поблагодарив, Ксения отвела Максимку в школу.
        Как назло именно в тот день Алла Сергеевна, учительница по русскому, по прозвищу Марфута, женщина добрая, но уставшая от постоянных неуспехов Удалова-младшего, вызвала Максима к доске и осталась его ответом недовольна.
        И тогда она предупредила, что на следующем уроке обязательно будет гонять мальчика по всем правилам грамматики, а в случае очередного провала, будет вынуждена вызвать в школу родителей.
        Максим вышел из школы как в воду опущенный. Не потому что раскаивался, а потому что ему грозила катастрофа: через два дня день рождения и обещанный велосипед. Завтрашний провал перечеркивает велосипед и грозит телесными наказаниями.
        Максим брел, волоча по пыли портфель, и даже начал подумывать, не взяться ли за учебники, но тут увидел во дворе профессора Минца, который сидел под кустом сирени и читал иностранный журнал. В тот миг утренние события проснулись в памяти Максимки. Он понял - надежда есть! Если Марфута забудет о своем злодейском намерении, велосипед можно спасти.
        Максимка знал, что когда Лев Христофорович читает, его и пушками не отвлечешь. И еще он знал, что дверь к Минцу никогда не запирается.
        Через пять минут Максимка вошел домой. В портфеле лежал заветный пузырек.
        За обедом, чтобы проверить профессора, Максим спросил маму:
        - Как твой сон, не беспокоит?
        - Какой сон? - не поняла Ксения.
        - Об актрисе Акуловой.
        Корнелий в ужасе прижал к губам палец.
        Но Ксения не заметила этого отчаянного жеста.
        - Ешь, сынок, а то остынет, - сказала она.
        И Максимка поверил профессору Минцу.
        После обеда Максим пошел к дому Марфуты, зная, что не вернется домой, пока не накапает ей в чай или в суп настоя.
        Он хотел разыграть кающегося грешника, попросить о дополнительных занятиях. Все равно она забудет.
        Дверь открыла Марфутина мать и сказала, что Алла Сергеевна уехала в Потьму на совещание и вернется только к ночи.
        Это была трагедия. Не приходить же к учительнице ночью в виде кающегося грешника.
        Расстроенный Максим уселся на берегу речки и стал думать.
        В реке текла вода, много воды, но в кран Марфуты эта вода не попадет. А какая попадет?
        И тут Максим сообразил: вода попадает в дома из водопровода. Если найти, где водопровод начинается, влить туда пузырек, то хоть капля доберется до учительского дома.
        Сообразительный мальчуган пробрался на городскую водопроводную станцию и, пользуясь доверием тамошнего дежурного, которому Максим рассказал, что готовит доклад о работе водопровода, был допущен к водозабору и вылил в городскую сеть пузырек с настоем.
        Это случилось в восьмом часу вечера. В десять Максим уже спал сном праведника. Ему снился велосипед, на котором каталась актриса Акулова...
        Великий Гусляр просыпается рано.
        Идут на работу люди, тянутся к базару подводы и «жигулята», спешат пассажиры к первым автобусам, с реки доносятся голоса матросов и рыболовов...
        Семья Кобчиковых проснулась в предвкушении большого праздника. Пока Зина чистила зубы, мать все поучала ее через дверь в ванной:
        - Все начинается с загса. Ты там должна им показать, кто в семье будет командиром.
        - Ах, оставь, мама! - отвечала Зиночка. - Он у меня ручной.
        Белое платье висело на распялке и блестело стеклярусом. Все уже сидели за столом, завтракали, пили чай, только Зиночка не могла оторваться от платья. Наступал ее День.
        Наконец, она присоединилась к семье.
        Отец, в черном костюме, при галстуке, тем временем уже встал из-за стола.
        - Ты куда, папа? - спросила Зина, наливая себе из чайника.
        - Куда-куда, на службу пора, - ответил папа. И Зина весело рассмеялась.
        - Разрядился как петух, - проворчала мать, отодвигая чашку. - Извозюкаешь костюм-то.
        - Мама! - Зиночка сочла, что шутка заходит слишком далеко.
        Она нервно пила чай.
        - А ты чего? - спросила мать. - Весь техникум тебя ждет, не дождется, пока ты на урок явишься?
        - Мама! - Но тут возмущение Зиночки тем, что родители позволяют себе так шутить в день ее свадьбы, уступило место беспокойству - в самом деле не опоздать бы на занятия.
        Зиночка побежала к себе одеваться и в изумлении увидела, что у ее кровати на распялке висит белое подвенечное платье.
        - Мама! - закричала Зиночка. - Мама, ты что здесь повесила?
        Мать вошла на крик и замерла в изумлении.
        - Я не вешала, - сказала она.
        - Я знаю! - обрадовалась Зиночка. - Это отец купил, сюрприз хотел сделать. Он знает, что я... что мы с Колей ходим...
        - Он с ума сошел! Так же сглазить можно!
        - Красивое платье, - сказала Зиночка. - А может, он в самом деле сделает мне предложение?
        - Теперь деваться некуда, - сказала мать. - Платье куплено. Так что ты ему намекни.
        Когда Зиночка подбежала к техникуму - она и в самом деле опоздала - у входа маялся Коля. Несмотря на теплый сентябрьский будний день, он был в черном новом костюме.
        - Ты что разоделся? - спросила Зиночка.
        - Сам не понимаю, - ответил Коля. - Состояние какое-то приподнятое. Будто тебя целый месяц не видал, а сейчас увидел. Понимаешь?
        - Честно, Коля?
        - Честно, Зина. А может, пойдем, распишемся?
        Нет, не зря таинственное белое платье появилось дома.
        - Жди меня после техникума, - сказала Зиночка, - поговорим. Мне надо подумать...
        А между тем зинин отец Кобчиков, понимая, что зря надел черный костюм, шагал по улице и удивлялся - еще вчера деревья стояли зеленые, а сегодня начали желтеть. Что с климатом делается! И все из-за спутников!
        С этими мыслями он вошел в Горуправление и поднялся к себе, на второй этаж, заглянул по пути в приемную к Батыеву, того еще не было, но Людмила сидела за машинкой, красила ногти. Перед ней стоял какой-то приезжий и уныло повторял:
        - Вы же вчера сказали, чтобы я пришел...
        - Не помню, - отвечала Людмила. - Никогда вас не видела.
        А сам Батыев с утра поднялся злой. Почему - не знал, но злой. Стал собираться на работу. Подумал, что виноват в этом настроении Карась. Копает под него тихой сапой, а на вид - пальцем можно раздавить. И тут в дверь позвонили. Жена была на кухне, Батыев сам открыл. Там стоял почтальон, отдал заказное письмо.
        Батыев расписался, разорвал конверт. В конверте почему-то лежали два билета на поезд Вологда-Туапсе. На тридцатое сентября.
        - Это что еще такое? - взревел Батыев и кинулся на кухню. - Ты зачем билеты заказывала... Почему на тридцатое сентября? Мы же в отпуске в июле были.
        - На тридцатое? - удивилась жена. - Какие билеты?
        - Смотри!
        И тут взгляд Батыева упал на отрывной календарь, что висел над кухонным столом. На календаре была дата - 28 сентября.
        - Кто листки отрывает? - еще больше рассердился Батыев. - Кто целый месяц оторвал? Ты совершенно за внуками не следишь!
        - Васечке не достать туда, - сказала жена, продолжая рассматривать билеты. - Может, ошибка?
        - Знаю я, какая ошибка, - догадался Батыев. - Это Карась подстроил.
        - Но зачем?
        - А вот сейчас приеду на службу, вызову его и уволю! Хватит!
        Снизу гуднула машина - пора ехать.
        А у Карася в то время были свои неприятности. Он как встал, полез в гардероб, в свой ящик, достать чистую сорочку. И вдруг пальцы его нащупали на самом дне нечто завернутое в бумагу. Ничего не понимая, Карась вытащил сверток, развернул его. В бумаге была коробочка, на которой было написано по-французски. Это были духи. Почему французские духи лежат под его сорочками?
        Карась хотел спросить об этом у жены, но жена уже вошла в комнату, и сама увидела мужа с духами в руке.
        - Это что такое? - спросила она.
        - Я у тебя хочу спросить, что это такое? - искренне ответил Карась.
        Разница между супругами заключалась в том, что Карась не помнил, как и почему французские духи оказались в его белье, а его жена была убеждена, что ей-то он никогда бы не купил французских духов. Значит, он купил другой, попался и теперь нагло лжет.
        Так что Карась на работу опоздал, что было плохо, потому что надвигался последний этап борьбы с Батыевым. Не сегодня-завтра в области должны принять решение, а пока надо таиться и не давать злобному подозрительному Батыеву предлогов для расправы.
        Карась добежал до Управления, прижимая к глазу холодный пятак, пригнувшись, мелькнул коридором и юркнул за свой стол - справа от стола, за которым уже сидел Кобчиков в черном костюме, что само по себе было подозрительно.
        - Батыев не проходил? - робко спросил Карась у Кобчикова, на что сослуживец ответил, что вроде бы только сейчас прошел.
        Пронесло, возрадовался Карась. Тут зазвонил телефон, и какой-то пенсионер начал кричать, что у них в доме уже месяц трубу никак не заварят, потоп. Карась обиделся, ответил, что про трубу стало известно только вчера, а пенсионер все кричал: «Вы на календарь поглядите, бюрократы!» Карась поглядел на календарь - на календаре был конец сентября, чего быть не могло, потому что сентябрь только-только начинался. Кобчиков обернулся к соседу по столу и спросил:
        - Карась, нам премию за август давали?
        Карась понял, что не помнит... а вдруг он духи купил на премию. Но для кого? Неужели для Людмилочки, батыевской секретарши? Но ведь они же договорились тайно, что соединятся в тот день, когда он, Карась, займет это место...
        И тут по Управлению разнесся жуткий зловещий рык.
        В следующее мгновение в комнату ворвалась перепуганная Людмилочка и завопила:
        - Карася к Батыеву, на полусогнутых!
        Карась хотел перекреститься, но не посмел и потому попросил упавшим голосом Кобчикова:
        - Пойдем со мной, а? Ты в месткоме, он при тебе меня съесть не посмеет.
        Батыев стоял спиной к ним в собственной приемной, перед собственной дверью. К двери была привинчена табличка: «Г.КАРАСЬ».
        Батыев старался отколупнуть табличку ногтями, но винты не поддавались.
        Карась зашатался от страха. Чья-то злая шутка, такая несвоевременная, могла стоить головы.
        Кобчиков поддерживал осевшего Карася. Людмила рыдала. В двери приемной заглядывали другие сотрудники.
        - Я вам гарантирую, промямлил Кобчиков, - что Карась никогда и в мыслях...
        Батыев оторвал табличку, метнул ее в окно, потом полез, глядя на Карася оловянными глазами, в карман за платком. С платком из кармана выпала книжечка. Кобчиков подобрал ее и протянул Батыеву.
        - Это еще что? - прорычал тот, раскрывая ее. Прочел, что там написано, выронил книжечку и упал в обморок.
        Кобчиков книжечку подобрал. Она была пенсионной книжкой на имя товарища Батыева.
        Пока Карася и Батыева откачивали, Кобчиков прошел в кабинет и позвонил в область. И спросил в орготделе, кто у них в Гусляре начальник? И ему ответили, что начальник уже две недели как Карась, а Батыев на заслуженном отдыхе. О чем Кобчиков и сообщил сослуживцам.
        Батыева повели вниз, на отдых, а Карась, собравшись с духом, вошел в кабинет, занял место за большим столом и вдруг воскликнул:
        - Здесь все мое!
        Остальные проверили: в самом деле на столе были вещи Карася: папка, блокнот, ручки и даже фотография супруги с детьми.
        - Кто помнит, как это случилось? - спросил Кобчиков.
        Никто не помнил.
        А Карась уже опомнился и сказал незнакомым, батыевским голосом:
        - Попрошу очистить мой кабинет. Работайте спокойно. Кого надо вызову. А вы, Людмила Иосифовна, останьтесь.
        - Это наваждение... любимый, - сказала Людмила, когда они остались вдвоем.
        - Будут тебе духи, - сказал Карась. - Но не сразу.
        Несмотря на то, что подобные истории происходили в тот день во всех концах города, во всех домах и учреждениях, порой даже более трагические и куда более забавные, нежели те, о которых рассказано, жизнь продолжалась. Своим чередом.
        Когда впоследствии профессор Минц размышлял, почему же город к вечеру смирился с пропавшим месяцем, он понял, что жизнь, за редкими исключениями, течет однообразно, и месяц сентябрь во всем схож с октябрем.
        Наиболее лукавые чиновники с тех пор в критических ситуациях ссылаются на объективную забывчивость.
        Среди гуслярцев была по крайней мере одна персона, которая ни о чем не забыла. Учительница русского языка Алла Сергеевна по утрам пьет молоко. Так что, когда она пришла в школу, и начался урок, первым делом к доске был вызван Максим Удалов. Оказалось, что грамматические правила ему неведомы. Она вызвала в школу Ксению Удалову, и Максим не получил велосипед на день рождения.
        Правда и не огорчился. Он не помнил, что ему был обещан велосипед, а Корнелий Удалов, разумеется, не помнил, что обещал подарить велосипед сыну.
        Жильцы
        Грубин изобретал объемный телевизор.
        В свое время он создал обыкновенный, потом собрал цветной, когда их еще не продавали в магазинах. Тот, цветной, показывал во всем великолепии красок любую черно-белую программу.
        А теперь ему хотелось создать объемный. В любом случае это дело недалекого будущего, лет через десять - пятнадцать можно будет приобрести в кредит в любом специализированном магазине. Так чего же ждать?
        Полгода Грубин трудился. Все свободные деньги он тратил на транзисторы, провода и кристаллы, соседи трижды жаловались в милицию - дышать невозможно из-за постоянных утечек инертных газов, спать трудно из-за ночных взрывов, к тому же часто перегорают пробки. Грубин оправдывался, спорил, сопротивлялся, но не уступал.
        Профессор Минц, сам значительный ученый, спустился как-то к Грубину на первый этаж и сказал:
        - Саша, я специально проглядел всю доступную литературу. На нынешнем уровне науки эта проблема практически неразрешима.
        Минц стоял посреди комнаты, по пояс скрытый отвергнутыми моделями, схемами, поломанными деталями, инструментами, изоляционными материалами. Грубин отмахивался паяльником и возражал:
        - Кто-то должен изобрести первым. Вы уперлись в невозможность и верите в нее. Я не верю и изобрету.
        - Дело ваше, - вздохнул профессор Минц. - Я все-таки оставлю вам последние журналы по этому вопросу. Посмотрите на досуге. Куда положить?
        - Куда хотите. Вряд ли я буду их читать. Вы думаете, что Галилей читал в журналах статьи о том, что Земля не вертится?
        - Тогда не было журналов. Но я полагаю, что он был широким и любознательным ученым.
        - Нет, не читал, - не слушая профессора, продолжал Грубин. - Он с детства знал, что Земля не вертится. Ему хотелось доказать обратное.
        Минц все-таки оставил журналы. Он полагал, что Грубин кокетничает. Пахло паленой изоляцией.
        Вечером того же дня Грубин демонстрировал частичные успехи соседу и другу Корнелию Удалову. Изображение на экране двоилось и было нечетким. Но порой казалось, что часть экрана заметно вспучивается, выгибаясь в комнату. Тогда Удалов говорил:
        - Гляди, объем!
        - Вижу, - отвечал Грубин. - Значит, в принципе достижимо. Главное - не читать тех самых статей.
        Беда была в том, что объемной могла становиться, к примеру, рука диктора, или галстук, или, наконец, один из этажей дома. За счет выпуклости в экране образовывалась впадина. Электронные трубки не выдерживали и лопались.
        - Одолжи сотню, - сказал Грубин. - Я на мели.
        - Ты же знаешь, - сказал Удалов, - Ксения уже прячет от меня деньги.
        Но опыты продолжались. В начале ноября Грубин позвал Удалова поглядеть на очередное достижение. Диктор, читавший последние известия, наполовину вылез из экрана. Тут он прервал речь и оглянулся по сторонам, словно понял, что попал в другую комнату. Удалов приблизился к экрану и заглянул сбоку. Нос диктора был вне телевизора.
        - Саша, - сказал Удалов, - какая же это объемность? Он в самом деле наружу вылез.
        - А ты чего хотел?
        - Должно только казаться.
        - Вот тебе и кажется.
        - Да ты встань на мое место, погляди!
        - Чего глядеть? Уж нагляделся. Настоящая объемность должна быть со всех сторон.
        Тут раздался взрыв, и трубка разлетелась на куски. Никто не пострадал. Удалов ушел ужинать.
        Окончательная победа пришла к Грубину вечером в пятницу, когда не перед кем было похвастаться. Все ушли в кино.
        Грубин включил первую программу. Показывали балет. Видно было, как далеко вглубь уходит сцена, как оттуда набегают на Грубина балерины. Одна с разбегу выскочила за рамку, но, видно, сообразила, что падает со сцены, ухватилась за край и перемахнула обратно.
        Эпизод с балериной так взволновал Грубина, что он выключил телевизор и задумался. Ведь он мечтал о полной объемности изображения и добился своего. Но возник побочный эффект: для тех, кто был внутри телевизора, комната Грубина тоже казалась реальным миром. Балерина побывала вне экрана, но смогла вернуться.
        Надо бы пойти к Минцу, посоветоваться, какова физическая основа этого явления. Но Минц все поставит под сомнение, привлечет авторитеты и в результате докажет, что этого быть не может.
        Значит, надо убедиться самому.
        Грубин положил перед экраном подушку, чтобы чего не случилось, и снова включил телевизор.
        Балет кончился. Показывали цирк. Элегантная дрессировщица в блестящем наряде ходила в глубине экрана и погоняла палочкой крупных животных - тигра, льва и медведя. Животные прыгали с тумбы на тумбу, рычали и становились на задние лапы. Дрессировщица все не подходила к краю экрана, звери тоже оставались вдали. Грубин опечалился - дрессировщица ему понравилась. На мгновение ему пригрезилась судьба Пигмалиона, который изваял скульптуру и полюбил ее. Если бы дрессировщица вышла из телевизора, она бы осталась на некоторое время здесь и Грубин узнал бы, как ее зовут. За грезами он упустил момент, когда дрессировщицу начали снимать другой камерой и она оказалась к Грубину спиной.
        Лев надвигался на женщину, а она, отступая, как бы манила зверя за собой. Грубин потянулся к телевизору, чтобы выключить его. Он был согласен на дрессировщицу, но не терпел дома львов. Но выключить телевизор он не успел: в тот момент, когда его рука прикоснулась к кнопке, дрессировщица оступилась, споткнулась о край экрана, и лев, почуяв ее мгновенную слабость, прыгнул, скотина, на свою повелительницу. Дрессировщица сделала еще один быстрый шаг назад, конечно, не удержалась, с высоты рухнула на подушку у экрана, а за ней стрелой вылетел лев... И тут же трубка лопнула, посыпались осколки стекла, в телевизоре что-то зашипело, шипение передалось на громоздкую приставку, занимавшую чуть не половину комнаты, послышался треск, и стало темно - перегорели пробки.
        Грубин ощупью выбрался из комнаты и, взяв в привычном месте свечу и спички, полез чинить пробки. Хорошо, что никого нет дома. Еще вчера Ксения Удалова предупреждала: «Пережжешь еще раз, Саша, добьюсь, что тебя выселят из дома, жизни не пожалею на это доброе дело».
        Взбираясь на стремянку, Грубин краем уха прислушивался к тому, что происходит в его комнате. Разумеется, он понимал, что вся история с объемным изображением - кажущееся явление, но все равно встречаться со львом не хотелось.
        Свет загорелся. Грубин не спеша слез со стремянки, потушил свечу и с минуту постоял перед своей дверью.
        - Ну, - сказал он сам себе, - пошел, изобретатель.
        Он приоткрыл дверь на сантиметр. Внутри было тихо и пусто. Как и следовало ожидать. Ни девушки, ни льва. Грубин подошел к телевизору и опечалился, потому что для продолжения опытов придется покупать новую трубку, а денег нет и занять не у кого.
        Подушка перед экраном была завалена осколками трубки. Чем-то эти осколки напомнили Грубину новогоднюю елку. Он подумал, что на подушке придется спать, потому взялся за угол ее, чтобы стряхнуть осколки на пол, но тут его взгляд упал на нечто цветное. Грубин приподнял крупный осколок и увидел, что на подушке лежит дрессировщица - без чувств, ростом с цыпленка. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Ведь на экране все фигурки очень маленькие и естественные человеческие размеры - плод воображения зрителей, а если телевизионное изображение выпадает из экрана, то оно должно быть меньше экрана.
        Осознав это, Грубин оглянулся в поисках льва. Хоть лев был размером с крысу, по характеру он остается львом.
        Льва не было видно.
        Дрессировщица лежала на подушке, очень похожая на настоящую. Грубину захотелось снова включить телевизор и поглядеть: а там, на арене, осталась дрессировщица или тигр с медведем бегают без присмотра?
        Грубин осторожно потрогал дрессировщицу пальцем, чтобы понять, пройдет ли палец насквозь или нет. Палец не прошел. На ощупь дрессировщица была теплой и упругой. От прикосновения она открыла глаза. Глаза были темные.
        - Ну, не ожидал, - сказал ей Грубин с некоторой укоризной. И в самом деле он ожидал иного. Если уж объемность оказалась такой реальной, лучше бы дрессировщица была ростом побольше.
        Дрессировщица показалась Грубину совсем молоденькой. Даже странно, что в таком возрасте ее доверили хищникам.
        - Ну, что мне с тобой делать? - спросил Грубин.
        Девушка открыла рот, но никаких звуков не получилось.
        Девушка заплакала, но беззвучно, словно звук выключили. В дверь постучали.
        - Кто? - спросил Грубин.
        Вместо ответа раздался крик.
        Грубин обернулся. Удалов с побелевшими от ужаса глазами стоял в дверях, приподняв ногу, в которую вцепилось небольшое желтое животное.
        - Не бойся, - сказал Грубин, - это лев.
        Дрессировщица рыдала, а Грубин думал, как бы ей объяснить, что все обойдется... Вдруг она иностранка, гастролирует у нас? А вдруг начнется международный скандал?
        - Какой еще лев? - возмущался Удалов, размахивая ногой, чтобы стряхнуть хищника. Хищник отлетел по дуге в сторону и исчез в груде бракованных транзисторов. - Ты чего крыс развел? Ты представляешь, если Ксения узнает?
        - А ты ей не говори.
        - Нельзя. Она все равно узнает. Я конспиратор никакой. Чего там у тебя?
        Удалов подошел к Грубину и заглянул ему через плечо.
        - Мама родная! - сказал он. - Куклами занялся!
        В этот момент дрессировщица приподнялась на локте и попыталась сесть. Если встречу со львом Удалов еще пережил, то при виде ожившей дрессировщицы силы оставили его. Он опустил голову и тихо пошел вон из комнаты. Грубину бы его остановить, объяснить научность феномена, но мысли его были столь встревожены, что ухода друга он не заметил.
        - Что же произошло? - спросил Грубин у дрессировщицы. - Пожалуй, тут нет ничего удивительного. Ведь все живое состоит из электронов. И ты из электронов. Так что мы с тобой в чем-то одинаковые. Только ты кажешься, а я настоящий.
        Дрессировщица обратила к Грубину умоляющий взор и протянула тоненькие ручки.
        - Просишь, чтобы вернул в телевизор? - спросил Грубин.
        Дрессировщица закивала головкой.
        - Прости, но в настоящий момент у меня нет средств, чтобы приобрести новый кинескоп. Кроме того, боюсь, что есть повреждения в приставке. Придется потерпеть. Ты есть хочешь? А пить будешь? Значит, эти функции у тебя отсутствуют? Придется тебе пока отдыхать.
        Грубин отыскал старую коробку из-под ботинок, положил в нее тряпочку и на всякий случай поставил блюдце с водой.
        - Ложись, - сказал он. - Утро вечера мудренее.
        Он перенес дрессировщицу в коробку и добавил:
        - Если ты стесняешься, то я свет погашу.
        Дрессировщица, конечно, ничего не ответила. Грубин подошел к шкафу, распахнул его и стал думать, что бы завтра продать - новый костюм или плащ? Решил, что все-таки продаст костюм, завернул его в бумагу. Потом заглянул в коробку. Дрессировщица не спала.
        - Ну что ты будешь делать! - сказал Грубин. - Женщина есть женщина. Я на твоем месте давно бы спал.
        Ночью Грубин проснулся от ужаса. Что-то шуршало неподалеку. Он вспомнил, что по комнате бродит взбешенный лев. Для Грубина он не опасен, а для девушки - страшный хищник.
        Грубин вскочил и босиком пробежал к выключателю. Если девушку растерзали, то она, немая, не могла даже позвать на помощь.
        Зрелище, представшее его глазам, успокоило и даже развеселило. Дрессировщица, не раздеваясь, спала на тряпочке, положив головку на живот льву. Видно, в темноте лев отыскал свою хозяйку. И правильно, лев-то ручной, только на чужих кидается...
        Утром, пока гости из телевизора еще спали, Грубин сбегал, продал одному человеку костюм за полцены, дождался открытия универмага, купил кинескоп, кое-что перекусить и вернулся домой.
        Дом жил субботней утренней жизнью. Профессор Минц сидел у окна, читал журнал, Ксения Удалова выбивала во дворе ковер, юный Гаврилов гулял по двору с транзисторным приемником наперевес, в коридоре Грубину встретилась какая-то кошка. Он сначала принял ее за льва, а потом встревожился: как бы кошка не пронюхала, что у него за жильцы.
        С жильцами ничего плохого не произошло. Они проснулись, сидели в коробке, дрессировщица заплетала львиную гриву в косички, а при виде Грубина вскочила и стала делать руками выразительные движения, которые Грубин истолковал так: «Ну сколько это может продолжаться? Вы оторвали меня от близких и любимой работы, утащили в разгар представления. Будьте любезны вернуть меня в коллектив!»
        - Сейчас, - ответил Грубин. - Примем меры. Не беспокойся... А ты ведь даже не представляешь, какое значение для мировой науки имеет твое существование...
        Этого дрессировщица, как человек искусства, конечно, не поняла.
        К вечеру Грубину удалось наладить телевизор. Дрессировщица ничего не пила, не ела. Лев тоже не требовал пищи.
        Пора включать. Зажужжали лампы, включились печатные схемы, задрожали стрелки могучей телеприставки, и на экране возникла надпись: «Публицистическая студия «Дискуссионный клуб».
        Тут же показали строительный пейзаж, уставленный башенными кранами, а на переднем плане стоял молодой человек с микрофоном в руке, который рассказывал зрителям о непорядках на этом строительстве. У ног молодого человека крутила поземка, подмораживало. Грубин хотел было, не тратя времени даром, отнести жильцов к экрану, но замешкался, потому что дрессировщица и лев были без теплой одежды. Пока он думал, как поступить, раздался грохот. Грубин увидел выражение ужаса на лице дрессировщицы. Он обернулся к экрану. Поздно...
        Кинескоп снова лопнул, телевизор вышел из строя, и виной тому был молодой человек, выпавший из телевизора. Все еще сжимая в пальцах микрофон, он сидел на столе и стряхивал с себя мелкие осколки стекла.
        - Этого еще не хватало! - в отчаянии воскликнул Грубин.
        Когда Грубин пересаживал молодого человека в коробку из-под ботинок, тот отчаянно сопротивлялся и даже умудрился цапнуть Грубина за палец. Видно, находился в шоке, не соображал, что происходит. А звуков, как и девушка, не издавал.
        При виде новенького лев замотал гривой, выражая недовольство. Зареванной девушке пришлось удерживать льва обеими руками, а молодой человек, не обращая на остальных жильцов внимания, принялся вылезать из коробки. Пришлось его отсадить в пустой ящик из-под гвоздей. Молодой человек принялся метаться по ящику и колотить в стенку кулачками.
        Грубин совсем опечалился. Он попал в финансовую, научную и моральную пропасть. Придется обратиться за советом и помощью к профессору Минцу.
        Стоило прийти к такому решению, как дверь в комнату распахнулась и на пороге возник сам профессор Минц, словно отчаянные мысли Грубина проникли сквозь потолочные перекрытия.
        - Здравствуйте, голубчик, - сказал профессор, протискиваясь к центру комнаты. - Говорят, здесь у вас чудеса.
        - С Удаловым разговаривали?
        - Что же делать, если вы таитесь. Говорят, что разводите желтых крыс и живых кукол. Так что же произошло?
        - Сами погладите. - Грубин, поддерживая профессора под локоть, подвел его к коробке из-под ботинок.
        При виде огромной лысой головы профессора дрессировщица метнулась ко льву, словно ища защиты. Минц замер над коробкой, легонько почесывая кончик носа.
        - Откуда? - спросил он наконец.
        - Из телевизора, - признался Грубин. - Переборщил я с объемностью. Вот и стали вываливаться.
        - А, фантомы, - успокоился профессор. - А я уж испугался, что вы начали опыты по минимализации живых людей.
        - Как вам сказать... - возразил Грубин. - Что-то есть в них от живых людей. Даже переживают.
        - Любопытно. Но давайте отвлечемся от эмоций.
        Профессор протянул руку, чтобы взять дрессировщицу и рассмотреть ее поближе. Лев приподнялся на задние лапы и попытался прикрыть собой девушку.
        - Очень любопытно, - повторил профессор, отбросив льва в угол коробки и умело подхватив дрессировщицу двумя пальцами. - Полное впечатление реальности...
        - Вы ей не повредите? - спросил Грубин.
        - Зачем же вредить? Я вижу, вы загипнотизированы функциональностью этих изображений и опускаетесь на уровень темного Удалова.
        - Они же проявляют чувства.
        - А чем питаются?
        - Ничем.
        - Вот видите! Вы, голубчик, оказались в положении зрителя перед телевизором, который верит приключениям, имеющим быть на экране. А это всего-навсего сценарий и операторское мастерство.
        - А вдруг это она и есть?
        - Не понял.
        - Та, что выступала. А вдруг она сюда переместилась?
        - Простите, Саша, но с такими мистическими настроениями вам лучше науку бросить. Наука не терпит сантиментов. Идите в поэты, воспевайте фей и русалок, начните верить в привидения и астрологию.
        В голосе профессора звучал металл. Для него наука была богом, семьей, возлюбленной, родной матерью - всем. Колебания он рассматривал, как предательство.
        - Этот голографический фантом я забираю с собой, - сказал Минц. - У вас еще есть?
        - Есть еще один, - сказал Грубин. - В том ящике сидит.
        - Добудьте еще несколько образцов. Мы должны оперировать не случайными находками, а широким ассортиментом экземпляров.
        Дрессировщицу он все держал между пальцами.
        - Вот вам деньги. На три кинескопа. Потом рассчитаетесь. Наука требует жертв. Кстати, загляните потом ко мне, возьмите аргентинский сборник. Там статья Рудольфа Перейры о возможной фантомизации при стереоэффектах. Оттуда сможете многое почерпнуть в теоретическом плане. И еще одно: как только пустите установку, вызовите меня.
        От двери Минц обернулся и добавил:
        - Я рад за вас, коллега. Вы сделали большое дело. Учиться надо.
        Дрессировщица простирала к Грубину ручки. Дверь за профессором захлопнулась. Грубин заглянул в коробку. Лев в отчаянии лежал на дне, положив голову на лапы.
        - Нет! - крикнул Грубин, бросаясь за профессором. Он налетел на стол, ушиб колено, опрокинул на пол стопку печатных схем. - Стойте!
        Спина профессора была уже в конце коридора.
        - Что такое?
        - Пускай она пока у меня побудет. Лев очень переживает.
        - Какой еще лев?
        - Отдайте, пожалуйста.
        - Саша, я поражен, - сказал Минц. - Из вас никогда не получится настоящего экспериментатора. Вы даете чувствам обмануть себя.
