Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви Николай Трофимович Чадович
        Юрий Михайлович Брайдер
        Костя Жмуркин - человек редчайшего дара, о наличии которого он сам, как это обычно бывает, даже и не догадывается. Любой человек или предмет, ставший объектом симпатий злополучного Кости, обречен на полный и неизбежный крах, сколь бы преуспевающим и неуязвимым он ни казался. Под воздействием этого ужасного и абсолютно неуправляемого дара гибнут идеи и люди, отказывает сверхнадежная техника, разваливается могучая сверхдержава. Нет конца и края всем Костиным несчастьям, так же как и нет средства обезвредитьзаложенную в него «бомбу». На фоне этой трагической безысходности кажутся жалкими и ничтожными все невзгоды, посетившие нас и нашу страну в последние годы. Читайте остроумный и удивительно своевременный роман Юрия Брайдера и Николая Чадовича, и многое, еще недавно бывшее для вас тайным и невероятным, станет простым и понятным.
        Юрий Брайдер, Николай Чадович
        Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви
        Кого люблю, того и бью. Пословица
        Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником. Евангелие от Луки. Главы 14,26
        Пролог
        Последний из могикан
        Он родился на переломе века, в ту смутную и тревожную пору, когда земные небеса, едва-едва очистившиеся от лихобойных туч шестилетней грозы, уже снова начали затягиваться мглою.
        Он родился в бессмысленно-громадной, отрекшейся от бога стране, на скудных полях которой ржавчина еще доедала железо Великой войны, а по лесам и болотам истлевали вперемешку кости почти всех племен индоевропейской расы. Деревенские золотари в этой стране черпали дерьмо из отхожих мест рогатыми тевтонскими шлемами, а сами полоненные тевтоны, усердные и покорные, словно фараоновы рабы, возводили для голодных, оборванных победителей уродливые храмы новой веры.
        Он родился в городке, сильно смахивающем на нищее еврейское местечко, патриотически настроенные обыватели которого еще совсем недавно развлекались публичными казнями своих бывших сограждан, из корысти, от страха или по дурости принявших сторону черного крючковатого креста в его смертельной схватке с красной пентаграммой.
        Он родился под обманчивым и коварным знаком Козерога, щедрого на посулы, но скупого на дары или хотя бы на милостыню.
        Он родился в год, о котором впоследствии не сумел прочитать ничего хорошего, за исключением разве что небольшого абзаца в одиннадцатом томе фундаментального труда Академии наук СССР «Всемирная история», где уклончиво сообщалось, что «силам империализма не удалось предотвратить расширение и укрепление мировой системы социализма».
        В этот год убили Мохандаса Ганди и Соломона Михоэлса. На родине бравого солдата Швейка в течение нескольких февральских дней «руководящая роль пролетариата переросла в его диктатуру». Пламя первой арабо-израильской войны опалило библейскую землю. В Прибалтике полным ходом шла коллективизация, сопутствуемая неизбежными для такого мероприятия душераздирающими эксцессами. Начался Берлинский кризис. Корея уподобились затравленному зверю, разрываемому на части разъяренными борзыми. На просторах Великой Китайской равнины, где жизнь человеческая стоила даже еще дешевле, чем на Средне-Сибирском плоскогорье, суперматч из нескольких последовательных сражений за звание Председателя и Великого Кормчего закончился в пользу более молодого и радикального претендента. На берегах Лимпопо и Замбези потомки свободолюбивых буров провозгласили режим не менее крутой, чем в другой великой алмазодобывающей стране. Засекреченный академик, лопатообразная борода которого впоследствии приобрела широкую известность, в тесном сотрудничестве со всесильным мегрелом клепали первую отечественную атомную бомбу, а за океаном
подобные штучки уже выпекались, как пирожки.
        В этом году с концертных подмостков вместе с джазом - «музыкой толстых» - были изгнаны гитара и аккордеон, а саксофон вообще попал в разряд вещей, одно упоминание о которых является святотатством.
        Лучшими литературными произведениями сезона официальная критика признала романы Берды Кербабаева «Решающий шаг» и Тембота Керашева «Дорога к счастью». (Боже, кто помнит о них теперь?)
        Это был год зимы и сумерек, хотя наверняка в нем были и весна, и долгие летние дни. Просто свет и тепло не проникали под зеленую маршальскую фуражку, плотно прикрывавшую одну шестую часть суши.
        В этот год все еще можно было изменить к лучшему. После него - уже нет. Потому что в мир явился Костя Жмуркин, гений Злонравной Любви, а в равной мере - Добротворной Ненависти.
        Не бродячая звезда вифлеемская возвестила о приходе того, чье бытие и чувства должны были отныне определить судьбы народов, а разрушительное ашхабадское землетрясение да повсеместное явление мрачных небесных знамений, которые недалекие и невежественные люди почему-то окрестили впоследствии «неопознанными летающими объектами».
        Костя принадлежал к вымирающей породе пророков, хотя сам об этом никогда не догадывался. Подобно Заратуштре, он одно время верил в то, что человек может как-то вмешаться в мировую борьбу добра и зла. Подобно Моисею, был неречист. Подобно Шакья-Муни, свою первую проповедь произнес на четвертом десятке лет. Подобно Христу, не прочь был посидеть вечерком в хорошей компании. Подобно Конфуцию, заведовал складами. Подобно Мухаммеду, испытывал склонность к версификации. Подобно Мани, большую часть своей жизни подвергался унижениям и преследованиям, хотя, впрочем, шкуру живьем с него не содрали.
        Но в отличие от своих великих предтеч Костя Жмуркин не верил ни в бога, ни в черта, ни в самого себя. Он был пророком совсем другой эры - эры заката и разрушения.
        Часть I
        Глава 1
        Детство
        В пору сплошной безотцовщины, когда самый завалящий мужичишка ценился чуть ли не на вес золота, Косте повезло родиться в полной семье. Отец его, тихий, умеренно пьющий человек неопределенной национальности (скорее всего славяно-монгольской) и неизвестного происхождения (скорее всего мещанско-крестьянского), механик милостью божьей, имел, кроме хотя и небольшой, но твердой зарплаты, еще и продовольственный паек, состоявший из круп, селедки и последних ленд-лизовских консервов. Рано отведавший сиротского хлеба, чудом уцелевший в перипетиях российской брато-убийственной распри, нищенствовавший и воровавший чуть ли не с пеленок, кое-как закончивший четыре класса в колонии для несовершеннолетних правонарушителей, где для него придумали фамилию, отчество и год рождения, он ничего не читал из Толстого, кроме «Филипка», однако самостоятельно пришел к принципам, сходным с учением великого старца. Чураясь зла, он сам злу не противился и пассивно воздерживался от всего, что прямо не касалось функционирования вверенных ему механизмов (хотя на займы подписывался и политзанятия посещал).
        Ясно, что в подобной ситуации Костиной матери не осталось ничего другого, как принять на себя нелегкие обязанности главы семейства. Она умела просить и требовать, добывать и менять, одалживать, экономить и перешивать. Она никогда не сомневалась в непогрешимости высшей власти, в справедливости и целесообразности существующего порядка вещей и свято верила любому печатному слову, особенно газете «Труд» и журналу «Работница». Отечественную картошку она предпочитала заокеанской тушенке, по слухам изготовленной из обезьяньего мяса.
        Ранний период Костиной жизни ничем особенным, кроме детских проказ и недетского упрямства, отмечен не был и впоследствии совершенно выветрился из его памяти. Не будучи вундеркиндом или хотя бы акселератом (о подобных чудесах в ту голодную пору и слыхом не слыхивали), а, наоборот, страдая легкой формой рахита - последствием послевоенной разрухи, империалистической блокады, козней космополитов и происков недобитых вредителей, - маленький Костя поначалу развивался довольно туго. Когда другие дети его возраста уже лепетали всякую милую чушь, он выговаривал только три слова: папа, мама, мясо. Относительно связно мыслить и испытывать чувства более сложные, чем голод, холод и позывы на горшок, он научился примерно так к годам четырем-пяти. Последствия этого вскоре не замедлили сказаться как в местном, так и в глобальном масштабе.
        Первое, пусть и неодушевленное существо, к которому он испытал сердечную приязнь, была плюшевая обезьянка, лупоглазая и бесхвостая. (Отца и мать в расчет можно было не принимать. В то время оба они были для Кости чем-то незыблемым, существующим извечно, как небо, солнце и земная твердь. Согласитесь, что вещи подобного порядка начинают ценить только после того, как они исчезают или становятся недоступными.)
        На киноэкранах страны тогда гремел американский многосерийный фильм «Тарзан», захваченный в качестве трофея у немцев. Неудивительно, что игрушечная обезьянка получила имя Читы, верной спутницы мужественного, хотя и малоразговорчивого героя. Костя засыпал только в ее обществе и соглашался есть только в ее компании, при этом в связи с отсутствием бананов Чита всегда наделялась кусочком вареной картошки.
        Однажды, играя в одиночестве на пустыре, некогда являвшемся центром города, где среди золы и кирпичного крошева можно было найти немало занятных предметов, начиная от жутковатых на вид лошадиных противогазов и кончая неразорвавшимися минами, Костя был вынужден отлучиться на минутку в ближайшие кусты. Чита осталась дожидаться его за низенькими стенами песочной крепости, столь же уязвимой для козней коварного врага, как и знаменитый укрепрайон, взорванные доты которого торчали на всех окрестных высотках.
        Вернувшись, Костя застал картину настолько неправдоподобно-страшную, что вначале даже не смог поверить в ее реальность и некоторое время старательно моргал глазами в надежде прогнать кошмарную галлюцинацию.
        Двое балбесов, на рожах которых отчетливо читалось, что они второгодники, курильщики махорки, разорители садов, обидчики малышей и мучители кошек, играли беззащитной Читой в футбол. Естественный страх, а может быть, и врожденное благоразумие не позволили Косте очертя голову броситься на выручку приятельницы, зато его вопли были столь отчаянными (сам Тарзан мог бы позавидовать их звучности), а слезы такими обильными, что оказавшийся поблизости одноногий инвалид дядя Боря не только спас обезьянку, но даже накостылял - в буквальном смысле - жесткосердным юнцам по загривкам.
        Потрясение, пережитое Костей, осталось в его памяти надолго. Существует мнение, что детская душа отходчива, однако он возненавидел обидчиков Читы глубоко и надолго. Столь искреннее и сильное чувство не замедлило принести весьма своеобразные плоды. Уже на следующий день тот из несовершеннолетних бандитов, который, стоя меж двух чахлых березок, изображал из себя вратаря Хомича, получил первую в своей жизни положительную оценку, чему и сам был несказанно удивлен. Учебный год он закончил без двоек, и, хотя безобразничать не перестал, это ему необъяснимым образом всегда сходило с рук. Уже много позднее, став известным в своих кругах вокзальным вором, он прославился прямо-таки необычайным фартом. Даже когда за случайную мокруху суд подвел всех его подельников под вышку, он отделался смешным сроком - десяткой. В зоне его не брали ни нож, ни цинга, ни холод, ни пули конвоя, и погиб он тоже счастливо - тихо уснул, упившись политурой.
        Его напарнику, в том коротком футбольном матче изображавшему центрфорварда Федотова, а следовательно, совершившему куда более отвратительный проступок, в жизни повезло значительно больше. Неизвестно за какие заслуги он вскоре был принят в Суворовское училище, что послужило началом его военной карьеры. Полтора десятилетия спустя, жарким августовским днем в предместьях Праги, когда непонятно чем недовольная толпа попыталась камнями и палками остановить колонну «Т-64», чадившую последними литрами солярки, ему, тогда уже командиру танкового батальона, казенником орудия проломило верхнюю часть грудины. Благодаря этому лже-Федотов получил боевой орден и все преимущества инвалида войны: приличную пенсию, квартиру с телефоном и доступ к столу заказов лучшего гастронома. Да и работа ему досталась завидная - при картотеке в учетном отделе военкомата. Все районные руководители - мужчины и даже отдельные женщины - числились в ней кто офицером, а кто и просто рядовым запаса. Теперь, если бравому отставнику, к примеру, желательно было отовариться осетровым балыком или черной икрой, он, не суетясь понапрасну,
посылал директору соответствующей торговой точки повестку, в которой тому предписывалось в кратчайший срок выбыть на трехмесячные курсы химиков-дозиметристов в Оренбургскую область. Повестка, естественно, пропадала втуне, зато вожделенный продукт незамедлительно обнаруживался в холодильнике бывшего дворового хулигана, даже не подозревавшего, что все его счастье проистекает от нескольких молодецких ударов ногой, некогда нанесенных по рыжему игрушечному зверьку непонятно какой породы.
        Глава 2
        Разбитые иллюзии
        Однако это были еще цветочки. Ягодки созрели попозже, среди зимы. К тому времени Костя уже сознавал, что одним из непременных и весьма немаловажных атрибутов окружающего мира, наравне с родителями и вечными стихиями, является некая усатая личность, несомненно, более близкая к небожителям, чем к роду человеческому (гипотезу о существовании высших сил ему уже успела ввести в уши набожная квартирная хозяйка тетя Маша).
        Изображения усача красовались повсюду, начиная от привокзального буфета, в котором папа пил пиво, а сына угощал напитком «Крем-сода», кончая тесным кабинетиком в больнице, где Костю ничем не угощали, но зато пребольно кололи иголками в попку. О нем дни напролет вещала картонная тарелка громкоговорителя, его показывали в кино, по воскресеньям мама старательно переписывала его книжки в папину общую тетрадь (сам папа брал в руки перо, только расписываясь в какой-нибудь ведомости), гости по праздникам, выпив и закусив, пели песни тоже о нем. Усача в этой жизни было очень много в отличие от других приятных вещей, а именно: игрушек, «Крем-соды» и леденцов.
        Ясность в их отношения внес случай. Несмотря на то что мама всегда тщательно проверяла газеты, предназначенные для использования в нужнике (не до пипифакса было тогда народу-победителю) и вырезала из них драгоценные портреты, Костя все же как-то умудрился таким портретом подтереться. Да ладно, если бы всем сразу, а не одной только его половиной. Другую половинку, изображавшую молодецкая грудь, украшенную двумя рядами орденов и маршальской звездой под кадыком (выше звезды ничего не сохранилось, даже усов, но ошибки быть не могло - такая грудь имелась одна на всю страну), тетя Маша предъявила Костиной маме. Стукачкой, кстати, она не была и поступила так из самых лучших побуждений. Костя немедленно получил выволочку, хотя обычно его в семье никто пальцем не трогал. Дальнейшее разбирательство было отложено до возвращения папочки.
        Вечернее чтение сказок на сей раз заменила лекция о значении усача для всего прогрессивного человечества, о его роли в освобождении трудящихся от ига угнетателей и о любви к нему рабочих, колхозников, красноармейцев, чекистов, негров и, конечно, детей. Говорила в основном мама, а папа, выпивший чуть больше обычного, лишь изредка вставлял отдельные реплики, но зато в заключение по собственной инициативе спел песню, которая нравилась Косте и раньше. Называлась она «Марш артиллеристов».
        Рассказывать мама умела, и слова ее, надо отметить, пали на благодатную почву чистой детской души. Костя внимал с тихим восторгом. Услышанное им было куда занятней, чем истории о Буратино, бароне Мюнхаузене, Красной Шапочке и докторе Айболите.
        Ночью, когда все заснули, он встал, зажег на кухне свет, подождал, пока тараканы уберутся с табуретки, сел перед забранным в рамку портретом, с некоторых пор повсеместно заменившим иконы, и долго всматривался в ястребиный профиль величайшего мастера крутых исторических поворотов и смелых революционных решений. Затем он поцеловал усача в щеку и тихо спел: «И сотни тысяч батарей за слезы наших матерей…»
        С тех пор жизнь Кости обрела новый смысл. Даже верная Чита оказалась заброшенной. Теперь у него появился друг, разговаривать с которым было куда интереснее, чем с любой игрушкой. Каждый день он узнавал о своем кумире что-нибудь новенькое. Благодаря ему он научился выговаривать необыкновенные слова «генералиссимус» и «стратег». Но, главное, теперь Костя был искренне уверен: случись какая-нибудь беда, за него заступится уже не пьяненький дядя Боря, вечно теряющий свои костыли, и даже не папа, которого самого частенько обижала мама, а величайший специалист в теории и практике военного искусства.
        В ту пору бедный Костя еще не ведал о своем редком и, прямо скажем, несуразном даре - губить все любимое и лелеять все ненавистное. И кто знает, не вспыхни внезапно в его сердце столь неистовая приязнь к организатору и вдохновителю всех побед, тот успел бы выполнить все свои планы: завершить пятую пятилетку, осушить Колхидскую низменность, окончательно перестроить пролетарскую столицу, расстрелять очередную партию чересчур зажившихся соратников, прорыть туннель под Татарским проливом, расширить пределы Советского государства вплоть до Адриатики, депортировать украинцев на Чукотку, а чукчей вместе с евреями на Северный полюс - недаром же смелый Папанин уже проводил там рекогносцировку.
        Однажды утром, едва проснувшись, Костя сразу ощутил беду, осязаемо присутствующую рядом. Что-то изменилось, пока он спал, и изменилось в плохую сторону. Из репродуктора лилась томительно-тоскливая мелодия, от которой к горлу подкатывал комок, а на глазах выступали слезы. За стенкой рыдала мать, а отец неуклюже пытался успокоить ее: «Ну ничего, не убивайся… Может, как-нибудь и без него проживем…»
        Затем музыка прервалась и скорбный голос диктора, в котором, казалось, еще слышались отзвуки горестно вздыхающих литавр и стонущих труб, подтвердил то, о чем Костя уже инстинктивно догадался. Невозможное случилось. Нерушимое рухнуло. Надежда разбилась. Мир перевернулся. Божество умерло.
        Костя пребывал в том возрасте, когда каждый день кажется вечностью, а проблемы жизни и смерти - неясной и несущественной условностью. Поэтому внезапно обрушившаяся на него беда была страшна именно своей необъяснимостью. Почему счастье не может длиться бесконечно? Почему все на свете имеет предел? Куда уходят и во что превращаются мертвые? Можно ли с ними когда-нибудь встретиться?
        Последующие дни Костя провел, упиваясь горем и стараясь осмыслить случившееся с позиций своего собственного небогатого опыта. Он никого не желал видеть. Больше всего Костя почему-то боялся, что мертвого усача станут возить по всей стране и когда-нибудь доставят сюда, прямо под окна их домика. Этого он бы не перенес. Впервые Костя осознал, что будущее - это не только завтрашний день, но еще и много-много других дней, каждый из которых должен что-то изменить. Еще он осознал свою собственную личность, а осознав - заплакал. На этот раз от жалости к самому себе.
        Все газеты дружно печатали портреты великого покойника, окруженные черной рамкой толщиной с палец. Были там и другие картинки: с отцом родным прощается осиротевший народ, с вождем прощаются испытанные сподвижники. Папа, от которого опять пахло вином, заинтересовался одним таким снимком и с несвойственной ему словоохотливостью стал объяснять сыну:
        - Вот на этого глянь! Силен мужик. У хозяина в полном доверии был. При нем порядок будет. - Он указал на того из сподвижников, лицо которого напоминало морду раскормленной очковой змеи, чему в немалой степени способствовал мертвенный блеск двух круглых стекляшек.
        Убеждение это проистекало у Костиного отца еще с военной поры, когда он, стоя однажды в оцеплении на Куйбышевском вокзале, был удостоен чести лицезреть обладателя зловещего пенсне, тогда еще носившего форму генерального комиссара госбезопасности. Не стесняясь своей свиты, а тем более рядовых красноармейцев, он за какую-то провинность надавал по мордасам встречавшему его генералу, что, естественно, не могло не произвести впечатления на забитого полуграмотного парня, еще недавно промышлявшего воровством арбузов на ростовском базаре.
        - А вот это падлюга, - папин желтый ноготь уперся в другого сподвижника, габаритами сравнимого с предыдущим, но лицом схожего уже не со змеей, а с подсвинком средней упитанности (хоть подсвинок этот, чувствовалось, в случае чего и с волками мог запросто хороводиться). - Шут гороховый! Сколько народа из-за него под Киевом полегло! Ему какое дело ни доверь, все угробит!
        Слова эти, конечно же, запали в Костину душу, представлявшую одну сплошную незаживающую рану. Стоит ли говорить о том, что именно благодаря незримому Костиному вмешательству поединок между змеей и подсвинком закончился в пользу последнего. Приближались времена развенчания культа личности, борьбы с абстракционизмом, волюнтаризма и кукурузы.
        Глава 3
        Бедные люди
        В каких же условиях рос и мужал будущий пророк? Как жила его семья?
        Скудно, если не сказать больше. Но точно так же или даже еще хуже жили почти все вокруг, и Костя этой скудности не ощущал, тем более что печатное и эфирное слово убедительно доказывало: дела у нас идут как нельзя лучше, а во всем остальном мире, куда ни сунься - голод, безработица, бандитизм и разгул расизма вкупе с реваншизмом. Верно ведь говорят, что слепой курице любая дрянь пшеницей кажется.
        Спасала их хозяйская картошка, облагороженная папиной пайковой селедкой. Мясо ели по праздникам. Сало давали больным. Копченая колбаса, икра и консервированные крабы уже появились в магазинах крупных городов, но среди знакомых Костиной семьи не было никого, кто бы их покупал.
        Одежду взрослых перешивали детям, а потом от старших она переходила к младшим, пока не превращалась в безобразное тряпье. Отечественная легкая промышленность все еще лежала в руинах. Очередь на ее восстановление пока не наступила. На толкучках, правда, хватало добротных трофейных шмоток, но стоили они недешево.
        По разным причинам Жмуркины не раз меняли квартиры, снимая углы у такой же, как и они сами, нищеты. Перспектива получить собственное жилье была более чем проблематична. В городке после войны почти ничего не строили. Выделяемого по строгим лимитам кирпича и кровельного железа не хватило даже на возведение райкома партии, так что пришлось разобрать некоторые второстепенные постройки, в том числе и единственную в городе баню.
        Но зато уж обитель руководящей и направляющей силы удалась на славу. Три года ее возводили всем миром, да еще при участии пленных немцев, среди которых нашлись мастера на все руки. Испокон веков здешняя многострадальная земля, до которой разве что зулусы да ирокезы не доходили, не видала ничего подобного. Здание было всего-то в два этажа, но его конек вымахал чуть ли не до маковки самого высокого в городе строения - Покровской церкви, выдержавшей две мировых и одну Гражданскую войну, не говоря уже о польской кампании и освободительном походе. Могучая колоннада поддерживала внушительных размеров аттик, сплошь покрытый барельефами на темы боевой и трудовой славы. В парадную дверь мог свободно войти вьючный верблюд. Потолки и стены, обильно покрытые лепниной, казались сводами карстовой пещеры. Из просторного, мощенного белым мрамором вестибюля вверх вела широченная лестница, всегда застеленная красной ковровой дорожкой. Даже в самых скромных кабинетах висели бронзовые многорожковые люстры, похожие на паникадила, свет которых, впрочем, из-под высоченных потолков едва-едва достигал рабочих мест.
        Это был второй Парфенон! (Впрочем, злые языки даже в это суровое время тайком утверждали, что между копией и оригиналом столько же сходства, как у знаменитого афинянина Перикла с великим строителем современности товарищем Кагановичем.)
        Короче говоря, та главная цель, ради которой строятся все храмы на свете, была достигнута. При виде этого архитектурного монстра невольно хотелось снять шапку. Без нужды туда старались не ходить, да и по нужде тоже. Не верилось, что обитатели столь величественного здания могут быть подвержены каким-либо человеческим слабостям.
        Единственное, чего не хватало в этом мраморно-гипсовом чертоге, так это туалета. Обыкновенного ватерклозета с рукомойником. Хотя бы одного на два этажа. И не было в том никакой вины проектантов, а тем более подневольных зодчих. Просто никто из ответственных лиц, имевших отношение к строительству, не посмел и заикнуться на столь срамную тему. Где же это видано, чтобы в храмах нужники заводить? Что самое интересное - несколько лет никто не ощущал от этого никаких неудобств или, по-нынешнему говоря, дискомфорта. Так бы оно все и дальше шло, если бы однажды в городок не пожаловала делегация китайских друзей. Те хоть и выдавали себя поголовно за бывших рикш и кули, в вопросах физиологических отправлений стояли на классово неопределенных позициях, чем несказанно смутили гостеприимных хозяев. И дабы не допустить подобного конфуза впредь (ведь лагерь социализма неуклонно расширялся, и вскоре сюда могли пожаловать уже не китайцы, а какие-нибудь шведы или хуже того - патагонцы), решено было тот объект, куда и царь пешком ходил, все же построить.
        Как известно, если партия за что-то берется всерьез - там успех, там победа. Уже на следующей неделе на задворках райкома между гаражом и конюшней вырос дощатый скворечник на два посадочных места - одно для номенклатуры, включая инструкторов, второе для технического персонала. Изредка туалетом исхитрялись пользоваться и некоторые несознательные граждане, но им для этого приходилось перелезать через забор, изнутри коварно измазанный солидолом.
        Впрочем, немцы вскоре отбыли в свой разъединенный фатерланд (один из них перед отъездом сшил Костиной маме из старой шинели вполне приличное манто), и освободившийся барак перестроили под жилье для остро нуждающихся. Мамиными стараниями семье Жмуркиных досталась одна из двадцати шести его комнатушек. Все двери выходили в длинный и темный коридор, загроможденный самодельными буфетами, керогазами, помойными ведрами, бочками с квашеной капустой и велосипедами, которые в этих краях назывались «роверками». Каждый жилец мужского пола старше четырнадцати лет прикладывался к бутылке, некоторые по-черному. Женщины, конечно, отставали, но не все и не намного. Среди остро нуждающихся оказались два эпилептика, один шизофреник (правда, не особо буйный), умирающий от пролежней восьмидесятилетний паралитик, цыганская семья, принимавшая на постой каждый кочующий мимо табор, и недавно выпущенный на волю знаменитый громила Фима Удав. Когда его забирали в последний раз, наученная горьким опытом милиция заранее приготовила на запасных путях прочный железнодорожный вагон. Фиму, столь же доверчивого, сколь и
неукротимого в гневе, заманили в его нутро посулами крупного барыша за разгрузку бочкового пива. Прежде чем подвох раскрылся, дверь задвинулась и на засов была наложена пломба. Так и отправили Удава грузовой скоростью в областной центр.
        Необходимо добавить, что в бараке также нашли приют не менее двух дюжин котов, не поддающееся учету количество грызунов и все виды благорасположенных к человеку насекомых. Собак в то время под крышей не держали, но одна старушка выкармливала в своей комнатушке кабанчика.
        К соседям Костя относился по-разному, но особо никого не выделял ни привязанностью, ни неприязнью. Да и говорить о чьем-то отдельном счастье или несчастье в этом человеческом муравейнике не приходилось. Удачу праздновали здесь всем скопом, а горевали коммуной. Каждый божий день и каждую чертову ночь в бараке дрались и любились, пропивали последние пожитки и выигрывали в карты бешеные деньги, плодили детей и делали криминальные аборты, гнали самогон и травились уксусом. Кто-то поднимался вверх - переселялся в другой барак, попросторнее и поновее, кто-то безвозвратно уходил вниз - в зону или под землю. Освободившиеся места тут же занимали другие счастливчики, и барачный люд постепенно выравнивался, нивелировался, превращаясь в одну большую семью, как того и требовали заветы бородатых основоположников.
        Глава 4
        Оптимистическая трагедия
        А ткацкий станок времени между тем продолжал соединять бесчисленные нити человеческих судеб в замысловатое полотно истории.
        Пленум следовал за пленумом, а съезд за съездом. Пятилетки сменились семилеткой. По зову партии и разнарядке сверху народ с привычным энтузиазмом превращал тучные казахские пастбища в бесплодные пашни. Французская регулярная армия под Дьенбьенфу капитулировала перед босым и голым партизанским воинством (чем дала далеко идущий пример двум другим постоянным членам Совета Безопасности ООН). Над Паннонской равниной, роняя кровавый дождь, пронеслась осенняя буря пятьдесят шестого года. Самый многочисленный на планете народ большими скачками устремился к лучшей жизни, давя по пути мышей, воробьев и ревизионистов. Взлетел первый спутник, и отчалил первый атомоход. Нил перегородила Асуанская плотина, а Суэцкий канал - тройственная агрессия. Фидель Кастро одолел старого врага своего семейного клана Фульхенсио Батисту. На Первомай Советской стране достался невиданный подарок - пленный американский летун.
        Все эти эпохальные события к Косте Жмуркину никакого касательства не имели и, по-видимому, были предопределены объективными причинами, а попросту говоря - стечением множества случайных обстоятельств. В ту пору хитросплетения международной и внутренней политики были ему, грубо говоря, до фени. К постановлению ЦК КПСС «О дальнейшем развитии колхозного строя и реорганизации МТС» он относился точно так же, как и к провозглашению независимости Судана, - то есть вообще никак. Весть о вводе в действие Каракумского канала, влетев в одно его ухо, тут же вылетала в другое. Женевские переговоры по разоружению и всеобщая забастовка мексиканских железнодорожников ничуть не трогали Костю и потому проходили как бог на душу положит. К преждевременной смерти Мерилин Монро, Жерара Филипа и Бориса Виана он был абсолютно непричастен, поскольку ничего о них не знал. (Гораздо позднее выяснилось, что существуют отдельные люди и целые государства, имеющие к Костиному уникальному дару стойкий иммунитет. Ни ненависть его, ни любовь нисколечко на них не отражалась. Насылать на этих выродков добро или зло было так же
бесперспективно, как лечить сифилис горчичниками.)
        Костю в то время занимали проблемы в общечеловеческом масштабе хоть и ничтожные, но лично для него первостепенные. Поэтому их крах был особенно печален. Он с радостью пошел в школу, дабы побыстрее овладеть грамотой и вечерами не отвлекать маму от шитья и стирки, но читать по слогам научился чуть ли не позже всех своих одноклассников. Ему хотелось быть сильным и ловким, а он так и не смог освоить премудрость подтягивания на перекладине и лазанья по канату. Пацаны и даже некоторые девчонки нещадно колотили его в школе. Костя, не умея дать сдачи, плакал по ночам от обиды. Он завидовал добротно одетым детям, а сам таскал обноски. По-прежнему нежно любимого им отца народов не только вселюдно хаяли, да еще и выбросили из усыпальницы. Зато уж презираемый Костей главный хулитель процветал - шастал по заморским странам, стращал кузькиной матерью империалистов и даже назначил точную дату прихода коммунизма. Лысина его сияла, как нимб апостола, а жирное пятно на галстуке, растиражированное на обложке журнала «Огонек», казалось печатью избранника счастливой судьбы.
        Окончательно потеряв надежду самоутвердиться вне дома, Костя все чаще стал посвящать свое свободное время книгам, благо по соседству с Жмуркиными квартировала библиотекарша Бася Соломоновна, к которой мама без всякого на то основания ревновала папу. Домашние задания не были тому особой помехой - упорно грызть гранит науки Косте не позволяла природная лень, да и особой тяги к знаниям не наблюдалось. В книгах он нашел все то, чего не имел в реальной жизни, и потому полюбил их самозабвенно. К счастью, это уже не могло причинить вреда ни Дюма, ни Конан Дойлу, ни Уэллсу, а тем более смелым мушкетерам или проницательному сыщику с Бейкер-стрит.
        Костя взрослел, не выпуская из рук сработанные Детгизом и Гослитиздатом тома, и, как всегда, в полной противоположности с его симпатиями, тайно вызревал отравленный плод, со временем обещавший набить оскомину не одному поколению литераторов, еще даже не взявшихся за перо. Особенно невеселая судьба ожидала тех, кому предопределено было писать фантастику - любимый Костин литературный жанр.
        Но живому невозможно отгородиться от жизни. А тем более таким жалким щитом, как книги. А особенно в стране, где в чужую жизнь принято было залезать, не снимая галош.
        Костя, как и все его сверстники, носил красную удавку. В праздники маршировал под барабанную дробь. Пусть и вполуха, но вслушивался в ахинею, извергаемую квартирной радиоточкой. Рассеянно, но все же почитывал школьные учебники. Собирал металлолом, хоть и по принуждению. Пел в хоре песню «Горите ярче, маяки» и по заданию пионервожатой вместе с одноклассниками обходил частные домовладения, переписывая скотину, которой несознательные граждане скармливали печеный хлеб, за одну зиму вдруг ставший дефицитом.
        Не миновала Костю и бурная кампания в защиту свободы и независимости недавно провозглашенной африканской республики Конго. Далекая, замученная мухами цеце и колонизаторами страна, о существовании которой раньше мало кто и догадывался, вдруг стала дорогой и близкой, как родимый погост. От гимна до гимна только и слышно было: премьер-министр Лумумба, столица Леопольдвиль, провинция Катанга, предатель Касавубу, бельгийские парашютисты… Можно было подумать, что все другие мировые проблемы исчезли. В очередях за мукой и молоком живо обсуждались злодейские действия горнорудной монополии «Юнион Миньер». Мужики за кружкой пива кляли уже не жен и начальников, а преступное бездействие войск ООН. Генерального секретаря этой малоуважаемой в то время (нами!) организации Дага Хаммаршельда карикатуристы перекрестили в Дога и изображали в виде шелудивого пса. В словарь российской брани на равных вошла оскорбительная кличка Чомбе. Всех черных и вороватых котов называли Мобуту. Композиторы спешно сочиняли песни и оратории, посвященные лидерам партии Национального движения.
        Костя, мало смысливший в структуре современных органов государственного управления, но успевший проштудировать Буссенара и Хаггарда, представлял себе Лумумбу могучим и смелым воином, облаченным в набедренную повязку из леопардовой шкуры и ожерелье из львиных клыков. (Правда, некоторый диссонанс в этот образ вносила газетная фотография, изображавшая премьера при галстуке и в очках, но кто может знать, для чего эти штуки носят в Африке? Кому-то нравится кольцо в ноздре, а кому-то стеклянный велосипед на переносице.)
        В мечтах Костя не однажды переносился на берега реки Луалабы: безжалостно жжет экваториальное солнце, в мутных водах квакают крокодилы, в листве бомбаксов верещат мартышки, а сквозь редеющие джунгли, обгоняя обезумевших от страха диких слонов, с леденящим душу боевым кличем несется на врагов лава чернокожих бойцов, и впереди всех, рядом с поджарым очкастым вождем - он, Костя Жмуркин, крепко сжимающий в руках тяжелый ассегай. Трусливые и коварные, обреченные на погибель враги всегда были бледнолицыми, но каждый раз выглядели по-другому - то это была уличная шпана, не дававшая Косте прохода, то педагогический коллектив родной школы в полном составе, включая техничек и лысого завхоза.
        Но пока Костя нежился в своих сладких грезах, реальные враги в реальной Африке уже ставили реального Патриса Лумумбу к стенке, которая в глуши Катанги могла выглядеть как угодно - и отвалом кобальтовой шахты, и неохватным стволом баобаба, и унылой громадой термитника.
        Стойко пережив очередной удар судьбы (опыт, слава богу, имелся), Костя единым духом накропал первое в жизни поэтическое произведение. Начиналось оно так: «Убили гады Патриса Лумумбу и закопали неизвестно где. Убил его предатель Касавубу и даже трупа не отдал жене».
        Этот незамысловатый стишок, слегка отредактированный учителем словесности, увидел свет в школьной стенгазете, а затем, безо всякого участия автора, стал популярной приблатненной песенкой, вскоре, впрочем, совершенно справедливо забытой.
        Немало лет спустя, уже крепко ученный жизнью, Костя изменил свое отношение - нет, не к своему чернокожему герою, который, возможно, и взаправду был кристальной личностью, - а к его делу. Ведь случись тогда иной расклад картишек, и у стенки, соответственно, оказались бы совсем другие люди. Никто не смог бы помешать племенам балуба, баконго, бембо и иже с ними под рукоплескания пресловутого прогрессивного человечества шагнуть из джунглей прямиком в социализм. И пришлось бы русскому мужику и узбекскому дехканину вечно кормить своих свободолюбивых конголезских братьев, поля которых загадочным образом сразу бы оскудели, а недра иссякли.
        Спасибо тебе хоть за это, генерал Мобуту Сесе Секо Куку Нгабенду Ва За Банга - Пиночет шестидесятого года.
        Глава 5
        Как закалялась сталь
        Что-то менялось в жизни. Это понимала мама, которая уже не могла меняться, но совершенно не понимал Костя, который сам менялся и, может быть, даже быстрее, чем следовало.
        На свете есть немало печальных вещей, и одна из них - одинокая скудная юность в городке, где зимой после восьми часов вечера гаснут почти все окна, а летом на главной улице пасутся гуси.
        Косте было скучно, скучно в широком смысле этого слова, как бывает скучно угодившей в клетку вольной пташке. Серьезные горести, слава богу, обходили его стороной, а счастья даже не предвиделось. Нельзя же считать настоящим счастьем наступление летних каникул или приобретение новых ботинок. Особенно тошно ему почему-то было ранней весной, когда светлыми вечерами неизъяснимо-томительно пахло тающими снегами, пробуждающейся землей и нездешними ветрами. Ладно еще, если бы Костя, как и в детстве, продолжал пребывать в счастливом неведении. Но он-то уже знал о существовании совсем других городов и совсем другой жизни! Тут книги крепко подпортили ему.
        В среде, где он рос, в замкнутом пространстве «школа - улица - подворотня», ценились сила и наглость. Не прибившийся ни к одной стае, хилый и достаточно наивный Костя оказался в положении футбольного мяча, мимо которого нельзя пройти, не пнув ногой. На всю окрестную шпану у него просто злости не хватало, а следовательно, и удачей те не были чересчур избалованы. Терпя от конкурирующих банд поражение за поражением, они срывали свою злобу на таких же, как Костя, безответных жертвах.
        Костину жизнь в одночасье переменила любовь, буквально обрушившаяся на него в тот момент, когда порог восьмого «А» переступила новенькая. Она была офицерской дочкой, носила волшебное имя Лариса, зимой ходила не в валенках, а в сапожках на высоких каблуках, курила сигареты с фильтром, имея спортивный разряд по акробатике, ловко крутила сальто, по-английски изъяснялась лучше преподавателя и вообще отличалась от других девчонок примерно так же, как ласточка отличается от воробьев.
        Через пару недель Лариса уже была общепризнанной королевой школы. Взглянуть на нее на переменах заходили даже десятиклассники. Она же была ровна со всеми, а в подружки себе демонстративно выбрала самую зачуханную девчонку.
        Завоевать расположение Ларисы для Кости было так же нереально, как прыгнуть выше головы (он и метр тридцать с трудом брал). Однако, возможно впервые в жизни, Костя все же отважился на опрометчивый поступок и Восьмого марта, после школьных танцулек, увязался за предметом своей страсти.
        Кроме него, Ларису провожали какие-то наглые переростки, к их школе вообще никакого отношения не имевшие. Костю даже не стали бить, к чему он внутренне подготовился, а просто спихнули в канаву с талой водой. К счастью, Лариса, польщенная столь явным обожанием почти взрослых парней, этого прискорбного события не заметила. Зато наперсница ее, эдакий неказистенький Геббельс в юбке, чутко повела своей крысиной мордочкой в сторону гулкого «бултых!» и, конечно же, все успела углядеть.
        Мокрый (главным образом в штанах, что было особенно омерзительно), потерявший шапку, которая пошла путешествовать по льду вместе с компанией обидчиков, Костя добрался до какого-то забора и, вцепившись в него, уставился в ночное небо. Мутная перекошенная луна то появлялась, то исчезала в рваных тучах. Вблизи не светил ни единый фонарь. На окраинах в унисон с ветром выли собаки. И черная хаотическая бездна над головой, и грязно-белая подмерзающая твердь под ногами напоминали кошмарную декорацию из пьесы, повествующей о крушении мира и гибели богов.
        Ничего этого не было, твердо сказал он себе. Ничего! И вцепился зубами в собственную ладонь.
        Память его была как рана, оставленная змеиным жалом, и эту рану следовало немедленно прижечь, пренебрегая самой мучительной болью.
        Это все мне только приснилось, убеждал он себя. И вам, гады, тоже! И тебе, полковничья дочь! Зато теперь все будет по-другому! Не завтра, не послезавтра, но обязательно будет! Вспомните меня! А ты, акробатка, в особенности! Еще пожалеешь, голубоглазая дура! Сама прибежишь! Да только поздно будет.
        Через полгода Лариса, на которую уже начали действовать губительные флюиды Костиной любви, следствием чего явились обильные прыщи, еще более обильные тройки, полный провал спортивной карьеры и даже, по слухам, прерванная на восьмой неделе беременность, отбыла вместе с семьей к новому месту отцовской службы. Костя так с ней ни разу и не переговорил, но запомнил навсегда.
        Встретил он ее снова только лет через двадцать. Изменилась Лариса мало, не располнела, не похудела и для своих лет выглядела вполне товарно. Удивило Костю только то, что рукав ее шубки был надорван по шву от плеча до локтя и из него торчала пестрая подкладка. Паче чаяния, своего одноклассника она сразу узнала и несказанно обрадовалась встрече.
        Лариса сама предложила отметить это событие и привела Костю на какие-то задворки, где в дощатой продовольственной палатке только что начали давать дефицитную «Старку».
        «Сколько возьмем?» - поинтересовался он, стоя в конце весьма внушительной по размерам и крайне агрессивно настроенной очереди. «Три штуки, - рассудительно ответила она. - Одну ты выпьешь, другую я, а третья пусть будет дежурной».
        В толпе мужиков, изнывающих от нетерпения и особой, сжигающей сразу и мозги и нутро жажды, Лариса вела себя столь уверенно и достойно, что даже заматерелые завсегдатаи вытрезвителя скоро стали поглядывать на нее с уважением.
        Все три бутылки были опорожнены в подсобке больничной столовки, где, как выяснилось, Лариса работала посудомойкой. Закусывали они несоленой перловой кашей и столь же пресными паровыми котлетами.
        «Диета номер один, - словно оправдываясь, объяснила Лариса. - Для доходяг готовят. Всегда лишняк остается».
        Принятая внутрь жидкость очень скоро стала изливаться из нее в виде обильных слез. Утираясь кулаками и полой шубы, Лариса жаловалась на скаредного и неверного мужа, на бессердечного судью, засадившего за решетку сына, всего-навсего ограбившего какого-то заезжего барыгу, на приятелей, употреблявших ее цветущее тело только в гаражах и автомашинах, и вообще на злосчастную судьбу, заставившую ее в этом году поменять уже третье место работы.
        Он нежно, но решительно пресек все ее довольно жалкие попытки к физическому сближению и ретировался, теша себя мыслью, что в дальнейшей жизни Ларисе должно повезти значительно больше. Ведь она только что благополучно освободилась от каиновой печати Костиной любви.
        Однако вернемся к нашему потрясенному и униженному герою.
        Пятнадцатилетний паренек, поздней мартовской ночью явившийся домой (а жили Жмуркины сейчас уже в другом бараке, кирпичном и двухэтажном), был только оболочкой прежнего Кости, и под этой оболочкой, в питательной среде глубочайшего к себе самому отвращения, уже зарождалось новое существо, для которого путь достижения жизненного успеха был очевиден: сила, наглость, обман, подлость.
        За самосовершенствование Костя взялся с азартом и настойчивостью юной души, пребывающей в плену иллюзорной идеи о возможности как-то изменить эту жизнь. Понимая, что безнаказанно наглеть или подличать можно, только имея физическое превосходство над супротивной стороной, он первым делом занялся наращиванием силы. На этот раз страсть к чтению принесла определенную пользу. Костя уже давно приметил на дальней полке библиотеки пособие по атлетической гимнастике (понятие «культуризм» в ту пору было чуть ли не под запретом). Проблема состояла в том, что книги выдавались на срок не больше семи дней, а Костины планы простирались на годы вперед. Дабы устранить это досадное несоответствие между мечтой и реальностью, он совершил первую в жизни кражу. Далось это Косте, надо заметить, совсем не легко. Все семь дней он пугался каждого стука в дверь и каждого ночного шороха (ему почему-то казалось, что с обыском придут непременно ночью). Успокоился он только при очередном посещении библиотеки, уловив в глазах Баси Соломоновны полное равнодушие к своей невзрачной особе. Так Костя убедился, что пословица про
веревочку, которая как ни вьется, а все равно конец имеет, не всегда соответствует действительности. Дабы закрепить благоприобретенные навыки, он спер еще одну книгу - совершенно не нужный ему «Эпос о Гильгамеше» (более или менее читабельная литература, как всегда, была на руках).
        Под гантели Костя приспособил якоря движков постоянного тока, формой похожие на противотанковые гранаты. Для удобства их пришлось связать попарно, обмотками в разные стороны. Изъятие этих якорей с территории завода «Красный энергетик» нельзя было назвать кражей в прямом смысле этого слова - там такое добро валялось повсюду, постепенно превращаясь в один из компонентов почвенного слоя. Вес каждого такого самодельного снаряда приближался к полупуду. Во время упражнений они извлекали из Костиных суставов мелодичные звуки, похожие на похрустывание свежего ледка. Задыхаясь и потея, он таскал железо по часу ежедневно и очень скоро возненавидел это тоскливое самоистязание. Возможно, именно поэтому ему сопутствовал успех, каждый раз бесстрастно подтверждаемый клеенчатым портновским сантиметром, - бицепсы, трицепсы и прочие мышцы неуклонно увеличивались в объеме. В июле он впервые подтянулся десять раз подряд, а в августе на вытянутых в сторону руках пронес от водозаборной колонки до дома два полнехоньких ведра воды.
        Глава 6
        Битва в пути
        Первого сентября, замирая от нехорошего предчувствия, но изо всех сил крепясь, Костя уселся за самую престижную в классе последнюю парту, на которую не имел даже чисто теоретических прав. Общее недоумение перешло в плохо скрываемое злорадство, когда непосредственно перед звонком появился бесспорный хозяин этой парты - плотный и белобрысый второгодник Сенька Махорка. Без всяких церемоний он ухватил Костю за шкирку и, скалясь прокуренной пастью, поволок на лобное место - к доске.
        Костя дергался и брыкался, как изловленный волком заяц, впрочем, примерно с тем же успехом. Гантели и перекладина не в состоянии были одарить его даже частью той силы, которой обладал юный богатырь Махорка, с семи лет таскавший навоз, с десяти коловший дрова, а в четырнадцать уже попадавший за драки в милицию. Широкое рябое лицо сытого, незлобивого хищника (пахло от Саньки тоже, как от зверя - кисло и остро) внезапно оказалось совсем рядом, и тогда Костя, действуя скорее по наитию, чем по велению рассудка, резко откинул назад голову и лбом трахнул в эту ненавистную морду, трахнул тем самым местом, из которого у парнокопытных растут рога.
        Хотя нокаут и не состоялся, Костина победа была очевидна. Пропустив столь сокрушительный удар, бой не смог бы продолжать даже олимпийский чемпион Попенченко. Кровь текла у Махорки не только из пасти, но также из шнобеля, а урон, причиненный верхним резцам, мог быть устранен только с помощью стоматолога-ортопеда.
        Звонок, раздавшийся сразу после этого происшествия, как бы подтвердил исход поединка. Дрожа от всего пережитого, Костя как в тумане добрался до отвоеванной парты. Его новый сосед, приятель Махорки и тоже драчун не из последних, опасливо отодвинулся подальше. На опустевшем ристалище осталась лужица крови, в центре которой, словно жемчуг на сафьяновой подушечке, поблескивал выбитый зуб.
        Первый урок, как назло, проводила их классная руководительница. В борьбе с молодым поколением она настолько поднаторела, что ныне могла бы служить даже старшиной в дисбате. Ей не составило особого труда вычислить жертву - Махорка, пристроившийся где-то в передних рядах, среди девчонок, громко отхаркивал в мусорницу кровавые сгустки.
        «Кто это сделал?» - холодно осведомилась она, не надеясь, впрочем, на немедленный, а тем более правдивый ответ. Ябеду ожидала участь куда более печальная, чем пресловутую белую ворону.
        «Я», - ответил Костя, глядя в сторону.
        Классная уже собралась было обрушить на смутьяна обычный набор воспитательных мер - удаление из класса, «неуд» по поведению, карикатуру в стенгазете, письма по месту работы родителей, - но, наглядно сравнив незавидное Костино телосложение с богатырской комплекцией Махорки, сказала только: «Садись. Дежурные, уберите помещение».
        Спустя несколько дней, при выборах старосты, она сама выдвинула Костину кандидатуру. Класс по традиции единодушно поддержал ее. На Махорку, демонстративно засунувшего руки под парту, никто не обратил внимания.
        Костя не испытывал к поверженному врагу ненависти по той же причине, по которой Петр Великий не испытывал ее к плененным шведским генералам. Если бы такой случай не подвернулся, его следовало бы придумать. Поэтому и дальнейшая жизнь Семена Махорки (по паспорту - Махрякова) сложилась не весьма удачно.
        В девятом классе он был исключен из школы за то, что, откачивая вместе с другими ребятами воду из затопленного небывалым ливнем стрелкового тира, по злому (хотя и недоказанному) умыслу вылил полное ведро грязи на лысину завхоза, находившегося в непосредственном родстве с заведующим районо. Вследствие столь серьезного пробела в образовании Сенька попал не в строевую часть, а в стройбат где-то на Крайнем Севере. Пьяный, он заснул однажды в пятидесятиградусный мороз прямо на снегу. Нашли его еще живого и в окружном госпитале резали по частям: сначала отняли все пальцы, потом кисти и ступни, а уж напоследок откромсали верхние конечности до плеч, а нижние до паха. Самое примитивное земноводное не выдержало бы подобных издевательств, а вот гомо сапиенс Махряков, у которого, по словам операционных сестер, даже содержимое мочевого пузыря превратилось в лед, - выдержал.
        Узнав все эти жуткие подробности, Костя несколько дней пребывал в мрачном состоянии духа. Ведь что ни говори, а он первым начал разрушать это могучее тело, сначала физическим воздействием, а затем скрытой симпатией. Машинально водя пером по листу бумаги, он верлибром выразил свои невеселые мысли:
        Интересно, что может сниться человеку,
        Полярной ночью уснувшему на снегу?
        А в следующую ночь,
        После того,
        Как он превратился в безобразный обрубок?
        После той достопамятной стычки Костя продолжал упорно заниматься атлетизмом, хотя слухи о его силе и неустрашимости, быстро распространившиеся по школе, дали куда более убедительный эффект. Никто больше не смел его задирать. У Кости появились друзья и прихлебатели, тем более что в борьбе на руках он действительно побеждал уже почти всех ровесников.
        При всем при этом он продолжал оставаться трусом. И как всякий трус, прикидывающийся смельчаком, должен был чуть ли не каждый день демонстративно доказывать свою смелость. Там, где действительно неробкие ребята не считали зазорным отступить, Костя петухом бросался вперед, впрочем, нередко действуя по известному принципу: «Держите меня крепче, а не то я всех этих гадов перекалечу!» Выручала его врожденная хитрость, благодаря которой он всегда, как бы случайно, оказывался в самом безопасном месте потасовки, да еще обостренное чувство опасности. Пацаны из какой-нибудь враждебной группировки (а в городке их насчитывалось примерно столько же, сколько и улиц), сидя в темном зале кинотеатра, еще только договаривались отколотить опрометчиво забредшего сюда Костю, а тот на цыпочках уже спешил к выходу. Трудно быть зайцем, но вдвойне труднее быть зайцем в волчьей шкуре.
        Благодаря гантелям Костя скоро перестал расти вверх, но зато раздался в плечах. С преподавателями он вел себя вызывающе независимо, а с мамой все чаще вступал во всякие пустопорожние дискуссии. Рефрен в этих словесных стычках всегда был один и тот же: «Вместо того чтобы железяками пол уродовать, лучше бы огород вскопал!» К шестнадцати годам Костя уже познал вкус вина и сигарет. Лишь в одном он не преуспел - в отношениях с девчонками. Тут уж его напускную браваду как ветром сдувало. Любая сопливая замарашка казалась ему таинственным и необыкновенным существом.
        Глава 7
        Американская трагедия
        Карибский кризис миновал, ничем, в общем-то, не задев Костю, - уж очень смутны и противоречивы были официальные сообщения. Наверное, если бы тогда и случилась большая беда, советский народ узнал бы о ней последним в мире, то есть в тот момент, когда над Москвой, Питером и Свердловском повисли бы «Б-52». Но все обошлось благополучно и завершилось дружескими рукопожатиями двух лидеров, еще недавно пытавшихся ухватить друг друга за глотку. Так впервые в жизни Костя увидел в газете фотографию Джона Фицджеральда Кеннеди. По контрасту с «нашим дорогим и любимым Никитой Сергеевичем» - лысым, косопузым, бородавчатым - американец смотрелся ну прямо как киногерой.
        Вот таким хотел быть Костя: элегантным, мужественно-красивым, причесанным на косой пробор, породистым и богатым. То, что Джон правил в стране расистов, империалистов, безработных и наркоманов, придавало ситуации особую пикантность. Рыцарь Добра на троне Царства Тьмы. Хотелось верить, что он сломает хребет куклуксклановцам, уравняет в правах белых и черных, помирится со смелыми барбудос и в конце концов научит своего новоявленного приятеля правильно сеять кукурузу.
        Костя стал собирать все газетные и журнальные заметки, касавшиеся тридцать пятого президента США. В них его если и не хвалили, то, по крайней мере, не обзывали всякими похабными кличками, что уже само по себе говорило о многом. Даже Кукрыниксы, успевавшие в каждую дырку залезть, ни разу, кажется, не посмели изобразить его в виде шакала или грифа-стервятника, сжимающего в когтистой лапе атомную бомбу. В форме неопределенных намеков упоминалось о намеченной им программе «ограниченных социально-экономических реформ» и «более реалистическом курсе в отношении к СССР».
        Хотелось верить, что наступают действительно новые времена.
        В тот памятный осенний вечер Костя, машинально выжимая гантели, уже ставшие легковатыми для него, обдумывал текст своего письма Джону Фицджеральду, в котором собирался изложить принципы будущего справедливого мироустройства. Внезапно транслировавшийся по радио концерт симфонической музыки прервался, и диктор довольно равнодушно сообщил, что в городе Далласе совершено покушение на президента США, который с серьезным ранением доставлен в госпиталь.
        Весть эта так ошарашила Костю, что он не поленился разбудить уже успевших опочить родителей, за что и получил от мамы тапочкой. Трагедия заокеанской страны ее ничуть не трогала. Выпивший папа вообще не проснулся.
        Зато Костя, окончательно добитый вторым сообщением, в отличие от предыдущего не оставившего уже никакой надежды, не мог заснуть почти всю ночь. Впервые в жизни его посетила шальная догадка, что трагическая судьба всех симпатичных ему людей каким-то сверхъестественным образом связана с ним самим. Он вспомнил легенду о Мидасе, прикосновение которого обращало в золото любой предмет. А что, если он, Костя, наделен не менее злополучным даром - губить тех, на кого направлены добрые побуждения его души? Предположение выглядело достаточно дико, но он возвращался к нему вновь и вновь.
        Уже на рассвете что-то нехорошее случилось с Костиным сердцем. Впечатление было такое, как будто бы чьи-то невидимые пальцы несильно сдавили его, проверяя на упругость. И опять же - впервые в жизни - Костя ощутил страх смерти.
        Немного отдышавшись, он припомнил, что в брошюре подобные симптомы упоминаются как последствия перетренированности. После завтрака вместо школы Костя отправился в поликлинику. Глухой, горбатый и сам едва живой врач определил какую-то труднопроизносимую сердечную болезнь. Ворованные якоря электродвигателей могли оказаться для Костиной судьбы якорями в самом прямом смысле. По крайней мере, физические нагрузки, а в особенности бег и подвижные игры, были ему впредь строжайше запрещены.
        Одна новость была хуже другой, и, чтобы хоть как-то скрасить этот печальный день, он зашел в гастроном купить себе конфет. Стоя в очереди к кассе, Костя стал невольным свидетелем разговора двух старух - типичных завсегдатаев торговых точек, для которых мастерство покупки стало уже почти самоцелью и которые могли часами дожидаться появления на прилавке какого-нибудь дефицита. Охаяв внешний вид рыбы камбалы, у которой «оба вока на адин бок перекасила», они перешли к обсуждению деталей далласской трагедии.
        - А ти ты ведаешь, хто таго президента забил? - поинтересовалась одна.
        - Не, - ответила другая, раскладывая на ладони медяки.
        - Да наш хлопец, з Минска. На радиозаводе рабил.
        - Штоб яму, злыдню, руки паатсыхали! - Вторая старушка определенно была противницей насильственных методов политической борьбы.
        Ну и дуры, подумал Костя. Это надо же такое выдумать!
        Лишь много лет спустя ему стало известно, что предполагаемый убийца Кеннеди действительно одно время жил в Минске, трудился на радиозаводе и даже был женат на минчанке. Но откуда об этом могла узнать согбенная под тяжестью кошелок старуха спустя всего четырнадцать часов после покушения? Это навсегда осталось для Кости загадкой.
        Весь остаток дня он в прострации пролежал на диване. Если бы из беспорядочно роившихся в его голове смутных мыслей можно было составить какое-то резюме, выглядело бы оно приблизительно так: «Неужели за все в жизни надо платить - за силу, за авторитет, за свою любовь, за любовь чужую? И почему эта плата порой бывает несоизмеримо высока в сравнении с приобретением?»
        Глава 8
        Танцы мужчин
        Впрочем, Костино сердце больше беспокоило его родителей, чем его самого. Новый статус, подтвержденный медицинской справкой, давал немало преимуществ. Можно было вполне законно сачковать на уроках труда и физкультуры, игнорировать сбор металлолома, выезды на уборку картошки и шефские мероприятия на свиноферме колхоза «Заря коммунизма», после которых от школьников целую неделю разило навозом. Теперь, если кто-нибудь из учителей начинал чересчур донимать Костю всяким вздором вроде доказательства теоремы Эйлера или повестки дня первого съезда РСДРП, он откупоривал тюбик из-под валидола, вытряхивал из него таблетку, не содержащую ничего, кроме аскорбинки с глюкозой, и, болезненно морщась, совал ее в рот. Обычно его после этого сразу оставляли в покое, а иногда даже выводили под руки на свежий воздух. Все одноклассники прекрасно знали про эти фокусы, что не могло не отразиться на укреплении Костиного престижа. Обмануть учителя считалось в их школе чуть ли не за геройство.
        Костя продолжал, правда, уже без прежнего энтузиазма, таскать железо, гонял в футбол на истоптанном поле городского стадиончика, где многочисленные и регулярно обновляемые коровьи лепешки помогали ему оттачивать дриблинг, и дважды в неделю наведывался на танцульки в районный Дом культуры. (Надо признаться, что из явлений культуры в этом замызганном вертепе имели место разве что таблички «Не курить», к месту и не к месту развешенные повсюду.)
        Знакомиться с девчонками он по-прежнему стеснялся и вследствие этого так и не смог освоить популярный парный танец, условно называемый «танго» и представлявший собой топтание в обнимку на одном месте, в процессе которого партнер старался расположить руки как можно ниже талии партнерши, а та в свою очередь всячески этому противилась.
        Зато Костя не на шутку увлекся твистом, еще только начинавшим тогда входить в моду. Танцевать его можно было и вдвоем, и втроем, и целой кучей, и даже вообще в одиночку. А уж техника исполнения ограничивалась только степенью подпития и физическими кондициями плясунов, да еще прочностью пола. Кто-то вихлялся на одной ноге, кто-то на обеих сразу. Кто-то прогибался дугой, а кто-то с диким гиканьем прыгал чуть ли не до потолка. В принципе не возбранялось даже ходить на голове, лишь бы это происходило в такт с музыкой. Появились асы, во время танца не выпускавшие из рук стакан с вином, а из зубов - дымящийся бычок. И все это проделывалось с пугающей истовостью, напоминающей камлание шамана. В углу зала специально ставилось ведро с холодной водой, дабы наиболее отчаянные энтузиасты могли освежиться, не прерывая пляску. Пыль стояла столбом, а в окнах дребезжали стекла. Завсегдатаи американских дансингов попадали бы в обморок, увидев, во что превратился их любимый танец на заснеженных просторах Евразии.
        Однако Костя Жмуркин не был бы самим собой, если бы не навлек беду на очередной предмет своего обожания.
        С неистовством, заслуживающим лучшего применения, на танец твист обрушились сразу три могущественные силы. Первой из них была общественность, представленная матерыми тетками и дядьками, адептами вальса и «Барыни». На танцы они таскались по старой памяти, и молодежные игрища им, конечно же, мешали. Второй - милиция в лице участкового, в общем-то, равнодушного ко всем гримасам Терпсихоры, но явно инспирируемого кем-то сверху. Третьей - педагогический коллектив школ города, регулярно высылавший в Дом культуры свой патруль.
        На твистоманов устраивались натуральные облавы. Их отлавливали, как карманных воров на базаре, и с заломленными назад руками волокли в кабинет директора, где учили уму-разуму, актировали за мелкое хулиганство, да вдобавок еще и фотографировали. На следующий день портреты наиболее упорствующих в грехе уже красовались в общегородской стенгазете БОКС - «Боевой Орган Комсомольской Сатиры».
        Но чем интенсивней становились репрессии, тем шире росло противодействие им. Изгнанные из зала приверженцы твиста переходили в фойе, оттуда перебирались в темный, полузасыпанный углем подвал, а уж в самом крайнем случае откалывали свои коленца на улице, под аккомпанемент гармошки или транзистора. Костя и его приятели совершенно не могли взять в толк, чем же так не угодил властям предержащим этот танец, пусть и чересчур разудалый, пусть и сомнительного происхождения, но ни прямо, ни косвенно не способствующий подрыву существующего общественно-политического строя. Выходило, что под музыку щупать за ягодицы девиц вполне прилично, а приседать и раскачиваться, интенсивно вращая коленками, - уже неизгладимый позор, низкопоклонство и забвение идеалов. Тогда Костя еще не понимал, что поиск логики в этой жизни - занятие столь же неблагодарное, как и труд минера.
        Борьба эта, то замирая, то вновь вспыхивая, продолжалась не менее года, и тогда неведомые высшие силы, реализовывавшие на практике неосознанные порывы Костиных чувств, решили взяться за дело кардинально и если уж не изжить твист в мировом масштабе, то хотя бы задушить его в одном отдельно взятом городке.
        Дело опять происходило ранней весной, опять нежные сумерки скрыли уродство и грязь окружающей действительности, и опять Костю томили необъяснимые предчувствия.
        На танцы он пришел чуть позже обычного, сдал в гардероб верхнюю одежду, но шапку-ушанку из кроличьего меха почему-то снимать не спешил. Удивляло его некоторое возбуждение публики, подпившей чуть больше обычного, да отсутствие солдатни из ближайшего гарнизона, с некоторых пор зачастившей на танцы. А поскольку количество особ прекрасного пола при этом осталось без изменения, резкое увеличение числа кавалеров инициировало постоянные стычки между народом и армией, в нашем государстве якобы изначально единых. Обычно подобные конфликты, по традиции сопровождавшиеся мордобоем, заканчивались в пользу народа, имевшего подавляющее численное преимущество. Солдат в увольнение пускали скупо, а Дом культуры по субботам мог выставить до полусотни активных бойцов.
        Ходили, правда, упорные слухи о предстоящем грандиозном сражении, в ходе которого армия намеревалась взять реванш за все прошлые поражения и кровью горожан смыть свой позор. Однако Костя, увлеченный именно танцами, а отнюдь не девками и разборками по их поводу, этими сплетнями пренебрегал. Солдаты ему ничуть не мешали, разве что сапоги их уж очень сильно воняли гуталином.
        Завязка Большой Драки, навечно оставшаяся в историографии города, произошла прямо на глазах у Кости. Трое местных главарей, ребят отпетых во всех отношениях, сунулись по какой-то нужде в застекленную дверь центрального входа, за которой клубился мрак, усугубленный густым туманом. Одеты они были по моде того времени в невероятно расклешенные брюки и белые нейлоновые рубашки.
        Тут же зазвенело высаженное стекло, послышались крики, и вся троица кинулась обратно. У последнего из бегущих от его замечательной рубашки остались только манжеты да ошейник воротничка. За ними, словно серые ангелы возмездия, неслись солдаты, сверкая латунными бляхами ремней, намотанных на кулаки. Все они сплошь были смуглы и усаты. Некоторые, сбросив шинели и гимнастерки, сражались как берсеркеры, обнаженными по пояс. В их разноязычных воплях ясно разобрать можно было только одно: «…твою мать!..»
        Однако какой бы внезапной и сокрушительной ни оказалась атака регулярных сил, она была отбита с заметным уроном для нападавших. В зале гремел оркестр, состоявший из контрабаса, трубы, аккордеона, двух гитар и ударной установки, а в фойе трещали челюсти, матюкались окровавленные рты и пронзительно визжали виновницы всего этого бедлама - легкомысленные городские барышни.
        Костя быстренько завязал на подбородке тесемки ушанки, вооружился стулом, но в первые ряды пробиваться не спешил. Он был убежден, что слава сама должна искать героев, а не наоборот. Косте пришлось лицезреть, как одного из его знакомых воткнули головой в самый центр громадного зеркала, возле которого в мирное время прихорашивались сразу по трое-четверо девчонок. Когда все стекло мелкими осколками осыпалось вниз, лицо человека-тарана засверкало свежей кровью, как елочный шар. В двух метрах от Кости бравому черноглазому сержанту оторвали левый ус. Драку он продолжал, имея под носом багровый безобразный комок. В фойе Костя получил первые два удара, смягченные, впрочем, ушанкой, и взял первый трофей - солдатский ремень из кожзаменителя с надписью на внутренней стороне «ДМБ - 66».
        Тем временем силы противника прибывали со скоростью примерно одной единицы в три секунды - столько времени требовалось очередному солдатику, чтобы проскочить узкий вестибюль, в котором не только стекол, а даже дверей уже не осталось. (Позднее стало известно, что в тот вечер к Дому культуры прибыло не менее трех сотен мстителей - две роты в полном составе.) После новой отчаянной схватки доблестные защитники фойе были выбиты в танцевальный зал, переполненный людьми, как улей пчелами. Знойная мелодия «Аргентинского танго» оборвалась на полуноте…
        То, что происходило в дальнейшем, слилось для Кости в сплошной, нескончаемый кошмар, картины которого ежесекундно рассыпались и тут же складывались по-новому. Он стал свидетелем истинного героизма и образцов самой подлой трусости. Свет то гас, то снова загорался. Шанцевый инструмент с пожарного щита и огнетушители разошлись по рукам в мгновение ока. Крашенные суриком ломы и багры крушили как защитников, так и нападающих. Струи рыжей пены слепили глаза и превращали праздничную одежду в вонючие лохмотья. От оркестра остались только дырявый барабан и обломанный гитарный гриф.
        Неведомо откуда в Костиных руках оказался металлический штырь от пюпитра, на котором музыканты имели привычку раскладывать свои ноты, и он рубился им, как шашкой. Рубашка присохла к кровавым пятиконечным ушибам на спине и плечах, но уже три с боем взятых ремня украшали его чресла.
        То, что казалось вечностью, на самом деле длилось не больше часа. Драка выдохлась сама собой, как выдыхается испепеливший все лесной пожар. Солдаты удовлетворили чувство мести и, волоча своих раненых, исчезли во мраке. Бедолагам предстояло еще пройти шесть километров по скользкой дороге, в конце которой их ожидали крупные неприятности, гауптвахта, лишение отпусков и увольнений, а некоторых - суд и дисбат.
        Горожане зализывали раны в собственном логове. Дом культуры представлял ужасное зрелище. Такому разору, наверное, не подвергалась ни одна синагога в Третьем рейхе. Не уцелело ни единого стекла, ни единого стула. Недавно окрашенные стены теперь напоминали полотна абстракционистов, преобладающими тонами в которых были рыжий и багровый. Пол был усыпан выбитыми зубами, ботинками, туфельками, обрывками блузок и галстуков, эмалированными звездочками, кусками угля и раздавленными очками. Из кабинета директора появился благополучно хоронившийся там участковый и стал в растерянности осматривать совершенно изменившийся интерьер вверенного его попечению очага культуры.
        Защитники, убедившись, что враг уже не вернется, стали понемногу покидать свой бастион. У входа появились две машины «Скорой помощи». Возле всех окрестных колонок обмывались пострадавшие.
        На следующий день один из вражеских голосов передал сообщение о Большой Драке в эфир, исказив при этом название населенного пункта, и в клеветнических целях приписал конфликту политическую подоплеку.
        Армия в пожарном порядке отремонтировала многострадальный Дом культуры (первый и последний раз в жизни Косте пришлось видеть, как прапорщики моют полы, а капитаны стеклят окна) и даже приобрела прекрасный комплект музыкальных инструментов взамен уничтоженных. Однако много лет после этого танцевальные вечера в городке не проводились. Табу было наложено не только на твист, но и на все другие виды дрыгоножества.
        Самое удивительное в этой истории оказалось то, что все обошлось без жертв. Правда, носов, челюстей и пальцев было перекалечено без счета…
        Глава 9
        Разгром
        Следующее по времени Костино увлечение с первого взгляда могло показаться несколько странным. Оно вызрело как реакция на школьную скуку, когда все другие развлечения: «крестики-нолики», «морской бой», «двадцать одно», балда и кроссворды - были уже исчерпаны. Начиналось все это как безобидная игра, в которую вскоре втянулось и население трех-четырех ближайших парт. Игра шла в хунвейбинов.
        Кровь на Даманском еще не пролилась, и то, что творилось в некогда дружественной, а теперь всячески охаиваемой стране, казалось школьникам веселым маскарадом и забавными приключениями. Ну какие пацаны откажутся громить райкомы, водить на веревке по городу своих учителей, огромными буквами писать на заборах все, что приходит в голову, и хором скандировать всякую белиберду?
        Идейным обеспечением для самозваных хунвейбинов служили несколько томов собрания сочинений Мао, похищенных в тот момент, когда идеологически вредные книги по особому списку изымались из школьной библиотеки. Вскоре Костя и его друзья при каждом удобном случае к месту и не к месту стали цитировать афоризмы Великого Кормчего. На внутренней стороне откидной крышки Костиной парты был вырезан бессмертный лозунг «Винтовка рождает власть». После окончания урока вслед измученному учителю неслись афоризмы, разъясняющие тактику партизанской войны: «Враг приходит, мы уходим. Враг остается, мы его беспокоим. Враг уходит, мы возвращаемся». Все уроки напролет на задних партах малевались дацзыбао, направленные против преподавателей и отличников. Пригодились и Костины способности к стихосложению. Он сделал вольный перевод гимна бойцов «культурной революции». Припев там был такой: «Как в туалете не обойтись без бумаги, в бурном море не обойтись без Кормчего».
        Вершиной его поэтических экзерсисов в ту пору по праву считался марш хунвейбинов, написанный на популярный мотив хали-гали. Начинался он так:
        Ты приезжай, йе-йе,
        В сухую Гуандунь.
        Риса там нет, йе-йе,
        Песок, куда ни плюнь.
        Я голодал, йе-йе,
        Сухой навоз жевал,
        Но идеи Мао никогда
        Нигде не забывал!
        Йе-йе-йе, хали-гали…
        Ну и так далее. Тем не менее Костя сумел добиться лишь клички Линь Бяо. Председателем Мао большинством голосов избрали рыхлого, плаксивого и мнительного Петю Драчева, больше других в классе похожего на китайца. Главным ревизионистом был назначен тихий и безответный еврей Рувик Гланц, отличник по всем предметам, кроме физкультуры. После уроков ему вешали на шею свежий дацзыбао с перечислением всех мыслимых и немыслимых грехов, выводили в школьный двор и заставляли публично каяться, приседая при этом на одной ноге или подтягиваясь на перекладине. Приседать Рувик еще кое-как приседал, но на перекладине висел, как сосиска. Нельзя сказать, чтобы он саботировал волю коллектива. Наоборот, он вкладывал в попытки подтянуться все свои жалкие силенки. Каждая его тонюсенькая мышца лихорадочно трепетала, черные глаза излучали древнюю иудейскую скорбь, голенастые ноги дрыгались, как у висельника, но тело ни на сантиметр не подавалось вверх. Выглядело это настолько комично, что не только хунвейбины, но и посторонние зрители захлебывались от смеха. Обычно муки Рувика на этом и заканчивались. Его осторожно снимали
с перекладины, отряхивали и в виде компенсации даже соглашались сыграть с ним в шашки, на что в обычных условиях вряд ли кто решился бы. Быстро и без всякой радости обыграв всех соперников, Рувик уходил - все такой же печальный, тихий и пришибленный. (Так он и в Штаты уехал - с затаенной обидой, ни с кем не простившись. Говорили, что там он закончил престижный колледж и устроился конструктором в НАСА.)
        Хунвейбины тем временем обнаглели до крайней степени. Как иногда на дружеской вечеринке шуточная потасовка перерастает в безобразное мордобитие, так и невинная поначалу забава превратилась постепенно во что-то совершенно иное. У Мао-Драчева, за которым теперь постоянно следовала свита прихвостней, даже походка изменилась. Утирая рукавом сопливый нос, он вещал загадочные фразы, напоминавшие высказывания Председателя только по форме. Одного его слова было достаточно, чтобы вся свора набросилась на очередного «правого элемента», накануне отдавившего Пете ногу или не позволившего ему откусить от своей булочки.
        Костя, по уши погруженный в создание эпохальной поэмы о роли Цзян Цин в создании китайской атомной бомбы, эти опасные метаморфозы заметил слишком поздно. Дружеские увещевания и даже шуточные тычки под ребро не возымели действия. Драчев как-то странно глянул на него своими раскосыми глазами и с пафосом заявил: «Два тигра в одной бамбуковой роще не уживутся». Вокруг Кости сразу образовался некий вакуум. Первые признаки опасности он ощутил, когда среди посвященных прошел слух о подготовке внеочередного пленума, призванного искоренить «тайную антипартийную клику». (Все пленумы, как очередные, так и внеочередные, проходили в заброшенной котельной, где имели привычку опохмеляться по утрам алкозависимые работники местного коммунального комбината. Пустая тара являлась основным источником пополнения партийной кассы.) А уж когда было обнародовано свежее дацзыбао, прямо называвшее Костю «империалистическим прихвостнем, последователем Пэн Дэхуая и противником линии по исправлению стиля», он решил упредить надвигающуюся расправу. Не надеясь на свои собственные силы (даже самых задушевных его приятелей заразило
это безумие), Костя провернул операцию, в среде борцов за чистоту партийных рядов вполне традиционную, но по человеческим меркам - подленькую, то есть попросту подсунул анонимку под двери школьного комитета комсомола.
        Реакция последовала мгновенная и неадекватная. Участь хунвейбинов можно было сравнить разве только с судьбой другой молодежной организации, за двадцать лет до этого действовавшей в городе Краснодоне, разве что в шахту никого не сбрасывали. Всех заговорщиков подвергли допросу с пристрастием. Томики Мао, дацзыбао и партийный архив, представлявший собой записную книжку Пети Драчева, изъяли сразу, однако оружие, валюту и множительную технику безуспешно искали после этого еще целую неделю.
        Громкого дела, впрочем, не получилось - времена были уже не те, да и уполномоченный госбезопасности, недавно уже наказанный за политическую близорукость (на историческую родину внезапно отчалила заслуженная учительница республики Роза Борисовна Пинская, в прошлом первая пионерка города, подпольщица и член бюро райкома партии), решил не дразнить попусту вышестоящих баранов. Все шишки обрушились на несчастного Драчева, признанного вдохновителем и организатором преступного сговора. Его одного поперли из школы. По отношению к остальным хунвейбинам ограничились головомойкой. Костю вообще не тронули. Анализ дацзыбао не позволял определить, кто же он на самом деле - жертва или преступник. Постепенно шум улегся, но Костя, раздружившийся с Петей, еще долго с волнением отыскивал в газетах все, что касалось событий к Китае. Закончилась эта эпопея, как известно, печально: ошельмованных хунвейбинов загнали в трудовые коммуны, маршал Линь Бяо сгорел в небе над Монголией, Цзян Цин попала в жесточайшую опалу, а идеи Мао зачахли если не по форме, то по существу.
        А Петя Драчев каким-то образом закончил Духовную семинарию и принял захудалый приход, затерявшийся среди болот Полесья. Священник из него, по слухам, получился неплохой, хоть и пьющий (последнее и неудивительно, если учесть, что подношения от паствы поступали главным образом в виде свиных колбас и самогона-первача). Лишь иногда, пугая домочадцев, он начинал нести какую-то ахинею о «собачьей банде правых оппортунистов» и «бумажных тиграх».
        В возрасте шестнадцати лет Косте, уже успевшему проштудировать Ремарка, Хемингуэя и кое-что из Фолкнера, попала в руки затрепанная «Роман-газета». Длинное и сухое название напечатанной в ней повести не обещало юному литературному гурману ничего особенного. Какой такой «Один день…»? Совсем другое дело, если бы речь шла про ночь, лучшую подругу бандитов и влюбленных. Однако Бася Соломоновна, сделавшая Косте этот презент, повела себя как-то странно. «Возьми, тебе должно понравиться». Сказав это, она отвела глаза в сторону, как делала всегда, выдавая несовершеннолетним читателям книги, содержавшие постельные сцены или зубодробительно-кровопускательные приключения.
        Тема повести в принципе не была для Кости каким-то откровением. И до этого ему приходилось слышать рассказы старых и не совсем старых людей о том, как перед войной «очищались» приграничные территории (волки так не чистят овечьи стада!); как после каждого совещания партхозактива председатели колхозов и директора заводов прощались друг с другом, не уверенные в том, что им придется встретиться завтра; как ночью, заслышав шум редкого тогда автомобиля, люди поголовно вставали и одевались, а если кара, миновав их, обрушивалась на дом соседа - с облегчением вздыхали и садились пить чай.
        Однако это были всего лишь слова, а верить словам старших продолжали только самые наивные девчонки. Нет, никто не собирался уличать их во лжи, но то, о чем вещали учителя, лекторы и дикторы радио, настолько разительно не совпадало с действительностью, что воспринималось примерно так же, как утреннее умывание - акт бессмысленный, но в силу каких-то малопонятных условностей необходимый.
        Зато в то, что было напечатано тусклым шрифтом на желтой газетной бумаге, Костя поверил сразу и безоговорочно. Был как раз тот случай, когда каждое слово било в цель если не как пуля, то как маленькая раскаленная дробинка. Усатое божество погибло для Кости во второй - и в последний раз.
        Закончив чтение, он мысленно поблагодарил автора, чем, безусловно, оказал ему медвежью услугу. Еще Костя подумал о том, что человеку, посмевшему сразиться с этим чудовищем - пусть даже мертвым, - можно простить гораздо больше, чем пресловутая кукуруза, никогда не выраставшая в этих краях выше чем на метр, бесконечные «прерываемые бурными и продолжительными аплодисментами» пустопорожние речи, вышитые украинские сорочки и развал всего, что еще можно было в стране развалить.
        Реакция некой трансцендентной канцелярии, ведающей расстановкой землян на всех постах, начиная от последнего нищего и кончая папой римским, не заставила себя долго ждать - отца семилетки, творца совнархозов и покорителя космоса той же осенью взяли к ногтю (народ, наивный, как дитя, бурно приветствовал это событие), а звезда усача мало-помалу вновь начала восходить.
        Вот так Костя и жил. Любил битлов, Высоцкого, Че Гевару, братьев Стругацких, сборную страны по футболу, сырокопченую колбасу, вольную волю, арабских друзей-союзников и свою непутевую родину. Недолюбливал Пьеху, Александра Казанцева, подлых людей, сионистских агрессоров и перловую кашу.
        Выводы делайте сами.
        Глава 10
        Каторга
        Поезд гудками судьбу материл,
        Нас на перрон ссадили.
        Кругом расстилался чужой материк,
        Самая глубь Сибири.
        Здесь звезды светили наоборот,
        Туман над сопками вился.
        И тут я понял - переворот
        В моей судьбе совершился.
        Отсюда Дели ближе, чем Брест.
        Те сопки - уже в Китае.
        Шесть тысяч верст - в этом что-то есть,
        Вот ведь беда какая…
        Эти строки экспромтом родились в бритой наголо Костиной голове светлой июньской ночью, когда на глухом разъезде Транссибирской магистрали воинскую команду, в которой он состоял, перегружали из теплушек в крытые армейские грузовики.
        Весь долгий и тряский путь они горланили песни и бутылку за бутылкой пускали по кругу водку, купленную на последние - и уже ненужные - деньги в ресторане иркутского вокзала. Сержанты, по двое сидевшие в каждой машине, веселью не препятствовали, но и участия в нем демонстративно не принимали. Костя случайно перехватил взгляд одного из них, искоса брошенный на новобранцев, и столько в этом взгляде было равнодушного презрения, что его мороз по коже продрал. Так, наверное, римские легионеры смотрели на пленных галлов или фракийцев.
        Наконец машины замедлили ход, и передняя требовательно просигналила. Под шинами зашуршал асфальт. К этому времени чистая вода рассвета уже окончательно растворила ночной сумрак, и Костя, сидевший впереди, у самой кабины, через щелку в брезенте обозрел местность, которая на ближайшие пару лет должна была стать для него домом, школой и каторгой одновременно.
        Представшая его взору картина могла ошарашить кого угодно. За бетонным забором, увенчанным козырьком из ржавой колючки, тускло поблескивали серебристые купола, своими размерами мало в чем уступающие египетским пирамидам, а между ними торчал лес антенн самых немыслимых размеров и конфигураций.
        Сырое и серое земное небо печально взирало на всю эту зловещую марсианскую технику.
        Дальнейшие события этого памятного дня разворачивались с бездушной механической слаженностью, свойственной тюрьмам, казармам и убойным цехам мясокомбинатов. Рекрутов загнали в унылое кирпичное строение, о назначении которого красноречиво свидетельствовали высокая закопченная труба и закрашенные известкой окна. (Многочисленные смотровые щели, проделанные в матовой поверхности стекол, указывали на то, что здесь раз в неделю проходят помывку офицерские жены и дочки.) Тут их заставили раздеться, недостриженных достригли, пьяных кое-как протрезвили, после чего всех загнали под горячий душ, снабдив предварительно крошечными кусочками хозяйственного мыла.
        Тем временем целая свора старослужащих, именовавшаяся «комиссией по утилизации неформенного вещевого имущества», отдирала подметки у их ботинок и кромсала на лоскутья их пиджаки и брюки, отдавая, впрочем, приоритет вещам поплоше. Как только двое заспанных офицеров, назначенных приглядывать за порядком, вконец раззевались и вышли на воздух покурить, разрушительная деятельность мгновенно сменилась созидательной - все годное для ношения барахло было упрятано в заранее приготовленных тайниках. Затем настала очередь багажа. Тут уж пошло натуральное мародерство. Одеколон, электробритвы, консервы и чай как ветром сдуло. В одном из чемоданов обнаружилось громадное количество пилюль и таблеток. «Колеса! - уверенно заявил какой-то ефрейтор, распихивая лекарства по карманам. - Ну и побалдеем!» На возвращающихся в предбанник голых хозяев всего этого имущества внимания обращалось не больше, чем на мокриц, копошившихся в углублении водостока. Да и недосуг было новобранцам бросаться сейчас на защиту своего немудреного барахла - коптеры уже приступили к раздаче обмундирования. Действовали они по принципу «Бери,
что дают».
        - Как же я это носить буду? - удивился Костя, примеряя галифе, необъятные, как порты Ильи Муромца.
        - Ничего, с кем-нибудь поменяешься, - хладнокровно ответили ему.
        - А почему кальсоны без пуговиц?
        - Потому, что ты рылом не вышел, - окончательно срезал его коптер, который лично своим рылом мог законно гордиться - не во всякий унитаз оно бы пролезло.
        Особенно туго пришлось болезненно-полному мальчику интеллигентного вида (похищенные лекарства, надо полагать, принадлежали именно ему). Обрядить толстяка кое-как обрядили, но вот с обувкой вышел конфуз - перед его пухлыми икрами спасовали самые просторные кирзовые голенища. Два дюжих коптера, словно инквизиторы, пытающие еретика с помощью испанского сапога, рыча от злости, трудились над ним - и все тщетно! Выход был найден по-армейски простой. Плачущего мальчика всунули в огромные постовые валенки, в коих ему пришлось впоследствии проходить по жаре целую неделю, пока гарнизонный сапожник не вставил клинья в сапоги подходящего размера.
        Часам к восьми новобранцы были кое-как экипированы. Их строем погнали на завтрак, калорийность которого, рассчитанная на строго научной основе, была основательно поубавлена стараниями начпрода, завстоловой, поваров и еще великого числа других людишек, к пищеблоку никакого отношения не имевших, но постоянно возле него ошивавшихся.
        Если (условно говоря) для бойцов-первогодков солдатская служба, которую и так-то медом не назовешь, имеет вкус пота пополам с черным хлебом, то для новобранцев, прямо от маминой юбки угодивших в учебную роту, или, как принято говорить, - «в карантин», она оборачивается полынью и уксусом. Никогда в жизни, ни до, ни после этого, Косте не приходилось слышать ничего более отвратного, ничего более неприемлемого его организму, чем молодецкий выкрик дневального «Р-р-рота, подъем!», Этот вопль разделял бытие на спасительный сон и жуткую явь, он возвращал душу, сумевшую за ночь вкусить толику покоя, в ноющее, не успевшее отдохнуть тело. Все последующие шестнадцать часов состояли из построений, проверок, осмотров, марш-бросков, подтягиваний на перекладине, вдалбливания уставов, рытья траншей, уборки туалетов, хорового исполнения строевых песен душераздирающего содержания и бессмысленной, выматывающей шагистики, после которой просоленная потом гимнастерка стояла колом.
