Люди с солнечными поводьями Ариадна Валентиновна Борисова
        Земля удаганок #1
        Отправившись в опасный поход, Хорсун оставил дома беременную жену Нарьяну, а вернувшись, не застал ни женщину, ни ребенка. Говорят, их похитили духи. Не зря Нарьяна, наследница по крови династии могущественных шаманок, чувствовала беду. Зло преследовало их еще не рожденного ребенка, в котором ярким цветком должен вспыхнуть наследственный дар. И тогда могучий воин Хорсун поклялся, что если не спасет любимых, то хотя бы отомстит за них.
        Ариадна Борисова
        Люди с солнечными поводьями
        Сказание первое
        Говорят, после создания богов, духов и многого сущего Твор?ц слепил из небесных лучей священного коня Дэсег?я с солнечными поводьями за спиной. Конь был чист плотью и нежен мыслями, знал только добро и не ведал зла. Потом на свет произошел трехликий, четвероногий кузнец Куд?й. Мастер воспевал красоту, ковал джог?ры[1 - Джог?р - высшее мастерство, дар делать то, чего не умеют другие.]и прекрасно знал, где добро, а где зло. Чуть позже появился человек. Он умел ценить радость жизни, но плохо отличал добро от зл?.
        Стали рождаться на Орт?[2 - Орт? - Срединная земля или Срединный мир (людей) между Верхним миром богов и Нижним, населенным нечистью. Орто - вообще все среднее, находящееся посередине.]люди рода Дэсегея - люди сах? с солнечными поводьями за спиной, наследники Кудаева мастерства. В их душах нашлось место добру и злу, но у каждого оказалась своя мера тому и другому.
        ТОЛКОВНИК ПЕРЕВОДНЫХ СЛОВ И ОПРЕДЕЛЕНИЙ СО СВЕДЕНИЯМИ О НАРОДАХ, НАСЕЛЯЮЩИХ СЕВЕРО-ВОСТОЧНУЮ ЧАСТЬ ОРТО, О БОЖЕСТВАХ, ДУХАХ И ДР. НАХОДИТСЯ НА ПОСЛЕДНИХ СТРАНИЦАХ КНИГИ.
        Домм[Домм - сказание, история, книга. **Домм - небесный звук, издаваемый изжитыми на Земле отрезками времени.] первого вечера
        Мирная долина
        Взойдя по-осеннему поздно, солнце поторопилось бросить на Срединную землю лучи-поводья. Солнечная дорожка протянулась поперек Большой Реки от широкого берега Эрги-Эн[4 - Эрги-?н - место проведения всенародного базара.] до противоположной долины Эл?н, замкнутой неприступной стеною причудливо сбитых утесов. За крутым каменным мысом непосвященному трудно приметить тихий залив, прячущийся в изгибе. Чуть ниже под прикрытием елового перешейка в бабушку-реку впадает горная речка Бегунья. От залива до Элен всего один пеший кёс[5 - Кёс (к?с) - мера расстояния и времени пути верхом на коне, на быке и пешим ходом.]. Чужаки, прибывшие сюда впервые, удивляются здешним просторам. Привольно раскинулись в озерных ал?сах[6 - Ал?с - луговая низина в обрамлении тайги, обычно с озером, удобная для поселения, сенокоса, проведения праздников и собраний.] усадьбы шести айм?ков[7 - Айм?к - селенье, в котором живут люди, связанные обширным родством.], самое крупное по Большой Реке обиталище племени саха - людей с солнечными поводьями за спиной.
        Есть в этих славных местах все, чем только может похвалиться Великий лес-тайга, - от высоченных лиственниц, какие редко где встретишь, до горячих ручьев. А если говорить об эленцах, потомках божественного коня Дэсегея, то хоть от луны до луны сказывай о доблестных б?турах[8 - Б?тур - воин, прошедший ратное Посвящение.], певцах-сказителях, искусниках по всякому ремеслу и просто добрых людях - не поведаешь и половины.
        Каждое пятое лето левый необитаемый берег Эрги-Эн становится крикливым и пестрым. Менялы, перекупщики, кочевники, мастера и досужие людишки из разных начал-концов Великого леса собираются на торжища. Нынче отшумел очередной базар, вместе с пользою и весельем неизбежно несущий беспокойство народу Элен.
        Третье колено сменилось после сражения с иноземцами гил?тами, нарушителями мирной торговой сделки, но все еще никто не косит тучные травы на Поле Скорби, где случился кровопролитный бой с внезапно грянувшими врагами. Старики хорошо помнят, как на подмогу воинам вышли тогда все жители аймаков - от дедов до женщин, чьи руки крепко держали топоры и охотничьи копья да умели натянуть тетиву. Страсть сколько людей с обеих сторон полегло, сколько позже от ран скончалось. Войско захватчиков, разбитое в треть, бежало с позором. По сие время ни один торговец из клятвопреступного племени носа не кажет в Эрги-Эн.
        Говорят, когда народ прощался с погибшими, прогремел гром и знак молнии выступил на лицах мертвых героев. Это конь Дэсегей скакал по полю, горюя о своих детях, и помечал их светозарными следами славы, а за спиной его развевались огненные поводья. С тех пор Хозяйки Круга[9 - Хозяйки Круга - почтенные горшечницы, хранительницы девяти основных заповедей человеческого бытия, жрицы и врачевательницы триединой души Земли: ее почвы, воды и воздуха.], носительницы земных тайн и горшечного ремесла, начали вырезать на правой щеке воинов знаки памяти о битве с гилэтской армией. Молниеносными называют витязей Элен из-за белых зигзагов рубцов на смуглой коже.
        Прах павших, своих и чужих, покоится в двух курганах за Полем Скорби. Вездесущие мальчишки, вопреки запретам, рыщут по местам великой сечи, находя в густой траве ржавые обломки мечей и наконечники копий. Во время праздника Новой весны[10 - Праздник Новой весны - торжество вершины года (древние якуты считали годы по веснам), отмечается во второй половине июня.] сказители состязаются в звонкоречивом искусстве олонх?[11 - Олонх? - якутский героический эпос, а также отдельное эпическое сказание.] - поют-рассказывают предания о героях истекших весен. Озаренные высоким знанием жрецы испрашивают милости и снисхождения к людям, вознося благодарность Белому Творцу, светлым богам и добрым духам за спокойствие в Элен. Мирно течет в долине несуетливая жизнь, отлаженная заветами предков, справедливым правлением аймачных[12 - Аймачный (старшина) - глава аймака, рода.] старшин и напутствием озаренных.
        При всем том понятно: безмятежность - достояние хрупкое. Эленцы не собираются распускать дружину, возглавляемую багал?ком[13 - Багал?к - воевода.] Хорс?ном. В густом еловом бору у речки Бегуньи укрывается выгнутая дугою двухрядная крепость, защищающая подход к долине с юго-востока. За вершинами высоких деревьев таятся сторожевые вежи. В укромном урочище расположилась воинская застава: просторная Двенадцатистолбовая юрта холостых ратников и семейные дворы.
        О допрежнем времени, когда ботурам запрещалось жениться, вспоминают лишь те ветхие старцы, чья молодая весна совпала с первым торжищем в Эрги-Эн. Может, оно и правильно было в ту пору нескончаемых распрей с враждебными северными одноплеменниками и другими народами Великого леса. Все меньше вдовилось жен, сиротилось детей. Но нет худа без добра: поубавились междоусобицы после гилэтского вероломства. Теперь в заставе, как в любом аймаке, не редкостью стали веселые свадьбы.
        Народ Элен кормил дружину сытно, поставлял ей сильных жеребцов и ратное снаряжение. Семь опытных табунщиков присматривали за норовистыми стадами. Особый отряд бойцов отвечал за воинскую выучку лошадей. Густо висело оружие на колышках, вбитых в двенадцать столбов юрты ботуров. Наставники обучали молодых искусству сражений. На аласе у священного Камня Предков проходили под осень боевые испытания, и там же совершалось Посвящение в воины. Росла в числе и мощи рожденная в мирное время дружина, несла честную стражу. Люди в долине знали: багалык всегда начеку, войско спит чутко. Случись что лихой ночью, молниеносные собрались бы во всеоружии с быстротою прилива, не больше шума производя, чем волны, тревожащие песок. Но боги пока миловали - не случалось. Меж тем не слишком-то по душе приходилось витязям вольготное житье. Тоскуя по битвам, многие успели сменить черный волос на пегий, а пегий на белый. Попусту шли учения и служба, не с кем было схлестнуться в боевой стычке. В ристалищах можно проверить умение и сноровку, а как обнаружишь в себе настоящую бранную храбрость? Разве что изредка попросят помощи
соседи, живущие в верховьях реки. Нет-нет да ограбят их окраинные аймаки нечестивцы барл?ры…
        Неизвестно, в каком месте беспредельного леса гнездится это лихое разбойничье племя. Барлоры считают себя детьми Златоглазой волчицы, их песни похожи на волчий вой, а шаги легки, как поступь теней. Налетают стаей и пропадают так же стремительно и бесследно. Гоняться за ними - все равно что ловить ветер руками… Ну, бывает, иной раз на стойбища тонг?тов, бродящих вдоль-поперек по Великому лесу с оленными стадами, нападают ватаги х?риту - людей с узорными лицами. Давно, еще до отправления торжищ, иноплеменники хориту явились с неведомой стороны и потеснили кочевников с ягелевых пастбищ. Тонготы и ньг?мендри были в то время одним народом, но отчего-то разделились и убрались в разные стороны. После выяснилось, что совсем разошлись, взяли себе отдельные прозвания и перестали признавать друг друга. А тогда, перед уходом из родных мест, в отместку пришельцам спалили лес за своей спиной.
        Девять весен горел лес. На обширном пространстве гари образовалось множество травяных пойм и низин. Терпеливые хориту дождались и по-хозяйски устроились на плодородных аласах, поселились у карасевых озер, начали разводить лошадей и рогатый скот. Бытование их во многом схоже с жизнью людей саха. Правда, болтают, что есть у чужаков странные обычаи, супротивные человеческому естеству: умерщвлять немощных стариков, дабы не тратить на них время и пищу. А еще, откармливая собственных дочерей до кобыльей тучности, съедать их во время празднования Новой весны, распевая веселые песни…
        Хориту дружат с ша?лами и вроде взялись влить свежую кровь в их малочадный, тающий на Земле род. Шаялы превосходят высотою людей других племен Великого леса на полторы головы, а низкорослых тонготов и ньгамендри - на две. Плечевой разворот великанов равен росту среднего мужчины саха, если положить его поперек на широченную шаяльскую грудь. Сильны большие люди необычайно, но доверчивы и глупы. Говорят, эти дурни с ребячьими мозгами собирают солнечные лучи в кожаные бурдюки, глухо закупоривают их и, открывая в темных жилищах, дивятся изворотливости сбежавшего света. А когда ладят подпорки для своих землянок, смазывают маслом короткие бревна и тянут изо всех сил с разных концов, чтобы, смягчившись, они сделались длиннее.
        Ой да мало ли досужих басен о несуразицах всяких племен! О народе саха тоже носится немало нелепых россказней. Тонготские воины так насмешничают над ботурами Элен: «Утром и вечером молниеносный ботур, выпив ведро масла, съев котел мяса, вылезает из Двенадцатистолбовой юрты. Слезно просит у южного ветра досады, у восточного - осады, у западного - нападения, у северного - наказания. Глядит кругом, а всё не исполняются мечты. Тогда могучий ботур сам идет навстречу бедам. Ох и грозный же, ох непобедимый!.. Только не суждено доехать - первый же ветерок валит его с ног долой!»
        Обидная подковырка, но не причина для драки. Тонготская орда шутит, да понимает: попробуй-ка напасть на долину - мощное войско сотрет дерзких с лица земли.
        С великой надеждой ждут ботуры чужого лиха. Заранее прикидывают, кого воевода пошлет сражаться, кому улыбнется ратное счастье. Бойцы, вернувшиеся с редких сшибок, похваляются подвигами и ранами, хвастают благодарственными дарами спасенных. А порою, если защищать некого слишком уж долго, скучающая младая чадь, к стыду багалыка и отрядных старшин, сама задирает парней хориту, тонготов и даже соседей-соплеменников. Поэтому Большой сход Элен решил отправить нынче на оленную охоту по северным протокам не половину, как обычно, а все войско. Хватит в заставе и незначительной стражи. Кого бояться? Пусть дружина на всю зиму запасет мяса для людей долины, а заодно утолит добычей багровую жажду. Ботуры - лучшие охотники, умеют умертвить зверя так быстро и мягко, что дух его и боли не успевает почувствовать. Ничто не оскверняет взыскательных глаз Бай-Байан?я[14 - Бай-Байан?й - дух леса и охоты.], когда промысел правят воины, потомки древних охотничьих родов.
        Пошел первый день Месяца опадания листвы[15 - Месяц опадания листвы - сентябрь.]. Мясо у диких оленей в это время самое вкусное, успевший отлинять мех блестящий и темный, кожа крепкая. Нажировавшись на богатых сочными водорослями озерах островов, ветвисторогие возвращаются в тайгу. Охотники с луками и копьями будут ждать их у речных переправ. Может, посчастливится добыть и других, имеющих кровь: красавцев изюбрей, лопаторогих лосей, медведей, вдосталь налакомившихся масляными кедровыми орешками. Никто из воинов не хотел оставаться в заставе.
        - Не от кого стеречь! - кричали, охваченные охотничьим пылом. - Даром сидим на довольствии, в глаза людям смотреть совестно!
        Багалык Хорсун не стал сам назначать стражей, велел бросить жребий. Щепки с угольными метками вытянули из шапки рыжий К?гас и, будто нарочно, его младший брат Ду?лан. Парень чуть не взревел от обиды, но делать нечего, раз уж так выпало. Знать, сам Дилг?[16 - Дилг? - божество, управляющее судьбой племени и каждого человека.] вздумал подшутить над братьями. Оба они, а затем вся дружина вопрошающе воззрились на Хорсуна: сам-то идет ли? Нарь?на, его молодая жена, на сносях. Всем ведомо было, что главный жрец воспротивился отъезду багалыка.
        …За день до отправки войска старейшина долины плотник Сил?с собрал Малый сход[17 - На Малый сход, в отличие от Большого - общего собрания населения, собираются только облеченные властью.] в своей юрте, в аймаке Горячий Ручей. Хорсун легко убедил старшин оставить в заставе всего двоих воинов:
        - Не такое великое время сезонной охоты - десять дней. Вокруг спокойно, не должно случиться плохому. Кто вспомнит, когда приключалась последняя напасть?
        Старшины задумались. Потом коваль Тим?р, старшина кузнечного селенья Крылатая Лощина, усмехнулся:
        - Помню разве только, как упряжной бык лодыря Маних?я, с полными дров санями, в медвежью яму ухнул позапрошлой весной. Слава богам, яма была без кольев. Наш олух кинулся сани тащить и сам свалился… Вот была беда так беда - весь аймак с детьми и стариками примчался дурня вызволять! После дивились, что бык невредим, а Манихай исхитрился руку сломать да жилы на лодыжке надорвал. Ох и довольный ходил! До осени с полным правом палец о палец не ударил…
        Посмеялись.
        - Что ж, достаточно будет двоих охранников, - кивнул Хорсуну старейшина Силис, и аймачные согласились.
        Сход уже собрался разойтись, как вдруг главный жрец Санд?л, подрагивая увечным веком, громко напомнил Хорсуну:
        - Услышим ли глас одобрения предков? Жена твоя в бремени, грех тащить за собой в лесную невинность мутный сквозняк женской немочи. Незачем гневить таежного духа, переступать через запрет. Остаться надо тебе.
        Старшины тревожно помалкивали, не зная, чью сторону взять. Потупив было голову, Хорсун поднял на них яростные глаза, но ничего не сказал. Резко повернулся и четырьмя шагами пересек широкую юрту. Не простившись, хлопнул дверью, аж дрогнули крепкие стены и посыпались плотницкие заготовки Силиса с полок.
        - Дом-то мой за что наказал? - сокрушенно развел руками старейшина.
        И вот дружина безгласно смотрела на багалыка, ожидая его веского слова.
        - Чего уставились, будто на темени у меня свил гнездо красноносый журавль стерх? - обронил Хорсун, обведя воинство тяжким взором.
        - А ничего, - ответил за всех рыжий Кугас не без тайного сожаления, сразу потеряв надежду на то, что багалык останется с ним и Дуоланом. - Думали, ты, как всегда любезный и кроткий, послушаешься озаренного Творцом…
        Ботуры дружно захохотали. Всем было известно: багалык скорее даст себе палец отрубить, чем начнет кланяться Сандалу и выполнять все его наказы.

* * *
        Жрецы благословляли дружину к добыче и кропили воинов жертвенным маслом. Хорсун отсиживался дома. Даже не поглядел в окошко на разведенный у Двенадцатистолбовой юрты очищающий костер. Привлек на колени жену, хотя перед охотничьим походом к женщинам и приближаться нельзя, обнял крепко-крепко. Шепнул на ушко заветные слова, какие она от него только дважды слышала за три их семейные весны: раз - в свадебный день, второй - когда призналась, что не пустая, и вот - третий… Нагнулся и прильнул щекой к жениному животу, приложил чуткое ухо. У Нарьяны горло перехватило от щедрости редкой ласки - суров был муж! - и ребенок торкнулся от нехватки дыхания.
        - Сын меня пнул, - засмеялся багалык. Спросил: - Поди, скоро?
        - Не должно, - зарделась Нарьяна, - тебя дождусь.
        Уткнулась лицом в его жесткие волосы, стянутые ремешком в короткую косицу. В прядях косицы пряталась медная трубочка. Маленький, но сильный оберег, с заключенным в нем пером священной птицы Эксэк?[18 - Эксэк? - божественный орел, беркут с четырьмя головами и восемью крыльями. Эксэкю - звезда Денеб в созвездии Лебедя.].
        Посидели молча, слушая сердца друг друга и третьего, жданного, соединяющего их. Потом Хорсун встал, и Нарьяна поняла - теперь не смей подходить. Тихо ушла за ровдужную занавеску на левой, женской половине дома. Занялась шитьем, чтобы не мешать мужу готовиться к дороге.
        Разведя в камельке жаркое пламя, Хорсун начал обряд очищения. Достал с матицы охотничьего идола, смочил ему рот кобыльей кровью. Долго молился-кланялся хозяину огня и лесному духу. Встряхивал одежду и снасти над волнисто курящимися с краю тягла ветками можжевельника. Старательно обволакивал ноги отгоняющим нечисть благовонным дымком чабреца. Брызгал в четыре стороны топленым маслом, в огонь подливал и себя не забыл помазать. Оделся-собрался, прочел заклинание лицом к двери. Кинул, не оборачиваясь:
        - Жди.
        И вышел.
        Нарьяна не осмелилась выбежать вслед. Взметнулась к окну, высматривая гнедого коня Арг?са с белым пятном на лбу, мужа в волчьей дохе, в новой бобровой шапке. Сама шила шапку, с благословениями закрепляла медный круг-солнце на тулье. В любой толпе нетрудно найти багалыка - высок и могуч. Воины возле него что дети малые, да и Аргыс внушительнее остальных коней.
        Хорсун взмахнул рукой, прокричал что-то дружине, и всадники повернули к речке Бегунье. Поскакали по горной тропе, ведущей к утесу Каменный Палец и дальше, за скалистые гряды, к рекам, текущим по ничейным равнинам. Нарьяна заметила, что вьючных лошадей взяли вдвое больше назначенного. Уж очень, видно, хотелось багалыку сполна выполнить наказ схода, чтобы люди долины легко пережили Голодный месяц[19 - Голодный месяц - февраль.]. Пусть же не скупится Бай-Байанай, даритель промысловой удачи!

* * *
        Кони двигались слаженно и бесшумно, где легкой трусцой, где укрощенным шагом. Воины сидели в седлах как влитые. За спинами покачивался лес копий, сверкали медные и железные котлы, крепленные ремешками к хитрым заплечным обручам, обтянутым дубленою кожей. Хорош в походе такой обруч, не тяжко носить с ним добычу и вещи, а на привалах он и стол, и блюдо для мяса и рыбы. Если же негаданная военная нужда повелит - вместо щита сгодится.
        Дай волю - взорвались бы молодцы шутками и смехом в предвкушении охотничьих страстей, но в лесу не смеются громко. Лишь неудержимые улыбки светились на блестящих от жертвенного масла щеках, сдвигая к скулам крутые зигзаги молний. Хорсун тоже улыбался, любуясь доброй дружиной. Однако в душе багалыка скребся темный зверек. Правильно ли он сделал, оставив людей без защиты на целых десять дней? Может, следовало покориться доводам сведущего жреца? Не случится ли так, что вернутся ботуры, а защищать будет некого и некого одаривать богатой добычей, равными долями по славному обычаю предков?
        Только двое стражей охраняют Элен, если не считать жены рыжего Кугаса могучей Мод?н и дружинного мясовара Асч?та. Но ведь какой бы сильной и ловкой ни была Модун, она все-таки женщина, не посвященный воин. А веселый толстяк Асчит совсем не любит драться. Все его думы о пополнении мясных ледников, погребков с молочною пищей и осенней заготовке съедобных кореньев.
        Сердце Хорсуна сжалось от нежности: Нарьяна. Женщина со звездами в глазах, что, верил, ему лишь сияли. Жена, любимая до неистового бега в крови, до сладкой боли в предсердье, лишь произнесешь ее имя… Покинул! Удрал в самое для нее нелегкое время. Азарт охоты, а пуще того нежелание подчиниться жрецам оказались сильнее семейных забот и покоя в долине… Упрямый!.. Не знающий к жене жалости, мнящий о себе высоко!
        Так ругал себя багалык, сидя в седле с прямой спиной и застывшей на лице улыбкой.
        Свернув к Скале Удаг?нки[20 - Удаг?нка - шаманка, жрица небесного огня.], Хорсун придержал Аргыса, дождался, когда воины уйдут вперед. Достал из подвешенного к поясу кошеля взятый из дома пучок белых конских волос, забросил его за валун, прикрывающий сбоку вход в маленькую пещеру. Пусть хранит долину, жену Нарьяну и ребенка оберег священного Дэсегея. Наклонив голову к сложенным ладоням, произнес краткое заклинание. Прости, Белый Творец. Прости и ты, удаганка, жрица солнечного огня…
        Однажды на празднике Новой весны приезжий олонхос?т[21 - Олонхос?т - исполнитель олонхо.] рассказывал легенду о жрице и происхождении созвездий. Все знали древнее предание, но слушать было приятно. Связные украшения к словам подобрал старик, мало кто так умеет. Вот и Хорсун горазд сложить в уме пригожие мысли, а вслух молвить - неуклюжим становится робкий язык, от неловкости загораются щеки. Да и зачем ему? Разве что пересказывать сказку через пять весен сыну, остальным детям, если впоследствии даст их Творец.
        В оный век, когда подлунный мир был не толще, чем коня хребет, а реки играющий ручей мчался по песчаной борозде, удаганка старая жила, что лепила чаши с крепким дном, с яркими лучами на боках. Рода жрицы той никто не знал, имени теперь я не скажу, только имя лошади ее помнится - Крылатая Илл?[22 - Крылатая Илл? - волшебная кобылица с лебяжьими крыльями, мать летучего табуна удаганок.], да осталась в памяти людей женщины диковинная смерть, ибо невозможно позабыть и за двадцать канувших колен, что тогда случилось на Орто.
        Холодом на сердце ощутив близость вечно алчущей Ёл?[23 - Ёл? - дух смерти. Известен в облике одноглазой одноногой старухи.], жрица перемолвилась с Иллэ, и взмахнула та крылом в ответ, дымкой улетая в небеса. Женщина велела возвести слева от особенной скалы, где всегда камлала на заре, аранг?с[24 - Аранг?с - могильный помост с колодой - «колыбелью» покойника. Арангас - созвездие Большой Медведицы.]на лиственничных пнях - наверху с колодой вырезной, изголовьем к северным краям. Облачившись в светлую доху, чашу прихватила с восемью яркими лучами на боках, завернулась с головы до ног в полотно из белой бересты и легла в глухой древесный одр, как во чрево матери дитя.
        Ночью той затеялся буран, наметавший снега аж до крыш, топорами снег пришлось рубить, чтобы выйти из остылых юрт. Умерли все те, кто не сумел истощенный подкормить очаг. Слабых душ печальный хоровод, сделав над Орто последний круг, в мир надзвездный тихо просквозил и оставил хладные тела под надзором смерти и зимы.
        Девять дней и девять же ночей отступили в Коновязь Времен[25 - Коновязь Времен - прозрачное навершие мирового древа Ал-Кудук на девятом ярусе небес. Боги привязывают к нему своих лошадей. В Коновязь Времен со звуком «домм» падает отжившее время, из которого слагается вещество вечности.], и кому-то вылезть удалось из сугроба, выдолбив дыру. Глядь - летает жрица над Элен на колоде вырезной верхом, ветер кличет, к помощи зовет, бубенцами медными звеня!
        Не один - все восемь принеслись, разрыхлили плотные снега. Солнце довершило их труды - растопило ледяную твердь, и увидел изумленный люд, что свалились камни со скалы, и свершилось чудо из чудес: очертаниями стал утес Удаганки лик напоминать! То же благородное чело, складки век над гнездами глазниц, нос с горбинкой, как при бытии, только все из исполинских глыб…
        Там, где плеч громадных разворот уходил подножием во мхи, за большим упавшим валуном впадина глубокая нашлась. Подивились, кто туда зашел: выбоина ладною была, будто человек ее рубил - шире юрт о четырех столбах, выше, чем высокий рост мужчин, с потолком округлым, а внизу - глиною подбитый ровный пол. Чистый горный воздух из щелей, неприметных для дотошных глаз, тихо-тихо колыхался здесь, словно чей-то грустный вздох живой…
        В тот благословенный Богом век в каждом уважаемом роду свой имелся чародей-шаман. Вот шаманы вместе собрались и камлали у скалы два дня, а на третий день, допив кумыс из чор?на[26 - Чор?н - священный кубок амфорной формы, символизирующий голову лошади. Предназначен исключительно для питья кумыса.]в пояс вышиной, приказали девять привести белой масти яловых кобыл.
        Подвели табунщики едва девять белых лошадей к скале - вспыхнул в тот же миг слепящий свет и пропали кобылицы враз, лишь раздался приглушенный звон то ль копыт, то ль медных бубенцов с неба, вспененного, как кумыс, облаком - предвестником весны…
        Столько прибыло весной телят, жеребят веселых развелось, сколько не рождалось до сих пор. Лес-тайга наполнился зверьем, в каждой жаждущей детей семье появились дочки-сыновья!
        Печься о могиле стал народ, очищать с нее грибную прель, покрывать колоду и помост жидкою растопленной смолой, чтобы лиственничные столбы дольше не брала гнилая хворь. Завещали детям арангас в чистоте-исправности беречь…
        Вскоре раздобрела плоть Земли, потекла веселая река полноводно в русле золотом. Много славных, доблестных людей, мастеров прибавилось в Элен. А потом другие племена ближе к ней нашли себе приют, знатную долину нарекли Перекрестием живых путей…
        Небушко однажды над скалой зазвенело, будто кто-то в медь нежно молоточком застучал, а под утро, как рассвет взошел, одинаковый приснился сон трем умелицам лепить горшки с яркими лучами на боках. Удаганка ветром принеслась на крылатой лошади Иллэ, каждую Хозяйкой назвала, строго наказала сохранять Круг земных законов на Орто.
        Дали жрице женщины обет. Попросила их она затем мощи утомленные ее под скалой волшебной закопать. Только яму вырыли, как вдруг двинулась колода и сама мирно упокоилась в земле - будто на бок туесок упал в бережно раскрытую ладонь, и, рассыпав древние столбы, легкий ветер в небо улетел…
        Звездной выдалась глухая ночь. Заприметил кто-то арангас, звездами начертанный вверху, и колоду поодаль узрел, также сотворенную из звезд.
        Арангас с Колодой[27 - Колода - созвездие Малой Медведицы.]и теперь вспыхивают ночью над Элен, а в Кругу Воителя[28 - Круг Воителя - Млечный Путь.], дымясь звездной пылью пышного хвоста, светится Крылатая Иллэ. Яркое сияние рядом льет Северная Чаша[29 - Северная Чаша - Полярная звезда.] - так зовут люди путеводную звезду с восемью лучами по бокам. Видная со всех сторон, она украшает крону Ал-Куд?к[30 - Ал-Куд?к - мировое дерево, ось Вселенной.] - древа трех воинственных миров. Там орел Смотрящий Эксэкю[31 - Смотрящий Эксэкю - звезда Денеб в созвездии Лебедя.]сквозь шатер хвои стремит к Элен взор восьми немеркнущих очей.
        С той поры, как в небесах возник Удаганки звездный Арангас, перестали умерших своих люди вешать на ветвях дерев в шкурах шеститравных кобылиц. Начали покойных погребать головою к северу в земле, уложив, как в туес, в бересту. На помостах хоронить теперь стал народ шаманов, да и тех, если только славились они добрыми делами на Орто, а недобрых - предают огню с утварью волшебной и жильем, дабы в пепел извести их вред. Над воителями - лишь курган, всем ветрам открытый и простой высится, чтоб души без препон, с лошадьми, оружьем боевым в войско занебесное ушли.
        Век Хозяек кончится одних - и другие три встают на пост, крепко заповедный Круг хранят, берегут от немочей-хвороб воздух, воду, почву и тайгу.
        Ох, помыслить страшно, что грядет, коль забудется заветный Круг! Солнце скроется, шатнется мир, звезд осколки, с гору высотой, с неба сотрясенного падут, и неслыханный наступит век холода и жуткой темноты! Исказится человечий нрав, истончатся рубежи миров, бесы, вылезшие из Джай?н[32 - Джай?н - Преисподняя, Нижний мир.], станут, как хозяева, гулять в неприметном облике людском по больной, изъязвленной Орто!.. И друг с другом воевать пойдут племена, аймаки, брат с сестрой, и восстанут жены на мужей, и прогонят сыновья отцов! В нерестовых реках забурлит кипень красная кровавых волн, ядовитый поползет туман, насылая поголовный мор на людей, стада, зверье в лесу!..
        Лишь когда истерзанный народ воскресит в умах забытый Круг - девять заповедей до одной, - голодающим еду раздаст, приведет озябших к очагу, сердцем к сирым повернется вновь, - вот тогда наладит бог судьбы искривленный демонами путь и рассеет без следа туман, насылающий недуг и смерть. Сущее воспрянет к бытию, плоть Земли очистится от язв, воздух станет легким и вода вкусной, как парное молоко! Воссияет солнце, а в ночи - Северная Чаша, что кумыс счастья человечьего хранит, и настанет новая пора - время всеобъемлющей любви на прекрасной молодой Орто!
        Очнувшись, Хорсун пустил коня легкой рысцой, догоняя дружину. Во-он она уже где, пока он молился и тешил-расчесывал виноватые мысли, вспоминая старую сказку. Вперед ускакали бравые охотники по извилистому подъему к утесу Каменный Палец. Стука копыт не слышно в изменчивом эхе. Видно лишь, как переливаются мышцы под кожей конских крупов да хвосты развевает носящийся в ущельях и скалах живущий здесь ветер, младший брат восьми могучих ветров.
        Все же странные в этом месте скалы! Словно жеребцы-великаны с крутыми загривками взвились на дыбы и застыли, оцепенели навек. А Каменный Палец и вовсе непростой, один такой утес на весь Великий лес-тайгу. Со всех сторон притягивает к себе взоры громадный перст, уставленный в небо, - то ли грозит, то ли напоминает о чем-то… Наверху небольшая покатость, огороженная с восточного бока краем исполинского ногтя. Каждый день на рассвете туда по длиннющей лестнице, вырубленной лучшими мастерами, поднимается главный жрец.
        Багалыку хотелось дознаться, какие тайны носит Сандал в своем неискреннем сердце. Почему он, человек из чужого аймака или даже чужого племени, ушел с тех земель, где покоится прах его предков? Что побудило пришлеца выбрать Элен для жреческого обитанья, осесть и освоиться в долине? Где он обрел знания озаренного, выучился красноречию? Откуда у него шрам на правой щеке, изувечивший лицо так, что глаз полузакрыт? Из-за этого шрама незнающие люди порой принимают жреца за молниеносного воина.
        Много было вопросов, да вряд ли дождешься правдивого ответа от скрытного Сандала.
        С юности Хорсун без приязни относился ко всем чародеям. Жизнь - не легенда, обросшая небывальщиной. Жрецы, шаманы, колдуны и ведьмы… словом, те, что считают себя волшебниками, мутят народ на хитрую пользу себе. Хорсун полагал их мошенниками и лжецами. Не верил в дар творить чудеса. Мастерство, думал он, - вот настоящий дар-джогур, не сказки для детей и наивных. Многому способен научиться упорный человек, обладая умной головой и чутьем умелых рук. Нет на свете чудес. Все объяснимо божьим промыслом и помощью духов, а люди тут вовсе ни при чем.
        Мимо селенья жрецов Хорсун проехал, гордо подняв голову. Не удостоил и взором гостеприимные коновязи перед гладко мазанными юртами. Догнал дружину на самом гребне и, замыкая конную вереницу, не удержался, обернулся-таки мельком на долину. Снова нарушил небольшой, но все же запрет духа - хозяина дороги: не заворачивать шею назад в начале похода. Цепкого взгляда с такой верхотуры хватило, чтобы обнять милые сердцу места от Поля Скорби до селенья Горячий Ручей… О, родное гнездовье в бережных горных ладонях, спокойная Элен!
        Домм второго вечера
        Сын однорукого
        Отец Хорсуна в свое время сражался с гилэтами в легендарной битве на Поле Скорби. Тогдашний багалык велел Хозяйкам Круга одним из первых пометить его лицо знаком-молнией. Враг отрубил правую руку отца. Десница, оторванная от тела, успела на излете отхватить мечом косу молодого гилэта. Жаль, не вкупе с головой срезалась тугая, иссиня-черная косица длиною в три кулака. Теперь она висела в доме на самом высоком колышке правого западного столба над восьмикрылым боевым шлемом багалыка. Маленький золотой меч-оберег, привязанный к вплетенному в волосы ремешку, обманул неприятеля, не принес ему славы.
        Лишиться волос для любого воина, здешнего или чужого, - самый большой позор. И почет для бойца, снявшего ее с затылка живого противника. Раньше ратники, говорят, вместе с косами вкруговую сдирали кожу с вражьих голов. Женщины выминали эту победную добычу и шили из нее нарядные переметные сумы. Циновки плели… Считалось, что бог Илбис[33 - ?лбис - божество войны и мести.] дарит спящим на гривах врагов дополнительные весны доблестной жизни.
        Осрамившийся был багалыком гилэтов. О его главенстве извещали сверкающая золотыми насечками броня, шлем с золотой окаемкой и высоко задранный подбородок избранного повелевать. Будь он истинным воином, пал бы в бою, не снеся позорища. Постарался б забрать с собой в славную смерть столько недругов, сколько дадут Илбис и отвага, тогда молодого вождя с уважением поминали бы свои витязи и ратоборцы заставы Элен, не памятуя о снятой косе. Но он сбежал, этот чужой багалык, повернувшийся к битве спиной. Верно говорят: честь в долг не возьмешь, мастеру не закажешь.
        После побоища на Поле Скорби сыскалась гривна бликового серебра с изображением коршуна. Кто-то вспомнил, что летящий коршун красовался и на щите хилого духом гилэтского предводителя. Ботуры сокрушались: слабак и своего птичьего покровителя поверг в бесчестье постыдным побегом. Гривну даже кузнецу на переплавку не отдали, бросили в ямину с трупами врагов.
        Своей смертью настоящие воины не умирают. Они погибают в бою, принося себя в жертву богу войны.
        За долгие весны осел и раздался прежде крутой курган над прахом поверженных гилэтов и опороченной гривной. Подле высится курган-двойник. Под ним спят земные души эленских героев. И правая отцовская рука. Тоже геройская, хотя всего лишь часть тела, не обладающая отдельной душой. А сам отец вместе со своим беспримерным упрямством похоронен далеко от Элен.

* * *
        Когда култышка заросла, однорукий воин ушел из заставы. Сход аймачных старшин положил ему неплохое жалованье одежей и довольствием как победителю и пострадавшему. Он отказался. Не хотел, гордый, избывать оставленный Дилгой срок на дармовом содержании. Построил с помощью родичей добрую юрту в аймаке Крылатая Лощина, женился и обзавелся хозяйством.
        Наверное, отец остался бы холостым, не сделайся он калекой. Жене от него перепадало не больше внимания, чем любому предмету в доме. Обращался с нею не плохо, не хорошо - никак. Она подарила ему сына - это все, что от нее требовалось. И рождения сына отец ждал не для продолжения рода. Своенравный разум этого независимого человека, поклонявшегося одному только Илбису, хранил никому не излагаемые затеи.
        Со временем отец в простых домашних делах натрудил левую руку не хуже чьей-нибудь правой. Сын нередко имел случай убедиться в ее скорости и весе на собственной шкуре. Правда, взрослея и набираясь ума, Хорсун все чаще ощущал тяжесть родительской длани не с болью в затылке, а с одобрением - на плече.
        Воинским премудростям отец обучил мальчишку сам. С трех весен, еще плаксивых и нежных, стал будить по утрам плетью. Порка была одно название, но сын рыдал громко и горько - от непостижимости обиды. Бежал жаловаться в левую половину юрты к матери, совсем недавно отлучившей его от груди. Мать отворачивалась, будто чужая, давая понять: так нужно.
        - Не позволяй страху и возмущению владеть тобой, не то я забью тебя до смерти! - рычал отец.
        Мальчик плакал, хотя двойная плеть устрашающе свистела поверху, не касаясь его спины.
        - От плача душе становится тесно, и слезы выносят ее наружу. В разверстой душе гуляет ветер!
        Хорсун замолкал. С вспыхнувшим наследным упрямством терпел обиду и начавшие вскользь прилетать удары плети. А скоро уже вскакивал с постели, едва заслышав скрип лежанки под могучим отцовским торсом.
        Через год домашний мучитель принялся гонять сына бегом по двору. Метал в него деревянные дротики, которые называл стрелами.
        - Следи за стрелой. Видишь? Хорошо! А теперь приметь вместе с нею цветок в траве и тучку в небе.
        - Не могу! - в отчаянии кричал сын.
        Легкая деревяшка летела дугой и кожу не пробивала, но было очень больно.
        - Ты что бродишь глазами, человек-мужчина, упился хмельного кумыса?! - вопил отец, забывая, сколько сыну весен. - Вмести во взгляд свой всего одну стрелу, всего одно небо и одну землю! Разве это много?
        - Не могу!
        Беспощадный смеялся:
        - Сможешь!
        Не за одну весну приходит к бойцу мастерство. Отец не уставал твердить, что истинное воинское искусство растягивать и сжимать мгновения даруют не боги, а непрестанный труд и терпение.
        Отзеленели три весны, прежде чем ученик научился скользить легче тени и отбивать палки маленьким кожаным щитом. Теперь мальчик легко и свободно перетекал из одного движения в другое, как текут-вьются в Большой Реке прихотливые волны.
        Спустя еще какое-то время отец начал стрелять в Хорсуна из лука. Наконечники стрел были деревянными и круглыми, но тетиву наставник оттягивал почти в полную силу, какую вымуштровал в тех мышцах от плеча до подбородка, что заменяли ему потерянную конечность.
        Потом в ход пошли деревянные б?лоты[34 - Б?лот - якутский меч.]. По требованию отца Хорсун выстругал их из разного дерева великое множество. Все сломались, не выдержав совсем не ребячьих баталий. Лишь увесистые лиственничные мечи, выдержанные для крепости в топленом жире, сослужили долгую службу.
        Хорсун задыхался от бега в бесплодных усилиях избежать колючих тычков острия. Отец говорил:
        - Сцепи зубы. Не вдыхай воздух рывками, иначе он сам начнет рвать лепестки твоих легких. Собери в тугой бутон легкие, печень, сердце, всего себя. Не сжимайся! Бутон - не кулак, он собран, но не напряжен.
        - Я - не бутон. Я - мальчик! - протестовал Хорсун, отступая.
        - На вид ты просто мальчишка, не спорю. Но твое тело, послушное мыслям, может совершать чудеса. Когда будет нужно, тело покажет тебе: ты есть то, чем вообразил себя. Ты - цветок, стог сена, колючая ель, непробиваемая стена… и даже оружие!
        - Оружие? - не верил Хорсун.
        - Да, и оружие! Ты волен внушить своей плоти суть любой вещи, животного, растения… Ведь научился же ты ускользать от стрел, как вода? Так сумей стать твердым, как земля, когда плашмя падаешь на нее. Если твердым стукнуть о твердое, ничего, кроме удара, не происходит. Нет никакой боли! А еще лучше - сделайся самим этим сокрушительным ударом. Способность мыслить дана тебе для перевоплощения, воин!
        Съежившись, Хорсун жмурил глаза и пробовал представить себя то мечом, то землей…
        - Дух твой должен быть спокоен и тело свободно. Тогда глаза увидят то, чего раньше не замечали. Уши услышат на много кёсов вокруг. Спина почует чужой взгляд за миг до того, как тебя обнаружит враг.
        - Враг?..
        - Встречай его хладнокровно! Спрячь душу поглубже, сам же старайся проникнуть на дно вражьего взгляда. Узри в противнике его нрав и слабое место нрава. Знай: скупой зажат, жадный - нетерпелив, любострастный - порывист. В жестах всякие людские пороки отражаются по-своему. Найди эти изъяны, и они помогут тебе сразить врага.
        Сын бился двумя руками, по мечу в каждой. Отец, орудуя одним, приказывал:
        - Пляши!
        - Зачем?
        - Разве бой с мечом не напоминает тебе пляску? Разве ты не знаешь, что она - песня тела? От того, как ты движешься, какой изберешь новый танец - стремительный, плавный, прыгучий или петляющий, - зависит твоя жизнь!
        И Хорсун танцевал. Он привык к «песням тела», привык к ежедневной муштре. Скучать было некогда - жизнь наполнялась новыми знаниями.
        - Сын! В чем нуждается победа?
        - В опытных мастерах боя!
        Отец ухмылялся:
        - Не думай, что на самого искусного бойца не найдется на войне искуснее его! Опыту нет совершенства.
        - Но ведь и войны нет…
        - Она может начаться в любое время.
        Отец сразу же раскраснелся, будто война, которую он всегда втайне ждал, бросила на него свой кровавый отсвет.
        - Только во время сражения воину дано испытать настоящее счастье!
        Однажды в поединке отец без предупреждения сменил свой деревянный меч на железный. Хорсун всерьез поверил: дай он маху - и учитель не пощадит. А на следующее утро увидел в изголовье подарок - новый боевой болот в затянутых кожею ножнах.
        Но прежде чем применить в учении настоящие мечи, почти всю зиму посвятили занятиям с боевыми бат?сами[35 - Бат?с - якутский нож. Батасы подразделяются на боевые, охотничьи, хозяйственные. Величина, ширина клинка и длина черня зависят от предназначения.]. Испробовали все известные отцу ножевые приемы. Против батаса одно за другим выступали палка, охотничье копье и деревянный меч. Труднее всего было выстоять безоружным против ножа, а отобрать его у отца и вовсе невозможно. Отец играючи выхватывал орудие у Хорсуна, ни разу не поранив ни его, ни себя. Хорсуну же не удавалось обезоружить отца, как не получалось избежать и порезов на руках.
        В ежедневные уроки входил хапсаг?й[36 - Хапсаг?й - древняя военно-спортивная борьба.].
        - Хапсагай - борьба благородная, без крови. Придумали ее наши предки, чтобы можно было биться без мечей и копий, - объяснял отец. - Оружием были приемы. Они убивали не хуже мечей. В воинском Посвящении знание этих приемов - одно из многих испытаний. На праздниках ты видел, как люди показывают искусство правильно бороться. Разумеется, без смертоубийства… Главное здесь - быстрота. Борьба, как ничто другое, помогает человеку овладевать временем. Постигнув хапсагай, ты сумеешь неуловимо уходить от атак и нападать, с неотвратимой скоростью возникая там, где тебя не ждали. В одном движении скрывается девять. Раз - выверт, два - подсечка, три - твой противник на земле. Этот счет на «три» - то, что зримо людям. Потом ты говоришь себе «четыре». Люди удивляются, что не видят тебя, а ты уже на пути к дому.
        На земле, конечно, неизменно оказывался Хорсун. Вскакивая, как ему казалось, сей же миг, он видел ухмыляющееся лицо отца. Тот спокойно, нога на ногу, сидел на пороге юрты.
        Боролись и просто дрались. Бились на кулаках, лицом к лицу, на расстоянии взмаха, в прыжках наскоком. Разве что не кусались и не царапались. Ноги Хорсуна привыкали двигаться послушно и внимательно, наравне с руками.
        О, сколько раз, не сумев извернуться, он получал ужасный тычок в горло! Шея не могла поднять голову, горло захлебывалось слюной. Сколько раз от увесистого шлепка по затылку перед глазами вспыхивали, мерцая, ярко-красные круги! А сколько было оплеух, когда в оглохшей голове начинался трезвон незримых колокольцев!.. При этом Хорсун знал: отец не бьет даже в четверть силы. Его натруженная левая рука за время тренировок стала крупнее и тверже десниц других воинов, словно сама по себе спешила набрать разрушительную мощь.
        Между уроками отец перебирал мелкие камешки, насыпанные в кошель, висящий на поясе. Каждый палец руки без труда поднимал тяжелые камни, оплетенные ремешками. Иногда отец крепко сводил пальцы вместе и принимался с силой, будто острием ножа, тыкать в жесткую землю. Ямки, остающиеся от этих упражнений на месте занятий, темнели недолго. Стоило вновь взяться за мечи, как побелевший от соленого пота круг земли, на котором ничего не росло, приминался и выравнивался под ногами.
        Украдкой Хорсун тоже пытался продырявить землю пальцами и удивлялся, как она неподатлива. Свирепую силу левши ему было не превозмочь. Отец, наверное, мог запросто вонзить пальцы в горло врагу и одним резким, страшным движением разодрать его пополам…
        - Меняйся! - покрикивал отец. - Лети на меня с разбегу, ты - птица! Прыгай, ты - заяц! Рушь меня, ты - медведь! Рассыпай удары: прямой кулаком, круговой сгибом ладони, удар коленом, ногой по моему колену! Бей же, бей, пинай - спереди, сзади, сбоку, наискосок!
        Он невозмутимо принимал удары каменно твердым телом, а потом незаметно вздергивал плечом, и сын как подкошенный валился с ног.
        - Ты сжимаешь силу комком в одной части тела, поэтому другие места остаются без защиты, - качал головой наставник. - Распредели силу по всему телу. Сам ею стань!
        Учеба крепко вбуравливалась в тело и душу и уносила время. Если бы Хорсуна спросили, когда траву во дворе сменил снег и снова успела вырасти трава, он, пожалуй, затруднился бы ответить. Костяк его постепенно обретал звериную гибкость, а остатки мягкого мяса превратились в каленую плоть, из которой до капли выжималось все детское.
        Пробегая в коровник мимо сражающихся домочадцев, мать зажмуривала глаза и зажимала уши. Она боялась даже коротких воинственных воплей, не то что ударов. Женщине чудилось, что драчуны сейчас прикончат друг друга. Но возражать против страшных занятий она не отваживалась. Не смела подступиться со снадобьями и робкой лаской к вечно подраненному сыну и равнодушному мужу.
        Хорсун догадывался, что отцовское предпочтение пало на мать из-за ее стеснительности и немногословия. Покалеченный ботур взял долговязую девку-перестарку, не чаявшую уже, что кто-нибудь сведет с братнего двора. Она была благодарна воину. Она его боготворила.
        Когда парень пришел в юный возраст, отец сказал:
        - Я сделал для тебя все, что сумел. Ты сделал для меня все, что смог. Пусть дальше нас обоих проверит Дилга.
        И сын понял, что они учились вместе: он - воинскому искусству, отец - искусству однорукого воина.

* * *
        Отец отправился на редко посещаемую им заставу и поверг ботуров в изумление, проведя несколько кулачных боев. Одного за другим поколотил всех насмешливых молодых добровольцев. Тогда вышел один из признанных силачей. Ухмылялся, играя бугристыми плечами, превосходящими отцовские в развороте. Не то чтоб хотел помериться силами, а решил слегка поразмяться, проучить зарвавшегося калеку.
        Хорсун следил за поединком с дерева. Впервые довелось со стороны наблюдать за вкрадчивыми шагами на вид вовсе не быстрого отца. В какой-то миг почудилось, что он стал мельче и тоньше. Будто превратился в худощавого, невысокого человека, чьи движения столь же неуловимы, сколь метки. Казалось, одной руки достаточно, правая была бы лишней. Вспомнились отцовские слова: «По мере надобности руки должны становиться тяжелее булыжин и легче крыльев. Так же и ноги. У живота свое умение - твердеть мышцами, чтобы чужой кулак отлетал от него, как от упругой моховой кочки!»
        Бой шел долго. Кровавой юшкой изошли оба, засинели подглазьями и после недосчитались зубов. Силач, поднапрягшись, обхватил отца руками и поднял над головой… Ох и сверзит же сейчас на землю друзьям на потеху!
        «Раз», - подумал Хорсун, и сердце его захолонуло.
        «Два», - однорукий совсем несильно пнул хвастуна в лоб.
        «Три!» - верзила с яростным ревом покатился по земле.
        «Четыре…» - глазам не верилось: отец мирно шагал по дороге, направившись, видно, домой.
        Наградой победителю стало приглашение в военный поход. Отряд ботуров собирался надолго отвадить разбойников барлоров от поселений, расположенных в верхнем течении Большой Реки. Тамошние жители не имели своей рати и ждали заступников. Нечестивые крали у них табуны и резали стада. Людей старались не убивать. Но лучше бы убивали. Женщин тати брали силой, а мужчин угоняли к м?ндрам, чьи земли находятся в преддвериях Великого леса. Мандры метили пленников таврами, как скот, и в свою очередь поставляли гилэтам. Несчастных ожидало рабство - самое страшное, что только мыслимо сотворить с людьми.
        Не удалось ботурам найти главное гнездо-средоточье барлоров. Уж очень хорошо оно было упрятано. Но за весну все же настигли и уничтожили несколько мелких шаек, разбросанных в тайге по верховьям, и одну большую. На много ночлегов пути Великий лес очистился от волков в человечьем обличье. Однако пострадал и отряд молниеносных. Восемь посланцев не вернулись в родную долину.
        Первым из погибших отрядный старшой, опустив глаза, назвал Смеющегося левшу. Такое прозвище, говорят, дали отцу люди окраинных аймаков. Он дрался как бешеный и все время смеялся. Его не брали мечи. Тело воина было словно заговорено. Сразила отца стрела с граненым наконечником. Спустивший ее оказался великим умельцем ходить по лесу бесшумно. Острый слух изменил ботуру. Может, из-за смеха… Не различил шороха шагов по каменистой тропе, не уловил свиста стрелы. Она вошла под левую ключицу меж костяными пластинами кольчуги легко, будто нож в игре, кинутый в землю. Знаменитая рука левши как раз выдернула копье из груди очередного врага. Успел обернуться к стрелку и весело потряс копьем.
        Рассказывали, что лицо мертвого отца, осчастливленного доброй битвой, сияло. В тот день ему всласть довелось пострелять и порубиться. Все молниеносные мечтают о столь достойном завершении земного Круга. В этом и есть высокое предназначение воителя - погибнуть с оружием в руках, спасая чье-то имущество. Чье-то здоровье… жизнь… честь.
        Отрядник с поклоном подал матери оберег с косы погибшего мужа - полую медную трубочку с замкнутым пером орла. Мать не заплакала. Только низко нагнула голову:
        - Я знала.
        Она пережила однорукого на месяц. Умерла от болезни горла, перекрывающей дыхание. Шаман Тер?т, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, опоздал с помощью. Предупредил, что болезнь переходчива и может на кого-нибудь перенестись, если похоронить почившую от нее в земле. Велел сжечь дом вместе с телом.
        Хорсун так и сделал. На третий день попрощался с матерью, с ее витающей в левой половине жилья освобожденной душой, уже не принадлежащей ей на Орто. Не взял из дома ничего, кроме даренного отцом меча, охотничьего лука с колчаном и гилэтской косы. Вплел в свои волосы орлиный оберег…
        Огонь занялся быстро. К ночи юрта и все дворовые постройки сгорели дотла. Остались лишь обугленные пятна на земле в том месте, где прежде стояла усадьба. Утром Хорсун отдал живность соседям и ушел в заставу - навсегда.
        Багалык подивился воинским навыкам мальчишки. Пошел на редкую уступку: позволил пройти Посвящение без положенного срока ученичества. За девять испытательных дней Хорсун показал все свои умения. Не было здесь того, чего бы он не смог одолеть в честной борьбе. В конных скачках, метании копий, хапсагае, кулачном бою, битвах с батасами и мечами оказался лучшим из лучших. Только в ответах на лукавые вопросы, требующие не столько знаний, сколько скорости и смекалки, пару раз промахнулся.
        Старые ботуры с одобрением поглядывали на паренька, поразившего самые дальние цели из лука. Цокали языками, рассматривая во время очищения огнем его испещренное мелкими шрамами жилистое тело. Понятливо и уважительно кивали седыми головами, узнав, чей он сын.
        Вместе с Хорсуном пробу проходили потомки старинных воинских родов - рыжий Кугас и плечистый, крепко скроенный Быгд?й. Они тоже обнаружили серьезную подготовку. Знать, не только мясовару помогали, прислуживая за столом три маетные учебные весны. Но Хорсун осилил испытания легче, хотя тогда был щуплым и возрастом младше.
        Правящие главное таинство обряда Хозяйки Круга остались довольны всеми тремя. К правому бедру Хорсуна привесили воинский колчан, оснащенный девятью стрелами. Надели на большой палец левой руки ремешок с роговой пластинкой, защищающей от ударов тетивы. Судя по оперению в новеньких колчанах Кугаса и Быгдая, на долю каждого из них тоже пришлось по девять стрел.
        Девять - священное число. Девять месяцев носит женщина дитя в себе. Девять ярусов небес возвышается над Орто. На девятом живет Белый Творец… Если вдруг грянет военная беда, стрел в колчане будет девять раз по девять.
        Позже в дружине из уст в уста передавали слова багалыка о том, что за все время его правления не встречалось юношей, показавших себя более ловкими и выносливыми. И еще будто бы добавил багалык:
        - Нравы Быгдая и Кугаса нам хорошо известны. Теперь узнаем, каков сын однорукого. Поглядим, не успел ли он отвердеть душою так же, как кожей.