        Грубин подошел к профессору и протянул ладонь.
        - Ах, вот что, - насупился профессор. - Ясно... Держите свое сокровище.
        Профессор передал девушку Грубину и развел руками.
        - Простите, - сказал он сурово. - Я не сразу понял. Но должен вас заверить, что у меня и в мыслях не было примазываться к чужой работе и славе.
        Высказавшись, профессор сердито потопал к двери.
        - Лев Христофорович! - крикнул вслед Грубин. - Вы не так поняли!
        - Еще как понял! Не впервые сталкиваюсь с такими настроениями в научных кругах. Деньги можете пока не возвращать. Я не мстителен.
        Дверь за профессором тяжело захлопнулась.
        Грубин возвратил дрессировщицу в коробку и сказал:
        - Пойду за новым кинескопом. Учти, если не получится, придется тебе остаться тут навсегда.
        Лев прыгал по коробке, как котенок, радовался встрече...
        Грубин вернулся через час, склоняясь под тяжестью трех кинескопов. Первым делом он проверил, как себя чувствуют жильцы. В коробке было мирно, а вот журналист исчез. Исхитрился вылезти из ящика. Вот незадача. Сейчас бы работать, каждая секунда на счету, а надо искать беглеца. А то станет жертвой какой-нибудь кошки.
        - Что делать? - спросил Грубин дрессировщицу. Как старый знакомый, он рассчитывал на сочувствие. - Пропал твой напарник, - объяснил Грубин. - Где искать - ума не приложу.
        Дрессировщица задумалась, а потом показала на льва.
        - Предлагаешь использовать? Умница! А то мне без помощников час пришлось бы потратить - видишь, какой здесь беспорядок? Как бы только лев его не покалечил.
        Грубин выпустил жильцов из коробки, а сам принялся за работу.
        Для дрессировщицы со львом комната казалась минимум городской свалкой в несколько гектаров. Они медленно пробирались сквозь завалы, и порой Грубин терял их из виду. Минут через десять Грубин настолько увлекся любимым делом, что забыл о жильцах. Прошло еще полчаса, прежде чем он спохватился: где же они? Он вскочил, принялся крутиться, осторожно переступая, чтобы не наступить на них невзначай.
        Увидел он жильцов в необычном месте. Они сидели в ряд на грубинском галстуке, забытом под столом. Втроем. Дрессировщица увидела в вышине встревоженное лицо Грубина и помахала ему, утешая: продолжай, мол, трудиться, мы уж как-нибудь без тебя разберемся.
        Грубин вернулся к установке. Но бывает же так: нужно спешить, а работа не клеится. До позднего вечера бился Грубин. Даже не поел.
        Для жильцов время тянулось еще медленнее. Они забрались в коробку - все-таки свой угол, - о чем-то переговаривались знаками. Порой молодой человек принимался взволнованно ходить из угла в угол, а лев поворачивал голову ему вслед.
        Наступила ночь. Грубин не ложился. Ему казалось, что жильцы побледнели. Их электронная структура в любой момент могла отказать - и погибнут люди. Ничего не оставалось, как работать и надеяться...
        В половине пятого Грубин не выдержал, свалился на кровать, а когда очнулся, уже наступило воскресенье. Три часа коту под хвост! Он метнулся к коробке, как мать к колыбельке больного младенца. Жильцы спали - лев посередке, люди по бокам, прижавшись к зверю.
        При виде этой картинки Грубин смахнул набежавшую слезу. Притащил махровое полотенце, накрыл спящих и обернулся к машине.
        - Нет, - прошептал он, - ты покоришься!
        Он стиснул зубы и схватил отвертку, словно винтовку. И через час сопротивление телевизора было сломлено. Начали разгораться лампы, дрогнули стрелки приборов, и знакомый гул наполнил помещение.
        Главное теперь - не упустить момент. Грубин был как сапер, который ошибается лишь раз. Если кто-то еще вывалится из экрана или перегорит трубка - лучше пулю в лоб.
        По экрану пошли цветные полосы. Грубин бросился к коробке, подхватил ее - и обратно к телевизору. От сотрясения жильцы проснулись и хлопали глазами от ужаса и непонимания.
        - Держитесь, ребята! - воскликнул Грубин. - Сейчас или никогда!
        На просветлевшем экране обозначилась группа поющих детей. Спиной к экрану стоял дирижер. Он находился в опасной близости от рамы, и поэтому, выхватывая из коробки пленников и бросая их без церемоний внутрь, Грубин не спускал с дирижера глаз.
        Жильцы так и не поняли, что же произошло. Один за другим они оказались внутри телевизора - дрессировщица, молодой человек и лев. Дети, увидев льва, бросились врассыпную, дирижер отпрыгнул, и хорошо еще, что Грубин его подстраховал - подхватил на лету и кинул обратно... Продолжения этой драматической сцены Грубин не увидел. Раздался страшный треск. На всей улице вылетели пробки, в комнате зазвенели стекла и распространились горелые запахи...
        Грубин с облегчением вздохнул и опустился на пол у телевизора. И тотчас заснул. И не слышал, как шумели соседи, стучались к нему, грозили милицией.
        Градусник чувств
        Ни биография, ни анкетные данные Эммы Проскуряковой нас не интересуют. Важно лишь одно: эта стройная зеленоглазая девушка отличается крайней замкнутостью. Посудите сами: четыре раза Эмма ходила в кино с Михаилом Стендалем, сотрудником городской газеты, два раза была с ним в кафе, провела вечер на скамейке в парке, но ни взглядом, ни словом не раскрыла своего к Стендалю отношения.
        А Стендаль кипел. От овладевшего им чувства и от незнания, разделяется ли это чувство прекрасной Эммой.
        Наконец, провожая Эмму из кино, он осмелился спросить:
        - Эмма, вот мы гуляем, а скрывается что-то за этим?
        - А что? - спросила Эмма.
        - Может, я неточно выразился, но, с другой стороны, я вчера ночью написал стихотворение.
        - Вы мне его уже прочли, - сказала загадочная Эмма. - Я с интересом выслушаю любое ваше новое произведение.
        - Эх! - сказал тогда Миша Стендаль.
        И до калитки, за которой обычно скрывалась Эмма, они прошли в полном молчании.
        На следующий день Миша Стендаль был у профессора Минца, великого ученого, временно живущего в Великом Гусляре. Профессор Минц принял его в своей небольшой комнате и на вопрос Миши, как дела на птицеферме, ответил:
        - Дорогой юноша, вы задели оборванную струну моей души.
        Профессор Минц порой любил выражаться изысканно. Он погладил себя по сверкающей лысине и указал на клетку, в которой скучало странное существо с клювом.
        Стендаль пригляделся к существу. Оно было похоже на барана и на курицу. Скорее на барана размером с курицу или на курицу, покрытую бараньей шерстью.
        - Я рассчитываю на статью, - сказал Стендаль.
        - О чем писать? - вздохнул ученый.
        - Начать с того, как вы задумались...
        - Я задумался над тем, что картофель мы научились чистить машинами, а вот птиц приходится ощипывать руками. Это непроизводительно.
        - И вы решили...
        - И я решил вывести обнаженную курицу. Что нетрудно при моем опыте. И я ее вывел. Но голые цыплята простужались. Мы изобрели для них попонки, но цыплята росли, а менять попонки по росту непроизводительно. Проще ощипывать птицу.
        - И тогда вы...
        - Тогда мы переслали яйца обнаженных кур и всю документацию нашим индийским и кубинским коллегам, для которых проблемы климата уже решены самой природой, и стали думать дальше.
        - И вы...
        - И я вывел породу кур, покрытых бараньей шерстью, кур, которых не нужно резать - побрил и снова выпускай пастись. Притом новая порода, назовем их «куровцы», в отличие от овец несет яйца.
        - Но теперь вы...
        - Да, теперь я неудовлетворен. Оказалось, что куровец трудно стричь по причине их небольшого роста и подвижности. Ощипывать кур было легче.
        - Но неужели сам факт замечательного эксперимента...
        - Сам факт бессмыслен, если он не приносит пользы человечеству, - отрезал профессор. - Кроме того, я обнаружил, что у кур, покрытых шерстью, вырабатывается комплекс неполноценности. Они чураются своих перьевых товарок. И я нашел этому причину.
        Профессор Минц сделал шаг к письменному столу, заваленному научными журналами, рукописями и приборами, разгреб завал, вытащил из него градусник, подобный тем, которыми мерят температуру воды в детских ванночках, и потряс им перед носом Стендаля.
        - Принесите мне из коридора вторую клетку. В ней петух, - приказал он журналисту.
        Стендаль подчинился. Клетка с петухом была накрыта старой скатертью, и когда Минц стянул скатерть с клетки, петух взмахнул гребнем, попытался расправить крылья и заклекотал, подобно орлу.
        - Чудесный экземпляр, - сказал Минц. - Люблю петухов. Глупы, но сколько чувства собственного достоинства!
        Он поднес градусник к клетке с курчавой куровцой, которая глядела на петуха, нервно переступая желтыми ногами.
        - Что вы видите на шкале?
        Столбик ртути полз вверх и остановился примерно на двадцати градусах по Цельсию. О чем Стендаль и сообщил профессору.
        - Правильно. А теперь поднесем градусник к петуху.
        Столбик обрушился вниз, проскочил нулевую отметку и показал пятнадцать градусов мороза.
        - Ясно? - спросил Минц.
        - Нет, - признался Стендаль.
        - Странно. Вы производите впечатление неглупого молодого человека. Это же не просто термометр, а термометр, измеряющий эмоции. Отношение одного живого существа к другому. Ноль - никакого отношения. Если столбик ртути пошел вверх, значит, отношение положительное. Чем выше он поднимается, тем горячее эмоции. Двадцать градусов по Цельсию - степень положительного отношения куровцы к обыкновенному петуху.
        - А наоборот... - догадался Стендаль.
        - И наоборот! Петух презирает куровцу. И это факт.
        - Невероятно! - воскликнул Стендаль. - Я напишу об этом.
        - Ни в коем случае. Опыты с куровцами я закрываю. Я не могу вывести расу презираемых отщепенцев - кур, на которых их товарки будут смотреть с презрением, цыплят, которых будут обижать сверстники, петухов, которых не одарит любовью ни одна подруга.
        - Я не о том, - сказал Стендаль. - Я о градуснике.
        - Ах, оставьте, молодой человек. Я потратил на изготовление термометра полчаса. Это же вспомогательный прибор.
        - И все-таки...
        - Все. Наш разговор окончен. С завтрашнего дня выводим длинношерстных коров-мериносок.
        Стендаль распрощался и покинул комнату в состоянии преклонения перед концентратом изобретательского гения, обитавшим в тугом теле профессора.
        Да, рассуждал Стендаль, пересекая двор, полчаса мышления - и перед нами замечательный прибор. Но изобретателю прибор замечательным не кажется. Ему это уже неинтересно, он пошел дальше. А ведь сколько применений может найтись такому градуснику... Стендаль остановился посреди двора.
        - Да, - сказал он вслух. - Именно так.
        И вернулся к профессору.
        - Простите, - сказал он от двери, потупив взор, - у меня к вам личная просьба.
        - Да? - профессор заложил пальцем страницу в книге.
        - Я, простите, нахожусь в таком положении, когда мне очень важно... Ах, нет! Не это...
        Стендаль заметил, что рука профессора начала совершать медленное движение к карману замшевого пиджака, где должен был храниться бумажник с деньгами.
        - Вы не могли бы одолжить мне на два часа ваш градусник? Я верну вам его в полной сохранности, сегодня же...
        Стендаль заметил, как на ближайшую к нему стену упал алый рефлекс - от его щеки.
        - Вы влюблены? - спросил строго профессор.
        - В некотором смысле...
        - Я, честно говоря, зарекся давать в руки любителей мои изобретения.
        - Но мне только узнать... понимаете, вверх или вниз? Только узнать и все. Я же не буду воздействовать...
        - Эх, молодежь! - сказал укоризненно профессор. - В мое время мы заглядывали друг другу в глаза.
        - Но здесь особый случай.
        - Все случаи особые. Стандартных не бывает, - сказал профессор. - Иначе бы любовь потеряла романтический ореол. Возьмите термометр, молодой человек. Желаю личного счастья.
        Дорогу до редакции Стендаль провел в размышлениях. Градусник оказался столь велик, что употребить его незаметно было невозможно. Жаль, что он не похож на ручные часы. Придется его вынуть в присутствии Эммы. Но под каким предлогом?
        - Тебя главный спрашивал, - встретил Стендаля Степан Степанович, редакционный ветеран, пушкинист-любитель. - Велел, как появишься, - к нему. На ковер.
        - А что? - Стендаль рухнул на грешную землю и мысленно ушибся: беседы с главным редактором редко проходили безболезненно. Малюжкин полагал, что его Газета - центр Вселенной.
        - Мы же начинание профессора Минца подхватили, на весь район аванс дали, а ты очерка не несешь.
        - Эта тема закрыта, - сказал Стендаль. - Все. Выводим мохнатых коров.
        - С твоим профессором не соскучишься. Только вряд ли Малюжкин тебя поймет. Он уже начал, отрапортовал, сам понимаешь...
        Стендаль положил на стол свою потертую папку. Мысли его сразу же покинули редакцию и перенеслись в тот близкий миг, когда он, наконец, узнает, да или нет... да или нет... А вдруг этот градусник реагирует только на кур?
        Стендаль осторожно расстегнул папку, извлек градусник. Сердце колотилось. Руки дрожали. Градусник был теплым и увесистым.
        - Ты чего? - спросил Степан Степанович, поднимая голову. - Градусник купил? Детей купать? Да у тебя-то и детей нет.
        Стендаль смотрел на шкалу. Ртутный столбик покачался у нуля, пополз наверх и замер в районе семи градусов. Немного. Стендаль полагал, что Степан Степанович ему симпатизирует.
        - Нет, - сказал он, стараясь казаться равнодушным. - Новая модель. Мгновенно измеряет температуру, влажность, давление и насыщенность воздуха пылью. Минцу прислали на испытания.
        - Ой, Миша-Миша, - вздохнул Степан Степанович. - Взрослый парень, а шутишь над пожилыми.
        Он сел обратно, а ртутный столбик пополз вниз.
        - Простите, Степаныч! - взмолился Стендаль. - Я не шутил над вами. Вы знаете, как я вас уважаю.
        Редакционная секретарша, тайно влюбленная в Стендаля, о чем знала вся газета, заглянула в комнату.
        - Миша, - сказала она. - Вас Главный спрашивает.
        Стендаль тут же направился к ней, не спуская глаз со шкалы. По мере приближения к секретарше столбик начал расти. Когда температура поднялась до двадцати пяти, Стендаль спрятал градусник за спину и улыбнулся секретарше.
        - Спасибо, - сказал он.
        - За что, товарищ Стендаль? - зарделась секретарша.
        - Стееендаааль! - донесся отдаленный рык.
        Редактор Малюжкин глядел в упор на стоявшего в дверях Стендаля. Взгляд из-под густых черных бровей был ясным и твердым. Малюжкин был красив и величествен, седеющие упругие кудри и глубокие морщины в углах рта придавали ему сходство с каким-то известным киноактером.
        - Садись, Михаил, - сказал Малюжкин.
        Стендаль положил градусник на колени так, что письменный стол закрывал его от взора главного редактора.
        - У профессора Минца был?
        - Только что от него, - сказал Стендаль.
        - Как новая порода пернатых, то есть... - Малюжкин улыбнулся, - волосатых?
        - Профессор отказался от дальнейших опытов.
        - Не надо шуток, - сказал Малюжкин. - Не время. Несколько хозяйств запросы прислали. Есть возможность возглавить движение. Отказываться поздно. Надеюсь, ты так и сказал профессору?
        Стендаль покосился на градусник. Под столом было темно, пришлось вытянуть его оттуда. Столбик нервно метался возле нуля.
        - А мы, - продолжал задумчиво редактор, - уже шапку придумали: «Золотое руно птицеферм!» Красиво?
        - Это, конечно, хорошо, - согласился Стендаль. - Но профессор уже начал выводить длинношерстных коров. И мы можем набрать другую шапку: «Золотое руно скотных дворов!»
        - Издеваешься? В тот момент, когда наша газета может прославиться на всю область? Иди и без согласия профессора разводить длинношерстных кур не возвращайся. Если к шести не будет согласия, пеняй на себя.
        Стендаль вздрогнул. В шесть у него было свидание с Эммой.
        - Товарищ редактор! - взмолился он. - Профессор не согласится. Профессор меня не примет. Профессор занят.
        - Ах, все отговорки, - сказал Малюжкин. - Все отговорки. А в номере должны быть новые данные о курах. Без сомнения.
        Стендаль понял, что правдой здесь ничего не добьешься. Главное было - выиграть время.
        - Профессор Минц, - сказал Стендаль, - попал под машину. Ничего страшного.
        - Как ничего страшного? Гордость науки нашего города - под машиной, а ты считаешь, ничего страшного? Где он? В больнице?
        - В городской. Его завтра выпишут. Легкие ушибы.
        - Сейчас же звоню туда, - сказал Малюжкин, протягивая руку к телефону.
        - Зачем? Он не может разговаривать. У него нервный шок.
        - Странно. А ты уверен, что это не шутка?
        - Такими вещами не шутят, - сказал Стендаль, проклиная себя за душевную слабость. Одна ложь всегда тянет за собой другую. И остановиться нельзя. Надо лгать. Пускай завтра на него обрушатся все громы и молнии. Через полчаса он должен стоять у входа в городской парк. А дальше ему будет все равно.
        - Ты уверен? - настаивал Малюжкин.
        - Я знаю это наверняка, - сказал Стендаль мрачно. Собственная ложь была отвратительна, но остановиться он не мог. - Потому что все это произошло на моих глазах. Профессор спас меня.
        - Спас тебя?
        - Да. Мы стояли с ним на улице. Ребенок выбежал на мостовую, и груженый самосвал... - Стендаль перевел дыхание. Он чувствовал, что излагает воображаемое событие языком газетной заметки, - не успевший затормозить, был вынужден выехать на тротуар. На пути грузовика оказался сотрудник городской газеты М. Стендаль. Всего мгновение оставалось до трагедии. Но в этот момент находившийся рядом известный ученый Л. Х. Минц успел оттолкнуть Стендаля в сторону, получив при этом легкие телесные повреждения... Так и было.
        - Не может быть! - стиль рассказа убедил Малюжкина, что Стендаль говорит правду. - Какой поступок! Но ты уверен, что завтра он вернется к нашим курам?
        - Вернется, - сказал Стендаль дрожащим голосом.
        - Тогда срочно - пиши небольшое сообщение. Назови его - «Так поступают настоящие ученые!» Изложи все как было. Ни слова неправды. В завтрашний номер. Ясно?
        - Ясно, - Стендаль понял, что ложь засосала его, как бездонное болото. Спасения нет.
        Сжимая в потной руке градусник, Стендаль поднялся.
        - Я пойду?
        - Иди. Одну минутку. Как напишешь, сразу в больницу. Не забывай, кто спас. Вот, возьми пять рублей. На все купишь цветов. Самых свежих. От газеты. От коллектива. Иди.
        Стендаль взял свободной рукой деньги.
        - А это градусник? - догадался Малюжкин. - Для него? Он просил?
        Стендаль кивнул. Говорить он не мог. Он отступил к двери. Спиной. Поэтому не заметил, как дверь отворилась.
        Сзади раздался знакомый быстрый голос:
        - Извините, что ворвался. Разыскивал вашего молодого сотрудника. Он забыл у меня свою белую кепочку. А я проходил мимо...
        Стендаль не мог заставить себя посмотреть в глаза редактору Малюжкину. Он не мог заставить себя обернуться и посмотреть в глаза профессору Минцу. Он смотрел на градусник, направленный шариком ртути в сторону главного редактора газеты.
        И в наступившем молчании Стендаль увидел, как столбик ртути стремительно катится вниз, вот уже тридцать градусов мороза, сорок... послышался легкий треск. Стеклянный столбик не выдержал эмоционального мороза, исходившего от редактора Малюжкина, лопнул, и ртуть серебряными брызгами разлетелась по кабинету.
        До назначенного свидания оставалось всего пятнадцать минут.
        Каждому есть что вспомнить
        Почти все человеческие трагедии начинаются исподволь, с незаметного пустяка. Именно незаметность первого толчка и делает трагедии столь неожиданными и сокрушительными.
        Выступая на квартальном совещании в горисполкоме, Корнелий Удалов почему-то сослался на опыт своей молодости, на творческое горение строителей, возводивших в конце сороковых годов здание универмага. И был доволен тем вниманием, с которым выслушали этот исторический пример слушатели.
        После совещания к Удалову подошел товарищ Белосельский и сказал:
        - Пора делиться опытом с молодежью.
        После чего он подозвал редактора гуслярской районной газеты Малюжкина и добавил:
        - Товарищ Малюжкин, не проходите мимо.
        - Не пройдем, - ответил Малюжкин.
        Уже на следующий день, после работы, к Удалову домой явился Миша Стендаль, корреспондент и старый знакомый Корнелия Ивановича. Он присел на край скамейки под сиреневым кустом и некоторое время наблюдал, как Удалов с Грубиным проигрывали в домино соседям по дому - Ложкину и профессору Льву Христофоровичу Минцу.
        Корнелий Иванович догадывался о цели визита Стендаля, но, будучи человеком скромным, делал вид, что тот зашел к нему случайно, скажем занять опарышей для рыбалки.
        Когда партия кончилась, Миша с прямотой, свойственной молодости, разрушил эту иллюзию, сказав:
        - А я за статьей пришел.
        Все насторожились, потому что раньше Удалов никогда статей не писал.
        - Может, сам напишешь, - сказал Удалов неуверенно. - Я скажу, что надо, ты в библиотеке старые газеты посмотришь, а?
        - Нет, Малюжкин велел, чтобы вы сами, Корнелий Иванович, - возразил Стендаль. - Он получил указание.
        Наступила пауза. Удалов глядел в темнеющее летнее небо, по которому плыло зеленое закатное небо, и стеснялся соседей.
        - С каких пор, - услышал он ехидный голос старика Ложкина, - наш Корнелий пишет в прессу?
        Понятно было, почему начал именно Ложкин. Сам он по меньшей мере раз в месяц относил в редакцию гневные письма, посвященные непорядкам в городе, но так как большинство писем на поверку оказывалось неточным в своей фактической основе, то отношения с газетой у Ложкина не сложились, и, естественно, он не хотел, чтобы они складывались у других.
        - Да это так... заметка, - ответил Удалов краснея.
        - Неправда! - сказал Миша Стендаль, надевая очки и вытаскивая из кармана большой блокнот, распухший от адресов и интервью. - Корнелий Иванович выступает на наших страницах с большим материалом, посвященным истории строительных организаций Великого Гусляра и героическому труду его молодости.
        - Это кто же героически трудился? - спросил Ложкин, который был убежден, что во всем мире лишь ему удалось героически потрудиться.
        До этого момента Удалов был убежден, что откажется от создания статьи. Он ведь даже в школе отставал по части сочинений. Но последние слова Ложкина вызвали у него возмущение. И следующий шаг на пути к трагедии выразился во фразе, которая непроизвольно вырвалась у Корнелия Ивановича:
        - Каждому есть что вспомнить!
        - Корнелий Иванович прав, - сказал профессор Минц, аккуратно складывая в коробочку костяшки домино. В последние месяцы он пристрастился к этой игре, стараясь выключить на время непритязательного развлечения свою гениальную голову, иначе бы он мог вычислить наверняка исход любой партии в домино в самом ее начале. - Любой из нас - это сокровищница воспоминаний, уникальных, бесценных, которые, к сожалению, проваливаются в бездну времени, выпадают из памяти и исчезают для потомства. Из-за этого каждое новое поколение частично повторяет наши ошибки. А мы обязаны помогать подрастающему поколению.
        - Ему некогда информироваться, - заметил Саша Грубин. - Оно млеет.
        И с этими словами Грубин показал на открытое окно в квартире Гавриловых. На подоконнике сидел, укутав голову громадными наушниками, подросток Гаврилов, что не мешало, однако, стоявшему рядом динамику реветь на весь двор.
        - А что? - сказал Удалов. - И напишу. Обо всем напишу. И как голодно было, и как мы мерзли, но выходили на рабочие места, и какие были сознательные.
        Тут он решительно встал. Стендаль поднялся следом, но Корнелий сказал:
        - Иди, Миша, отдыхай, я сам справлюсь. Завтра к обеду статья будет на твоем столе.
        Удалов отправился к себе, а Ложкин сказал вслед, негромко:
        - Сомневаюсь. Для этого способности требуются.
        Удалов поднялся по лестнице, не зная, что шагает навстречу своей трагедии. Дома была только жена Ксения. Она удивилась, потому что по выверенному жизнью расписанию Корнелий должен был еще часа полтора играть в домино, а затем прийти домой с видом измученного труженика и потребовать ужин.
        Ничего такого не случилось.
        Удалов проследовал к столу сына Максима, уселся, отыскал чистую тетрадку, затем долго шарил по ящикам и коробочкам в поисках ручки, которая бы писала. Не нашел, взял карандаш, открыл тетрадку и замер над ней, подобно тому, как замирают почти все великие писатели, прежде чем написать первое слово.
        Ксения была так поражена, что вышла из кухни, встала в дверях и спросила:
        - Чего натворил?
        - Натворил?
        - Объяснительную пишешь?
        - Нет, - сказал Удалов, - статью надо писать. Заказали мне статью.
        Ксения, конечно, не поверила, потому что ее муж никогда статей не писал. Она подошла поближе и увидела, что тетрадка пустая.
        - Где статья? - спросила она. - Не вижу.
        - Так я же думаю. Я думаю, а ты над душой стоишь. Разве так статью напишешь?
        - Интересно, что это теперь статьей называется.
        Ксения, будучи женщиной доброй, но вздорной, всегда подозревала мужа в супружеских изменах, хотя он к этому не давал оснований. Отсутствие оснований никак не успокаивало Ксению. Она лишь убеждалась, что муж ее не только неверен, но и дьявольски хитер, если за тридцать лет совместной жизни ни разу не попался. И поэтому она терпеливо ждала, когда же он наконец попадется с поличным.
        Ксении казалось, что если она сейчас уйдет, то Удалов примется за нежное послание или, еще хуже, начнет сочинять разлучнице любовные сонеты.
        Но оставаться было бессмысленно, Корнелий при своей хитрости будет сидеть, и все. Значит, следовало сделать вид, что поверила, а потом незаметно вернуться и застать врасплох.
        - Нужна мне твоя статья! - сказала Ксения с презрением и медленно, не оглядываясь, ушла на кухню.
        А Удалов поводил карандашом над чистой страницей и написал: «Как сейчас вспоминаю». Потом стал думать, что же он вспоминает.
        Он пришел на стройку после седьмого класса, в конце войны, учеником. Учеником штукатура. А когда это было? Вроде бы зимой. Нет, тогда дождь шел. А там был бригадир, дядя Леша. Нет, дядя Паша! Такой, с усами. Вот усы Удалов вспомнил, и это его обрадовало. Усы стали как бы якорем. Потом дядя Паша уехал на Дальний Восток. Или в Среднюю Азию. Он был хорошим наставником. Совсем не пил, и Корнелия, у которого отец пропал на фронте, жалел. В чем проявлялась его жалость? Важно вспомнить, потому что в статье хорошо бы написать о наставнике молодежи. Как он говорил: «Ты, Корнюша, как пуговица, круглый и под ногами катаешься. Все боюсь наступить». Или это он сказал не Корнелию, а Гошке Сидорову, который на Дусе женился. Нет, на Дусе он потом женился, а сначала на Маше хотел жениться. Маша такая смешливая была, черноглазая, с длинной косой. Они с ней в палисаднике целовались, только это потом уже было, в сорок седьмом, наверное. И рука Удалова , погруженного в туманные воспоминания, вывела на странице большими буквами «Маша». Потом еще крупнее: «Машенька».
        На этом сладкие воспоминания прервались возмущенным криком Ксении, которая подкралась как раз вовремя, чтобы увидеть, как блудливая рука ее мужа выводит на странице женское имя.
        - Так я и знала! - громко возмущалась Ксения, и это возмущение, ломая перегородки и стены, прокатилось по всему затихающему дому. - Развратник! Уходи к ней!
        Дальнейший монолог Ксении протекал в том же духе, и нет нужды тратить время на цитаты из него.
        Удалов отмалчивался даже после того, как в голову ему полетела тарелка, потому что объяснить забывчивостью и далекими воспоминаниями появление женского имени не мог. И кто бы ему поверил?
        Минут через десять он очутился на лестнице, где решил переждать затянувшуюся грозу. Он не возмущался и был даже спокоен. Его тревожило другое - за пределами воспоминаний о поцелуе Машеньки и доброте дяди Паши никаких ярких картин его память не сохранила. Но ведь если дядя Леша - еще куда ни шло - в статье помещался, то Машеньке, чтобы добиться права возникнуть в газетной странице, надо было совершить что-нибудь конструктивное.
        Удалов стоял на лестничной площадке, ощущая тупую усталость. Надо было с кем-нибудь посоветоваться.
        Ноги сами привели Удалова к двери профессора Минца. К счастью, из-за двери доносились шумы футбольного репортажа. Это было хорошим знаком - профессор не работал, а отдыхал. Удалов постучался и вошел.
        Отдых профессора Минца - понятие условное. Да, он слушал футбольный репортаж, да, он решал кроссворд, да, он раскладывал левой рукой пасьянс «Невский проспект». Но в то же время мозг Льва Христофоровича продолжал настойчиво трудиться, завершая решение неразрешимой задачи о квадрате круга.
        - Чем могу помочь? - спросил Лев Христофорович, который был отличным физиономистом. - Семейные неурядицы?
        Понятно, что монолог Ксении он слышал - его слышали и в Вологде.
        - Проблема совсем иная, - сказал Удалов. - Проблема статьи. Мне нечего сказать людям.
        - Чепуха! - ответил профессор. - Каждому из нас есть о чем сказать людям.
        - Я забыл, - признался Удалов. - Так, в общих чертах, помню - почти сорок лет прошло, а деталей не помню. А мне стыдно сдавать завтра. Позор. И Ксения должна быть успокоена. Пока не поверит, что дело в статье о далеком прошлом, нет мне домашнего покоя.
        - Память подводит?
        - Думал, у меня память как память. И вдруг - надо же! Ощущения есть, даже положительные, а деталей - кот наплакал. Сроков не помню, дат... Что делать?
        - Делать? - Минц задумался и пошел к широкой полке над письменным столом, где стояли известные уже всему дому и цивилизованному человечеству снадобья и средства, которых сегодня не знают, но которые завтра или послезавтра обязательно произведут в ней переворот.
        Изобретения универсального гения Льва Христофоровича непредсказуемы, парадоксальны и удивительны. Они призваны облагодетельствовать людей. Но, к сожалению, порой настолько опережают время, что их эффект не вписывается в обыденную жизнь. Результаты вдруг оказываются прямо противоположны ожидаемым. Именно поэтому благое намерение профессора, который шел к полке с открытиями, в самом деле было еще одним шагом в личной трагедии Корнелия Удалова.
        Минц поводил рукой над бутылками и коробочками, затем его указательный палец замер над одной из них.
        - Вот то, что нам надо.
        Он извлек небольшую бутылочку, в которой лежали сизые, несъедобные на вид облатки. Одну из таблеток он вытряс из бутылочки на листок бумаги и протянул листок Удалову.
        - Что это? - спросил Корнелий Иванович.
        - Условно, до утверждения фармакологами, я именую это средство церебромагом. Понятно?
        - Непонятно. И медициной не утверждено?
        - Обычная бюрократическая волынка, - ответил Минц. - Надо проверить на мышах, тараканах, обезьянах и добровольцах. Лишь потом выпускают в серию. Что разумно, но меня не касается. Я могу гарантировать полную безопасность для вашего, Корнелий Иванович, здоровья, но в то же время призываю вас к разумной осторожности.