        Краткой разрядки нельзя было достичь даже в нужнике, ибо посещать его можно было только с разрешения начальства и на строго ограниченное время.
        Особенно ненавистна Косте была процедура отхода ко сну, которая хоть и определялась фразой «отбой - сорок пять секунд», на самом деле могла растянуться на час и даже более. Добраться в давке до своей койки, раздеться, в идеальном порядке уложить обмундирование на табуретку, обернуть портянки вокруг голенищ, успеть нырнуть под одеяло - и все это за три четверти минуты! - представлялось Косте делом таким же трудновыполнимым, как, к примеру, бег по вертикальной плоскости. Ради выработки чувства здорового коллективизма результат отбоя засчитывался по последнему. Если запаздывал хотя бы один человек, вся процедура повторялась вновь.
        Первое время пищи не хватало катастрофически - очевидно, сказывалась громадная потеря энергии. На столе, за который усаживалось сразу десять человек, не оставалось ни крошки. В сладких грезах Костя представлял себе, как, вернувшись домой, купит целую буханку белого хлеба, разрежет ее на положенное количество ломтей, на каждый ломоть выложит по тридцать граммов сливочного масла, добавит два кусочка сахара, а потом станет неторопливо пожирать эти сокровища, не опасаясь, что их отнимет какой-нибудь шустрый дембель.
        Однажды, во время дележа порционной селедки, Костя зазевался, и когда очередь дошла до него, посреди алюминиевой тарелки красовался один-единственный кусочек, на который вдобавок претендовал и сидевший напротив тихий парнишка по кличке Шахтер (он почему-то чаще других попадал на разгрузку угля). За тарелку оба они ухватились одновременно, но серия обоюдных рывков победителя не выявила. И тогда в перестук ложек и дружное чавканье ртов вплелся новый звук - утробное звериное урчанье, похожее на то, которое издает кот, у которого отнимают добычу. Костя перевел взгляд с селедки на соседа и ужаснулся хищному оскалу, перекосившему его лицо. Нечто сходное, наверное, увидел и Шахтер, потому что отпущенная на волю тарелка тотчас рухнула на стол и никто к ней больше не прикоснулся до самого конца обеда.
        Тем не менее никогда еще Костя не писал столько стихов, как в эти мучительные дни.
        Я не помню маму,
        Я не помню детства.
        Кругом сосны да ели.
        Никуда мне не деться.
        Мне ночами не снится
        Ни школа, ни дом.
        Я всю ночь ожидаю
        Крика «Рота, подъем!».
        Книги, песни и краски
        Меня не влекут.
        Меня учат сержанты,
        Как ногу тянуть.
        Как стоять в карауле
        И как честь отдавать,
        Что любить, во что верить
        И кого презирать…
        Месяца «карантина» вполне хватило Косте, чтобы горячо и искренне возненавидеть армию. Как и следовало ожидать, вскоре это дало впечатляющие результаты. Никогда еще во второй половине двадцатого века «непобедимая и легендарная» не добивалась таких блестящих успехов. Как ни прыгали на рубежах обнаглевшие маоисты, а землицы нашей им досталось ровно столько, сколько может захватить скрюченная агонией ладошка. Бросок на Прагу даже натовские эксперты вынуждены были оценить по достоинству. Во Вьетнаме от «фантомов» только пух да перья летели (неужели вы думаете, что те зенитные ракеты аборигены запускали?). Да и в Египте наши военные инструктора не подкачали - из всяких феллахов да бедуинов взрастили победоносную армию.
        Эти два года свободно могли стать годами незабываемой воинской славы. Жаль, не догадались наши стратеги, что им такая халява открывается. До Атлантики можно было дойти! До Персидского залива! Эх, упустили шанс… Но все равно - ура!
        Глава 11
        Вор
        За пару дней до принятия присяги учебную роту стали посещать офицеры из различных служб, имевшие нужду в пополнении своего контингента. Начальник штаба искал писаря, завгар - водителей со стажем, военврач - фельдшера, особист - стукачей, комендант - просто здоровых лбов, умевших и любивших крутить чужие руки.
        К этому времени новобранцы уже усвоили, что участь салаги, начинающего службу на общих правах, равносильна судьбе Золушки, какой она была до встречи с феей. На его хилые плечи неизбежно лягут все повинности по уборке отхожих мест, все наряды на кухню, все караулы и вообще вся черная работа, которой в армии предостаточно. Кроме того, его пайка будет бессовестно урезаться в пользу старослужащих. Спасением могла стать только престижная, доходная или редкая должность, как то: свинарь, кочегар, повар, почтальон, каптенармус, хлеборез. С завистью рассказывали о вольготной жизни экскаваторщика, обитавшего в землянке при песчаном карьере в десяти километрах от части, но зато в пятистах метрах от женского общежития. Однако все эти клевые местечки были сплошь забиты дембелями и освободиться могли не раньше осени. Оставалось надеяться на случай.
        Случай этот явился Косте в образе инженер-капитана Кочкина, ведавшего в части всем, что имело отношение к материально-техническому снабжению. Есть люди, на которых самый заурядный костюм смотрится как кавалергардский мундир. Кочкин к таким не относился. Даже в парадной форме он выглядел безнадежным штафиркой. И вообще, если бы его очки можно было заменить на пенсне - получился бы вылитый Пьер Безухов. Известно, что судьба обожает шутить с людьми всякие странные шутки. Видимо, именно благодаря одной такой шутке безвредный лентяй Кочкин оказался в должности, на которой не каждый армейский шакал усидит.
        В данный момент ему нужен был заведующий складом радиотехнического имущества - расторопный, честный, а главное - непьющий. («У меня на складе одного спирта сто сорок две бочки». На это особенно нажимал Кочкин.) Предыдущий завскладом впал в безнадежный запой и был совсем недавно списан в хозвзвод на должность конюха.
        Не встретив в казарме учебной роты никого, кроме оставленного на дневальство Кости, добродушный Кочкин подробно изложил ему цель своего визита. Такую удачу упускать было нельзя!
        Юный Жмуркин горячо заверил инженер-капитана в том, что всю жизнь только и мечтал работать на складе, а особенно - радиотехническом, что отец его тоже был кладовщиком, а мать бухгалтером в снабжении и всю эту кухню он, Костя, досконально знает с детства. Ударили по рукам, и через три дня новоиспеченный завскладом уже стоял перед необъятными стеллажами, забитыми чем-то таким, о чем он даже представления не имел. (Воинская часть, в которой оказался Костя, кроме обычного цифрового обозначения, имела еще и название - «Научно-исследовательский пункт по слежению за космическими объектами», и потому сюда чуть ли не железнодорожными составами перли всякое электронное оборудование, большая часть из которого так и оставалась невостребованной.) Кроме собственно склада радиодеталей, где хранилось имущество без малого семи тысяч наименований, на Костино попечение достались склады инструментов, кинофотоматериалов, измерительных приборов, списанного оборудования и, главное, - спирта.
        Проведенная втихаря поверхностная инвентаризация, а вернее - самопроверка, обнаружила зияющие пробелы. Не хватало дюжины топоров и ножовок, сотен радиоламп, тысяч транзисторов, километров магнитофонной пленки, многих литров лака и почти центнера краски. Только со спиртом они так и не смогли толком определиться. Его действительно было так много, что даже суточные колебания температуры давали излишек или недостаток в несколько килограммов. Плотность спирта в каждой отдельной бочке мог определить только лабораторный анализ, невозможный в условиях части. Вконец запутывал ситуацию разнобой в сортах - был тут спирт-ректификат и спирт-гидрат, что не одно и то же даже для самого последнего пьяницы. Так и осталось тайной, сколько этого добра сумел вылакать Костин предшественник, прежде чем симптомы поразившей его белой горячки стали очевидны для всех.
        Задача, поставленная Косте Кочкиным, была такова: во-первых, не допускать дальнейшего разбазаривания имущества, во-вторых, сделать все возможное для покрытия уже имеющейся недостачи. Третий пункт Костя домыслил сам, но обнародовать не стал: пользуясь своим положением, прожить эти два года если не весело, то хотя бы без забот. Забегая вперед, надо сказать, что все три условия он выполнил. Хотя и при нем было украдено немало, проведенная перед демобилизацией ревизия показала, что на складах царит полный ажур.
        Воровали в этой части, кстати говоря, все, кто только мог что-либо украсть. Только одни крали по-крупному и смело, а другие по мелочам и с оглядкой. Самым отъявленным вором по праву считался заместитель командира по тылу полковник Нестеров. Впрочем, он этого и не скрывал. По его гладкой роже постоянно блуждала глумливая воровская улыбка. Однажды, заскочив по какому-то делу на Костин склад, он узрел на его столе дивный морской хронометр, заключенный в ящик из красного дерева. Ни слова не говоря, Нестеров жестом опытного ширмача мигом смел хронометр в свой объемистый кожаный портфель.
        - Товарищ полковник! - взмолился Костя. - Он же за складом числится!
        - Жмуркин, Жмуркин, ты не забывайся, - скороговоркой осадил его Нестеров. - Если надо будет, я не только это барахло, я тебя самого спишу.
        Заместитель по тылу не брезговал ничем - крал бензин, поросят, пиломатериалы, обмундирование, хлеб, огурцы (не поштучно, конечно, а центнерами), медикаменты, списанные автомобили и так далее.
        Не вызывало сомнения, что он с кем-то делится, иначе откуда бы взялась такая наглость. Даже на особиста, который со зловещим видом нередко прогуливался возле свинарника или автопарка, ковыряясь палкой в мусорных ямах и скотомогильниках (при этом он был похож отнюдь не на Эркюля Пуаро, а на обыкновенного бомжа), Нестеров демонстративно плевал. Тем более не являлся для него авторитетом занудливый и злопамятный начальник штаба, начинавший службу коноводом еще у Буденного. Был случай, когда одна из имевшихся в хозвзводе лошадок - не то Бидон, вывозивший отходы с кухни на свинарник, не то Роза, вывозившая конечный результат переработки этих отходов со свинарника на огороды, - посмела загадить плац. Следы этой диверсии первыми обнаружили зеленые навозные мухи, а вторым, всего за полчаса до общего построения, начальник штаба.
        - Когда же будет положен конец этому сраму! - воззвал он к командиру части генерал-майору Глазенапу-Граве (по слухам, потомку остзейских баронов, доктору наук и лауреату премии Анри Галабера за выдающиеся достижения в освоении космического пространства). - Если так и дальше пойдет, скоро прямо на крыльцо штаба гадить станут!
        - Ты, таблеточник, не кукарекай, - спокойно возразил Нестеров, заходя за спину генерала и говоря как бы от его имени. - Подумаешь, проблему выискал. Взял бы лопату, да и сам убрал тихонечко. За кобылой Буденного небось не брезговал говно подбирать.
        Генерал, которого проблемы двойных и переменных звезд занимали куда как больше, чем этот спор, только тяжело вздохнул и ничего не сказал. Дряхлый, слабогрудый начальник штаба схватился за сердце и, шатаясь, ушел писать жалобу министру обороны. Как всегда ухмыляющийся, Нестеров сунул на утверждение командиру очередной акт о падеже поросят. Унынию он вообще никогда не поддавался. Жизнь для него давно стала светлой песней и осуществленной мечтой.
        Старшие офицеры - начальники станций и лабораторий - в основном крали спирт, хотя и прочими мелочами не брезговали. В какой-то мере их оправдывало то, что делалось это не корысти ради, а по телесной нужде - в военторге алкогольными напитками торговали исключительно по спискам, а до ближайшего магазина было верст десять с гаком.
        Для проведения регламентных работ, в зависимости от типа станции, выделялось от десяти до пятнадцати килограммов девяностошестиградусного зелья, но до контактов и разъемов доходила едва ли бутылка-другая. Случалось, что глубокой ночью Костю будил какой-нибудь майор или подполковник в накинутом прямо поверх белья кителе и заплетающимся языком просил:
        - Константин, выдай, ради бога, за август месяц. Позарез нужно. - При этом эмалированный чайник в его руке жалобно дребезжал.
        - Да вы, Иван Иванович, наверное, рехнулись, - протирая глаза, отвечал Костя, сам не всегда трезвый. - Июнь еще на дворе. Да и часовой возле склада стоит. В караулке нужно допуск брать.
        - Константин, это мы все уладим. Твое дело черпать и наливать.
        Черпание и наливание в целях конспирации всегда происходило в темноте, что заранее снимало с Кости обвинения в умышленном недоливе. Да и недосуг было счастливому владельцу чайника считать граммы - душа ведь горела!
        Поначалу Костя старался не наглеть. Сначала нужно было присмотреться к обстановке. Публику, прибившуюся к складу при прежнем хозяине, он не отшивал, но и не перекармливал. Посетив конюшню, где его предшественник расчесывал хвост знаменитого Бидона, Костя выведал у него немало профессиональных тайн. В ближайшие помощники себе он взял латыша Лаузиса, до армии успевшего окончить радиотехникум. Тот не только научил своего молодого босса отличать диоды от триодов, а вольтметры от осциллографов, но и частенько развлекал его игрой на гитаре. По-русски Лаузис изъяснялся через пень-колоду, и поэтому тексты всех популярных тогда песен были записаны у него в специальной тетрадке в латинской транскрипции. Под номером первым числился «Альтаир», под последним, тридцать пятым, - «Эти глаза напротив». Стоило только назвать правильный номер, и Лаузис, раскрыв свою тетрадку, с жутким акцентом, но очень проникновенно исполнял заявку. Содержание песни его совершенно не занимало.
        Тот же Лаузис, призванный на год раньше Кости, указал ему на многих потенциальных клиентов. Заведующий санчастью скупал магнитофонную пленку хорошего качества, капитан Ловцов - электроды от списанных радиоламп, вольнонаемный теплотехник Бурый - слесарный инструмент, прапорщик Барбакадзе - все, что потом можно было с выгодой перепродать.
        Система списания ушедшего налево имущества была настолько же проста, насколько и эффективна. К примеру, на склад являлся какой-нибудь недавно назначенный начальник станции, которому позарез был нужен один-единственный транзистор. Костя доброжелательно и подробно разъяснял ему систему деятельности службы снабжения. Вначале полагалось составить подробную и мотивированную заявку. Затем ее требовалось утвердить у вечно загруженного делами заместителя командира части по измерениям. С надлежащим образом оформленной заявкой нужно было отправляться в бухгалтерию на розыски делопроизводителя Нины (была она молодой вдовой, имела двух детей-дошкольников, сама отличалась слабым здоровьем, считалась любовницей полковника Нестерова и в силу всех этих обстоятельств своими служебными обязанностями манкировала без зазрения совести). Однако даже тот, кто умудрился вырвать у Нины вожделенную накладную, радовался преждевременно. Внезапно выяснялось, что имущество можно получать только дважды в неделю, в строго определенные часы, почему-то всегда совпадающие то с политзанятиями, то с учениями по химической защите, то
еще с какой-нибудь аналогичной напастью. Промаявшись таким образом немалый срок, несчастный офицер или вовсе отказывался от своей затеи, или, следуя доброму совету сослуживцев, шел к Косте на поклон. Тот самолично выписывал бедолаге так называемую «открытую накладную», в которую заносил все, что требовалось клиенту. Закрывая накладную в конце месяца, он добавлял в нее и кое-что лично для себя. С этими поборами все привыкли мириться, как собака привыкает мириться с блохами. Так велось со времен основания части, а как известно, не нам отменять то, что не нами заведено. Пользы от этого не будет.
        Особенно повезло Косте, когда покончил жизнь самоубийством начальник одной из самых крупных и загадочных станций, по слухам, пытавшейся работать с американскими космическими объектами. Мысленно испросив у покойника прощения, Костя списал на эту осиротевшую станцию чуть ли не полсклада.
        Злоупотребления в системе снабжения должна была выявлять комиссия по инвентаризации, регулярно собиравшаяся каждые полгода. Давно прикормленные офицеры, и сами нередко гревшие здесь руки, рассаживались вокруг самого большого стола, снимали кителя, а нередко и сапоги, после чего целый день резались в карты, попутно балуясь дармовым спиртом. В это время Костя самолично составлял акт, который в свой срок дружно подписывался всеми членами комиссии.
        Осечка случилась всего один раз, да и осечкой-то этот анекдотический случай можно было назвать с большой натяжкой. Кто-то из постоянных членов комиссии заболел, и на его место назначили молодого, только что прибывшего из училища лейтенанта. Спирта он не пил, в карты не играл и, проинструктированный каким-то штабным дураком, рвался в бой, как застоявшийся конь. Дабы остудить пыл, ему поручили пересчет резисторов. За три дня лейтенант действительно пересчитал все двадцать восемь тысяч штук (некоторые были величиной меньше пшеничного зерна), выявив недостачу четырех единиц. Тогда его послали перемеривать огнестойкую ткань, завезенную сюда неизвестно в какие времена и непонятно с какой целью. Спустя два дня Костя с удивлением узнал, что этой ткани имеется в наличии действительно одна тысяча шестьдесят три погонных метра, как это и значилось в амбарной книге. С молодым энтузиастом надо было что-то срочно делать.
        В конце следующего дня председатель комиссии лично засунул в карман его плаща бутылку технического скипидара. Пробка в бутылке держалась, что называется, на честном слове. Лейтенант, одеваясь, лихо взмахнул полой плаща и невольно издал сдавленный стон - бутылка ударила его по бедру. Затем по складу распространился резкий смолистый запах, от которого у всех присутствующих засвербело в носу. Очень быстро было доказано, что скипидар мог быть похищен только с Костиного склада, и старшие товарищи принялись журить лейтенанта, правда, не очень строго: дескать, все мы живые люди и тебя понять можем. Тот стоял, чуть не плача от обиды и нестерпимого зуда, вызванного натекшим в галифе скипидаром, и пытался доказать свою непричастность к этому происшествию. Его, конечно же, подняли на смех. Больше лейтенант на складе не появился. А Костя отволок к гаражу председателя комиссии рулон металлической сетки, на которую тот давно глаз положил.
        Нельзя сказать, чтобы Костя не ощущал угрызений совести. Ощущал, особенно в первое время. Но он был молод и потому верил в разумность этого мира, здравый смысл старшего поколения и пользу традиций. Да и как не воровать, когда все вокруг воруют? А как, не воруя, свести на складе концы с концами, если эти концы были обрублены еще задолго до его появления здесь? И как без воровства обеспечить хотя бы самым необходимым многодетную семью своего благодетеля Кочкина, который сам красть не умел и засыпался бы на первом же присвоенном шурупе? В самые мерзкие минуты Костя вспоминал слова сослуживца Швейка, повара-оккультиста Юрайды: «Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором».
        Это Костю как-то успокаивало. Ведь для того и существует литература, чтобы черпать в ней житейскую мудрость и душевный покой.
        Глава 12
        Конь бледный
        Но не стоит думать, что Костин склад был для военнослужащих единственным источником алкогольного дурмана, против которого с разным успехом и разными методами боролись почти все видные русские государственные деятели, начиная от митрополита Фотия и великого князя Ивана III.
        Тот, кто знал нужных людей и надежные места, мог запросто приобрести в части и водку, и коньяк. Правда, стоили они по эту сторону проволоки куда дороже номинала. Те же, кому денег не хватало, пользовались суррогатами. В автопарке пили тормозную жидкость. В столярке - политуру. В лабораториях - декоративный лак, которым закрашиваются паяные контакты. Каждый огнетушитель в столовой был наполнен брагой, вызревавшей на сахаре и хлебных корках. Имелись и гурманы - поклонники одеколона и сапожного крема.
        Наиболее кучеряво в этом смысле жили медработники. В санчасти почти открыто хранилась двадцатилитровая бутыль со спиртом-денатуратом, голубым, как глаза киноактрисы Натальи Фатеевой. Считалось, что к этому спирту имеет доступ только начальник санчасти. Каждый раз, покидая кабинет, он накладывал свою печать на солидную винтовую пробку бутыли (почти как царь Соломон на кувшин с очередным плененным ифритом).
        И вот что придумали в пику своему начальнику бедовые санбратья - недоучившийся фельдшер Федя и бывший санитар дурдома Боря. Удостоверившись в его отсутствии, они переворачивали бутыль донышком кверху и принимались ритмично встряхивать ее. Капля денатурата шла по винтовой нарезке и падала в подставленный снизу тазик. В минуту вытекало пятнадцать-двадцать капель. Затем санбратьев сменяли больные. (Известно, какие больные лежат в санчасти - одни сачки. Настоящих больных отправляли в гарнизонный госпиталь.) Потом на помощь вызывали свободных от смены дневальных из ближайших рот. К утру набиралась четвертинка. К субботе - почти полтора литра. Можно было звать гостей.
        Однажды в число приглашенных попал и Костя.
        - А почему он такой синий? - спросил он, с отвращением глядя на стакан, сверкающий чистым ультрамарином.
        - А чтоб не пили! - жизнерадостно ответил рыжий Федя.
        - Тогда почему я его должен пить?
        - Мы его уже второй год пьем и не сдохли, - успокоил гостя черный, как цыган, Боря.
        Костя зажал двумя пальцами нос, закрыл глаза и опрокинул в себя адскую смесь, в которой этилового спирта как такового было, наверное, меньше, чем сивушных масел, метанола и пиридиновых оснований. Фиолетовая отрава еще бурлила в его горле, а в башке уже набатом гудел ломовой кайф.
        Ах, если бы этот стакан оказался единственным в тот вечер! Но они по русскому обычаю повторили, строили, а уж потом все само пошло-поехало. Кончилось все тем, что Боря провалился в погреб, Федя ушел куда-то, не забыв прихватить с собой упаковку таблеток от гонореи, а Костя заснул в изоляторе на высокой хирургической койке, по обе стороны от которой торчали капельницы.
        Очнувшись утром (не проснувшись, а именно очнувшись, как от наркоза), он на карачках выполз в степь, подступавшую прямо к задним дверям санчасти. Одного взгляда в голубое летнее небо оказалось достаточно, чтобы вызвать у него мучительный рвотный спазм. В обе стороны тянулся дощатый забор, опутанный для надежности колючей проволокой, и Косте, чтобы добраться до родного склада, предстояло пройти вдоль него чуть ли не километр.
        Сил не было даже на то, чтобы принять вертикальное положение, но невдалеке мирно щипал травку Бидон, с которым Костя был шапочно знаком. Это был лохматый низкорослый конек светло-мышастой масти с совершенно белой головой и седой гривой.
        Жмуркины по документам числились славянами, но в их род потомственных землепашцев, бортников и смолокуров в древние времена, несомненно, сумели затесаться скуластые кривоногие степняки. И вот сейчас генетическая память одного из этих конных варваров проснулась в Косте. Кое-как подманив Бидона к себе, он взгромоздился на его жесткий хребет, вцепился руками в гриву и ударами каблуков послал вперед. Костя забыл или не знал, что этот красноглазый жеребчик строптив, зол и коварен, как мустанг. С места набрав бешеную скорость, он помчался прямиком на дощатый забор.
        «Убьемся! - успел подумать Костя. - Это надо же! Конь-камикадзе!»
        Однако в нескольких метрах от забора Бидон резко остановился, упершись в землю передними копытами и подбросив задом. Костя вылетел, как камень из пращи, и, грохнувшись о забор, повис на нем в позе святого мученика Андрея Первозванного, распятого дикими скифами. Бидон довольно заржал, подмигнул одним глазом и умчался в сторону передающего комплекса станции «Заря», где в запретной зоне росла самая сочная трава.
        Хорошо, что санчасть была рядом. Протрезвевший Боря и вернувшийся из самоволки Федя долго трудились над Костей, замазывая йодом многочисленные ссадины и вытаскивая занозы. Теперь он пил денатурат уже не ради пьянки, а исключительно в целях анестезии.
        Глава 13
        Лунная пыль
        Как уже упоминалось здесь, воисковая часть, в которой Косте довелось проходить воинскую службу, занималась слежением за отечественными и иностранными космическими объектами, которых в околоземном пространстве кишмя кишело. Девять десятых из них занимались различными видами шпионажа. Под серебристыми куполами скрывались сверхсекретные антенны. Сами станции носили поэтические названия, почему-то сплошь начинавшиеся на букву К: «Коралл», «Краб», «Куб», «Кама». Приписанные к ним расчеты за три рубля сорок копеек в месяц делали ту же работу, за которую их коллеги в Штатах получали немалые доллары. Кроме того, они успевали нести караульную службу, драить посуду на кухне, сидеть на гауптвахте и соблазнять офицерских жен.
        Особенно трудно приходилось знаменитой станции «Заря», работавшей исключительно по пилотируемым космическим кораблям. Дежурить всерьез им приходилось не чаще раза в год, а все остальное время делилось между нарядами и хозработами. Но уж если с Байконура стартовал очередной «Союз», расчет в полном составе, не исключая и салажат, дневал и ночевал на станции. Даже пищу им доставляли туда в огромных флягах-термосах.
        Естественно, что, не имея никакого представления о точных науках, управляться с действительно сложной техникой было невозможно. Учебный процесс в части был поставлен весьма круто. Сержант вручал новичку учебник, к примеру, электротехники, и, на глаз отмерив страниц тридцать-сорок, говорил: «Чтоб к следующему вторнику назубок знал. А не то…» Самое удивительное, что пацан, имевший в школе тройку по физике и путавший ватт с вольтом, через неделю мог отбарабанить закон Ома и правило буравчика как дьякон «Отче наш». Страх побуждал мозг усваивать науку намного эффективнее, чем любознательность. Полугодичный курс техникума тут проходили за месяц-полтора. Кто знает, если бы Эйнштейна в свое время призвали в армию, то под бдительным надзором прусских капралов он не только углубил бы общую теорию относительности, но и довел бы до ума пресловутую единую теорию поля.
        Во время особо ответственных стартов в часть прибывали представители Центра, главным образом из отряда космонавтов. В отличие от местных покорителей Вселенной, формально приписанных к ракетным войскам, они носили голубые петлицы, не пили по утрам спирт, не скаредничали, не допекали рядовых мелкими придирками и вообще были людьми легкими, дружелюбными и симпатичными. Скоро Костя многих из них знал в лицо. Все они без исключения очень ему нравились и, вполне естественно, в космос так и не вырвались. Но не это было самым печальным. Самым печальным было то, что Костя фактически угробил отечественную программу высадки человека на Луне, куда более грандиозную и помпезную, чем проект «Аполлон».
        О существовании такой программы Костя впервые узнал от одного из своих приятелей, состоявшего экспедитором при штабе. В стальном чемоданчике, опечатанном и обвешанном замочками, он носил секретную документацию из командного пункта в отдел спецсвязи и обратно. Заглядывать в этот чемоданчик, кроме него, имели право только четыре человека в части, каждый из которых был в звании не ниже полковника. Пользуясь этим обстоятельством, экспедитор беспрепятственно доставлял во всех направлениях спиртное, анашу, гражданские шмотки и прочие возбраненные солдатам вещи. Печати и замочки проблемой для него не являлись. Их он снимал с такой же легкостью, как и портянки.
        Разговор, естественно, происходил под рюмку.
        Источник своей информации экспедитор раскрывать не стал, но картина, соткавшаяся из его довольно бессвязных слов, ошеломила впечатлительного Костю. Выходило, что исследование Луны с помощью автоматических станций заканчивается. Уже готовы космические корабли принципиально новой конструкции, способные доставить советского человека на наш естественный спутник. Высадка, само собой, будет приурочена к открытию очередного съезда КПСС. В честь этого события на Луне будет исполнен «Интернационал» и водружено двадцать четыре или в крайнем случае двадцать пять государственных стягов. («Почему именно столько?» - удивился Костя. «Дурак ты, - объяснил ему экспедитор. - Забыл, что ли, какой съезд последним был? Двадцать третий».) Впоследствии планируется возведение научно-исследовательского института, города союзного подчинения со снабжением по первой категории, обкома партии на правах республиканского ЦК, космодрома «Плисецк-2» и базы ракетных войск стратегического назначения. Народу для всего этого потребуется столько, что уже сейчас по всем частям и подразделениям идет вербовка морально стойких и физически
крепких кандидатов.
        Врал пьяный экспедитор, говорил правду или просто преувеличивал, так и осталось загадкой, но душа Кости, насквозь отравленная фантастикой, воспылала фанатичной верой в торжество социализма на Луне. В тот же день он написал рапорт о зачислении его в отряд космонавтов-лунатиков.
        Ночью Косте приснился волшебный сон. Легкий, как птица, он длинными, плавными прыжками несся через пепельно-серую риголитовую пустыню, известную среди селенологов и читателей НФ-литературы как Залив Зноя. Уже наступало время заката, и под косыми солнечными лучами окружающий пейзаж приобрел зловещий и мрачный облик. Каждая скала, каждый булыжник, каждый камешек отбрасывал длинные тени, путавшие перспективу и скрадывавшие расстояние. Целью Кости были сияющие вершины лунных Апеннин, среди которых не то скрывались сокровища внеземной цивилизации, не то дожидались его помощи попавшие в беду товарищи. Внезапно невдалеке что-то сверкнуло, словно наискось чиркнули спичкой, и раздался короткий чмокающий звук. Спустя некоторое время он повторился, но уже в другой стороне и с другой тональностью. «Прекратить метеоризм! Прекратить!» - прозвучал в наушниках странно знакомый голос. «Ах вот оно что! - догадался Костя. - Метеоритный дождь. Я в смертельной опасности». Тут в его нос проникло зловоние сероводорода. «Все! Скафандр поврежден! Это верная смерть! Но откуда на Луне атмосфера, даже такая смрадная?»
        Костя закашлялся и проснулся. Метеоритный дождь продолжался, о чем свидетельствовало гулкое буханье, доносившееся из разных углов темной казармы. Концентрация сероводорода нарастала. В проходе возвышалась костлявая фигура командира роты майора Щербенко, проводившего свой обычный ночной обход. Обращаясь то к одному, то к другому из спящих или притворяющихся таковыми бойцов, он истерически выкрикивал: «Прекратить метеоризм! Немедленно!» (Ротный, мозги которого за двадцать пять лет беспорочной службы сильно сдвинулись в сторону дремучего маразма, каждое самое мелкое происшествие во вверенном ему подразделении считал злонамеренной акцией, направленной лично против него.)
        Однако солдатики, которых за ужином накормили гороховой кашей с черным хлебом, приказы отца-командира нагло игнорировали. Деятельность их кишечников, поначалу спонтанная, постепенно обретала стройность и полифонию, свойственную разве что симфоническому оркестру. Никто в казарме уже не спал. Каждый честный военнослужащий изо всех сил старался добавить свою скромную лепту в этот поистине необыкновенный концерт.
        - На месяц лишаю всю роту увольнений за пределы части! - гнусаво выкрикнул Щербенко (видно, все же нос зажал). - Всех! - И чеканным шагом покинул казарму.
        Звуки, раздававшиеся ему вслед, напоминали артиллерийский салют в честь государственного праздника.
        Спустя трое суток Костю вызвал к себе особист. Обмахиваясь Костиным рапортом, он вкрадчиво поинтересовался, что тому конкретно известно о программе советских пилотируемых полетов на Луну и откуда столь засекреченные сведения могли к нему поступить. Костя, которому опасность всегда добавляла если не ума, то находчивости, изворачивался долго и упорно. При этом он ссылался главным образом на свою любовь к космосу, привитую чтением произведений Немцова, Беляева и Мартынова (от упоминаний Кларка, Шекли и Брэдбери, которых особист вполне мог квалифицировать как апологетов и трубадуров империализма, он воздержался). Неизвестно, поверил ли контрразведчик подобным байкам, - на роже его было написано, что он даже самому себе редко верит - но обещал Костиным мечтам при возможности посодействовать. Если, конечно, такая программа действительно имеется.
        На прощание особист вручил Косте неофициальный список имущества, необходимого его службе для борьбы с ротозеями, шпионами и вредителями. Одного спирта, предназначенного, очевидно, для спаивания вражеских диверсантов, там значилось три метра.
        Предсказания всезнающего экспедитора вскоре стали сбываться. Старты космических кораблей к Луне следовали один за другим. Заранее выведав о запуске очередного из них (а было это не трудно, даже официантки в офицерском кафе знали точный график работы всех станций, от которого зависело, когда и с кем им спать), Костя с душевным трепетом ждал известий. Измученные, невыспавшиеся расчеты под утро являлись в казарму и валились на койки. «Ну как там?» - с надеждой спрашивал Костя. «Гроб с музыкой», - был ему ответ. (Вариант: «Фига с маслом».)
        - А сколько такая ракета может стоить? - спросил однажды Костя у офицера, понимавшего толк в таких делах.
        - Ну, примерно как город на сто тысяч человек со всеми причиндалами, - беззаботно ответил тот.
        - А почему ничего у нас не получается?
        - Один бог знает. То мимо пролетит, то так грохнется, что только брызги летят. Загадка. Не такие умы, как мы с тобой, над этой проблемой бьются. Я считаю, просто не везет нам.
        Он, бедняга, и не знал, насколько близок был к истине. Ведь подлинная причина этого невезения, одетая в застиранное хэбэ и обутое в кирзачи, стояла совсем рядом.
        Время от времени запуски приостанавливались и после очередной модернизации кораблей возобновлялись, но точно с таким же эффектом. Если на Луне и существовала какая-нибудь жизнь, ее давно бы уже уничтожило падающее с неба железо.
        Иногда Костя выходил в ночь и - если тучи не мешали - пялился на серебристый диск, столь притягательный для волков и сумасшедших. Он словно старался углядеть момент посадки, моля распределяющие удачу неведомые силы об исполнении своей мечты. С таким же успехом он мог выпрашивать добавочную порцию гуляша у заведующего столовой старшины Перепадова, прославившегося умением заварить чай с помощью одной только луковой шелухи.
        Если и случалось, что какой-нибудь корабль садился на лунную поверхность более или менее удачно, то следующий обязательно превращался в лепешку. Так и заглох этот грандиозный прожект, оставив в народной памяти только кликуху, закрепившуюся почему-то за автомобилями медвытрезвителя, - «луноход». Да и американцы к тому времени уже сумели нам основательно подгадить. Особенно Олдрин с Армстронгом. На пыльных тропинках далеких планет остались совсем не наши следы.
        Глава 14
        Пища богов
        Любовь и ненависть, как принято считать, ходят рука об руку. По истечении года службы для Кости, продолжавшего любить фантастическую литературу, свою родину и отечественную космическую программу, определились и два главных объекта ненависти - рыжие тараканы и командир роты инженер-майор Щербенко, тот самый, который в приказном порядке пытался бороться с бурным солдатским метеоризмом. Но о ротном потом. Сначала о тараканах.
        К ним Костя испытывал антипатию с детства, и, возможно, поэтому наглое усатое племя плодилось на просторах нашего отечества столь же успешно, как рептилии в триасовых болотах. Дело покорения космоса тараканы восприняли с энтузиазмом. Внутри начиненных электроникой блоков они чувствовали себя не менее комфортно, чем в кухонных закоулках. Сверхвысокие частоты, мощные электромагнитные излучения и блуждающие токи влияли на них исключительно благотворно. Нигде более Костя не встречал таких крупных экземпляров, как в аппаратуре станции «Коралл». Жаль, что устроители тараканьих бегов не имели доступа на этот сверхсекретный объект.
        Особенно обнаглели рыжие выродки после того, как в здании, где располагался центральный радиотехнический склад, являвшийся как бы Костиной резиденцией, решено было разместить дежурную чайную. Отныне каждый работающий в ночную смену оператор мог по записке своего командира получить кружку подслащенной воды и ломоть ситника. Как ни голодны были посетители чайной, после них все же оставались крошки. Тараканы прознали об этом без промедления. Их орды заселили не только чайную, но и все прилегающие помещения. Теперь, когда Костя, открыв поутру склад, шел к электровыключателю, под его ногами хрустело так, словно пол сплошь был посыпан семечками. Пиретрум, борная кислота, дуст и хлорофос оказывали действия сугубо паллиативного характера - через пару недель численность незваных квартирантов неизменно восстанавливалась. Дело доходило даже до конфликтов личностного характера.
        Однажды, проснувшись среди ночи на столе в своей конторе (из-за постоянных стычек с ротным он старался бывать в казарме как можно реже), Костя ощутил жажду. Стукнув ногой в стенку, за которой располагалась чайная, и получив ответный сигнал, он отправился к соседу в гости.
        Всем несложным хозяйством дежурной чайной заправлял тщедушный, но шустрый и жуликоватый ефрейтор Тяпкин по прозвищу Тяпа. Ничего не умея толком, он смело брался за любое дело: выступал в наилегчайшем весе за сборную части по штанге, по клеточкам перерисовывал портреты солдатских подруг с фотографий на холсты, зауживал форменные брюки, играл в оркестре на саксофоне, лечил от грибка и трихомонад, заменял в столовой хлебореза и стряпал липовые увольнительные записки. Все его начинания терпели крах, что постоянно навлекало на Тяпу хулу от командиров и рукоприкладство от сослуживцев.
        Возможно, поэтому он встретил Костю настороженно, но, убедившись, что тот не собирается сыскивать сданные месяц назад в ремонт наручные часы, а тем более мстить за безнадежно загубленные парадные галифе, поспешил угостить гостя своим фирменным напитком, даже не требуя на то письменного предписания.
        Все освещение чайной на данный момент состояло из тусклого ночника, прикрытого газетой. Тяпе уже давно пора было прикрыть свое заведение, и он опасался визита дежурного по части.
        - Что-то твоя бурда и чаем даже не пахнет, - констатировал Костя.
        - Весь чай я вчера с корешами счифирил, - сознался Тяпа. - Так что извиняй. - Внезапно он оживился, словно припомнив что-то. - Хочешь, я тебя кофейком угощу? Консервированное, на сгущенном молоке.
        - Ну давай, - милостиво согласился Костя, выливая фальшивый чай в раковину.
        Тяпа достал из какого-то тайника консервную банку с пробитой в двух местах крышкой, освободил ее от многих слоев целлофана и долго возился за стойкой, звякая ложечкой и подливая кипяток в толстый граненый стакан, именуемый в просторечье «маленковским» (неясно было, изобрел ли его товарищ Маленков лично или просто любил к нему прикладываться).
        Наконец напиток был приготовлен, и Костя, с удовольствием потягивая густую ароматную жидкость, рассеянно слушал очередную байку Тяпы о том, как, работая на строительстве Останкинской телебашни, он однажды сорвался со стометровой высоты и спасся только потому, что в последний момент зацепился ширинкой за кусок арматуры, которую накануне по собственной халатности не срезал.
        Кофе постепенно убывал, и на язык Косте все чаще попадались аппетитно хрустящие просахаренные комочки. Его стало разбирать любопытство, и он поднес один из этих комочков поближе к ночнику. При внимательном изучении он оказался раскушенным пополам тараканом.
        Костя еще не сумел осознать этого, а Тяпа, проявив завидную реакцию, уже оказался за порогом чайной, вне пределов досягаемости кулаков разъяренного приятеля. Оставшись в одиночестве, Костя разгромил в чайной все, что мог, прополоскал рот и принялся ждать. Обутый в клеенчатые тапочки и не успевший прихватить с собой даже шапку, Тяпа не мог долго продержаться на ноябрьской стуже.
        Спустя примерно полчаса за окном послышалось царапанье и к стеклу прижалась обезьянья мордочка ефрейтора, у которого разве что сосульки на ушах не выросли.
        - Костя, прости, - заканючил он голосом профессионального попрошайки. - Я тебе бутылку коньяка выставлю. Мне завтра обещали принести.
        - Заходи, чувырло, - милостиво разрешил уже успевший успокоиться Костя, однако, когда Тяпа, как пугливое привидение, возник в дверях, все же заехал ему сапогом по копчику.
        Проклиная всепроникающих насекомых, они обоюдными усилиями вскрыли консервную банку до конца. Вся она была заполнена шевелящейся массой, состоящей из кофе и тараканов по принципу «фифти-фифти».
        Над дальнейшей судьбой этого сомнительного лакомства они раздумывали недолго. Наиболее реальным претендентом на него был сержант комендантского взвода Самцов, давно опостылевший Тяпе еженощными визитами. Налившись дармовым чаем, он добра не помнил и при каждом удобном случае пытался уличить своего кормильца в хищении сахара и заварки.
        (Следует отметить, что характер Самцова изменился в худшую сторону не без влияния заведующего столовой старшины Перепадова, у которого тот начинал службу в должности повара. Однажды вечером Самцов решил искупаться в котле-автоклаве, предназначенном для приготовления супов, каш и других жидких блюд. Разомлев в теплой водичке, он не заметил, что в столовую с инспекционным визитом явился Перепадов, внешним видом весьма напоминавший знаменитого комдива Чапаева. Некоторое время он молча смотрел на обнаглевшего повара, который тоже не издавал никаких звуков, а затем закрыл и тщательно задраил герметичную крышку котла, своим устройством напоминавший входной люк подводной лодки. Оказавшийся в полном мраке, Самцов ощутил, что вода начинает медленно закипать. Конечно же, Перепадов не собирался сварить его живьем. Действия старшины носили сугубо воспитательный характер. Выждав минут десять, он открыл крышку и, подозвав дежурного по столовой, шутки ради сказал ему, что картошку и крупу можно уже закладывать, а вот перец и лавровый лист еще рано.
        Однако Самцов повел себя после этого странно: мало того, что стал заикой, да еще и сон совершенно утратил. При одном виде здания столовой он падал в обморок, за что был признан профнепригодным. Впрочем, подходящую должность ему вскоре нашли - истопником при караулке. Так он и жил в ней, как цепная собака в будке, питаясь исключительно сухим пайком. Не обремененный сном и излишним пищеварением, Самцов всего себя посвятил святому служению Уставу караульной и гарнизонной службы. Обмануть, подкупить или уговорить его было невозможно. Особенно часто приходилось страдать от его притеснений нечистым на руку Тяпкину и Жмуркину.)
        Вызванный Тяпой по внутреннему телефону, Самцов вскоре явился. Шинель его, заменявшая одновременно и одеяло и матрас, выглядела соответствующим образом, а на голове, несмотря на холод, косо сидела вылинявшая пилотка. Глаза, запавшие глубоко, как у мертвеца, лихорадочно блестели. Он, конечно же, не верил в доброту Тяпы, но кофе от него тем не менее принял. Выглядел сей напиток как настоящий, был подслащен, а не посолен, на табуретке не лежали канцелярские кнопки, да и других явных подвохов не наблюдалось. Отощавший на сухомятке Самцов навалился на неожиданное угощение, как солдат на Дуньку. Когда в стакане всплыл первый дохлый таракан, он спокойно выловил его ложечкой и положил на край стола. Так же поступал со вторым и с третьим. После появления четвертого Самцов немного задумался, а затем копнул ложечкой поглубже. На поверхность она явилась переполненная добычей, как рыбацкий невод на Ньюфаундлендской банке. Тяпа схватился за хлебный нож, а Костя за ножку ближайшей табуретки. Однако эксцессов не последовало. Пробормотав «С-с-спас-сибо, с-с-сволочи», Самцов жестом римского патриция запахнул свою
жуткую шинель и гордо удалился. В чайной он действительно больше никогда не появлялся.
        Среди солдат в ту пору ходила хохма, обещавшая досрочный дембель тому, кто уничтожит не менее миллиона тараканов. Костя, действуя как химическими, так и механическими средствами, лишил жизни куда большее количество ночных мародеров (это даже не считая съеденных им), однако свой срок отбарабанил от звонка до звонка.
        Глава 15
        Идиот
        Тараканы были неистребимы в силу своей многочисленности, бешеных темпов размножения и способности скрываться от преследователей в любой щели. Майор Щербенко существовал в единственном и уже сильно подпорченном экземпляре, по причине возраста к размножению был вряд ли пригоден, радикулит не позволил бы ему залезть даже в окоп полного профиля, но вреда людям, а в особенности Косте Жмуркину, он причинил значительно больше, чем все на свете тараканы, вместе взятые.
        Поговаривали, что до того, как стать строевым командиром, Щербенко слыл авторитетом в области радиолокации и даже совместно с весьма обширной группой соавторов написал один из первых учебников на эту тему. Но потом с ним что-то случилось. Не то вертушка радарной антенны задела его по голове, не то он сам сунул эту голову в активную зону излучателя высокочастотных импульсов. В госпитале, однако, выяснилось, что, кроме головы, у Щербенко ничего другого не пострадало, а эта часть тела, как известно, для офицера не самая главная, тем более если глотка продолжает успешно функционировать. (Всем еще памятен был анекдотический случай, когда абсолютно неграмотный человек, до восемнадцати лет пасший баранов на Кавказе, впоследствии дослужился до полковника, и не где-нибудь, а в железнодорожных войсках. Диплом о высшем образовании и все нужные справки чадолюбивый отец купил ему на базаре в Нальчике перед самой войной.)
        Правда, измерительную станцию Щербенко не доверили, но роту дали. С тех пор учебник радиолокации, с которого за давностью лет сняли гриф «Секретно», всегда лежал на столе в ротной канцелярии. Время от времени Щербенко начинал читать его, морща лоб и шевеля губами, но дальше второй страницы введения еще ни разу не добрался.
        Всех своих бойцов, а равно и младших офицеров он люто ненавидел, как злой и завистливый горбун может ненавидеть стройных красавцев. Рота, за исключением нескольких прирожденных подхалимов, отвечала ему пылкой взаимностью.
        Однажды на утреннем построении (дело было сразу после мартовского праздника) он произнес перед личным составом следующую страстную речь:
        - Не буду скрывать, товарищи, кое-кто из вас поздравил меня по почте с Международным женским днем. Вы пишете, что хотя я и не имею отчетливых женских половых признаков, но, несомненно, могу быть отнесен к этой части человечества, поскольку являюсь проституткой и этой самой… как ее… язык не поворачивается произнести…
        - Блядью, - тихо подсказал кто-то из задней шеренги.
        - Вот-вот, именно ею. Старшина, быстренько найдите мне этого говоруна… Так вот, товарищи, ваше внимание мне, безусловно, лестно. Но ложный авторитет мне не нужен! Хватит того, что моим именем туалеты расписывают. Попрошу авторов злопыхательских посланий добровольно явиться в канцелярию. Иначе графологической экспертизе будет подвергнута вся рота! А теперь - разойтись!
        Хохоча в кулак над подобным образцом армейского красноречия, Костя направился в туалет, который действительно был украшен афоризмами типа «Щербенко - пень с глазами», «Очко имени майора Щербенко», «Щербенко - мультивибратор», но неожиданно наткнулся на ротного, по какой-то причине задержавшегося в коридоре.
        - А вы чему злорадствуете? - строго спросил он. - Что я сказал смешного? А ну, за мной!
        Пришлось Косте в канцелярии попеременно правой и левой рукой несколько раз написать «Щербенко - сука драная», прежде чем обвинение в попытке дискредитации чести и достоинства командира было с него снято. Однако он крепко запал в память ротного, хоть и поврежденную, но именно в силу этого цепкую как репей.
        Вторая их стычка носила лингвистический характер. Как и многие впавшие в детство люди, Щербенко придумывал новые слова или до неузнаваемости искажал смысл слов общеупотребительных. Лопату он называл ковырялкой, молоток - стукачом, рубанок, соответственно, - строгачом, а корову - мычалкой. «Ну что, братцы, насупились?» - ласково спрашивал он в столовой, когда рота приканчивала первое блюдо. После завершения обеда следовала команда: «Кто уже окомпотился, выходи строиться!» Особенно возбуждало его красноречие какое-нибудь чрезвычайное происшествие в роте, например, самоволка или залет по пьяному делу. Обращаясь к провинившимся, Щербенко от избытка чувств едва не рыдал:
        - Дегенераторы! (Вместо «дегенераты».) Курвиметры! (Очевидно, он полагал, что это мужской род от «курвы», хотя на самом деле так назывался прибор, используемый в картографии.) Жопуасы! (Усилительная форма от «папуасы».) Целкомонадзе! (Данный неологизм относился к кавказцам, которых в роте было предостаточно.) Гондоны штопаные! (Вот уж это было солдатам близко и понятно.) Откобелились и отсучились! (По аналогии с «оттянулись».) Спились и скурвились! Продали родину за стакан вонючей сивухи и кусок сраной кишки! (Имелось в виду влагалище.) Стыд вам и позор!
        Костя, неравнодушный к всяким литературным изыскам, взял себе в привычку записывать эти неологизмы в блокнот, однако вскоре на этом попался. Неизвестно, какие жуткие подозрения родились у Щербенко, но подлый писака был подвергнут тщательному личному обыску, включая прощупывание швов нижнего белья и протыкание шилом подметок сапог. Все обнаруженные у него бумаги, даже конфетные обертки, были изъяты. Так пропали почти все Костины рукописи. После этого Щербенко решил с рядового Жмуркина впредь глаз не спускать. Тот поначалу попытался откупиться спиртом и стройматериалами (действуя, естественно, через посредников), но майор, во-первых, не пил - своей дури хватало, - а во-вторых, как всякий идиот, искренне полагал, что все положенное для ремонта казармы он получит в срок и в полном объеме. Как бы не так!
        Дальнейшая их конфронтация протекала по такой схеме: Костя всеми доступными способами подрывал хилое хозяйство роты, а Щербенко как мог старался сделать его жизнь содержательней, то есть почаще привлекать к нарядам и хозработам. За два года службы Костя побывал в увольнении всего один раз, когда ротного поместили на обследование в гарнизонный госпиталь, дабы в очередной раз проверить - рехнулся ли он окончательно или еще может какое-то время послужить отечеству.
        В течение этого счастливого дня Костя познакомился с жизнью глухого поселка Сангой, солдатами окрестных частей переименованного в «Сайгон». Он впервые в жизни прошелся по деревянным скрипучим мостовым, о которых до этого слышал только в песнях, и созерцал трехэтажные кирпичные здания, население которых по случаю летней поры перебралось в поставленные тут же войлочные кибитки. В бревенчатой столовой он пил кисловатую бурду, поименованную в ценнике как «Вино типа Кеша, крепость 10-12 градусов». Этого загадочного «Кешу» разливали черпаками из сорокалитровых бидонов, и в нем обильно плавала мелкая древесная щепа. В центре поселка, возле автобусной станции, старики-кочевники на глазах у всех справляли нужду, как это они привыкли делать всю жизнь на просторах своих необъятных степей. На узкой железной койке в общежитии мясокомбината при содействии коренастой и скуластой женщины, скорее всего бывшей зэчки, Костя утратил невинность. В комнату постоянно заходили другие бабы, то утюг взять, то еще по какому-нибудь делу, и любовникам пришлось с головой завернуться в одеяло. Потом, когда все закончилось,
страшно разочарованный, да еще обиженный вопросом: «Из какого аймака ты родом?» - Костя обильно обсыпал всех присутствующих пудрой. На всю жизнь он запомнил тоску, вдруг разобравшую его во время долгого пешего возвращения в часть.
        Очередной сюрприз Щербенко преподнес Косте на Новый год - загнал в караул на самый далекий пост. Стоять ему довелось в наиболее поганое время - с полуночи до двух.
        Мороз выдался такой, что на автоматах, принесенных с улицы в караулку и вовремя не протертых, появлялись похожие на лишаи белые пятна. От ветра сотрясались все заборы, а под навесами туда-сюда катались пустые железные бочки.
        Костя надел белье, обычное и теплое, повседневное обмундирование, ватные брюки и бушлат, шинель, толстые суконные портянки, огромные постовые валенки, вязаную маску с прорезью для глаз, шапку-ушанку, тулуп, скорее похожий на шалаш, чем на предмет одежды, шерстяные перчатки и меховые беспалые рукавицы. После этого начальник караула навесил на него автомат, противогаз, ремень со штык-ножом и подсумком, взял под руку и повел на пост. Если бы Костя упал в таком облачении, то никогда бы не смог самостоятельно подняться.
        Скоро щель в маске заросла инеем, а ветер быстро выдул из-под многослойной одежды последние остатки тепла. Где-то взлетали осветительные ракеты, знаменующие приход Нового года. Из офицерского кафе доносились звуки музыки. Дабы окончательно не пасть духом, Костя занялся сочинением подобающих такому случаю стихов. К исходу второго часа ночи стенания его души и горечь сердца обрели следующую форму:
        Где-то есть оранжевое,
        Где-то голубое.
        А вокруг все белое,
        Словно неживое.
        Как дыханье айсбергов,
        Как зимы оплот -
        Минус сорок с ветром,
        Ночь под Новый год.
        А ведь в другой части света
        В феврале тают льды,
        И у девчонок платья,
        Как метель, белы.
        А нас качает ветер,
        А мы стоим на постах,
        И не шампанского брызги -
        Лед у нас на губах.
        Минус сорок с ветром,
        Но это не беда,
        Что к ресницам шальная
        Примерзает слеза.
        Ведь я хочу лишь только,
        Чтоб вспомнили меня
        Те, кого этой ночью
        Вспоминаю я.
        Вернувшись в караулку, скинув с себя все лишнее и растерев искусанное морозом лицо, Костя получил праздничный ужин, в который, кроме обычного набора из вермишели с бараньими костями да селедочного хвоста, на этот раз входила кружка остывшего какао и четыре квадратика печенья. Что в это время делал Щербенко, он не знал. Скорее всего сидел в канцелярии, стараясь в солдатском храпе различить позвякивание стеклянной посуды, свидетельствующее о грубом нарушении дисциплины.
        «Ладно, - подумал Костя. - Я прощаю тебя. Ты сам себя наказал. Через год я отмечу этот праздник дома, а ты вновь будешь трезвым сидеть в унылой ротной канцелярии, вдыхая вонь солдатских портянок».
        (Судьба Щербенко, впрочем, сложилась иначе. Ненависть к нему Кости была так велика, что вскоре он необъяснимым образом поумнел, установил в роте либеральные порядки, принялся критиковать начальство и даже осмелился появиться на территории части в гражданской одежде. И тогда, решив, что Щербенко спятил окончательно, его немедленно уволили на пенсию, присвоив в утешение звание подполковника. Но все это случилось уже после Костиной демобилизации.)
        Часть II
        Глава 1
        Преступление и наказание
        Да, нудно, трудно и унизительно жилось Косте в армии.
        Но когда майским днем его в последний раз обшмонали на КПП, когда сердобольный Кочкин сунул ему на прощание пакет с домашними пирожками, когда оркестр грянул «Прощание славянки» и друзья, чей дембель по разным причинам откладывался, на руках вынесли его за ворота, у Кости к горлу подкатился комок, а на глазах выступили слезы. Даже опостылевшее проволочное заграждение показалось ему чем-то милым и привычным, а желчный вздорный начальник штаба, вышедший напутствовать увольняемых, выкопавших под его личным руководством не одну сотню окопных метров (особо дерзким нарушителям дисциплины приходилось копать в противогазах), смотрелся чуть ли не отцом родным.
        Впрочем, слабость эта была минутной.
        В родные места Костя возвращался на самолете - денежки для этого нашлись. Первый раз ему довелось созерцать землю с такой высоты, и он убедился, что учебники географии не врут - в Байкал действительно впадает много речек, а вытекает только одна. Мир внизу уже начал понемногу зеленеть, и только славное сибирское море выглядело белым продолговатым пятном. Лед на нем еще только едва-едва отошел от берегов.
        В Европе вовсю цвели сады, а улицы, примыкавшие к аэропорту, были полны девушек, пахнущих сиренью, и парней, пахнущих портвейном. Никто не обращал внимания на Костю, закованного в уродливый и некрасивый парадный мундир. С каким-то горьким удивлением он осознал, что за то время, пока он с друзьями кормил мошкару в Восточной Сибири, жизнь здесь продолжала бить фонтаном.
        Оглядевшись немного на гражданке, Костя не ощутил тяги ни к какому виду труда, кроме литературного. Кое-какие наброски остались у него с доармейских времен, кое-что он держал в памяти с тех пор, как майор Щербенко уничтожил все написанное им на бумаге.
        Через своего соседа-шабашника, ставившего дачи в кооперативе литераторов «Роман и драма», Костя познакомился с одним настоящим писателем и, две недели бесплатно проработав на него, признался в своих заветных мечтах.
        - Ну и что же такое вы пишете? - спросил писатель у Кости.
        - Фантастику, - сообщил Костя. - Раньше, правда, и стихи писал…
        - Это вы зря, - брезгливо скривилось лицо писателя. - Это никому не нужно. Надо писать о вечном. К примеру, о пограничниках.
        Сам писатель разрабатывал только эту тему, потому что, прослужив двадцать лет на заставе, ни о чем другом на свете понятия не имел. Хотя существовала надежда, что, поселившись за городом, он вскоре напишет что-нибудь эпохальное вроде «Дачников».
        Впрочем, он все же снизошел до Костиных опусов. Приговор был таков: стихи очень слабые, а проза хоть и сырая, но определенного внимания заслуживает. Но внимание это Косте могут оказать только в «журнале соответствующего профиля». В его устах эти три слова прозвучали почти как «женщина соответствующего поведения». Затем писатель вручил Косте адрес, написанный на клочке газеты.
        - Журнал «Вымпел», - прочел Костя. - Никогда о таком не слышал.
        - И не удивительно, - пожевал губами писатель. - Редколлегия там еще та подобралась… Уклоняется от разработки темы о пограничниках. Хотя вроде и обязана.
        Журнал «Вымпел» по своему статусу должен был заниматься главным образом допризывным воспитанием молодежи, но печатал статьи о чем угодно: о последних модах, экстрасенсах, террористах, восточных единоборствах, гоночных мотоциклах, сексуальном воспитании и джазе - то есть как раз о том, о чем в молодежных журналах писать было не принято. Даже клуб знакомств по переписке - один из первых в стране - в «Вымпеле» существовал. О допризывной подготовке упоминалось только в передовых статьях, да и то довольно глухо.
        Вся Костина писанина была с ходу отвергнута, но так просто расставаться с молодым автором редакция не собиралась. По мнению ее членов, именно он должен был в высокохудожественной форме восполнить пробел по части того самого допризывного воспитания. Тут же был составлен договор на цикл коротких фантастических рассказов, соответствующих профилю журнала.
        Первый рассказ был написан уже через неделю и после пяти последовательных переделок принят к публикации. Его действие разворачивалось на Марсе, где смелый допризывник-землянин отражал нашествие венерианских захватчиков. Предводитель агрессоров состоял в звании майора и носил имя Щер-Бен-Ка.
        - А почему вы автором указываете какого-то Б. Кронштейна? Ведь ваша фамилия Жмуркин, - поинтересовался главный редактор, который сам по паспорту был Я. Гофштейном.
        Костя всегда стеснялся своей фамилии, но признаваться в этом не хотел. Подумаешь, какой-то Жмуркин! Чуть ли не Жмурик. А «Кронштейн» звучало энергично и звонко - «К-р-р-о-н-штейн». Он принялся мямлить о том, что, как всякий порядочный писатель, собирается подписываться только псевдонимом и от решения своего отступать не намерен.
        - Значит, вы настаиваете именно на таком псевдониме? - с некоторым сомнением произнес редактор и вызвал ответственного секретаря, фамилия которого была попроще - Рабинович.
        - Настаиваю, - сказал Костя. - А в чем, собственно, дело?
        - Да в том самом, - загадочно ответил редактор. - Ругают нас за национальный состав редакции.
        - Ах вот вы о чем! - догадался наконец Костя. - Тут-то у меня как раз все в полном порядке. - И он, как бы в доказательство, потрогал свой курносый нос. - Можете не беспокоиться.
        - Вот-вот! - согласно кивнул ответственный секретарь, который был если не умнее, то находчивее редактора. - Вы нам, пожалуйста, свою фотографию принесите. Желательно в анфас. Чтоб у читателей тоже сомнений не возникало.
        Но сомнения возникли уже после третьего рассказа, хотя благодаря им тираж журнала удвоился. Правда, возникли они не у читателей. И не по поводу пресловутого национального состава редакции. Копнули глубже. Прямо под идеологическую подоплеку его публикаций.
        В одной из центральных газет появилась статья, скрупулезно анализирующая достоинства и недостатки «Вымпела» за последние несколько лет. Среди достоинств называлось хорошее полиграфическое исполнение и доступные цены. Среди недостатков все, что можно приписать печатному органу в несвободной стране. Журналу вменялось в вину то, о чем он никогда не писал, а то, что он действительно писал, искажалось самым невероятным образом. Фразы, с мясом выдранные из текста и произвольно скомпонованные, действительно приобретали двусмысленный, если не сказать больше, характер. В шуточных рисунках, очевидно, подвергнувшихся изучению под микроскопом, была усмотрена издевка над всем, что являлось святым для допризывников, а также их отцов и дедов. Следы идеологической диверсии обнаружились даже в кроссвордах и шарадах. В заключение журнал был назван «шавкой, тявкающей из подворотни» и выражалась надежда, что компетентные органы наконец-то разберутся с ним.
        Результаты разборки превзошли все ожидания. «Вымпел» переименовали в «Авангард» и на треть урезали в объеме. Фантастические рассказы исчезли вместе с кроссвордами, шуточными рисунками и прочим безыдейным хламом. Все публикации в отощавшем журнале были теперь на одном уровне - суконном уровне официозных передовиц. У главного редактора едва не отобрали партбилет, а у ответственного секретаря - последнее здоровье. У Кости отобрали единственную возможность печататься. Во всех других журналах и газетах его чурались, как опасного безумца.
        Впрочем, ничего удивительного здесь не было. Прирожденные фантасты, правившие страной седьмой десяток лет, терпеть не могли конкуренции.
        Глава 2
        Что делать?
        Все это начинающий писатель Жмуркин воспринял как катастрофу. Почему вещи, на которые годами смотрели сквозь пальцы, вдруг в единый миг стали криминалом? И почему по времени эта поруха совпала с появлением в журнале некоего Б. Кронштейна, успевшего полюбить и тесные редакционные комнаты, стены которых были сплошь оклеены детскими акварелями, и главного редактора, похожего на английского денди, и ответственного секретаря, похожего на колхозного счетовода, и сам журнальчик - пестрый, боевой, веселый? Не стал ли он, Костя, помимо своей воли катализатором, обратившим живой и веселый родник в тухлую стоячую лужу? Быть может, это именно его опусы переполнили чашу терпения тех, кому по долгу службы надлежало определять, что следует и чего не следует читать советским допризывникам? Допустим, человек - слепое оружие рока. Но уж если тебе суждено стать серпом, то почему не тем, который жнет колосья, а тем, который калечит жниц? Что-то чересчур часто терпит крах все то, что вызывает его симпатию.
        Он задумался, раз за разом тщательно перебирая события своей жизни. Чтобы не запутаться, Костя по памяти составил список всего того, что он любил и что ненавидел, а затем по каждому пункту выставил результат. Общий итог подтвердил жуткую догадку.
        Кто-то умеет гениально шить сапоги, думал он. Кто-то гениально поет, малюет картины, командует большими батальонами или пускает пыль в глаза. Джульетта гениально любила. Ричард Третий гениально ненавидел. Отелло гениально ревновал. Следовательно, среди шести миллиардов землян должны существовать и гении-извращенцы, способные навлекать беду на объекты своей любви, а удачу - на объекты ненависти. Хотя слышать о таких раньше не доводилось. Впрочем, это и понятно. Хвалиться подобным даром не будешь. Это похуже врожденной гемофилии или болезни Дауна… Гений злонравной любви и добротворной ненависти. Ничего себе подарочек судьбы!
        «Что же мне теперь делать? Где найти выход? Если я ничего не могу поделать со столь опасным талантом, то должен хотя бы резко изменить свое отношение к вещам, странам, событиям и, главное, к людям. Полюбить грешников и возненавидеть праведников. Проклясть отчизну и восславить врагов ее. Отречься от друзей и близких. Поклоняться кривде, а не правде. Жить по лжи, а не по истине. Возможно ли вообще такое? И с чего начать?»
        Отыскивая объект для эксперимента, Костя покрутился по своей комнате и вышел на кухню. Здесь в серванте он приметил початую бутылку водки. Уставившись на нее пронзительным взглядом, Костя принялся бормотать заклинание:
        - Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу… - Убеждая себя в этом, он предполагал, что спиртное вскоре должно резко подешеветь и продаваться даже в газетных киосках.
        Через пять минут горло его пересохло, в глазах замерцали блики и проклятая бутылка целиком заслонила поле зрения. Косте нестерпимо захотелось выпить. Внутренний зов такой интенсивности он до этого испытывал только во время поноса, находясь в месте, безнадежно далеко отстоящем от ближайшего туалета. Костя терпел сколько мог, а потом, уже на грани обморока, схватил искусительницу за горлышко и сделал долгий, трижды булькнувший глоток.
        - Нет, все же я тебя люблю… - переведя дух, печально сказал он.
        Уже на следующий день в газетах был опубликован антиалкогольный указ, хотя и не такой строгий, как последующий, рожденный в годы перестройки, но в пьющей стране прозвучавший как гром среди ясного неба.
        Костин эксперимент с треском провалился, но зато он теперь уже точно знал - все близкое его душе и сердцу неминуемо обречено на неуспех, страдания и гибель…
        Программа, выработанная Костей на будущее, была такова.
        По мере возможности никого не любить, кроме заведомо подлых людей. В близких подмечать отрицательные качества и на них концентрировать внимание. Не смотреть хороших кинофильмов. Не читать хороших книг, если нет полной уверенности, что их авторы уже скончались. Регулярно слушать вражеские радиоголоса, дабы проникнуться антипатией к собственной родине. Не заниматься никакой деятельностью, действительно необходимой людям. Например, медициной или пожарным делом. Ведь не исключено, что он воспылает к своей работе симпатией и тогда кривая смертности и горимости сразу рванет вверх.
        Чтобы не навлекать беду на родителей, и без того обделенных счастьем, он сначала решил уехать куда-нибудь, но потом решил, что разлука только обострит сыновние чувства, а повседневные трения и размолвки, наоборот, эти чувства будут умерять.
        Бросить литературу Костя уже не мог, хотя и понимал в душе, что чем сильнее будет увлекать его творческий процесс, тем дальше он будет уходить от него в область графомании.
        Оставалось определиться с работой. Закон уже грозил ему уголовной ответственностью за злостное тунеядство. В то время все личности, испытывавшие тягу к интеллектуальному труду, но не имевшие доступа к кормушке творческих союзов, устраивались либо кочегарами, либо дворниками, либо сторожами. Но его родной городок отапливался в основном дровами и торфом, а на единственной котельной штат был укомплектован практически навечно. Последнего дворника рассчитали еще в восемнадцатом году. Оставалось податься только в сторожа, что Костю в принципе устраивало - полюбить такую работу было, по его убеждению, просто невозможно.
        Глава 3
        Сторож брату моему
        Неприятным открытием для Кости оказалось то, что все сторожа были сосредоточены в так называемой вневедомственной охране, подчинявшейся непосредственно милиции. Нельзя сказать, что он не испытывал симпатии к людям, недавно сменившим цвет мундиров с синего на мышиный. Просто Костя инстинктивно старался ни при каких условиях с этой категорией лиц не сталкиваться. Просить у милиции помощь и защиту в Костином понимании было то же самое, что лечить холеру синильной кислотой. Наловчившись крутить руки, местные городовые думать так и не наловчились - видно, нужды особой не было. В каждом живом человеке (особенно мужского пола) после семи лет они видели потенциального, а может быть, уже и сознательного преступника. Правило: «Пусть лучше пострадает десять невиновных, чем уйдет от ответственности один виновный» - продолжало оставаться в силе и после того, как его авторы сами давным-давно превратились в пресловутые щепки, без которых, как известно, лес рубить не полагается. Однако какая-нибудь альтернатива отсутствовала, и одним ранним августовским утром он отправился на поиски конторы, взявшей под свое
крыло представителей третьей из древнейших профессий, упомянутой в Библии сразу после «пастыря овец» и «землепашца». Здание, на которое указали ему знающие люди, выглядело ровесницей Ноева ковчега. Во всем городе не было больше таких мутных оконных стекол и такого запущенного фасада.
        На работу Костю без всяких проволочек приняла кассирша отделения охраны, сухопарая дама с замашками отставного наркома и следами порочной красоты на лице. Иное начальство отсутствовало. Приняв от Кости заявление и выписав трудовую книжку, она объяснила, куда ему идти, но не объяснила, что нужно делать.
        Целый месяц Костя простоял в чистом поле возле двух бурых от времени стогов льна, называвшихся «шохами». Кроме этих стогов, на посту не было ничего - ни забора, ни телефона, ни огнетушителя, ни хоть какой-нибудь будки, где можно было бы укрыться от непогоды. Однажды ночью прямо на Костю вышли три мужика, имевшие при себе бутылку самогона. Они попросили у сторожа стакан, но даже такой мелочи у него не оказалось.
        Приближения осени Костя ожидал с ужасом. Не предполагал он, что где-то караульная служба налажена еще хуже, чем в армии.
        Явившись в контору за причитавшимися ему шестьюдесятью рублями, Костя твердо решил уволиться. Он чувствовал: еще чуть-чуть - и проклятые шохи, испепеляемые его ненавистью, сами собой превратятся в горы первоклассного батиста.
        Однако его уже поджидал начальник охраны подполковник Корыто. На этот скромный пост он слетел аж с должности начальника уголовного розыска. О причинах подобного афронта ходили противоречивые слухи: не то он кого-то случайно пришиб на допросе, не то хапнул взятку, превышающую допустимые размеры. Работа в охране была для любого милиционера тем последним пределом, за которым открывались необъятные и неблагодарные просторы так называемого «народного хозяйства».
        Видом Корыто напоминал косожского богатыря Редедю. Каждая его ладонь была размером с лопату, а на загривок не всякий хомут налез бы. Он был одним из последних монстров уходящей эпохи. Даже в МВД такие экземпляры уже почти не сохранились. В органы он попал сразу же после окончания оккупации еще несмышленым губошлепом. Зачлись довольно сомнительные партизанские заслуги. Университетов он, естественно, не кончал и уже в майорском звании был почти насильно определен в заочную среднюю школу милиции. Проучился он там, а вернее, промучился, целых четыре года, но дальше середины второго курса так и не добрался. Не помогли даже свиные полутуши, без которых юристам-заочникам являться на сессию было так же неприлично, как и без штанов.
        Читать он еще читал. Даже написанный от руки текст разбирал. Но дальше начиналась мука мученическая, поскольку на каждый документ надлежало наложить соответствующую резолюцию или хотя бы оставить на нем автограф.
        Подполковник брал самописку в правую руку, а левой обхватывал ее запястье, словно собирался стрелять из крупнокалиберного пистолета «магнум-питон». Тщательно прицелившись, он тыкал пером в левый верхний угол документа и, сопя, выводил первую букву - заглавное «К». Отдохнув немного и придав бумаге более удобное положение, он вновь атаковал ее, на этот раз посылая дуплетом сразу «о» и «р». После буквы «ы», очевидно, самой трудоемкой для него, Корыто вытирал испарину и уже на последнем дыхании изображал размашистую завитушку, обозначавшую заключительный слог «то».
        Добросовестно проделанная работа требовала поощрения и, не дождавшись его со стороны, Корыто делал комплимент самому себе. При этом он обычно обращался к глуховатому бригадиру Зайцеву:
        - Вот перемрем мы, дед, что тогда молодежь без нас делать будет, а?
        - И не говорите даже, - озабоченно отвечал бригадир, ковыряя в ухе. - Пропадут.
        Нельзя сказать, чтобы в течение всех тридцати лет своей службы Корыто пребывал в органах бесполезным балластом. Культуру и образование ему вполне заменяли опыт, настырность, интуиция и пудовые кулаки. С самогонщиками, ворами, браконьерами и семейными скандалистами он боролся вполне успешно, и если бы не тот единственный досадный просчет (то ли у подследственного череп слабый оказался, то ли у взяткодателя в последний момент дрогнула лапа), карьера подполковника Корыто могла бы иметь дальнейшее развитие.
        На Костю начальник смотрел долго и взыскующе, как будто бы уже уличал его в каком-то преступлении, а затем спросил, словно в ржавую трубу протрубил:
        - Ты сколько классов кончил?
        - Десять. - Этот факт Костя скрывать не собирался.
        - А в сторожа чего пошел?
        - Семейные обстоятельства, знаете ли… - уклонился Костя от прямого ответа.
        - Судимый? - Корыто стукнул ладонью по столу.
        - Н-н-нет. - От неожиданности Костя даже поперхнулся.
        - Тогда бригадиром пойдешь. Зайцеву нашему давно на покой пора. Зажился. Уже землей пахнет. Работа у тебя будет непыльная. И денег на два червонца больше.
        - Я… я… - Костя хотел сказать: «Я подумаю».
        - Пиши заявление! - Это прозвучало уже как приговор. Корыто ногой пихнул Косте табуретку. (До сих пор тот стоял перед начальником навытяжку.)
        Под диктовку той же всезнающей кассирши Костя написал новое заявление и отправился на квартиру к одряхлевшему Зайцеву, который должен был ввести преемника в курс дела.
        Глава 4
        Пикник на обочине
        Работа бригадира действительно оказалась несложной. В начале месяца требовалось составить график дежурства на каждый пост, а в конце - табель учета рабочего времени. Если какой-нибудь сторож заболевал или запивал, Костя обязан был найти ему замену. Конечно, полагалось еще проверять несение службы в ночное время, но начальник на этом внимание не заострял. Он и сам трудился спустя рукава, воспринимая свою новую должность как ни к чему не обязывающую синекуру.
        В один из первых же дней Костиного бригадирства он буркнул, глядя куда-то в сторону:
        - Пошли. Научу тебя обследовать техническую укрепленность охраняемых объектов.
        При ходьбе в животе Корыта, раздутом неумеренным питьем и обжорством, хлюпало, как в катящейся бочке. Каждый его шаг был вдвое длиннее Костиного, и тому приходилось бежать вслед за начальником вприпрыжку. Обследование началось с ближайшего гастронома. Не говоря никому ни единого слова, Корыто прорезал толпу, ожидавшую подвоза молока и хлеба, прошел на склад, выхватил из ящика бутылку вина и прямо из горлышка опорожнил ее на две трети. Остатки достались Косте. В склад так же молча зашла молоденькая продавщица и положила на подоконник две соевые конфеты.
        Корыто закусил, удовлетворенно икнул, порылся в карманах и оставил на том месте, где раньше лежали конфеты, мятый рубль.
        - Добавляй сорок копеек, - сказал он Косте.
        На этом обследование технической укрепленности гастронома закончилось.
        Конечно, в каждой работе имеются негативные стороны.
        В работе бригадира охраны основной негативной стороной был сам по себе контингент сторожей, средний возраст которых превосходил среднюю продолжительность жизни по стране.
        Хлебозавод охранял дед, сравнимый с египетской мумией если не годами, то внешним видом. Родственники доставляли его на пост автомобилем, совали в руки некое подобие посоха и оставляли в одиночестве. Опираясь на этот посох и медленно-медленно, почти незаметно для чужих глаз подволакивая ноги, старик мог пройти за ночь метров десять-пятнадцать. Утром вновь налетала деловая родня и в темпе утаскивала своего пращура, исправно пополнявшего семейный бюджет.
        Другой дед, заменивший Костю на посту возле стогов льна, питался не через пищевод, а через трубку, торчавшую из-под ребер. Залив туда полбутылки вина, он распевал похабные песни и плясал вприсядку, но поскольку запах алкоголя отсутствовал, отстранить его от службы не представлялось возможным.
        Одна шустрая старушка, которой Костя сделал запись в служебной книжке «Спала на посту», удлинила в первом слове левую палочку буквы «п» и жаловалась на бригадира всем встречным-поперечным:
        - Гляньте, люди добрые, что мне этот сопляк написал! «Срала на посту»! А где же мне еще срать? Я ведь пост бросить не могу, даже если подыхать придется! Опозорил, ирод! Да только я этого так не оставлю! Я до министра с жалобой дойду!
        И действительно дошла. Правда, не до министра, а только до начальника областного отдела охраны. Костя был строго предупрежден за нетактичное поведение и нецензурную запись в служебной книжке. Свою правоту он доказать не сумел. Свидетелей этого конфликта, конечно же, не имелось, а поскольку Костя неосмотрительно воспользовался шариковой ручкой, принадлежащей лично старушке, ему не помогла бы даже графологическая экспертиза. Как говорится среди канцелярской братии - то, что написано пером, не опровергнуть языком.
        Сторожа выделывали на постах кротовые шкурки, вязали веники, выстругивали на продажу косье и, несмотря на преклонный возраст, предавались всем человеческим порокам, включая прелюбодеяние и пьянство. Приятное исключение составляли лишь ветераны НКВД-МВД да бывшие школьные учителя, никогда не терявшие бдительности.
        К Косте начальник относился сносно, пустыми придирками не изводил и по мелочам не дергал. Иногда даже выписывал денежную помощь, которую они потом вместе и пропивали.
        Впрочем, встречались они не часто. На работу Корыто являлся часам к одиннадцати-двенадцати, а сразу после обеда исчезал. Бухгалтерша, второй по влиянию человек в охране, приходила за час до начальника и уходила сразу вслед за ним. Весь рабочий день высиживала на месте только надутая, вечно чем-то недовольная кассирша. Иногда она ссорилась с начальником, причем всегда нападала первой.
        - Алкоголик! - шепотом говорила она, снимая очки и в упор глядя на Корыто. - Бугай холощеный!
        - Немецкая овчарка! - отвечал начальник, намекая на мало кому известные обстоятельства тридцатилетней давности.
        После этого он брал под мышку книгу приказов и уходил домой, где жена вела за него почти все делопроизводство.
        Хватало у Корыта и отрицательных качеств, на которых Костя, желавший начальнику только добра, старался постоянно фиксировать свое внимание. Во время застолий он успевал сожрать всю закуску еще до того, как другие выпивали по первой стопке. Изрядно выпив, он обычно засыпал богатырским сном, после чего доволочь его десятипудовую тушу до дома представлялось занятием архисложным. Он панически боялся кошек, пересекающих его путь, и всегда швырял в них камнями. Еще он презирал евреев, приписывая им все мыслимые и немыслимые грехи.
        Однажды, оказавшись в одной компании с директором автобазы Соломоном Шапиро, Корыто настоял, чтобы тому накрыли отдельный стол на пне в десяти шагах от основного застолья (выпивали в лесу за городом по случаю приближающихся первомайских праздников и окончания технического осмотра транспорта). Как на беду, стакан имелся в единственном экземпляре, и Соломону пришлось пользоваться пластмассовой мыльницей. Впрочем, он на это нисколько не обиделся и, сидя в отдалении, громко рассказывал анекдоты про Абрама и Сару. Костя хохотал от души, но не столько над анекдотами, сколько над тем фактом, что пили они здесь исключительно на Соломоновы деньги.
        Захмелев, Костя утратил контроль над своими чувствами и постепенно стал проникаться к начальнику неподдельной симпатией. Уж очень тот потешно шевелил челюстями, перемалывая баранину вместе с костями. Жест, которым Корыто перебрасывал через плечо очередную опорожненную бутылку, был полон своеобразной медвежьей грации. А его рассказы о былых сексуальных подвигах доводили слушателей до колик.
        Из леса Костя и Корыто вышли обнявшись. Начальник уже начинал задремывать на ходу, и Косте пришлось остановить попутную машину. Сложности это не составляло, поскольку Корыто был облачен в полную милицейскую форму, только фуражку забыл в лесу.
        - Подвези командира, друг, - сказал Костя, запихивая сонного собутыльника в кабину. Сам он решил вернуться в лес и поискать фуражку. Очень уж дорожил ею начальник. Редкого размера была вещь - шестьдесят второго.
        Машина тронулась, и Корыто сразу уснул, как ребенок, колыбель которого покачивает мама. Тщетно ожидая его указаний, водитель миновал один населенный пункт, второй, третий и, только отъехав километров за семьдесят, понял, что, кроме храпа, от своего пассажира ничего не дождется. В ближайшем районном центре он подрулил к отделу милиции и потребовал изъять из его машины бесчувственное тело.
        Дежурный и его помощник сами справиться с этой задачей не смогли. Пришлось звать на помощь административно арестованных, уже завалившихся на нары. Вшестером они кое-как дотащили Корыто до ленкомнаты (не станешь же помещать подполковника милиции, пусть и пьяного, на ночевку в КПЗ). Там его и заперли, перевернув предварительно вниз лицом, дабы он не захлебнулся рвотными массами, если таковые вдруг попрут.
        Проснулся Корыто среди ночи в абсолютном мраке и совершенно незнакомом месте. На ощупь обследовав помещение, он не нашел электровыключателя. Двери не открывались, а двойные окна он бить не решился. Идентифицировать принадлежность помещения Корыто не смог: для служебного кабинета здесь было слишком много стульев, а для кабака слишком мало столов. Все это не было бы так трагично (приходилось Корыту просыпаться в местах и похуже), если бы только его не мучил переполненный сверх всякой меры кишечник. Когда терпению наступил тот предел, после которого не существует ни стыда, ни благоразумия, Корыто отодвинул от стены что-то тяжелое, высокое и холодное, что он вначале принял за вычурной формы сейф и что на самом деле оказалось бюстом рыцаря революции Ф. Э. Дзержинского - кстати говоря, уроженца здешних мест, - долго и шумно делал свое дело, а облегчившись, задвинул бронзового истукана на место.
        Остаток ночи прошел без происшествий. В восемь часов утра Корыто был опознан начальником местной милиции (как-никак по соседству служили и в управлении не раз встречались). Мягко пожурив коллегу и напоив его тепленькой водичкой из графина, он отпустил того на волю. А в девять в ленкомнате началось оперативное совещание, на которое, как обычно, собралось человек двадцать-тридцать.
        Поначалу запахи перегара, лука, сапожного крема и мужского пота как-то перебивали зловоние, исходившее со стороны бюста, но в конце концов сидевший с краю инспектор ГАИ, в силу специфики своей службы привыкший к свежему воздуху, не выдержал и, прикрывая нос ладонью, поинтересовался:
        - Сознавайтесь, ребята, кто из вас в штаны наложил?
        - Да ты сам скорее всего, - был ему ответ. - С твоей стороны несет.
        - Может, это Фелька обделался, - вполголоса пошутил кто-то, даже не предполагая, насколько эти слова близки к истине.
        Вонь к тому времени стала уже нестерпимой. Открыли окна, но это не очистило атмосферу, а только привлекло мух. Стали заглядывать во все углы и вскоре обнаружили мину, оставленную неблагодарным постояльцем. Размером она, по словам очевидцев, не уступала двум сложенным вместе кирпичам.
        Арестованным, накануне таскавшим тело Корыта, теперь пришлось таскать его экскременты. Высокое предназначение места преступления, а также выбор предмета, использованного для сокрытия содеянного, грозили перевести этот, в общем-то, анекдотический случай в плоскость идейно-политической диверсии. Оскорбленный в лучших чувствах начальник милиции названивал во все инстанции, требуя немедленной сатисфакции. («Ну чего ты кипятишься? - сказал ему в неофициальной беседе один высокопоставленный шутник - Можно подумать, он тебе в любимый сервиз наделал. Пошли своих ребят, пусть они их ленкомнату засерут. Квиты будете».)
        И тем не менее дело это получило широкую огласку.
        Глава 5
        Два гусара
        Костя наливал стакан водки, начальник с хлюпаньем выпивал, зажевывал лавровым листом, затем бил себя кулаком по лбу и мычал:
        - Все из-за того жидюги приключилось! И чем он меня опоил, гад! Ведь выгонят теперь! Как собаку выгонят! Убью обрезанца!
        - Не виноват он, - внезапно признался Костя. - Это все из-за меня.
        Корыто мельком глянул на него, опять треснул себя по лбу - загудело как в пустом котле - и затянул прежнюю бодягу:
        - Без пенсии уволят! Под зад ногой дадут! Все грехи теперь припомнят! Ох, беда! Наливай! Пойду сейчас придушу Соломошку. Уже все равно!
        - Не виноват он, - повторил Костя и для смелости сам пригубил граммов сто пятьдесят. - Такой уж я человек. Если мне кто-то понравится, у того обязательно неприятности будут. И наоборот. Со мной дружить то же самое, что с заразным целоваться.
        Путаясь и перепрыгивая с одного на другое, он поведал начальнику историю своей жизни, приведя много ошеломляющих примеров. Для чего это ему понадобилось: из чувства морального мазохизма, с тоски или просто по пьянке - Костя и сам не мог понять. Начальник пить не перестал, но больше не мычал и не бил себя по лбу.
        - Врешь ты все, - сказал он, когда Костя закончил, а вернее, выдохся. - Мозги пропил, чушь несешь.
        Костя только развел руками: хотите верьте, хотите нет.
        - Значит, если я тебе сейчас сопатку сворочу, мне повезет? - спросил Корыто, глядя на Костю кровавыми бычьими глазами.
        - Не сразу… Да и то только если я на вас действительно обижусь…
        - Что ж мне такое тогда сделать, чтоб ты обиделся? Мудье оторвать?
        - На вас мне трудно обидеться. Симпатичны вы мне.
        - Симпатичен… - тупо повторил Корыто. - Значит, мне теперь одно дерьмо в сети поплывет? Фарт в жизни кончился, а?
        - Поверьте, я не нарочно. Надо было вам с самого начала об меня ноги вытирать. А теперь поздно.
        - Вот так я за доброту свою всю жизнь и страдаю. - Корыто сморщился, словно собираясь заплакать, а затем грохнул донышком стакана по столешнице и заорал так, что подслушивающая под дверью кассирша отскочила словно ошпаренная: - Пошел вон с глаз моих, гаденыш! А не то сейчас только уши твои до стенки долетят!