* * *
        В оные весны посвященных случалось до восьми человек. После завершающего смотра на учебном аласе учиняли гулянья с удалыми забавами и щедрым столом. Эленцы жертвовали на пир жирную кобылу. Новоиспеченные ботуры угощали Илбиса, вознося остриями копий куски кобыльего сердца и печени на кроны высоких деревьев. Добрым знаком считалось, если к утру подношение исчезало. Молодые пили со всеми кумыс из круговой ведерной чаши, вбирая в себя дружинное родство.
        Год Хорсунова прихода в заставу не побаловал большим наплывом новобранцев. Но не потому воинскому селенью стало не до шумных молодецких потех. В завершающий день Посвящения в Элен стряслось несчастье. Неведомо куда канули трое здешних чудодеев - два шамана и удаганка. Это была огромная потеря. Терюта почитали как опытного врачевателя и справедливого старшину людей рода косуль. Старый Сар?л слыл лучшим благословителем в Великом лесу. Гу?ну горше всех оплакивали дети. Молодая удаганка лечила их веселым огнем. Волшебное пламя сжигало болезни в теле, ничуть ему не вредя…
        Больше в долине шаманов не было, если не считать черного колдуна Сорд?нга из аймака Сытыг?н. К кому теперь обращаться хворым, кто произнесет главные молитвы на празднике Новой весны?..
        Долина гудела, множились праздные слухи. Поговаривали о тайном набеге людей хориту или разбойников барлоров, о войне шаманов со злыми духами и божьем наказании. Багалыка и дружину укоряли в ротозействе. Не бывало такого, чтобы люди в мирное время исчезали бесследно.
        Малый сход впустую тряс всех, кто последним видел пропавших. Старшины вотще посылали гонцов в соседние аймаки и кочевья тонготов. Будто сквозь землю провалились шаманы. У воеводы дух от тревоги занимался. До светцев отправил молодых дружинников пешком прочесывать окрестные леса и горы - вдруг да найдется хоть какая мало-мальская зацепка.
        Хорсуну выпало проверить сосновые увалы и елани в зыбучих падях, близких к Сытыгану. Парень решил побелковать на обратном пути. Взял с собой охотничий лук и старый колчан с девятью костяными стрелами. Ничего, что с меха осенней белки еще не слезла огневая, как вихры у Кугаса, рыжина. Хорсун отдаст шкурки женщинам, и кто-нибудь сошьет троим молниеносным новичкам теплые шарфы из черно-рыжих беличьих хвостов.
        Чуть ли не за каждый куст заглядывал юный ботур, благо ноги скорые и глаз на любой пустяк наметан. Свежий излом на ветке, растревоженный муравейник, сорванная паутина могли показаться кому-то безделицей, но не Хорсуну. В сосняке мало мха и валежника, песчаные тропы чисты и влажноваты от росы, кто ступал - сразу видно. Человеческие следы пока что не попадались, одни звериные… И вдруг словно холодным ветром повеяло, темная тень пала на лицо! В просвете между деревьями мелькнул человек. Высокий мужчина в разлетающейся кожаной дохе быстро шагал в сторону Сытыгана. Хорсун подобрался и, не спуская глаз с незнакомца, крадучись, тронулся за ним.
        Доха мужчины была пошита из шкуры диковинной зернистой выделки, продымленной до земляной черноты. Кожа мокро лоснилась, переливаясь в движениях. Подобной одежды не носили ни тонготы, ни одулл?ры, приезжающие зимой с берегов северных рек выменивать камусы и мясо домашних оленей на конский волос и железные вещи. Значит, это не тонгот и не одуллар. Да и ростом велик по сравнению с кочевниками, мелкокостными и приземистыми. Может, шаял? Нет, у тех туловище массивнее и длиннее, а ноги короче. Торги в Эрги-Эн прошли в начале лета, все чужестранные торговцы давным-давно разъехались в свои земли. Кто этот пришелец, что делает здесь? Должно, он-то и связан с пропажей шаманов!
        Под ногою хрустнула ветка. Воин замер, досадуя на себя, - горе-следопыт! Мужчина обернулся и тоже замешкался…
        Не так уж близко находился человек, чтобы вплотную видеть его глаза. Но Хорсун видел, будто столкнулись лбами. В этих глазах… о-ох!.. брело в ледяную даль несметное полчище замороженных весен, более студеных, чем застарелые глыбы льда на северных хребтах. В двух тускло мерцающих кровавых озерах - парень разглядел и мог поклясться - плавали обледенелые трупы людей, застигнутых в отчаянном усилии спастись. Окаменевшие в невообразимых позах, со смерзшимся воплем на лицах!
        Хорсун попытался сделать взгляд пронзительным, как учил отец, но зрение затуманилось. Воин едва усмотрел, что его собственное лицо двумя дрожащими лунами отражается в страшных глазах незнакомца. Эти очи притягивали и притягивались сами. Взор их приставал к лицу липучей смолой, оставался на щеках неотдираемой грязью. Хорсуну захотелось тотчас шмыгнуть за дерево, спуститься с увала к ручью. Отмыться… развести очищающий костер… или, нет, бежать… бежать опрометью, без оглядки!
        Мысли ботура скакали саранчой, а сам он стоял как вкопанный. Незнакомец наконец отлепил и отдалил обжигающие холодом очи. Присел на обрубок дерева. Сапоги у него тоже были странные, с глянцем на носках и полукруглыми выступами на пятках. В похожей обуви ходили в Эрги-Эн редкие торговцы западных племен. Не нунч?н ли, житель запада, этот пришелец?
        Хорсун пошевелился, отмирая онемевшим телом. Он изо всех сил старался не показать обуревающего его страха.
        …Нет, не нунчин. Не барлор и не гилэт. Вообще не человек. И, без сомнения, враг. Самый чудовищный из всех, когда-либо ступавших на землю Элен. Жилец не Срединного мира, не связанный пуповиной с Орто и вообще не имеющий с нею общих корней.
        Тонкая кожа дохи облегала чужака плотно, не выдавалась на левом бедре, где обычно топырятся привешенные к поясу ножны. Стало быть, безоружный.
        Мужчина зевнул громко, со смачным челюстным хрустом. Во всю ширь распахнул глубокий зев с двойными рядами острых клыков. Зачем такому меч или нож? Не укусит, так взглядом заморозит насмерть. Ни к чему играть в благородство.
        Не таясь и не медля, Хорсун кинул стрелу к тетиве. Оттянул - аж плечо от напруги свело.
        - Эй! - крикнул, чтобы не в спину стрелять. А через мгновение понял, что попал мужчине в горло.
        Странник мог увернуться, мог на лету словить рукой кургузую, рассчитанную на беличью зеницу стрелу. Не успел ни того ни другого. Судорожно схватившись за шею пальцами обеих рук, закатил кверху жуткие глаза. Из-под древка стрелы толчками хлынула кровь, сок жизни обыкновенного багрового цвета…
        Кем бы ни был иноземец, Хорсуну сделалось дурно.
        Ему говорили: что - Посвящение! Мало летать в прыжках, бежать по отвесной круче, опускаться на дно озера. Мало являть чистоту мастерства живостью тела и четкостью движений. Мало владеть оружием… Воин проходит главное испытание, убивая первого врага.
        Ему говорили: иные посвященные, впервые прикончив в бою человека, после боя оставляли бранное снаряжение в Двенадцатистолбовой и не возвращались в заставу.
        Ему говорили: у смерти Ёлю страдающее лицо и она горазда запустить казнящую муку в такую твою сокровенную глубину, какой ты сам не ведаешь в себе. Хорсун был уверен: он выдержит, не дрогнув. Легко! Он ждал и жаждал испытания человеческой смертью. А тут, несмотря на то что клыкастый незнакомец вряд ли мог называться человеком, не сумел совладать с собой.
        Ботур согнулся, и его бы стошнило, если б не смех странника. Приподняв голову, Хорсун снова застыл. Мужчина совершил невероятное. Вонзил длинные ногти в свое горло и с треском разодрал его пополам, словно ломкую, плохо промятую шкуру. Кровь забулькала, вскипела розовой пеной. В белеющих ободьях глотки показался костяной наконечник стрелы, застрявший в хрящах рожками острия. Пришелец без затруднений выдернул стрелу, приблизился и любезно пояснил:
        - Она мне мешала.
        Ошалевший воин ахнул, как девчонка. Белая ладонь с окровавленной стрелой простерлась к нему.
        - Нет. - Хорсун спрятал руки за спину, отодвигаясь. - Стрела мне больше не нужна.
        - Почему? - Странник вроде бы даже обиделся.
        - Не нужна… - повторил парень.
        - Ну и ладно, - весело сказал чужеземец и сунул стрелу в щель на боковине дохи. - Будем считать, ты мне ее подарил.
        Он изъяснялся на языке народа саха бегло, но речь его была какой-то неровной - свистящей, прыгучей, словно в нее намешали сторонних звуков.
        - В меня часто стреляют, - признался странник, доверительно вытягивая к Хорсуну шею. Она срасталась стремительно и без шва. - Никто еще не попадал. А у тебя получилось, сын Смеющегося левши… Хорсун, меткий стрелок!
        - Кто ты? Что сделал с нашими шаманами? Как разведал мое имя?..
        - Все-то тебе расскажи, - засмеялся пришелец. - Ты мне нравишься, Хорсун, любопытный! Поэтому ты узнаешь ответы на вопросы, заданные столь бесцеремонно.
        Хорсун прищурился, всматриваясь против света, и на миг ослеп, как от удара. Из-за спины странника - воин в который раз не поверил зрению! - показались пропавшие шаманы Терют и Сарэл… удаганка Гуона… Их лица были бледны, как у мертвых. Наверное, от стыда… Но бессовестные губы улыбались.
        - Вам, кажется, есть о чем побеседовать, - молвил бродяга. - А я спешу. Дела, дела неотложные… Дог?ните меня, - бросил спутникам и резво пустился по сытыганской тропе.
        Чародеи помедлили, чтобы дать Хорсуну освоиться со своим внезапным явлением. Затем удаганка, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, спросила:
        - Может, и ты пойдешь с нами? - Тонким язычком облизнула бесцветный рот. - Ты не пожалеешь, если согласишься. Там, куда мы направляемся, великому господину служит лучшая рать. Она не то что облезлое эленское войско. Имя ей - Множество Множеств! Когда-нибудь эта рать завоюет не только Великий лес-тайгу, но и всю Вселенную!
        Не в силах ответить, ботур в смятении мотнул головой.
        - Зря, - усмехнулся Терют. - А мы сделали свой выбор.
        - Вас ищут, - прошептал враз осипший воин. - Вас потеряли люди… ваши родичи… дети… - Он коротко глянул на Гуону, бросившую ради чужого господина мужа и маленькую дочь.
        - Пусть, - пожала плечом удаганка. - Поищут и забудут. Идем! У тебя будет все что захочешь.
        Голова Хорсуна замоталась еще сильнее.
        - Нет, нет, нет… - бормотал он, пятясь.
        Старый Сарэл злобно скривился:
        - Э-э, не уговаривай, Гуона, пусть остается! Нужен ли он нам, не умеющий ценить оказанной чести! Иди, иди в свою жалкую заставу, сопливый ботур! - Хлестким взглядом, словно ребром ладони на отлете, мазнул по свежему шраму-молнии на воинской щеке: - Ступай и скажи всем - мы не вернемся!

* * *
        Ошеломленно озираясь, Хорсун сел под кустом у тропы. Когда он умудрился заснуть? Потер виски, стряхивая дурман. Тяжелая голова отдавала приглушенным гудом, как пустой глиняный горшок. На пригретом солнцем песке виднелись четкие следы подошв торбазов. Его, Хорсуновы, следы. И никаких других. Что же, выходит, ему приснились шаманы и странник?
        Воин внимательно прошелся по тропе. Тут он стоял - носки вровень, отпечатки глубокие. Тут вроде слегка отшатнулся. Дальше следы-шаги сбивались. Судя по ним, Хорсун то направлялся вперед, то непонятно зачем топтался на месте. А здесь за кем-то крался и гнался скачками… За кем, если никого не было?
        Он пересчитал стрелы в колчане. Восемь. Одной нет! Точно помнил: он стрелял единственный раз - в пришельца. Подумав об этом, усомнился. Утреннее солнце светило так ясно и мирно… Длинные тени стройных сосен ложились на увал коричневатыми полосами, будто подкрашенные охрой… Мягкий, прохладный, почти летний ветерок лениво колыхал длинные иглы хвои… Не могло случиться страшного в прошитом лучами лесу. Почудилось, приснилось!
        Но где же тогда стрела?
        Сосредоточившись, Хорсун перебрал приключение в подробностях и все-таки решил, что встреча произошла вживе. Правда, он забыл лицо пришельца. В памяти остались лишь его ужасные ледяные глаза и гладкая ладонь со стрелой. В мозг крепко врубилось предчувствие: Элен в опасности.
        До вечера воин обследовал сосняк, поросшие камышом поймы, пустоши с кочкарником-зыбуном и еловые перелески. Зашел к рыбакам в Сытыган, поспрашивал людей. Не нашел ничего подозрительного. Отчитываясь перед багалыком, обмолвился, что видел издалека человека в темной одежде, направлявшегося в рыбачий аймак. И все, больше ни слова. То же самое повторил перед Малым сходом.
        Утаив главное, Хорсун чувствовал себя так, будто оступился в грязную лужу. Чем оправдаться? Не сумел проявить решительности, не схватил никого, не смог противостоять приневоленному сну. А расскажи он, как все случилось, люди бы не поверили. Самому небывальщиной казалось. Но паче всего терзал стыд за предавших долину шаманов, ушедших к небывалому господину с его Множеством Множеств. Воин догадывался: это тот самый «господин», о чьем черном имени страшно помыслить.
        Не простодушно молчание. До этого случая слова Хорсуна еще ни разу не расходились с делом. Шли по прямой одно за другим. Легко делиться вслух бесхитростными думами, не обремененными темной тайной. А тут неподъемная тяжесть на сердце легла. Ботур содрогался от мысли, сколько возмущения принес бы его правдивый рассказ, сколько горя доставил бы он ни в чем не повинным родичам подлых изменников.
        Позже сытыганский шаман Сордонг, камлая на Малом сходе, плел басни о неком кровожадном волшебнике. Злодей якобы вознамерился уничтожить всех шаманов по Большой Реке из желания стать самым могущественным в Великом лесу. Тряся бубном и звончатыми подвесками платья, Сордонг выл и крутился, словно ошпаренный пес. Вещал сквозь дурные вопли, что, обернувшись волком, бежит за чужаком и вот-вот догонит его. Мол, видит уже неимоверно раздутый живот и красное от крови лицо…
        Не догнал, конечно. Куда хозяину незначительного джогура тягаться с самим демоном Джайан! Сордонг врал без запинки, хотя глаза от страха серыми мышками бегали по углам и губы дрожали. Наверное, плуту тоже было кое-что ведомо.
        Хорсун еле справился с яростно чесавшимся языком. Бороло искушение крикнуть в запале: «Не верьте Сордонгу, все ложь, шаманы ушли к Черному богу!» Укрощал больную правду в себе, как строптивого жеребца. Предложи кто юному воину вместо этого испытания повторно пройти Посвящение, пошел бы во второй раз и в третий. Лучше привычно ломать и корежить тело, чем душу.
        Он вдруг осознал, как непросто было сказанное отцом: «Пусть дальше нас обоих проверит Дилга». Понял, что начались взрослые уроки, которым, возможно, придется учиться до конца срока на Орто.
        Домм третьего вечера
        Жена багалыка
        Обезлюдели караульные вежи. Не слыхать голосов и смеха в Двенадцатистолбовой. В семейных юртах матери и старшие дети укладывают малышей спать пораньше. Мнут у очагов шкуры в зубастых кожемялках, коротая время до приезда мужей и отцов. Отошли в память десять дней, потом еще день и ночь, а охотников все нет и нет…
        Восходящее солнце, выглянув ненадолго, испугалось налетевшего северного ветра и скрылось в небесных ярусах под защитой богов. Поторопилось: ветер побушевал, поярился, нагнал табуны пепельных облаков и затих. Скупой осенний свет неохотно разлился над Элен сквозь пасмурные слои.
        Проспав все утро, чего прежде с ней не случалось, Нарьяна выбралась из-под рысьего одеяла. С трудом поднялась с супружеской лежанки и по тому, как низко опустился живот, поняла, что сегодня родит.
        Никогда не сидящая без дела Модун, жена оставшегося стражем воина Кугаса, еще до рассвета разожгла огонь в камельке. Теперь подметает двор перед коновязями.
        Стоя сбоку очага, с треском разгрызающего остатки смолистых поленьев, Нарьяна в первую очередь расправилась со своими непослушными волосами. Нетерпеливо драла, чесала деревянным гребнем свалявшиеся кудри, пока не упали они по спине гладкими черными волнами. Туго-натуго, насколько хватило силы, заплела их в косу с добрый кулак толщиной. Натянула заячьи чулки, повязала на пояснице кожаные тесемки широкого, в четыре ладони, пояса из пестрого меха сиводушки.
        На спальную лавку легла медвежья шкура с полосой благородной седины. Нарьяна набросила шкуру с осторожностью. Брала пальцами, стараясь касаться как можно меньше, чтобы к ребенку не перешла злость зверя, живущая в шерсти. Прикрыла сверху волосяными циновками. К сложенному в углу одеялу добавила две набитые утиным пухом подушки. Сверху еще две - подшейные, меньше и мягче, из нежного лебяжьего пуха… Уф-ф, все. Едва не задохнулась от усилий.
        Ночь выдалась маетная. Снова и снова видела Нарьяна чьи-то пронзительные ледяные глаза с кровавыми зрачками, наблюдавшие за ее сном. Ужасные очи преследовали много ночей подряд, почти с тех пор, как ушла дружина. Просыпаясь, женщина дрожала под теплым одеялом и, глядя сквозь оплывы оконной слюды, просила деву Луну помочь ей избавиться от дурного сна. Несколько раз порывалась сказать о сне хлопочущей рядом Модун и не смогла. Да что зря языком трепать? Сколько бы ни стерегли жену багалыка, обычная людская охрана не спасет от лихих глаз неизвестного.
        Нарьяна вышла на улицу и вскрикнула: с ближней ели шумно слетела ворона. Ох не к добру! Обычно осторожная, птица села по-свойски рядом, повернула набок гладкую головку и оглядела Нарьяну искоса снизу вверх. Нечто человеческое чудилось в этом внимательном насмешливом взоре. Откуда взялась - одна? Черные сородичи давно собрались в стаи, снарядились к кочевке в теплую страну Кыт?т.
        Наглая ворона сделала скачок, подобралась почти вплотную к носкам ровдужных торбазов. Непроизвольно скрестив ладони на животе, женщина отшатнулась и упала спиной на покатую дверь юрты.
        - Ш-шух! - опомнившись, шуганула незваную гостью.
        Вещунья отпрыгнула чуть в сторону, но не улетела и пренебрежительно каркнула на весь двор: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Мол, гони меня, не гони, а я про тебя что-то знаю, да не скажу!
        До зубовного стука напугала, пособница бесов…
        Расстроенная, Нарьяна зашла обратно в юрту. Постояла в замешательстве на пороге, и словно холодные пальцы сдавили затрепетавшее сердце. Она ведать не ведала, что за жуткий человек ей снился, но вдруг поняла - почему… Это не человек, это - демон! Демон или дьявол, сам Черный бог, поднявшийся на Орто из глубин Нижнего мира Джайан! И не она, Нарьяна, нужна ему, а тот, кто родится сегодня! Должно быть, чудовище приближается к Элен… Может, оно уже здесь!
        Ребенок заволновался внутри, дрыгнул сильной ножкой. Наверное, тоже боялся отмороженных бесовских глаз.
        - Я спрячу тебя, малыш, - пообещала Нарьяна, поглаживая расходившийся живот.
        Ждать Хорсуна нет сил, а враг подстерегает время, когда начнутся роды и тело Нарьяны откроется в пределы миров. Прорвавшись в явь, страшилище ринется к роженице, лишь только дитя подаст голос. Схватит-сожмет ребенка когтистыми пальцами… И ничто, никто этому не помешает! В заставе полно оружия и есть два обученных воина: Кугас и Дуолан, но они бессильны против демона… Нахлынула паника, и явилась мысль - бежать! Бежать, иначе сбудутся воронья примета, плохое предчувствие и дурные сны!
        Где укрыться? Ближе всего к заставе маленькое селенье Сытыган. Там живут презренные люди рода щук, что питаются сусликами и лягушками. Аймак будто дал почин поговорке: «К волчьей стае приблудилась паршивая собака». Народ Элен мало общается с отщепенцами. О творящихся в роду делах рассказывают такое, что смотреть в ту сторону стыдно… Подумать невозможно о спасении в Сытыгане с его порочными обитателями, преступившими законы жизни, потерявшими души!
        Дальше, левее к берегу Большой Реки, - аймак кузнецов Крылатая Лощина, расположенный между двумя холмами. Если отправиться по горной тропе, можно добраться быстро. Живущая там швея-мастерица Ур?на, жена главного кузнеца Тимира, подскажет, что делать.
        Размышляя, Нарьяна собирала вещи для родов. В привязанный к поясу кошель сунула кусок вареной жеребятины в бересте, завернула в пучок пырейного сенца срезку жильных ниток и маленький нож. Поколебавшись, взяла ножницы с загнутыми остриями. Вдруг родится девочка, чем тогда пуповину отрезать? Ножом только мальчиков отсекают от материнской привязи, девочек - ножницами…
        Скатала в кобылью шкуру заячье одеяльце и пеленку - квадрат тонко вымятой жеребячьей кожи. Отыскала на полке среди мис и чоронов маленький туес с крышкой, налила в него свежих сливок. Спрятала приготовленное от заметливых глаз Модун.
        Должно быть, Хорсун поручил хорошенько присматривать за Нарьяной. Женщина глаз с госпожи не спускает, придумала стеречь денно и нощно. Так и мелькает ее мощный силуэт в сверкающем окне. Слоистая слюда почти прозрачна и хорошо пропускает свет, не то что толстый кусок льда, который Хорсун вставит в окно зимою. Не почистишь лед ножом вовремя, не обметешь снаружи веником - в юрте станет темно… Лед, лед, ледяные глаза! В низу чрева резко заныло. Словно острая палка с шипами захватила нутро и повернула по оси… О-о, Белый Творец, неужели бывает так больно?! Шепча молитву, Нарьяна забегала с левой женской половины на правую мужскую. Остановилась, поддерживая живот обеими руками. Боль отдалилась тянущими толчками, затихая. Надолго ли?
        Нарьяна уткнулась головой в поддерживающий западную часть юрты столб с торчащими сверху колышками. На них муж кладет оружие, вешает луки и седла. Выше, почти под самой балкой, темнеет вражья косица длиной в три кулака. В нее вплетен крохотный золотой меч-оберег. Косу когда-то отсек с головы иноземца гилэта отец Хорсуна, знаменитый воин…
        Под косой блестит боевой шлем мужа с восемью отлитыми по бокам крылами, по четыре с обеих сторон. На каждом крыле равные счетом перья, одно к одному. Родовой зверь-господин багалыка - орел. Покровительствует ему сам четырехглавый, восьмикрылый Эксэкю, священная птица - вестник весны… Хорсун мечтает о сыне. Воин ждет воина, орел - орленка. А знак материнского рода Нарьяны - белая кобылица.
        Захотелось привстать на цыпочки и погладить рукой округлость крылатого шлема, ощутить живой гудящий холод железа, отлитого кузнецом Тимиром. Испуганно отдернула ладонь: совсем уже растеряла в путанице мыслей здравый разум и память… Забыла о запрете! Брюхатой бабе до боевых доспехов и дотрагиваться нельзя, не то что гладить.
        Нарьяна в отчаянии топнула ногой: ну почему, почему воины до сих пор не явились?! Тревожным мыслям путь не закроешь, устремились во все стороны, тянут в голову худые думы. Вдруг разбойники барлоры или хориту, люди с узорными лицами, перебили дружину, безмятежно спящую в наспех сооруженных шалашах? Что, если охотники утонули в реке или ссыпался кряж над ними безымянным могильным курганом? Страшно, страшно! Крикнуть бы громко, через леса и земли, пролегшие между нею и мужем, упасть на грудь ему малою птахой: «Хорсу-ун!» Где ты, любимый, в каких дебрях скитаешься-бродишь, бросив жену, может быть, на погибель?..
        Вспомнив ворону, отругала себя: полно каркать, кликать напасти, позаботься о ребенке! Бежать в горы, к Каменному Пальцу, у подножия которого стоят юрты жрецов? Но и это один из многих женских запретов! Женщинам не разрешается подходить близко к селенью мужчин в светлых одеждах. К тому же Хорсун презирает жрецов… А бежать все-таки надо к ним! Люди, озаренные Белым Творцом, помогут. Должны помочь, должны спасти ее и ребенка! Ведь воины охраняют и их священный утес, невыгодно заметный отовсюду, навлекающий на долину опасность!
        Нарьяна приникла к окну, выглядывая мощный стан Модун. Тут охранница и сама зашла, густо звеня медными подвесками на платье. Занесла воды в берестяном ведре. Поинтересовалась, не глянув на скользнувшую к лежанке хозяйку:
        - Ты что, не ела еще?
        Та нарочито зевнула, унимая занявшееся дыхание:
        - Ела. Выпила целую чашку сливок.
        Модун подкинула дров в очаг, протянула к огню замерзшие руки. Поежилась зябко:
        - Ох как холодно! Северный ветер подул.
        Будто упрекнула.
        - Ну и шла бы домой, - буркнула Нарьяна.
        Модун молча подвесила на железный крюк в очаге глиняный горшок с молоком. Нарьяна почувствовала себя виноватой. У женщины ребенок маленький, работы дома невпроворот, а тут будь добра исполнять приказ, оберегать капризную жену багалыка.
        - Скажи, почему тебя мужским именем зовут? - спросила миролюбиво.
        Женщина улыбнулась:
        - Не ты первая этот вопрос задаешь. У моего отца Бэрг?на, багалыка дружины в том краю, где я раньше жила, было две жены, а рожали только девчонок. Я девятая по счету, последыш от бадж?[37 - Бадж? - младшая жена.]. Вот отец от отчаяния и нарек меня не по-женски - именем, какое мечтал дать сыну. Еще, правда, потому так назвал, что родилась я крупной, тяжелой, будто желудок сытой коровы. Не успели, говорят, занести в юрту из родильного шалаша, как я ухватила вертевшуюся у порога сестрицу за безымянный палец. И он у бедняжки посинел!
        Модун засмеялась и, не удержавшись, похвасталась:
        - Среди дочерей ботура Бэргэна я самая сильная и сноровистая! Он меня и на охоту всегда брал, и боевым искусствам учил. Жаль, недолго. Сказал: не женское это дело - вспарывать брюхо врагу. Но я все равно добьюсь, чтобы Хорсун посвятил меня в молниеносные!
        - Разве женщине можно?
        - А почему нельзя? - усмехнулась Модун. - Все запреты придумали жрецы и шаманы, чтобы запугивать людей. Трусливых-то легче себе подчинить.
        Подметая шесток заячьей лапкой, Модун увлеклась воспоминаниями. Начала рассказывать Нарьяне об отце и сестрах, о своем аймаке, обитающем далеко отсюда по Большой Реке. О том, как приезжал к ней свататься Кугас.
        - Хорошо, когда на дочери воина женится воин! Прибыли сговаривать меня Кугас с Хорсуном. Мы с сестрой, тоже не просватанной еще, выглянули в дверь и по молниям на щеках узнали ботуров Элен. Сестра навострила уши, подслушала разговор и губы надула: «Пы-ы, пы! Жених, оказывается, не тот высокий красавец, что первым с коня сошел, а второй, широкий в кости, рыжий, как летняя белка!» А мне Кугас сразу понравился. Ну и что - рыжий, значит, человек с огоньком, и глаза веселые!
        Модун кинула мелкие щепки в жерло и тоже вспыхнула глазами - в них отразился огонь проснувшегося камелька.
        - Сначала пригласили за стол Хорсуна. Поговорил он с отцом, потом жениха позвали. Вошел Кугас в юрту, поклон родителям отвесил. Мать по обычаю подала ему чорон, полный кумыса. Наклонился парень отпить, а отец вдруг ка-ак прыгнет, да ка-ак кольнет его мечом в живот, целясь в печень! Я аж п?том вся облилась. Ну, думаю, убил жениха! Смотрю: стоит мой рыжик невозмутимый, а из чорона не пролилось ни капли! Даже не заметила, как увернулся. Лишь после этого испытания отец согласился отдать одну из дочек на выбор. Кликнул нас с сестрой, и я поняла, что тоже приглянулась Кугасу. Но на том сговор не кончился, жениху еще надо было меня догнать и силою взять, коли сумеет… Помчалась я не хуже волчицы, бегущей от своры собак. Ох и долго же гнался за мной Кугас! Семь раз родовой алас кругом обежали! Потом я пожалела парня, сама встречь вышла из-за кустов. С того дня и понесла. А свадьба была через полгода, когда Кугас выплатил весь калым…
        Нарьяна слушала вполуха. В животе снова все завертелось.
        - Э-э, да тебе плохо? - прервала себя Модун. - Не время ли рожать?
        - Не время, - солгала Нарьяна, улыбаясь через силу. - Просто устала и на душе неприятно. За Хорсуна, за дружину волнуюсь.
        И все же не вытерпела, взмолилась:
        - Прости, мне бы подольше одной побыть. Отдохнуть хочется. Так бы и продремала до следующего утра. А там, может, воины вернутся.
        - Ну, гляди.
        Модун положила в очаг три толстенных лиственничных полена. Одно будет пылать лучиной, второе возгорится не скоро, третье станет тлеть потихоньку на красных углях.
        - Что ж, беспокоить сегодня не стану. Только вечером потревожу, на ночь огня завести. - Махнула ладонью: - К тебе и близко не подойду. Спи! Про еду не забудь, не то совсем ослабеешь. На полке мясо, сливки в горшке. Вот и молоко вскипятилось. Ведро с ледовой водой на лавке стоит. Если в чем вдруг возникнет нужда, позовешь. Не я, так кто-нибудь все равно посторожит во дворе.
        - Ладно…
        Модун тихо закрыла дверь.

* * *
        Нежная жена у Хорсуна, слабая телом. Сразу видно - нечадородная, этим бы ребенком без лишних мук разрешилась. Пусть отдыхает, набирается сил. У самой Модун сын, она родила легко, потому что чревом крепка… и много еще принесет сыновей во славу ботуров рода!
        Они с Кугасом дали первенцу имя грозного оружия - Болот. В этом имени все что нужно. Мальчик будет справным воином, сейчас уже видно. Всего две весны живет, а лепечет уже вполне по-человечьи, сам ловкий и быстрый, след да след за таким. Широкий в кости, рыжий, как Кугас и деверь Дуолан… Младший брат мужа ботур хоть куда. Самый рослый и дюжий в дружине, один лишь Хорсун выше его на ладонь. Но уж больно несерьезен парень, совсем еще мальчишка.
        В этом году Кугас обещал свозить жену к родным. Ох и соскучилась же она! Пройдут ровно три положенные весны для визита мужней дочери к родне с подарками, сразу и отправятся к празднику Новой весны. Кугас, наверное, возьмет брата. Модун поможет сговорить ему девушку из родного аймака. Есть на примете одна, статная и плечистая, нравом чинная, на работу свирепая… Женился бы, остепенился парень.
        Модун засмеялась и тут же насторожилась: кто-то шел напролом, ломая кусты… Кто-кто, конечно, Дуолан!
        - Испугал меня, увалень! - выдохнула Модун, сердясь на себя за внезапную дрожь в коленях. - Зачем пришел?
        - Кугас сказал, чтобы я сменил тебя. Болот зовет. Целыми днями здесь пропадаешь, совсем о ребенке забыла, - укорил Дуолан. - Брат хочет с вышек посмотреть, все ли тихо.
        - Что может случиться плохого? - зевнула Модун. - Две с половиной весны здесь живу, тишина…
        - Беспокоится он. Мы же одни.
        - Видно, добычи много, потому и припоздала дружина.
        Круглое мальчишеское лицо Дуолана расплылось в счастливой улыбке. Крутанулся на месте, играя легким копьем:
        - Сколько рассказов будет! А весной, когда ветвисторогие обратно двинутся на острова, пусть только попробует Хорсун меня не взять!
        - В дом не заходи, хозяйка спит, - предупредила Модун.
        - А если я захочу попить-поесть?
        - Тебе лишь бы попить-поесть! Скверный из тебя сторож, - рассердилась Модун.
        Хозяйка подслушивала у двери. Обхватив живот руками, покачивалась в смятении. Как сбежать, как отвлечь Дуолана? Но отодвинулись участившиеся боли и постаралась успокоить себя: зато бдительная Модун ушла.
        Нарьяна накинула на ровдужное платье нарядную соболью доху с двумя черно-белыми полосами по подолу. Надела лисью шапку с распушившимися из рожек перьями журавля стерха и медным кругом-солнцем на тулье. Ах вот что еще нужно сделать: наворотила на лежанку подушек, придав им форму человеческого тела, прикрыла рысьим одеялом.
        Готовая к дороге, с туеском и свертком под мышкой, жена багалыка снова приблизилась к двери, приотворенной на палец. За ней послышался голос мясовара Асчита. Наверное, Модун завернула к нему, попросила, чтобы отнес поесть Дуолану. И точно:
        - Вчерашнюю еду будешь? - спросил Асчит у парня.
        - Буду, - обрадовался тот.
        - Ну, тогда я приду к тебе завтра, - сказал веселый толстяк и сделал вид, что уходит.
        - Опять надо мной смеешься! - обиженно завопил Дуолан.
        Сквозь крохотную щель до прильнувшей к двери Нарьяны донесся душистый запах только что приготовленной пищи. Расхрабрившись, медленно-медленно приоткрыла дверь пошире. Увидела за кустами затылок удаляющегося Асчита. Увлеченный едой, Дуолан сидел спиной к юрте на опрокинутых санях. Рядом в развернутом куске бересты лежало что-то золотисто-коричневое и оранжевое. Что там? Ага, испеченная на рожне утка и поджаренные в масле колобки из карасевой икры. Нарьяна сглотнула слюнки и вспомнила, что сегодня еще ничего не ела.
        Как бы тихо ни отворялась дверь, все равно раздался противный тягучий скрип. Женщина обмерла с закинутой через порог ногой. Но парень ничего не слышал, блаженно хрустя утиными косточками. Шаг, еще шаг, обогнуть юрту, скорее к лесу! Нарьяна припустила что есть мочи.
        Спрятавшись за кустом, осмелилась бросить взгляд на оставленный двор. Дуолан повернулся лицом к двери, будто что-то заподозрил… Но нет, взял икряной колобок, перекатил задумчиво с ладони на ладонь. Видать, наелся. Обветренные щеки его лоснились от жира, глаза сонно щурились. Не усмотрел, не заметил, вот так стражник!
        Больше не оглядываясь, Нарьяна начала подниматься в горы по узкому берегу речки Бегуньи.

* * *
        Говорливая речка стремглав скакала вниз по порожкам, торопясь к бабушке Большой Реке. А там уже разливалась широкогорлым устьем, плакала-жаловалась на обиды, острые камни и нежеланные объятия мороза. Бегунья дольше всех не поддается холоду. Движется, перекорщица, и тогда, когда другие реки-озера сгибаются подо льдом перед неумолимой волей зимы.
        Лес кругом стоял грозный и темный. Выпавший недавно редкий снежок припорошил кроны, а до земли не добрался. Куда ему, если и солнце летом не в силах проникнуть к земле сквозь бурелом и густые сомкнутые ветви. Тонкая трава вдоль еле приметной тропы заиндевела, как шерсть пегой лошади в зимней дороге. За травяной каймой краснеет все еще яркий брусничник с оторочками серовато-желтой линялой хвои. Чуть подмороженные, багряные от спелости ягоды лежат на кудрявом зеленом ковре, словно кто-то оступился и рассыпал их кучками из переполненного туеса.
        Теплая нынче осень, и лето побаловало. Вовремя выпали проливные дожди, дали взрасти хорошим травам. Солнца тоже было вдосталь, так что мучнистые коренья огненно-красного веснушчатого цветка сарданы успели налиться земным животворным соком. А уж ягод в лесу высыпало - некуда ступить. Нарьяна на ходу сорвала полную горсть кисло-сладких водянистых брусничин, благо тропа шла круто и почти не пришлось нагибаться. Поела, шагая без остановок в гору. Старалась идти прямо и ровно, но спину сводило в напряжении - все казалось, что кто-то следит, подсматривает сзади. Не Дуолан, понятно, тот бы давно окликнул. В мыслях мелькали глаза из сна, ледяные, с кровавыми зрачками. И в мыслях же Нарьяна их отгоняла, понукая себя: не притягивай беду, шагай быстрее, пока снова живот не скрутило! Силком пыталась занять голову другими думами.
        Вдруг жрецы ее не примут, укажут на дверь, куда бежать тогда? Стыдно Нарьяне: муж будто не замечает людей в белой священной одежде. Если кто-нибудь из них обращается к нему на сходе с вопросом, Хорсун цедит ответ сквозь зубы. Даже с главным жрецом разговаривает мало и надменно. А ведь имя того - Сандал, лучезарный! Жрецы - озаренные люди, их молитвы ближе всего к прародителю народа коню Дэсегею, к светлым богам и самому Белому Творцу. Сандал и его помощники делают большую работу. Произносят напутственные слова на свадьбах, провожают умерших, открывают торжища в Эрги-Эн, вымаливают плодородие всему сущему на празднованиях Нового года-весны. Ни одно важное событие не проходит без их благословения. Не будь жрецов, кто бы учил табунщиков творить защитные заговоры против нападения волчьих стай и медведей-шатунов? Кто бы лечил людей и скот, когда из Нижнего мира Джайан приходят болезни? Ведь ни одного шамана или удаганки, что раньше вершили подобное, не осталось в родах Элен!
        То есть сильных шаманов не осталось. Ведунов-знахарей, конечно, хватает… Нарьяна подумала о своем секрете. Она знала кое-что из неведомого обычным людям. Никому не говорила об этом, даже Хорсуну, боясь его гнева. Дар-джогур был незначительный, но во многом облегчал Нарьяне жизнь.
        Она умела говорить чудодейственные заклинания, хотя никто ее этому не учил. Сама не понимала, откуда брались складные слова, слетающие с языка, хлопотала ли она дома по хозяйству, бродила ли на лугу возле озера, выкапывая коренья сарданы, или ягоды собирая в лесу. Бывало, у женщин брусники и половины туеса нет, а ее кузовок уже с горкой сверху. Нарьяна могла сделать так, чтобы нитки не рвались, узор вышивался ровнее, легче мялись тяжелые кожи. Чтобы суп стал густым и жирным в голодные дни, когда все коровы стельные и Асчит выдает семьям совсем помалу пищи. На каждое женское заделье были у Нарьяны свои подсобляющие молитвы. А самое мудреное, что удавалось с малых весен, так это вызов огня. Тут она ухитрялась обойтись без кремня и серы. Просто высвобождала голову от суетных мыслей, думала об огне очень крепко, произносила заклинание, и он возгорался.
        Шести годков от роду, спрятавшись в молочном погребе, Нарьяна позвала огонь, и сруб погреба чуть не сгорел. Отец отругал ее сильно, чего еще не бывало. Она и сама испугалась, плакала до икоты и утомления.
        - А если б огонь перекинулся на твое платье? - спросил отец.
        - Нет, он добрый, он бы меня не тронул, - пролепетала Нарьяна сквозь судорожные всхлипы.
        Отец пожалел ее, взял на руки и долго ходил по юрте, качая большую девочку как младенца. Потом сел на лежанку, отвернулся лицом к стене и сказал с тоской:
        - О, когда твоя мать Гуона домой вернется?
        Вот от кого досталось Нарьяне эхо сильного дара. Мать была удаганкой.
        Нарьяне минуло всего три весны, когда Гуона пропала. Вместе с нею исчезли еще два больших шамана округи: Терют, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, и старый Сарэл, лучший благословитель Элен. Говорят, в пору войны бежавшие гилэты украли у Сарэла беременную красавицу жену. Он на всю жизнь остался одиночкой. Как отец.
        О шаманах добром вспоминают в народе. А Кубаг?й, отец Нарьяны, был простым табунщиком.
        Племя нунчинов, родичей отца, обитает далеко-далече, на западном конце Орто. Не сосчитать ночлегов пути до тех земель за дугою моря Л?мы[38 - Л?ма - озеро Байкал.] и еще дальше. Там отца называли по-другому, - памяти сложно запомнить, трудно приноровиться к чуждому произношению. Нунчины светлее кожей, чем люди саха. Глаза у них синие и круглые, как озера на аласах. Косы у женщин будто жгуты сухого, выбеленного солнцем сена. У мужчин растут кустистые желто-рыжие бороды и кудрявая шерсть на груди и руках. Отец тоже мог похвалиться белою кожей и пышной бородой цвета выгоревшей травы, но волос на груди всегда стыдился.
        Кубагай был первым нунчином, добравшимся в торговую весну до Эрги-Эн. Видно, не зря манила его сюда судьба. На торжище он увидел удаганку Гуону и понял: она - его женщина. Осмелился подойти к ней, показал привезенные из дальней страны красивые бусы красного морского камня и позвал с собою. Но Гуона отказалась отправиться с ним за Ламу. Не захотела жить пришлицей в чужом народе желтоволосых, синеглазых людей. Толмач, торговец из племени нельгез?дов, знающий нунчинский язык, перевел Кубагаю ее слова:
        - По своим вещим снам знаю тебя и давно полюбила, но родную землю я люблю больше.
        Уехал Кубагай ни с чем. А через три весны приплыл на плоту один. Пришел к Гуоне похудевший, печальный:
        - Стал я как опустевшее поле, стою на восьми ветрах, и нет мне солнца без тебя.
        - Я подарю солнце, если ты согласишься остаться здесь, - был ответ удаганки.
        И Кубагай остался.
        Так отец рассказывал дочери. Не вернулся к своим, не женился после того, как сгинула Гуона. Жил силой памяти о четырех подаренных женой веснах, полных искристого счастья. Такое и между истинно любящими редко на Орто случается. Потому, наверное, куцым оно оказалось. За все человек платит богам и духам, а за слишком щедрое счастье рассчитывается сторицей.
        Возьми отец после молодую жену, может, дольше бы протянулось на Срединной земле его нежидкое еще дыхание. Повзрослев, Нарьяна видела, что хорошие девушки заглядываются на кудрявого Кубагая, и каждая не прочь стать его женою. Он и няньку Нарьяны, юную толстую Лахс?, отослал от дочери рано по той же причине. Слишком игриво она смеялась, блестя пронырливыми глазами. А потом брат Лахсы выдал сестрицу, бедняжку, за Манихая, всем известного бездельника и гулену…
        Нарьяна часто ездила с отцом проверять табуны. Мерзла в дороге, отчего ослабла здоровьем и была худощавой. Считала себя дурнушкой, хотя лицом светла и приятна, а волнистые волосы спускаются до колен, если распустишь косу. Но девушки без плечистого размаха и веселого румянца на щеках не нравятся парням, а их матерям и подавно. Любая семья желает, чтобы сын привел в дом добрую работницу с сильным чревом, способным выносить кучу здоровых детей для продолжения рода, пополнения аймака. Поэтому, когда к Нарьяне посватался не кто-нибудь, а сам багалык Хорсун, жених видный и знатный, она не могла поверить. Потом оказалось, он в девчонках еще приметил Нарьяну и ждал ее вступления в семейный возраст. Была красивая свадьба, безоблачные весны жизни с любимым, не было только ребенка. Теперь и он на подходе, проникший в нее зимою белым лучом восходящего света.
        А Кубагай все искал Гуону. Расспрашивал чужеземцев на базаре в Эрги-Эн, допытывал приезжих гостей и кочевников, как бы невзначай выведывая о разных колдуньях и удаганках. Все ждал и не верил, что нет его Гуоны среди людей, живущих на Орто. А может, верил в возвращение жены из других земель, миров и времен, куда она иногда уходила в камланиях… Кто знает?
        Отца не стало прошлой весной. Он умер спокойно, как жил, - просто не проснулся однажды утром. Глаза его были закрыты на этом свете, а лицо улыбалось. Словно, очутившись за земным пределом, он увидел Гуону и успел здесь оставить улыбку. Жрецы сказали - болело сердце. Дочь знала: по Гуоне оно болело. Ах как жаль, что отец не дождался внуков!