        - А что будет? - Удалов держал таблетку перед ртом, но не спешил глотать. При всем доверии к гению Льва Христофоровича, он хотел и дальше наслаждаться радостями жизни.
        - Ничего особенного. Церебромаг включает спящие клетки памяти. Все, что вы прожили, что видели, навсегда отпечаталось в вашем мозгу. Но проводящие пути засоряются. И вам кажется, что вы многое забыли. Но только кажется! Завтра утром вы проснетесь и убедитесь в том, что это - только кажется! Глотайте.
        И Удалов проглотил таблетку.
        Потом он пошел домой.
        Ксения, которая к тому времени убедила себя, что Удалов ушел к своей Машеньке, удивилась его возвращению, но вида не показала, была мрачна, молчалива и в глаза не глядела. А на восклицания Корнелия: «Кисочка, пойми!», она отвечала однообразно: «Знаю, кто твоя кисочка». Но не знала о ней ничего, кроме имени, и это смущало и заставляло перебирать в памяти всех Машенек, Марусь, Марий и Марь Петровен.
        Удалов устал уговаривать, лег спать, кинув прощальный взгляд на чистую тетрадь на столе сына - первая страница с крамольными словами была вырвана. Понятно кем.
        Утром Удалов проснулся сразу. От душевного неудобства.
        Он знал - случилось что-то очень плохое. Но не сразу сообразил, что.
        Это был момент истинного начала трагедии.
        Удалов еще не знал, что девятый вал обрушился на его беззащитную голову.
        Он все вспомнил!
        То есть он не осознал еще, что все помнит, но сжался от одного конкретного воспоминания, потому что оно было очень болезненным. Он совершенно четко представил себе, что сейчас войдет мать с перекошенным от злости лицом и скажет:
        - Где чайник? Где чайник с розовыми цветочками, мерзавец, спрашиваю?
        И от ужаса неминуемой физической расправы Удалов захныкал тонким и жалобным голоском, разбудил Ксению, которая, конечно, не знала, каким был голос ее мужа в возрасте пяти лет.
        Потому что инцидент с разбитым чайником произошел еще до войны, и наказание за этот проступок никак не соответствовало вине - чайник был разбит неумышленно, но у матери не было другого чайника. И забыл Удалов об этой экзекуции много лет назад.
        Не в силах удержать слез, Удалов поднялся с постели, отворачиваясь от Ксении, потому что к нему возвратилось горькое мгновение тридцатилетней давности - когда он застал Ксению, тогда еще тонкую, игривую и недоступную, целующейся с Василием Криватым у ее палисадника, и случилось это именно в тот день, когда Удалов наконец-то решился объясниться ей в любви. И хоть впоследствии Ксения уверяла, что ее поцелуи были не более как сестринскими и объяснялись тем, что Василий уезжал на целину, горе - неожиданность жестокого удара - пронзило вдруг сердце пожилого и давно разлюбившего жену Корнелия Ивановича, и он кинул на нее взгляд, полный такой неприязни и обиды, что Ксения не посмела ничего спросить. Она привыкла говорить о своем муже, будь он рядом или отсутствовал, тоном презрительным и даже сварливым - хоть бы провалился! - муж был никчемным грузом, проклятием, вечным напоминанием о бесцельно прожитой жизни. Но в случае, если возникала, чаще всего вымышленная, опасность потерять его, в Ксении просыпалась орлица, готовая лететь в партком с заявлением: «Мой муж - никчемный мерзавец, немедленно верните
мне мужа!»
        И вот сейчас, встретив горький взгляд Корнелия, Ксения истолковала его ложно, мысленно связала с таинственной Машенькой и поняла, что пора готовиться к походу в общественные организации.
        А Удалов, выйдя в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, уже понял, что виной его состоянию - обострившаяся память, и начал побаиваться самого себя. Стараясь изменить течение событий, он принялся вслух себя уговаривать:
        - Подумаем о приятном, а? Вспомним чего? Ну как в загс ходил с Ксенией? Или как пятерку получил на контрольной в шестом классе.
        Обе эти сцены послушно и мгновенно вспыхнули в мозгу во всех деталях, вплоть до синего платья регистраторши в загсе и насморка свидетеля Семенского, но радость была чисто формальной и сердце не задела. Зато он почему-то вспомнил, как по выходе из загса Ксения сломала каблук, и как она расстроилась из-за этого, и как тогда же, глядя на покрасневшее в неожиданном гневе лицо молодой жены, Удалов с ужасом понял, что выбор его был не верен и ему предстоит отныне много раз, пока не кончится жизнь, видеть эти покрасневшие от гнева щеки и слышать этот визгливый голос.
        Удалов, близкий к слезам, с нервно бьющимся сердцем вышел из ванной и направился было к письменному столу, чтобы приняться за статью. Разумеется, он отлично помнил теперь все наставления дяди Георгия (именно Георгия) и этот яркий день, когда они, молодые члены бригады, дав обещание завершить кладку второго этажа, не уходили со стройплощадки восемнадцать часов кряду. И Удалов уже был готов сесть за стол, чтобы зафиксировать это воспоминание на бумаге - воспоминание приятное, несшее в себе чувство удовлетворения, приобщения к созидательному труду... и вдруг он замер. Рядом с тем большим и добрым воспоминанием в памяти как клещ таилось воспоминание мелкое, присосавшееся к главному: ведь именно в тот день... С какой яркостью Корнелий мысленно увидел эту картину: вот он стоит наверху и видит, как через улицу бежит к нему песик Брысь, беспородный, никчемный, но свой. И как несущийся грузовик сшибает собачку. Буквально на глазах.
        Ксения, вышедшая за мужем в большую комнату, увидела, что тот почти одет, стоит с зубной щеткой в руке над письменным столом и тихо рыдает.
        Удалов спиной почувствовал взгляд жены, отбросил зубную щетку и выбежал на улицу. Но добежал лишь до ворот. Невероятная горькая боль пронзила его, как только он увидел почерневшие от старости, отполированные временем столбы у ворот... Это было в войну, у Удалова был друг Митя. Удалов жить не мог без друга Мити. И однажды он увидел, как сквозь ворота, с трудом, задев за столб осью правого колеса, выезжает тяжелогруженая телега, наверху сидит плачущий Митя - никто не сказал Удалову, что Митя с бабушкой и матерью уезжают в город Вологду, и никому из взрослых не пришло в голову, что Удалов не может жить без Мити, а Митя - без Удалова...
        Корнелий Иванович гладил почерневший столб и понимал, как непростительно было все эти десятилетия не думать о Мите и вычеркнуть его из памяти...
        - Корнелий Иванович! - из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая голова Льва Христофоровича. - Как дела со статьей? Помогло средство?
        - А идите вы... - Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
        Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
        - Что с ним? - спросил Минц.
        - Не знаю, Лев Христофорович, - ответила Ксения. - Что-то случилось. Уходит он от меня, вижу, что уходит, я ни в чем не виновата...
        А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг наталкивал его на них.
        Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще страшнее - то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине, и мать велела беречь выглаженные штаны.
        Удалов побежал прочь от прудика.
        Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
        Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
        - Все время плачет? - спрашивал на бегу Лев Христофорович.
        - Сердится! - отвечала Ксения. - Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный...
        - И статью не пишет?
        - Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились...
        - Понятно.
        Они настигли Удалова у реки Гусь.
        Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался к косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик - вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы вбежать в воду, холодную и злую, - а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже нельзя. И он тогда вошел в воду по колено - вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя Георгий - почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются, растворяются в серой мгле... А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не
сказала Удалову. Но это было потом.
        Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути, как танк.
        - Не пущу! - кричала она.
        - Пусти, - вяло сказал Удалов. Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно - вспомнить.
        Минц нажал ладонью на плечо, заставив сесть на траву.
        - Выпейте, - он протянул желтую таблетку.
        Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.
        - Что вы со мной сделали! - тихо произнес он.
        - Простите, - сказал Минц, который все уже понял. - Побочный эффект.
        - Я не хочу жить, - сказал Удалов.
        - Мне надо было испытать средство на самом себе, - сказал Лев Христофорович. - Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.
        - Оптимистической? - спросила Ксения.
        - Природа милосердна, - сказал Лев Христофорович, - а я попытался лишить ее милосердия. Но не подумал о том, что память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит - с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить все те трагедии, которые в самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями.
        - Нет, - сказал Удалов. - Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали. - Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать. - Но ведь она утонуть могла.
        Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.
        Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.
        Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам.
        У поворота на Пушкинскую им встретился Миша Стендаль, который спешил в редакцию.
        - К двенадцати часам жду статью! - весело крикнул он.
        - Нет, - вздохнул Удалов. - Писателя из меня не вышло.
        В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.
        - Я согревал ее руки поцелуями, - произнес он с невыразимой болью, - и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О, боже! Сколь пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко ты их отверг!
        Удалов плакал.
        - Я умру сама! - воскликнула Ксения. - Он опять о ней!
        - Нет, - возразил профессор, морща лоб. - Это что-то знакомое...
        - Конец ее страданий приближался, - произнес Удалов. - Я потерял ее. Она засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.
        Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.
        - Аббат Прево, - сказал, облегченно вздохнув, Лев Христофорович. - Манон Леско. Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.
        - Правильно, - согласился Удалов, - я читал эту книжку в восьмом классе.
        Отражение рожи
        Разговор начался банально - с собак.
        Минц с Удаловым сидели на лавочке у дома № 16, чувствуя себя старичками, хотя, конечно, в душе ими не были. И смотрели, как внучка Ложкина Дашенька, приехавшая в Гусляр на каникулы, гуляла со своей стройной, поджарой, почти породистой собачкой и вся была под стать ей - поджарая, стройная, почти породистая.
        - Любопытно, - сказал профессор, - каков механизм подбора людьми собак?
        Удалов, который понимал Льва Христофоровича с полуслова, возразил:
        - Но, может, это собаки подбирают себе хозяев, похожих на них?
        Так как разговор происходил в сентябре, и окна были открыты, с первого этажа откликнулся Грубин:
        - Я думаю, что собаке и хозяину надо пожить вместе, тогда они становятся на одно лицо.
        Спорить с Грубиным не стали. Тем более что в подтверждение общих мыслей из-за угла вышел хулиган Корочкин, крутой качок, как называла его с придыханием Дашенька, мелкий рэкетир и террорист, который недавно приобрел в области за баксы настоящего бультерьера - существо, более всего похожее на большую жирную корявую крысу. Говорили, что Корочкин, известный в уголовном мире Великого Гусляра под кликухой Крыс, в память о популярном в детстве мультфильме, ходит со своим булем на операции, и тот уже задушил двух или трех лотошников. Может, и не в самом Гусляре, но на станции или в Потьме. В любом случае хозяин и собака были похожи, и, только когда они прошли, пугнув по пути Дашеньку Ложкину, Удалов несмело произнес вслед кожаной спине Корочкина:
        - При взгляде на собаку понимаешь суть хозяина. А вы говорили!..
        Удалов ждал возражений, но не дождался.
        Через некоторое время Грубин сказал из открытого окна:
        - Это даже неплохо.
        Удалов, который прожил с Грубиным больше двадцати лет в одном доме, все понял и возразил:
        - В тех случаях, когда облик соответствует содержанию, собака может многое поведать о своем хозяине. Но бывает множество исключений. Идет болонка, ведет болонку, а внутри бульдог-душитель.
        Все помолчали.
        На втором этаже открылось окно, и старик Ложкин позвал:
        - Даша, ужинать пора.
        Даша застучала каблучками, собака - коготками. И скрылись в подъезде за хлопнувшей дверью.
        Ложкин сказал:
        - Главная беда человечества - несовпадение облика и содержания.
        Значит, он весь разговор о собаках слышал.
        - Я сейчас по телевизору министра слушал, не буду называть его фамилии. Он врет, улыбается, дикторшу по заднице гладит, а я знаю - врет!
        - Ну уж и гладит! - засмеялся Грубин.
        - Морально гладит. А она хвостиком виляет.
        - Он, наверное, сам себя со стороны не видит, - сказал Удалов. - Это часто бывает с людьми. Даже удивляешься порой - ну как же ты не видишь, что ты скотина!
        - А что делать? - спросил напряженно молчавший Минц, что свидетельствовало о бурной работе его мысли. - Как открыть истинное лицо? По собаке?
        - Чудесная мысль! - донесся сверху голос Ложкина. - Вижу волкодава и сразу владельца в тюрягу!
        - Я же не о действиях, - возразил Минц. - Я хотел обратить ваше внимание на неточность выводов, которые можно сделать из нашего наблюдения. Не раз человечество пыталось найти способ определить наклонности и способности человека по формальным признакам. Одни искали преступников по форме черепа, другие - гениев по почерку, третьи определяли характер с помощью звезд.
        - Хорошо вам говорить, ученым, - откликнулся Ложкин. Сказал он так, чтобы его опровергли, потому что считал себя человеком грамотным и в свое время, пока еще перо рука держала, сочинил немало кляуз в журнал «Знание-сила». Даже печатали их порой.
        Но никто Ложкина не опроверг, никто не закричал: «Ты у нас первый ученый, дедушка Николай!».
        - Конечно, - сказал Удалов, - легко было бы жить, если бы каждому человеку выдать по лицу, которое бы соответствовало его поступкам и душевному состоянию. Посмотрел на человека - и сразу на другую сторону улицы. Потому что видишь не лицо, а убийственную рожу.
        - Интересная задача, - задумчиво произнес Минц. Словно задачу эту задали ему, и он готовился ее разрешить.
        - А как этого добьешься? - подумал вслух Грубин, который и сам был не последним изобретателем.
        - Впрыснуть! - не выдержал Ложкин. - Каждому впрыснуть средство от лжи. А то идет, видите ли, улыбается, красавчик! А сам только что тетеньку задушил.
        - Не получится, - сказал Минц, подумавши. - Люди куда сложнее, чем вам кажется. Человек - это целый мир. Он может быть сейчас грабителем, а через полчаса вытащит ребенка из проруби или в горящую избу войдет.
        - Но все равно, - подзуживал соседа Удалов, который подумал, как будет славно, если он придет домой, а у Ксении все на лице написано, и не надо гадать. Успеешь принять меры против семейного конфликта. - Эта задача по плечу только гению.
        - Если вы имеете в виду меня, то я не претендую на уникальность, - скромно возразил Лев Христофорович. - Я всегда с благодарностью вспоминаю своих учителей - Ньютона и Эйнштейна.
        - Их с нами нет, - сказал Грубин.
        - В самом деле? - рассеянно спросил Минц и, неожиданно поднявшись, быстрыми шагами пошел в подъезд, к себе. Думать. Творить. Пробовать. На горе или на счастье человечества.

* * *
        Дня три Минца никто не видел. Соседи, зная о том, какие научные «запои» бывают у профессора, ставили у двери молоко, хлеб и пепси-колу. Минц инстинктивно отворял дверь и брал приношения. Не замечая этого.
        На четвертый день веселый Минц с утра включил оживленную музыку Гайдна, отворил окно, потопал немного, изображая зарядку, выпил принесенное Ксенией молоко, а потом отправился к Удалову. Корнелий только что вышел из ванной, побритый и добрый.
        - Корнелий, кажется, я решил проблему, - сказал Минц.
        - Истинной рожи? - догадался Удалов.
        - Или истинного лица.
        - Вы проходите, проходите. Ксюша, принесешь каши Льву Христофоровичу?
        - Несу! - откликнулась Ксения. - Вам с молочком или с вареньем?
        - С медом, - ответил профессор и продолжал, обращаясь к Удалову: - Мы с вами пошли по неправильному пути. По пути, лишенному парадоксов. Мы хотим увидеть истинное лицо человека. Но зачем?
        - Чтобы он стал лучше, - без запинки ответил Удалов. - Или чтобы задержать его и сдать в милицию.
        - Именно твой первый ответ, Корнелий, меня порадовал. А второй огорчил. Мы хотим увидеть истинное лицо человека, чтобы уменьшить на планете число преступлений и злых дел, изжить несправедливость и жестокость. А для этого надо, чтобы человек увидел самого себя!
        - Не понимаю, - сказал Удалов.
        Минц не спеша поскреб ложкой по тарелке, собрал с каши мед и сунул в рот.
        - А когда человек увидит собственное лицо таким, каков есть его внутренний облик, он ужаснется и скажет: что я наделал! Каждый из нас живет с самим собой, и воспитание человечества я переношу на индивидуальный уровень.
        Удалов ничего не понимал.
        - Сиди здесь, я тебя позову, - приказал Минц.
        Он поднялся из-за стола, подошел к платяному шкафу, узкая створка которого была зеркальной, вынул из кармана пузырек с какой-то мазью и ватку. И, потряхивая пузырьком, чтобы мазь попадала на ватку, он стал возить ваткой по зеркалу.
        Когда работа была завершена, Минц сказал:
        - Теперь подождем, пока просохнет.
        Удалов сделал вид, что ничему не удивляется, хотя не переставал удивляться гениальности Минца, и принялся за чай.
        Но не успели они допить чай, как Лев Христофорович, кинув взгляд на зеркало, произнес:
        - Ну вот, все готово.
        - Что готово?
        - Истина, Корнелий. Подойди к зеркалу.
        Корнелий послушно поднялся и подошел к зеркалу.
        И ничего особенного не увидел. Полчаса назад это же лицо он лицезрел в ванной, в тамошнее зеркало.
        - Ничего особенного не вижу, - сообщил он. - Наверное, эксперимент провалился.
        - Что и следовало доказать! - ответил профессор. - Потому что ты, Удалов, полностью соответствуешь сейчас своему внутреннему содержанию.
        - А что дальше?
        - Дальше я хотел тебе сказать, что видел вчера на улице Батыева. Вернулся он к нам в Гусляр, ходят слухи, что назначат его главгором вместо Коли Белосельского.
        - Что?! - воскликнул Удалов. - Не может быть!
        - Посмотри на себя в зеркало! - приказал Минц.
        Удалов обернулся к зеркалу и был поражен тем, что из зеркала на него глядело странное животное, похожее во многом на Удалова - например, лысиной и цветом венчика волос вокруг лысины. Но уши его стояли высоко, на лице почему-то росла шерсть, верхняя губа была раздвоена - Удалов увидел себя в образе зайца, правда, зубы у зайца были хищные, оскаленные, и это нарушало полноту образа.
        - Кто это? - спросил Удалов.
        - Кто это? - откликнулся зверь в зеркале.
        - Это ты сам, Корнелий, - ответил Минц. - Это твоя истинная сущность на настоящий момент. Мое сообщение о Батыеве испугало тебя, превратило внутри в дрожащего зайчишку, а все сильное в тебе сконцентрировалось в зубах, так что получился заяц, который будет кусаться до последнего патрона.
        - Это я?
        Но на вопрос Корнелия и не стоило отвечать, потому что изображение зайца на глазах расплывалось, возвращаясь к привычному образу Корнелия Удалова.
        - А теперь сам покажись, - попросил Удалов профессора. Ему нужно было время, чтобы осознать величие изобретения.
        Минц безропотно подошел к зеркалу.
        Корнелий увидел Минца. Но вокруг его головы сияли яркие лучи, от чего в комнате зазеркалья было куда светлее, чем в комнате Удалова.
        - А это что? - спросил Удалов.
        - Думаю, что отблеск моей гениальности, - сказал профессор и начал в зеркале надуваться, превращаясь в гигантский воздушный шар, и даже стал покачиваться, намереваясь оторваться от земли.
        - Высокого мнения о себе? - спросил Удалов, догадавшийся о причине метаморфозы.
        - В сущности я ничего особенного не изобрел, - быстро ответил профессор и принял первоначальный вид. Даже нимб вокруг его головы потускнел.
        - Спасибо, Лев Христофорович, - сказал тогда Удалов. - Я думаю, что человечество отныне начнет новую жизнь. У вас найдется еще мазь?
        - Я хочу сделать ее побольше. Чем больше истинных зеркал, тем выше моральный облик жителей города.
        И с этими словами профессор помазал зеркало в ванной, трюмо в спальне и еще зеркало в прихожей.
        Когда он возвратился в комнату, друзья принялись обсуждать возможности великого изобретения.
        - Надо в общественных местах намазать, - подумал вслух Удалов.
        - В общественных местах у нас зеркал нету, - усомнился Минц. - Трудно отыскать такое, чтобы все в него смотрели.
        - А что, если установить? - спросил Удалов. - Ты пришел куда-нибудь, допустим, на собрание пенсионеров, посмотрись сначала в зеркало. Если увидел что-то непотребное, поворачивай и иди домой, не порти людям настроение. Пусть везде будут зеркала!
        И тут из ванной донесся дикий крик.
        Кинувшись туда, мужчины столкнулись в дверях с Ксенией Удаловой. Она была бледна как мел, руки ее тряслись, а сама она старалась через плечо показать на зеркало, висевшее в ванной.
        - Там... - бормотала несчастная женщина. - Там чудовище...
        Удалов все понял.
        - О чем ты думала, когда в зеркало смотрела?
        - Я... Да я ни о чем не думаю, когда в зеркало смотрюсь! - Ксения нервным движением поправила упавшую прядь волос.
        - А сейчас думала?..
        - Ну только об этой...
        - О ком?
        - О Ванде, вот о ком! Вчера к ним аргентинскую индюшатину привезли, дешевую, под соусом. Она мне оставила? Нет, ты мне скажи, почему она мне не оставила?
        - Все ясно, - сказал Удалов. - Работает наше изобретение.
        И он рассказал пораженной Ксении о волшебной мази.
        Ксения встретила известие с искренним восторгом. Правда, восторг был эгоистического свойства. Суть его сводилась к фразе: «Вот теперь я их всех выведу на чистую воду!»

* * *
        Николай Белосельский использовал изобретение практически. Во-первых, приказал милиции установить зеркала на автобусной станции, в ресторане «Золотой Гусь» и у входа в парк культуры. Возле зеркал распорядился поставить милиционеров с записными книжками, которые должны были фиксировать особо неприятные отражения. Милиционеры, конечно же, поставили еще одно зеркало у себя в отделении, а Белосельский - на столе в приемной, так что в ближайшие два дня раскрылось множество преступлений, дурных замыслов и планов.
        На третий день обычный поток посетителей к Белосельскому иссяк. Оказалось, что людям не так уж и приятно оглядываться на зеркало, которое строит тебе рожи.
        Кризис наступил, когда к Белосельскому пришла Маша Дюшина, человек тихий, невзрачный и безвредный. Она просила помочь с пособием ей как матери-одиночке, а Белосельский, прежде чем начать беседу, нажал на кнопку, связался с секретаршей, и та сказала условным шифром:
        - Катастрофа!
        Это означало крайнюю степень озверелости на лице Маши Дюшиной.
        Так что, руководствуясь объективным средством заглядывания в душу, Белосельский сразу внутренне сжался, готовясь отказать женщине. На все его вопросы Маша отвечала робко, ласково и беззлобно. Но Белосельский понимал, что имеет дело с крайне хитрой и замкнутой стервой. Отказав, он проводил плачущую Дюшину до приемной и поглядел, что же отразится в зеркале.
        В зеркале отразилось существо махонькое, бабочка с обломанными крыльями, которая беспомощно ползла по лужайке...
        - Стойте! - вскричал Белосельский, понимая, что трагически ошибся.
        И в этот момент картинка в зеркале изменилась. Страшное лицо женщины-убийцы заняло все зеркало.
        - Стой! - повторил Белосельский. Но уже другим тоном: - О чем вы сейчас подумали?
        - Я их ненавижу, - произнесла Маша Дюшина, - я их всех перебить готова. - И она показала на таракана, который мирно полз по плинтусу.
        Тогда Белосельский пригласил Дюшину снова в кабинет, выписал ей чек на материальную помощь, а сам задумался. И понял, что к изобретению Минца следует относиться с осторожностью. Не исключено, что в городе из-за этого могут произойти трагические ошибки и неприятные недоразумения.
        Сам он попросил секретаршу зеркало убрать, а после работы подъехал к своему приятелю, семью которого любил за уют и взаимную любовь.
        Когда он вошел в дом к приятелю, то увидел, что зеркало в прихожей разбито, а осколки его сметены в угол.
        - Здравствуй, - сказал Белосельский, делая вид, что не заметил погрома. - А Белла где?
        - А Белла твоей милостью уехала к маме, - ответил его приятель.
        - Что такое?
        - Она в зеркало заглянула, когда я брился и думал о палестинских экстремистах, которые вчера самолет с заложниками захватили.
        - И что?
        - Она сказала, что с убийцей жить не может.
        - А кто зеркало в гостиной разбил? - спросил Белосельский, входя в комнату.
        - А это уже сегодня утром, - ответил приятель. - Она собиралась к маме, а телевизор был включен. Там в сериале этот самый играл... усатый Педро!
        - И что?
        - Я смотрю, а она в зеркале уже голая и к кровати бежит. Тогда я ей и сказал, что она правильно делает, что к маме уезжает.

* * *
        К рассвету четвертого дня все зеркала в Великом Гусляре были разбиты. Даже в милиции - с помощью кулака начальника отделения майора Пронина, увидевшего себя при входе в отделение в тот момент, когда переживал за судьбу футбольной команды «Гусляр!», которой грозил переход в нижнюю областную лигу.
        Минц так сказал Удалову, когда они обсуждали эту проблему:
        - Само мое изобретение гениально. Но оно не учитывает того, что человек внутренне может реагировать на события неадекватно. Он может показаться страшилищем, хотя подумал всего-навсего о соседской собаке, которая лает во дворе, и равнодушно отнестись к землетрясению в соседнем городе, из-за чего тот провалился под землю. Понимаешь?
        - Что же делать?
        - Передать зеркала следователям с предупреждением быть осторожными.
        - А в городе?
        - В городе мы придумаем что-нибудь другое.
        Удалов вернулся к себе. У него, конечно же, тоже все зеркала были разбиты - большое сыном Максимом, а туалетное - Ксенией.
        Но тут Удалов вспомнил, что в чулане должно оставаться старое зеркало, намазанное профессором Минцем на всякий случай.
        Он открыл чулан. Там было пыльно и пусто. Лишь низкое рычание донеслось из того угла, где стояло на полу, прислоненное к стене, зеркало. Удалов прищурился, приглядываясь к полутьме, и не мог не рассмеяться.
        Перед зеркалом сидел кот Васька. У его ног лежала придушенная мышь.
        В зеркале отражался могучий бенгальский тигр, а у его ног лежала дрожащая Ксения Удалова с половой щеткой в руке.
        Пришельцы не к нам
        Старик Ложкин, почетный пенсионер Великого Гусляра, постучал к Корнелию Ивановичу, когда тот доедал компот «Дары Гонолулу», купленный обленившейся Ксенией в магазине «Альмавива», открытом супругами Савичами на площади Землепроходцев. С прошлого года этой площади возвратили историческое наименование Скотский выгон, однако жители Гусляра все еще редко его употребляют. Нелегко проходит реинкарнация исконных ценностей!
        - Корнелий, - сказал Ложкин, - опять прилетели.
        - Кто прилетел? - спросил Корнелий.
        - Пришельцы.
        - Какого вида?
        - Не знаю.
        - Почему? Невидимые?
        - Нет, что-то они не опускаются. Уже полчаса как над площадью кружат, а не опускаются.
        - А чем я тебе могу помочь? - спросил Корнелий.
        - Ты не мне должен помочь, а всему человечеству. Как нам с ними в контакт войти? Может, надо предотвратить конфликт? Может быть, они готовятся нас истребить?
        Корнелий тяжело вздохнул, отложил ложку и отмахнулся от экзотического аромата.
        - Зря ты иностранными продуктами себя балуешь, - заметил Ложкин. - Когда они кончатся, тосковать будешь.
        Корнелий не ответил соседу, а крикнул жене:
        - Ксюша, я на минутку, на небо взгляну и обратно.
        Выйдя во двор, Корнелий закинул лицо к небу. И в самом деле, над желтеющей кроной липы виднелся край висящего над городом космического корабля.
        - Значительный корабль, - сказал Удалов. - Давно таких не видал.
        - Может, завоевывать будут, - ответил Ложкин.
        - Зови Грубина, - приказал Корнелий. В трудные моменты жизни в этом немолодом полном лысом человеке пробуждался Наполеон, который всегда готов вызвать огонь на себя.
        Ложкин подбежал к приоткрытому окну на первом этаже и принялся звать Александра Грубина - для друзей все еще Сашу. Тот долго не отзывался. Оказалось, у него были в гостях благодетели, те, которых в больших городах, подверженных иностранным влияниям, называют спонсорами. В благодетелях состояли бывший редактор городской газеты Малюжкин и кожушовка Глаша - посол немногочисленного лесного народа кожухов, обитающего в окрестностях Великого Гусляра. Совместно они создали горнодобывающее предприятие, но не о нем сейчас речь. Главное заключалось в том, что это предприятие «Недра-Гусь» субсидировало будущий кругосветный полет Саши Грубина на воздушном шаре, на котором руками девушек из текстильного техникума было вышито метровыми буквами: «Недра-Гусь! Повезет, за что ни возьмусь!»
        - Что случилось? - спросил Саша Грубин, высовывая в окно поседевшую, но еще буйную шевелюру. - Что могло привести сюда моих друзей во время обеденного перерыва?
        Все засмеялись веселой шутке Грубина, но тут Удалов оборвал смех, сказав:
        - А вот на небо поглядеть - это вам чуждо!
        - Что случилось? - С этим вопросом благодетели и Грубин выбежали во двор и тоже увидели космический корабль пришельцев.
        - Пришельцы, однако, - сказала скуластая Глаша.
        - Если это, конечно, пришельцы, а не замаскированная налоговая инспекция, - ответил осторожный и подозрительный Малюжкин.
        - Пришельцы, - уверенно произнес Удалов. - Таких кораблей в налоговой инспекции пока нет.
        - Я сам видел, как они опустились! - поддержал Удалова старик Ложкин. - Сначала была звездочка, потом она превратилась в тарелочку.
        Беседуя, они отошли на середину двора, чтобы лучше разглядеть корабль.
        Он представлял собой диск, очевидно, огромных размеров, что подчеркивалось тремя рядами из сотен круглых иллюминаторов, а также различными надстройками поверх диска.
        - Ну что ж, - сказал Удалов, - давай, Саша, выходи на связь на галактической волне.
        Галактический передатчик стоял у Саши на письменном столе, и, если возникала необходимость о чем-то поговорить с Космосом, Саша никогда никому не отказывал.
        Сам Удалов сопровождал Сашу на переговоры, но остальных попросил подождать во дворе, не создавать толкотни. И никто не посмел возразить Удалову, хотя, конечно, хотелось послушать инопланетян - зачем прилетели, что за намерения у них, будут ли завоевывать или, наоборот, предложат дружить.
        В большой комнате Грубина, набитой приборами и книгами, было неопрятно и полутемно, к тому же зрители торчали у окна, застя свет.
        Грубин быстро отыскал на экране пульсацию, соответствующую инопланетному гостю, и, когда она сформировалась, вызвал корабль на нужной волне.
        - Отзовитесь! - сказал он. - Зачем прилетели?
        Корабль не ответил.
        - Повторяю! - настаивал Грубин. - Мы, жители свободной планеты Земля, настаиваем на вашем ответе.
        - Нужно будет - ответим, - послышался в динамике грубый голос с неизвестным акцентом. - Сначала надо разобраться.
        - В чем будете разбираться? - спросил Удалов.
        В ответ царило молчание.
        Больше ни слова от визитера добиться не удалось.
        Отчаявшись наладить контакт, Грубин с Удаловым вышли наружу. Остальные настороженно молчали, не смея нарушать ход мыслей Корнелия Ивановича.
        - Придется подниматься, - сообщил он наконец.
        - Да, - согласился Грубин. - Придется подниматься.