        - И ты веришь всему этому? - удивился давний друг и покровитель Корыта, полковник внутренней службы Быкодеров, ныне возглавлявший отдел кадров областного Управления внутренних дел. - Я спрашиваю, веришь ты этому бреду?
        - Неужели ты, Захар Захарович, думаешь, что я это все придумал? - Корыто хоть и у друга в кабинете сидел, но вел себя, как казанская сирота. Дружба между полковниками - это совсем другое дело, чем дружба между лейтенантами.
        - Да, ты такое, конечно, не придумаешь. Ты только нагадить можешь под нос первому чекисту.
        - Ну зачем ты так… - Корыто отрешенно махнул рукой.
        - А затем, что тобой сейчас особая инспекция занимается. И помешать ей я не в состоянии, даже если очень захочу. Ты бы еще Ильичу в кепку помочился, обалдуй.
        - Значит, все, мне крышка? Все труды, все заслуги коту под хвост?
        - Ты про заслуги свои знаешь кому расскажи… Уборщице нашей, тете Клаве. И то вряд ли поверит. Все заслуги твои - пил и жрал всю жизнь на халяву. Разве не так?
        - Ну уж если разговор об этом пошел, - лицо Корыта стало багроветь от челюстей к скулам, - то и тебе от этой халявы немало перепало.
        - Кто же спорит. - Быкодеров усмехнулся. - Но только ты меня не пугай. Не такие меня пугали. А помочь тебе я помогу. В рамках возможного, естественно. Вот если бы ты до конца недели преступление какое-нибудь громкое раскрутил или бандгруппу выявил, совсем бы другой разговор получился.
        - А больше ты мне ничего не присоветуешь? - Забыв о напускном подобострастии, Корыто посмотрел на Быкодерова почти с ненавистью. - Может, мне башкой эту стену пробить или до Москвы раком доползти?
        - Ты язык-то попридержи. - Быкодеров скрылся от приятеля за синеватым облачком сигаретного дыма. - Не распускай его, как свою задницу… Я про этого мальчишку все думаю. Врет он или не врет?
        - С чувством говорил и убедительно. Дар мне такой, дескать, свыше дан. Губить все любимое и лелеять все ненавистное. Я ведь сначала к нему по-хорошему отнесся. Работе учил. Не гонял зря. Стаканом никогда не обносил.
        - Пьешь, значит, с подчиненными? - презрительно скривился Быкодеров.
        - С кем же мне тогда пить, если начальники со мной не пьют? - вполне резонно возразил Корыто.
        - Ладно, дальше рассказывай.
        - С год он у нас примерно числится. И весь этот срок на меня одни только неудачи сыпались. Что задумаю, ничего не получается. Верные дела не выгорают. У тестя два кабана подохли. Мои, заметь, кабаны. Опять же кражи каждый день. То аккумулятор с машины снимут, то склад какой-нибудь тряхнут. Да и дочка моя тоже… Из дома сбежала с каким-то проходимцем… А, что говорить! - Корыто в сердцах плюнул на ковер.
        - Занятно… - Быкодеров задумался. - На сказку похоже. Хотя в жизни всякие фокусы случаются. Слыхал я, у вояк секретные лаборатории имеются, где подобные феномены изучаются… В общем, придется тебе самому разобраться, вранье все это или нет.
        - Разобраться… А как?
        - Самостоятельно разве ничего не можешь придумать? Башка ведь у тебя здоровая, как Дом правительства. С такой башкой в Кремле нужно сидеть, а не… - Увидев, как перекосило Корыто, Быкодеров свою фразу не закончил. - Ну ладно, помогу. Есть тут у меня одна мысль. Завтра постараюсь сам приехать. Так сказать, в целях оказания практической помощи…
        Глава 6
        Западня
        Утром, как обычно, Костя заскочил в контору узнать всякие служебные новости и расписаться в специальном журнале за якобы проверенные посты.
        Так гадко на душе у него давно не было. «И какой дьявол меня за язык потянул, - думал он. - Человека только расстроил, да и себе неприятности нажил».
        Он специально явился пораньше, дабы не встретиться лишний раз с начальником, но тот паче чаяния уже сидел в своем кабинете. Хорошо еще, что не один. Сквозь приоткрытую дверь видны были только колено и локоть гостя. У Кости почему-то сложилось впечатление, что говорили они именно о нем. Тягостное предчувствие заныло, словно больной зуб.
        Он уселся за пустующий стол бухгалтерши, положив справа от себя дерматиновую папку, содержавшую всю бригадную документацию: дислокацию постов, графики дежурств, журнал инструктажей по технике безопасности и закрытые больничные листки, а сверх того - еще цветные карандаши, копирку и складной пластмассовый стаканчик.
        Незнакомец внезапно вышел из кабинета и стал у дальней стены, глядя на Костю нагло и откровенно, как на голую бабу. Человек он был немолодой, но подтянутый, щеголевато одетый и явно не из местных.
        - Жмуркин, зайди ко мне, - глухо произнес Корыто.
        Едва не сбив телефон, Костя встал и на ватных ногах проследовал в кабинет. Некоторое время начальник молчал, а потом спросил, глядя в стол:
        - Сколько тебе сторож Курков денег дал?
        - Мне? Денег? - Костя даже не успел удивиться. - Нисколько.
        Курков работал сторожем недавно, но Косте сразу не понравилось его крысиное, вечно перекошенное в непонятной ухмылке личико. Поговаривали, что в молодости он успел покантоваться в полиции, но вину свою смыл, если не своей, то чужой кровью. Лучшего натурщика для портрета Иуды трудно было подыскать. Костя, неоднократно застававший Куркова на месте преступления, мог даже предложить несколько сюжетов: «Иуда, в служебное время собирающий пустую стеклотару», «Иуда, сливающий бензин из казенной машины».
        - От сторожа Куркова поступило заявление. - Корыто по-прежнему не поднимал глаз. - Три дня назад он попросил у тебя отгул. Законный, между прочим. А ты с него за это потребовал двадцать пять рублей. Которые вчера вечером и получил.
        - Выверните карманы. - Заезжий франт беззвучно подобрался сзади и сунул Косте под нос удостоверение в красном коленкоровом переплете. - Не сомневайтесь, права на обыск у нас имеются.
        Костя беспомощно оглянулся по сторонам, словно бычок, которого на бойне огрели кувалдой по первому разу. Кассирша вытянула шею так, что ее увядшие груди встали чуть ли не торчком.
        - Ну, веселее, - легонько толкнули Костю в спину.
        Ощущая себя человеком, без парашюта сброшенным с самолета, Костя извлек из карманов носовой платок, тощий бумажник, в котором всяких ненужных бумажек было куда больше, чем денег, оторванную от пиджака пуговицу и связку ключей. Жесткие ладони ловко, но не особо тщательно ощупали его бока, после чего чужак, уже казавшийся Косте живым воплощением мирового зла, поинтересовался:
        - А эта папочка, случайно, не ваша?
        Не дожидаясь ответа, он приподнял папку и, как мешок с картошкой, тряхнул за углы. («Странно, а почему замок не застегнут?» - успел подумать Костя.) Вместе со служебными бумагами на стол желтым листопадом посыпались рублевые бумажки, которых там никак не должно было находиться.
        - Ай! - Кассирша вместе со стулом отпрянула к стенке, как будто это были не деньги, а порнографические открытки.
        - Чье это? - с глумливой улыбкой спросил заезжий инквизитор.
        - Не знаю… - Слова срывались с Костиного языка уже без всякой связи с мыслительными процессами.
        - Пересчитайте. - Купюры были передвинуты поближе к кассирше. - И перепишите номера.
        Рублевок оказалось ровно двадцать пять. Номера их совпадали с теми, которые Курков указал в заявлении. Торжество справедливости было полным, безоговорочным и подробно задокументированным.
        Странный гость звонил куда-то, начальственным голосом требуя конвой, зардевшаяся от всего случившегося кассирша костерила не столько Костю, сколько начальника, под влиянием которого молодой бригадир сбился с пути истинного, из кабинета Корыта слышалось бульканье и доносился аромат лаврового листа.
        Когда Костю уводили, он, как легендарный Овод, не обронил ни единого звука. Все случившееся было так неожиданно и кошмарно, что ему не хватало не то что слов, но даже и воздуха. Ревущая лавина смяла его, подхватила и, расплющивая обо все встречные валуны, понесла в бездну.
        - Ну и что там у тебя слышно? - неделю спустя спросил Быкодеров у своего приятеля.
        - Скажи, дело мое закрыто? - просипел в ответ Корыто.
        - Да его пока и не открывал никто. Все как-то само собой улеглось. Генерал посмеялся да рукой махнул. Повезло тебе. Не парнишка ли подсобил?
        - Не знаю… - Корыто вздохнул, словно автомобильная камера спустилась.
        - Ты все сделал, как я велел?
        - Сделал. Подсадили Жмуркина в камеру к двум рецидивистам. Те по пятому разу шли. Особо опасными признаны. По десятке им было заранее нарисовано. Это еще в лучшем случае. Я с ними быстро столковался. Дюжину флаконов «Тройного» пообещал. Обработали они Жмуркина знатно. Всю ночь гоняли.
        - Ну а потом? - нетерпеливо перебил его Быкодеров.
        - А потом суд состоялся. Дали им по три года общего режима. Это за грабеж с нанесением тяжких телесных повреждений! Рецидивистам! Каково?
        - Выходит, мы с тобой из кривого ружья прямо в десятку попали?
        - Вроде того. Придумал ты все красиво, ничего не скажешь. А теперь думай, как Жмуркина на волю вытащить.
        - Это зачем? - Быкодеров изобразил крайнюю степень удивления.
        - Ну как зачем!.. - Корыто даже заерзал на стуле. - Я ведь тебе объяснял. От его симпатий со мной беда случилась. А теперь все по местам стало. Разобрались. Фарт ко мне вернулся. Даже за кабанов страховку получил. И дочка вернулась. Пора и честь знать. Жалко парнишку.
        - С каких это пор, дорогой товарищ Корыто, ты таким жалостливым стал? Забыл, где служишь? Да и вообще, при чем здесь ты? Тебя он невзлюбил, ладно. Да только этого мало, как в песне поется. Меня-то он только мельком видел, пару минут. А я на этом месте давно засиделся. - Быкодеров ласково погладил свой стол. - Пускай этот щенок и меня невзлюбит. Да так крепко, чтобы я через год министром стал.
        - Да в своем ли ты уме, Захар Захарыч? Не-е, я в этом деле не участвую. - Корыто затряс башкой влево-вправо, словно слепней отгонял.
        - Участвовать ты будешь во всем, что я тебе прикажу. Посмотри, - Быкодеров сунул ему под нос какую-то бумагу. - Приказ о твоем увольнении. За проступок, дискредитирующий высокое звание работника милиции. Только номер осталось поставить и дату. Прямо сейчас ставить или подождем?
        - Да ты же только что сам говорил… заглохло все… Генерал посмеялся только…
        - Не толкали, вот и заглохло. А захотев, можно знаешь какой трезвон поднять. Не станет же генерал из-за тебя своей шкурой рисковать.
        - Вот ты, значит, как… - Корыто сгорбился. - Со мной ты, значит, разобрался. Подмял. А с ним как думаешь поступить? Как его ненависти будешь добиваться? Ногти станешь щипцами рвать?
        - Ногти? - Быкодеров пожал плечами. - Придумаешь тоже. Ногти отрастут скоро. Тело заживчиво, а сердце забывчиво. Нет, мне надо, чтобы он меня каждый день ненавидел. Из года в год.
        - Чую, ты крупную пакость задумал.
        - Задумал, чего скрывать. Жмуркина твоего из рук выпускать нельзя. Он атомной бомбы пострашнее. Надо, чтобы он не только меня ненавидел, но и органы целиком. Неужели тебе ради процветания родных органов какого-то вахлака жалко?
        - Ничего мне сейчас не жалко… Ни его, ни себя. Только процветать вы уже без меня будете…
        - Ладно, не раскисай. Будешь ты еще полковником. Я об этом позабочусь.
        Он нажал кнопку внутренней связи и сказал в микрофон коммутатора:
        - Катя, сооруди нам чего-нибудь на двоих. Кофе, лимончик… Ну, сама знаешь.
        - Я кофе не пью, - тупо сказал Корыто. - Мне бы чаю.
        - Будет тебе чай, будет тебе и к чаю. - Быкодеров достал из сейфа два высоких хрустальных бокала. - Слушай, этот, как его, Сучков…
        - Курков.
        - Верно, Курков. Он от своего заявления не откажется?
        - Не должен… Но только мое дело сторона. Я завтра в госпиталь ложусь.
        - В гроб ты ляжешь, - ласково посулил Быкодеров.
        Обитая красной искусственной кожей дверь бесшумно отворилась, и секретарша Катя, среди работников управления, не утративших еще репродуктивных способностей, известная под ласковым прозвищем Килька, впорхнула в кабинет. Отстукивая каблучками ритм, на манер боевого барабана побуждавший мужчин к безумству и самопожертвованию, она прошествовала по сверкающему паркету и водрузила на стол мельхиоровый поднос, на котором имелось все, что нужно двум мужчинам, заливающим горе или, наоборот, отмечающим успех. После этого, закинув ногу на ногу, она уселась на подлокотник полковничьего кресла.
        Впрочем, на Корыто, кроме больших звезд и алкоголизма, нажившего на службе еще геморрой, простатит и целый букет других хворей, это никакого впечатления не произвело.
        «Печенку и ту видно», - неодобрительно подумал он.
        Глава 7
        Униженные и оскорбленные
        Костя, успевший за неделю стать ветераном камеры, лежал в одиночестве на почетном месте под нарами. На самих нарах лежать было невозможно - они были сварены из железных прутьев, отстоящих друг от друга на пядь. Несмотря на дневное время, камера освещалась электричеством. Единственное зарешеченное окошко изнутри прикрывалось еще и металлическим листом, в котором без всякой симметрии были насверлены отверстия, каждое диаметром не больше карандаша.
        Специфическая вонь, присущая темницам всех времен и народов, давно перестала донимать Костю. Он уже сам стал частичкой своей тюрьмы, насквозь пропитавшись ее запахами и постигнув ее нехитрую философию.
        Ни на допросы, ни тем более на работу Костю не водили, а спать он почти не мог - стоило прикрыть глаза, и сразу возобновлялся кошмар, который он пережил в первую же ночь пребывания здесь, когда двое звероподобных, изукрашенных наколками подонков едва не вытряхнули из него душу, основательно попортив при этом телесную оболочку. У Кости болел сломанный нос, зудели рассеченные брови, ныл сколотый зуб. Уши были на месте, но формой напоминали оладьи. На косточках пальцев не осталось кожи - видно, и мучителям его перепало на орехи. Несколько дней он с ужасом ждал возвращения негодяев, но потом узнал, что тех сразу после суда под конвоем увезли в область.
        Публика в камере менялась постоянно и в своем большинстве представляла ту часть человечества, на которую махнул бы рукой самый закоренелый гуманист. Да и сами они, погрязшие во вшах и всех мыслимых пороках, давно поставили крест на своей жизни. Опасаясь стукачей, Костя старался ни с кем без особой нужды не разговаривать.
        Ближе к полудню в дверях заскрежетал ключ и в камеру втолкнули нового обитателя. Это был первый человек в шляпе, которого встретил здесь Костя. Похоже, и галстука он не чурался, но этот предмет туалета, равно как шнурки и брючный ремень, перед помещением в КПЗ изымался. С удивлением глянув на Костю, человек в шляпе присел на угол нар, но тут же встал, потирая зад.
        - А стулья тут не предусмотрены? - поинтересовался он.
        - Только по праздникам, - буркнул Костя, вспомнив, как в первый вечер его одурачили с этими самыми стульями.
        Когда сразу после ужина постовой постучал в железную дверцу кормушки и приказал всем выходить в коридор, один из рецидивистов, до того относившийся к Косте довольно лояльно, доходчиво объяснил ему, что сейчас всех обитателей КПЗ поведут на просмотр телевизионных передач. «Да только вот беда, - вздохнул он. - Стульев здесь никогда не хватает. Ты, как только дверь откроется, быстренько выскакивай, хватай первый попавшийся стул и беги до самого конца коридора».
        Костя, наивно полагая, что ему желают добра, пулей вылетел из камеры и заметался в поисках вожделенных стульев. А имелись они только в одном месте - в маленькой комнатушке, на стенах которой висели приборы охранной сигнализации и рамочки со всякими инструкциями. Прихватив сразу пару стульев, он как угорелый понесся по коридору, но спустя полминуты был настигнут милиционерами, сбит с ног и отколошмачен связкой тяжелых тюремных ключей. Оказывается, их выводили вовсе не на просмотр телевизионных передач, а на оправку в туалет. Естественно, в данной ситуации Костино поведение выглядело более чем странно.
        - Не возражаете? - Новоприбывший постелил плащ на пол и залез под нары.
        Костя на это только пожал плечами. Некоторое время новичок всматривался в Костино лицо, а затем спросил:
        - Кто это тебя так, брат?
        - Не твое дело.
        Несмотря на столь грубый ответ, шляповладелец покинул плацкартное место и принялся стучать в дверь.
        - Ну чего тебе? - раздраженно спросил постовой.
        - Здесь человек нуждается в срочной медицинской помощи. Вызовите врача.
        - Перебьетесь, блатнюги.
        - Брат, если ты лишен возможности вызвать врача, то принеси аптечку. У вас она должна быть.
        Кормушка открылась, и щербатый постовой уставился на Костиного доброхота, как на заморское животное.
        - Ты что, в санаторий попал? - рявкнул он. - Не положено арестованным лекарственные препараты выдавать.
        - Почему не положено? - Новичок говорил неторопливо, но как-то очень проникновенно. - Кто это, брат, тебе такую глупость сказал?
        - Инструкция сказала, - отрезал постовой, но от кормушки не отошел.
        - Человека без медицинской помощи тоже не положено оставлять. Что выше, закон или твои инструкции?
        - Вызывайте начальника.
        - Брат, меня и ты вполне устраиваешь. Разве ты не человек? Разве тебя не мама родила? Разве у тебя детей нет?
        Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом постовой, у которого обычно и щепотки соли нельзя было выпросить, смешался и, что-то недовольно бурча, ушел, но почти сразу вернулся, неся картонную коробку из-под обуви. Губной помадой на ней был намалеван красный крест.
        - Ты врач, что ли? - спросил Костя, глядя, как его сокамерник быстро сортирует лекарства.
        - Почти, - ответил тот. - Можешь, брат, звать меня Ермолаем.
        - Костя, - скромно представился Жмуркин.
        «Почти врач» Ермолай ловко обработал его ссадины перекисью водорода, смазал какой-то мазью кровоподтеки, к левому уху пластырем прикрепил марлевую салфетку, а напоследок заставил Костю проглотить горсть разноцветных таблеток.
        - Сейчас тебе станет лучше, - сказал он, поглаживая Костину руку.
        И действительно, тому сразу полегчало. Не только боль поутихла, но и на душе как-то посветлело.
        - За что сидишь? - задал он новому знакомцу сакраментальный зэковский вопрос.
        - Незаконное врачевание лепят, - беззаботно сообщил Ермолай. - Я, брат, не сторонник официальной медицины. Исцеляю руконаложением, заговорами, внушением.
        - А гипнозом владеешь?
        - В общих чертах.
        - Загипнотизируй постового. Сбежим отсюда.
        - Я его слегка уже загипнотизировал. Разве ты не заметил? Только мне бежать незачем. Думаю штрафом отделаться. Да и куда я от семьи, от хозяйства денусь? А ты, брат, видать, серьезно влип?
        - По самые уши. Я ведь тоже исцеляю. Только не внушением, а ненавистью. Но чаще порчу навожу. А это уже любовью.
        - Не совсем понял тебя, брат. Ты шутишь или серьезно?
        - Вполне серьезно. Если хочешь, послушай.
        Рассказ Кости в общих чертах повторял историю, которую он, на беду себе, поведал недавно подполковнику Корыто. Только на сей раз она изложена была в более пространной форме - сложившиеся обстоятельства весьма располагали к долгим разговорам.
        - Да, брат, взвалил ты на себя ношу, - задумчиво сказал Ермолай, когда Костя выговорился. - Выходит, и плохая погода на твоей совести, и все преступления человеческие.
        - За то, что до меня было, ответственности не несу, - поспешил откреститься от чужих грехов Костя. - В смерти Пушкина и разгроме декабристов не виноват.
        - Знаешь, брат, я тебя скорее всего разочарую. Мой дядька, к примеру, всю войну в пехоте отбарабанил. После каждого боя в его роте состав на треть менялся. Через полгода никого из тех, с кем он начинал, не осталось. А дядька даже царапины не получил. Только в Польше трихинеллез подхватил. Дармовой свининки накушался. А пару лет назад он по пьянке между рельсами уснул. Скорый поезд над ним прошел, и хоть бы что. Как ты это назовешь?
        - Ну… везение.
        - А я скажу по-другому. Статистика. Длинная цепь случайных совпадений и ничего более. Ведь через фронт миллионы людей прошло. Кого-то в первом бою первая же пуля достала, а кто-то четыре года как заговоренный. Все укладывается в математическую закономерность. Но вот только человек не умеет смотреть на себя как на объект статистики. И начинается всякая метафизика. Удача! Фарт! Божья воля! Ангел-хранитель! А на самом деле все это мура. Примерно то же самое и с тобой, брат. У нормального, неиспорченного человека объектов любви гораздо больше, чем объектов ненависти. Но в реальной жизни негативная сторона превалирует над позитивной. Проще говоря, грязь встречается чаще, чем алмазы. Вот ты и связал свои обширные симпатии с нашей жуткой действительностью. Но так можно и восход солнца с петушиным криком связать.
        - Значит, ни один мой пример тебя не убедил? - Костя даже обиделся.
        - Понимаешь, брат, ты заостряешь внимание на том, что подтверждает твою версию, и, наоборот, стараешься не замечать фактов, ей противоречащих. Типичное явление самообмана.
        - У тебя когда суд? - резко спросил Костя.
        - Завтра. А что?
        - Берегись, брат. Ты мне понравился. И завтра получишь не штраф, а все, что положено по твоей статье, на полную катушку. И вот тогда ты мне поверишь.
        На следующий день кто-то из административно арестованных, получивший в суде пять суток довеска за нарушение режима, передал Косте пустую сигаретную пачку. На ней крупным вычурным почерком было написано:
        «Брат, твои самые мрачные прогнозы подтвердились. Или это трагическая случайность, или твое мистическое влияние. Надеюсь, еще встретимся. Невинно осужденный Ермолай Сероштанов».
        Глава 8
        Женитьба
        Костю заставили без мыла и воды побриться тупой безопасной бритвой, немного припудрили, разрешили переодеться в свежее белье и запихали в железную будку автозака. Конечным пунктом назначения этого рейса оказался кабинет полковника Быкодерова, который ради такого случая даже облачился в предписанный офицерам внутренней службы зеленый мундир, как бы возвышавший его над всей остальной милицейской братией.
        Коньяком Костю здесь не угощали, но зато и морду не били. Быкодеров раскрыл лежавшую перед ним новенькую, но уже довольно пухлую папку, в которой, как вскоре выяснилось, хранилась удавка, ловко сплетенная для Кости из всяких официальных бумажек. Было здесь и постановление прокурора на арест, и заявление Куркова, и свидетельские показания кассирши, и протокол изъятия денежных купюр, и акт экспертизы, и даже допросные листы, подписанные лично Костей Жмуркиным. Тут только он вспомнил, что, потрясенный арестом, кроме дактилоскопической карты, подмахнул немало других бумаг, якобы совершенно необходимых для соблюдения всех предусмотренных законом формальностей.
        - Комар носа не подточит, - напрямик сказал Быкодеров. - Можешь на суде угрем вертеться, а ничего не докажешь. Только время потянешь. А уж соседей по камере мы тебе подберем соответствующих. Не сомневайся. В зону сам попросишься.
        - Зачем вам все это нужно? - спросил Костя, почти не видя сидящего перед ним страшного человека.
        - Разве не догадываешься? Чтоб ты родину нашу возненавидел, а в особенности - органы ее карающие. Может, это именно из-за тебя народ коммунизм никак не может построить. Да и нас кругом зажимают. Штаты порезали, зарплату придерживают, прав чрезвычайных не дают.
        - А если я не сумею… вас возненавидеть?
        - Не переживай. Уж мы постараемся.
        - Или сдохну просто…
        - Сдохнешь, и бес с тобой. Обойдемся без твоей ненависти, а тем более без любви… Впрочем, ходатайствует тут за тебя один… товарищ. Ветеран органов, заслуженный человек, твой бывший начальник подполковник Корыто. Просит уголовное преследование против тебя прекратить.
        Молчание зависло, как вот-вот готовый сорваться нож гильотины. Костино сердце, и так колотившееся, как у загнанного зайца, перешло на темп автоматной стрельбы.
        - А это возможно? - едва выговорил он.
        - Для нас все возможно, - значительно произнес Быкодеров.
        - Кому я тогда буду обязан? И чем?
        - Никому и ничем. Но ряд наших условий придется выполнить. Не без этого. Условия, прямо скажу, такие, что другой бы их за счастье счел. Тебя оформят на работу в штат нашего управления. Присвоят соответствующее звание. Будешь служить под моим непосредственным руководством. Ну, решай. Или тюрьма, или служба.
        - Уж лучше служба, - пробормотал Костя. Здесь явно был какой-то подвох, но он не мог понять, какой именно.
        - Но и это еще не все. Ты незамедлительно зарегистрируешь брак с гражданкой Деруновой Екатериной Алексеевной. Девка-конфетка. Все при ней. Потом благодарить будешь.
        - А без этого нельзя?
        - Если бы можно, то и разговоры бы эти не велись. Рано заартачился. Вопрос пока стоит так: или - или. Мне ведь и передумать недолго. Если не примешь всех условий, вернешься в камеру.
        - Хорошо. А если я потом сбегу?
        - От счастья своего сбежишь? Не думаю. Да и мы не пальцем деланные. Найдем способ тебя попридержать.
        «Что же делать, - думал Костя, стараясь сосредоточиться. - Соглашаться или нет? Пойти в услужение к этому палачу? Или сгнить в зоне? А мать, отец? Они же не переживут. Зато какое счастье для них будет, когда сыночек, на которого они уже рукой махнули как на тунеядца и пропащую душу, форму наденет. Соглашусь! А там будь что будет. Время покажет. Когда все утихнет, можно и уволиться».
        - Я принимаю ваши условия, - высокопарно произнес Костя. - Только хоть карточку невесты покажите. Может, она форменный крокодил.
        - Зачем же карточку… - Быкодеров нажал на кнопку вызова. - Можешь и в натуре полюбоваться.
        Килька появилась в обычной своей вальсирующей манере и, уперев руки в бока, встала напротив Кости. Все действительно было при ней, включая окурок ментоловой сигареты в уголке ярко накрашенного рта, но влюбиться в это грациозное создание было то же самое, что подружиться с коброй.
        - Ну и замухрышку ты мне нашел, Захарка, - сказала она, критически осматривая Костю. - И я должна с этим колхозником жить?
        - Живи с кем хочешь, а в женах у него будешь числиться. - Быкодеров похлопал свою секретаршу по обтянутому черной юбкой заду. - Зато уж если он тебя невзлюбит по-настоящему, счастье тебе косяком повалит.
        Все необходимые для поступления на службу документы, включая комсомольскую и служебную характеристики, подробную анкету, материалы спецпроверки и заключение медкомиссии, были заготовлены заранее. Косте только осталось написать коротенькое заявление. Видимо, в исходе своего замысла Быкодеров не сомневался. Зато матримониальные хлопоты несколько затянулись. Родня Кильки финансировать свадьбу (как выяснилось, третью за последние два года) наотрез отказалась. Костины мама и папа, даже сняв со сберкнижки последние деньги, могли оплатить разве что скромный ужин в ресторане. Пришлось залезать в долги. За пиршественным столом фракция невесты явно превалировала. На Костю никто не обращал внимания, как будто он был здесь случайным гостем, а не виновником торжества. Только уже под занавес веселья какой-то пьяный хам, навалясь на жениха, промычал: «Учти, мы Катьку в обиду не дадим. Если что, как котенка утопим».
        Наедине молодые остались лишь часам к пяти утра, когда все разумные нормы в потреблении спиртного, обжорстве, диких плясках и битии посуды были превзойдены прямо-таки со стахановским размахом. Килька, действительно оказавшаяся королевой бала, утерла распаренное личико уголком фаты и глянула на супруга, как цыган-барышник глядит на бракованного жеребца.
        - И чего это ты, миленький, губы развесил? Почему законную жену не обнимаешь?
        Костя, слегка ослабевший от обильных возлияний, пробормотал нечто уклончивое, но Килька, применив чуть ли не борцовский прием, повлекла его к постели. Уступая Косте в весе, должности (в звании младшего лейтенанта тот уже был назначен инспектором отдела кадров) и даже в возрасте, она тем не менее решительно взяла командование на себя. Среди простыней и подушек Килька ощущала себя если не Наполеоном, то, по крайней мере, атаманом Махно. Таких сумасбродных и садистских команд Костя не выполнял с тех времен, когда, участвуя в армейских учениях по радиационной защите, по сигналу «Вспышка слева» или «Вспышка сзади» должен был бревном валиться в лужу с грязью.
        - Да не так, балда! - стонала Килька. - Ты что, никогда на бабу не залазил? Ну и разит от тебя! А побыстрее чуть-чуть можно?
        «Камасутру» она, конечно же, не читала, но до всего изложенного там дошла собственным умом и в двадцать лет могла считаться профессором блудных искусств. Впрочем, ориентировалась она лишь на свой темперамент и свое удовольствие, ни в грош не ставя интересы партнера. Это был редчайший образец сексуального маньяка - маньяк-женщина. То, что Костя по наивности посчитал итогом их первой брачной ночи, на самом деле оказалось лишь ее прелюдией. Добрые люди давно проснулись и занимались своими повседневными делами, когда Килька наконец добилась того, чего хотела. Однако чувство удовлетворения она выразила более чем странно: в буквальном смысле изгрызла жениха. Даже матерые рецидивисты, месяц назад напавшие на Костю, не смогли причинить его внешности такого ущерба. Поза, в которой они в тот момент находились, не позволяла Косте обороняться руками, оставалось только бодаться.
        Что-что, а возбудить в мужчинах ненависть Килька умела.
        Глава 9
        На дне
        Должность, на которую назначили Костю, в отделе считалась самой никчемной и непрестижной, но в то же время и самой хлопотливой. Завалив работу в первый же месяц, он уже никогда не мог с ней расхлебаться. Поток захлестывающих его бумаг был сродни зыбучим пескам - любая попытка выбраться из них только ускоряла падение в бездну. Очень скоро Жмуркин стал посмешищем всего управления и всеобщим козлом отпущения. Не было такого совещания, а проводились они не реже пяти раз в неделю, на котором полковник Быкодеров не распекал бы его самым строгим образом. Жалкие попытки самозащиты всегда жестко пресекались. Примерно раз в полгода против Кости фабриковалось новое уголовное дело, с которым его всегда любезно знакомили. Чаще всего это были набившие оскомину обвинения во взяточничестве, а изредка, для разнообразия, - совращение малолеток и незаконные валютные операции. Эти фальшивки, выглядевшие, впрочем, весьма правдоподобно, должны были, по мнению Быкодерова, на неопределенно долгий срок приковать Костю к колеснице его (Быкодерова, естественно) карьеры. А уж о том, как поддерживать младшего лейтенанта
Жмуркина в состоянии перманентной ненависти, начальник отдела заботился лично.
        Костю доставали по мелочам и по-крупному. Все положенное по праву перепадало ему в последнюю очередь или вообще не перепадало. Отпуск Косте назначали на ноябрь или февраль, но путевками в ведомственные санатории обделяли даже в это глухое время. Регулярно, раз в неделю - в субботу или воскресенье, - он попадал в состав так называемой «опергруппы», обязанной выезжать на все малые и большие происшествия. Там его часто использовали вместо служебной собаки - первым пускали в квартиру, где укрывался вооруженный кухонным ножом или двухстволкой свихнувшийся алкоголик, только что расправившийся со своей семьей. Трупы в морг приходилось сопровождать исключительно Косте. (На первых порах - пока не выработалась привычка - по прибытии в это почтенное, но не весьма привлекательное учреждение сопровождающего от сопровождаемого можно было отличить только по наличию форменной одежды да слабым признакам сердечной деятельности.)
        Беда была еще в том, что, по меткому замечанию одного ветерана, милиционер из Кости получился «как из дерьма пуля». Для этой деятельности он не подходил ни характером, ни складом ума. Кое-как научившись орать на людей и даже бить их, он всякий раз после этого долго изводил себя муками совести. На работу он шел, как на Голгофу, а каждого понедельника дожидался с содроганием. Иногда Костя даже жалел о том, что предпочел службу заключению. Отбыв срок, он давно бы уже вышел на волю.
        Зато органы процветали, как никогда раньше. И зарплату подняли, и штаты дополнительные ввели, а к Олимпиаде и чрезвычайные права подоспели. Лучшие артисты страны пели, плясали и придуривались на их профессиональных праздниках. Даже другая всесильная контора, призванная денно и нощно блюсти государственное спокойствие, ничего не могла поделать с бравой милицией.
        Не находил Костя успокоения и в семейной жизни. Килька, манкируя все иные супружеские обязанности, тем не менее регулярно экспроприировала мужнину зарплату и не менее регулярно (то есть еженощно) принуждала его ассистировать в своих нимфоманских забавах. Днем она изменяла ему с Быкодеровым и со всеми другими мужчинами, на это согласными.
        Ребенка Килька родила спустя всего шесть месяцев после свадьбы. Недоносок, как ни странно, весил почти четыре килограмма и оказался черноглазым жизнерадостным бутузом, ничем не похожим ни на мать, ни тем более на официального папеньку. Жмуркин, впрочем, ожидал и худшего - негритенка или монголоида. Управление потешалось целую неделю. Один капитан вроде бы даже с завистью сказал Косте:
        - А твой-то пацан, наверное, в школу с четырех лет пойдет.
        - Почему? - не понял Жмуркин.
        - Но раз через шесть месяцев родился, значит, и впоследствии должен ускоренно развиваться.
        С горя Костя запил и угодил на гауптвахту. Его бы даже разжаловали, да не было куда. Последнюю звездочку даже в милиции не снимают. Вернувшись домой на сутки раньше и застав в своей постели совсем сопливого юнца, Костя наконец не выдержал и отколотил Кильку как сидорову козу. Жаловаться в официальные инстанции она не стала, но отмщение не заставило себя долго ждать. Трое громил подкараулили Жмуркина в подъезде и отделали по высшему разряду. Сноровка, с которой эта парочка наносила удары (не только руками, но и ногами), наводила на мысль, что драться они насобачились не на улице, а в каком-то закрытом спецучилище.
        Повеситься Косте не позволила Килька. У нее в тот вечер были на него совсем другие планы.
        Глава 10
        Приказано выжить
        Время от времени всесильный Быкодеров вносил в свои иезуитские эксперименты что-то новенькое, справедливо полагая, что человек может привыкнуть к однообразным унижениям точно так же, как тягловая скотина привыкает к ярму.
        Надо заметить, что возможности в этом плане у него имелись самые широкие. Местные власти давно привыкли затыкать милицией любые дырки, начиная от антирелигиозной пропаганды, проводимой перед престольными праздниками, и кончая обеспечением зимующей скотины кормами.
        Жмуркин от подобных мероприятий никогда в стороне не оставался, причем посылали его всегда в наиболее глухие места, а задания поручали самые невыполнимые. Служебный транспорт такой шишке, как он, естественно, не полагался. До места назначения приходилось добираться и попутным автотранспортом, и на телегах, и на лодках, а иногда даже пешком.
        Самые большие хлопоты сваливались на милицию во время проведения каких-либо очередных выборов - хоть в Верховный Совет, хоть в народные судьи. Тут уж в кабинетах оставались только генералы да полковники, а всякая более мелкая сошка распихивалась по избирательным участкам, на которые точили клыки не только внешние и внутренние враги, но и слепые силы природы.
        Именно благодаря выборам Жмуркин вскоре подробно изучил географию своей области. Особенно ему запомнился первый такой выезд.
        В тот раз ему достались сразу два сельсовета, расположенных в дебрях девственной Волотовской пущи. В свои времена в те края даже немецкие зондеркоманды не добрались. Да и колхозов там никогда не было в связи с отсутствием пахотной земли. Местные жители кормились лесозаготовками, смолокурением, браконьерством, но главным образом - самогоноварением. Такого качественного и крепкого бимбера нельзя было отведать ни в одном другом месте. Его в огромных количествах заказывали на свадьбы, поминки, крестины, новоселья и даже на юбилеи госучреждений.
        Борьба с самогоноварением коснулась, конечно, и этой глухомани, но многочисленные винокуренные заводики, действуя на манер ракетных установок стратегического назначения, постоянно меняли места своей дислокации и поэтому были практически неуязвимы.
        Местные участковые, без сомнения, знали обо всех деталях этого незаконного, но доходного промысла, однако тайна сия, словно сицилийский закон «омерта», была выше служебного долга и партийной совести.
        Первый избирательный участок располагался в деревне Хорьки, а другой - в деревне Петуховщина. Хотя эти населенные пункты отстояли друг от друга почти на два десятка верст, какая-то тайная связь между ними была, пусть даже семантическая.
        Жмуркина заранее предупредили, что в Петуховщине нет ни телефонной связи, ни электрического света (хотя на время выборов и предполагалось доставить туда дизель-генератор), зато избирательную комиссию возглавляет человек с доброй душой и легким характером - районный главврач по фамилии Недорека. В Хорьках, наоборот, эти блага цивилизации присутствуют, но бал там правит прокурор - мрачный субъект, глубоко презирающий нашу славную милицию.
        Выдавая Косте табельное оружие, дежурный по управлению предупредил его:
        - В лепешку разбейся, но чтобы ни один избирательный бюллетень не пропал. Сдашь их в районную комиссию, тогда делай что хочешь. Хоть умирай, хоть горькую пей, хоть сутки подряд отсыпайся. Но до этого - ни-ни! Глаз не смыкать, водку не лакать, на провокации не поддаваться! Такая нынче установка.
        - А какие могут быть провокации? - наивно поинтересовался Костя.
        - Как будто бы ты сам не знаешь! - ухмыльнулся бывалый дежурный. - Поманит тебя какая-нибудь аферистка своей лохматкой, ты и растаешь. А ее подручные тем временем похитят избирательную урну.
        - Зачем она им?
        - Ради международного скандала. Мол, если урну прозевали, то и родину не отстоим… Ладно, иди. Чтоб в понедельник к рассвету явился.
        Напуганный слухами о крутом прокурорском характере, Костя решил сделать круг и сначала заехать в Петуховщину, а уж потом действовать по обстоятельствам.
        По пути он несколько раз менял легковые автомобили, в багажниках которых позвякивали пустые сорокалитровые фляги. Водители при виде милиционера сначала терялись, но, рассмотрев Костю поближе, вновь обретали душевный покой.
        Асфальт кончился еще на дальних подступах к пуще, уступив место сначала булыжному тракту, построенному еще холопами князя Радзивилла, а потом и песчаному проселку, к самой обочине которого подступали вековые ели.
        Пару раз дорогу Косте пересекали зайцы, здоровенные, как собаки (впрочем, это и на самом деле могли быть собаки с длинными висячими ушами - в сумерках не разберешь). Однако он мужественно игнорировал недвусмысленные предзнаменования и в конце концов добрался до таинственной Петуховщины, над которой уже успел спуститься первобытный мрак.
        Во всей деревне светилось только несколько окошек. Но, на Костино счастье, все они принадлежали зданию сельсовета. Несмотря на поздний час, избирательная комиссия была в сборе. Огонек керосиновой лампы отражался в тусклом стекле многочисленных бутылок, по большей части еще полных. Судя по всему, Костя подоспел как раз вовремя.
        Главврач Недорека, оправдывая данную ему хвалебную характеристику, встретил гостя с распростертыми объятиями. Ему было предложено самое почетное место за столом. Однако Костя проявил принципиальность и первым делом осмотрел печати на сейфе, в котором хранилась избирательная документация. Затем при помощи карманного фонарика он проверил наиболее опасные в пожарном отношении места - чердак, печи и бухгалтерский архив.
        Лишь после этого Костя познакомился с членами избирательной комиссии поближе. Все они сплошь были суровыми пожилыми людьми - передовые лесники, заслуженные егеря, объездчики лесных кварталов (как позднее выяснилось, молодежь в деревне отсутствовала напрочь, кроме одной девушки-шизофренички). Местная интеллигенция была представлена старухой-фельдшерицей и старухой-завклубом.
        Со стороны хозяев поступило предложение выпить за намечающееся на завтра торжество социалистической демократии. Игнорировать такой тост Костя был не в состоянии. Прикинув, что до назначенного ему контрольного срока (рассвет понедельника) остается еще больше суток, а на Хорьки вместе с засевшим там прокурором можно наплевать, Костя с достоинством принял наполненный до краев граненый стакан (другой посуды в пуще не признавали).
        Оказывается, употребляли здесь исключительно первач, почти столь же крепкий, как и спирт, которого Костя за время своей армейской службы откушал немало. С этим еще можно было как-то мириться, но вот закуска вызывала недоумение. В этом богатом дичью и грибами крае на стол подали только свиное сало, почти неуязвимые для зубов сушки да крутой овсяный кисель, на манер холодца разлитый в глубокие тарелки.
        Седые темнолицые ветераны дружно опрокинули свои стаканы и принялись черпать деревянными ложками густую жижу, своим видом и вкусом очень напоминавшую клейстер. Уж видно, такой здесь был обычай.
        Косте стало дурно уже после пятого захода. Поняв, что аборигенов, имевших к алкоголю наследственную невосприимчивость, перепить невозможно, он попросился на свежий воздух. Завклубом и фельдшерица под руки вывели его из сельсовета и уложили спать на сеновале, рядом с уже давно сломавшимся председателем избирательной комиссии.
        Проснулся Костя где-то около полудня, когда голосование уже шло полным ходом. Остервенело лаяли собаки, весело стучал дизель-генератор, со стороны клуба доносилась бравурная музыка. Слегка ополоснувшись холодной водой и наскоро опохмелившись, он приступил к охране общественного порядка.
        Очень скоро его надежды на то, что сопутствующие выборам культурные мероприятия пройдут без сучка и задоринки, развеялись в прах. Коренные жители в силу своего преклонного возраста особых хлопот не доставляли, сохраняя рассудительность и степенность даже в пьяном виде, зато начало вовсю куролесить молодое поколение, по случаю выходного дня нагрянувшее из города.
        Неблагодарные наследники, по полной программе прошедшие школу заводских общаг, а то и университеты исправительных лагерей, плевать хотели на авторитет отцов и дедов. Власть и закон, представленные в лице Кости Жмуркина, они вообще ни в грош не ставили. Дикие пляски под радиолу вскоре перешли в потасовку. Пока Костя пытался криком унять это безобразие, какой-то мазурик, похитив со стола избирательного участка пачку чистых бюллетеней, бросился наутек.
        Преследуя преступника, Костя потерял фуражку и в отчаянии уже хотел было применить оружие, но на помощь ему неожиданно пришел древний дед, ковылявший навстречу. Вняв тревожным воплям милиционера, он врезал шустрому жигану бутылкой по башке.
        Ни дурная башка, ни бутылка, полная самогона, при этом не пострадали, однако злоумышленник сбился с шага и был немедленно задержан. К счастью, драгоценные бумажки остались целехонькими, только слегка помялись.
        Предупреждения дежурного относительно возможных провокаций начали сбываться, особенно, когда к Косте вдруг стала ластиться девушка - шизофреничка.
        Кое-как отшив ее, он занялся поисками фуражки. Поиски закончились успехом, хотя и частичным. Какой-то охальник успел справить в фуражку большую нужду. Косте не осталось ничего другого, как забросить оскверненный головной убор подальше в кусты.
        Разрешив одну проблему, пришлось немедленно браться за другую - приезжий мордоворот, приревновавший свою жену к председателю избирательной комиссии, собирался нанести ему такие увечья, после которых даже племенной жеребец перестает реагировать на кобыл.
        Затем беды посыпались, как из дырявого мешка. Заглох дизель-генератор, загорелась передвижная киноустановка, в окно избирательного участка засветили булыжником, пьяный тракторист опрокинул свой «Беларусь» с моста в реку, исчез полинявший государственный флаг, еще недавно развевавшийся над сельсоветом.
        Все это происходило на фоне затяжной вялотекущей драки, в которую вскоре ввязались даже женщины. Костя с ужасом представлял себе, какие кары обрушатся на него, если нечто подобное происходит сейчас и в Хорьках.
        Такой бедлам продолжался до десяти часов вечера, вплоть до официального окончания выборов. Запершись изнутри, комиссия принялась подсчитывать голоса. На столах опять появились сушки, кисель и самогонка.
        Довольно скоро выяснилось, что среди массы честных граждан нашлись все же выродки, проголосовавшие против кандидатов блока коммунистов и беспартийных или же оставившие на бюллетенях нецензурные надписи. Председатель сельсовета без труда вычислил как вредителей, так и отказчиков.
        - У-у, морды полицейские! Устрою я им веселую жизнь! - пообещал он. - Узнают они светлое будущее, моль барачная!
        Оказалось, что председатель тоже сидел в свое время, однако не за измену родине, а за чрезмерное усердие в деле охраны социалистической собственности - подстрелил порубщика, задумавшего подремонтировать свою хату казенным лесом.
        Неиспользованные бюллетени члены комиссии заполнили собственноручно, доведя процент проголосовавших за до положенных девяноста девяти и восьми десятых процента. Затем вся документация была помещена в специальный пакет и запечатана сургучом.
        Пьянка продолжилась с новой силой, однако главврач Недорека и Костя Жмуркин, которым пора было возвращаться в район, смогли поучаствовать только в первой ее фазе.
        Машину должен был вести лесхозовский водитель, ради такого случая целые сутки просидевший под домашним арестом. За вынужденное воздержание ему были обещаны три отгула и четверть самогона. Наверное, сейчас это был единственный трезвый человек на всю округу.
        В последний момент на заднее сиденье влезла девушка-шизофреничка, и ее пришлось за ноги вытаскивать наружу. Как отметил про себя Костя, ее ноги, в отличие от мозгов, были в полном ажуре.
        Ехать решили более короткой и менее разбитой дорогой через деревню Хорьки. Главврачу было любопытно глянуть, как обстоят дела на соседнем избирательном участке. Костиным мнением он даже не поинтересовался.
        А дела у соседей, похоже, обстояли совсем неплохо. В отличие от Петуховщины, Хорьки сияли, словно лагерная зона, в которой администрация проводит повальный шмон. Из распахнутых настежь окон местного сельсовета доносились звуки гармошки и топот пляски.
        - Зайдем, - сказал главврач, у которого, похоже, пересохло в горле. Расслышав в общем гомоне молодые женские голоса, он задумчиво добавил: - Что-то давно я не проводил полный гинекологический осмотр.
        Костя, сжимавший под мышкой засургученный пакет и оттого ощущавший свою необыкновенную значимость, неосмотрительно согласился на это предложение.
        Стол, накрытый для избирательной комиссии в Хорьках, разительно отличался от своего собрата в Петуховщине. Даже жареный молочный поросенок на нем присутствовал, правда, в достаточно растерзанном виде. Что уж говорить о всяких других разносолах!
        Ядреные девки, визжа в такт переливам гармошки, высоко задирали ноги. За порядком надзирали крепкие и почти трезвые парни с повязками дружинников на рукавах. Во всех ощущались организаторские способности, непререкаемый авторитет и цепкая хватка прокурора.
        Сам он сидел во главе стола за бутылкой коньяка (единственной здесь) и закусывал маринованными грибочками, которые подкладывала ему местная бухгалтерша, дама такая холеная и гладкая, что при виде ее Недорека и Жмуркин невольно облизнулись.
        О внешности прокурора сказать можно было только одно - его предком по отцовской линии был Малюта Скуратов, а по материнской - Салтычиха (или наоборот, что принципиального значения не имело).
        Заметив вошедших, он кивком головы милостиво подозвал их к себе. Бухгалтерша оставила в покое грибочки и налила три стопки коньяку.
        - Как дела? - процедил прокурор сквозь зубы.
        - Закончили, - сообщил главврач. - У нас выборщики уже к двум часам проголосовали.
        - А у нас к двенадцати, - похвастался прокурор. - И каков же процент?
        - Девяносто девять и восемь десятых.
        - А у нас девяносто девять и девяносто пять сотых… Ладно, пейте, - сделал он рукой барский жест, словно бы угощал коньяком не государственных служащих, а каких-нибудь кучеров.
        Главврач не заставил себя упрашивать дважды, а вот Костя заартачился.
        - Не имею права, - сообщил он заплетающимся языком. - Поскольку нахожусь при исполнении служебных обязанностей…
        - Пей, я приказываю! - повысил голос прокурор.
        Костя в уме прикинул, обязан ли он, инспектор областного Управления милиции, выполнять распоряжения районного прокурора. Получалось, что не обязан. В то же время и раздувать конфликт не хотелось. Прокурор всегда найдет чем досадить милиционеру.
        - Воля ваша. - Костя опрокинул стопку, которая после двухсотграммового стакана в руке почти не ощущалась. Коньяк был куда отвратительнее той самогонки, которую ему довелось пить в Петуховщине.
        - Давай еще. Дуплись. - На этот раз прокурор наполнил стопку собственноручно.
        - Не могу, - опять уперся Костя. - Служебные обязанности… Возможны провокации… Вот, велено стеречь как зеницу ока… - Он продемонстрировал свое засургученное сокровище.
        - Значит, заодно и наши бумаги постережешь. - Прокурор залез рукой под широкую задницу бухгалтерши и извлек оттуда на свет божий точно такой же казенный пакет, только с другим номером. - А пока пей. Чтоб потом неповадно было доносы строчить. Дескать, прокурор района организовал массовую пьянку. Если пил с нами, значит, и сам замаран. Больше всех на орехи получишь.
        Сраженный такой логикой, Костя живо переправил в свое нутро новую порцию коньяка. К сожалению, она оказалась тем самым детонатором, который привел в действие взрывную энергию самогона, к этому времени уже начавшую постепенно улетучиваться.
        Тут же радиола грянула что-то разухабистое. Главврач кинулся в пляс вместе с бухгалтершей. Прокурор пригласил какую-то жеманную девицу в очках. Костя, держа в каждой руке по драгоценному пакету, вытанцовывал свой любимый твист…
        Очнулся он уже при свете. Они куда-то ехали. За рулем «газика» сидел прокурор. На заднем сиденье пыхтел главврач, пытаясь провести полный гинекологический осмотр бухгалтерши. Дело пока, правда, ограничивалось верхней частью тела. Освобожденные от кофточки и лифчика груди бухгалтерши мотались из стороны в сторону как маятники. Женщина с такими грудями должна была жить в городе Майами, штат Флорида, а не в деревне Хорьки Волотовского района.
        - Где мы? - озираясь по сторонам, слабо пробормотал Костя.
        - Подъезжаем к райцентру, - ответил прокурор. Глаза у него были совершенно стеклянные, но руль он держал уверенно.
        - Какой сегодня день?
        - Понедельник, слава богу.
        - Это уже рассвет?
        - А ты что - слепой?
        - У меня командировка кончается в понедельник… На рассвете…
        - Бюллетени сдадим, тогда и закончится твоя командировка.
        - А где они - бюллетени? - Костя пошарил вокруг себя.
        - Как где? - прокурор сразу сбросил газ. - Они же у тебя были!
        - Были, - согласился Костя, проверяя карманы. - Помню… А теперь нет…
        - Ах ты, сыч болотный! Ах ты, злыдень! - гадюкой зашипел прокурор. - Да я тебя на всю жизнь в тайгу загоню! Сосну будешь пилить и баланы грузить! Сгною! Молись, чтобы бюллетени не пропали!
        Проклятые бюллетени, конечно же, нашлись. Только не в здании сельсовета, где еще вовсю бушевало веселье, а в планшете Жмуркина, который по недосмотру завалился под переднее сиденье «газика».
        В управление он явился на рассвете, правда, не в понедельник, а во вторник, за что и получил очередного строгача.
        С тех пор на коньяк Костя даже смотреть не мог.
        Глава 11
        По Руси
        Не счесть способов, которыми можно унизить подневольного человека. За годы службы Костя усвоил это истину крепко-накрепко. Мало тебе позорной женитьбы? Мало постылой работы? Ну тогда съезди подучись немного! Хватани лиха на чужой сторонке! Такова была очередная каверза, которую Быкодеров устроил Жмуркину. И как всегда, все у него было законно, все шито-крыто.
        Раз в пять-шесть лет каждый сотрудник милиции, носивший офицерское звание, обязан был проходить переподготовку в специальном учебном центре, которых по стране имелось предостаточно. Вот только дураков, согласных несколько месяцев корпеть за партой да еще вести казарменный образ жизни, было мало. Все, кто мог, любыми путями отлынивали от этого дела. В ход шли и фиктивные справки о болезнях ближайших родственников, и ходатайства непосредственных начальников, и связи в высших сферах, и банальные взятки.
        Только Костя не мог рассчитывать ни на какие послабления. Его участь была предрешена раз и навсегда. Если бы, к примеру, в управление поступила разнарядка на кастрирование одного штатного сотрудника, им, несомненно, оказался бы лейтенант Жмуркин.
        Надо думать, Быкодеров долго ломал голову, выбирая для Кости самый паршивый вариант. Ведь тот же мог угодить летом в город Измаил или весной - в узбекскую Дурмень, место тоже почти курортное. Да и порядки в разных учебных центрах были разные. Где-то режим был почти санаторный, а где-то почти тюремный.
        Короче, жребий Косте выпал печальный. Название города, в который ему предстояло отправиться, он слышал впервые. Как вскоре выяснилось, сей населенный пункт являлся столицей автономной республики, расположенной в самой российской глубинке. Больше всего эта республика была известна своими лагерями. На каждого вольного жителя там приходилось чуть ли не по двое заключенных, а потому, наверное, и нравы в обществе царили соответствующие.
        Да и время для поездки Быкодеров подгадал самое гадкое - с сентября по ноябрь, когда в тех краях уже царит поздняя осень с неизбежной грязью, дождями и холодами.
        Никаких командировочных для слушателей курсов не полагалось. Хватит того, что им предоставляли крышу над головой и бесплатную кормежку. Килька, естественно, не выделила отъезжающему мужу ни копейки. В путь-дорожку Костя отправился, имея на руках проездные документы да десять рублей денег, взятых по такому случаю из отцовской пенсии.
        В родном городе стояла теплынь, ветви яблонь обламывались от небывалого урожая, в окрестных лесах было полно грибов. Поэтому Костя был экипирован легко - в летние ботинки, фуражечку и плащ.
        Примерно такая же погода держалась до Москвы, но по мере приближения к Уральскому хребту небо все чаще стало заволакиваться тучами, из которых иногда и снежок сеял.
        Ехал Костя в купейном вагоне и никаких тягот или лишений не испытывал. Ну какой попутчик не предложит милиционеру выпить и закусить вместе с ним?
        Столица лагерного края своим видом весьма удивила Костю. Ему, выросшему на западной границе, где города и веси уничтожались и восстанавливались с завидной регулярностью, такого видеть еще не приходилось.
        Город четко делился на три части. Центр состоял из сравнительно новых помпезных зданий, в которых размещались органы власти, всякие влиятельные конторы, театры, музеи и универсальные магазины. Серединная часть, кольцом окружавшая центр, была застроена добротными купеческими особняками, где нашли себе приют магазины поплоше и конторы пожиже. Окраина представляла собой скопление кособоких бревенчатых изб, почерневших от времени. Возле них чаще всего даже палисадников не было. Здесь печки топили дровами, а воду черпали из колодцев.
        Асфальтом был покрыт только центральный проспект, а все выходящие на него боковые улицы имели вид оврагов, прорытых в черноземе бурными потоками. По таким улицам, наверное, можно было ездить только на тракторах.
        Местная милиция из предметов форменной одежды носила только кителя и фуражки. Нижняя часть их гардероба чаще всего состояла из спортивных брюк и литых резиновых сапог.
        Здание, в котором размещался учебный центр, находилось на ремонте (который, судя по всему, длился уже не первый год). Тем не менее слушателей встречали с распростертыми объятиями. Первым делом каждому из них вручали скатанный в трубку матрас и предлагали самому подыскать подходящее пристанище.
        Скитаясь по коридорам, усыпанным битым кирпичом, и по спальням, заляпанным известкой, Костя попутно знакомился с такими же, как и он сам, бедолагами, прибывшими сюда со всех концов нашей необъятной родины.
        Был здесь азербайджанец Ахмед, которому не дали догулять собственную свадьбу. («Как же они, гады, посмели?» - удивился Костя. «Нет на них закона! На пятый день забрали», - печально сообщил Ахмед. «Сколько же у вас свадьба длится?» - еще больше удивился Костя. «Месяц, как и положено», - объяснил несчастный молодожен.)
        Был каракалпак Рамазан, еще не старый человек, у которого дома осталось одиннадцать детей. Он честно признался, что каждый день брал по рублю с каждого базарного торговца, но две трети выручки передавал начальнику. За что же тот так безжалостно обошелся с ним? Наверное, кто-то другой пообещал начальнику платить больше.
        Был эстонец Аугуст, наверное, самый счастливый из слушателей. Форму он не носил, козыряя справкой из хозо о том, что вещевым довольствием не обеспечен в связи с отсутствием на складе требуемого размера. Роста в Аугусто было два метра три сантиметра. Будь он русским - обязательно получил бы кличку Дядя Степа. Однако эстонцы поэта Михалкова не читали. Бескультурье, ничего не скажешь.
        Кроме того, здесь были молдаване, грузины, украинцы, туркмены, буряты и уроженцы почти всех городов России. Был даже один уйгур, гордый и заносчивый малый, отказывавшийся ехать на переподготовку до тех пор, пока бухгалтерия не выдала ему на дорогу двести рублей.
        Слушатели селились землячествами. Прибалты - отдельно, азиаты - отдельно, кавказцы - отдельно. Армяне все же были милей грузинам, чем хохлы или кацапы.
        Свой выбор Костя остановил на почти пустой спальне, расположенной в самом конце коридора. В ней стояли деревянные подмостки и бочки с водоэмульсионной краской, зато все стекла в окнах были целы, а двери плотно закрывались. Из подсобки он приволок ржавую панцирную койку и фанерную тумбочку, внутри которой крупными буквами было написано «Зина живет по адресу: ул. Кузнечная, д.5».
        К концу дня к нему присоединились еще несколько человек, в том числе бывший инспектор ГАИ из города Грозного Василь Васильевич Преснов, личность весьма колоритная. Себя он считал терским казаком, хотя внешностью больше напоминал тибетского йети. Когда соседи по комнате ради знакомства стали сбрасываться по рублю, он, кинув в общий котел пятерку, заявил: «А мне шампанского».
        Неся службу среди чеченцев и совместно с чеченцами, он всех их презрительно называл «зверями», на чем однажды и погорел. Остановив легковушку, за рулем которой сидел типичный представитель коренного населения, Василь Васильевич вполне добродушно сказал: «Предъяви права, зверь», на что тот возмущенно ответил: «Я нэ звэр! Я пэрвый сэкретарь райкома партыи!» На беду Василия Васильевича, это оказалось правдой.
        Вечер и добрая часть ночи прошли в веселом застолье, а утром начались суровые будни. На весь корпус функционировал только один умывальник с пятью кранами, а туалет вообще был забит досками крест-накрест.
        Поскольку собственная столовая по причине все того же ремонта бездействовала, слушателей строем повели в городское кафе, до которого было не меньше километра.
        Шли по проспекту, под замечания горожан типа: «Опять к нам этих тунеядцев со всего света пригнали!» Жирная грязь, натасканная из боковых улиц, покрывала асфальт толстым слоем, и при каждом шаге Костя ощущал, как ее брызги долетают ему чуть ли не до затылка.
        Кафе носило весьма символическое название «Дружба» и снаружи выглядело как кавалерийский манеж. (Изнутри, к слову говоря, оно выглядело в том же духе, только пол был не из опилок, а из керамической плитки.)
        Надо полагать, что для местного общепита договор с учебным центром был величайшим благом, позволяющим безо всякого труда выполнить финансовый план.
        Слушатели - люди дисциплинированные. Это вам не привереды, которые заявились в кафе, сжимая в кулаке свои кровные семьдесят копеек. Эти все сожрут, благо деньги уплачены вперед. Так почему бы им не скормить неликвиды, давно загромождавшие склады и подвалы? Соленые огурчики отмыть от плесени; в мясо, сто раз замороженное и размороженное, добавить побольше чеснока и перчика; прогорклую муку лишний раз просеять; рыбу проветрить; давно подлежащие списанию сухофрукты - перебрать.
        Материализованный результат этих умозаключений и был представлен на дегустацию слушателям. Комья манной каши выглядели словно застывшие плевки верблюда-драмодера. Котлеты с гарниром из перловки могли убить аппетит даже у знаменитого обжоры ефрейтора Балоуна. Компот походил на подкрашенную марганцовкой водопроводную воду. Кроме того, порции были просто мизерными. Можно было подумать, что здесь собираются кормить не матерых мужиков, а младшую группу детсада.
        Костя, в армии привыкший и не к такому, покорно принялся за еду. Его примеру последовали почти все славяне, за исключением только язвенников. Прибалты, априорно не ожидавшие от советской власти ничего хорошего, тоже вели себя сдержанно. Возмутились одни только кавказцы, тут им надо отдать должное.
        Манная каша полетела на пол, котлеты - в официантов. На шум примчался директор кафе. Спустя четверть часа по вызову прибыл начальник учебного центра - честный, но чересчур зажившийся на этом свете, сентиментальный от старости полковник. Последним членом триумвирата стала заведующая производством, чей здоровый цвет лица сразу наводил мысль о преимуществах домашнего питания.
        Слушателей, в особенности кавказцев и горячо их поддержавших хохлов, кое-как успокоили. Затем стали изучать калькуляцию. Сразу выяснилось, что в «продуктах вложения» имеет место пересортица, а технология приготовления нарушена по вине неопытных поваров, недавно закончивших кулинарное училище. А вот недостаточная величина порций связана с тем, что еще не на всех слушателей поступили продовольственные аттестаты. Поэтому семьдесят порций приходится делить на сто человек.
        Поправить все эти недостатки было обещано в самое ближайшее время. И действительно, дней через пять, когда слушатели уничтожили все залежавшиеся съестные припасы, кормежка слегка улучшилась. Однако кавказцы в кафе «Дружба» больше не показывались. Продукты они приобретали на рынке за собственные деньги, а еду готовили в комнатах, игнорируя все возражения коменданта.
        Косте приятно было иногда вдохнуть вечерком аромат шашлыка и запах хванчкары.
        Глава 12
        Будни и праздники
        Коренное население республики приходилось ближайшей родней тем племенам, которые в русских летописях называются «чудью белоглазой». Между собой они делились на три обособленных народа - шокчи, мокчи и мерзь. Почему-то их языки сильно разнились между собой. Соответственно центральная республиканская газета издавалась в трех вариантах - «Шокча Правда», «Мокча Правда» и «Мерзя Правда». Шрифт везде был русский, но ни единого слова, кроме пресловутой «Правды», Костя разобрать не мог, как ни старался.
        От смешения аборигенов с лихими людьми (которых начали ссылать сюда еще в допетровские времена), а впоследствии и с зэками образовался довольно симпатичный и дружелюбный народ. Курсантов, в отличие от своей собственной милиции, они уважали и жалели. Входили, так сказать, в положение. Если какой-нибудь подвыпивший курсант засыпал вдруг прямо в канаве, его обязательно доставляли под родную крышу - когда волоком, а когда и на тачке. А уж отказать приезжему в ласке для местной девушки было просто позором.
        В промтоварных магазинах было пустовато даже по отечественным меркам, зато мясные отделы гастрономов поражали своим изобилием.
        - Ничего особенного, - объясняли такой феномен продавцы. - Неурожай у нас. Вот и забили в колхозах всю скотину, поскольку кормить нечем. А весной не будет ни мяса, ни молока.
        Учение продвигалось туго. То не хватало преподавателей, то учебных пособий, а иногда вообще объявляли аврал и всех слушателей бросали на разгрузку цемента или рытье траншеи под теплотрассу. Да и чему можно было учить Василь Васильевича, о милицейской службе знавшего больше, чем сам министр внутренних дел, или гиганта Аугуста, из трех русских слов понимавшего лишь одно.
        Между тем гнилая осень с непривычной быстротой переходила в студеную зиму. Котельная грела еле-еле, и слушателям теперь приходилось спать одетыми. А тут еще кому-то из местных начальников пришла в голову мысль привлечь заезжую милицию к патрулированию города, ведь как-никак приближались славные октябрьские праздники, в преддверии которых нельзя было допустить ни одного чрезвычайного происшествия.
        В первый же вечер Костя был направлен на дежурство в самый отдаленный и беспокойный район города - Гадиловку. Можно было подумать, что тень Быкодерова незримо витает где-то рядом, строя своему подопечному все новые и новые козни.
        В условленном месте его поджидал местный участковый, одетый в полушубок и шапку-ушанку. Костя рядом с ним смотрелся как клоун - нос покраснел от мороза, фуражечка натянута глубоко на уши, ноги отбивают чечетку. Участкового это нисколько не удивило. К чудачествам иногородних курсантов тут давно привыкли.
        Они познакомились.
        - Ты откуда будешь? - поинтересовался участковый сиплым голосом.
        Костя, прикрывая от стужи лицо ладонью, назвал место своей службы.
        - Это где-то на Украине? - немного подумав, переспросил участковый.
        Косте стало так обидно за свой родной город, в разные времена принадлежавший и литовцам, и полякам, и немцам, но уж украинцам-то - никогда, что он забыл про мороз и принялся горячо рассказывать о героическом прошлом своего народа.
        Участковый слушал Костю вполуха - под его полушубком пищала и что-то невнятно бормотала радиостанция. Ночное небо было черным, но одна его половинка выглядела еще чернее, и с той стороны дул пронизывающий ветер. Несмотря на довольно раннее время, светились лишь редкие окна. На улицах не было даже собак.
        Костя, запал которого уже угас, заметил, что патрулировать в такое время то же самое, что сажать морковку на Северном полюсе. Результат однозначный. Участковый на это ответил, что сегодня на некоторых заводах давали аванс, а потому возможны всякие сюрпризы.
        И он оказался прав. Уже довольно скоро они набрели на первый такой сюрприз. Это был засыпанный снежной крупой человек, лежавший поперек тротуара. При одной мысли о том, как может отразиться такая безалаберность на здоровье, Костю даже передернуло.
        Участковый, особо не утруждая себя, пнул лежащего человека ногой и спросил:
        - Чего разлегся, как у тещи на печи?
        - Да пошел ты, морда ослиная, - не раскрывая глаз, внятно отозвался лежебока.
        - Я-то пойду. А ты почему не идешь?
        - Протрезвею - пойду. Мне жена запретила домой пьяным являться.
        - Дело хозяйское. - Участковый как ни в чем не бывало двинулся дальше, а Костя вприпрыжку устремился за ним.
        Примерно за час они обошли весь участок. Костя замерз так, что уже перестал ощущать некоторые участки своего тела. С ушами и кончиком носа он распрощался бы безо всякого сожаления, но вот мужского достоинства было жалко… Ведь могло оно еще и пригодиться когда-нибудь.
        Особенно доставалось ногам. Подошвы ботинок были такие тонкие, что Косте казалось, будто бы он идет по мерзлой земле босиком.
        Любителей поваляться в такую погоду на улице больше не обнаружилось, но в одном из переулков к участковому подбежала женщина, закутанная в шаль, и что-то шепнула ему на ухо.
        - Ладно, - с обычной своей невозмутимостью сказал участковый. - Посмотрим.
        Женщина провела их в ближайший дом, обставленный так, словно на дворе еще стояла первая половина нашего века. Такого примуса, таких жестяных корыт, таких горшков и такого убожества Костя не видел с самого детства. А уж о кислом зловонии, запечных тараканах и помойных ведрах даже говорить было нечего.
        Впрочем, окончательно околевшему Косте даже этот хлев показался раем.
        Пока Костя осваивался на кухне, участковый вместе с женщиной, оказавшейся хозяйкой дома, прошел в соседнюю комнату, из которой раздавался густой храп.
        - Где выключатель? - спросил участковый.
        - Не горит свет, - ответила хозяйка. - Разбил лампочку, окаянный. Забирайте его к едреной матери. Каждый день пьяный.
        - А что он пьет, если нигде не работает?
        - Сейчас покажу.
        Звякнули пустые бутылки, и хозяйка вместе с участковым вернулась на кухню. В руке она несла довольно симпатичный флакон с какой-то синеватой жидкостью.
        - «Средство для ращения волос „Цит“, - сильно прищурившись, прочитал участковый. - Производство Гэдээр». Ну и что?
        - А то! - объяснила хозяйка. - Стоит копейки, а градусов больше, чем в вине.
        Действительно, в правом нижнем углу этикетки имелась надпись «Алк 25°».
        - Хитрая штука, - покачал головой участковый. - Сами немцы ее, поди, не пьют. Нас травят… Ладно, заберем мы твоего супруга. Ты пока паспорт его поищи.
        Хозяйка опять ушла в темную комнату, а участковый стал по рации вызывать машину медвытрезвителя. Когда это ему в конце концов удалось, он снял шапку, растер по своей лысеющей голове несколько пригоршней загадочного средства и стал дожидаться, когда его волосы пойдут в рост.
        Костю к этому времени так разморило, что он стал задремывать. Заснуть окончательно ему не давала колющая боль в начавших отходить ушах. Да тут еще на кухню ввалились деловито-бесцеремонные хлопцы из медвытрезвителя.
        Первым делом они принялись попрекать участкового:
        - Ты эту моду брось, каждый день нас в Гадиловку вызывать! Знаешь какой лимит бензина на сутки? А если не знаешь, так лучше молчи! Кого забирать? И учти, больше мы к тебе сегодня не поедем! Сам как-нибудь выкручивайся.
        - Клиент в соседней комнате, - спокойно ответил участковый (нервы у него были - позавидовать можно!), - жена его одевает. Заодно и курсанта с собой прихватите. А то еще околеет с непривычки. Парень с Украины, нежный. К нашим холодам непривычный.
        «Вот же гад, - вяло подумал Костя. - Так и не дошло до него, откуда я родом. Обидно, понимаешь…»
        Накануне праздника для курсантов было организовано посещение центральной городской бани. Ради такого случая в тот день она открылась на час раньше обычного, в семь утра. До восьми часов велено было посторонних граждан на помывку не пускать.
        Для большего простора дверь между женским и мужским отделением открыли, однако на чужую территорию решились перейти немногие. Самым смелым оказался Василь Васильевич Преснов, за долгие годы службы в Чечено-Ингушетии соскучившийся по настоящей русской бане. Пока в мужской парилке происходило столпотворение, он в гордом одиночестве обмахивался веником в женской.
        Как и было заранее условлено, в восемь часов все слушатели перешли на мужскую половину и дверь между отделениями закрыли. Про Василь Васильевича, разомлевшего в парилке, просто забыли. Часов при себе он, естественно, не имел.
        Уже была дана команда на окончание помывки, когда за стеной вдруг раздался дикий визг и грохот шаек. Дверь, традиционно запиравшаяся с женской стороны, распахнулась, и на пороге возник Василь Васильевич, красный не столько от пара, сколько от смущения. Две голые бабы - сисястые и пузатые - грубо толкали ветерана милиции в спину, а одна напоследок даже поддала ему ногой под зад.
        - Вот курвы, - сказал Василь Васильевич беззлобно. - Нет чтобы спокойно поговорить, сразу хай подняли. Нужны они мне…
        Впрочем, некоторые признаки (неоспоримые у голого человека) свидетельствовали как раз обратное - попадись сейчас Василь Васильевичу непритязательная женщина, просто так она бы от него не ушла…
        Глава 13
        Бабье царство
        На следующий день слушатели участвовали в праздничном параде (опять Костя продрог, как бездомный цуцик), кушали праздничный обед (ну какой может быть праздник без водки?), присутствовали на праздничном концерте (который сами же и подготовили), а к вечеру были поощрены поголовным увольнением из расположения центра. Мало кто воспользовался этой сомнительной милостью. Ну куда, спрашивается, податься в чужом городе, темном и промерзшем?
        Костю эта проблема волновала меньше всего. Во-первых, у него не было ни копейки денег. А во-вторых, его вместе с Василь Васильевичем Пресновым и эстонцем Аугустом назначили дневальными по корпусу. Дежурным формально считался заместитель начальника учебного центра по политико-воспитательной работе, но тот как сгинул сразу после концерта, так больше и не показывался.
        Главной проблемой дневальных была не охрана здания от проникновения посторонних лиц и даже не повальная пьянка, охватившая слушателей, а электрический выключатель, установленный в туалете (который ради праздника открыли для посещения). Накануне кто-то вдребезги разбил его пластмассовый корпус, и сейчас любой ротозей мог схлопотать электрический удар.
        Если бы слушатели находились в трезвом виде, то тут, конечно, и никакого страха не было бы. Но пьяный человек, заскочивший в туалет помочиться или поблевать, рано или поздно начинал машинально шарить по стенке. Лозунг «Уходя, гасите свет» успел засесть у милиционеров в подсознании. И азербайджанец Ахмед, и хохол Листратенко, и даже армянин Геворкян уже получили по рукам, причем с последним даже случился глубокий обморок.
        Вот и пришлось Косте и Василь Васильевичу попеременно охранять злополучный выключатель (Аугуст к тому времени надрался до положения риз, чего от него никто не ожидал).
        Была как раз очередь Кости. Служба у него была поставлена четко. Дождавшись, когда очередной ханурик справит нужду, он бесцеремонно хватал его за шиворот и выставлял за порог, не позволяя даже прикоснуться к выключателю, а вернее - к торчащим из его нутра голым проводам.
        Внезапно в коридоре раздался странный, никогда здесь не слышанный звук - цок-цок-цок. Так могли стучать только женские каблучки.
        Костя похолодел. Женщина? Здесь? Среди пустившихся в разгул пьяных мужиков? Откуда она взялась? Ведь он недавно собственноручно запер входную дверь! Может, это какая-нибудь слуховая галлюцинация?
        Дабы выяснить истину, он выглянул в коридор. Прямо на него действительно двигалась женщина - не сказать что молодая, не сказать что очень симпатичная, но тем не менее не мираж и не призрак, а существо из плоти и крови.
        По казарме (а как еще можно было назвать это место?) она двигалась уверенно, как по собственной квартире, и еще издали улыбалась Косте.
        - Добрый вечер! - произнесла женщина слегка прокуренным голосом. - С праздничком вас!
        - Да как вы посмели?! - Костя едва не задохнулся от праведного возмущения. - Сюда посторонним нельзя!
        - Какая же я посторонняя? - продолжая кокетливо улыбаться, возразила женщина. - Живу по соседству. И сюда на все праздники заглядываю. Меня ваше начальство знает. Можете у кого угодно про Зину спросить. Только хорошее услышите.
        - Ах, Зина! - Костя припомнил загадочную надпись, до сих пор сохранившуюся на стенке его тумбочки. - Так это вы, значит, проживаете в доме номер пять по улице Кузнечной?
        - Вот именно! - обрадовалась женщина. - И как вы только догадались?
        - Догадаться несложно, - незаметно для себя перешел Костя на светский тон. - И что же вы там куете… на своей Кузнечной?
        - Счастье кую, мальчики, счастье! Да только в нашей кузне без хороших молотобойцев не обойтись. - Зина подмигнула Косте. - За этим я и пришла. Вы не сомневайтесь, у меня все имеется. И выпивка, и закуска.
        - Где же я вам этих молотобойцев найду? - Костя напустил на себя наивный вид.
        - Зачем искать? Вы и сами вполне сгодитесь. - Предупреждая брезгливую гримасу, готовую вот-вот появиться на Костином лице (Зина годилась ему если не в матери, то уж в тетки - точно), она добавила: - Я ведь не одна. Гляньте в окошко.
        Любопытства ради Костя выглянул наружу. Прямо напротив окна, под фонарем, околачивались две довольно симпатичные киски. Заметив, что на них обратили внимание, они дружно послали Косте воздушные поцелуи.
        «А почему бы и нет? - подумал он. - Килька, надо полагать, в эту пору не штопкой носков занимается. Разве я не человек? Почему бы и не расслабиться в приятном обществе? Тем более если выпивка и закуска имеется. Помянем, как говорится, наших дедов, обеспечивших наше счастье и процветание».
        Однако чувство долга окончательно еще не покинуло Костю.
        - Есть тут одна проблема, - замялся он. - В туалете выключатель разбили. Боюсь, как бы не угробился кто-нибудь по пьянке.
        - Да его же по пять раз на год разбивают! - продемонстрировала Зина свою компетентность. - На Новый год, на Восьмое марта, на Первое мая, на октябрьские праздники и на День милиции. Тут ведь все самбисты! Один ногой свет включает, другой локтем. Только это дело поправимое… У вас расческа есть?
        - Где-то была… нате…
        Заполучив пластмассовую расческу, Зина ловко закрепила ее в корпусе выключателя. Теперь доступ к проводам был закрыт. Косте даже стало стыдно за собственную недогадливость.
        - Не знаю даже, как и благодарить… - промямлил он.
        - А я вас научу, - лукаво ухмыльнулась Зина. - Подберите мне кавалера по возрасту.
        Отказать столь добросердечной женщине было бы нетактично, и Костя, задумавшись на секунду, выпалил:
        - Сейчас сделаем.
        Растолкав отдыхавшего перед сменой Василь Васильевича, он кратко, но доходчиво объяснил ему суть поступивших предложений. Реакция на это могла последовать какая угодно, к чему Костя уже внутренне подготовился, однако, как оказалось, несмотря на возраст, угли страсти еще тлели в казацкой душе. Да и долгая служба на Кавказе кое к чему обязывала. Джигит - он и на смертном одре джигит.
        - Пошли, - сказал Василь Васильевич, натягивая сапоги. - А эта сучья контора пусть горит синим пламенем! Тьфу на нее…
        Кисок звали Глаша и Маша, но, которая из них кто, Костя забыл уже через пять минут. Девушки были похожи друг на друга, как родные сестры, только одна была покрашена под блондинку, а другая - под брюнетку.
        Всю дорогу до Кузнечной, пять, они весело щебетали, но иногда вдруг переходили между собой на какой-то тарабарский язык, не то шокчанский, не то мерзянский.
        - Где больше двух, там говорят вслух, - наставительно произнес Василь Васильевич. - Официальным языком на ближайшие сутки объявляю русский. Великий и могучий, так сказать. Небось учили его в школе?
        - Какая там школа! - ответила за подружек Зина. - Да они, непутевые, ее еще в пятом классе бросили. Дети улицы.
        - Нехорошо, - огорчился Василь Васильевич. - Как бы вы круглыми дурами не выросли. В ваши годы нужно учиться, учиться и…
        - И еще раз учиться! - хором подхватили подружки. - Да только поздно уже. Выросли мы. Даже в детской комнате милиции сняты с учета.
        - Ну, учеты, они разные бывают, - туманно заметил Василь Васильевич.
        - Не числимся! - дружно заявили Глаша и Маша. - Ни в кожно-венерическом, ни за тунеядство, ни за проституцию. Мы передовики производства. Работаем на атомном заводе.
        - Где-где? - Тут уж и Костя удивился.
        - Это так гидролизный завод называют, - пояснила всезнающая Зина. - Где спирт из опилок гонят. Его у нас сучком кличут. Зарплата хорошая, но условия - сами понимаете. Химическое производство… Вот девчонки слегка и не в себе. Вы на их чудачества внимания не обращайте. А если что - по шее, не стесняйтесь. Мы не москвички, по всяким мелочам не обижаемся. Меня покойный муж чем только не бивал.
        - А что, простите, с ним случилось? - деликатно поинтересовался Василь Васильевич.
        - Общее заболевание… в нашем городе мужчины долго не живут. - Похоже, что Зина не была настроена обсуждать эту тему.
        - Люди говорят, что она его крысиным ядом опоила. - Девчонки успели уйти вперед, и непонятно было, которая из них сказала это.
        - Ты порожняк-то не гони, - спокойно ответила Зина. - Некоторые, в погонах, и поверить могут…
        - А вот и наша хавира. - Девчонки остановились перед высоким забором, за которым нельзя было ничего рассмотреть. - Блатхата.
        - Вы, кобылы, выражайтесь прилично, - цыкнула на них Зина. - Машка, иди вперед. Посадишь кобеля на цепь.
        - Которого? - деловито глянула на гостей беленькая девчонка.
        Костя, оценивший ее незамысловатую шуточку, рассмеялся, а Василь Васильевич недовольно засопел.
        В конце концов калитка, тяжелая, как ворота феодального замка, была открыта, злой косматый пес загнан в будку, и вся компания ввалилась в дом - типичную крестьянскую избу, правда, изнутри убранную и обставленную с мещанскими претензиями.
        Из кухни пахло пареным-жареным, а в зале был заранее накрыт праздничный стол, украшенный, кроме всего прочего, батареей разноцветных бутылок.
        - У вас как заведено? - осведомилась Зина. - Сначала за стол, а танцы потом? Или наоборот?
        - За стол. - Василь Васильевич, успевший похудеть на пустых щах и перловке, непроизвольно облизнулся. - Какие могут быть танцы на пустое брюхо.
        - Нажравшись, тоже особо не попляшешь, - заметила черненькая девчонка, очевидно, Глаша. - Мы на своем атомном заводе полсмены пляшем, а полсмены в лежку лежим.
        - Садитесь за стол, а я горячее принесу, - распорядилась Зина. - Пусть мужчины пока наливают.
        - Что это, интересно, за сорта? - сказал Василь Васильевич, изучая бутылки, у которых отсутствовали не то что пробки, но и этикетки.
        - Наши, местные, - ответила беленькая Маша. - Сучок на клюкве, сучок на зверобое, сучок на липовых почках. Ты какой больше любишь?
        - Я вообще-то шампанское люблю… - От запаха местных настоек Василь Васильевича перекосило.
        - Вот завтра шампанским и опохмелимся, - сказала черненькая Глаша. - Его у нас в кабаках с черного хода продают. С тройной наценкой…
        В это время из кухни, таща на ухвате чугунный горшок, вернулась Зина. Горячее блюдо представляло собой натушенный вперемешку ливер - сердце, почки, легкие, сычуг, вымя, хвост. Оказывается, это было национальное мокчанское блюдо, подаваемое на заказ только в лучших городских ресторанах.
        - Говядина-то свеженькая. С рынка небось? - накладывая себе лучшие куски, поинтересовался Василь Васильевич.
        - С бойни, - ответила Зина. - Позавчера товарняк корову сшиб. А у меня кум на бойне работает. Вот и удружил свеженинки к празднику. Считай что задаром.
        - Неплохо вы здесь живете. Выпивка задаром, закуска задаром. Верно говорят, что Октябрьская революция открыла в жизни рабочего человека новую эру, - позволил пошутить Костя.
        Однако его слова приняли за чистую монету.
        - Действительно, грех жаловаться, - сказала Зина. - Всего хватает. За это и выпьем!
        Выпили. Поморщился один только Василь Васильевич, извративший свой вкус кавказскими коньяками и винами.
        Дабы побыстрее поднять настроение и окончательно смести барьер неловкости, все еще существовавший между гостями и хозяевами, стали пить рюмка за рюмкой почти без перерыва. Выпили за хозяйку, за Глашу, за Машу и за каждого из гостей в отдельности. После этого Глаша положила свою руку на левое колено Косте, а Маша - на правое. Зина обняла заметно повеселевшего Василь Васильевича.
        - За что я ценю наших российских баб, так это за самостоятельность, - закусывая холодцом, сказал он. - Буквально все на них держится. От профсоюзов до тяжелой промышленности. На Кавказе совсем не так. Там бабы никакого авторитета не имеют. Им даже за одним столом с мужчинами не позволено сидеть.
        - А спят они как? - спросила Зина. - Вместе или порознь?
        - Порознь, конечно. Баба по ихней вере - существо нечистое. Ее без необходимости лучше вообще не касаться. Бывал я в их старых саклях. Гляжу, а из потолка четыре крюка торчат. Зачем они, думаю. Может, люльку подвешивать? А потом мне добрые люди суть дела разъяснили. Оказывается, раньше к этим крюкам специальные кожаные петли крепились. Баба продевала туда свои руки и ноги, особым образом выворачивалась и висела в воздухе, как птичка-колибри. Мужик подходил к ней сзади и, не вынимая из зубов трубку, делал свое дело. Чтобы, значит, ни единой части своего тела, кроме детородного органа, не осквернить.
        Непонятно было, врет Василь Васильевич или говорит правду, но его сообщение вызвало за столом оживленную дискуссию. Глаша даже не поленилась выйти на середину комнаты и попыталась принять позу, описанную гостем с Кавказа. При этом в ее туалете что-то лопнуло.
        - Нет, - изрядно намучившись, сказала она в конце концов. - Это натуральная дискриминация. Феодальные пережитки какие-то. Да здравствует Великая Октябрьская революция, освободившая женщин Востока!
        - Поддерживаю этот тост! - объявил Василь Васильевич, пытаясь вырваться из цепких объятий Зины.
        Когда Глаша вернулась на прежнее место, Маша вовсю целовалась с Костей.
        - Хватит, - сказала Глаша, направляя вилку в глаз подруги. - Сейчас моя очередь.