* * *
        Ребенок стал пинаться чаще. Снова жгучая резь свила из кричащих внутренностей гнездо боли, сотрясла уставшее тело. Нарьяна присела на взгорок, превозмогая схватки. Запрокинула голову к небу:
        - О-о, помоги, Дэсегей, нет больше сил терпеть!
        Как бы ни было больно, заметила: мольба ее вотще. Солнце зашло за невесть когда набежавшую тучу, возвратившийся сивер опять притянул к себе гибкие маковки елей. А тут вдруг на глазах Нарьяны налетел восточный ветер. В воздушных руках ветров кроны деревьев замотались, словно хвосты дэйб?рей[39 - Дэйб?р - конский хвост на рукояти, махалка от гнуса и оберег от нечистой силы.]. Недаром месяц вчера кутался в радужную пелену, будто боясь сквозняка. Про такую непогодь говорят: «Началась борьба ветров, скоро буря грянет». И правда: туча надвинулась ниже, закрыла Каменный Палец толстым брюхом, опрокинула на землю сизые сумерки. Вслед за тем басовито взвыл голос бури. Завертелся, забесновался в небе призрачный зверь, взметая с троп красный песок и мелкие камни. Нарьяна поняла - не дойти ей до жрецов. Пока ветры не унесут тучу прочь и ураган не стихнет, придется где-то переждать. Судя по всему, буря будет короткой, небо за сопками розово по краю. Хорошо хоть, боль сместилась кверху и потихоньку гаснет.
        Постучав по земле затекшими ногами, Нарьяна поднялась и затянула потуже тесемки пояса. Каждый шаг отдавался в животе, жалящие иглы впивались в утомленные икры. Ребенок перестал шевелиться, затаился, испугался чего-то… Поди, это плохо? Оглянулась кругом в поисках укрытия и удивилась: смотри-ка, она добралась до скалы с женским лицом. За Скалу Удаганки заказано ходить женщинам, даже если ягоды покажутся в запретных местах крупнее и слаще… Ах, нет времени думать об этом!
        Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка. И только успела зайти за камень, как стало темно.
        Нарьяна присела от страха. Трясущаяся рука наткнулась на что-то мягкое, шерстистое. Едва не вскричала, отдернула руку - мышь! Погодя подумалось: нет, не мышь, похоже, пучок волос. Подняла ближе к свету. Точно, прядка белых конских волос. И сердце захолонуло - Хорсун! Его весточка, не иначе. Должно, кинул за камень, проезжая мимо. Будто догадывался, что понадобится жене родовой оберег, о котором она забыла в лихорадочных сборах.
        Ощупывая шершавые стены, Нарьяна несмело прошла к северо-восточному углу, где в юрте стоял бы камелек. Расстелила на подбитой глиной земле кобылью шкуру, легла на нее, и вовремя. Опять нахлынули схватки.
        Туча снаружи, казалось, тоже собралась рожать. Оглушительно громыхнула, стрельнула каленой молнией и впрямь опросталась - градом! Застучали о камень, зацокали градины: вначале обычные, с ноготь мизинца, потом покрупнее, с лиственничную шишку, а следом - с яйцо кукушки! Некоторые с шумным шорохом падали за валун, накапливая у входа покатую горку. Нарьяна, оглохшая скорее от одуряющей боли, чем от грохота грома, перестала обращать внимание на творившееся извне. Она уже плавала в истекающих из нее водах. Почти теряя сознание, подумала вдруг: надо зажечь огонь.
        Семь дней до родов и семь дней после нельзя женщине показываться огню ни в очаге, ни в лучине. Найдя путь к роженице, приоткрытой в запределье, с исподу Земли могут войти в нее и высунуться неведомые существа, жаждая глянуть любопытным глазком на пламенного духа-хозяина. Его огневеющая плоть чище чистого, ярче яркого! Обидевшись, огонь способен наслать на неосторожную женщину родильную горячку. Даже повитуха, запачканная грязью промежуточных миров, не должна готовить пищу в очаге до наступления новолуния…
        Нарьяна решила вызвать огонь вопреки всему! Ледяные глаза с красными точками были страшнее любого запрета. Собрав остатки издержанных сил, заставила себя подняться. Неожиданно полегчало и в голове чуть прояснело. Какое-то внеземное наитие подсказало первые слова заклинания. Нарьяна вымолвила их тихо, робко, а после песнь-молитва полилась свободно, будто не из памяти слов, а из крови сердца.
        - Домм-ини-домм[40 - Домм-ини-домм - ключ-присловье к молитве.], домм-ини, домм! Дед златоглавый, заботливый дух! Слышу я звон твоих медных сапог, рыжей дохи вижу яростный блеск, чувствую пламень сердитых очей… Сил нет взглянуть на пылающий лик! В страхе великом нарушив запрет, чистому взору посмела предстать в день своей первой родильной страды… Дедушка добрый, прости-пожалей, нету защитника, кроме тебя! К дитятку малому в чреве моем, к чаду безвинному, страшная тварь рвется из Нижнего мира Джайан!
        Не сразу, но вспыхнул огонь! Нарьяна с протянутыми ладонями поворачивалась посолонь. Вдогон ее движению загорались и взвивались ввысь яркие сполохи.
        - Оберегающий, родственный дух! Жизнью ничтожной и сердцем молю: в жгучем своем от проклятого скрой, в тесном своем понадежнее спрячь, в круглом своем затвори, как в кольце! Дымом щипай ледяные глаза с кровью, закапанной вместо зрачков, руки змеиные жги и язви, пальцы когтистые жаль и кусай, черные мысли огнем изничтожь!
        Огневые стены воздвигались до тех пор, пока высокое кольцо не сомкнулось.
        Пламя было необычным. Не пекло, не слепило, отдавая тепла и света не больше хорошо протопленного камелька в юрте, и горело ровно, без дыма.
        - Новую жизнь доверяю тебе, друг охраняющий, ласковый дед! Домм-ини-домм, домм-ини, домм…
        Продолжая петь, Нарьяна бросала в огонь тонкие вязки белого конского волоса, кусочки вареного мяса и жира, отщипывая от захваченного из дома шматка жеребятины. Кропила сливками все восемь сторон Орто…
        Когда внутри пылающего кольца закричал ребенок, телесные силы женщины были на исходе так же, как багровый сок жизни. Но вступили другие силы - материнского духа. Она сумела крепко перевязать пуповину жильной ниткой, перерезать ножницами. Обтерла тельце новорожденной мягким пырейным сеном, сдобренным сливками.
        Прежде чем последний вздох сорвался с обкусанных губ, Нарьяна увидела мимолетный сон. В разрыве туч брызнул ослепительный свет, и с восточной стороны неба к Скале Удаганки слетела белая кобылица, рассекая воздух мощными крыльями. Глянула сквозь огонь в глаза Нарьяне, простонала волнисто, надрывно и, запрокинув кверху гривастую голову, встала дыбом у входа в пещеру.
        Домм четвертого вечера
        Меняющий имя
        Перед восходом в небе бесстыдно засверкало круглое седалище распутной звезды, девки Чолб?ны. Устав от ночных гульбищ, вечно юная демоница укладывалась на покой. Пробудится она теперь поздним вечером. Повернется к Орто лицом, ловя отражение своего блистающего нагого тела в темных волнах Большой Реки. Убедившись, что красота ее не увяла, плеснет на румяные щеки студеной водой. Взбодрит себя перед новой похотливой ночью… Стараясь не смотреть на притягивающую спину блудливой звезды, главный жрец в ожидании восхода стоял на самой вершине утеса-перста. Он поднимался сюда на рассвете - времени познания - почти каждый день. Даже в зимний туман, когда солнце похоже на белую мису, а воздух расплывается под небесной твердью, как водянистое молоко, с которого сняли сливки.
        Глядя вверх, Сандал следил за движением облаков. Глядя вниз, любовался долиной. Обозревая Великий лес, вызнавал по дыму места кочевьих становищ.
        Три весны трудились мастера, жрецы и их помощники, вырубая ступень за ступенью в неподатливом камне. Благодаря благословениям Сандала и хитроумным креплениям, придуманным кузнецом Тимиром, никто не свалился с головокружительной высоты. В течение трех лун женщины Элен скручивали веревки из сыромятных ремней, длиннее и крепче которых не видывал свет. Когда готова была лестница, самая высокая и отвесная из всех лестниц на Орто, вдоль ступеней для удобства восхождения в три ряда проложили веревки. На спуск и подъем наловчившийся за многие весны Сандал тратил столько времени, сколько нужно для двух варок мяса. А пока лез туда и обратно, привычно размышлял о насущном, и мгновения в думах летели быстрее стрел.
        Правую сторону лица Сандала безобразил уродливый рубец. Он проходил от виска до угла рта, по пути приспуская веко. Если смотреть сбоку, откуда шрам незаметен, вполне бы пристало назвать жреца красивым. Сандал был высок ростом и статен, плечи его не согнуло время. С них, сохранявших потаенную силу, белесыми ручейками вспархивали, реяли и закручивались в воздушных струях длинные тонкие пряди. Остроконечную шапку из цельной шкуры белого жеребенка, с торчащими ушами и кудрявой гривой, жрец держал в левой руке, правую поднял вверх. Ветер трепал полы его белой дохи. Играл-бренчал шестью серебряными колокольцами, нашитыми на проймы рукавов, и тремя, чуть побольше и звонче, посередине груди.
        Закрыв глаза, жрец терпеливо ждал божественного знака. И вот пришло: кружок темени словно дрогнул кожей и распахнулся навстречу первым лучам. Живительные струи солнечной силы побежали по спинному хребту, тело открылось всеми порами и приблизилось к небу. Сквозь небесные ярусы устремился голос, раскатистый и глубокий:
        - С того дня, как впервые узнал Высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец! Вижу Твой очищающий свет над мирами, всем сущим и мной, и с великой надеждой прошу: дай мне силы искус одолеть, все строптивое перебороть, непокорное воле Твоей…
        Что-то не заладилось. Сандал шевельнулся в досаде, повернулся к северу и потерял вдохновение. Сейчас же пальцы студеного ветра забрались под ворот дохи. Жрец натянул шапку, помешкал, размышляя, не сойти ли вниз.
        Нет, непременно надо очиститься. Этой ночью ему приснились чей-то вкрадчивый, насмешливый голос и глаза, каких не бывает у человека. Словно сосульки с застывшими в них ярко пламенеющими ягодами брусники.
        В полдень жрецы по заведенному порядку соберутся в общей юрте у подножия утеса. Помолившись вместе, посоветуются о приемах того или иного лечения. Расскажут, где гуляли во снах их воздушные души…
        Сегодня Сандал не собирался делиться своими снами. Слишком было тревожно. Тревожно… и стыдно. Глаза-сосульки насмехались над ним. Голос говорил такое!.. Впервые дало знать о себе болью и страхом старое, но еще крепкое сердце.
        - Лучез-зарный, - дразнил струящийся из ночного мрака язвительный шепот, - С-сандал лучез-зарный! Раз-зве ты не такой ж-же, как вс-се? З-зачем взял с-себе новое имя, почему не ос-ставил данное на Пос-свящ-щении или то, что было допреж-жь? З-захотел быть подобным Белому Творцу?
        Прогоняя наваждение, жрец постучал ложкой по котлу и спрятал нож под постель для отвода бесов кошмара. Долго не мог уснуть, и как только не привлекал желательных снов! Но лишь начинала утихать смута и он задремывал, как глумливый дух, блестя жуткими глазами, твердил все то же и то же. Шипящий голос всплывал в голове и сейчас, мешая благочестивым думам.
        Сандал сел и прислонился спиной к закругленному скальному выступу, напоминающему край великанского ногтя. Скрещенные руки спрятал в подмышки, подтянул к животу колени, сохраняя остатки тепла. В душе саднило. Неожиданно захотелось плакать. Последний раз он плакал, когда ему было двенадцать весен. Вновь начали терзать воспоминания о прошлом, от которых он так долго и безуспешно старался избавиться.
        Вот еще чего не хватало - раскис, набряк, как скверно пошитая кожаная лодка! Жрец крепко вдохнул-выдохнул, принудил себя встать, обманывая ослабшее тело насильно воспрянувшим духом. Он сейчас попробует обмануть и память, порассуждает о несуетных смыслах. Если удастся закрыть вход застарелым думам о давным-давно прожитых веснах, божье благоволение вернется. Щурясь, глянул на близкое светило. Даже этого, по-осеннему скромного, хватало на весь необозримый Срединный мир. С высоты солнца долина Элен, объятая горами, наверное, кажется пылинкой на земной груди. Почти на том уровне, где исчезают в ветре завитки очажного дыма, пушится крона священной лиственницы. Сандал подумал, что, пока еще месяц молодой, надо бы прийти к древу, поговорить с ним, щедро кропя могучий комель топленым маслом.
        В долине величественная Матерь Листвень видна со всех сторон. С утеса ясно угадываются восемь граней чаши-поляны, где она стоит. Будто восемь лучей звездной Северной Чаши, повторяющей направления Орто. Недаром старики называют долину Элен Перекрестьем живых путей. Рядом с поляной на отлогом увале дружно растут стройные сестры, намного превосходящие высотой деревья соседних лесов. Кругом опрятно, и тени прозрачны, всегда полно ягод и птиц. Плавно огибая увал, с нагорья бежит чистый ручей. Взятая из него вода не плесневеет, сколько бы ни стояла в ведре. На дне ручья из сердца земли бьет горячий родник, поэтому ручей не замерзает зимой. И реденькая травка на мели у каменистых бережков не признает зимы - вечно зелена. Не успеет одна мурава напрочь смыться, как на смену ей проклевывается другая. В морозы над ручьем клубятся облака белого пара. Опасно подходить близко. Осядет влажный пар частыми каплями на одежду, выйдешь, будто из теплого дождика, и стынь превратит меховую доху в гулкий железный панцирь.
        Говорят, древней лиственнице столько весен, что такого огромного числа просто не существует. Земные души многих мальчишек, хваставших когда-нибудь забраться на ее вершину, давно спят в похоронных курганах. Иные, взрослея, становились героями войн, но этого мальчишеского подвига - дотронуться рукой до самой высокой ветки - так никто и не совершил. Перед каждой военной напастью ботуры ходили к Матери Листвени с молитвой. Те, что видели солнечный луч, купающийся в ветвях, возвращались из боя живыми.
        Должно быть, священное дерево хорошо помнит последнюю войну. Помнит великое сражение с гилэтами…
        Жрец нахмурился.
        Гилэт. Это имя он носил все свое нерадостное детство.
        Внезапно опять подступили, нахлынули непокорные воспоминания, перехватили сузившееся отчего-то горло. Внутреннее зрение вновь стало глазами ребенка и явило незабываемое. Сколько бы весен ни носил за спиной человек, ребенок в нем остается пожизненно. Не взрослея в памяти, приспевает в мыслях, когда не ждешь. Тычется в грудь, доверчивый, ищет спасения от давних обид и страхов, словно скулящий зверек… размягчает человека до слез, до бессильной, пронзительной жалости к себе, маленькому.

* * *
        Мальчик долго называл матерью старую служанку госпожи, которая считала себя хозяйкой двора и кухни. Когда он подрос и стал многое понимать, она проворчала однажды:
        - Ты - подкидыш, чужой человек, не нашего племени мандров. Тебя, новорожденного, нашли на пороге. Соседи болтали, мол, старик с младенцем на руках сперва постучался к ним. Назвался гилэтом и сказал, что твоя мать умерла родами. Как видно, прознав о родившемся у госпожи сыне, гилэт понадеялся, что и тебе перепадет молока кормилиц. Пришлось мне и слугам возиться с тобой, выкармливать и воспитывать. Всю жизнь будешь расплачиваться с госпожой.
        Мальчик подумал, что Гилэт - имя его отца или деда. Мальчика тоже все звали Гилэтом.
        - А после старик не приходил? - спросил он.
        Служанка не ответила и сердито отвернулась. Гилэт понял, что больше она ничего не скажет.
        Помогая соседскому конюху чистить лошадей, он, как бы между прочим, поинтересовался:
        - Помнишь ли ты старика, который бросил меня на пороге? Говорят, вначале он побывал в вашей усадьбе.
        - Отчего же не помнить, - ухмыльнулся словоохотливый конюх. - Старик был тощ, одет в рубище, куцая бородка торчком, а глаза как у безумца. Твоя мать, по его словам, умерла от родов. Он умолял хозяев взять тебя, сулился забрать потом и хорошо заплатить. Ну, взяли они, но после того, как старик ушел, посовещались и раздумали.
        - Что они со мной сделали? - взволновался мальчик.
        - А то не знаешь? - хохотнул конюх, щелкнув несмышленыша по лбу. - Тихонько подкинули твоим господам на порог, и вся недолга. Нищий был старикашка. Оборванцы, вестимо, все мошенники, вот и этот, дескать, обманет, жди его хоть до того, как ворон жаворонком запоет. А твои хозяева - богатеи, что им лишний рот? Прокормят… Так и вышло - вишь, какой парнище вымахал!
        - Никто за мной так и не явился?
        - Год пролетел, уж все подзабыли, а старец возьми и предстань, как обещался. Да ва-ажный, да на добром коне, в справной чистой одеже. Вытащил с-под плаща кошель, видно, увесистый…
        - И что же?! - в нетерпении воскликнул мальчик.
        - Что-что! Локти себе покусали мои дураки-то - не вышло разбогатеть! Кинулись в ноги ему и наврали, будто помер ты вскорости от детской сыпной болячки.
        - Почему они так сказали?
        - Стыдно, поди, стало, - буркнул конюх нехотя, о чем-то думая.
        - Имя старика было такое же, как у меня?
        - Откуда мне знать? - отмахнулся конюх с раздражением. Неожиданно забеспокоился, оглянулся вокруг и предупредил: - Ты смотри не болтай никому, о чем я рассказал. Молчи, не то надеру ухи!
        Несмотря на пинки, подзатыльники и тяжелую кухонную работу, мальчик рос на удивление крепким, а к десяти годам сильно вытянулся. Хозяйский сын, носатый Вал?х, его ровесник, скоро оказался на голову ниже. Казалось, весь рост Валаха ушел в носище, как нарочно украшенный еще и выпуклой темной родинкой на самом кончике. Статность служки бесила господина, маленького, но уже властного и безжалостного. Каждый раз он придумывал унижения все более изощренные и болезненные. Валаху нравилось думать о кухонном мальчишке как о собственном рабе.
        Днем Гилэт терпел и молчал. А ночью плакал от нежелания просыпаться завтра для новой боли и новых обид.
        Особо изводил его Валах своей излюбленной шалостью - игрой в цель. Проказник мнил себя метким стрелком и пулял мелкими камешками в Гилэта, воображая его мишенью. Сердился, если промахивался, но и когда попадал, гневался тоже. Гилэт обязан был увернуться, иначе зачем нужен такой неуклюжий раб? Стащив однажды тяжеловесный охотничий лук отца, бедокур забрался на крышу, кое-как оттянул тугую тетиву и крикнул оттуда ничего не подозревающему служке:
        - Эй, «мишень», стреляю!
        Гилэт лишь оглянуться успел, и будто ветер лихо свистнул в его ушах. Следом - опрокинувший наземь толчок с оглушительным шумом в правом виске и дикая, небывалая боль.
        Маленький господин изрядно напугался. Оправдываясь перед отцом, бормотал, что все получилось случайно… он не хотел… кухонный мальчишка сам попал под стрелу, пробегая мимо!
        Граненая стрела, пущенная сверху, хоть и с наполовину натянутой тетивы, постаралась лучнику угодить. Косо пробороздила «мишени» правую сторону лица от виска до рта и прошила веко. Через месяц веко срослось в изорванном углу, словно слиплось. Навсегда осталось немного прикрытым, придав лицу чуть надменное выражение. Ладно хоть зрение не пострадало. Гилэт едва не умер от потери крови, служанки еле выходили его.
        Отец впервые крепко наказал избалованного пострела, чтобы не смел увечить слуг. А главное - не брал вещи взрослых без спросу. Носатый Валах стал лучше обращаться с Гилэтом. Однако мальчик, хорошо изучивший злокозненный норов юного хозяина, не верил в чудеса столь скорого исправления. Гилэт ждал каверзы и боялся пуще прежнего.
        Как-то раз мальчишки отдалились дома и встретили в степи всадника из дикого кочевого племени. Может, всадник проехал бы мимо, но они побежали. Это раззадорило мужчину. Развернувшись, он ловко зацепил арканом ногу отставшего Валаха. Господин упал, Гилэту пришлось остановиться.
        Вначале Валах вздумал угрожать незнакомцу расправой родичей. Сообразив затем, что тот не понимает языка мандров, предложил выкуп - протянул короткий кинжал, который повсюду таскал с собой. Кочевник с интересом взял оружие. Согнул в дугу, сломал и со смехом зашвырнул в ковыль. Тогда Валах кое-как объяснил на пальцах, что готов отдать раба за свою свободу. Всадник снова засмеялся. Носатый в отчаянии принялся срывать с Гилэта одежду, показывая, какой у него сильный невольник. Мужчина задержал Валаха жестом и согласно кивнул, подтверждая, что торг состоялся. Аркан не без помощи бывшего теперь хозяина закрутился на шее раба.
        - Дикари сгноят тебя, «мишень», - успел весело шепнуть ему Валах на ухо перед тем, как опрометью кинуться прочь.
        Лица кочевников были свирепы и плоски, как колени. Мальчишку встретили радостными возгласами. Повертели в разные стороны, цокая языками и дергая за волосы. Уверенный, что за этим последуют такие мучения, каких он дотоле не знал, Гилэт помертвел. Но страшные люди быстро потеряли к нему интерес, взбудораженные ловлей кобылицы, предназначенной к ужину. Новый хозяин велел прислуживать у костра и тоже бросился в гущу потехи. Подставив чашу под взрезанную на шее вену еще живой кобылицы, кочевники с жадностью пили дымящуюся кровь.
        Гилэт взял бурдюки из-под воды и медленно побрел к речке. Новый хозяин не смотрел на него, занятый шутливой борьбой за обладание чашей.
        Мужчины выдирали ее друг у друга из рук и громко хохотали, скаля кровавые рты. Они не заметили, как мальчик подошел к берегу.
        Бурдюки упали в песок. Гилэт неслышной змейкой скользнул в воду. Выбравшись в кустах на другой стороне, он во все пятки пустился по степи неизвестно куда. Ни разу не оглянулся от страха.

* * *
        Если б кто мог сплести веревку из дорог и тропинок, которые Гилэт прошел за два года, наверное, можно было перепоясать ею весь Срединный мир. На эту пыльную, снежную, грязную веревку через каждые три-пять дней пути были нанизаны городки, острожки, деревушки, большие и малые обиталища разных племен и народов. Мальчик постарался подальше уйти от прежних хозяев. Стороной обходил становья кочевников. Везло - так ночевал в закутках подворий, лесных охотничьих шалашах или хлевах с коровами. Не счастливилось - перемогал ночь в брошенных звериных логовах либо просто в траве под кустом. Перебивался редким заработком, попрошайничал, воровал мелкие вещички, еду и одежду. Несколько раз его избили. Руку сломали, еле срослась. Он стал умнее, научился прятать приметный шрам под капюшоном удачно украденного на ярмарке плаща… И вот - угодил к жрецам.
        Сандал и сейчас вспыхнул стыдом, вспомнив, как это случилось. Хотел усилием воли свернуть досадную память - и не сумел. Давние дни вцепились в мысли не хуже клеща. Не желали сегодня его отпускать.
        Селенье скрывалось в небольшой горной котловине. Гилэт все утро наблюдал за его жителями, прячась в выемке кряжа. Он удивился, не заметив здесь детей и женщин. Не было слышно ни лая собак, ни громких криков. Молодые и пожилые мужчины в длинных светлых одеждах двигались спокойно, неторопливо выполняя обычную работу. Когда солнце подкатило к полудню и залило котловину особенно щедро, все немногочисленное население сгрудилось и, смиренно опустив головы, гуськом зашло в большой белый дом. Двери остальных остались распахнутыми.
        Мальчик немного подождал, наметив для набега жилище, стоящее в стороне. Эта одинокая изба, шире и добротнее других, обещала неплохой улов. Не теряя времени, он поспешил спуститься с кряжа и заглянул в нее. На стенах полупустой горницы висели веники лекарственных трав, полки над столом прогибались от тяжести прикрытых берестяными крышками глиняных горшков, наполненных какими-то душистыми снадобьями. Гилэт осмотрелся в поисках чего-нибудь стоящего, что можно было обменять в другом месте на молоко и лепешки, и ничего не нашел. Только на столе лежал странный предмет - неказистая с виду укладка, обшитая ветхою кожей. Мальчик открыл крышку. Укладка не была полой внутри. Ее плотно заполняли подшитые с одной стороны и ровно сложенные один на другой квадраты еще более ветхой желтоватой кожи, сплошь испещренной черными закорючками. Они напоминали тавра, какими метят коней. Колдовская, верно, штука, да и вся другая утварь здесь похожа была на чародейскую. Мальчик опасливо отдернул руку. Но все же, поглядывая в окно, наскоро порыскал по полатям. Зря, что ли, рисковал? Убедился, что здесь нет вещей, которые
могли бы ему пригодиться. Подхватил с загнетки котелок с мучной похлебкой и во весь дух помчался обратно.
        Очутившись за прикрытием, Гилэт первым делом достал из заплечного мешка деревянную ложку и съел половину похлебки, приправленной зеленью и кореньями. Она оказалась вкусной. Приморенный солнцем и сытый, мальчик нечаянно уснул. Очнулся лишь под вечер. Высунулся из-за камня: кругом было тихо.
        Уйти или остаться еще на день? Размышляя, Гилэт выхлебал варево через край. Хотел поставить котелок на землю, но произошло нечто непонятное и страшное - посудина не отрывалась от рук! Мальчик в ужасе уставился на ладони, ставшие продолжением железяки, как если бы их отливали вместе. Он тянул котелок и так и этак, зацеплял его за край каменной зазубрины, смачивая слюной. Колотил о валун изо всех сил, забыв об осторожности. Пытался всунуть зубами острие ножа между железом и ладонями… Напрасно! Пришлось спуститься к вьющемуся между гор ручейку. Всю ночь просидел у ручья, опустив руки с котелком в бегучую воду, утешавшую боль ободранной кожи.
        Ранним утром старик с седой бородой и седыми волосами - то и другое до пояса - открыл дверь незваному гостю. Посторонился, нисколько не удивляясь тому, что он чумаз, заплакан и держит в израненных руках пустой, изрядно побитый котелок. Лишь брови насмешливо приподнялись на высоком загорелом лбу.
        Старик что-то сказал на чужом наречии. Гилэт не сдержался и всхлипнул. Раз за разом седобородый произносил слова на всяких говорах, но мальчик отрицательно мотал головой или отвечал, коверкая слова. Тогда старик морщился.
        - Да будут благословенны дни твои. Проходи, не бойся, - молвил он наконец на языке мандров.
        Опустив голову, незадачливый воришка вошел в увешанную сушеными травами избу и вскрикнул: легко отделившись от рук, котелок упал и покатился по полу.
        - Сядь на лавку, - пригласил хозяин как ни в чем не бывало. - Итак, твое имя?
        - Гилэт, - пробормотал мальчик.
        Старик отчего-то дрогнул и переспросил:
        - Гилэт?!
        Повторил взволнованно:
        - Значит, Гилэт… Знаешь ли ты, мальчуган, что носишь имя не человека, а народа?
        - Так звали моего отца.
        Старик внимательно вгляделся в полосатое от слез и грязи лицо гостя.
        - Судя по чертам твоего лица, ты не гилэт. Вроде и не из мандров, хотя говоришь на их языке.
        Мальчик в растерянности пожал плечами и подумал: «Кто же я, если имя мое - не имя, а народ? Может, и человек, оставивший меня незнакомым людям, не родной мне вовсе?»
        Тыльной стороной ладони старик коснулся шрама на щеке:
        - Кто тебя так?
        - Валах, мой хозяин.
        - За что?
        - Это была игра с луком…
        Больше старик ничего не спросил, даже о котелке с похлебкой. Только все ходил из одного угла избы в другой и, скрестив пальцы, странно ими потрескивал. А мальчик уже не мог думать ни о своем имени, ни о чем другом. По крайней мере, пока. Ему, беглому рабу, бродяжке и вору, всю ночь лившему слезы в горный ручей, было предложено остаться здесь.
        Отрок Гилэт - его звали так еще долго - стал самым юным жителем жреческого селенья.

* * *
        На восходе и перед закатом жрецы в одиночестве молились Творцу, а в разгар солнцестояния возносили совместные молитвы в большом белом доме с распахнутыми дверями. Все остальное время, если не занимались лечением людей и священным напутствием, над чем-нибудь трудились, чтобы руки не отвыкали от мозолей, хотя большой надобности в таком усердии не было. Безбедно живущий окрест народ считал свое благоденствие плодами жреческих молитв и не мог нарадоваться полезному соседству.
        Хозяева богатых усадеб приносили молоко и масло. Охотно делились бы рыбой и мясом, но «озаренные» - таким было общее прозвище жрецов - не принимали ни мясного, ни рыбного. Ели мало, одевались во все белое, воздерживались от лишнего отдыха и сна, похвальбы и суесловия. А кроме того, даже нестарые жрецы равнодушно смотрели на женщин. Или хорошо умели подавлять в себе любострастную тягу. Укрощение плоти очищало и укрепляло дух. Эти люди должны были иметь ясные мысли и не возмущаемое пылкими желаниями тело. Лишь тогда на них во время молитвы снисходило озарение - возвышенный божественный знак, приближающий души к Белому Творцу.
        Однажды на общей трапезе к Гилэту подсел один из еще не посвященных жрецов и с негодованием рассказал о жрицах священного огня. Воинственные женщины, живущие далеко, на краю земли, умели силой рук вызывать небесное пламя. Их называли удаганками. Они ели мясо и рыбу, ездили на белых конях, а молились Солнечной Лошади, создавшей, по их мнению, Вселенную и все живое.
        - Это бы можно простить - кому, в конце концов, известно, как выглядит Белый Творец? - прошептал неозаренный, опасливо оглядываясь на старших. - Но удаганки, говорят, общаются не только с богами неба и земными духами. Они на короткой ноге даже с бесами Нижнего мира! Кочуют по всем мирам и живут, где понравится, сколько захотят!
        Улучив время, когда верховный жрец, седобородый Нь?ка, освободился от очередного дела, Гилэт отважился заикнуться об удаганках.
        Ньика посмотрел на мальчика внимательно и как будто с жалостью:
        - Ты веришь в то, что человек способен мановением рук вызывать огонь?
        - Нет, но…
        Гилэту очень хотелось спросить о способностях, приписываемых самому Ньике. Мальчик не решился. Отошел, остался наедине с множеством вопросов и путаных мыслей.
        Имя верховного означало Кающийся, а первого его имени, которое он носил долгие годы до озарения, никто не знал. Молодые жрецы шушукались, что старик в свое время служил одному из демонов, врагов Белого Творца, и к настоящей вере пришел ценою страшных испытаний. Мол, смог выжить и ускользнуть от демона благодаря умениям становиться невидимым для духов зла и проходить в игольное ушко. Но сколько ни следил за Ньикой мальчик, тот ни разу не воспользовался колдовскими приемами. Если не считать случая с прилипшим к рукам котелком…
        Верховный жрец не выделял Гилэта среди других. Между тем всем было известно, что он ходит у Ньики в любимцах. Гилэт тоже чувствовал, с каким терпением и любовью относится к нему старик. Мальчишка страстно желал вызнать, правду ли говорили об удивительных умениях Ньики. Старался во всем подражать ему, мечтая обрести сведения, открывающие ключ к тайнам. Разведал, что чудная вещица, в день незаконного вторжения в избу принятая за ветхую укладку, называется доммом, а закорючки в ней - письменами.
        Местные люди, если хотели о чем-то известить идущих вослед, оставляли «говорящие» узелки на веревках. Метки предупреждали о встреченных иноплеменниках, возможных засадах и тому подобном. Гилэт неплохо разбирался как в узелках, так и в других оповестительных знаках. Разные племена вырезали их на бересте, вычерчивали прутом на земле и охрой на камне. Письмена древнего домма, очевидно, тоже несли в себе какие-то сообщения. Гилэт почти уверился: вот что хранит секреты колдовства, вот из чего Ньика черпает свою силу! Но старик объяснил:
        - У домма много значений и смыслов. В одном из них - история. Сказания, поведанные не устами человека, а записанные рукой. Тот, что ты видишь перед собою, - домм народа по имени алахч?ны. Эту редкую вещь подарил мне один торговец, ездивший далеко. Он растолковал, что письмена состоят из знаков-звуков.
        - Отчего же я вижу их, а не слышу? - удивился мальчик.
        - Потому что они спят, - не очень уверенно молвил Ньика. Помолчал и добавил: - Не хотят просыпаться ради того, кто не ведает их звучания. Ты же не станешь понапрасну болтать с человеком, не понимающим твоей речи? Вот и они так же.
        - А если бы понимал?
        - Звуки сложились бы в слова, слова - в сказы и целые повествования. - Ньика вздохнул: - О, я бы много дал за то, чтобы их слышать! Но спящие знаки чужого языка не повинуются мне.
        - Сказал ли торговец, о чем говорится в домме?
        - Здесь, по его словам, записана история алахчинов. Другие доммы, насколько мне известно, рассказывают о звездах в небе, о морях и реках на Земле. О человеческом бытии в разных странах и даже животных и птицах, населяющих Вселенную.
        Гилэт взволновался: что, если он - алахчин?! Ведь обличье его не похоже ни на мандров, ни на тех же гилэтов!
        - Говорят, самый первый домм о сотворении Вселенной упал с неба, - продолжал верховный. - Может быть, его послал людям Белый Творец. Недаром слово «домм», кроме прочего, означает звук, с которым утром просыпаются небеса.
        - Где живут алахчины?
        - Этот просвещенный и мастеровитый народ, возвышенный духом и красивый наружностью, много лет назад обитал на юго-востоке Земли. Но однажды все алахчины до единого человека по неясной причине снялись с насиженных мест и куда-то ушли. Исчезли бесследно, как туман над осенней землей.
        Ньика позволил самонадеянному мальчишке просмотреть домм. Гилэт поднес вещицу к уху и вслушался изо всех сил. Загадочные закорючки молчали. Мальчик запомнил почти все и легко вычерчивал их потом прутиком на песке. Больше всего полюбился один часто повторяющийся знак. Приглядевшись, Гилэт понял, что знак состоит из двух продольных капель, входящих одна в другую, и таким образом вырисовывается глаз. Однако ни тайна этого ока, ни один из других алахчинских звуков-письмен не приоткрылись перед пытливым отроком ни на мизинец.

* * *
        Пока ученик не вырос в высокого сильного юношу, старик обучал его многим навыкам жреческого познания, но чар и превращений так и не показывал. Одной из главных наук было смирение. Оно якобы помогало противостоять искусам.
        Эти уроки принесли Гилэту тайную боль горечи и разочарования. Он постиг, что простому человеку никогда не научиться чудотворству, будь он хоть семи пядей во лбу. Понял, что волшебный дар дается свыше при рождении лишь единицам. На то он и дар - великий подарок Творца.
        Гилэт терзался, слыша от жрецов о чудесах, совершаемых колдунами. И он бы так мог! Сумел бы лучше других, ума и упорства ему не занимать. Но - нет. Не дано… Не дано! Он полжизни готов был отдать за малую толику дара.
        - Смирение - это покаяние, - внушал Ньика. - А покаяние - молитва истинной совести.
        - Бывает не истинная?
        - Бывает…
        - Скажи, что такое истинная совесть? - пытал Гилэт.
        - Справедливый и беспристрастный суд твоей души над твоими же мыслями, словами и действиями, - невесело усмехался старик. - Ведь наша жизнь состоит из деяний нрава и разума, а эти двое - нрав и разум - любят поспорить друг с другом.
        - И кто из них прав?
        - Совесть.
        Внешне парень смирился, но боль осталась, продолжая саднить раненное неизбранностью сердце. Нрав Гилэта не хотел привыкать к тому, что он такой же обыкновенный, как остальные. Разум Гилэта не желал верить, что он не входит в исключительное число осиянных огнем чудесного дара. В этом его главные спорщики были согласны.
        От отчаяния и обиды парень направил думы на молитвы, склад благотворительных слов и все необходимое для звания жреца, а внимательность рук - на врачевание хворей. Вскоре он в равной мере овладел знанием человеческого костяка и плоти. Навостренное ухо привыкло чутко улавливать малейший сбой в ритме сердца через коровий рожок, приставленный к груди недужного. Гилэт лучше многих озаренных научился вправлять людям кости, оживлять ослабевшие мышцы и заставлять кровь веселее бежать по жилам.
        Для себя он взял в толк, что, хотя к высоким жреческим знаниям, имеющим разные уровни до девятого высшего, чародейство не добавляется, зато управлять ими и толковать их можно бесконечно. Как удобно нраву.
        По прошествии некоторого времени верховный жрец благословил любимого послушника к первому озарению. Беспокойная душа Гилэта вспыхнула верой и неизведанной благодатью. Посвященные говорили, что озарение - как солнце, внезапно вспыхивающее в голове. «Твоя душа наполнится небесным духом, вольной птицей воспарит вслед за мыслью, подаренной Белым Творцом…»
        Все доподлинно так и оказалось. Вначале Гилэт, стоя на возвышении, прочел молитву и, затаив дыхание, долго ждал. Почти уже убедившись, что ничего не получится, вдруг всем телом почувствовал необычайно легкий воздух. Не тот, которым привык дышать, а другой - горний, возвышенный и возвышающий.
        С тихим звуком, похожим на вздох облегчения, отворились кости темени. Полыхнул свет - яркий, невообразимый огонь, пронизавший тело насквозь. Он заставил трепетать каждую мышцу, каждую жилку и косточку. Поры кожи, точно множество глаз, распахнулись навстречу солнцу, открывая такую даль, какой Гилэт и во снах не представлял. Земля казалась покатой равниной, зрение беспрепятственно достигало четырех краев безбрежных пределов и четырех между ними. В зеленых просторах угадывались леса, в синих - моря и реки, в снежно-сером камне разглаженных гор пестрели цветами луга. Стремительно приближаясь, огромный мир отчетливо являл малое: беличий хвост-огонек, мелькающий на сосне, стайку радужных рыбок в волнах прилива, сиреневый трепет луговых цветов на ветру. Душа Гилэта соприкасалась с нежными душами всего сущего и ощущала древнюю мудрость капель и крох, созидающих громады Вселенной. Упруго звеня, чарующий свет закружился столбом, сузился книзу, истекая в чью-то незримую горсть. Мягко подпрыгнул, оттолкнулся от головы новоозаренного теплый солнечный луч. Кости темени мгновенно затянулись… и все кончилось. На
поверку чудо длилось лишь миг, однако успело вместить в себя добрый отрезок времени, свободный от земного исчисления.
        В конце таинства Гилэт получил новое имя. Его назвали С?нда. На языке, избранном жрецами для общения, оно означало «Такой-же-как-все».
        …Такой же, как все!
        Посвященный был вновь сокрушен и подавлен. Счастье первого озарения потухло в нем. Непредвиденное ненастье загасило луч радости от родства со Вселенной. Мало того, что имя не приглянулось, оно показалось оскорблением, будто на этот раз пробуравили стрелой не лицо, а грудь, прошив острием сердце! Ньика прямо дал знать, что Гилэт… что Санда такой же, как никем и ничем не выделенные люди. Что он - частица суетного большинства, мимо которого с полным безразличием пронесся божественный выбор!
        Верховный, неизменно откуда-то проведывавший все про всех, неожиданно напрямик спросил в посторонней беседе:
        - Тебе не нравится имя?
        Вместо ответа молодой жрец низко опустил голову.
        Ньика, отвернувшись к окну и о чем-то размышляя, по привычке затрещал длинными тонкими пальцами.
        - Но ведь ты действительно такой же, как все, - сказал он, оставив пальцы в покое. - За исключением того, что не знаешь тех, кто дал жизнь подкидышу, найденному мандрами на пороге…
        - Откуда тебе известно? - удивился Санда. Он никогда не рассказывал Ньике свою историю. Уже и сам успел подзабыть, а тут живо вспомнилось, как, бродяжничая, пытался отыскать старика, о котором говорили ему служанка и конюх. То ли деда, то ли отца - старого нищего гилэта, давшего имя народа брошенному ребенку. У старика были безумные глаза и куцая бородка. Спустя год он прискакал на добром коне, важный и справно одетый. Искал мальчика, но услышал ложь и, видно, на том успокоился…
        - Что ж, не буду скрывать, - ответил верховный, продолжая глядеть в окно. - В одной из своих поездок я побывал у мандров и заплатил им выкуп за сбежавшего слугу.
        Санда встрепенулся:
        - Я не сбегал от них, Валах сам отдал меня кочевнику!
        - Знаю.
        Ньика резко обернулся. С мрачным видом поднял ладонь, предотвращая поток вопросов, нетерпеливо пляшущих на губах Санды.
        Наставник вернулся к разговору об имени через несколько дней. Посреди других рассуждений произнес непонятное:
        - Когда-нибудь ты найдешь ту, что будешь искать… или она сама тебя найдет. Тогда ты поймешь истинное значение своего нынешнего имени и мои опасения… Многое поймешь.
        - А ты, верховный, сам выбрал себе имя, которое носишь?
        - Да. Раньше меня звали Ар?гор - Дар богов. Имя гордилось звучанием и смыслом, а на самом деле было ничтожным. Так назвали меня старые родители. Я был их единственным сыном. Они хотели мне лучшей доли, но имя не принесло удачи… А теперь пойдем к священному огню. Я открою тебе Великое Имя Величайшего из богов.
        По пути к белому дому, где день и ночь горел небесный огонь, Ньика говорил:
        - Знать подлинное Имя Создателя - это больше, чем положено человеку. Однажды услышать Его Имя, повторять перед озарениями удостоены из смертных только истинные жрецы. Оно - тайный из тайных ключ, отворяющий врата молитве и знанию. Восходить по ним тебе предстоит самому в течение жизни.
        - Чтобы постичь суть Бога?
        - Сути Его никому не постигнуть, - тихо сказал верховный. - Человеческий разум несовершенен и груб. Он извращен ошибками предков и собственными грехами.
        Помолчал и продолжил, думая о чем-то своем:
        - Жаль, что души в нас мелкие, а тела большие. Пусть бы лучше было наоборот…
        Они уже стояли перед огнем. Ньика замолчал и, неожиданно возложив ладони на плечи Санды, вполголоса произнес красивое певучее слово.
        Имя Творца!..
        Наконец-то Санда завтра впервые по праву откроет дверь для молитвы звуком-ключом. А потом снова замкнет уста зароком, данным Богу богов, до следующего утра. Каждый день с восхода до ночи будет жить с Именем Бога.

* * *
        Уверившись в крепости своих жреческих сил, озаренные возвращались в родные места. Взамен приходили другие люди. Все они стремились обрести дух света и веры, желали научиться лечить и благословлять. Санда жадно расспрашивал прибывших об их краях и народах. Интересовался, доводилось ли слышать что-нибудь о племени алахчинов. Новички удивлялись:
        - Разве есть такой народ на Земле?
        Ночами Санде снилась далекая страна, покрытая мерцающей дымкой и неуловимая взглядом. Душа плакала и стонала от странной тоски по этой таинственной стране. Она дразнила воображение и тревожила сиротливое сердце. Днем жрец старался занять себя тяжелой работой, чтобы как можно сильнее устать и заставить бессонную воздушную душу - одну из трех, составляющих его существо, - остаться в здешних горах. Что толку блуждать в тумане сна над призрачной чужбиной? Но босые подошвы, ощущая трепетный гул неизведанных дорог, просились в путь, словно в ногах пробуждалась память зовущих предков. Исподволь Санда начал мечтать о земле, которую смог бы полюбить всем сердцем и назвать своей.
        К озарениям нельзя было привыкнуть, однако Санда их уже не считал. Не считал теперь и вылеченных больных. В жреческом селенье давно не осталось ни одного человека из тех, с кем он проходил Посвящение.
        Волосы и борода верховного, отросшие до лодыжек, стали белее вьюги. Как-то раз Ньика вызвал Санду и сказал:
        - Восходы мои сочтены. Скоро я отправлюсь по Кругу. Да и тебе здесь больше нечего делать. Иди, мой мальчик.
        - Куда? - растерялся молодой жрец.
        - Сердце подскажет.
        - Кто будет мне за наставника? - дрогнул голосом Санда, любящий Ньику как родного отца.
        - Белый Творец, - улыбнулся старик бледными губами. - Иди, Такой-же-как-все. Помни: в имени, данном тебе, - залог твоего смирения и противостояния искусам. Пусть ветер странствий несет тебя туда, где у людей станет нужда в озаренном. Да будут благословенны дни твои.
        Эти слова жрецы произносили вместо приветствия и прощания.
        Снова деревушки, острожки, городки, как в неприкаянном детстве, принялись нанизываться на жесткие веревки дорог, что шаг за шагом вили-сплетали бродяжьи дни… месяцы… годы…
        За спиной Санды болтался полупустой дорожный мешок. На дне его лежали костяные пластинки счета времени, коровий рожок для прослушивания сердца, несколько горшочков с мазями и кое-какая одежная смена. Завидев светлую жреческую доху, услышав звон колокольцев - пока всего шести на плечах, - люди открывали ворота и двери. Радуясь желанному гостю, просили полечить их или произнести священную молитву. Угощали, смотря по достатку, поднося лепешки, молоко, простоквашу и никогда - мясо.
        В иных местах Санда оставался ненадолго, в других к нему привыкали и умоляли поселиться рядом. Но он замыкал приветственно-прощальный круг:
        - Да будут благословенны дни ваши.
        Он уходил, потому что сердце его молчало.

* * *
        Время в пути вначале бежало медленно, затем все быстрее и быстрее. Понемногу забывалась размеренная жизнь в маленьком горном селенье. Санда уже не скучал о старом жреце, как все взрослые дети, которые перестают тосковать об отцах и только с почтением вспоминают их, ушедших по Кругу.
        Скопилось двадцать годовых пластинок счета времени, когда Санда познакомился с разъезжими менялами из племени нельгезидов. В этот раз они снарядились на торжища в северные земли йок?дов. Большой базар проводился у Перекрестья живых путей, в славном месте Эрги-Эн по левому берегу Большой Реки через каждые пять лет.
        Долго упрашивать не пришлось. Торговцы посчитали за честь взять озаренного в попутчики, надеясь на его притягивающие удачу молитвы.
        Смышленый к говорам, жрец свободно владел девятью языками. Йокудский язык называющих себя саха тоже знал довольно сносно. Этому говору научил его Ньика.
        Происхождение слова «йокуд» наставник толковал от тонготского слова «йок?», что означает «предельный», а вотчину окраинного народа звал Северной Йокум?ной. Верховный вещал о полных златом горах и кишащей зверьем нехоженой тайге. О полудиких косматых лошадках и тучных низкорослых коровках, среднему человеку по плечо, дающих вместо молока сливки. О высоком лекарском, военном и кузнечном искусстве тамошних мастеров. Говорил, что йокуды полагают, будто за спинами у них развеваются невидимые лучи-обереги, ибо эти люди якобы потомки Солнца. Годы народ саха считает не по летам, а по веснам - то есть по приходу солнечных дней после зимы, расстояния же измеряет ночлегами и кёсами: один кёс дороги - время варки жеребячьего мяса. Да и течение дня, мол, разбивает на доли времени, равные доспеванию мяса в горшке-чаше «с солнцем в боках». По словам Ньики, туземцы йокуды поклонялись своим богам и духам, но почитали сущего над всеми Белого Творца. Душа у всякого северянина, как у истинно верующего, была триедина.
        Только теперь жрец задумался: с какой целью верховный столь настойчиво рассказывал ему о Йокумене и населяющем ее племени? Зачем выучил языку, чем-то напоминающему речь степных народов?..
        Ни одного человека саха Санда еще не видел, и ему было любопытно.
        Дорога оказалась нелегкой. Сперва на плотах по недавно вскрывшейся весенней воде, затем на оленях, вымененных у кочевников. Мощные жилы рек, раскидистые жилки проток, бессчетные нити норовистых и спокойных речушек густой светлой сетью опутывали Великий лес-тайгу. Спешили влиться в Большую Реку по всей бескрайней дали, от восточных верховий до широкого северного устья у ледяного Мерзлого моря.
        Там, на конце Вселенной, в море впадает Река Мертвецов с двойным супротивным течением. Правое течение возносит вверх к Срединной земле обновленные души, левое влечет вниз отжившую плоть и ненужный хлам в Нижний мир. В нем, исподнем, все наоборот: мертвое делается живым, битое - целым, старое - новым. Жители Нижнего мира общаются на нелепом, темном языке - мрачном языке страшных пещер и гиблых топей. Не могут красивые слова произрастать в таких ужасных местах. Люди не понимают немыслимое для их слуха бесовское словоблудие так, как оно на самом деле звучит. Дикий говор переворачивается наизнанку в человечьих ушах и превращается в певучую, гладкую речь. Поэтому во время некоторых обрядов, когда народ вынужден обращаться к нечистой силе, он поет им песни так же, как богам и добрым земным духам. Цветистый склад песенных слов лучше всего доходит до слуха чертей, ибо особенно сильно извращается на входе в Преисподнюю. Подлинный адский язык известен лишь шаманам. Только они могут проникать туда по большой надобности. За это Преисподняя мстит многим из них после смерти. Захватывает и никогда уже не
выпускает в Круг души, обреченные на вечные страдания.
        О Нижнем мире Санда раньше слыхал от Ньики, о других невероятных вещах узнал впервые. Если верить бывалым торговцам, студеное морское дыхание в той стороне продувает почву насквозь и деревья растут не выше мелкого кустарника. А у берегов над скрипящей шугой летают стаи пестрых птиц, и такая их прорва, что сплошные крылья на целых полгода затмевают солнце.
        - Как же люди живут без света? - удивился Санда.
        - Чего им не жить, если взамен солнца в небе день и ночь горят сполохи разноцветного огня, - пояснили ему.
        - Разве их видно сквозь крылья?
        Торговец усмехнулся - мудрый жрец, а сам не может скумекать.
        - Смертным птицам не заслонить отражения студеного костра властителей Нижнего мира.
        - Почему - отражения?
        Ох уж настырный! На выручку товарищу пришел второй купец:
        - Оцепеневшее от холода небо над тундрой давно превратилось в гигантскую пластину льда, вот и отражает все, что на потусторонней земле происходит.
        Первый степенно продолжил:
        - Из темных глубин моря часто выползают бесовские звери - черные бесшерстные коровы и быки с нерпичьими ластами. Кожа их блестит, как звездная ночь, а лбы комолы, зато страшные усатые пасти щерятся клыками. На этих быков охотятся люди, называющие себя прибрежными луор?бе. Они строят жилища из шкур морских оборотней и ездят на собаках. Молятся чете морских духов - вонючему старикашке размером с мышь и громкоголосой бабке. Туловище старушонки круглое, ножки кривы, тощи, сама ростиком с паука…
        Дальше рассказывали, сменяя друг друга:
        - Те из наших, кто свел знакомство с прибрежным народом и рискнул попробовать мясо зверей Нижнего мира, уверяли, что оно, пока свежее, по вкусу не хуже оленьего.
        - Между тем случайно забредшие на побережье медведи, волки и лисы, едва завидев демонических пришельцев, сразу седеют от ужаса. Поэтому все земные звери там белые, кроме оленей, привычных к явленью чертей…
        - У прибрежных луорабе есть тундровые родичи. Они кочуют по равнине и сопкам со стадами коренастых, очень жирных оленей.
        - Можно жарить мясо этих олешков в котле без воды - столь сально, что к днищу не липнет!
        - Богачи, говорят, владеют несметными стадами.
        - Сами хозяева не в силах их сосчитать!
        - А в пещерах острых северных хребтов живут волосатые чучун? - снежные недочеловеки…
        - Они воруют в стойбищах женщин и детишек!
        Санде стало не по себе. Хорошо, что до ледовых просторов Мерзлого моря, скрытого голой горной цепью, все же не близко и не туда направляются стопы храбрых нельгезидов. Но и тут, близ Большой Реки, стремящейся к морю, изломы обнаженных гольцов вспарывали землю, как зубы младенца десну. Почва внутри была каменно-ледяной. Деревья плохо росли в высоту, а корни их спускались вглубь не ниже, чем в размах рук. Здешние леса могли похвастать лишь гущиной путаных дебрей. В иных чащобах не то что человеку, но и проворному зверю было не пролезть. По паволокам, пологим откосам, по краям круглых аласов расползалась темная тайга. В ней неумолчно пели птицы. Кукушки отмеривали годы чьих-то жизней, по ночам пугающе хохотали совы. Всюду лазоревыми каплями мерцали озера, оправленные в ивовые оборья… Странная, суровая и прекрасная земля - Северная Йокумена!

* * *
        Все чаще стали встречаться стойбища кочевников и островки йокудских поселений. Вскоре к отряду примкнуло несколько конных йокудов и оленный человек племени ньгамендри. Они тоже направлялись на торжища. Нельгезиды с ходу начали предлагать им какие-то безделушки за богатые меха.
        Молодой ньгамендри пустился в незнакомые земли впервые. Топор у него был каменный, а наконечник на копье костяной. Раздосадованные несговорчивостью спутников, торговцы принялись насмешничать над диковатым парнем.
        В Санде кровь забурлила от возмущения. Он уважал родичей тонготов ньгамендри, славящихся честностью и прямотой.
        - Ньгамендри не ведают хитрости и обмана, - заметил негромко. - Им, наивным, известна только гордая правда.
        Торговцы сразу замолчали.
        Новые попутчики прониклись к Санде почтением. Справедливые речи, толковые советы и обширные познания жреца заставляли думать о нем как о глубоко умудренном опытом человеке. Величали его по-здешнему - Сандалом, что означало Лучезарный. За долгие дни пути жрец привык к новому имени. Звучание казалось завершенным, да и смысл, что уж говорить, был куда казистее прежнего.
        Как-то раз, отходя ко сну, Сандал вспомнил Ньику и стал мысленно оправдываться перед ним:
        - Мне неизвестно, кого или что я должен найти. Я до сих пор не знаю, кто она - та, которая меня ищет. Да, еще надо признаться, учитель… Прости, мое имя снова поменялось.
        Глянув на него сурово, старик, по своему обыкновению, затрещал длинными пальцами. Догадываясь, что уже спит и видит наставника во сне, Сандал виновато опустил голову:
        - Имя теперь слышится по-другому, и значение у него иное…
        - Какое же?
        Жрец объяснил, запинаясь от неловкости. Попытался защититься:
        - Не все ли равно, как меня величают внешне? В сердце я остался прежним. Я - Такой-же-как-все и благодарен тебе за благословение. За то, что ты воспитал меня… вразумил, вырастил…
        - Разве ты вырос?
        Ньика печально улыбнулся, перед тем как покинуть повелевающую снами воздушную душу жреца. Сандал с обидой понял, что верховный не возраст имел в виду.