        Глаша заголосила, сообразив, что подниматься придется на рекламном шаре, но Малюжкин ее остановил.
        - В интересах человечества, - сказал он. - Придется рискнуть.
        - А если собьют? - спросила Глаша.
        - Вся Галактика увидит нашу фирму, - ответил Малюжкин. - Большими буквами в языках пламени.
        - Окстись! - осерчал Ложкин. - Там же на борту наш человек, а ты - в языках пламени.
        - Значит, обойдется, - сразу же поправился Малюжкин и бессмысленно улыбнулся. Так всегда улыбаются миллионеры, когда их уличают в обмане трудящихся.
        Все вместе пошли на поле за церковь Параскевы-Пятницы, где в пустом гараже хранился воздушный шар. Корабль пришельцев все также висел посреди неба, ничего не излучая и не выказывая признаков жизни. У многих жителей города возникало от этого паршивое ощущение, будто ходишь под плохо привязанной связкой арматуры или нависшей скалой, готовой рухнуть от слабого движения воздуха. Но люди в Великом Гусляре ко многому привыкли, они продолжали ходить по улицам, дети бежали в школу, а матери готовились рожать.
        Воздушный шар резво разложили на траве, разогнав гуляющих там собачников, затем принесли горелку и принялись надувать. Шар уже не был новостью для гуслярцев, и на него обращали внимания не многим больше, чем на летающую тарелку.
        В открытую корзину шара забрались Удалов с Грубиным. Хотел забраться и Ложкин, но ему не разрешили из-за пожилого возраста.

* * *
        Осень была ранняя, теплая, именуемая в наших краях бабьим летом. Даже на высоте было не холодно.
        Удалов глядел вниз, на родной город, панорама которого, постепенно расширяясь, разворачивалась под ногами. Улицы с каждой секундой становились уже, дома - ниже и теснее друг к дружке, к городу приблизились леса и заречные заросли...
        - Нет, ты только погляди! - услышал задумавшийся об относительности жизненных ценностей Удалов удивленный голос Грубина.
        Он обернулся на крик и поразился не менее своего спутника.
        Оказалось, что они достигли корабля пришельцев куда быстрее, чем рассчитывали. Висел он не под самыми облаками, как казалось наблюдателю с земли, а немного повыше церковной колокольни. И лишь по причине отсутствия в небе предметов, с которыми его можно было сравнить, казался таким гигантом. Правда, он был все равно раза в три побольше, чем воздушный шар фирмы «Недра-Гусь». Но если бы полчаса назад Удалова спросили о размерах корабля, он сказал бы, что тот в несколько раз больше футбольного поля.
        Стоя в корзине воздушного шара, Удалов попытался привлечь к себе внимание пришельцев, размахивая руками и подавая сигналы голосом. Однако ответных сигналов с корабля не поступало, хотя Грубин уверял, что видит в иллюминаторах миниатюрные головки космонавтов, которые глядят на воздушный шар и даже двигаются.
        Воздушный шар имеет малые возможности для маневра, и поэтому толком облететь пришельцев не удалось. Поднялись повыше, поглядели сверху на антенны и оборонительные системы корабля в надежде на то, что действия воздушного шара не будут сочтены враждебными, - хоть ракеты и пушки корабля были невелики, убить можно и иголкой.
        Покружившись возле таинственного пришельца, воздушный шар пошел вниз. И вскоре без особых приключений опустился на поле, где его поджидали остальные.
        - Ну как? Вы живы? - с таким криком кинулась к шару кожушовка Глаша и стала гладить его корзину, видно, уж и не надеялась дождаться свою собственность обратно.
        - Что они сказали? - спросил Ложкин.
        - Отмалчиваются, - ответил Удалов.
        - Плохо дело, - сказал Ложкин. - Надо ПВО вызывать.
        - Погоди с ПВО, - ответил Удалов. - Тут неувязка с размерами получается.
        И он рассказал, что корабль рассчитан не на людей, а на существ малого размера, судя по приблизительным измерениям, на существ двух - или трехсантиметровых, меньше мышки, ну примерно как небольшие оловянные солдатики.
        Эта информация заставила всех задуматься. Разумеется, Космос полон тайн и загадок, но раньше таких лилипутов в окрестностях Земли не встречалось.
        - И что же будем делать? - спросил Малюжкин.
        - Ждать, - твердо ответил Удалов, в голове которого уже созрел план, подсказанный ему жизненным опытом.
        Удалов поделился своим планом только с Грубиным, потому что ему нужен был помощник.
        - Саша, - объяснил он ситуацию Грубину, - ведь они не просто так прилетели. Если просто так прилетают, то покружат, поснимают, поглазеют - и домой. А эти уже вторые сутки висят, многим даже надоели. Значит, планируют.
        - Ты прав, Корнелий, - согласился Грубин.
        - А раз планируют - значит, выйдут на связь.
        - Точно.
        - И наша с тобой задача - узнать, кто с ними на связи. Мало ли какие опасности могут исходить для нашего с тобой города от такого странного союза...
        Сойдясь на этом, друзья взяли бинокль и, разделившись на шестичасовые смены, стали вести наблюдение за кораблем с крыши дома № 16, надеясь, что долго это дежурство не продлится, по крайней мере не до осенних холодов, а главное - не до того, как истощится терпение ревнивой Ксении.
        Идея Удалова дала плоды на вторую ночь. Отбив очередную проверку Ксении, которая была в глубине души уверена, что к Удалову на крышу лазает на свидание небезызвестная Римка, Корнелий вновь взялся за бинокль и увидел, как от корабля отделился небольшой предмет круглой формы и медленно спланировал к земле.
        Поднаторевший в космических делах, Удалов тут же определил предмет как посадочный катер. Он оказался прав! Пришельцы вышли на связь!
        Корнелий проследил место, куда спустился катер, - продовольственный магазин № 2 «Гастроном» и, спустившись по пожарной лестнице, стукнул кулаком в окно Грубину.
        Грубин спал одетым и потому тут же выскочил в окно и побежал следом за Удаловым.
        Но, как ни спешили друзья, они опоздали.
        Магазин был, разумеется, закрыт, сторож крепко спал, и будить его не имело смысла. Удалов решил обойти вокруг магазина, надеясь отыскать катер в непосредственной близости от гастронома либо найти место, через которое он мог проникнуть внутрь.
        Первая версия принесла результат.
        На заднем, хозяйственном дворе гастронома в одном из деревянных без крышки ящиков, что были раскиданы по асфальту, и находился искомый катер. Однако Удалов не сразу догадался о ящике как о возможном месте укрытия и потерял минуту или две. Он стоял посреди хозяйственного двора и крутил головой, когда из ящика поднялся матовый шар и, набирая скорость, помчался в небо.
        - Стой! - крикнул вслед катеру Грубин.
        А Удалов молча бросился к ящику, надеясь увидеть связников.
        Но и тут опоздал.
        Ящик был пуст. Только два или три таракана разбежались по щелям под грозным взглядом Корнелия Ивановича.
        Несолоно хлебавши Грубин с Удаловым вернулись домой. Больше сидеть но крыше не было смысла. Пришельцы уже сделали свое дело, но что это было за дело, осталось неизвестным.

* * *
        Ясность в ситуацию внесла Ксения Удалова, когда на следующее утро кормила мужа яичницей. Она уже побывала на рынке и в магазине, так что в городе от нее секретов не оставалось.
        - Ну что, зря сидел на крыше? - спросила она ехидно.
        - Не совсем так, - ответил невыспавшийся Удалов. - Односторонний контакт все же произошел - мы за ними наблюдали и проследили место посадки. Во дворе гастронома.
        Удалов никогда ничего не скрывал от Ксении. И хотя ее мало волновали космические проблемы, для средней гуслярской женщины она была в них достаточно информирована.
        - Никого не увидели?
        - Кроме тараканов, никого, - признался Корнелий. - Пустой номер.
        - Вот именно, - сказала Ксения. - Люди то же самое говорят.
        - Что говорят люди? - насторожился Удалов. Его всегда интересовало общественное мнение. У общественного мнения, которое, конечно, склонно преувеличивать всякую чепуховину, есть свои законы, и, следуя им, оно порой удивляет прозрениями.
        - А люди врать не будут, - ответила Ксения. - Они с тобой согласны.
        - А я ничего такого не сказал, чтобы со мной соглашаться.
        - Сказал, ангел мой, сказал, - ответила Ксения. - Сказал, что твои пришельцы, - тут она показала пальцем в потолок, напоминая, что корабль мелких пришельцев все еще висит над городом, - к тараканам прилетали.
        - Что?
        - Весь народ уже знает.
        - Да ты с ума сошла! На что им тараканы?
        - Родственники им, - ответила Ксения. - Из одной расы. Так сказать, из одной весовой категории.
        - Нет! - закричал Удалов. - Быть того не может, потому что тараканы неразумные, отсталые, безмозглые насекомые!
        - Ты так думаешь? А если это так, почему они за наш счет живут и ничем их вывести нельзя? Почему люди всегда терпят поражение в борьбе с тараканами?
        Ксения говорила, встав в позу оратора, и текст у нее получился торжественным.
        - Ну уж поражение... - неуверенно возразил Удалов.
        - А вот теперь сомнений у тебя не будет. Эти, что наверху, прилетели специально, чтобы защитить тараканов от наших нападок, от истребления. По тараканьей жалобе.
        - Ну уж... - И тут взгляд Корнелия упал на небольшое черное существо, которое стояло на диванной подушке и поводило в воздухе передними лапками. Это был крупный таракан-прусак, таких Удалов даже на кухне редко видел, а уж чтобы такое неприятное существо осмелилось выйти на свет днем - такое было немыслимо.
        - Это еще что? - Корнелий стал искать глазами, чем бы смахнуть на пол и раздавить вечного человеческого противника, но Ксения, догадавшись, схватила его за руку.
        - Корнюша, опомнись! - закричала она. - Внуков пожалей.
        Ксения висела на руке Удалова, и тот, удивившись, спросил:
        - Ты-то чего испугалась?
        Ему почудилось, что таракан, которого резкие движения Удалова вовсе не испугали и не заставили спрятаться, слегка улыбается. Он даже пригладил усы передней лапкой!
        - Дай я его хоть с дивана сгоню, - сказал, сдаваясь, Корнелий.
        - Захотят, сами уйдут, - сказала Ксения о таракане, как говорят о сумасбродном барине, которого нельзя раздражать и дразнить.
        - Откуда ты набралась этой чепухи? - грозно спросил Удалов, отворачиваясь от дивана и нахального таракана.
        - Люди говорят, - ответила Ксения. - Люди врать не будут.
        - И что же еще они говорят?
        - А то говорят, что тараканы объединились и направили к своим собратьям послание, что мы, люди, их угнетаем и уничтожаем. И потому они просят помощи.
        - А эти прилетели! - Сарказм бушевал в голосе Удалова.
        - А эти прилетели, - ответила Ксения мирно, собирая крошки на блюдечко и капая туда же варенья. - И не только в Гусляр. Говорят, что уже над всеми городами Земли они повисли. И скоро выйдет приказ, чтобы люди отдали всю власть тараканам и подчинялись им во всем. Чтобы любили, кормили и так далее.
        - Что такое «так далее»? - подавленно спросил Удалов.
        - А это нам тараканы сами скажут, - пояснила Ксения. - Говорят, что будут девушек наших брать в гаремы, что запрягать нас будут в ихние кареты, а еще положено будет спать с тараканами, потому что тараканы уважают человеческое тепло.
        - Еще чего не хватало! - Удалов в гневе обернулся к прусаку, но тот уже был не один - на подушке сидело и стояло штук двадцать тараканов.
        Удалов не успел даже дотронуться до них, как Ксения ласковым голосом заблеяла:
        - Миленькие мои, голодненькие, идите, покушайте, подкрепитесь.
        И с ужасом Удалов наблюдал за тем, как тараканы вереницей пересекли пол, поднимаясь по ножке стола, окружили блюдце с едой и принялись дружно питаться.
        В отвращении Удалов погрозил тараканам кулаком и увидел, как самый крупный из тараканов погрозил ему лапкой в ответ.
        Тараканы, почувствовавшие, что наконец-то историческая справедливость, как они ее, паразиты, понимали, восторжествовала и теперь они с людьми поменялись местами, в течение нескольких минут вылезли из всех укрытий и темных мест. Они и в самом деле нагло заходили в места общественного питания, в столовые, ресторан «Золотой гусь», в коммерческие кафе и даже служебные буфеты, всюду требуя лучшей еды, и были совершенно ненасытны. К тому же они умудрялись хапать куда больше, чем были в состоянии сожрать, и разбрасывали объедки по всему городу.
        Удалов как раз пришел к городскому голове Коле Белосельскому, чтобы спросить его совета - что делать, как жить дальше под тараканами и нельзя ли вызвать из центра ракетную дивизию, когда делегация из нескольких крупных тараканов выставила Белосельского из кабинета, сказав, что, он числится в главных тараканьих врагах и потому отныне ему вход в помещение запрещен.
        - На что я надеюсь, - сказал Белосельский, стоя на лестнице, - так это на их внутренние дрязги. Мне звонили из райпищеторга, что отмечен первый конфликт между рыжими и черными тараканами.
        - Дай-то Бог! - ответил Удалов.
        Они помолчали. Из оставленного кабинета доносилось шуршание. Тараканы уничтожали неприятные им бумаги.
        Прибежал Савич. Он был разорен. Магазин супругов Савичей подвергся нападению. Наиболее нахальные тараканы потребовали, чтобы его жена Ванда открывала для них консервные банки, в ином случае грозились обесчестить.
        Но наибольшая сенсация ожидала Удалова, когда он добрался до дома. Это путешествие заняло куда больше времени, чем обычно, потому что по улицам семьями фланировали тараканы и приходилось их пропускать. Сенсация заключалась в том, что пресловутая Римма сделала предложение руки и тела старшему таракану их дома и получила милостивое согласие. Церемония была назначена на ближайшее время...

* * *
        - Черт знает что! - мрачно сказал Грубин, стоя у стола для домино во дворе их дома. - Может быть, эвакуировать население? У нас же воздушный шар есть.
        - Куда бежать, - вздохнул Удалов, - если над каждым городом планеты по такому кораблю висит. Они же все продумали и, пока мы ушами болтали, подготовили переворот со всей тщательностью. Что ты будешь делать - на земле каждый наш шаг контролируется тараканами, а в небе висят враждебные космические корабли тараканьих покровителей. И как только мы допустили, чтобы они связались между собой?
        - Я слышал, - сказал Грубин, - что какой-то таракан пробрался на земной космический корабль. Может, даже с семьей. А дальше все дело техники.
        - Интересно, они людей потом начнут истреблять или нет?
        - В их среде на этот счет нет согласия, - ответил Грубин. - Но если сегодня они этого не планируют, то через год-другой бесконтрольного размножения обязательно возьмутся за уничтожение людей.
        Они помолчали.
        Корабль тараканьих союзников висел над ними как дамоклов меч.
        - Да, - сказал незаметно подошедший Ложкин, - не следовало нам так их уничтожать. В чем-то по большому счету мы сами виноваты.
        Небольшой, но строгого вида рыжий таракан сидел у него на ухе и, видно, осуществлял цензуру высказываний почетного пенсионера.
        - Нет, - сказал Удалов. - Вы как хотите, а я не сдамся. Я в леса уйду. В лес они не сунутся. В шалаше буду жить.
        Остальные молчали. План Удалова показался им наивным.
        Сила силу ломит.
        Из дома доносилась музыка, бухал барабан, взвизгивала скрипка - свадьба Риммы была в полном разгаре.
        Ночью тараканы набились к Удаловым в постель - им нравилось ночевать на простынях и жаться к человеческим телам. Удаловы сбежали и сидели кое-как одетые на лестнице, благо еще было не холодно. Другие соседи разделяли их изгнание.
        Не спалось. Было стыдно и больно за человечество.
        - И чего мы их раньше не передавили! - прошептала жена Ложкина.
        - Тише, - попросил ее муж. - Они же с тарелочки подслушивают.
        - Вот именно, - сказал проходивший мимо таракан.
        И тогда над плохо спавшей встревоженной Землей разнесся, казалось бы, негромкий, но всепроникающий голос с корабля пришельцев:
        - Тараканы Великого Гусляра! Ваш час пробил. Просим всех вас собраться на поляне за церковью Параскевы-Пятницы для торжественного посещения корабля ваших братьев и союзников. Гарантируются бесплатные подарки и питание.
        И тут по всему городу пошло шуршание - в путь двинулись миллионы тараканов. Пьяный Малюжкин, проходивший в то время по площади, был потрясен зрелищем сплошного шевелящегося покрова, на несколько сантиметров покрывшего траву. В ужасе Малюжкин застыл, не сделав следующего шага, и увидел, как на космическом корабле раскрылись широкие по его масштабам ворота и оттуда к земле протянулся плоский яркий зеленый луч. По лучу, как по пандусу, широким потоком потекли счастливые победители - тараканы. Один из последних, ожидавших своей очереди, заметил несчастного Малюжкина и пискнул ему:
        - Историческая справедливость рано или поздно всегда торжествует. Угнетенные массы поднимаются против угнетателей, и нашим врагам становится страшно, что они родились на свет.
        - Я в жизни не раздавил ни одного таракана, - возразил ему Малюжкин.
        - Из отвращения, а не из гуманизма! - рявкнул таракан. - А другие, даже дети - они нас сотнями уничтожали. И учтите, что когда мы вернемся с подарками и инструкциями, то возьмемся за вас всерьез.
        С этими словами последний таракан поспешил вверх по зеленому лучу и вскоре скрылся в чреве корабля пришельцев. Люк закрылся. Наступила тишина.
        Люди начали выходить из домов и смотреть наверх. Что-то будет, когда возвратятся тараканы? Постепенно уныние все более охватывало людей.
        И тут, когда напряженное ожидание беды полностью охватило жителей Великого Гусляра, рядом с кораблем образовалось светящееся пятнышко, которое превратилось в небольшой посадочный катер, помчавшийся к земле. На полпути к ней он, видный из любого окна и с любой улицы, замер.
        Свечение вокруг шарообразного катера становилось все ярче, распространялось во все стороны, пока не превратилось в овальный вогнутый экран в несколько метров диаметром.
        И тогда все жители города впервые увидели пришельца, который решил лично обратиться к людям.
        Обитатель корабля и в самом деле был отдаленно похож на таракана, вернее, скажем, на насекомое тараканьего семейства. Но надо признать, что было и множество отличий - например, у пришельца была куда более крупная голова, выразительные глаза, передние лапы заканчивались несколькими пальцами, в одной руке он даже держал сигарету. И самое главное заключалось в том, что пришелец был одет. Скудно, но со вкусом.
        - Господа! - обратился пришелец к замершим людям. - Простите, что заставили вас поволноваться. Но нашей вины в том нет. Вы сами придумали и распространяли лживые слухи. И сами стали их жертвой. Нам трудно понять, как вы могли попасться на такую дешевую уловку. К сожалению, мы не могли вас успокоить раньше, так как тогда рухнула бы схема, столь тщательно продуманная и не раз опробованная нами. На самом деле наш корабль - один из эскадры кораблей, направленных на Землю для истребления наглых тараканов, которые стали просто стихийным бедствием. Простите нас за то, что из-за необходимости соблюдения тайны вы вынуждены были терпеть, как распустились и обнаглели тараканы, всерьез поверившие в сплетню о том, что если мы с ними одного размера и несколько схожего вида, то обязаны быть их друзьями и покровителями. Но теперь ваши мучения кончились. Тараканы завлечены на наш корабль и уже сожжены в печке. Больше тараканов на Земле нет! Спите спокойно.
        На этих словах экран потускнел и погас, катер возвратился к кораблю и растворился в нем.
        Люди не могли поверить своему счастью.
        На этот раз обошлось!
        Были предприняты попытки отыскать виновного за распространение страшной сплетни, но, конечно же, никого не нашли.
        Несмотря на поздний час, людям не хотелось расходиться.
        Молодой Гаврилов принес магнитофон, и все танцевали на площади под его музыку. Некоторые торговцы открыли свои магазины и бесплатно или задешево раздавали свои товары. Это была чудесная, славная, дружная ночь.
        Когда шли домой. Удалов спросил Грубина:
        - И чего же они на тараканов взъелись?
        - Я думаю, что им за них стыдно. Как бы существа одного племени, но одни - интеллигентные и гуманные, а другие - ну просто мелкие хищники!
        Удалов согласно кивнул головой.
        - Улетает, улетает! - крикнул кто-то в толпе.
        И в самом деле, темное округлое тело корабля пришельцев растворилось в черном небе.
        Ксения взяла мужа под руку.
        - Вот оно - счастье, - сказала она. - А ведь мы живем и не чувствуем его, пока не случится беда.
        Так, прижавшись друг к другу, словно в молодости, они поднялись на второй этаж.
        Попили чаю.
        Перед сном Удалов пошел мыться.
        На краю рукомойника сидел похожий на таракана, но куда более приятный на вид пришелец из корабля и шевелил усами.
        - Ты чего? - удивился Удалов. - Опоздал вернуться?
        - Я теперь здесь буду жить, - сказал пришелец. - Вместо таракана.
        - Как так? Вы же сами сказали...
        - А крошки будешь оставлять мне на кухонном столе, - приказал пришелец.
        Космический десант
        Было это в августе, в субботу, в жаркий ветреный день.
        Николай Ложкин, пенсионер, уговорил своих соседей профессора Минца Льва Христофоровича и Корнелия Удалова провести этот день на озере Копенгаген, отдохнуть от городской суеты, от семьи и работы.
        Озеро Копенгаген лежит в двадцати километрах от города, туда надо добираться автобусом, потом пешком по тропинке, через смешанный лес.
        Название озера объясняется просто. Когда-то там стояла усадьба помещика Гуля (Гулькина), большого англомана, который полагал, что Копенгаген - английский адмирал. Название прижилось из-за странного для окрестных жителей звучания.
        Корнелий Удалов притащил с собой удочки, чтобы порыбачить, профессор Минц - чемоданчик со складной лабораторией, хотел взять воду на пробу, задумал разводить в озере мидий для народного хозяйства. Николай Ложкин желал загорать по системе йогов. Для начала они выбрали место в тени, под коренастой сосной, устроили там лагерь - расстелили одеяло, положили на него припасы, перекусили и завели разговор о разных проблемах. На озере был и еще кое-какой народ, но из-за жары никто рыбу не ловил, отдыхали.
        - Давно не было событий, - сказал Удалов. Он разделся, был в синих плавках с цветочком сбоку и в газетной треуголке, чтобы не обжечь солнцем лысину.
        - Обязательно будут события, - сказал старик Ложкин. - Погода стоит хорошая. Такого в наших местах не наблюдалось с 1878 года. - Для наглядности он нарисовал дату на песке, протянул стрелочку и написал рядом другую - 1978. - Столетие.
        В этот момент над ними показался космический корабль. Он беззвучно завис над озером, словно облетел всю Галактику в поисках столь красивого озера, а теперь не мог налюбоваться.
        - Глядите, - сказал Удалов. - Космические пришельцы.
        - Я же говорил, - сказал Ложкин.
        - Такие к нам еще не прилетали, - сказал Удалов, поднимаясь и сдвигая назад газетную треуголку. Вид у него был серьезный.
        Профессор Минц, который еще не раздевался, лишь ослабил галстук, также встал на ноги и расставил пальцы на определенном расстоянии от глаз, чтобы определить размеры корабля.
        - Таких еще не видели, - подтвердил Ложкин. - Это что-то новенькое.
        - Издалека летел, - сказал профессор Минц, закончив измерения. - Пю-мезонные ускорители совсем износились.
        Удалов с Ложкиным пригляделись и согласились с Минцем. Пю-мезонные ускорители требовали ремонта.
        Корабль медленно снижался, продвигаясь к берегу, и наконец завис над самой кромкой воды, бросив тень на песок.
        - Скоро высадку начнут, - сказал Удалов.
        «Да, - подумал Ложкин. - Сейчас откроется люк и на песок сойдет неизвестная цивилизация. Вернее всего, она дружественная, но не исключено, что могла пожаловать злобная и чуждая нам космическая сила с целью покорения Земли. А ведь никаких действий не предпримешь. До города двадцать километров, к тому же автобус ходит редко».
        Из корабля выдвинулись многочисленные щупы и анализаторы.
        - Измеряют условия, - сказал Удалов.
        Минц только кивнул. Это было ясно без слов.
        Анализаторы спрятались.
        И тут случилось неожиданное.
        Открылся другой люк снизу. Вместо космонавтов на берег, словно из силосной башни, вывалился ком зеленой массы, похожей на консервированный шпинат, такие консервы были недавно в гастрономе и шли на приготовление супа. Люк тут же захлопнулся. Зеленая масса расползалась по песку густым киселем и приближалась к воде. Корабль взвился вверх и исчез.
        - Похоже, - сказал Минц, - на водную цивилизацию.
        Ложкин, который уже про себя отрепетировал приветственное слово, так как обладал жизненным опытом и опытом общественной работы, молчал. Зеленая масса не имела никаких органов, к которым можно обратиться с речью. Поэтому Ложкин сказал шепотом, чтобы кисельный пришелец не подслушал.
        - Хулиганство в некотором роде. Все озеро загадит, а люди купаются.
        - Купаться пока не придется, - сказал Корнелий Удалов. - Возможно, у пришельца нежные части и можно их повредить.
        - Плесень он, а не пришелец, - пришел к окончательному выводу Ложкин.
        - Может, он радиоактивный? - спросил Удалов.
        - Сейчас проверим, - Минц раскрыл чемоданчик, в котором находились складной микроскоп, спектрограф, счетчик Гейгера, пробирки, химикалии и другие приборы.
        Старик Ложкин, проникшись недоверием к зеленому пришельцу, который уже частично вполз в воду и расплылся по ее поверхности зеленой пленкой, достал химический карандаш и на листе фанеры написал печатными буквами:
        КУПАТЬСЯ, ЛОВИТЬ РЫБУ,
        СТИРАТЬ БЕЛЬЕ
        ЗАПРЕЩАЕТСЯ.
        ОПАСНО!
        Потом он прикрепил фанеру к сосновому стволу, и люди, сходившиеся к месту происшествия с других участков берега, останавливались перед объявлением и читали его.
        Минц спустился к воде и нагнулся над зеленой жижей. Счетчик радиации молчал, что было утешительно.
        - А не исключено, - сказал он Удалову, который стоял над ним, страховал сзади, - что это - космический десант.
        - Жалко, - сказал Удалов. - Я всегда стою за дружбу между космическими цивилизациями.
        - Если эта зеленая плесень начнет быстро размножаться, покроет слоем всю нашу планету, то инопланетным агрессорам нетрудно будет взять нас голыми руками.
        - Можно попроще способ придумать, - сказал Удалов.
        - Что мы знаем об их психологии? - спросил Минц. - А если они всегда так покоряют чужие планеты?
        Один из посторонних посетителей сказал:
        - Поеду домой. Мне с огорода надо помидоры снять. А то пришельцы все потравят.
        За ним последовали некоторые другие из купальщиков и рыбаков. Но основная масса осталась, потому что для среднего горожанина нет большего удовольствия, чем встреча с неведомым, прикосновение к тайнам космоса.
        - Теперь, - заявил профессор Минц, - надо исследовать поведение плесени в водной среде.
        Он начал брать пробы и смотреть на пришельца в микроскоп.
        Удалов тоже не терял времени даром. Он сначала нарисовал в воздухе круг и треугольник, взывая к общему для всех разумных существ знанию геометрии, а затем достал из-под сосны свои брюки, чтобы наглядно объяснить пришельцу теорему Пифагора о штанах. Плесень не обратила внимания на усилия Удалова, но тут были опубликованы выводы Минца.
        - Совершенно безопасная субстанция, - сказал профессор. - Микроскопические водоросли, примитивные организмы, встречаются на Земле. Разумом не отличаются.
        - Это еще не факт, - возразил Удалов, но штанами махать перестал, а надел их на место. - Может, если сложить их вместе, получится коллективный разум.
        - Если даже целое поле капусты сложить вместе, получится большая куча капусты, но никакого разума, - сказал Минц.
        - А если она размножится и покорит Землю? - спросил Ложкин. - Вы же сами предупреждали, Лев Христофорович.
        - У нее было много времени, чтобы это сделать в далеком прошлом, - сказал Минц. - Миллиарды лет эта водоросль обитает на Земле.
        - Она рыбу всю поморит, - высказал предположение молодой человек в тельняшке.
        - Рыба ее уже кушает, - сказал Минц.
        Так рухнула теория о космическом десанте, пропала втуне заготовленная Ложкиным речь и провалились усилия Удалова по поводу теоремы Пифагора. Минц свое дело знал. Если он сказал, что космический корабль вывалил на берег озера Копенгаген просто кучу мелких водорослей, так оно и есть.
        Разочарованные зрители разошлись по берегу, а Минц с соседями сел под сосну у запретительной надписи и стал думать: что бы все это значило. Не может быть, чтобы из космоса прислали корабль только для того, чтобы привезти кучу водорослей.
        Водоросли, оставшиеся на берегу, быстро сохли под солнцем, чернели, впитывались в песок.
        - Нам поставили логическую загадку, - сказал Удалов. - Нас испытывают. Испугаемся или нет.
        - А сами наблюдают? - спросил Ложкин.
        - Сами наблюдают.
        Минц поднялся и пошел по берегу, чтобы определить границы выпадения водорослей. Озеро жило своей мирной, тихой субботней жизнью, и ничто не напоминало о недавнем визите космического корабля. Минц споткнулся обо что-то твердое. Полагая, что это камень, он ударил носком по препятствию, но препятствие не поддалось, зато Минц, который был в легких сандалиях, ссадил большой палец ноги.
        - Ой! - сказал он.
        Удалов уже спешил к нему на помощь.
        - Что такое?
        - Камень, - сказал Минц. - Он водорослями покрыт.
        Интуиция подсказала Удалову, что это не камень. Он быстро опустился на корточки, разгреб водоросли, еще влажные и липкие. И его старания были вознаграждены. Небольшой золотистый цилиндр, верхняя часть которого выступала из песка, медленно ввинчиваясь, уползала вглубь.
        - А вот и пришелец, - сказал Удалов, по-собачьи разгребая обеими руками песок, чтобы извлечь цилиндр.
        Цилиндр был невелик, но тяжел. Минц живо достал из чемоданчика ультракоротковолновый приемник, который оказался там только потому, что в чемоданчике было все, что могло пригодиться, настроил его и сказал:
        - Так я и думал. Цилиндр издает сигнал на постоянной волне.
        - И на нем что-то написано, - сказал Удалов.
        И вправду на нем было что-то написано.
        Цилиндр развинтили. Внутри обнаружили свернутый в трубочку свиток металлической фольги с такими же буквами, как и на его оболочке.
        - Похоже на эсперанто, - сказал Минц, разглядывая текст. - Только другой язык. И неизвестная мне графика. Но ничего, окончания и префиксы просматриваются, знаки препинания угадываются, структура проста. Дайте мне десять минут, и я, как и любой на моем месте лингвистический гений, прочту этот текст.
        - Вот и хорошо, - сказал Удалов. - А я побегу колбасу порежу и пиво открою.
        Удалов приготовил пищу, Минцу тоже дали бутерброд, и через десять минут расшифровка была закончена, ибо Минц использовал в своей работе опыт Шампольона-Кнорозова и других великолепных мастеров, специалистов по клинописи и письменности майя.
        - Внимание, - сказал Минц. - Если вы заинтересованы, я прочту перевод космического послания. Оно не лишено интереса. - Минц тихо хихикнул.
        - Сначала надпись на цилиндре: «Вскрыть через четыре миллиарда лет».
        - Чего? - спросил Ложкин.
        - За точность перевода ручаюсь.
        - Тогда зря мы это сделали, - сказал Удалов. - Они надеялись, а мы нарушили.