        Пир продолжался. Следующим горячим блюдом были жаренные в сметане караси. Зина охотно объяснила, что они стали легкой добычей для всех желающих после того, как стеклозавод по недосмотру спустил в реку ртутные отходы. Никакой опасности для человека караси не представляют, это Зине гарантировала знакомая лаборантка санэпидемстанции, а кроме того, их уже отведала вчера одна знакомая старушка, не заработавшая даже поноса.
        - Интересно, какой еще сюрприз вы нам приготовили. Наверное, барана, покончившего жизнь самоубийством, - пробормотал Костя, попеременно подставляя губы то Глаше, то Маше. В глазах девушек ему хотелось выглядеть записным остряком.
        Однако Зина почему-то обиделась. У кого-то душа от алкоголя черствеет, а у кого-то, наоборот, становится чрезвычайно ранимой.
        - Вы, молодой человек, насчет баранов-то поосторожней. Я всяких там охальников и не за такие слова кипятком окатывала…
        Их стали мирить, и по этому поводу всем пришлось налить сучка, настоянного на дубовой коре. Потом выпили за дружбу между народами, опять за Октябрьскую революцию, затем за революцию Февральскую, за крейсер «Аврора», за броненосец «Потемкин» и даже за Кровавое воскресенье. При этом Василь Васильевич крикнул:
        - Позор царскому провокатору попу Гапону!
        К этому времени общество естественным путем созрело для танцев. Зина включила радиолу «Ригонда», лично ею спасенную при пожаре в клубе родной трикотажной фабрики. Обильная еда на резвости танцоров совсем не отразилась, а сучок, как ни странно, больше бил по голове, чем по ногам. Костя уже с трудом мог вспомнить обстоятельства своего появления здесь, однако двигался вполне прилично - и твист выкаблучивал, и в шейке трясся, и в летке-енке прыгал, и даже пытался выписывать замысловатые па в танго.
        Танцы чередовались - быстрый, медленный, быстрый, медленный и так далее. По просьбе публики Василь Васильевич изобразил лезгинку. Когда Костя, сражавшийся на два фронта, выбивался из сил, Маша танцевала с Зиной, а гибкая и вертлявая Глаша, задрав юбку, выдавала канкан.
        Вскоре Василь Васильевич и Зина куда-то исчезли. Третье горячее блюдо - свиные ножки с капустой - успело остыть, а количество опорожненных бутылок значительно превысило количество полных.
        Опомнился Костя уже в постели, нагой, как праотец Адам. С одной стороны к нему прижималась горячая, как печка, Маша, а с другой - ледяная, как покойница, Глаша (наверное, только что навещавшая дворовый нужник). В соседней комнате равномерно трещали пружины матраса и голос Зины настойчиво требовал: «Еще, еще, еще!..»
        В учебный центр наши герои вернулись только на исходе следующего дня. Их ожидал не только заместитель начальника по политико-воспитательной работе, сам получивший изрядную головомойку, но и инспектор здешнего угро. В городе уже был объявлен розыск бесследно пропавших дневальных.
        Оправдываться смысла не имело - опухшие рожи и стойкий запах перегара говорили сами за себя. У Василь Васильевича из сапог предательски торчали портянки, а у Кости на ширинке отсутствовали пуговицы.
        Обоих провинившихся решено было отчислить из учебного центра и, снабдив соответствующими характеристиками, отправить восвояси. Приговор был неоправданно строг. Только позже они узнали, что под утро казарму посетила инспекционная группа из местного Министерства внутренних дел, от всего увиденного впавшая в ужас.
        До Москвы Костя и Василь Васильевич добирались вместе. Практически весь путь они провели в вагоне-ресторане. Поезд хоть и считался фирменным, но мокчанские национальные блюда повара готовить не умели, как их только Василь Васильевич ни упрашивал. Зато водка качеством мало чем отличалась от пресловутого сучка.
        Прощаясь с Костей на Казанском вокзале, Василь Васильевич сказал:
        - Не надо тужить. Время провели неплохо. Да и девахи попались сочные. Будем надеяться, что они нас не обманули.
        - В каком смысле? - не понял Костя, в равной мере измученный и физически и духовно.
        - В том смысле, что на учете в кожно-венерическом диспансере они не числятся, - объяснил ему товарищ по несчастью.
        - А-а-а… - протянул Костя, еще с вечера ощущавший резкую боль во всем, что имело хоть какое-то отношение к орудию мужского блудодейства. - Беда только в том, что спал я не с картотекой, а с живыми людьми…
        Глава 14
        Пропавшая грамота
        Во всем управлении не было второго человека, имевшего столь пышный букет взысканий, как Костя Жмуркин (и не только банальных выговоров, но и так называемых «служебных несоответствий», после которых чересчур ревностному служаке остается только застрелиться). Даже небезызвестный сержант Синицын, впоследствии разоблаченный как маньяк-убийца, душивший девочек-дошкольниц их же собственными колготками, до этого имел всего две нахлобучки и то по пустячному поводу - несоблюдение формы одежды.
        Многие удивлялись, почему такого вахлака не гонят из органов в шею. Почему начальник управления генерал-майор Быкодеров проявляет к этому пигмею столь несвойственный ему либерализм? По этому поводу ходило немало слухов, в которых фигурировала и любвеобильная Килька, и какие-то сверхсекретные бумаги, хранящиеся в генеральском сейфе, и влияние неких всесильных спецслужб. Существовала даже совершенно абсурдная версия, утверждавшая, что уже много лет подряд Жмуркин с успехом заменяет Быкодерову не только Кильку, но и всех других женщин.
        Истина же лежала на поверхности. Успешно преодолев массу служебных препон, затоптав большинство своих соперников и уже сидя на ползаднице в кресле министра, Быкодеров ни под каким соусом не мог расстаться со своим ненавистником. Они были повязаны между собой, как ночь и день, как топор и топорище, как поп и черт.
        Чем больше страданий и унижений доставалось на долю Жмуркина, тем успешнее развивалась карьера Быкодерова, а одновременно укреплялись и позиции органов. Эпоха, впоследствии названная «застойно-застольной», близилась к закату, и кое-кто уже поговаривал, что престарелого кавалера девятого ордена Победы мог бы вполне заменить его свояк, в милицейских кругах известный под ласковым прозвищем Зятек.
        Вот уж кого без всякого преувеличения можно было назвать баловнем судьбы! Такого стремительного продвижения по служебной лестнице отечественная история не знала со времен турка-брадобрея Кутайсова, буквально за пару лет заслужившего от Павла Первого все мыслимые и немыслимые звания, должности и титулы.
        Благодаря одной лишь удачной женитьбе никому досель не известный ловелас, подвизавшийся на скромной должности в Политуправлении внутренних войск, чуть ли не в мгновение ока превратился во всесильного заместителя министра, депутата Верховного Совета, доктора юридических наук, члена ЦК и т. д. и т. п.
        Как и любой нувориш, он ни в грош не ставил существующую элиту, хапал больше, чем мог проглотить, и плевать хотел на все законы, в том числе и на законы природы. О его смелых кадровых решениях, сомнительных связях, безоглядных загулах и загребущих лапах ходили легенды. Подчиненных он казнил и миловал, как восточный сатрап.
        На руководящих должностях в МВД стали все чаще появляться люди его склада - аморальные деляги, циничные красавцы, пахнущие дорогим одеколоном и еще более дорогим коньяком. Руководство страны, на словах приверженное суровым догматам всеобщей уравниловки и пуританского большевизма, запаниковало. Трудно было бороться с настырной и беспринципной молодежью, втершейся в доверие к впавшему в старческий маразм генсеку. Да и силы были уже не те - мучил геморрой, заработанный на бесчисленных заседаниях Политбюро, отказывали почки, простуженные во время октябрьских бдений на Мавзолее, барахлили желудки, испорченные изысками спецкухни, с перебоями стучали сердца, безвозвратно отданные делу борьбы за освобождение рабочего класса, туманился рассудок, в котором отсталое собственническое подсознание боролось с передовым коммунистическим сознанием.
        Трудно было даже представить себе, что случится со страной, если к власти придет поколение Зятька, лишенное пролетарских комплексов и марксистских рефлексий.
        Абсолютно все: и политическая обстановка в мире, и настроение народных масс, и воля среднего звена партии, и даже само время - казалось, играло на руку Зятьку. И угораздило же его, себе на беду и на радость врагам, нарваться на Костю Жмуркина, до этого скромно прозябавшего в провинции и никаких личных чувств к заместителю союзного министра не питавшего. Коса, как говорится, нашла на камень. Гений удачи столкнулся с гением злонравной любви.
        А дело было так. Зятек, до этого успешно шерстивший южные и юго-восточные регионы страны, на манер татаро-монгольского хана везде насаждая своих верных баскаков и принимая щедрые дары от местной знати, внезапно нанес молниеносный визит в родные края Кости Жмуркина.
        Находясь почему-то не в лучшем расположении духа, он прямо в аэропорту устроил разнос встречавшим его официальным лицам, среди которых был генерал-майор Быкодеров, в качестве талисмана захвативший с собой безответного Костю.
        Каждому начальнику приходилось поочередно отчитываться перед высокопоставленным гостем, на основании доносов, слухов и сплетен уже составившим свое собственное представление о положении дел в правоохранительных органах республики. Достаточно было двух-трех превратно истолкованных слов, чтобы полковники становились подполковниками, майоры - капитанами, а цветущие мужчины, на висках которых только-только начинала пробиваться седина, отправлялись на пенсию.
        Досталось и Быкодерову. От полного морального уничтожения его спасло, наверное, только Костино присутствие да еще то обстоятельство, что присвоение и снятие генеральского звания являлось прерогативой исключительно местного Верховного Совета.
        Вид Быкодерова, трясущегося от страха, бормочущего жалкие оправдания и лакейски заискивающего перед похмельным молодцем, в сыновья ему годящимся, не мог не вызвать у Кости чувства глубокого удовлетворения. Это было именно то, что Альберт Эйнштейн, правда, в совершенно ином контексте, называл «кратким мигом торжества».
        Впрочем, довольно скоро Зятек сменил гнев если и не на милость, то хотя бы на относительную терпимость. Кадровые перестановки прекратились. Головомойки поутихли, руководящий состав МВД вздохнул с облегчением, словно баба, проводившая со двора взвод солдат-мародеров, неосмотрительно пущенных ею на постой.
        Московский визитер между тем приступил к разрешению многочисленных проблем, накопившихся в республике, причем брался за дела, совершенно не соответствующие профилю его службы. (Видимо, имел на то какие-то особые полномочия от тестя.) Как человек современный, он отвергал кабинетные методы работы, предпочитая проводить заседания в саунах, охотничьих домиках и недоступных для простых смертных профилакториях с преимущественно женской обслугой.
        Все местное начальство, не исключая, конечно, и Быкодерова, вертелось вокруг Зятька мелкими бесами. Нашлось занятие и для Жмуркина - охлаждать шампанское, прибирать в парилке, следить за температурой воды в бассейне, а главное, держать перед Быкодеровым щит своей ненависти.
        Особенно долгим и бурным было заключительное мероприятие, в ходе которого один из референтов Зятька потерял папку с какими-то весьма важными бумагами. Хватились их только при посадке в самолет. Референт был немедленно разжалован и уволен, а провожающих - без разбора чинов и званий - послали на поиски пропавших бумаг. Вслед им летел многоэтажный мат, которого Зятек поднабрался за время службы во внутренних войсках, и обвинения в пособничестве вражеским разведкам.
        Так уж получилось, что злополучную папку отыскал не кто иной, как Костя Жмуркин (опыт терять и находить у него, слава богу, имелся), ради этого переворошивший целую гору использованных березовых веников, уже вывезенных на ближайшую свалку.
        Зятек, стоя на трапе готового к отлету авиалайнера, лично пожал Костину руку и с мягкой хрипотцой, свойственной всем отцам-командирам, произнес:
        - А почему ты еще лейтенант? С сегодняшнего дня будешь капитаном. За исполнением прослежу лично, смотрите у меня! - погрозил он пальцем генералам и полковникам, сгрудившимся на летном поле.
        Первым в ладоши захлопал Быкодеров, а затем его поддержали остальные коллеги. Впрочем, непонятно было, кого именно они приветствуют - новоявленного капитана или отбывающего восвояси заместителя министра. Не исключено также, что это была всего лишь истерическая реакция вконец задерганных людей, избавившихся, пусть и на время, от источника своих кошмаров.
        Из аэропорта Костя возвращался как на крыльях. Отныне Зятек стал его кумиром. В экстазе внезапно вспыхнувшей любви он даже забыл про свой злочастный талант, чему в немалой степени способствовала початая бутылка заграничного виски, подаренная ему кем-то из отъезжающих (самим уже, наверное, в глотку не лезло).
        Скорее всего именно в этот день и час над Зятьком стали сгущаться тучи, хотя грому было суждено грянуть чуть позже, в ноябре, как раз накануне Дня милиции, когда прямо в своей супружеской постели скоропостижно скончался самый верный из ленинцев, кроме всего прочего, известный также как защитник Малой земли, покоритель целины, инициатор возрождения и чемпион Книги рекордов Гиннесса по разделу «Почести, награды и знаки отличия».
        Ох, не вовремя случилась эта беда! Не успел Зятек как следует подготовиться к ней. Еще бы годика два-три пожить под крылышком у тестя, поднабраться силенок, укрепить авторитет, упрочить связи, проводить в последний путь как можно больше недалеких и злобных старцев, почему-то мнящих себя умом, честью и совестью нашей эпохи.
        А так он оказался в положении внезапно осиротевшего волчонка-сеголетка. Не успели окрепнуть лапы, слабовата еще хватка, подводит чутье, выдает щенячий визг, а главное - не сбились еще в стаю верные друзья-товарищи.
        По тестю еще не успели справить сорок дней, а со всех сторон на его предполагаемого наследника уже поперли разные зоологические твари - растоптать, разорвать, выпить кровь. Были тут и неповоротливые, но могучие медведи, опасавшиеся за благополучие своих берлог, были и кабаны, взращенные еще в свинарниках усатого Генералиссимуса, были и грифы-стервятники, ради такого случая прилетевшие из далекой пустыни, были и коварные горные барсы, были даже и вконец обнаглевшие серые зайцы средней полосы России. Раньше-то они все и шушукаться в полный голос не смели, а теперь вдруг - откуда что взялось! Прорвало! Зарычали, зашипели, завыли, заулюлюкали…
        Но страшнее, но опаснее всех оказалась холодная загадочная рептилия, не то крокодил, не то питон, начавшая свой жизненный путь, как ни странно, в северных чахлых болотах и откормившаяся потом на всяких там диссидентах, подписантах и отказниках. Уж от этого врага пощады ожидать не приходилось. Уж он-то мог шутя проглотить кого угодно - не только чересчур зарвавшегося отечественного волчонка, но даже заморских зверей-тяжеловесов, слона и осла.
        Карьера Зятька, обещавшая быть радостной песней, стремительной ракетой, нескончаемым праздником, оборвалась на самом взлете. Следствие, суд, тюрьма - вот чем все это закончилось. Хорошо хоть, что живым остался.
        Да ладно бы еще, если бы пострадал он один! Где там! Всесокрушающая лавина репрессий обрушилась на всю милицию в целом. Такого не ожидал никто. Застрелился сам министр, в одночасье лишенный вдруг всех наград и званий. А ведь, поди, уже на покой собирался. Ружьишко приобрел для охоты на водоплавающую дичь. Вот и пригодилось ему напоследок это ружьишко.
        И пошло-поехало - от вышестоящего звена к нижестоящему. Косили всех подряд - и тех, кто чересчур высовывался, и тех, кто, подобно куропаткам, пытался спрятаться в дремучих зарослях наших будней. Хорошо хоть, что коса эта не достала всякую мелкую сошку - начальников отделов, оперов и участковых. А кто рангом повыше - все полегли (правда, не в землю, а на нары), особенно в столь любимых Зятьком южных республиках. У следственных бригад прокуратуры ордеров на арест не хватало - пришлось срочно допечатывать. Щелкоперы тоже в стороне не остались. Газеты только про то и пели, что там-то и там-то в органах выявлены очередные злоупотребления.
        А что, интересно, такое сверхъестественное открылось? Ну, занимались поборами. Ну, фальсифицировали материалы. Ну, искажали отчетные данные. Ну, дезинформировали руководство страны (хотя это еще надо посмотреть, кто кого больше дезинформировал). Ну, замочили одного подвыпившего комитетчика, заснувшего в вагоне метро. Подумаешь, трагедия! Разве для матушки России это что-то из ряда вон выходящее? Зато ведь и порядок был, не надо отрицать очевидное! Раскрываемость само собой. Профилактика. Отчеты в коллективах. Смычка с творческой интеллигенцией. Какие фильмы снимались! Какие песни пелись! «Наша служба и опасна, и трудна…» Эх, все пошло прахом!
        Для того чтобы окончательно унизить милицию, новым министром назначили злобного, полоумного старца, вскормленного кровавым мясом в гнезде птенцов Железного Феликса. Как сказочный Кощей Бессмертный, он не спал ночами, выдумывая, чем бы еще ущемить славных молодцев в красных фуражечках. Зарплату им, что ли, снизить? Или штаты срезать? Права обкорнать? Неплохо! Пусть знают свое место. А еще лучше - поставить эту шарашку под прямой контроль комитета! С прослушиванием служебных телефонов, радиоперехватом и перлюстрацией переписки. Вот уж тогда запляшут!
        То было время позора и бесчестия. Быкодеров в своем кресле каким-то чудом уцелел, хотя цена этому чуду была известна - лишение Кости Жмуркина благоприобретенного звания. Теперь все, кому не лень, потешались над его погонами, на каждом из которых имелось по две звезды и по две дырки.
        В стране воцарилась атмосфера гнетущего ожидания, как это бывает в открытом море, когда на горизонте возникает странное кучевое облако, словно бы не подвластное господствующим ветрам - верный признак надвигающегося шквала. Какая участь ожидает корабль в самое ближайшее время? Пойдет ли он на дно вместе со всем экипажем или крутая волна лишь слегка тряхнет его? А что, если шквал вообще пронесется мимо и на всех палубах вновь заиграют оркестры, а в барах в честь чудесного спасения будут подавать бесплатный ром?
        Никто ничего не понимал, даже самые умные люди.
        Одни говорили - жить стало лучше, водка подешевела. Такого не было даже при Никите.
        Другие говорили - наоборот, жить стало хуже, на праздношатающихся людей устраивают форменные облавы. Такого не было даже при Виссарионовиче.
        Милиционерам запретили приобретать и использовать личный транспорт, что было прямым нарушением их гражданских прав, зато позволили в любое время врываться в бани, кинотеатры и парик-махерские, что было столь же явным нарушением гражданских прав иных лиц. Дескать, квиты.
        Вскоре, однако, монстры прошлых эпох, надорвавшие последние силы в борьбе с молодыми и жадными до жизни конкурентами, стали вымирать сами собой. Повторилась история с динозаврами, не то задохнувшимися собственными кишечными газами, не то отравившимися непривычными для них цветковыми растениями, не то вследствие своих громадных размеров утратившими способность к размножению.
        На смену туповатым диплодокам и кровожадным тираннозаврам пришли совсем другие существа - мелкие, но пронырливые, а главное, всеядные.
        Атмосфера постепенно стала меняться. Да и голоса вокруг зазвучали совсем другие. Ничего не поделаешь, смена исторических эпох…
        Глава 15
        Охотники на мамонтов
        Как говорилось выше, новые хозяева страны принадлежали уже к другой генерации (если не биологической, то идеологической). Тем не менее они имели явную генетическую связь со своими предшественниками. Даже молились тем же самым идолам, правда, не так рьяно.
        С одной стороны, они разрешили народу трепаться вволю. Семьдесят лет не разрешали, а тут пожалуйста… И это при том, что еще на памяти старшего поколения за одно-единственное еретическое слово (и даже за оговорку!) расстреливали, а позже стали сажать. Скажет, например, ведущий праздничного концерта: «А в заключение сводный красноармейский хер… ох, простите, хор исполнит песню о партии!» - и нет уже этого ведущего. Все родственники от него быстренько отказываются, а жена переходит на девичью фамилию.
        Даже за слово «жид» привлекали к уголовной ответственности. Потом, правда, перестали… Короче, сначала было нельзя, а потом вдруг стало можно. И буквально обо всем, вплоть до самых святых вещей! Могло из этого что-нибудь путное получиться? Да никогда! Ведь недаром сказано у Екклесиаста: «Кто разрушит стену, тот рискует быть ужаленным змеей». В том смысле, что сначала нужно поостеречься, а уж потом давать волю людской молве, орудию куда более опасному, чем змеиное жало. Это к вопросу о гласности.
        С другой стороны, народу запретили пить все, что градусами крепче кефира и кваса. (Хотя были предложения подвергнуть гонениям и кефир, благодаря которому наше юное поколение якобы алкоголизируется еще в пеленках.) Опять серьезная промашка вышла. Опять не посоветовались с таким крупным авторитетом, как Екклесиаст. Ведь у него черным по белому (правда, маленькими буквами) написано: «Никто не в состоянии выпрямить то, что Бог создал кривым». То есть, как вы, товарищи, ни бейтесь, а народ-выпивоху не перевоспитаете. Это к вопросу о борьбе с пьянством.
        Можно закрыть спиртзаводы, можно выкорчевать виноградники, можно пустить на металлолом оборудование для производства пива, купленное, кстати сказать, за валюту, но народ от этого пить меньше не станет. Больше - пожалуйста! Из вредности. А меньше - никогда! Ведь уничтожить сахар, томатную пасту, муку, горох, сиропы, карамель, искусственный мед, все виды фруктов и (если верить рецепту О. Бендера) табуреты - не удастся никому и никогда. Уж лучше тогда сразу уничтожить народ.
        Когда казенное спиртное стало исчезать из продажи, его производство наладили в домашних условиях. Самогоноварением занялись писатели, директора школ, офицеры, шахтеры, железнодорожники, судьи и школьники. У каждого была своя методика, которыми люди охотно делились между собой, как прежде делились секретами домашнего консервирования.
        Хотя моря самогона и озера суррогатов залили страну, очереди у гастрономов не уменьшались, а, наоборот, росли. Продавцы винно-водочных отделов и даже грузчики внезапно превратились в элиту общества. Все искали с ними знакомства, все лебезили перед ними.
        На спекуляции спиртным были нажиты огромные состояния. День трезвости, объявленный в городе средней величины, приносил его организаторам десятки «штук». Декада трезвости - сотни.
        Американскую мафию породил «сухой закон». Нашу - антиалкогольная кампания. Если Достоевский прав и вся наша русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то над колыбелью новорожденной российской преступности вместо святцев, наверное, читали ежемесячник «Трезвость и культура».
        Очередь за водкой стала таким же непременным атрибутом тогдашней жизни, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году - человек с ружьем. Туда ходили, как на работу, там знакомились и влюблялись. Там дрались, пели песни и рассказывали анекдоты.
        Вокруг очередей процветал самый разнообразный бизнес. Сюда с базаров переместились карманники, а с вокзалов - проститутки. За определенную таксу можно было нанять так называемую «группу захвата», прорывавшуюся к прилавку чуть ли не по головам покупателей. Пенсионеры подрабатывали, торгуя своим местом в очереди, цена которого возрастала по мере продвижения вперед. Встречались ловкачи, предлагавшие фальшивые справки из ЗАГСа о регистрации свадьбы или смерти, - на любое из этих торжеств полагалось по два ящика водки.
        Бывали случаи и вовсе анекдотические. Например, к прилично одетому гражданину, томящемуся в самом конце очереди, подходил некто в милицейской форме. Сострадая интеллигенту, теряющему время в компании отбросов общества, он предлагал за небольшую мзду добыть любое количество спиртного. Мзда якобы требовалась для умасления грузчиков. Получив деньги, часто немалые, лжемилиционер исчезал. Обычно - навсегда.
        В столь бурной, а главное - постоянно меняющейся обстановке Жмуркин, как и большинство его сограждан, просто растерялся. Возможно, впервые в жизни он не знал - кого любить и кого ненавидеть. Верить ли апологетам перестройки или, наоборот, обходить их стороной, как опасных провокаторов? Придерживаться принципов гласности или вообще прикусить язык? Учреждать кооперативы или закапывать свои последние денежки в огороде? Держать нос по ветру или с головой нырнуть под одеяло? Продолжать пить горькую или с ясным взором устремиться вперед по пути перестройки?
        Совсем, гады, запутали народ! Тут и царя-батюшку добрым словом помянешь, и кремлевского горца. Хоть какая-то определенность была.
        А пока Костя Жмуркин жил как бы по инерции. Впрочем, от службы не отлынивал. Понимал, что это не ремстройконтора…
        Накануне в вестибюле управления вывесили объявление, приглашавшее всех сотрудников на общее собрание. Тема намечалась самая актуальная - перестройка. Явка, как всегда, была строго обязательной.
        В девять часов утра тридцатисемилетний лейтенант Жмуркин, прихрамывая на правую ногу (успел нажить артрит), расхаживал по кабинету и неспешно диктовал губастому юнцу, твердо решившему стать на защиту жизни, здоровья, прав и свобод советских граждан, текст заявления, почти полностью совпадающего с тем, которое ему когда-то подсунул Быкодеров.
        - Прошу… принять меня… на службу… Написал? В органы… милиции… на должность… Что хоть у тебя в школе по языку было? - спросил он, заглядывая через плечо юнца.
        - «Три», - ответил тот, тщательно выводя слово «должнасць». - С плюсом.
        - На должность… инспектора-кинолога… Готово?
        - Ага.
        - Что же ты написал? - взъярился Жмуркин. - Прочти последнее слово.
        - Инспектора-гинеколога…
        - Значит, ты согласен работать в милиции гинекологом?
        - Если надо, то согласен, - твердо ответил юноша.
        - Дурья твоя башка! Не гинекологом, а кинологом. Ты хоть слышал такое слово? Нет! Собаководом, проще говоря. От греческого слова «кинос» - собака. Понял теперь? Бери другой лист, пиши сначала.
        Кроме ноги, у Кости болели также зубы и щемило душу - он догадывался, что сегодня ему предстоит очередной разнос от Быкодерова. Так и не дотянув до министра, тот всю свою злобу срывал теперь на Жмуркине, уже без какой-либо конкретной цели, а просто по привычке.
        Никто больше не собирал на Костю компромат - нужда отпала. Дезертировать из органов он не собирался. Впереди маячила кое-какая пенсия, профессии не было, литературные труды он забросил из-за полной бесперспективности, даже стихи перестал кропать.
        Кильку теперь можно было назвать скорее белугой, и охотников до ее тела поубавилась. Из секретарш ее переместили в кладовщицы вещевого склада, так сказать, в связи с утерей профпригодности. Прежней сексуальной прыти она явить уже не могла и если досаждала мужу в постели, то самую малость. Несмотря на совместное ведение хозяйства, общего ребенка и случаи физической близости, Костя относился к жене как к абсолютно пустому месту. Обделенная как его любовью, так и ненавистью, Килька зачахла, что, впрочем, на ее аппетите совсем не отразилось.
        Неизвестно, осуществилась ли ее давняя идея фикс переспать со всеми мужчинами управления, но и Костя за последние десять лет имел двух любовниц. Одну он приучил к чтению фантастики, а другую к минету.
        К сыну, истинное происхождение которого так и осталось тайной за семью печатями, Костя относился совсем неплохо, по принципу «Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек-то мой». Парень в принципе был послушный, хотя забот с ним хватало.
        Еще в младенчестве он переломал все, до чего только мог дотянуться: соски, погремушки, плюшевые игрушки, детскую посуду и даже свою собственную прогулочную коляску.
        Впрочем, ни тогда, ни позже, когда столь же печальная участь постигла чайный сервиз, хрустальную люстру, фарфоровую вазу, телевизор, электроутюг и множество других полезных и совсем не дешевых вещей, винить в этом сыночка не приходилось.
        У парня был свой дар (не понять только какой - божий или чертов), в корне отличающийся от не совсем нормальных способностей названого отца, а уж тем более - родной матери. Он родился гением разрушения. Причем по молодости лет отчета себе в этом не отдавал.
        Стоило мальчишке взять в руки вилку, и ее зубцы превращались в нечто напоминающее штопор. Газовая плита, на которой он пытался разогреть чай, взрывалась. Миски и чашки норовили обратиться в осколки. У книг отрывались обложки. Дверные ручки, которых он касался, отваливались. Ключи терялись. Замки ломались. Часы останавливались, и их потом не мог отремонтировать самый опытный мастер.
        Ботинок ему хватало на две-три прогулки. Штаны расползались через неделю. Зимой и летом Жмуркин-младший гулял с непокрытой головой, потому что постоянно терял шапку. Если ему приходилось проходить мимо автомобильных стоянок, во всех машинах срабатывала сигнализация.
        В травматологическое отделение мальчишка попадал не реже двух-трех раз в год. Его знали в лицо почти все хирурги. К четырнадцати годам по числу шрамов на теле он мог сравниться с гладиатором-ветераном. Хорошо хоть, что глаза и конечности остались в целости и сохранности.
        Одно время Костя даже собирался пристроить столь необычайно одаренного парня в какую-нибудь секретную спецшколу, где готовят диверсантов для будущей войны. У него не было сомнений в том, что по приказу родины сынок безо всяких вспомогательных средств сумеет разрушить любую базу возможного противника, а в случае особой необходимости голыми руками выведет из строя стратегически важный для империалистов Панамский канал.
        Правда, старания его успехом не увенчались. То ли таких школ в нашей стране не было, то ли их руководство не посмело рисковать собственной безопасностью…
        С миром отпустив добровольца-гинеколога, Костя запер свой стол и устремился в зал заседаний. Занять место в престижных последних рядах ему, как всегда, не удалось и пришлось устраиваться впереди, в насквозь прожигаемом начальственными взглядами пространстве, где нельзя было ни покемарить, ни газетку почитать.
        Собрание проводил сам генерал. Как-никак тема обязывала. Перестройка - это вам не фунт изюма.
        Быкодеров уже подрастерял свой прежний молодцеватый вид. Его голый череп, неравномерно покрытый пятнами пигментации, напоминал глобус неизвестной планеты, а шея походила на шею игуаны. Украшенный фальшивым золотом мундир отнюдь не компенсировал утрату мужественности и стати. Через равные промежутки времени он резко дергал головой (попеременно то влево, то вправо) и производил челюстями хватательное движение, словно ловил невидимых мух. Кроме генерала и его замов, в президиуме также присутствовали гости - представитель министерства, куратор из обкома партии и председатель недавно созданного городского общества трезвости.
        Скривившись так, словно во рту его таяла хинная таблетка, Быкодеров охарактеризовал текущий момент как новый этап торжества социализма, шаг вперед на пути в светлое будущее, очередной удар не только по прямому врагу, но и по нытикам, разгильдяям и тунеядцам, заполнившим страну и даже пробравшимся в органы внутренних дел.
        - Вот вам типичный пример, товарищи, - сел на своего любимого конька Быкодеров, - инспектор отдела кадров и спецработы лейтенант Жмуркин. Заметьте, человеку скоро на пенсию, а он все еще лейтенант. Случай уникальный, если не сказать больше. Эффективность его работы равна нулю. Внешний вид как у пастуха. В общественной жизни не участвует. Подчеркнуто аполитичен. В семье разлад. Игнорирует известные постановления партии и правительства. Употребляет спиртные напитки. Вот мы его сейчас и призовем к ответу. Вот мы его сейчас и спросим. Встань, Жмуркин. Как ты понимаешь перестройку? Объясни присутствующим свою точку зрения.
        Костя, привычно сутулясь, встал и откашлялся в кулак, словно и в самом деле собираясь говорить. Тактика такая была у него в последнее время - встать, покашлять, может быть, даже пробормотать что-то маловразумительное, выдержать град нареканий и упреков, изобразить раскаяние и, дождавшись, когда гнев начальства разрядится, снова сесть на свое место. Ну что взять с дурачка, кроме анализов?
        - Докладывай, - настаивал Быкодеров. - Язык, что ли, прикусил? Когда думаешь перестраиваться?
        - Уже, - ляпнул Костя.
        - Что - уже?
        - Уже перестроился.
        - Поглядите-ка, товарищи. - Быкодеров сделал рукой широкий жест, призывая всех присутствующих к вниманию. - Страна еще только ищет пути перестройки. Гласность и ускорение едва-едва дали первые всходы, а лейтенант Жмуркин - уже! Уже перестроился. Столько лет дурака валял, а тут рванул впереди всех. Ну, расскажи поподробнее. Интересно послушать.
        - Во-первых, я свой стол в другой угол передвинул. - Костя вдруг ощутил какую-то странную невесомость, отстраняющую его от этого суетного и злобствующего мира. - Во-вторых, я бумаги из левой тумбы в правую переложил, а из правой соответственно в левую. И еще… это… обещаю впредь экономить по одному шариковому стержню в квартал.
        Задние ряды смеяться не стали - только захрюкали, опустив головы ниже спинок кресел. Передние ценой неимоверных усилий хранили ледяное молчание. Президиум уставился на Костю, словно суд инквизиции на Джордано Бруно. Шея генерала задергалась и раздулась - старая игуана приняла угрожающую позу.
        - Ты что, Жмуркин, пьян?
        - Никак нет, товарищ генерал.
        - Значит, ты трезвым такую ахинею несешь?
        - Разве это ахинея, товарищ генерал? Я перестроился, а вы говорите - ахинея. - И тут Костю понесло. - Ведь я хоть что-то сделал! А другие? Плакат повесили «Идеи перестройки - одобряем». Так ведь на нем раньше было написано «Решения ХХV съезда КПСС - одобряем». Если присмотреться, замазанный текст очень хорошо читается. Вот и все. Напиши завтра «Деятельность опричнины - одобряем», и тоже ничего не изменится. Только, может быть, мотопатрулям прикажут собачьи головы и метла к седлам привязать. Кто чем занимался, тот тем и занимается. Кто воровал, тот и ворует. Кто пил - продолжает, хоть и в общество трезвости вступил. Кто избивал задержанных, бьет по-прежнему. И так еще долго будет. Пока таким, как вы, товарищ генерал, перестройка доверена, никакой перестройки не будет. Это то же самое, что хорьку цыплят высиживать. Дров наломаете, это точно. Но лучше не станет. Попомните мои слова.
        На Костю зашикали, но Быкодеров царственным жестом вновь навел тишину.
        - Пусть говорит. Гласность, может, тем и хороша, что способствует выявлению скрытых врагов. Мы, значит, все подлецы, а ты, Жмуркин, хороший?
        - В том-то и дело, что я, наверное, хуже всех. Если кто-то на человека топором замахнулся, он или палач, или разбойник. А кто тогда я, коль вижу это, но глаза закрываю? Да я в сто раз горше его. Дай вам сейчас приказ с верхов, вы сколько угодно людей в землю загоните. И сделаете это с превеликим удовольствием. А я по долгу службы буду на мертвецов бирочки цеплять. Душой надорвусь, а противиться не посмею.
        - Ты эту достоевщину брось. - Генерал передернул плечами и в очередной раз лязгнул челюстями. - Умник нашелся. По существу говори.
        - По существу… да… сбился… Простите. Значит, по существу. Когда-то очень давно в этих краях уже жили люди. Бродячие охотники на мамонтов. И очень неплохо по тем временам жили. Брали у мамонта и мясо, и жир, и шкуру, и кость. Всего хватало. Живи и радуйся хоть еще миллион лет. Да только наступил такой момент, когда они последнего мамонта съели. И пришел этим людям конец. Из тысячи, может быть, только один выжил. Да и тот - гол как сокол. Пришлось ему и его детям учиться землю пахать, коз доить, шерсть прясть. И через тысячи лет жизнь куда как краше стала. Телевизор смотрим. На машинах ездим. Все благодаря тому, что та культура погибла, очистив дорогу к новой жизни. Нам суждено повторить судьбу этих самых несчастных охотников. И никакая перестройка тут ничего не изменит. Это только начало конца. Вы надеетесь, что скоро станет лучше? Нет, будет все хуже и хуже, пусть даже иногда покажется, что стало лучше. Возродиться нашей стране можно только через крах и гибель. Охотник на мамонтов никогда не станет ткачом или пастухом. Никто из нас не дождется лучшей доли. Впереди только мрак. Свет увидят совсем
другие поколения. Если увидят…
        - Так… - зловеще сказал Быкодеров. - Значит, ты агитируешь против перестройки?
        - Да нет, пожалуйста, перестраивайтесь, - устало сказал Костя. - Если в узком плане говорить, без исторической перспективы. Только ведь эта ваша перестройка в первую очередь требует перемены отношения к человеку. Если вы его, товарищ генерал, всю жизнь сапогами топтали, неужели теперь станете в каждую отдельную душу вникать. Пустое это все…
        Костя сел. В его ушах звенело так, что он даже не расслышал ответных слов Быкодерова.
        - Даю справку. О вникании, так сказать, в каждую отдельную душу. Жмуркина давным-давно из органов гнать пора. А мы его держим. Учитывая семейные обстоятельства, стаж работы и состояние здоровья. От трудящихся хлеб для него, пустобреха, отрываем. А он на наше добро вот чем отвечает. Клеветой. Пропагандой чуждых идей… Но, к счастью, не все у нас такие. Вот ты скажи, Сидоров, что же нам нужно сделать для перестройки?
        В десятом ряду вскочил майор Сидоров из отдела боевой подготовки и как по писаному отбарабанил:
        - Каждому на своем месте нужно работать больше и лучше!
        - Вот! - палец генерала указал в потолок. - Вот! Вот она, истина! Значит, большинство все же понимает, к чему нас призывают партия и правительство! Всем присутствующим составить рапорта о завершении личной перестройки и к пятнадцати часам сдать старшим служб. На этом, товарищи, закончим.
        Аудитория дружно зааплодировала и, торопясь в столовую, повалила к выходу.
        - Нет! - внезапно фальцетом выкрикнул Костя. - Нет! Я не закончил… Попрошу…
        Сиденья кресел перестали хлопать. Народ, любопытствуя, приостанавливался. Намечался скандальчик. Перед обедом неплохо было бы и развлечься.
        - Я совсем не то хотел сказать! Вы не поняли! Я в правую тумбу наиболее важные бумаги сложил! Теперь их доставать удобнее будет! Я же не левша! Поймите, товарищи! Идеи перестройки - одобряем!
        Но те, к кому он главным образом обращался, уже покинули зал. Они тоже спешили на обед, правда, совсем в другую, не общую столовую, где подавали совсем другие блюда и по совсем другим ценам, а на выходе каждый желающий мог прихватить с собой увесистый пакет деликатесов. Здесь о перестройке никто даже не заикался.
        Как ни печально, но это был последний день его службы в органах. Отныне пути Кости Жмуркина и нашей славной милиции расходились в разные стороны. Его чересчур горячее и, надо признаться, не совсем обдуманное выступление на столь ответственном собрании было последней каплей, переполнившей чашу терпения Быкодерова. Да и не нужен был ему больше Костя. В самое ближайшее время генерал-майор ожидал приказа о выходе на заслуженную пенсию.
        Жаловаться было бесполезно. С таким личным делом, как у Кости, дорога была только одна - в тюрьму…
        Часть III
        Глава 1
        Встреча
        Как выяснилось, бушевавшая в стране перестройка, уже принявшая необратимую форму лесного пожара, когда пламя охватывает не только кроны деревьев, но и подлесок, имела и ту негативную сторону, что без серьезной протекции найти более или менее приличную должность стало почти невозможно.
        Узнав, что Костя не владеет иностранными языками, не водит машину, не разбирается в компьютерах и, более того, вообще не имеет никакой профессии, потенциальные работодатели сразу давали ему от ворот поворот.
        Исключение составляли лишь те случаи, когда выяснялось, что Костя бывший офицер милиции, уволенный по отрицательным мотивам. Тогда ему предлагалось выполнить кое-какие строго конфиденциальные поручения - например, что-то отвезти в город Одессу, что-то, наоборот, привести из города Ашхабада, сунуть что-то под днище вполне определенного легкового автомобиля или извлечь что-то из-под гроба, закопанного неделю назад на лучшем городском кладбище.
        К чести Кости, он от таких предложений всегда отказывался - и вовсе не из трусости, а из-за врожденного чувства порядочности. Да и знакомство с зарубежной детективной литературой подсказывало, что после пары-тройки таких операций, пусть и вполне успешных, его обязательно уберут как нежелательного свидетеля.
        Оставалось разве что вновь пойти в сторожа, но это означало бы уже полный крах - спустя пятнадцать лет вернуться к тому, с чего начинал мальчишкой. Уж если описывать по жизни петли, так только восходящие. Например, в охранники какого-нибудь частного банка он бы пошел - но фактура не позволяла, да и возраст был уже не тот.
        В промежутках между поисками работы Костя посещал пивные, которые стали для него единственным местом, где можно было отвлечься от горестных раздумий о своей окаянной судьбе. Деньги на пиво Костя выручал сдачей стеклотары (возвращаясь вечером домой, он нередко находил на кухне, а то и в спальне немало бутылок из-под водки, иногда даже не до конца опорожненных).
        Гражданскую одежду Косте не покупали из экономии, и приходилось донашивать форму. Поэтому перед посещением всяких злачных заведений он маскировался - надевал длинный поношенный плащ (память о холостяцких временах), скрывавший и китель со следами споротых погон, и красные канты на брюках.
        Однажды во второй половине дня он заглянул в так называемый «Тупик», пустырь между двумя заводскими общежитиями, с трех сторон обнесенный бетонным забором. Здесь частенько торговали разливным пивом, правда, не самого лучшего качества. Да и с посудой бывали перебои, однако Костя по дороге сюда подобрал пустую пластмассовую бутылку. Служба в милиции сильно притупила в нем чувство гадливости.
        Вокруг бочки с пивом вился длинный хвост очереди. Каждый счастливчик, заполучив долгожданную кружку, лишь слегка отхлебывал из нее, а все остальное, со словами «Ослиная моча!» или «Блевотина!», выливал во вместительную урну, предусмотрительно поставленную невдалеке. Однако это ничуть не охлаждало энтузиазм очереди, хотя вопрос о том, как именно недопитое пиво возвращается из урны в бочку - через систему фильтров или без оных, - живо обсуждался народом.
        Дабы убить время, Костя наблюдал обычные для такого места жанровые сценки: вот мужик, отпив полбокала, выливает туда флакон одеколона; вот другой брызгает в пиво из баллончика с дихлофосом (две коротких струи, не больше, и получается напиток богов); вот двое шарят по карманам у третьего, уже отключившегося; вот кто-то опорожняет переполненный мочевой пузырь прямо на забор; вот баба, уже почти добравшаяся до бочки, с пеной у рта орет: «Тару не задерживайте, вызлунь задроченная!»
        Внезапно кто-то довольно грубо толкнул Костю в спину. Смутно надеясь, что это случайность и можно будет обойтись без скандала, он медленно обернулся. Стоящий сзади коренастый, одетый в серое мужчина пристально и с прищуром смотрел на Костю. Рот его кривила не то улыбка, не то подступающий поток брани, а щеки и череп покрывала щетина одинаковой длины.
        «Странный тип, - подумал Костя. - Похоже, из зоны откинулся. И совсем недавно…»
        - Вот так встреча! - странно знакомым голосом произнес стриженый. - А слух был, что ты в крутую контору пошел служить. Продал бессмертную душу за тридцать сребреников?
        - Ты особо не разоряйся, - не очень убедительно огрызнулся Костя. - Чай, не на нарах…
        Знакомых в этом районе у него не было. Случись что - никто не поможет. Зато блатные на выручку к своему всегда набегут. А тут таких трое на каждый десяток - по рожам видно.
        - Между прочим, я на нарах никогда и не был. - Незнакомец вдруг подмигнул Косте. - Вот так-то, гражданин Кронштейн!
        - Гражданин Рабинович! - искренне обрадовался Костя. - Вот кого не ожидал увидеть! Каким ветром? Я-то думал, что вы теперь какой-нибудь солидный журнал возглавляете. Вроде «Коневодства» или «Пожарного дела».
        - С журналами я завязал, - ответил бывший ответственный секретарь «Вымпела». - Хлопотное дело. Здоровье, как говорится, дороже.
        - А историческая родина вас разве не привлекает?
        - Климат меня тамошний не устраивает. Жарко… Ведь сейчас бабки можно и здесь заколачивать. Вот собираемся частное издательство открыть.
        - А разве можно? - удивился Костя.
        - Уже можно. Хотя и трудно.
        - Что же вы будете издавать?
        - Нашему человеку что ни предложи - все купит. Изголодались по книгам. Начнем, естественно, с легкого чтива. Приключения, любовь, детективы.
        - Ну, желаю удачи… - Услышанное было для Кости ошеломляющей новостью. Если свобода слова успела наделать столько дел, куда может завести свобода печати?
        - А ты почему гуляешь? - поинтересовался Рабинович. - В отпуске? Или выходной?
        - Поперли меня из крутой конторы, - признался Костя. - Под зад коленом. Без пенсии и выходного пособия.
        - Беспредельщики, - посочувствовал ему Рабинович. - Отморозки… Но ты сильно-то не убивайся. Это, может, не беда твоя, а удача. Жизнь покажет… Надо бы нам в честь встречи чего-нибудь крепкого выпить. А от этого пива только изжога бывает.
        - Имеется у меня один талон на водку, - неуверенно произнес Костя. - Только его еще надо суметь отоварить. Да и с деньгами туго…
        - Деньги есть, не переживай, - Рабинович похлопал себя по карману, причем звук получился такой смачный, словно это была голая женская задница.
        Они покинули очередь, предупредив на всякий случай, что скоро вернутся, и начали обход окрестных гастрономов. Во всех отделах, где раньше красовались батареи бутылок разной цены и разного содержимого, полки были теперь заставлены банками с горчицей. Своими зловеще поблескивающими черными касками-крышками они напоминали солдат, только что изгнавших с городских улиц пестрый и веселый цивильный люд.
        Так они дошли до самой окраины. Солнечный осенний мир был чист, прозрачен и тих. Далеко-далеко, у самого горизонта, светились красно-желтые леса, в другую пору года отсюда обычно неразличимые. Во всей этой картине ощущалась скромная элегантность, свойственная только приближающейся старости.
        - Ну ничего буквально нет! - сказал в сердцах Рабинович. - От жажды можно подохнуть! Помнишь - у Булгакова? Закат на Патриарших прудах? «Нарзана нет, пиво привезут к вечеру, есть абрикосовая, но только теплая».
        - Так то было весной, - вздохнул Костя. - А сейчас осень. Весной хоть какая-то надежда есть. Тем более что пиво все-таки обещали привезти.
        - Не хочу я такого пива! Это не пиво, а скотское пойло! Я чешского пива хочу. В крайнем случае - рижского. Вот ты фантаст. Стало быть, способен заглядывать в будущее. Скажи, что там в будущем ожидается насчет пива и водки?
        - Все будет, - немного подумав, твердо ответил Костя. - И водка, и пиво, и вино, и коньяк. Даже этот… как его… кальвадос. Но вот только купить их сможет не каждый. Далеко не каждый.
        - Я себя каждым и не считаю. - Рабинович, похоже, даже слегка повеселел. - Да и ты зря на себя рукой махнул… Кстати, ты пишешь сейчас что-нибудь?
        - Какой смысл? - пожал плечами Костя. - Кому моя писанина нужна? Не попадаю в русло… Читал я тут недавно кое-что. Фантастический роман. Называется «Горшок стихий». Автор не то Чирьяков, не то Савлов. Я такой шедевр под угрозой виселицы не накатаю.
        - Не пойму, тебе роман понравился или нет?
        - По мне, так лучше учебник математики читать. И доходчивее, и веселее.
        - Целиком и полностью согласен с тобой, - Рабинович хлопнул Костю по спине. - Но ты, гражданин Кронштейн, отстал от жизни. Всякие там Чирьяковы уже не являются монополистами в области фантастики. Хотя тон все еще задают, это ты верно подметил. Однако за те годы, что мы не виделись, выросло новое литературное поколение. Ребята талантливые, смелые, подающие большие надежды.
        - И печатают их? - с сомнением поинтересовался Костя.
        - Бывает… Но ведь это только начало. Уверен, что будущее за ними. Сами себя, между прочим, они называют «Девятым валом».
        - Почему?
        - Ну если Гомера, Апулея и Вергилия считать первым валом фантастики, а «Беовульфа», «Персеваля» и «Эдду» - вторым, то они как раз получаются девятым.
        - Ого! - присвистнул Костя. - А кто же тогда Чирьяков, Савлов и иже с ними? Болото?
        - Еще хуже. Что-то в масштабах грязной лужи. Но это, заметь, не моя оценка.
        - Круто!
        - Такие вот ребята. Почти все, кстати, твои ровесники. Раз в год они собираются все вместе в каком-нибудь дачном месте и читают друг другу свои произведения. Если хочешь, я тебя им порекомендую. Уверен, тебе эта компания понравится.
        - То-то и оно, - печально вздохнул Костя. - Боюсь, как бы моя симпатия им боком не вылезла. Ни слова не напечатают. Или вообще потеряют интерес к литературе.
        - А в чем дело? Загадками говоришь, гражданин Кронштейн.
        - Ох, не лезьте в душу… Так уж я устроен, что порядочным людям от меня одни только неприятности. Разве забыли печальную судьбу своего журнала?
        - Насчет журнала это разговор особый… Тут мы сами виноваты. Зарвались. Ну а насчет всего остального… - Рабинович на мгновение задумался. - Если опасаешься с порядочными людьми дружбу водить, присоединяйся, так сказать, к их антиподам. Идейным противникам. Чирьяков, Савлов и Топтыгин создали свое литературное объединение. Кстати, под официальным патронажем. Не то комсомол им покровительствует, не то Союз писателей. А это, между прочим, живые деньги. Скоро, говорят, первый сборник выйдет. С предисловием самого Самозванцева.
        - Разве он еще жив? - скорее ужаснулся, чем удивился Костя.
        - Мало того - процветает. Переделал все старые романы на новый лад и даже опубликовал новинку под названием «Полная пустота». Надо думать, книга сугубо автобиографическая. Ну как, подходит тебе такая компания?
        - Вполне! Да только кто меня туда возьмет?
        - Ничего себе! Туда и не таких берут. Уже больше сотни желающих записалось. По одной только рукописи принимают. А у тебя как-никак публикации имеются.
        - Про допризывника на Марсе?
        - Какая разница! Сам Топтыгин пишет про то, как Илья Муромец и Добрыня Никитич помогали комсомольцам-добровольцам достраивать БАМ.
        - Не знаю даже… - задумался Костя. - Заманчиво. Да только как бы на всю жизнь не замараться…
        - Э-э-э, да ты, дорогой, из себя, похоже, чистоплюя корчишь. В литературной среде это как-то не принято. Даже Пушкин при случае не гнушался с Булгариным или Кукольником шампанского выпить, хотя и знал, с кем имеет дело. Сам стихи верноподданнические кропал, чтобы к императору подольститься. Клеветников России журил… А уж про современных писак я и не говорю. Все замараны. Даже великие. Ты же у нас, гражданин Кронштейн, пока еще ноль без палочки. Тем более на мели сидишь. А там гонорары очень даже неплохие обещают.
        - Например? - сразу навострил уши Костя.
        - До тысячи рублей за лист.
        - За лист? - ужаснулся Костя, никогда не державший в руках больше пары сотен.
        - Ты не понял. Имеется в виду так называемый печатный лист. Это двадцать два - двадцать четыре листа машинописного текста..
        - А-а-а… Но все равно много.
        - Немало. Некоторые члены Союза писателей столько не получают. Так ты согласен?
        - Согласен… Если вы, конечно, не шутите.
        - С чего бы мне вдруг шутить? Надеюсь, с первого гонорара нальешь?
        - Обязательно! - горячо заверил его Костя.
        - Протекция моя в тех кругах веса не имеет, но я тебя научу, что делать. Все остальное будет зависеть только от тебя…
        Глава 2
        Большие ожидания
        Литературная организация, в которую намеревался вступить Костя, носила довольно странноватое название - ТОРФ. Не нужно было долго ломать голову, чтобы расшифровать эту аббревиатуру, - Творческое объединение российских фантастов.
        Торф, конечно, не уголь, подумал Костя. Однако жар тоже дает. Под жаром он подразумевал гонорары, с помощью которых собирался решить свои финансовые проблемы. (Их накопилось так много, что если бы каждую сравнить с прорехой в платье, то в этом смысле Костю можно было считать совершенно голым.)
        О моральной стороне проблемы он старался не думать. Вполне возможно, что Чирьяков, Савлов, Топтыгин и вся их бражка процветали не без влияния Костиного презрения (говорить о ненависти не приходилось, не те это были объекты). Ну а если ближайшее знакомство с этими акулами пера вызовет вдруг у Кости светлое чувство любви и уважения, то расстановка сил в отечественной фантастике изменится самым коренным образом.
        Согласно советам всезнающего Рабиновича, Костя должен был направить в адрес ТОРФа заявление произвольной формы, где, кроме всего прочего, имелись бы уверения в том, что автор обязуется писать на «должном идейном, художественном и эстетическом уровне», а также несколько своих лучших произведений объемом не больше сорока машинописных листов.
        С заявлением проблем не было. В бытность свою работником милиции Костя составил столько идиотских писулек, что давно утратил пиетет к печатному слову. В формуле «бумага все стерпит» для него не было ничего спорного.
        Проблемы возникли с произведениями, вернее - с критериями их отбора. Те, за которые он был спокоен в плане художественном, страдали полным отсутствием идейности. В свою очередь, произведения идейные (написанные в свое время по заказу журнала «Вымпел») не имели ни художественной, ни тем более эстетической ценности.
        Еще раз перечитав все свои опусы и попутно исправив многочисленные орфографические ошибки, Костя остановил выбор на том из них, безусловным достоинством которого являлась краткость. Назвать его с ходу антихудожественным или безыдейным тоже было нельзя. Кроме того, литературный уровень произведения не мог уколоть самолюбие ни Чирьякова, ни Топтыгина, мнивших себя классиками жанра.
        Назывался рассказ несколько длинновато: «Из записок космического разведчика». Написан он был как бы от первого лица.
        «Работа у меня самая простая. Я - космический разведчик. А чем занимаются космические разведчики, известно даже младенцам. Первая наша задача - произвести скрытную высадку. Вторая - собрать как можно больше информации. Третья - вовремя убраться, не оставив после себя никаких следов. Впрочем, если следы и останутся, тоже не страшно. Аборигены отнесут их на счет природных стихий.
        Взять, к примеру, мою последнюю экспедицию.
        Прикинувшись метеоритом, приближаюсь к поверхности планеты. При первой же возможности прячусь в подходящее на вид облако. Из него вываливаюсь сотней тысяч белых ледяных кристалликов - так здесь выглядят атмосферные осадки.
        Еще в полете замечаю низкое продолговатое строение, явно не относящееся к шедеврам галактической архитектуры. Возле него бродят рогатые, четвероногие и хвостатые существа, общим числом сто сорок пять штук. Там же присутствует и несколько двуногих, безрогих и бесхвостых особей, возможно, находящихся на несколько более высоком уровне эволюции. Не исключено, что они могут обладать зачатками разума.
        Быстренько прикидываю, в кого бы мне лучше всего превратиться. Строение исключается сразу. Двуногих слишком мало, поэтому внезапное появление еще одного наверняка вызовет нежелательное любопытство остальных. Остаются четвероногие…
        Спустя мгновение их уже не сто сорок пять, а сто сорок шесть.
        Вскоре двуногие начинают загонять нас внутрь строения. При этом они что-то кричат. Включаю дешифратор. Оказывается, наступило время приема пищи. Первая фраза местного языка, помещенная в мою оперативную память, звучит примерно так: „Н-н-но! Пошла, проклятая!“
        Ко мне приближается один из двуногих. От остальных он отличается гораздо более внушительными габаритами и металлическим ромбовидным значком, прикрепленным к верхней части туловища.
        - Чья корова? - спрашивает он. - Почему не в стойле?
        - Это Зорька, - отвечает кто-то. - Катьки Передковой.
        - Не, - говорит существо, ростом и размерами уступающее первому почти что вдвое. - Моя Зорька на месте. Вон, четвертая с краю стоит.
        Оба начинают изучать жестянку, прикрепленную к моему уху. Естественно, что она представляет собой среднестатистический образец остальных ста сорока пяти аналогичных жестянок.
        - И номер какой-то чудной, - говорит маленькое существо. - Ничего не понимаю!
        - Чего тут понимать! Кто это - слон или корова?
        - Корова.
        - А если корова, так гони ее в стойло. Твою Зорьку давно выбраковывать пора. А эта вишь какая гладкая! То на то и выйдет.
        - Да откуда она здесь взяться могла?
        - Откуда надо! Тебя не касается. Твое дело вымя вовремя подмывать, а не рассуждать.
        - Ох, товарищ заведующий, наживем мы неприятностей.
        - Не твоего ума дело. Знаешь последнюю резолюцию сверху?
        - Не-а…
        - В свете последних внешнеполитических событий не допустить сокращения поголовья скота. Имеются в виду происки империалистов на Ближнем Востоке и новый подъем антиколониальной борьбы народов Африки. Уяснила?
        - Уяснила, - кивает маленькое существо.
        Меня впихивают между другими четвероногими, головой к кормушке. Пища мне не нужна, но чтобы не вызвать подозрения, переправляю некоторое ее количество в контейнер для хранения образцов. Сгодится на что-нибудь.
        Затем к моему телу цепляют какой-то довольно громоздкий электрический аппарат. Все от меня явно чего-то ждут.
        Озираюсь по сторонам и выясняю, что четвероногие существа способны выделять из своих организмов целый ряд продуктов жизнедеятельности. Основных из них два. Во-первых, зеленые полужидкие лепешки сложного химического состава. Во-вторых, белый эмульсионный раствор жиров, белков и некоторых других веществ в воде.
        С помощью портативного синтезатора произвожу изрядное количество зеленых лепешек, однако у двуногих, собравшихся вокруг, это вызывает негативную реакцию. Очевидно, второй продукт интересует их больше. Перерабатываю в него все содержимое контейнера. Воду ради экономии извлекаю непосредственно из атмосферы. Через некоторое время замечаю среди двуногих легкое возбуждение. Не перестарался ли я?
        - Товарищ заведующий, она уже двадцать литров дала!
        - Рекордистка, видать, - говорит гигант. - Должно быть, с областной сельхозвыставки сбежала. Ценный экземпляр.
        Пока эти двое беседуют между собой, я внимательно исследую сознание обоих. У маленького существа в голове множество забот. О еде и жилище, о муже и детях (двуногие здесь живут семейными ячейками), обо мне самом и обо всех других рядом стоящих рогатых тварях. Мысленно нарекаю ее именем Забота.
        Гигант (в дальнейшем буду называть его Значком) имеет наивысшее для данного региона планеты образование. Об этом как раз и свидетельствует металлический ромб у него на груди. Это именно то, что мне нужно! Проникаю в его сознание как можно глубже. Однако меня ждет разочарование. Весь имеющийся там запас знаний состоит из четырех простейших арифметических действий, нескольких ничего для меня не значащих исторических фактов да кучи нетвердо вызубренных и превратно понятых цитат. Основное его желание в данный момент каким-то образом связано с прозрачным сосудом обтекаемой формы, вернее, с его содержимым. По-моему, это обыкновенный этиловый спирт. Ну что же, для моего синтезатора нет ничего невозможного.
        - Гляньте! - вскрикивает Забота. - Вы только гляньте, люди добрые, что из нее поперло!
        Значок нюхает произведенный мною продукт, пробует его на вкус, а затем, пробормотав что-то невнятное, уносит его с собой.
        - Это все от нашего силоса, - говорит Забота. - Прокис совсем. Не силос, а брага.
        Спустя некоторое время вновь появляется Значок. В голове у него совершенный сумбур, речь бессвязна, а ноги подкашиваются. Возможно, причиной тому этиловый спирт, который он по неосторожности принял вовнутрь.
        - М-м-молодец! - он целует меня между рогов. - Хвалю… Уважила… Только этого больше не надо… Ни-ни… Ты молоко давай… Сто литров в день… И не иначе…
        Забота стоит рядом. Из ее зрительных органов текут капли слабо минерализованной влаги.
        На следующий день, как и договаривались, даю эти самые сто литров. Синтезатору уже не хватает исходных продуктов. Съедаю всю подстилку, часть деревянной загородки, а также одноколесное транспортное средство, на котором развозят корма. Значок глядит на меня с уважением. Остальные двуногие, кроме Заботы, стараются близко не подходить.
        Под вечер третьего дня в строении проводят спешную уборку. Появляется толпа двуногих, обвешанных примитивной оптической и электронной аппаратурой. Забота по бумажке зачитывает какой-то текст, в котором много непонятных слов. В конце концов выясняю, что она обязуется до конца года (один оборот планеты вокруг своего светила) получить от меня пятнадцать тысяч литров жиробелковой эмульсии, или, говоря по-местному, молока. Значок стоит рядом с ней и изо всей силы хлопает передними конечностями. Приезжие щелкают своими аппаратами, что-то пишут, суют в лицо Заботе звукозаписывающую аппаратуру. Представляю их удивление, когда назавтра обнаружится, что вся собранная здесь информация бесследно исчезла.
        - Вот, - говорит Значок. - Новая порода. Сами вывели. Без всякой там генетики… или этой… селекции. Исключительно путем приспособления к суровым условиям содержания. Кирпичи может жрать. Кучу шлака во дворе видели? Пять тонн, между прочим. Завтра начнем скармливать.
        Затем все уходят, оживленно переговариваясь. Остается одна Забота. По ее лицу опять текут прозрачные капли.
        - Где же это видано, чтоб живую скотину шлаком кормили. Ничего, милая, завтра я тебе свеколки принесу.
        - А мне все равно, что свеколка, что шлак, что платиновые слитки. Однако ощущать направленное на тебя сочувствие весьма приятно.
        Время моего пребывания на планете приближается к концу. Жду, когда стемнеет. Однако подводить Заботу нельзя. Галактика мне этого не простит. Вначале изготавливаю необходимое количество алюминиевых емкостей, которые называются „флягами“. Затем заполняю их молоком самого высокого качества. Для этого приходится пропустить через синтезатор не только весь шлак, но и изрядную часть соседнего холма.
        Закончив все дела, превращаюсь в стаю черных птиц (точно такая же галдит неподалеку) и взлетаю в небо. Внизу различаю жилища двуногих. Вот и дом Заботы. С помощью горячей воды и поверхностно-активных веществ она очищает от грязи целую кучу одежды. Трое ее детей заняты изучением наук. Старший разбирает схему строения атома. Средний читает стихи „Горные вершины спят во тьме ночной; тихие долины полны свежей мглой…“. Младший из слогов составляет коротенькие слова: „Ма-ма“, „Ми-ша“, „Шу-ра“. Зависаю над домом и жадно впитываю информацию.
        На прощание мне хочется как-то отблагодарить Заботу. Интересно, есть ли у нее сокровенные желания? Оказывается - есть. Даже не одно, а сразу три. Первое - достать для меня вдоволь свеклы. Второе - чтобы ее дети всегда были здоровы. Третье - чтобы на планете никогда не было войны.
        Очень жаль, но я почти ничем не могу помочь ей. Проблема со свеклой отпадает сама собой. Все дети здоровы. (Хотя я все же избавляю младшего от насморка, а среднего от синяка под глазом.) Что же касается третьего желания, то оно, к сожалению, не в моей компетенции.
        Самый последний дом, над которым я пролетаю, принадлежит Значку. Он сидит в одиночестве и с горечью бормочет:
        - Подумаешь, Почетную грамоту обещали. Благодетели… Могли бы и к Золотой Звезде представить. Вон в „Коминтерне“ зоотехник - Герой Соцтруда, а все его коровы дают молока меньше, чем одна моя Зорька… Ничего, уговорю председателя лишний скот продать. Все равно от него толку никакого. А на вырученные деньги в Голландии быка купим. Принесет Зорька телят, всю область молоком обеспечим. А то и всю республику… Вот тогда попомнят меня!
        На столе перед ним стоит стеклянная емкость с этиловым спиртом. Как бы он, бедняга, не употребил его с горя. Отравится! Мне ведь известно, как пагубно действует это химическое соединение на белковые организмы.
        Приходится сделать доброе дело и для него. Превращаю этиловый спирт в свежее молоко. Вот, наверное, обрадуется потом Значок.
        Стая черных птиц поднимается все выше и выше. Мое задание выполнено.
        Прощай, планета Земля…»
        Вот такой незамысловатый рассказик отправил Костя Жмуркин на суд литературных гурманов из ТОРФа.
        Отправил и стал с надеждой ждать ответ…
        Глава 3
        Ведьмак
        После той памятной встречи в «Тупике» Костя видел Рабиновича только один раз - и то по телевизору, когда тот в программе «Политические диалоги» расхваливал какого-то малоизвестного политического деятеля, рвавшегося в народные избранники. Похоже, что бывший ответственный секретарь «Вымпела» учредил не частное издательство, а фирму по проталкиванию депутатов.
        Выглядел он все так же - дорогой, но неприметный серый костюм, серая водолазка, короткая стрижка, легкая щетина на лице. Добавилась только золотая цепочка поверх водолазки. Впоследствии Костя понял, что именно такой облик должны иметь новые герои - уже не соц-, а каптруда.
        Как ни странно, но все, о чем говорил Рабинович, - сбылось. Спустя две недели Костя получил официальное письмо на бланке ТОРФа, в котором сообщалось, что он принят кандидатом в члены творческого союза и приглашается на семинар в один из южных городов страны. Все расходы по проезду, проживанию и питанию ТОРФ великодушно брал на себя. Письмо было подписано неким Верещалкиным, и.о. директора объединения. Косте, перечитавшему кучу фантастических книг, эта фамилия абсолютно ничего не говорила.
        Краткая вспышка радости (не так уж часто сбываются наши надежды) очень скоро сменилась унынием. Проблемы не решались, а только множились. Во что одеться? Ведь у Кости до сих пор не было мало-мальски приличных брюк, не говоря уже о пиджаке. На какие средства добираться на семинар? ТОРФ, конечно, обещал погасить все расходы, но когда это еще будет… Нужны деньги, и немедленно.
        Сдачей стеклотары столько не заработаешь. Родители Кости к тому времени уже скончались, оставив ему в наследство свои медали и кота Тихона. Зажиточных знакомых, кроме генерала в отставке Быкодерова, не было. Рабинович мог бы, наверное, помочь, но только где его искать… Послать на панель Кильку? Да кто за нее даст больше рубля и то в базарный день. Тут волей-неволей позавидуешь современникам доктора Фауста, имевшим возможность по сходной цене продать свою бессмертную душу силам зла. Счастливые были времена!
        Спасение, как это нередко бывает, пришло совсем не с той стороны, откуда его ожидаешь. Слоняясь по городу, Костя случайно обратил внимание на следующее объявление: «Народный целитель Ермолай Сероштанов. Лечение бесплодия, импотенции, энуреза, заикания, алкоголизма, табакокурения, бессонницы, артрита, гипертонии, болезней опорно-двигательного аппарата. Прием ежедневно, кроме воскресенья, с 10.00 до 18.00».
        Редкое имя Ермолай сразу напомнило Косте его случайного соседа по камере, тоже, кстати говоря, сторонника нетрадиционной медицины. Неужели это одно и то же лицо? Жаль, что фамилия выветрилась из памяти… Может, все-таки навестить этого Ермолая? Говорят, что все эти целители, знахари, ясновидцы и предсказатели зашибают сейчас бешеные деньги. Авось и поможет… Воровато оглянувшись по сторонам, Костя сорвал объявление со столба.
        Народный целитель принимал пациентов почему-то не в больнице, а в здании музыкальной школы, где ему было отведено сразу несколько комнат на первом этаже. Как видно, народу сейчас было не до гамм и сольфеджио, хотя где-то наверху и пиликала одинокая скрипочка - словно гвоздем царапали по стеклу.
        В приемной, на дверях которой имелась вывеска, по содержанию аналогичная объявлению, но выполненная методом чернения по меди, не было ни одной живой души, однако из кабинета доносились глухие звуки, невольно вызывающие вполне определенные ассоциации - секс, порнуха, садомазохизм, зоофилия, свальный грех…
        Заглянув в щель неплотно прикрытой двери, Костя разглядел человека в белом халате, стоявшего спиной к нему. В настоящий момент он массировал немолодую дебелую даму. Кулаки его погружались в пышную плоть, как в квашню с тестом. Дама при этом издавала долгие сладострастные стоны. Если учесть, что оба - и пациентка и целитель - тяжело и часто дышали, то звуковое сопровождение получалось весьма забавное.
        Всякий раз, как человек в халате прерывал сеанс массажа, смазывая ладони вазелином, дама делала попытку перевернуться на спину, и тогда ее отвислые, хоботообразные груди разваливались на стороны, создавая иллюзию еще одной пары рук.
        Целитель по этому поводу лениво говорил:
        - Мадам, фасад не обрабатываем. Только тыл, только тыл…
        Его лицо Костя видеть не мог, однако в голосе звучали нотки, свойственные только приснопамятному Ермолаю, невинно пострадавшему через Костину симпатию. Не хватало только сакраментального обращения «брат».
        После того как пациентка оделась, расплатилась и договорилась о следующем визите, целитель заглянул в приемную.
        - Есть тут еще кто-нибудь? - спросил он, утираясь вафельным полотенцем. Мадам все же вогнала его в пот.
        Они узнали друг друга одновременно, и лицо Ермолая сразу посуровело.
        - Где же твоя знаменитая шляпа? - даже не поздоровавшись, спросил Костя.
        - Нету шляпы, - ответил Ермолай. - Ни шляпы, ни дома, ни хозяйства. Все пропало. Крепко ты мне тогда помог.
        - Я тебя предупреждал. - Костя не ожидал, что с первых минут встречи ему придется держать оборону.
        - Ответь, кто из людей хоть когда-нибудь внимал предупреждениям! Припомни! Начни с Кассандры. С пророка Иеремии! С вещего Олега! И таким примерам нет числа! - Ермолай замахнулся на Костю полотенцем, словно бы тот был вредоносным насекомым типа малярийного комара или мухи цеце.
        - Ты говоришь так, как будто бы я в чем-то виноват! - огрызнулся Костя.
        - Я говорю так, чтобы ты больше не воспылал ко мне добрыми чувствами!
        - Ответь, а люди хозяева своих чувств? - в тон ему произнес Костя. - Припомни! Начни с Елены Прекрасной! С Самсона! С Ромео и Джульетты! И таким примерам нет числа.
        - Зачем ты ко мне пришел? - Ермолай первым понял всю бесперспективность этой перепалки.
        - Денег одолжить, - ответил Костя прямо.
        - На пропой?
        - Нет, на дело.
        - Иных источников дохода, стало быть, нет? Так с тех пор и бомжуешь?
        - Обижаешь! Я в ментовке пятнадцать лет протрубил.
        - Сам туда пошел или заставили?
        - Вынудили, так скажем. Давили из меня ненависть во славу и процветание органов.
        - То-то, как я посмотрю, вас на каждом перекрестке по трое стоит! И у каждого рожа лоснится! А почему дальше не служил?
        - Обстоятельства изменились. - Костя не собирался вдаваться в лишние подробности. - Дашь ты мне денег или нет? Я не так прошу, а в долг.
        - По-твоему, я деньги печатаю? Сам видишь, сколько у меня клиентов. Раз-два и обчелся. Наша советская бабка лучше будет полдня дожидаться приема у терапевта-недоучки, чем мне свой кровный червонец принесет.
        - Ладно, извини, что побеспокоил. - Костя подался к выходу.
        - Подожди, - остановил его Ермолай. - Дай подумать… Если я тебе сейчас денег не дам, ты обидишься, но ненадолго. А если дам, ты мне их, конечно, не вернешь и потому крепко невзлюбишь. Психология человеческая мне, слава богу, знакома.
        - Если сказал, что отдам, значит, отдам! - Костя повысил голос.
        - А как собираешься заработать?
        - Придумаю что-нибудь.
        - Иди ко мне ассистентом. Внедрим новый вид услуг. Пока я вот такую корову отмассирую, будешь ей пятки чесать. По пятерке за пару. Тебе сколько денег надо?
        - Рублей сто пятьдесят, - ответил Костя автоматически.
        - Ну вот, всего тридцать пар! За месяц управишься. Согласен?
        - Не успею. - Костя так и не понял, шутит Ермолай или говорит серьезно. - Мне уезжать скоро.
        - Далеко?
        - К Черному морю.
        - Ого! И собираешься в полторы сотни уложиться?
        - Мне только на билет. Харчи и крыша дармовые.
        - А выпивка, а девочки?
        - Обойдусь.
        - Так и быть. - Ермолай полез в карман своего белого халата. - Сто пятьдесят я тебе, конечно, не дам. Жирно будет. С твоими потребностями и сотни много. И учти, деньги я даю под проценты. Ты ведь мне не друг и не родственник. Ставка стандартная. Один день - один процент. Отдашь через месяц - тридцать процентов. Через год - триста шестьдесят пять.
        - А ты книжку про старуху-процентщицу читал? - Костя нетерпеливо протянул руку.
        - Кино видел. Только учти, меня топор не берет. Я от железа заговоренный. - Слюнявя пальцы, он отсчитал нужную сумму, тщательно выбирая самые мелкие и засаленные купюры.
        - Придумаем что-нибудь другое, - пообещал Костя.
        - Деньги пошлешь в город Воркуту. Главпочтамт, до востребования. Я здесь долго задерживаться не собираюсь. Настригу бабок и двинусь дальше. Меня искать не надо. Я тебя сам найду, если только придумаю, как можно с выгодой использовать твой талант.
        Уже оказавшись на улице, Костя оценил поведение Ермолая. Действовал тот психологически точно - и денег дал, и симпатии к себе не вызвал… Хитрая лиса, ничего не скажешь…
        Глава 4
        Бросок на юг
        Заблаговременно заказав билет, Костя на оставшиеся деньги приобрел дешевые отечественные джинсы, хлопчатобумажный свитер и сборник фантастики, изданный ТОРФом (переплатив за него на книжном рынке чуть ли не втрое). Кем бы ни стали для него в будущем члены этого литобъединения - друзьями или врагами, - а с их творчеством нужно было познакомиться заранее.
        Название сборника - «Компас» - прозрачно намекало на то, что все другие отечественные фантасты бредут наобум, не различая сторон света.
        Его действительно открывала пространная статья Самозванцева, впрочем, к содержанию сборника никакого отношения не имевшая. Была она написана никак не меньше двадцати лет назад и представляла собой злобный пасквиль на англо-американскую фантастику, названную «плодом ненависти и безысходности, которая не в силах подняться до светлой и смелой мечты».
        Некоторые наиболее идиотские фразы глубоко запали в Костину память. Например: «Известно, что фантазия в Америке служит также и реакции». Или еще круче: «Через фантазию американцев можно понять их действительность, почувствовать тупик „американского образа жизни“, в котором бьется, как в клетке, мечта».
        Кроме того, автор бессовестно переврал все упоминавшиеся в статье фамилии, кроме Уэллса и Ленина. Олафа Стэплдана он назвал Аллафом Стеббельдогом! Хола Клемента - Хэллом Клеменсом! Даже знаменитый Хьюго Гернсбек почему-то превратился в Гуго! Ученый-философ и теолог Клайв Льюис, с творчеством которого Костя ознакомился через «самиздат», был охарактеризован как «некий мистер Люис, церковник и ханжа».
        Попутно были пролиты крокодиловы слезы о кризисе в американской фантастике, где только за несколько последних лет закрылось около тридцати специализированных журналов. В этом смысле положение в советской фантастике было куда как благополучнее. Не закрылся ни один журнал, посколько таковых не существовало вообще.
        Далее под высокопарной рубрикой «Слова мастера» помещалась статья небезызвестного Топтыгина об основных этапах жизненного и творческого пути Самозванцева. Как выяснилось, он был не только великим писателем, но, кроме того, еще и археологом, путешественником, изобретателем, военачальником, шахматистом, геологом, радиотехником и т. д. и т. п.
        Список великих людей, с которыми водил дружбу или просто встречался Самозванцев, занимал полстраницы. Правда, кое-где Топтыгин погрешил против истины, упомянув среди собеседников своего кумира Пьера Ферма, Эвариста Галуа, Дмитрия Менделеева и Вильгельма Стейница, но то, что непозволительно серьезному биографу, вполне простительно для писателя-фантаста.
        Книги Самозванцева, как оказалось, вдохновляли космонавтов, осознавших величие поставленной перед ними задачи; академиков, в корне изменивших свое представление о значимости тех или иных научных проблем; якутских градостроителей, решивших вместо дефицитного бетона использовать дармовой лед (к которому автор почему-то испытывал особую теплоту); кинематографистов, экранизировавших несколько его книг; своих же коллег-писателей, широко использовавших художественные находки и технические идеи старшего товарища; летчиков-полярников, проложивших в высоких широтах новые маршруты, и советскую молодежь, воспитанную в духе оптимизма, патриотизма, гуманизма и трудолюбия.
        Поскольку Костя не принадлежал ни к одной из вышеуказанных категорий наших граждан, то и возразить ему было нечего.
        Художественные произведения членов литературного объединения начинались примерно с сороковой страницы. Это было то, что редакторы называют «Братской могилой», - бессистемная и случайная подборка стихов, рассказов, обзоров, гипотез, путевых заметок и юморесок.
        Среди всего прочего обнаружилось и произведение того самого Верещалкина, чей размашистый автограф красовался на письме, вселившем в Костю столько надежд. Речь в нем шла о том, как автор в бытность свою корреспондентом какой-то молодежной газеты оказался на Таймыре, где присутствовал при массовом отеле северных оленей. Какое отношение это событие имело к фантастике, так и осталось неизвестным.
        В общем и целом оценка разных произведений сборника колебалась от «маразма» до «очень плохо».
        Приятное исключение составлял лишь цикл рассказов некоего Вершкова, почти безупречных в смысле языка (сам Самозванцев вместо «шаманка» писал - «шаманша») и весьма смелых по содержанию. Среди его персонажей была не только средняя партийная номенклатура, под воздействием перестройки и гласности превратившаяся в мелкую нежить - кикимор, леших, водяных и барабашек, но и грозные демоны минувших дней - упырь Лаврентий, оборотень Никита, горе-злосчастье Лазарь.
        Книжку, конечно, можно было прихватить с собой на предмет получения автографов, но рачительный Жмуркин не поленился снова сходить на рынок и там продать ее за ту же цену, что и купил. Как ни крути, а фантастика, даже такая, пользовалась у читателей спросом, хотя в глубине души Костя опасался, что его чрезмерное внимание поставит этот литературный жанр в один ряд с таким замшелым хламом, как жития святых, сказы, оды, рыцарские романы и орфические гимны.
        Как человек, кое-что в этой жизни смыслящий, Костя понимал, что появиться среди незнакомых людей (а тем более измученных борьбой за трезвость интеллектуалов) с пустыми руками будет крайне неудобно. Пусть вся центральная и местная пресса дружно обхаивают спиртное, оно способствует сближению и облегчает понимание. Особенно на первых порах.
        Поскольку водка в свободной продаже по-прежнему не появлялась, да и денег оставалось в обрез, Костя пошел по пути, уже протоптанному легионами его соотечественников.
        Похитив из семейных запасов полпуда сахара и килограммовую пачку дрожжей, он втайне от Кильки поставил брагу, которая впоследствии была использована для приготовления высококачественного самогона.
        Никакого специального оборудования для этого не потребовалось, а только жестяной бачок для полоскания белья, таз с холодной водой и другой таз, поменьше, для сбора конденсата. Ну и, конечно, газовая плита.
        Вонь, правда, при этом стояла такая, что мухи околели. А что поделаешь! Воняет, говорят, даже на фабрике по обогащению золотой руды.
        Щепотка марганцовки, брошенная в еще горячий самогон, бурыми хлопьями осела на дно, связав сивушные масла. Активированный уголь, вата и бытовой фильтр «Родничок» превратили мутноватую бурду в кристально чистый напиток. Дело довершили вкусовые добавки - чай, дубовая кора, ванилин, трава зверобой и растворимый кофе.
        Полученный продукт ни крепостью, ни качеством не уступал фирменным настойкам, давно исчезнувшим из продажи.
        Теперь можно было со спокойной душой отправляться в путь. Весь Костин багаж состоял из двух трехлитровых банок самогона, бритвенного прибора, пачки дорогих его сердцу журналов «Вымпел» - единственного доказательства причастности к писательскому цеху - и пары штопаных носков.
        Килька не снабдила мужа в дорогу даже ломтем хлеба. Зато ругани и упреков хватило…
        Поезд был транзитный, и Косте досталась верхняя полка в купе, уже обжитом двумя пассажирами, мужчиной и женщиной, судя по говору и повадкам - москвичами.
        Скоро стало ясно, что это не супруги, а сослуживцы, ехавшие в совместную командировку. В их разговорах частенько проскальзывали специальные термины - «корректура», «верстка», «кегль», «гарнитура».
        Если женщина ничего примечательного собой не представляла - хрупкая тихая старушка, то мужчина внушал невольное уважение кряжистой фигурой, а главное, лицом - незамысловатым и крепким, как кулак циклопа.
        Когда за окном стемнело и проводницы стали разносить чай, соседи Кости по купе устроили ужин, хоть и сытный, но довольно скромный, как это бывает почти всегда, если москвичи едят за свой счет, а не на халяву.
        Костя, уже успевший проголодаться, этого момента опасался больше всего. Зная, что ничто так не портит аппетит, как присутствие голодного человека, он засунул голову под подушку и уж если сглатывал слюну, то старался делать это потише.
        Снизу тихонько позвякивала чайная ложечка и стучал нож, которым резали колбасу. Старушка питалась неторопливо и вдумчиво, а ее спутник явно чем-то мучился. Компании ему не хватало, что ли?
        Опытный в таких делах Костя как бы между прочим предложил:
        - Не желаете ли за знакомство по несколько капель?
        Мужчина желал, но для приличия поинтересовался у соседки, не будет ли та возражать. Та не возражала, однако свои запасы со стола убрала.
        Банка с самогоном поначалу не произвела на мужчину особого впечатления. Выпивка у него была своя - бутылка экзотической вьетнамской водки, на поверку оказавшаяся редкой дрянью.
        Постепенно они разговорились, Костю смущало только одно обстоятельство - мужчина пил и не пьянел, что могло косвенно указывать на его принадлежность к спецслужбам. (Если верить слухам, зачет по этому предмету курсанты КГБ сдавали в лучших московских ресторанах.)
        Да и беседа у них получалась какая-то странная. Мужчина старательно избегал всех тем, которые могли указать на род его занятий, национальность, место жительства и политические пристрастия (а в соседнем купе новоявленные демократы уже едва не дрались с конформистами старой закалки).
        Лишь однажды он произнес весьма загадочную и многозначительную фразу:
        - Я кроманьонец.
        - А я тогда кто? - удивился Костя.
        - Ты? - мужчина окинул собеседника критическим взглядом - Неандерталец. Вернее, их потомок.
        - А какая разница?
        - Огромная. Мы другая раса. Атланты. Люди моря. Строители и маги. Носители знаний и культуры. А вы бездомные бродяги. Перекати-поле. Мы дали вам колесо, огонь, речь, ремесла. Зря, конечно, дали, но что уж тут попишешь… Тебе сколько лет? - Сосед в упор уставился на Костю довольно маленькими, но пронзительными глазками.
        - Под сорок, - признался Костя.
        - А мне за пятьдесят, - сообщил мужчина. - Но я умнее и сильнее тебя. Не веришь? Давай попробуем! - Он поставил на столик локоть своей правой руки.
        Костя всякие силовые единоборства терпеть не мог, особенно по пьяной лавочке, однако сейчас игнорировать вызов было просто невозможно. Надо ведь было кому-то вступиться за честь и достоинство облыжно оклеветанных неандертальцев.
        Рука соседа оказалась крепкой, как у кузнеца, хотя физическим трудом он явно пренебрегал. Схватка длилась недолго, и уже спустя пять секунд Костин кулак впечатался в очищенное от скорлупы крутое яйцо.
        - Левой хочешь? - немедленно предложил сосед.
        - Нет, - ответил Костя, слизывая с кулака яичный желток.
        - Тогда давай посоревнуемся в выносливости. Кто кого перебегает.
        - Прямо здесь, в вагоне?
        - Скоро Харьков. Стоянка сорок минут. За это время можно двадцать раз вокруг вокзала обежать.
        - Уж лучше я воздержусь, - малодушно отказался Костя. - Боюсь от поезда отстать. Особенно в Харькове…
        - Вот то-то! - Похоже, сосед был абсолютно уверен в своем полном физическом превосходстве. - Чтобы одолеть одного кроманьонца, нужно не меньше десятка неандертальцев. Аксиома.
        - Ну, скажем, я не лучший представитель… неандертальцев, - возразил Костя. - Спортом уже лет двадцать не занимаюсь. Но вот относительно умственных способностей хотелось бы поспорить…
        - Сколько угодно, - кивнул сосед. - Какую тему выберем для диспута? Астрологию, каббалу, историю Земли до потопа, герметическое учение, севилловы книги, тайны подводного мира, язык зверей, поэзию ацтеков, географию Гондваны, генеалогию Ромула и Рема, иудейские войны, технологию бальзамирования фараонов, апокрифические евангелия, метемпсихоз, методы зомбирования, применяемые жрецами вуду, проблему добра и зла, вероятность белковой жизни во Вселенной?
        - Лучше что-нибудь из новой истории, - произнес Костя не очень уверенно.
        - Отлично! На каком языке желаете говорить? Английском, китайском, фарси, аккадском, арамейском, древнегреческом или этрусском? - Вполне искренняя, несокрушимая уверенность в собственной правоте, сквозившая в каждом слове и жесте соседа, просто завораживала.