* * *
        Начался Месяц белых ночей[41 - Месяц белых ночей - июнь.]. Йокуды ласково называли их кумысными. Едва успевало пожариться на костре оленье стегно, нанизанное на рожон в закатных лучах, как почти тут же рассветало. Несмотря на усталость, засыпали часто под утро.
        Старшой конников, мужчина внушительного и бывалого вида, был мастер петь красивые песни-притчи. Одна из них полюбилась Сандалу.
        Может, было оно, может, не было, говорят, будто люди бессмертные со святыми богами и духами населяли небес девять ярусов, понимали язык всего сущего, жили в сытости и благоденствии. Сверху - солнце с луною бессменные, снизу - реки-озера молочные в берегах из пушистого кёрчэха…[42 - Кёрчэх - свежие сливки с добавлением ягод, взбитые в пышную массу.]Разве есть жизнь подобная где-нибудь?
        Но однажды постыло пресыщенным бытие, столь волшебно прекрасное. Грезить начали, неблагодарные, о страстях и победах неведомых, о земле немудреной, да собственной.
        В том, что киснет, известно брожение, - так железо исходит окалиной, гнется, крутится и выпрямляется; так ждет встряски ыт?к[43 - Ыт?к - круглая волнообразная мутовка для взбивания молочных продуктов.]перед праздником для кумыса с закваскою дедовской… Боги с духами страшно разгневались. Девять ярусов враз продырявили до небес, называемых пешими, да в прореху людей и низринули!
        Вот уж встряски дождались ослушники! Шлеп! - и твердь вместо мягкого облака! Прыг! - мороз вместо теплого воздуха! Скок! - нужда вместо благополучия!
        Сами были в беде виноватые, а для склада Вселенной все правильно, словно с промыслом добрым содеялось. Средний мир лег меж светом и теменью, день у Верхнего взял, ночь - у Нижнего. Время года разбилось на четверти, чтобы после зимы, стужи-голода потрясала весна, как чудесное от смертельных оков избавление. Вслед за тем в Круг исконный протиснулась жизнь земная - четыре мгновения от пытливого детства до старости.
        Осу?хай[44 - Осу?хай - праздничный обрядовый хоровод. Осуохай - хоровод времени, обозначение недель, месяцев, времен года.]за осуохаем опускается время отжитое в столб прозрачный - священную коновязь. На пластине заходов и выходов отмечает бог судеб рождение, жизнь и смерть человека - и далее по пути круговому обратному, если жизнью прошел испытания… В них искусен богатый загадками бог Дилга, волю-дух проверяющий!
        Почти целую луну отмечал Сандал нарезками дни на костяной пластинке, прежде чем путешественники добрались до Эрги-Эн.
        Базар был многоликим и шумным. Жрецу еще не приходилось видеть такого огромного человеческого скопища. Со всех сторон Великого леса собрались купчие люди с товарами, охотники со связками блескучих собольих шкурок и скатками толстых звериных шкур. Мастера предлагали свои творения. С разным интересом и выгодой бродили по кругам Эрги-Эн перехожие странники, сказители, певцы, умельцы играть на поющих и шумящих инструментах; люди, любящие повеселиться и потешить силушку в состязаниях.
        Противоположный берег закрывали неохватные взглядом, неприступные скалы. Они вздымались прямо из волн Большой Реки, словно древние боги зачем-то построили здесь заслон и сами рядом оцепенели. Серебряная вода отражала их угрюмую окаменевшую плоть, забранную в пластины складчатой брони.
        Где-то за хребтами укрывалась широкая долина Элен, в которой раскинулись шесть аймаков. Небывалое поселение людей йокудов-саха, имеющее даже собственное войско. За каменным мысом не было видно крыш юрт и дыма, рассеянного в низких ветрах. Однако из глубины северной части долины взмывала ввысь верхушка величавой лиственницы. Более мощных и прямых жрец нигде еще не встречал: во всей Йокумене деревья тонки, мелковаты и растут густо, как кустарник. Могучая лиственница притягивала взгляд, заставляла задуматься… С глаз будто снялась мерцающая дымка сна. Пронзило догадкой: вот оно, великое священное древо, связующее миры! Люди саха зовут его Ал-Кудук, другие племена по-своему. Но как бы кто ни звал - Пуповиной земной, Осью Вселенной, Колыбелью рождения времен, Перекрестьем живых путей, - к нему бегут добрые дороги этой стороны Земли, вокруг него вращаются светила. Потому и ночи здесь в вершине года белые, как на рассвете - на всходах нового дня!
        В южной части Элен за речными скалами выступали ощеренные зубцы причудливых голых и лесистых гор. А поверх нагромождения бурых и серо-зеленых громадин, поверх всего Великого леса на день пути кругом грозно возвышался гладкий белый утес. Он напоминал исполинский палец. Чуть приподнятая левая стена образовывала на вершине округлую складку наподобие выступающего ногтя. Такую заметину не забудешь, ни с чем не спутаешь и сразу найдешь. Оттого-то в удобном левобережном Эрги-Эн, в середине верхнего течения Большой Реки, проводились торжища. Вздыбленный из Срединной земли перст-колосс словно упреждал: человек, ты можешь остановиться здесь лишь с мирными помыслами!
        Потрясенный увиденным, Сандал ушел в лес подальше от людей. Забрел на пушистую, белую от лепестков первоцвета веселую полянку в березовой роще. Захотелось, пока поблизости нет никого, прильнуть к благоухающим травам, почувствовать грудью волнение и бег земных, разогретых лучами соков. Жрец оглянулся из-за плеча, стесняясь, - не смотрит ли кто? Упал с раскинутыми руками в ласковое облачко цветов… и вспомнил из снов запах этой земли и цвет. Всеми легкими вбирал он нутряные, сладковатые почвенные пары и не мог надышаться.
        И засмеялось, воспарило к горлу, мешая дыханию, возликовавшее сердце! Вот она - земля, что искала его и звала. Ведь не раз уже думалось, что лицом он больше всего похож на людей йокудов-саха. Глазами - неширокими, но и не узкими, с неяркой искрой, как ягоды черешни в листьях век, загибающихся к вискам черенком. Носом прямым и четким, не то что у тонготов и ньгамендри, чьи плоские носы едва выступают из круглых щек…
        Может быть, тут, прямо под ним, Сандой, Таким-же-как-все, спят сейчас в святой глубине его неизвестные предки! Мудрый Ньика предвидел это, вот почему столько говорил о Йокумене… Значит, верховный жрец все-таки обладал чудодейственным даром ясновидения? А ведь ни разу о том не обмолвился.
        Здешний народ понаслышке знал о жрецах от приезжих, однако слава лучезарного Сандала прилетела сюда быстрее его самого. Кто-то успел разнести весть о прибытии озаренного. Когда он изъявил желание поселиться в долине, старшины аймаков были польщены, но не удивились. Не мог человек, познавший мир, увидеть прекрасную Элен и выбрать для жития другую землю! Отобрав в окрестностях четверых неженатых целителей и заклинателей, Сандал основал маленькое жреческое селенье у подножия утеса-перста.
        Старики предупреждали, что люди саха не строят юрт в горах и середках долин. Всем известно - эти места, имеющие нравные и сумасбродные души, любимы нечистой силой. Лучше жить в укромных углах широких полян среди молодой поросли. Жрец заверял: Каменный Палец схож с волшебной Коновязью Времен, значит, близок к Дэсегею. А разве божественный прародитель даст в обиду любимых детей? К тому же особый гадальный ковш, щедро разбрызгавший кумыс по каменистой земле горы, убедил стариков: духи дали добро и не станут тревожить новых жильцов.
        Все здесь было любо Сандалу. Светлые боги и добрые духи не оспаривали главенства Белого Творца над собой и мирами. Заклинания приносили удачу, лечение шло успешно. Как выяснилось позже к удивлению и потаенной радости жреца, в Элен не было соперников шаманов. Не так давно три шамана и удаганка - больше в долине и не водилось - куда-то запропастились. Люди сказывали, будто их уничтожил заезжий колдун. Правда, были Хозяйки Круга, три почтенные старухи горшечницы, ведавшие магические тайны и лепное вещество Земли. Но они, к счастью, казались какими-то отрешенными, думали больше о чем-то недосягаемом для простого человечьего разума.
        За десять весен подопечные Сандала научились большей части того, что он знал и умел сам, и приблизились душами к Белому Творцу. После схождения к каждому божественного знака Сандал провел обряд Посвящения в озаренные. По истечении еще нескольких весен в селенье жрецов с просьбой принять их явились двое юношей. Один ведал в травах и получил имя Отос?т - Травник, второго, что правил кости, назвали Абр?ром - Благодетельствующим. Они также возмужали опытом и наукой.
        Постепенно Сандал почувствовал себя частичкой народа Элен и научился слагать красивые молитвы на местном языке. Священное слово ценилось тут выше кузнечного молота, шаманского бубна и воинского меча. Сандал принял к сердцу и здешнюю веру. Да особо и принимать нечего - всюду един Творец!
        Озаренные - так и в долине стали теперь называть жрецов - брали за труды у людей ровно столько, сколько было нужно для скромной жизни. Не держали скота, не ели мясного и рыбного - не оскверняли себя плотью имеющих кровь. Одевались в белые дохи со звонкими колокольцами, которые означали уровни небесного знания и отпугивали злых духов. Люди привыкли к жрецам. Не представляли теперь без их благословения ни охоты, ни строительства, ни праздника. Не говоря уже о лечении людей и домашних животных. Сандал же, пользуясь особым почтением, был не только главным жрецом, но и обладал голосом, почти равным голосу старейшины и багалыка на Малом сходе.
        Даже в невезучие дни он ни разу не пожалел, что остался в долине. Исчезла бродяжья тяга. Только в Элен хотел жить отныне, именно отсюда мечтал когда-нибудь уйти по Кругу. Старался забыть о прошлом, хотя мог бы собрать воспоминания старцев, шаг за шагом исследуя время назад. Но жрец предпочел не знать, почему несмышленым младенцем оказался вдали от родины в руках старого гилэта, - скорее всего, врага, а не родовича, и почему был нужен этому человеку. Сандал больше не хотел размышлять об истории своего происхождения, боясь сам не зная чего. Да и зачем трудить душу поисками, возможно, вовсе бесплодными? Он жаждал быть родным и желанным жителем Элен. Таким-же-как-все и одновременно - Лучезарным. Он нашел, что искал.
        Домм пятого вечера
        Изломанный день
        «Эко память мою развезло, - подумал Сандал с неудовольствием. - Мысли мелькают, как крылышки мотыльков. Прошло, пожалуй, время варки мяса, пока тут стою». Поежившись, почувствовал, что его вот-вот приморозит к ногтю Каменного Пальца.
        Очиститься не удалось. Придется сойти, пока голову не загрузили загрязняющие вход в небеса темные мысли сегодняшнего сна. Жрец начал спускаться. Цепляясь за веревки, привычно нащупывал подошвами узкие, знакомые, как собственные ладони, выступы щербатых ступеней. Тело разгорячилось в спуске. Завидев травника Отосута, молодцевато выпрямился, с виду румяный и бодрый:
        - Остальные где?
        - В долине, - махнул рукой молодой жрец, растирая корешки в ступке. - Меня оставили снадобье готовить. Табунщик приезжал, Кыт?нах-старик. Сказал, что жеребята в горном косяке животами маются.
        - Ясно. - Сандал зашагал к своей юрте.
        У входа Отосут окликнул:
        - Что-то воинов из лесу долго нет. Не провести ли нам обряд, отводящий зло?
        - Незачем, - буркнул главный жрец.
        Травник отозвался, повременив:
        - Да, наверное, рано. Может, ветвисторогих набили много. Но все же как-то не по себе. Задержались…
        Сандал плотно закрыл за собой дверь, давая понять, что разговор окончен. Сколько же дней прошло после того, как Хорсун увел войско за горы? Кажется, вернуться должны были позавчера.
        Жрец встрепенулся: обозначил ли он наступление нового дня на костяной пластинке счета времени?.. Ох, забыл! Или все-таки пометил? В первый раз с ним случилось подобное.
        На пластинку наносятся дни семи солнц - это седмица. Она называется малым осуохаем. Из четырех седмиц с появления в небе новой луны слагается средний хоровод месяца, когда луна рождается, живет в полную силу и стареет. Из двенадцати полных лун вырастает большой хоровод года. Надрежешь лишнюю полоску - споткнется, спутается слаженно танцующий осуохай времени.
        Колеблясь, Сандал взял нож для нанесения насечек: вдруг знак уже есть? Если попросить у Отосута его пластинку и сравнить число насечек, молодой жрец сразу поймет, что у главного с головой не все в порядке… Неудачный день сегодня! То нелады с памятью, подсовывающей ненужные воспоминания, то не смог дождаться божественного знака. Да еще неприятности с упрямым багалыком. Сказали - десять дней, так нет, разве послушается, заносчивый! Никто ему не указ!
        Сандал досадливо прикусил губу. Его отношения с Хорсуном были более чем холодны. Багалык не терпит ведьм, колдунов и шаманов. Тут он прав, это черные люди, посланцы исподней Джайан. У их дара разрушительная сила. Обряд Посвящения в шаманы совершают бесы. От дыхания сильных чародеев в разгаре лета желтеют листья ближних деревьев. Шаманы общаются с темными силами и смертью Ёлю… Но Хорсун и озаренным не доверяет! А ведь жрецы действуют от Имени самого Белого Творца. Благословляют только на доброе и молятся обо всех людях - вот в чем разница между ними и другими… волшебниками.
        Сандал сердито качнул остроухой шапкой, снял ее и забросил на лежанку.
        Ну, может, у кого-то из жрецов нет волшебного дарования, зато велики знания и опыт! Озаренные выше всех, они знают Создателя сердцем и теменем - светочем мыслей. Ох как же мешает недоверчивый багалык наладить в Элен жизнь, достойную предков! Все мерещится ему, что главный жрец претендует на власть. На управление Малым сходом и чуть ли не дружиной! Никак не забудет о том, что Лучезарный - чуженин. Откуда знать не хлебавшему горя Хорсуну, сколько дорожных посохов истер Сандал о земную твердь, прежде чем найти свою истинную землю!..
        Хорсун смертельно обидел жреца в первый же год прихода в Элен, а был еще зеленым мальчишкой. Едва-едва миновал воинское Посвящение. Это случилось на Большом сходе, когда Сандал объявил о строительстве жреческого селенья под Каменным Пальцем. Старшины дали добро задолго до собрания. Жрец уже не раз обнаружил свои недюжинные навыки и опрометчиво полагал, что людское доверие окончательно им завоевано. Сопротивления и помыслить не мог. Но вдруг послышался вызывающий юный голос:
        - Не верьте ему!
        Народ зашумел, задвигался. Все обернулись к неучтивому крикуну, которому и слова-то не давали. А тот продолжал:
        - Утверждающие, что имеют волшебный дар-джогур, - лгуны! Трое наших чародеев испарились, четвертый совсем заврался. Только мы вздохнули свободно, как появился этот… лучезарный и снова начал морочить головы людям!
        Парня больше не захотели слушать. Аймачные замахали руками:
        - Побойся Белого Творца, подумай, что говоришь! Грех, грех! Как можно недобро поминать умерших? Как не стыдно в глаза поносить озаренного человека?!
        - Выходит, заглазно - можно? - ухмыльнулся дерзкий.
        - Я - не шаман, - мягко попытался объяснить Сандал. - Я - жрец.
        - Кто дал тебе сверкающее имя? - успел насмешливо выкрикнуть Хорсун, после чего его вытолкали вон из круга схода.
        Люди совестились поднять на Сандала глаза. Аймачные принародно попросили у него прощения вместо зарвавшегося мальчишки, оправдывая его грубость ранним уходом отца-воина из Срединного мира. Не успел научить сына, как надо почитать старших. Жрец кивнул - чего еще ожидать с недовоспитанного…
        А долгие весны спустя, вопреки сопротивлению осторожных и мудрых людей, сход эленцев неожиданно выбрал Хорсуна багалыком. С тех пор невежа не однажды мог убедиться, сколько хорошего приносят долине жрецы. Сандал все надеялся: однажды багалык одумается, придет и сам повинится. Но тот не пришел. И по сию пору продолжает хмурить при встрече широкие брови. Смотрит свысока, если вообще в сторону лицо не воротит. Кичливый шлем Хорсуна издалека кричит о гордой крови своего хозяина из рода восьмикрылого орла…
        Сандал укоризненно цокнул языком. Совсем потерял страх багалык! Нельзя так открыто заявлять посторонним, к какому роду принадлежишь. Все, у чего есть душа, имеет собственное имя. Только свое, ничье больше. В нем спрятана глубинная суть. Имя рода, имя человека - слова с чарами. Негоже сообщать их всем и каждому, раскрывать причастность к тому или иному зверю-птице - своему родовому господину. Вредные духи могут услышать. Начнут кликать, заблудят, с ума сведут, похитят злосчастную душу!
        Раньше даже названий местностей не произносили. Выискивали для их упоминания обходные слова. Назовешь озеро громко - обидится водяной дух, рыбы не даст. Поэтому реки и озера звали бабушками, горы - хозяевами. Охотник и посейчас собирается за добычей молча, разговаривая шепотом с одним лишь огнем-посредником.
        Но о многом нынешние люди не боятся говорить без утайки. Бывает, тяжелые, схожие с бесовскими слова камнями вылетают из уст злоречивого человека. Глупые бабы рассказывают сказки о чертях невинным детям. Того и гляди вслух затвердят ни под каким видом не произносимое, несущее беды имя правителя Нижнего мира. Знали бы подлинное Имя Белого Творца… Чего хорошего, Его бы стали повторять всуе!
        Горячая волна гнева прилила к сердцу Сандала. Разозлясь, строгающий лучину жрец чуть не порезал палец. Присел перед разгоревшимся камельком, пробормотал краткую молитву духу - хозяину огня. Пламя ответило - качнулось в глиняных стенках жерла…
        Незачем сердиться на неразумных. Если случится, что кто-то неосторожно выскажет возвышенное Имя Творца на языке саха, вряд ли это повредит Богу богов. Имен у Него по всему свету великое множество, но Истинное ведомо лишь озаренным. А у жрецов Его и пыткой не вырвать из сердца.
        Сандал вздохнул. Ну, хоть Большую Реку-бабушку, самую многоводную, многоветвистую реку Орто люди пока не величают по имени, хотя оно всем известно. И то ладно.
        Он все-таки сделал насечку на пластинке. И только отложил, как во дворе будто множество разъярившихся людей и зверей начали драться, заорали-завыли на разные голоса. Вдалеке что-то грохнуло, отдавшись в земле гулкой, протяжной дрожью. Должно быть, изрядный камень обрушился на берег с верхушки одной из приречных скал.
        В дверь всунулся Отосут, известил торопливо:
        - Буря с грозою!
        Сандал вначале не поверил. Какая еще гроза осенью? Выбежал во двор, и тут же тень грозовой тучи накрыла горы мрачными сумерками. Два ветра, северный и восточный, затеяли жестокое побоище. Их вопли по всем ущельям полоскало взбудораженное эхо. Вынув оконную раму, пока не разбилась слюда, Сандал заткнул окно шкурой с лежанки.
        Деревья с треском гнуло туда-сюда, словно какой-то невидимый великан таскал их за космы. Струя лютого шквала вынесла из леса встрепанную кукшу и, с размаху швырнув о камень, размозжила голову птице. Жрецы кинулись ловить сорванные с изгороди, летящие по воздуху туеса, но скоро бросили спасение посуды, забежали в юрту Сандала - самим надо было спасаться.
        Разразилось настоящее светопреставление! Горы дрогнули от неслыханного, закладывающего уши грома. В порывах сквозного вихря надежная юрта затряслась и затрещала. И тут же зашатались крепи Вселенной, накренились столбы-опоры миров! Небо разверзлось, хлынув на землю.
        - Ох что в долине делается! - запричитал добросердечный Отосут. Он всегда чрезмерно тревожился о людях.
        Град замолотил. Сандал испугался, как бы не проломило хорошо утрамбованную крышу юрты. Сидели, бессильные что-либо предпринять. В глазах стояло страшное видение: черная буря металась между утесами, грызла-рвала деревья, ревела обезумевшим зверем. В месиво превращала клочья кустов, обломки сучьев, исковерканных птах, щепки, песок, хвою и листья, точно вздумала закутаться в толстую шкуру тайги…
        Но не прошло четвертой части времени варки мяса, как грохот пошел на убыль. Ветра угомонились, разнятые, может, вмешательством свыше. Избитый лес застыл - словно воины окаменели на поле боя. Распались, усеяли землю изжеванные и выплюнутые бурей огрызки. На горы свалилась тишина, внезапная, как буря, и такая же зловещая. А потом резко посветлело. Вспугнутое ветрами солнце решилось выступить из-за сопок и отправилось по освобожденному от туч пути к западу. Все перемены свершались сегодня быстрее, чем бывает обычно. Жрецы еще немного повременили, пока мокрый снег за окном не начал оттаивать. Приладив раму к окну, травник вопросительно взглянул на Сандала:
        - Пойти, что ли, помочь нашим?
        Наверное, товарищи в долине с ног сбились. Ждали их. Народ нуждался в помощи молитв и просто в рабочих руках до наступления ночи. Кто знает, что наделала буря. Могла навредить людям и животным, взять себе кровавую жертву.
        - Иди, - взмахнул слабой рукой Сандал. - Я останусь. Помолюсь за вас.
        Отосут удивился бы и не поверил, что главный жрец иногда не в силах справиться с дурным настроением и таким малым недомоганием, как головная боль.
        Спина Отосута в окне исчезла за плитняковой стеной расщелины. Книзу спускалась каменистая тропа. У обреза ее скопились не заметенные снегом трупики белокрылых клестов и синиц. Сандал со стоном повалился на лежанку.
        Все кругом куда-то уплывало и двоилось, будто не только он сам, но и мир вместе с ним потерял устойчивость. Неужели нечто чудовищно тяжкое, чего не в силах вынести земля, выбралось из Джайан? Как иначе объяснить этот изломанный день, измолоченный лес, грозу в Месяц опадания листвы? Будто чье-то предупреждение… Чье?
        Отчаянно захотелось очиститься. Взойти на Каменный Палец, снова попробовать вызвать божественный знак. Пока солнце в зените… Жрец приневолился встать, вскипятил ледовую воду. Пошарил на полке с горшочками непортящихся снадобий: муравьиная кислота, яд гадюки, порошок из жука-плавунца, сушеный медвежий язык… Все не то, не то… Ох, вот он, горшочек с Каменной смолой, в самом углу. Сандал бережно отделил от желтоватого комочка частицу чуть меньше мушки. Распустил ее в деревянной чаше, окуренной можжевельником.
        К зиме смола вытекает из щелей плитняка, застывая густой накипью. Да не везде, попробуй еще найди. Жрец почитал это вещество лучшим средством от многих недомоганий, особенно от угнетения мыслей и сердца. Правда, вкус нехороший. Вроде зазеленевшую медь во рту подержал, и вяжет сильно… Ну, на то и лекарство, не лакомство же… Выпил полную чашу. Оделся потеплее на всякий случай. Бури уже не будет, но может вернуться снег.

* * *
        Дверь отворилась со скрипом, словно отсюда не выходили недавно. Сбоку ее придавливал холмик нанесенного града. Сандал с изумлением прихватил в ладонь неправдоподобную градину. Размером она была с птичье яйцо, увесистая и каменно твердая на ощупь. Так вот что поколотило птах и не успевших спрятаться в дупла и норы зверушек! Впрочем, град оказался не всюду такой крупный. Лишь у тропы обнаружились еще два шершавых бугорка, похожих на горки крысиных черепов.
        На утес жрец взбирался, отдыхая через каждые пять ступеней. Сердце трепыхалось в глотке, в голове творились хаос и страх. Последнюю ступень одолел ползком, перегнувшись над выступом пополам. Впервые за многие весны почти ежедневного восхождения едва не сорвался с лестницы. Лежа на краю, взголосил сжатым судорогой горлом:
        - Белый Творец!..
        А больше не смог ничего сказать. Валялся как убитый. Но понемногу солнце и легкий восточный ветер высушили на лице холодный пот. Огладили лоб и щеки, не резко - тихо, ласково, будто мягкой теплой рукой. Мало-помалу стук в груди прекратился, ноги перестали дрожать. Корни памяти, что кроются в сердце, наконец освободились от подавляющих дум. Сандал поднялся, цепляясь за скальную приступку-ноготь. От наплывов ветра голова было вновь закружилась, но мгновение спустя почувствовал себя почти совсем хорошо. С наслаждением набрал полную грудь чистого горного воздуха. Знать, подействовали восстанавливающие силы Каменной смолы.
        Обозревая невинно ясный небесный свод, жрец размышлял. Те ли это небеса, дарующие Орто постоянство времен года? Отчего нынче все спуталось - летняя гроза, осень и зимняя буря-метель? Земля проснулась от грома и молний, как лесной шатун, только что залегший в берлогу. Разбудила шальная стихия посреди сладкого сна! Растения встрепенулись. Гроза дала надежду проклюнуться почками и стрелками их неотдохнувшей плоти. Звери в смятении зализывают раны, их осенний настрой тоже сместился и потрясен.
        - Неужели Создатель отвернулся от нас, ничтожных? - пробормотал жрец тихо и сразу пожалел о сказанном. Не услышал ли его упрека Творец?
        …Нет, не мог Всеблагой знать о произнесенном вне озарения.
        Землю словно обмакнули в белую глину, которой хозяйки высветливают пятнистые кожи. Немало деревьев буря выкорчевала с корнями, да под снежным покровом не видно. Сандал привычно нашел глазами Матерь Листвень. Спокойно стоит великая лиственница. Гордая осанка ее все так же стройна, только зимней сединой взялись высоко вознесенные ветви. Внутри древа, в самой его сердцевине, окруженной бесчисленными кольцами весен, живет дух Земли, матушка-хозяйка Алахч?на.
        Сандал, помнится, удивился и взволновался, когда впервые услышал это имя. Оно было схоже с названием канувшего народа, который повествовал о себе знаками в укладке-домме. Случайно ли?
        Ствол древа, теряясь в небе, становится прозрачной коновязью небожителей. В навершии сидит восьмикрылый орел Эксэкю. Четыре его головы зорко следят за происходящим в четырех направлениях света и четырех между ними. Виток за витком опускаются весны в Коновязь Времен, творя вечность… Старики говорят, что вечности не существует, а есть круговорот весен. Просто падающее в коновязь время очищается в ней и возвращается обратно на Орто и в другие миры.
        На девяти небесных ветках Матери Листвени растут золотые орехи, тяжелые, как полные кумыса чороны. Созревая, орехи падают на громокипящие небесные слои и раскалываются. Молоко Алахчины проливается из них пенистыми озерами. Пушистые волны бьются о берега кёрчэха, розовые от взбитых со сливками ягод. В озерах чашами-люльками плавают ореховые скорлупки со спящими душами тех, кто еще не родился и ждет своей очереди жизни. Исполинские корни лиственницы проникают в исподнюю землю. Чтобы черти не могли прогрызть их и высосать живительные соки, корневые ветви загибаются над черными тучами страны Джайан. Возвращаются в Срединный мир цветущими молодыми деревьями…
        Мысли жреца спугнуло мимолетное видение. Поблазнился мелькнувший в горных подступах огонек. Словно кто-то махнул рукой у Скалы Удаганки меж долиной и обителью озаренных.
        Сандал всмотрелся в надменное лицо скалы. Отсюда оно представлялось на удивление живым. В темноте глазниц чудился яростный блеск, будто чародейка, оставившая свое изваяние в камне, а память - в звездах, в чем-то упрекала жреца. Брови сошлись в переносье, горбатый нос навис над гневно сжатой линией рта… О, эти вечные притязания и недовольство женщин!
        Никто не знает, посланницей какого мира она была, удаганка из древней легенды. Воинственные жрицы носились по мирам на стремительных белых конях и жили, где останавливала их прихоть.
        Скала с сердитым женским лицом мешала Сандалу. Казалась не просто лишней в безупречном спокойствии гор, но и святотатственной.
        Жрец в тревоге тряхнул стелющимися по ветру волосами. За голышом-валуном, что закрывал сбоку маленькую пещеру в скале, впрямь сверкнули языки огня! Сандал повернулся к спуску… а как же молитва? Отложить на завтра?
        Что ж, быть по сему. Пусть изломанный день уйдет в память и все встанет на свои места. Нет больше сил вызывать божественный знак. Завтра утром мольба Верхнему миру вознесется втройне и девственной зарею омоет душу от скверны… Не в последний же раз всходит над Элен солнце! К тому же - жрец заторопился - надо поскорее выяснить, кто и зачем развел в пещере огонь.
        Сандал спустился так проворно, что даже не сообразил, как очутился на земле. Поспешил к юрте, а там переоделся в доху полегче и захватил махалку дэйбир. Ею отмахиваются не только от комаров - какие сейчас комары! - но и от злых духов.

* * *
        Лес полнился журчанием, треском, скрипами и неясным, тревожным шорохом. Повсюду лежали поваленные бурей деревья. На успевших проталиться тропах бугрились горки крепкого града и покрытые куржаком мертвые птицы. Жрец выбирал островки посуше и прыгал, как заяц, но выдержанные в медвежьем жире подошвы торбазов все равно скоро захлюпали. Влажные ноги быстро замерзли. Сандал остановился, выбросил волглые стельки из стриженой оленьей шерсти. Надергал из-под снега сухого ягеля, набил им обувь.
        Еще какое-то время раздражал холод в ступнях и сердце щемило от вида покалеченного леса. А потом жрец забыл обо всем: за камнем в глубине пещеры впрямь полыхал огонь.
        Это было не простое пламя. Ослепительно белые, окаймленные золотыми покромками сполохи рвались к потолочному своду. Едва Сандал зашел за валун, языки огня угрожающе выгнулись к входу и застреляли палящими искрами. Жрец нагнул голову, держа дэйбир вверх рукоятью.
        - О светлые духи и ты, божественный огонь! - прошептал в великом волнении.
        Ни с каким другим не мог он спутать священный огонь высших солнечных духов. Такой же ясный и гордый, но гораздо меньше, горел в очаге молитвенного дома в давно покинутом селении верховного Ньики.
        Огонь пел горячую песню. Грозно гудел раскатистый небесный звук, гулко отдаваясь в почве и камне: «Домм-ини-домм! Домм-ини-домм! Домм-ини!» Бело-золотой костер закруглялся кольцом в северо-восточном углу. В просветах между живыми трепещущими языками виднелось темное пятно. Кажется, какой-то диковинный зверь, утаенный внутри.
        Сандал нерешительно приблизился. С трудом припомнил полузабытое заклинание отворения дверей, которым баловались до Посвящения молодые жрецы. Произнес его несколько раз, но пламя рокотало ровно, слепящие сполохи взлетали слаженно, как лепестки первоцвета на ветру. Не хотели расступаться, роняя на пол жгучие огненные капли.
        - Домм-ини-домм! - трижды проговорил, догадавшись, жрец, подражая небесному звуку… И, словно это был ключ, кольцо медленно разъялось.
        В изумлении Сандал вскинул ко рту ладонь: в центре круга лежала женщина… Жрица! Только жрицы огня удаганки умеют пробуждать божественный огонь… А ведь здешние люди утверждали, что древнее удаганское учение давно позабыто! Значит, есть еще помнящие?
        Откуда она? Кто такая? Может, не из Элен? Как очутилась в пещере?
        Раз уж сам напросился, Сандал вошел в круг. Пламя снова сомкнулось за ним. Оглянулся с опаской - потом как бы выйти отсюда…
        Жрица была мертва. Лицо белее белого камня. Еще бы, сколько сока жизни из нее вытекло. Даже пегая кобылья шкура не сумела все впитать, земля вокруг покрылась багрянцем… Женщина, некрепкая телом, нежная, хрупкая, будто раскинувшая крылья погибшая птица. Вовсе не похожая на рослых, жилистых удаганок, какими они представлялись. Что она с собой сотворила?
        Заячье одеяльце рядом с ее животом пошевелилось, и все стало ясно. Сандал развернул одеяльце и пеленку. Крохотная девочка, поводя сизыми, как у всех новорожденных, глазенками, судорожно вспорхнула навстречу пальчиками, засучила розовыми в отсветах костра ножками, блестящими от втертых сливок.
        Опытное око жреца определило: ребенок здоров. Прошелся внимательными пальцами обочь пупка, проверяя, нет ли грыжи. Удивился тому, что слабая роженица разрешилась без чьей-либо помощи, исхитрившись проделать всю необходимую работу. Вот и ножницы с остатками жильных ниток лежат над головкой девочки, и вязка белого конского волоса - оберег… Силен же был материнский дух женщины!
        Душа матери, одна из трех человеческих душ, данных Белым Творцом, помещается в дитя при его зачатии. В ней заключены чувства и память предков. Потом влетает воздушная душа - связь с небесами, способность разумно мыслить и видеть сны. Последней вливается земная душа - для поддержки человеческой силы. С рождением приходит дыхание жизни - божественный Сюр[45 - Сюр - дыхание жизни, жизненная энергия.], соединяя память, разум и волю.
        Глядя на гудящий огонь, Сандал задумался о материнском духе. О матери, ласки которой не знал… И вдруг разъярился.
        Женщина! Существо, сотворенное отдельно от человека-мужчины! Как мог небесный огонь прийти к ней во время самой главной, самой нечистой женской немочи? К морочной бабе, открытой для козней бесов?! Как дерзнула нарушить запрет, когда семь дней до родов и семь дней после этого возбраняется смотреть на огонь? Даже серая тень ее не смела пятнать здешние камни! Явилась в невинные горы, осквернила их своей кровью! Недужной, родильной, хранящей в себе порочное любострастное рвение… причину зачатия. Отворилась собою в чужие миры! Темные духи того и гляди ринутся сквозь ее распахнутое потустороннее тело на Срединную землю!
        Жрец в молчаливом бешенстве сжал кулаки.
        Да, но почему она ушла из дома и родила здесь? Почему зажгла священный костер? Что угрожало ей?
        Лицо Сандала осветилось догадкой. Так вот отчего дрались ветра, а после ударила буря! Женщина еще до родов знала, что носит не простое дитя - с волшебным джогуром. Наверное, шла к жрецам за помощью. Не успела…
        Внимательнее вгляделся в лицо почившей. Соболья доха, шапка с перьями стерха… Сандал отпрянул, потрясенный. Ба… да ведь это жена Хорсуна! Не признал Нарьяну! Трудно признать - лицо словно вылеплено из снега, синие тени в подглазьях и нос заострился. Истекла кровью. Рожай она дома, можно было спасти. Забить теленка, дать теплую кровь с порошком высушенного недоноска медведицы…
        Вот как! Значит, Нарьяна скрывала, что имеет столь сильный дар - призывать небесный огонь. Пожалуй, захочешь скрыть, с таким-то грозным мужем.
        Огонь защитил дитя от Ёлю, а женщину не сумел… либо не захотел. И что теперь делать? Не оставлять же все как есть.
        Сандал брезгливо отвернулся и вспомнил, что неподалеку, чуть ниже, видел за тропой полузаваленную валежником яму-расщелину с блестками нетающего льда на стене. Готовая могила, только землей и камнями хорошенько засыпать. Нечистую надо похоронить как можно скорее, не дожидаясь трех прощальных дней, пока страшные жители Нижнего мира не сделали из ее тела лазейку в Орто. Придется возвращаться домой за вещами для погребения.

* * *
        Обряд освобождения душ получился добрый. Приняли небо, земля и стороны света жертвенное масло во имя душ жены багалыка. Но еще долго материнская душа Нарьяны будет позвякивать дома котелком и шелестеть подолом невидимого платья. Воздушная душа станет звать Хорсуна и приходить к нему во снах. Земная может невзначай коснуться призрачной рукою… Вздыхая, души восстановят по крупицам растраченные в течение жизни силы. Плача, соберут выпавшие некогда волосы и остриженные ногти. Только к исходу двух двадцаток дней завершится жизненный Круг женщины.
        «К сороковинам», - мог бы сказать Сандал. Он знал куда больший счет, чем о том ведали эленцы. Они-то считали крупные числа двадцатками - числом пальцев на руках и ногах. Однако и жрец давно привык считать по-здешнему. Так же, как все.
        В последний поминальный день люди съедят голову любимой хозяйкиной буренки и повесят коровий череп на ближнее к могиле дерево. Души Нарьяны отправятся из очищенного дома, каждая своей дорогой. Материнская душа присоединится к предкам. Возродится в дочери багалыка или не в этом ребенке, а то даже не в этом времени и мире. Воздушная улетит к небесам обратно, если женщина при жизни мало грешила. Земная уйдет в расщелину, смешается с камнем и почвенными соками горы. Может, поднимется березкой где-нибудь рядом…
        Жрец расчистил яму от валежника. Куском черненой кожи закрыл лицо покойной. Крепко закрутил все тесемки ее одежды глухими узлами, крест-накрест завязал рукава. Стараясь не испачкаться кровью, закутал в шкуру и опустил в могилу. По-хорошему, конечно, обмыть бы тело, одеть в новое платье, собрать в путь по-зимнему. В лиственничную колоду поместить, прикрыв берестой. Да где уж в этакой спешке…
        Нарьяна удобно легла, головою на север, по направлению Реки Мертвецов. Туес со следами подсохших сливок Сандал проломил и бросил Нарьяне в ноги. Пусть душа вещи тоже умрет. Там, где хозяйка воскреснет юной и красивой, посудка, вновь обретя свою форму, ей пригодится.
        Недаром жрец торопился. Мало того что женщина, умершая от родов, навлекает нечисть, она и сама способна возвратиться злым Йор - ущербным духом покойника либо беса. К тому же супруга багалыка оказалась жрицей небесного огня… Если не похоронить имевшую джогур быстро и правильно, она обязательно превратится в Йор и наделает бед.
        Тела шаманов и удаганок люди саха оставляют в колодах на арангасах. Бывает, помост стоит целый век, а то и дольше. Потомки обязаны помнить славного родича, сколько бы времени ни прошло. Их долг - собирать и хранить сыпучие мощи для будущей земной могилы. Беда любую косточку потерять! За такую небрежность витающий над Орто дух волшебника может отомстить, вселившись в живого, ни в чем не повинного человека.
        Сколько племен, столько и погребальных обычаев. Раньше эленцы зашивали ушедших по вечному Кругу в кобыльи шкуры и подвешивали к макушкам лиственниц. Тонготы и ньгамендри по сей день запихивают своих покойников в кожаные мешки, будто зародышей в чрева. Одуллары укладывают расчлененные мясо и кости в берестяные ведра. На местах покинутых стойбищ встречаются деревья, увешанные подобными «плодами». Дилга, бог озорной, горазд нарочно направить прохожего человека кривой тропою под дерево с мешком или туесом - колыбелью мертвецов. Дунет ветер, порвется веревка, и сгнивший труп свалится на голову! Сандала аж передернуло от омерзения.
        А то еще видел в одном аймаке, как скончавшегося зимой человека оставили в мороженом жилище, чтобы сжечь юрту с телом к весне. Души, дескать, застыли, пусть по теплу отлетят… Материнская и воздушная души вольны унестись, куда им заблагорассудится, а земной что делать? Сгорит! Не-ет, лучше, чем в землю, ничего не придумать. Известно: всему свой срок и черед, всему свой жребий и место. А место рождения, жития и смерти человеческой - земля…
        Яму Сандал завалил камнями. Засыпал дерном, разорив сбоку соседний, не успевший замерзнуть бугор. Обтирая пот со лба шапкой, придирчиво оглядел плотно сбитый холмик. Сломал и водрузил сверху древки кайла и лопаты, закрепил их двумя булыжинами. На третий день Хорсун трижды объедет холмик на лошади. Через год, если пожелает, поставит здесь четыре коновязи и навес над ними. Застолбит земную память о первой жене.
        Тщательно отмыв снегом грязь с рук, жрец отломил три большие березовые ветви. Бросил на тропу перед могилой, отгораживая чистой древесной плотью мир живых от мертвого мира. Не оборачиваясь, зашагал вверх по тропинке.
        Закачались деревья, концы волос взлетели выше шапки. Снова ветер подул, и крепко. Восточный ветер, забористый, пахнущий свежей землей и снегом. Заметет дорожки за умершей матерью, чтобы по следу ее не ушел Сюр новорожденной девочки. Правильный ветер.
        Перед пещерой Сандал, мешкая, еще раз омыл руки. Хочешь не хочешь, придется нарушить сразу два похоронных запрета: являться к ребенку после погребения и показываться огню. Жрец вздохнул. К озарению теперь тоже можно будет приступить только при новой луне. Произнес очистительную молитву и лишь затем, завернув за сосну у скалы и притворяющий камень, пропел ключ-«домм». Костер сузился, снизился, обеднел позолотой и уже не высекал брызжущих метлами искр. Узнал жреца, расступился сразу.
        Девочка спала. Пеленка, разумеется, мокрая, но теплая - небесный страж позаботился, согрел. Дети и старики близки к небу. Пришедшие недавно и стоящие у предела жизни слабы телом и нуждаются в чьей-нибудь защите. Сандал бросил в пламя захваченную по пути можжевеловую ветку. Кольцо ярко вспыхнуло - приняло. Огонь на мгновение замер, словно размышляя о чем-то, раскрутился и вымахнул ввысь прощальными перьями белокрылого стерха. Передал опеку озаренному.
        Жрец присел на корточки, потрогал землю. Костер улетучился, растворился в воздухе, будто его не было, не оставив и пепла. Только веточка догорала, высвеченная изнутри оранжевой капелькой солнца. Наверное, это хороший знак. Сандал взял ребенка на руки.
        Дочь багалыка. Обрадуется ли ей Хорсун? Как все отцы, он, конечно, ждал сына. А родилась девчонка. Не придется Хорсуну долго вдоветь. Женится скоро и явит на свет сыновей, продолжателей воинского дела и орлиного рода. Или одиноким останется, если успел прикипеть к жене сердцем. Была Нарьяна красавицей, жаль, не взяла здоровьем. Кроткая, со всеми обходительная, любезная, не то что муж…
        Неожиданно Сандала опять обуял гнев. Вспомнил, как весной, когда обсуждали со старшинами проведение торжищ, Хорсун нанес ему самое тяжкое оскорбление.
        Главный жрец в тот день предложил временно забирать оружие у всех прибывших в Эрги-Эн. Мало ли с какими темными помыслами люди могут сюда явиться. Соображение сочли разумным. Но багалык сказал:
        - Если мы не будем доверять людям, то и они перестанут нам доверять.
        Сандал пожал плечами:
        - Зачем нам доверие чужих?
        - А вдруг сами не пожелают сдавать оружие? - спросил багалык.
        - Обыскивать станем, - ответил кто-то.
        Хорсун будто топором отрубил:
        - Нет.
        Сандал сдержанно напомнил ему, что воину, тем паче предводителю дружины, приличествовало бы жить по законам Белого Творца. Стало быть, по правилам, установленным жрецами.
        Хорсун и тут нахамил. От неправедных слов его аймачные в ужасе отшатнулись, Сандалу же захотелось заткнуть уши.
        - Твой Бог, видимо, постарел, перестал думать о несовершенных потомках Дэсегея. Иначе зачем допускает черные мысли в людях и тебя вводит в соблазн подозревать в дурных намерениях всех и каждого?
        Кого хулить вздумал, болван, башка из железа! Создателя всего сущего, миров и Вселенной! Сандал едва не накричал на охальника. Собрав волю, скрепился, не стал до ругани себя принижать. Вспыльчивый Хорсун, чего хорошего, и за рукоприкладством бы не постоял. Жрец только и позволил себе, что глянуть с презрением на хвастливый шлем багалыка, который тот обязан надевать на сход.
        Обыск в Эрги-Эн все же провели. И правильно сделали, хотя недовольные роптали. Зато торжища прошли спокойно, без драк-поножовщин. Топоры и большие ножи разрешили взять лишь рубящим стегна да мясоварам.
        Разговаривать с багалыком жрец продолжал, несмотря ни на что, тепло и сердечно, как с другими… а в сердце бурлила кровь.
        Кровь гнева не простила Хорсуна. И никогда не простит.

* * *
        На подходе к юрте ребенок забеспокоился. Жрец уложил девочку на лавку. Младенческая напасть - выпачкалась. А теперь есть, наверное, хочет. Он поспешил развести едва тлеющий огонь. Пока разогревал воду и кипятил молоко, новорожденная время от времени всплакивала пронзительно и отчаянно, как тоскующая лесная птаха.
        Встряхнув отмытые пеленку и одеяльце, Сандал подвесил их на колышек у камелька. Завернул девочку в один из чистых ровдужных лоскутов, хранимых для лекарских дел. Покормил ее, как сумел, капая молоком из свернутого конусом куска бересты. Молоко лилось мимо, за ушки, но, видать, что-то попало и в рот. Ребенок смешно зевнул и наконец успокоился, уснул на руках.
        Вот уж не думал Сандал, что доведется ухаживать за чадом Хорсуна. Ох, измыслил же поворот хитроумный Дилга!
        - Спи, безымянная птаха. Спи, дочь багалыка, домм-ини-домм, - шепотом пел жрец, покачивая девочку, и загадочная ухмылка трогала его губы.
        Домм шестого вечера
        Смиренный слуга и счастливый хозяин
        Старик Сордонг опомнился от звуков своего же утробного урчания. Повел вокруг мутными глазами и выхаркнул на палые листья бурый комок червей. Память возвращалась с трудом. Ощущение во рту было мерзкое, между языком и нёбом катались песчинки и грязь. Вытерев запачканные пальцы о жухлую траву, поднялся с кряхтеньем, придерживая поясницу. Подумал, холодея: «А вдруг какие-нибудь люди невзначай заявятся ко мне, когда я бессмысленным младенцем ползаю тут и пожираю землю? Скажут - из отшельника превратился в бродячего духа заброшенного жилья, пора прикончить его, пока не натворил зла!»
        Шагнув, Сордонг едва не упал и несколько мгновений тупо рассматривал округлый продолговатый предмет, о который споткнулся. Старая тальниковая верша… да. Было так: он ходил на озеро Травянистое, заново прочистил дорожку в водорослях, чтобы проверить вершу и поставить отверстием кверху, пока озеро не замерзло. Но рыба ушла в прорехи, снасть оказалась дырявой. Он взял ее починить, а на подходе к дому его напугала внезапно слетевшая к ногам ворона, вот и разобрала падучая немочь.
        Сордонг остервенело пнул вершу, и она покатилась под уклон к берегу. Приступы странной болезни, во время которых старик, теряя рассудок, рылся в земле в поисках червей и поедал их, в последнее время участились.
        К горлу поднялась кислая волна изжоги. Сордонг сплюнул и тут же нагнулся, привлеченный красным сгустком в плевке. Простонал:
        - Кровь! Опять кровь! А все ты, гнусная старуха! - Он погрозил кулаком в сторону севера. - Это ты кормила меня тухлыми вороньими яйцами, душами умерших родичей и темной кровью из своих змеиных сосцов!
        Пришла мысль: недаром ночью тело ломало и крутило нещадно, а утром задул северный ветер. Знать, демоническая старуха примчалась, покинув остров в Мерзлом море, где стоит высокая сухая сосна с гнездами для будущих шаманов. Оттуда берет начало Река Мертвецов…
        В начале Месяца опадания листвы старуха наслала на Сордонга болезнь брюха, чуть кишки не выпали низом. А нынче налетела на него вороной и сама поселилась в нем. Вот почему в чреве будто кто-то царапается и копошится. Бесовка не может простить потери джогура, некогда подаренного ею. Вздумала вовсе сгубить.
        - Матушка гневливых духов! Не сердись, что накричал я сдуру на тебя немного, - поглаживая живот, пробормотал Сордонг на певучем языке. - Принести хотел бы жертву, но с рассвета нечем было мне пощекотать желудок… Коль сидишь в моей утробе, ты, должно, прекрасно видишь - бултыхаются в ней жалко лишь вчерашняя ушица и карасик одинокий…
        Оглянувшись, добавил негромко:
        - Да… И земляные черви, так любимые тобою…
        По привычке хотел позвать собаку и вспомнил, что недавно ее задрал неизвестный зверь. Обглоданный собачий остов нашелся на берегу Диринга, недалеко от торд?ха[46 - Торд?х - жилище на столбах, собранное из жердей, коры и пластов дерна.].
        Диринг - озеро глубокое, длинное и почти всегда тревожное. Даже в безветренные дни его тут и там бороздят косые бурлящие волны. Люди болтают, будто в Диринге обитает Мохол?о - гигантская клыкастая ящерица, продернутая в чешуйчатый панцирь. Зимой в снежно-ледяном озерном полотне темнеют незамерзающие полыньи - чертовы окна. Отчего они возникают, Сордонг не знал, но в чудовище не верил. Он жил здесь много весен и ни разу его не видел. Однако все же не рыбачил здесь и воду для питья не брал. Хоть и проточной была водица, а вкус имела неприятный, серный.
        Вот только вчера… да. Вчера он весь день подновлял тордох и к вечеру, утомившись, почувствовал сильную жажду. Не удержался, напился из оставленного на улице туеса студеной воды, принесенной из Диринга для хозяйственных нужд.
        - Зря ты так сделал, - прохрипел Сордонг, задыхаясь от колик. В долгом своем одиночестве он привык разговаривать вслух сам с собой. - Разве можно вспотевшему человеку опиваться холодной водой? К тому же пакостной, полной отравленного зловония из смрадных потрохов Мохолуо! Знаешь ведь - и лошадь выстаивают после дороги, не дают пить сразу. А то нарывами изойдет и сдохнет. Порченая вода могла проникнуть в твою хребтовую жилу. Иди-ка, завари березовую чагу, промой нутро лечебным настоем.
        Чтобы отвлечься от болей, Сордонг решил не откладывать на потом плетение новой верши. Он хорошо запасся лозой горного тальника в первые дни Месяца, ломающего льды[47 - Месяц, ломающий льды - апрель.]. Молодые ветки тогда еще чуть припухли почками и сочились под тонкой корой свежей прозрачной сукровицей.
        Растопив камелек, старик подвесил к огню котел с водой для размачивания подсохших прутьев. Упарившись в кипятке, они станут гибкими, как веревки. Уже не сломаются коленцами в перегибах, не расщепятся на косо срезанных концах. Свяжет Сордонг широкую крепкую вершу и наловит в озере Травянистом много гольяна, покуда рыбешка не уснула к холодам. А может, поставит вершу на Большой Реке. Сначала, конечно, попросит благословения у бабушки-реки, у гордого духа ее, собирающего дань душами утопленников. Потом выберет хорошее место, сделает из лиственничных охвостьев решетчатую городьбу с проемом и закрепит в него вершу. Косяки мелюзги-тугуна, вестимо, вылетят вон, но испуганные преградой крупные окуни замечутся, вовлекутся в проем втягивающей быстриной. Если повезет, налимы попадутся. Тоже, поди, еще не ударились в спячку, спешат наесть мяса на зиму. Оно у налимов жесткое, волокнистое. Из-за того, говорят, что едят уходящих на дно… Можно поменять печень-максу на медвежью желчь у охотников для лечения недужного желудка, на молоко у хозяек Крылатой Лощины… Ах какая же вкусная и жирная налимья макса, на языке
тает!
        Сордонг облизнул все еще грязные губы. Умыл лицо, прочистил крючковатый нос. Тщательно прополоскал рот, прежде чем отпить из успевшего забурлить горшка.
        - Вот тебе, мать мудрых духов, - проговорил, потягивая кипящий у губ чаговый взвар. - Прихвати березы силу да иди к себе обратно. Из послушного питомца ты посмешища не делай, не позорь перед долиной… Разве я в долгу останусь? Отплатить готовлюсь щедро, матушка, тебе за годы колдовского воспитанья…
        Отхлебнув немного, отложил горшок со снадобьем. Свалил перед камельком горячие смягченные прутья и уселся поудобнее. Пальцы принялись за привычную работу, плели-вили нехитрую вязь, и сами собой слетали с губ слова под слабый лепет притихшего пламени:
        - Помнишь, был каким я чахлым, немощным до зрелых весен неприкаянным бедняжкой? Лица воротили девки! Ты одна в том виновата, зов твой темный, запредельный… Из-за этого хворали и душа моя, и тело… Ты взяла больную душу, завернула в шкуру щуки и в гнездо с кольцом из меди злополучного впихнула…
        Старик настороженно обернулся, словно кто-то мог его услышать. Прошептал на простом языке, будто секретничая с невидимым собеседником:
        - Никто не знает, что я, как прожорливый птенец кукушки, лежал в гнезде на шестом западном суку сосны, где растут шаманы со средним джогуром… Чтобы люди не догадались, я приделал к бубну девять гудящих рожков. Народ думал, что я жил на последней девятой ветви великих кудесников, но проклятые Сарэл с Терютом и удаганка Гуона - знали! Они смеялись над моей тайной. Не стали разоблачать в обмане, но какую же я терпел от них большую обиду!..
        Проглотив застрявший в горле слезный ком, он вновь обратился к матушке:
        - А ведь я сполна изведал все лихие испытанья… Как меня ты истязала! Выжала все человечье, выварила все сырое, добродушное спалила! Гнула-рушила сильнее, чем теперь я гну-ломаю этот тальниковый хворост! Голову мою немую с выколотыми глазами, высверленными ушами насадила ты на веху, чтоб ее лупили бури и раскалывали громы… По восьми ветрам метнула плоть мою хвостатым тварям, ненасытным, как щурята… Голые пустые кости склеила слюной тягучей с новою холодной плотью, под луною на ущербе опустила в реку мертвых, что течет туда-обратно с волнами жары и стужи… Ну и что сегодня толку? Ведь пропал джогур бесценный, слабость прежняя вернулась!.. На моем тордохе ветхом пыльная полынь ершится, будто горестная прядка на затылке сластолюбца! Нечего на плечи кинуть, нечем распотешить горло! Из протухшего Диринга неживую пью водицу, туеска поднять не в силах, голову бессильно свесив, как изъезженная кляча…
        Сордонг оглядел в просвет нижнее отверстие верши, связанное короткой воронкой. Горестно сморщенное лицо его разгладилось: остался доволен работой.
        - Только, матушка, не думай, что тебе не благодарен и по-черному ругаю. Ты, быть может, не поверишь, но приятно вспомнить нынче те ужасные страданья… Ты джогур мне подарила! Дар любимый, страсть и счастье, память нежную о коем унесу в Жаб?на[48 - Жаб?н - трясина на краю Преисподней, куда после смерти отправляются на вечные страдания черные шаманы.]топи… Научила ты шамана двум двадцаткам превращений, трем двадцаткам заклинаний, языку божеств и духов, сладкозвучному, как песни! Зоркие обрел я очи, тонкий слух и хвост палящий, легкое дыханье мысли, поднимающее кверху, опускающее книзу! Ты приставила мне щуку - зверя чародейской силы мерой в три ручных размаха. Мог я, в щуку обратившись, плавать в реках и озерах всей долины и предгорий!.. Показала ты мне древо, битое огнями молний, чтобы сделать обруч бубна, крестовину, колотушку, подгоняющую в пляске. Кузнеца нашла с наследным, подобающим джогуром в дальнем северном аймаке - он сработал амулеты. Ты швею мне подсказала, смастерившую одежу ведовскую для камланий…
        Погладив живот, Сордонг продолжил льстивым голосом:
        - На богов не уповаю, в лени-сытости живущих, в окружении прислуги посреди лугов нетленных. Боги по земле не ходят, дабы здесь не оскверниться. Можно ли брезгливым верить, доверять высокомерным? Лучше, мать суровых духов, на тебя питать надежды…
        Внезапно он замолчал, беспокойно завертел шеей и, прислушавшись, окаменел. С улицы донесся негромкий стук: кэрк-кэрк-кэрк! Дверь землянки тихо открылась. Кто-то вошел. Некоторое время старик сидел, не шевелясь, не дыша, точно умер. Затем тихо застонал и вобрал голову в плечи.