        - Мне столько не прожить, - сказал Ложкин. - Поэтому раскаиваться нечего. Кроме того, мы сначала вскрыли, а потом уже прочли запрещение.
        - А теперь текст, - продолжал Минц. - «Дорогие жители планеты, название которой еще не придумано...»
        - Как так? - удивился Ложкин. - Наша планета уже называется.
        - И это в космосе многим известно, - поддержал его Удалов.
        Минц переждал возражения и продолжал:
        - «Сегодня минуло четыре миллиарда лет с того дня, как автоматический корабль-сеялка с нашей родной планеты Прекрупицан совершил незаметный, но принципиальный шаг в вашей эволюции. Будучи адептами теории и практики панспермии, мы рассылаем во все концы Галактики корабли, груженные примитивной формой жизни - водорослями. Попадая на ненаселенную планету, они развиваются, так как являются простейшими и неприхотливыми живыми существами. Через много миллионов лет они дадут начало более сложным существам, затем появятся динозавры и мастодонты, и наконец наступит тот счастливый в жизни любой планеты день, когда обезьяночеловек возьмет в лапы палку и начнет произносить отдельные слова. Затем он построит себе дом и изобретет радио. Знайте же, что вы, наши отдаленные во времени-пространстве родственники по эволюции, изобрели радио и поймали сигнал нашей капсулы, захороненной четыре миллиарда лет назад на берегу необитаемого и пустынного озера, потому что мы засеяли его воду примитивными водорослями. Мы не оставляем нашего обратного адреса - срок слишком велик. Мы подарили вашей планете жизнь и создали вас
совершенно бескорыстно. Если вы нашли капсулу и прочли послание - значит, наша цель достигнута. Скажите нам спасибо. Счастливой эволюции, друзья!»
        - Вот и все, - сказал Минц, не скрывая некоторой грусти. - Они немного опоздали.
        - Я же говорил, что они разумные, - сказал Удалов. - И никакой враждебности.
        Удалов верил в космическую дружбу, и записка в цилиндре лишь укрепила его в этой уверенности.
        Микроскопические водоросли плавали по озеру, и их ели караси. Но Ложкин вдруг закручинился.
        - Ты чего? - спросил Удалов. - Чем недоволен? Адреса нету? Адрес мы узнаем. Слетаем к ним, вместе посмеемся.
        - Я не об адресе, - сказал Ложкин. - Я думаю, может, поискать еще одну капсулу.
        - Какую еще?
        - Ну, ту самую, которую кто-то оставил на Земле четыре миллиарда лет назад.
        Надо помочь
        Корнелий Удалов сидел дома один, смотрел телевизор. Погода стояла паршивая, дождь, ветер, мокрые листья носятся по улицам, хороший хозяин собаку не выгонит. Жена Ксения взяла детей, ушла через улицу, к подруге, а Удалов отказался. Передача была скучная, хоть выключай и иди спать. Но выключать было лень. И когда Удалов собрался все-таки с духом, нажал на кнопку, в комнате возникло существо с тремя ногами, красными глазами и в очках.
        - Здравствуйте, - сказало существо с сильным акцентом. - Извините мой произношение. Я учил ваш язык в спешке. Не беспокойтесь моим внешний вид. Я можно сесть?
        - Садитесь, - предложил Удалов. - Как на улице, еще моросит?
        - Я прямо из космос, - ответило существо. - Летел в силовое поле, и дождь не попадает.
        - И чего пожаловали? - спросил Удалов.
        - Я вам есть помешал?
        - Нет, все равно делать нечего. Рассказывайте. Чай пить будете?
        - Это для меня есть быстродействующий яд. Нет, спасибо.
        - Ничего, если вредно, то не пейте.
        - Я умирать от чай в судорогах, - признался гость.
        - Ладно, обойдемся без чая.
        Существо подобрало все три ноги под себя, забралось в кресло и вытянуло вперед лапку с сорока коготочками.
        - Удалов, - сказало оно с чувством. - Надо помочь.
        - Хорошо. Чем можем, будем полезны. Только чтобы на улицу не выходить.
        - Придется выходить на улицу, - ответило существо.
        - Жалко.
        - Я прошу извинений, но сначала давайте нас слушать. - Существо выпустило изо рта клуб розового, остро пахнущего дыма. - Простуда, - сказало оно. - Очень есть далекий путь. Три тысяча световой год и восемьсот лет туда-обратно. Большой неприятность. Помирай крупики.
        - Жалко, - произнес Удалов. - Родственниками вам приходятся?
        - Я объясняю? - спросило существо.
        Удалов кивнул, взял лист бумаги, шариковую ручку, чтобы, если надо, записывать.
        - У меня есть восемь минута. Меня зовут Фыва. Я есть с одна планета в констеласьон весьма отдаленный, ваш астроном знает, а вы не знает.
        Удалов согласился.
        - Мы есть давно прилетали к вам на Земля, брали опыты и экземпляры. Немножко помогай строить пирамиды Хеопса и писал Махабхарата, индийский эпос. Очень относились с уважением, чужой не трогали. Один раз взяли ваши крупики и повезли на нашу планету.
        - Погодите, - прервал его Удалов. - Кто такие крупики?
        - Я забывай ваш слово. Маленький, серый, с ушами, сидит под елочкой, прыгает. Крупики.
        - Заяц? - спросил Удалов.
        - Нет, - возразило существо. - Заяц я знай, кролик знай, кенгуру знай. Другой зверь. Не очень важно. Генетика пробовали, большого вырастили, новую породу. Вся планета в крупиках. Очень важно в хозяйстве. Крупики подохли - начинается экономический кризис. Каждый день кушаем крупика.
        «Кто же такие крупики? - мучился Удалов. - Может, тушканчики?»
        - Нет, - ответило существо на мысль Удалова. - Тушканчики нет. Много лет проходит, три день назад крупики начинают болеть. И подыхать. Все ученые делают опыт, средство нет. Средство только у вас, на Земле. Сегодня утром меня вызывают и сказать - лети, Фыва, спаси наш цивилизация. Я понятно сказал?
        - Понятно, - ответил Удалов. - Только вопрос: когда, говорите, к нам полетели?
        - Сегодня. Завтрак кушай и полетел.
        - И сколько, говорите, пролетели?
        - Три тысячи световой год.
        - Чепуха, - сказал Удалов. - Таких скоростей наука не знает.
        - Если прямо лететь - не знает, - согласился гость. - Только другой принцип: я лечу во времени.
        - Ну-ка, расскажите, - попросил Удалов. Он был очень любопытен и тянулся к новому.
        - Одна минута рассказал, очень коротко. Время мало. Мы путешествуем во времени. Одно мгновение - тысячу лет назад.
        - Ну и приземлитесь на своей планете тысячу лет назад.
        - Какой наивность! Не смей читать фантастическая книжка! Фантастический писатель наука не знает, друг у друга списывает. Неужели твой Земля на месте стоит?
        - Нет, летает вокруг Солнца.
        - А Солнце?
        - Тоже летит.
        - Вот, простой директор стройконтора, а знает. Писатель Уэллс не знает, писатель Парнов не знает. Какой стыд! Ты прыгни в завтра, прыгни в один час вперед - выскочил из камеры - нет под тобой никакой Земли - ты уже в космос, а Земля улетел дальше - из-под тебя улетел. Так просто. А если я на сто лет вперед или назад прыгну, Земля за это время далеко-далеко улетел. А другой планета или звезда на то место прилетел. Ты выскочил - уже на другой планете. Только надо считать. Очень много расчет делать. А то промахнулся - и задвижка.
        - Крышка, - поправил гостя Удалов. Ему понравилось, что он оказался умнее известных писателей. - И вперед тоже прыгать можно?
        - Нет, - ответило существо. - Время как океан. Что было - есть, чего не было - еще нет. Ты можешь в океан прыгай, ныряй, снова выныряй. Очень хорошо считал - на сто лет назад прыгай - одна планета. Еще пятьдесят лет в другой сторону - еще планета. Три раза прыгай - вынырнул на верх океана, уже на Земля. Только очень сложно. Каждый день нельзя прыгай. Иногда раз в сто лет совпадет. Иногда три раза в один час. У меня три минуты остался. А то не смогу домой идти.
        - Ладно. Все мне ясно. А крупики - может, это мыши?
        - Нет, мыши нет, - сказал гость. - Помогать будешь?
        - Обязательно, - ответил Удалов.
        - В твой город, есть один средство. Красный цветок. Растет на окно одна бабочка.
        - Бабушка?
        - Бабушка. Дом три, улица Меркартова. Цветок надо сорвал и давал мне. Я сказал спасибо от имени вся планета. Крупики тоже живут. Тоже спасибо. Один час время у тебя есть. Я обратно лечу и цветок взял.
        - А чего же сам не купил цветок?
        - Нельзя, бабушка очень пугайт. Три нога из меня расти. Не получайт. На тебя вся надежда есть...
        И тут пришелец растворился в воздухе, потому что его время истекло. И он, видно, начал свои прыжки во времени, чтобы вернуться домой и там доложить, что нащупал контакт с Корнелием Удаловым, и Корнелий согласился помочь.
        Удалов протер глаза, посмотрел еще на кресло, в котором только что беседовал пришелец. Кресло сохранило примятость в середине. Все это не было сном, а раз так, то придется помочь братьям по разуму. Но кто же такие крупики? Может, лисица? Или песец?
        Удалов затянул плащ, взял зонт и вышел на улицу. Пришельцу хорошо было в его силовом поле. А на Удалова обрушились бешеный ветер, дождевые брызги и скрип деревьев. Под ногами таились черные лужи, а путь на Меркартовскую улицу хоть и не очень далек, пролегает в стороне от центра Великого Гусляра.
        Пока Удалов добрался до дома три, он изрядно промок, в ботинках хлюпало, затекло за уши и под воротник. Домик был мал, выходил на улицу двумя окошками, в заборе виднелась калитка. Но прежде чем войти во двор, Удалов деликатно постучал в освещенное окно. Занавеска отодвинулась в сторону, и круглое румяное старушечье лицо приблизилось к окну. Удалов улыбнулся ему и пошел к калитке. Открыл мокрый холодный крючок и прислушался. В доме было тихо. В соседнем дворе забрехала отчаянно собачонка. Удалов подошел к шаткому крыльцу и поднялся на три ступеньки. Собачонка суетилась у забора, захлебывалась, словно охраняла два дома по совместительству.
        Удалов толкнул дверь, и та отошла тяжело, со вздохом и скрипением.
        - Есть кто живой? - спросил Удалов вежливо и шагнул в темноту. В тот же момент что-то тяжелое упало ему на голову и отключило его сознание. Последней мыслью Удалова было: «Наверное, крупики - это белки».
        Удалов пришел в себя в горнице. Здесь было светло. Он сидел на скамье, прислонясь спиной к печке, чуть теплой, топленной утром. Напротив стоял грузный человек в пижаме и ватнике. В руке у человека была скалка. У человека были красный нос и грустные глаза.
        «Все-таки крупики - это белки», - подумал Удалов, возвращаясь к действительности, и пощупал затылок. На затылке была шишка.
        - Вы простите, если что не так, - сказал мужчина. - Меня тетя Нюша на помощь позвала. Я думал, что тот самый возвратился. В черных очках. Пристал, в окно стучится, угрожает: отдай, говорит, цветок. Иностранец, наверно. Бандит. А в дом не вошел. Тетя Нюша его шуганула, а меня на помощь позвала. Все-таки мужчина в доме. Я ее сосед, из соседнего дома.
        Тут Удалов, разогнав из глаз разноцветные круги, заметил в стороне смущенную бабушку с румяными щеками.
        - Я женщина одинокая, - объяснила бабушка. - Меня просто и ограбить можно.
        - Правильно, - ответил Удалов и разозлился на скрытного пришельца.
        Значит, тот не сразу к Удалову, а сначала побывал здесь, попытался цветок раздобыть. И все испортил. Ну хоть бы проинформировал Удалова об этом заранее. Теперь голова болеть будет. Может, даже сотрясение мозга. Это бывает. От скалки.
        - Воды, - сказал Удалов.
        - Нюша, дай воды.
        Мужчина положил скалку на стол.
        - А ты, Иннокентий, смотри за ним, - сказала Нюша, уходя в сени, где стала греметь кружкой, зачерпывая воды.
        - Вы ее извините. Женщина одинокая, подозрительная. Я-то знаю, что взять у нее нечего. А она думает, что представляет интерес.
        Удалов покосился на окно. Там стояли горшки с цветами. Одно из растений было осыпано красными бутонами.
        - Вот-вот, - заметил его взгляд мужчина. - Из-за этих ничего не стоящих цветов вся катавасия вышла.
        Бабушка принесла кружку с водой. Пока Удалов пил, она оглядела его с головы до промокших ног, и неизвестно, осталась ли довольна осмотром. В глазах ее не пропадало подозрение.
        - Зачем пожаловали, батюшка? - спросила она Удалова.
        В ином случае Удалов оставил бы разговор до завтра. Не время было приобретать цветок. Но теперь, судя по часам, до возвращения пришельца оставалось чуть больше получаса. Из них пятнадцать минут уйдет на обратную дорогу.
        - Я мимо проходил. Заглянул в окошко и решил зайти.
        - Зачем? - спросила бабушка.
        - Ну, я пойду, тетя Нюша, - сказал грузный мужчина.
        - Нет, Иннокентий, погоди, - возразила бабушка. - Меня одну не оставляй.
        Мужчина вздохнул, развел руками, словно извиняясь перед Удаловым.
        - Чудесные цветы вы разводите, - сказал тогда Удалов.
        - Опять? - спросила бабушка.
        - Так разве я виноват, что такое совпадение получилось?
        - Может, и виноват.
        - Жена у меня любительница растений, - заспешил Удалов. Время шло. Пришелец уже торопится обратно, минуя звездные скопления и облетая метеорные потоки. - У нее день рождения завтра. Вот я и решил - куплю ей что-нибудь необычное. Как-никак шестнадцать лет вместе прожили. Ксенией мою жену зовут. Ксения Удалова. Я здесь, в Гусляре, работаю, директором стройконторы.
        - Как же, слышал, - сказал мужчина. - В случае чего поможет тебе, тетя Нюша, стройматериалами.
        - Если в пределах законности, помогу, - подтвердил Удалов.
        Тетя Нюша чуть оттаяла.
        - И шифер есть? - спросила она.
        - И шифер, - сказал Удалов, хотя с шифером были трудности.
        - А цветок не продается. Вы к моей соседке сходите. У нее герань чудесная.
        - Герань у меня самого есть, - объяснил Удалов. - Три горшка.
        - Да чего ты человека мучаешь, - сказал мужчина. - Продай ему цветок. Он не забудет.
        - Не забуду, - сказал Удалов. - Вот этот красный цветок продайте. Сколько нужно - заплачу. Ведь не зря я по голове скалкой получил. Ведь тоже увечье. Пожаловаться можно.
        - Жаловаться он имеет право, - сказал грузный мужчина. - У него шишка, не меньше, на затылке.
        - Есть шишка.
        - А ведь я, тетя Нюша, твое задание выполнял. Тебя защищал. - Грузному мужчине хотелось поскорее домой.
        Тетя Нюша пригорюнилась.
        - Вот, думала, помру, буду перед смертью цветком любоваться. Он у меня единственный, больше такого во всем городе нету. А кроме того, я к дочке собиралась съездить. В Архангельск. Дорога не дешевая.
        - Дорогу оплачу, - сказал Удалов. - Сколько надо?
        - Сто рублей, - произнесла бабушка и зажмурилась. Ждала, что скажет Удалов на такую наглость.
        - Сто рублей нельзя, - ответил Удалов.
        - Тетя Нюша, постыдись, - произнес сосед.
        - Лучше я отсюда прямо в дежурную поликлинику, - сказал Удалов. - Пусть меня медицински освидетельствуют, что мне нанесены побои.
        - Тридцать пять, и ни копейки меньше, - сбавила цену бабушка.
        - Ой, ты же, тетя Нюша, самоубийца.
        - Придется идти, - решил Удалов.
        - А сколько дашь? - спросила быстро бабушка.
        - Десять рублей дам.
        - Десять мало. Десять один горшок стоит.
        - А я горшок оставлю.
        - А мне горшок без цветка не нужен.
        - Двенадцать рублей - больше у меня денег с собой нету.
        - А в поликлинику не пойдешь?
        - Не пойду.
        - А шифер достанешь?
        - Постараюсь.
        Тетя Нюша вздохнула.
        - Бери, Бог с тобой.
        Удалов вытащил из кармана деньги. Хорошо еще, что захватил с собой. Отсчитал две пятерки, рубль и девяносто копеек мелочью. Тетя Нюша взяла с него обещание занести завтра гривенник, и Удалов обхватил пыльный тяжелый горшок.
        Вышли во двор вместе с соседом. Сосед кутался в ватник, подбирал по-птичьи ноги в шлепанцах. Проводил Удалова до калитки, отворил ее. Бабушка загремела в сенях щеколдой.
        - Послушай, - сказал грузный мужчина на прощанье, - ты про жену все врал. Почему двенадцать рублей за простой цветок отдал? Скажи, я никому ни слова.
        - Да что там, - ответил Удалов, отклоняя головой ветви, чтобы не мешали смотреть вперед, - Все равно не поверите. На одной планете крупики дохнут. Их вылечить можно только этим цветком. Так что ко мне обратились за помощью.
        - Ага, - сказал мужчина. - Вот это уже больше похоже на правду.
        И когда Удалов уже отошел, ступая в лужи, он крикнул:
        - А кто такие крупики?
        - Не знаю! - крикнул в ответ Удалов. - Серые, говорят, пушистые, сидят под кустом.
        - Наверное, кролики, - сказал мужчина.
        - Может быть, - ответил Удалов и поспешил к дому, скользя по глине и прижимая к груди тяжелый горшок.
        Пришелец ждал его возле дома, на улице, под деревом.
        - Достал? - спросил он, выходя из тени. - Спасибо тебе огромного размера. Давай сюда. Домой я не мог. Твой жена пришел.
        Удалов поставил горшок с цветком на землю.
        - Не узнали там у себя, кто такие крупики? - спросил он.
        - Нет, не успел, - ответил пришелец. - Такой трагедия. На нас с вами весь надежда.
        Он принялся быстро обрывать с веток красные бутоны.
        - А весь горшок брать не будете?
        - С горшком мне сквозь пространственно-временной континуум не прорваться. Нет такая возможность.
        - Я бы знал, сам оборвал. А скажите, крупики - это не белки?
        - Нет. Я полетел. Большой спасибо. Знаете что, наш планета будет ставить вам один большой памятник. В три роста. Я уже делал фотографий. Вы идете сквозь дождь и буря, а в руке у вас красный цветок.
        - Спасибо. Одна деталь только, если вы не возражаете. Понимаете, какая история получилась: я все свои деньги на этот цветок истратил, а мне завтра взносы платить.
        - Ой, какой есть позор для наша планета! Конечно, все деньги я тебе давай. Совсем забыл. Вот, держи. Доллар. Три тысячи доллар.
        - Да вы с ума сошли, - возразил Удалов. - На что мне доллары? Мне нужно двенадцать рублей. Точнее, одиннадцать рублей и девяносто копеек. Если считаете, что я много заплатил за цветок, сами понимаете - такая срочность. А красная цена ему - рубля четыре с горшком.
        - Красный цена ему - сто миллион ваши рублей.
        - Мне лишнего не надо. Мне хотя бы рублей восемь.
        - Бери доллары, - суетился пришелец, - Другой деньги со мной нет. Через три года снова удачный положение планеты, и я приеду и тебе даю рублей. А сегодня бери доллар.
        Удалов хотел было возразить, но пришелец сунул ему в руку пачку хрустящих бумажек, крикнул:
        - Спасибо! Фотографий памятник привезу со следующий визит!
        И исчез.
        Удалов вздохнул и пошел домой.
        Ксения ждала его, не ложилась спать. Она встретила его упреками и не дала раздеться, требовала, чтобы сознался, с кем ходил на свидание.
        - Да не было никакого свидания, - сказал Удалов, думая при этом: «А может, крупики - это вовсе слоны или леопарды? Ведь неизвестно, под каким деревом этот серенький, ушастенький сидит. Может, под баобабом?»
        - Стоит из дома уйти, - волновалась Ксения, - тебя уж и след простыл.
        - Не волнуйся, - ответил Удалов, все еще думая о крупиках.
        - А что у тебя в руке? - спросила Ксения, глядя на пачку долларов.
        - Это так, доллары.
        Удалов протянул жене деньги.
        - Дожили, - сказала Ксения и заплакала.
        Родимые пятна
        Беда случилась часов в шесть вечера, но сначала никто не сообразил, что же произошло.
        Инопланетный корабль в лучах вечернего солнца казался облаком, лишенным четких форм, переливчатым и совершенно безопасным.
        Он отделился от облачной гряды и медленно поплыл над лесом, снижаясь к окраине городка, где вдоль пыльных улиц выстроились за палисадниками одноэтажные домики.
        Над последним, еще новым домом корабль-облако завис надолго, но это не вызвало ни в ком тревоги. Даже собака Тренога, существо на редкость злобное и сварливое, тявкнула раза два на облако, потом забралась в будку и задремала.
        В тот момент в доме находились Марья Степановна, ее дочь Леокадия и внучка Сашенька, которая была больна ангиной и капризничала. Семенский, муж Леокадии, еще не вернулся с работы.
        Очевидцы рассказывали: облако, повисев несколько минут над домом Семенских, вдруг обрушилось на него, окутало дом, как туманом, затем поднялось вновь, набирая скорость, пока не смешалось с прочими облаками и тучами.
        Дом исчез. Исчезли также палисадник, заросший сорняками, будка с Треногой и хозяйственные постройки. Осталось пустынное место, где не росло ни травинки, а также квадратная яма от фундамента.
        Примерно через пять минут пустоту на месте соседского дома увидела Прасковья Ильинична. Она не поверила собственным глазам, выбежала из дому, потом дошла до границы своего участка, заглянула через забор, но дальше двигаться не посмела, а вернулась в дом и разбудила мужа. Муж сперва отказался идти смотреть на соседский дом, но, видя, что Прасковья рыдает, выглянул в окно и послал жену за милицией.
        Старшина Пилипенко прибыл на место происшествия через десять минут. После исследования пустой площадки, вокруг которой уже собрался народ, старшина задал вопрос:
        - Кто последним видел здесь дом?
        Никто не смог в этом признаться, хотя многие подтвердили, что обычно здесь стоит дом Семенского, еще не вернувшегося со службы.
        Затем приехала «скорая помощь», водитель которой подтвердил общее мнение, что дом Семенского должен стоять на этом месте. Старшина Пилипенко пребывал в растерянности, так как должен был принять меры, прежде чем докладывать начальству, но характера мер он не знал. Кто-то предложил оцепить пустую площадку веревкой, но площадка и без того была отгорожена забором. Тогда Пилипенко послал в райисполком за планом квартала.
        Семенский, который шел домой, не подозревая дурного, издали увидел густую толпу, но своего дома не увидел. Он сразу понял, что дом сгорел, что было наиболее вероятным объяснением. Это его так поразило, что он остановился посреди дороги. Тут его увидели, и толпа расступилась, открывая Семенскому проход к старшине Пилипенко, стоявшему посреди пустого участка.
        - Люди живы? - крикнул Семенский издали, не в силах сделать ни шагу.
        - Вы хозяин? - спросил Пилипенко.
        - А где дом? - крикнул Семенский.
        - Не бойтесь! - крикнул Пилипенко. - Пожара не было.
        Кто-то из присутствующих всхлипнул.
        Семенский вышел на пустое место, огляделся, не узнавая своего участка, и куда бы он ни бросил взгляд, наталкивался на внимательные и печальные взгляды.
        - Люди где? - спросил он у старшины Пилипенко.
        - Какие люди?
        - Моя семья. Дочь, жена, теща Марья Степановна?
        Старшина Пилипенко обратил глаза к зрителям, и в толпе закивали.
        - Еще утром были, - сказал кто-то.
        - Может, уехали? - спросил старшина.
        - Его теща от дома никуда, - объяснили из толпы. - Страшного нрава и дикости женщина.
        - У меня и жена была, - сказал Семенский, присел на корточки и поковырял ногтем землю.
        - Там ничего нет, - сказал водитель «скорой помощи». - Материк. Провалиться не могли.
        - А где дом? - спросил тогда Семенский у старшины. - По этому поводу меня и вызывали, - сказал старшина. -
        Но вы не волнуйтесь, разберемся.
        - Может, вам укол сделать? - спросил врач «скорой помощи».
        - Зачем? - спросил Семенский. - Это уже не поможет.
        - Держись, - сказал водитель «скорой помощи».
        - Утром я уходил, они здесь были, - сказал Семенский.
        - Леокадия ко мне днем забегала, - подтвердила одна из соседок. - За солью. Если бы что, она бы рассказала.
        - Тут облако странное висело, - вспомнила другая соседка. - Я в небо смотрю, а оно висит. Вот, думаю, странное облако.
        - Почему не сообщили? - спросил строго старшина.
        - Куда сообщать? - удивилась соседка. - Об чем сообщать?
        Старшина не ответил.
        - Нет, - сказал Семенский. - Надо что-то делать. Что же вы стоите?
        Прибежал посланный из райисполкома. Принес план квартала.
        Стали смотреть, сверять план с действительностью. Оказалось, что дом Семенского на плане не значился. Тогда старшина Пилипенко ушел в отделение доложить и испросить указаний. Семенский остался на участке, сказал, подождет, хотя соседи звали его к себе. Кто-то принес стул. Семенский сел на стул посреди пустого места. Соседи разошлись по домам, но часто подходили к окнам, выглядывали и говорили:
        - Сидит.
        Семенский думал. Он прожил на свете сорок один год, работал сантехником, зарабатывал прилично, почти не пил, значительных событий до того с ним не происходило, он их и не ждал.
        Пустота участка, даже какая-то подметенность, говорила за то, что дом убран надолго, может, навсегда. Соседи или недоброжелатели сделать это с корыстными целями не могли, теща при всей своей вредности и нелюбви к Семенскому не решилась бы на такой шаг. Да и Леокадия бы не позволила - новый дом, второй год как построен, в нем жить да жить... А вдруг они уже не вернутся? Эта мысль смутила и расстроила Семенского, и вот по какой причине: дело в том, что еще час назад он мечтал как раз об этом. Он подумал тогда, как хорошо бы прийти домой, а на дверях бумажка: «Мы уехали к тете Анастасии в Мелитополь. Вернемся через два месяца». Или еще лучше: «Мы уехали в Бразилию. Жди через...» Вот было бы блаженство. Приходишь домой. Тренога не норовит тяпнуть за пятку, теща не кричит на тебя за то, что ты ноги не вытер, жена не пилит, что премию маленькую дали, дочка не упрекает, что у нее нет велосипеда. Тишина, благодать... А вдруг есть какая-то высшая сила? И эта сила услышала его желание. И приняла меры. Как бы вняла его молитвам.
        Постой-ка, сказал себе Семенский. Получается, что я ликвидировал своих ближайших родственников посредством глупого желания. А им каково? Где они теперь? Может быть, пойти в милицию, все объяснить и потребовать себе наказания? Нет, сначала попробуем сами исправить.
        Соседи, глядевшие из окон, увидели, как Семенский сполз со стула, встал на колени и, обратив к небу лицо, начал шевелить губами: «Господи или какая там есть высшая сила! Я же не всерьез просил. Это была минутная слабость. Верни их, пожалуйста, и тещу, и жену, и дочку, и собаку Треногу!» Соседи не слышали, конечно, шепота, но понимали, что в поисках утешения Семенский обратился к небу, и некоторые сочувствовали ему. Они понимали, что нет ничего хуже, как вернуться с работы домой, в ожидании борща и телевизора, а вместо этого найти голый участок.
        Когда Семенский убедился, что ответа с неба ему не будет, он снова сел на стул и так просидел до самой ночи, раскаиваясь и вспоминая редкие добрые моменты своей жизни, а иногда принимался беззвучно плакать, раскачиваясь на стуле. Соседи по очереди приходили к нему, приглашали к себе, но он мотал головой.
        Без четверти двенадцать ночи на участок пришел старшина Пилипенко. Поняв, что добром Семенского не уговоришь, старшина препроводил его в отделение милиции, поместил в пустовавшую камеру предварительного заключения и дал две таблетки элениума. Потом накрыл Семенского поверх казенного одеяла своей шинелью и запер до утра, чтобы в расстройстве Семенский чего не натворил.
        Утром на голый участок начали ходить люди с других улиц. Посетило его городское начальство. Всем старшина Пилипенко показывал план квартала. Семенский снова сидел на стуле. «Вот теща Марья Степановна, - думал он, - она кажется злобной и сварливой. Но ведь она думает, как сделать лучше, в ней есть доброта, только скрывается она под грубой и неприятной оболочкой. И вообще, в людях надо искать доброе. Даже в животных. Что из того, что Тренога бросается на своих? Она и на чужих лает, значит, и от нее есть польза. А что жена жадная и не очень умная женщина, что ж, другой он не заслужил, тоже мне красавец! Она по-своему его жалеет. Когда третьего дня теща бойкот затеяла, Леокадия ему тарелку супу налила, добровольно...»
        Тут на двух «Волгах» приехала комиссия из области. В комиссию входили два профессора, полковник и люди в темных костюмах, которым положено разгадывать тайны. Они долго рассматривали, брали пробы земли и воздуха, сомневались, расспрашивали Семенского, правда ли он вчера еще здесь жил? Семенский подтверждал, стоял на своем твердо, хотя в глубине души уже начал сомневаться, даже показывал им паспорт, в котором был штамп о браке, прописка и запись о дочери.
        Отойдя в сторону и совещаясь, гости из области несколько раз повторили слова «космический вариант», «неопознанные объекты», потом заспорили, а уезжая, вежливо попрощались с Семенским за руку и выразили сочувствие.
        Пилипенко остался на участке. С Семенским они уже сблизились, Пилипенко принес Семенскому бутылку пива, потом стал рассказывать историю своей неудачной женитьбы. Семенский тоже рассказал о своей семье, но мягко, вспоминая только хорошее. Они так разговорились, что не заметили, как над участком повисло сизое облако, а потом начало медленно снижаться. Не исключено, что их пришибло бы, но сосед разглядел в облаке космический корабль и закричал из своего окна, чтобы они бежали в сторону.
        Они отбежали. Из корабля спустились дом, собачья конура, огород и хозяйственные постройки. Семенский и Пилипенко смогли вблизи разглядеть космический корабль, который поблескивал сквозь облако, и увидели, как осторожно разжимаются огромные металлические клешни, освобождая пленный дом.
        Дом чуть покачнулся и встал точно на положенное место.
        - Повезло, - сказал Пилипенко. - Могло и придавить.
        В мгновение ока улица заполнилась народом, хотя никто не осмелился подойти близко. Все наблюдали и ждали появления людей или хотя бы действий со стороны Семенского.
        Семенский не сразу сдвинулся с места. А вдруг он откроет дверь, а там обнаружатся бездыханные тела?
        Семенский посмотрел на Пилипенко. Пилипенко ответил выразительным взглядом. Пилипенко, конечно, понимал, что ему как представителю власти следовало бы сделать первый шаг. Но ведь и милиционер остается в глубине души просто человеком и страшится неизвестности. Пилипенко легче было бы знать, что в доме скрывается особо опасный и вооруженный преступник, чем погибшие в небе невинные женщины и дети.
        И в этот страшный момент неизвестности из конуры выглянула собака Тренога, увидела хозяина и со всех ног бросилась к нему. Семенский отступил было, опасаясь злобного нападения, но собака ни о чем подобном и не помышляла. Мотая хвостом, она принялась ласкаться к Семенскому, прыгать на задних лапах, радуясь после разлуки. Семенский растрогался, осторожно погладил ее по курчавой макушке, а Пилипенко сказал:
        - Возможен благополучный исход.