        - Вы и этрусский знаете? - удивился Костя. - А я слышал, его до сих пор не расшифровали.
        - Чепуха, - сосед презрительно скривился. - Бред недоучек, мнящих себя учеными-лингвистами. Этрусский язык живее всех живых. После гибели великой атлантической цивилизации он употреблялся повсеместно. Как ты считаешь, на каком языке мы сейчас разговариваем?
        - На этрусском! - наобум выпалил Костя.
        - Почти, - подтвердил сосед. - Этруски - это, фигурально говоря, листок, оторвавшийся от могучего славянского дуба.
        - Значит, русские и этруски - близнецы-братья? - Костя стал смутно припоминать, что уже где-то читал подобную белиберду.
        - Несомненно. Серьезные ученые этот факт даже не оспаривают… Но мы отвлеклись, молодой человек. Какое оружие, то есть язык, ты выбираешь для нашего словесного поединка?
        - Лучше я сдамся на милость победителя, - сказал Костя. - Как поступают кроманьонцы с неандертальцами, молящими о пощаде?
        - Раньше съедали. Или приносили в жертву истинным богам. Но сейчас, конечно, нравы смягчились, - с легким оттенком грусти произнес сосед.
        Вьетнамская водка, которой только иностранных агрессоров травить, тем временем закончилась, и они приступили к дегустации самогона.
        - Напиток богов! - похвалил Костя свое собственное изделие, а потом, чтобы польстить соседу, добавил: - Винокурение, наверное, тоже кроманьонцы изобрели?
        - Исключено, - отрезал тот. - Все дурные привычки, призванные тешить плоть, идут от неандертальцев. Пьянство, наркотики, табак, обжорство, рукоблудие. Тут ты упомянул напиток богов… В разные времена он назывался по-разному. Сомой, нектаром, медом жизни, живой водой. Его тайна известна только немногим посвященным. Во многом благодаря живой воде мы способны так долго поддерживать свои физические и духовные силы. В ней кроется секрет бессмертия. Рецепт живой воды - величайшая из тайн, когда-либо существовавшая на земле. Но если хочешь, я тебе ее открою…
        - Очень хочу! - как дурачек обрадовался Костя.
        - В ее состав входят многие органические и неорганические вещества. - Сосед стал загибать пальцы: - Барий, теллур, мышьяк, ртуть, сурьма, цианиды, мускарин, сулема.
        - Так ведь это же все яды!
        - Вопрос в дозе. Нужно знать точное количество каждого ингредиента. В чем причина старения и смерти?
        - В грехах наших тяжких! - ответил Костя не задумываясь.
        - Нет, нас губят процессы окисления! А живая вода консервирует клетки тела, не позволяя кислороду сжигать их. Организму необходимо вещество, блокирующее окисление, но позволяющее дышать. Ты понимаешь меня?
        - Так точно! - браво отрапортовал Костя.
        - Я регулярно принимаю живую воду, - сообщил сосед таким тоном, словно речь шла всего лишь о валериановых каплях. - И благодаря этому собираюсь прожить еще лет двести-триста.
        - Зачем столько? - удивился Костя. - Мне и в сорок все осточертело!
        - Не забывай о высокой миссии кроманьонцев. Мы - пастыри человеческие. Мы - соль земли. Мы - указующий перст.
        Кожа его была гладкой, как на хорошей заднице. На твердых скулах играл здоровый румянец. Ни единая серебряная прядь не пятнала шевелюру. Зубы блестели, словно фарфор. И все же было в облике соседа что-то искусственное, неживое, даже пугающее. В тусклом свете ночника он казался существом не от мира сего - ожившей мумией, бессмертным магом, вампиром с философским складом ума.
        Старушка, надев огромные очки, читала какую-то книжку. На мрачные и величественные речи своего спутника она никак не реагировала. Страшно было подумать, кем она могла быть на самом деле. Кроманьонкой? Вряд ли! Уж скорее синантропом. Или это лишенный души гомонкулус, прислуживающий своему могущественному хозяину на побегушках? Зомби, возвращенный к жизни тайным искусством древней атлантической расы? Ох, темна вода в облацех! Ох, велик зверинец господний!
        Многое, случившееся в дальнейшем, выпало из памяти Кости. Сначала он на куске газеты записывал рецепт живой воды и основные слова этрусского лексикона, а потом зачем-то стал врать о службе в десантных войсках, о своих несуществующих подвигах, о тяжелых ранах и многочисленных государственных наградах.
        То, что разговор получился долгий и плодотворный, наутро засвидетельствовала пустая банка из-под самогона. Если считать вместе с вьетнамской отравой, на двоих они усидели почти семь бутылок - рекорд даже для Кости. Крепки были кроманьонцы, спору нет, но и отдельные неандертальцы кое в чем не уступали им.
        - Не мешало бы познакомиться, - сказал сосед, несмотря на бурно проведенную ночь, свежий как огурчик. - Чирьяков!
        - Чирьяков? - поразился Костя, пожимая его руку, на этот раз расслабленную. - Тот самый?
        - Тот самый, - кивнул сосед. - Польщен, что мое скромное имя известно широким массам.
        - Я к широким массам не отношусь, - ответил Костя. - Я, если хотите знать, тоже писатель-фантаст. Еду на семинар.
        - Крестьянкина, - поверх очков дружелюбно улыбнулась старушка. - А мы, между прочим, почетные гости семинара. Как ваша фамилия?
        - Кронштейн, - представился ошарашенный Костя. - Нет, вернее, Жмуркин.
        - Так Кронштейн или Жмуркин? - Старушка уставилась в какой-то список, вложенный в ее книгу. - Кронштейн среди участников семинара значится, а вот Жмуркин - нет.
        - Я в том смысле Кронштейн, в каком Гинзбург - Лагин, а Клементов - Платонов. - Упоминая людей, близких к фантастике, Костя надеялся, что его лучше поймут.
        - Мир тесен, - задумчиво произнес Чирьяков. - Случалось мне встречать коллег-фантастов и в колонии строгого режима, и во Французском иностранном легионе, и в буддийском монастыре.
        Вот, оказывается, в какую замечательную компанию попал Костя по дороге на семинар.
        Чирьяков, известный мистификатор, черносотенец и литературный функционер, стоял у крана, по которому из загадочных высших сфер в ТОРФ стекали денежки. Крестьянкина была птицей еще более высокого полета. В Госкомиздате она возглавляла целый отдел. Таких, как Чирьяков, под ней ходило человек десять. Несмотря на свою солидную должность (а может, именно поэтому), она вела себя тихо. Костя видел ее впоследствии всего пару раз. Зато с Чирьяковым, деятельным и вездесущим, как и положено истинному кроманьонцу, ему пришлось столкнуться неоднократно.
        Глава 5
        Беседы при ясной луне
        Знакомство - пусть и случайное - со столь влиятельными личностями имело ту положительную сторону, что к Дому литераторов, в котором должен был проходить семинар, Костю доставили на казенном транспорте.
        Впрочем, уже в машине между Костей и Чирьяковым возникло легкое отчуждение, как это бывает всегда, когда угар любви или пьянства уже прошел и в общей постели или в общей канаве просыпаются два человека, один из которых находится в непосредственной зависимости от другого.
        Хотя в данный момент такие досадные мелочи Костю не волновали. Впервые в жизни он увидел настоящее море - не мутную балтийскую лужу, по которой хоть километр шагай, и все будет по колено, а могучую стихию, штурмующую гранитные набережные с такой бешеной энергией, что курортники с визгом отбегали дальше от берега.
        Еще Костю очень поразили местные пляжи, покрытые крупной темной галькой. На таком пляже солнечные ванны можно было принимать, только лежа на топчане или надувном матрасе (а в идеальном случае - на женщине подходящих габаритов).
        В воздухе стоял свежий, ни с чем не сравнимый запах водорослей и морской соли, который не могли одолеть даже аппетитные ароматы, исходившие из многочисленных шашлычных.
        При том что Костя никогда не любил лазить по деревьям, его просто тянуло к низеньким, приземистым пальмам, выстроившимся вдоль набережной в шеренгу. Опять, очевидно, сказывалась генетическая память, однажды уже заставившая его взобраться верхом на коня, но на сей раз эта память соотносилась уже не со степными кочевниками, а с еще более далекими предками - обезьянолюдьми, обитавшими на опушке тропического леса.
        Дом литераторов внешне почти ничем не отличался от остальных здешних здравниц, где от трудов праведных отдыхали шахтеры, артисты, ткачихи, военнослужащие и партийные работники - огромный бетонный клин, тупым концом вонзившийся в склон горы. (Позже Костя узнал, что комфортабельность номеров возрастала по мере сужения этого клина - сначала шли обычные номера на три-четыре человека, потом полулюксы, люксы и, наконец, сверхроскошные апартаменты, впоследствии получившие название «президентских».)
        Объявление, вывешенное в просторном холле, гласило, что семинар Творческого объединения российских фантастов состоится именно здесь и его торжественное открытие назначено на завтра.
        В глаза бросался транспарант, выполненный белой гуашью на кумачовом полотнище.
        «Высокая идейность, высокая художественность, преданность идеалам коммунизма - вот три непременных условия создания достойных научно-фантастических произведений».
        Двое солидных товарищей, проходивших мимо (судя по всему, не участники семинара, которых здесь полушутливо-полупрезрительно называли «допризывниками», а настоящие писатели-профессионалы), заинтересовались транспарантом.
        - Каково? - произнес один из них.
        - Сильно сказано, - похвалил другой. - И главное, в самую точку. Если бы старик Уэллс знал эти золотые правила, то, надо думать, писал бы значительно лучше.
        - Но тогда бы он создал не «Войну миров», а «Дружбу народов», - с ухмылкой возразил первый. - И не «Пищу богов», а «Паек коммунаров».
        Засмеявшись, они направились в сторону лифта, возле которого уже скопилась небольшая очередь.
        «Да, - подумал Костя. - Времена изменились. Попробовал бы кто-нибудь открыто ляпнуть такое даже пару лет назад».
        Прибывших на семинар регистрировали у отдельной стойки. С некоторым облегчением Костя заметил, что все прибывшие одеты почти на его манер - потрепанные джинсы, засаленные свитера, грубые башмаки. Люди в костюмах и галстуках выглядели в этой толпе чужеродным элементом. Правда, было много очков, бород и нечесаных патл, чем Костя похвастаться не мог.
        - Кронштейн? - Волоокая девица, сидевшая за стойкой, заглянула в какой-то список, прикрытый от посторонних глаз газетой. - Есть такой… Будете жить вместе с Мендельсоном и Лившицем. Питаться тоже за одним столом.
        - Скажите, а Шолом-Алейхема среди участников семинара нет? - поинтересовался Костя, весьма заинтригованный столь странным подбором сожителей.
        - Мы селим людей по регионам, - безапелляционно заявила девица. - Абдуллаева вместе с Хаджиакбаровым. Захаренко вместе с Петриченко. Понятно? Или вы хотите жить вместе с Османом Гусейн-оглы Нусраиловым?
        - Мне все понятно, - ответил Костя, исподтишка любуясь накладными ресницами девицы. - Только по паспорту я - Жмуркин. Кронштейн - это мой псевдоним.
        - Так бы сразу и сказали. - Девица мельком глянула на него и, видимо, осталась довольна результатами осмотра. - Тогда будете жить с Бубенцовым и Вершковым. С чем вас и поздравляю.
        В это время публика, околачивавшаяся в вестибюле, поспешно расступилась, и Костя увидел, что прямо на него ползет некто в маске Кинг-Конга и с детским водяным пистолетом в руке. Не вставая с четверенек, он обстреливал присутствующих, выбирая, впрочем, вполне конкретные мишени. Крестьянкину, стоявшую у противоположной стойки, неизвестный злоумышленник не тронул, а вот Чирьякова окатил с ног до головы.
        - Кто это? - воскликнул Костя, шокированный этой сценой, достойной скорее бардака, чем Дома литераторов.
        - Вершков, - хладнокровно ответила девица. - Ваш сосед по комнате. Не желаете вернуться к Мендельсону с Лившицем?
        - Нет… Мне рассказы Вершкова нравятся.
        - Мне тоже, - сообщила девица. - И почему это все хорошие писатели такие безобразники!
        - Ну не все, - возразил Костя. - А Короленко?
        - У всех вас одна отговорка - Короленко. А разве он был хорошим писателем?
        - Честно?
        - Честно, - девица поджала губки.
        - Не знаю. Я кроме «Детей подземелья» ничего не читал.
        - А вы сами плохой или хороший?
        - Вы имеете в виду как писатель?
        - Нет, как человек.
        - Дерьмо! - чистосердечно признался Костя.
        - Значит, будете иметь здесь литературный успех.
        - А как насчет того, чтобы встретиться вечерком? - При всей своей скромности Костя не мог не произнести этих слов. Уж очень хороша была девица - этакая юная телка с нежнейшей, атласной кожей, сонными глазами и пухлым порочным ртом.
        - Разве я против… - Она опять приподняла газету, прикрывавшую ее секретный список. - На семинар прибыло семьдесят девять человек. Из них мужчин - шестьдесят пять. Предложение о встрече поступило от сорока двух. Вы там между собой сначала распределитесь. По возрасту или еще как… А пока не мешайте мне работать.
        Действительно, в затылок Косте уже дышал человек восточного типа с огромной дыней под мышкой - не то Абдуллаев, не то Хаджиакбаров…
        Номер, в котором поселили Костю, располагался на самом непрестижном втором этаже. Две койки выглядели так, словно кентавры насиловали на них амазонок. Третья, явно предназначенная для Кости, была аккуратно застелена.
        После изучения пустых бутылок, валявшихся повсюду, Костя пришел к выводу, что один постоялец прибыл из Сибири, о чем свидетельствовала крепчайшая настойка «Тархун», а второй с Кубани (соответственно, водка «Краснодарская»).
        Пора было вливаться в коллектив творческого объединения, тем более что рекомендация у Кости имелась весомая - трехлитровая банка самогонки, чудом сохранившаяся после знакомства с кроманьонцем Чирьяковым.
        Общество он отыскал по шуму, доносившемуся из соседнего номера. В девятиметровую комнату набилось человек двадцать. Дым стоял коромыслом, а от пустых бутылок на столе не было места даже для пепельницы - сигаретный пепел стряхивали прямо в горлышки тех самых бутылок.
        Костя появился как нельзя кстати, поскольку компания уже испытывала недостаток в горячительном.
        Быстро познакомились. Народ тут собрался самый разный, от охотника-промысловика до кандидата исторических наук. Все в основном были Костины ровесники, годами выделялся только старик Разломов, уже успевший написать (а главное, издать) несколько книг, которые официальная критика разнесла в пух и прах.
        После того как содержимое банки уменьшилось наполовину, кандидат исторических наук Балахонов, в рубашке которого прямо напротив сердца зияла дыра, оставленная не то крупнокалиберной пулей, не то горящей сигаретой, сделал следующее заявление:
        - Предлагаю учредить новую единицу измерения алкоголя. Так сказать, универсальную и всеобъемлющую. Твоя фамилия, кажется, Жмуркин? - обратился он к Косте.
        - Ага, - осоловело кивнул тот.
        - Таким образом, доза отменного самогона объемом в три литра и крепостью примерно в пятьдесят градусов отныне будет называться один «жмурик». Возражений нет?
        Все дружно одобрили это предложение, а кто-то добавил:
        - Тогда единица очарования - одна «Кишко».
        Оказывается, фамилию Кишко носила та самая очаровательная девица, которая регистрировала участников семинара.
        - Когда я вместе с академиком Туполевым сидел на Лубянке, он предложил измерять качество атмосферы в «бздиках», - басом произнес старик Разломов, большую и лучшую часть своей жизни проведший за решеткой. - Один «бздик» - это когда одновременно пернут все сорок заключенных, нажравшихся гнилого гороха.
        Разговор сам собой перешел на сталинские репрессии, и Костя имел неосторожность похвалить писателя Рыбакова, чей последний роман произвел недавно такой ажиотаж в обществе.
        - Толян напишет… - презрительно скривился Разломов. - Получил два года поселухи по копеечному делу, а шуму поднял на весь свет. Меня, между прочим, посадили в тридцать четвертом, а выпустили в пятьдесят пятом. Побывал бы он там, где мне довелось побывать. Хотя бы на лесоповале в Севураллаге или на шахтах Карлага. Про штрафной изолятор и камеру смертников я уже и не говорю.
        - Почему бы вам об этом не написать? - сказал кто-то.
        - Каждому свое… А если честно, не хочу вспоминать прошлое. Сердце не то, боюсь, что не выдержит. С фантастикой проще. Я ее начал сочинять еще в Тайшете, когда сидел полгода в одиночке по новому следствию. В уме сочинял и наизусть помнил. А иначе, наверное, рехнулся бы.
        На пару секунд установилась тяжкая пауза, которую, к общему облегчению, нарушил Вершков, ползком проникший в комнату. Свою странную маску, а равно и водяной пистолет он уже потерял, но с четверенек не поднимался принципиально. Как выяснилось, таким способом он выражал протест против секуляризации церковных ценностей, в свое время осуществленной большевиками. На следующий день после обеда он собирался начать голодовку в знак солидарности с узниками совести, по его сведениям, еще томившимися в мордовских лагерях.
        Из кармана Вершкова торчала бутылка «Тархуна», запасы которого были неисчерпаемы (как казалось в этот день, но что к утру следующего было опровергнуто).
        Оглядев честную компанию сумасшедшим взором, Вершков почему-то остановил свое внимание на Косте.
        - Мент? - грозно спросил он.
        - Бывший, - вынужден был признать Костя, носивший на себе хоть и невидимое, но хорошо различимое для знатоков тавро этой малоуважаемой профессии.
        - Если бывший, то ничего, - смягчился Вершков и даже улыбнулся щербатым ртом. - Здесь, кстати, менты очень даже приличные. Я как приехал, сразу залез на пальму и развернул плакат «Долой власть коммунистов-кровопийц!». Так они меня полчаса слезть уговаривали. И все так культурно, без мата, на «вы». Попробовал бы я такую шутку у нас в Сибири отмочить. Ребра бы сапогами переломали.
        - А вы, простите, по убеждениям кто будете? - поинтересовался Разломов.
        - Презираю людей с устоявшимися убеждениями, - ответил Вершков. - Постоянно нахожусь в процессе духовного поиска. В настоящее время с позиций умеренного монархиста дрейфую в сторону национал-социалистической идеи.
        - Это к фашизму, что ли?
        - Только не надо ярлыков! С каких это пор всех истинных патриотов стали записывать в фашисты? Вера, самодержавие, отечество! Ура! Прошу налить! Все, кроме меня, встают!
        Надо сказать, что духовные искания Вершкова спустя несколько лет привели его в лоно коммунистической партии, с которой он до этого боролся всю свою сознательную жизнь. Мало того, он стал членом подпольного ревкома какой-то весьма радикальной фракции, от которой воротили нос даже самые твердолобые марксисты-ленинцы.
        Костя, относившийся к Вершкову с большой теплотой, посвятил этому событию короткую эпиграмму:
        Вершков и партия едины.
        Нашли друг друга две блядины.
        Веселье между тем продолжалось, и число гостей множилось. Появился щуплый литовец с труднопроизносимой фамилией, начинавшейся не то на «Бур…», не то на «Бар…». Его, конечно, тут же окрестили Бармалеем. С собой запасливый прибалт принес штоф ликера и круг тминного сыра.
        Затем приперся сосед Кости по номеру - краснодарец Бубенцов. Себя он считал казаком, причем белым (кубанское казачество вновь разделилось на белое и красное), состоящим, кроме всего прочего, в чине сотника. В доказательство он демонстрировал фотокарточку, на которой был изображен в казачьей форме, с шашкой и даже при крестах, происхождение которых внятно объяснить не мог. Его так и прозвали «сотник-заочник».
        С собой Бубенцов привел японца, к семинару никакого отношения не имеющего и плохо говорящего по-русски.
        - Напою косоглазого до отключки! - кричал самозваный сотник. - Возьму реванш за тысяча девятьсот пятый год!
        Спустя час он уже лежал под столом почти без признаков жизни, а японец продолжал хладнокровно хлестать дармовую выпивку.
        - В девятьсот пятом оскандалились, и нынче то же самое, - вздохнул Разломов.
        Уже стало смеркаться. Кто-то сбегал в столовую и принес две тарелки - одну с винегретом, другую с котлетами. Японец отлучился на пару минут и явился с аккуратной белой канистрочкой, содержавшей рисовую водку - саке. Все о ней слышали, но пробовать никому не приходилось. Общий приговор был таков - ничего, пить можно, хотя градусов маловато. Дамский напиток.
        Разговор как-то сам собой перешел на женщин, чему в немалой степени способствовал лунный свет, вливавшийся в окно, и романтическая атмосфера, присущая любому курортному городку, а тем более стоящему у моря.
        Тема эта была неисчерпаемой, но на сей раз почему-то обсуждался не самый возвышенный ее аспект. Говорили главным образом о женских задницах. Тон задавал кандидат исторических наук Балахонов, защищавший диссертацию о временах императрицы Екатерины, известной своими легкими нравами.
        - Тут нужно понять человеческую психологию, - говорил он. - Не только мужскую, но и сословную. К тому же с поправкой на эпоху. Ведь самодержица являлась столпом российской государственности, так сказать, ее символом. И вот ты, дворянин и патриот, присягавший императрице на верность и боготворящий ее, видишь перед собой этот символ в несколько своеобразном виде, а именно в виде огромной голой задницы, или, как галантно выражались в то время, в виде афедрона. - Балахонов развел руки примерно на метр, подумал и добавил еще сантиметров двадцать. - И тебе нужно этот афедрон без всякого почтения атаковать. Этого ждет не только сама его обладательница, но и статс-дама, находящаяся в смежной комнате.
        - Хм, - произнес Разломов. - А почему бы императрице не принять более приличную позу?
        - Дело в том, что во второй половине своего царствования матушка сильно раздобрела, и живот мешал ей осуществлять соитие в других, якобы более пристойных, положениях. То есть эта поза…
        - Рачком-с! - брякнул невоспитанный Вершков.
        - Буквой «гэ», - добавил из-под стола на мгновение очнувшийся Бубенцов.
        - Как вам будет угодно, господа литераторы… Таким образом, эта поза, кстати говоря, наиболее употребимая среди примитивных племен и животных, стала любимой позой матушки в ее любовных забавах. Само собой, что на эту тему в свете ходило немало похабных слухов, часть из которых, надо думать, имела под собой почву.
        - Любопытно было бы послушать, - сказал Разломов.
        - Если верить апокрифическим мемуарам, приписываемым князю Зубову, одному из последних любовников матушки, на первых порах он весьма смущался возложенных на него обязанностей. Князь был молод и по-мужски крепок, но в отличие от Потемкина или братьев Орловых - весьма застенчив. Сношаться с императрицей для него было примерно то же самое, что… - Балахонов на мгновение задумался, подыскивая подходящее сравнение. - Что почистить ботфорты государственным штандартом или подтереться страничкой из Святого Писания. Тем не менее он усердно старался удовлетворить все прихоти матушки, а это, уж поверьте мне как историку, было непросто. Поначалу дело у них не заладилось. Вслух свои претензии матушка не высказывала, но, судя по тому, что князя, не в пример его предшественникам, обходили наградами и чинами, можно было сделать соответствующие выводы. Князь, от природы человек наблюдательный, стал замечать, что матушка позволяет себе такие вольности, какие не всякая служанка позволит. И вот он решил однажды - или пан, или пропал. Посоветоваться ему было не с кем. Князя при дворе недолюбливали, считая выскочкой.
Прежние фавориты почти все были в опале, а лейб-медик такую тему обсуждать не стал бы. Зубов вознамерился действовать на свой страх и риск. Во время очередного совокупления, когда дело подошло к своему естественному завершению, он изменил направление атаки и направил свой детородный орган матушке в анус, проще говоря - в задний проход.
        - Так сразу и направил! - засомневался Вершков, в подобных вопросах, похоже, разбиравшийся. - Даже без вазелина? Не верится что-то.
        - Я же сказал, что дело подошло к своему естественному завершению. Последовало бурное извержение семени, которое и заменило собой смазочное вещество. Такие люди, как Зубов, могли без всякого перерыва совершить два-три полноценных половых акта.
        - Вот жеребец! - похвалил князя Вершков. - И что же дальше? Как отреагировала на эту вольность самодержица всероссийская?
        - Сначала никак. То есть позволила князю завершить начатое. Зато на следующий день ему была пожалована деревенька в Козловском уезде, а к ней семьсот душ крестьян.
        - Ублажил, значит…
        - В дальнейшем забавы такого рода стали у матушки регулярными. По неподтвержденным источникам, она доверительно сообщила своей статс-даме, что полностью избавилась от запоров, мучивших ее в последнее время. Чины и ордена посыпались на юного князя дождем. К сожалению, матушка протянула недолго и, сидя на горшке, скончалась от сердечного приступа.
        - Вы поведали нам весьма поучительную историю, - сказал Разломов, - а заодно описали весьма радикальный способ борьбы с запорами. К сожалению, он не для всех приемлем.
        - Это проблема скорее моральная, чем медицинская, - пожал плечами Балахонов.
        Сразу вслед за ним слово взял литовец Бармалей. Ему тоже не терпелось поведать собравшимся историю о женской заднице. А поскольку эта задница принадлежала непосредственно ответственному работнику Госкомпечати Крестьянкиной, все приготовились внимательно слушать.
        Дело происходило примерно год назад на Рижском взморье, где проводился предыдущий семинар ТОРФа.
        Восточный человек Хаджиакбаров, написавший монументальный роман о том, как его смелые и предприимчивые земляки, добравшись до Марса, стали разводить там хлопок и морковку, решил подольститься к всесильной Крестьянкиной, которая могла издать его опус хоть стотысячным, хоть миллионным тиражом.
        Ради этого он оказывал ей всякие мелкие услуги - дарил дешевенькие букеты, подавал в гардеробе шубу (дело происходило поздней осенью), сопровождал в прогулках по прибрежным дюнам.
        А надо сказать, что балтийские дюны имеют весьма коварный характер. Это, конечно, не зыбучие пески Берега Скелетов, но сюрприз могут преподнести еще какой. Вода и ветер создают в дюнах пустоты, незаметные на глаз.
        На одну из таких естественных ловушек и нарвалась Крестьянкина во время своей очередной вечерней прогулки. Провалившись по колено в песок, она не удержала равновесия и приняла ту самую позу, которую сотник-заочник Бубенцов охарактеризовал как букву «г».
        Несколько приотставший Хаджиакбаров смело бросился на выручку спутнице, но тоже провалился в песок и в аналогичной позе оказался у нее за спиной.
        Все это происходило прямо напротив тамошнего Дома литераторов, на балконах которого, несмотря на холод и сгущающиеся сумерки, находилось немало зевак. Все они с интересом наблюдали за странным поведением Крестьянкиной и Хаджиакбарова.
        И их можно было понять! Представьте себе такую сцену. Посреди пустого пляжа стоит на четвереньках пожилая женщина в норковой шубе и пуховом платке, а сзади к ней пристроился цветущего вида брюнет в дубленке. При этом оба они практически в такт друг другу производят лихорадочные движения вперед-назад.
        Как еще можно прокомментировать это происшествие с расстояния, мешающего разглядеть детали? И циничные комментарии последовали незамедлительно: «Вот как приспичило!», «Горячая старушка!», «Такой джигит кого хочешь зажжет!»
        Прошло не меньше пяти минут, прежде чем наиболее трезвые наблюдатели разобрались в сути происходящего и послали на пляж спасательную экспедицию.
        В быстро наступившей темноте один сапог Крестьянкиной разыскать так и не удалось. Хаджиакбаров доставил ее в Дом литераторов на руках, но важная чиновница впоследствии почему-то стала избегать его, и роман о марсианских хлопкоробах так и не увидел свет.
        - Коллеги, а сколько голых женских задниц пришлось видеть вам… ну, скажем, на расстоянии вытянутой руки? - лукаво прищурился Разломов.
        - На расстоянии вытянутой руки… - задумался Вершков. - Порнухи, конечно, не считаются?
        - Конечно.
        - Тогда не больше дюжины.
        Все принялись вспоминать, загибая пальцы и едва слышно шепча: «Таня, Наташа, Оля, Марина, Сара…» Рекордную цифру - сорок шесть - назвал еще сравнительно молодой губастый украинец Захаренко.
        - Поставим вопрос иначе, - продолжал Разломов, - сколько очаровательных девичьих попок вам приходилось видеть с того же расстояния?
        - Мы не педофилы. - Вершков плотоядно облизнулся.
        Тут большинству из присутствующих похвастаться было нечем. Исключение составлял лишь литовец Бармалей, начавший половую жизнь в детсадовском возрасте. Но и он назвал смешное число - три.
        - А я, признаюсь, имел удовольствие лицезреть эти прелести сотнями, если не тысячами, - со значением произнес Разломов.
        - Вы, случайно, не сантехником в женской бане работали? - Такое предположение высказал Балахонов.
        - Нет. И не гинекологом в больнице. И даже не оператором газовой камеры в фашистском концлагере. Я работал инструктором по плаванию в пионерском лагере «Артек».
        - Неужели и в «Артеке» зэки сидели? - ужаснулся Костя.
        - Что вы! Это было в самом начале тридцатых годов, еще до моего первого срока. Незадолго до этого я победил на первенстве республики по плаванию. Возглавлял комсомольскую ячейку на одном оборонном заводе. Кому еще можно было доверить воспитание подрастающего поколения? Нравы тогда были еще не столь пуританскими, как в последующие годы. Насаждался культ здорового тела. На слуху были идеи Айседоры Дункан и Семашко. Нагота не считалась чем-то предосудительным. Даже лозунг такой существовал - «Не трусь - снимай трусы». Водные и воздушные процедуры подростки принимали исключительно голышом. Хотя пионеры и пионерки раздельно. На инструкторов и пионервожатых эти ограничения не распространялись. Мы считались существами как бы бесполыми. Вот и представьте себе - на пляже лежит попками кверху вся старшая девичья группа, это человек сто пятьдесят - двести. А я с мегафоном и секундомером в руках расхаживаю по бережку, наблюдая за продолжительностью процедур и общим порядком. Ну и, безусловно, засматриваюсь на попки. А они разные. Одни смуглые, как персик, другие - белые, как молоко. Есть попки плоские, почти
мальчишеские, а есть такие, что похожи на два сложенных вместе футбольных мяча. В конце концов такое изобилие начинает приедаться. Обращаешь внимание на что-нибудь особенное. На шрам от собачьих зубов. Или на родимое пятно в форме сердечка. Проходит двадцать минут, и я через мегафон отдаю команду перевернуться. Все сто пятьдесят пионерок дружно переворачиваются животиками кверху. А я знай себе хожу…
        - Вид со стороны животика вам нравился меньше? - уточнил Балахонов.
        - В общем - да. Груди наливаются чуть позже, чем задница. У тринадцати-четырнадцатилетних девочек их еще и не было. За редким исключением, конечно… Ну а вульва как таковая зрелище малопривлекательное.
        - Тем не менее я бы сейчас не отказался на нее глянуть, - задумчиво произнес Вершков.
        - Не перебивай, - толкнул его Костя, весьма заинтригованный рассказом старика. - А вы рассказывайте, рассказывайте…
        - Что тут рассказывать… Спустя двадцать минут все бросались в воду, а выкупавшись, покидали плаж. На смену приходила другая группа. Или мальчики, или девочки. Но мне почему-то чаще приходилось дежурить при девочках.
        - И вы их даже пальцем не трогали?
        - Бывало… Когда кто-нибудь начинал тонуть. Я ведь душ пять спас. Даже Почетную грамоту за это имел. Ее потом изъяли при аресте.
        - В зоне вам эти попки не снились? - осведомился Балахонов.
        - Нет. В зоне если что и снится, так только кусок хлеба. В крайнем случае - миска борща… Но картинки те я запомнил на всю жизнь. Солнце, пляж, море, и девчонки попками кверху… Досталось, наверное, потом этим попкам…
        Японец, все это время старавшийся понять, о чем идет речь, внезапно спросил что-то по-английски.
        - Наш новый друг интересуется, здесь ли происходит заседание комиссии по инвестициям в рыболовный промысел, - перевел его слова Балахонов. - Что ему сказать в ответ?
        - Скажите ему горькую правду, - посоветовал Разломов, самый трезвый во всей компании. - Это не заседание комиссии по инвестициям. Заседание происходило в конференц-зале и закончилось как минимум два часа назад.
        Японец внимательно выслушал ответ Балахонова, вежливо произнес «сорри» и, шатаясь, направился к выходу. Бубенцов попытался ухватить его за ногу, но не успел.
        - Зря мы его упустили, - сказал Вершков, когда дверь за иностранным гостем закрылась. - Пусть бы сделал инвестиции в нашу творческую организацию. Хотя бы в виде саке… Так на чем мы остановились?
        - На женских задницах, если можно так выразиться, - подсказал Костя.
        - И на пикантных позах, - подсказал Балахонов.
        - Любил я когда-то одну особу женского пола, - заплетающимся языком произнес Бубенцов. - Очень пикантную саму по себе. Между нами говоря, горбунью. Так ее как только ни положишь, а все раком стоит…
        - Пойду поближе познакомлюсь с Кишко. - Костя попытался встать и чуть не перевернул стол. - Кстати, как ее зовут?
        - Элеонора, - ответил всезнающий Вершков. - Но ты о ней даже думать не смей. Она пассия самого Топтыгина. Вылетишь отсюда пробкой.
        Огромная тропическая луна светила в окно, как прожектор…
        Глава 6
        Хмурое утро
        Пробуждение было столь печальным и тяжким, словно для них, как некогда для мятежных московских стрельцов, наступило последнее утро жизни.
        Мало того, что в номере не нашлось ни капли спиртного, отсутствовала даже вода в кране. Оказывается, сюда ее подавали только несколько раз в сутки строго по расписанию. Время завтрака уже прошло, а буфет Дома литераторов был закрыт каким-то ретивым начальником еще в первые годы всенародной борьбы за трезвость.
        - Компоту бы! - простонал Костя, бледный, как тургеневская девушка.
        - Никаких полумер! - заявил Вершков, безуспешно пытаясь попасть ногой в штанину. - Здесь поблизости есть продовольственный магазинчик. Я в окно видел. В крайнем случае на базаре что-нибудь найдем.
        - А как же торжественное открытие семинара? - напомнил Костя, хотя и понимал, что сам до этого исторического момента вряд ли доживет.
        - Да ты что! - фыркнул Вершков. - Здесь работают по сталинскому методу. Все важные мероприятия начинаются под вечер, а кончаются за полночь. Солнечный свет этим вурдалакам не в кайф. Так что успеем и напиться, и протрезветь, и опять напиться.
        - А не попрут нас отсюда за пьянку? - засомневался Костя, привыкший в милиции к кое-какой дисциплине, пусть и бессмысленной.
        - Нас? - возмутился Вершков. - Не посмеют! Мы кто? Мы - писатели! Свои произведения мы уже создали. Где после этого наше место? В буфете! Пусть теперь трудятся издатели и критики. Ты здесь никого не бойся. Кто такие Топтыгин, Чирьяков, Савлов и Верещалкин, всем известно, без нас они - пустое место. Призраки! Условные единицы.
        - Ладно. Пошли, - согласился Костя. - Сотника будить будем?
        - Будем, - внятно произнес Бубенцов. - Только сначала потрите мне уши. Иначе не очухаюсь.
        Пока Костя на правах профессионала занимался этим палаческим делом, Вершков проверил содержимое своего бумажника.
        - На пару пузырей хватит, - сообщил он удовлетворенно. - А завтра напишем заявление на материальную помощь. В связи с, так сказать, осложнившимися жизненными обстоятельствами.
        - И нам ее дадут? - Последнее время Костя только и делал, что удивлялся.
        - Дадут, никуда не денутся. Часть, правда, себе оторвут. Под каким-нибудь благовидным предлогом. Только ведь дареному коню в зубы не смотрят, сам знаешь.
        Вниз они двинулись плечом к плечу, словно три богатыря, обессилевшие в борьбе с горем-злосчастием и сейчас стремящиеся прильнуть к источнику живой воды.
        По мере дальнейшего продвижения этой троицы к выходу к ней присоединялись и другие писатели-фантасты, изнемогавшие от мук похмелья. Однако Вершков принимал в свою компанию только тех, кто имел за душой хотя бы червонец.
        Исключение было сделано лишь для новеллиста Гофмана, свою вполне литературную фамилию скрывавшего под маловыразительным псевдонимом Разумов. Тот сразу заявил, что пить не будет, а Дом литераторов покидает исключительно ради ознакомления с местными достопримечательностями.
        Кстати говоря, даже на фоне разнузданной писательской братии Гофман-Разумов выглядел весьма колоритно. Мало того, что он имел не по годам огромную лысину и окладистую бороду, так еще и ходить предпочитал босиком.
        Вершков, весьма ревнивый к чужим чудачествам, это обстоятельство заметил сразу.
        - Иди обуйся, - велел он. - Иначе я штаны сниму.
        Угроза возымела действие, и Гофман-Разумов вынужден был сунуть свои широкие ступни в домашние тапочки без задников.
        - Тебе бы еще чалму, и будешь вылитый старик Хоттабыч, - сказал Бубенцов, в своих произведениях много места уделявший арабской экзотике.
        До магазина, накануне запримеченного Вершковым, было шагов пятьсот, не больше, но даже эта короткая дистанция многим далась нелегко. Писателей мутило так, что облегчения не приносил даже дувший с моря свежий ветерок.
        Объект, на который Вершков и его собратья по перу возлагали такие надежды, при ближайшем рассмотрении оказался даже не магазином, а ветхим дощатым ларьком, из каковых в родных краях Кости торговали разве что овощными семенами. За прилавком восседала усатая местная женщина в несвежем халате. На приближающуюся толпу писателей она смотрела так, как посетители зоопарка смотрят на ораву озорных и шкодливых мартышек.
        - Что у вас есть выпить? - напрямую спросил Вершков.
        - Все, что пожелаешь, дорогой. - Продавщица чуть отстранилась, давая возможность осмотреть товар, выставленный в ее торговой точке. - Уксус, кефир, ситро, коньяк, вино, водка.
        Действительно, все перечисленное ею добро было представлено в самом широком ассортименте. У Кости, измученного последствиями антиалкогольного указа, при виде такого великолепия даже перехватило дух. Коньяк был трех сортов, от двенадцати до двадцати рублей за бутылку. Вино имелось как белое, так и красное. А от бутылок с водкой, которая здесь явно не пользовалась спросом, под воздействием южного солнца даже отклеились этикетки.
        - Уксус нам не нужен, - вытаскивая деньги, сказал Вершков. - Коньяк не по карману. Для водки рановато. А вот вина мы, пожалуй, отведаем.
        - Но только сначала посмотри на свои часы, - ехидно ухмыльнулась продавщица. - Забыл разве, что спиртным торгуют только с двух часов дня?
        - Я из Сибири приехал, понимаете! - произнес Вершков проникновенным голосом. - У нас там уже пять часов вечера.
        - Тогда совсем другое дело! - Столь убедительный, а главное, нетривиальный довод сразил продавщицу, как говорится, наповал. - Сколько тебе бутылок?
        - Бутылок десять, - ответил Вершков, на глазок оценив потребности своей оравы.
        - С тебя двадцать четыре рубля. Пейте на здоровье!
        Бутылки разместили в карманах. От ощущения их прохладной тяжести сразу полегчало - если не в организме, то хотя бы на душе.
        Поблизости, как на заказ, оказалась небольшая шашлычная. Вместо столиков в землю были врыты огромные деревянные чурбаки, способные служить плахой даже для великанов.
        Шашлыки тут тоже оказались необыкновенными - каждый кусок был величиной с кулак. На порцию выходило не меньше полкило мяса плюс гора зелени и отдельная миска с острым соусом.
        - Нечего облизываться, - сказал Вершков своим спутникам. - Вы сюда не жрать пришли. Пары порций вполне хватит. Хлеба попросим побольше.
        Когда начали разливать первую бутылку, сразу подобревший Бубенцов предложил Гофману-Разумову выпить за компанию. Однако тот наотрез отказался, заявив:
        - Я, в отличие от некоторых, веду здоровый образ жизни. А вот шашлыка, с вашего позволения, отведаю. Хотелось бы знать, из чего он приготовлен.
        Последняя фраза прозвучала несколько некстати, потому что к шашлычной со всех сторон уже сбегались собаки самых разных пород и размеров. Остановившись на безопасном расстоянии, они просительно уставились на людей, не то моля их о подачке, не то увещевая не есть мясо своих собратьев.
        Впоследствии Костя убедился, что стаи бездомных собак - обязательная принадлежность любого южного города, но в этот момент кусок шашлыка (тем более изготовленного явно не из привычной свинины) застрял у него в горле.
        Ситуация разрядилась благодаря шашлычнику, разогнавшему собак кусками тлеющего угля.
        После третьего стакана Косте захорошело. Вино, пусть и недорогое, ничем не напоминало ту дрянь, которую в других регионах страны принято было называть портвейном или вермутом.
        Воспользовавшись тем, что большинство публики было занято смакованием вина, Гофман-Разумов в одиночку сожрал почти весь шашлык, попрощался и отправился в сторону порта, где как раз в это время швартовался белоснежный иностранный лайнер.
        - Приятно иногда полюбоваться на человека, ведущего здоровый образ жизни, - сказал Бубенцов, глядя ему вслед. - Может, он еще и не курит.
        - Не курит, не пьет, зато жрет, как кабан, - неодобрительно произнес Вершков. - Братва, трясите карманы. Нужны деньги. У меня - пас.
        Продавщица милостиво приняла назад пустую тару и выдала очередные десять бутылок. На шашлык денег уже не хватило. Пришлось довольствоваться буханкой хлеба и вполне съедобной травой, которую кто-то нарвал на ближайшей клумбе. Благословенна земля, где эстрагон и кинза произрастают прямо посреди города!
        Имея позади себя светло-серую громаду Дома литераторов, а впереди - синюю бухту, заполненную лодками, яхтами, катерами и пароходами, Костя ощутил приступ счастья, состояния для него столь же редкого, как оргазм - для древнего старца.
        - Мне хорошо! - сказал он вслух. - Мне хорошо! Мне на самом деле хорошо! - И тут же, совсем другим голосом, добавил: - Но добром это все не кончится…
        - Эх, гулять так гулять! - возопил вдруг Бубенцов, срывая с правой ноги ботинок. - Один раз живем! На самый крайний случай заначку хранил!
        Заначка представляла собой зеленоватую пятидесятку - купюру по тем временам редкую, - спрятанную под стелькой.
        - Молодец! Вот это по-нашему! - Вершков чмокнул его в лоб. - По такому случаю произвожу тебя из сотников прямо в войсковые старшины.
        Денег хватило не только на вино и мясо, но и на портрет ныне правящего генсека, заключенный в шикарную багетовую рамку. Вершков давно присматривал его в витрине ближайшего книжного магазина.
        Несмотря на противодействие некоторых патриотически настроенных семинаристов, портрет подожгли на углях мангала. Размахивая им, Вершков выкрикивал бессвязные, противоречивые лозунги:
        - Долой тиранию! Долой тоталитаризм! Вся власть кухаркам! Свободу узникам совдепии! Да здравствует монархизм, православие и национал-социализм! Позор братьям по классу! Вернуть Царство Польское в состав России! Москва - третий Рим! Клязьма - второй Нил!
        В конце концов к шашлычной прибыл патрульный «газик», но местная милиция действительно оказалась на диво либеральной. Дело ограничилось тем, что пылающие остатки портрета погасили в чаше бездействующего фонтана. Ни Вершков, ни вступившийся за него Бубенцов даже по шее не схлопотали.
        - Писатели, - с искренним сочувствием произнес один из сержантов. - Их лечить надо по месту жительства, а не на курорты возить…
        Глава 7
        Прозаседавшиеся
        Первая половина дня, безусловно, удалась. Даже на обед уже не тянуло. Вернувшись в номер, вся троица завалилась спать, дабы набраться сил перед торжественным открытием семинара.
        Впрочем, их отсутствие на этом мероприятии вряд ли бы кто заметил. Публики - и своей, и посторонней - в конференц-зал набилось битком. В большинстве своем это были профессиональные халявщики, рассчитывающие (а зря!) поживиться во время банкета. Пришли сюда и портовые проститутки, выискивающие состоятельных клиентов.
        На глазах у Кости, пристроившегося вместе с Вершковым и Бубенцовым во втором ряду партера, одна малолетняя шалава прицепилась к Чирьякову, направлявшемуся мимо нее в президиум. На игривое предложение развлечься наследник кроманьонцев ответил словами библейского пророка: «Изыди, греховодница!» - однако визитку с адресом почему-то взял.
        Для членов президиума, который, кстати говоря, никто не избирал, на сцене был установлен длинный стол, крытый зеленым сукном, и три ряда стульев. На столе сверкали батареи бутылок с прохладительными напитками, и, наверное, впервые в жизни Костя пожалел, что не является официальным лицом.
        Сбоку к ним подсел совершенно трезвый Балахонов и прокурорским тоном поинтересовался:
        - Разумов утром с вами в город шлялся?
        - Да, а что такое?
        - Тяжелейшее отравление. Неудержимый понос и все такое. Чем вы его там накормили?
        - Шашлыком. Да только жрал он сам, в рот ему не пихали.
        - Ну а вы как себя чувствуете?
        - Нормально. Мы шашлык вином запивали. Произвели, так сказать, дезинфекцию. А он не пьет. Ведет здоровый образ жизни. Вот пусть и страдает.
        Когда почти все места за столом президиума заполнились, Вершков стал объяснять Косте - кто здесь кто. В первую очередь он указал на Топтыгина, Савлова и Верещалкина.
        Все трое, как на подбор, были высокими, светлой масти и на кроманьонцев походили даже больше, чем сам Чирьяков. У Топтыгина лицо было елейным, словно у дьякона перед литургией. Савлов, наоборот, своей гримасой демонстрировал мировую скорбь. Верещалкин имел все приметы настоящего писателя - и очки, и бороду, и всклокоченную шевелюру. Были в его гардеробе, наверное, и потертые джинсы, но ради такого торжественного случая он облачился в строгий костюм.
        Галерею признанных кумиров отечественной фантастики украшали собой и несколько женщин. Кроме Кишко и Крестьянкиной, уже знакомых Косте, во втором ряду президиума восседала блондинка такой невероятной красоты, что все другие представительницы прекрасного пола, присутствующие в зале, даже ягодки-проститутки, казались по сравнению с ней дурнушками.
        - Кто это? - Костя едва не онемел от восхищения.
        - Катька, - ответил Вершков самым обыденным тоном, - наш финансовый директор. Кстати говоря, невенчаная жена Верещалкина. Власти и влияния у нее здесь побольше, чем у Топтыгина и Савлова, вместе взятых. Завтра пойдем к ней на поклон.
        - В каком смысле? - Костя уже успел забыть все утренние разговоры.
        - В смысле материальной помощи.
        В прежние времена перед началом такого мероприятия сыграли бы, наверное, государственный гимн, а сейчас на сцену из какой-то боковой дверцы вышел струнный квартет в черных фраках и крахмальных манишках.
        Пиликали они энергично и дружно, по публика, привыкшая к более демократичному искусству, сразу заскучала. У Кости от звуков альтов и скрипок внезапно началась икота.
        - И почему менты так не любят Брамса? - покосился на Костю Балахонов.
        - Менты любят Глюка, - не растерявшись, ответил тот.
        - Да, это им как-то ближе, - с пониманием кивнул Вершков.
        Едва только квартет закончил свою рапсодию (а может, фугу) и под жиденькие аплодисменты убрался со сцены, как слово взяла Крестьянкина.
        Правда, она не стала растекаться мыслью по древу, а почти сразу уступила место Чирьякову, представленному как почетный гость семинара.
        Чувствовалось, что говорить на темы, не касающиеся кроманьонцев, секрета живой воды и славянской праистории, Чирьякову нелегко, но на сей раз он, как видно, решил наступить на горло собственной песне.
        Сердечно поздравив присутствующих с новой важной вехой на пути становления истинной фантастики, основополагающими принципами которой являются (быстрый взгляд в сторону транспаранта, ради такого случая перенесенного из вестибюля в конференц-зал) гуманизм, высокая идейность, социальный оптимизм, художественность и марксистско-ленинский подход к законам общественного развития, Чирьяков попросил, а скорее даже - потребовал, отдать должное великому писателю современности Самозванцеву, чьи энергия и авторитет сделали данный семинар возможным в принципе.
        Попутно лягнув литературных отщепенцев, которые сложности, встречающиеся на творческом пути, склонны приписывать не собственной бездарности и лени, а проискам ими же самими придуманных врагов, Чирьяков поименно назвал наиболее талантливых участников семинара, по его выражению - «самых достойных учеников Самозванцева».
        Среди таковых была упомянута и фамилия Вершкова.
        - Господи, с какими людьми свела меня судьба! - воскликнул Костя, пожимая соседу руку.
        - Против правды не попрешь, - самодовольно произнес Вершков. - Хотя на всяких там Самозванцевых я ложил с прибором.
        Следующим речь держал Топтыгин, еще один почетный гость и покровитель семинара. Начал он незамысловато и трогательно: «Братья и сестры!» Убедительно доказав, что вопреки мнению некоторых лжеспециалистов колыбелью фантастики является именно наша родина, в которой с незапамятных времен сильны традиции устного народного творчества, своими корнями уходящего в еще доклассовые, дообщинные отношения, Топтыгин пообещал в самое ближайшее время издать сорокатомную антологию русской фантастики, включающую в себя все заговоры, заклинания, поверья, легенды, жития святых, апокрифы, «потаенные книги», были, сказы, бывальщины, колядки, прибаутки, подблюдные песни, погребальные причитания, частушки и духовные гимны.
        - Вот гад ползучий! - пробормотал кто-то сзади. - Да ведь он все полиграфические фонды на пять лет вперед выберет!
        - Заодно и старость свою обеспечит, - добавил кто-то другой. - В этой антологии на каждый том - полтома его бездарных комментариев.
        - Рано ему о старости думать, - возразил третий аноним. - Если с Элеонорой живет, значит, есть еще порох в пороховницах.
        Чтобы заглушить шумок, поднявшийся в зале, Топтыгину пришлось повысить голос. Полностью разделяя восторг истинных любителей фантастики, он поделился своими дальнейшими планами, среди которых было издание таких малоизвестных шедевров древней литературы, как «Поскудец», «Семирыл», «Воронье слово» и даже «Влесова книга».
        - Что еще за «Влесова книга»? - поинтересовался Костя.
        - Бред сивой кобылы. Грубая литературная мистификация, - ответил историк Балахонов.
        - Вот тут позволь с тобой не согласиться, - возмутился Вершков. - Так можно и все наше великое духовное наследство назвать мистификацией!
        - Наше духовное наследство - косность, лень и самодурство. С таким наследством бороться надо, как Петр боролся с бородами и кафтанами. Назови мне хоть одну истинную духовную ценность, созданную до начала девятнадцатого века?
        - А «Слово о полку Игореве»? Чем не ценность?
        - Ценность. Если ставить ее в один ряд с балладами Оссиана и «Песнями западных славян». Только Мусин-Пушкин послабее будет, чем Макферсон и Мериме. Ляпов много допустил.
        - На святое замахиваешься! - Вершков затрясся, как припадочный.
        Запахло скандалом, но, к счастью, Топтыгин закончил, и всеобщее внимание обратилось на Савлова, автора эпохальных романов «Утопленники» и «Лунный чердак», сравнительно недавно экранизированных бойким отпрыском одного высокопоставленного чиновника.
        Естественно, что Савлов также оказался почетным гостем семинара со всеми вытекающими отсюда последствиями.
        Понимая, какая огромная пропасть разделяет его творчество с графоманскими забавами рядовых членов семинара, Савлов даже не попытался стереть с лица гримасу брезгливости. Говорил он еле-еле, как и подобает гению, мудрые слова которого не требуют никаких ораторских ухищрений.
        Понять смысл его выступления до конца Костя так и не сумел. Видно, умишком слаб оказался.
        Речь шла о необходимости уточнения каких-то узкоспециальных терминов, о том, что фантастика обязана нести в себе заряд научной информации, а юмор и сатира к этому благородному делу никакого отношения иметь не могут, что религиозный дурман и мировоззренческий хаос могут завести молодых писателей в такие дебри, выход из которых лежит в совершенно иной, не литературной, плоскости, что не стоит попусту увлекаться авангардизмом, формализмом и ложно трактуемым психологизмом, когда существуют общепризнанные образцы, представленные произведениями Жюля Верна, Самозванцева, Топтыгина и некоторых других авторов (о себе Савлов скромно умолчал, но всем было понятно, кого он имеет в виду под «другими авторами»).
        Точку в выступлении корифея поставил пронзительный свист, раздавшийся в задних рядах. Скорее всего это была работа какого-то сутенера, призывающего греховодное воинство покинуть пустопорожнюю говорильню и поспешить в порт, на траверзе которого уже показались огни греческого сухогруза. Однако обидчивый Савлов принял свист на свой счет, скривился еще больше и опустился на стул с таким видом, словно больше не собирался с него вставать.
        Дабы сгладить этот неприятный инцидент, со своего места вскочил Верещалкин. За бородой и темными очками рассмотреть выражение его лица было просто невозможно. Демонстрируя талант дипломата и задатки опытного администратора, он с проблем метафизических сразу перешел к вопросам чисто практическим.
        Из сообщения директора ТОРФа следовало, что на время проведения семинара его участники имеют право пользоваться теми же льготами, что и члены Союза писателей. В свою очередь семинаристы обязаны активно участвовать во всех запланированных мероприятиях, соблюдать сознательную дисциплину и беречь имущество Дома литераторов, поскольку негативные примеры в прошлом уже имелись - кто-то проломил головой восьмисекционную батарею центрального отопления, кто-то другой вывел из строя лифт, а небезызвестный Вершков однажды вообще отбил нос у гипсового Ильича, украшавшего столовую, правда, это случилось совсем в другом городе.
        - Не гипсового, а бронзового, - возразил со своего места Вершков. - Стал бы я возиться с гипсовым… И потом, это оказался вовсе не Ильич, а Ян Райнис. Померещилось поутрянке…
        На него зашикали со всех сторон, и поделом, поскольку Верещалкин перешел к самой животрепещущей - гонорарной - теме.
        До сих пор порядка в этом вопросе не было, самокритично признался он. Царила уравниловка, кумовство, благодушие, гнилой либерализм. Пора такую порочную практику прекратить. Отныне устанавливаются три гонорарные ставки. Первая - восемьсот рублей за печатный лист - для авторов, чьи произведения увидели свет в сборниках ТОРФа. Вторая - тысяча рублей за печатный лист - для авторов, произведения которых будут признаны высокохудожественными. И, наконец, тысяча двести рублей за печатный лист - для авторов, создающих высокохудожественные произведения, а кроме того, доказавших на деле свою преданность идеалам и задачам нашей творческой организации.
        Поскольку прежняя ставка была одинаковой для всех - тысяча рублей за лист, - сие заявление означало, что у рядовых авторов отнимут по две сотни и накинут их подхалимам, которых возле Верещалкина крутилось немало.
        Публика стала топотом и свистом выражать свое недовольство, однако на сцене вновь появился струнный квартет. Музыканты заиграли что-то из классического репертуара, но опять не Глюка, потому что у Кости появился нервный тик.
        Занавес опустился, скрыв от народа стол президиума, однако Элеонора Кишко звонким голосом успела объявить, что все присутствующие, кроме тех, кто получил именные пригласительные билеты на банкет, могут быть свободны.
        Костя пригласительный билет не получил по причине своего неопределенного статуса, Вершков - благодаря скандальной известности, Бубенцов - в силу своих сомнительных политических взглядов (ну как ты посадишь белоказака за один стол с ветеранами войны и труда?).
        До глубокой ночи из банкетного зала, расположенного на десятом этаже, раздавались патриотические песни и доносился звон посуды.
        Костя, измученный вынужденной трезвостью и бессонницей, ощущал в себе недобрые чувства, направленные, естественно, против руководства ТОРФа. Для Верещалкина со компанией это была добрая примета, гарантирующая их детищу удачу и процветание.
        Глава 8
        Снежная королева
        Вечно длятся только пытки адовы, а пытки земные рано или поздно заканчиваются…
        Закончился и банкет, так взбесивший всех, пролетевших мимо. Последним умолк голос Верещалкина, лихо распевавшего любимую песню Костиного детства - «Артиллеристы, Сталин дал приказ…».
        В Доме литераторов наступило относительное затишье, а сон все не шел к Жмуркину. То же самое происходило и с Вершковым. Он несколько раз вставал, уходил куда-то, но всякий раз возвращался в еще более мрачном расположении духа.
        Спал (хоть и тяжело, с мученическим храпом) один только Бубенцов. Негоже было сотнику, пусть и сомнительному, страдать барской болезнью - бессонницей.
        - Чем бы заняться? - ломал голову Вершков. - Поддачи до утра мы не найдем, это ясно. Как убить время? Нагадить Топтыгину или Верещалкину под дверь? Не поймут… Азия-с… Да еще не дай бог Катька в дерьмо вступит. Не видать нам тогда помощи…
        Вершков стал машинально перебирать газеты, кучей лежащие на столе, и внезапно какая-то идея озарила его забубенную головушку.
        - Давай устроим ночь голой правды! - воскликнул он. - По типу «ночи длинных ножей», но только без крови. Кратко охарактеризуем каждого из этих козлов, мнящих себя писателями, а характеристики вывесим на дверях номеров. Завтра весь семинар обхохочется.
        - Попробуй, - пожал плечами Костя. - Только боюсь, что я тебе не помощник. Тут с умом надо действовать. Чтобы получилось едко, оригинально и кратко. А у меня нынче голова не варит.
        - Голова тут как раз и не нужна, - горячо возразил Вершков. - Обойдемся ножницами. И мылом вместо клея… Чем всегда славилась наша пресса, так это содержательными заголовками. Они на любой случай жизни годятся. Вот послушай. - Он развернул первую попавшуюся газету. - Начнем с политических событий… «Очередные происки сионистов». Для Мендельсона и Лившица подойдет идеально. «Мрачная тень Гиндукуша» - это для Хаджиакбарова и Абдуллаева.
        Идея Вершкова неожиданно заинтересовала Костю. Он тоже взял газету и стал бегло просматривать заголовки. Удача поджидала его уже на первой странице.
        - «Кто запустил руку в народный карман?» - вслух прочел он. - По-моему, это подойдет нашему финансовому директору.
        - Я для Катьки уже другой девиз подобрал - «Деньги мафии». Она, конечно, обидится, ну да ладно. Еще нужно доказать, чьи это шуточки.
        Работа закипела. Вершков орудовал маникюрными ножницами, а Костя перочинным ножом. Скоро весь пол номера покрылся обрезками газет.
        Затем, сверяясь с записной книжкой Вершкова, в которую он предусмотрительно занес координаты всех участников семинара, друзья обошли Дом литераторов, поднимаясь с этажа на этаж. Мыло действительно с успехом заменяло клей, а главное - не могло попортить полировку дверей.
        Часам к пяти утра операцию можно было считать законченной. На дверях каждого номера красовалась полоска бумаги - где размером побольше, где размером поменьше. Не все, конечно, удалось так, как хотелось бы. Некоторые заголовки били точно в цель, другие можно было назвать удачными только наполовину.
        Верещалкин удостоился девиза - «Палач талантов». (Критическая заметка о директоре средней школы, развалившем внеклассную работу.)
        Элеонора Кишко - «Ударница секс-труда». (Фельетон о столичных путанах.)
        Чирьяков - «Человек ли он?» (Колонка уголовной хроники, повествующая о задержании убийцы-маньяка.)
        Савлов - «Ты чужой здесь». (Нравоучительный рассказ об отце, четверть века назад бросившем семью и на старости лет попытавшемся вернуться назад.)
        Гофман-Разумов - «Каплун, фаршированный потрохами». (Кулинарный рецепт.)
        Балахонов - «Нужна ли ученому совесть?» (Материалы дискуссии среди выпускников вузов.)
        Литовец Бармалей - «Типичный представитель болотной фауны» (Очерк о жизни тритонов.)
        Украинцы Захаренко и Петриченко - «Последние потомки гетмана Мазепы». (Статья исследователя-краеведа.)
        Одна космополитка с внешностью вампирессы, задатками бисексуалки и взглядами феминистки - «Стрелец и Дева дружат Раком». (Астрологический прогноз. Честно признаться, здесь Вершков и Жмуркин немного слукавили, удалив предлог «с», имевшийся перед последним словом.)
        Плодовитый романист, весьма популярный у нетребовательной публики, рано облысевший любитель клубнички - «Плешивый щеголь». (Воспоминания современников об Александре Первом.)
        Две восточные женщины, Зейнаб и Салимат, при первом же взгляде на которых невольно возникала мысль о позитивной роли такой национальной одежды, как чадра, - «Верните их домой». (Надпись под фотоснимком, изображающим английских «томми», патрулирующих улицы Ольстера.)
        Дама с ангельским ликом и мятущейся душой несостоявшейся валькирии, покровительница всех молодых авторов. Маргарита без Мастера, Гала без Дали, Жозефина без Наполеона - «Помни о семейных узах». (Напутствие заведующей ЗАГСом молодоженам.)
        Досталось на орехи и более мелкой сошке.
        Дабы не вызвать подозрения разобиженных семинаристов, Вершков налепил дразнилку и на свою дверь - «Осел, козел и косолапый мишка…» Такое название носил спортивный репортаж о крайне неудачной игре нашей хоккейной сборной.
        В постель оба они легли с чувством выполненного долга и сразу уснули как младенцы.
        Разбудила их брань Бубенцова, раздававшаяся из-за полуоткрытой двери.
        - Какая это тварь постаралась? Узнаю - прибью!
        - Ты их шашечкой, шашечкой, - невинным голосом посоветовал Вершков. - А что, кстати говоря, случилось?
        - Поклеп на нас навели! Обозвали самыми распоследними словами!
        - Интересно бы послушать.
        - Нате, сами читайте, - вернувшись в комнату, Бубенцов швырнул Вершкову смятую полоску газетной бумаги. - Осел, козел и косолапый мишка… Прямо как у Крылова. Ну, положим, мишку я принимаю на свой счет, - он критически глянул на свои ноги, имевшие ярко выраженную кавалерийскую конфигурацию. - А уж осла и козла - извините! Делите между собой.
        - Ты кем хочешь быть? - поинтересовался Вершков у Жмуркина.
        - Гомо сапиенсом, как и прежде, - ответил тот. - Плевал я на всякие клеветнические измышления. Завтра, к примеру, на дверях напишут, что я кашалот. Что же мне тогда - в море за кальмарами нырять?
        - Чем мне нравятся менты, так это устойчивостью своей психики, - похвалил Костю Вершков. - Кто за первые пять лет службы не рехнулся, тот со временем может стать вторым Спинозой или Гегелем… Кстати, ты не забыл, какая у нас сегодня основная задача?
        - Помню. Посещение заколдованной пещеры, на дверях которой написано «Деньги мафии».
        - Вот-вот… Морду сполосни, причешись и побрейся.
        - Бриться-то зачем? - удивился Костя, уже успевший проникнуться духом творческой вольницы.
        - Катька - девка привередливая. С собою привезла два чемодана вечерних платьев. Дай ей волю, она всех нас во фраки и бальные туфли обрядит. Голубая кровь, ничего не попишешь.
        - Так она еще и аристократка! - Костя потрогал колючую щетину, которая росла на его лице не сплошь, а островками.
        - Знающие люди говорят, что ее папаша не то бывший курляндский барон, не то польский шляхтич.
        - Аристократка, а связалась с таким чучелом, как Верещалкин, - посетовал Костя.
        - Ты на себя лучше глянь… Верещалкин не так прост, как кажется. А потом - деньги. Она его за драхмы полюбила…
        Большинство язвительных девизов было уже сорвано, только возле некоторых номеров, обитатели которых еще изволили почивать, околачивались гогочущие зеваки.
        - Последние потомки гетмана Мазепы! В точку! Интересно, чьих это рук дело? - переговаривались они.
        - Ребята, я вам скажу, но только под большим секретом. - Вершков приложил палец к губам. - Просыпаюсь я ночью от какого-то шороха под дверью. Думаю, а вдруг это Элеонора решила наконец мне отдаться. Вскакиваю, распахиваю дверь. А за ней бабушка Крестьянкина. В одной руке пачка каких-то бумажек. В другой - мокрое мыло. Как увидела меня, сразу смешалась и бежать, словно уличная воровка. А на двери нашлепка осталась. Дескать, здесь живут осел, козел и косолапый мишка.
        Никто Вершкову не верил, но все смеялись. И чего бы им не смеяться, плотно позавтракавшим, опохмелившимся, талантливым.
        На восьмом этаже, где проживала всесильная Катька, ковровые дорожки были побогаче, фикусы посвежее, а двери номеров отстояли друг от друга не на четыре метра, а на все десять.
        Прежде чем войти, Вершков вежливо постучал, что на него было совсем не похоже.
        - Говорить буду я, - шепнул он Косте. - Катька меня кое-как терпит. А ты лучше помалкивай да прикидывайся казанской сиротой.
        - Войдите, - за дверями, на которых еще сохранилось пятно от мыла, раздался спокойный серебристый голос. В представлении Кости именно так должны были разговаривать феи.
        Сразу за порогом оказалась небольшая прихожая, а дальше открывалась целая анфилада роскошно обставленных комнат, в первой из которых, изящно разместившись в мягком кресле, пребывала Катька, одетая и причесанная, как на великосветском рауте. Слева и справа от нее высились груды рукописей.
        - Здравствуйте, Катерина Карловна, - жизнерадостно поздоровался Вершков. - Как ваше драгоценное здоровьице? Головка после вечеринки не болит?
        - Ты же знаешь, я не пью, - ответила фея, глядя на гостей огромными прозрачными глазами.
        - Я знаю, что вы со мной не пьете. - Вершков продолжал усиленно строить из себя дурачка. - Так ведь есть люди и подостойнее. Какой-нибудь принц Ольденбургский, к примеру.
        - Нет здесь принцев. Да и некогда мне пить. Кто же тогда будет читать ваши творения? - носком узенькой туфельки она тронула ближайшую папку, на которой было крупно выведено - «Галактика всмятку. Роман-эпопея».
        - Мы к вам, собственно говоря, по делу, - сказал Вершков, продолжая ухмыляться во весь рот.
        - Догадываюсь, - милостиво кивнула она.
        - Прокольчик вчера вышел. Пока белые люди на банкете гудели, я с дружком прогуляться вышел. Подышать свежим воздухом и полюбоваться ночным светилом. Встретились нам девочки…
        - Ваши жеребячьи подвиги меня не интересуют, - едва заметно нахмурилась Катька.
        - Не было никаких подвигов, Катерина Карловна! Клянусь! - Для вящей убедительности Вершков ударил себя кулаком в грудь. - Только девочки оказались нехорошими - стибрили наши бумажники, и поминай как звали.
        - Где же ваши бумажники лежали?
        - Как и положено, в брюках, - смиренно ответил Вершков.
        - Каким же образом эти ваши… девочки… овладели ими?
        - Ну вы прямо как следователь, Катерина Карловна, - потупился Вершков. - Стыдно признаться… Ведь мы брюки-то к тому времени уже сняли.
        - А я здесь при чем? - и взгляд Катьки, и речь по-прежнему оставались совершенно спокойными. Или она была такой всегда, или берегла свою страсть для каких-то особых случаев.
        - Выручайте. Окажите материальную помощь. В уставе творческого объединения про это записано.
        - На прошлом семинаре мы уже оказывали тебе материальную помощь. В размере ста рублей. Тогда, кажется, ты выронил бумажник, катаясь на фуникулере?
        - Нет, Катерина Карловна. У меня его слониха из рук выхватила, а потом сожрала. Голодная, видно, была. Это когда мы зоопарк посещали. Кстати, ваша была идея.
        - Невезучий ты, Вершков.
        - Какой уж есть! Таким уродился, - он исподтишка подмигнул Косте.
        - Ладно, пишите заявления… Кстати, твой друг член семинара?
        - Чего? - Вершков изобразил на лице глубочайшее удивление. - Про какой член вы говорите, Катерина Карловна? Даже у такого матерого зверя, как наш семинар, может быть только один член! И мне кажется, что он находится где-то неподалеку.
        - Не хами, Вершков, - в обычной своей невозмутимой манере произнесла Катька. - Заявления оставьте здесь. Результат будет зависеть от того, какую резолюцию наложит директор.
        - А где он сейчас? - Вершков оглянулся по сторонам с таким видом, словно искал какую-то свою вещь, забытую здесь накануне.
        - Отдыхает, наверное, - ледяным тоном ответила Катька.
        - Вы перед ним словечко за нас замолвите, Катерина Карловна. Ладно?
        В это время в соседней комнате раздался какой-то загадочный звук (Костя мог поклясться, что это заскрипела кровать), а затем оттуда показался долговязый человек в просторных сатиновых трусах.
        Физиономия у Верещалкина опухла так, что узнать его можно было только по бороде. Тело директора ТОРФа покрывали подозрительные отметины, похожие на трупные пятна.
        - Привет, мудаки, - бодро просипел он и поздоровался за руки со всеми, включая Катьку. - Выпить не принесли?
        - Сами маемся, - с достоинством разорившегося аристократа ответил Вершков. - Вот пришли за материальной помощью.
        - Есть у нас деньги в кассе? - Верещалкин обратился к Катьке, несколько смущенной таким поворотом событий.
        - Найдутся, если надо, - уклончиво ответила она.
        - Ну? - Верещалкин перевел свой мутный взор на просителей. - Сколько?
        - Рублей по двести, - быстро ответил Вершков, явно готовый к торгу.
        - Вот и хорошо, - еще быстрее согласился Верещалкин. - Я вам выпишу по четыреста. Только, чур, половину вернете назад. Одному влиятельному человеку из Главлита нужно сделать подарок ко дню рождения, а все фонды израсходованы.
        - Мы понимаем. - Вершков изобразил на лице скорбь. - Все-то вы о нас печетесь, все хотите как лучше сделать…
        - Ты мне мозги не компостируй. - Верещалкин болезненно скривился. - Я тебе не Элеонора. На фуфло меня не купишь, брехун.
        - А вот это не надо! - Вершков принял позицию, из которой фехтовальщики производят первый выпад. - Я не брехун! Я фантаст. Я не вру, а преувеличиваю. Это мое призвание!
        - Ладно, ладно, - замахал на него руками Верещалкин. - Нет у меня сейчас времени с тобой дискутировать.
        Едва только на слезные заявления Жмуркина и Вершкова легла размашистая резолюция директора, как Катька без проволочек оформила расходные ордера. Четыре лишних сотни Верещалкин тут же утащил в спальню.
        - Не ты ли, Вершков, налепил на мою дверь эту похабщину? - спросила Катька, нежно дыша на штамп «Оплачено».
        - Какую похабщину? - вытаращился Вершков.
        - Насчет денег мафии…
        - Побойтесь бога, Катерина Карловна! Да какое мне дело до ваших денег! Пусть они хоть самому Аль Капоне принадлежат, хоть Тринадцатому главному управлению Кэгэбэ!
        - Ох Вершков, Вершков, - вздохнула она. - Спасение твое только в том, что я ценю твой талант. А иначе давно шагал бы домой по шпалам.
        - Я свой талант и сам ценю. - Поскольку деньги уже лежали в кармане, Вершков мог себе позволить гораздо больше, чем прежде. - Такая уж мне выпала планида. Талант ведь как болезнь. Это давно доказано. А в моем родном городе все жители сплошь больные. Индустриальный гигант первых пятилеток! Город-сад! У нас в год на каждый гектар десять тонн токсичных отходов приходится! Мы хлором дышим! В отстойниках с цианидами купаемся! Один мой брат с культями вместо рук родился, второй с лишним яйцом в мошонке, а я с литературным талантом. Вот так и живем. Можно идти?
        - Иди. Только сильно не напивайся. После ужина приступаем к обсуждению рукописей.
        - Этих? - Вершков покосился на груду разно-цветных папок.
        - Этих.
        - Разве их на трезвую голову можно обсуждать? Галактика всмятку, вот те раз! Сапоги бывают всмятку! А Галактике начхать на весь род человеческий. Она есть и будет!
        Нет, это не фея, подумал Костя, когда они оказались в коридоре. Это Снежная королева, для которой люди такие же игрушки, как метель и айсберги.
        Глава 9
        Карта страны фантазии
        Наличие такой прорвы шальных денег предполагало времяпрепровождение куда более достойное, чем поедание сомнительных шашлыков, пусть даже и сдобренных дешевым вином.
        Все злачные места города-курорта находились на набережной. До нее от Дома литераторов было всего метров восемьсот, но зато каких метров! Такая крутизна была по нраву только горным козлам, снежным барсам да всяким там Хаджи-Муратам.
        Существовала, конечно, и безопасная дорога, но она выписывала столько пологих петель и плавных спиралей, что ею пользовались только инвалиды да люди старше шестидесяти лет.
        Не удивительно, что Вершков и Жмуркин, окрыленные удачей, выбрали совсем иной маршрут - опасный, как северо-восточный склон Джомолунгмы.
        - Сильно пьет Верещалкин, - говорил Костя, скользя вниз по каменистому обрыву. - Не знает меры.
        - Ему по чину положено, - возразил Вершков, имевший свою собственную точку зрения на все вопросы мироздания. - Пойми, он комсомольский работник. Это совсем другие люди. Особая каста. Попомни мои слова, когда-нибудь комсомольские работники будут править миром. А уж этой страной - обязательно. Когда разразится Армагеддон, воинство Сынов Тьмы на воинство Сынов Света поведут бывшие комсомольские работники. Более того, Сыны Света будут разделены на сектора, отделы и подотделы, каждый из которых возглавит выпускник Высшей комсомольской школы… Есть в Москве при Цека такое богоугодное заведение.
        За последние десять минут Вершков разительно преобразился. Обладание крупной суммой денег превратило его вполне простительные амбиции в чудовищно гипертрофированный апломб. Он никому не уступал дорогу, покрикивал на проезжающих через перекрестки водителей, плевал под ноги милиции, а на рядовых граждан смотрел как на пустое место.
        Первое, что он сделал, спустившись на набережную, - купил у спекулянта пачку дорогих американских сигарет, хотя раньше, кроме «Беломора», ничего не употреблял.
        Здесь, прямо напротив Дома литераторов, прогуливалось у моря немало участников семинара. Вершков прокомментировал это обстоятельство так:
        - Писателей развелось - камню негде упасть.
        Вскоре за нашими героями увязался Гофман-Разумов, у которого на плече висела спортивная сумка.
        - Пойдемте на пляж, - предложил он. - Искупаемся.
        - Разве дристунам позволено купаться? - холодно осведомился Вершков. - Вдруг у тебя дизентерия? Есть же, в конце концов, какие-то санитарные нормы.
        - У меня все прошло, - заверил его Гофман-Разумов. - Пищеварение наладилось. И стул нормальный.
        - Если стул нормальный, тогда совсем другое дело. Можешь даже выпить с нами. Я угощаю.
        - Тьфу-тьфу-тьфу! - Гофман-Разумов даже в сторону отшатнулся. - И не предлагай даже! Нельзя нарушать режим! Я же самому себе поклялся вести здоровый образ жизни!
        - Ну и веди его! - отрезал Вершков. - Только подальше от нас.
        В том месте, где набережная расширялась, принимая в себя спускавшуюся с гор улицу (ту самую, которую из чувства самосохранения должны были выбрать Вершков и Жмуркин), под руку с Элеонорой Кишко прогуливался Топтыгин, облаченный в украшенную газырями лохматую хламиду и круглую войлочную шапочку. Аналогичные псевдонациональные костюмы продавали тут же, прямо с рук.
        - Самый глупый из вас купит полный доспех бухарского еврея, - внятно процитировал Вершков.
        Некоторое время они следовали за этой парочкой, сосредоточив внимание на изящной корме Элеоноры.
        - Она тоже сочиняет? - поинтересовался Костя.
        - А ты думал!
        - Ну и каково?
        - Я бы за такое расстреливал. С предварительным изнасилованием, конечно… Сопли, слезы, сантименты и целый воз социального оптимизма. А стиль! Куда там мадам Чарской или графу Салиасу. Сразу видно, что ей руку Топтыгин ставил. Между прочим, она свои опусы ему посвящает.
        В голове Жмуркина, ясной уже без малого два часа, мигом родился стихотворный экспромт:
        С морды девка хоть куда.
        Задом тоже вышла.
        Жаль, что держишь ты в руках
        Не перо, а дышло.
        - «Тройка с минусом», - поморщился Вершков. - Хотя суть дела выражает… Ах, оторва, ведь специально задницей крутит! Возбуждает в мужчинах самые низменные страсти! Ничего, я ей сейчас настроение подпорчу…
        - А стоит ли? - засомневался Костя, у которого зазывная походка Элеоноры вызывала чувства скорее возвышенные, чем низменные.
        - Ты ее не жалей. Она тебя на обсуждении не пожалеет. Та еще штучка… Элеонора Дмитриевна! - сладким голосом пропел Вершков. - Вас Катерина Карловна просила зайти. Безотлагательно. У нее там, похоже, инвентаризация начинается.
        Кишко ничего не ответила, а только ускорила шаг, увлекая за собой Топтыгина, послушного в ее руках, как дрессированный медведь, у которого в нос вдето стальное кольцо. Слова Вершкова, похоже, действительно уязвили ее.
        - Обиделась… В чем соль, объясни, - попросил Костя.
        - Жуткая история, - понизил голос Вершков. - Из серии «Рабы двадцатого века».
        Оказалось, что в свое время Элеонора Кишко умудрилась за счет ТОРФа вставить себе новые зубы. Влетела эта затея в копеечку, однако пассии самого Топтыгина Верещалкин отказать не посмел.
        И все было бы ничего, если бы мстительная Катька, Элеонору люто презиравшая (когда это две медведицы могли ужиться в одной берлоге?), не поставила ее новые зубы на учет в графу «основные средства», где числились пишущие машинки, телефонные аппараты, настольные лампы и другое более мелкое имущество.
        Так и было записано в амбарной книге:
        «123. Звонок электрический - 6 шт.
        124. Зеркало настенное - 2 шт.
        125. Зубы искусственные - 1 комп.».
        Отныне во время любой инвентаризации, как плановой, так и внезапной, Элеонора обязана была демонстрировать счетной комиссии свой жевательный аппарат. Само собой, что это весьма ущемляло ее самолюбие.
        Более того, Элеонора попала в поистине рабскую зависимость от ТОРФа. Выйти из объединения она могла только при условии сдачи зубов на склад или возмещения их полной стоимости, весьма и весьма немалой. В случае ликвидации ТОРФа, согласно уставу, ее зубы вместе с другим имуществом выставлялись на аукцион, где их мог купить кто угодно.
        Мало людей на свете знают свою истинную цену. Элеонора знала это хотя бы частично.
        Уже на подходе к рынку, считавшемуся центром города, им встретился молодой многообещающий автор, прибывший на семинар откуда-то из болот Васюганья. Фамилия у него, как помнилось Косте, была какая-то опереточная - Завитков.
        Поскольку Вершков относил к своим землякам всех граждан страны, проживающих за Уральским хребтом, Завитков получил предложение влиться в их компанию.
        - Мужики, а сколько вам лет? - спросил Завитков, с непонятной тревогой всматриваясь в лица старших товарищей.
        - Под сорок, - ответили ему.
        - Мне двадцать пять. А ведь рожи у нас одинаковые.
        Говоря так, Завитков имел в виду вовсе не горящие взоры, романтическую бледность и некоторую отрешенность, свойственные творческим личностям, а наоборот - отечность мягких тканей, нездорово-серый цвет кожных покровов и тусклые глаза - что свидетельствовало о вполне определенных склонностях.
        - Так что же? - подбоченился Вершков. - Чем ты недоволен? Не все пьяницы - писатели, но все писатели - пьяницы. Я, конечно, говорю о настоящих писателях. Можем с тобой поспорить.
        Слегка ошалевший от такого заявления Завитков стал перечислять фамилии писателей, по его мнению, достойных называться настоящими.
        По мере поступления новых кандидатур Вершков загибал пальцы на руке и авторитетным тоном сообщал: «Умер от белой горячки… Застрелился на почве депрессии… Замерз под забором… Скончался в трактире… Утопился… Хлестал до последнего дня жизни… Бросил пить на восьмом десятке лет, ударившись в богоискательство… Повесился… Страдал тяжелейшими запоями… Мало того, что пил, да вдобавок еще баловался морфием… Цирроз печени… Убит сожительницей во время совместной попойки… Постоянно пил втихаря, запираясь в кабинете…»
        - Значит, у меня все еще впереди, - сказал Завитков, выслушав этот длиннейший мартиролог. - Успею и застрелиться, и повеситься, и заработать цирроз печени.
        - Так чего же мы ждем! - воскликнул Вершков. - Не уроним славных традиций старшего поколения!
        Все окрестные рестораны были уже переполнены под завязку. Столик им удалось найти только в каком-то полуподвале, расположенном на задворках рынка, вблизи от рыбных рядов, о чем постоянно напоминал весьма специфический запах.
        Еще до того, как был сделан заказ, Вершков обратился к Косте с довольно странной просьбой:
        - Ты вот что… Деньги свои спрячь подальше. Еще пригодятся. И не давай их мне ни под каким предлогом. Пусть даже я упаду на колени или приставлю нож к твоему горлу. Договорились?
        - Договорились, - легкомысленно кивнул Костя.
        - Клянешься?
        - Клянусь! Под салютом всех вождей! - Костя небрежно вскинул руку, изображая пионерское приветствие.
        Они заказали вдоволь выпивки, котлеты по-киевски, салат, ассорти из даров моря, где всего было вдоволь - и рыбы разных сортов, и мидий, и икры, - а сверх того еще и три порции креветок, которых Костя не пробовал уже лет десять, а Завитков вообще видел в первый раз.
        - В наших краях только оленей много. И гнуса. А креветок нет, - говорил он. - Хоть научите, как их правильно есть.
        Подлый Вершков стал втолковывать ему, что у креветок съедобно все, кроме хвоста, но тут уж Костя не выдержал и внес в этот вопрос ясность.
        Водки хватало. Закуска оказалась вкусной. Цены - вполне приемлемыми. Официант - вежливым. Кажется, чего еще надо? Сиди себе, пей, ешь и радуйся! Но Костя прекрасно понимал, какая мина замедленного действия тикает рядом с ним.
        Вершков между тем втолковывал Завиткову:
        - Читал я твои творения. Писатель из тебя, прямо скажем, никакой. Чукчам это, может, и нравится, но для европейской части страны не годится.
        - У нас нет чукчей, - перебил его Завитков. - Чукчи на Чукотке живут.
        - Не важно… Для меня и Савлов - чукча. Творчество твое разбирать не будем. Боюсь аппетит испортить. Рассмотрим проблему шире. Представь, что этот стол - карта страны фантазий. Что мы на ней видим? Во-первых - империю Вершкова, - он рубящим жестом отделил по крайней мере две трети стола. - Это настолько бесспорно, что даже не подлежит обсуждению… А что кроме? Даже своему другу Бубенцову я не могу дать здесь места.
        - Почему? - возмутился Завитков. - Я читал «Синдбад возвращается в Багдад». Очень даже неплохо!
        - Мальчик, ты ничего не смыслишь в высоком искусстве, - махнул рукой Вершков, но тут же передумал и, словно подачку, положил на край стола ломоть хлеба. - Черт с вами, пусть на окраине страны фантазий существует крошечное государство-лимитроф, созданное Бубенцовым… Сюда же определяю и нашего общего знакомого Балахонова. Умеет он иногда что-нибудь забавное тискануть. Правда, все реже и реже…
        - Но ведь по его последней повести поставили пьесу! - опять возмутился Завитков.
        - Ну и что! Публика разбежалась после первого акта. Знаешь, что они кричали? Дескать, такие пьесы нужно показывать психам в дурдоме.
        - А Гофман? - не сдавался Завитков.
        - Это который Разумов? Поклонник здорового образа жизни… Ладно, пусть существует карликовое герцогство его имени. Пишет он скучно, зато обстоятельно. - К двум ломтям хлеба, изображавшим владения Бубенцова и Балахонова, он добавил еще и обломок спички, которым только что ковырял в зубах.
        - Неужели мне здесь даже маленькой кочки не достанется? - На левом глазу Завиткова навернулась пьяная слеза.
        - Кочки - ни в коем случае. Все литературные высоты уже захвачены другими. А вот ямку - пожалуйста… Даже четыре…
        Вершков попытался вонзить в столешницу вилку, но та скользнула по прочному пластику, не оставляя даже царапин.
        - Сам видишь, не получается, - после серии неудачных попыток злорадно заявил он. - Не суждено тебе оставить след на карте страны фантазий…
        - А вот видел! - Завитков поднес к носу Вершкова увесистый кукиш, а потом, не меняя положения пальцев, так стукнул кулаком по столу, что последняя уцелевшая креветка подпрыгнула в воздух, а стеклянная посуда жалобно запела. - На такой карте я и не собираюсь следы оставлять! Картограф стебанутый! Меркатор доморощенный! Много на себя берешь! Издал единственную книжку в сто страничек, а мнишь себя гением! Император страны фантазий! Да я тебя сейчас…
        Столь диаметрально разные литературные позиции не могли привести их сторонников ни к чему хорошему - это Костя понял сразу. Ему-то самому было хорошо - не существовал он еще ни на карте страны фантазий, ни в перспективных планах ТОРФа. А значит, и петушиться зря не имело смысла.