* * *
        Молчание не могло продолжаться вечно.
        - Ну вот и свиделись, Сордонг.
        Зрачки в белых глазах странника мерцали красными угольями, обжигая наклоненный затылок хозяина и лопатки сквозь истрепанную одежду.
        - Неласково ты встречаешь гостя. Не спрашиваешь, какие у меня новости. А ведь я кое-как отыскал твое новое жилье. Неужто так и буду разговаривать со спиной? Прими же меня, как подобает по обычаю северного радушия! Хоть ты и живешь один, но, думаю, тебе есть чем угостить голодного бродягу.
        Развернувшись, Сордонг резко вскочил и с яростью прокричал, тыча вперед горшком с остатками чагового отвара:
        - На, на, угощайся кумысом, уплетай молочные пенки и карасевые языки! Грызи тающий жир оленьих голеней и сочную жеребячью грудинку! Да, я живу один, даже духи забыли дорогу к моему дымоходу! Ты, ставший причиной бед, сделал меня нищим отшельником, а теперь не постыдился явиться снова! Я знаю, зачем ты пришел! Ты убил всех шаманов в долине и теперь подоспел за мной!
        Пришелец укоризненно покачал головой и сел на порог:
        - Совсем помутился твой разум, Сордонг. Не я, а ты сам убил их, разве не помнишь?
        Коротко вскрикнув, старик отпрянул, опустился на лавку и закрыл ладонью перекошенное лицо.
        - Ошибаешься, если думаешь, что я, живя изгоем, зарос мхом и потерял силу корней памяти, - глухо и медленно проговорил он мгновение спустя. - Я все прекрасно помню. Помню, будто стряслось вчера, хотя случилось четыре торжища назад. Ты тогда притащился ко мне, как сейчас. Попросился на ночлег. - Сордонг поднял голову и прищурил глаза. - Гляжу, ты ничуть не изменился с тех пор, Д?ллик. И облачен в ту же странную одежду из черной шкуры незнакомого зверя. А я постарел…
        - Да, много весен прошло, - улыбнулся гость. - В тот раз ты был куда гостеприимнее. Мы разговаривали долго…
        - И ты все расхваливал мой джогур! - зло оборвал старик. - А потом дал мне страшный яд, велел тайно позвать и убить шаманов, подбросив им отраву в питье!
        - Врешь, Сордонг, - спокойно возразил странник. - Я не давал тебе яда. Я просто рассказал, как готовить его из дымчатого рудного камня и серы. Вот и все. Ты сам приготовил зелье после моего ухода. Сам тайно позвал шаманов и угостил их отравным напитком.
        Зажмурив глаза, Сордонг в тоске закачался на лавке.
        - Скажи, почему ты так сделал? - поинтересовался Дэллик, буравя лицо старика огненными зрачками.
        - Потому что ты сказал мне, что я - великий шаман, а они - нет!
        - Ох, опять врешь! Видно, впрямь одряхлел умом и отжившая память играет с тобою в прятки. Это твой словообильный язык сболтнул мне, что ты - великий шаман, а они - нет.
        - Я был велик! - взвизгнул Сордонг.
        - Неужто? - усмехнулся странник. - Ты - орто шаман. Такой же средний, как ваша серенькая Срединная земелька Орто. Кажется, зверь твоего рода и зверь твоей волшебной силы - щука? Старики, полагаю, говорили тебе, что в день, когда ты появился на свет, над аймаком пронеслась небольшая тучка и выпал дождь, полный мелких щурят. Как же смеялись люди других родов и зажимали носы! К вашему селенью нельзя было подойти за половину кёса - так сильно и долго смердело протухшей рыбой. После того и прозвали аймак Сытыганом - Вонючим. А убитые тобой шаманы имели могучих волшебных зверей, куда твоей шелудивой щуке!
        - Выскочки мнили себя белыми шаманами. Едва ли не жрецами, несущими свет и добро… Я же считался черным. Непохожим на них. Другим… И этим горжусь до сих пор! Мои недруги были сильнее… да. Зато не они меня, а я их уничтожил, - прошипел старик, уязвленный издевкой Дэллика в самое сердце.
        - Ах, значит, все-таки ты! - всплеснул руками насмешник.
        - Да, я! Я! - выпрямился Сордонг. - Я все же был большим шаманом! И стал бы великим - знаменитее Сарэла, Терюта и удаганки Гуоны! Но я потерял свой дар… Свой чудесный джогур! Ты, Дэллик, всему виной! Это ты поселил в моих мыслях жгучий дурман, беспрестанно терзавший меня! Оставили тело мое сон и желание еды, ушли спокойные думы, и я приготовил отраву.
        - Та-ак… интересно, - оживился гость.
        - Потом я показался шаманам в образе рыбы. Попросил их прийти ко мне ночью. А когда явились все трое, рассказал о своем видении. О несчастье, грозящем Перекрестью живых путей. Они поверили, ведь я не лгал. Несчастье и впрямь гуляло-бродило рядом, и оно было - ты, Дэллик… Доверие затмило их предчувствия. Налив полную чашу напитка из сладких корней сарданы, я сделал вид, что отпил, и передал посуду по кругу. Было жарко, они выпили много… Я предложил объединить наши силы. Согласившись, они поведали о своих тревогах, ибо тоже слышали ветер близкого лиха. Гуона призналась, что с нежеланием шла ко мне, чуя не просто беду, а смерть. Она первой поняла, что я поднес им отравленное питье… да! Она и умерла первой, эта женщина, которую… я… любил… Удаганка, избравшая в мужья чужака Кубагая. Человека простого, без всякого дара. У него было нежное лицо… лилейное, как у девицы, да еще кудрявая борода цвета сухого сена. Вот все, что у него было. Он нанялся пасти табуны воинов.
        Помешкав, старик повторил:
        - Она умерла первой. А за нею и двое других.
        - Но ты ведь хотел этого, не так ли? - заметил Дэллик, в каком-то странном возбуждении подавшись вперед. - Ты остался единственным шаманом в округе!
        - Единственным! - горько воскликнул Сордонг. - Тогда я тоже так думал. Ведь мне удалось обмануть чародейские души. Отправить их в болото Жабын, где и паук вязнет… да! После старшие люди родов позвали меня на Малый сход и повестили об исчезновении шаманов. Я сделал вид, что сокрушен горем. Они вытолкнули вперед паренька Хорсуна, сына однорукого воина. Он рассказал о чужаке со студеными глазами. О человеке, ходящем в одежде, какую не носит ни одно племя в Великом лесу. «Незнакомец шел к Сытыгану», - сообщил мальчишка. Он видел тебя, Дэллик.
        Странник пожал плечами:
        - Ну и что?
        - Меня спросили, встречал ли я или кто-нибудь из моих родичей такого человека. Я ответил - нет, никто не встречал, мне бы сказали. Тогда старшие велели узнать у духов, куда пропали шаманы. К вечеру я принес свое волшебное снаряжение в воинскую Двенадцатистолбовую юрту. Камлал до утра так усердно, как только мог. Пел и кричал, что, обернувшись волком, с помощью духов бегу по следам твоим, Дэллик. Твердил, что спешу, но уже не догнать - ты, мол, успел ускользнуть в далекие земли на другом краю Орто. Доложил о тебе как о невиданно свирепом черном шамане вражьего племени-рода. Поведал, что ты, налетая внезапно, убиваешь всех других, чтобы стать самым великим волшебником на Срединной.
        - Между тем великим-то хотел стать ты сам, - ввернул гость. - Однако всю вину свалил на меня. Смотри-ка, оказывается, ты не только лгун и убийца, Сордонг. Еще и предатель…
        - Я был зол на тебя! Ты заставил отнять у шаманов жизнь, но и мою испортил… да! А я находился в ту пору в самом расцвете тела и дара. Отмерил всего лишь чуть больше половины положенного человеку срока. Ушел мой бесценный джогур, ушел, как песок сквозь пальцы…
        Сордонг затряс руками, словно вправду стряхивая песок, и завыл:
        - О-о, мой дар! Дивный, летучий, моя потерянная радость! Сколько я вытерпел из-за него, сколько страдал, как был счастлив его получить! Смиренно служил джогуру и властвовал над ним!
        - Ну-у, завелся, - поморщился Дэллик. - Не ушел твой дар.
        Старик замолчал с полуоткрытым ртом.
        Облизнув тонкие губы кончиком темного языка, гость засмеялся:
        - Он просто уснул до времени.
        - Просто… уснул? Ты хочешь сказать, что джогур вернется? - прошептал Сордонг с надеждой.
        - Почему бы и нет, - ответил уклончиво странник и вышел во двор за дровами.
        В очаге вспыхнуло веселое пламя. Пристально вглядываясь в устремленные к тяглу языки огня, Сордонг всхлипнул:
        - После того… камлания… старшины родов мне поверили, ведь о тебе говорил и мальчишка Хорсун. Но решили, что я никчемный шаман, если злой чародей, истребивший лучших, меня не прикончил. Спросили, где лежат тела убитых. «Раз ты видел, как враг их изничтожил, значит, должен знать это место», - заявили с нерасположением. Что мог я ответить, кроме «не знаю»?
        - В самом деле, Сордонг, куда ты дел трупы?
        - Я долго думал, где их спрятать. Потом вспомнил об озере Диринг. Совершил над покойниками обряд освобождения душ и той же ночью привез на санном быке сюда. Хотел сжечь, но испугался. Дым не скроешь в мешке, на дым могли заявиться с подозрительными мыслями дозорные воины. Поэтому я снова съездил домой за кожаной лодкой. Привязал к телам камни и сплавал к середине Диринга три раза, а то бы лодка не выдержала. По одному погрузил шаманов в глубину. Самым тяжелым был Сарэл. Рослый, как бревно, не смотри что старый. Я трудился всю ночь…
        - Сочувствую, - сухо сказал Дэллик. - Что ж, если ты позже решил поселиться здесь, надо полагать, ты очень любил отравленных тобою волшебников.
        Сордонг злобно ощерился:
        - Я ненавижу этих зазнаек и сейчас, хотя их надменные кости давно провалились в Жабын, откуда возвращаются только истинно великие… да! О-о, мне не забыть, как они умирали один за другим в невыносимых корчах, с проклятием на устах! Смертное проклятие самое страшное! Оно навлекло рок и горе на мой аймак! Тени родичей укоротились, в дыхании появилась сырость… Народ, прежде гордый густотой своего хоровода на праздниках, начал гаснуть, как молочная пена на краях доильного туеса… Мой шаманский помощник-хвост утонул, ушел под лед на мунгх?[49 - Мунгх? - подледный лов рыбы неводом и сама эта снасть.]. Старшина аймака замерз, не дойдя до дома пяти шагов. Его брат ни с того ни с сего перерезал себе глотку. Два приятеля заболели неизвестной болезнью, стали как живые мертвецы… да… И другие недуги накинулись на род щук. Забрали самых сильных мужчин и детородных женщин. Мало людей осталось, и те отщепенцы, доходяги, каких не побоится облаять любая шавка. Истаяла их мясная снедь, бегающая на круглых копытах. Иссякло молоко гуляющих на раздвоенных копытах. Запамятовали, когда съели последнего паршивого теленка.
Живут не по-человечьи, грабят запасы в сусличьих норах и дуплах бурундуков. По весне не брезгуют есть лягушек - дочерей водяного с кровавыми пятнами на брюшках… Аймак стал мне противен. Я ушел от него и вообще от всех. Водворился здесь, чтобы никто меня не тревожил. Эленцы считают меня отшельником. Стороною тордох обходят, будто я наставил вокруг самострелов. А может, боятся подходить близко к Дирингу из-за живущей в нем клыкастой ящерицы Мохолуо.
        - Тебе приходилось видеть дракона? - заинтересовался Дэллик.
        - Нет, - отрезал Сордонг. Запнувшись, произнес вполголоса: - Ну… как-то запропала моя собака, а на днях я нашел на берегу ее останки. Над ней потрудилось большое животное. Наверное, лесной старик[50 - Лесной старик, лесной дед - так на языке охотничьих оберегов северяне называют медведя.]. Их в здешних местах, бывает, шатается много. Однако дыра… дыраконя, как ты назвал Мохолуо, ни разу не видел, даже когда рыбачил тут раньше. Рыбы в озере - чуть, а коряг очень много, все сети порвались. И вода нехорошая вкусом, больная. Вот вчера я от жажды сдуру наглотался воды из Диринга и так разболелся желудком, что начал плеваться кровью.
        - Сужение пищевода от недоедания, однообразия пищи и употребления некачественных продуктов, - пробормотал гость слова с непонятным смыслом.
        Сордонг завел свою ежедневную песню:
        - Был раньше шаманом, неуязвимым для хворей… Ни один человек не смел заступать мне дорогу и застить солнце. Меня уважали… да! Звали лечить и направлять на дело. Наевшись досыта, я растягивался на широкой почетной лавке, на белой кобыльей шкуре. Лежал, ожидая захода солнца. Стоило мне пошевелиться - народ замирал в страхе. Стоило кашлянуть - хозяин юрты, пригласивший меня, падал ниц в ожидании приказов. Как только темнело, народ умещался вкруговую вдоль стен. Тушили огонь, и я начинал камлать в непроглядном мраке… Сколько теперь ни зову, дух К?лманна[51 - К?лманна - дух-помощник темных шаманов.] и сила Дьал?нг[52 - Дьал?нг - чародейская сила, входящая в шамана при камлании.] больше не входят в глотку. Одна только сердитая бесовка-матушка сидит в пустом желудке, грызет его истончавшие стенки. А ведь прежде духи мчались по первому кличу! Все виделось, слышалось, ощущалось острее, чем чувствует смертный. Я ходил по матице юрты вниз головой, как муха, полз по стенам юркой змеею! Птицей взлетал в колыхающуюся гортань неба, червем опускался в подземный мир, проходя сквозь кишки земных толщ! Равный
властителям-духам Земли и Нижнего мира, полностью сливался с ними! Я был - они, а они были - я-а-а!
        - Да, помню, в прошлый раз ты мне показывал кое-что из своих фокусов, - зевнул Дэллик. Осведомился: - Бываешь в своем аймаке?
        - Забыл, когда ходил туда. Давно ни с кем не встречался… да. Кровь родичей протухла вместе с плохо заквашенной рыбой, которая кое-как питает зимою их жидкую плоть. Чего ожидать от несчастных, влачащих жалкое существование?
        - А ты, Сордонг? Разве твое существование можно назвать жизнью?
        Старик задумался, опустил голову. И снова резко поднял ее:
        - Жизнь без джогура мне не нужна. Но я боюсь! Тяжкие грехи все сильнее теснят меня к Нижнему миру!
        - Ты точно хочешь, чтобы дар вернулся? - спросил странник, и усмешка змейкой скользнула по его губам.
        - И что… ты отдашь мне его обратно? - пролепетал старик, устремив на гостя умоляющий взгляд. - Да, я хочу! Хочу вновь ощутить ни с чем не сравнимую радость!
        - Считай, эта радость уже в тебе.
        Дэллик поднялся и, пройдя в правый угол, порылся в хламе на спальных лавках. Взволнованный старик напряженно следил за гостем.
        - Вот твоя ритуальная утварь, - странник протянул Сордонгу его волшебную одежду, колотушку и бубен. - Бери же - и пробуй!
        Старик затрясся, точно в ознобе. Отводя взгляд от холодных глаз пришельца, нерешительно принял вещи из его рук и как будто оживился. Тщательно осмотрел и встряхнул ровдужное платье, подняв облако пыли.
        В свое время Сордонг отдал мастерам за шаманское убранство все свое имущество. А состояние слыло изрядным.
        Платье постарались вымять особо. Оно лилось к полу текучими волнами, в середине напоминая кольчугу - так много на нем было железных и костяных амулетов. Бурые пятна говорили о том, что его часто окропляли жертвенной кровью. Длинный задний подол обвисал замахрившимися краями. Спереди, по бокам и по всей длине рукавов болталась тонко нарезанная кожаная бахрома. Подвески из серебра, меди и железа, каленные в бычьей крови, никогда не ржавели и не темнели. Идол с человечьим телом и щучьей головой, пластинки-предплечья, дырявое солнце и ущербная луна, фигурки обычных и невиданных птиц, зверей, рыб, гадов, бронзовый человеческий остов и отдельные части тела, крохотное оружие, полые трубки, унизанные бубенцами ремни-поводья за спиной - все имело свое место, свое тайное значение и собственную душу.
        Медленно, как во сне, Сордонг вытянул откуда-то из-под лежанки пучок вересковых веток и бросил их в огонь. Облачился в окуренное дымом певучее платье. Сунул под мышку изогнутую березовую колотушку, обитую с ударной стороны кожей с колена вороного жеребца. Поставил перед рдяным зевом камелька овальный бубен - подогреть, чтобы ожил.
        Сработанный из матовой, до полупрозрачности выделанной шкуры с загривка трехтравной кобылы, бубен был чудо как хорош. С лиственничной крестовины на растяжках, обвитых тетивой, свешивались девять звонких колокольцев и маховые перья ворона, совы и кулика. Разбросанные по кромке обруча, гудели девять выпуклостей-рожков, чутко отзываясь на трепет туго натянутой кожи.
        - Обагрил бы соком жизни я тебя, мой друг крылатый, мой наперсник и советчик, - дрогнул голосом Сордонг, нежно поглаживая заалевшую от жара поверхность бубна. - Только сока нет сегодня. В долг придется полетать мне. После отдарю сторицей…
        Внезапно глаза старика заволоклись кверху. Голова упала на грудь. Вспотевшее лицо закрыли, прилипая к щекам, лохмы седых волос. Он зевнул с завыванием. Рот распахивался в зевках все шире, с икотой и смачным челюстным хрустом.
        Странник примостился на лавке, наблюдая за зрелищем. Изредка посматривал на крытое бычьим пузырем окошко. На улице резко потемнело. Послышались звуки приближающейся бури.
        Сосредоточенный на внутренних переживаниях, Сордонг не замечал ничего. Поднатужившись в последнем зевке, он наконец что-то с усилием заглотнул. В компанию к сидящей в его чреве матушке, кажется, нырнули долгожданный шаманский дух Кэлманна и сгусток силы Дьалынг. Грудь старика бурно вздымалась. Левая рука рывками подняла бубен над запрокинутым оскаленным лицом. Правая ударила колотушкой, пробуя звук.
        Дэллик встрепенулся от неожиданности. Как бы внимательно он ни следил за Сордонгом, тот, мотая всклокоченной гривой и содрогаясь всем телом, ухитрился завыть громом средь ясного неба.
        …И сейчас же невесть откуда, с неба или от ожившего бубна, ему ответил глухой угрожающий рокот. Впрямь раздались раскаты гневливого грома! Надсадно скрипя жердями, затрещали подгнившие снизу столбы тордоха. Буря росла, вздувалась вихрями, играла с ветхим жилищем, как лиса с мышью. Словно раздумывала - разнести в прах или повременить?
        С ревом бури мешались звон бубенцов, дикий хохот совы, посвист куликов и карканье ворона. Неистово отталкиваясь от пола, кружась на месте, Сордонг превратился в сверкающий волчок. Над головой светилось рогатое солнце бубна. Во все стороны взлетали крылья рукавов, бахрома и поводья с гремящими колокольцами. Круговерть пляски сменилась высокими прыжками. Но вознесению что-то помешало, Сордонг начал спотыкаться и валиться наземь… Не упал. Кувыркнулся, ушел от неведомой опасности, держа бубен над собой. Без остановки молотя в него колотушкой, заржал свирепо, как необъезженный жеребец. Ржание перемежалось подстегивающими воплями. Натужно всхрапывая, шаман заставил тело взвиться ввысь вслед за бубном. Вновь пустился в безумный скок на месте, задом и наизворот.
        На языке духов враз закричали несколько голосов. Один принадлежал самому Сордонгу, второй - существу с мощным рыком, третий визжал истошно и пронзительно.
        - Явитесь ко мне, восемь демонов вещих с хребтами из щелкающих позвонков! Приблизьтесь, чьи лица сокрыты в зловещих личинах слепых погребальных платков! Зайдите вперед, понаведайтесь с тыла, как ниц упаду - подхватите чело, а навзничь свалюсь, так ловите затылок, пока об очаг его не разнесло! Крутите сильнее… сильнее, сильнее! На три пеших кёса я вижу окрест…
        Странник засмеялся:
        - У брошенной юрты ворона чернеет и зайца, еще не остывшего, ест!
        Лицо старика почти исчезло в седой метели крутящихся волос, но гость уловил мельком брошенный на него настороженный взгляд. Сордонг не остановился. Наворачивая круги, продолжил свою рычаще-визжащую песнь:
        - Два ветра задиристых вздумали биться! Растет над долиною страшная тень. Косматая темная туча клубится, глотая, как кёрчэх, подсолнечный день!
        Звенело и стучало тяжелое одеяние. Бубен бился в руках в такт словам и шквальным порывам. Хлесткий сквозняк, лупящий в щели жилища, осыпал затылок гостя комьями земли. Звуки то отдалялись, то грохотали над крышей. И… л-лопнул сверху гигантский пузырь! Или, может, раскололся берег Диринга? Тордох до самого темного уголка озарила ослепительная молния, открывая взору лохмотья паучьих сетей и лихорадочно копошащихся мышей в гнездах под лавками. О корьевую покрышку вначале дробно простучал, потом заколотил, задубасил град.
        Колени старика подогнулись. Застопорившись, он пугливо прикрыл голову бубном.
        Воинственный барабанный бой бури длился недолго. Вскоре вновь упрямо, но уже не столь устрашающе загудели подуставшие вихри. Подскочив вверх, Сордонг закричал в упоении:
        - Величье мое подтверждает стихия!
        Визгливый голосок восторженно пропищал:
        - О да, ты, хозяин, могуч и велик! Не зря же ветра разгулялись лихие…
        В перебившем его рокочущем голосе слышалась тревога:
        - Но не в твою честь они бьются, старик! В укрытии тайном увидел я мельком то ли дым от огня, то ли белый туман и понял: родился на Средней земельке по-настоящему сильный шаман!
        Старик закружился так быстро, что стал похож на полупрозрачный столб. Волосы его поднялись дыбом и сплелись в кнутовище. Светлую полосу вертящегося лица опоясала темная линия рта, открытого в изумлении. Голоса заспорили, запричитали, прерывая друг друга, но едва коловращение начало сдерживать ход, отклонились куда-то, сделались почти неразличимыми. Слов в сплошном гуле и визге уже нельзя было разобрать.
        Прокрутившись на пятках, Сордонг осел на корточки. Шаря по полу и в воздухе скрюченными пальцами, жалобно простонал:
        - Куда вы?!
        Ему никто не ответил.
        Буря стихала. Ветра еще немного посвистели, закрепили острастку короткими трубными угрозами и умчались каждый в свою страну. Тяжко дыша, шаман рухнул на лежанку.
        - Ты рад? - спросил странник. Похвалил: - Было очень красиво и шумно.
        - Кто ты? - просипел старик. - Человек или… не человек?
        - Я - Дэллик. Я - просто бродяга.
        - Нет, ты, верно, сама смерть… Сама Ёлю в обличье мужчины! Не верю тебе.
        - Разве к тебе не вернулся дар, вызвавший бурю?
        Сордонг сел. Голова его мелко подрагивала.
        - Да… Но вызвал ее не я. На Орто родился другой шаман!
        - Знаю, родился, - кивнул Дэллик. - Точнее, родилась. Девочка-удаганка, очень сильная.
        - Никто не может быть сильнее меня!
        - Девчонка сильнее.
        Беззаботно посвистывая, гость вытянул ногу и засверкал глазами. Качнул ногой, любуясь отражением красных пятнышек на глянцевом носке своего диковинного сапога.
        - Чей это ребенок?! - зарычал вне себя Сордонг.
        - Сейчас объясню, - вздохнул Дэллик скучающе и принялся вычищать грязь из-под полированных, как овальные камешки в девичьих серьгах, длинных ногтей. - Мальчик Хорсун, видевший меня в лесу, вырос и женился на дочери удаганки Гуоны, которую ты любил и которую отравил за то, что она пренебрегла тобой. Дочь Гуоны Нарьяна родила девочку… Этот родил того, тот - этого, и так далее. Совсем как в Паралипоменон.
        Левая сторона лица странника скривилась. Глаз зажмурился и прослезился, будто Дэллик раздавил языком о нёбо гроздь кислющих ягод красной смородины.
        - В который уже раз женщина перехитрила меня. Сумела спрятаться. «В укрытии тайном увидел я мельком то ль дым от огня, то ли белый туман…» Ты, шаман, конечно, не догадываешься, о чем намекал оперным басом сгусток Дьалынг.
        - Как тебя понимать?! - завопил старик. - Отвечай по-человечески!
        - Когда девочка вырастет… если вырастет, - слово «если» странник произнес со значением, - она станет великой удаганкой. У дочери Хорсуна самый мощный джогур из тех, какие я когда-либо встречал в людях. Думаю, твои духи и тебе дали это почуять.
        - Ребенок багалыка?! - Поджав колени, Сордонг в страхе отодвинулся к стене.
        - Э-э, не забывай, что возродился твой дар. - Дэллик искоса глянул на шамана, будто горящим угольком бросил. - Неужели ты не хочешь жить долго, обладая им в полной мере, как много весен назад?
        Старик беспорядочно замотал головой и сам закачался из стороны в сторону:
        - О-о, да, да! О-о, нет, нет!
        - И да, и нет - все будет, - загадочно усмехнулся гость. - Но надо избавиться от новорожденной. Причем не испачкав рук.
        - Кто же сделает это… вместо меня?
        - Я и люди твоего рода.
        - Моего рода?! Да ты смеешься! Можно ли взять, почесав в воздухе пальцами, ничего?..
        - Дружина возвратится с охоты лишь завтра.
        - Мужчин в Сытыгане только пятеро. Они не пойдут в заставу ни за какие посулы!
        - В караульных осталось всего два стража. Баба-вояка и мясовар не в счет. Уговорить твоих родичей я берусь сам. Ты лишь подтверждай все, даже если сказанное мною покажется тебе странным и… неприятным.
        - Не поверят!
        - Яви сытыганцам что-нибудь этакое из своего умения. Порази их. Главное - убрать ребенка. Предоставь главную заботу мне.
        - Ты хочешь меня подставить! - взвизгнул Сордонг. - Потом родичи скажут воинам, кто подстрекал их на бойню!
        - Не скажут. Не так уж трудно вытравить все ненужное из их слабой памяти. Несложно внушить, будто они додумались напасть сами.
        - Но что будет, когда воины вернутся?
        Странник высунул неимоверно длинный и тонкий багровый язык. Задумчиво провел юрким кончиком по краям трепещущих ноздрей.
        - Они перебьют последних мужчин рода.
        - Грех! - вскричал старик.
        - Вот уж не предполагал, что тебе жаль этих недоумков. Или несусветная бабья трусость крючит твои колени под длиннополым платьем? Или, сомневаясь во мне, думаешь, не изловчимся, не найдем средство всех обвести? Не дрейфи, обманем! И тогда…
        - Что - тогда? - еле слышно выдохнул Сордонг.
        Хохоча, Дэллик присел на край лежанки и весело шлепнул его по плечу:
        - Тогда ты, смиренный слуга джогура и его же счастливый хозяин, будешь лучшим шаманом среди всех племен в Великом лесу! Разве дело не стоит того? Решайся, если ты настоящий человек-мужчина!
        Домм седьмого вечера
        Проклятый род
        Сордонг зажмурился. После темного жилища уличный свет резал глаза, впивался в веки жалящим оводом. Землю покрывала бугристая белая шкура. Скорая буря успела накидать снега и града толщиной до икр. Кое-где возвышались пригорки из градин величиной с кукушкино яйцо. Сордонг никогда подобных не видел. Его ноги в старых торбазах оскальзывались и разъезжались на притаившихся под пушистой пеленой катышках, как на гальке. Он с завистью посматривал на добротные сапоги Дэллика, давящие твердые снежки с жестким сухим скрипом. Будто кто-то непрерывно открывал и закрывал дверь с плохо смазанными петлями…
        У края растрепанного ельника валялся зашибленный градом тетерев. Следом за ними - заяц.
        - На Орто пришла удаганка великой силы, - прошептал старик потрясенно.
        Из-за сопок выглянуло запоздалое солнце. Подплыв к горам жрецов, охватило малиновым огнем торчащую в небе скалу Каменный Палец. Воздух поверху словно окрасился розоватой сквозистой глиной. Тянуло далеким дымком и свежестью вполне уже зимнего мороза. С леса сорвало все листья. Скомкало их, смешало со снегом, вывернув мертвенной серой стороной. Да что листья - безумная сила бури повалила все старые сухие ели, выдернула из земли не один куст. Скатала бурелом шарами гигантского перекати-поля и зашвырнула на поляны.
        Повсюду под измочаленными нижними ветвями деревьев, сумевших устоять, лежали присыпанные инеем трупики птиц и мелких животных. Дух - хозяин леса Бай-Байанай принес ветрам немалые жертвы.
        На подходе к Сытыгану путникам встретилась девочка весен примерно девяти - дитя бедного семейства, в ободранной шапке и долгополой дохе с чужого плеча, подвязанной в поясе тальниковым лыком. Разрывая градовые холмики над побитой бурей дармовой дичью, девочка собирала добычу в большую камышовую корзину. Она с интересом уставилась на Дэллика и Сордонга.
        Один, высокий чужак со светлыми глазами, прибыл, вероятно, из очень дальних земель. Пряди тусклых черных волос лежали вдоль его впалых щек, как крылья вороны. Одежда была странная - очень черная. Черная, как осенняя ночь. Люди саха такой не носят. Другой человек, отверженный из сытыганского рода старикашка, вырядился не менее интересно - в платье с множеством блестящих и костяных висюлек-игрушек. Он прижимал к груди бубен.
        - Новости есть? - первой звонко поприветствовала девочка старика.
        - Ты меня знаешь? - удивился он, подходя. Даже забыл ответить, как полагается.
        - Знаю. Ты - наш родич, одинокий отторгнутый старец, якшающийся с клыкастой ящерицей Мохолуо, - ответила она простодушно. Стрельнула в Дэллика любопытными чернущими глазами и добавила: - Так мой отец говорит.
        - Кто твой отец?
        - Никс?к, старшина нашего аймака Сытыган.
        - Он дома?
        - Где ж ему быть, как не дома. Камелек после бури растапливает. - Девочка махнула рукой в сторону темнеющих невдалеке тордохов. - Ждут с матерью, когда я птиц к ужину принесу.
        - Во-он там заяц лежит, а под той горкой - еще один, - подсказал улыбающийся Дэллик. Нагнувшись, легонько приподнял подбородок девочки: - Как твое имя?
        - Родители называют меня Олдж?ной. - Она дерзко глянула ему в лицо.
        - Ты очень красивая, Олджуна.
        Сордонгу не по душе пришлось, что Дэллик с ходу поинтересовался именем девочки. Кто же спрашивает о нем, едва увидев человека! Да еще хвалит в глаза. Не понравилась и чрезмерная бойкость Олджуны. В его юные весны дети были куда скромнее. Но и он поразился вполне уже вызревшей силе ее тела, рысьей гибкости, не скрытой дохой не по росту. А светлое личико вправду было красивым. С тонкими дугами бровей, сияющими глазами, ртом, ярким, как ягода шиповника на раннем снегу…
        - Э-э, идем же! - Сордонг с досадой дернул за рукав увлекшегося беседой странника.
        Девочка долго и внимательно смотрела им вслед.

* * *
        Из приоткрытой двери развороченной бурей юрты, стоящей на отшибе в леске, слышались хриплый вой и протяжный повизгивающий плач.
        - Гляну, - сказал сдавленным голосом Сордонг.
        Это была его прежняя юрта. Раньше, крепко сбитая, она смотрелась издали как оставленный кем-то на пригорке нарядный туес. Теперь почти развалилась. Сунувшись в дверь, старик отпрянул от шибанувшей изнутри густой вони и все же вошел, прикрывая ладонью нос. Привыкнув к темноте, увидел засыпанный снегом камелек. Возле него кружились две женщины. Жутко истощенные и грязные, они уткнулись лбами, вцепились друг другу в космы и двигались из последних сил, беспрерывно воя. На ступившего за порог человека страшные хозяйки не обратили никакого внимания.
        На закиданной сеном ближней лавке лежало обернутое в коровью шкуру хнычущее существо. У его лица торчала березовая ветка, будто бы заткнутая за край шкуры. Сордонг шагнул ближе и с недоумением вгляделся. Это была не ветка, а узкая ладонь с шестью пальцами. С шестью длинными, бескостными, полупрозрачными пальцами без ногтей…
        Он в ужасе выскочил из юрты. Остальная часть пути прошла в гнетущем молчании.
        Даже морозный воздух не смог выветрить гнилостного запаха, витающего над выкопанными в земле ямами. В них, кое-как забросанных палками и корьем, подмерзала проквашенная на зиму мелкая рыбешка. Жалкие остатки прежде солидного аймака нынче вряд ли можно было назвать селеньем. По углам пустынной низины покоились в снегу три лачужки, павшие в неравной битве с ветрами. Семь покосившихся хижин, казалось, вот-вот рухнут от малого ветра. Лишь четыре казались жилыми. Рядом копошились плохо одетые, изможденные люди с жердями и кольями.
        Первый тордох, в котором обитала семья старшины Никсика, немного отличался от других. Выглядел, по крайней мере, крепче, больше и выше. На нем недавно заменили покрышку. Пластины новой лиственничной коры проступали под снегом свежесрезанными кромками в сгонах. В левой стене красовалось затянутое рыбьим пузырем дупло окошка-бельма.
        Завидев входящих, раздувавший огонь в очаге хозяин всполошился. Вскочил, вытер клочком сена перепачканное сажей лицо и слезящиеся от дыма глаза. Провел пятерней по растрепанным волосам. Смятенно обернулся в левый угол, где сидела женщина, держащая перед собой на коленях что-то большое и круглое.
        Чуть погодя, справившись с тревогой, Никсик пригласил нежданных гостей к правому почетному месту. Те, по обычаю, поклонились неохотно разгорающемуся огню. Бросили в него по сучку, отломив от полена, - запомни своих, дух огня. Сели на плетенные из болотного ситника циновки.
        Хозяин подвесил над очагом прокопченный горшок с водой. Тем же клочком сена, которым утирал лицо, смел со стола на пол какие-то объедки. Подергивая острыми лопатками под рубахой из налимьей кожи, зачем-то принялся передвигать скудные вещи. Пока он знакомился с Дэлликом и вызнавал новости у Сордонга, женщина только слегка шевельнулась. Из полумрака мрачно и дико взблескивали белки ее глаз.
        Старшина Никсик не скрывал удивления. Ни разу еще заносчивый Сордонг не переступал его порога, а тут вдруг заявился, вырядившись в свое старое шаманское платье. Да не один пришел - с незнакомцем, видать, из очень дальних краев. Никсик никак не мог определить, к какому роду-племени принадлежит чужеземец. И лицо, и одежда - все в нем было чудно. А в особенности глаза - цвета выветренного по весне льда, со зрачками, отражающими очажное пламя. Знать, важное дело их привело, если не погнушались сунуться в Сытыган.
        - В моем бывшем жилье нехорошее, кажется, случилось, - сказал старик. Он все не мог оправиться после увиденного в юрте.
        - А-а, эти, - равнодушно отозвался Никсик. - Взбесились они. Скоро помрут. Похороним и наконец-то отвяжемся. Некому присматривать за ними, нечем кормить. Сам видишь, как бедно живем. Даже угостить вас прилично не можем.
        - Отчего женщины повредились умом? - спросил Дэллик.
        - Сестры жили с духами леса. Одна родила урода от ночного нечистого мужа. Этим летом женщины совсем одичали, прячутся от людей, как звери. Придешь с помощью или едой, так укусить могут, а сами едят все, что в рот попадет. Роются в мышиных гнездах, выкапывают земляных червей…
        При последних словах старшины Сордонг сильно вздрогнул и опустил глаза.
        - Хотели мы позвать жрецов, чтобы подлечили полоумных, почитали молитвы. Но разве придут озаренные люди, брезгующие недужным воздухом Сытыгана? - посетовал Никсик. - И не воздухом же будем расплачиваться с ними за возвышенные труды!
        - Что же такое сотворилось с аймаком? - сокрушенно пробормотал Сордонг. - Ох, жизнь наша! Тень, брошенная на воду…
        Неожиданно хозяин окрысился на старика, позорящего род перед чужим человеком. Втайне и на себя рассердился за невольные жалобы. Прошипел в сторону:
        - Сотворилось, не сотворилось, живем как жили. Дурная птица не пролетела, лесной дед не сожрал. Небывалая буря выдалась - ну и ладно, землянки починим, перезимуем. Зато запасы пополним, вон сколько попадало птах и зверья.
        - Славная буря, снегирей побила. Олджуна подберет, - хозяйка впервые подала голос. Он был тонок, визглив и напоминал тот, что принадлежал одному из входивших в Сордонга духов.
        - Мы застали вашу дочку в лесу, - обронил Дэллик.
        - Пока корзину доверху не наполнит - не придет, упрямая, - вздохнула женщина. - Опять до ночи будет где-то бродить.
        Продолжая нескладно суетиться, Никсик принес с улицы рубленые куски квашеной рыбы в берестяной мисе.
        - Кэнг?са, - тихо позвал жену.
        Под хозяйкой заскрипели доски. Подошла, переваливаясь и отдуваясь. То, что гости приняли вначале за лежащую на ее коленях большую вещь, оказалось непомерным брюхом. Сордонг сразу понял - не ребенок подрастал в нем. В детском месте вспухала черная хворь, выпуская в живот изъязвленные мертвящие пальцы.
        На одутловатом лице Кэнгисы угадывались остатки былой красоты. Полукружия бровей изогнулись, словно крылья чайки в полете, густые ресницы как углем очертили глаза, горящие лихорадочным блеском. Волосы женщина прикрыла, наподобие плата, куском телячьей шкуры. Еле примостившись на скамье, Кэнгиса зачарованно вытаращилась на чужака.
        - Попробуйте нашей скромной еды. - Никсик поставил мису в середину стола. Грязно-серые рыбные куски быстро таяли в разыгравшемся тепле. В воздухе поплыл кислый болотный душок.
        «Не меняют, бездельники, ям для квашения. Стенки обкладывают корой небрежно, сверху от дождевой влаги покрывают абы как. Ленятся поискать в горах Вбирающий запахи камень[53 - Вбирающий запахи камень - пористое окаменелое вещество (цеолит), которое использовали для очистки воздуха.], вот и стоит нестерпимая вонь, - в стыде за родичей думал Сордонг. - Рыбка должна выглядеть студнем, свежо пахнуть пряными корешками. Умеючи, из нее добрую ушицу варят с заправкой из молока и заболони[54 - Заболонь - подкорковая мездра сосны. Муку заболони использовали для заправки различных блюд.]. Если б делали все по-человечьи, так и эта еда неплохо пришлась бы к столу».
        - Летом приходите, угостим вас жирными карасями. - Хозяин придвинул мису ближе к гостям.
        - Да, карасями, - повторила, облизнувшись, Кэнгиса. Стремительно протянула к рыбе руку и, застыв взором, убрала ее на полпути. Сордонг ощутил под столом борьбу. Видимо, Никсик пинал жену по ногам, чтобы не выказывала жадности перед гостями…
        И тут старик вспомнил, что Кэнгиса приходится Никсику единокровной сестрой по отцу. Спрятал лицо за краями долбленой березовой чашки с кипятком, сдобренным мучицей из корешков озерной травы сусака.
        Гадливые мысли запрыгали в голове, точно капли воды на каленом дне котелка. Понятно… Недаром говорят: «Счастливой бывает только та дочь, что живет далеко от родни». Еще когда Сордонг жил в Сытыгане, младшие братья в семьях начали жениться на вдовах ушедших по вечному Кругу старших братьев и дядек. Брали потрепанных жизнью баб ради скарба да худосочных коровок, чтобы калым не платить. Какое тут счастье! А теперь и вовсе не скопить сытыганцу калыма за красавицу невесту из дальнего аймака. На выкуп не хватит всех скудных пожитков родичей в изъеденных муравьями тордохах. Потому, видать, не придерживаются запрета брать жен в пределах девяти ступеней родства… Но взять женою сестру от младшей супруги отца - это уже слишком. Срам и грех! До неслыханного бесчестья дошли! Так, значит, красивая девочка Олджуна - плод порченой смесительной крови?!
        Старик с омерзением отодвинулся от порочной четы. Повернулся к весело балагурившему Дэллику. Тот как раз взял кусок осклизлой рыбы и смачно зачавкал. Случайно заглянув ему в рот, Сордонг в который раз за сегодняшний день помертвел. Заметил, что за обыкновенными зубами челюсти странника скрывают второй ряд - острые, как обточенные колышки, клыки. Не зря мерещилось: на вид человек, а под кожей пальцев скрываются звериные когти… Дэллик - демон! Старик изо всех сил пытался отогнать от себя эти мысли, хотя догадался еще в прошлый приход гостя. Много всяких людей видел он на торжищах в Эрги-Эн, но таких жутких глаз, как у этого бродяги, - никогда.
        Захотелось с воплями убежать отсюда куда угодно. Лишь бы не знать, не видеть больше странника… да… Но что дальше? Прозябать без джогура, без смысла жизни? Ждать смерти Ёлю и встречи со своими жертвами в исподней Джайан?!
        Сордонг с трудом перешиб в себе страх и отчаяние. Прислушался к разгоревшемуся без его участия разговору.
        - В вашей бедности виноваты воины, - вытирая запачканные руки о подол сидящей рядом хозяйки, говорил Дэллик. - Молва о засилье и несправедливости ботуров летит далеко окрест. Даже там, на юго-западе, где живет мой народ, я слыхал об этом.
        - Это правда! - с горечью воскликнул Никсик. - Багалык без всяких заслуг ублажаем дармовой славой. Войн давным-давно нет, попусту носит хваленый шрам-зигзаг на щеке. Торчит в центре мира грыжей Земли! Решил, что нет у него соперников по всей Орто. Радушный народ вскормил это надменное сердце, а теперь Хорсун у конного плетку готов отнять, у пешего - посох!
        - Вы платите багалыку богатую дань, - подсказал странник.
        - Да, летом наш аймак доставляет в заставу лучшую рыбу, какая только попадется в сети. Якобы для того, чтобы молниеносные воины не подпускали к Сытыгану разбойников барлоров. Так положено исстари, но лихих людей нынче самих-то поискать - не найдешь. Битва с гилэтами напрочь забыта. Долина упрятана от врагов за скалами да за новой крепостью, будто ладонь в рукавицу. В Элен так мирно, что люди забыли стеречься. Некоторые не стыдятся косить боевыми батасами сено…
        - Зачем нужны воины, если их служба сравнима разве что с разудалой потехой? - пожал плечами Дэллик.
        - Правду говоришь… Истинную правду! Жрецы в наше время больше сражаются языком с духами, чем ботуры оружием с врагами, а мы вынуждены кормить оглоедов, сидящих у нас на шее!
        - Даром кормить! - возмущенно взвизгнула Кэнгиса. Улучив время, когда муж погрузился в тягостные раздумья, она торопливо сунула в рот большой рыбный кусок.
        Измученный вечной нуждой и бескормицей, старшина силился прогнать назойливо лезущую в голову пословицу. Пословица была о слабой памяти берущей руки и жадной памяти руки возвращающей… Аймаки Элен давно закрыли перед сытыганцами двери. Воинское селенье было единственным, куда люди Никсика ходили побираться. Там их никто не гнал. Ответственный за довольствие сердобольный мясовар Асчит непременно наполнял корзины горемык какой-нибудь едой. Делился последним даже в Голодный месяц, когда все кругом страдали от недоедания. Ни разу не случалось, чтобы Хорсун, по обычаю, не отослал соседям долю из охотничьей добычи. И он был щедр. Поэтому «дань», те несколько крупных рыбин, которые Никсик во время удачной летней ловли изредка отдавал Асчиту для стола воинов, была лишь посильным отдарком и остатком былой гордости.
        Бессильная злоба и неистовая зависть к счастливому багалыку давно копились в сердце старшины Сытыгана. Душили его все сильнее год от года, мучительно искали выхода и наконец прорвались.
        - Считайте, что ваши беды закончились, - сказал Дэллик, глотая прокисшую рыбу вместе с мягкими косточками. - Отныне вы будете свободны, потому что Сордонг, - он сделал легкий кивок в сторону старика, - обещает помочь. Бывает, что и у двуногих рождаются герои с сердцем, болящем о ближних больше, чем о себе. Кто же еще вас поддержит, как не он - могучий шаман, надежда рода!
        Старик встрепенулся. Помешкал и неопределенно кивнул.
        Сордонг раздражал Никсика. Вел себя высокомерно, позвякивая никчемными побрякушками. Рыбы не ел, прихлебывал лишь болтушку с мучицей из сладких корней камыша, брезгливо шевеля тонкими ноздрями крючковатого носа. «Надежда рода» - ха-ха! Должно, с три короба наплел чужеземцу выживший из ума отшельник. Запамятовал о главенстве старшины в аймаке!
        - Пусть обещает тот, кто хвастать могуч. Будем рады съесть голову сулёного тайменя на будущий год, - фыркнул Никсик негромко.
        Ошеломленный обидными словами, Сордонг промедлил и не успел подобрать достойный ответ. Дэллик опередил его. Сердечно положил руку на костлявое плечо старшины и объявил:
        - Не повезло в этот раз Хорсуну! С помощью духов и вновь пришедшей великой силы шаман уничтожил вашего обидчика и все его войско, когда они возвращались с охоты с тушами жирных оленей. Это Сордонг вызвал страшную бурю, чтобы земля разверзлась под ними и в пропасти поглотила!
        Никсик поперхнулся и часто заморгал глазами, но удивился меньше, чем ожидалось. С сомнением покосился на замершего Сордонга. Тот неподвижно уставился в пол.
        - А мясо? - пролепетала Кэнгиса. - Жирное оленье мясо тоже упало в пропасть? - Глаза женщины блеснули. Она едва успела подхватить языком выпавшую изо рта нитку слюны.
        «Кэнгиса безумна, - в панике думал Сордонг. - Никсик безумен, если поверил наглой лжи Дэллика. Да и я тоже! Как я мог согласиться на новое душегубство?!»
        - Мясо лежит недалеко от Диринга, - успокоил странник. - В заставе осталось всего два воина, женщины и дети… Здоровые женщины, - уточнил Дэллик потише, повертываясь к уху Никсика. Тот как раз сердито зыркнул на распустившую слюни жену.
        - И что же?
        - Надо напасть на заставу под покровом ночи, пока в долине не знают о том, что дружины больше нет, - напрямик сказал гость. - И не скоро узнают, ведь мертвых тел ботуров не найти на Срединной земле. Можно налететь под видом разбойников барлоров. После слух распустить, будто пропажа войска - тоже дело их рук. Пусть ищут по лесу волчий ветер! Забрать свое богатство, присвоенное наказанными за нахальство и жадность негодяями, - разве это неправильное решение? Если не сделать так, потом другие люди все разберут себе. Тогда вам опять ничего не достанется.
        - В-верно, - помедлив, согласился заикающийся от волнения старшина и с подозрением оглядел Дэллика: - А тебе-то, чужак, какая с того корысть?
        - На торгах в Эрги-Эн увидел я жену Хорсуна, белоликую Нарьяну, - признался странник, потупившись. - С тех пор забыть ее не могу… Да и вашему роду хочу помочь по зову души. Другу моему, великому шаману Сордонгу, подсобить не мешает, восстановить справедливость.
        - Так ведь Нарьяна брюхата, - встряла Кэнгиса.
        - Потому, думаю, и не пойдет со мной сразу. Но ждать, пока она опростается, пока узнает о смерти Хорсуна, у меня времени нет. А тем более нет терпения томиться год ее положенного вдовства. Надо возвращаться обратно. Это и есть моя главная корысть - я хочу под шумок Нарьяну похитить…

* * *
        Никсик ушел и скоро вернулся с четырьмя мужчинами. Сняв шапки, они - пучеглазый, курносый, ушастый и лысый - робко встали у двери, не смея сесть без приглашения. Хоть и бедным казалось жилище старшины, оно было все же зажиточнее их совсем уж нищих тордохов. По тому, как родичи шептались и со смятением поглядывали на него и чужеземца, Сордонг понял, что Никсик успел им все рассказать.
        - Значит, духи вернулись к тебе? - осмелился спросить курносый после того, как все уселись и выдули по чашке кипятка с вязкой мучицей.
        - Да, меня снова выбрали духи, - с угрюмым вызовом подтвердил старик. Его подстегнуло недоверие, мелькнувшее во взгляде курносого.
        - Покажи им, - подтолкнул Дэллик. - Покажи, каким ты стал великим!
        Сордонг не спеша вышел на середину землянки. Бросил в угасающий очаг пучок белого конского волоса и вересковую ветку. Пробурчав невнятные заклинания, согрел бубен. Любовно погладил каждый из девяти рогатых бугорков. Подул в перья ворона, прикрепленные к обечайке, чтобы высоко летать над Великим лесом, в перья совы - для бесшумного полета…
        Мужчины тихо переговаривались в углу.
        - Совсем спятил этот лживый дурак, - вдруг ясно послышался чей-то быстрый язвительный шепот.
        Старик обернулся, изумленный, пробежал яростным взором по вытянутым в почтительном ожидании лицам. Заметил холодно смеющиеся глаза Дэллика. Тот, конечно, тоже усек, как родичи поносят своего же шамана. Самого почтенного человека в роду… Как?! Эти смердящие ублюдки смеют называть лживым дураком его, Сордонга?! Горячая кровь гнева бросилась в голову старика. Отшатнулся - словно острие батаса направили ему в сердце!
        Какое-то подобие сострадания и вины он еще испытывал вначале. Но теперь стало понятно, что погрязшие в пороке подлые люди едва ли не в глаза над ним насмехаются. Все порывы жалости и страха улетучились, будто дым на ветру… Что с того, если аймак вымрет? Его и так уже почти нет. Род растлен, запятнан, опозорен! Пусть он сгинет. Пусть злополучные исчезнут, подобно утреннему туману! Сордонг останется один, зато - великий… Может, это нужно дару, чтобы великий шаман остался один в роду? Ну что ж, за обладание самым желанным на свете - джогуром - Сордонг отдаст и эту плату… да! Сполна отдаст ее страннику Дэллику. Да хоть самому правителю Нижней земли, чье имя никто не смеет произносить!
        Стоя на правом колене, старик мрачно поклонился восьми направлениям Земли. Подрагивая, громко зевнул для вида. Он не собирался вызывать духа Кэлманну и шаманский сгусток силы Дьалынг. Хватит с убогих песни на певучем языке и простого плутовства. Они и такого зрелища не в силах себе представить. Сордонг им покажет, кто в роду лживый дурак, а кто достоин называться подлинным человеком-мужчиной!
        Бубен в руках задрожал свирепо и гордо. Шаман поднял его над собой. Стукнул несколько раз колотушкой - звуки ударов были подобны твердым, веским словам. Слушайте, люди, слушайте правду! Чуть подпрыгивая, Сордонг завопил:
        - Память вышибло, как видно, из голов пустопорожних, коль забыли, что считался род наш прежде самым лучшим! Ведь тогда, в былое время, пролетала над аймаком птица с белым опереньем и чумазой становилась в мареве густого дыма наших очагов несметных! У озер, плетущих косы из веселых, пестрых радуг, на аласах изобильных тесно было, непросторно всем рогатым и гривастым, счет хозяева теряли черным скакунам и белым, гнать их часто приходилось табунами к Дэсегею - в несколько тянулись кёсов косяки круглокопытных! Жен мужчины привозили из других родов исправных, а невест лилейных наших, что подобны были стерхам и в работе не ленивы, парни сватали чужие… Да чтоб кто-то взял вдовицу - не могли о том помыслить! Утоляли предки жажду не водою, а кумысом, и какой бы пир в долине ни устраивали люди из других родов имущих, наш аймак превосходил их в яствах лакомых и тонких!
        В воплях, бое бубна и упреках беспамятному роду пронеслась едва ли не четверть времени варки мяса. Теперь можно было перейти к рассказу о себе.
        Сордонг обвел зрителей суровым оком.
        - Создан был самим Кудаем я, джогуром одаренный! Возвышался над мирами, над Элен, рекой и лесом - славный человек-мужчина из богатого аймака! Нет приятелей? Не надо! Семь ветров призвал на помощь, восемь вихрей, девять смерчей - вот кто мне друзьями стали! Из пугливых человечков кто, скажите, не боится ни зверей, ни жутких чудищ из болота Преисподней, чье ужасное дыханье смрадом обдает и пеплом?! Мне лишь одному доступно отражать удары духов! Я под утро возвращаю их злокозненные мысли, как луну река с рассветом отдает обратно небу! Не страшусь я Мохолуо, ящерицы из Диринга! Вся продернутая в панцирь с чешуей туда-обратно, с плавниками наизнанку, в глубине она таится, пасть с клыками отверзая всякий раз, когда заметит лодку или человека!
        Безудержная похвальба возымела действие. Глаза родичей выпучились от страха и любопытства.
        - Всем известно: Мохолуо поднимается ночами через чертовые окна, покидает ненадолго кровоточащие почвы, чтобы говорить со мною, всем моим распоряженьям подчиняется покорно! Повелел я и сегодня ящерице рот разинуть! Будто скалы раскололись на дороге горной в спуске, и погибельная пропасть поглотила багалыка с горделивою дружиной!
        Зрители дружно ахнули и колыхнулись, как трава на лугу. Добавила жути, тревожно вспыхнув, горка красных углей в очаге. Заполошно вскрикнула, вскидываясь огромным животом, Кэнгиса.
        Схватив в прыжке нож со стола, Сордонг метко ткнул себя в дыру медного круга на груди. Это была испытанная хитрость. В бреши пряталась мягкая полость с рыбьим пузырем. Когда-то давно Сордонг наполнял его коровьей кровью. Теперь за неимением таковой накачал опивками чагового взвара. Темные брызги из лопнувшего пузыря полетели во все стороны!
        Шаман глянул краем привычного к темноте глаза. Никсик зажал рукой рот забившейся Кэнгисы. Глазищи ее выкатились, как у вареного карася. Ногти, ломаясь, судорожно скребли стену. Женщина глухо мычала под ладонью мужа. Родичей заколотило от ужаса… То-то!
        Качнувшись, словно от невыносимой скорби, Сордонг протянул к ним руку со следами черной влаги:
        - Сердце бедного шамана навсегда лишилось крови! В нем бурлят одни лишь слезы, почерневшие от горя, слезы ярости и мести, жалости, паляще-жгучей, к угнетенному аймаку! Как не плакать мне о роде, из которого я вышел? Это мысль моя и тело, это кровь моих прапредков!.. В дни, когда жирует кто-то на костях убогих наших, обладает тем, чем щуки испокон веков владели, род щурят, богатый прежде, болен, оскорблен, раздавлен… Потому я вас покинул, у Диринга поселился, одинокий и печальный!.. Без утех постели женской, без почета, чести, славы стал, как самострел, натянут - тетива, а не кудесник! Славный дар меня оставил… Хорошо ль ему, джогуру, было жить во мне, бедняге, если каждый день я плакал из-за вас, мои родные!.. Позвонки крушились будто, рвались жилы, слепли очи, истекали, словно тени укрощенных горем духов! О, мой род, аймак любимый, на Орто округлом брюхе угасающий недужно!..
        Послышалось чье-то ожесточенное рыдание. Уткнув лицо в плечо потерявшей сознание жены, плакал Никсик. Старшина был потрясен мощным отсветом ненависти и скорби, изъевшим его собственное сердце.
        Старик несколько раз торжественно ударил по бубну и загремел на пределе голоса:
        - Но возрадуйтесь, ликуйте - все же день настал великий нам не плакать, а смеяться! Дар вернулся для возмездья, для возврата Сытыгану всех достоинств и достатка! Так сразимся славно, братья, за согбенных, слабых, сирых! Безымянные герои, отомстим за наши слезы и вернем добро, по праву надлежащее щурятам!
        Сордонг завершил песнь приглушенно, оставив в покое бубен:
        - Только то, что заглянули в юрты баловней долины, никогда пусть не узнает ни одна в Элен собака…
        Дэллик низко опустил голову, как бы склоняясь перед величием шамана. Забыв от восторга язык саха, воскликнул на чужеземном:
        - Да ты комедиант!
        Напуганные родичи едва нашли силы отвесить старику нестройные поклоны. Он величественно кивнул и присел перед очагом, давая им время успокоиться.
        Пошептавшись, мужчины снова собрались за столом.
        - Почти нас своим присутствием, уважаемый Сордонг, - кланяясь, заискивающе проговорил курносый. - Надо обсудить план нападения…