        И он был прав.
        В тот же миг растворилось окошко, и оттуда выглянула Марья Степановна, полная женщина с выразительным, но обычно суровым лицом.
        - Коля, милый! Чего стоишь, заходи! Товарища милиционера приглашай.
        Семенский открыл рот, чтобы ответить, но ответить не смог, потому что никогда еще не слышал от тещи подобного приглашения.
        - Пошли, - сказал Пилипенко. - Зовут.
        Из двери выбежали Леокадия и дочка Сашенька. Они со всех ног подбежали к отцу, обхватили его руками, принялись целовать и ласкаться.
        - Как ты тут без нас! - воскликнула Леокадия.
        - Он ничего не ел! - крикнула теща из окна. - Я разжигаю плиту!
        А дочка Сашенька безмолвно прижалась к папиной ноге.
        Старшина Пилипенко сказал, что вообще-то ему надо снять с семьи Семенских показания по части таинственного отсутствия, но делать это он будет не сейчас, а завтра, чтобы не мешать семейной встрече. И ушел.
        Семенский, сопровождаемый подобревшей Треногой, вошел в дом и с первого взгляда поразился происшедшим в нем переменам. В доме было чисто. Хрустально, окончательно, невероятно. Куда исчезли жуткие следы деятельности тещи, которая имела обыкновение собирать по улицам барахло (а вдруг пригодится?). Где пыль, которую полгода не могла собраться вытереть ленивая Леокадия? Где ломаные игрушки Сашеньки, почему они не валяются под ногами?
        Но как следует разобраться Семенский не успел - теща расторопно накрывала на стол, поглядывая на него ласковыми глазами, которые так украшали ее прежде недоброе лицо. Сашенька добровольно и безропотно побежала мыть ручки, а Леокадия достала из буфета графинчик, сама поставила на стол, чтобы выпить за благополучное возвращение.
        - Как вы? - обрел, наконец, дар речи Семенский, усаживаясь за стол.
        - У нас все в порядке, - первой отозвалась Сашенька. - Мы очень по тебе скучали. А ты?
        - Я тоже, - сказал Семенский. - Я думал, что вас совсем унесло.
        - И почувствовал некоторое облегчение, - сказала теща с улыбкой. - Что греха таить, нелегко с нами приходилось.
        Семенский открыл рот, услышав такое странное признание от несгибаемой Марьи Степановны, и тут взгляд его упал на шею жены Леокадии. Что-то было не так. Потом понял: отсутствовало родимое пятно под ухом.
        - Леокадия, - сказал он тихо, потрясенный страшным подозрением. - Где пятно?
        Он показал пальцем на шею жены, и тревожные мысли побежали в его мозгу: это не его семья! Его семья не такая. Его дом не такой... Он машинально поднес ко рту ложку с борщом и понял, что и борщ не тот - такого вкусного борща ему в жизни не приходилось есть. Его семью подменили!
        - А-а-а! - закричал Семенский, в ужасе вскакивая из-за стола. - Пустите меня! Это не вы!
        Никто не поднялся вслед за ним. Печальными взглядами семейство проводило его до дверей. В дверях Семенский остановился.
        - Возражайте! - закричал он. - Вы мои родственники или космические пришельцы, засланные, чтобы уничтожить нас изнутри?
        - Если ты о родимом пятне, - спокойно сказала Леокадия, - то мне его удалили, потому что со временем оно могло превратиться в злокачественное образование.
        - А мне аппендицит вырезали, - сообщила Сашенька. - И гланды. Хочешь посмотреть, папочка?
        Семенский вернулся в комнату и посмотрел в широко открытый ротик дочери. Ничего там не увидел, но это действие и теплая доверчивость ребенка немного развеяли тревогу.
        - А зачем? - спросил он. - Кто им позволил?
        - Ты садись, Коля, остынет, - сказала Марья Степановна. - Мы от тебя ничего не скроем.
        Семенский послушно ел борщ и наслаждался его вкусом после столь долгой и нервной голодовки. А Марья Степановна с помощью Леокадии рассказывала:
        - Мы сначала очень испугались. Даже плакали. Живем на Земле, ждем тебя с работы, а вдруг нас уносят в небо. Мы сначала даже не сообразили, что к чему.
        - Но нам объяснили, - сказала Леокадия. - С нами лично имел беседу Поколвух.
        - Кто?
        - Поколвух, их начальник, очень культурный человек, - сказала Марья Степановна. - Он искренне полюбил Леокадию.
        - И я его полюбила, - сказала Леокадия.
        - Еще чего! - воскликнул Семенский. - Еще этого не хватало.
        - Папочка, не ревнуй, - сказала Сашенька. - Он зеленый, мне по плечо и на трех ножках.
        Это немного успокоило Семенского. Если его дочка - его дочка, а не обман, она врать не будет.
        - Они к нам прилетели, - сказала Марья Степановна, - для изучения нашей жизни.
        - Кто их звал? - сопротивлялся Семенский. - Что это за манеры?
        - Ученые они, понимаешь, папочка. Им очень интересно, как мы живем, к чему стремимся.
        - Сашенька права, - сказала Марья Степановна, снимая с плиты восхитительные котлеты. - Мы сначала сопротивлялись, а потом с нами побеседовали, все объяснили.
        - И мы поняли, - сказала Сашенька.
        Собака Тренога вежливо тявкнула из-под стола.
        - Вопрос был принципиальный, - продолжала Марья Степановна. - Доросли ли люди до контактов с межзвездной цивилизацией? Или еще нет? Тогда они выбрали самый обычный дом в самом обычном городе и взяли нас на время, поглядеть...
        - Мы очень сначала расстроились, - сказала Леокадия. - Ох, как много оказалось в нас всякой требухи, всяких родимых пятен, мещанства, суеверий, злобы и сварливости.
        - Особенно во мне, - улыбнулась Марья Степановна.
        - И во мне тоже, - призналась Леокадия.
        - Нам показали возможности, которые открываются перед человечеством в галактическом содружестве, показали счастливый мир общемировой дружбы и потом спросили, не возражаем ли мы, если они попробуют избавить нас от недостатков как физических, так и моральных, - сказала теща.
        - Мы их сначала не поняли, - добавила Леокадия. - Мы думали, что в нас нет недостатков, что все недостатки в окружающих.
        «Ох, - подумал Семенский, - как она гладко говорит. Может, это все-таки подставная жена?»
        Но тут Леокадия кинула на него ласковый взгляд, какого не кидала со времен свадьбы, этот взгляд Семенский ни с чем бы не спутал.
        - Их интересовало, - сказала Марья Степановна, - можно ли нас от недостатков избавить? Наносные ли они. Или неисправимые? Если неисправимые, придется объявить на Земле карантин на тысячу лет. А если в основе своей люди не так уж злы и плохи, то еще, как бы сказать, не все потеряно.
        - И вы согласились?
        - Мы несли ответственность за всю планету, - серьезно ответила Марья Степановна.
        - Зато когда нас отпускали обратно, то жали нам руки и очень радовались, что теперь не надо карантина. Все исправимо. Ты кушай, кушай. Я там краткий курс всемирной кухни прошла, буду тебя баловать разносолами...
        Ночью, нежась в сладких объятиях жены, Семенский испытал большое чувство благодарности к зеленым исследователям. Правда, это чувство несколько уменьшилось, когда Леокадия шепнула ему:
        - С завтрашнего дня будем с тобой, мой драгоценный, готовиться к институту. За нашей семьей налажено деликатное космическое наблюдение. Нам бы не хотелось тебя стыдиться...
        - Надеюсь, ты не обидишься за нашу прямоту, - сказала утром Марья Степановна. - Но человеку свойственно стремиться к прогрессу, к свершениям.
        - По большому счету, - закончила Сашенька, подняв пальчик.
        Давно не плакал Семенский. Даже потеряв семью, он не проронил ни слезинки. Но сейчас что-то горячее заструилось по его щекам. Семенский зарыдал. Семенский с душевным трепетом и глубокой радостью вступал в новую жизнь...
        Соседи и знакомые завидуют Семенским. Загляните к ним домой, пусть даже невзначай, не ко времени. Даже если в этот момент Семенский повторяет неправильные глаголы, Леокадия погружена в тайны интегрального исчисления, Марья Степановна пишет очередное эссе об охране животного мира, а Сашенька, закончив уроки, дышит по системе йогов. Даже в такой момент вам будут рады. Любой гость - награда для этой скромной семьи. Марья Степановна, с помощью родных, быстро приготовит скромное, но вкусное угощение, остальные будут развлекать вас интересным разговором об Эрмитаже, о новых археологических открытиях и моральном совершенствовании. И если вы не укоренившийся в отсталости человек, вы уйдете от Семенских душевно обогащенным, удовлетворенным и чуть подросшим.
        Сам Семенский за прошедшие полгода сильно изменился в лучшую сторону. Он пополнел, но не чересчур, от хорошей калорийной пищи и обязательных утренних пробежек рысцой. Во взгляде его присутствует светлая задумчивость, даже увлеченность. Семейное счастье, буквально обрушившееся на него с неба, требует ответных действий. Он отличный работник, передовик, после работы всегда успевает забежать в магазин, купить картофель или стиральный порошок, уделить час, а то и больше общественной деятельности - и торопится домой, где его ждут занятия и добрые улыбки ненаглядных родственников.
        Вот именно в такой момент его и встретил недавно старшина Пилипенко. Семенский тяжело ступал по мостовой, потому что нес на голове телевизор «Горизонт» из починки, в правой руке сумку с бананами, в левой портфель, набитый научными монографиями.
        - Здравствуй, Коля, - сказал ему старшина. - Не трудно тебе? Может, помочь?
        - А кто будет бороться с трудностями? Кто будет закаляться? - спросил Семенский.
        - Ты прав, - вздохнул старшина. - Тебе сказочно повезло. Ведь могли другой дом захватить. И оставался бы ты со злой тещей и отрицательной женой, как другие несчастливцы.
        - Могли, - сказал Коля и осторожно опустил на землю тяжелые сумки. - И все было бы как у людей.
        - Тебе, наверное, теперь на нас смотреть противно, - сказал старшина.
        - А я не смотрю, - сказал Семенский. - Некогда.
        - Может, пива выпьем? - спросил старшина.
        - Пиво вредно, - ответил Семенский.
        - Ты прав, - согласился старшина. - Вредно. Но я уж сменился. Приму кружку.
        И вдруг, к своему удивлению, старшина увидел, как глаза Семенского наполняются слезами.
        - Ты чего?
        - Ничего, все в норме... пройдет. Нервы... Ну хоть бы разок тявкнула!
        - Ты о ком?
        - О собаке своей, Треноге. Знаешь, Пилипенко, она со всей улицы бездомных котят собирает, к себе в конуру. И облизывает.
        - Смотри-ка...
        - А теща их шампунем импортным моет. А у жены ни одного родимого пятна не осталось!
        - Да, приходится соответствовать, - сказал Пилипенко. И не знал уже, радоваться за Семенского или...
        Вдруг телевизор на голове Семенского покачнулся, рухнул со всего размаха в пыль - Пилипенко его подхватить не успел - и вдребезги. Семенский обратил тоскующий взор к небу, где висело одинокое вечернее облако, и спросил:
        - Наблюдаешь?
        - Ты чего? - удивился Пилипенко, который стоял в пыли на коленях, сгребая в кучу остатки телевизора. - Это же просто облако.
        - А вдруг не просто?
        Стояла вечерняя тишина, даже собаки молчали. И в этой тишине к небу несся усталый голос Семенского:
        - Может, возьмете их обратно, а? Хоть временно...
        Соблазн

1
        Ипполит Иванов возвращался домой по Пушкинской. Шел бесконечный дождик, к которому за неделю все уже привыкли, Воздух так насытился водой, что зонтик не высыхал и пропускал воду. Ипполит смотрел под ноги, потому что встречались глубокие лужи.
        Когда он перепрыгнул через очередную лужу, то увидел, что в следующей плавает, вниз лицом, ценнейшая марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс. Марка настолько ценная, что Ипполит Иванов никогда ее раньше не видел.
        Впоследствии Ипполит Иванов не раз задавал себе вопрос, как он мог угадать марку, которую никогда раньше не видел, с первого взгляда, при условии, что она плавала в луже лицом вниз, то есть была недоступна обозрению.
        Но сомнений у Ипполита не было.
        Он замер над лужей, как обыкновенная гончая над выводком райских птиц. Потом почему-то сложил зонт и уронил его на землю. Затем сел на корточки и осторожно подвел ладонь под плавающую марку. Та, как рыбка, скользнула подальше от края лужи, не далась. Ипполит Иванов сделал шаг в лужу, уйдя по щиколотку в воду, и другой рукой отрезал марке путь к отступлению. Она попыталась было прорваться в открытую воду, но вскоре сдалась и легла на ладонь Ипполита. Ипполит поднял ладонь к глазам, пальцами другой руки приподнял марку за уголок, перевернул и снова положил на ладонь. Да, это была марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс, перелету, из которого отважный летчик не вернулся. Мокрое мужественное лицо летчика смотрело на Ипполита, надпечатка выглядела четко, буква «ф» в слове Сан-Франциско была маленькой, что умножало редкость и цену марки.
        Держа ладонь ложечкой, Ипполит достал свободной рукой из верхнего кармана пиджака пробирочку с валидолом и, зубами вырвав пробку, высыпал в рот три таблетки. Он жевал их, как изюм, и думал, что теперь не имеет права болеть или умирать, потому что его жизнь обрела новый смысл.
        Придя домой, Ипполит Иванов посмотрел на жену отсутствующим взором, отказался от обеда и, принеся из туалета рулон бумаги, отмотал метра два, чтобы соорудить ложе для марки, которой надо было высохнуть, согреться и привыкнуть к новому дому.
        Только когда она уютно устроилась в колыбели из туалетной бумаги и вроде бы задремала, Ипполит Иванов догадался, что марка эта - чужая.
        Коллекционеры бывают двух типов. Первый тип довольствуется самим фактом обладания. Он может держать в банковском сейфе голубого Маврикия или стодолларовик Джохора и встречаться со своими сокровищами раз в два года. Второй тип должен общаться с иными филателистами, чтобы те могли оценить его приобретения и достижения, разделить его радость или, что бывает чаще, горько позавидовать его удаче. Удача, выпавшая на долю Ипполита, была невероятной, сказочной, недоступной трезвому разуму, и потому, как только миновал первый восторг, Ипполит понял, что так быть не может.
        Город Великий Гусляр сравнительно невелик, организованных филателистов, включая школьную секцию, там восемьдесят шесть человек, и все солидные коллекционеры не только знакомы друг с другом, но и знают, у кого что где лежит.
        Известно, что одна такая марка была у старика Ложкина. Но старик Ложкин относится к нечастому в нашей стране первому типу замкнутых коллекционеров, его коллекцию мало кто видел. Ипполит в число избранных не попал. Наверное, окажись такая редкость у кого-нибудь еще, об этом знал бы весь Великий Гусляр.
        Значит, сказал себе Ипполит Иванов, это марка Ложкина.
        Значит, Ложкин вышел в дождь гулять со своей бесценной маркой, она выскользнула у него из руки и упала в лужу.
        Маловероятно.
        Ни один коллекционер не возьмет с собой под дождь такую ценнейшую вещь и не отпустит ее в лужу. А если вдруг такое случится, бросится за ней вплавь.
        Но если Ложкин не заметил? Нес, допустим, свой альбом, чтобы спрятать от возможных грабителей в камере хранения... не получается. Железной дороги в Гусляре нет и камеры хранения нету тоже. Ну ладно, нес он альбом показать своему близкому другу... Да какие могут быть друзья у этого скопидома и скандалиста?
        - Я честный человек? - спросил Ипполит Иванов у жены.
        - Ты обедать будешь, в конце концов? - ответила вопросом жена.
        - Я честный человек? - повторил Ипполит.
        - Это еще испытать надо, - сказала жена.
        - Вот именно, - сказал Ипполит. - Вот именно.
        И он решил тут же отнести марку старику Ложкину.
        Марка уже чуть подсохла, в туалетной бумаге ей нравилось, но она не возражала, когда Ипполит вложил ее, не разворачивая, в паспорт, сунул во внутренний карман пиджака и пошел к двери.
        - Ты, значит, обедать не будешь? - спросила жена.
        - Значит, не буду, - согласился Иванов.
        Ипполит был с Ложкиным еле знаком - иногда встречались на обществе коллекционеров, но даже не всегда здоровались. Иванова начали раздирать сомнения иного рода. Вот он, Ипполит Иванов, получив в руки негаданное счастье, сразу же подумал о собственной честности. И собственная честность повлекла Ипполита Иванова к старику Ложкину. Но означает ли это, что старик Ложкин настолько же чист и благороден, как Иванов? Допустим, он не терял этой марки. Допустим, она лежит спокойно в его альбоме. Но, увидев вторую марку, старик Ложкин быстро сообразит, что ему тоже улыбнулось счастье, и скажет: «Ах, я эту марку сегодня утром потерял. Какое большое спасибо, что вы ее вернули мне!» И останется он с двумя марками. А Ипполит Иванов, спаситель этого ничтожного клочка бумаги, «останется с носом». И опасения Иванова были не беспочвенны, так как среди филателистов иногда, в виде исключения встречаются нечестные люди. Один из них, не будем называть его фамилии, в прошлом году подсунул Ипполиту марку с подклеенными угловыми зубцами, а когда Иванов обнаружил подлог, то притворился, будто видит ту марку впервые в жизни.
Но такие граждане не типичны для нашего общества и в ближайшем будущем вообще исчезнут.
        Размышляя таким образом, Иванов замер у ворот дома N 16 и довольно долго топтался, не замечая, как дождь стекает по лицу. В этой нерешительной позе Иванова застал Корнелий Удалов, который как раз шел домой, потому что у него жил гость и гостя пора было кормить, а жена Ксения отказывалась это делать.
        - К нам? - спросил Удалов. - Давно не заходил.
        - К Ложкину, - сказал Ипполит. Они были знакомы с Удаловым и даже учились в школе в параллельных классах.
        - Так чего же стоишь? У него свет горит, - сказал Удалов.
        И Ипполиту ничего не оставалось, как последовать за приятелем.
        Удалов повернул с лестницы к своей квартире, а Ипполит позвонил Ложкину.
        Ложкин долго не открывал. Потом наконец дверь дрогнула и уехала внутрь квартиры. Ложкин был встрепан, небрит, озабочен, одет в старый халат до полу и шлепанцы.
        - Здравствуйте! - слишком громко и радостно воскликнул Иванов. - Принимаете филателистов?
        - Добрый вечер, - ответил Ложкин, не двигаясь с места и не пропуская гостя. - Занят я, устал, отдыхаю.
        - Я на минутку, - сказал Ипполит, - только получить совет - ваша эрудиция широко известна.
        Лесть была надежным способом проникнуть в сердце Ложкина. Об этом многие знали.
        - Какая уж у меня эрудиция, - возразил Ложкин. - Нет у меня эрудиции. Не осталось. Один маразм.
        - И все-таки по части довоенных марок - у вас лучшая коллекция. И если вы мне не поможете, никто не поможет. Клянусь, что больше минуты времени не отниму. Один вопрос - и я ушел.
        - Ну ладно, проходи, - сказал Ложкин. - Только в прихожей побудь. С тебя капает.
        - Это правильно, - сказал Иванов. - На улице дождь.
        - Что за вопрос?
        - Хочу взглянуть на вашего Леваневского. На перелет.
        Лицо Ложкина изменилось к худшему. Оно побледнело, и щеки опустились к углам рта.
        - Какой еще Леваневский! - закричал Ложкин. - Не знаю никакого Леваневского.
        Но забота о возможной потере, происшедшей с Ложкиным, соединенная с надеждой оставить марку себе, заставила несмелого в обычной жизни Иванова проявить упрямство.
        - Леваневского у вас Штормилло видел, - сказал он, прижимаясь к стене, чтобы не закапать квартиру. - С тонким местом.
        - С тон-ким мес-том?
        Ложкин вздрогнул, как от удара.
        - Мой Леваневский с тонким местом? Это твой Штормилло с тонким местом. Ну, погоди!
        Ложкин бросился в комнату, и Иванов сделал нечаянный шаг вслед.
        - Стой! - крикнул ему Ложкин. - У меня квартира сухая!
        Ипполит отступил назад, но потом, слыша, как Ложкин вываливает из шкафа кляссеры и альбомы, вытянул голову, любопытствуя, как тот содержит свои марки. И увидел: Ложкин достал толстый кляссер, открыл его и замер. Стоял, согнувшись, спиной к Иванову. И не двигался.
        - Ну что же! - поторопил Ложкина Ипполит. Марка, завернутая в туалетную бумагу, жгла его сердце. - Нет марки?
        Ипполит сказал это, и сердце его, обожженное, натруженное, сжалось до опасного предела.
        - Есть марка! - закричал в ответ Ложкин. - Не спровоцируешь!
        Он обернулся и пошел к Ипполиту, неся перед собой раскрытый кляссер, как на похоронах генералов несут подушки с орденами.

2
        Тем временем Удалов пришел к себе домой, вынул из большой продуктовой сумки гостя, и тот принялся быстро, ловко и изящно зализывать, поправлять раздвоенным языком перышки на своем длинноватом теле. Удалов выложил на стол принесенные из магазина продукты и невольно залюбовался статью и законченностью форм пришельца из космоса, что третий день проживал у Удалова, известного всей Галактике как сторонник справедливой дружбы космических цивилизаций и крупный межпланетный деятель, хоть и занимал он скромный пост заведующего стройконторой в городе Великий Гусляр.
        Пока Удалов разворачивал покупки, чтобы обеспечить себе и гостю скромную трапезу, в комнату заглянула его жена Ксения и, увидев на столе пернатую ящерицу с хвостом, почему-то напоминающим деревянную расписную ложку, скривилась, крикнула:
        - И детей из дому уведу!
        - Не обращай внимания, - сказала ящерица Удалову, когда Ксения, хлопнув дверью, убежала. - У нее нормальная идиосинкразия к ползучим гадам. Это у двуногих случается. Но мы с тобой знаем, как я красив, в первую очередь душевно.
        - И внешне ты тоже не урод, - согласился Удалов, хотя был расстроен. Приятнее, когда в доме царит мир и жена проявляет гостеприимство.
        - Ксении характер также небезызвестен в Галактике, - угадал мысли Удалова пришелец, которого - для простоты - звали Коко, - бывают жены и хуже. Ты мне кефир согрей. Я предпочитаю разогретый кефир.
        И уже потом, когда сели ужинать, Коко добавил:
        - Моя жена тебя бы тоже не вынесла.

3
        - Посмотрел? - спросил Ложкин, стараясь захлопнуть кляссер. - Убедился?
        Ипполит Иванов ловко прижал пальцами край кляссера, не давая ему закрыться. Он пытался разглядеть марку получше. Марка была на листе в гордом одиночестве. Тот же мужественный взгляд пилота, та же скромная надпечатка, даже та же маленькая буква «ф» в слове Сан-Франциско.
        Но не это смутило Ипполита. Не это привлекло его тренированное зрение. Человек, который смог угадать такую марку в луже, да еще оборотной стороной наружу, сразу увидел деталь, которая повергла его в растерянность.
        Правый нижний угол марки занимал почтовый штемпель. Ясный, четкий, на котором без труда угадывались буквы «...нинград». Причем первая буква наполовину была срезана зубцами марки, а последняя чуть-чуть вылезала на боковое поле. Точно такой же почтовый штемпель, точно так же расположенный, был на марке, найденной Ивановым. Но штемпели на двух марках не могут быть идентичными!
        - Все! - старик Ложкин вырвал кляссер из рук Иванова, захлопнул его и прижал к впалой груди.
        - Нет, - ответил Иванов. - Не все.
        Тяжелое предчувствие требовало энергичных действий. Он не мог остаться при подозрении. Любая ложь невыносима!
        Иванов достал из кармана паспорт, из него сложенную вчетверо туалетную бумагу, из нее почтовую марку. Смело сделал три шага в комнату и положил свое сокровище на стол.
        - Объяснитесь, - сказал он тихо.
        Старик Ложкин смертельно побледнел и спросил, еле шевеля губами:
        - Откуда это у тебя?

4
        - Сколько еще пробудешь у нас? - спросил Удалов у Коко.
        Коко допил из блюдца кефир, закусил конфеткой, облизал зеленые губы и лениво разлегся среди чашек и тарелок.
        - Как дела пойдут, - сказал он. - Сам понимаешь, научная командировка. Пока задание не выполню, придется у вас ошиваться. Но я не в обиде на начальство. И на Землю летать люблю.
        - А в чем задание, если не секрет? - спросил Корнелий Удалов.
        - Дирекция института запланировала коллективную монографию «Концепция честности и чести в масштабе Галактики». В тридцати томах. Сроки поджимают, а еще и половина полевых исследований не завершена.
        - И многих мобилизовали?
        - Всех этот деспот разогнал, отсохни его хвост!
        Удалов вздрогнул. Ему еще не приходилось слышать, чтобы друг Коко употреблял такие сильные выражения.
        - Могло быть хуже, - сказал Удалов. - Для тебя.
        - Мне повезло. Попал на сравнительно устойчивую планету.
        - Чай будешь?
        - Три кусочка сахару. А у тебя прошлогоднего клубничного варенья не осталось?
        - Ксюша куда-то спрятала.
        - Этого следовало ожидать.
        - Ты уже с кем-нибудь встречался?
        - Нет, неделю провел в библиотеках. Ночами работал, сам понимаешь, приходится хранить инкогнито. В Историчке меня чуть кот не сожрал. И зачем они только допускают кошек в библиотеку? Я анонимку написал их директору, чтобы котов не пускали.
        - Это правильно, - согласился Удалов. - Правда, от мышей тоже вред бывает.
        - Здесь я кое-кого опросил, - продолжал Коко, постукивая твердым концом хвоста по столу. - Побеседовал.
        - Как же так? В твоем облике?
        - Не беспокойся, я своими ограничивался. С Сашей Грубиным провел вечерок, старика Ложкина навестил. Только доставил старику неприятность.
        - Ты? При твоей деликатности?
        - Нечаянно. Он свои почтовые марки смотрел. Знаешь, ведь некоторые люди странно себя ведут - собирают кусочки бумаги - так называемый сорочий эффект. Занятие бессмысленное, но любопытное для строительства поведенческой модели землян.
        - Не всегда бессмысленное, - сказал Удалов. - Эти марки больших денег стоят. А у вас что, сороки водятся?
        - Сорок нет. Это из моего земельного опыта. Или земляного?
        - Земного.
        - Спасибо. Об относительной ценности марки я наслышан. Ты бы видел, какое лицо было у Ложкина, когда я хвостом задел его любимую бумажку. Можно было подумать, что сгорел дом. Но я это объясняю не жадностью в чистом виде, а коллекционным остервенением. Тебе нравится термин? Я сам его придумал.
        - Так, значит, ты ему любимую марку погубил?
        - Не бойся, как погубил, так и восстановил.

5
        - Я, понимаешь, спешил под дождем, я, понимаешь, переживал! - возмутился в соседней квартире Иванов. - А я марку, оказывается, возвращал не человеку, а жулику!
        - Жулику? А ну, бери свои слова обратно! Пинцетом проткну за такое оскорбление! - Руки Ложкина тряслись, в уголках рта появилась пена.
        - Моя марка и твоя марка - копии или не копии?
        - Похожие марки, и все тут. Совпадение!
        - Совпадение в луже не валяется. Рассказывайте все, а то созову филателистическую общественность. Ни перед чем не остановлюсь!
        - Ничего не знаю, - сказал Ложкин, отводя взор в сторону, к комоду.
        - Ладно, - сказал устало Иванов. Он подобрал со стола свою марку, к которой уже не испытывал никакого душевного расположения, и отступил в переднюю, откуда объявил: - Первым делом поднимаю Гинзбурга. С ним идем к Смоленскому, оттуда прямым ходом к Штормилле - нашей совести и контролю.
        Ложкин упрямо молчал.
        - Вам больше нечего сказать? - спросил на прощание Иванов.
        - За всю мою долгую жизнь... - начал было Ложкин, но голос его сорвался.
        В иной ситуации Иванов пожалел бы старика. Но дело шло о серьезном. Если в Великом Гусляре кто-то научился подделывать такие марки, как «перелет Леваневского», значит, в будущем коллекционеру просто некуда деваться.
        Иванов решительно спустился по лестнице, вышел во двор, кинул последний взгляд на освещенные окна Ложкина. Дождь не ослабел, капли были мелкие, острые и холодные. Иванов подошел к воротам.
        - Стой! - раздался крик сзади.
        Ложкин, как был, в халате, выбежал из дверей шатучим привидением.
        - Не губи! - закричал он.
        - Нет, пойду, - упрямо откликнулся Ипполит Иванов.
        - Не пойдешь, а то убью! - закричал Ложкин. - Вернись, я все объясню! Клянусь тебе памятью о маме!
        Эти сова заставили Иванова остановиться. Вид Ложкина был жалок и нелеп. Халат сразу промок и тяжело обвис, Ложкин стоял в глубокой луже, не замечая этого, и Иванов понял, что, если не вернуть старика в дом, то обязательно и опасно простудится.
        - Хорошо, - сказал он. - Только без лжи.
        - Какая уж тут ложь! - ответил Ложкин, отступая в дверь. - Это все Коко виноват, крокодил недоношенный!

6
        - Слышишь, как тебя называют? - спросил Удалов. Он стоял у окна и наблюдал сцену, происходившую под дождем.
        Коко скользнул со стола, ловко вскарабкался по стене на подоконник и высунул длинное лицо в приоткрытое окно.
        - Слышу, - сказал он. - Но не обижаюсь. Хотя мог бы и обидеться.
        - С крокодилом сравнение не понравилось?
        - При чем тут крокодил? Неблагодарность человеческая не нравится.
        Внизу собеседники скрылись под навесом подъезда, и сквозь шум дождя до Удалова доносились быстрые, сбивчивые слова старика.
        - Этот крокодил мне Леваневского хвостом смял, понимаешь? Прилетел, извините, с другой планеты, напросился в гости, весь чай дома выпил, чуть ли не нагадил...
        - Вот именно, что чуть ли не... - согласился обиженно Коко. - Варвары...
        - Ну я его прижал, - слышен был голос Ложкина. - Я ему сказал кое-что о космической дружбе. Он у меня закрутился, как черт на сковороде...
        - Он в самом деле на крокодила похож? - спросил Иванов.
        - Хуже.
        - Крокодилов не встречал, - заметил негромко Коко. - Но теперь обязательно познакомлюсь.
        - Нет смысла, - ответил Удалов. - Хищники эти крокодилы.
        - На, говорит он мне, - слышен был голос Ложкина, - возьми копирку. И дает мне машинку. Небольшую. Заложи, говорит, в нее любой листок бумаги и свою попорченную марку. Через минуту будешь иметь точную копию. До атома. Починишь марку, говорит, вернешь мне машинку. Понимаешь?
        - И починил? - спросил Ипполит Иванов.
        - Точно такую сделал. Без обмана. У них там, в космическом пространстве, какой только техники нет, страшно подумать! Они ею буквально кидаются.
        - Лучше бы с нами поделились, - сказал Иванов. - Мы с такими машинками замечательное бы производство наладили.
        - Не хотят, - сказал Ложкин, - Невмешательство у них. Желают, чтобы мы сами. А в самом деле скопидомничают.
        Коко обиделся.
        - Какое он имеет моральное право судить...
        - Погоди, - перебил его Удалов.
        - Значит, починил и вернул? - спросил Иванов.
        - Грех попутал, - признался Ложкин. - Я одну марку сделал. А потом еще одну захотел. Так, на случай обмена. Понимаешь, у Гинзбурга в обмене антивоенная серия лежит, ты ведь знаешь.
        - Знаю, - вздохнул Ипполит.