        Конфликт между тем разгорался. Конечно, сравнительно молодой и хорошо упитанный Завитков легко уложил бы тщедушного Вершкова одним пальцем, но разве это могло служить аргументом в их споре? Короче, оба писателя рассорились до такой степени, что в горячке сожрали и выпили все припасы, находившиеся как в границах империи Вершкова, так и на сопредельных территориях.
        И тогда перед собутыльниками встал один из основных вопросов бытия - «куда и где?».
        Куда исчезла водка, которой еще совсем недавно было так много? Где изыскать средства, чтобы радость жизни, заключенная в сверкающих бутылках, снова вернулась на пиршественный стол?
        Вершков, сразу утративший интерес к филологическим дискуссиям, вывернул карманы. Обнаруженных там денег могло хватить разве что на покупку самых дешевых сигарет. Хорошо хоть, что счет уже был оплачен.
        - Гони деньги, - глядя в стол, негромко сказал Вершков.
        - Какие деньги? - делано удивился Жмуркин, надеясь, что память Вершкова ослабла от обильных возлияний.
        - Сам знаешь… Которые ты благодаря мне получил у Катьки.
        - Не дам. Ты сам попросил меня их спрятать. И даже клятву взял, чтобы я берег их от тебя.
        - Я пошутил, - голос Вершкова поднялся на целую октаву. Чувствовалось - еще чуть-чуть, и он сорвется.
        - Не дам, - повторил Жмуркин и на всякий случай отодвинулся вместе с креслом подальше.
        - Дай! - Пронзительно взвизгнув, Вершков рухнул на колени. - Христом-богом заклинаю! Ты человек или нет?
        - Человек. Потому и не дам. Хватит на сегодня.
        - Дракон ты, а не человек! Гад легавый! - Он схватил со стола тупой столовый нож, но Завитков безо всякого труда пресек эту вооруженную вылазку. - Все! - закрыв лицо руками, простонал Вершков. - Император страны фантазий низложен! Делайте теперь что хотите! Делите мое наследство! Рвите на части! Где место изгнания, предназначенное мне? Хочу тишины и покоя! Не нужен мне берег турецкий! И Африка мне не нужна! Только полюс! Только Северный полюс! Хочу к белым медведям! Лишь они одни могут оценить мою печаль!
        Тем не менее Косте пришлось раскошелиться. Деньги потребовались на такси. Доставить Вершкова в Дом литераторов иным способом не представлялось возможным. Идти-то он мог, но не хотел - при первой же возможности кулем валился на землю, а когда его пытались поднять, поджимал ноги.
        Изрядно намучившись, Вершкова запихнули на заднее сиденье машины, и водитель, сразу оценивший состояние пассажиров, потребовал деньги вперед. Такса до Дома литераторов, находившегося от них на таком расстоянии, что можно было узнать людей, загоравших на балконах, составляла пять рублей. За эти деньги Костя мог бы объехать свой родной город по периметру. Что поделаешь - на курорте свои законы и свои цены!
        Правда, по пути они сделали еще одно благое дело - подобрали адепта здорового образа жизни Гофмана-Разумова. Он весь был залеплен свежим пластырем и разрисован зеленкой.
        Как оказалось, плавая в зоне прибоя, Гофман-Разумов имел неосторожность приблизиться к молу, прикрывавшему акваторию порта от разгула морской стихии. Здесь сильная волна швырнула его на ребристые бетонные плиты.
        К счастью, спасатели подоспели вовремя и не только откачали незадачливого пловца, но и оказали ему первую медицинскую помощь.
        Выслушав печальную историю, случившуюся с обладателем пусть и крохотного, но законного места на карте страны фантазий, Костя пожелал ему и в дальнейшем строго придерживаться принципов здорового образа жизни.
        Глава 10
        На дыбе
        Едва только началось первое рабочее заседание семинара, как сразу выяснилось, что его ряды понесли ощутимые потери. И дело было не только в Вершкове, спавшем непробудным сном, и не в Гофмане-Разумове, стеснявшемся показаться на людях.
        Украинец Захаренко, безосновательно причисленный к потомкам гетмана Мазепы, влюбился столь молниеносно и страстно, что, махнув рукой на писательское ремесло, с головой ушел в предсвадебные хлопоты.
        Мендельсона накануне избили и ограбили на пляже. (Непонятно только было, что он делал там ночью - не загорал же!)
        Еще трое человек слегли с болезнью, имевшей разные симптомы, но проистекавшей из того же источника, что и недуг Вершкова.
        Восвояси отправился крупный армянский писатель, чью фамилию, начинавшуюся на сплошные согласные - то ли «Мкн…», то ли «Мнк…» - никто не мог толком выговорить и которого для удобства переименовали в «Манкурта». На семинар он явился за собственный счет, в сопровождении переводчика, секретаря и референта, однако, не встретив к себе должного уважения, смертельно обиделся.
        Оставшиеся в строю семинаристы вновь собрались в конференц-зале. На этот раз здесь царила вполне непринужденная обстановка. Среди рядовых членов ТОРФа в вольных позах разместились руководители. Отсутствовали только Савлов (по неизвестной причине) и Катька, недолюбливавшая любые массовые мероприятия.
        Поскольку на предварительное ознакомление с произведениями, представленными на семинар, требовалось какое-то время, решено было для затравки обсудить авторов, работавших в жанре малой формы. Свои рассказики они могли зачитать и сами.
        Таковых оказалось немного (в их число входил и некто Кронштейн, в миру - Костя Жмуркин). Основная масса начинающих фантастов почему-то отдавала предпочтение масштабным вещам - романам, пьесам, трилогиям.
        Рекорд в этом смысле поставил майор-пограничник, прибывший откуда-то с восточных рубежей нашей родины. Рукопись своей эпопеи он привез в двух объемистых чемоданах, и, хотя ее страницы не были пронумерованы, по прикидкам дотошного Балахонова, это составляло не меньше шестисот печатных листов, то есть больше, чем написали за свою жизнь Гоголь и Булгаков, вместе взятые.
        Первой жертвой литературного садизма суждено было оказаться Бармалею.
        Предупредив, что это авторский перевод с литовского, он хорошо поставленным голосом и почти без акцента прочитал короткий рассказ, называвшийся «Случай вблизи моста через реку Нямунас».
        Речь там шла о молодой литовской паре, решившей провести очередной уик-энд в уединенном месте у реки. Дело происходило в наши дни, хотя некоторые реалии пикника (например, давно снятый с производства транзистор «Селга») выглядели анахронизмом.
        Когда стемнело, небо осветили зарницы и раздался гул, который герои рассказа сначала приняли за отзвуки далекой грозы. Внезапно из мрака появился окровавленный человек в красноармейской форме, с автоматом «ППШ» на груди.
        Вежливо поздоровавшись, он назвался полковым разведчиком, которому необходимо срочно найти переправу через полноводный Нямунас, поскольку единственный в этих краях мост взорвали отступающие фашисты. Выглядел разведчик вполне естественно, хотя звезды и просвечивали сквозь его тело.
        Молодожены, конечно же, поняли всю важность момента и указали призрачному разведчику хорошо им известный брод.
        Поблагодарив их, пришелец из прошлого сгинул. Сразу погасли зарницы и стих далекий тревожный гул.
        Парень и девушка сочли это происшествие чем-то вроде сна или бреда. Но, проснувшись наутро, обнаружили возле своего костра помятую солдатскую фляжку и букет полевых цветов, явно не соответствующих сезону.
        На вкус Кости, рассказ был так себе - обычный литературный ширпотреб, предназначенный не для читателей, а для редактора и цензора. Об этом он откровенно сказал Бармалею, сидевшему на один ряд впереди. (Вот только можно ли считать откровенными слова, сказанные на ухо?) Тот лукаво улыбнулся и кивнул.
        Топтыгин, сидевший лицом к залу, а следовательно, имевший здесь особые права, предложил приступить к обсуждению.
        Однако семинаристы почему-то помалкивали, сдержанно перешептываясь между собой… В конце концов кто-то неуверенно произнес:
        - Мне это напоминает Амброуза Бирса. Есть у него похожий рассказик.
        - Ты имеешь в виду «Случай на мосту через Совиный ручей»? - сразу оживился всезнайка Балахонов. - Нет, тут другое… Вот у Борхеса сходные мотивы встречаются.
        Опять воцарилась неловкая тишина, которую, жизнерадостно улыбаясь, нарушил Топтыгин:
        - Коллеги! Волшебники и волшебницы! Мы собрались здесь не для того, чтобы отыскивать сомнительные аналогии. Такова уж природа литературы, что настоящее не может существовать в отрыве от прошлого. В конце концов даже великий Шекспир использовал чужие сюжеты. Аналогии, параллели, вечные образы и сознательные заимствования при желании можно обнаружить в любом произведении, даже столь популярном, как роман Самозванцева «Арктическая мечта». Дело не в этом. Сейчас мы должны оценить язык, стиль, фабулу произведения. Способность автора строить сюжет, выписывать характеры и развивать интригу. В этом плане просто неуместно упоминание реакционного писателя Борхеса, скомпрометировавшего себя связями с олигархами и сионистами… Итак, кто желает высказаться?
        Опять все молчали, пряча глаза, и тут словно какой-то бес потянул Костю за язык.
        - Я, между прочим, живу поблизости от описываемых в рассказе мест. Река эта течет и у нас, хотя называется немного иначе. Как встречали Красную армию литовцы и как они помогали ей бить фашистов, я знаю. Да и все это знают. Поэтому считаю идею рассказа лживой, притянутой за уши.
        - Вы имеете что-то против дружбы советских народов? - болезненно удивился Топтыгин (можно было подумать, что Костя покушается на нечто незыблемое, типа гелиоцентрической системы мира или необходимости прививать оспу).
        - Ничего подобного! Мы с автором как раз дружим. - Костя похлопал Бармалея по плечу. - Но только зачем искажать историческую правду? Думаю, в душе он со мной согласен.
        - Правда общечеловеческая не всегда соответствует правде сиюминутной, узкоисторической, - всплеснул руками Топтыгин («Ну вы и загнули!» - прокомментировал это высказывание Балахонов). - Князь Игорь исторический и князь Игорь опоэтизированный - это совсем разные люди. Задача литературы не объяснять, а звать. Хочу, чтобы все присутствующие усвоили это… А рассказ нужный, особенно сейчас, когда кое-где опять зашевелились буржуазные националисты. Лично я рекомендую его к печати.
        - Минутку внимания! - старик Разломов, сидевший чуть на отшибе, жестом показал, что просит слова. - Помнится мне, я этот рассказ уже где-то читал. Правда, под другим названием. Но, кстати, на русском языке. Было это лет эдак двадцать пять тому назад. Как бишь именовался тот журнал…
        - «Стандартизация и метрология», - охотно подсказал Бармалей. - Январь шестидесятого года. - Сейчас я вам все объясню.
        Оказывается, Бармалей очутился здесь потому, что, кроме него, фантастикой не баловался больше ни один литовский автор, а соответствующая разнарядка в местный Союз писателей поступила. Сам он ничего подобного давно не пишет, свой ранний рассказ считает откровенно слабым и публиковать его не собирается. И вообще он уже давно является полноправным членом Союза писателей, в доказательство чего было предъявлено соответствующее удостоверение, очень заинтересовавшее присутствующих. Многие из них хотели бы иметь такую книжечку.
        Довольно щекотливый вопрос разрешился сам собой. Бармалею простили его маленькую мистификацию и обещали в будущем назначить директором Северо-Западного отделения ТОРФа, если необходимость в создании такового возникнет.
        Следующий автор был сравнительно молод годами, лицо имел честное и целеустремленное, в пьяных оргиях замечен не был, зато обо всем судил прямо и откровенно. От него можно было ожидать чего-то свеженького, смелого, яркого.
        Свой рассказ он читал стоя, возможно, из чувства уважения к аудитории. Уже после первого абзаца Костя насторожился. Точно так же повели себя и многие другие участники семинара. Они недоуменно переглядывались, пожимали плечами и даже вертели пальцами возле виска.
        Причина эта состояла в том, что доселе автором представленного рассказа считался один довольно известный американский писатель-фантаст. Текст совпадал слово в слово, только англоязычные имена были заменены на славянские.
        Едва только чтение закончилось, как ничего не подозревающий Топтыгин попросил автора немного рассказать о себе.
        Биография его была безупречной - комсомолец, производственник, заочник Литературного института. Вырос на книгах Горького, Кочетова, Самозванцева, Савлова.
        Топтыгин расцвел. Со своего места вскочил Чирьяков, видимо, признавший в молодом авторе своего соплеменника-кроманьонца.
        - Я всегда говорил, что литературную смену нужно искать на фабриках, в колхозах, в геологических партиях, на рыбачьих сейнерах! Пора избавиться от гнилого снобизма! Я сам начинал весовщиком в райпотребсоюзе! Знание жизни, помноженное на талант, способно рождать такие шедевры… такие… - он запнулся, подыскивая подходящее словцо.
        - Что-то вроде «Горшка стихий», - брякнул кто-то из задних рядов.
        - А хотя бы! - Чирьяков сделал энергичный жест правой рукой, словно нанося нокаутирующий удар. - Мой роман переведен на восемнадцать языков! Им восхищались такие… такие люди! Впрочем, не будем отвлекаться… Спасибо автору за его прекрасный рассказ! Какая идея, какая образность, какой язык! Немедленно готовить к печати!
        - Язык действительно неплохой, - загадочно улыбнулся Балахонов. - Шекли писать умеет. Да и переводчик постарался. Честно сказать, я с удовольствием послушал любимый рассказ моей юности.
        - Что вы хотите сказать? - насторожился Топтыгин.
        - Я хочу сказать, что это плагиат. Причем плагиат наглый. Содрано все подряд, от первой фразы до последней. Не знаю, на что надеялся автор, выдавая чужое произведение за свое.
        - А вы не ошибаетесь? - Топтыгин явно не знал, что делать дальше.
        - Нисколько. В этом легко убедиться. В библиотеке Дома литераторов, безусловно, есть произведения вышеназванного Шекли. Сравните тексты.
        Зал разразился злорадным хохотом, свистом и улюлюканьем. Даже Верещалкин, лицо которого было опять скрыто черными очками, улыбался в бороду.
        - Надеюсь, вы разъясните нам этот парадокс? - Топтыгин обратился к освистанному автору, все это время соблюдавшему завидное хладнокровие.
        - Конечно, - тот обвел зал ясными, очень честными глазами. - Кто-нибудь из присутствующих имеет понятие о современном литературном процессе? Вижу, что никто… Придется разъяснить.
        - Ну и наглец! - покачал головой Разломов.
        Между тем автор, фамилия которого, кстати говоря, была Желтобрюхов, ничуть не тушуясь, стал излагать теорию современного литературного процесса применительно к научной фантастике. Очень ловко доказав, что благодаря развитию средств связи и росту культурного обмена литература во многом утратила свои национальные черты и приняла усредненный, космополитический характер, он от обобщений перешел к частностям.
        Сближение идей и чаяний, переосмысление жизненных ценностей и даже сходство подсознательных реакций вполне могли привести к тому, что у разных писателей в разных полушариях планеты могли появиться сходные произведения. Теория вероятностей, кстати, это не отрицает. И вообще, кто такой этот Шекли? Никакого Шекли я не знаю! Рассказ написан десять лет назад, чему есть надежные свидетельства. Нужно еще разобраться, кто его у кого украл. Желтобрюхов у Шекли или Шекли у Желто-брюхова.
        Ответом ему были едкие реплики и иронические аплодисменты. Чтобы замять неловкость, Топтыгин быстренько перешел к третьему номеру, а конкретно - к рассказу Кронштейна «Из записок космического разведчика».
        Косте передали его собственную рукопись, покрытую красными карандашными пометками, словно тело сифилитика - язвами. За пять минут, которые ушли на чтение, он натерпелся страху больше, чем за самую опасную милицейскую операцию.
        Голоса своего Костя не слышал, а текст различал с трудом. Закончив последнюю фразу, он некоторое время не мог заставить себя глянуть в зал.
        В чувство его вернули только слова Топтыгина: «У вас все?»
        Бубенцов показывал Косте большой палец. Балахонов кривился, но не так, как на помои, а скорее как на недобродивший квас. Слово для обсуждения просили сразу несколько человек - Бармалей, Разломов, Лифшиц и даже Хаджиакбаров.
        Однако Топтыгин, опростоволосившийся два раза подряд, решил сейчас взять реванш.
        - Подождите! - сказано это было так, словно у Топтыгина вдруг прихватило сердце. - Прежде чем приступить к разбору чисто литературных качеств этого произведения, не мешало бы определиться с его концепцией. Гласность гласностью, плюрализм - плюрализмом, но протаскивать откровенно злопыхательские, откровенно чуждые нашему строю идеи нам никто не позволит, в первую очередь - собственная совесть… Вот вы критикуете колхозный строй, издеваетесь над тружениками села, ерничаете по поводу объективных трудностей, все еще имеющихся в животноводстве. Смеяться можно над чем угодно, но только не над народом! Тем более народом-кормильцем. Этого не позволяли себе даже такие известные сатирики, как Демьян Бедный и Сергей Михалков. Нельзя обобщать отдельные недостатки! Нельзя огульно очернять то, что создавалось трудами нескольких поколений! Нельзя, в конце концов, танцевать на гробах!
        - Где это видно, что я танцую на гробах? - попробовал защищаться Костя. - Покажите мне хоть одну строчку, где я огульно очерняю труд нескольких поколений? Это рассказ про одну отдельную корову, про одну отдельную доярку и одного отдельного заведующего фермой.
        - Молодой человек, - произнес Топтыгин с укоризной. - Литература - это сила! А любая сила может быть как разрушительной, так и созидательной. На основании нескольких примеров, пусть даже типичных, вы представляете колхозный строй в негативном свете. Нет, я сам прекрасно знаю все его недостатки. Но с другой стороны, я вижу глубинные истоки такого образа жизни. Колхоз отнюдь не является изобретением большевиков. Это возвращение к исконным народным традициям, в свое время грубо поруганным так называемыми западниками. Издревле наши предки жили миром, общиной, говоря по-нынешнему - коллективом. Индивидуализм и себялюбие никогда не поощрялись. Так давайте же, дорогой товарищ Кронштейн…
        - Я Жмуркин! - огрызнулся Костя.
        - Тем более! Так давайте же, дорогой товарищ Жмуркин, уважать прошлое. Вы, например, можете как угодно относиться к своим родителям. Это ваше личное дело. Но публично хаять их в печати непозволительно! Давайте соблюдать хотя бы элементарную порядочность. Я, конечно, не могу навязывать свое мнение участникам семинара, но против публикации этого рассказа возражаю и буду возражать.
        - Зря вы так, - сказал Балахонов. - Рассказ, может, и сырой, но никакого криминала в нем я не вижу.
        - Пусть тема и не новая, зато есть свой собственный взгляд на вещи, особое видение мира, - поддержал его Лифшиц. - Если мы будем резать все спорные вещи подряд, то в печать пойдет одна макулатура.
        - Хороший рассказ. Я за него двумя руками! - Бубенцов и в самом деле вскинул вверх обе свои передние конечности.
        Слегка воспрянувший духом Костя с надеждой глянул в сторону Чирьякова (ведь как-никак целую ночь пили вместе), однако тот, сделав вид, что все происходящее к нему никакого отношения не имеет, мило беседовал с Крестьянкиной.
        - Кстати о колхозах, - обращаясь к Топтыгину, сказал Завитков, очевидно, завидовавший скандальной славе своего земляка Вершкова. - Вы же собираетесь включить в антологию русской фантастики и частушки. Вот вам свежий матерьяльчик!
        И неожиданно для всех он запел высоким, почти женским голосом:
        Колхозный сторож
        Иван Кузьмич
        В защиту мира
        Пропил «Москвич».
        Доярка Маша
        Дает рекорд.
        Четыре года -
        Восьмой аборт.
        Там председатель,
        Забравшись в рожь,
        Арканом ловит
        На жопе вошь…
        Закончить ему не дали, почти силой заткнув рот.
        Окончательную ясность внес Верещалкин - формально самая представительная здесь особа. (Ведь все бугры, включая Крестьянкину, считались всего лишь гостями семинара.)
        - Безусловно, мы имеем дело с интересным автором. Очень хотелось бы сохранить его в наших рядах. Надеюсь, прозвучавшую здесь справедливую критику он воспримет как должное. Семинар - это такое место, где мы учимся сами и одновременно учим других… У меня есть к автору одно замечание общего, так сказать, характера. Дело в том, что наше творческое объединение имеет свою специфику. Мы не просто фантасты. Мы наследники великих традиций Самозванцева и некоторых его сподвижников. А это ко многому обязывает. Мистикой, смехачеством и бездумным очернительством пусть занимаются другие. Тем более что таких не помнящих родства Иванов достаточно. Держать кукиш в кармане не в наших правилах… Я уверен, что у автора найдутся и другие произведения. Надеюсь, что завтра он представит их на обсуждение. Что бы хотелось пожелать автору… Пусть в его рассказах будет оригинальная научная или техническая идея, сторонником которой приходится преодолевать косность окружающей среды. Желательно, чтобы события происходили на самобытном, возможно, даже историческом фоне. Неплохо, если все это будет изложено ярким языком да еще и в
своеобразной форме.
        На этом первое рабочее заседание семинара закончилось. Костя, оплеванный с ног до головы, подумал, что уж лучше бы он последовал примеру Вершкова и валялся сейчас пьяным на кровати…
        Глава 11
        Не было ни гроша, да вдруг алтын
        В эту ночь Костя опять не спал, хотя уже совсем по другой причине, чем в прошлую.
        Такого позора он, честно сказать, не ожидал. Даже с плагиатором Желтобрюховым и откровенным балластом Бармалеем и то обошлись мягче. Заключительные слова Верещалкина Костя воспринял всего лишь как жест милосердия, долженствующий подсластить горькую пилюлю.
        Конечно, ему давали шанс. Но ведь на самом деле у Кости за душой ничего не было, кроме тощей стопки журналов «Вымпел», где из номера в номер отчаянные допризывники сражались с марсианскими агрессорами, спасали природу от экологических бедствий, на самодельной машине времени путешествовали в прошлое и с помощью друзей-инопланетян били все спортивные рекорды.
        Жутко было даже представить, что могли сказать по поводу таких шедевров Балахонов или Вершков.
        Что же делать? Можно ли до завтрашнего дня написать рассказ, в котором на самобытном историческом фоне оригинальная техническая идея преодолевает косность окружающей среды? Причем изложить все это нужно ярким языком да еще и в своеобразной манере. Почти как в сказке - пойди туда, не знаю куда…
        Может, плюнуть на все и первым же поездом уехать домой? Но ведь не хочется! В кои-то веки он еще выберется на юг? Да и с новыми знакомыми жаль расставаться. Один Разломов чего стоит…
        Был такой момент, когда Костя хотел разбудить Вершкова и попросить того о помощи. Но это уже было бы откровенным малодушием. Какой же ты писатель, если не можешь обойтись собственными силами? Ведь это то же самое, что жениху в первую брачную ночь брать с собой в постель консультантов.
        «Нет, - твердо решил Костя. - Разобьюсь в лепешку, но справлюсь сам. А не справлюсь, так не стоит больше браться за перо!»
        По части оригинальных технических идей у Кости всегда было слабо. Но если действие рассказа происходит на историческом фоне, то пусть и техническая идея будет оригинальной только для того времени. Когда-то фурор произвели и колесо, и порох, и даже обыкновенная столовая вилка. Тут Верещалкин подал неплохую мыслишку.
        А как насчет яркого языка и своеобразной манеры? Не вытекает ли одно из другого? Спросить бы об этом у студента Литинститута Желтобрюхова. Он-то должен знать. Недаром ведь украл рассказ у Шекли, а не у Хаджиакбарова.
        У сказки свой язык, у саги свой, у официального документа свой… Уж если Костя и умеет что-то писать, так это только официальные документы. За пятнадцать лет набил руку. Иногда там такие перлы встречаются, что и Кафка позавидовал бы… А что, если в этой манере и попробовать?
        Несмотря на поздний час, Дом литераторов гудел. Творческая дискуссия перешла в неформальное русло. Судя по всему, в ней принимали участие не только семинаристы, но и участники конференции по инвестициям в рыболовный промысел, снимавшие дюжину лучших номеров, а также тюменские нефтяники, откупившие целый этаж.
        Бубенцов где-то болтался, Вершков продолжал спать мертвецким сном, а Костя все писал и писал, бракуя один вариант рассказа за другим.
        Лишь под утро стало что-то вытанцовываться. В десятом часу, когда обитатели Дома литераторов уже потащились на завтрак, Костя поставил последнюю точку.
        Рассказ был написан в форме стилизации под древний документ и назывался следующим образом - «Рукопись, чудом уцелевшая после пожара в Александрийской библиотеке».
        «Весьма срочно.
        Переслать с самым быстрым гонцом.
        За разглашение - немедленная смерть без бальзамирования.
        О великий, наделенный божественной мудростью, повелитель обоих миров, лучезарный владыка наш.
        Сообщаю, что известное тебе изобретение „Способ передвижения речных и морских судов посредством использования энергии ветра“ тщательно рассмотрено комиссией из представителей всех заинтересованных ведомств.
        Проведенные в Финикийском море состязания между опытным экземпляром судна, снабженного ветряным двигателем (условное название - „парус“), и гребным кораблем того же размера доказали полное преимущество последнего. Стоило только благотворному дыханию бога Шу замереть или изменить направление, как гребной корабль легко обгонял соперника. Кроме того, весла продемонстрировали повышенную надежность при маневрах, имитирующих таранный удар.
        Комиссия пришла к заключению, что вышеупомянутое изобретение не может быть внедрено по следующим причинам:
        1. Принадлежащий нашему владыке флот, самый многочисленный и быстроходный в мире, и без того справляется со своими задачами. Надо ли тратить средства на модернизацию того, что отвечает своему назначению как ныне, так и в обозримом будущем?
        2. На производство ветряных двигателей потребуется огромное количество козьих шкур и льна лучших сортов, что повлечет за собой уменьшение посевных площадей под ячмень и фиги. Это грозит государству экономическими и, возможно, политическими трудностями. Гребцы же достаются нам даром, а на пропитание им идет рыба, которую они сами и добывают.
        3. Внушая необоснованные надежды на силы природы, подвластные одним только богам, „парус“ подрывает сложившиеся этические и правовые нормы.
        4. „Парус“ демаскирует военные корабли, а к торговым привлекает нежелательное внимание морских разбойников.
        5. „Парус“ вредно влияет на окружающую среду, поскольку отнимает у ветра энергию, предназначенную богами для иных нужд.
        6. Совершенно неясно, как следует поступать с гребцами после широкомасштабного внедрения „паруса“. Кардинальное решение этой проблемы потребует, надо полагать, увеличения штата Департамента палачей, и без того уже раздутого. Учитывая изложенное, комиссия считает, что опытный экземпляр судна, двигающегося при помощи энергии ветра, необходимо без промедления сжечь, а изобретателя, да не оскорбит его недостойное имя твоего божественного слуха, надлежит определить навечно гребцом в штрафной экипаж. Дабы он и в загробном мире не смущал нас своими безумными идеями, телесную оболочку после отделения души не бальзамировать.
        Живи вечно, о великий.
        Начальник Департамента изобретений
        Старший жрец Инуфер, сын Снефу.
        Исполнил: раб Тети.
        Переписано в двух экземплярах.
        Первый: в канцелярию фараона.
        Второй: в дело.
        Черновики и переписчики уничтожены. Ответственный: избавитель от земных забот второй категории Хухфор».
        После завтрака Костя одолжил у Балахонова портативную пишущую машинку, перепечатал рассказ начисто и с чувством выполненного долга завалился спать. Вершкову, еще не проснувшемуся, но уже начавшему подавать признаки жизни, он оставил десять рублей денег и записку «Не будить!».
        Очередное заседание семинара было целиком посвящено обсуждению второй книги романа сотника-заочника Бубенцова «Синдбад возвращается в Багдад». Поскольку Костя, поглощенный личными проблемами, своевременно ознакомиться с этим эпохальным произведением не успел, то и сидел тихо, как мышонок. Лишь иногда машинально перелистывал старые номера «Вымпела», которые неизвестно зачем захватил с собой.
        Из высказываний семинаристов - чаще всего доброжелательных - можно было понять, что действие романа разворачивается на широком историческом фоне, не ограниченном какими-либо временными рамками (иногда герои, гоняясь друг за другом, заскакивали в эпохи, предшествующие зарождению Вселенной, а иногда, наоборот, оказывались за чертой конца света).
        Место действия тоже впечатляло - вся наша планета плюс пять или шесть соседних галактик вкупе с дюжиной параллельных миров.
        Число действующих лиц не поддавалось подсчету… Все они - как положительные, так и отрицательные - имели свои имена, но этим индивидуальные различия исчерпывались. Положительные герои были сплошь смелыми, умными, добрыми, милосердными, образованными (а женщины еще и красивыми). Злодеев тоже нельзя было назвать слабаками или трусами, но все остальные душевные качества у них имелись со знаком «минус» - тупость, злоба, жестокость, малограмотность. Красоту, которой не были обделены и злодейки, автор характеризовал как «демоническую».
        Наряду с вымышленными персонажами в романе действовали и реальные исторические лица - цари, полководцы, генсеки, министры и ученые.
        Интрига романа была столь же сложна, как пресловутый гордиев узел, а постоянные перемещения героев из одного тела в другое окончательно запутывали ситуацию. Например, герой по имени Игорь, для чего-то поменявшийся телесной оболочкой со своей возлюбленной по имени Татьяна, после целой череды умопомрачительных приключений, заставивших его превратиться в амебообразного инопланетянина, в следующий раз находил подругу уже в образе боевого слона царя Пора.
        - Роман хорош еще и тем, что его можно с одинаковым интересом читать с любого места, - сказал Разломов. - И даже от конца к началу. Такая литература незаменима в дальней дороге.
        - Мне все ясно! - категорически заявил Хаджиакбаров. - Не ясно только, при чем здесь Синдбад! Не нашел я там никакого Синдбада!
        - Вай, а мы так ничего и не поняли, - честно признались обе восточные женщины, Зейнаб и Салимат. - Какой умный этот Бубенцов! Не человек, а прямо шах Сулейман!
        - Не без этого! - многозначительно произнес Вершков, уже начавший входить в форму.
        - Не мешало бы убрать некоторые чересчур откровенные сцены, - посоветовал Топтыгин. - Особенно в главе сто девяносто девятой, когда Иван, принявший образ маршала Ворошилова, совершает половой акт с Марией, вселившейся в тело генерала Гудериана. Очень уж лобовая метафора.
        - Я, наоборот, считаю, что интимных эпизодов маловато, - возразила Элеонора Кишко. - Или у автора комплекс стыдливости, или он в этом вопросе недостаточно подкован. - При этом она искоса глянула на Топтыгина, опустившего очи долу.
        - Пусть автор поделится творческими планами, - попросил Бармалей. - Когда мы ознакомимся с третьей книгой романа?
        - Хоть сегодня, - скромно ответил Бубенцов. - В настоящее время я работаю над четвертой и пятой книгами.
        Зейнаб и Салимат дружно издали печальный вздох, а Хаджиакбаров воскликнул:
        - А там будет про Синдбада?
        - Будет, - пообещал Бубенцов, но почему-то слегка поморщился.
        - Плодовитый ты, братец! Небось у тебя вся станица в соавторах? - грубовато пошутил Чирьяков, которого концепция романа (первым человеком, оказывается был не Адам, а Иван, ну и так далее) вполне устраивала.
        - А то! - ответил за Бубенцова Вершков. - Мне, например, сразу ясно, какую именно главу написал табунщик Анисим, какую счетовод Онуфрий, а какую бабка Глафира. Артельный подряд.
        - Все бы хорошо… - глядя в потолок, сказал доморощенный эстет Балахонов. - Безусловно, такая литература тоже имеет право на существование. Но вот с философией, которой напичкан твой роман, не все обстоит гладко… И дело даже не в том, что всю эту философию ты украл у одного очень достойного человека. Алексей Толстой крал налево и направо. Что у Блаватской, что у Берроуза… Но он-то умел сплавить чужое со своим. А философия твоего романа похожа на кавалерийское седло, которое надели на корову. Причем на корову, саму по себе довольно удоистую. Я хочу сказать, что эта корова вполне могла бы обойтись и без седла.
        - Я протестую! - пришел на выручку Бубенцову Чирьяков. - Я не знаю, что вы там имеете в виду, но если философские идеи изъять из романа, он сильно потеряет.
        - В весе! - ехидно добавил Вершков.
        Поскольку других серьезных возражений не поступило, роман был рекомендован к печати. В заключительном слове сам Верещалкин похвалил Бубенцова и сказал, что «Синдбад» скорее всего будет представлен к литературной премии имени Самозванцева.
        - Слушай, друг, а куда ты собираешься деньги тратить? - поинтересовался наивный Завитков. - Сорок печатных листов по тысяче рублей каждый… Это же получается две машины «Волга»!
        - Куплю «бэтээр» для родной станицы, - признался Бубенцов. - Со строевыми лошадьми у нас туговато.
        - Разве «бэтээры» продаются?
        - На Кавказе все продается.
        Поняв, что заседание закончилось и ничего интересного сегодня уже не случится, семинаристы толпой поперли к выходу.
        Костя с ужасом понял, что про него просто забыли. Неужели все труды бессонной ночи пошли насмарку!
        Расталкивая уходящих, он бросился к сцене, возле которой мэтры, оживленно переговариваясь между собой, ожидали, когда публика рассосется.
        - Я рассказ принес! - обращаясь к Верещалкину, выпалил он. - Вы же сказали… Вы же обещали…
        К чести директора ТОРФа, он обладал хорошей зрительной памятью, да и от слов своих отказываться не собирался.
        - А-а, Жмуркин… - сказал он, переглядываясь с соратниками. - Так и быть, послушаем вас. Надеюсь, это не отнимет много времени.
        Костя оказался один против Топтыгина, Чирьякова, Верещалкина, Кишко и Крестьянкиной - голый среди волков. Хорошо хоть, что Савлов вновь проигнорировал заседание семинара.
        Чтение рассказа происходило в гробовой тишине, лишь изредка нарушаемой урчанием, доносившимся из желудка Чирьякова. Возможно, это давала о себе знать живая вода, недавно принятая почетным кроманьонцем. Никто ни разу не перебил Костю и никаким образом не выразил свои впечатления.
        - Похоже, вы мои советы восприняли буквально, - сказал Верещалкин, когда Костя умолк. - Все есть. И техническая идея, и борьба за ее внедрение, и исторический фон, и оригинальная форма. Только рассказа нет. Это даже не юмореска. Это какая-то шуточка на уровне студенческого капустника.
        - И смею заметить, шуточка весьма злая, - добавил Топтыгин. - Что вы имели в виду под политическими трудностями, которые могут возникнуть в результате сокращения посевных площадей под ячмень и эти самые… как их… фиги?
        - Ничего не имел, - честно признался Костя.
        - Так ли уж? - произнес Топтыгин с непонятной иронией. - А под Департаментом палачей, у которого раздуты штаты?
        - Клянусь - ничего! Дело ведь происходит в Древнем Египте.
        - Нам-то зачем голову дурить! Знаем мы эти Египты, в которых правят набальзамированные трупы. Намеки весьма прозрачные, - сказал Верещалкин. - Я про кукиш в кармане вчера упомянул, а вы в рассказ фигу вставили… Ловко! Вот ты, Элеонора, скажи, может подобный рассказ пройти через Главлит?
        - С утра не может, - зевнула Элеонора. - А после обеда, когда они уже водочки откушают, вполне возможно.
        - Следовательно, ты рекомендуешь его к печати?
        - Не-е, - покрутила головой Элеонора. - Хватит с нас и одного Вершкова. Да и не люблю я рассказы, где нет ни слова про любовь.
        Мало того, что Косте загоняли под лопатку нож! Так этот нож еще продолжали дергать и поворачивать в ране, причиняя все новые и новые страдания.
        - А что это у вас такое? - Крестьянкина неожиданно потянулась к стопке «Вымпелов», которую Костя продолжал сжимать под мышкой.
        - Так, ерунда… - пробормотал он. - Журнальчик один… Я в нем когда-то печатался.
        - Посмотреть можно?
        - Пожалуйста. - Он хотел сказать «подавитесь», но сдержался. Лично Крестьянкина ему ничего плохого пока не сделала.
        Она тем временем бегло полистала журнал, передала его Чирьякову, а сама потянулась за новым. Скоро все углубились в чтение, тем более что «Вымпелов» хватало. Смелые допризывники, рожденные фантазией Кронштейна, оккупировали страницы восьми номеров подряд.
        - Нормально! - захохотал вдруг Чирьяков. - Отменно сказано!
        - А ведь и в самом деле ничего… - томно протянула Элеонора. - Забавно.
        - Что же вы раньше молчали! - Топтыгин в сердцах даже хлопнул Костю журналом по голове. - Да это же не рассказы, а бриллианты! Школа Самозванцева чистейшей воды! Вот обрадуется старик! Живы наши традиции, живы!
        - Поздравляю! - Верещалкин даже снял очки, чтобы получше рассмотреть Костю. - Талант! Сколько здесь рассказов?
        - Восемь, - проронил Костя, все еще ощущая под сердцем холод стального лезвия.
        - Опубликуем всем циклом! В ближайшем же сборнике…
        Глава 12
        Гений
        Вскоре весть о том, что в навозной (или, если хотите, торфяной) куче семинара обнаружен бриллиант чистой воды, облетел Дом литераторов, вернее, те его этажи, где квартировали члены творческого объединения.
        К Косте, почти официально названному наследником Самозванцева, потянулись с поздравлениями многочисленные ходоки, очевидно, рассчитывавшие на дармовое угощение. Однако Вершков впускал в номер только избранных. Так был отвергнут экспансивный Хаджиакбаров, заведомо безденежный Лифшиц и всем уже порядочно поднадоевший мученик здорового образа жизни Гофман-Разумов.
        - Такую удачу надо отметить! - Вершков вел себя так, словно банкет был необходим лично Косте, а не кому другому. - Так и быть, гони монеты. Сбегаю, пока магазины не закрылись. А ты, наследничек, тем временем готовь тронную речь. Корону мы тебе потом из газеты соорудим.
        Костя был до такой степени потрясен свалившимся на него признанием, что безропотно отдал Вершкову все оставшиеся деньги. Едва тот скрылся, как в дверь вновь постучал Гофман-Разумов.
        - Тебе чего? - грубо поинтересовался Бубенцов, в отсутствие Вершкова принявший на себя обязанности привратника.
        - Вы на ужин пойдете?
        - А что дают?
        - Шницель с макаронами.
        - Нет. - Больше всего на свете сотник-заочник любил маринованную селедку и надеялся, что Вершков не забудет купить ее в качестве закуски.
        - Тогда я за ваш стол сяду! - обрадовался Гофман-Разумов.
        - Садись, - разрешил Бубенчов. - Только хлеб потом принесешь сюда.
        - Сколько кусков?
        - Все! - вышел из себя Бубенцов.
        Обиженно засопев, Гофман-Разумов ушел в столовую, где собирался расправиться сразу с четырьмя порциями.
        Впрочем, очень скоро выяснилось, что шницеля с макаронами ему подарили зря. Вершков, кроме водки, купил только красное бархатное знамя со златотканым портретом вождя и девизом «Победителю соцсоревнования». Такую несущественную мелочь, как закуска, он попросту проигнорировал.
        - Флаг-то тебе зачем? - возмутился Бубенцов, хотя и считавшийся белым казаком, однако ко всем символам власти питавший врожденное почтение. - Надеюсь, ты им стол накрывать не собираешься?
        - Это уже мое дело, - загадочно ответил Вершков. - Ты тише говори. А то покоя не дадут. Многие видели, как я водку брал…
        Действительно, в дверь еще долго стучали разные люди (один раз даже женщина, так и оставшаяся неизвестной). В конце концов незваные гости угомонились, только Хаджиакбаров продолжал расхаживать по коридору, нервно восклицая:
        - Какой такой Синдбад! Весь роман прочитал, а Синдбада не нашел! Бластеры - есть! Глайдеры - есть! Лазеры - есть! А Синдбада нет!
        - Допек ты человека, - прошептал Вершков, бесшумно разливая водку. - Как бы он не свихнулся. Новая форма маниакально-депрессивного психоза. Синдром Синдбада…
        Сначала выпили за новоявленного наследника. Потом за самого Самозванцева. Потом за Синдбада из Багдада. Потом за Верещалкина, на деньги которого, если честно говорить, они сейчас и гуляли. Потом за Элеонору Кишко - отдельно за задок, отдельно за передок. А уж потом пили за все, что угодно…
        Попойка происходила в таком головокружительном темпе, что Костя вскоре стал терять ощущение реальности. Сказывалась, конечно, и бессонная ночь, и треволнения последних дней, и почти полное отсутствие закуски.
        Один вопрос, правда, засел в его сознании не менее крепко, чем гвоздь-костыль в железнодорожной шпале. Соответствующую фразу пришлось строить очень долго, но в конце концов Костя выдавил из себя:
        - Сколько… же я… заработаю?
        Вершков быстренько подсчитал совокупный объем всех его рассказов и сообщил итог:
        - Тысяч пять или около того. А если пару раз лизнешь задницу Верещалкину и получишь высшую гонорарную категорию, то и все шесть.
        - Вере-щалкину… ни-когда! - тщательно выговаривая каждое слово, произнес Костя. - А вот Кать-ку бы… с удовольст-вием…
        - Если в этом бардаке, именуемом творческим объединением, и есть что-то святое, так это именно Катькина задница, - строго произнес Вершков. - Не смей касаться ее своим лживым языком, а тем более грязными лапами.
        Это высокопарное заявление окончательно добило Костю. Голова его поникла словно у бойца, сраженного вражеской пулей. Друзья освободили Костю от обуви и без всяких церемоний забросили на самую дальнюю от стола койку. Попытка Бубенцова накрыть тело Жмуркина красным стягом была решительно пресечена Вершковым, в голове которого уже зрели свои, как всегда, парадоксальные планы.
        Все дальнейшее было для Кости феерическим сном. В исключительном по красоте и абсурдности мире, в небе которого сияло не солнце, а пышная женская задница (возможно, даже Катькина), смелые допризывники гонялись за неуловимым Синдбадом…
        Стоило только Вершкову выпить лишнего, как им овладевала мания величия. В этом состоянии он иногда становился заносчив, а иногда, наоборот, благодушен.
        Сначала Вершков снизошел к Бубенцову, вдруг пригорюнившемуся по какому-то своему, ему одному известному поводу.
        - Не плачь, - сказал он, поглаживая приятеля по голове. - Ну не получился из тебя писатель. С кем не бывает… Это ведь еще не повод для трагедии. Вернешься домой - найди себе работу по душе. Конюхом там… или ветеринаром…
        Затем Вершков переключился на всех присутствующих, так сказать, вкупе.
        - Ребята, я так рад за вас! - приложил он руку к сердцу. - Ведь кто бы я был без вашего содействия? Никто! Вы тот самый навоз, на котором вырос ослепительный цветок моего таланта! Даже через тысячи лет литературоведы будут вспоминать вас в связи с моим именем.
        Самое странное, что на Вершкова никто не обиделся. Спиртное, конечно, обнажает темные стороны души, но чрезмерные его дозы способны убить любые чувства, начиная от стыда и кончая элементарной осторожностью.
        Вершков, все это время косившийся на знамя, как кот на полудохлого мышонка, наконец-то овладел им. Намечалось какое-то представление. Не зря же за эту красную тряпку были заплачены такие деньги!
        - Выходи строиться! - скомандовал он. - Трубачей и барабанщиков вперед!
        - А что с водкой делать? - поинтересовался Бубенцов. - Еще две бутылки осталось.
        - Спрячем их наследничку под матрас. Сейчас там самое надежное место.
        - А не сбежит он вместе с водкой?
        - Мы его на всякий случай запрем…
        Так и сделали. Спустя пару минут небольшая колонна писателей-фантастов уже печатала шаг по коридорам Дома литераторов. Впереди всех, размахивая знаменем, шествовал Вершков. Бубенцов за неимением барабана бил в пустое ведро. Завитков гудел в свои собственные кулаки, сложенные трубой. Остальные дружно распевали песню, широко известную в кулуарах ТОРФа, но до этого исполнявшуюся только вполголоса.
        Всем известный Чирьяков
        Из породы мудаков,
        Перепив живой водицы,
        Дурит всяких простаков.
        Савлов очень знаменит.
        Только это не вредит
        Нам считать его засранцем,
        От которого смердит.
        А Топтыгина у нас
        Называют просто «мразь».
        Тех, кого он не задушит,
        Тех Кишко затопчет в грязь.
        Больше, братцы, не базарь!
        В этой банде есть главарь -
        Комсомолец Верещалкин,
        Всем известный плут и враль.
        Истинные цели этого марша, надо полагать, были не ясны даже самому Вершкову, большому любителю политических и всяких иных провокаций. Скорее всего, вдоволь наоравшись, писатели отправились бы допивать водку. Однако ход событий внезапно принял совсем другой характер.
        Дверь одного из номеров с треском распахнулась, и на пороге предстал бледный от возмущения Савлов. Пламенным оратором он не был и в отличие, скажем, от Вершкова опыта уличных беспорядков не имел. Голос Савлова был слаб, а доводы малоубедительными - дескать, не мешайте работать людям, создающим истинные духовные ценности. Кроме того, он имел неосторожность назвать себя рыцарем культуры, к которому завистливая чернь испытывает вполне понятные чувства.
        - Это ты рыцарь? - изумился Вершков. - Сейчас проверим! Росинант, ко мне!
        Догадливый Бубенцов припал на четвереньки. Вершков мигом оседлал его и, на манер копья выставив вперед знамя, помчался прямо на Савлова
        Тот побледнел еще больше, но в последний момент успел юркнуть в номер. Навершие знамени от удара в дверь согнулось пополам.
        - Эх, мне бы казацкую пику! - с горечью воскликнул Вершков. - Да скакуна порезвее! Показал бы я тогда некоторым, кто здесь настоящий рыцарь.
        К чести Савлова надо сказать, что этот некрасивый случай он афишировать не стал, а просто собрал свои вещички и, ни с кем не попрощавшись, покинул Дом литераторов. Впоследствии в контактах с рядовыми писателями-фантастами он замечен не был.
        Глава 13
        Веселый гость
        Костя проснулся гораздо раньше, чем рассчитывали его друзья. Уже наступила ночь, и яркие южные звезды заглядывали в окно, заинтригованные, очевидно, таким количеством пустых бутылок.
        Удостоверившись в своем полном одиночестве, Костя уже собрался было возобновить прерванное занятие (то есть сон), но тут ощутил под боком какие-то посторонние предметы.
        Вид двух нераскупоренных пузырей мигом вернул Костю к активному образу жизни. С таким весомым взносом его могли принять в любую компанию.
        Однако дверь оказалась заперта, а отыскать в номере ключ не удалось. Кого-то другого, возможно, это обстоятельство и остановило бы, но Костя уже завелся.
        Засунув бутылки в карманы брюк, он вышел на балкон, представлявший собой одну общую конструкцию, по которой можно было передвигаться не только влево-вправо, но, при определенной ловкости, еще и снизу вверх.
        Косте этой ловкости как раз недоставало, но зато и критическое отношение к собственным возможностям отсутствовало напрочь. Сейчас он не побоялся бы залезть даже на Эйфелеву башню.
        Перебираясь через легкие решетчатые заграждения, отделявшие один балкон от другого, он обследовал почти весь свой этаж. Свет не горел ни в одном из номеров, а попытка открыть первую попавшуюся дверь вызвала внутри дикий женский визг.
        Тогда Костя решился на поступок вообще самоубийственный - стал карабкаться с этажа на этаж. Поднимаясь все выше и выше, он по пути сшибал цветочные вазоны и обрывал веревки, на которых сушились всякие купальные принадлежности.
        Первое освещенное окно он обнаружил только на пятом или шестом этаже, когда под воздействием свежего воздуха немного протрезвел и начал осознавать всю опасность своих альпинистских упражнений.
        Окно изнутри было прикрыто розовой шторой, но сквозь нее смутно угадывались силуэты двух людей, сидевших за столом друг напротив друга. Их негромкий разговор сопровождался звоном стеклянной посуды. Похоже, что Костя попал по назначению.
        Руки его устали до такой степени, что в оконное стекло пришлось стучать головой. Дверь немедленно открылась, и Костю безо всяких китайских церемоний впустили внутрь. Возможно, обитатели номера полагали, что это из-за дальних морей к ним прилетела синяя птица счастья.
        - Здравствуйте, - глупо улыбаясь, сказал Костя.
        - Виделись уже. - Элеонора Кишко была слегка шокирована столь поздним визитом, однако вида старалась не подавать.
        Весь ее наряд состоял из бигудей и умопомрачительного пеньюара, почти столь же прозрачного, как и оконная штора.
        Зато Топтыгин нежданному гостю очень обрадовался. Возможно, он и в самом деле поверил в высокое предназначение Костиного таланта, а возможно, просто был рад оттянуть момент физического сближения с любвеобильной Элеонорой.
        - Вот решил нанести визит вежливости… - Ничего глупее этих слов Костя, конечно, придумать не мог.
        - Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены, - съязвила Элеонора, несмотря на свою эффектную внешность, закончившая полный курс филологического института. - Прошу присаживаться.
        На столе уже имелась легкая закуска и полупустая бутылка какого-то изысканного вина, рядом с которой Костя торжественно водрузил два своих плебейских пузыря.
        Выпили. Вернее, по-настоящему выпил только Костя. Топтыгин пригубил, а Элеонора только помочила в водке свои сочные губы.
        Чтобы как-то сгладить неловкость, Костя разразился потоком комплиментов, причем Топтыгина он хвалил за исключительные душевные качества, а Элеонору - за телесную красоту.
        Что интересно - Костины хвалебные речи благосклонно воспринимались только их непосредственными адресатами. Зато упоминания о творческих успехах Топтыгина вызывали у Элеоноры ироническую усмешку. Он, в свою очередь, откровенно хмурился, когда речь заходила о женских прелестях Элеоноры. Похоже, в отношениях этой парочки не все было так однозначно и гладко, как это казалось большинству семинаристов.
        Впрочем, вскоре разговор приобрел более широкую, так сказать, общественно-политическую окраску.
        Идеальным государственным устройством Топтыгин мнил допетровскую Русь, где царю якобы принадлежали власть и закон, народу - свобода жизни и духа, а все это было сцементировано взаимной любовью правителей и подданных. При этом он наизусть цитировал «Домострой», «Судебник» Ивана IV и труды историков-славянофилов.
        В этом идеальном обществе нашлось бы место и для коммунистов. Члены ЦК заседали бы в Боярской думе, а партийцы рангом пониже возглавляли приказы и съезжие избы.
        Касаясь своих разысканий в области древнерусской фантастики, Топтыгин утверждал, что поскольку настоящее не может существовать в отрыве от прошлого, то приступать к чтению современной литературы можно только после тщательного ознакомления с письменным наследством девяти веков, которое он собирается издать в самое ближайшее время.
        Костя хотя и был порядочно пьян, но понимал, что спорить с Топтыгиным бесполезно. Фанатизм в нем был поистине русский, достойный патриарха Никона и протопопа Аввакума. Впрочем, тяжкое впечатление от слов Топтыгина вполне искупалось созерцанием роскошных форм Элеоноры, каковые она скрывать от посторонних и не собиралась, тем более что ночь была душная.
        Потом разговор почему-то перешел на Костину родословную. По-видимому, Топтыгину желательно было убедиться, что новоявленный адепт школы Самозванцева не имеет в своем генеалогическом древе никаких огрехов.
        Костя честно признался, что о происхождении своего отца ничего не знает, но тот точно не иудей и не мусульманин, а вот предки его мамаши, по слухам, владели землей и недвижимостью в бывшем Вятском уезде.
        - Не исключено, что впоследствии вам вернут эти земли, - после некоторого раздумья веско произнес Топтыгин.
        - Кто вернет? - не понял Костя.
        - Те здоровые общественные силы, которые в ближайшее время, несомненно, придут к власти.
        - Одни только земли? - не унимался Костя. - А крепостных?
        - Этот вопрос будет отдельно рассмотрен на земском соборе, - сообщил Топтыгин.
        - Но надеяться можно?
        - Я думаю, что да.
        - Вот спасибо! - поблагодарил его Костя. - Уж я вашу доброту не забуду!
        Надо заметить, что Топтыгин говорил вполне серьезно, без тени иронии. В собственной концепции будущего мироустройства он был столь же уверен, как Чирьяков - в целебной силе живой воды и в своем кроманьонском происхождении.
        Учитывая популярность Савлова и многочисленные таланты Самозванцева, можно было сказать, что у колыбели ТОРФа стояли необыкновеннейшие люди.
        Вот только Верещалкину они доверились зря. То был пенек из совсем другого леса! По глазам Верещалкина (не зря же он прятал их под черными очками) сразу было видно, что ради собственной выгоды он предаст и память кроманьонцев, и наследие праславян, и культурные достижения девяти веков, и домостроевскую Русь, не говоря уже о марксистско-ленинском учении. А о его правой руке (вернее, правом полушарии мозга) - Катьке даже вспоминать было жутковато. Снежная королева, она и есть Снежная королева. Такой только дай власть!
        В свой номер Костя возвращался, окрыленный не только щедрыми посулами Топтыгина, но и воспоминаниями о приятно проведенном вечере (дело, в общем-то, происходило глубокой ночью, но понятие «ночь» подразумевает нечто совсем иное).
        На сей раз дверь его временного пристанища была распахнута настежь. Ярко горел свет, но внутри никого не было. На столе, среди батареи пустых бутылок, стояли Костины ботинки (в рейд по балконам Дома литераторов он отправился босиком).
        Слегка удивленный этими обстоятельствами, он вышел на балкон, тоже пустой. Где-то внизу раздавались озабоченные голоса.
        Глянув в том направлении, Костя увидел, что все его недавние собутыльники во главе с Вершковым тщательно прочесывают заросли декоративного кустарника, вплотную подступающего к стенам здания.
        Решив, что они затеяли там какую-то очередную дурацкую игру, он стал прислушиваться к разговорам.
        - Если бы упал, так и лежал бы здесь, - сказал кто-то, скорее всего Бубенцов.
        - Всякое бывает, - возразил Вершков. - Коли сразу не убился, то мог и уползти. Я раз в шоке четыре километра прополз. От своего дома до вокзала. А потом, не приходя в сознание, уехал в Москву. Пока память не вернулась, две недели провел в изоляторе на Казанском вокзале.
        - Может, в милицию заявить? - робко предложил Завитков.
        - Даже не заикайся! - прикрикнул Вершков. - Еще подумают, что мы его из зависти сбросили… Вечный конфликт Сальери и Моцарта.
        В конце концов до Кости стало доходить, чем же именно занимаются его друзья.
        - Вы, случайно, не меня ищете? - поинтересовался он сверху.
        На земле наступила тишина, а потом голос Вершкова с угрозой произнес:
        - Вообще-то мы ищем пропавшую водку. И ты нам за нее, гад, сейчас ответишь!
        Глава 14
        Возвращение
        Нельзя сказать, чтобы все вокруг сразу изменилось волшебным образом, как это бывает в сказках Перро или утопиях Самозванцева. Однако, видя, как Костя за руку здоровается с Топтыгиным, запросто болтает с Чирьяковым и подставляет щеку под поцелуй Элеоноры, многие семинаристы его зауважали, особенно Хаджиакбаров.
        Дабы подольститься к Косте, он даже пообещал перевести его рассказы на свой родной язык и опубликовать в республиканском журнале «Борьба с саранчой».
        Теперь при обсуждении очередного произведения Костя смело высказывался как по поводу его художественных качеств, так и по концептуальным вопросам.
        Особенно досталось от него Вершкову.
        В повести последнего речь шла о том, как некая инопланетная тварь, ну прямо Годзилла какая-то, случайно попав на Землю, стала наводить там свои порядки, а именно: пугать беременных женщин, жрать упряжных лошадей (дело происходило в прошлом веке), крушить православные храмы и хлестать водку в питейных заведениях, однако совместными усилиями казачьего урядника (в чьем образе смутно угадывался Бубенцов) и анархиста-бомбиста (прототипом которого явно послужил сам Вершков) подверглась уничтожению.
        И все было бы ничего - Вершков писать действительно умел, - но вторым отрицательным персонажем наряду с Годзиллой был выведен местный трактирщик, до последней черточки списанный с Лифшица да еще носивший соответствующую фамилию. Национальность трактирщика прямо указана не была, но то, что он носил пейсы, в постные дни ел курятину и постоянно цитировал Тору, говорило само за себя.
        Сначала этот подлый Лифшиц только сочувствовал инопланетной твари, оказавшейся в чужой среде, а потом открыто принял ее сторону.
        - Нет, это просто шовинизм какой-то! - возмущался Костя. - Разжигание национальной розни, говорю это как бывший сотрудник правоохранительных органов! И вообще, пусть автор честно признается, какой еврей перешел ему дорогу.
        Выяснилось, что знакомых евреев, за исключением того же Лифшица, у Вершкова вообще нет. До конца пятидесятых годов они в его родных краях еще водились, но потом стали избегать тамошнего сурового климата. А стойкие антипатии к этой нации у Вершкова возникли после знакомства с пресловутыми «Протоколами сионских мудрецов».
        - Даже царская охранка признала их фальшивкой! - не унимался Костя. - Требую, чтобы в текст повести были внесены изменения.
        - Так и быть, - хмуро пообещал Вершков. - Уговорили… Трактирщик у меня будет зваться не Лифшицем, а Кронштейном…
        После этого они демонстративно не общались между собой часа два, вплоть до начала следующей попойки, организованной Бубенцовым, также получившим от ТОРФа материальную помощь. По настоянию Кости на это мероприятие был приглашен и Лифшиц, кстати говоря, к Вершкову никаких претензий не имевший. Свою позицию он объяснил следующим образом:
        - Можно обижаться на Навуходоносора, на Нерона, на Тита, на Гитлера. А обижаться на пустобреха Вершкова нельзя. Не та фигура.
        - Подожди! - чокаясь с Лифшицем, пообещал Вершков. - Дорвусь я еще до власти! Вот тогда наплачетесь! Тит и Гитлер против меня ягнятами покажутся.
        - Надеюсь, лично для меня будет сделано исключение. - Лифшиц исподтишка подмигнул всем собравшихся. - Ведь Тит приблизил к себе Иосифа Флавия, а Гитлер закрывал глаза на происхождение Эйхмана.
        - Хм… - задумался Вершков. - Что-то в этом есть. Но только тебе сначала придется доказать свою верность. Как ты собираешься это сделать?
        - Напишу книгу. «Вершков - конечная стадия реинкарнации Тита и Гитлера».
        - Нет, слишком пышно. «Вершков - дрессировщик Лифшицев», так будет лучше.
        Две недели семинара пролетели так быстро, словно писатели-фантасты могли воздействовать своей духовной энергией на ход времени.
        Почти полсотни произведений было рекомендовано к печати, а вдвое большее количество - отвергнуто. Случалось, что в последнюю категорию попадали вещи вполне достойные. Трудно было угодить сразу и Чирьякову, и Топтыгину, и Верещалкину, и Элеоноре Кишко.
        Впрочем, как утверждали знающие люди, шанс оставался у любого из писателей-неудачников. Чтобы реализовать его, нужно было сначала добиться аудиенции у Катьки, а потом привести в свою пользу какие-нибудь аргументы - либо чрезвычайно убедительные, либо, наоборот, совершенно абсурдные. И тогда по воле Снежной королевы твоя рукопись из категории отвергнутых могла незамедлительно перекочевать в категорию одобренных. Реальная издательская политика формировалась не на бурных заседаниях семинара, а в тишине Катькиного номера люкс.
        Впрочем, члены творческого объединения не только упорно трудились, но и культурно отдыхали. Было совершено несколько в высшей мере поучительных экскурсий - в погреба местного винодельческого завода, где Бубенцов заблудился на целые сутки; в зоопарк, где Вершков сильно повздорил с мартышками; в дендрарий, где Хаджиакбаров сломал уникальное африканское растение вельвечию, по ошибке приняв его за верблюжью колючку; в исправительно-трудовую колонию строгого режима, где силами семинаристов был дан концерт (Элеонора исполняла латиноамериканские танцы, Гофман-Разумов изображал нанайскую борьбу, Бармалей и Лифшиц пели дуэтом, а Салимат играла на зурне).
        Кутежи становились все более массовыми и все более демократичными. Косте Жмуркину, например, сподобилось не только выпить с Верещалкиным на брудершафт, но и подергать директора за бороду - такую густую и жесткую, что хоть ржавчину с железа отскребай.
        Разъезд затянулся на несколько суток. Кто-то отправлялся домой самолетом, кто-то поездом, кто-то предпочел морской транспорт. Нашлись и такие, кто нанял междугороднее такси.
        В последнюю ночь перед Домом литераторов постоянно дежурили милицейский наряд и машина «Скорой помощи».
        Костя отбывал одним из последних, когда на всех этажах уже шла генеральная уборка, а воспрянувший духом обслуживающий персонал расставлял в вестибюле горшки с экзотическими растениями, фарфоровые вазы и мраморные скульптуры, которым отныне ничто не угрожало.
        Горничные при этом оживленно переговаривались.
        - Запретил наш директор этих чудиков сюда пускать, - сообщила одна. - Сказал, чтобы в следующий раз на диком пляже селились. Вместе с этими… нудистами и педеристами.
        - Может, с педерастами? - переспросила другая.
        - Во-во! С ними, родимыми…
        - А мне жалко… Хорошие были люди. Я после них только пустых бутылок на сто рублей сдала. Один вообще штаны забыл. Вполне еще приличные. Моему зятю как раз впору пришлись…
        Уже в поезде, лежа на верхней полке (нижнюю он уступил старику Разломову, с которым оказался попутчиком), Костя мысленно подвел итог своей поездки.
        Сам он получил от семинара «чувство глубокого и полного удовлетворения», как принято было говорить в приснопамятные времена. А как же еще - и денежек подзаработал, и погулял на халяву, да еще и с интересными людьми познакомился!
        Вот только каким боком все это вылезет его новым знакомым?
        Как Костя ни прикидывал, как только ни анализировал свои чувства, а выходило, что на сей раз никакого зла он причинить не мог.
        Ведь, честно говоря, при всем желании нельзя было воспылать любовью ни к шуту гороховому Вершкову; ни к самозваному сотнику Бубенцову, который, подвыпив, мог зарубить кого угодно, хоть красного, хоть белого, хоть японца, хоть русского; ни к Лифшицу, тихому только на вид, а на самом деле мнящему о себе столько, что унижения доставляли ему одно удовольствие; ни к Верещалкину, чьи убеждения представляли собой дичайшую смесь между комсомольским кретинизмом и базарным практицизмом; ни к слишком холодной Катьке; ни к чересчур горячей Элеоноре; ни к другим мелким и крупным деятелям ТОРФа.
        Пускай и дальше выпускают свои никчемные сборники, делят шальные деньги, славят школу Самозванцева и враждуют с поборниками «Девятого вала».
        Бог им судья! Бог да еще время, которое само распределит всех по соответствующим полочкам, а кого и по пунктам приема макулатуры…
        Часть IV
        Глава 1
        Живые деньги
        Вот так жизнь Кости Жмуркина приобрела новый смысл. Мало того, что дело, которым он занимался сейчас, давало средства к существованию, оно еще и нравилось ему.
        На свете есть много удовольствий, и одно из них, доступное, правда, не всем, - создавать свои собственные миры, пусть даже на бумаге.
        Нельзя сказать, чтобы Костя научился писать (некоторые маститые авторы так и не сумели освоить это ремесло до конца жизни). Но он по крайней мере знал, как писать не надо. Критиканство, пессимизм, умничанье и тяга к мистике в ТОРФе не поощрялись. Нельзя было подвергать сомнению исторические факты, вернее, их общепринятую интерпретацию.
        Не рекомендовалось также как-либо задевать иностранные государства, кроме разве что чилийской хунты и южноафриканских расистов. Международная обстановка менялась с пугающей непредсказуемостью. Бывший враг, на которого проливались ушаты грязи, мог внезапно стать лучшим другом и наоборот.
        Однажды Костя имел неосторожность упомянуть Кубу, и хотя действие рассказа происходило в далеком прошлом, остров Свободы пришлось спешно менять на мало кому известный Пинос.
        Денежки от ТОРФа поступали довольно исправно - Катька свое дело знала. Костя купил себе хорошую пишущую машинку, сыну, уже заканчивавшему школу, - часы, а Кильке - новую мясорубку.
        Кстати сказать, эта стерва вела себя довольно странно. С одной стороны, Костины заработки ее устраивали. Но то, что он пишет и даже печатается, вызывало у Кильки глухое раздражение. Каждый успех мужа был для нее равносилен пощечине. В припадках истерики она несколько раз пыталась разбить машинку и уничтожить рукописи.
        Раз в год, а то и чаще, Костя выезжал на очередные семинары, места для которых Верещалкин всегда выбирал с умом - где-нибудь у моря, в благословенных винодельческих краях.
        Атмосфера в творческом объединении постепенно менялась. Чирьяков и Топтыгин появлялись на семинарах крайне редко, и в рот им уже никто не заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать провалами памяти, забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес Самозванцева.
        Такая жизнь Костю в принципе устраивала. У власти появилось столько своих проблем, что ей уже некогда было заглядывать в душу каждого отдельного гражданина. Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки. В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.
        Возможно, впервые за последние двадцать лет Костя жил в согласии с самим собой и окружающим миром. Иногда ему даже казалось, что перестройка была задумана не зря, а социализм и в самом деле может иметь человеческое лицо (вот только как представить себе эдакого «нового Минотавра»?)
        Былое отчуждение и неприятие окончательно еще не переросло в симпатию, однако столь резкая перемена полярности Костиных чувств привела к тому, что гигантский ковчег под названием Эсэсэсэр, до того следовавший, как казалось, незыблемым курсом, начал рыскать из стороны в сторону, натыкаясь на прежде малозаметные рифы.
        Приближалась осень, и гибельный айсберг прятался где-то в августовском тумане.
        Однажды в понедельник утром, проснувшись с большого бодуна, Костя услыхал злорадные слова Кильки:
        - Пиши, пиши, урод! Скоро всех писак вроде тебя пересажают! Настоящая власть вернулась!
        Целых два дня страна жила под аккомпанемент гениальной музыки П. И. Чайковского, которая для одних звучала бравурным маршем, а для других - реквиемом.
        Почти все это тревожное время Костя провел в соседней забегаловке, деля свое внимание между кружкой с жиденьким «ершом» и транзисторным приемником, настроенным на волну радио «Свобода». Как и прежде, это был единственный источник, из которого можно было узнать правду.
        Где-то люди строили баррикады и ложились под танки, а в родном Костином городе ни одна сука не вступилась за демократию. Обидно, знаете ли…
        В среду, когда обстановка более или менее прояснилась, знакомый милиционер по секрету рассказал Косте, что генерал, приехавший из центра принимать клятву на верность «чрезвычайщикам», публично разорвал партбилет и отрекся от своего министра-самоубийцы.
        Как было не выпить за такое!
        Так уж совпало, что буквально через неделю Косте нужно было ехать на очередной семинар. На этот раз путь лежал через столицу, и ему довелось воочию лицезреть и цветы на отмытом от крови асфальте, и остовы сгоревших троллейбусов, и опустевшие гранитные постаменты, на одном из которых белой краской было намалевано: «Здесь будет установлен памятник поэту Осеневу».
        Тот семинар запомнился Косте обилием дармовых арбузов, катаниями на пароходике по маршрутам Стеньки Разина и еще тем, что в течение первых пяти дней при каждой новой встрече с ним Верещалкин раскрывал объятия и патетически восклицал:
        - Жмуркин, ну наконец-то ты приехал! А мы тебя так ждем!
        После этого кто-нибудь из активистов ТОРФа, повсюду сопровождавших своего невменяемого директора, наливал Косте стакан водки. Свою порцию, естественно, получал и Верещалкин, которого тут же уводили под руки. А завтра все повторялось сначала…
        Примерно к тем же временам следует отнести и новую встречу с Рабиновичем. Продолжая подвизаться на местном политическом рынке в виде менеджера средней руки, он тем не менее осуществил свою заветную мечту - открыл частное издательство «Эпсилон».
        Памятуя о неоднозначных итогах их последней встречи, которая хотя и определила дальнейшую судьбу Кости на годы вперед, однако прошла всухую, он прихватил с собой бутылку водки.
        Рабинович принял его в просторном кабинете, где компьютеров (тварей по тем временам редких) было больше, чем унитазов в привокзальном туалете, а от ядовитого запаха новенькой офисной мебели слезились глаза.
        От водки Рабинович отказался, сообщив, что пьет только коньяк, да и то исключительно армянского разлива.
        - А спишь ты исключительно с королевами красоты, - буркнул Костя, покосившись на миловидную секретаршу, губы которой были намазаны чем-то черным, как вакса.
        - Она пока еще только вице-королева… - уточнил Рабинович.
        Когда Костя прозрачно намекнул, что хотел бы выпустить в «Эпсилоне» свою книжонку, новоявленный издатель ответил, что всякой мелочовкой не занимается. В настоящее время его фирма была занята по горло - гнала миллионными тиражами сочинения небезызвестного Руби Роида, у нас почему-то считавшегося королем западного детектива.
        (Вообще надо сказать, что это была довольно загадочная личность. Писал Руби Роид исключительно об Америке, а сам ни разу не покидал Британские острова. Кровь в его произведениях лилась рекой, хотя автор никогда не держал в руках оружия более опасного, чем столовый нож или самописка. Все нужные для себя сведения Руби Роид черпал из телефонных книг, туристических справочников и рекламных брошюр фирмы «Кольт».)
        За свою сравнительно недолгую жизнь он накатал столько романов, что «Эпсилону» их должно было хватить лет на пять-шесть. Первые плоды столь гениально задуманной операции (конкурентов на книжном рынке Рабинович пока не имел, а платить гонорары наследникам Руби Роида никто не собирался) можно было оценить уже сейчас - золотой антикварный перстень на пальце издателя, роскошный интерьер кабинета, импортную компьютерную технику и уже упоминавшуюся здесь секретаршу, которая сама по себе являлась предметом роскоши.
        Похоронив Костины надежды на авторский сборник, великодушный Рабинович сделал ему встречное предложение:
        - Займись переводами с английского. Дело выгодное. Решишь все финансовые проблемы.
        - Я по-английски, кроме «гуд-бай», ничего не знаю, - признался Костя.
        - Так оно даже и лучше. Не будешь повторять устоявшихся штампов. Тем более что все более или менее достойное чтиво уже переведено. Лично я против англоязычной литературы ничего не имею. На Киплинге и Конраде вырос. Старика Хема почитывал. Одно время даже Фолкнером увлекался. Достойные авторы, ничего не скажешь. Но такие типы, как этот Руби Роид, пишут на уровне наших пятиклассников. Если их слово в слово переводить, никто читать не станет.
        В качестве примера Рабинович предложил Косте три книги, содержавшие разные переводы одного и того же романа.
        В первом начальная фраза звучала так: «Зазвонил телефон». Во втором: «Раздался телефонный звонок». В третьем: «Телефонная трель нарушила тишину».
        - А что? - пожал плечами Костя. - Мне нравится. Это посильнее, чем «Все смешалось в доме Облонских».
        - Телефон там звонит через каждые две страницы. На каждой странице открываются и закрываются двери. Герой постоянно закуривает сигару, не забывая аккуратно срезать ее кончик специальным ножиком. Героиня постоянно пудрится. Ну и так далее… От таких литературных изысков изжога может появиться. Попросту говоря, ты должен не перевести Руби Роида, а переписать его творение по-новому. Внести в его суконный текст некую теплоту, самоиронию, даже фривольность. Понимаешь?
        - Более или менее… Но знание английского все равно не помешало бы.
        - Английский пусть знают другие. Тебе нужно знать русский. Из трех банальных фраз про зазвонивший телефон ты должен сделать четвертую, свою собственную.
        - Не банальную? - уточнил Костя.
        - Естественно.
        - Хм… - Он задумался. - «Некстати раздавшийся телефонный звонок…». Кто там главный герой?
        - Адвокат Ливер.
        - «Некстати раздавшийся телефонный звонок заставил адвоката Ливера вытащить руку из-под юбки секретарши». Надеюсь, секретарша у него есть?
        - В Штатах у каждого адвоката есть секретарша. Более того, секретарша - непременный атрибут любого детективного романа.
        - Приму к сведению. А как ты оцениваешь мою фразу?
        - Так себе. Хотя фривольность, безусловно, присутствует. Теплота - угадывается. Недостает самоиронии, но это, я думаю, дело наживное. Берись за работу, - он сложил все три книги стопкой и протянул их Косте.
        - А сроки? - немедленно поинтересовался Костя.
        - Как только ты получишь первый гонорар, ты перестанешь задавать подобные вопросы.
        После этого Рабинович закурил сигару, не забыв аккуратно срезать ее кончик специальным ножичком. Костя попрощался и вышел, сначала открыв, а потом закрыв за собой дверь. Секретарша, старательно пудрившая свой носик, не обратила на это никакого внимания.
        Глава 2
        Имитатор
        Заполучив новую работу, Костя решил не ударить в грязь лицом. Роман надо было переделывать самым коренным образом, и первым делом он сменил название. Было - «Дама не очень строгих правил». Стало - «Потаскуха».
        Вот так выглядело теперь его начало, старательно сдобренное фривольностью, теплотой и самоиронией:
        «Телефонный звонок застал адвоката Ливера в самый неподходящий момент.
        - К дьяволу! - прорычал он, продолжая с энтузиазмом заниматься прежним делом.
        - Ох! - простонала его нынешняя партнерша по этим забавам, кстати говоря, весьма аппетитная блондинка. - Как жаль, что это не может продолжаться вечно! Дорогой, ты не мог бы немного потерпеть?
        - Я вообще ничего не могу! Я занимаюсь подобным безобразием впервые в жизни!
        - Тогда откуда у тебя такая удивительная техника? - томно проворковала блондинка.
        Проклятый телефон затрезвонил снова.
        - Ответь, дорогой, - попросила она. - Звонки не дают мне сосредоточиться.
        - Не обращай внимания, - ответил адвокат Ливер. - Надеюсь, тому, кто звонит, это надоест раньше, чем нам.
        - Тогда я отвечу сама!
        Блондинка ловко выбралась из-под адвоката, встала одним коленом ему на живот, а другим - на горло и сняла трубку. Внимательно выслушав того, кто находился на другом конце провода, она скатилась на свободную сторону кровати и сказала:
        - Это тебя, дорогой.
        - Меня нет! - прохрипел адвокат. - Здесь только мое бренное тело! Душа уже воспарила к облакам!»
        И так далее и в том же духе на протяжении трехсот страниц.
        Роман, хоть и с незначительными оговорками, Рабинович принял, а гонорар заплатил безо всякой бухгалтерской волокиты, прямо из собственного кармана. Даже расписаться нигде не заставил. Очевидно, настало время какой-то совсем другой экономики, пока еще недоступной пониманию Кости.
        Следующий заказ он выполнил в два раза быстрее. Изначально роман назывался «Любящая женщина». Костя переделал его в «Коварную красотку».
        Впрочем, довольно скоро выяснилось, что Рабинович, как всегда, лукавил. Перелопачивание бездарных текстов Руби Роида было, конечно, делом выгодным, однако не настолько, чтобы решить все финансовые проблемы Кости, тем более что его сынок, кое-как закончив школу и попутно сломав не только свои часы, но и отцовскую пишущую машинку, задумал вдруг жениться.
        Никакие уговоры на него не действовали. Всуе остались даже доводы Кильки о том, что лучше бы сначала отслужить срочную, а потом уже строгать детей. Свою будущую сноху Костя видел только однажды, когда та, на пару с суженым, вываливалась из широко распахнутых дверей ресторана. Кто из них двоих был более трезвым, Костя определить так и не сумел.
        Поскольку карманных денег, которые получал сынок, могло хватить максимум на кружку пива, у папаши зародились смутные подозрения, полностью подтвердившиеся в ходе тайной инвентаризации, проведенной в доме. Наряду с некоторыми ценными вещами пропала и основная заначка Жмуркина, хранившаяся в тайнике, оборудованном под обложкой первого тома собрания сочинений предпоследнего генсека. (В свое время весь комплект достался Косте даром после очередной чистки библиотеки управления.)
        Да, сынок взрослел, и с этим приходилось считаться!
        Все доходы от Руби Роида ухнули на свадьбу, а деньги, подаренные молодоженам гостями и предназначенные на обзаведение, сгорели на костре новой беды - внезапно вспыхнувшей инфляции. (Раньше о подобном чуде Костя знал только из романа Ремарка «Черный обелиск». Помнится, он до слез смеялся над злоключениями героев, постоянно попадавших впросак из-за стремительно менявшегося курса марки.)
        Оставалась еще надежда на ТОРФ, но на сей раз надо было сделать что-то более масштабное, чем пятистраничные рассказики о приключениях отчаянных допризывников, благодаря усилиям Костиного воображения добравшихся уже до соседней галактики.
        Кстати говоря, нынешняя расстановка сил в ТОРФе свободе творчества весьма благоприятствовала. Самозванцев большую литературу забросил и занялся сочинением басен, эпиграмм и пасквилей, обличающих застрельщиков перестройки. Топтыгин и Чирьяков канули в неизвестность. В их отсутствие семинары сразу утратили былую остроту и прелесть. Савлов, правда, продолжал втихаря кропать какие-то опусы, сильно уступающие даже пресловутым «Утопленникам», но на фоне океана зарубежных и отечественных новинок, внезапно затопивших книжный рынок, они выглядели если не пеной, то уж мусором - точно.
        Вершков порвал с ТОРФом и смело пустился в одиночное плавание по бурным водам российской словесности. Теперь он уже не ограничивался фантастикой, а выдавал на-гора все, что угодно, - детективы, мистику, ужасы, женское чтиво и даже псевдоисторические сочинения в духе известного гашековского персонажа, отрицавшего существование антиподов.
        Вершиной творчества Вершкова было обширное исследование, в котором он, как дважды два четыре, доказывал, что от сотворения мира действительно прошло всего лишь чуть больше шести тысяч лет, что никакой античной истории не существовало и всех этих Гомеров, Аристотелей и Македонских шутки ради придумали пьяные монахи-переписчики Чудова монастыря, что так называемый феодализм длился от силы полтора-два века, что Иван Грозный и Петр Великий - одно и то же лицо, что Чингисхан - это всего лишь прозвище Малюты Скуратова, а следы деятельности антихриста, впоследствии принявшего имя Ульянов-Ленин, прослеживаются с допотопных времен.
        Самое интересное, что в эту откровенную мистификацию поверили множество людей, в том числе и достаточно образованных. Причем поверили не под страхом усечения головы или под угрозой лишения пайка, что было бы еще простительно, а вполне искренне. Ох, неизмеримы бездны, таящиеся в загадочной славянской душе!
        Штаб-квартира ТОРФа к тому времени уже окончательно переместилась на юг, поближе к морю и виноградникам, так любимым Верещалкиным. Сам он прежней идеологической прыти уже не проявлял, хотя при каждом удобном случае продолжал доказывать, что до тысяча девятьсот восемьдесят пятого года наша страна по уровню жизни стояла на четвертом месте в мире, сразу после Швейцарии, Швеции и Багамских островов. Все практические вопросы Катька решала теперь единолично. А той было абсолютно все равно, что печатать - лишь бы доход имелся.
        Вот как раз с доходами у ТОРФа не все обстояло благополучно, особенно в последнее время. Издательства, подобные «Эпсилону», множились, как грибы в дождливую погоду, и оттягивали на себя все большую и большую часть читающей публики (а соответственно - и их денежки).
        Прогуливаясь по книжным базарам и поражаясь количеством новых изданий, за многие из которых он раньше продал бы душу дьяволу, Костя нередко думал, что добром все это не кончится. Изголодавшегося за долгие годы человека нельзя сразу закармливать сомнительными деликатесами. От этого он может и заворот кишок получить, и несварение желудка, а уж аппетит и вкус потеряет обязательно. Хорошо, если лишь на время, а не на всю жизнь…
        Впоследствии так оно и случилось, но сейчас пир шел горой - люди расхватывали все подряд, в том числе и пресловутого Руби Роида, на отдельных сочинениях которого скромно значилось: «Перевод с английского К. Бессмертного».
        Таков был еще один псевдоним, появившийся у Кости Жмуркина.
        Сам же он, уже в личине Б. Кронштейна, строчил для ТОРФа оригинальное сочинение, условно называвшееся «Инспектор и ночь». У кого именно он его спер (не сочинение, а только название), Костя уже и сам не помнил…
        Глава 3
        Инспектор и ночь
        Инспектор, как всегда, нагрянул без предупреждения. Сбылись мои кошмарные сновидения! Во всех деталях сбылись! Не знаю почему, но эту сцену я всегда представлял именно так: в промозглом ноябрьском мраке мотаются за окном голые ветки, тусклая электролампочка бросает по всей комнате неясные тревожные тени, что-то таинственное шуршит в углу… И вдруг - протяжный пугающий скрип двери, той самой двери, которую я (точно помню) совсем недавно запер на два поворота ключа. Затем раздаются шаги, странные, шаркающие и неуверенные шаги существа, привыкшего перемещаться в пространстве совсем другим, неизвестным еще на этой планете способом. Могу поспорить, что во всей вселенной, реальной и ирреальной, такие шаги могут принадлежать только двум созданиям - весьма мрачной и костлявой даме, никогда не расстающейся с простенькими, но впечатляющими атрибутами своего ремесла: песочными часами, косой и саваном, да еще инспектору по особым поручениям Отдела поощрений и экзекуций Управления по делам слаборазвитых цивилизаций Департамента распространения Великой Мечты, в штате которого до последнего времени имел честь
состоять и я.
        Мы не поздоровались и не подали друг другу руки - у нас это не принято. Как я и предполагал, одет инспектор был несколько экстравагантно, особенно для этой поры года, для этого века и для этого города: розовый, расшитый серебряными позументами камзол, белые, измазанные зеленью панталоны, мокрые чулки до колен, широкополая шляпа с плюмажем, густо усыпанным сосновыми иголками. Левое плечо инспектора заметно отягощал внушительных размеров мешок, набитый, судя по запаху, смесью дуста, махорки и сухих птичьих экскрементов.
        В этот самый момент, как на беду, в раскрытую дверь заглянула моя соседка по этажу, особа, чье гипертрофированное любопытство из разряда увлечений уже давно перешло в серьезный профессионализм. Бормоча что-то невразумительное про дядю из провинции, большого шутника и оригинала, я поспешил ей наперерез. При этом то ли от волнения, то ли от спешки на секунду утратил контроль над своими действиями (а для нас каждый шаг здесь - глубоко продуманный, тщательно выверенный и весьма непростой акт) и врезался головой в дверной косяк, отчего у меня едва не отклеилась вся левая скула вместе с частью щеки и мочкой уха. Соседка, к счастью, ничего этого заметить не успела. Один-единственный раз глянув на моего гостя, она переменилась лицом, тонко пискнула и исчезла столь стремительно, как будто была вовсе и не человеком, а игральной картой в руках фокусника. Прекрасно понимая всю незавидность своего собственного положения, я тем не менее не мог не посочувствовать ей. Любой инспектор, особенно в первые дни пребывания на незнакомой планете, да еще вблизи - зрелище не для слабонервных. Давно замечено, что чиновники
этой категории, в отличие от нас, агентов, уделяют своей внешности весьма мало внимания, безо всякого на то основания полагая, что она (точно так же, как их моральный облик) находится вне всякой критики. Полюбовался бы лучше на себя в зеркало, болван спесивый! Руки, ноги, гузно, бюст - еще куда ни шло. Бывают уроды и позаковыристей. Но вот что касается хари (никакого другого слова тут просто не подберешь) - завал полнейший! Представьте себе огромный нос, больше всего похожий на пораженную нематодой картофелину, мутные поросячьи глазки разного цвета и размера, фиолетовые вурдалачьи губы, щеки, голые и розовые, как обезьяний зад, добавьте сюда обрамление из неумело завитой в букли, невычесанной пакли, долженствующей изображать волосы, посадите все это на кадыкастую кривоватую шею, и, возможно, тогда вы поймете чувство простой неискушенной земной женщины. Тут не только она, заматерелый мужик струхнул бы.
        Инспектор между тем уселся на свой мешок, вперил в меня гляделки (которые на самом деле были искусно изготовленными контактными линзами), широко растянул губы (которые на самом деле были лишь куском высокопрочного и эластичного пластика) и, приспосабливая свои голосовые связки к плотной земной атмосфере, наполовину проперхал, наполовину прогундосил:
        - Имею полномочия проверить вашу деятельность здесь, как служебную, так и финансовую. Сколько времени нужно вам, чтобы предоставить необходимую документацию?
        - Нисколько, - я уже почти овладел собой, - можете приступать хоть сейчас.
        - Отлично! Ценю добросовестных и аккуратных работников, - не без доли ехидства произнес он, устанавливая на кухонный стол портативное печатающее устройство. - Начнем по порядку. Прибыли вы сюда, значит, с обычным заданием: внедриться, законспирироваться, осмотреться, после чего с помощью некоторых хорошо вам известных методов приобрести неограниченное влияние в высших сферах общества, создав тем самым предпосылки для приобщения аборигенов к Великой Мечте. Правильно я говорю?
        - Правильно, - подтвердил я, начиная догадываться, куда он клонит.