* * *
        Было решено выступить скоро, близился вечер. Пока дойдут до заставы, будет совсем темно. Лысый взволнованно выдохнул:
        - И под наш бурелом теперь солнце заглянет!
        - Эх, или умрем, или воскреснем! - выкрикнул глуховатый ушастик. С размаху бросив на пол грязную заячью шапчонку, заявил: - Я возьму новую бобровую шапку Хорсуна. Вряд ли багалык пошел в ней на охоту. Наверное, дома оставил. Моя-то вся в дырьях!
        «Не понадобится Хорсунова шапка твоей лопоухой башке, - хмуро подумал Сордонг. - Завтра у тебя, может статься, и головы не будет».
        - У нас нет оружия, - осторожничал опасливый Никсик.
        - Оружие лежит в Двенадцатистолбовой юрте! Сначала туда незаметно проникнем! - заорал пучеглазый, выпячивая без того выпуклые глаза.
        - Вторую жену сосватаю, - размечтался курносый. - Свою старуху оставлю в завалюшке, себе добрую юрту построю! Баб гладких полно в заставе. Когда-то еще Большой сход соберет новых воинов! Самому бы заделаться ботуром… А что? На сытных харчах да в добром молодечестве любой нальется игристой силой!
        - Эй, погодите делить шкуру неубитого медведя, - попытался Никсик урезонить родичей. - Сейчас-то не так мы крепки. Вдруг не получится расправиться со стражами? Их хоть и двое, да, поди, не слабаки. С воинской выучкой! Там еще Асчит и женка Кугаса, что подюжее будут каждого из нас.
        - Зачем же показываться им на глаза? - пожал плечом Дэллик. - На дозорного найдется стрела в спину, других в постелях прихлопнем…
        - Так подличать - не в правилах нашего рода, - рассердился неровный в расположениях духа старшина. - Без того придется держать ответ перед собой и Белым Творцом. А может, и перед эленцами, если не повезет.
        - И то верно, - добродушно согласился странник. Пошарив в узком надрезе на боку своей странной одежды, вынул горсть каких-то темных крошащихся кусочков. - Но нечего бояться! Чтобы вы стали на время сильнее сильных, смелее смелых, я принес одно немудреное вспомогательное средство. Оно гонит кровь отваги по жилам. Мужчины моей земли принимают его перед хорошей дракой.
        - Что за снадобье?
        Никсик поднес кусочек к огню, повертел, понюхал. Расширив ноздри и щуря глаза, принюхалась к средству отваги и очнувшаяся Кэнгиса. Хихикнула, прикрывая рукой рот:
        - Пахнет, как гриб. Такими наши бабы вытравливают нежеланных детей из чрева.
        - Точно, это же грибы! - вскричал Никсик разочарованно. - В конце Месяца земной силы[55 - Месяц земной силы - июль.] они по всему Великому лесу растут. Приманивают белок нарядными красными шапками, да белки их не едят!
        - Потому не едят, что в красные грибы бог войны и мести Илбис прячет свои кровожадные намерения, - пояснил Дэллик, высыпая на стол еще одну горсть. - Такие спорыши сильны и свирепы. Выходя из земли, они рассекают корни деревьев и дробят камни, чтобы ничто не мешало им расти. Если съесть много, могут убить человека. Но несколько сушеных не повредят. Напротив, раззадорят кровь, придадут сердцу праведную ярость. Красные грибы вам помогут. Глядите, я ем и не боюсь нисколько. Они, между прочим, на вкус довольно приятны.
        Дэллик показал всем щепоть грибов Илбиса и забросил себе в глотку.
        - Дай и мне! - крикнул курносый, заранее открывая рот с темными пеньками зубов.
        - И мне! И мне! - раздались воинственные возгласы.
        Сордонг молча смотрел, как родичи старательно разжевывают грибы, которые он всегда считал смертельно ядовитыми. Кэнгиса, кося глазами от возбуждения, украдкой гребла в ладонь кусочки покрупнее.
        - А ты? - спросил Никсик старика, вытирая рот дырявым рукавом.
        - Мне хватает ярости сердца, - отказался Сордонг. - Сила, притянутая к крови нарочно, мне ни к чему.
        Домм восьмого вечера
        Приметы бога-судьбы
        Несмотря на то что добыча к возвращению казалась с виду богатой, охота удалась не такой ладной, на какую ложился расчет. Будто предчувствуя что-то, олени не обманулись распогодившейся благодатью. Снялись с островов раньше обычного. Бежали в леса, спеша под защиту могучих деревьев и потаенных подскальных укрытий. Чуяли, видно, сторожкие, страшную бурю. Добравшись в начале похода до первой переправы, дружина обнаружила мокрые поречные тропы, разбитые оленьими копытами. В лесу тропы разделялись на множество малоприметных дорожек и пропадали совсем. Ищи-свищи теперь ветвисторогих, разбредшихся по лесам. Гнаться за ними, дабы напромыслить намеченное, года не хватит. Странным было и то, что самцы нигде не ревели, хотя Месяц опадания листвы - пора брачного рюма оленей. Тем паче стала нужда в скорейшем обряде приманивания охотничьей удачи.
        Правящие обычай бывалые воины и молодые ботуры, любители порезвиться, навертели из выворотней и хвороста разных зверей. Спрятались вокруг наготове на расстоянии десяти прыжков. Не сразу тревожно захоркал «вожак» разномастной вереницы. Ну и что с того, что сигнал был подан с правой стороны, где столпились зрители, - мало ли носится по горам сумасбродное эхо? Пружинисто переступая, охотники незаметно подкрались, пока «зверье» не бросилось врассыпную. В неуловимый миг слаженно выступили из-за стволов гнутые оплечья луков, и полетели в складно сбитое подобие стада звенящие стрелы и кованое железо свирепых копий.
        Толпа справа заволновалась, негромко ликуя. Люди смеялись вполголоса, стараясь показать Бай-Байанаю непритворную радость. Послышались скуповатые, продуманные слова одобрения ловкачам. Таковы правила: и похвалить надо, и не отвадить привередливую удачу чрезмерным вознесением успеха, - вот и хитри.
        Добровольцы выбрали стрелы из поверженных «тел», освежевали «туши». Унесли на «лабазы» - сложили поверх кустов. Потрясая оружием, дружина сдержанно прокричала в высокое небо троекратное приветствие охоте:
        - Ур?й! Уруй! Уруй!
        Древний возглас, призывающий богов дать потомство людям и приплод скоту, давно стал общим для всех больших событий. Уже не понять, что именно он означает - то ли славословит богов, то ли придает силы и величия человечьему духу.
        Славный смысл у охотничьего обряда. Души сраженных «животных», освободившись, улетели за облака, где будут жить в стране вечной весны. Теперь можно быть уверенным, что настоящие звери, имеющие кровь, не обидятся. А если заскучают в небесном изобилии, то когда-нибудь упадут шерстинками на землю и вернутся в знакомые леса в прежней плоти. Люди позаботились об их душах.
        Разделившись, войско договорилось встретиться на обрядовом месте, и ватаги разъехались. Каждая лелеяла надежду, что уж ей-то точно выпадет лучшая доля из промысловых запасов Бай-Байаная.
        Но напрасно охотники переходили от одной протоки к другой. Везде ожидало все то же. Олени ускользали за день-два до их приближения. Б?льшим числом вообще откочевали в нехоженые земли. Всего-то с десяток удалось настрелять. Стыд, не ватажная добыча - пришлось порешить важенок с оленятами.
        Раз нашли покинутую лежку лесного деда. После самого засекли издали, лениво обирающего с боярышника переспелые гроздья ягод. Косолапый подметил, ломанулся сквозь кусты, только черные пятки сверкнули. Ни одна стрела не достала. Скатился мохнатым колобом с крутого увала в туче пыли и сыпуна, дальше опрометью помчался. Не стали догонять, коней пожалели. Живи до весенних метелей, старик! Тогда, может, разбудят тебя в теплой берлоге. Жаль только, прогорклый сонливый пот разольется в твоем похудевшем теле. Попортит мясо, отдающее пока что сладким маслом кедровых орешков…
        Ну, было в добыче несколько нежных косулек, маломясных кабарог, две рыси на шкуры. Были волки-переярки, не успевшие присоединиться к стае. Да что считать? Не тороват оказался в этот раз покровитель охотников Бай-Байанай. Не отворил широко лесные ворота, сколько воины ни били оземь челом, мазанные заговорным маслом стараниями жрецов. Пренебрег хозяин тайги поднесенным через костер угощением - кусками жирного кобыльего мяса. Не захотел заметить протянутой меж деревьями жертвенной веревки с крохотными охотничьими снастями и пухом черного дятла-желны.
        А ведь ботуры все, казалось бы, делали правильно. Протерли железо салом с еловой живицей. Выколотили одежду в лесу, выветрили сторонние запахи. Двигались вкрадчиво, уподобившись сами зверям. Разговаривали на бережном охотничьем языке, не понятном непосвященному. Попробуй пойми, что тебе велят взять топор, нарубить дров и разжечь костер, когда вместо этого говорят: «Открой клюв, постучи по твердому, добудь красное…» Не помогло.
        Не нарушил ли Хорсун, ослушник жрецов, непорочность доверчивых дебрей? Ведь стоит непустой женщине пройти мимо самострела, нацеленного на лису или глухаря, - выкидывай снасть, неизбежно будет промахиваться. А тут сам багалык переступил через дозволенное. Уехал от жены, должной вот-вот опростаться. Духи, поди-ка, радостно потирали ручки, норовящие кого-нибудь проучить. Им, духам, что, им голода зимой не превозмогать.
        За спиной Хорсуну мерещились кривые ухмылки и ропот. Потом, к обратной дороге, словно подслушав виноватые мысли багалыка, отрядный старшой Быгдай сказал:
        - Хозяину леса времени на нас недостало. Спешил подготовиться к буре. Вот и лесной дед не зря бросил сухую лежку под соснами, к болотам пошел. Низинам-то в буре легче. Видать, хозяин дал старику знак о буреломе…
        Так и было. Менял облик Бай-Байанай, оборачивался всякой шерстистой, хвостатой, пернатой тварью - упредить о напасти свой большой и малый таежный народ. Ведь каким бы ни был хозяин-дух исполином, но и ему заказано спорить с ветрами, и ему не объять защитой весь охраняемый лес.
        Подошло время объединиться и отправляться домой. Остальным тоже не улыбнулось прижимистое нынче охотничье счастье. Пустились домой почти порожняком, да перед самым возвратом удалось выследить знатное стадо горбоносых. Больше двадцатки голов! Небывалая удача встретить вместе такую кучу лосей. Обычно под надзором вожака шастает не больше четырех-пяти коров с приплодом. А тут повезло.
        …Вроде бы. Но над нагрянувшей напоследок удачей витало предвестье чего-то такого… страшного, грозного, о чем не хотелось думать.

* * *
        Оставив коней за озером, безмолвная дружина перемещалась скользом, исполняя прилежный схорон. Звуков между тем все равно производила много. Невозможно сразу всему войску шагу без шума ступить. А звериная чуткость искушеннее человечьей настолько, насколько лезвие ножа тоньше его же спинки. Поэтому за лосями тронулись вдевятером самые опытные и осторожные охотники.
        Пока подбирались перебежками и ползком, на вожака стада, откуда ни возьмись, напал чужой самец. Немедля поднялись жуткий рев и треск, словно кто-то громадный в исступлении ломал о колено целые деревья. Безрогие самки с недоростками в страхе скучились в трепещущий гурт и тоже замычали, оттого-то и не заметили ботуров, подступивших из-за соседней скалы.
        Багалык не поверил глазам: никогда не доводилось ему встречать такого темношерстного и такого величественного быка, каким был пришлый. Высотою в холке почти в два человеческих роста! Но не только это потрясло, привело в оторопь видавших виды охотников. Вместо обычных лопатообразных рогов на голове зверя остриями вперед торчали два длинных, отменно отточенных рога!
        Лось-убивец… Хорсун когда-то раньше слыхал о рождении пряморогих. Всего раз в смене девяти человеческих колен появляется один подобный на всю тайгу. Его боятся другие телята, ненавидят взрослые, чурается даже мать. Уродца изгоняют рано, лишь чуть подрастут злые рога. Он редко выживает в одиночестве. Но случись ему выжить - держитесь, родимые! Бойтесь, стада, косяки и стаи иных зверей! Отверженный превращается в несущего смерть. Равно как если бы к беспомощным людям примчался впавший в безумие человек, вооруженный двумя острейшими мечами…
        Гигант болтал косматой подшейной серьгой, нацелив на соперника свое двойное оружие. На вздыбленном загорбке топорщилась грубоволосая грива. Задрав вислую верхнюю губу, зверь обнажил крупнозубую пасть. Ну и силен же был трубить - горы в ответ гудели!
        Вожак тоже казался могучим, но куда ему до высоченного чужака, куда со своими кудревато резными лопатами против этаких кольев! Они уже вспороли твердую шкуру, разодрали на боках горячие раны. Бедняга качался на разъезжающихся ногах, истекая ручьями багрового сока и хрипя из последних сил.
        Багалык глянул мельком на тесно сбитое стадо… и кровь застыла в его жилах! Лесные коровы собрались в круг, втиснули телят в середину. Выпятили в отчаянии безрогие шишковатые лбы, но как же обреченно смотрели несчастные на неравную битву! Громче самого громкого вопля кричали их выкаченные в невыносимой муке глаза. Сколь ни велик был страх, не кинулись бежать врассыпную, оставив на гибель детей. Материнская тяга оказалась сильнее!..
        Хорсун зажмурился, отшатнувшись к скале. Помедлил в разобравшей сердце смертной тоске. Ни пыла, ни радости не вызывала у него такая охота. Единственное, чего хотелось, - прикончить пришлеца и оставить бедолаг в покое… Или, может, не умерщвлять одиночку. Он, по крайней мере, способен сменить испускающего дух вожака. Кто его знает, вдруг да найдет достойное применение шальной невостребной силе, а то тяжело без досмотра придется великоватому в числе стаду…
        Но перед внутренним взором предстал Малый сход. Едкая ухмылка главного жреца, лучше слов говорящая: «Я предупреждал!» Горечь во взглядах аймачных и утешениях старейшины Силиса. А еще - голодные ребятишки, грызущие в бескормицу вдругорядь вареные кости… и ненасытная Ёлю, пожирающая стариков и младенцев!
        Закаменев лицом, багалык взмахнул непреклонной рукой, дал команду ватажникам: бей!
        Дальше он не слышал предсмертных взмыков. Не видел в воздухе прочерков стрел, метания копий и прочей расправы над стадом. Бешеный лось повернулся мордой к нему.
        …Стояла у Нарьяны в углу левой половины юрты тупоносая доска-болванка - распялка для бобровых шкур. Так вот, почудилось багалыку, будто лицом к лицу стыкнулся он не со зверем, а с этой болванкой, на которую мехом наружу натянули дремучую шкуру. На месте глаз, как бывает в растяжке, светлели прорехи. Сквозь них на Хорсуна уставились круги иссохшего дерева с глубокими точками - проколами от ножа… Не-ет, этот злодей не желал главенства в стаде. В нем бурлила жажда убийства - и только!
        Видение длилось миг. Одновременно охотник понял: спасения нет. Бежать уже поздно, его вызывают на бой. Быку двух скачков хватило, чтобы отрезать путь к отступлению. Семь шагов разделяли теперь столкнувшихся, и на три шага с лишком протянулась неминучая двурогая смерть.
        Лось шагнул еще, почти приперев Хорсуна к скале, и неожиданно запнулся. Деревянные очи его тотчас же осмыслились, занялись в глазницах безумным огнем. Друг против друга нацелились два существа - зверь… и зверь! Багалык внезапно почувствовал, как из темных, диких глубин его материнской души стремительно восстает и рвется наружу дотоле неведомое существо. Житель теней и падей лесных, гибче рыси, коварнее росомахи, мудрее матерого волка… Помстилось, что за спиной у скалы дрожит родная стая, за которую жизни не жалко. Плачущие жены и дети покорно сгрудились в ожидании смерти… либо победы!
        Распахнув знойно пыхнувшую пасть, лось издал особенно оглушительный рев. В дальних горах отдалось растревоженным эхом… Яростный ответный рык едва не взорвал горло Хорсуна! С изумлением ощутил он незнакомо клокочущие в глотке звуки и затрепетавший в оскаленном рту язык. Сам не заметил, как лютой, словно откуда-то извне излитой силой напружились мышцы перед прыжком. Воззрился на неведомо как оказавшуюся в руке диковинную палку с острием. И уже будто не он, а воспрявшее в нем древнее существо крепко сжало ее, подъяло вверх и прыгнуло с места высоко и длинно.

* * *
        Товарищи взахлеб рассказывали остальным о необычайной охоте. Называли героем вождя. Сами-то они растерялись, когда страшилище направило смертоносные рога на Хорсуна. Все слишком быстро случилось. Не успели ни выпустить стрелы, ни подбежать. Увидели только, как взвился Хорсун, в мощном прыжке зашвырнув копье лосю в лоб.
        Раненый зверь был еще в силе. Теперь из его наклоненного черепа торчало три рога, и самым убийственным для прижатого к скале багалыка оказалось собственное копье. Он, может, изловчился бы проскользнуть низом, но мешало зловеще качавшееся древко. К счастью, ошеломленный нападением бык промешкал. Тяжко заворочался, мотая раненой головой. Древко замельтешило на расстоянии локтя от лица багалыка. Но чудовище так и не сделало последнего броска. Сзади подскочили, опомнившись, охотники с копьями…
        Хорсун неловко хмыкал, слушая воинов. Лишь сейчас его, к потайному стыду, обуяла дурнина страха. Холодная испарина потекла по спине липким потом, студено проникла в живот, ринулась тряской в колени. Перед глазами стояло: раздувая черные ноздри с хлещущей кровью, умирающий лось содрогнулся издырявленными боками и завалился. Так круто запрокинул бородатую шею, что прямые рога воткнулись в гривастый хребет едва ль не у самого крупа.
        Быгдай одним взмахом ножа охолостил животное, пока не ринулась в жилы вонючая порозина, портящая вкус мяса. Потом уже выпустил кровь.
        Зверь не глядел на людей, рвущих его плоть. Смотрел на Хорсуна. И не злоба, не боль плескались в скошенных книзу глазах с иссякающей жизнью. Плавилась в них тоска - запредельная, нездешняя, как зеленоватые блуждающие огоньки на могильных курганах.
        Багалык вспомнил похожие глаза с огоньками… Нет, непохожие. Те были не зеленые, а бело-ледяные, с огненными ядрами зрачков. Морозные, насквозь пронизывающие глаза-озера с вмороженными в лед трупами принадлежали не зверю и не человеку. Существу иного мира.
        Охотники отрезали лосю передние ноги по коленным суставам. Полоснув батасом по коже брюха, дальше уже без помощи ножа кулаками отслоили шкуру от тела. Сняв ее, распороли брюшину и вывалили внутренности на подстилку из лиственничных ветвей. Перед свежеванием выдрали сухожилия из спины. Крепкие будут нити для шитья торбазов…
        Кто-то из молодых хотел было пожевать лакомый, покуда сырой, сухожильный обрывок - не дали. Был лось не простым зверем. Наверное, возвращалась на Срединную землю душа какого-нибудь черного шамана. Либо оборотень колобродил. Не пожелал вывернуться наизнанку настоящей своей стороной, возвратить перед смертью человеческий облик.
        Парень, чистивший у озера желудок зверя, нашел в нем, кроме смеси водорослей и рябиновых ягод, полупереваренного зайца с костями и шерстью. Лось и в еде обращался против своего естества… Голову странного животного, зашив ему лозой глаза и насадив на острия рогов сердце, печень и почки, утопили в болоте. Пусть утонет греховный дух в мрачной трясине, опускающейся в исподние земли. Никто не вырезал ни языка, ни вкусных лосиных губ. Хорсун и шкуру собирался кинуть. Не хотел даже с шеи вырезать на подошвы крепкого куска шкуры с толстой роскошной мездрой. Мяса поначалу тоже брать не хотел. Охотники воспротивились - жалко. Нестарый бык, мясо как мясо, сало в холке с ладонь, поставленную ребром. Сварить в котле на добром огне, и уйдет скверна.
        Подсекли охватистую лиственницу, направили ее лечь весами на середку вросшего в землю широкого валуна. Шесть человек забросили грузную тушу на один конец дерева, на другой встали девять. Вот сколько зверь потянул!
        - Сытыганцам отдадим, - сказал кто-то беспечно. - Этим все равно, лишь бы мясо было. Небось не сусличье.
        - Гляди, самому скормлю, - пригрозил Хорсун. - Убогим любой может стать. Лучшее выделим. Рыбацкому аймаку зимой хуже всех достается.
        Парни доставили остальную добычу, оставленную за озером в холодной яме. Увязали высокие вьюки на свободных лошадей, сколько те могли увезти. К лукам своих седел тоже приторочили поклажу. Спорную лосятину решено было очистить, чтобы напрочь истребить в ней хищного духа. Да и самим не мешало очиститься после охоты, не то увяжутся лесные бесы и начнут драться с домашними.
        Знаток обычаев Быгдай зачинил старый обряд. Вот и пригодилось поваленное весами дерево. Лиственница крепка духом, мысли у нее прозрачные и чистые, как смола к исходу Молочного месяца[56 - Молочный месяц - май.]. Снесли еще три дерева, прежде испросив дозволения у душ, обитающих в комлях. Подняли срубленные лесины кверху, прислонили друг к дружке кронами наподобие тонготского чума. Получился светлый шалаш, вытягивающий вредных духов.
        Одни ботуры проносили части туши лося сквозь животворный заслон, другие, уже очищенные, стояли на выходе. Выгоняли остатки зла багульниковыми и можжевеловыми ветками, чей запах не нравится нечисти. А как вышел последний воин, шалаш быстро закрыли приготовленным сухим хворостом.
        Пышно и долго горел костер с замкнутыми грехами людей и зверя.

* * *
        Хорсун полагал, что домой прибудут с опозданием на день. Но опять все пошло наперекосяк. Поблагодарив Бай-Байаная за подарки, тронулись ранним утром. В лесу было тихо, ничего не предвещало внезапного порыва северного ветра. А он таки напустился, да какой резкий! С лёту принялся жалить лица, загудел-засвистел в макушках сосен. И - нате, на одну из вьючных лошадей рухнуло подкошенное сухое дерево. Напакостив, ветер-бедовик тут же умчался. Вьюки с поклажей спасли спину лошадке, однако все же ушиблась. Пришлось освободить от ноши.
        Повстречались вдруг олени, шарахнулись прочь удлиненными страхом прыжками. Молодые добытчики встряли в охотничий раж, отпросились в погоню. Обещали поспешать, но задержались. Правда, не так уж надолго. Порицать стало неловко, все-таки трех ветвисторогих добыли. Багалык ничего не сказал. Лишь по нахмуренному челу воины поняли: сердится. Посерьезнели сразу, примолкли. И звери больше не дразнили дружину, не попадались на дороге к дому, к которому наконец повернулись усмиренные думы.
        Хорсун ощущал невнятные знаки Дилги. Сердце откликалось на недоброе предчувствие. Но как узнать, о чем подсказывает, не в силах пробиться к встревоженным мыслям, судьба? Днем и вовсе в груди затеснило: причудился зов, далекий и полный печали. Теплый восточный ветер провел по лицу нежно, невесомо, будто коснулось пушистое перышко…
        Вскоре облака, протаранив зубчатые гряды, низко понеслись воздушной ратью навстречу дружине - хоть уклоняйся. На землю скользнули бегучие тени, заплясали буйно и густо, сгущаясь в сизые сумерки. Только на песчаном взгорье за соснами еще вспыхивал сочный малиновый свет. Летели кверху смоляные столбы деревьев, взмахивая вырезными кронами. За них зацепилась и увязла дремучая туча. Сейчас же с неистовым визгом заорали друг на друга северный и восточный ветра, словно что-то не поделили. Сивер сорвал тучу с деревьев, метнул в соперника. Она полетела по-над землей, заглатывая остатки света, - неотвратимая, гиблая, как запредельная тьма. Но восточный ветер не оплошал. Немыслимое число мечей скрестилось в призрачной сече, ударилось о высекающие молнии щиты, оббитые громовым железом. Мешаясь в груду, сверкая, небесное воинство обратилось к туче и со страшным треском врезалось в ее тяжкое брюхо. Из разверзнутой раны хлынула белая-белая кровь… Сухой мелкий снег сек глаза, каменистый град бил наотмашь и язвил все живое вокруг.
        Ботуры пережидали бурю в горных щелях. Распряженным лошадям тоже нашлось место вдоль каменных навесов. В пещерах было тепло, и багалык пригрелся, устало вытянувшись и скрестив руки под густым мехом волчьей дохи. Пряча досадливую усмешку в шарф из беличьих хвостов, углубился в раздумья, недовольный собой.
        Полно б ему казниться. Ничтожен и жалок человек. Кто ж станет из-за промашек одного наказывать бурей Великий лес-тайгу и людей? И самому же возразилось: воистину так бывает. Все на свете спаяно неразрывной связью - малое с большим, большое с малым. Не появился б росток, не стало бы леса, не будь камня, не поднялась бы скала. А порой падение камня может вызвать крушение скалы и даже всей горной цепи. Когда это происходит, меняется Земля. Меняются древние души ее, сущие в бесконечности, но невыразимо хрупкие. Значит, от проступка одного человека способен преобразиться ход всей человеческой жизни. Лишь Белый Творец и священный конь с поводьями за спиной остаются неизменными вовеки. Обозревая миры, Создатель каждый день скачет на сверкающем Дэсегее по главной дороге Вселенной, по бело-желтому небу с девятью столбами-подпорками. Всевышний совсем не таков, каким старается изобразить Его главный жрец Сандал. Отец всего истинного, Он волен подарить маленькому человеку добрый нрав, любовь к людям и чистые, как у невинного коня, мысли. Однако властен и взыскать не только с человека, допустившего
безрассудную вольность, а и с целого народа, перешедшего заповедную грань. Или взять и простить оступившегося, простить народ. Ибо великодушные - прощают…
        Снедаемый стыдом, Хорсун подумал: а ему, багалыку, не хватает благородства. Чего взъелся на жреца? Не делает тот дурного. Наоборот, старается для долины больше иных, рожденных в ней. Видно - усердствует от души. Искренне любит Элен. В правильную веру людей обратил, рассказал о величии Творца. О бесспорном главенстве Его в Верхнем мире богов и духов. А что не в меру Сандал повелителен, мудрен и расчетлив, так это даже неплохо. Есть с кем в добром споре выявить истину. Слишком речист и дотошен? Зато славный лекарь и один из первых благословителей. Надо бы как-то сломать в себе неприязнь, поговорить с ним… повиниться… может быть.
        Не верил Хорсун жрецам, громко утверждающим себя светозарными поборниками Вседержителя. Чрезмерным казалось. Во всем излишнем кроются либо глупость, либо скрытый умысел и обман. Сандал ох как не глуп, а пытается силой насадить в людях собственные разумения о Боге и божественной вере. Хорсун давно заметил: получается, что Творец запрещает, карает и милует по любой прихоти главного жреца. Сандал считает себя посредником, едва ли не наместником Создателя в Элен.
        Хорсун никому не говорил, что представляет Царя Небесного гордым и суровым, похожим на ботура, которому есть с кем бороться. Имя противника Бога богов не произносится вслух, как и Подлинное Имя самого Бога. Враг тоже велик, хотя не имеет душ. Сюр лукавого питается силой зла и душами других существ. Он коварен и не выступает открыто. Не исчислить его плутовских личин, пособников и хитроумных орудий, приносящих людскому роду несметный вред. Незримую войну ведет Творец за имеющих души, за чистое бытие многих связанных друг с другом миров и времен. Отважный бой, неизреченный, что идет от изначальной ночи - оборотной стороны дня. Всевышний не кричит о победах. А если случаются поражения и смерть, скорбит безмолвно, закаляясь к грядущим битвам и мщению… Поэтому Он - воин.

* * *
        Прижавшись к холодной стене, багалык прислушался к вою ветров, засмотрелся на косые штрихи снега и града. Непросто утомить человека, привычного к долгому бдению. Но после потрясений нынешней охоты глаза сами собой закрывались.
        …Где-то далеко, в другом поднебесье, ревела и стонала жестокая буря. Или то ярился несломленный дух пряморогого лося с кровавой Ёлю между рогов?
        Хорсун сбросил жаркую доху, выбрался из-под каменного козырька. В скрипучем воздухе разливался землистый полумрак. За кронами высоких сосен вспыхивали и угасали хвосты разноцветных зарниц.
        Он был один. Торопливые ботуры ускакали, забыв разбудить багалыка. И коня забрали с собой. Странно… Верный Аргыс никогда не бросал хозяина. Остуженным железом дотронулась до истомленного предвестьями сердца злая горечь. Так, может, не Хорсун пришиб лося, а лось заколол его? Или матерые враги приблизились незаметно и перебили отдыхающую дружину? Неужто мертвый охотник просто бродит в мглистых пределах миров?..
        Он не удивился смерти. Воин в любое мгновение готов к ней. Лишь подосадовал на крепкий сон. Вот и говори, что ботуры даже в дреме привычны отделять от шума стихии далекий посвист стрелы.
        Вглядевшись в темневшую внизу чащобу, багалык увидел человека в белых одеждах. Человек направлялся к нему. Женщина… И дыхание зашлось: Нарьяна! С вздохом облегчения протянул руки встречь: ты пришла! Я знал. Я тебе верил. И Нарьяна подняла на него сияющие глаза-звезды.
        Сейчас он прижмет ее к себе крепко и больше не отпустит, и сам не покинет. Они войдут друг в друга, как усталый меч после боя входит в преданно ждущие ножны. Навсегда сомкнутся, созданные стать одним. На стыке времен, на границе света и тени, тесно обнявшись, будут стоять над Великим лесом-тайгой, как могучее древо. Незыблемые, врастут в гнездо рождения новых Кругов, согреваясь навечно слитым теплом…
        Хорсун смутился. Опустил руки. Чудные мысли приходят иногда к человеку. Непривычные, стыдные, вознесшиеся высоко. Совместимые разве что с песнью сказителя на празднике, а не с выдержанными в хладнокровии думами зрелого воина. Не скажешь такое вслух. Да и зачем, кому говорить? Лишь тут заметил: округлый стан жены истончился. Шла легко, не касаясь земли. Будто не шагала, а плыла или тихонько летела. Улыбалась неясно и грустно… Значит, родила в его отсутствие. Не дождалась… Где же дитя?
        Он не успел спросить. Всего шаг остался, чтобы грудь Хорсуна приняла Нарьяну. Его шаг вниз либо ее - вверх. Малый промежуток, один взмах. Но хватило этого расстояния для внезапно рухнувшего между ними ливня.
        Ливень был плотный, беспросветный, как душа ночи. Багалык заметался, отталкивая стену непроницаемого мрака. Мгла оказалась вязкой и одновременно упругой. Тело застревало в тесных струях и выпихивалось обратно. Ливень противоречил земным законам. Ни ряби в нем не было, ни дрожи. Лился сплошным водопадом, не разбиваясь о землю вдребезги, не ударяясь об нее бешеной пеной. Он и с горы не мчался потоком, перекатывая валуны и выдирая кусты с корнями, - входил в гору, в ее каменистый грунт. А земля скрежетала, искрила и сопротивлялась. Не желала впускать в себя широкое, мерклое лезвие ржавого ливня.
        Хорсун без толку бултыхал в тяжкой стене руками, пытаясь нашарить тело жены. Заталкивал в стремнину голову, напрягая зрение. Смоляной дождь тут же превращался в сплошные губы. Прилипал к лицу жадным ртом, спеша вытянуть из легких воздух и самоё дыхание жизни.
        Не колеблясь, согласился б Хорсун, чтобы дух пряморогого лося, выбравшись из ливневых плетей, сразил его сейчас. Пусть бы забрал с собой в топь, только бы увидеть Нарьяну живой и невредимой. В груди разбухал, больно притиснув сердце к ребрам, слепой безъязыкий ужас. Отчаянное мычание разрывало багалыка на части. Упал на колени, бессильно заколотился в подвижные пласты головой, руками, всем телом…
        Из спекшейся глотки исторгся полный дикой тоски вой. Так лунной ночью воют в неведомых уголках Великого леса разбойники барлоры - люди волчьего ветра. Хорсун выл, зная, что Нарьяна уже не откликнется. Алчный дождь заглатывал живые звуки легко, как все сущее на своем гибельном пути.
        Кто-то толкнул багалыка в плечо:
        - Проснись, Хорсун!
        - Подожди, подожди, - пробормотал он. Не в силах был выйти из сна, не вызволив жену из черного плена.
        - Худое, что ли, приснилось?
        Хорсун открыл глаза. Виски взмокли от слез, затекло и за уши. Крепко вытер лицо шапкой, будто вспотел. Ему и впрямь было душно. Нагнанный бурей морозец приятно холодил разгоряченную голову, рассеивая остатки сна. Буря кончилась. Под горой белел зимний лес.
        - Сколько деревьев порушило, - покачал головой сидящий рядом Быгдай. - Пока ты спал, мы тут чего только не насмотрелись. Будто все белые камешки с берегов Большой Реки кверху поднялись и ринулись с туч на землю. Глянь, какой град! Изрядно птиц и зверья покалечило. Ветвисторогих из лесу выгоняло, да никто из ребят и не высунулся.

* * *
        Когда отъезжали, Хорсун почувствовал, что кто-то сзади злобно уставился вслед. Незряча спина, но чует недобрый взор. Обернулся и прицельным взглядом уперся в устремленный на него круглый глазок. Именно в багалыка, хотя не он замыкал дружину, вперилась крупная черная птица, нахохлившаяся на ветке сосны.
        Ворона. Не надменный загадочный ворон, вещая птица шаманов, что остается на зиму в северных землях. Жалкое подражание ворону, лживое его отражение в мутной воде. Презренная падальщица… Хорсун перевел дух и осмотрелся. Не видать вороньей стаи. Наверное, птица отстала от своих, зашибив в буре крыло.
        Вдруг она каркнула и легко слетела с ветки. Хорсун уже почему-то знал - направится к нему. И верно - ворона сделала большой круг над всадниками, шумно пронеслась над багалыком и уронила на медный круг его шапки влажное кольцо черно-белого помета. Хорсун негромко выругался. Отряхнул шапку и вздрогнул: проклятая птица еще раз промчалась мимо, едва не задев лицо крылом. Снова каркнула - звучно, длинно, словно расхохоталась: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Странная досада слышалась в ее нарочито торжествующем смехе.
        Багалык почувствовал, как щеки наливаются жаром. Ботуры, конечно, заметили птичью пакость… Искоса обвел дружину смущенным оком. Приготовился, если что, беззаботной шуткой ответить на чью-нибудь подковырку. Однако воины ехали молча, каждый в своих раздумьях. Будто не было никакой вороны.
        Пока Хорсун конфузился и озирался, птица улетела. Успела превратиться в кривую полоску на облаке… в точку… в пылинку… исчезла.
        - Багалык! - поворотился к нему юный, недавно посвященный ботур. - Может, хоть лопоухих соберем, а? И чороннохвостых…[57 - Чороннохвостый - тетерев на языке охотничьих оберегов.]
        - Вон там, за смородинником, ершится недобитый бородач![58 - Бородач - глухарь.] - возбужденно встрял еще один, такой же вчерашний мальчишка.
        - Нет, - откашлявшись, сдавленно отрезал Хорсун.
        Жадность желторотых рассердила не только его. Старшие воины осуждающе переглянулись. Быгдай счел нужным пояснить:
        - Сокрушенное бурей, будь то птица, зверек или дерево, - таежный откуп. Жертва духа-хозяина во славу богов, прошение будущей милости к лесу. К чему охотнику пришибленная градом, измятая ветром падаль?
        Затихли парни, стыдливо потупились. Дружина ехала молча, поверху оглядывая заваленную буреломом тайгу. По павшим кронам угадывала прихотливые направления шквальных ветров, по белым пятнам вызнавала неровный выпад убийственных осадков.
        Багалык незаметно отвлекся от навязчивых мыслей. Сам невольно стал подмечать в снегу под кустами мохнатые лапки куропаток и алые грудки снегирей. Подумал: а детишки наверняка лазят по ближним лесам, подбирая поживу. Что мальцам до взрослых запретов! Прихлопнутые градом и поджаренные на прутках в костре снегири вкусны так же, как попавшие в петлю и сваренные дома в горшке. То-то смеху, россказней и похвальбы, кто больше нашел! Пекут в угольях полные нежных орехов беличьи желудки, до отвала наедаются дареной бурею дичью…
        Случались в детстве Хорсуна причуды всякой непогоды, но не бывало бури, порушившей столько зверья. Разразись подобная, и он пропадал бы в лесу несколько дней даже без разрешения отца… Багалык подавил усмешку. А отец бы не поленился, отправился на поиски и приволок домой за ухо, не давши всласть полакомиться дармовщинкой. Вспомнив сурового родителя, Хорсун живо представил, как, не смея ойкнуть, вприпрыжку бежит за ним. Только бедное ухо хрустит в железных пальцах левой отцовской руки…
        Зрелый человек-мужчина, умудренный опытом жизни и власти, багалык ехал с охоты, злясь на Дилгу. Роковой бог режет судьбу человека как тальниковый прут, снимая кору кольцами так, что получаются светлые и темные полосы. То лося-убивца напустил, то сон, едва не стоивший сердца, то ворону, птицу плохой приметы. Слишком много для одного человека! Снова и снова представал пряморогий перед глазами. Мелькали зеленые глазки - могильные огоньки, а следом другие очи - страшные ледяные озера. Вспоминалась встреча со странником и пропавшими шаманами…
        Внезапно багалыка обдало холодной волной поздней догадки: а ведь та давняя история укрепила его в темных мыслях. В подозрительности к людям… Хулил за то же Сандала, а сам-то, а сам! Не зря он, Хорсун, с тех пор сомневается в каждом! А ведь наверняка не шаманов видел на самом деле. Демоны скрывались в личинах кудесников! Убив их, вели неживые тела дыханием злобного умысла, ложного Сюра, тщились языком неискушенного мальчишки молвить на сходе дурное!.. Он ничего не сказал старшинам. Демонам не удалось посеять новую горечь в Элен… зато добились другого: со временем чужая тайна проела червоточину в сердце Хорсуна, раненном шаманской изменой.
        Если все так, то он кругом виноват. Особенно перед женой и ее ушедшим по вечному Кругу отцом Кубагаем.
        Кубагай слыл отменным табунщиком и честным человеком. Происходил он из племени синеглазых, желтоволосых нунчинов, живущих в западной стороне, далеко за землями многих племен. Он был первым нунчином, побывавшим на берегах Большой Реки, а после вернулся и остался здесь. Торговцы говорили, что синеглазые славятся воинственностью и умением вести красивый бой. Дружины их велики, кузнецы умеют ковать оружие, заговоренное самой Ёлю. Имея лодки величиной с Двенадцатистолбовую юрту, воины бороздят на них реки и берут в полон лесные племена. Мирное нунчинское население пасет бородатых косуль с рогами без веток. Косули смеются истошно, как сова - дитя ночи, а молоко дают дурное на вкус, но целебное. Также будто бы есть у нунчинов большущие коровы ростом почти что с лосей. Главная еда синеглазых - мучица из семян взращенных в полях растений с вздернутыми кверху хвостами и ядреные желтые корни-луковицы. Одежда этих людей связана из сушеных трав, обувь сплетена из дратвы… Экий странный народ. Обладают такой мощью, а питаются семенами, подобно сусликам!
        Однако не во всем оказались верны байки торговых людей. Белоликий Кубагай многое объяснил Хорсуну. Поведал о своей стране такие диковинные вещи, каких тот сроду не слыхивал. Опроверг всякую скверную молвь о нунчинах своим праведным нравом, чистым, будто вода в протоке в безветренный день. Хорсун любил ездить с Кубагаем в табуны, любил слушать его удивительные рассказы о чужеземье у ночного костра. Вот и гнедка с белой священной пометиной на лбу Кубагай багалыку присоветовал. Красивый конь Аргыс, необычный, к пяти веснам в его черном хвосте и гриве стали высверкивать лучистые красные пряди. Умный, как человек…
        Нунчин тосковал о своих корнях, о родной земле с золотыми полями и высокими крупнодеревыми рощами, полными зверья и цветов. Но северная земля не отпускала его. Где-то в Великом лесу-тайге жила, может, в неизвестном стойбище кочевников, может, в плену у волчьего ветра, его любимая жена Гуона, потерявшая память. Если б она помнила семью, непременно вернулась бы в Элен. Значит, точно лишилась памяти.
        Кубагай очень хотел верить, что жена жива. И верил. Несколько раз ездил ее искать по дальним селеньям и кочевьям, но не нашел и слуха. Глядя в сверкающие неистовой верой глаза табунщика, Хорсун не осмеливался спросить: даже если с Гуоной все обстоит так, как он думает, куда же тогда подевались шаманы Терют и Сарэл?
        Доверяя Кубагаю во всем, как лучшему другу, багалык не открылся в единственном. В знании о предательстве удаганки. Неприятно ему было, что друг слишком часто вспоминает жену с упрямой мечтою об ее возвращении и непреходящей любовью. Женщины так и вились вокруг статного нунчина, а он видеть не видел их волнующих взоров. И за эту верную, несокрушимую ни временем, ни женским соблазном любовь Хорсун зауважал его еще больше.
        Нарьяна внешне походила на отца. Приглядевшись к быстро растущей девчонке, багалык однажды узрел в ней красивейшую из женщин. Самую желанную. Нравом она выдалась не в мать Гуону - кроткая, нежная и такая доверчивая, что Хорсуна от мысли об ее беззащитности порой в холодный пот бросало. Вот и сейчас… Только б не сбылись страшные приметы Дилги!
        Багалык привычно подосадовал на свою влюбленность. От любви, говорят, теряется чуткость, тело слабеет, скачут-бродят в голове мысли, не свойственные ботуру. Прямо как у него сегодня.
        Пора бы успокоиться. Недаром старцы осуждают женатых воинов, а предки оставили песнь-заповедь:
        Не льни к прелестнице, не рви ей душу,
        упреков матери-отца не слушай,
        не обвиняют сына пусть они.
        Раздай пожитки, поделив их ровно,
        скот во дворе оставь и хладнокровно
        табун свой Дэсегею прогони.
        Не допускай к себе мечты о власти,
        забудь про человеческие страсти
        и свыкнись с одинокою судьбой.
        Ты избран берегущим стражем рода
        и потому жить должен вне народа,
        чтоб смерти не привлечь в аймак с собой.
        Научит Илбис-бог искусству биться,
        а дочь его, красавица Элб?са[59 - Элб?са - дух сражения, дева разящего клинка и слова.],
        с десницею, кровавой до плеча,
        женой твоей на поле битвы станет,
        споет тебе палящими устами
        песнь гордую победного меча!
        Твое богатство - нет его дороже, -
        ни в дар кому-то, ни в обмен не гоже, -
        лихое боевое мастерство.
        Твое хозяйство - лук и острый болот,
        твой дом - курган, где вечно будешь молод…
        А друг твой - конь, нет преданней его!
        Жизнь ратоборца - долг непреходящий,
        отдача долга - в радости пьянящей,
        когда с врагом встречаешься в бою.
        Твой каждый день стать может днем последним,
        но знай, что ты, святой земли посредник,
        за мир в мирах сражаешься с Ёлю!
        Раньше из-за близости к смерти застава считалась нечистой. Люди к ней без большой нужды близко не подходили. А теперь воины превращаются в охотников. Аймачные собирают в Двенадцатистолбовой Большие сходы…
        Все же Хорсун решил, вернувшись домой, рассказать Нарьяне об ее матери. Он вдруг крепко уверился: странник когда-то впрямь показал ему сон. Явление шаманов, разговор с ними были всего лишь видением, таким же лживым, как камлание сытыганского мошенника Сордонга на сходе. Как приснившийся нынче черный ливень…
        Гуона с Кубагаем, несомненно, встретились в другом мире. По словам Хозяек Круга, большая любовь уходит вместе с теми, кто носил ее в сердце. Мудрые старухи знают, о чем говорят, и любить воинам не запрещают. Хорсун подумал об этом, и на сердце у него полегчало.
        Домм девятого вечера
        Тайна мастерицы шить
        Утес Каменный Палец возвышался сразу за одним из округлых холмов-близнецов, которые равновеликими крыльями обнимали селенье Крылатая Лощина. Аймак радовал глаз. Редко, но ровно раскиданные усадьбы разбегались от клина межгорья и рассыпались перед сосновым перелеском и мысом. Сбоку в изгибе мыса скрывался неприметный залив, выход в Большую Реку. Кузнечный выселок располагался под углом сходящегося подножия крылатых холмов.
        В широком дворе главного кузнеца и хозяина кузни Тимира когда-то стояла старая юрта одинокого шамана Сарэла, хорошего человека и славного благословителя. Тимир полагал, что добрый дух, витающий над его усадьбой, не обижается. Кузнец каждую весну с молитвой кропил землю двора кумысом, укрепил покосившуюся, черную от времени родовую коновязь Сарэла. Рядом поставил еще два столба, пониже и поскромнее резьбой.
        Поблизости в разломе холмов по каменистому руслу бежал неглубокий ручей, удобный для кузнечной работы. Бывший ко всему прочему рудознатцем, Тимир давно отыскал в этих горах богатый железистый пояс - отвердевшие слезы праматери лосихи. Жила нанизывала на себя горы, как две громадные бусины. Залегая близко к поверхности земли, она не обводнялась в вырытых ямах кислой въедчивой влагой, как в других рудных местах. Ходить далеко не надо, все рядом. К концу лета и в Месяц опадания листвы железняк доставали нанятые добытчики. Забрасывали камни по пологому откосу к ручью - по всей его длине можно было намыть рудоносную россыпь. Весной после убыли воды мальчишки собирали богатые железом окатыши в обмен на гвозди и всякую хозяйственную мелочь.
        Год назад в скалах, в нескольких кёсах за Полем Скорби, Тимир обнаружил скрытый землей и лишайником валун ярко-голубого цвета с синими и белыми прожилками. Пошарил кругом, зашел подальше - подобных не нашлось ни одного, даже мелкого. Должно, сверху упал, неспроста цветом небесный. Тимир выщербил от валуна камень размером с ладонь. Надумал тайком от жены выпилить шесть бусин ей в праздничные серьги, по три на каждую. Таких, с камушками, еще никто не делал.
        Не носить Уране нарядных сережек-елочек, красующихся в ушах матерей больших семейств. По ступенькам этих серег считают рожденных детей. У иных женщин расширяющиеся книзу подвески спускаются едва ль не до плеч… Ну а этим серьгам, пусть и без висюлек, зато с чудесными бусинами, жена будет рада.
        Все редкое свободное время занимала теперь подгонка и полировка. Твердый камень нелегко поддавался, да нет такого камня, какого бы не осилил наследный мастер! Бусины получились округлые книзу, гладкие и прохладные на ощупь. Последнюю осталось сегодня дополировать. Рисунок пришелся на диво, будто заказывал, - белоснежные звезды в синеющих серединках. В серебряных кольцах сережек звездные капли засияют, как в небе. По окончании Тимир окурит работу дымом можжевеловой ветки, очистит от скверны души камня и серебра. Вденет Урана серьги в уши, выйдет на улицу - все соседские молодки иззавидуются. Прибегут: и нам сделай такие! Одну-две пары напилить из остатков можно. Поменьше, похуже выйдут. Ну да ладно, для жены стараться приятнее.
        Давненько Тимир не радовал Урану подарком. Камень, найденный в знаменательный день, сам подсказал.

* * *
        Их поженили, когда Тимиру, единственному наследнику хозяина кузни, минуло восемь весен, а Уране всего три. В память запала вереница огромных бурдюков с кумысом и кожаные чаны с топленым маслом в привратнике погреба, где высовывались из бересты вздернутые рыльца курносых осетров и толстые губы тайменей. Просторный двор пестрел шкурами, уставленными кумысными чоронами и рисунчатыми чашами. Юрта не могла вместить всех гостей. За родительским домом полыхал долгий костер. На нем беспрестанно что-то варилось, вскипая в котлах золотисто-коричневой пеной. Дюжие парни вертели на рожнах куски кобыльих грудин, оленьи стегна и набитые пряными кореньями тушки ленных гусей. Тающий жир скворчал, капая на раскаленные угли. Вся округа насквозь пропиталась густым духовитым чадом, сводящим с ума собак.
        Народ был доволен. Богатые родичи сосватанных детей не поскаредничали. Дали по три изобильных пира - сначала далеко за рекой и горным поясом на родине Ураны, затем здесь. В ненасытную прорву свадебных пиршеств, как в небытие за горизонт, ушло оленье стадо из приданого малютки-невесты. Израсходовали на угощение девять кобыл и пятнадцать коров с быками - треть калыма, заплаченного родителями маловёсного жениха. Вот сколько скота кануло во имя гостеприимства. Не свадьба - сплошное разорение!
        Потом опустели бурдюки, чороны и чаши убрались на полки до новой весны. Разъехались последние гости, а посаженная на празднике рядом с Тимиром, жмущаяся к чужой тете испуганная девочка осталась жить в доме.
        Родители привязались к маленькой жене сына, как к дочке. Баловали-голубили, одевали нарядно. Гордились первыми вымятыми кожами невестки, первыми ссученными нитками и вышивкой. «Легка на подъем - не видно следа на снегу, как не видно и швов на ее шитье», - хвалила Урану матушка Тимира. Родичи девочки вначале приезжали зимой на оленях раз в год, затем все реже. В последнее время совсем забыли. Даже на торжища в Эрги-Эн этим летом не наведались.
        У своих Урана побывала лишь дважды: через три весны после свадьбы по обычаю гостевания мужней дочери и в подходе к семейному возрасту на свое завершающее свадебное торжество.
        Мать без конца превозносила родные горы, скуповатые на травы аласы, чахлые лиственничные леса. Даже несусветный мороз, присущий этому краю, оказался причиной для превосходства, смешанного с искренним сочувствием к дочери. Ведь та была вынуждена жить не в столь замечательном месте. В словах матери слышался вроде бы даже упрек. Словно не она когда-то отдала в жены трёхвёсное дитя, а дочь сама, по собственному почину, покинула лучшую землю.
        Урана, почему-то и впрямь чувствуя себя виноватой, сидела с опущенной головой и скучала об Элен, не сравнимой ни с одной землей в подсолнечном мире. Где еще растут лиственницы, купающие в тучах пышные кроны? Где еще гуляющие понизу ветра напоминают дыхание ребенка, а вечера искристы и мягки, как соболиный мех? Смешно было Уране, когда дядька, прибывший откуда-то с побережья Мерзлого моря, заявил матери:
        - Ты права, эти места притягательны для глаз. Однако тундра моя, усыпанная цветами или укрытая пушистым снежным одеялом, красивее всех мест на Срединной.
        Мать губы поджала:
        - Что же не поминаешь ты о ваших озерцах глубиной в наколенник, возле которых ничего не растет?
        Они заспорили, хваля свои края, потом включились другие. Едва не разругались, запамятовав, что собрались не на сход рода, а на последний перед настоящим замужеством праздник Ураны. Она слушала, удивляясь молча. Сердце ее одолевали смутная печаль и щемящая жалость к одинокой матери, похоронившей отца задолго до прощального приезда дочери.
        После слыхала стороной, что мать, знаменитая по всему северу швея, взяла на воспитание двух малых девочек. Избывала тоску по единственному ребенку, да и мастерство надо было доверить кому-то в аймаке. Нехорошо, если пропадет без передачи в родном месте. Говорят, привыкла к приемышам и теперь нянчит их ребятню…
        А ведь родители сговаривались не без затей. С потаенными чаяниями, что у внуков проявится волшебный джогур, поскольку в обеих семьях имелось по искусному мастеру в седьмом колене. Дети были восьмыми в своих родах. Внуки, соединившие в себе древнюю мощь кузнецов и швей, взошли бы к девятому, самому сильному колену, к границе рода и дара. Вот как должна была схлестнуться во славу аймаков горделивая прихоть, опережающая в мечтах грядущее. Что само по себе примета не из добрых…
        Рослые, видные, Тимир и Урана походили друг на друга, как брат с сестрой. Ни приличным нравом, ни родовым умением не обделили молодых хозяев Дилга и трехликий кузнец Кудай. Но не осветишь будущего лучиной: с детьми вышла заминка. Несмотря на любовь к невестке, Тимировы старики часто горевали о напрасном сговоре. Украдкой приглядывали сыну вторую жену. Так и умерли, ушли один за другим в неутоленной надежде понюхать сладкие шейки внучат.
        Несчастна семья без детей. На ней прерываются, навсегда уходят из Орто материнские души и память о предках. В аймаках Элен достаточно многодетных семейств. Некоторые из них бедны так, что коров в хлеву втрое меньше, чем в доме ребят, однако чадо отдать не упросишь. Все боятся: вдруг именно в этом ребенке заключается ждущее своего времени процветание рода? Уступишь малыша чужим, а с ним оторвется, упорхнет и то малое счастье, что пока едва-едва теплится в убогом жилище. Верно говорят: «Слепой узнает бедный дом по детскому крику, богатый - по тишине». У своенравного Дилги особые мысли о равновесии в распределении благ. Кому - дети, кому - достаток, нет чтобы того и другого поровну.
        Урана держала посуду и дом в чистоте. Не оскорбляла неопрятностью строгий взор Айи-С?ты[60 - Айи-С?та - богиня, покровительница женщин.] - покровительницы рожениц, дарующей семьям детей. Отдраенные золой медные котелки, серебряные обручи и подвески кумысных чаш ловили оконный свет и пускали по юрте солнечных зайчиков. Постельные шкуры и циновки хозяйка выколачивала в чистых лебяжьих сугробах.
        Воплощение Айи-Ситы - лебедь, поэтому, заслышав весной клекот первой лебединой стаи, Урана набрасывала нарядную одежду и выходила поклониться священным птицам. Окропляла в их честь сливками землю вокруг коновязей. Тимир не добывал лебедей, хотя мясо у них вкусное, а из шкурок жена могла бы нашить на заказ богатых шапок…
        Над изголовьем супружеской лежанки висела кукла-идол Айи-Ситы высотою в три кулака. Урана смастерила ее, когда им с Тимиром разрешили спать вместе. Лицо куклы смеялось, а волосы были распущены, и край шапки сзади задорно заворачивался вверх. Кукольные натазник и наколенники из волчьих лапок опускались ниже подола собольей дохи, восемь завязок торбазов-сапожек болтались размотанными, однако шло бесплодное время, а божественная пособница ничем не помогла.
        Без особого упования на успех Тимир по просьбе жены уговорил главного жреца провести обряд испрошения ребенка у духа Земли Алахчины, раз уж Айи-Сита отказывается. На восходе солнца празднично одетая во все белое чета отправилась с Сандалом к селенью Горячий Ручей. Подошли к Матери Листвени, украшенной понизу серебряными кольцами, игрушечными туесками и яркими бусами. Тимир разостлал белую кобылью шкуру и бережно извлек из-за пазухи птичье гнездышко. Коленопреклоненные, супруги били древу челом. Сандал брызгал на лиственницу кумысом из узорного чорона и пел песнь-заклинание, вкладывая в густой голос гулкость, схожую с эхом:
        - Матерь-дух, Земли Хозяйка! Твой веснушчат лик и весел, грудь с торчащими сосцами бело-розова, молочна, выгнут стан и гладки бедра! На супругов глянь-ка этих - тоже хороши и ладны, загляденье, а не люди! Все снаружи в них приятно, в душах и жилище чисто, даровиты, не ленивы, чтят всегда заветы предков и согласны меж собою… Помоги зачать ребенка, сделай гнездышко их полным! Вянут, сохнут без дитяти. Некого сейчас голубить, некому позднее будет схоронить в земле их кости!
        Жрец пел старательно, долго. По обычаю супруги должны были выказывать радость, но кузнец видел, как по улыбающемуся лицу Ураны без остановки текут слезы. Отвлекшись, думал: «Верно говорят: рано женишься - будешь бесчадным. Не мил я Уране, наскучил за столько-то прожитых вместе весен. Спокойна, если случаем с веселыми молодайками прогуляюсь по травяным аласам на празднике Новой весны. Не выбранит, ни о чем не спросит, будто ей все равно. Нет у нее любви ко мне. Оттого, видать, и отвернулись от нас родовые духи».
        Взявшись за руки, супруги дважды обошли неохватное древо по ходу солнца. На третий увидели, что в гнездо пала крупная капля смолы. Сандал развел смоляной оборыш в остатке кумыса, и они выпили пополам.