        - Пойми меня правильно. Сделаю, решил я, еще одну марку, для Гинзбурга. И ему приятно и мне польза. Марка ведь не поддельная. Марка настоящая, скопированная на уровне космических стандартов.
        - Стыдно, - сказал Иванов.
        - Еще как стыдно. Но удержаться невозможно.
        - А я вот под дождем пошел к вам марку возвращать.
        - И не говори... Ну ладно, сделал я еще одну, а потом вспомнил о Штормилле. Помнишь, что у Штормиллы в обмене лежит? Забыл? Беззубцовый Дзержинский у него лежит!
        - Помню, - сказал Иванов.
        - Ну, ради этого стоило еще одного Леваневского сделать?
        - Погодите, - сказал Иванов. - Сколько же вы Леваневских отшлепали?
        - Уже все, уже остановился, - сказал Ложкин. - Что, разве я не понимаю всей глубины моего морального падения?
        - Так завтра же Гинзбург своего Леваневского Штормилле покажет. И все, и где ваша честь?
        - Вот именно, - сказал Коко. - Где честь?
        - Я только Штормилле отнес, - сказал Ложкин. - А гинзбурговскую марку я по дороге потерял. Тебе она на глаза и попалась.
        - Ваше счастье, что попалась, - сказал Иванов твердо. - Все равно надо было остановиться.
        - Да я и остановился! Я же сегодня приборчик Коке возвращаю.
        - И все?
        - И все...
        - Ну и возвращайте. Немедленно! А Леваневского мы разорвем!
        - Вот молодец, нравится мне этот Иванов, - сказал Корнелий.
        - Погоди с выводами, - ответил Коко.
        - Верну. А Леваневского, может, рвать не будем? - спросил Ложкин заискивающим голосом. - Беззубцового Дзержинского я уже в коллекцию положил. Когда еще попадется! Да и ты себе оставь. Марка хорошая, настоящая. До атома.
        - Нет, - сказал Иванов уже не так уверенно. - Все равно я обязан проинформировать Штормиллу.
        - И расстроишь его смертельно. Он же сейчас живет в наслаждении, что выгодный обмен со мной совершил. А как узнает, что ему делать? Оставаться без Леваневского?
        - Конечно, так...
        - Постой-ка, - сказал Ложкин. - Может, ты хочешь на эту машинку взглянуть? Может, тебе еще какая из моих марок нужна? Я быстренько копии сделаю. Задаром. И нет в том обмана и жульничества. Помню, ты консульской почтой интересовался. Интересовался, да?
        - Нет, не буду я в этом участвовать, - сказал Иванов.
        - А ты и не будешь, - ответил Ложкин. - Только поднимемся ко мне, поглядишь на машинку, чайку попьем. Ладно, а? Я совсем промок. Заработаю из-за тебя воспаление легких, помру еще...
        - Если так, то поднимемся, - сказал Иванов.
        Хлопнула входная дверь.

7
        - Нам бы тоже не мешало чайку выпить, - сказал Коко Удалову.
        В мгновение ока галактическая ящерица перемахнула на стол.
        Удалов был задумчив. Он несколько раз подходил к окну, прислушивался, не хлопнет ли дверь, а Коко откровенно над ним посмеивался.
        - Не спеши, - говорил он. - Твой Иванов уже совращен.
        - В каком смысле?
        - Изготавливает марки честным способом.
        - Он не такой человек, - сказал Удалов. - Он под дождем чужую вещь хозяину понес.
        - Это была для него понятная ситуация. Он знал, что в таком случае положено делать. А в ситуации сомнительной он легко поддался уговорам Ложкина, который чувствует, что морально погиб, и сейчас идет на все, чтобы только бы нейтрализовать свидетеля.
        - Ты рассуждаешь, будто про уголовников, - обиделся Удалов.
        - Да какие они уголовники! Обыкновенные люди. Пока соблазн невелик, они честные, а как соблазн перейдет через допустимые пределы, они уже начинают шататься, как тростник на ветру.
        - Грустно мне, что ты такого низкого мнения о землянах, - сказал Удалов.
        - Почему низкого? Нормального мнения... Кстати, уже одиннадцатый час, спать пора. Послушай, Корнелий, ты мне сделаешь личное одолжение?
        - А что?
        - Зайди к Ложкину, возьми копирку. Мне ее уничтожить надо. Сам понимаешь...
        - Может, ты сам сходишь...
        - Могу, конечно, ты не думай, что я тебя принуждаю. Только вот что-то спина побаливает, радикулит опять одолел...
        И пришлось Удалову идти к соседу за машинкой, понимая при том, что хитрец Коко сделал это не случайно: хочет он, чтобы Удалов собственными глазами убедился, насколько моральный облик отдельных жителей нашей планеты оставляет желать лучшего... И Удалов пересек лестничную площадку, злой на Коко, злой тем более на Ложкина с Ивановым. И он, хоть и надеялся в глубине души, что коллекционеры мирно пьют чай, сам себе не верил и потому, как только Ложкин приоткрыл дверь, Корнелий отстранил его, метнулся в комнату и увидел, как Иванов пытается прикрыть телом машинку, кляссеры, марки, все орудия преступления.
        - Не старайся, Ипполит, - сказал Удалов голосом Командора, который застукал Дон Жуана, хотя никакого морального удовлетворения от этого не получил. - Я в курсе.
        - Он в курсе, - сказал за его спиной Ложкин. - Этот Коко у него остановился.
        - Сдавайте копирку, - сказал Удалов. - Нельзя вам доверять...
        - Мы только испытывали, - сказал Ипполит, красный, как свекла, хватаясь за сердце.
        - Солидно наиспытывали, - сказал Удалов. - Если вам машинку еще на час оставить, вы за деньги возьметесь, или как?
        - Деньги в нее не поместятся, - сказал Ложкин. И Удалов понял, что даже такая отвратительная мысль уже посещала его соседа. Человека, которого он знал много лет, не очень любил, но не сомневался в его порядочности...
        Удалов снял со стола машинку, хотел было порвать марки, но не знал, какие из них настоящие, а какие - копии. И ему ли судить этих людей?.. Они сами себя осудят.
        Удалов без единого слова вышел на лестничную площадку, закрыл за собой дверь. И остановился. Машинка, плоская, похожая на портсигар, лежала на ладони. Что хочешь можно сунуть в нее. Ну хоть автобусный билет. Интересно, а что будет? Удалов достал автобусный билет из кармана. На лестничной площадке было не очень светло - одна лампочка в двадцать пять свечей. Удалов оглянулся: никто не наблюдает? Никто за ним не наблюдал. Удалов вложил автобусный билет в щель на торце портсигара. Ага, нужна еще бумажка, чтобы из нее сделать копию. Бумажку он вырвал из записной книжки. Сунул туда же. Машинка тихо зажужжала. Потом с другого конца выскочили две одинаковые бумажки. Две странички из записной книжки, совершенно одинаковые. Видно, Удалов в чем-то ошибся, и машинка скопировала не билет, а наоборот. И тут Корнелий словно проснулся.
        Понятно, подумал он мрачно, комкая в кулаке листочки. Все понятно. Как же я сразу не сообразил! Тоже мне называется галактический друг! Как же я мимо ушей пропустил, что он монографию пишет о чести и честности! Испытываешь. Старика Ложкина испытывал. Иванова испытывал. А потом меня, друга своего, послал на испытание. И почудилось Удалову, что электрическая лампочка в двадцать пять вольт над головой подозрительно пощелкивает. Может быть, снимает его действия на пленку, чтобы сделать из него, Удалова, иллюстрацию к тридцатитомному труду.
        Удалов распахнул дверь к себе в квартиру. Коко метнулся от двери, прыгнул на диван.
        - Что тебя так долго не было? - спросил он ласково.
        - Возьми машинку, - сказал Удалов. - Провокатор паршивый.
        - Ну что ты, что ты... - быстро заговорил Коко. - На тебя эксперимент не распространялся.
        - Это мне без разницы, - сказал Удалов. - Собирай свои вещи и вон из моего дома, понял? У Иванова сердце плохое, старик Ложкин наверняка простудился...
        - Корнелий, дорогой, будь разумен!
        - Не буду. Мы тебе не морские свинки. Убирайся.
        - А как же космическая дружба? - спросил Коко.
        - О ней ты и подумай на досуге.
        - Но на улице дождь! Куда я денусь? В гостиницу меня не пустят...
        Удалов не слушал. Он подошел к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, стоял, глядя в темный двор. Одинокий фонарь освещал полукруг земли у подъезда. Дверь растворилась, из нее вышел Ипполит Иванов и побрел куда-то, не замечая дождя. Потом дверь приотворилась вновь, и из дома выскользнула изящная пернатая ящерица.
        Тогда Удалов пошел спать.
        О любви к бессловесным тварям
        В то июньское утро Удалов проснулся рано без видимой на то причины. Настроение было хорошее, в теле бодрость.
        Удалов потянулся и пошел к окну, чтобы посмотреть, какая погода.
        Погода была солнечная, безоблачная, располагающая к действиям.
        Окинув взглядом небо, Удалов поглядел вниз, во двор.
        Посреди двора у цветущей сирени стоял небольшой бегемот. Он мерно распахивал розовую пасть, обхрупывая цветущий куст.
        - Эй, - сказал Удалов негромко, чтобы не разбудить домашних. - Так не годится.
        Сирень выдалась пышная, а бегемоту куст - на один зуб. Жалко.
        Бегемот Удалова не слышал, поэтому Корнелий Иванович, в одной пижаме, выскочил из комнаты, побежал вниз по лестнице и только перед входной дверью, в коридоре, остановился. Спохватился: «Что же это я делаю? Я бегу на улицу в одной пижаме, словно у нас на дворе бегемот. Если кому расскажешь, тут же свезут куда надо. Ведь у нас во дворе отродясь не было бегемотов».
        Удалов стоял перед дверью и никак не мог решиться на следующий шаг. Следовало либо приоткрыть дверь и убедиться, что глаза тебя не обманули, или отправиться обратно - чистить зубы и умываться.
        Вот в этой нерешительной позе Удалова застал Александр Грубин, сосед с первого этажа, который услышал топот и решил поинтересоваться, кому топот принадлежит.
        - Ты чего? - спросил он.
        - Стою, - сказал Удалов.
        - Что случилось?
        - А что должно случиться?
        - Так ты же бежал.
        - Куда?
        - На улицу бежал. Там что-нибудь есть?
        Удалов чуть было не ответил, что там бегемот, но сдержался.
        - Ничего там нет, - сказал он. - Не веришь - посмотри.
        - И посмотрю, - сказал Грубин, отводя рукой Удалова от двери.
        Он приоткрыл дверь, а Удалов отступил на шаг и сделал вид, что его это не интересует. Пышная, лохматая шевелюра Грубина, подсвеченная утренним солнцем, покачивалась в дверном проеме. «Сейчас, - сказал себе Удалов, - он обернется и скажет: «И в самом деле ничего». И я засмеюсь».
        - Бегемот, - сказал, обернувшись, Грубин. - Так он у нас всю сирень объест. И, как назло, ни палки, ничего.
        - Ты его рукой отгони, он смирный... - От сердца отлегло. Лучше бегемот, чем сойти с ума.
        Грубин вышел на солнце, Удалов следом. Грубин широкими шагами пошел через двор к бегемоту, Удалов остался у стены.
        - Эй! - сказал Грубин. - Тебе что, травы в зоопарке не хватает?
        Бегемот медленно повернул морду и закрыл пасть. Из пасти торчала лиловая гроздь.
        Грубин остановился в трех шагах от бегемота.
        - Ну иди, иди, - сказал он.
        Бегемот не уходил.
        Растворилось окно на втором этаже. В окне появился старик Ложкин.
        - Это чье животное? - спросил он.
        - Сам пришел, - сказал Удалов. - Вот и прогоняем.
        - Разве так бегемотов прогоняют? - спросил старик Ложкин.
        - А как?
        - Сейчас в Бреме погляжу, - сказал старик Ложкин и исчез.
        - Мама! - закричал сын Удалова Максимка, также высунувшийся из окна. - Мама, погляди, у нас бегемот.
        - Иди мойся, - послышался изнутри дома голос Ксении Удаловой. - Куда это Корнелий ни свет ни заря навострился? Даже не оделся.
        - Мама! - настаивал ребенок. - У нас бегемот во дворе живет.
        - Я тебе сейчас покажу бегемота! - Голос Ксении приблизился к окну.
        Удалов вжался в стену. Он неловко чувствовал себя в пижаме.
        - Ой! - сказала Ксения пронзительным голосом.
        Бегемот испугался, отворил пасть и уронил сирень на землю.
        - А он папу съел? - спросил Максимка.
        - Корнелий! - закричала Ксения, высовываясь по пояс из окна и стараясь заглянуть внутрь бегемотовой пасти, словно надеялась увидеть там ноги проглоченного Удалова.
        - Ксюша, - сказал Удалов, отделяясь от стены, - бегемоты, как известно, травоядные.
        - Балбес! - откликнулась Ксения. - Я тебя в бегемоте гляжу, а ты, оказывается, по улице в голом виде выступаешь? Где на нем написано, что он травоядный? Может, он тебя за траву считает? Вон будку какую нагулял. Грубин, гони его со двора. Детям скоро в школу.
        - Погодите, - вмешался старик Ложкин, появляясь в окне с коричневым томом Брема в руках. - Бегемоты совершенно безопасны, если их не дразнить. Кроме того, перед нами молодая особь, можно сказать, подросток. Грубин, смерь его в длину.
        - Чем я его смерю?
        - Руками, - сказал Ложкин.
        - Я его трогать не стану. Дикое же животное.
        - Откуда у нас на дворе дикое животное? - спросил Ложкин. - Ты соображаешь, Грубин, что говоришь? Он что, своим ходом из Африки пришел?
        - Не знаю.
        - То-то. Цирковой он. Я по телевизору смотрел, как в цирке бегемоты выступают.
        - Правильно, - добавила старуха Ложкина. - Выполняют функцию слона, только размером поменьше и экономнее. А ты бы, Грубин, пошел, штаны надел. В одних трусах по общественной площади бегаешь. К тебе, Корнелий Иванович, тоже относится.
        - Так бегемот же на дворе, - сказал Удалов, послушно отправляясь к дому. За ним Грубин. А бегемот, поняв, что о нем забыли, вновь принялся за сирень.
        Когда минут через десять Удалов вернулся во двор, возле бегемота стояли Ложкин и Василь Васильич, а также гражданка Гаврилова. Думали, что делать. В руке у Василь Васильича была длинная палка, которой он постукивал бегемота по морде, чтобы сохранить сирень.
        - Стоит? - спросил Удалов.
        - Куда же ему деться?
        Ложкин зашел сзади бегемота и сверил его с картинкой в Бреме.
        - Так, говоришь, в цирке выступает? - спросил Василь Васильич Ложкина. - Значит, ему приказать можно?
        - Попробуй.
        - Сидеть! - приказал бегемоту Василь Васильич.
        Бегемот потянулся к сирени, и снова пришлось легонько стукнуть его палкой по ноздрям.
        - Где же его цирк выступает? - спросил Удалов.
        - Где угодно, только не в нашем Гусляре, - сказал вернувшийся Грубин. - Я точно знаю. Цирк уж месяц как закрыт.
        - И железной дороги у нас нету. Из вагона не выскочишь, - сказал Удалов.
        - Мужчины, скоро его со двора прогоните? - крикнула сверху Ксения Удалова. - Что мне, за милицией бежать прикажете?
        - Из зоопарка, - сказала Гаврилова. - Я точно знаю.
        - Ближайший зоопарк в трехстах километрах. И все больше лесом, - возразил Грубин.
        Удалов взял у Василь Васильича палку и стал подталкивать бегемота в бок. Делал это он не очень энергично и с опаской. Раньше ему не приходилось гнать со двора бегемотов, но гнев Ксении тоже мог быть ужасен.
        Бегемот не хотел уходить, отклонялся от палки. Удалову никто не помогал, как-то не хотелось.
        - Мое терпение лопнуло! - пригрозила из окна Ксения.
        Бегемот глядел на Удалова. Из маленьких глаз текли крупные слезы.
        - Погоди, Корнелий, - сказал Василь Васильич. - Ты же его палкой по морде, как корову. Нехорошо получается.
        - Вдали от дома, от семьи, - сказала старуха Ложкина. - Одинокий подросток, а что он будет в лесу делать?
        - Пропустите, - сказал детский голос.
        Сквозь тесную группу жильцов прошел сын Удалова Максимка. Он прижимал к груди батон. Поравнявшись с отцом, Максимка остановился и поглядел Корнелию в глаза. Удалов безмолвно наклонил голову.
        Двумя руками Максимка протянул бегемоту батон, и животное, после некоторого колебания, словно не сразу поверило в человеческую доброту, приоткрыло пасть ровно настолько, чтобы вместить батон.
        Затем Максимка достал из кармана школьной курточки чистый носовой платок и утер бегемоту слезы. Удалов громко кашлянул и сообщил соседям:
        - Мой сын.
        Атмосферу всеобщего умиления разрушил пронзительный крик Ксении, которая стояла в дверях, держа в руке метлу:
        - Хватит! Ребенок сидит дома, нос боится высунуть на улицу, чтобы его не растерзали африканские твари, а вы только издеваетесь. Расступись, мужчины!
        Мужчины расступились. Бегемот заметно съежился. Взору матери предстал ее сын, который, вместо того чтобы послушно прятаться дома, гладил по щеке африканскую тварь. Никто не смеялся. Была немая сцена. Ксения пошевелила метлой, будто собиралась подмести двор, потом взяла себя в руки и сказала хрипло:
        - Максимка, сейчас же руки мыть. Неизвестно, где эта свинья валялась, пока до нашего двора не добралась.
        К вечеру освободили от рухляди сарай в углу двора. Когда-то там стоял мотоцикл Петросяна, да потом Петросян уехал из Гусляра, и в сарай складывали, что не нужно, но жалко выкинуть.
        В старое корыто налили воды, а в детскую ванночку собрали пищу - у кого остался недоеденный суп или овощи. Дверь в сарай закрывать не стали, чтобы бегемот не скучал, а еще Грубин принес туда старое одеяло.
        К вечеру полгорода знало, что в доме шестнадцать по Пушкинской живет приблудный бегемот, неизвестно чей, не кусается, питается пищевыми отходами. Люди с других улиц приносили пищу и хотели посмотреть. Экскурсиями ведал Ложкин, как пенсионер, он был свободнее других. Руками трогать бегемота он никому не позволял.
        На следующее утро в городской газете появилось такое объявление:
        Найден молодой бегемот.
        Масть серая, на клички не отзывается.
        Владельца просят обращаться по адресу:
        г. Великий Гусляр, Пушкинская ул., 16, вход со двора.
        Никто на объявление не откликнулся. Дали для страховки телеграмму в областной зоопарк, запрашивали, не потеряли ли там бегемота. Если потеряли, то можно взять обратно в целости.
        А тем временем проходили дни. Бегемот много ел, спал, гулял, узнавал Максимку, ходил с ним гулять к колонке, где Максимка обливал его водой и тер щеткой. Как-то, через неделю, Грубин с Василь Васильичем взяли с собой бегемота на пляж. Была сенсация. Бегемоту на пляже нравилось, он опускался в реку Гусь по самые ноздри, ребятишки забирались на широкую спину и ныряли. Спасатель Савелий, играя мышцами, сказал Грубину:
        - Может, уступишь нам его заместо дельфина, вытаскивать утопших?
        - Нет, - ответил Грубин. - Спасибо за предложение.
        - Почему же? - удивился Савелий. - Мы ему зарплату определим, пойдет на благоустройство вашего двора. Питанием обеспечим.
        - Во-первых, - сказал Грубин, - бегемот не наш. Во-вторых, он по сравнению с дельфином - круглый дурак. Еще потопит кого. Ты где-нибудь читал, чтобы бегемоты людей спасали?
        - Ничего я не читал, - признался Савелий. - Некогда, дела.
        С трудом Грубин убедил бегемота вернуться домой. Пришлось купить связку бубликов и выманивать животное из воды подачками.
        В последующие дни были другие события: ночью бегемот убежал, и его поймали с фонарями у самой реки, еще через день он наступил на кошку, и пришлось кошку везти к ветеринару, в четверг он догнал Гаврилову, схватил сумку с продуктами и проглотил целиком, включая пачку стирального порошка, отчего целый день из бегемота шла пена. В пятницу он забрался на кухню к Василь Васильичу и выпил горячий суп из кастрюли на плите, потом ему мазали язык сливочным маслом. В субботу жильцы дома № 16, охваченные грустью, сошлись на совещание.
        - Разумеется, - сказал Ложкин, - мы ставим эксперимент для науки и делаем благородное дело...
        - Принюхайся, сосед, - перебил его Удалов.
        Во дворе сильно пахло хлевом. Бегемот, как и всякое живое существо, не только ел.
        - И кормить его не очень просто, - сказала жена Ложкина. - Мы теперь себя даже ограничиваем.
        - А куда его денешь? - сказал Удалов. - Куда, спрашивается? Что ответил на нашу телеграмму областной зоопарк?
        Все помолчали. Ответ на бланке читали и обижались, но работников зоопарка тоже можно понять. Как бы вы на их месте ответили людям, которые запрашивают вас из маленького северного городка, что им делать с бегемотом и куда его пристроить? Ясно, как бы вы ответили? Вот они и ответили.
        - А я сегодня на животноводческую ферму ходил, - сказал Василь Васильич. - Как договаривались.
        Бегемот высунул из сарая тупую морду и тихонько замычал. Требовал, чтобы его вели обливаться к колонке. Удалов только отмахнулся.
        - Ну и что на ферме?
        - Отказались. Наотрез. Бегемот, говорят, молока не дает, а вкусовые качества его мяса под большим сомнением.
        - То есть как под сомнением? - удивился Грубин. - Они что, резать его, что ли, хотели?
        - Я бы не дал, - сказал Василь Васильич. - Вы не думайте. Но вообще-то говоря, они скот держат либо за молоко, либо за мясо, либо за шерсть. Четвертого им не дано.
        Бегемот выбрался из сарая, подошел поближе.
        - Ну вот, жрать захотел, - сказал Ложкин. - Только днем два ведра сожрал.
        На двор вышла Гаврилова с миской щей. Бегемот увидел ее и поспешил за кормом, раскачивая толстым задом.
        - Вот что, - сказал наконец Удалов. - Я завтра перед работой зайду в газету, получу от них справку, что у нас на самом деле бегемот обитает. С этой справкой ты, Ложкин, съездишь в область, пригласишь сотрудника из зоопарка. Ведь должны они документу поверить.
        На том и порешили.
        Бегемот в тот вечер обошелся без купания.
        Удалов лег спать в некотором смятении чувств, долго ворочался и вздыхал. Утром встал разбитый, злой, вспомнил, что его очередь убирать за скотиной. Взял в коридоре поганое ведро и метлу и отправился через двор к сараю.
        - Небось дрыхнешь, - сказал он, заглядывая в теплый, пропахший бегемотовым навозом сарай.
        Он ожидал услышать знакомый храп, но в сарае было совсем пусто.
        Удалов сразу же выглянул во двор - не открыты ли ворота? Не хватало, чтобы бегемот выскочил на улицу и пошел сам купаться. Еще под машину попадет.
        Но ворота были на ночь закрыты.
        - Эй, толстяк, - сказал Удалов. - Ты где прячешься?
        Никакого ответа.
        Тревожное чувство подкатилось к груди Удалова.
        На полу на перевернутом корыте лежала записка.
        Он поднял ее.
        Записка была написана крупными печатными буквами.
        ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!
        ПРОСТИТЕ ЗА ТО, ЧТО ПО НЕЗНАНИЮ ЯЗЫКА Я НЕ МОГ С ВАМИ ОБЪЯСНИТЬСЯ И ВОВРЕМЯ ПОБЛАГОДАРИТЬ ЗА ЗАБОТУ ОБО МНЕ, БЕССЛОВЕСНОЙ ТВАРИ, ЗА ТО ЧИСТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ТЕПЛО, КОТОРЫМ ВЫ ОКРУЖИЛИ МЕНЯ В ЭТОМ СКРОМНОМ ДОМЕ. КАК ПРИЯТНО СОЗНАВАТЬ, ЧТО, НЕСМОТРЯ НА ЗНАЧИТЕЛЬНУЮ РАЗНИЦУ В ФОРМЕ ТЕЛА И ГАБАРИТАХ, ВЫ НЕ ПОЖАЛЕЛИ РАЗДЕЛИТЬ СО МНОЙ КРОВ И ВЕЛИКОЛЕПНУЮ ПИЩУ. ВОТ ВОИСТИНУ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПРИМЕР ГАЛАКТИЧЕСКОГО СОДРУЖЕСТВА! Я НЕ ПОНЯЛ НИ СЛОВА ИЗ ТОГО, О ЧЕМ ВЫ ГОВОРИЛИ В МОЕМ ПРИСУТСТВИИ, НО ВАШИ ДРУЖЕСКИЕ ИНТОНАЦИИ УБЕДИЛИ МЕНЯ, ЧТО ЛУЧШЕ И СЕРДЕЧНЕЕ ВАС ВРЯД ЛИ ЕСТЬ СУЩЕСТВА В НАШЕЙ ГАЛАКТИКЕ. БЛАГОДАРЮ СУДЬБУ ЗА ТО, ЧТО ОНА ЗАСТАВИЛА МОЙ РАЗВЕДОЧНЫЙ КОРАБЛЬ ПОТЕРПЕТЬ КРУШЕНИЕ ИМЕННО НАД ВАШИМ ДОМОМ! ТЕПЕРЬ ЗА МНОЙ ПРИЛЕТЕЛИ ДРУЗЬЯ, ОНИ ПЕРЕВЕЛИ МОЮ СКРОМНУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ НА ВАШ ЯЗЫК, И Я СПЕШУ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НИМ. НО НЕНАДОЛГО. КАК ТОЛЬКО Я ОБЪЯСНЮ ИМ СИТУАЦИЮ, Я ВЕРЮ, ЧТО ОНИ НЕМЕДЛЕННО ПРИБУДУТ К ВАМ В ГОСТИ, ПОТОМУ ЧТО ВРЯД ЛИ Я СМОГУ ИНАЧЕ ДОКАЗАТЬ ИМ, ЧТО САМЫЕ ДОБРЫЕ, ОТЗЫВЧИВЫЕ И МИЛЫЕ ЛЮДИ В ГАЛАКТИКЕ ОБИТАЮТ ИМЕННО В ДОМЕ № 16 ПО ПУШКИНСКОЙ УЛИЦЕ.
        ИСКРЕННЕ ВАШ
        ТРИМБУКАУНЛ-ПРУ.
        ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ.
        - Ну и дела, - сказал Удалов, дочитав записку. - Может, даже лучше, что бегемот ничего не понял. Мы же его за дурака держали. А это любому космическому гостю неприятно.
        Надо было будить соседей, рассказать им, что произошло, и вместе с ними порадоваться.
        Удалов выбежал на двор. Светило солнце.
        Ворота затрещали и упали внутрь двора.
        Во двор входило большое стадо бегемотов. Разного роста и толщины, бегемоты толпились, чтобы скорей добраться до Удалова и подивиться на представителя самых добрых людей в Галактике.
        - Погодите! - воскликнул Удалов, вздымая руки. - Вы же меня растопчете.
        Два бегемотика уже бросились к сирени и начали быстро обжирать куст, громадный бегемот в синих очках походя сломал березку и хрупал ее, как былинку, остальные запрудили весь двор и ждали, когда их начнут угощать завтраком.
        Удалов почувствовал, что теряет сознание...
        И проснулся.
        Светило солнце. Было утро. За окном тихо.
        Сон. Всего-навсего сон. Ну и ладушки. Что-то надо сделать? Ага, сегодня его очередь убирать за бегемотом.
        Удалов спустился вниз, взял поганое ведро и метлу и пошел через двор к сараю.
        Бегемот еще спал. Он лежал на боку и громко храпел.
        Удалов стал убирать навоз и думал, что сегодня придется остаться без завтрака, надо успеть до работы получить справку в редакции газеты, что во дворе живет бегемот, а не плод коллективной галлюцинации. И надо, чтобы Ложкин поскорей собирался в зоопарк. Скучает животное в одиночестве, и дом долго не выдержит такого гостя.
        Бегемот всхлипнул во сне и медленно перевернулся на другой бок.
        Удалов замер, опершись о метлу.
        Печальная мысль пришла ему в голову.
        Вот свезем мы его в зоопарк, а вдруг прилетят его товарищи?
        Что мы им скажем? Что отдали космонавта в зверинец, поместили в клетку на потеху толпе?
        А что они нам на это ответят?
        Паровоз для царя
        Небольшой космический корабль упал во дворе дома № 16 по Пушкинской улице. Шел дождь со снегом, осень заканчивала свое дело. Упал он бесшумно, так что Корнелий Удалов, который шел на работу, сначала даже не сообразил, какие гости пожаловали прямо к дому.
        Корабль повредил край сарая, шмякнулся в лужу, подняв грязь и брызги. И замер.
        Удалов вернулся от ворот, обошел корабль вокруг, прикрываясь от дождя цветным пляжным зонтиком, позаимствованным у жены, постучал кораблю по боку, надеясь на ответный сигнал, и, не дождавшись, отправился будить соседа Александра Грубина. По дороге подумал, что опять придется опоздать в стройконтору.
        - Саша, - сказал Удалов, толкнув пальцем форточку на первом этаже. Форточка отворилась. - Саша, вставай, к нам космический корабль на двор упал.
        - Рано еще, - послышался сонный голос Грубина. - Восьми нету.
        - Молчит, не откликается, - сказал Удалов. - Может, авария случилась?
        - А большой корабль? - спросил Грубин.
        - Нет, метра три в поперечнике. Системы «летающее блюдце».
        - А опознавательные знаки есть?
        - Опознавательных знаков не видно.
        - Ты посторожи, я сейчас оденусь. Дождь на дворе?
        - Мерзкая погода. И надо же было ему именно сегодня упасть! У меня в девять совещание.
        Удалов вернулся к кораблю, отыскал люк, закрытый изнутри, постучал в него погромче.
        - Стемивурам зас? - раздался изнутри голос, заглушенный обшивкой корабля.
        - Это я, Удалов, - сказал Корнелий Иванович. - Вы нарочно к нам приземлились или как?
        - Послити, маратакра, - сказал голос изнутри.
        - Открывай, открывай, я подожду, - ответил Удалов.
        Люк щелкнул, отворился.
        Внутри стоял, протирая заспанные глаза, неизвестный Удалову встрепанный космонавт в пижаме.
        Внешне он напоминал человека, если не считать чрезвычайно маленького, по пояс Удалову, роста, зеленоватой кожи и жестких волос, которые пучками росли на лбу и на кончике носа.
        - Прекграни вслука! - воскликнул космонавт, поглядев на небо, потом на Удалова и на строения, окружающие двор.
        - Погода как погода, для этого времени года в наших широтах мы лучшего и не ждем.
        Космонавт поежился на ветру и сказал:
        - Струку, крапатака.
        - Оденься, оденься, - сказал Удалов. - Я подожду.
        Он заботливо прикрыл за ушедшим космонавтом люк, а сам зашел за бок корабля, там меньше хлестало дождем. Розовая краска с корабля облезла - видно, не первый день его носило по космическим далям.
        Пришел Грубин, накрытый армейской плащ-палаткой.
        - Этот? - спросил он, показывая на корабль.
        - Вот именно, - сказал Удалов.
        - Некрупный. А ты как, достучался?
        - Сейчас оденется, выйдет.
        - Он к нам с визитом или как?
        - Еще не выяснили. Погода ему наша не понравилась.
        - Кому такая понравится! Не Сочи.
        - Всегда я жду чего-нибудь интересного от прилета межзвездных гостей. Развития технологии, науки, искусств, - сказал Удалов. - Даже сердце замирает от перспектив.