        - Предварительное исследование планеты с помощью оптических и радиотехнических средств позволило собрать исчерпывающий справочный материал. Компетентные ведомства провели большую подготовительную работу по копированию внешнего облика местных жителей, описанию их обычаев, изучению языка и письменности. Специально для этого случая было синтезировано некое вещество под названием «перец», имевшее, по заключению экспертов, огромную покупательную способность в наиболее развитых регионах планеты. - Инспектор похлопал по мешку. - В момент отбытия на задание вы имели при себе тысячу двести горстей и восемьдесят одну щепоть этого самого перца. Прошу отчитаться в его использовании.
        Все инспектора, как я заметил, делятся на две категории. Одни сразу начинают говорить о долге, клятве, Верном Пути и Великой Мечте. Другие первым делом снимают остатки наличности в кассе. Этот был из вторых.
        - Восемьдесят одна щепоть истрачена на подкуп четырех монархов, пяти канцлеров, двух фаворитов, шести премьер-министров, десяти начальников тайных полиций, семи редакторов влиятельных газет и пятнадцати лидеров ведущих партий, как правящих, так и оппозиционных. Все остальное я использовал на борьбу с тараканами, - отчеканил я как по писаному. Юмор - величайшее изобретение землян, но освоить его не менее трудно, чем научиться застегивать пуговицы на брюках.
        - Кто такие тараканы? - вполне серьезно поинтересовался инспектор.
        Можно было, конечно, продолжая в том же духе, развести бодягу про то, что тараканы не кто иные, как члены могущественного ордена местных ксенофобов, имеющего целью беспощадное искоренение любого инопланетного влияния. Однако стоит ли осквернять ложью и ерничанием последние часы жизни?
        - Это такие насекомые, - подчеркнуто равнодушным тоном пояснил я. - Весьма противные. Вон, кстати, один ползет по стене.
        Инспектор не поленился изловить рыжего наглеца, долго рассматривал его и даже поднес к своей единственной, криво продавленной ноздре. Затем он вернул таракана на прежнее место, снова уселся на драгоценный мешок и неторопливо вставил в печатающее устройство чистый бланк акта.
        - Как я понял, по первому вопросу вы отчитаться не можете. - В голосе инспектора слышалось тщательно скрываемое ликование.
        Ну как же! Я допустил нарушение! А он его выявил!
        - Дело в том, что вся предварительная информация к моменту моего появления здесь безнадежно устарела. Двести пятьдесят лет свет шел отсюда туда, и еще столько же лет я со скоростью света летел оттуда сюда. Пятьсот лет прошло, понимаете? Пять веков!
        - При чем здесь пять веков? Вы мне голову не морочьте. Где перец?
        Безусловно, инспектор слышал и о скорости света, и о замедлении течения времени при межзвездных перелетах, и о независимом годе. Слышать-то слышал, но верил в эту метафизику слабо. Такие личности доверяют только тому, что можно пощупать, взвесить, взять на учет и заактировать. Тем более что на нашу родную планету хоть через пятьсот лет вернись, хоть через тысячу, никаких перемен не заметишь.
        - За эти пять веков здесь все изменилось! Полностью! Перцу вашему сейчас грош цена! Да и с настоящим перцем эта дрянь ничего общего не имеет!
        - Подождите! - Слова мои, похоже, ничуть не интересовали инспектора. - Вы получили вещество, отмеченное в транспортной накладной как особо ценное?
        - Получил.
        - Расписались за него?
        - Расписался.
        - Отчитаться в использовании можете?
        - Не могу.
        - Так и запишем. Допущена растрата материальных ценностей в особо крупных размерах.
        - Пишите, - только махнул я рукой.
        - Далее взгляд инспектора зашарил по моей скудно обставленной комнате.
        - Перед отлетом вы также получили снаряжение, в состав которого, кроме всего прочего, входили образцы наиболее распространенных типов одежды. Что-то я их здесь не вижу.
        - И не увидите! Что я, шут гороховый! Такую одежду сейчас только на маскарадах носят. И вам советую гардеробчик сменить.
        - Следовательно, имеет место разбазаривание казенного имущества?
        - Следовательно, имеет.
        - Теперь о главном. - Голос инспектора приобрел металлическое звучание. - Аборигены восприняли Великую Мечту? Готовы идти вслед за нами Верным Путем?
        - Нет.
        - Как вы сказали? - Человеческой мимикой инспектор еще не владел, но о выражении его настоящего лица можно было без труда догадаться.
        - Я сказал - нет!
        - И вы отдаете себе отчет, чем это грозит вам лично?
        Конечно же, такой отчет я себе отдавал. Кроме того, я знал, что все инспектора наделены весьма широкими полномочиями, в том числе судебными и даже карательными. Но только сейчас, услышав зловещий шепот этого чудовища, я окончательно понял, что нынешний вечер может быть в моей жизни последним. Вот тут-то я испугался по-настоящему. А испугавшись, залепетал:
        - Есть объективные обстоятельства. Прошу выслушать…
        - Выслушаю непременно. Но сначала отмечу в акте: особо важное задание сорвано по причине преступной халатности агента.
        - Отмечайте! - вдруг прорвало меня. - Отмечайте! Да что вы во всем этом понимаете? Я тут бьюсь как рыба об лед! Из кожи вон лезу!
        - Что?! - взревел инспектор, вскакивая. - Что?!
        Вот тут я действительно дал маху! Необходимо пояснить, что обитатели нашей планеты, в отличие от землян, способны увеличивать свои размеры, а следовательно, и вес, на протяжении всей жизни. Поэтому в целях экономии на каждого индивида, достигшего зрелости, надевается так называемая «кожа» - нечто среднее между рыцарскими доспехами и космическим скафандром. Указанное устройство не позволяет плоти разбухать сверх положенного размера, что весьма способствует ограничению аппетита и, кроме того, содействует поддержанию социальной справедливости. «Вылезти вон из кожи» - считается у нас тягчайшим преступлением.
        - Я совсем не в том смысле… - Однако мои жалкие объяснения уже ничего не значили для инспектора. Отныне в его глазах я был не только растратчиком и бездельником, но еще и злонамеренным элементом.
        - Быстро же вы забыли все, что свято и дорого для нас! - От голоса инспектора задрожали стекла в оконной раме. - Бдительность утратили! Зажрались! Что это? - Он ухватил за хвост сомнительного вида селедку, которой я как раз собирался поужинать.
        - Пища, - подавленно сообщил я. - Ням-ням.
        - Я понимаю, что пища, а не дерьмо! - Сарказм инспектора, казалось, был безграничен. - А сколько она стоит? У нас ничего такого даже ветераны Освоения Центра Галактики не едят.
        Тут мне в голову пришла одна интересная мысль.
        - Вы, наверное, проголодались с дороги? - искательно спросил я. - Перекусите…
        - Перекусите, перекусите… - проворчал инспектор. Жадность боролась в нем с чванством, и некоторое время исход этой борьбы был для меня неясен. - Перекусить-то можно, - сдался он наконец. - Только не надейтесь этим облегчить свою участь.
        Селедку инспектор сжевал целиком, не оставив ни хвоста, ни жабер. Плавленый сырок умял вместе с оберткой. Полбуханки черного хлеба запил бутылкой подсолнечного масла. Соль из солонки просто вытряхнул в свою пасть. Совершив этот гастрономический подвиг, он расстегнул верхнюю пуговицу камзола и глубокомысленно констатировал:
        - Неплохо живете. Богатая, видно, планета… Ну ладно, рассказывайте все как было. Только без лишних подробностей.
        - Про полет говорить не буду. Горя натерпелся всякого. Главное, жив остался. Когда становилось совсем невмоготу, пел марш Верного Пути. Приземлился благополучно. Транспортное средство, согласно инструкции, отправил обратно. А вот дальше пошли сплошные неудачи. Даже вспоминать не хочется. Хорош же я был, когда в костюме испанского гранда вышел к ближайшей железнодорожной станции, на академической латыни заговорил с дежурным, а потом попытался подкупить его горстью перца. Очень скоро я понял, что все здесь изменилось. Причем изменилось кардинально. Не было радио - есть, не было электричества - имеется, не было атомной энергии - вот-вот появится. Языки, которые я изучал, безнадежно устарели. Нравы изменились. И даже не это самое страшное! На планете больше сотни государств, десятки религий, политическая ситуация меняется с молниеносной - по нашим понятиям - быстротой. Что ни год, то войны, мятежи, заговоры, реформы, эпидемии, биржевые крахи. Голова кругом идет! Я честно старался выполнить свой долг, клянусь. Но ничего не получалось. Перепробовал все методы, которые мы обычно применяли на таких
планетах, - безрезультатно! По части интриг мы по сравнению с землянами дети. Самое большее, чего я смог добиться с помощью лести, была должность кладбищенского сторожа. Подкуп отпал сам собой, за это благодарите ваших экспертов, чтоб им этот перец всю жизнь нюхать! Я стал искать новые методы. Проповедовал Великую Мечту на площадях и базарах. Писал прокламации, манифесты и подметные письма. Создавал религиозные секты и подпольные организации. Обратился к миссионерству, масонству и мессианству. В какие только переплеты из-за этого не попадал. Меня принимали то за психа, то за проходимца, то за шпиона сопредельной державы. Не было, наверное, на всей Земле такой тюрьмы, каторги и сумасшедшего дома, где бы я не побывал. Много раз меня расстреливали, сажали на электрический стул, побивали камнями, вешали и гильотинировали. Все это, конечно, не смертельно, но крайне неприятно. Тут даже марш Верного Пути не помогал…
        На секунду я замолчал, обдумывая заключительную часть моей исповеди. Почти все, что я рассказал, было чистейшей правдой. Но кое в чем, каюсь, пришлось покривить душой. Были у меня не только провалы, были и удачи. Срабатывали иногда наши методы. Да я и сам в конце концов кое-чему научился. И в высшие сферы поднимался, и бразды власти в руках держал. Была у меня возможность, да не одна, приобщить к Великой Мечте если не все человечество, то хотя бы его часть. Но в самый последний момент что-то во мне не срабатывало. Слишком долго к тому времени я прожил среди людей, слишком любил их, подлецов. И друзья у меня были, и ученики, и жены. Жаль, конечно, что их жизнь в сто раз короче моей. В общем, не знаю даже, как такое получилось, но я стал чувствовать себя землянином. Вот это все дело и подкосило. Не мог я себе представить, как мои братья и сестры, сплошь наголо стриженные и одетые в униформу, разработанную Департаментом быта, вскинув на плечи шанцевый инструмент, разработанный Департаментом труда, стройными рядами шагают по Верному Пути прямо навстречу Великой Мечте. От этой мысли у меня даже сердце
начинало щемить.
        - Ну-ну, продолжайте, - подбодрил меня инспектор, демонстративно собирая со скатерти крошки хлеба и крупинки соли.
        Как же быть? Накормить его я, положим, накормлю. А что дальше? Этим его вряд ли разжалобишь. Ненавижу фанатиков! Сам таким был. Отца родного прикончит, не пожалеет. И хоть бы было за что! За паршивый параграф какой-нибудь паршивой инструкции. У-у, брюхо наел на дармовщинку. Чтоб ты лопнул! Стоп, а это идея. Пусть пожрет до отвала. Если и не лопнет, то прыть на время потеряет. «Кожу»-то свою мы перед отлетом дома оставляем. Я и сам, помню, в первые дни чуть заворот кишок не заработал. Пусть жрет, а там посмотрим.
        Постепенно все содержимое холодильника перекочевало на стол.
        Дальнейший мой рассказ сопровождался смачным чавканьем, бульканьем и хрустом. Инспектор полнел на глазах, сюртук его уже лопнул под мышками, щеки легли на плечи. В мыслях я клял себя за то, что накануне спустил в мусоропровод полмешка дряблой прошлогодней картошки. Как бы она сейчас пригодилась! Тем временем моя грустная повесть подходила к завершению.
        - В конце концов я не выдержал. Как здесь говорят, сошел с круга. Поселился в тихом городке, нашел непыльную работенку. Платят, правда, не много, но мне хватает. Все свободное время посвящаю составлению докладной записки, которую при вашем содействии намереваюсь передать своему непосредственному начальству.
        - И что же в ней?
        - История моих заблуждений, анализ ошибок, изложение принципов, согласно которым мы должны строить свои отношения с инопланетянами в дальнейшем.
        - Занятно. А если поконкретнее?
        - Главная мысль примерно такая: давайте смотреть на вещи здраво. Нет никакой беды в том, что кто-то не в состоянии воспринять Великую Мечту или не хочет идти Верным Путем. Пусть живут как хотят. Будем друг к другу в гости ездить, торговать, спорить. Если им что-то у нас понравится, пусть пользуются. В свою очередь и мы у них можем кое-что перенять.
        - Мы у землян? Вы что - серьезно?
        - Конечно, на первый взгляд такое заявление кажется диким. Но только на первый. Постараюсь свою мысль аргументировать. Взять, к примеру, такие качества землян, как мобильность, гибкость и любознательность. Приятно глянуть, как любят они всякие перемены. Носили длинное, стали носить короткое. Верили в одного бога - и поколения не прошло, - верят в другого или вообще ни во что не верят. Надоел этот тиран - давай полную свободу или другого тирана, еще похлеще. Все им надо узнать, все попробовать.
        - Значит, гибкость, любознательность и мобильность, - задумчиво сказал инспектор, откладывая в сторону недоеденную пачку маргарина.
        - Совершенно верно! - Меня уже понесло. Слова, столько лет копившиеся понапрасну, сыпались теперь, как горох из дырявого куля. Я испытывал истерический восторг еретика, даже на эшафоте продолжающего смущать своих палачей кощунственными речами. - Правда, иногда эти качества заводят некоторую часть землян в гиблые места, зато их печальная судьба служит хорошим уроком для остальных. Возможно, именно благодаря этому все человечество, взятое в целом, движется в более-менее правильном направлении. Здесь уместна аналогия с парусным кораблем: как правило, первым к цели приходит не тот, кто прет напролом, а тот, кто движется зигзагами, прилаживаясь к ветру. У нас же все почему-то наоборот. Варианты отсутствуют. Всюду однозначность и непререкаемость. Возможен только один-единственный, раз и навсегда определенный путь.
        - Верный Путь, не забывайте.
        - Не в названии дело. Назвать можно как угодно. Не спорю, на каком-то одном определенном этапе этот путь действительно казался верным и многообещающим. Он вел вперед, к маячившим на горизонте вершинам. Нам хотелось идти быстрее, и мы все разгонялись, разгонялись. Но ведь никто точно не знает, что там, за этими вершинами. Может - крутой вираж, может - тупик или еще хуже того - пропасть! Остановиться мы не сможем - инерция помешает. Свернуть не позволят высшие соображения, да и разучились мы уже сворачивать. Выходит, деваться некуда - рухнем всем скопом в тартарары!
        - Странные какие-то у вас разговорчики. Весьма странные.
        - Это не разговорчики! Это плод мучительных и длительных размышлений!
        - Не лезьте в чужие дела! Размышлениями у нас занимается совсем другое ведомство! - С неожиданной яростью инспектор смахнул со стола остатки трапезы. - Верный Путь его, видите ли, не устраивает! Может, и Великая Мечта вам не по нраву?
        - Мечта, она и есть мечта. Ею сыт не будешь.
        - Ну знаете ли! - инспектор даже поперхнулся. - По-вашему, и Центр Галактики не надо было осваивать?
        - Про Центр Галактики вы бросьте. Слыхали! Ничего там нет, кроме огромной черной дыры. Сколько народу зря угробили.
        - Значит - все зря? Значит, и путь не тот, и мечта не такая! У землян надо учиться! Что вы еще намерены сказать? Попробуете вербовать меня? Тайны станете выпытывать? К измене склонять? Шантажировать? Ну - говори, предатель! Последнее твое слово!
        В грудь мою уперся излучатель этилатора, слегка похожий на граненый стакан средней емкости. Такими штуковинами снабжают всех инспекторов, ведь из обычного оружия агента моего класса убить невозможно. Нам не страшны ни пули, ни лазерные лучи, ни ледяная вода, ни радиация. Единственное, что считается смертельным для нас, это алкоголь. Особого рода излучение, испускаемое этилатором при выстреле, как раз и способно синтезировать этот страшный яд из молекул кислорода и водорода, в избытке содержащихся в любом белковом организме.
        Голова моя сразу закружилась, как от доброго глотка сивухи. Однако, как ни странно, я остался жив и даже не утратил способности более или менее связно рассуждать. Оказывается, инспектор кое-чего не учел. А именно - особых условий этой миленькой планеты. Много у землян хороших качеств, но есть и дурные. Вино здесь изобрели раньше, чем колесо и порох. Чего я только не перепробовал за долгие годы! Просто выхода другого не было. Со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Выделяться из массы мне нельзя было. Ведь в иные времена в иных странах трезвого человека и за человека-то не считали. Так и повелось: там бургундского лизнешь, там каплю виски пропустишь, там в саке губы помочишь, там кружку пива пригубишь. Противно, конечно. Яд - он и есть яд. Но привык постепенно. Противоядие в организме выработалось.
        Пока меня еще не развезло окончательно, я перегнулся через стол, вырвал у оторопевшего инспектора этилатор и зашвырнул его в открытую форточку. Тогда он попытался меня задушить - но это было уж совсем зря! С таким пузом нечего в драку лезть.
        Когда инспектор наконец выбрался из-под перевернутого стола, вид у него был совсем неважный. Даже сказать ничего не мог - только постанывал и всхлипывал. Не знаю почему, но я его пожалел. Отходчивость у меня - черта благоприобретенная. Здесь заразился.
        - Оставайтесь, - сказал я слегка заплетающимся языком. - Будете у меня жить. На работу устрою. Хотите вахтером, хотите дворником. На селедку и черный хлеб хватит.
        - Я родину за селедку не продаю, - выдавил он наконец из себя.
        - За селедку не продаешь, это точно. Торговаться ваша братия умеет. Только прошу, не трогайте родину. Неизвестно еще, кто ее продал, я здесь или вы там… Ну так как, остаетесь?
        - Нет! - Волоча мешок, он выполз в прихожую. - Я возвращаюсь. Акт будет передан по назначению. Вам не уйти от ответственности.
        Скатертью дорожка, подумал я, когда дверь за ним захлопнулась. Дураков тут и без него хватает. Пусть себе возвращается, мне бояться нечего. Если он не лопнет по пути, если не угодит в палату для психов, если при взлете его корабль не собьют средства ПВО, которые, говорят, в последнее время утроили бдительность, если, несмотря ни на что, он все же доберется до своей канцелярии, пройдет лет двести пятьдесят, не меньше. Следующие сто уйдут на обсуждение, согласования, планирование и оформление. Плюс обратная дорога. Итог можете подбить сами, мои мозги уже совсем не варят. Этого времени мне вполне хватит, чтобы подготовиться к встрече. А землянам - тем более.
        Глава 4
        Миров двух между
        Вот с таким творческим багажом Костя Жмуркин прибыл на очередной семинар в город, невдалеке от которого давным-давно угасал в изгнании великий лирик Публий Овидий Назон и где нынче свил свое гнездо Верещалкин.
        Теперь Костя был уже не забитым новичком, стеснявшимся лишнее слово сказать. В масштабах ТОРФа он считался очень даже известным автором. Правда, прежняя близость к Чирьякову и Топтыгину лежала на нем уже не ясным отблеском, а скорее мрачной тенью. Понятие «школа Самозванцева» употреблялось теперь чисто номинально, как, к примеру, «мичуринское учение». То ли она есть, то ли ее нет - не важно. Главное - сущность, а вывеска пусть остается прежняя.
        Поезд, преодолевший несколько недавно организованных границ, на каждой из которых какие-то остервеневшие люди в полувоенной форме перетряхивали багаж и проверяли документы, прибыл в пункт назначения с большим опозданием.
        Перрон был оцеплен вооруженной милицией, которая вела себя так, словно ожидала прибытия банды международных террористов. Пассажиров сначала загнали в здание вокзала, а потом стали по одному выпускать в город.
        Смуглый и усатый сержант, явно местный уроженец, полистал паспорт Жмуркина и хмуро осведомился:
        - Цэл прыезда?
        - Семинар фантастов, - машинально ответил Костя.
        - Каво-о? - сержант уставился на него как на умалишенного. - Какых такых фантастов?
        - Баран, - брезгливо скривился околачивавшийся поблизости человек в гражданском. - Ты разве про Международный конгресс прогрессивных писателей не слыхал? Проходите, товарищ, - козырнул он Косте, приставив руку к непокрытой голове.
        «Ну и дела, - подумал Костя, милостиво принимая извинения ошарашенного сержанта. - Конгресс писателей! Да еще и прогрессивных! Верещалкин марку держит!»
        На привокзальной площади Костя нос в нос столкнулся с Бубенцовым, прибывшим чуть раньше. Автор «Синдбада» время даром не терял и уже успел купить в киоске пляжные шлепанцы, причем почти задаром.
        Оказывается, здесь еще ходили старые советские деньги, повсеместно упраздненные. Правда, они почти ничего не стоили. За коробок спичек просили десять тысяч. Зато любая другая валюта - хоть американская, хоть российская, хоть румынская, хоть новозеландская - ценилась баснословно дорого.
        К Жмуркину подошел чернявый малый из местных и спросил, искательно заглядывая в глаза:
        - Есть шо-нибудь?
        - А что надо? - переспросил Костя.
        Абориген, не сказав больше ни слова, двинулся дальше, внимательно всматриваясь в только что прибывших пассажиров.
        - Он оружием интересуется, - пояснил Бубенцов. - Тут за пару автоматов можно «Жигули» выменять.
        - Зачем им автоматы? - удивился Костя, которого сейчас не интересовало ничего, кроме хорошего виноградного вина.
        - Обстановка сложная… - туманно пояснил Бубенцов. - Территориальный вопрос, усугубленный национальными проблемами. Потом сам все узнаешь.
        - Как там твой «Синдбад»? - из приличия поинтересовался Костя. - Нашел свой Багдад?
        - Ничего… Седьмую книгу заканчиваю, - скромно признался Бубенцов. - Ладно, пошли. Я тебя провожу.
        - Ради такого случая Верещалкин мог бы и машину прислать. Конгрессы прогрессивных писателей не каждый год случаются.
        - Мог бы, конечно. Да только говорят, что ему транспортные расходы ограничили. В блокаде как-никак живут.
        Вот уж это Костя никак понять не мог. И с запада, и с востока, и с севера, и с юга расстилалась бывшая «широка страна моя родная». Кое-где, правда, даже русский язык успели запретить. Но прибиться можно было к любому берегу. Откуда тогда речи про блокаду?
        Последовав примеру Бубенцова, Костя тоже купил себе пляжные шлепанцы, стоившие здесь дешевле пачки всемирно популярных сигарет «Прима».
        Отказавшись от услуг частников-таксистов, заламывавших несусветные цены в американских долларах и российских рублях, они пешочком двинулись в нужную сторону.
        Маршрут Бубенцов выбрал самый неудачный. Пивные и рюмочные отсутствовали. Даже газировкой никто не торговал. Кое-где на тротуарах торчали желтые будки-стаканы с надписью «Квас», однако все они были закрыты, и, как видно, давно.
        - Читал «Жук в муравейнике» Стругацких? - поинтересовался изнывающий от жажды Костя. - Там в главе «Мертвый мир» описываются похожие сооружения. Желтые и полупрозрачные. С их помощью инопланетяне похищали детей.
        - Честно признаться, просто нет времени читать чужое, - ответил Бубенцов. - Мне бы своих героев как-нибудь в кучу собрать…
        - А ты заведи на каждого карточку с краткой характеристикой и все время вноси изменения, - посоветовал Костя. - Дескать, Иванов в настоящий момент сражается с разумной плесенью в созвездии Персея, а Петров занимается любовью с Сидоровой на курорте Акапулько.
        - Пробовал, - вздохнул Бубенцов. - Да потерял однажды по пьянке. После этого все запуталось окончательно.
        - Ничего, некоторая доля путаницы придает романам своеобразное обаяние, - успокоил его Костя. - Ты лучше скажи мне, куда исчезли знаменитые местные вина?
        - Ушли в счет оплаты государственного долга. Потерпи немного. Верещалкин закупил триста литров местного вермута. Его, говорят, даже английская королева пьет.
        - Английская королева - баба со вкусом. Я в этом никогда не сомневался.
        Нещадно палило солнце. Город был провинциальный, малоэтажный, ничем особо не примечательный. Поражало только обилие памятников. Похоже, здесь не забыли ни одного советского вождя или героя. Впрочем, попадались персонажи и в национальном стиле, рубившие топорами и мечами всяких человекообразных гадин.
        Апофеозом этого скульптурного беспредела была конная статуя некоего сурового воителя, вызывавшая прямые ассоциации с бронзовыми кондотьерами Донателло и Верроккьо.
        - Узнаешь? - спросил Бубенцов. - Комдив Крысятников. Лучший друг Бени Крика и Сони Золотой Ручки. Побратим атамана Григорьева. Известнейший бандит Бессарабии и Таврии. Три месяца повоевал на стороне красных, успел геройски погибнуть и потому провозглашен героем.
        - Вовремя умереть - это большое дело, - согласился Костя. - У тебя самого на этот счет какие планы?
        - Синдбада надо бы закончить, - задумался Бубенцов. - Это еще томов пять. А там можно и о вечном подумать. Каша повсюду крутая заваривается. Мест, где можно геройски подохнуть, хватает.
        - И поставят тебе в родной станице вот такой же памятник! - мечтательно произнес Костя.
        - Шутишь. У нас даже бронзовые ручки с дверей Дома культуры украли. А памятник в первую же ночь распилят… Ну вот мы и пришли, - с видимым облегчением вздохнул Бубенцов.
        Первым, кого они встретили возле здания, занимаемого ТОРФом, был известный писатель-новеллист и адепт здорового образа жизни Гофман-Разумов. Борода его разрослась до такой степени, что уже напоминала артиллерийский банник, лысина стала внушительней, чем у Сократа, а чисто условная обувка на ногах свидетельствовала исключительно об уважении к столь важному мероприятию, как Международный конгресс прогрессивных писателей.
        На плече Гофман-Разумов тащил мешок со свежими кукурузными початками.
        - Ты никак вегетарианцем стал? - поинтересовался Костя.
        - Нет, я все ем, - заверил его Гофман-Разумов. - А кукурузу я домой захвачу. Здесь она копейки стоит, а в наших северных краях - редкость. Буду варить и продавать на проспекте.
        Тут на крыльце появился Верещалкин, как всегда в очках, что не позволяло определить, пьян он в данный момент или трезв. Однако это обстоятельство довольно скоро прояснилось.
        - Бубенцов! - воскликнул он, обнимая Жмуркина. - Что же ты так долго добирался? А еще казаком называешься!
        - Жеребец в дороге расковался, да и перебои с овсом случились, - сдержанно объяснил Костя.
        Однако Верещалкин уже отпихнул его от себя и раскрыл объятия перед сотником-заочником.
        - Костя! Жмуркин! Любимый мой писатель! Как я по тебе скучал! Оставайся жить у нас! Я тебя сделаю заместителем министра внутренних дел!
        - Я вообще-то по другому ведомству, - сказал Бубенцов. - Внутренние дела меня мало интересуют. А вот командиром конной армии согласен стать.
        - Запросто! Какую армию выбираешь - первую или вторую?
        - Разве у вас их много?
        - Ради тебя хоть десять сформируем! - Верещалкин произвел рукой резкое рубящее движение, чуть не упал и вдруг дурным голосом заорал:
        Наши шашки остры!
        Наши кони быстры!
        И ведет нас лихой командир!
        Если выйдет приказ,
        Мы пополним припал,
        Покорим и Париж и Памир!
        - Ну а лапти смени да косу наточи, и умоется кровью весь мир, - в спину удаляющемуся директору ТОРФа добавил Бубенцов.
        Непонятно было, потешается он над Верещалкиным или поддерживает его.
        В кулуарных разговорах Костя вскоре выяснил, что Верещалкин с помощью Катьки, имевшей в этих краях разветвленные родственные связи, сумел втереться в ряды местной элиты, или, говоря по-новому, «истеблишмента».
        Как-никак он был единственным членом Союза писателей на весь город. Бывшие председатели колхозов и директора школ, в одночасье провозгласившие себя министрами и госсекретарями, видели в нем чуть ли не классика советской литературы.
        Без участия Верещалкина не обходилось ни одно торжественное мероприятие. Он сидел во всех президиумах и стоял во всех почетных караулах, а однажды даже бежал с факелом в руке впереди группы спортсменов-ветеранов (правда, уже через сотню метров его одолела одышка). Он участвовал в праздниках урожая, юбилейных торжествах, презентациях новых печатных изданий, маршах протеста, освящении храмов и военных учениях. Он шефствовал над школами, детскими приютами и исправительными учреждениями. Местные судостроители даже хотели назвать его именем только что отремонтированную самоходную баржу, да Катька воспротивилась - очень уж непрезентабельный вид имела эта посудина, весь свой век возившая песок и пиломатериалы.
        Пуская своим покровителям пыль в глаза и умело выдавая желаемое за действительное, Верещалкин сумел рядовой литературный семинар превратить в Международный конгресс прогрессивных писателей, выбив на его проведение государственную дотацию.
        Ради этого пришлось пригласить и каких-то сомнительных прибалтов (Бармалей, став активным деятелем националистической партии, все контакты с ТОРФом прекратил), и одного натурального монгола, повсюду расхаживавшего в живописном костюме ламаистского монаха-предсказателя, и вездесущего Хаджиакбарова, по такому случаю надевшего чалму, и никому не известного армянина с грузинской фамилией, и даже застенчивого мальчика-израильтянина, носившего шапочку-кипу и грозную фамилию Урицкий (при знакомстве с ним Костя поинтересовался: «Это не ваш дедушка устроил в Питере ту знаменитую заварушку?» Мальчик, зардевшись, стал оправдываться: «Что вы! Мой дедушка приходился Моисею Соломоновичу всего лишь троюродным племянником»).
        Особенно широко были представлены недавно созданные независимые республики, в принципе считавшиеся дружественными (на полублатном жаргоне, повсеместно употребляемом в сочинениях Вершкова, они назывались Быдлостан, Хохлостан, Великая Кацапия и так далее).
        Все делалось согласно канонам, устоявшимся еще со времен шефства Союза писателей над стройкой Беломорско-Балтийского канала. Отрабатывая щедрые суточные, писатели обязаны были выступать в коллективах трудящихся, призывать народ к новым трудовым и боевым победам, внушать массам социальный оптимизм, а вернувшись домой, еще и создать талантливые произведения, освещающие истинное положение вещей в регионе (на языке Верещалкина это называлось «Прорыв информационной блокады»).
        В отличие от чересчур эмоционального Верещалкина, Катька прогрессивных писателей встречала довольно холодно и первым делом заставляла расписаться в куче ведомостей. Костя поставил шесть подписей за себя самого и еще две дюжины за отсутствующих приятелей - Балахонова, Вершкова, Лифшица и Разломова.
        Научившись на милицейской службе читать кверху ногами любые тексты, он сразу заприметил список участников конгресса, в котором Катька время от времени делала свои, понятные ей одной, отметки - кого-то зачеркивала, кого-то, наоборот, подчеркивала, а возле некоторых фамилий ставила жирный восклицательный знак.
        Число лиц, включенных в список, превышало сотню, чего ТОРФ не мог позволить себе даже в лучшие годы. Но не это было самое интересное. Впечатляли суммы (в том числе и транспортных расходов), запланированные на содержание каждого гостя.
        Костя быстро прикинул в уме, что любой из его коллег был обязан сожрать гору деликатесов, выпить не меньше бочки вина и на персональном автомобиле совершить турне по всем европейским столицам. Да, тандем Верещалкин - Катька умел не только пускать пыль в глаза, но и превращать эту пыль в золотой песок.
        «Впрочем, а какое мне до этого дело? - подумал Костя, ставя очередную подпись в очередной ведомости. - У самого рыльце в пушку. В армии крал. В милиции пил на дармовщинку. Второй год живу за счет ТОРФа. Эх, грехи наши тяжкие!»
        В тот же день, ближе к вечеру, бывших семинаристов, а ныне уже «конгрессменов», определили на постой. На сей раз с бытовыми условиями не все обстояло гладко, сказывалась, наверное, пресловутая блокада, а может, денежки, предназначенные для оплаты гостиницы, просто ушли налево.
        Обитать предстояло в общежитии совхоза-техникума, и без того переполненном смуглыми девчонками-малолетками, большинство из которых ничего не понимали по-русски. На весь этаж имелся только один туалет, по армейской традиции совмещенный с умывальником. А такие удобства, как душ или ванна, вообще были не предусмотрены, несмотря на жаркий климат.
        Зато прямо перед общежитием, воздев к небу тяжелую длань, возвышался бронзовый Киров, одетый не по сезону - в громадные сапоги и зимнее пальто с воротником.
        Обещанное вино еще не подвезли, и старые друзья праздновали встречу тем спиртным, которое предусмотрительно прихватили с собой. Разгоряченный жарой и обильными возлияниями, Костя собрался было искупаться, благо поблизости протекала довольно полноводная река, но оказалось, что пляжные шлепанцы, так выгодно приобретенные им на вокзале, имеют один недостаток - оба изготовлены на одну ногу, левую. Точно такое же разочарование ожидало и Бубенцова.
        Впрочем, бывалые люди сказали, что так оно, наверное, и лучше. В нынешнем году купаться было как-то не принято. Река превратилась в своеобразный рубеж, разделивший единый прежде народ на две неравных части. Здесь имелась своя власть, на том берегу - своя, и все возможные компромиссы были, похоже, исчерпаны.
        Там бронзовых, чугунных и гипсовых идолов уже свалили, а здесь они продолжали множиться. Здесь все вывески были на кириллице, там уже на латинице. У этих зеленая полоса на государственном флаге располагалась снизу, у тех - сверху. Общим было только одно - глубокая, хотя и тщательно замаскированная, нищета, царившая на обоих берегах.
        Ночью все, что было за рекой, погружалось во тьму, хотя на громадной электростанции, расположенной по эту сторону, из шести труб дымилась только одна. Когда Костя поинтересовался столь странным обстоятельством, Верещалкин злорадно рассмеялся:
        - Не дождутся они от нас электричества! Пусть при лучине, гады, живут, как двести лет назад жили!
        - Вот-вот! - сказал кто-то из местных писателей, участвовавших в застолье. - Мы им электричества не даем, а они нам питьевой воды. Ведь все артезианские скважины на той стороне расположены. Приходится прямо из реки пить. Не ровен час холера вспыхнет.
        - Лучше умереть от холеры, чем встать на колени! - с пафосом воскликнул Верещалкин.
        - Это ты сейчас так говоришь, - ответили ему. - А захочешь жить - даже раком встанешь…
        На завтрак явились все без исключения, что прежде случалось редко. Успели, слава богу, заглянуть в пустые магазины и прогуляться по нищему рынку.
        Кормили прогрессивных писателей, надо сказать, очень даже неплохо. Каждому подали по два горячих блюда - глазунью с ветчиной и местные голубцы, завернутые в виноградные листья. И это не считая салатов, блинчиков, пирожков, сыра и фруктов. На каждый отдельный столик полагался графин вина, правда, не королевского вермута, а слабенького кислого сухача.
        Гофман-Разумов глотал слюну, но к трапезе долго не приступал, выискивая в столовой самое удобное, с его точки зрения, место. Желательно было разделить столик с язвенниками, сыроедами или активными поборниками лечебного голодания, однако таковых среди прогрессивных писателей не оказалось. Все уписывали за обе щеки. Пришлось Гофману-Разумову пристроиться рядом с Хаджиакбаровым, который, в силу своего нового статуса, не пил вино и отвергал все блюда, в состав которых входила свинина.
        Не было отказа и с добавкой. Почти все потребовали себе еще вина и еще сыра. Когда Костя поинтересовался причиной столь обильного угощения, Верещалкин пояснил, что такой паек получает только президентская гвардия и то исключительно в период боевых действий.
        - Это тот случай, когда к штыку приравнивается перо, - многозначительно добавил он.
        - Если у вас такие же штыки, как у нас перья, быть беде, - вздохнул Костя.
        Как уже повелось, его мрачным пророчествам суждено было сбыться в самое ближайшее время.
        Глава 5
        На чужом празднике
        Отведав гвардейского завтрака и оживленно обсуждая перспективы на обед, участники конгресса потянулись из столовой на воздух, который можно было назвать свежим чисто условно - несмотря на ранний час, солнце успело уже раскалить асфальт мостовых и стены зданий (это уже не говоря о бронзовом Кирове, в ладони которого сейчас можно было воду кипятить).
        Верещалкин предупредил, чтобы никто не расходился, поскольку вот-вот должны были прибыть автобусы, которые отвезут участников на Праздник урожая, где им предстоит заседать в судейских коллегиях, определяющих победителей в конкурсах танцев, песен, народных ремесел и сборе винограда.
        - А как же обед? - поинтересовался Гофман-Разумов, на которого глазунья и три порции голубцов (одну он выменял на вино, а вторую экспроприировал у Хаджиакбарова) никакого впечатления не произвели.
        - Обед планируется провести у наших шефов на местном винодельческом заводе. Отведаете такого, что даже члены Политбюро и космонавты не пробовали, - пообещал Верещалкин и сразу умчался куда-то (такая уж у него сейчас была привычка - быстро появляться и столь же быстро исчезать).
        Писатели, уже понявшие, что все здесь организовано через пень-колоду и обещанных автобусов можно дожидаться не один час, разбрелись кто куда.
        Город был пуст, как и все маленькие южные городки в разгар лета. Пусты были и полки здешних магазинов. В продаже не было даже хлеба, не говоря уже о мясе, колбасах и рыбе. В избытке имелись только соль, уксус, лавровый лист да консервированный зеленый горошек в трехлитровых банках.
        Оживление наблюдалось только в молочном отделе. С одной стороны толпа женщин давилась за творогом, а с другой тихо стояла очередь детишек, каждый из которых имел при себе бидончик или пластиковую бутылку. Костя уже знал, что молоко отпускается только несовершеннолетним да и то лишь по литру в день на брата. На его глазах мальчик, получивший свою норму, опустошил бидончик прямо на месте.
        - Весело тут живется! - произнес малоизвестный (а лучше сказать, вообще никому не известный) писатель по фамилии Кырля, еще с вечера прибившийся к Косте.
        Официально он считался представителем одной из Прибалтийских республик, хотя статуса гражданина на своей родине так и не получил. Мало того, вступив в «Союз неграждан», он вскоре был исключен и оттуда, став таким образом негражданином в квадрате.
        Вообще Кырля был существом в своем роде уникальным. Если Костя губил все своей любовью, а его сынок ломал любой предмет, попадавшийся в руки, то Кырля постоянно попадал во всякие неприятные переделки.
        За неполные сутки пребывания здесь он уже успел потерять ключ от комнаты, провалиться в открытый канализационный люк и подвергнуться ограблению со стороны парочки сопляков, заглянувших в общежитие к подружкам. На завтраке Кырля опрокинул на себя тарелку с глазуньей, а потом сломал зуб о камушек, случайно оказавшийся в начинке голубца.
        Печать жертвы лежала на всем его облике столь же ясно, как следы тернового венца на челе Спасителя. Он словно бы искал неприятностей. Более того, со стороны казалось, что, переживая очередное злоключение, Кырля испытывает мазохистское удовлетворение.
        - Ты новость слышал? - произнес он, понизив голос. - По результатам обсуждения представленных на конгресс литературных произведений кому-то из нас будет вручена Государственная премия.
        - Диплом или деньги? - уточнил Костя.
        - И то и другое.
        - А много денег?
        - Прилично.
        - Тогда все ясно. Лауреатом станет Верещалкин. За автобиографический очерк «На службе светлым идеалам».
        - Разве у него есть такой?
        - Напишет. Или тебя заставит написать.
        - Я писать-то не очень умею, - сознался Кырля. - Только заметки для многотиражки…
        - Как же тебя Верещалкин откопал?
        - Мы с ним когда-то на армейских сборах вместе были. Вот и обменялись адресами.
        - Тогда не исключено, что премия достанется тебе, - обнадежил Кырлю Костя. - Тут порядки семейные. Все делится только между своими.
        В конце концов автобусы пришли, да еще в сопровождении грузовика с вооруженной охраной. Как пояснил Верещалкин, путь предстоял неблизкий, а обстановка осложнялась с каждым днем.
        - Что это хоть за типы? - поинтересовался Бубенцов, подозрительно глядя на охрану. - Ни погон, ни знаков различия. Камуфляж вроде наш, а обуты в импортные кроссовки.
        - Народное ополчение, - ответил Верещалкин. - Только ты их, сотник, не трогай. Люди они дикие. Потомки не то персов, не то ассирийцев. Исповедуют чуть ли не манихейство. С казаками они еще двести лет назад воевали.
        - А сейчас, значит, на вашей стороне? - На лице Бубенцова отразилось изрядное сомнение.
        - Конечно! - горячо заверил его Верещалкин, сам старавшийся обходить охранников стороной. - Это еще раз доказывает, что конфликт здесь не национальный, а политический, разжигаемый извне реакционными силами. На нашей стороне здоровые силы всех народов, населяющих регион.
        - Ясно, - кивнул Бубенцов. - А нездоровые силы, само собой, против. Только боюсь, туго вам придется, когда эти нездоровые силы всем скопом навалятся.
        - Не распространяй панику, сотник, - поморщился Верещалкин. - Выше голову! Тебя, между прочим, в самое ближайшее время ждет сюрприз.
        «Ага, - подумал Костя с горечью, - не о премии ли речь идет? Какой еще приятный сюрприз можно здесь заполучить? Не Катьку же в постель…»
        Дорога шла по берегу реки, повторяя все ее изгибы. Для уроженца средней полосы, каковым являлся Костя, окружающий пейзаж представлял немалый интерес - кукурузные поля на том берегу, персиковые сады на этом, стада овец, охраняемые одними только овчарками.
        Впрочем, вскоре выяснилось, что и персиковые сады, и кукурузные поля заминированы, а к овцам никто не смеет приблизиться, поскольку все пространство контролируется невидимыми снайперами.
        Иногда слева от дороги тянулись пустые, небрежно отрытые окопы. Можно было подумать, что здесь не воевать собираются, а играть в пионерскую игру «Зарница». Тем не менее кое-где в окопах поблескивали груды автоматных гильз.
        Верещалкин, исполнявший обязанности добровольного гида, попросил обратить внимание направо. Как раз в этот момент автобусы проезжали мимо довольно безобразной статуи, по всей вероятности, изображавшей юного Ильича, похожего на кудрявого лупоглазого херувимчика. Один глаз статуи был изуродован пулей, явно прилетевшей из-за реки.
        - Вот так относятся наши враги к историческим и архитектурным ценностям, - с болью в голосе произнес Верещалкин. - Кому, спрашивается, мешала эта скромная скульптура? Ну зачем было стрелять в нее?
        - Незачем, - согласился Костя, озлобленный тем фактом, что о литературной премии можно было и не мечтать. - Эту скромную скульптуру нужно было взорвать динамитом, чтобы она не уродовала окружающий ландшафт.
        - Жмуркин, как ты можешь говорить такое! - возмутился Верещалкин. - А еще прогрессивный писатель!
        - Это вы меня в прогрессивные писатели определили, - возразил Костя. - А на самом деле я, возможно, очень даже реакционный.
        - Вот мы это и выясним при разборе твоих произведений.
        - А что толку? Пусть они даже гениальными окажутся. Премии-то мне не видать как своих ушей. Ведь все заранее определено. - По примеру отсутствующего Вершкова, Костя решил резать правду-матку прямо в глаза.
        - Про какую премию ты речь ведешь? - Верещалкин изобразил удивление. - Не понимаю…
        - Не надо притворяться! Мне вчера один добрый человек из местной администрации все рассказал, - соврал Костя.
        - Ах вот ты о чем! - Верещалкин хлопнул себя по лбу. - А я и не понял сразу… Так то премия государственного значения. И присуждаться будет не только за литературные заслуги, но и за деятельность, так сказать, на идеологическом фронте.
        Писатели, весьма заинтригованные этой новостью, засыпали Верещалкина градом вопросов, но, на его счастье, сразу за поворотом показалась арка, обвитая свежей виноградной лозой и увенчанная лозунгом «Добро пожаловать!».
        Автобусы остановились среди голого поля, раньше, наверное, служившего овечьим пастбищем. Кое-где были разбиты брезентовые армейские палатки, наспех сооружены дощатые помосты и установлены киоски, ранее находившиеся в ведении «Союзпечати». Была здесь и желтая будка-стакан, из которой на этот раз действительно торговали чем-то освежающим.
        Судя по количеству автобусов и автомобилей, сгрудившихся на стоянке, гостей на Праздник урожая прибыло немало. Добрая треть из них носила камуфляж, а каждый десятый был вооружен.
        К разомлевшим от жары и долгой дороги писателям сразу подбежали девушки в пестрых национальных костюмах и угостили их холодным вином. Вот это было кстати!
        На голову Верещалкина, кроме того, водрузили венок из лавровых листьев (благо этого добра тут хватало), после чего он сразу стал похож на Нерона, только бородатого.
        Костя, прикончив подряд три стакана вина, обратил внимание на то, что все девушки отличаются экзотической южной красотой. Их не портили ни прыщи, ни пигментные пятна, ни вялость кожи, так свойственные уроженкам пасмурного Севера. Девицы, как говорится, были кровь с молоком!
        Когда он поделился этим наблюдением с Верещалкиным, тот брезгливо скривился:
        - С личика они, может, и ничего, да только дуры дурами. Пары слов связать не могут. Дебилки. Ты сам посуди, кого сюда раньше ссылали! Преступников, пьяниц, бездельников…
        - Поэтов, - вставил Костя.
        - И всякую прочую шваль, - закончил Верещалкин, про Овидия Назона, возможно, даже и не слыхавший. - Какое от них могло произойти потомство? Соответствующее. Бандиты, олигофрены и шлюхи.
        - А как соотносятся эти слова с принципами социалистического интернационализма? - поинтересовался Костя.
        - Ты не путай божий дар с яичницей! - Наивность Кости явно раздражала Верещалкина. - Наличие любви не исключает блуд. Есть высокие принципы, и есть бытовая мораль. Не понимаю, как могут нравиться тебе эти зверушки?
        - Очень даже могут, - признался Костя.
        - Тогда выбирай себе любую, - великодушно разрешил Верещалкин. - Вот только безопасность я тебе гарантировать не могу. У каждой из этих смуглянок по дюжине братьев, не говоря уже о воздыхателях. Чуть что - прирежут обоих. Прямо в постели.
        - При чем здесь постель! Они мне в дочки годятся. Я имею в виду чисто эстетическую сторону дела. Пойми, в более или менее цивилизованных местах красивую девушку просто так на улице не встретишь. Все сидят по модельным агентствам да крутым офисам. Красота ведь тоже товар, притом дорогой. А у вас этот товар пропадает без пользы.
        - Ну коли так, быть тебе главным судьей на танцевальном конкурсе, - сказал Верещалкин. - Уж там ты на этот товар вдоволь насмотришься. Главное, чтобы потом не стошнило.
        На том и порешили. Хаджиакбарова определили быть арбитром в соревновании гончаров. Юного Урицкого приставили к старухам-ткачихам. Бубенцов согласился судить соревнования по джигитовке. Монголу, не снимавшему с себя меховой малахай и отроченный лисой желтый ватный халат, достался конкурс народной песни. Остальных писателей повезли на ближайшие виноградники, где уже начинался сбор урожая.
        Без конкретного поручения остался только несчастный Кырля, вновь угодивший в беду. Разувшись, он решил босиком прогуляться по песчаному берегу реки и тут же напоролся на осколок бутылочного стекла.
        Кровь хлестала из его пятки, словно из горла зарубленного петуха. Окрестности огласились пронзительными неблагозвучными воплями. Упряжка откормленных волов, пригнанных сюда напоказ, приняла их за сигнал к началу движения, что только усугубило панику.
        Присутствующие пришли в ужас, тем более что угроза теракта витала в воздухе. Не растерялся только охранник, в данный момент преспокойно мочившийся в мутные воды великой реки.
        Застегнув ширинку, он сунул обе руки в карманы просторных камуфляжных штанов, откуда извлек на свет божий сразу два весьма полезных в его профессии предмета - ручную гранату и индивидуальный пакет, применяемый исключительно в зоне боевых действий, да и то главным образом спецназом.
        Кырля, очевидно, решивший, что его хотят добить, завопил еще истошней. Охранник тем временем сунул гранату обратно в карман и ловко распечатал пакет, содержащий все необходимое для раненого, начиная от обезболивающих средств и кончая пластырем.
        Продезинфицировав рану, охранник наложил на нее стерильный бинт, а дабы снять боль, попытался вколоть Кырле дозу промедола из шприц-тюбика.
        Тот, несмотря на рану, защищался руками и ногами, как будто бы его хотели заразить СПИДом. Охранник недоуменно пожал плечами и - не пропадать же добру - прямо через одежду загнал содержимое шприц-тюбика в собственное бедро.
        Кырля успокоился только в объятиях Верещалкина.
        Гофман-Разумов, уже успевший проголодаться, околачивался в торговых рядах, где местная промышленность выставила образцы своей продукции. Однако получить здесь съестное можно было только за деньги, а тратить свои кровные он не собирался. В конце концов ему удалось втереться в состав комиссии, дегустировавшей кукурузные лепешки, выпекавшиеся прямо на глазах почтенной публики. Занимались этим, кстати говоря, исключительно мужчины, хмурые и небритые, в высоких барашковых папахах - не то пастухи, не то разбойники, не то первое и второе вместе.
        Едва только начался танцевальный конкурс, как Костя, сидевший в первом ряду зрителей, понял, что на этот раз Верещалкин оказался прав. Возможность беспрепятственно созерцать голые женские ноги, пусть даже и на диво стройные, не шла ни в какое сравнение с физическими страданиями, которые причиняли зной и пыль.
        Где-то Гофман-Разумов, сидя в тени пастушеского шалаша, обжирался пышными лепешками; где-то гарцевал на смирной лошадке Бубенцов; где-то юный Урицкий уже закончил свои дела, из трех только что сотканных ковриков выбрав один, по его мнению, самый лучший; где-то другие прогрессивные писатели под сенью виноградной лозы подсчитывали корзины с сочными гроздьями «изабеллы», а Костя Жмуркин вынужден был жариться на солнцепеке и глотать пыль, обильно выбиваемую танцорами из пересохшей земли.
        Уйти или даже отлучиться на время он не мог, поскольку являлся председателем жюри и его мнение было главенствующим. Освежиться тоже - такую мелочь, как запас прохладительных напитков, никто не предусмотрел.
        А конкурс между тем затягивался. Пляска являлась здесь такой же национальной страстью, как хоровое пение в Грузии, гонки на верблюдах в Аравии или драки в России, а потому от желающих блеснуть своим мастерством просто отбоя не было.
        Пиликали скрипки, заливался аккордеон, бряцали бубны, стучали барабаны, и все это сливалось в зажигательный мотив, заставлявший плясунов совершать истовые телодвижения, временами напоминавшие приемы карате. Медленных танцев здесь отродясь не знали.
        Не прошло и часа, как Костя почувствовал, что долго так не выдержит.
        Члены комиссии что-то с жаром объясняли ему, жестикулируя и употребляя какие-то совершенно непонятные термины. Пестрые юбки крутились смерчем, задираясь хозяйкам чуть ли не на голову. Голые ноги - то пара, то сразу дюжина - выделывали самые замысловатые коленца. Мелькали белые трусики женщин. Глухо топали красные сапожки мужчин. Момент, когда Костю должно было стошнить, приближался.
        - Хотелось бы знать, на каких именно танцоров вы обратили свое внимание? - прямо в ухо Косте пропела какая-то местная гранд-дама.
        - С-сейчас…
        С усилием оторвавшись от созерцания давно опостылевших задниц и ляжек, Костя ошалело мотнул головой и внезапно встретился взглядом с юной плясуньей, выкаблучивающей такое, что не всякой профессиональной балерине по силам, да еще не забывающей при этом задорно улыбаться.
        И этот мимолетный, тут же ускользнувший в сторону взгляд сразил Костю с той же трагической неотвратимостью, с какой сокол сражает в полете дикого гуся.
        - Стоп! - заорал он не своим голосом. - Победитель определился!
        Глава 6
        Любовь
        Сначала никто ничего не понял. Косте даже пришлось вскочить с места и замахать руками (со стороны это выглядело так, словно он отбивался от назойливых ос). Поскольку к чудачествам прогрессивных писателей здесь успели привыкнуть, оркестр продолжал наяривать свою мелодию, горячую, как это солнце, и древнюю, как эта земля, однако танцоры уже сбились с ритма.
        Костя вел себя предельно глупо, можно даже сказать, по-идиотски, но сам этому нисколько не смущался, как не смущается своему поведению тот, кто любой ценой пытается спастись от смерти.
        - Вот! Она! Победительница! - Костя указал на девушку, уже переставшую выписывать пируэты и сейчас ловившую руками свою юбку.
        - Надо также определить победителя среди мужчин, - подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.
        - Тот! - он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.
        - А что вы скажете о втором и третьем местах?
        - Сами определяйте! - отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.
        Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.
        Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.
        Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»
        Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное - первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.
        Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева, вручил девушке диплом, а тот, кто справа, - цветы.
        Глаз она по-прежнему не поднимала, наверное, инстинктивно догадываясь, что может нечаянно сразить наповал этого нелепого, всклокоченного человека, на лице у которого застыло такое выражение, словно он внезапно очнулся от сомнамбулического сна.
        - Как тебя зовут? - спросил Костя, поражаясь своей собственной смелости.
        - Аурика, - ответила девушка, и голос ее прозвучал так, словно по хрустальной штуковине, которую она продолжала держать в руках, постучали серебряной ложечкой.
        - А что это значит? - вновь спросил Костя, хотя и знал, что так вроде бы называется стиральная машина.
        - Золотая…
        Она и в самом деле была вся как бы золотая - нежная персиковая кожа, волосы того цвета, который принято называть медвяным, сверкающие блестки в прическе, лиф, расшитый канителью и бисером, монисто из старинных монет.
        Зрители расходились. Удалялся оркестр, на ходу продолжая играть все ту же мелодию, одновременно страстную и печальную. Только танцоры, отойдя в сторонку, время от времени косились на эту странную парочку.
        - Меня ждут, - сказала Аурика. - До свидания. Спасибо.
        Костя понимал, что ему нужно сейчас упасть на колени, покрыть поцелуями ее руки, оросить слезами подол юбки, умолять о встрече, извергать уверения в любви, сыпать страстные клятвы, но вместо этого он только таращил глаза и бормотал нечто невразумительное.
        А время уходило. Момент, которого он втайне от самого себя ждал всю жизнь, можно было считать упущенным.
        И тут ресницы Аурики приподнялись - словно две черные бабочки-монашки взмахнули крыльями.
        Ее взгляд, в котором были и золото дня, и бархат ночи, и нежность изумруда, и бездонная чистота бриллианта, вернул Косте смелость и красноречие.
        - Давайте немного прогуляемся, - заговорил он быстро и, как ему самому казалось, убедительно. - Я здесь гость. Ничего не знаю ни об этой земле, ни об этих людях. Хоть вы мне расскажите что-нибудь.
        - Прогуляемся, - еле заметно кивнула она. - Но только немного.
        Букет она оставила себе, а диплом и приз положила прямо на землю, уверенная, что их подберут подруги.
        - А куда вы спешите, если не секрет? - поинтересовался Костя.
        - Скоро нам всем ехать на обед.
        - Вот и прекрасно! Мы тоже туда едем. Вместе и пообедаем.
        - Нет, - Аурика покачала головой, и блестки в ее волосах засверкали, как нимб ангела. - Вы поедете в хорошее место вместе с ними, - ее слова относились к удаляющейся гранд-даме, по пятам за которой следовали два мордоворота в камуфляже. - А нас покормят в какой-нибудь забегаловке.
        - Это несправедливо! - возмутился Костя. - Я приглашаю вас с собой. Пусть только кто-нибудь посмеет возразить!
        - Вам не возразят. - Для столь юной особы Аурика вела себя очень рассудительно. - А у меня потом могут быть неприятности.
        - Ну и пусть! Я заберу вас с собой. Совсем в другие края. Зачем вам эта глушь?
        - Я здесь родилась, - ответила она просто. - И здесь, наверное, умру.
        - Тогда и я умру! - воскликнул Костя. - Прямо здесь! От любви!
        Странно, но Аурика не жеманничала, не кокетничала, не отпускала всякие плоские шуточки и даже не интересовалась семейным положением поклонника. Казалось, что она уже давно знакома с Жмуркиным и уверена как в искренности его чувств, так и в серьезности намерений.
        - Если вы на самом деле любите, то не станете причинять мне боль, - тихо призналась она. - Конечно, я еще мало понимаю в жизни, но не все, что было сказано здесь сегодня, - правда. Поэтому будет лучше, если мы сейчас расстанемся.
        Словно бы в подтверждение этих слов со стороны автостоянки донесся голос Верещалкина, искаженный дрянным микрофоном: «Товарища Жмуркина просят занять место в автобусе! Товарищ Жмуркин, уважайте коллектив! Не заставляйте себя ждать!»
        Почти одновременно с противоположной стороны раздался хор женских голосов, дружно скандировавший: «Аурика! Аурика! Аурика!»
        - Мне пора. - Она вновь опустила ресницы, и для Кости это было равносильно тому, что в небе померкло солнце.
        - Когда мы встретимся опять?
        - Не знаю. Пусть нам поможет случай.
        - Но я не верю в случай!
        - Тогда найдите меня сами. - Она сунула Косте цветок из своего букета - пышную, уже начавшую увядать гвоздику - и поспешила на зов подруг.
        Аурика уходила, точно зная, что ей смотрят вслед. Другая не преминула бы воспользоваться этим - и спинку бы выгнула, и головку откинула, и бедрами покачала.
        Аурика до подобной демонстрации не снизошла. Походка ее была хотя и легка, но совершенно безыскусственна, словно, кроме нее, вокруг не существовало ни единой души.
        Глава 7
        Беглец
        Писатели были полны новых впечатлений и вели себя весьма оживленно.
        Гофман-Разумов от обжорства просто лоснился, но едва автобус тронулся, сразу принялся доедать чудом уцелевшую лепешку, поскольку та была съедобна только в горячем виде. На шутливые просьбы поделиться он совсем нешуточно обижался.
        Урицкий с гордостью демонстрировал домотканый коврик, подаренный ему организаторами праздника. Сделан он был явно наспех, однако среди местной национальной символики присутствовала и шестиконечная звезда Давида, и семисвечник-менора.
        Бубенцов с видом знатока нахваливал местных лошадей. Подкову, подаренную ему конюхами на счастье, он молодечества ради вышвырнул в окно автобуса, да так ловко, что подшиб бродившую на обочине курицу.
        Хаджиакбаров, встретивший здесь своих собратьев по вере, бормотал суры Корана, хотя недавно в приватной беседе признался, что наизусть знает только две из них: самую первую «Аль-Фатиха», поскольку она употребляется как молитва, и двадцать шестую «Поэты», где прямо сказано, что все сочинители - прислужники шайтана.
        Писатели, судившие соревнования по сбору винограда, набили себе такую оскомину, что теперь не могли спокойно смотреть даже на сладкий изюм.
        Монгол поменял свой малахай на соломенную шляпу и был очень этим доволен.
        Даже раненный в пятку Кырля с воодушевлением рассказывал о том, как сандружинницы на носилках доставили его прямо к автобусу и при этом дважды уронили на землю.
        Печален был только Костя. Вернее, не печален, а отрешен. Перефразируя цитату из его собственного варианта романа «Потаскуха», можно было сказать, что в автобусе пребывает только бренное тело Жмуркина, а его бессмертная душа парит над танцевальной площадкой, где пыль стоит столбом, где бешено крутятся юбки, а стройные ножки выбивают дробь из окаменевших грудей матушки-земли.
        Верещалкин, по роду своей деятельности призванный заботиться не только о физическом, но и о нравственном здоровье участников конгресса, шутливо подмигнул Косте:
        - Не грусти! Найдем мы тебе другую бабу!
        - Мне другой не надо, - буркнул Костя и отвернулся к окну, за которым все было голо, сухо и безрадостно.
        Едва автобусы с писателями выбрались на шоссе, как к ним стали пристраиваться сзади черные легковые автомобили. Судя по торчащим над их крышами антеннам радиотелефонов, принадлежали они не абы кому.
        Довольно скоро вся кавалькада свернула в лес, являвшийся в этих степных краях феноменом столь же редким, как православный храм в мусульманском городе или колодец где-нибудь в самом сердце пустыни Сахара.
        Стало ясно, что обед планируется провести на свежем воздухе, что, безусловно, было решением мудрым.
        Гостей здесь уже ждали. Живописная поляна была застелена крахмальными скатертями и вышитыми полотенцами. Сервировка радовала глаз. Охранники ветками отгоняли от закусок летающих насекомых. Правда, сразу бросалось в глаза отсутствие бутылок.
        - Постарайтесь вести себя прилично, - предупредил писателей Верещалкин. - Кроме нас, на обеде будут присутствовать представители местной администрации и даже некоторые члены правительства. Не исключено также, что за нами пристально наблюдают глаза недоброжелателей, которые не преминут использовать в своих целях каждое ваше неосторожно сказанное слово и каждый ваш необдуманный поступок.
        - Тут я с тобой не совсем согласен, - возразил Костя, душа которого хоть и вернулась в тело, но была одной сплошной раной. - Сам подумай, на кой ляд местной администрации прилично ведущие себя писатели? Прилично ведущей себя публике им и на службе хватает. А нынче ведь праздник. Администрации повеселиться охота. Они ведь тоже люди. Писатель в их понимании - кто? Паяц, краснобай, отморозок, человек не от мира сего. Мы для них - цирк! Зверинец на колесах! Поэтому обязаны держать марку. Пусть Бубенцов расскажет какой-нибудь пикантный эпизод из своего романа. Типа того, как Синдбад, вернувшийся в Багдад, застает свой гарем в объятиях бойцов Тамбовской десантной дивизии… Гофман-Разумов, стоя на голове, съест самого жирного цыпленка. Кто-нибудь споет похабные частушки. Жаль, что нет с нами Элеоноры. Она бы стриптиз продемонстрировала.
        - А сам ты никак в стороне собираешься остаться? - поинтересовался Бубенцов.
        - Нет. Лично я собираюсь изобразить плач Ярославны. Без слов, зато с натуральными слезами… А что касается пресловутых недоброжелателей, то местные комары представляют для них куда больший интерес, чем такие гиганты прогрессивной литературы, как Жмуркин или, к примеру, Кырля. Комары хоть жалить умеют.
        - Много говорить стал, - Верещалкин с глубокомысленным видом почесал где-то у себя под бородой. - И вроде не пил еще. Придется, наверное, и в самом деле дать тебе премию, чтобы угомонился.
        В стенку автобуса уже стучали снаружи: «Выходите, вас уже заждались!»
        Участники пикника, на манер римских патрициев, возлегли вокруг импровизированных столов на ложах, устроенных из автомобильных и автобусных кресел.
        Угощение, на Костин вкус, было несколько странным - горячие пирожки с начинкой из каких-то ароматных трав, брынза, блинчики с повидлом, орехи и горы, горы фруктов.
        Шашлыки, жареные поросята, вареные куры и копченые колбасы, без которых обычно не обходится ни одна серьезная попойка, на этот раз отсутствовали. И причиной этому, надо думать, была не скаредность хозяев, а какие-то совсем другие соображения.
        Так оно и оказалось.
        Прямо на поляну въехал «Москвич» затрапезного вида с надписью «Технологический» на борту. Из машины выбрались два очень коренастых и очень смуглых человека, похожие друг на друга, как братья-близнецы. Оба были усаты, небриты и слегка выпивши. Впрочем, не исключено, что таково было их перманентное состояние, поскольку, как выяснилось, один оказался директором, а второй - главным инженером местного винзавода, основного спонсора Праздника урожая.
        Из багажника «Москвича» извлекли несколько объемистых пластмассовых канистр. Среди местной администрации раздался гул одобрения.
        Верещалкин постучал вилкой по своему стакану и пояснил для непосвященных, что сейчас им доведется отведать редчайший напиток, в свободную продажу никогда не поступающий, поскольку именно на его основе производят лучшие сорта шампанского.
        Первый тост директор ТОРФа провозгласил за дружбу народов, снова упирая на то, что конфликт, назревающий в регионе, носит не национальный, а политический характер, в доказательство чего было указано на усатых виноделов, целиком и полностью поддерживающих существующую власть.
        Виноделы особого восторга по поводу слов Верещалкина не выразили, однако и возражать не стали. Им не было нужды ни перед кем оправдываться - дело их рук, шипевшее в стаканах, говорило само за себя.
        Выпили - кто по полному стакану, кто чуть-чуть. Второй раз за день Верещалкин оказался прав. Вина такого вкуса, такого аромата и такой легкости Косте пробовать еще не доводилось. Говоря возвышенным стилем, оно было прозрачным, как слеза Спасителя, сладким, как поцелуй красавицы, пахучим, как свежее сено горных пастбищ, да плюс ко всему еще и в голову било не хуже, чем знаменитый коктейль «Северное сияние».
        Воистину сегодня был день чудес! Сначала глаза Аурики - загадочные, изменчивые, пленительные, как целый мир. Потом это вино - подлинная живая вода, которую искал, да так и не нашел полоумный Чирьяков, последний из кроманьонцев.
        Только сейчас Костя понял, почему к вину подали одни лишь легкие закуски. Было бы святотатством употреблять мясо вместе с этим божественным напитком.
        После пятого стакана писатели и представители местной администрации, до этого державшиеся порознь, перемешались.
        Монгол обнимал за талию заместительницу министра культуры, науки и культов. У них завязался оживленный диалог, хотя двух более разных людей нельзя было себе даже и представить.
        Кырля умудрился испачкать повидлом костюм государственного секретаря по труду, представлявшего здесь особу президента.
        Гофман-Разумов, демонстрируя незаурядные способности своего жевательного аппарата, целиком засовывал в пасть апельсин, крупный, как кулак. Там, где он успел побывать, на скатертях не оставалось ничего, кроме пустой посуды - ни огрызочка, ни корочки, ни косточки.
        Бубенцов изображал приемы казачьей джигитовки. Сам некогда служивший Вершкову скаковой лошадью, нынче он для тех же целей использовал Урицкого. Шашку сотнику-заочнику заменял прутик лозы.
        Хаджиакбаров пел похабные частушки, и это у него очень хорошо получалось.
        За отсутствием Элеоноры Кишко стриптиз попытался изобразить гость из независимого Хохлостана Поносенко (по кличке Дристенко), но его отвислое пузо и волосатая грудь должного впечатления не произвели.
        «Москвич» дважды уезжал куда-то и возвращался с новыми запасами вина, которое пилось так легко, словно было чем-то нематериальным, вроде легендарного флогистона. Когда Верещалкин поинтересовался, велики ли его запасы, один из виноделов на ломаном русском языке ответил:
        - Бэспрэдэльны… Будэтэ пить, пока всэ не поляжитэ…
        Кстати, вышло так, что он слег самым первым, но это обстоятельство было вполне простительным для человека, начавшего винопитие еще в колыбели и с тех пор сие благородное занятие не оставлявшего.
        Верещалкин, не достигший пока кондиции, а потому, как никогда, деловой, подозвал к себе Костю, самого трезвого здесь человека (светлая печаль, надо думать, не способствовала опьянению), и шепнул ему на ухо:
        - Те канистры, в которых осталось больше половины, таскай в автобус.
        Столь дельному распоряжению возразить было нельзя. Создав запас литров в пятнадцать-двадцать, Костя вновь вернулся на поляну.
        Если пресловутые недоброжелатели существовали в реальности, а не только в больном воображении Верещалкина, то им сейчас было на что полюбоваться.
        Вся трава на поляне была вытоптана, все ближайшие кусты изломаны, а молодые деревца изрублены для костра, через который по национальному обычаю собирались прыгать упившиеся дармовым вином господа и дамы. Даже комары и мошки в страхе покинули это проклятое место.
        Большинство участников пикника разбились на парочки, и хотя женщины находились в явном дефиците, отовсюду неслось нестройное пение, а кое-где уже начинались танцы. Кырля, прихрамывая, вальсировал с Урицким.
        Отсутствие музыки вызывало возмущение публики, но в «Москвиче», как на грех, магнитола сломалась, а подогнать ближе один из правительственных лимузинов не представлялось возможным из-за недостаточных габаритов лесной просеки.
        Тот из виноделов, который все еще держался на ногах, в конце концов понял суть проблемы и сделал рукой успокаивающий знак, дескать, сейчас все устроим.
        Из «Москвича», последнюю пару часов выполнявшего роль чуть ли не пещеры Аладдина, он извлек новое сокровище - ободранную цыганскую скрипку. На поляне раздались смешки и иронические аплодисменты. Церемонно раскланявшись, винодел заиграл - неожиданно чисто и виртуозно.
        Костю словно ножом по сердцу резануло! Это была та самая сладостная мелодия, навечно связанная для него с образом Аурики.
        Глухо застонав, он бросился прочь, однако сумел овладеть собой, вернулся и подозвал Бубенцова, единственного человека, которому здесь можно было доверять.
        - Меня не ждите и не ищите, - сказал Костя. - Назад сам вернусь. Если кому-то понадобится моя рукопись, она в чемодане. Ясно?
        - Ясно. - Бубенцов пьяно мотнул головой. - На ту сторону, значит, уходишь?
        - Угадал.
        - Кем завербован? МОССАДом или ЦРУ?
        - Внешней разведкой Сейшельских островов. Ну все, мне пора!
        - Подожди! - Бубенцов ухватил его за рукав. - А чем там платят?
        - Кажется, местными рупиями.
        - Нет, это меня не устраивает… - Бубенцов отступил. - А на посошок?
        - Прости, не могу.
        От подобного предложения Костя отказывался первый раз в жизни. С его стороны это было настоящее геройство.
        Глава 8
        Дом у дороги
        Вино, которым так щедро угощали писателей, имело еще одну замечательную особенность - в отличие от других спиртных напитков, оно не вызывало тяжкого, скотского опьянения. Приняв внутрь не меньше пары литров, Костя ощущал себя воином-латником, которому после долгого изнурительного похода посчастливилось наконец сбросить свои тяжкие доспехи. Хотелось бежать, прыгать, кувыркаться…
        Да и голова была на удивление ясной, в хорошем смысле этого слова (обычно-то Косте на ясную голову приходили самые тяжкие думы). Все вокруг ему нравилось, все люди были братья, и он не ожидал подвоха ни с какой стороны.
        Прихватив в автобусе почти полную канистру вина, Костя стал приглядываться к водителям, коротавшим время за игрой в карты. Наиболее благоприятное впечатление на Костю произвел немолодой человек с вислыми усами и клоком седых волос на макушке, что делало его похожим на запорожского казака.
        - Можно вас на минуточку? - Костя постарался быть предельно вежливым.
        Водитель оценивающе глянул на него, однако встал и вместе с Костей отошел в сторону.
        - Шо вам из-под меня надо? - поинтересовался он характерным одесским говорком.
        - Помните танцоров, которые участвовали сегодня в конкурсе?
        - А то как же! Лихо отплясывали, болячка им в задницу.
        - Сейчас они должны обедать. Отвезите меня туда. - Видя, что водитель начинает чесать свой затылок, Костя торопливо добавил: - Не бойтесь, я заплачу.
        - Сколько?
        - Вот. - Костя продемонстрировал десятидолларовую купюру, уникальную тем, что на ней был изображен не президент США, а всего лишь министр финансов по фамилии Гамильтон.
        - За такие деньги вас даже в Биробиджан отвезут, - сказал водитель. - Прошу занять в моей тачке лучшее место.
        Когда они тронулись, водитель поинтересовался:
        - И где это есть?
        - Сам не знаю, - ответил Костя.
        - Ладно, вычислим, - буркнул водитель и, помолчав, добавил: - Девушка понравилась?
        - Ага, - признался Костя. - Она первое место заняла. Я ей сам приз вручал.
        - Правильно, - кивнул водитель. - Кто заказывает музыку, тот и девушку танцует.
        У первого же милицейского поста он остановился и долго беседовал с инспектором, показывая рукой то влево, то вправо. Вернувшись в машину, он с удовлетворением произнес:
        - Координаты цели ясны.
        - А неприятностей у вас не будет? - осведомился Костя.
        - Неприятностей? - переспросил водитель. - Вы мне сколько обещали? Правильно, десять баксов. А это моя зарплата за пару месяцев… Почему бы и не рискнуть? Тем более шо они там раньше ночи не угомонятся.
        - Да, скромно вы живете, - посочувствовал Костя.
        - Это еще шо! - Водитель прибавил скорость, обгоняя запряженную волами повозку. - Скоро и не такое будет. Видите того красавца? - он кивнул на ажурный белый мост, повисший над рекой. - Заминирован. И с той, и с этой стороны. В любой момент может взорваться.
        - Так все же будет война? - поинтересовался Костя.
        - А я знаю? Это не жизнь, а натуральный фильм ужасов! Одно счастье, шо у них горючего для танков на полторы заправки осталось. А у нас на две… Ну все, кажется, прибыли. Идите вон до того красивого домика и никуда не сворачивайте. Буду ждать здесь ровно десять минут. На тот случай, если зазноба даст вам от ворот поворот.
        «Красивый домик» оказался обыкновенной придорожной закусочной. Название ее, хоть и выполненное русскими буквами, было для Кости полной абракадаброй.
        Гуляли здесь и на первом этаже, и на втором, и на открытой террасе, оплетенной пыльным плющом. На стоянке сгрудилось с дюжину автобусов - куда похуже тех, на которых возили писателей.
        Войдя внутрь, Костя миновал компании гончаров, бочаров, ткачих, наездников, певцов и очутился наконец возле длинного стола, за которым расположились танцоры - парни и девушки вперемежку.
        Одеты они были в те же самые богато расшитые костюмы, когда-то, наверное, принадлежащие их бабушкам и дедушкам. Похоже, что после завершения конкурса им даже умыться не довелось.
        Едва только Костя остановился возле стола, как на него уставились десятки глаз, в своем большинстве черных, как антрацит. Не глядела на Костю одна только Аурика, которой пышные ресницы служили для той же цели, что Верещалкину - темные очки.
        - Здравствуйте, - сказал Костя как можно более доброжелательно. - Не возражаете, если присоединюсь?
        - Здравствуйте, здравствуйте, - ответили несколько голосов, в основном девичьих.
        Место Косте никто не уступил, и он уселся подле Аурики прямо на канистру. Девушка, по-прежнему не поднимая глаз, налила ему стакан вина, что уже само по себе было обнадеживающим знаком.
        - За встречу! - Кислятина, которую пришлось выпить Косте, не шла ни в какое сравнение с нектаром, плескавшимся в канистре под его задницей.
        Вернув стакан на стол, Костя заметил, что никто его не поддержал. Более того, некоторые танцоры вообще перестали есть, как будто бы своим внезапным появлением он испортил им аппетит.
        - Зачем ты пришел сюда? - тихо спросила Аурика. Падать от восторга в обморок она явно не собиралась, но обращение на «ты» уже что-то значило.
        - Затем, что люблю тебя. - Раньше такие слова из Кости нельзя было вырвать даже под угрозой пытки на дыбе. - За эти пару часов я чуть не сошел с ума.
        - Ты писатель?
        - Вроде того… - Косте недосуг было объяснять, что писатели бывают разные - и такие, как Лев Толстой, и такие, как Топтыгин с Верещалкиным.
        - Тогда сначала разберись, кого ты любишь, меня или свои собственные фантазии обо мне, - сказала Аурика. - Ведь ты меня совсем-совсем не знаешь.
        - А зачем? Морские черепашки, вылупившись из яиц, бегут прямиком к морю, хотя ничего не знают о нем. Бабочка, покинув кокон, летит к солнцу. Пчелка сразу устремляется на поиски цветов.
        - Ты не бабочка, не черепашки и не пчелка, - мягко возразила она. - Хочется верить, что в отличие от них всех у тебя тут что-то есть.
        Аурика дотронулась пальчиком до виска Кости. Вопреки всякой логике из них двоих на физический контакт, пусть даже такой мимолетный, первой решилась именно она.
        - Мне тоже хотелось бы в это верить, - признался Костя. - Но бывает и так, что чувства побеждают разум. Сейчас ты для меня все - и солнце, и море, и цветок, и даже жизнь.
        Один из парней, сидевший почти напротив них, сказал что-то, по-видимому, относящееся к Косте. Понять можно было только одно слово - «пенсия». Кое-кто из танцоров захихикал.
        Аурика взяла свой стакан - почти полный - и выплеснула его содержимое прямо в лицо шутнику. Смешки сразу утихли. Пострадавший сидел, закрыв глаза, и даже не пытался утереться. Вино капало с его щегольских усов. Смуглая кожа бледнела прямо на глазах, но как-то странно - пятнами, которые распространялись от шеи к скулам.
        - Видишь, какой у нас народ, - сказала Аурика. - Одни трусы.
        - Где ты научилась так хорошо говорить по-русски? - Костя решил, что самое разумное сейчас - это делать вид, будто бы ровным счетом ничего не случилось.
        - Учусь в университете на кафедре русской филологии, - ответила она с неожиданной горечью. - А ты представлял, что я живу в шалаше на берегу озера и по утрам кормлю с рук диких пташек?
        - Если честно признаться, то да. Русская филология как-то не идет тебе. Лучше, если бы ты была русалкой, феей, мавкой, морской девой…
        - Я постараюсь, - пообещала она.
        Парень, которого она облила вином, встал и деревянной походкой направился к выходу. У самого выхода он утер лицо широким рукавом и внятно произнес:
        - Ты еще вспомнишь меня, русская сука!
        Все старательно сделали вид, что ничего не слышали, только Костя вопросительно произнес:
        - Это он кому?
        Аурика ладонью прикрыла его рот, и Костя так растерялся, что даже не успел эту ладонь поцеловать.
        - Не обращай внимания, - шепнула она. - В мире есть не только цветы, море и солнце. Есть еще грязь, мрак и бури. Впрочем, кому это я говорю…
        - Можно угостить твоих друзей вином? - осведомился Костя. - У меня с собой очень хорошее вино.
        - Наверное, можно. Только лучше я сама скажу это за тебя.
        Держа в руке пустой стакан, она встала и что-то горячо заговорила, искоса поглядывая на Костю. Из этой застольной речи он понял только единственную фразу - «товарищ Жмуркин».
        Девушки да и некоторые парни одобрительно зашумели. Костя поставил на центр стола канистру с вином, а взамен ему передали стул, опустевший после ухода горе-шутника.
        На этот раз выпили дружно - толк в хорошем вине здесь понимали даже дети. Щедрость «товарища Жмуркина» удостоилась сдержанных похвал.
        - Почему ты называешь меня по фамилии? - шепотом спросил Костя.
        - Так тебя называли друзья. Вспомни.
        - То был совсем другой случай. У меня, между прочим, есть имя. Костя.
        - «Товарищ Жмуркин» нравится мне больше. Это звучит! Не хуже, чем виконт де Бражелон. Или бравый солдат Швейк.
        - Я ведь и обидеться могу.
        - Нет. Сегодня не можешь. Сегодня у тебя от любви горят глаза. Как у кота в марте.
        - Значит, ты мне веришь?
        - Я не дурочка… Скажи, а ты полюбил бы меня, если бы я, скажем, не танцевала, а пела? Или плела из лозы корзины. Или просто стояла бы в сторонке.
        - Не знаю. Наверное… Но твой танец, конечно, произвел на меня большое впечатление.
        - Танцы бывают разные, - произнесла она загадочно. - Посмотрим, будешь ли ты любить меня после такого танца…
        Глава 9
        Очарованная душа
        Аурика быстро извлекла из прически многочисленные шпильки и резко встряхнула головой, отчего ее волосы в беспорядке упали на лицо и плечи. Затем она сбросила туфельки и поправила на груди тяжелое монисто.
        В зале, переполненном пирующим народом, почти не было свободного места, и тогда, опершись на Костино плечо, она легко вскочила на стол (ни один стакан не дрогнул при этом). Одна из девушек, сразу разобравшись в сути происходящего, швырнула Аурике бубен, печально зазвеневший при этом.
        - Вот вам и кимвалы бренчащие, - сказала Аурика.
        Лениво потряхивая бубном, она прошлась из конца в конец стола (лицо ее при этом приобретало все более отрешенное и загадочное выражение), потом вдруг резко изогнулась, ударила бубном о бедро и стала выделывать такое, что танцем можно было назвать чисто условно.
        Для Кости, познакомившегося с Аурикой всего несколько часов назад, было наслаждением просто наблюдать, как она сидит, как неторопливо цедит вино, как ковыряет алюминиевой вилкой засохшую общепитовскую котлету. От того, что он видел сейчас, по его телу пробежали мурашки, а в паху сладко заныло.
        «Если я переживу это, то буду жить очень долго, - подумал Костя, - хотя и в глухой скуке».
        Нет, это был не танец - это был целый спектакль, грозная, трагическая и бесстыдная мистерия, схватка стихий и страстей, единственным инструментом для выражения которой было гибкое и легкое девичье тело.
        Верещалкин был трижды прав, когда говорил, что в древности этот край являлся тюрьмой народов, местом изгнания для всех тех, кто не вписывался в рамки общества, чьи необузданные желания и опасные способности выходили далеко за пределы нормы.
        Хотя Костя Жмуркин имел о своих предках весьма смутное представление, не вызывало никакого сомнения, что все они были обыкновенными землепашцами или скотоводами, в число которых лишь случайно мог затесаться странствующий коновал-цыган или плененный солдат-француз.
        А в жилах Аурики, наверное, смешалась кровь многих великих народов. В клетках ее тела и в глубинах подсознания жила память бесчисленных сестер-предшественниц: и разнузданных жриц богини Иштар, губивших своей любовью и простых людей, и героев; и иудейских танцовщиц, с одинаковым успехом вдохновлявших мужчин и на подвиг самопожертвования, и на самое подлое злодейство; и греческих гетер, в общении с которыми воины черпали мужество, а поэты вдохновение; и римских весталок, чья показная девственность только разжигала порочную чувственность толпы.
        Древняя незамысловатая мелодия, сопровождавшая это представление, была одновременно и зовущей, и дурманящей. Подчиняясь ее ритму, Аурика то извивалась змеей, то порхала птицей, то принимала позы, в обычной жизни считающиеся верхом непристойности.
        Неизвестно, чего в ее телодвижениях было больше - угрозы, мольбы, скрытой похоти или прямой провокации.
        Наверное, именно так выглядел танец коварной Соломеи, выпрашивающей у царя Ирода голову Иоанна Предтечи.
        Разговоры в закусочной давно умолкли, и все взоры были обращены на Аурику. Бочары, наездники и виноградари как зачарованные ладонями отбивали такт. Ткачихи раскачивались словно в молитве. Кто-то из гончаров стал на свирели вторить мелодии бубна.
        Напряжение нарастало, и даже трудно было судить, как оно разрядится - всеобщим ликованием, побоищем или свальным грехом. Уж очень возбудимы и горячи были души этих людей, уж очень темные инстинкты пробуждал этот танец.
        Трясти начало даже Костю, раньше от избытка темперамента никогда не страдавшего.
        И тут Аурика, совершив самый головокружительный пируэт, а заодно извернувшись в самом бесстыжем телодвижении, швырнула бубен в потолок и с криком: «Держи!» - прыгнула Косте на руки.
        Это могло означать только одно - она верила ему и ради этой веры даже готова была рискнуть целостностью костей.
        Действуя чисто инстинктивно, Костя поймал девушку. Первым его побуждением было убежать отсюда, унося на руках свой бесценный груз, свою добычу, но со всех сторон их уже окружали люди, благодарившие Аурику, а заодно и Костю.
        Их снова усадили за стол, и теперь уж вино полилось рекой.
        - Ну и как? - Аурика лукаво глянула на него. - Ты не разлюбил меня?
        - Наоборот. - Костя дышал так тяжело, как будто бы танцевать пришлось именно ему. - Это уже даже не любовь… Это что-то совсем другое… Я потерял голову…
        Теперь в пляс пустились сразу трое парней, в руках у которых неведомо откуда появились топорики на длинных ручках, похожие на индейские томагавки. Пространства для танца было так мало, что им оставалось только подпрыгивать, приседать и вертеться на одном месте, но все это, надо сказать, они проделывали безукоризненно.
        Костя, руки которого еще совсем недавно сжимали тело Аурики, попытался снова обнять ее, но девушка отстранилась и, почти не разжимая губ, прошептала:
        - Уходи отсюда и попытайся сделать это как можно незаметнее. Жди меня через четверть часа в кустах за автомобильной стоянкой.
        Костя послушно кивнул и, следуя примеру присутствующих, принялся равномерно хлопать в ладоши, Так, прихлопывая и притопывая, он встал и прошелся по залу. Никто, похоже, не обратил на это внимания, тем более что табачный дым и вечерний сумрак уже сгустились в закусочной.
        Оказавшись на свежем воздухе, он первым делом глубоко вздохнул, словно вынырнув из глубокого омута, и обходным путем направился туда, куда послала его Аурика.
        Земля еще хранила тепло дня, но воздух источал прохладу. Низко над горизонтом висела Венера, звезда любви и плодородия. Не исключено, впрочем, что это был Сириус. Костя хотя и писал фантастику, но в астрономии разбирался еще меньше, чем в симфонической музыке.
        От автобусов, похожих на стадо уснувших слонов, пахло бензином. В кустах перекликались ночные птицы, но, какие именно, Костя сказать не мог. Орнитолог из него был еще хуже, чем астроном.