* * *
        Долгожданного сына Урана родила в тот день, когда Тимир нашел небесный камень. Может, трехликий Кудай предсказывал великое мастерство сыну, девятому преемнику рода? Сегодня ребенку исполнился год. Не потому ли вчера грянула небывалая буря? Дэсегей высекал копытами молнии, едва не расколовшие небо. А грохоту было сколько! Много остается после подобных побоищ разбитых деревьев, наделенных целебной силой. Счастливый человек может обнаружить после такой грозы волшебный камень Сат?[61 - Сат? - камень, образующийся в желудках некоторых животных и птиц. Волшебным становится только в том случае, если в его носителя во время грозы ударит молния. Самую большую власть имеет великий Сата, который рождается в гнезде орлов. Этот кристалл с восемью гранями имеет разум и душу. Орлиный Сата способен изменить жизнь в мире.].
        Размышляя об этом, Тимир налаживал порушенную ветрами изгородь.
        Добрая юрта не пострадала. Не зря нынешним летом жена подправляла, выглаживала ее глиной, подмешивая коровью шерсть и сенную труху. Мазала для прочности и блеска вываренной в студень рыбьей чешуей. Град впустую щелкал по стенам, ни кусочка не отлущилось. Ни комка не слетело с крыши, выстланной дерном и насквозь прошитой корнями трав и цветов, взрастающих каждое лето. Вот беднягам коровам крепко досталось. Жалобно взмыкивая, жевали теперь сено, поднятое ближе к мордам в берестяных торбах на колышках. Не успели ускакать от града, приплелись к вечеру с лесной поляны, насилу разгибая спины. И то сказать - как убежишь? Такой град, скорый и крупный, как речная галька, выпадает раз в жизненный век.
        Хуже всех пришлось, наверное, звероловам Хорсуна. До сих пор не вернулись с охоты. Если сегодня не явятся, жди к вечеру гонца на Малый сход у старейшины Силиса в селенье Горячий Ручей, или Сандал позовет на гору к жрецам…
        Подошла жена, кое-как удерживая в руках завернутого в оленье одеяльце пса. Из-под края подкладки торчали длинные лапы.
        - И-и-и, бедняжечка мой, - проворковала нежно, тычась губами в собачий лоб. - Налакался молочка и уснул, маленький.
        Кузнец досадливо поежился. Возиться с собакой, как с детищем, полагалось по обрядовому обычаю, но сюсюканье жены раздражало. Хотя понимал: все-таки целый год Урана кормила щенка грудным молоком, бережно ухаживала за ним. Поди, впрямь привязалась.
        Подмену ребенка тоже совершили по совету Сандала. Договорились с многодетной семьей, ближе всех живущей к Большой Реке. Мать семейства Лахса, родственница Тимира в дальней ступени, была польщена. Гордый кузнец сам явился в их скудный дом, упросил взять к себе дитя, как только жена разродится. Оставил будущей няньке в задаток новый железный котел, наполненный мясом. Сметливая женщина усекла, что выгоды с этой сделки умеючи можно выжать немало. Дети что, растут себе да растут, как трава на лугу. Лахса родила своему Манихаю восемь ребяток. Несмотря на нехватки, все живы с помощью богини Айи-Ситы и сноровки из мелочи выловчить пользу.
        Вместо новорожденного повивальная бабка подсунула ослабевшей от родов Уране песика, взятого из помета недавно ощенившейся соседской суки. Мальчика отдали многодетным. По селенью распустили слух, что отпрыска кузнеца украли какие-то пришлые люди.
        Дети, данные свыше по испрошению, считаются слабыми. Со дня появления на свет чаду угрожала всевозможная нечисть. Долго будет стремиться погубить его из вредности и мщения добрым богам и духам. С бесами поступали по их же обыкновению - обманывали и хитрили. В родную семью сын вернется через десять весен после осеннего Праздника ублаготворения духов[62 - Праздник ублаготворения духов - наступление Нового года-зимы в Нижнем мире. Отмечается в Коровьем месяце (октябре) только женщинами.] с новой луной. Сандал объяснил: у каждого деяния свое удачливое число, определяющее его суть. От рождения ребенка должно минуть шесть двадцаток и еще тринадцать лун. Как только это время пройдет, демоны отстанут от мальчика, а угостившись на празднике, отвяжутся напрочь. До того отцу с матерью и видеть дитя запрещено.
        Щенка сразу прозвали броским именем Радость - Мич?л, дабы чертей округ обвести. Малыша же положено было кликать Сыном собаки до тех пор, пока не превратится из ползающего существа в шагающее. Настоящее имя ему дадут сегодня. За ночь оно проникнет в душу, и утром малыш проснется новым человеком. Тимир выбрал невзрачное, ни то ни сё, чтобы еще раз запутать прозорливых бесов: Ат?н, что означает - Другой. Не в казистости наречения дело, вырос бы сын добрым человеком-мужчиной.
        Атын!.. Уране не понравилось. Но недаром же Тимир остерегается. Не зря Сандал повелел вдвое увеличить исстари утвержденный срок отдачи ребенка другим людям. Потерять его из-за звучности имени, привлекающего злых духов, равносильно крушению семьи, окончанию родовых колен. А с таким негромким, незначительным, может, не позарятся, не глянут даже.
        Лахса почти ежедневно приходила что-нибудь выпрашивать. Нога за порог, а глазки уже зырк-зырк по сторонам: что бы еще такое выклянчить сверх и без того щедрого уговоренного. Взгляд ее с каждым днем становился все алчнее. В прошлый раз понадобились мотыжка-копоруля для выкапывания кореньев и кусок шкуры с лосиного хребта на подошвы торбазов. Потом потребовалось слюдяное глядельце для дочери. Урана отдала свое.
        Скоро нянька мало-помалу все в доме подберет. У Тимира иной раз так и вертелось на языке сказать: пусть бы Лахса юрту на закорки взвалила и унесла. Однако помалкивал. Обряд обратно не переделаешь. Следовало раньше хорошенько подумать, чьим рукам ребенка доверить. Жена готова полдня слушать рассказы Лахсы о сыне. Какой он смышленый, как уже твердо стоит на ножках и пробует перебегать от лежанки к столу. Тимир тоже рад бы послушать, но отчего-то и голос няньки стал ему неприятен. Визгливый, словно скрип напилка о камень. Такой голос бывает у человека, которого только что обидели, обделили несправедливо.
        - Болезный мальчик, - вздыхает Лахса. - Надо бы три раза в день натирать его сливками у огня.
        - Есть, есть сливки!
        Урана виновато глянет на мужа - опять без сливок остались, взмахнет широким подолом и бежит в молочный погреб. Пока не занесет полный туес, Лахса сидит в углу, скромно опустив глазки.
        Ночью жена спит плохо, ворочается, тревожится, что не выдержит сынок, вступит в вечный Круг… Неизвестно же, как его в самом деле содержат. Вдруг нянька лжет, что каждый день натирает мальчика свежими сливками? Детей в семье - куча, каждому по ложке, так и здоровьице воспитаннику править нечем…
        Пес Радость-Мичил толст, капризен и еще не ходит. Братья и сестры его, щенки соседской суки, выросли и бегают по селенью, высунув языки. Ищут, где бы чего урвать. Прыткие, верткие, как все детеныши на свете. Для них первый год все равно что для человека четверть жизни. Одного, серого, отдали слепой знахарке Эмч?те. Так вышел добрый поводырь. Она теперь никуда без него. А злосчастный Радость-Мичил, наверное, не выдержит человеческого обращения, издохнет от разрыва заросших салом кишок…

* * *
        Кто-то в белых одеждах спустился по тропке с вершины холма. Сандал? Случилось чего, коль с утра нужда в кузнеце? В руках жреца белел непонятный сверток. Продолговатый предмет, закутанный почему-то в детское заячье одеяльце. Сандал поприветствовал издалека:
        - Да будут благословенны дни твои, Тимир.
        - И твои. - Кузнец неловко нагнул голову вместо поклона. - Новости есть?
        - Много…
        Голоса заставили обернуться Урану, уже заходившую в дом. Заволновалась, приметив Сандалов сверток. Отступила назад.
        - Младенец! - вскричала, приблизившись. - Чей же, откуда?! - Поздороваться даже забыла.
        - Вот уж не знаю. - Жрец развел бы руками, не будь они заняты. - Бурею принесло. Встал утром, а на пороге дитя.
        - Подкидыш! Мальчик?
        - Девчонка.
        Крепко прижав к себе раскормленного пса, Урана задумалась в жалости к брошенной крохе. Кого из молодух с пузом встречала? Кто мог ребенка отринуть? Ах какая же лютая мать - родное, рожоное дитятко подкинула чужим на порог!
        Жрец между тем рассказал о беде в Сытыгане. Ночью к нему, презрев запрет носящим платья всходить к селенью у Каменного Пальца, примчалась дочка старшины Никсика. Умоляя скорее бежать к неизвестно чем отравившимся родичам, упомянула о каком-то незнакомце в странной одежде. Он-де приходил в аймак с отшельником Сордонгом.
        Сандал и сейчас поморщился от раздражения. День и ночь, полные мерзости, смешавшие рождение и смерть! Пришлось будить своих, отправлять к рыбакам. Вернулись лекари под утро усталые, расстроенные. Помочь не удалось. Мужчины аймака и жена Никсика были уже мертвы.
        Ошарашенная новостями Урана забыла о почтительности, заговорила непозволительно громко:
        - Вот чей это ребенок! Значит, несчастная Кэнгиса умерла! Видела я ее летом, в бремени…
        - …а сам Никсик куда-то исчез, - перебил жрец, тоже чуть повысив затвердевший голос.
        Кузнец больно ткнул жену в бок: цыц, молчи, глупая женщина! Урана аж охнула тихонько. Сандал, кажется, не заметил и продолжал:
        - В старой юрте на отшибе жрецы обнаружили еще двух покойниц и остылое тело ребенка. - Он тяжело вздохнул. - Если можно назвать ребенком шестипалого уродца, каким они его описали. Эти просто замерзли. Остальные сытыганцы, четыре женщины и семеро детей, живы, но почти все чем-нибудь больны…
        Жрец помолчал и добавил, вопросительно поглядывая на Урану:
        - А новорожденная здорова. Хорошая девочка. Не знаю только, кому отдать.
        У женщины задрожали губы. Прижала ко рту ладонь, чтобы скрепиться, не расплакаться. Едва не выронила затявкавшую собаку.
        Кузнец с изумлением воззрился на жену. Что-о?! Взять к себе сытыганского отпрыска? Ребенка худого рода?
        - Нет уж, Сандал, прости, - крякнул, кусая губы. - Хватит с нас щенков.
        - Я не просил вас забрать дитя к себе, - холодно напомнил жрец. - Я просто сказал: не знаю, куда девать. - Ему было хорошо известно, что Тимир, если вот так упрется, становится как скала - в сторону не свернешь.
        - Вдруг эта девочка несет несчастья? - начал оправдываться пристыженный кузнец. - Родичи ее почему-то погибли…
        - Оно так, - согласился Сандал, покачивая расплакавшуюся малышку, будто вдруг сообразившую, что взрослые говорят о ней.
        Детский плач больно ранил материнское сердце Ураны. Ребенок, наверное, голоден. К груди женщины горячо прилило молоко, вроде бы давно ушедшее. Но сунуться с предложением покормить не решилась. Мельком посмотрела на мужа. Тимир поправил сбившийся на челе ремешок, придерживающий волосы. Лицо его было красным от недовольства. И тут Урана с облегчением увидела Лахсу. Спеша к ним, нянька взмахнула рукой.
        - С утра начала ходить, - пробормотал кузнец.
        Неожиданно жрец резко прижал палец к губам. Посуровевшие глаза его метнули молнии:
        - Не проговоритесь, что ребенок из Сытыгана. Забудьте об этом навеки, не портите девочке жизнь!
        Супруги растерянно переглянулись и поспешили кивнуть.
        - Может, Лахса с Манихаем к себе возьмут? - скорбно прошептала Урана.
        - Возьмут, - убежденно сказал кузнец.
        Низенькая грузная нянька запыхалась. Не догадываясь об уготованном, еще с дороги отбила поклон озаренному. Заулыбалась во весь рот… и куда же исчезла радостная улыбка женщины, когда ее принялись уговаривать на прикорм нового дитяти! Круглое лицо мгновенно вытянулось, глазки заюлили по сторонам. Но прекословить Лахса не посмела. Предваряя расспросы, Сандал коротко пояснил:
        - Сирота.
        - Подсобим сходом, - посулился кузнец.
        - Что ж, ладно, - буркнула толстуха, поджимая губы. Углубилась в себя ненадолго, почуяв общее смущение, а также возможную поживу. Распорядилась уже повелительно: - Мясную долю надо увеличить вдвое. Молоко у меня не коровье, от корешков да заболони ручьем не прихлынет. Новая люлька нужна. Пеленки, платьица, одеяло… - Метнула на укрытую расшитым одеялом собаку неприязненный взор: - То, что на девочке, больно маленькое.
        - Будет, все будет, - обещал кузнец, любой ценою готовый избавиться от навязываемого ребенка из презренного аймака.
        - Как назвать? - спросила Лахса. С сироткой можно было не церемониться, наречь девочку сразу. Если и заберут духи, некому страдать.
        - Ил?нэ, - строго сказал жрец, - ее зовут Илинэ.
        Не успели остальные удивиться странному имени, а Сандал уже предупреждал Лахсу:
        - Каждый месяц справляться о девочке станем. Присматривай за ней с душою!
        За посторонний счет требовательный какой - «с душою»! От расстройства Лахса забыла попросить помощи. Юрту вчера растормошило бурей, стены осели, дверь перекосило, а Манихай занедужил, как всегда, видя перед глазами работу. Забыла женщина и о том, что сегодня исполнился год питомцу, и надо узнать, какое имя дали ему родители. А главное, намекнуть: ее недюжинными стараниями жив их чахлый сыночек!
        Это было правдой. Нестойкое здоровье мальчика беспокоило Лахсу и Манихая, привыкших жить с подачек. Впрочем, какой бы корыстной ни казалась кормилица, она по-своему любила ребенка. Насколько могла и умела. Пусть непостоянно и легковесно, но во всю честную силу той невеликой любви, что отпустили ей боги и к собственным детям.
        Забрав девочку, раздираемая бессильным негодованием, Лахса размашисто двинулась прочь.
        - Подожди! - Урана кинулась за ней, обняла за плечи. Женщины остановились, о чем-то оживленно заговорили и повернули к дому.
        «Не иначе обсуждают происшествие в Сытыгане, - подумал Сандал. - Что ж, пусть кормилица успокоится, почешет ядреный язык. Действенное лекарство от женского гнева». На молчание Ураны о происхождении девочки он мог положиться сполна. Кто-кто, а кузнец и швея умеют хранить чужие секреты… Жрец усмехнулся: сытыганский ребенок! Никто не узнает, чья дочь сиротка Илинэ!
        Он запоздало вздрогнул. Почему ему в голову безо всякой причины ринула внезапная блажь назвать девочку именно так, а не иначе? Имя, минуя мысли, вылетело само по себе!
        - Илинэ, - проговорил Сандал вполголоса, прислушиваясь к звучанию.
        Илинэ - Элен. Элен - это «щека» реки со скалистым берегом, но настоящее имя Большой Реки - Илинэ, что значит «вперед». Илин - название востока, знаменующего восход ежедневного солнца и полет божественного Дэсегея. С Илин на землю саха снисходит теплое весеннее дыхание Ил, доставляемое на крыльях четырехглавого орла Эксэкю. Кроме того, первоначальный звук имени Ил означает мир на Орто, благоденствие, приносимое Иллэ - волшебной кобылицей, предводительницей табуна небесных удаганок.
        Сандал засомневался: можно ли давать ребенку тайное имя реки, несущее множество высоких и чудесных смыслов? Подумал немного и решил - можно. Не стал больше голову трудить, раз уж так вышло.

* * *
        Урана разрезала куски жеребячьей шкуры повдоль, отделила замшу от ворсистой части. Вышло четыре пеленки, две тонкие, две меховые - мягко вымятые, в жару прохладные, теплые в холод. Лошадиный пот на них сохранился, лечебный и чистый, терпко пахнущий лугом позднего лета и солонцовой землей. Легко собрать такую пеленку в кулак, а выпустишь - расправляется, как упругий ягелевый кустик. Обделается дитя - шкурку обмоют водой, встряхнут и лишь поднесут к очагу - высохнет, не успеют короткую песенку спеть. Девочке Илинэ ласковых пеленок должно хватить, там еще от сына остались.
        Ребенок приник к вечно молочной Лахсе - не оторвать. Кормилица привычно оттянула пальцем край полной груди, чтобы не закрыло девочке носик, и знай себе стрекочет без передышки. Урана шепнула няньке в ухо имя сына, помахивая кругом дэйбирем, чтобы духи не подслушали. В семье кузнеца это имя произнесут громко, лишь когда он вернется.
        Лахса нетерпеливо кивнула. Даже не поинтересовалась, почему так назвали, и того имени, какое Сандал придумал для малышки, тоже ни одобрять, ни порицать не стала. Сверх меры увлеклась сытыганскими новостями. Покачиваясь опечаленно, блестела оживленными глазками:
        - Ой-ей, горемычная Кэнгиса! Надо будет на похороны сходить, узнать, что там такое стряслось… Слушай-ка, - вспомнила внезапно, - а ведь она, кажись, на сносях была.
        - Не знаю, - заволновалась Урана.
        - Точно, на сносях! Скрывает чего-то Сандал. Может, девочка эта - дочка покойной Кэнгисы?
        - Не-ет, нет, что ты!
        Зардевшаяся хозяйка мотнула головой, лихорадочно соображая, как утихомирить всегда пышно цветущее любопытство Лахсы.
        - Жрец толковал, вроде бы мать ребенка из тонготов, проходивших мимо… Померла женщина, а кормящих у них, похоже, не было. Потому и решили оставить, а сами ушли далеко. Сказали, сюда никогда не придут. Не понравилось в наших горах. Да буря эта еще…
        - Ох, тонготы! Их девушки до свадьбы гуляют, рожают неведомо от кого!
        Нянька, кажется, удовлетворилась сбивчивым объяснением. Отбросила домыслы и снова запричитала:
        - Ой-ей, бедненький ребеночек Кэнгисы! Тоже, верно, отравился и помер с ней вместе.
        Лахса оглянулась, хотя женщины были в юрте одни, и жарко запыхтела:
        - Кэнгиса-то с Никсиком - родные по крови, ростки одного отца!
        - Что ты! - ахнула Урана. - Поди, неправда!
        - Правда-правда, люди зря говорить не станут. Вот какой грех! Может, и вовсе они не отравились, а боги разгневались на них и вздумали наказать!
        Довольная сказанным, кормилица отняла у девочки грудь - хватит пока. Илинэ поискала пропавшую еду, повертела головой, кривя ротик. Прижала кулачки к подбородку и серьезно, даже как-то задумчиво повела сизовато-черными глазами по склонившимся над ней лицам.
        - Хорошая моя, славная! - залопотала размягченная Лахса. Вместе с молоком дитя вытянуло из женщины первую каплю любви. - Кудрявая, личиком светлая… Крупная, будто месяц назад уродилась.
        Урана с тоскующим сердцем погладила младенческий локоток:
        - Можно, маслицем оботру?
        Лахса снисходительно пожала пухлым плечом:
        - Обтирай, что спрашиваешь. Только до кормления надо было.
        - Я легонько…
        Пока Урана, обмирая от счастья, осторожно втирала свежее масло в нежные складочки, Лахса все болтала. Смакуя главные события, всякий слушок преувеличивала, ко всякой сплетне свое добавляла. Вволю напилась горячего взвару с сушеными ягодами шиповника, вдосталь наелась лепешек из карасевой икры. И ни разу рот не закрыла. Словно ела запасным, а другим свободно продолжал тараторить.
        Хозяйка утомилась от непрерывного празднословия. Начала было зевать и встрепенулась, опомнившись. Лахса едва не усыпила ее. Сидит и сидит как привязанная! А дома семья ждет, Атын-сыночек. Да и младшему Лахсы, горбатенькому Дьолл?ху, единственному из восьми ее детей болезному калеке, всего пять весен нынче исполнилось. От недогляда и растет горб у мальчонки. Сказывали, вывалился из люльки в младенцах, спинку зашиб… Надо скорее отправить шалопутную няньку домой.
        - Кто за малышами сейчас присматривает? - грубовато спросила Урана, теряя терпение.
        - Манихай, супруг мой, кому еще-то смотреть, - не моргнув глазом соврала Лахса. Но очухалась, стала собираться.
        Ежедневная работа мужа Лахсы сводилась к гулянью по гостям, а дома к лежанию на боку. Люди с усмешкой говорили о его праздничной страсти: «Приходит с первым приходящим, уходит с последним уходящим».
        - Никсик-то куда, интересно, пропал? - подняла голову нянька, укутывая маленькую в подаренное хозяйкой оленье одеяльце собаки Радость-Мичила. - И этот отшельник, Сордонг? Дочка Кэнгисы говорила вроде, что в аймаке видала его с незнакомцем. Верно я поняла? Ну и загадок нынче! А отшельника нашли?
        - Жрец не сказал. - Урана забеспокоилась и так сильно сжала кочергу, которой ворошила угли в очаге, что костяшки пальцев побелели.
        - Наверное, тоже скончался, - предположила Лахса. - Уж кто на свете нагрешил, так это он, лживый, опасный шаман, почти что чертяка! Слыханное ли дело - жить совсем одному. И где! У Диринга, битком набитого водяными и ящерицами, продернутыми в кольчугу! Манихай баял, будто водится там бесовская рыба с башкой, как целая юрта. Раньше на берегу Диринга валялась огромная раскрытая челюсть с двойными клыками. В нее свободно мог въехать всадник на самом высоком коне!
        - Куда же она потом девалась?
        - Сказывают, держит вместо столбов землянку Сордонга! - прошептала Лахса, раскрасневшись от нового увлекательного витка беседы.
        Хозяйка отвернулась, отошла к левой спальной лавке, где поскуливал Радость-Мичил. Сказала оттуда суховато:
        - Нет там никакой челюсти, выдумки все.
        - А ты откуда знаешь? - сощурилась Лахса. - Была у него, что ли?
        - Знаю - и все, - отрезала Урана. Напомнила, исключая вопросы: - Так не забудь про имя шагающего… К вечеру пришлешь свою старшую за молоком и сливками. Ступай же. Устала я от разговоров.
        Дверь за кормилицей закрылась чуть громче, чем дозволяют приличия. За окном донеслось:
        - То зовут, то гонят, помыкают как хотят! Одного за другим детишек садят на шею, будто собственных мало! Сами жируют-отдыхают, а ты пластайся, расходуй себя задаром в дряхлой юрте, что вот-вот всех нас придавит!

* * *
        Женщина саха, пока дойдет от лежанки до камелька, успевает продумать девять мелких и больших мыслей. Мозгуя свое, Урана не поставила, как обычно, домком сосновые поленья, а положила боком на красные угли. Камелек в доме кузнеца не такой, как у других, особый, просторный, с хитрыми вытяжками и мудреными решетками. Это чтобы жене сподручнее было подкрашивать вымятые кожи в дыму.
        Неохотно затлели сырые дрова, недавно рубленные в тайге. Повалил густой дым, рванулся в тягло клубами. И вот подвешено в очаге на крюках для котлов полотно нежно вымятой, обтекаемой на сгибах кобыльей кожи. Пройдет время трех варок мяса, огонь одолеет мозглую продымь и потихоньку начнет разгораться. До того надо успеть вытащить кожу из жерла. Смолистый дым придаст ей глянцевитый лоск и солнечный отсвет рыжей сосновой коры.
        Чтобы шкура стала мягче мягкого, Урана вначале вымочила ее и выстудила в подвале. Потом содрала мерзлую шерсть скребком и смазала испорченными рыбьими потрохами. На исходе двух дней едкая слизь хорошо разрыхлила основу, легко удалились волосяные лунки. Подошла пора бить-молотить очищенную кожу колотушкой, тискать в зубцах деревянной кожемялки, мять руками, смазывать мездру коровьими мозгами и жирным бульоном да пахтать в простокваше. И еще несколько раз, спустя дни, мять, выкручивать, продолжая «кормление» кислой сметаной и топленым маслом. Урана продымила ровдугу над ямой с костром из гнилушек и растерла коричневым ольховым отваром.
        Из этого полотна, приятно льнущего к телу, она сошьет к возвращению мальчика в семью красивую рубаху с собольей опушкой. Хватит и на летнюю безрукавку. Заранее шить нельзя, но давеча богиня Айи-Сита хорошо угостилась через огонь кобыльей печенью. Вроде удалось с ней договориться, чтобы не допустила до погляда чертей, ждущих какого-нибудь нарушения. Урана уже преступала запрет. Не выдержала - пошила сыну прежде срока доху, пояс и торбаза.
        Тимир чем-то занят в кузне. Не скоро, пожалуй, зайдет. Значит, можно достать из короба под лежанкой вещи для одиннадцативёсного Атына. Полюбовалась добротной работой. По вороту и обшлагам светло-коричневая оленья доха оторочена пятнистой рысьей опушкой. Спереди на груди бобровые вставки, украшенные понизу железными рубчатыми пронизками и медными бляшками. Сзади на полах косые разрезы до бедер для свободной верховой езды. Пояс сплошь усеян литыми бляхами попеременно белого и черненого серебра. На поясе нож в чехле и вышитый кошель с деревянной крышкой. У торбазов остроносая подошва из толстой, продубленной в лиственничном настое кожи с загривка лося, по боковым швам, начиная от ремешков на лодыжках, вьется замысловатый узор.
        Что бы ни делала Урана, все сработано на совесть и с любовью, поэтому даже самое простое выглядит празднично. Достался-таки ей дар матери - памятные на швейные хитрости руки.
        Снова переложила дно короба сухими ветками можжевельника, отгоняющими бабочек моли. Спрятала одёжку сына обратно. Кажется, никогда так не желала, чтобы весны скорее летели. В молодости все ждала, когда сменит девичий головной обруч на женскую шапку с медным солнцем. Сменила… и что? Счастливей не стала. Счастье, и то половинчатое, разделенное с ветреной нянькой Лахсой, пришло лишь год назад…
        Порывшись в коробе, Урана вынула девичий убор. Весь обруч был в чеканных кругляшах с рисунчатыми пластинками на цепочках, спадающими обочь лица. На концах подвесок серебряные чорончики-капли наподобие конских морд. Их когда-то, проходя отцовскую выучку, отлил Тимир.
        Некому дарить к беззаботной юности наследные вещи, некому откладывать на приданое. Если все будет хорошо, Урана поможет Лахсе собрать необходимые в замужестве вещи для сиротки Илинэ. Совсем не скоро… Но мысли бежали вперед, и хотелось помечтать. Женщина подняла взгляд на куклу-идола. Робко попросила богиню семьи раздобриться, подарить им с Тимиром когда-нибудь побольше внуков. Вот бы юрта зазвенела от ребячьих голосов и смеха, засияла от светлых улыбок ясноглазой и шустрой детворы! Что для женщины есть желаннее?
        Пальцы запомнили ни с чем не сравнимую нежность младенческой кожицы, болезненные и сладкие приливы молока к груди. Впустую оно сгорело, сына не дали вскормить. Не касались груди детские пальчики, царапали лапы щенка.
        Как хотелось сегодня прижать к себе маленькую Илинэ!.. Ох, неужто правда, что Никсик с Кэнгисой - побеги родственной крови? Нет, не должно, от такого греха не родятся ладные дети. Старшая-то дочь вполне здорова на вид. Та самая, что прибежала ночью к жрецам. Девочка по имени Олджуна.
        Жаль несчастную Кэнгису. Жаль Олджуну и сестренку ее, у которой боги так рано отняли мать… Вздохнув, Урана развернула два молочно-белых ровдужных лоскута. Прикинула: выйдет платьице до колен, с рукавчиками по локоть. Вышить волосом из длинной подшейной шерсти оленя - ох и платье получится! Наденет его Лахса на Илинэ через три месяца, и люди воскликнут: смотрите, какая нарядная малышка!
        Ворота хватит маленького, с обложкой из меха с лисьей лапы, чтобы шейку не натирало. Слева - разрез и колечко-застежка на кожаной петельке. К колечку можно подвесить три тонких ремешка с бубенчиками на концах. И колокольца к проймам рукавов - обязательно! - отпугивать духов болезней.
        Надо сказать Тимиру, чтобы отлил медную пластинку с хахх?ем[63 - Хахх?й - лев. Священный зверь, детский оберег. Изображается на медной гривне.]. Добрый волшебный зверь, живущий в ярусах неба, светел, как солнце. И грива у него, как у солнца, буйная и золотая. Морда немного походит на рысью, а на конце длинного хвоста круглится пушистая шишка. До семи весен дети носят такой оберег на груди. Сыночку достался от отца. Повивальная бабка передала солнечную пластинку в окно соседке вместе с новорожденным…
        Урана снова вздохнула. Ровно год назад в это время она рожала в выстроенном в углу двора восьмигранном шалаше. Простоволосая, со спущенным натазником, с развязанными узлами на одежде и размотанными тесемками торбазов, рожала сына - драгоценное солнце свое.

* * *
        …Ветер взвыл, едва она, помолившись Айи-Сите, выпила чашку масла для смягчения нутра. Сразу же начались схватки. А ветер так разошелся, что можно было кричать сколько угодно, все равно бы никто не услышал. Но Урана не кричала. Крепко стиснула зубы, изо всех сил ухватилась за перекладину, подвешенную к столбу на черно-белой веревке. Перекладину-держалку из веток раздвоенного дерева вытесал Тимир, чтобы потуги у жены были недолгими. Развилистую березу с двумя стволами, выходящими из одного, он нашел в восточной стороне леса на холме. Шкурка зайца, умерщвленного без крови петлей, болталась над Ураной, задевая лицо. Она сама выпросила шкурку у много рожавшей Лахсы для скорейшего облегчения. Щедро «покормила» заячий нос разными вкусностями.
        Шалаш качало, будто лодку на волнах. Столб стонал и ворочался, словно ожил, и старой повитухе пришлось упереться в него ногами, а то бы впрямь рухнуло хлипкое сооруженьице. Смазанные маслом пальцы бабки мягко оглаживали, обжимали вздутый живот Ураны. В узком окошке мелькала тень. Соседка со щенком за пазухой иззябла до костей, терпеливо ожидая, когда роженица разрешится. Тогда-то Урана не думала об этом, торопя родильную страду.
        Как случилась пора выпасть сыну из чрева в коровью шкуру, бабка живо его подхватила. Отерла ротик, высвобождая крик, похозяйничала с пуповиной. Завернула в собачий мех и всучила ребенка соседке через открытое окно. Взамен забрала щенка, бросила рядом с Ураной. Сама спешно попятилась задом наперед по тропе - быстрее отмыть дитя в юрте от грязи промежуточных миров, сливками насухо натереть. Повить первой земной одеждой - полосой тонко выделанной ровдуги, чтобы чистым приняла его, не отринула Орто.
        Ветром швырнуло дверь, сотрясая стены. Студеное дыхание осени прошлось по нечистому телу Ураны. Она и опомниться не успела, не то что в руках сына подержать. Поднесла к ноющей груди щенка. Тот заурчал, больно втянул еще нераскрытый бутончик сосца в зубастенькую пасть. Понравилось молозиво, зачмокал, как младенец.
        Вернувшись, повитуха загнала в шалаш соседскую суку, опустила на пол остальных щенят. Собака перетаскала скулящих деток в противоположный угол, тоже принялась кормить. Старуха убрала послед в тюктюй?[64 - Тюктюй? - обрядовый берестяной турсучок с плотной крышкой.], крепко перетянула посудку тальником. Закопает ввечеру в укромном углу на задворках поглубже, чтобы псы не разрыли. Живое дитя - Срединной земле, «мертвое» - инобытию… Окропила восемь стенок-сторон шалаша топленым маслом, набирая его из широкой чаши дырчатой обрядовой ложкой.
        Только на третий день после восхода солнца Уране позволили перейти в дом. С щенятами в руках она зашагала за собакой пятками вперед. Тимир отнес столб с держалкой-перекладиной обратно в восточный лесок. Вложил в развилку между расходящимися стволами березы. Закрылась опасная воронка, растворенная в миры. Через нее вместе с новорожденным стремились проскользнуть на Орто неведомые существа, живущие в других землях и временах. Не отыскать им теперь по следам роженицу и людей, причастных к обряду рождения. Следы ведут к восьмигранному шалашу, куда кто-то заходил, да никто, кроме собаки, не вышел. Через две двадцатки дней родильный шалаш вовсе сожгут. Урана пройдет очищение лиственничным настоем и дымом. Тимиру наконец-то будет дозволено подстричь густые волосы, ниже лопаток отросшие за время бережно охраняемой беременности жены.
        К вечеру проводить Айи-Ситу пришли гостьи в шапках, надетых задом наперед, с блестевшими на затылках медными солнцами. Солнце - не женщина, нечего ему смотреть на бабий праздник, пусть отвернется. Урану повели за юрту, где на поляне у ручья все уже было готово для обряда проводов богини. Стояла маленькая, по колено, урас?[65 - Урас? - летнее пирамидальное жилище, шитое из берестяных пластин.] - остроконечный домик из бересты, рядом была воткнута в землю палочка-коновязь с привязанной берестяной лошадкой. Чуть в отдалении расставлены фигурки лесных зверей.
        Женщины разожгли очаг в игрушечной урасе. Развели неподалеку высокий костер. Урану с повитухой спрятали от строгих глаз хозяина-огня за подвешенной к кольям ровдужной занавеской. Щедро угостился топленым маслом дух-хозяин. Слепая знахарка Эмчита набирала масло из огромного чана дырявым ковшиком, брызгала в сторону восточного неба, где живет покровительница женщин Айи-Сита. Кропила землю, потчуя Хозяйку Земли Алахчину:
        - То, что нынче поднесли вы, - самый лучший из подарков! Будущей весною также станем ждать от вас гостинца. Поднакопим в чанах масла, встретим славным угощеньем!
        Подали игрушечный лук старшей дочери Лахсы Нюк?не. Невинная девушка выстрелила и сразу попала в берестяного лося. Доброе предзнаменование, хорошая «жертва». Мальчик вырастет метким стрелком!
        Женщины испустили троекратный крик радости:
        - Уруй, уруй, уруй!
        С изгороди слетел ворон, и довольная повитуха сказала:
        - Рождение человека-мужчины даже сурового ворона тешит. Будет и птице пожива от добычи будущего охотника.
        Зачерпывая из чана пригоршнями, молодайки пили масло. Мазали маслом лица друг другу, втирали в распущенные волосы. Так громко хохотали, что у еще не оправившейся от родов Ураны разболелась голова. По примете Айи-Сита может подарить самой веселой хохотунье ребенка в следующем году. Каждая очень старалась, чтобы богиня именно ей подмигнула.
        Вначале струя жертвенного дыма из игрушечной урасы потянулась вверх, словно прицениваясь к женскому кругу. И внезапно устремилась к смеющейся жене багалыка, пыхнула в ее белокожее лицо…
        Урана хлопнула себя по лбу, отругала за беспамятность. Совсем растерялась корневая сила ее воспоминаний! Давно бы надо навестить Нарьяну. Наверное, Айи-Сита уже приспела к ней, и Дилга пометил рождение ребенка тамгой на бесконечной пластине начал и концов. Интересно, кто появился?
        Воинов, говорят, все еще нету с охоты. Вдруг нехорошее произошло? Ох, отведи беду, божественный конь Дэсегей!
        Урана думала и вспоминала, а руки работали, привычные чувствовать тепло вещи. Ножницы двигались послушно и быстро, словно были продолжением сноровистых пальцев. Мать Тимира всегда восторгалась, как ловко это получается у невестки…
        Тени памяти не сделаешь живыми, не оденешь ушедших людей в красивые платья. Кто бы сперва нарастил мясо и кожу на истлевшие кости! Никому не подвластно. Почему люди умирают?..
        Родители мужа рано исчерпали данный Дилгой срок. При них Урана старалась казаться меньше и слабее, стыдилась крупного нечадородного тела, большой бесполезной груди. Она любила свекровь и считала почти своей матерью, ведь та вырастила ее с малых весен и тоже любила как дочь. Но упрек, высказанный старухой перед смертью, и сейчас невыносимо жег и терзал сердце: «Ждали не мастерицу шить, а мастерицу рожать».
        …Сандал хороший жрец и человек. Достучался до Алахчины. И Айи-Сита по зову пришла. Слепая Эмчита хорошее слово богиням сказала. Всем им поклон до земли.
        Урана затравленно оглянулась, будто кто-то мог застать ее за тайными мыслями, поймать, уличить. Потому что, кроме молитв и обрядов, была тайна… Было другое, чего не забыть, как бы ни хотелось.

* * *
        Позапрошлым летом Урана собирала ягоды в лесу. Увлеклась, забрела далеко и заблудилась. Незнакомая тропа привела женщину к озеру Диринг. Она знала, что где-то здесь жительствует бывший шаман Сордонг, отступник сытыганского аймака. Этот берег люди обходили стороной, имя старика лишний раз старались не поминать. Поговаривали, будто, обитая один-одинешенек, он взбесился от тоски и темными ночами пляшет с водяными на берегу. Урана сказкам не верила, но тут испугалась - а вдруг правда взбесился? Поспешила по тропе в другую сторону, попетляла и снова вышла к Дирингу.
        На высоком берегу озера за трехжердевой изгородью стоял сиротливый тордох. К Уране, грозно лая, бросилась черная собака. Из двери высунулся тощий старик с угрюмым лицом, кликнул пса.
        Сордонг встретил заблудившуюся женщину неласково. Потом, выслушав сбивчивые объяснения, смягчился. Был, оказывается, знаком с Тимиром. Привязал собаку к изгороди, кивнул на чурбак во дворе - садись. Сам опустился на порог. Завел обычную беседу о новостях. Урана отвечала на вопросы, удивляясь: живет отшельником, а дела в долине ему известны. Да и вообще любопытным оказался. Соскучился, знать, по человеческому разговору. Лишь когда спросил о семье, запнулась. Начала в неловкости выбирать листики и хвою из ягод в туесе. По ее молчанию Сордонг, наверное, понял, что у них с Тимиром нет детей.
        - Хочешь ребенка? - спросил без обиняков.
        Глаза Ураны от неожиданности вмиг затуманились влагой.
        - Да, - нечаянно призналась сразу, хотя до сих пор осторожничала говорить с кем-то о своей беде. Слишком скорым был вопрос, будто обухом пал, и рухнула закрытая в сердце плотина. Не думала, что так больно это со стороны услышать. И вот они - слезы. Текут и текут, не остановишь…
        - Отчего не рожаешь?
        О-о, безжалостный! Разве можно пытать о сокровенном? Урана и видела-то Сордонга в жизни всего раз пять, а тут пристал с расспросами… Что сказать? Если бы сама она знала ответ! Мотнув головой, протолкнула застрявший в горле ком. Терять нечего, все равно уже выдала себя. Выдавила в смятении:
        - Должно, чернота у меня в детском месте.
        Сордонг внезапно привстал и, дотянувшись до живота Ураны, стремительно ощупал его. Она еще ни отпрянуть, ни испугаться не успела, а он прытко уселся на место и заявил:
        - Нет никакой черноты.
        - Ой ли… - Урана запоздало подобралась, сжалась от страха. Вдруг причудилось, что Сордонг не пальцами трогал, а какой-то отдельный от лица глаз прикладывал к ее чреву и быстро убрал. Но глаз успел заглянуть сквозь одежду и кожу вовнутрь. В животе стало холодно и неприятно.
        - Я - шаман, - пояснил старик. - То есть был шаманом… давно. Мой джогур ушел… Однако не весь. Кое-что осталось в руках и мыслях. Я коснулся тебя, и мои руки сказали, что ты совершенно здорова всеми местами, женскими и детскими, какие есть у бабенок. Твоя болезнь находится в голове и… - Сордонг усмехнулся, - в том молоте Тимира, который бьет, не выжигая живых искр.
        От волнения Урана вначале не поняла, о чем толкует старик. А когда наконец смысл дошел, отчаянно покраснела.
        - Кузнец работает со всякой рудой и камнем, - продолжал Сордонг, - а души иных камней, рассердившись, что их разбудили, могут наслать незримую немощь. И хотя человек-мужчина с виду здоров и не квёл в постели, его детоносная сила слабеет.
        Урана вспыхнула еще ярче, прикрыла загорячевшее лицо рукой. Помстилось - щеки сейчас огнем воспылают. В мозгу зазвучали предсмертные слова свекрови: «Ждали не мастерицу шить». Вспомнилось, как в детстве матушка Тимира заставляла уступать мужу в мелких ребячьих ссорах. Как отец выговаривал сыну за попытки помочь маленькой супруге: «Ты - человек-мужчина. Ты - глава и опора семьи, хозяин и господин! Твоим ли мастеровитым рукам пачкаться в навозе? Пусть о коровах и доме думают женщины, а у нас с тобой есть кузня!» Предстало перед Ураной и хмельное от кумыса, виноватое и одновременно вызывающее лицо мужа, когда он под утро являлся с праздничных гулянок. Ей было ведомо: бабы жалеют Тимира. Такой мужчина, ах! Высокий, красивый, наследный мастер! Молодой, но уже почитаем народом, избран аймачным главой!
        Память язвила, припоминая косые взгляды кумушек, их нарочно громкие перешептывания: «Упрямец наш старшина, не берет себе младшую баджу. Бережет бесплодную женку. А чего нерожайку беречь-то!»
        Сордонг словно воочию созерцал мысли Ураны. Она ведь порой и сама подумывала, что детей нет не по ее вине.
        - Муж перестанет любить тебя, если ты ему об этом обмолвишься, - произнес старик.
        - О чем?
        Сордонг засмеялся. Он и впрямь видел мысли насквозь.
        - Мужьям не нравится, когда об их вине говоришь. Лучше найти для утех другого, обмануть кузнеца и родить дитя. Пока не поздно. - Старик скользнул по дородному телу женщины изучающим взглядом. - Пока ты сама еще в силе и привлекаешь мужчин.
        Далеко же зашел разговор! Урана встала, стараясь не показать, как она обескуражена и возмущена.
        - Пойду. Где тут тропа, что приведет меня к дому?
        Сордонг вызвался проводить. Ей теперь было противно стоять даже в трех взмахах руки от него. Еще досаднее от своих же признаний. Но помешкала и не стала отказываться. Пусть не надеется, будто его забоялась. К тому же темнело. Она вряд ли скоро нашла бы дорогу домой, а там коровы не доены. Муж, поди, сердитый сидит у окна, ужина ждет.
        Вроде недолго шла Урана за стариком по тропе, ставшей неожиданно прямой и широкой, а дым из труб Крылатой Лощины показался совсем неподалеку. Сордонг весело махнул рукой:
        - Вон твой аймак.
        Она сдержанно кивнула:
        - Благодарствую.
        Сордонг с едва приметной усмешкой заглянул ей в глаза:
        - Я могу помочь, чтобы в твоем детском месте завязался росток.
        Урана отшатнулась в ужасе.
        - Э-э, чего меня пугаться, - хихикнул он. - Хотя мысли мои полны телесных желаний, но нижние мышцы, утешители женщин, давно иссякли. Не то я имел в виду, о чем ты забеспокоилась. В моей воле сделать тебя матерью, зачавшей от мужа-кузнеца. Если надумаешь - приходи. Вот тропа к моему жилищу.
        Дома Урана обо всем промолчала. Слова вперекор не молвила разгневанному Тимиру. Сам утих, видя, что жена не в себе. Она подоила коров, разлила молоко по чашам для сбора сливок, ужин на стол собрала. Но только руки двигались, а Ураны здесь не было. Урана летала в мечтах. Впрямь летала - с люлькой на облаке, пушистом и белом, как шкурка лебяжья, осиянная снизу лучом. Ночь напролет снилась гладко вытесанная березовая люлька с узором по краю. Снился тот, кто в ней дышал тонко и млечно из мягких пеленок, алея земляничными щечками. Эта ночь стала в жизни Ураны самой счастливой.
        Следующий день пробежал, другой прошагал, прочь поплелся ничем не приметный третий. Убрались, сложились один за другим в прозрачную Коновязь Времен… Одолела бессонница. Урана устала вглядываться ночами в окно. Пытала Крылатую Иллэ, мать небесного табуна, сбудется ли когда-нибудь мечта. Измучилась вконец. Тогда-то и взмолилась, чтобы муж убедил Сандала совершить обряд испрошения ребенка у Хозяйки Земли Алахчины.
        - Не слыхал, чтобы кому-то повезло с этим обрядом. Вдруг и у нас не выйдет? - хмуро глянул кузнец.
        - Должно получиться, - холодея сердцем, сказала Урана. - Главное - крепко верить в удачу.
        - Об испрошении все узнают. Не понесешь - люди могут подумать, что бесплодна не ты, а я, - откликнулся Тимир.
        - А коли и так? - обронила дерзко.
        В страхе откинулась к стене… сейчас муж разъярится! И точно - Тимир замахнулся. Однако кулак не долетел до жены, грохнул о стену:
        - Возьму вторую бабу, увидишь, как я бесплоден!
        Хлопнула дверь. Урана кинулась к окну: муж отправился в гору к жрецам. Сквозь обиду подумала: может, не за обрядом пошел. Совета спросить у озаренного - не обзавестись ли молоденькой баджей… Ну, пусть его. Зато задержится. Урана встряхнулась, сбрасывая дрожь волнения. Отодвинула зубастую лопасть кожемялки, в которую только что запихала коровью шкуру. Уже на бегу натянула тонкую шапку, плетенную из черных конских волос, с частой сеткой от докучной мошки…
        Урана неслась во весь опор, и полы длинной летней дохи летели следом, как крылья, поверх кустов. Мчалась стремглав, будто за ней гнался кто-то большой и страшный. Когда тропа вдруг раздвоилась, тело споткнулось и встало, а ноги еще топтались на месте и нетерпеливые глаза спешили вперед, прыгали с одной дорожки на другую. Где же Сордонгова, широкая и прямая? Урана в растерянности заметалась по лесу. То налево сворачивала, то прямиком направлялась, где блазнился правильный путь. Шла по обманчивым просекам, сулящим выход на берег Диринга.
        Сколько ветвилось кривохожих, косульих, заячьих тропинок в пронизанном солнцем лесу! Они играли с ней в прятки, серебрясь седой, много весен опадавшей хвоей. В сухом предосеннем шелесте листьев слышался насмешливый шепоток лесных духов. Урана бестолково дергалась туда-сюда, мухой запутываясь в паутине перекрестков. Отчаявшись, решила вернуться домой, но теперь потеряла и эту дорогу. Лишь по солнцу сообразила, что идет не к селенью, а снова вспять, к гиблому озеру. Постаравшись унять расходившуюся в груди зыбь страха, шагнула назад и заметила что-то темное, движущееся в сквозном подлеске. Юркнула в гущу кустов, затаилась…
        Через мгновение Урана поняла, что испугалась напрасно. С поляны навстречу ей вприпрыжку выбежало дитя. Очень красивая девочка, на вид весен семи-восьми. Румяная и востроглазая, с бровями как чайка в полете и ярким ртом. Плохо скроенное, неряшливое платье сидело на девочке тем не менее ловко. В руках она держала разлохмаченную камышовую корзину, в которую, видимо, собирала коренья. Девочка остановилась и недоуменно оглядела Урану с головы до ног:
        - Ты кто - дух лесной?
        - Я - женщина, - улыбнулась Урана. - Иду из Крылатой Лощины, заблудилась чуток.
        - А я тут все тропки знаю как свои пальцы! - похвасталась девочка. - Куда тебя вывести?
        - Можешь подсказать дорогу к Дирингу?
        Глаза девочки расширились и заблестели от любопытства:
        - Конечно, могу! К отшельнику, что ли, спешишь?
        - К нему, - спокойно кивнула Урана. - За снадобьем для… ребенка.
        Самой было непонятно, зачем соврала. Впрочем, не совсем соврала, ведь и впрямь для ребенка. Просто слово «зачатия» выпало, да о том девчонке не положено знать.
        В дороге познакомились. Спутницу звали Олджуной. Она оказалась дочерью Никсика, старшины аймака Сытыган. Мать девочки Кэнгису Урана немного помнила. Когда-то в детстве та приходила в Крылатую Лощину. Они раза два играли во дворе. А потом матушка Тимира обнаружила пропажу туесов, развешанных на кольях изгороди, и Кэнгиса больше не появлялась.
        - В лесу я ничего не боюсь, - болтала Олджуна. - Я бегаю быстро, лесному старику меня не догнать. Если о какой-нибудь корень запнусь и упаду… встану и побегу дальше! Волков увижу, так на дерево влезу. Лес в обиду не даст, он меня любит!
        В просветах между деревьями показался берег Диринга.
        - Сама найдешь тордох или проводить? - осведомилась девчонка. Искоса плутовато поглядывала на Урану, ковыряя землю носком разбитого торбазка.
        - Найду. Спасибо, - поблагодарила женщина.
        - А обратно?
        - Сордонг покажет.
        - Ладно, тетенька Урана, пока тебе! Беги за снадобьем, чтоб ребенок твой не болел! - Олджуна засмеялась, задорно качнула головой и, взметнув косичкой, исчезла в лесу.
        Урана миновала прозрачную березовую рощицу. Вот и землянка Сордонга. Сидя на чурбаке, старик очищал от водорослей ветхие сети, подвешенные к жердям. Прищурил глаза, всматриваясь. Не удивился:
        - Пришла. Я знал, что придешь.
        Ни положенного приветствия, ни приглашения во двор. Хорошо хоть избрехавшуюся собаку унял. Урана без сил прислонилась к столбцу изгороди. Выдохнула, подрагивая сердцем:
        - Так что же, поможешь мне?
        - Отчего не помочь, коли просишь. - Старик, покряхтывая, встал с чурбака. - Когда-то твоя мать, мастерица шить, приезжала в Элен и спроворила мне доброе шаманское платье. Правда, много взяла за работу, но наряд стоил того. Может, и больше. Я хорошее помню… Я приготовил снадобье. Будешь давать его кузнецу по три капли каждый день в течение трех лун. В питье ли, в еде, как приноровишься. Но чтобы все выпил. После этого понесешь.
        Сордонг ненадолго скрылся в дверях и вынес закопченный глиняный горшочек. На ходу замотал берестяную крышку тальниковым лубом. Опережая слова благодарности, молвил:
        - Погоди, не торопись благодарить. Как случится, чего хотела, тогда и скажешь. Но одних твоих признательных речей мало. Надо вещью их подтвердить.
        - Что я буду должна? - выговорила Урана заледеневшими губами. Предвидела - старик не простого потребует.
        - Добудь мне батас. Боевой нож из тех, что твой муж мастерит для воинов Хорсуна. Длинный нож особой закалки - полукопье голубого железа, с выгнутым лезвием, сточенным с правой стороны, с тусклым блеском, не отражающим лунный свет. С чернью под спинкой и серебряными насечками, в чехле из двойной кожи с вырезными узорами. Я знаю, ты шьешь такие.
        - Ножи не дарят, ими не расплачиваются, - обронила огорошенная Урана.
        - Постучи острием о камень, и нож не станет сердиться, что ты мне его отдаешь.
        Женщина жалобно вопросила:
        - Как я возьму?..
        Старик выпрямился, покосился на ее руки, судорожно прижимающие заветный горшочек к груди:
        - Ну это твоя забота. Мне что, хоть отговорку придумай и выпроси, хоть укради. А не хочешь - так возвращай снадобье.
        - О-о, нет, я укра… я сделаю все, что смогу, - пролепетала Урана, пятясь.
        Уже дойдя до лесу, крикнула:
        - Принесу сразу же, лишь бы содеялось чудо!
        Ломая свой сдержанный нрав, Урана стала чаще ластиться к мужу. Тимир, изумленный нежданно проснувшимся в ней любострастьем, пропустил охоту на уток. Впрочем, и другая причина была - пришла пора выправить имущество Хорсуновой чади.
        Кузнецы давно взяли за правило каждую осень после воинского Посвящения ладить даже чуть-чуть, незаметно для непытливого глаза, прохудившееся снаряжение. Как рассчитывать на победу в случае внезапной войны, если оружие и броня вовремя не перебраны, не починены дотошными руками мастеров? Потом порядком привалило заказов. Эленцы просили подлатать дырявые котлы, сделать новые лопаты, кайла, пешни, не говоря уже о разного рода батасах. Заказывали батасы женские из мягкого железа, которые легко править о камень; ножи для плотницких нужд с тонким лезвием; горбатые для косьбы; крепко каленные охотничьи с широким кровостоком; боевые - длинные, мерцающие тускло, изголуба - чтобы не отражать лунный свет. Жены кузнецов еще зимою пошили для воинских батасов красивые ножны…
        Три месяца строго по три раза в день Урана исхитрялась незаметно подливать заветные капли мужу в еду. К началу шестого убедилась, что ее дотоле тщетное чрево приняло семя Тимира. Радость, радость! Но заходила в кузню, и глаза наполнялись слезами. На какой стыдный грех толкнул лукавый Сордонг! Никогда она не брала чужого, не спросив. Да и вообще не брала, не выпрашивала. Все необходимое у самой имелось в достатке… А ну как соскользнет батас из ножен, уязвит греховную руку? Так, говорят, бывает, если честная душа каленного в священном горне железа возмутится и вздумает наказать вора.
        Ах, только ради ребенка и данного шаману слова! Улучила-таки мгновение, вытащила, не глядя, первый попавшийся из десятка готовых батасов. Стараясь не думать, зачем понадобился отшельнику боевой нож, постучала им о камень, как велел Сордонг.
        Когда, пламенея щеками, летела без памяти в лес, пристегнутое к поясу оружие лупило ее ножнами по левому бедру. Урана ощущала себя так, как если бы кто-то сорвал с нее одежды и глумливо кричащие люди шаг за шагом швырялись то снегом колючим, то прыскали кипятком… В висках беспрерывно стучало: «Воровка, воровка, воровка!»
        Но вот что странно: ни разу - ни туда, ни обратно - она не заплутала в окольных тропах. Укатистые зимние дорожки стелились под ноги с послушной готовностью, словно ждали ее. Снег не скрипел, а весело взвизгивал, будто игручий щенок… Или причудилось? Это колдовское диво ошеломило Урану лишь погодя, по возвращении к дому.