        - Погоди, может, у него враждебные цели, - сказал Грубин.
        - Не похоже, - сказал Удалов. - Он в пижаме был, видно, проспал посадку.
        - А на каком языке говорит?
        - Язык пока непонятен. Ну ничего, расшифруем.
        Расшифровывать язык не пришлось. Люк заскрипел, отворился, на землю соскочил космонавт, на этот раз в прозрачном плаще и такой же шляпе с полями. Ему было зябко, зато от дождя он был защищен.
        - Ну что ж, - сказал Удалов, - давайте знакомиться.
        - Стрпехуюрка тик, - сказал космонавт.
        - Погодим, нам не к спеху, - согласился Удалов. - Только учтите, что у меня в девять начинается совещание.
        Космонавт вытащил из кармана черную коробочку с дырками, затянутыми сеточкой. Включил нажатием кнопки.
        - Переводчик у тебя такой, что ли? - спросил Грубин.
        Черная коробочка сразу произнесла:
        - Вокрочитук па ла-там-пра кава?
        - Воста, - сказал космонавт, и коробочка повторила:
        - Правильно.
        - Праклюба безнарло.
        Коробочка перевела:
        - Вы очень догадливы.
        Так что с этого момента общение между космонавтом и людьми упростилось. Да и догадка Удалова оказалась правильной: космонавт принадлежал к развитой и продвинутой вперед цивилизации. Общаться с таким представляло большой интерес.
        - Что за планета? - спросил космонавт.
        Ему было холодно, он переступал с ножки на ножку, и потому Грубин предложил:
        - Зайдемте ко мне, поговорим в тепле. Ну что за беседа на такой погоде?
        - Если, конечно, не спешите, - добавил Удалов.
        Космонавт махнул ручкой, что означало: «Куда уж спешить», - и они пошли через двор к Грубину.
        Космонавт вел себя прилично, вытер ноги, правда, по причине малых размеров на стул его пришлось подсадить.
        - Планета наша называется Землей, - сказал, когда все устроились, Удалов. - Завтракать будете?
        - Нет, спасибо, - сказал космонавт. - Это в каком секторе?
        - Сами понимаете, - сказал Удалов. - У вас свой счет на сектора, у нас свой.
        Тем временем Грубин принес бутылку кефира, налил себе и космонавту. Удалов отказался, потому что завтракал. Космонавт принюхался к кефиру и сказал, что слишком кисло, а у него желудок слабый.
        - А вы откуда будете? - спросил Удалов.
        - С Вапраксилы, - сказал космонавт. Но это тоже ничего не сказало Удалову. Потому что Вапраксила свободно могла именоваться Альфой Птолемея или Бетой Центавра.
        - И чего пожаловали? - спросил Удалов. - Экспедиция?
        - Нет, - сказал космонавт, которого звали Вусцом, - нечаянно я к вам попал. Сломалось у меня что-то. Или в приборах, или в двигателе. Вообще-то я летел к моей тете на Крупису, а вылезаю - оказывается, не Круписа.
        - Нет, у нас не Круписа... - сказал Удалов.
        - Хотя погоди, - перебил его Грубин. - А не исключено, что они Землю Круписой называют.
        - Нет, - сказал Вусц, - на Круписе я бывал неоднократно. Там ничего похожего и совершенно иное население. Не говоря уж о климате. Кроме того, на Круписе я должен только завтра к вечеру быть. Я уже после ужина заметил, что приборы несут ерунду и гравитационный двигатель чихает.
        - Да, неприятная история, - сказал Удалов.
        Тут в дверь постучали.
        - Кто там? - спросил Грубин.
        - Это я, Ложкин, - ответили за дверью. - Выходи скорей, у нас на дворе пустой космический корабль стоит. Может, его обитатели уже разбежались по квартирам с целью грабежа.
        - Заходи, Ложкин, - сказал Грубин. - И будь спокоен.
        Ложкин зашел, увидел космонавта и смутился. По суетности своего характера он нечаянно оклеветал гостя.
        - Мне очень обидно, - заметил Вусц. - Неужели подобные подозрения свойственны населению Земли? Должен отметить, что они говорят о малой цивилизованности местного населения.
        - Да я же не хотел, - сказал Ложкин. - Но поймите, выхожу на двор, стоит корабль, незапертый, может, кто из мальчишек заберется.
        - Да, - вздохнул космонавт. - Грустно попасть в отсталое общество и подвергнуться подозрениям. Было бы время, многому бы вас научил и просветил.
        - Мы никогда не отказываемся от уроков, - сказал Удалов. - Так что же теперь делать?
        - Делать? - Вусц поглядел в окно. Дождь перестал, выглянуло блеклое осеннее солнце. - Есть ли среди вас кто-нибудь, кто разбирается в гравитационных моторах?
        - Вообще-то я техникой интересуюсь, - сказал Грубин. - Но с гравитационными двигателями дела не имел.
        - Жаль, - сказал Вусц. - У нас на каждом углу станции обслуживания. И миллионы, может быть, даже десятки миллионов механиков отлично разбираются в гравитационных двигателях.
        - Ну, это понятно, - сказал Ложкин, который хотел загладить свою вину. - При вашей цивилизации это не удивительно.
        - Что ж, - сказал Вусц, - пойдем поглядим на поломку.
        Они с Грубиным пошли к кораблю. Грубин захватил с собой отвертку и плоскогубцы. Ложкин с Удаловым последовали за ними.
        - Больших успехов вы добились в науке? - спросил Удалов по пути.
        - Громадных, - сказал космонавт. - По сравнению с вами - даже поразительных.
        - Рассказали бы, - попросил Удалов. - Мы соберем общественность, многие придут. А вы расскажете.
        - Ну что ж, может быть, и выберу минутку, - сказал Вусц. - Перед отлетом.
        Космонавт жестом пригласил Грубина в корабль. Грубин с трудом прополз в люк. Подошвы его ботинок скрылись внутри, потом вновь показалось лицо.
        - Тут мне, простите, без вас не разобраться, - сказал он. - Где, к примеру, свет зажигается?
        Вусц глубоко вздохнул и развел ручонками, словно хотел сказать присутствующим: «Какая темнота! Разве можно доверяться вашим механикам, если они даже не умеют зажигать свет!» Присутствующим стало неловко за грубинское поведение, и Удалов сказал укоризненно:
        - Ну, Саша, чего же ты!
        - Выключатель справа в каюте, - сказал космонавт.
        Когда Грубин снова исчез внутри, космонавт сказал:
        - Кстати, у нас механики производят починку в отсутствие заказчика. Они пользуются телепатией. Заглянет механик в душу, узнает, на что вы жалуетесь, и тут же принимается за дело. Пять минут - и любая неисправность ликвидирована.
        - Да, - согласился Удалов. - У нас до этого еще далеко.
        - Этот метод, - сказал Вусц, - распространяется и на медицину.
        - В отсутствие? - спросил Ложкин.
        - Нет, с помощью телепатии, - сказал космонавт и сокрушенно покачал головой.
        «Да, - подумал Удалов, - трудно ему у нас, когда такой удручающий разрыв в уровне цивилизаций».
        В люке снова показалась голова Грубина.
        - Послушайте, - сказал он. - А в чем у вас поломка? Может, покажете? Я, честно говоря, так и не разобрался, где тут двигатель, а где кухня.
        - На меня не рассчитывайте, - отрезал космонавт. - Я вам, простите, не механик. Если бы у нас каждый занимался не своим делом, мы никогда бы не достигли таких великих успехов.
        - Ну и я тогда не буду чинить, - сказал Грубин.
        - Саша! - укорил его Удалов.
        - И не подумаю!
        Грубин уже наполовину вылез из люка, и Ложкин с Удаловым начали запихивать его обратно, чтобы занимался делом.
        - Но что я могу поделать! - возражал Грубин. - Они на сто лет нас обогнали, а у меня нет специального образования. К тому же там на всех приборах пломбы висят.
        - Вы чего же нам про пломбу не сказали? - обернулся Удалов к Вусцу.
        - Откуда я знаю, есть там пломбы или нет, - возмутился тот. - Я лечу на Крупису, случается поломка не по моей вине, и я оказываюсь на дикой, отсталой планете, в окружении грубых аборигенов, меня никто не понимает, мне никто не хочет помочь, никто не уважает высот, которых достигла моя цивилизация.
        - Не волнуйтесь, - успокаивал его Удалов. - Мы понимаем ваше состояние. Я сейчас схожу на автобазу, там есть мастер Мишутин, золотые руки. Если он вам не поможет, никто вам не поможет.
        - Так зовите его! - сказал космонавт. - Меня ждут дома!
        Удалов, понимая вину человечества перед случайным гостем, поспешил за два квартала за Флором Мишутиным и вскоре возвратился с ним. К тому времени уже все обитатели дома № 16 вышли во двор, познакомились с новым пришельцем, а Коля Гаврилов даже угостил его яблоком.
        Флор Мишутин был человек серьезный, он посмотрел на космический корабль и спросил:
        - Каков принцип полета?
        - Вроде бы на легких гравитонах, - сказал Вусц. - Хотя я не уверен. Но в школе мы проходили, что на легких гравитонах. Если бы на тяжелых, то другая форма корпуса.
        - Ага, - сказал Мишутин. - А тип двигателя вы в школе не проходили?
        - Ни в коем случае, - сказал Вусц. - Я специализировался в географии и счетоводстве.
        - Мало от тебя проку, - сказал Флор Мишутин.
        - Вы не имеете права так говорить, - сказал космонавт. - Вы еще не доросли до критики вышестоящей цивилизации.
        - Это точно, - согласился Флор Мишутин и полез в люк.
        Он долго не возвращался, так что все вернулись в комнату к Грубину, чтобы послушать пришельца. Правда, тот сначала отнекивался, говорил, что времени у него в обрез, но потом согласился.
        - Расскажи нам, дорогой гость, - обратился к нему Удалов, - о своем просвещенном мире. Приобщи нас, так сказать, к тайнам будущего.
        Грубин даже зажмурился, так изысканно получилось у Удалова вступительное слово.
        Гость вытащил носовой платочек, высморкался и сказал:
        - Наш мир далеко обогнал вас в своем развитии.
        Об этом все уже знали. Стали ждать, что еще им скажут.
        - Мы достигли полного изобилия и развития техники и науки.
        Это было интересно.
        - Например, я работаю в отдельном кабинете и только нажимаю на кнопки, а порой передаю результаты своих трудов мысленно на специальную машину, которая потом все сводит воедино и кладет на стол к руководителю нашего учреждения.
        - Вот это здорово, - сказал Удалов, чтобы подбодрить Вусца.
        - Это обыкновенно, - поправил его Вусц. - Я удивляюсь даже, что может быть иначе. На работу и с работы я приезжаю мгновенно. Вхожу в будку около моего дома, нажимаю на кнопку и тут же оказываюсь в такой же будке, только у дверей моего учреждения.
        - А как же эта будка работает? - спросил Грубин. - Это очень важно.
        - Не интересовался, - сказал Вусц. - Дома у нас строят за одну ночь. Вечером очищают площадку, а утром уже дом готов, вплоть до тридцатого этажа.
        - Замечательно! - воскликнул Ложкин. - Как же это делается?
        - Об этом вы лучше спросите у строителей, - сказал Вусц. - Обеденный перерыв я использую для просмотра новых кинофильмов, которые я выбираю по списку, когда сижу за обеденным столом. А сам обед я выбираю, нажимая кнопки на столе. Обед появляется передо мной мгновенно.
        - Как же это делается? - спросил Удалов, который ненавидел очереди в столовой.
        - Не знаю, - сказал Вусц. - Это неважно. Важен результат. Когда мне нужно отправиться на соседнюю планету, я вызываю космический корабль, такой вот, как этот, что привез меня сюда, и его присылают к моему дому. Я нажимаю кнопку с названием планеты и потом смотрю кино.
        - Эх, - сказал от двери Флор Мишутин, который незаметно вошел и стоял, вытирая руки ветошью. - Если бы ты еще когда-нибудь поинтересовался, что там внутри двигателя, цены бы тебе не было.
        - А что случилось? - воскликнул пришелец.
        - Запущенный двигатель. Смазка кончилась.
        - Но вы вычистили все, что надо?
        - Вычистить-то вычистил, но ты отсюда не улетишь.
        - Как так?
        - Течь в гравитонном баке. Горючее у тебя кончилось. И вот эта деталь, как видишь, треснула. Для чего она - не уяснил.
        Флор вытащил из кармана треснувший посредине шарик размером с грецкий орех.
        - Вот это для чего? В школе не проходили?
        - Не издевайтесь надо мной, - возмутился Вусц. - У нас высокоразвитое общество и каждый занимается своим делом. Я - чиновник. Другой кто-нибудь - техник, еще кто-то - строитель. Это же естественно. Один производит, другой потребляет. А то, что произвожу я, потребляют другие. То, что производят другие, потребляю я.
        Флор сунул шарик обратно в карман и сказал:
        - Пойду еще погляжу.
        Помолчали. Удалов испытывал жалость к пришельцу, оторвавшемуся от привычной обстановки. Но старик Ложкин, который затаил некоторую обиду, заметил не без ехидства:
        - Не повезло нам с гостем. Надо же, попался такой, который ничего не знает.
        - Это не так! - ответил Вусц. - Я отлично знаю, какие кнопки когда нажимать.
        - Вот именно, - сказал Ложкин и ухмыльнулся.
        - А ведь зря к человеку пристал, - сказал Удалов. - Представь себя на его месте.
        - Даже и не буду пытаться, - ответил Ложкин. - Отказываюсь верить, что такая темная личность представляет такую развитую цивилизацию. Мы-то, чудаки, сбежались: космонавт прилетел, с отдаленной планеты, сейчас нас просветит...
        - Это только в фантастических рассказах бывает, - сказал Грубин. - Там всегда пришельцы прилетают и сразу нас чему-нибудь учат.
        - Пришелец пришельцу рознь! - сказал Ложкин.
        - А ведь проще простого, - сказал Удалов, глядя на опечаленного Вусца, который скорчился на стуле, поджал ножки и являл собой прискорбное зрелище ребенка, потерявшего маму в центральном универмаге города Москвы. - Я тебе, Ложкин, сейчас в два счета докажу твою неправоту. Хочешь?
        - Докажи.
        - Тогда представь себе, что я - царь Иван Грозный.
        - Еще чего не хватало!
        - А ты представь, не сопротивляйся. А Грубин, допустим, его друг - Малюта Скуратов.
        - И что?
        - А ты - Николай Ложкин, который сел в машину «Жигули» и по непристойному стечению обстоятельств сбился с пути и вместо Вологды попал к Ивану Грозному в его загородный дворец.
        - Так нет у меня «Жигулей», ты же знаешь! - сопротивлялся Ложкин. - Зачем такие передержки?
        - Это мысленный эксперимент, - настаивал Удалов. - Неужели у тебя вовсе нет воображения?
        - Ну ладно, - сдался Ложкин. - А дальше что?
        - А дальше я тебя попрошу рассказать, как вы живете в двадцатом веке и какие у вас технические достижения. А ну-ка расскажи.
        - О чем?
        - Ну, хотя бы о том, как мне, Ивану Грозному, построить такую же карету, как у тебя.
        - «Жигули», что ли?
        - Ну, хотя бы что-нибудь попроще. Мотоцикл.
        - Это просто, - сказал Ложкин. - Вот, перед тобой машина, скопируй и поезжай.
        - А что копировать-то? Я принципа не понимаю.
        - Сперва нужен бензин, - сказал Ложкин. Он хотел доказать друзьям, что пришелец Вусц - недоразумение, и потому старался все объяснить доступно. - Ты заливаешь бензин в бак.
        - Погоди, - сказал Корнелий Иванович «Грозный», поглаживая несуществующую бороду. - А что такое бензин?
        - Бензин?.. Нефть знаешь?
        - Знаю.
        - Очисти ее...
        - От чего?
        - Как от чего? От мазута.
        - Не понимаю. Щеткой мне ее, что ли, чистить?
        - Для этого специальная промышленность есть... - Тут Ложкин осекся.
        - А ты продолжай, - улыбнулся «царь». - Расскажи мне об этой промышленности. И заодно шинную индустрию опиши.
        - Ну ладно, - сказал тогда Ложкин, который не любил сдаваться на милость царей. - Я тебе лучше паровоз объясню.
        - Ну как? - спросил Удалов у «Малюты Скуратова». - Послушаем про паровоз?
        - Давай, - согласился «придворный фаворит». - Только если не объяснит, придется его казнить.
        - Паровоз движется по принципу сжимания и разжимания пара, - сказал Ложкин. - Там поршень ходит, и оттого крутятся колеса.
        - Ах, как интересно, - сказал «царь». - И где же поршень ходит?
        - Как где? В котле, разумеется, - сказал Ложкин. - Там вода кипит.
        - Слушай, - сказал «Малюта Скуратов», - может, его сразу казнить? А то время задаром тратим.
        Ложкин молчал.
        Вошел Мишутин.
        - Не пойдет, - сказал он. - Точно тебе говорю, не пойдет твоя машина. Вызывай аварийку.
        - Не может быть! - воскликнул космический гость. - Не губите меня! Может быть, вы пригласите специалистов из вашей столицы?
        - Нет, - сказал Мишутин уверенно. - У нас гравитонов не производят. Это точно.
        Ложкин сказал:
        - В паровозе два поршня. Пар на них по очереди давит.
        - Мы тебя уже казнили, - объяснил ему Грубин. - Так что не беспокойся, не будет у Ивана Грозного своего личного паровоза.
        Пришелец заплакал, не мог смириться с тем, что превратился в Робинзона Крузо, окруженного многочисленными пятницами.
        Пошел густой, мокрый снег и быстро покрыл густым слоем розовый космический корабль...
        С тех пор прошло уже четыре месяца.
        Пришелец Вусц, пока суд да дело, устроился счетоводом к Удалову в контору, освоил русский язык, с обязанностями справляется сносно, правда, звезд с неба не хватает. Хотел было он, по наущению Грубина, уехать в Вологду, поступить там в цирк лилипутом, но потом передумал: боязно отрываться от корабля - вдруг его найдут, прилетят за ним, - а если с цирком поедешь по гастролям, ищи тогда тебя, как ветра в поле.
        А корабль схож с громадным сугробом, даже со снежной горой. Местные дети катаются с него на санках.
        Весной, если ничего до тех пор не случится, должен приехать из Архангельска Комаринский, большой друг Флора Мишутина, знаменитый механик. Если уж он не поможет, никто не поможет.
        Районные соревнования по домино
        Маленькие смерчики катились по пыльной улице, долетали до мощных лип у входа в парк и рассыпались бесследно. Ветер был горячим, бюро прогнозов намекало, что он пришел из Африки в составе циклона. Корнелий Удалов отбегал от смерчиков, жался к штакетнику, Саша Грубин шагал прямо, смерчам не кланялся, а только отмахивался от них, если вставали на пути.
        - Опасаюсь, - говорил Удалов. - Горюхин подведет. От хорошего удара стол пойдет в сторону.
        - Разберемся, - говорил Грубин. - Убедим.
        Над их головами репродуктор рассказывал о больших потерях обеих сторон в клубийско-варийской войне, которая достигла опасного накала.
        - Мы не можем ударить в грязь, - говорил Удалов. Он волновался. Он снял кепочку и вытер ею лысину. - Двенадцать команд. Лучшие таланты района - что они подумают об организаторах?
        - Разберемся, - отвечал Грубин.
        Они вошли в парк, сразу стало прохладно, ветер унялся.
        Впереди слышались глухие удары.
        Аллея некоторое время шла по берегу реки, и от реки шел кислый запах - фабрики и заводы вышестоящих городов спускали туда лишние отходы.
        На поляне возле эстрады для танцев работал паровой молот.
        Перед ним лежали на земле деревянные, просмоленные сваи длиной метров по шесть.
        Некоторые уже были вбиты в землю так, что наружу торчали лишь столбы в метр высотой.
        Паровой молот замер. Стало тихо.
        - Иваныч! - крикнул из кабины усатый молодец Горюхин. - Земля. Порода плотная идет. Пересчитывай коэффициент.
        - Вот, - сказал Удалов Грубину, подходя к ближайшему столбу и пытаясь пошевелить его. - Не доверяю я Горюхину.
        Грубин тоже потрогал столб. Потом два других, которые были вбиты в землю рядом.
        - Один бы не выдержал, - сказал он. - По четырем удар распределится.
        - Ты забыл, как забивает Драконов из Потьмы? Его удар в области знают! Он на прошлых поселковых играх стальной лист прошиб. Рассматривают вопрос, чтобы ему играть в боксерских перчатках.
        - А он?
        - Отказывается. Как ты кости в перчатке удержишь?
        Горюхину обещали премиальные, но удаловские сомнения не рассеялись. Он боялся ударить в грязь лицом перед гостями из дальних пределов Гуслярского района.
        Доски с пилорамы еще не привезли. Доски будут двухдюймовые, поверх них - стальной лист.
        На полу танцевальной эстрады местный художник делал плакат: «Привет участникам всерайонных соревнований по домино!» Буквы были метровые - плакату висеть на центральной площади.
        Удалов постоял за спиной художника. Налетел ветер, стал рвать концы фанерного щита, пришлось зевакам, которых набралось немало, сесть на углы и держать их.
        Пошел снег. Сразу похолодало. Видно, африканский циклон сменился циклоном из Норвегии. Так уже было на прошлой неделе.
        - Если климатические условия будут неблагоприятные, - сказал Грубин и задумчиво запустил пятерню в буйную шевелюру, - надо искать резервный вариант.
        Они подошли к трибунам, которые сколачивали плотники.
        - Может, сделаем навес? - спросил Удалов.
        - Ассигнований не выбить, - заметил Грубин.
        - А если всенародную подписку?
        - Уже две провели. Народ устал. И времени до завтра не осталось.
        - Обойдется, - сказал тогда Удалов. - У нас всегда обходится.
        Крупные хлопья снега пригибали к земле траву. Один из пыльных смерчей, странным образом прорвавшись сквозь стену деревьев, выскочил на поляну и перевернул фанерный лист с лозунгом, разметав по сторонам художника и зевак. Художник ругался. Краска текла по доскам.
        - Возьми себя в руки, - посоветовал художнику Удалов.
        Они с Грубиным, пригибаясь, чтобы не снесло ветром, поспешили дальше, к летней читальне, где ждали команды и приближенные болельщики.
        Все сидели за столиками. Удалов прошел вперед и обернулся.
        Вот они - соратники, бойцы, закаленные, с мозолистыми ладонями, острым взглядом, умением считать до ста и далее, знатоки дебютов и эндшпилей, известные мастера «рыбы».
        - Столы будут в срок, - объявил Удалов.
        За окнами стемнело. Надвинулся неожиданный буран. По стеклам колотило снегом, градом и мелкими камнями, что ветер поднял в Кызыл-Кумах.
        - Включить свет, - сказал Удалов, перекрывая аплодисменты.
        Свет не загорелся - провода были оборваны. Звенели, рассыпаясь, стекла.
        Никто не покинул зал.
        - Получены заявки двенадцати команд, - кричал Удалов, перекрывая грохот бури. - В большинстве они не страшны. Но нельзя скидывать со счетов Драконова и Змиева из Потьмы.
        Раздался свист болельщиков, сильнее свиста ветра.
        - Но обе наши команды, - продолжал Удалов, - мы с Грубиным.
        Аплодисменты.
        - И Ложкин с Погосяном.
        Бурные аплодисменты.
        - Готовы и не страшимся.
        Гром аплодисментов.
        Обратно они возвращались под проливным дождем. Было тепло. С неба изредка падали лягушки. Барометр, который уже сто лет висел на базарной площади, лежал в грязи - он упал так низко, потому что свалился со столба.
        - Природа нам сильно мешает, - сказал Грубин.
        - Природу будем игнорировать, - сказах Удалов. - Нам некогда отвлекаться. За деталями опасно забыть о большом.
        Когда Удалов пришел домой, там царило плохое настроение.
        Виновато было телевидение. Оно сообщало, что отступающие клубийские войска нанесли атомный удар по варийской столице. Есть многочисленные жертвы. Радиоактивное облако распространяется в сторону Европы.
        Удалов искренне посочувствовал варийцам. Но главная проблема была в том, что горкоммунхоз мог выделить лишь тринадцать номеров в гостинице «Гусь». Два двухместных, остальные четырехместные. Можно поставить еще несколько раскладушек. Все равно болельщикам и гостям не хватит. Они съедутся из Глубокого Яра, из Муравьев и из Матейки.
        Пришел пенсионер Ложкин, он был не в форме - мучило давление. Удалов ему объяснил, что в такой момент преступно думать о здоровье. Старик возражал, ссылался на сообщение газет о том, что слой ионосферы над Антарктидой совершенно истощился и космические лучи беспрепятственно достигают Земли, губя флору и фауну. Удалов доступно объяснил, что с ионосферой справятся ответственные международные организации. У нас другие задачи. Впервые за всю историю Великого Гусляра городской команде брезжит надежда стать чемпионами района. Ложкин был сражен и пошел к себе кушать валидол.
        Бывает, судьба ополчается на идею. Об этом написано в некоторых биографиях великих людей. Но сила духа заключается именно в том, чтобы провести четкую грань между важным и неважным, принципиальным и мелочами, основной целью и боковыми проулками.
        Взмокший, еле живой велосипедист из Глубокого Яра постучал в дверь Удалова в десятом часу ночи. Он сообщил, что переполненная промышленными отходами речка Коровка залила поселок, отрезала его от цивилизации. Отбытие команды Глубокого Яра на соревнования под угрозой. Команда сидит на крыше клуба, держа над головами шкатулки с фирменными костяшками. Удалов обещал с утра послать к Глубокому Яру буксир. Обнадеженный велосипедист укатил в ночь. Он был из породы скромных героев.
        Удалов не спал. На столе приглушенно бормотал приемник. Удалов не выключал его, потому что надеялся, что радио сообщит о соревнованиях. Радио говорило о заносах на Гавайских островах и заседании ООН. С клубийско-варийского фронта новых сообщений не было, лишь спутники уловили еще ряд ядерных вспышек. В конце новостей представитель бюро прогнозов попросил прощения у слушателей, так как предсказать погоду на завтра он не сможет. О соревнованиях ни слова.
        К трем часам ночи началось землетрясение. Оно было несильным, но длительным. Многие в городе проснулись. Удалов беспокоился, как переносит его Ложкин.
        В семь утра Удалов пошел через город к Синюшину. Тот играл в домино еще в период первых пятилеток и скрывал дома ценные дебютные заготовки. Удалов рассчитывал, что сейчас, в решающий в жизни Великого Гусляра момент, пенсионер пойдет навстречу.
        Удалов добирался до цели более часа. За ночь в некоторых местах намело барханы песка, в других - сугробы. День все не начинался, деревья стояли голые, возле них - вороха листвы.
        Синюшин долго не открывал - он отсиживался в подвале.
        Он был закутан в одеяла, поверх них - покрывало, сшитое из пластиковых мешков. Удалов напомнил, почему пришел. Сказал, что присутствие Синюшина на открытии игр - обязательно. Старик рассердился и побрел обратно в подвал.
        Удалов спустился за ним.
        - Эвакуация скоро будет? - спросил старик.
        - Об этом потом, - сказал Удалов. - Где дебютные заготовки? Без них Драконова-Змиева не свалить.
        Старик не понял. Ему хотелось узнать про ядерную зиму. Удалов держал себя в руках. Главное было не рассердить старика.
        Когда старик выбился из сил, Удалов отнес его на руках наверх, к заветному сундуку. Старик сдался.
        Обратный путь домой занял два часа, потому что упали многие деревья и телеграфные столбы. Пришлось перебираться через опрокинутый бурей автобус. Радиоактивное небо светилось зеленым.
        Удалова беспокоило, доберутся ли люди из Матейки - дорога туда проселочная. Может, послать навстречу трактор?
        Пока Удалов переодевался и искал галстук, к нему поднялся Грубин. Грубин был при полном параде. Сзади на пиджаке было пришито: «Грубин № 2», «Великий Гусляр». Грубин сообщил, что Ложкин плох, но готов сражаться. Они положили Ложкина на раскладушку и понесли. Ложкин прижимал к груди дебютные заготовки Синюшина.
        По дороге остановились у гостиницы. В гостинице было пусто. Администратор исчез. Прошли по номерам. В некоторых еще были целы стекла.
        Из одного номера доносился слабый крик. Когда отгребли песок от двери, нашли там болельщика из Потьмы.
        Вышли на улицу. Похолодало. Откопали раскладушку. Ложкин окоченел. Пришлось растирать снегом. Удалов страшно волновался, потому что надвигался момент открытия, а неизвестно, где оркестр. К тому же предстояло разместить на трибунах почетных гостей.
        На базарной площади образовалась гора. Земля вздрагивала и шевелилась. Ложкина пришлось переносить через трещину неизвестной глубины.
        Уже возле парка догнали оркестр. Это были настоящие музыканты и болельщики. От оркестра осталась скрипка и литавры. Дальше шли, держась друг за друга. Совсем стемнело, и с неба срывались метеориты.
        Настроение было приподнятое. Хотелось петь и смеяться.
        Удалов был почти убежден, что команду Драконова-Змиева они одолеют.
        По парку идти было трудно, потому что большая часть деревьев уже упала. Раскладушку бросили. Поддерживаемый товарищами и величием момента, Ложкин брел сам.
        У поляны их встретил Погосян, могучий человек, напарник Ложкина. Надпись на его спине оторвалась и металась под ветром как белый флаг.
        - Доложи, - попросил Удалов.
        - Болельщики раскапывают столы, - сказал Погосян. - Хорошо, что оркестр привели.
        К тому времени от оркестра остались только литавры, скрипку потеряли в буреломе.
        - Драконов прибыл? - спросил Удалов.
        - И Змиев тоже, - ответил Погосян. - У Змиева сломана рука.
        - Надеюсь, не правая?
        - Нет, левая, все в порядке. Какие новости в городе?
        - В городе все в порядке. Город живет ожиданием матча, - ответил Удалов.
        Буря стихла. Выглянуло багровое солнце.
        Природа переводила дух.
        Болельщики, их набралось больше дюжины, хотя Удалов рассчитывал на большее, уже прокопали в снегу и грязи траншеи к столу. Стол понадобится один, как оказалось, команды из Матейки и Глубокого Яра прибыть не успели. Может, прибудут позже.
        Команды сели так: Ложкин напротив Погосяна, Драконов против Змиева. У Змиева левая рука была в лубках, он морщился от боли, но в глазах горел огонь. Драконов был, как всегда, мрачен и уверен в себе.
        Удалов судил первую партию. Грубин ему ассистировал.
        Решили, что победители будут сражаться с парой Грубин-Удалов.
        Багровое солнце смотрело сверху.
        Расклад оказался удачным для Ложкина.
        Он ударил по столу первым.
        Ледниковый щит Гренландии сполз на юг, и Атлантический океан хлынул на сушу. Луна сорвалась с орбиты и быстро пошла в открытый космос.
        Погосяну пришлось пропустить ход. Драконов так рубанул по столу дублем тройки, что шестиметровая свая ушла сантиметров на десять в землю. Болельщик из Матейки кричал «Ура!». Он болел за Драконова.
        Густой зеленоватый туман окутал эту сцену.
        Партия шла к концу, но исход ее все еще был неясен.
        К сожалению, небольшой вулкан, проснувшийся именно в районе парка, неожиданно взорвался. Сваи, игроки и судьи полетели в разные стороны.
        Удалов очнулся на берегу моря - соленые валы били в берег. Атлантический океан добрался до Великого Гусляра.
        Удалов помог подняться Драконову.
        Они отступали от моря, стараясь не попасть под извержение вулкана.
        - Доиграем завтра, - улыбнулся Удалов.
        - Я расклад помню, - сказал Драконов. - У меня все записано.
        И они поползли искать соратников.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к