        За сорок с лишним лет жизни он не нажил ни знаний, ни ума, ни денег. Нельзя было также занести в актив стерву-жену, вялотекущий алкоголизм и сына неизвестного происхождения.
        Что оставалось? Несколько дюжин довольно посредственных рассказов. Пара друзей. Заначка в полсотни долларов. Любимые книги. Да еще совершенно абсурдный дар обращать свою ненависть на пользу врагам, а любовью причинять зло близким.
        Теперь вот появилась еще и Аурика - не то божий дар, не то дьявольский соблазн. Уже начавший трезветь Костя понимал, что она ему не пара, что девку такого класса, пусть и выросшую в глуши, возле себя долго не удержать, чему есть масса примеров, что сумасшедшая любовь, на которую так падки все ее ровесницы, в конце концов выйдет бедняжке боком.
        Понимать-то все он это понимал, да вот только поделать с собой ничего не мог, совсем как наркоман, вполне осознающий гибельность избранного пути, но даже не помышляющий сойти с него. Ни страх смерти, ни даже угроза гибели человечества не заставили бы его отказаться от Аурики.
        «Что будет, то и будет», - подумал Костя и попытался укусить себя за руку, однако боль не отвлекла, а еще больше взвинтила его.
        Аурика появилась не через четверть часа, как обещала, а минут через сорок, когда Костя дошел до такого состояния, что стал швырять в сторону закусочной камни.
        Теперь девушка была одета в джинсы и коротенькую кофточку, едва прикрывавшую пуп. Волосы она стянула на затылке в тугой пучок.
        - Заждался? - спросила она с обнадеживающим сочувствием. - Не так-то легко было вырваться. Сам понимаешь, у нас не Париж. Девушки по вечерам должны сидеть дома, ухаживать за скотиной и молиться богу.
        - Тебе тоже приходилось это делать?
        - Конечно. А почему ты спрашиваешь?
        - Это известие внушает надежду, что ты сумеешь управиться и с такой скотиной, как я.
        - Почему бы и нет? Мне даже приходилось водить нашу корову на случку к быку. Не хочу хвалиться, но я справилась. Но тут есть одна… как бы это лучше выразиться… особенность, тонкость…
        - Нюанс? - подсказал Костя.
        - Пусть будет нюанс. Я, конечно, могу что-то строить из себя. Говоря по-вашему, выпендриваться. И тем не менее я остаюсь дочерью своих родителей, своего народа. Поэтому управляться со мной придется тебе. Так уж мы воспитаны… Только вот этого пока не надо! - Аурика решительно пресекла робкую попытку Кости дотронуться до нее.
        - Прости… - пробормотал он.
        - Потерянная голова еще не нашлась?
        - Где там…
        - Ну вот и славно!
        В стороне, прямо противоположной той, где горела неопознанная звезда, небо расцветилось феерическими вспышками.
        - Смотри, салют! - обрадовался Костя.
        - Нет, это стреляют по самолету-разведчику, прилетевшему с той стороны.
        - У них даже самолеты есть?
        - Говорят, что целых три… На, выпей для смелости. - Только теперь Костя заметил, что она принесла с собой глиняный кувшин, один из тех, что сегодня напоказ изготовляли гончары.
        - От меня требуется смелость?
        - Смелость никогда не помешает мужчине. Как и стыдливость девушке.
        Он жадно припал к краю кувшина. Там было то самое вино, которое он привез с собой. Хмель, уже почти улетучившийся из Костиной крови, взыграл с новой силой. Его влекло к Аурике, как железо к магниту, как лосося к нерестилищу, как теленка к вымени, как, наконец, единственного на свете мужчину к единственной на свете женщине, но было похоже, что сама она на ласки не настроена.
        - Пойдем прогуляемся, - предложила Аурика.
        - Далеко?
        - Не очень. Ко мне домой. Я живу неподалеку. - Она взяла его под руку.
        - Хочешь познакомить меня с родителями?
        - Еще чего! - рассмеялась она. - Будет сразу четыре трупа. Нас зарежут. Отец повесится, а мать утопится. Лучше я познакомлю тебя со своей собакой и со своей коровой. Жаль, что кошка где-то гуляет…
        Ночь сияла всеми своими звездами, ночь окутывала мир черным бархатом, ночь пела голосами сверчков и цикад, ночь ласкала порывами южного ветра.
        Они шли в полной темноте, почти на ощупь, и только иногда шум листвы да журчание воды выдавали ручей или рощу. Впрочем, Аурика так прекрасно ориентировалась в этих местах, что могла бы, наверное, найти верный путь даже с завязанными глазами.
        - Ты мой Вергилий, - пошутил Костя.
        - Вергилием наслаждались здесь еще в те времена, когда на месте ваших столиц росли леса и выли волки, - сказала она. - Представляешь, осенью и весной трактора выворачивают из земли осколки античной керамики. В речном песке можно найти и кремневый нож, и золотую монету. В самом задрипанном школьном музее есть и греческие амфоры, и римские мечи, и сарматские стремена. Знаешь, какие поэты воспевали эту страну?
        - Знаю. Самые великие. Гомер, Овидий, Пушкин, Верещалкин.
        - Насчет первого и последнего я не уверена, а в остальном ты прав. Хотя и для Овидия, и для Пушкина это было место ссылки… А сам ты умеешь писать стихи?
        - Смотря что называть стихами. Если говорить о рифмоплетстве, то ответ будет положительным. А что касается высокого искусства… - Тяжкий Костин вздох был красноречивее всяких слов. - Хотя, конечно, хотелось бы написать нечто такое, что останется после тебя надолго. Десять строчек, где будет все - и эта ночь, и эта земля, и ты сама, и моя любовь к тебе… Почему так темно кругом? Ни одного огонька. Это что - светомаскировка?
        - Ты будешь смеяться, но у нас на многих хуторах нет электричества. Я выросла при керосиновой лампе.
        Теперь Костя ощущал под ногами узкую, хорошо утоптанную тропу. Она то ныряла в какие-то овраги, о чем можно было судить по внезапному исчезновению части звезд, то взбиралась на вершины холмов, и тогда взору открывались тусклые пятна света, которые на самом деле были далекими городами.
        - Это место у нас называется турецкими могилами, - сказала Аурика. - В детстве мы находили здесь старинные свинцовые пули. Каждая была величиной с орех.
        - Да, калибр у пищалей и мушкетов был неслабый. Говорят, что примерно такой же пулей был ранен Кутузов. Она вошла ему в левый висок, а вышла из правого глаза. Интересно то, что до этого он был вполне заурядным офицером, а потом стал стремительно делать карьеру. Как говорится, повезло…
        Где-то совсем рядом сначала заворчала, а потом залаяла собака. Насколько мог судить Костя, это была не угроза, а скорее дружеское приветствие.
        - Это мой Шандор, - сказала Аурика. - Радуется, что я вернулась… Теперь иди осторожно, а то наткнешься на борону или грабли. У папочки привычка бросать инвентарь где попало.
        Что-то огромное, лохматое, часто-часто дышащее, пахнущее мокрой шерстью, подбежало к ним, ткнулось в колени Аурики, а заодно задело и Костю.
        - Иди, Шандор, гуляй! Не до тебя сейчас! Вот дурак, русского языка не понимает… - Она добавила несколько быстрых мелодичных слов, и пес, тихо подвывая, убрался прочь.
        Теперь на их пути оказалось что-то еще более темное, чем ночь. Аурика звякнула щеколдой и за руку втащила Костю в какое-то строение, где пахло парным молоком, увядшей травой, мышами и еще многим другим, чем не пахнет в человеческом жилье. В темноте кто-то почти по-человечески вздохнул, заворочался и неторопливо зачавкал.
        - Привет, Илона, - сказала Аурика. - Ешь себе спокойно. Мы тебе не будем мешать.
        - Разве коровы и ночью едят? - удивился Костя.
        - Они почти всегда едят, разве ты не знал? На пастбище корова не ест, а просто щиплет траву. Как косилка. В брюхе у нее что-то вроде бункера. А потом она эту траву отрыгивает и спокойно жует… Вот тут лестница, лезь наверх.
        Подталкиваемый Аурикой в спину, Костя нащупал хлипкую приставную лестницу и вскарабкался на сеновал, забитый свежайшим, терпко пахнущим сеном.
        - Нравится тебе здесь? - поинтересовалась Аурика.
        - Очень!
        - Я тут иногда ночую. Когда повздорю с папочкой.
        - Обижает он тебя?
        - Нет, учит жизни. Уж лучше бы просто обижал.
        Передвигаться по сеновалу можно было только ползком, и Костя, нащупав домотканую подстилку, прилег. Аурика устроилась рядом, судя по дыханию, лицом к нему.
        Замирая от волнения, он протянул руку и коснулся ее тела как раз в том месте, где между джинсами и кофточкой оставалась полоска голого тела. Кожа у Аурики была прохладной и нежной, как самый лучший атлас. Ничего более приятного Костя в своей жизни еще не осязал. Грех было трогать такую кожу грубыми пальцами, больше привыкшими к стакану, вилке, перу и даже пистолету, то есть вещам совершенно неромантичным, и он, чуть наклонившись, осторожно поцеловал ее в живот.
        - Ой, щекотно! - воскликнула она. - Ты хоть брился сегодня?
        - Утром брился. Но щетина - единственная часть моего организма, которая ведет себя точно так же, как и двадцать лет назад.
        Его губы странствовали по ее телу, пока не добрались наконец до жестких чашечек лифчика. Костя уже подзабыл, как следует правильно сражаться с этим предметом дамского туалета, и тщетно шарил у Аурики между лопаток.
        - Господи, какой ты неловкий, - сказала она и сунула руку под кофточку.
        Тихо щелкнула застежка, и прямо в лицо Косте ткнулось что-то округлое, упругое и ароматное, как апельсин. От восторга и нежности он даже застонал.
        - Чур, не кусаться. - Она погладила его по голове.
        Было по-прежнему темно, и Костя мог ощущать ее тело только осязанием и обонянием. Однако он мог поклясться самой страшной клятвой, что другого такого чуда нельзя было найти на тысячу километров в окружности, включая такие общепризнанные рынки женской красоты, как Париж, Амстердам, Гамбург, Стамбул, Иваново, Тбилиси и Жмеринка.
        От выпитого вина и густого запаха трав, от счастья ласкать такую девушку у Кости закружилась голова. Если бы человек мог чудесным образом останавливать время, то он выбрал бы именно это мгновение.
        Внизу сонно промычала корова, и, словно вторя ей, вздохнула Аурика.
        - Как я посмотрю, на тебя удержу нет, - сказала она почти печально. - А я-то, глупая, надеялась поболтать с настоящим писателем о Пушкине и Овидии… Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я разденусь. Для взаимного, так сказать, удобства. Можешь ласкать меня, можешь целовать…
        - Везде целовать? - немедленно уточнил Костя.
        - Везде, - снова вздохнула она. - Но не больше. Конечно, если ты вдруг набросишься на меня, как дикий зверь, я не смогу оказать сопротивление. Да, наверное, и не стану. Но тогда это будет наша последняя встреча. Короче, тебе предстоит экзамен. Если ты меня действительно любишь, то сдашь его хотя бы на «удовлетворительно»…
        Глава 10
        Ночной дозор
        Едва только сквозь щелистую крышу хлева стал пробиваться первый свет раннего утра, как Аурика стала тормошить Костю:
        - Собирайся. У нас тут рано встают. Еще напорешься на кого-нибудь…
        Одеваться она не стала, а только завернулась в то самое домотканое одеяло, которое до этого служило им ложем.
        Корова провожала их сдержанным фырканьем, мыши - писком. Где-то поблизости исступленно орали петухи. Туман лежал плотным слоем, как дымовая завеса, на метр-полтора не достигая земли. Трава от росы казалась седой.
        Откуда-то появился Шандор, огромная, похожая на белого медведя кавказская овчарка. Сначала он с подозрением глянул на Костю, а потом - с упреком - на хозяйку.
        - Возьми велосипед, - ежась от утренней свежести, сказала Аурика. - Поедешь по тропинке и никуда не сворачивай, пока не доберешься до шоссе. А уж там ориентируйся на дорожные указатели. До города отсюда час езды, не больше… Если, конечно, цепь выдержит…
        - Куда я его потом дену? - спросил Костя, с сомнением рассматривая видавший виды дамский велосипед.
        - Никуда. На нем ты потом вернешься назад. Сегодня моя очередь пасти коров. Я буду там, у реки, - высвободив из-под одеяла одну руку, она указала в ту сторону, откуда тянуло промозглой сыростью и пахло тиной. - Приедешь?
        - Ты еще сомневаешься…
        - Мужчины странные существа. Иногда всякие скучные дела бывают для них дороже любви.
        - У меня сейчас только одно дело - ты.
        - Хотелось бы надеяться… - Качнувшись вперед, она чмокнула Костю в губы, и за всю ночь это был ее первый самостоятельный поцелуй.
        Он хотел ответить тем же, но Аурика удержала его. Несмотря на юные годы, она была последовательницей Екклесиаста, учившего, что есть время обнимать и есть время уклоняться от объятий.
        - На шоссе тебя могут остановить, - сказала она. - И даже не один раз. Не спорь, не пытайся сбежать, а сразу предъявляй паспорт. Есть он у тебя?
        - Есть, - Костя машинально похлопал себя по нагрудному карману.
        - Упирай на то, что ты участник этого… как его…
        - Конгресса прогрессивных писателей.
        - Вот именно. Неплохо будет, если ты скажешь, что все вы являетесь личными гостями президента. Теперь иди… Нет, подожди! Выпей на дорожку. - Босой ногой, на которой Костя перецеловал все пальчики, она указала на кувшин с вином, который ночью они забыли под стеной хлева.
        - Пусть остается. - Второй раз за неполные сутки Костя отказывался от посошка. - Выпьем вместе, когда я вернусь. Только учти, пастух из меня неважный.
        - Я тебя беру не пастухом, а только подпаском… Ну иди же! А то мы так никогда не разойдемся…
        Со скрежетом крутя давно не знавшие смазки педали, Костя на велосипеде повторил тот же путь, который накануне они прошли пешком. Подобным видом транспорта он не пользовался уже лет двадцать и поначалу в своем успехе сильно сомневался, однако стоило только начать, как мышцы сами собой включились в работу. Память тела была надежней памяти сознания.
        Хутор, на котором осталась Аурика, почти сразу исчез из виду. Туман быстро рассеивался, и сейчас при свете только-только показавшегося над горизонтом солнца он видел, что каждый клочок этой земли, включая склоны оврагов и вершины холмов, тщательно возделан, что избы-мазанки хоть и убоги на вид, но любовно побелены, что каждую усадьбу окружает аккуратный плетень, что почти во всех дворах уже суетятся хозяева, а над трубами летних кухонь поднимается дымок.
        «Брошу все к чертовой матери, переберусь сюда жить и женюсь на Аурике, - подумал он. - Это же волшебный край! Палку в землю воткнешь, и та зацветет. Что я - работы себе не найду? Авось и Верещалкин чем-нибудь пособит».
        Словно в далеком детстве, Костя успокаивал себя собственными фантазиями, которые были сейчас его единственным щитом против коварной действительности, навевавшей совсем другие мысли. В грубой, но откровенной форме их можно было сформулировать так: «Прокаженному нельзя жениться и поздно начинать новую жизнь».
        Упоминание о проказе вовсе не было поэтическим преувеличением. Недуг, которым он страдал по воле злого рока, для окружающих был куда опаснее проказы. Разящий меч Костиной любви загубил уже немало судеб.
        Вскоре он добрался до придорожной закусочной, той самой, где Аурика так лихо отплясывала на столе.
        По причине раннего часа закусочная была еще закрыта, что не могло не вызвать у Кости чувства досады. Кружечка пивка ему бы сейчас совсем не помешала.
        Дорожные указатели, на которые он так рассчитывал, отсутствовали. Вполне вероятно, что их сняли умышленно, дабы сбить с толку вероятного противника. Пришлось ориентироваться самостоятельно, тем более что кое-какую практику Костя имел. Став спиной к восходящему солнцу, он определил, что налево будет юг, а направо - север. А то, что ехать надо именно на юг, он знал точно.
        Первые километров пять Костя преодолел безо всяких происшествий. С горки велосипед катился довольно резво, вот только на подъемах пошаливал, словно бы хотел довести седока до инфаркта.
        Движение по шоссе, как попутное, так и встречное, напрочь отсутствовало, и Костя с запозданием вспомнил, что кто-то в его присутствии упоминал про комендантский час, действующий в темное время суток. Оставалось надеяться, что с восходом солнца все ограничения на свободу передвижения сняты.
        В самом конце очередного спуска Костя услышал, что его догоняет автомобиль.
        Заглушив мотор, он замедлял ход, как бы подкрадываясь к Косте. Не вызывало никакого сомнения, кто из них двоих охотник, а кто - добыча. Глубокие кюветы бегству не благоприятствовали, да кроме того, Костя хорошо помнил слова Аурики, советовавшей воздерживаться от опрометчивых поступков.
        Тихо шелестя шинами, автомобиль - очень пыльный открытый «козлик» - поравнялся с велосипедистом и принялся отжимать его на обочину. Водитель смотрел прямо перед собой, словно все происходящее его нисколько не интересовало, зато оба его спутника, одетые в обычную для этих мест полувоенную форму, целились в Костю из автоматов.
        Впервые черные зрачки смерти смотрели на него так пристально.
        Резво соскочив с велосипеда, Костя поднял руки. Затормозил и автомобиль. Автоматные стволы по инерции качнулись вперед, но затем вновь сосредоточили свое внимание на фигуре одинокого велосипедиста.
        Водитель, видимо, главный из этой троицы, вытащил откуда-то потрепанную картонную папку и стал неторопливо перебирать хранившиеся там бумаги, пока одна из них не заинтересовала его.
        - Иван Скобейда, - прочел водитель едва ли не по складам. - На вид тридцать лет. Высокого роста. Среднего телосложения. Лицо вытянутое, славянского типа. Носит длинные волосы. Мочка левого уха отсутствует. В нижней челюсти четыре зуба из желтого металла.
        - Открой рот, - приказал один из автоматчиков, а когда Костя без промедления повиновался, разочарованно произнес: - Не тот…
        - Гогошвили Авандил, - продолжал водитель, выудив из папки новую бумагу. - На вид пятьдесят лет. Рост ниже среднего. Атлетического телосложения. Бывший штангист. Глаза карие, на левом бельмо после ожога пороховыми газами. Волосы черные, вьющиеся. На предплечьях обеих рук татуировки в виде черепа, креста, кинжала и змеи.
        - Не тот… - вздохнул другой автоматчик и прикладом почесал свой живот.
        - Порумбеску Роман, - не сдавался водитель. - На вид сорок пять лет. Рост и телосложение средние. Шатен, волосы короткие. Имеет лобные залысины. Глаза серые. Говорит с акцентом, слегка заикается. Особые приметы отсутствуют. При задержании может оказать ожесточенное сопротивление.
        - Похож! - в один голос воскликнули автоматчики и дружно передернули затворы.
        От этого пренеприятнейшего звука у Кости, говоря словами пророка Даниила, «ослабли связи чресел и заколотились колени одно об другое».
        - Моя фамилия Жмуркин! - фальцетом воскликнул он. - Я могу предъявить документы! Я участник Международного конгресса прогрессивных писателей! Я являюсь почетным гостем вашего правительства! Я не заикаюсь!
        - В штаны не наложи, писатель, - хладнокровно прервал его водитель, и опять зашелестел своими бумагами. - Жмуркин, говоришь… Есть такой. Константин Михайлович?
        - Так точно!
        - Документы, говоришь, при себе?
        - Да!
        - Бросай сюда, только аккуратненько, без резких движений.
        Паспорт красной птицей упорхнул в автомашину и после тщательного изучения был помещен в грозную папочку, которую без преувеличения можно было назвать Книгой судеб.
        - Садись в машину, - распорядился водитель, и один из автоматчиков сразу подвинулся, освобождая заднее кресло.
        Все это было весьма странно. На каком, интересно, основании прогрессивный писатель Жмуркин оказался в одной компании с явными рецидивистами Скобейдой, Гогошвили и Порумбеску? И куда его собираются сейчас доставить?
        - Вы не могли бы объяснить мне суть дела? - Костя облизал пересохшие губы. - Я что, арестован?
        - Потом узнаешь. Садись. - Водитель начал проявлять признаки нетерпения, а его приятели вновь потянулись к оружию.
        - Ладно. - Костя решил не играть с судьбой в орлянку. - А как же велосипед?
        - Про велосипед указаний не было. Хотя можешь взять его с собой. Места хватает.
        Когда автомобиль тронулся, Костя, еще не оправившийся от сильнейшего стресса, попросил:
        - Ребята, у вас выпить не найдется?
        - Воды или чего-нибудь покрепче? - осведомился водитель.
        - Чего-нибудь покрепче, - признался Костя.
        - Не положено, - ответил водитель с садистским весельем. - В ориентировке есть примечание: «После задержания Жмуркина К. В. его доступ к спиртным напиткам ограничить».
        Столь гениальная в своей простоте и емкости фраза могла родиться только в голове директора ТОРФа Верещалкина.
        Глава 11
        Ярмарка тщеславия
        И действительно, по прибытии в город патруль передал Костю прямо в руки Верещалкину, который нынче был подозрительно трезв и чем-то чрезвычайно озабочен. Даже свои знаменитые очки он то снимал, то снова вешал на нос, то вообще прятал в карман. Само собой, что волновало его нечто куда более важное, чем судьба Кости Жмуркина.
        - Ты человек самостоятельный, и я не буду выспрашивать, куда ты вчера пропал, - сказал он холодно. - Надеюсь, что в дальнейшем такие фокусы не повторятся.
        - Я в штате твоих сотрудников не состою. - После всего случившегося этим утром безоружный Верещалкин был для Кости не указ. - Если что, могу и домой вернуться.
        - Вернешься. Но только за свой счет, - зловеще пообещал Верещалкин, однако тут же сменил тон: - Жмуркин, очень тебя прошу, не пей сегодня хотя бы до обеда. Обязательно побрейся и раздобудь где-нибудь приличный галстук. У нас намечается очень ответственное мероприятие. Не исключено, что его посетит сам президент.
        - Разве он непьющий? - удивился Костя.
        - Пьющий, и еще как. Не тебе с ним тягаться. Только смотреть на ваши похмельные рожи ему нет никакого резона. Ты обещаешь вести себя пристойно?
        - Обещаю, - буркнул Костя. - Отцепись.
        - А велосипед откуда?
        - Трофейный. Взял в бою.
        - Бой, похоже, происходил в стогу сена? - Верещалкин извлек из шевелюры Жмуркина засохшую веточку клевера.
        - Тебе бы не литературой заниматься, а в следственном управлении экспертом служить… Все, я пошел. Глаза слипаются.
        - Не забудь мои слова.
        Судя по могучему храпу, все писатели еще дрыхли. Повсюду валялись пустые канистры из-под вина.
        Кырля спал поверх одеяла совершенно голым, и его половой член, удивительно тонкий, но и удивительно длинный, лежал поперек живота, как мертвый розовый глист. Сновавшие по коридору девочки-студентки, заглядывая в открытую дверь комнаты, стыдливо хихикали.
        На прикроватной тумбочке было сложено имущество Кырли - синий иностранный паспорт, несколько пачек дорогущих дамских сигарет и груда мятых купюр незнакомого вида. От всего этого, как и от самого Кырли, пахло какой-то мерзостью.
        - А ведь нищим прикидывался, - сказал Костя, рассматривая деньги, о стоимости которых не имел никакого представления.
        Бубенцов, при появлении Жмуркина проснувшийся, кратко пояснил, что накануне Кырля опрокинул на себя бак с помоями и теперь его кое-как постиранная одежда сушится на солнышке.
        - Где он помои нашел? - поинтересовался Костя.
        - Жрать, наверное, ночью захотел и залез в столовую. А помои посудомойка с вечера заготовила, чтобы спозаранку свиньям отнести. Дальнейшее, как говорил Шекспир, молчание…
        - Вот уж кому везет. - Костя стягивал с натруженных ног ботинки.
        - Не ему одному. Верещалкин, между прочим, твой рассказ забрал. И похоже, ты можешь стать лауреатом. А раньше, гад, мне обещал…
        - Верещалкину верить то же самое что волка капустой кормить. Занятие бесполезное и даже опасное… - Костя уже лежал на койке, и его последние слова сами собой перешли в храп.
        Как ни крепок был его сон, но к полудню вокруг началась такая суета, что Костя волей-неволей проснулся.
        Стриженные под машинку мужчины в серой униформе - не то бойцы какого-то засекреченного спецназа, не то заключенные - драили коридоры швабрами, вставляли в рамы отсутствующие стекла и белили известью бордюры. Бронзовый Киров сиял так, словно только что покинул литейную мастерскую. Две поливочные машины устроили на улице настоящий дождь. Писатели, на чьем внешнем облике были отчетливо заметны следы вчерашнего празднества, срочно приводили себя в порядок.
        Проснувшись, Костя первым делом вспомнил про Аурику, пасшую где-то коров, а потом - про Верещалкина с его странной нервозностью и многозначительно-туманными речами. Похоже, что Костя действительно имел шанс получить премию.
        Так или иначе, а побриться стоило в любом случае. Галстук Косте уступил запасливый Урицкий. Сей предмет мужского гардероба, с практической точки зрения совершенно бессмысленный, почему-то был исполнен в цветах Палестинской автономии и очень не гармонировал с единственной Костиной рубашкой.
        В час дня слегка прифранченные писатели (навести на них настоящий лоск было так же сложно, как позолотить булыжник) были приглашены в актовый зал совхоза-техникума и плотно размещены в трех первых рядах. Отдельно посадили только насквозь пропахшего помоями Кырлю. Все выходы, как основные, так и запасные, тут же заняли люди в добротных костюмах, даже и не думавшие скрывать присутствие под пиджаками бронежилетов и подмышечных кобур.
        Почти час протомились впустую, страдая от жары и развлекаясь пошлыми анекдотами. Президент появился ровно в два и под жидкие аплодисменты присутствующих прошел прямо в президиум, где Катька, покрасившая волосы в платиновый цвет, а веки - в серебряный, преподнесла ему огромный букет роз.
        Это был средних лет мужчина добродушно-простецкого вида, с небольшой полуседой бородкой, что делало его слегка похожим на наркома Луначарского. Со всеми членами президиума он поздоровался за руку, а Катьке галантно облобызал запястье.
        Заседание открыл Верещалкин. Речь его состояла из словесных реверансов в сторону президента, «осененного доверием и любовью народа», и бессовестной саморекламы, изображавшей полуживой ТОРФ чуть ли не близнецом международного ПЕН-клуба. Закончил Верещалкин тем, что от лица присутствующих здесь прогрессивных писателей пообещал скорое появление многочисленных литературных шедевров, отражающих справедливую борьбу лучших представителей народа за социальную справедливость, счастье и национальное единение.
        Громче всех Верещалкину хлопал проштрафившийся Кырля.
        Затем уже знакомая Косте дама из Министерства культуры, науки и культов зачитала официальный документ, из которого следовало, что Государственная литературная премия этого года присуждается сразу трем претендентам - Верещалкину за текст национального гимна, Бубенцову за эпопею «Синдбад возвращается в Багдад» и Жмуркину за рассказ «Инспектор и ночь». Дипломы и причитающиеся к ним деньги можно получить уже сейчас, а лауреатские значки будут вручены позднее (кстати сказать, этого значка Костя так никогда и не увидел).
        Новоиспеченных лауреатов пригласили на сцену. Деньги должна была вручить Катька, а дипломы - президент.
        В отличие от предыдущих ораторов он был предельно краток, пожелав писателям творческих успехов, а многострадальным соотечественникам, на службе у которых он находится, - процветания и покоя.
        Костя при этом подумал, что на другом берегу реки другой президент, столь же благообразный на вид, пусть даже безбородый и похожий не на Луначарского, а, скажем, на маршала Пилсудского, общаясь с массами, тоже, наверное, ратует за процветание и покой, но между собой эти два человека никогда не договорятся, вследствие чего вскоре прольется много невинной крови и вниз по течению их любимой реки поплывут разлагающиеся трупы, отчего ее воды сделаются непригодными не только для питья, но и для хозяйственных нужд.
        Каждому лауреату президент постарался сказать что-либо приятное. Верещалкина он похлопал по плечу и многозначительно произнес: «А мы в тебе и не сомневались». С Бубенцовым изволил пошутить: «Гордись! Нобелевских лауреатов сотни, а таких, как ты, только трое». Возле Жмуркина он почему-то задержался особенно долго - наверное, заинтересовался расцветкой его уникального галстука.
        Встретившись с Костей взглядом, президент спросил:
        - Личные просьбы есть?
        - Есть! - неожиданно для себя самого выпалил Костя. - Сразу три! Осесть здесь, жениться на местной уроженке и употребить свой талант на пользу народа!
        - Похвально, - президент пожал его руку. - Заявление по этому поводу передадите в мой секретариат через Верещалкина… Верещалкин, ты слышишь?
        - Слышу! - отозвался тот, пытаясь отнять у Катьки свой конверт с деньгами. - Будет исполнено!
        - Тогда официальную часть заседания можно считать завершенной. - Президент повесил пиджак на спинку кресла и расслабил узел галстука. - Приступим к неофициальной.
        Двери распахнулись настежь, пропуская в зал девушек, несущих подносы с коньяком, заранее разлитым в бокалы, и закусками.
        Все они, как на подбор, были обворожительны, но Аурике и в подметки не годились.
        Когда в один из моментов банкета Костя оказался наедине с Верещалкиным, то не преминул осведомиться:
        - Признавайся, за какие такие заслуги мне дали премию?
        - Просто так. Незаслуженно, - сообщил Верещалкин.
        - А Бубенцову заслуженно?
        - Ему заслуженно. Я всегда считал и считаю «Синдбада» одним из крупнейших произведений современной фантастики.
        - В смысле объема? - уточнил Костя.
        - В смысле содержания… Между прочим, и Катька так считает, - добавил он многозначительно, словно бы та была любимой ученицей Белинского и Добролюбова.
        - Бог вам судья… Хочешь сказать, что ты тоже получил премию заслуженно?
        - Конечно! Я автор текста национального гимна. Это тебе не шуточки…
        - Спой.
        - Еще время не пришло. Музыка не готова. Да и текст не мешает откорректировать. Собираюсь по этому вопросу съездить в Москву к Сергею Михалкову.
        - Слышал, о чем вы базарите! - Уже изрядно подвыпивший Бубенцов обнял коллег-лауреатов за плечи. - Костя, здесь нет никакой загадки. Делить премию пополам как-то неудобно. Скажут, что Верещалкин злоупотребляет служебным положением. А на троих - в самый раз! Комар носа не подточит…
        Глава 12
        Предел желаний
        Вечер этого памятного дня вновь застал Костю в седле велосипеда. Вот так, то со скрипом преодолевая очередной подъем, то катя по крутому спуску вниз, он устремлялся навстречу своей судьбе, обещавшей кардинально измениться в самое ближайшее время.
        Настроение у Кости было самое радужное, чему немало способствовали три вещи: коньяк, выпитый в компании президента, изрядная сумма денег в конвертируемой валюте и роскошный диплом лауреата Государственной премии, благодаря наличию которого он мог не опасаться произвола местных правоохранительных органов.
        Впереди его ждала любимая девушка, достойная жизнь, приличная работа и (как хотелось бы поверить!) много-много счастья. Ради этого стоило пустить корни даже на Земле Франца-Иосифа, а не в столь благословенном краю. Все его черные мысли растворились в эйфории волшебной ночи и удачного дня.
        В знакомой закусочной, на сей раз почти пустой, Костя купил шоколадных конфет для Аурики и колбасы для Шандора. Хочешь не хочешь, а с псом нужно было налаживать дружеские отношения.
        Полагалось бы, конечно, запастись еще и цветами, но в краю, где на каждом шагу благоухали розы, гвоздики и разные там пионы, это, по мнению Кости, никаких проблем не составляло. Когда впереди уже заблестела серо-голубая гладь реки, он приостановился у первого попавшегося дома и, размахивая деньгами, попросил хозяйку соорудить приличествующий случаю букет.
        Та, ничего не ответив, скрылась в доме, а на крыльце появился загорелый до черноты мужчина с трубкой в зубах. Его взгляд сразу не понравился Косте.
        - Спрячь деньги, - сказал хозяин почти без акцента. - Если цветы нужны тебе на собственные похороны, то получи их задаром.
        Вырвав из земли какую-то уродливую колючку с одним-единственным лиловым цветочком, он через забор швырнул ее Косте.
        Тот ангелом, увы, не был и на сомнительную любезность хозяина отреагировал соответствующим образом.
        - Баран черножопый! Залупеску! - Это были наиболее теплые слова, которые Костя сумел подобрать.
        Не дожидаясь, пока хозяин сбегает в дом за охотничьим ружьем или в подпол за автоматом, хранящимся там еще с военных времен, Костя покатил дальше, однако его настроение было уже изрядно подпорчено.
        Вскоре сады, виноградники и хутора оказались позади. Костя выехал на просторный кочковатый луг, в половодье, очевидно, заливаемый водой. За рекой вздымались такие утесы, что он невольно посочувствовал тяжкому уделу восточных племен, на протяжении всей своей истории вынужденных штурмовать крутые западные берега.
        Несколько десятков разномастных коров, судя по холеному виду, явно не принадлежавших к колхозному стаду, щипали густую, как футбольный газон, траву. Аурики нигде не было видно, только у самой воды стоял какой-то тип, облаченный в длинный брезентовый плащ с капюшоном. Закинув на плечо длинный бич, он наблюдал за противоположным берегом, где как раз в этот момент рыбаки выбирали сеть со скудным уловом, состоящим главным образом из лягушек, водорослей и мелкой сорной рыбы.
        - Эй, приятель! - молвил Костя, подъезжая к пастуху почти вплотную. - Ты тут девушку нигде не видел?
        Пастух повернулся и, резко сбросив плащ, вдруг оказался Аурикой, одетой в весьма фривольный купальник. Это превращение, скорее похожее на эпизод из какой-нибудь волшебной сказки, произошло так быстро и так неожиданно, что Костя даже на велосипеде не удержался.
        К несчастью, трава, на которую он рухнул, была изрядно сдобрена коровьими лепешками. Таким образом Костя в чем-то повторил подвиг злосчастного Кырли.
        Аурика звонко расхохоталась и помогла ему встать на ноги. Откуда-то примчался разъяренный Шандор, но, получив свою колбасу, сменил гнев если не на милость, то хотя бы на нейтралитет.
        - Быстренько раздевайся! - тоном, не терпящим возражений, приказала девушка. - Сейчас все простирнем. Заодно и позагораешь.
        Действительно, щеголять в таком виде лауреату Государственной премии было как-то не к лицу. Пришлось Косте обнажить свое тело, давно не знавшее солнечных лучей. Сама-то Аурика успела приобрести такой загар, с которым не стыдно было и на обложку «Плейбоя» сняться.
        Зайдя по колено в воду, Аурика быстро уничтожила следы Костиного фиаско и развесила мокрую одежду на прибрежных кустах. Все это время Костя исподтишка подглядывал за ней, замирая всем своим естеством, словно смертный человек, которому довелось лицезреть ангела божьего. На теле Аурики не было ни одной родинки, ни единой лишней складочки. Великий Овидий, наверное, был прав, когда утверждал, что народ, среди которого он коротает свой век, произошел от смешения богов, людей и нимф.
        Когда стирка закончилась, Аурика шутки ради повязала Косте на шею галстук. (Наряду с трусами это была единственная вещь его гардероба, не пострадавшая при падении.)
        - Будем считать, что я надела на тебя ошейник с поводком, - сказала она. - Чтобы не сбежал… А это что у тебя?
        Костя предъявил ей диплом и деньги, а заодно кратко рассказал о событиях этого дня, не забыв упомянуть и о своей просьбе к президенту.
        Странно, но у Аурики эти вести особого восторга не вызвали.
        - Ты поступил, не подумав и не посоветовавшись со мной. Нельзя вселяться в дом, у которого уже пылает крыша. И президент, и этот твой Верещалкин всегда успеют унести ноги. А вот куда денешься ты? Чужаков у нас не очень жалуют.
        - Я уже успел это заметить, - кивнул Костя. - Только давай забудем сегодня о грустном.
        - Давай! Сейчас будем пить вино. - Она за веревку вытащила из воды тщательно закупоренную трехлитровую банку. - Видишь, сберегла!
        - Молодец! А закусывать будем конфетами.
        - Лучше раками. Ты умеешь их ловить?
        - Приходилось когда-то.
        - Тогда лови, а я разведу костер.
        Вновь накинув на плечи свой жуткий плащ, она занялась поисками сушняка, а Костя осторожно залез в воду, которая более или менее теплой была только сверху, а на глубине сажени - ледяной.
        В береге было множество подводных нор, и уже в первой из них, куда рука ушла почти по плечо, в Костин указательный палец впилась жесткая рачья клешня…
        Это был поистине царский пир - прекрасное вино; огромные, как лапоть, раки, с успехом заменявшие чужеземных омаров; персики - немного недозрелые, а оттого имевшие пикантную кислинку, и шоколадные конфеты, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся соевыми.
        Но главным украшением этого пира была, конечно, Аурика - богиня, нимфа, ангел.
        Осмелевший после прошлой ночи Костя все время лез к ней - гладил, целовал, по-телячьи тянулся губами к грудям, совал руки туда, куда их, в общем-то, совать не следовало, бормотал всякие милые глупости.
        Аурика дрыгала голыми ногами и хохотала так, что рыбаки оставили свое бесплодное занятие и, дабы получше рассмотреть происходящее здесь, взобрались по береговой круче как можно выше.
        - Я с самыми серьезными намерениями, - клялся Костя. - Распишемся… Заживем не хуже других… Правда, не мешало бы сначала проверить эту… как ее… сексуальную совместимость… Понимаешь меня?
        - Нет! - давилась смехом Аурика. - У нас такого обычая нет. Если девушку взяли в жены, то она в лепешку расшибется, а с мужем совместится. Такой уж у нее крест.
        - Даже если он старый, даже если больной?
        - Какая разница! Бог для того и создал женщину, чтобы она услаждала мужчину.
        - Услади меня, - заныл Костя. - Ну пожалуйста!
        - А я что делаю уже второй день подряд?
        - Я хочу не так!
        - Знаю я, как ты хочешь. - Не переставая смеяться, она накрыла его лицо обеими ладонями. - Только одного хотенья мало. Прежде чем съесть лакомый кусочек, его надо заработать.
        - А как?
        - А вот так! - дурачась, она дунула ему в ухо. - Сначала поймай меня!
        Костя тут же попытался ухватить ее, но Аурика легко вскочила и как была - босиком, в чисто условном купальнике - помчалась вдоль берега. Получалось это у нее, надо сказать, классно.
        Что оставалось делать Косте, хоть и по уши влюбленному, но последний раз всерьез занимавшемуся спортом в армейской учебке? Лежать бревном? Стыдно… Бегать взапуски с быстроногой, как лань, девчонкой? Бесперспективно… Придется, значит, следовать тактике петуха: «Не догоню, так согреюсь». Авось Аурика сжалится над ним и прибегнет к тактике курицы, которая, как известно, только и ждет, чтоб ее догнали…
        Аурика уже имела шагов двадцать форы. Для такого бегуна, как Жмуркин, отставание было безнадежным, однако, сопя и топоча, он устремился в погоню.
        И внезапно произошло чудо! Зачарованный грациозными движениями девушки: мельканием пяток, взмахами локтей, резкими движениями лопаток и плавными движениями ягодиц, - он напрочь забыл и о своих годах, и о своих хворях, и о своем отвращении к физическим нагрузкам. В нем проснулся похотливый самец, кровожадный хищник.
        Начав преследование лениво и неуклюже, как бегемот, Костя вдруг помчался, как лев, тем более что чувство, толкавшее его вперед, было сильнее азарта или голода.
        Аурику он настиг на открытом месте, в двух шагах от зарослей тростника и сразу опрокинул на песок. При этом он, понятное дело, оказался сверху, как и положено хищнику, спешащему растерзать жертву.
        - Ты сумел! - почти выкрикнула она. - А ведь я бегаю быстрее половины парней из нашей группы! И сейчас бежала изо всех сил! Но ты сумел! Значит, это судьба.
        Все остальное произошло быстро, бурно и как бы само собой, прямо на глазах у ошарашенных рыбаков, а возможно - и снайперов, сквозь оптические прицелы тайком наблюдавших за пограничной рекой.
        Все произошло быстро, но счастье, которым одарила Костю эта чудесная девушка, оправдывало все страдания его горемычной жизни.
        Все произошло быстро, однако и этих немногих минут вполне хватило, чтобы понять, чем же таким соплеменницы Аурики отличаются от своих вздорных и заносчивых северных сестер.
        Из студентки университета, изучающей русскую филологию, таскающей модные джинсы и, забавы ради, отплясывающей на пиршественном столе, она сразу превратилась в покорную рабыню, готовую стлаться перед своим господином, как мягкая трава, ластиться к нему, как кошка, угождать любому его желанию, как райская гурия…
        Впрочем, желаний у Кости было не много. Вернее сказать - всего одно. Но уж зато ненасытное!
        Глава 13
        Что-то страшное грядет…
        Окончательно он выдохся только в ранних сумерках, когда коровы, уже нуждавшиеся в дойке, стали проявлять признаки беспокойства.
        - Небольшой перерывчик. - Аурика, на этот раз лежавшая сверху, потерлась своим носом о его щеку. - Побудь пока здесь, а когда взойдет луна, я вернусь за тобой.
        Костя только расслабленно кивнул, поскольку от изнеможения у него даже язык не ворочался. Хотя надо ли говорить, что это было приятное, сладостное изнеможение, знакомое людям, хотя бы однажды сделавшим какое-либо важное дело, - футболистам, выигравшим финальный матч, писателям, завершившим книгу, взломщикам, очистившим банковский сейф.
        Аурика, завернувшись в плащ, который спасал ее от непогоды и от безжалостного солнца, исчезла, хотя издали еще долго доносилось мычание коров, щелканье бича и лай Шандора.
        Земля приятно холодила разгоряченное тело, небо, уже утратившее яркие краски дня, зачаровывало своей беспредельностью, и Костя вдруг подумал, что на этой земле и под этим небом ему, наверное, когда-нибудь придется умереть. Впрочем, такая перспектива сейчас совсем не печалила его.
        Он ощущал себя Полем Гогеном, нашедшим на Таити свой маленький рай, Робертом Стивенсоном, построившим свое последнее жилище на далеком южном острове, в конце концов, тем же Овидием Назоном, на склоне лет написавшим: «Долго скитаться пришлось, но вот я достиг побережья, где от страстей и невзгод оградит меня муза моя».
        Сейчас самое страшное для Кости было - остаться наедине с самим собой, и, дабы избежать этого, он постарался заснуть, тем более что к отдыху стремилась каждая клеточка его организма.
        Сон его был тяжким, а пробуждение тревожным - мрак уже поглотил мироздание, но на севере, в той стороне, откуда текла невидимая сейчас река, разгоралось багровое, зловещее зарево восходящей луны.
        Аурики рядом не было, однако он слышал ее быстро приближающиеся шаги и дыхание, такое частое, словно весь путь от дома до реки ей пришлось преодолеть бегом.
        - Ты только не пугайся, но этой ночью может случиться большая беда, - сказала девушка, опускаясь возле него на землю.
        - С чего ты взяла? - Костя еще не успел окончательно проснуться.
        - Подслушала разговор братьев. Говорят они редко, но метко. Зря не треплются и впустую не суетятся.
        - Честно говоря, я пока не врубаюсь…
        - Когда врубишься, будет поздно. Времени в обрез. Велосипед тебе сейчас не поможет. Убьешься в темноте. На тропинку я тебя выведу, а там до шоссе уже сам доберешься. Голосуй на любую попутную машину, хоть на военную, хоть на милицейскую. Покажешь диплом, если надо - дашь денег. Главное сейчас - добраться до города. А уж там поступай как знаешь. Но самое лучшее - сразу уехать, пока еще ходят поезда.
        Тревога девушки была неподдельной, и Костя невольно заразился от нее этим чувством, хотя виду старался не подавать. Поглаживая дрожащие пальцы Аурики, он сказал:
        - Возможно, ты все преувеличиваешь. Психов хватает везде, и слова их не всегда нужно принимать за чистую монету. Но даже если ты права хотя бы наполовину и какая-то опасность существует, зачем тебе оставаться здесь? Давай уйдем вместе.
        - Да ты что! - Она резко отдернула руку. - Я и так сказала, что иду искать отбившуюся корову. Минут через десять меня хватятся, и тогда здесь начнется такое!
        - Ладно, допустим, я сейчас уйду. Как же мы отыщем друг друга потом?
        - Я записала для тебя свой адрес. Вот, - она сунула ему клочок бумаги, наверное, оторванный от газеты. - Ведь когда-нибудь это безумие кончится, правда? Тогда ты вернешься или пришлешь весточку.
        - Обязательно! - Он крепко прижал девушку к себе и ощутил, как частит ее сердце. - Тебе страшно?
        - Немного, - прошептала Аурика.
        Дико, парадоксально - но ее испуг и ее трогательная беззащитность вызвали у Кости такую вспышку страсти, что даже во рту пересохло.
        - Сколько, ты говорила, у нас в запасе времени?
        - Минут десять. Пятнадцать. Не знаю.
        - Тогда давай еще разок. - Он стал освобождать ее от плаща, как устрицу от раковины.
        - Нет, - она задрожала еще сильнее. - Лучше только поцелуемся.
        - Целуйся с подружками! А мне позволь самому решать, что делать и как. Ты уже моя, понимаешь? Моя навсегда!
        - Хорошо, - она покорно обмякла в его руках. - Только люби меня не так, будто это в последний раз, а так, будто бы мы сейчас собираемся уснуть, а утром все повторим опять.
        - Обещаю, - простонал он. - Обеща-а-а-ю…
        Выполнил Жмуркин это обещание или нет, осталось неизвестным даже ему самому, однако, когда все закончилось, Аурика рыдала - впервые за время их знакомства.
        Так они и расстались - он, унося на своих губах ее слезы, она, унося в своем лоне его семя…
        Глухой мрак и полное безмолвие воцарились на земле. Не лаяли собаки, не пели птицы, умолкли даже неутомимые цикады. Временами Косте начинало казаться, что во всем необъятном мире их осталось только двое - он сам да огромная, недобрая луна.
        Пусто было на стоянке возле закусочной, пусто было и на шоссе.
        Потеряв в тщетном ожидании полчаса, он двинулся в сторону города пешком. Весь остаток ночи единственным развлечением Жмуркина был подсчет километровых столбов, через равные проме-жутки времени выплывавших из мрака ему навстречу.
        Однажды к Косте присоединилась бродячая щенная сука, соски которой свисали почти до самой земли, как у римской волчицы, но вскоре отстала и она, видимо, разочаровавшись в попутчике.
        Городскую черту он пересек уже в рассветных сумерках, впервые в жизни приобщившись ко всем стадиям, фазам и этапам полноценной южной ночи, с ее загадочными нюансами, с восходом и заходом луны, с круговращением созвездий, с вечерним теплом и утренней свежестью, с игрой далеких пятен призрачного света и явлением из мрака абсолютно черных дыр.
        У блокпоста, сложенного из железобетонных фундаментных блоков, под надписью «Проезд без остановки запрещен, стреляем без предупреждения» дремал на лавочке солдат в бронежилете и каске, но без оружия.
        Костя осторожно тронул его за плечо и на всякий случай отступил назад, но солдат только сонно зачмокал губами да взмахнул рукой, отгоняя несуществующую муху.
        Пришлось встряхнуть его хорошенько.
        - Вам что? - наконец-то разлепил глаза солдат.
        - Не знаю, может, это совсем не мое дело… - не очень уверенно начал Костя. - Сегодня ночью я был на берегу реки, километрах в двадцати отсюда. Там происходит что-то неладное. Люди на хуторах не спят. Одни впали в панику, другие, как говорится, подняли голову и явно к чему-то готовятся. Лучше будет, если вы сообщите об этом своим командирам. Пусть будут настороже. Все войны начинаются на рассвете.
        - Ерунда, - зевнул солдат. - Не сунутся они сюда. А если сунутся, так мы их встретим. Здесь вокруг эшелонированная оборона. Кровью умоются гады… А вы, собственно говоря, кто такой? - спохватился солдат.
        - Так, прохожий… Гражданин Вселенной. Стивенсон Гогенович Овидий. Лицо без определенных примет и места жительства… - Сразу потеряв интерес к собеседнику, Костя двинулся дальше.
        Ног под собой он не чувствовал и мечтал только об одном - скорее прилечь где-нибудь. Улицы, по которым он шел, радовали глаз толстым слоем асфальта, над которым на гнутых опорах висели троллейбусные провода, но это был еще не город, а так - предместье, большая деревня. Кирпичные многоэтажки перемежались кварталами частной застройки, а затем тянулись пустыри.
        Проходя мимо огороженного высоким забором парка, Костя наконец-то встретил первых горожан (если, конечно, не брать в расчет солдата). Парень и девушка - совсем еще молокососы - в обнимку брели прямо посередине мостовой. Судя по измазанным зеленью брюкам парня и измятому платью девушки, эту ночь они провели не впустую.
        Обогнав влюбленных, Костя свернул к центру города, ориентируясь на высокий шпиль, венчающий здание горисполкома, а ныне Верховного Совета республики.
        Где-то за домами, наперерез ему, с лязгом двигалось что-то тяжелое - не то гусеничный трактор, не то самоходный экскаватор из тех, в чей ковш вмещается сразу по три куба грунта.
        Костя едва успел подумать, что вряд ли этот шум благотворно отразится на сне горожан, как на перекресток, в ста шагах от него, вылетел широкий, приземистый танк, из кормы которого била в сторону черная струя отработанных газов.
        Где-нибудь в чистом поле под Прохоровкой или Смоленском он, возможно, и смотрелся бы, но здесь, на городской улице, между детским садом и молочным кафе, казался чем-то столь же противоестественным, как доисторический динозавр.
        Да он и впрямь был похож на какого-нибудь алчущего крови тираннозавра - серо-зеленый, стремительный, грозно ревущий, весь покрытый квадратами толстой чешуи (только впоследствии Костя узнал, что эта чешуя, навешиваемая на броню танка перед боем, называется «динамической защитой»).
        От резкого поворота танк занесло почти на тротуар, и он ушиб свой бок об осветительную мачту, которой, естественно, тоже пришлось не сладко. Не в силах стерпеть боль, а может, и обиду, танк выпалил из своей длинной толстоствольной пушки.
        Пыль взлетела столбом на сотни шагов вокруг, снаряд пронесся чуть ли не над головой Жмуркина и разорвался в той стороне, где находился блокпост (можно было представить себе, что испытал в этот момент сонный солдатик).
        Нет, это были не маневры и не перегруппировка сил. Это была даже не провокация, о возможности которой постоянно твердило местное радио. Это была настоящая война. Значит, права была Аурика и не правы те, кто надеялся на эшелонированную оборону, разведывательную сеть и пресловутый интернационализм, впитанный советскими людьми с молоком матери.
        Танк выстрелил еще раз и, круша гусеницами все, что находилось на тротуаре и возле него, двинулся прямо на Костю.
        Совершенно обезумев от происходящего, тот бросился в ближайшую калитку, проскочил двор, где едва не стал добычей цепного пса, преодолел высокий плетень и оказался уже на совсем другой улице, выходившей прямо в пригородные поля, белые от росы и цветущего клевера.
        По этим самым полям, оставляя за собой широкие следы, ползли вперемешку танки и боевые машины пехоты с десантом на броне. Часть техники поворачивала к городу, часть огибала его, беря в кольцо. Со стороны блокпоста слышался дробный треск автоматов.
        Небо на востоке еще только наливалось нежными красками зари, а султаны черного дыма уже пятнали его во многих местах. День обещал быть жарким во всех отношениях.
        Костя зайцем метнулся назад, проскочил за кормой удаляющегося танка и напоролся на тела обоих влюбленных. Они лежали там, где еще совсем недавно шли в обнимочку - прямо на середине мостовой.
        Туфли парня и босоножки девушки отлетели шагов на двадцать в сторону. Платье, задравшееся на голову девушки, мешало рассмотреть ее лицо, а у парня лица вообще не было. Даже такому профану в медицине, как Костя, было ясно, что помочь этим двоим уже нельзя. Говоря официальным языком, оба имели травмы, несовместимые с жизнью…
        Глава 14
        Война
        Дальнейшие события детальному и последовательному описанию не поддавались. В Костиной памяти они запечатлелись как серия ничем не связанных между собой кошмаров.
        Город, заснувший в тревоге, проснулся в ужасе. По улицам мчались пожарные и санитарные машины. Метались полуодетые люди. Детей почему-то было гораздо больше, чем взрослых. Кто-то уже сооружал из подручных материалов баррикады.
        Позади грохотало так, словно извергался вулкан (и вообще все происходящее очень напоминало картину Брюллова «Последний день Помпеи», что только усиливало ощущение кошмара). Костя на бегу оглянулся только один раз и увидел, что позади стоит сплошная стена дыма.
        Какие-то светящиеся шары в замедленном темпе летели над городом и, встретив какую-нибудь преграду - чаще всего стену или крышу дома, - вдребезги сокрушали ее.
        На пути у Кости оказался человек с белой повязкой на рукаве и с противогазом через плечо.
        - Скорее в укрытие! Скорее в укрытие! - кричал он, размахивая руками.
        Кто-то игнорировал его призывы, а кто-то, наоборот, заворачивал в подъезд, на стене которого действительно была намалевана указывающая вниз стрелка с надписью «Бомбоубежище». Костя, противный любым стадным инстинктам, хотел было проскочить мимо, но тут по улице словно град прошелся, только оставлял он на асфальте не ледяные горошины, а глубокие пробоины.
        Вслед за какой-то старухой он заскочил в подъезд, и вовремя - следующая порция страшного града шибанула уже по тротуару и стене дома. Зазвенели разбитые стекла. Призывные вопли человека с противогазом оборвались истошным воплем.
        В просторном подвале, где не было ни одного окна, а под потолком блестели жестяные короба вентиляционой системы, на свежесколоченных нарах сидели и лежали люди. Костя оказался среди них единственным мужчиной призывного возраста.
        Грохот на улице продолжался, но в бомбоубежище больше никто не спускался. Люди затравленно молчали, только в дальнем углу подвала непрерывно плакал младенец. У одного мальчишки был при себе транзисторный приемник, однако он транслировал только музыку и вполне обычные мирные новости. Весть о происходившем здесь ужасе, похоже, еще не разнеслась по миру.
        Чрезмерная активность, проявленная Костей при спасении своей жизни, еще больше измотала его. Он прилег на жесткие нары, но уснуть так и не смог. Стоило только закрыть глаза, как пережитый кошмар возвращался - полоска зари, перечеркнутая султанами черного дыма, исполосованное гусеницами клеверное поле, цепь сеющих смерть боевых машин, изувеченные тела несчастных влюбленных.
        Текущий момент отнюдь не благоприятствовал сочинительству, однако в воспаленном сознании Жмуркина быстро и как бы сами собой сложились стихи:
        Рассвет, весь в дымах,
        Багровел, как рана,
        И утром наша
        Эшелонированная оборона
        Не выдержала
        Танкового тарана.
        Каски на солнце
        Блестели нимбами.
        Танки перли
        В росном сиянии.
        Они были огромные,
        Как динозавры,
        И страшные,
        Словно марсиане.
        Они ползли по полю,
        Они ползли по клеверу,
        По студню человечьему,
        По пальцам, по мозолям,
        По кишкам, по глазницам
        И, одновременно, -
        По женам, по невестам,
        По нерожденным детям…
        Дальнейшему стихотворчеству помешал сильнейший удар, от которого затрясся не только дом, но и весь его фундамент. Свет тревожно замигал и погас. Дружно зарыдали не только дети, но и женщины. Послышались панические возгласы: «Завалило!», «Задохнемся!», «Заживо сгорим!»
        Костя ощупью добрался до дверей бомбоубежища и чуть приоткрыл их. Наверху хоть и клубилась пыль, но дневной свет сквозь нее пробивался, а это означало, что связь с внешним миром сохранилась. Такая весть немного успокоила обитателей бомбо-убежища. Кое-где на нарах зажглись свечи.
        Вскоре, однако, появилась новая проблема - жажда. Все, а в особенности дети, хотели пить, но воды в подвале не оказалось, как, впрочем, и многих других необходимых вещей - пищи, медикаментов, одеял.
        Кто-то подсказал, что все это, включая резервный электрогенератор и установку по обеззараживанию воды, находится в смежном помещении, однако на его дверях висел надежный замок, ключи от которого остались у коменданта - того самого типа с противогазом, загонявшего людей в бомбоубежище.
        Косте пришлось совершить еще одну вылазку. Первым делом он констатировал, что им еще повезло. Ход в подвал уцелел просто чудом, а вот лестничную площадку первого этажа завалило кирпичом и рухнувшими перекрытиями. Дверь подъезда вообще бесследно исчезла, остались только искореженные завесы.
        Не преминул Костя выглянуть и наружу. Улица была пуста. Живые разбежались, а убитых и раненых убрали. Примерно в том месте, где утром находился комендант, осталась лужа крови, уже припорошенная пылью, и клочья противогаза.
        Грохот продолжался, однако имел уже иной характер - пушки рявкали намного реже, чем раньше, зато вовсю трещали автоматы. Это могло означать только одно - в городе начались уличные бои.
        Вот с такими невеселыми новостями Костя возвратился в подвал.
        К вечеру жажда из пытки превратилась в казнь. Дети ослабели так, что даже не могли плакать. Проклятый замок пробовали открыть и шпильками для волос, и ножами, и отвертками - но все безуспешно.
        - Тут рядышком гастроном есть, - сказал отставной офицер примерно семидесяти лет от роду. - Как стемнеет, надо туда наведаться. Хоть чем-нибудь, да разживемся.
        - Но это же… воровство! - возмутилась интеллигентная дама средних лет, одетая в одну только ночную рубашку.
        - Ну и что! Не подыхать же нам! - поддержали старика другие обитатели подвала. - В военное время все прежние законы отменяются.
        Стали ждать ночи. Она в конце концов наступила, но темноты не принесла. Горели ближайшие дома, в небе одна за другой вспыхивали осветительные ракеты, проклятые огненные шары, выискивая жертвы, плавно скользили над городом. Сквозь треск автоматов и взрывы гранат теперь слышались и редкие одиночные выстрелы - привет от снайперов.
        - Ерунда, - решительно произнес старик. - Я на фронте в разведке служил. При штурме Будапешта и не такое видел.
        - Только обязательно возвращайтесь, - стали просить его женщины. - Дети от жажды умирают.
        Старик ушел и как в воду канул.
        - Деру дал наш разведчик, - сказал парнишка, владевший транзисторным приемником. - Набрал мешок жратвы и сбежал. Очень ему нужно с нами делиться.
        Прежде чем Костя успел удержать парнишку, тот исчез за дверями.
        Спустя час, не выдержав томительного ожидания, женских слез и сдавленных детских стонов, Костя спросил:
        - Так где же этот чертов гастроном находится? На Луне, что ли?
        - Нет, - ответили ему. - В соседнем доме налево. До него и ста шагов не будет.
        - А через улицу другой магазин расположен, - добавил кто-то из темноты. - Тот коммерческий. В нем раньше даже шпротами торговали.
        - Да-да! - загомонили все. - Идите в частный! Там товаров больше! Молока возьмите! Минералки! Напитка! Детского питания! Спичек! Свечей! Хлеба!
        - За один раз все не унесешь, - ответил Костя. - Сначала надо пробный рейс сделать.
        - А вы нас не бросите? - Это был почти вопль.
        - Куда мне деваться. Я не местный…
        Выбравшись наверх, он некоторое время стоял под защитой стен, присматриваясь к обстановке. До коммерческого магазина, хорошо видного отсюда, было метров двести пустого и совсем не безопасного пространства. Поэтому Костя решил сначала наведаться в гастроном.
        До него действительно оказалось рукой подать - шагов сто от силы. И старик, и парнишка - оба были здесь. Дряхлый фронтовик, похоже, даже не успел проникнуть внутрь, а в судорожно сведенных пальцах подростка был зажат надкушенный батон. По другую сторону крыльца лежало еще несколько мертвецов.
        Спиной ощущая холод смерти, Костя сквозь разбитую витрину пробрался в гастроном. Отблески пожаров и свет ракет позволяли свободно ориентироваться внутри. Сразу стало ясно, что здесь уже успели пошуровать. Касса была взломана, полки разорены, прилавки опустошены. Однако хлеба и газированной воды в пластмассовых бутылях еще хватало. Тут же нашелся и пустой мешок из-под сахара.
        Теперь оставалось самое опасное - вместе с добычей вернуться в подвал. Предыдущих посыльных скорее всего срезал снайпер, и, дабы избежать его пули, Костя решил бежать зигзагами, как теща из знаменитого анекдота о сердитом ковбое. Конечно, он понимал всю мизерность своих шансов, но иного выхода просто не видел. Легче было погибнуть самому, чем присутствовать при медленном умирании детей.
        Вскинув мешок на плечо, так чтобы хоть голову прикрыть, Костя выскочил на улицу и угодил прямо в лапы вооруженному детине, одетому по меньшей мере странно. Камуфляжную гимнастерку и форменное кепи дополняли синие галифе с широкими красными лампасами и щегольские сапожки со шпорами. Очевидно, это был казак - земляк сотника-заочника Бубенцова.
        Чуть поодаль, возле крытого армейского грузовика, околачивались его товарищи.
        - Мародер! - взревел казак, ухватив Костю за шиворот. - Мышкуешь, пока другие кровь проливают! На человеческом горе наживаешься! К стенке, сука!
        От сильнейшего толчка Костя отлетел обратно к витрине гастронома, однако мешок из рук не выпустил - очень уж тот дорого ему достался.
        - Подождите! - страстно взмолился он (ведь не за себя просил, за других). - Это не мне! Это детям! Здесь рядом дети умирают от жажды!
        - Кого ты хочешь наебать, мандавошка! - Казак вскинул автомат. - Получай без сдачи!
        Только встретившись с казаком взглядом, Костя понял, что тот беспробудно пьян. Сейчас у него не вымолила бы пощады и мать родная. Обидно было принимать смерть из рук этой скотины с глазами-стекляшками и лицом столь тупым, что сразу было понятно - он не читал не то что Бубенцова, а даже Шолохова.
        - Давай покороче! - крикнули из грузовика. - Возишься, как целка с гондоном!
        Огни войны были такими яркими, что Костя ясно видел, как корявый палец казака стронул спусковой крючок автомата. Однако очереди не последовало, а раздался звук, словно палкой ударили по спелому арбузу. Под глазом казака появилась дыра, из которой обильно хлынула черная кровь.
        Он еще только начал оседать, храпя, как заезженный конь, а Костя уже бросился наутек. Правда, сделать ему удалось от силы шагов пять - правую ногу рвануло так, словно она в волчий капкан уго-дила.
        Кто именно подстрелил Костю - тот самый снайпер, который за мгновение до этого спас ему жизнь, или кто-то из приятелей погибшего казака, - так и осталось тайной. По крайней мере, последние уже ничего не могли сказать на сей счет. Один из вездесущих светящихся шаров вдруг резко пошел на снижение, и крытый армейский грузовик, а равно и весь его экипаж превратились в столб ревущего пламени.
        До подвала Костя все-таки добрался, пусть и на карачках. Мало того, он даже доставил по назначению свой драгоценный груз. Когда женщины, к этому времени уже утратившие всякую надежду, стали делить его, в мешке обнаружилось еще два пулевых отверстия.
        Костину рану кое-как дезинфицировали (у одной дамы в ридикюле нашелся флакончик одеколона) и забинтовали клочьями белья, однако крови он успел потерять столько, что вскоре впал в глубокое забытье.
        Очнулся он при свете карманных фонариков. Снова рыдали женщины, снова хныкали дети.
        «Наверное, опять вода кончилась, - тупо подумал Костя. - Нет, я свое уже отходил. Теперь пусть другие идут».
        Ему бесцеремонно ткнули сапогом под ребра. Оказалось, что в подвал набилось много других людей, от которых пахло табаком, бензином и пороховой гарью.
        - А это кто такой? - рявкнул грубый голос. - Солдат? Милиционер? Почему он ранен?
        - За водой выходил, - попыталась объяснить одна из женщин.
        - Врешь! Против нас, наверное, сражался! Обыскать!
        Костю стали трясти и теребить, как сушеную воблу, которую собираются употребить вместе с пивом. В свете фонарика мелькнул его паспорт, тут же разорванный на клочья, а затем и лауреатский диплом, вызвавший куда более пристальное внимание.
        - Ого! - произнес все тот же грубый голос. - Еще та птичка! Тащите его наверх. Он нам еще пригодится, если не сдохнет, конечно…
        Оказывается, Костю вытащили из одного подвала только для того, чтобы заточить в другой, еще более темный да вдобавок и вонючий. Там отсутствовали даже нары, зато людей набилось, как сельдей в бочку. На сей раз это были сплошь мужчины, большинство из которых страдало от ран и контузий.
        Здесь не давали ни есть, ни пить, а ходить по нужде приходилось прямо под себя. Раненая нога распухла, как колода, и горела так, что к ней нельзя было даже прикоснуться.
        Смерть, целые сутки кружившая возле Кости, теперь подобралась к нему почти вплотную.
        Его опять волокли куда-то, но сейчас стоял ясный день. Лица обоих конвоиров были скрыты под черными масками, а один ни на секунду не отрывал от Костиного виска пистолетный ствол.
        Грохот боя утих, только изредка где-то постреливали. Улица впереди была пуста, а дома по обе ее стороны - мертвы. Окна зияли пустыми глазницами, фасады пестрели оспинами от пуль и осколков.
        Навстречу им двигалась другая процессия, также состоявшая из трех человек. Тот, кто был в центре, еле ковылял, опираясь на самодельный костыль. Двое в масках подталкивали его в спину стволами автоматов.
        Когда обе тройки встретились, Костя понял, что его собираются менять на женщину. Изорванный камуфляжный комбинезон не мог скрыть стройную фигуру, багровое от побоев лицо когда-то было прекрасно, клочья волос сохранили свой медвяный цвет, а единственный уцелевший глаз светился сразу и янтарем, и алмазом, и яхонтом.
        Сердце Жмуркина затрепетало.
        - Аурика! - простонал он.
        Девушка презрительно скривилась разбитым ртом и плюнула в его сторону. Нет, это была вовсе не Аурика…
        Конвоиры молча обменялись пленниками и стали расходиться - медленно, пятясь, не спуская друг дружку с прицела…
        - Жмуркин! Ты меня узнаешь? - Над Костей склонилась чья-то бородатая физиономия в черных очках. - Это же я, Верещалкин!
        - А-а-а, - Костя с трудом разлепил губы. - Привет. Как дела?
        - Какие сейчас могут быть дела! Сам все видел. Ты хоть как?
        - Как видишь. Почти труп.
        - Это ты брось! Хирурги у нас отличные. Заштопают тебя в лучшем виде. Даже ногу обещают сохранить.
        - Зачем писателю нога… Оставьте голову да правую руку…
        - А ты все шутишь!
        - Как там наши ребята?
        - Почти всех, слава богу, удалось вывезти. Только Кырля без вести пропал. А Урицкий молодец! Воюет в интернациональном отряде пулеметчиком. Лихой парень. Отсюда собирается в Югославию податься…
        - Как Катька?
        - Ничего. Она-то нигде не пропадет. При первых выстрелах сбежала и кассу с собой успела прихватить. А вот Валечку изнасиловали. - Верещалкин едва не разрыдался.
        Кто такая Валечка, Костя не знал даже приблизительно, однако сочувственно кивнул. Остатка сил ему могло хватить слов на двадцать, не больше, и он тихо попросил:
        - Нагнись… Ниже…
        - Ну? - борода Верещалкина уже щекотала ему лицо.
        - У меня в кармане адрес. Очень тебя прошу, найди эту девушку. Скажи, чтобы ждала меня. А если умру, помоги ей чем сможешь… Обещаешь?
        - Постараюсь, - ответил Верещалкин без особого энтузиазма.
        - Уж постарайся… А не то я тебя найду. Не на этом свете, так на том…
        - Конечно, найдешь! Через месяц будем водку вместе пить.
        - А ведь это я во всем виноват, - закрыв глаза, прошептал Костя.
        - В чем виноват? - Верещалкину, чтобы слышать, пришлось приложить ухо к губам Кости.
        - Во всем… В беде этой… В твоих неприятностях… В смертях, в слезах… Мне нельзя любить. А я вас полюбил… Вот такая я сволочь…
        - Уносите! - Верещалкин махнул кому-то рукой. - Бредить начал!
        Глава 15
        Самоубийца
        Местные хирурги Косте Жмуркину ничем помочь не смогли. Пока он исповедовался Верещалкину в своем страшном грехе, шальная ракета класса «земля - земля», запущенная своими же, накрыла госпиталь.
        Его едва успели погрузить в санитарный вагон последнего отходящего поезда, однако на ближайшей узловой станции, уже совсем в другой стране, сняли и сначала даже не знали, куда отвезти - в морг или в реанимацию.
        К счастью, все обошлось. Удалось сохранить и жизнь, и ногу. Каких мук это стоило Жмуркину, знал только он один.
        Домой Костя возвращался уже поздней осенью, исхудавший, как медведь после зимовки, и совсем седой. Вся одежда на нем была с чужого плеча.
        В его родном городе многое успело измениться - и цены, и деньги, и власть, и даже форма у милиции. За благополучное возвращение стоило бы выпить, и Костя первым делом направился в привокзальный магазин. Трость, без которой он теперь и шага не мог ступить, придавала ему некоторую солидность.
        Очередь в винно-водочный отдел была приличная. Последним в ней стоял доморощенный поли-тик и частный издатель Рабинович. Не было уже на нем ни золотой цепи, ни драгоценного перстня, ни неброского прикида от Армани. В данный момент он тщательно пересчитывал кучу мелких бумажных купюр, из тех, что только на паперти подают.
        - Добавить? - вежливо поинтересовался Костя.
        - Отвали! - Рабинович мельком глянул на него и, похоже, не узнал.
        - Зря отказываешься, - продолжал Костя. - На армянский коньяк у тебя точно не хватит.
        - Что? - Рабинович недоуменно уставился на него. - Э-э-э… Гражданин Кронштейн, если не ошибаюсь?
        - Он самый.
        - Изменился ты…
        - Могу и тебе сделать тот же комплимент. Как поживает «Эпсилон»?
        - Никак. Нет уже «Эпсилона». Обанкротился. Все с торгов ушло. Еще и должны остались.
        - Как же так могло случиться? - Голос Жмуркина непроизвольно дрогнул, как у преступника, чья вина вылезла вдруг наружу.
        - Зарвались… Деньгами сорили без счета. Не на того политика ставку сделали. Ссуды давали не тем, кому нужно… Да и наелся уже народ этим Руби Роидом. Тиражи до минимума упали.
        - Извини. - Костя направился к выходу.
        - За что извинить? - не понял Рабинович. - Подожди! На бутылку вина наскребем!
        - Нет, извини. - Костя непроизвольно втянул голову в плечи. - Нельзя нам с тобой общаться. Боюсь, как бы хуже не стало.
        - Мне хуже уже не станет!
        - Не обольщайся…
        Килька, уже давно превратившаяся в кашалотиху, встретила его истерическими воплями:
        - Где ты, старый козел, пропадал столько времени? Хоть бы весточку семье прислал! Я уже тебя с жилплощади выписать собралась! Болтаешься неизвестно где, а у твоего сына, между прочим, дочка родилась.
        - Я рад за него, - буркнул Костя, которому его родное жилье казалось теперь чужим.
        - Рад он, видите ли! - Килька всплеснула руками. - Лучше бы денег внучке на крестины дал, алкоголик проклятый! Все небось пропил!
        - Отстань! - Костя так глянул на нее, что Килька от греха подальше смылась на кухню.
        В старой записной книжке он отыскал номер квартирного телефона Верещалкина и долго накручивал диск. Ответила ему Катька. Не вдаваясь в подробности, она сообщила, что Верещалкин здесь больше не живет и звонить ему следует совсем по другому номеру. Едва только Костя успел записать его, как Катька без предупреждения оборвала разговор.
        До бывшего директора ТОРФа удалось дозвониться только под вечер.
        - Жмуркин! - обрадовался тот. - Вот не ожидал! Мы тебя как-то потеряли из виду.
        - Какие новости? Вы что, разошлись с Катькой?
        - Она со мной разошлась. Отсудила и квартиру, и машину, и счет в банке, и все барахло. Я семь судебных процессов пережил, представляешь? Теперь гол как сокол. Кормлюсь тем, что сочиняю жизне-описания местных боссов.
        О том, что война кончилась (притом - абсолютно безрезультатно, если не считать, конечно, жертв и разрушений), Костя уже знал из газет, поэтому он сразу перешел к делу, ради которого, собственно говоря, и звонил сейчас Верещалкину.
        - Ты мою просьбу выполнил?
        - Какую? - насторожился тот.
        - Девушку нашел?
        - А-а… Я думал, ты про нее давно забыл.
        - Нет, не забыл.
        - Понимаешь, какие пироги… - Верещалкин замялся. - Пропала она. Вместе со всей родней. Возле их хутора десант высадился. Вот его и накрыли из установок залпового огня. Так все перепахали, что сейчас там и пырей не растет… Пустыня Калахари… Жмуркин, ты куда пропал? Алло!
        Но Костя уже отшвырнул телефонную трубку, вслед за которой улетел и аппарат. На шум из кухни выглянула Килька.
        - Ты что себе позволяешь, пьянь! - протявкала она. - Если залил зенки, так веди себя пристойно!
        - Убью! - не выдержал Костя. - Изыди! Исчезни!
        - Вот как! Сейчас ты сам исчезнешь!
        Даже не сняв домашних тапочек, Килька помчалась в опорный пункт милиции, где ее по старой памяти изредка трахали, если не подворачивалось другой, более достойной кандидатуры. На этом основании она считала себя важной персоной, находящейся под особой защитой закона.
        Когда участковый вместе с понятыми прибыл на квартиру Жмуркиных, Костя уже и ногами дрыгать перестал. Виселицей для себя, по примеру поэта Есенина, он избрал верхнюю трубу отопительной системы, а под петлю приспособил брючный ремень.
        К счастью, участковый не растерялся и сразу подхватил его снизу, а уж перерезать ремень было делом минутным.
        - Ты капитан? - просипел Костя, посредством искусственного дыхания возвращенный к жизни. - Ненавижу тебя! Поэтому дослужишься до генерала…
        - Забирайте его в дурдом! - потребовала Килька. - Я с таким шизиком жить не собираюсь. Если он себя жизни лишить не побоялся, то уж меня точно прикончит!
        Первый посетитель явился к Косте только через неделю - кому, спрашивается, охота шляться по психушкам?
        Костю под присмотром санитара отвели в специальную комнату для свиданий, где на окнах имелись решетки, а на дверях отсутствовали ручки. Оказалось, что интерес к его особе проявил не кто иной, как известный народный целитель Ермолай Сероштанов.
        Угостив Костю фруктами, он поинтересовался:
        - Как тебе здесь?
        - Оставайся - узнаешь, - лаконично ответил Костя.
        - Пока воздержусь.
        - Долг пришел сыскивать? Так это зря. Денег нам иметь не полагается.
        - Долг я тебе давно простил. - Ермолай постукивал себя по колену папочкой, в которой содержалась история болезни Константина Жмуркина. - Думаю, это еще не повод полюбить меня… Я, между прочим, все это время следил за тобой. Сначала ты в гору двинул. Писателем стал. По стране поездил. Потом, правда, пошла невезуха…
        - Не пошла, а повалила.
        - Тут про твое психическое состояние много написано. - Ермолай помахал папочкой. - Только у меня свой собственный диагноз имеется.
        - Интересно бы послушать.
        - Случай, конечно, сложный… Но излечимый. Хочу забрать тебя с собой. С администрацией договоренность имеется.
        - Куда забрать? - не понял Костя.
        - Ко мне в клинику. Я сейчас практикующий врач-психотерапевт. Лечу от неврозов, депрессии, истерии.
        - А меня от чего будешь лечить?
        - От любви. От ненависти. От всего того, что мешает тебе нормально жить. Согласен?
        - Согласен! - Костя рванул на себе больничную рубашку. - Вылечи меня от любви! А еще лучше - помоги умереть!
        Эпилог
        Девочка из будущего
        Прошло несколько лет. Костя Жмуркин, уже давно признанный вменяемым, тем не менее частенько посещал клинику Ермолая Сероштанова, где проходил так называемые «сеансы профилактической психотерапии».
        Вот и сейчас, закрыв глаза и расслабившись, Костя лежал на специльном столе в процедурном кабинете, а главный врач, он же владелец клиники, священнодействовал над ним, словно ацтекский жрец, готовящий жертву к закланию.
        В последнее время для Кости не было ничего более приятного, чем лежать вот так бездумным и бесчувственным бревном. Сознание меркло, но не угасало, плавно уплывая в мир покоя и грез, где не было ни горя, ни тоски, ни боли, ни тяжких дум, ни угрызений совести.
        - Ну все, оживай, брат. - Ермолай осторожно тронул его за плечо. - Закончено!
        - Что закончено? - Костя открыл глаза, из запредельных просторов, населенных светоносными серафимами, сразу вернувшись на грешную землю.
        - Все закончено. Друзьями мы можем оставаться и дальше, но это наша последняя встреча как врача и пациента. Будем считать, что ты здоров. Ты понимаешь, о чем я?
        - Серьезно?
        - Куда уж серьезнее. Скажи честно, ты любишь сейчас кого-нибудь?
        - Не знаю… Разве что внучку. Хотя и стараюсь подавить это чувство самовнушением. Как ты учил.
        - У нее по жизни все нормально?
        - Да.
        - А как насчет родины? Или бабы какой-нибудь? Про себя самого я уже и не спрашиваю.
        - Затрудняюсь ответить. - Костя напряг память. - Как-то не задумывался.
        - Ну а ненависть твоя знаменитая? Как она?
        - А кого мне ненавидеть? Вроде все нормально… И вообще отстань. У меня сегодня голова что-то плохо варит.
        - При чем здесь голова! Ненавидеть, как и любить, нужно всеми фибрами души и тела. До дрожи! До обморока! Как ненавидел протопоп Аввакум! Как любил Ромео! А если ты, брат, затрудняешься с ответом, то какая тут может быть любовь и ненависть…
        - Устал я. И любить устал, и ненавидеть.
        - То-то и оно. Я давно в тебе это подметил. А сегодня убедился окончательно. Все, опустел ты. Страх остался. Тоска. Но больше ничего. В этом смысле ты полный импотент.
        Известие это оставило Костю совершенно равнодушным. Он почесался под рубашкой и стал обуваться. Потом спросил:
        - Считаешь, твое шарлатанство помогло?
        - Не знаю. И оно, конечно, тоже. Но и годы сказываются. К пятидесяти уже сила чувств не та. Только тебе какая разница? Главное, брат, ты никому не опасен. Проклятье снято. Радоваться надо, а ты нос повесил. Я ведь раньше, честно сказать, побаивался тебя. Всякий раз при встрече блок в своем сознании ставил. Щит от любви и дружбы.
        - Нужен ты мне, костоправ несчастный.
        - И на том спасибо… Ну давай отметим это дело. Закатимся в ресторанчик.
        - Мне внучку надо из садика забрать.
        - Нет проблем! Захватим ее с собой. Люблю женское общество.
        - Не рано ли ей еще по ресторанам?
        - Думаю, что от порции мороженого она по кривой дорожке не пойдет.
        - Тогда пошли. Туда на автобусе час езды с двумя пересадками.
        - Брат, я достаточно зарабатываю, чтобы взять такси…
        Очкастая девочка, прищуром глаз похожая на деда, а изысканными чертами лица - неизвестно на кого, стояла за забором детского сада, вцепившись в его железные прутья, как в тюремную решетку. Даже не принимая во внимание очки, сразу было понятно, какая это умная девочка.
        - Здравствуй, - сказал Ермолай, присаживаясь на корточки по эту сторону забора.
        - Богаты, так здравствуйте, а убоги, так прощайте, - с достоинством ответила девочка.
        - Читает все подряд, - сообщил Костя. - Вот до Даля на днях добралась.
        - А как тебя зовут?
        - Аурика.
        - Странное имя.
        - Ничего не странное! Это значит - золотая.
        - Знал бы ты, сколько я сил положил, чтобы это имя отстоять, - добавил Костя.
        - Хочешь конфетку? - Ермолай протянул ей карамельку, каким-то чудом завалявшуюся в его кармане.
        - Не люблю сладкого. От него кариес бывает.
        - Не любишь? - Ермолай подмигнул Косте. - А что ты любишь?
        - Женщин об этом спрашивать неприлично. - Костина внучка поджала губы.
        - Ну хоть деда своего ты любишь? - настаивал Ермолай.
        - Я согласна его любить. При условии искоренения имеющихся недостатков. С перечнем он ознакомлен.
        Ермолай в комической растерянности оглянулся на Костю, а тот только печально кивнул головой.
        - А вот, допустим, ты полюбишь кого-нибудь, - зашел с другой стороны. - Ему от этого хорошо будет или плохо?
        - Естественно, хорошо. Примеры имеются.
        - Ей собака соседская приглянулась. Честно говоря, так себе шавка. С сомнительной родословной. И тем не менее медаль на последней выставке отхватила, - пояснил Костя.
        - Дай-ка, маленькая, я тебя за ручку подержу, - озабоченно сказал Ермолай. - Хорошая ручка, хорошая… Ну ладно, иди к нам. Мы тебя ждем.
        Девочка в обход забора двинулась к калитке, а Ермолай многозначительно глянул на Костю.
        - Догадываешься, дедушка?
        - Догадываюсь, - вздохнул Костя.
        - Ты не вздыхай, тут все совсем по-другому, чем у тебя. Между любовью разрушающей и любовью созидающей разница как-никак имеется.
        - А если она подлеца полюбит?
        - А если тебе сейчас самолет на голову упадет? Если, если… Любовь и подлеца способна исправить. Но только ей об этом еще рано думать. Она же ребенок. Пусть сначала тебя, бедолагу, полюбит, страну свою несчастную, людей добрых, садик этот зачуханный.
        - Вот еще. - Девочка подошла очень тихо и почему-то совсем не с той стороны, откуда ее ожидали. - Любовь не резиновая, на всех не хватит. Если уж я кого-нибудь полюблю по-настоящему, так это только себя. Ну, может быть, еще деньги, власть, жевательную резинку и хороших кукол…
        Выражаем искреннюю благодарность всем авторам, как ныне живущим, так и почившим, чьи произведения были использованы в названиях глав этого романа.
        Вот полный список этих произведений и имена их создателей:
        «Последний из могикан». Ф. Купер
        «Детство». Л. Толстой
        «Разбитые иллюзии». О. Бальзак
        «Бедные люди». Ф. Достоевский
        «Оптимистическая трагедия». В. Вишневский
        «Как закалялась сталь». Н. Островский
        «Битва в пути». Г. Николаева
        «Американская трагедия». Т. Драйзер
        «Танцы мужчин». В. Покровский
        «Разгром». А. Фадеев
        «Каторга». В. Пикуль
        «Вор». Л. Леонов
        «Конь бледный». Б. Савинков
        «Лунная пыль». А. Кларк
        «Пища богов». Г. Уэллс
        «Идиот». Ф. Достоевский
        «Преступление и наказание». Ф. Достоевский
        «Что делать?». Н. Чернышевский
        «Сторож брату моему» В. Михайлов
        «Пикник на обочине». А. и Б. Стругацкие
        «Два гусара». Л. Толстой
        «Западня». Э. Золя
        «Униженные и оскорбленные». Ф. Достоевский
        «Женитьба». Н. Гоголь
        «На дне». М. Горький
        «Приказано выжить». Ю. Семенов
        «По Руси». М. Горький
        «Будни и праздники». И. Костин
        «Бабье царство». А. Чехов
        «Пропавшая грамота». Н. Гоголь
        «Охотники на мамонтов». С. Покровский
        «Встреча». В. Бабенко
        «Большие ожидания». Ч. Диккенс
        «Ведьмак». А. Сапковский
        «Бросок на юг». К. Паустовский
        «Беседы при ясной луне». В. Шукшин
        «Хмурое утро». А. Толстой
        «Прозаседавшиеся». В. Маяковский
        «Снежная королева». Г.-Х. Андерсен
        «Карта Страны Фантазии». Г. Гуревич
        «На дыбе». А. Толстой
        «Не было ни гроша, да вдруг алтын». А. Островский
        «Гений». Т. Драйзер
        «Веселый гость». Г. Мухтаров
        «Возвращение». Э. Ремарк
        «Живые деньги». А. Скалон
        «Имитатор». С. Есин
        «Инспектор и ночь». Б. Райнов
        «Миров двух между». В. Пищенко
        «На чужом празднике». П. Яковлев
        «Любовь». М. Цветаева
        «Беглец». М. Лермонтов
        «Дом у дороги». А. Твардовский
        «Очарованная душа». Р. Роллан
        «Ночной дозор». С. Лукьяненко
        «Ярмарка тщеславия». У. Теккерей
        «Предел желаний». Р. Шекли
        «Что-то страшное грядет…» Р. Брэдбери
        «Война». И. Стаднюк
        «Самоубийца». Н. Эрдман
        «Девочка из будущего». К. Булычев