* * *
        Сколько сегодня воспоминаний! Голова идет кругом. В люльке на левой лежанке заскулил Радость-Мичил, упреждая кормежку. Покачала его, привычно напевая всегдашнюю песенку:
        Мальчик с головой собачьей,
        Сын, обросший шерстью грубой,
        Льнешь ко мне, скуля и плача,
        Острые оскалив зубы.
        Человечьих слов не зная,
        Тявкаешь с утра до ночи,
        Понимаю лишь одна я,
        Что ты говоришь, сыночек!
        Будто лапы руки-ноги,
        Хвост отягощает спину…
        О, не будьте, люди, строги
        К моему бедняжке-сыну!
        Глянув на очаг, Урана охнула: чуть не забыла вынуть кожу, а жерло успело очиститься от дыма. Голубоватые язычки огня уже побежали по высохшим сосновым поленьям! Обжигаясь курящимся паром, кинулась спасать полотно. Расстелила его на столе, горячее, ровное, без единой морщинки. Осмотрела придирчиво. Все хорошо удалось, без пятен. Кожа продымилась равномерно, вобрав в себя упругий жар молодого дерева и цвет золотистой коры.
        - Добро, - похвалил, неприметно войдя, Тимир. С удовольствием вдохнул аромат сосново-кожистого дыма. - Шить из этого что будешь?
        - Наверное, платье себе, - ответила Урана, зардевшись.
        Две весны сплошного вранья и тайн! Негибкий нрав ее гнулся, треща, как ствол заломленной книзу березы… Отвернулась к собаке, чтобы муж не заметил предательски брызнувших слез, сделала вид, будто занята переливанием молока из горшка в берестяной рожок.
        На плечо легла широкая длань мужа. Шее стало тепло от прикосновения шершавых пальцев… Прижаться б щекой! Не посмела. Ладонь оббита мозолями, как заскорузлой рукавицей, пахнет окалиной и можжевельником. Видно, проводил обряд очищения, молясь у горна. О чем просил хозяина священного огня, с чего убирал заклинанием возможный промысел бесов?
        - Подарок тебе.
        Тимир подтолкнул к краю стола, ближе к Уране, что-то яркое, блеснувшее голубым и белым. Она поворотилась… Ах! Новые серебряные серьги с бусинами невиданной красоты!
        Муж кашлянул в кулак, скрывая неловкость. Поднялся и вышел, чтобы не смущать непривычную к подаркам жену и самому не смущаться. Урана покачала в ладони витые кольца сережек с продетыми в них бусинами-каплями. Звезды горели в сердцевинках белым небесным огнем.
        Кольнуло жалостью к Тимиру. Бедный! Не умеющий из души ласковых слов извлечь! Да она и сама такая. Искренние, душевные слова, будто утренняя роса на цветах, испаряются быстро. Не успеешь молвить - они уже высохли на неповоротливом языке. Урана догадывалась: в конфузливо сказанное «Подарок тебе» было втиснуто много, о чем Тимир думал и мечтал. Отчаяние и надежда, первый год сына, вся долгая жизнь вдвоем и в то же время поодиночке…
        Примерила серьги, хотела достать отражатель и вспомнила, что отдала его Лахсе. Пока, прилаживаясь так и сяк, гляделась в оконный кусок, снова раскрутился в уме сегодняшний разговор с нянькой. Всплыл ее стрекочущий голос: «…отшельник, Сордонг? …будто еще с незнакомцем…»
        Впрямь интересно, что это был за незнакомец, о котором упомянул жрец? Кого Олджуна встретила со стариком? Верно, какой-то опасный чужак, раз после того беда разразилась в аймаке… Вдруг в мысли проникло: а не умер ли Сордонг вместе со своими родичами? Ох если бы, если… Вот была бы тогда свобода…
        Урана только подумала… и жгучей кровью облилась внутри от отвращения к себе. Отшатнулась от окна. Вместо отражения померещилась глумливая бесовская рожа. И словно чужой ехидный голос прошипел в потрясенном мозгу: «Ещ-ще и этим грехом исполняеш-шьс-ся! Облегчить мечтаеш-шь с-собс-ственную вину чуж-жой приневоленной с-смертью? Каким бы дурным ни мнился С-сордонг, разве мож-жно ж-желать ему подобной учас-сти? З-знаеш-шь ведь, что он помог тебе с-сына з-зачать. Не С-сандал, не боги и духи, а именно он, отринутый вс-семи ш-шаман! Так вот она - твоя благодарнос-сть!»
        Колени Ураны подломились. Со стоном упала перед собачьей люлькой, обняла упитанное туловище Радость-Мичила.
        - О-о, как я виновата! - зарыдала глухо, уткнув голову в старое песье одеяльце. - Искорка моя, кровинка родная, сыночек!.. Как мне выдержать десять весен?!
        Осень пришла надолго
        Сказание второе
        Домм первого вечера
        Свое горе глухо и слепо
        Ночь после бури выдалась морозной, исполненной древесных стонов и хруста. Земля, покрытая снежным панцирем, закоченела. Под утро заморозки ударили сильнее, забрали озера льдом, по первости лощеным и тонким. Только в середках плескалась, тщась вырваться, темная злая вода. Но вот занялось солнце, взорвало вороха облаков, разметало их по небу оческами оленьего подшерстка. А вскоре от хрупких ледовых пластов на озерах остались лишь талые кромки.
        Пособник светила, восточный ветер, с торжествующим свистом носился по-над тайгой, дразнил угрюмый ельник, подергивая остроконечные верхушки старых деревьев. Лужайки и поляны с березовой порослью по краям встряхнулись, не веря, - солнце! - и возликовали, потянулись к небу сухими былинками, голыми веточками, засверкали каплями и лужицами. И каждая капля отчаянно мечтала стать озерцом, а каждая лужа грезила разлиться морем… Так и человек мечтает. Но не всякому умельцу дано за отмеренный срок взрасти до великого мастера, не любому воину - до отрядника, тем паче - до багалыка.
        Пройдут дни, и лед возьмет свое - растолстеет, распухнет, устремит жадные пальцы глубже, к сердцам водяных духов. И выстынут озерные чаши до дремотного шевеления вялой придонной жизни. Нагонит Бык Мороза[66 - Бык Мороза - муж старухи Зимы, ледяное чудовище, нагоняющее мрак и стужу.] мутные туманы своим мертвящим дыханием, каленым яростной стужей в глыбях Мерзлого моря. И возрастет, взбухнет на полгода зима, белая и блескучая понизу, мерклая и беззвездная сверху…
        Все это будет после, когда наступит Месяц мунгхи[67 - Месяц мунгхи - ноябрь.]. Придет время зимней рыбалки и охоты на пушного зверя. А пока гудит и подрагивает земля от топота коней - верховых, несущих дружину со снаряжением, вьючных, груженных звериными тушами. Неприхотливые лошади людей саха идут по болоту и снегу, по крутизне и коварному россыпу, по порожистым горным рекам, лесным чащам и сплошному кочкарнику. Идут, верные и терпеливые, пока их не остановят. Густо движется стройный подлесок завернутых в бересту копий и крутые рога трехслойных луков. Тугие косы, перехваченные сыромятными ремешками, в такт иноходи похлопывают воинов по выпрямленным плечам, у кого длиннее - стучат по крепленным к наспинным обручам донцам котлов. Сдержанные улыбки на лицах, радость предстоящей встречи с заставой, с близкими и родными. Лишь наклоненную голову багалыка в глазастой бобровой шапке занимают сумеречные думы. Хмурятся широкие брови, ярко белеет молния-шрам.
        Один за другим предстали и выросли утес Каменный Палец и Скала Удаганки. Заехать за валун, подобрать оберег - пучок белых кобыльих волос? Да ладно, пусть охраняет и дальше… Подстегнул Аргыса - скачи, друг, уже близко! Послушный конь мелко затрусил вниз по скользкой тропе, рискуя сверзить хозяина наземь. «До-мой, до-мой!» - постукивали копыта вместе с сердечной дробью.
        В подходе к заставе трепет прошелся по мощной холке коня. Мохнатые уши запрядали, насторожились. Хорсун взволновался: что-то чуял сторожкий Аргыс. И снова стиснуло грудь в тяжком предчувствии. Но вот показались укрытые в елях караульные вежи, а за ними селенье. Все вроде спокойно. Юрты на месте, коновязи во дворе Двенадцатистолбовой дожидаются лошадей, и в воздухе тянет мирным домашним дымком…
        Первым делом воины привязали уздечки покороче, чтобы морды распаренных лошадей не доставали земли. Надо дать животным выстояться, не то начнут жадно хватать снег, пытаясь с ходу восполнить испарившуюся с потом влагу. Коварен опой после долгой дороги. Мгновенное облегчение - и тут же полный упадок сил, лихорадная дрожь и судороги. Погодя, когда пот сойдет и под гривами станет сухо, можно будет дать воды на дне берестяного ведра - горло смочить.
        Ботуры разгружали вьючных, развешивали на городьбе волглые потники. Отгоняли собак, с радостным лаем крутящихся возле туш. Неплохая охота выдалась в последние дни. Чуть ли не в половину юрты возвышалась знатная добыча, бугор мяса и жира! Но что же никто не выглядывает из дверей и окон, не выходит встречать? Неужто жены не слышали, не видели приезда славной дружины? Поди, еще крепко спят. Что еще делать хозяйкам ранним утром, как не спать, вновь переживая во сне молодую весну!
        Багалык старался держаться невозмутимо. Расседлал Аргыса, распорядился отнести туши в ледник. Вспомнив о лошадке, ушибленной павшим деревом, велел всыпать ей в рот лекарство - порошок из сушеного мяса дятла, сдобренный песком солонца… А глаза в неуемном беспокойстве нет-нет да посматривали в пустынное окно родной юрты. И вдруг в сердце когтем впилась тревога: почему над его домом нет очажного дыма?!
        На миг Хорсун замер. Затем, отбросив седло на поленницу у Двенадцатистолбовой и больше не медля, в несколько прыжков перемахнул через общий и свой дворы. С силой распахнул дверь…

* * *
        Дом был выстужен. Глиняная пасть камелька зевала черно и тщетно, скучая без пламенного друга. На загнетке темнел опрокинутый горшок из-под молока. Рысье одеяло и подушки, военное снаряжение, выкинутое из укладки для доспехов, валялись на полу. Глубокой железной чашей покоился перевернутый у столба восьмикрылый шлем. Багалык поднял его, подвесил выше, к гилэтской косе…
        Где Нарьяна?!
        Выскочив из юрты, услышал крик. Темным ветром пронесся над заставой горестный женский вопль. Сталкиваясь по дороге плечами с другими, Хорсун с помертвевшим сердцем побежал навстречу неизвестной беде.
        - Остались мы как опаленный комель! - голосила женщина. - Утерял наш дом верхушку, укоротил свои искры! Погубили родимых негодники порченой крови, презираемые всеми, имеющие землю лицом!
        У юрты Кугаса толпились растерянные, молчаливые воины. Расступились перед багалыком. Два больших тела, одно из которых было обгоревшим, лежали на земле. Сидя между ними на коленях, раскачивалась и выла Модун, прижимая к себе испуганного малыша.
        - Дуолан! - вскрикнул Хорсун. - Кугас?!
        Солнечный воин, веселый и неугомонный отрядный старшой!.. Насмешливый друг, огненно-рыжий Кугас… черный, как истлевшая головешка, мертвый, как выжженный уголь… А рядом - его младший брат. Красивый, могучий юноша, едва разменявший первые весны юности. Дуолан совсем недавно прошел Посвящение. И с девчонками-то еще не успел нагуляться на кумысном празднике из-за подготовки к испытаниям. Голова повернута набок, из затылка торчит хвост стрелы… Как же так, как же?! Кто посмел?..
        Багалык пригляделся: стрела здешняя, боевая, крупный срезень с массивным тупым острием.
        - Из моего боевого лука стреляли, - пояснил, подходя, враз постаревший Быгдай. - Взяли из Двенадцатистолбовой. Вот он, ребята нашли.
        - Кто стрелял?!
        Быгдай безмолвно развел руками. Тоже не ведал. Мощный лиственничный лук с березовыми вставками и кожаной оплеткой кто-то прислонил к стене юрты. Быгдай теперь не мог к нему и притронуться. Боевое оружие предало хозяина, пролило дружескую кровь. Воины тайно погребут вероломный лук в лесу подальше от жилья и не оставят метки. А тела Кугаса и Дуолана будут спать в кургане. Их воздушные души, должно быть, уже направились к звездному Кругу Воителя. Готовятся к Посвящению в небесную рать…
        - Что же ты не заступился, дух - хозяин двора, и ты не встал на защиту, дух - хранитель коновязей? - убивалась Модун. - Где вы были, домашние духи, когда случилась беда? Не вас ли кропила я маслом и кровью жертвенной яловой кобылы? Как подпустили вы к береженому дому выродков худых предков? Почему не упали на головы злодейских отродий, не остановили на Срединной земле их смердящее дыхание?!
        Чьих предков хулит несчастная женщина? Серой пеной копились и опадали в сбивчивых мыслях вопросы. Поверх путаницы всплывал один, самый насущный: где Нарьяна?
        - Где моя жена? - потряс багалык Модун за плечо. Та подняла к нему залитое слезами лицо. Хорсун не сразу сообразил, что она его не понимает. Свое горе глухо и слепо к чужому, о чем багалык тут же понял и по себе.
        У противоположной юрты промелькнул Асчит. Живой, благодарность богам! Но радость длилась мгновение и снова покрылась главной болью.
        - Где Нарьяна? - кинулся багалык к мясовару.
        Вобрав голову в плечи, Асчит пролепетал:
        - Наверное, ее похитили сусликоеды…
        - Что лопочешь?! - не расслышал Хорсун. - Говори внятно!
        - На заставу н-ночью напали с-сытыганцы, - объяснил наконец мясовар, заикаясь от стыда и страха.
        - Рыбаки украли мою жену? - не поверил багалык. Глаза его вспыхнули, как у готового к броску волка.
        Асчит кивнул, не смея поднять лица.
        - Кто убил воинов?
        - Они. - Подбородок мясовара опустился ниже некуда.
        Каменные желваки заходили под высокими скулами запрокинувшего голову Хорсуна.
        …О-о, растолкуй, Дэсегей, что происходит с твоими детьми! Или Белый Творец решил покинуть людей?! Дружины не было дома не так уж долго. Всего третий день пошел от намеченного срока возвращения. Воины привезли мясо на зиму, радуясь, что отвратили голод… И вот что застали, когда вернулись! Беременную жену вождя похитили. Стражи заставы мертвы!
        До сознания Хорсуна никак не могло дойти, что на воинское селенье подло налетели ночью, в отсутствие ботуров, не враги гилэты, не разбойники барлоры или неизвестные чужаки, а свои… Свои!!! И кто! Жители вонючего Сытыгана, потомки жалкого вымирающего рода, бессловеснее рыбы, замкнутее яйца! Они униженно благодарили, когда багалык привозил им мясо, как ближним соседям, соблюдая обычай предков! И в этот раз он думал потешить мясом их вечно голодных детишек… Нет, набег сытыганцев был невозможен, непостижим разумом!
        - Ты не ошибся, мясовар?
        Асчит ожесточенно замотал головой:
        - У меня тонкий нюх, багалык. Лица мерзавцы испачкали сажей, но их выдавал запах. Их нестерпимая рыбья вонь, которую ни с чем нельзя спутать…
        - Кто еще может подтвердить, что это были рыбаки?
        Подтверждение последовало тут же. Потрясая поднятыми кулаками в сторону соснового увала, отделяющего заставу от Сытыгана, Модун хрипло закричала:
        - Пусть будет еще раз проклят ваш проклятый род и прах развеется по ветру!
        Хорсун едва не задохнулся от невыносимой злобы… Значит, правда.
        Асчит рассказал - было так.
        После бури Кугас с Дуоланом правили одну из сваленных сторожевых вышек. Бешеная стихия учинила изрядный ущерб. Модун с женщинами тоже торопились до сумерек хоть немного наладить порядок в потерпевших хозяйствах. Нарьяна просила не тревожить ее до вечера, хотела поспать. Убедилась, что ничего в усадьбе не пострадало, и, видно, снова вздремнула…
        Дуолан заглянул в Хорсунову юрту. Госпожа почивала спокойно. Стараясь не шуметь, развел огонь в очаге. К ночи Модун зашла к Нарьяне и удивилась - та, блаженная, все отдыхала. Лишь здесь охранница заподозрила неладное. Пошевелила тело спящей: на пол с постели упали подушки, прикрытые одеялом.
        Модун с криком помчалась по заставе:
        - Нарьяна пропала!
        Народ поспешил к юрте багалыка. Долго думали, совещались, как быть. Понять не могли, почему и куда ушла женщина, да еще накануне родов. Модун, обижаясь, сказала:
        - Поди, в Крылатую Лощину отправилась, к кузнецовой женке Уране. Сама ни словечка не обронила. Верно, чем-то мы не угодили хозяйке. Молвила бы, и сопроводили. Зачем же бежать обманом?
        Уверились в предположении крепко. Дуолан вызвался к утру сходить в кузнецов аймак. С тем разошлись…
        А ночью в заставу проникли сытыганцы. Они-то, знать, и увели Нарьяну. Может, раньше, в бурю, ведь все остальное время юрта была на виду. Пробравшись во тьме в Двенадцатистолбовую, негодяи стащили оружие и убили Дуолана, когда тот возвращался с дозора. Затем подперли кольями двери юрт. Выдавив внутрь окно Кугаса, бросили в дом пук горящего сена. Воин только собирался встать на смену и еще не оделся. Выхватил лежащий под головой топор, бросился, в чем был, к придавленной двери. И тут кто-то крикнул снаружи: «Коли!» Сквозь дверь Кугаса достали длинным копьем…
        Пока Модун спросонья металась между раненым мужем и загоревшимися на лежанке циновками, Кугас выскочил в окно. Женщина рванулась за ним, но он прикрыл отверстие собой.
        Рыбаки дрались на удивление свирепо, не гляди, что схожи с ходячими мощами. Измазанные сажей, они напоминали чертей. Почему-то страшно тряслись и ревели, как дикие звери.
        Модун смогла выбраться из дома, когда все было кончено. Кугаса закололи копьями и забросали горящим сеном…
        Проговорив последнее, Асчит опустил лицо в ладони.
        - А ты? Где в это время был ты?! - зарычал багалык, железной рукой схватив его за плечо.
        - Я… я спасал довольствие и, конечно, повоевал бы… - промямлил мясовар. - Но они стукнули чем-то по голове. Я не сразу опомнился, а потом…
        - Довольно, - перебил Хорсун, скрежетнув зубами. - Если б ты бился, как человек-мужчина, тебя бы убили. - И, расслабив пальцы на плече Асчита, оттолкнул его, как пустую шкуру.
        От мысли о том, что Нарьяна находится в плену у сытыганцев, огнем вспыхивало и ломило темя. Хотелось разодрать грудь, выпустить из себя зверя - и убивать… Убивать!!!
        Хорсун скрестил руки и стиснул пальцами локти, словно пытаясь приподняться над землей: «Уймись! Не уподобляйся бесам!» Заставил утихнуть гнев. Постоял молча, с пустой головой и крепко зажмуренными глазами, чтобы не потерять себя. Надо было пережить малое время, ни о чем не думая, иначе сердце вот-вот лопнет… Плач Модун ворвался в куцые клоки оборванных мыслей. Странные ее слова втиснулись в затуманенное сознание морозно, колюче, комком снега за шиворот:
        - Страшный человек с красными зрачками…
        И вновь память сделала кувырок, сверкнули ледяные глаза.
        - Страшный человек с красными зрачками… Страшный…
        О, сколько может повторять одно и то же безумная женщина! Хорсун со стоном зажал уши. Потом он не помнил, как вернулся в свой двор, бесцельно побродил по нему и оседлал Аргыса. Осознал себя лишь на коне перед воинами. Они собрались возле юрты погибшего Кугаса в полном составе. Сжав рукоять батаса в чехле, багалык проговорил:
        - В Сытыган.
        Сказал и вздрогнул от кровожадного рева дружины, потрясающей копьями. Скорые к мщению воины успели переодеться. Вновь осбруенные лошади храпели так, будто лесной старик-шатун в злости на свою бессонницу драл березовую кору на морозе.
        - Не все! - осадил багалык, готовый по башке себя стукнуть за безотчетную спешку. Назвал всего троих.
        Медля и ворча, но не смея возразить, разочарованная дружина оборотилась к Двенадцатистолбовой. Отрядники занесли убитых в юрту. Кто-то окликнул:
        - Хорсун!
        Голос был женский. Багалыку почудилось, что его зовет Нарьяна. Обернулся резко и впервые едва не свалился с седла…
        Подбежала Модун.
        Беда мутит голову человеку, беда же и отрезвляет ее в какой-то непостижимый миг. Не дает опрокинуться рассудку, втоптаться в черную бездну душе… Темное от горя лицо женщины осунулось, но глаза смотрели твердо и цепко.
        - Возьми меня с собой.
        - Нет.
        - Возьми, иначе я брошусь под копыта Аргыса, - пригрозила Модун.
        Он понял - так и сделает. Что-нибудь сотворит с собой. Сдался:
        - Ладно.
        Спросил приглушенно:
        - Ты видела странника?
        - Да. Незнакомец с красными зрачками, воткнутыми в лед, посмотрел на меня в окно. Такие глаза нельзя забыть…
        Женщина всем телом задрожала от страха. Хорсун слез с коня и обнял ее. Какой бы Модун ни была статной, прижавшись к могучей груди багалыка, она показалась себе маленькой да и пришлась ему по плечо. Рассеянно гладя ее по голове, он молился, закрыв глаза. Модун тихо заплакала:
        - Прости… Не уследила…
        Домм второго вечера
        Цвета измены
        Слепая старуха Эмчита бросила в корзинку железную мотыжку вместе с выкопанным корешком травы-воина. Протянула руку к Берё, своему поводырю. Понятливая собака тотчас подсунула голову под ладонь. Хозяйка привычно запустила пальцы в густую теплую шерсть. Недавно Берё исполнился год, но пес уже почти вошел в силу. К осени он отлинял, лишь на поджарых светло-серых боках кое-где висели грязные клоки. На лбу, над внимательными изжелта-карими глазами, виднелись кружки темной шерсти, напоминающие пару дополнительных глаз. Таких собак зовут четырехглазыми, считают собачьими шаманами. Говорят, они хорошо видят духов, разумеют язык вещей и человечью речь.
        Слепой повезло весну назад. Примерно в такое же время Эмчиту позвали помочь на обряде проводов богини Айи-Ситы, сказать ей и Хозяйке Земли Алахчине слова благодарения. Кузнецова жена Урана после долгих бесплодных весен наконец-то разрешилась первенцем.
        Старуха не удивилась, когда вместо ребячьего плача услышала в доме тявканье щенка. Значит, был еще один обряд - подмены ребенка. Погодя узнала: сына кузнеца отдали на догляд и прикорм многодетной семье. А пока мальчика должен заменить песик, взятый у недавно ощенившейся соседской суки, чтобы обмануть бесов. Если нечисть захочет навести смертельную болезнь на сына кузнеца - собачье дитя ее примет.
        Соседка сетовала, что пристроить удалось только двух щенков из большого помета, и Эмчита после обряда отправилась к ней. Одного хозяин как раз собрался утопить. Никто не хотел его брать. Пес с лишними потусторонними глазами может вырасти опасным. Легче избавиться от такого, пока еще обыкновенные глазки слепы. Эмчита попросила ненужного себе, и люди обрадовались: не придется губить живое существо. Хозяин честь по чести проверил щенка на крепость. Поднял за хвостик, дал старухе потрогать собачью спинку. Малыш ни звука не издал. Только выгнулся упрямым тельцем и задвигал передними лапками, загребая воздух в поисках опоры. Хотели еще на озерце испытать, но Эмчита, представив, как щенок, выпучив глазки, отчаянно колотит лапками в жгуче холодной воде, запротестовала. Чего доброго, заболеет еще.
        Люди добрых слов наговорили напоследок, чтобы душа оторванного от матери не держала зла. Мордочка, мол, у него забавная, смышленая, и шерстка красивая, светло-серая, как у волчонка. Слепая, по обычаю, отдарила хозяев новым берестяным туесом. Прижала к себе бурно дышащий комок и почувствовала, как трепещет испуганное щенячье сердце. Отлучили кроху от теплого вороха сена в углу, от влекущих запахов сухого лета, свалявшейся шерсти и материнского молока. Успокаивая, Эмчита погладила дрожащий бочок. Щенок затыкался носом в ладонь, привыкая к запахам нового убежища. Схватил зубками палец и до самого дома не отпускал, все легонько грыз и мусолил.
        Она назвала его Берё - волк. Прозвища пес не посрамил. За год вымахал в крупного зверя, и впрямь похожего на волка по уму и стати. Чужой человек не сунется сдуру погладить. И кость бросить остережется. Неподкупный пес не возьмет, даже если голоден. А кто задумал худое - держись! Правда, Берё и тут попусту не кинется. Прежде хозяйку послушает и уж ее-то в опасности не бросит. Лучшего поводыря и охранника слепой не найти.
        В двери маленькой юрты Эмчиты кузнец выпилил небольшое отверстие и прикрыл его куском оленьей шкуры. Собака может входить и выходить, когда ей надо, не беспокоя хозяйку. Спит под лежанкой, шума производит мало и ест опрятно. Эмчита спокойно ставит молоко в туесе, мясо с супом на прохладный пол, чтобы дольше не кисли. Честный пес без разрешения ничего не трогает, близко к туесу не подходит. Быстро выучился таскать поноску, плавать за водяной дичью. Знахарка, не смотри что слепая, охотница, поудачливее иных мальчишек. Да и сам Берё хоть куда охотник. В нынешнюю бескормицу ненадолго уходил в лес и пустым не возвращался. Правда, приносил часто несъедобное для человека - лесную мышь или суслика, но хозяйка обязательно благодарила, и собака была счастлива.

* * *
        Остроконечные уши пса поднялись кверху. Издалека раздалась странная песня. Вскрикивая и завывая, пел какой-то сумасбродный человек. Берё, прислушиваясь, наклонял голову то на один бок, то на другой.
        - Сордонг? - спросила старуха.
        Пес слегка вздернулся, словно подтверждая.
        - Сордонг, - убедилась Эмчита. - Совсем спятил в одиночестве.
        Берё согласно тявкнул. Слепая отпустила руку. Собака, разрыв лапой мерзлый бугорок, понюхала погребенную под ним птичку.
        - Много животных разгромило бурей, - поняла Эмчита по производимым псом звукам. - Не трогай. Хозяин леса рассердится. Бедняжкам было больно и страшно. Тебе повредит мясо зверька, напуганного задолго перед смертью. Частица страха войдет в твою кровь. Все живое чувствует боль и страх. Горе ходит по зверям и деревьям, особливо же - по людям… Буря бурей, а вон что сотворилось в Сытыгане. Люди отравились чем-то и умерли. Все оставшиеся больны. Разные боли мучают их, но пуще всего недуги живота и горла, что забрались в тела от холода и дурной пищи. Силис позаботится о злополучных, он добрый человек и добрый старейшина. Надобно ему помочь, больным помочь. Найти бы серый лишайник, растущий в середке оленьего мха. Веточки у него хрупкие, однако внутри спрятана большая сила. Знатное лекарство от хворей горла. Прокипятишь в горшке, пока взвар не пожелтеет, как водица в глине от следа, подышит больной над паром и выздоровеет. Такой лишайник часто встречается, но нам с тобой не просто его обнаружить.
        Слепая присела на корточки, ощупывая сквозь снег поросшую мхом землю возле тропы.
        - Жаль, давно нету крапивы, - продолжала она. - Мало мы запасли ее нынче. Тоже славное средство, помогает отхаркивать слизь, скопившуюся в горле. И хорошо бы найти еще один корень травы-воина. Это зелье люто на вкус и глотку дерет нещадно, зато умеет бороться с воспалением в кишках и желудке. У тебя, Берё, целых четыре глаза, но ты ведь не скажешь, даже если увидишь. А я не вижу, только чувствую… Вот, гляди, какая брусника крупная. - Старуха поднесла ко рту горсть замерзшей ягоды. - Сладкая! Полакомься лучше ею, не тревожь покой мертвых зверюшек.
        Пес послушно обгрыз с кустиков брусничные гроздья.
        - Эх, Берё, умница, собачий человек! - вздохнула Эмчита. - Все на тебе быстро заживает. Сам себе лекарь. Оцарапаешься, так полижешь ранку и вычистишь духов болезней, сбросишь их наземь. После найдешь целебную травку и съешь… Дух - существо, а любое существо любит жизнь и боится смерти. Вечно голодная Ёлю не щадит никого… Редко бывают совсем худые черные духи. У любого темного есть в душе светлая искра. А в голову доброго духа вольна проникнуть и плохая дума. Так нож режет мертвое мясо, но, случается, уязвит живой палец. Что поделаешь, коль духу хворобы выпала судьба жить паразитом. Жаль убивать его до срока, но людей и животных жальче.
        Эмчита погрела замерзшие руки в теплом загривке пса.
        - Кто-кто, а уж ты-то, четырехглазый, знаешь - у каждого своя правда жизни. Некоторых духов мы видим травой, или камнем, или чем-то иным. А они, может, совсем другие. И никто не знает, как они нас видят… Возьми, к примеру, комаров. Они не видят человека. Не думают: вот человек, он разумен. Комары даже не подозревают, что человек существует. Они зрят перед собой только пищу. В той правде, в которой они живут, нет ни человека, ни всего народа Орто. В их мире человек, корова или лошадь - одно и то же. Еда. Подобно комарам, и мы не представляем чужую правду жизни. Сами для кого-то вроде комаров, а думаем, что на Срединной нет, кроме нас, хозяев. А хозяйка над всеми - Земля. Мы одну Землю делим. Она старается делать так, чтобы все правды, даже не видя друг друга, жили в согласии.
        Собака внимательно слушала, подергивая ухом, но внезапно куда-то скакнула и залаяла. Старуха покачала головой:
        - Вот псу неймется. Лес после бури полон соблазнов…
        Берё возвратился скоро и заюлил под рукой, призывая хозяйку следовать за ним.
        - Что ты опять отыскал, проказник? - бурчала слепая сердито, продираясь за поводырем в гущу кустов. - Не нужны мне твои зверьки и птицы. Пусть хоть жирный чороннохвостый или лопоухий там лежит. Сказала же - нельзя брать битое бурей, неужто не понял? Ох, Берё!
        Старуха склонилась над лежащим на земле человеком. Он был еще жив, но без сознания. Собака, глухо ворча, вынюхивала оставленный им ползучий след. Слепая тронула пальцами лицо мужчины. Он слабо шевельнулся и застонал.
        - О-о, это ты, Никсик, - узнала Эмчита. - А ведь люди потеряли тебя! Ищут, а ты, оказывается, отравился, как твои родичи, и лежишь здесь, бедняга… Едва различила по голосу. Лицо-то вон какое опухшее. Пальцы мои аж проваливаются в отечные щеки. Зубы, слышу, мелко стучат, будто от озноба, а сам горячий. Видать, совсем недавно сюда пришел. Ноги не устояли, сокрушили угнетенное ядом тело… Должно, в бедном твоем животе крутило немилосердно… Куда ты спешил, Никсик, такой изможденный?
        - К Сордонгу, - подал голос пришедший в себя старшина Сытыгана. Язык его еле ворочался.
        - Скажи-ка мне, что за отрава была?
        - Пятнистые шапки красных сушеных грибов…
        Эмчита всплеснула руками:
        - Зачем же вы, неразумные, их ели?!
        Она встала, не зная, что предпринять. Вряд ли Никсик выживет, даже если съел совсем немного грибов. В них таится особый дух убийства. Яд красно-пятнистых грибов смертелен.
        Достаточно пяти кусочков, чтобы после времени трех варок мяса отдать души на суд богов. Поразительно, как горемычный еще не потерял память и способность двигать языком. Надо немедля найти травника Отосута, посоветоваться и скорее заварить противоядие. Вдруг да удастся спасти? Однако одного Никсика не оставишь, замерзнет. Отправить к жрецам Берё, а самой, хорошенько накормив бедолагу снегом, попробовать вызвать у него рвоту?
        Слепая в смятенных думах погладила лоб подвернувшейся под руку собаки и почуяла ее настороженность. Пес снова залаял, умчался по направлению к тропе, но через мгновение вернулся и завертелся рядом. Затем, словно на что-то решился, схватил хозяйку за рукав дохи и потащил за собой.
        - Погоди лаять, ты мешаешь мне слышать! И не тяни с этакой мочью, не то упаду и больше не встану, глупый Берё, - задыхаясь, говорила Эмчита, торопясь к прежнему месту. Добравшись, вытянула шею, внимая звукам и грозя пальцем собаке. Та шумно носилась вокруг. Старуха задумчиво произнесла:
        - Воины едут. Значит, воротились с охоты. Топот пяти коней… кажется. Люди вроде чем-то обозлены, жесть в голосах. Один голос женский, исходит из крупного тела. Не помню такого голоса. Слезы и ярость… Сейчас завернут по тропе.
        Стук копыт стремительно приблизился. Старуха встала посередине тропы. Собака напряженно застыла рядом. Узка дорожка, шаг с половиной, не разминуться.
        - Прочь! - крикнул багалык, возглавляющий маленький отряд.
        Слепая не тронулась с места. Аргыс остановился перед ней, вспахивая копытами снег с землей и свирепо фыркая.
        - Куда вы? - бесстрашно спросила колдунья. Сделала неуловимый шажок и придвинулась к коню почти вплотную.
        - Пропусти, Эмчита! - потребовал Хорсун, подавляя желание оттолкнуть сапогом живую преграду. - Мы в Сытыган. Рыбаки убили моих людей и похитили жену… Отойди, дай проехать!
        - Убили?! Не может быть!
        - Что торчишь на дороге столбом?! - заорал на Эмчиту один из ботуров. - Э-э, чего нам болтать с любопытной старухой, время теряем!
        Чертыхаясь, объехал слепую. Четырехглазая собака низко зарычала, обнажая острые клыки и вздыбливая загривок. Конь под воином шарахнулся. Осерчавший всадник стегнул пса плетью, но не достал - Берё был прыток.
        - Охолонь! - одернул воина багалык и обратился к старухе настолько сдержанно, насколько мог в этот тягостный для него миг: - Почему ты нас не пускаешь?
        Старуха подняла кверху ладонь.
        «Высокая», - некстати подумал Хорсун. Посмотрел в мудрое, изборожденное тонкими морщинками лицо с отцветшими лепестками опущенных век, и ему стало стыдно.
        - Не надо ехать туда, они уже мертвы, - вымолвила слепая печально. - Сытыган пуст. Женщины и дети у старейшины Силиса в селенье Горячий Ручей.
        - А жена? Моя жена?!
        Колдунья качнула головой:
        - Ее там не было.
        На тесной тропе бок обок с конем багалыка встала лошадь воинственной всадницы.
        - Вот как! Мертвы! - воскликнула она. - Кто их прикончил?
        - Они отравились.
        - Откуда знаешь?
        Эмчита не ответила на вопрос. Нежилые глазницы с коричневыми веками словно взрячую уставились на Хорсуна. Пальцы храбро и безошибочно перехватили уздечку Аргыса.
        - Прошу твоего милосердия, багалык! Боги запомнят сострадание воинов к оступившимся… Недалеко в той стороне, - старуха махнула рукой куда-то вправо, - лежит человек. Никсик, старшой Сытыгана. Его нужно отвезти к жрецам. Помогите несчастному. Он умирает.
        - Умирает! Добро же! Убил моего мужа и деверя, а теперь сам умирает! - Всадница злобно расхохоталась и поворотила коня к кустам.
        Берё предупреждающе залаял. Слепая раскинула руки, лицо ее умоляло:
        - Нет-нет! Послушайтесь разума! Разберитесь сначала! Может, он ни в чем не виноват!
        - Разберемся, - угрюмо кивнул багалык.
        Колдунья отступила на обочину, пропуская витязей. Проскакав по торной тропе, им легко будет свернуть и отыскать Никсика. Не обязательно сквозь кусты ломиться.
        Отъехав было, Хорсун оглянулся:
        - Эмчита! Не видела ли ты, случаем, чужака с белыми глазами? Он вновь объявился. Любит погуливать в этом лесу…
        Торопкие слова опередили мысли багалыка в который раз за день. Опоздал сообразить, что, если колдунья и встречала незнакомца, она не смогла бы узреть ни его самого, ни страшных глаз. Однако старуха чего-то испугалась и, поскользнувшись, едва не завалилась за кромку тропы.
        - Нет, не видела, но…
        Она тоже забыла о своей слепоте.
        - Что же? - Хорсун нетерпеливо стукнул себя по колену рукоятью плети. Эмчита невольно вскинула руку к лицу. Помедлив, глухо проговорила:
        - У него холодные глаза. Льдинки с каплями крови вместо зрачков. И одежда цвета беззвездной ночи… Он пожаловал в Элен?
        - Да.
        Старуха вновь отпрянула, как от удара, и наступила собаке на лапу. Подобрав придавленную конечность, Берё заскулил и прижался к хозяйке. Псу было больно, но больше взволновал ее внезапный испуг.
        - Ты знаешь странника?
        - Нет-нет, - забормотала Эмчита, пятясь. - Не говори мне о нем больше ни слова! - Она круто развернулась и побежала по тропе в глубь леса вслед за собакой. Даже не побежала, а понеслась, слишком стремительно для слепой. Какие-то корешки вылетели из корзинки…
        Пожав плечами, Хорсун тронул поводья. Аргыс повернул с дорожки в густые кусты шиповника, куда указывала старуха и где уже сгрудились воины.
        - Он ждет, - посторонилась Модун, когда багалык слез с коня. - Хочет поговорить с тобой.
        Убийца ее мужа умирал, а в сердце женщины потухло ликование мести. Вид Никсика был неузнаваем и страшен. Синюшное лицо невероятно раздулось, глаза утопали в подушках щек и вряд ли что-нибудь видели. Дышал он трудно, с каждым вздохом грудь судорожно вздымалась и ходила ходуном. В уголках натянутых губ с протяжным свистом вскипала багровая пена. Удивительно, как человек, истерзанный этой беспрестанной пыткой, до сих пор оставался жив.
        - Багалык, - просипел он едва слышно.
        Хорсуну пришлось опуститься на колено и приблизиться ухом к его рту.
        - Убей меня, - простонал Никсик. - Я желал тебе смерти, а теперь желаю смерти от твоей руки. Я поплатился за все… Как же мне… больно!.. Убей!
        - Я не добиваю умирающих. - Голос Хорсуна дрогнул. - Где моя жена?
        - Не знаю…
        - Это вы перерыли мою юрту?
        - Да… Один из наших искал твою бобровую шапку.
        - Почему вы напали на заставу?
        - Мы съели грибы Илбиса и на время сошли с ума. Их дал странник, которого привел Сордонг. Глаза у чужеземца… будто горящие уголья во льду. Он мало похож на человека. Странник солгал, что ты… что вы все погибли, и повел нас в заставу. Ему была нужна… твоя Нарьяна.
        - Зачем?!
        - Если хочешь узнать все… иди к отшельнику… - с усилием выдавил Никсик. Слова толчками вырывались из его непослушных губ, из хрипящей сдавленной глотки. - Я опомнился сразу же после налета… я тоже шел к Сордонгу, чтобы понять, за что он погубил собственный род… За что сделал нас душегубами. Почему наврал с три короба… разжег мою ненависть… Но я умираю. Иди к нему и спроси за меня… А сначала отправь к Ёлю остаток моего никчемного Сюра, отравленного… завистью к тебе. Страшной завистью, Хорсун!.. Не так я жил… не тех слушал. Надо бы по-другому, да поздно. Я виноват перед тобой… перед родом и перед всеми… бесконечно… виноват… Но я знаю, ты - добр… щедр душой. Ты - хороший человек… Умоляю, позаботься о моей жене. О дочке Олджуне… Кэнгису надо лечить, она больна… Прошу тебя. Про…
        Набрякшее лицо Никсика посерело. Содрогнулось, как павший на землю рыбный студень, и откинулось набок… Какое слово он не успел договорить? Просил прощения или продолжал радеть за родных, за дочь и жену, о смерти которой не знал?
        Хорсуну некогда было думать об этом. Он отодрал от дохи умершего кусок истрепанной полы и прикрыл его нечеловечески расплывшийся лик. Тело последнего старшины Сытыгана они заберут на обратном пути.
        - К отшельнику! - взревел Хорсун, взлетая на коня. Всадники обратились в сторону озера Диринг.

* * *
        Из плохо притворенной двери тордоха доносились громкие вопли. Под мерную дробь бубна Сордонг заунывно, с кричащим напевом, орал во все горло что-то похожее на песнь. Он так увлекся, что, обычно опасливый и чуткий, не услышал топота коней, стука вынутой из ворот жерди и скрипа снега под ногами спешившихся воинов. Привязывая Аргыса к орясине изгороди, багалык уловил вполголоса сказанное Сордонгом между воплями:
        - Когда придет время, я все равно найду маленькую удаганку и убью ее…
        От удара в дверь старик, разодетый в звенящее шаманское платье, осел на пол. Хотел прикрыть голову бубном, но выпустил его из ослабевших ладоней. Обшитый кожею круг тяжело покатился под лавку, переваливаясь на девяти выступах-рожках. Сордонг откинулся на спину, очумело воззрился на входящих и попытался отползти в угол. Багалык приподнял трясущийся подбородок отшельника концом выхваченного из ножен батаса:
        - Где ты прячешь странника?!
        - Какого странника? - пролепетал Сордонг, боясь шевельнуться. По лбу его заструился пот, всклокоченные пряди тотчас прилипли к вискам.
        - Не притворяйся незнающим! Ты приводил его в Сытыган к Никсику!
        - Кто набрехал эту чушь?! - заверещал старик.
        - Никсик не солгал, перед смертью не лгут! - закричала Модун, выступая из-за плеча багалыка. - Вы с чужеземцем натравили сытыганцев на заставу! Они убили двоих ботуров и сами стали жертвами Илбиса. Ты был с ними?
        Сордонг завращал округленными глазами:
        - Что ты говоришь, как я мог сойтись с опасным чужаком, отправить родичей на гибель? Я, немощный хворый старик, не способный поднять ничего тяжелее вязанки из пяти веток?..
        Чувствуя у шеи острие батаса, Сордонг старался не напрягаться. С возрастающей тревогой следил за тем, как Модун ворошит копьем шкуры на лежанке и тычет в заваленные хламом углы. Жалобно вскрикнув, закатил глаза.
        - Ну, хватит, - поморщился Хорсун. - Я насмотрелся этих кривляний еще на том сходе аймачных, когда ты врал о чужом волшебнике, что, по твоим словам, погубил наших шаманов. С тех пор ты, видно, продолжаешь водить дружбу с бесами… Где странник? Где моя жена? Что значат твои слова о маленькой удаганке, которую ты вознамерился убить? Кто она?
        - Один я, скучно мне, вот и пою иногда для развлечения все, что в голову взбредет, - пробубнил помертвевший от страха Сордонг.
        - Снова врешь! - Хорсун убрал батас с его горла. - Говори правду!
        - Я не виновен… это они… они, Никсик и его люди!.. Они сами, я отговаривал, - заканючил старик.
        - Ах вот как! Значит, тебе все известно! - вскипел багалык. - Так что же ты изворачивался?!
        - Я испугался… Кто не боится великого воина с громовым голосом и карающей рукой? - льстиво залопотал Сордонг, подвигаясь на коленях к ногам Хорсуна.
        - Встань! - брезгливо передернулся воин. - Встань, предатель родичей, если в тебе осталась хоть капля человека!
        Будто бурлящего кипятка плеснул багалык в больное чрево Сордонга. Всклокотавшая кровь хлынула старику в голову, ногти впились в ладони, вспарывая кожу до мяса… Как он мог впасть в этот постыдный ужас? Как мог так скоро забыть, кто на самом деле велик?! Отшельник скривился от напора жгучей желчи, устремившейся в рот из разгоряченного нутра. Трудно ёкнув, сглотнул разъедающий гортань комок.
        Не-ет, пусть подвинется с вершины чванливый Хорсун! Она не для него! Еще не родился человек, способный совладать с шаманом Сордонгом! Если даже багалык убьет его, то… Но он не убьет. Дэллик обещал много весен жизни. Духи не дадут уйти с Орто, ведь в залог своего будущего величия Сордонг бросил им в пасти души родного аймака… Да! Время великого шамана не сочтено!
        Ночью Сордонгу удалось изготовить невидимый колдовской самострел. На тугой лук пошла гневная зависть Никсика. На тетиву - больное дыхание Кэнгисы, на стрелу, наконечник и спуск - жизни остальных. Шесть человек - как раз столько, сколько нужно тайному орудию мщения, настороженному и способному ждать в течение неисчислимых весен. Огромное, размером с несколько кёсов пути, взведенное от вершины одного холма у Диринга до макушки другого, оно сначала убьет Хорсуна, а затем поразит его потомков в год возвращения Сордонга на Орто. Шаман возродится из сгустка Сюра, каплей огненной ртути выбьется из глубины адова ада Жабына… Да! Самострел освободит новую стезю не знающему страха Сордонгу, уничтожит всех чародеев и удаганок, способных встать ему поперек дороги!
        Мудрый Сордонг побеспокоился и о том случае, если багалыку посчастливится избежать самострела. Поместив в боевой батас, принесенный женой кузнеца, частицу своей материнской души, шаман вновь отправился в Сытыган.
        Яркие лучи месяца вплыли в открытую дверь запятнанной пороком родовой юрты. Безумные женщины так и не отцепились друг от друга. Они были при смерти и едва шевелились на мерзлом полу. Страшный уродец, протягивая с лавки бескровные пальцы-ветки, пищал, как крыса. Пришлось навалить на него гнилые циновки, найденные в левой стороне отчего дома. Сордонгу сделалось дурно, но он все же нашел в себе силы призвать духа шаманского предка, чтобы тот помог закрепить в ноже заклятие. Теперь заговоренный батас надежно спрятан в углу старой юрты. Зарытый в земляном полу, нож станет терпеливо ждать человека, который найдет его и разогреет для мести… Да!
        Пока жизнь и джогур не исчерпаны, надо бежать из Элен. На Срединной земле много аймаков, и над каждым светит луна. Что бы ни случилось, великий шаман больше не даст себя унизить!
        Сордонг нагнулся, но лишь затем, чтобы достать из-под лавки бубен. А когда поднялся, это уже был совсем не тот жалкий, заискивающий старик, только что ползавший на коленях перед багалыком. Глаза его сверкали, как выстуженные после плавки лезвия, трепещущие ноздри шумно вдыхали спертый воздух землянки. Спина гордо выпрямилась, и сильные руки воздели к потолку посветлевший бубен.
        Колотушка валялась где-то под нарами, но у Сордонга уже не было времени ее искать. Тихо и вкрадчиво застучала по бубну твердая длань. Зазвенело, зашуршало певучее одеяние. Слабая блуждающая улыбка мелькнула на лице. Один глаз закатился вверх, второй - вниз, страшно заблестели белки, продернутые красными нитями вен. Сордонг запел:
        - Багалык, ты жаждал правды? Ну, так ты ее услышишь! Не принадлежу я роду на Срединной никакому, сиротлив и одинок я, потому что миру духов с малых весен поклоняюсь! Я не ведаю ни страха и ни жалости плаксивой, роком прихожу нещадным к тем, кто смел меня обидеть! Пел когда об удаганке - я о кроткой пел Нарьяне, ласковой и луноликой… О твоей, Хорсун, любимой, о твоей жене неверной! Многого не знал о ней ты… Да, Нарьяна - удаганка! Мать была еще сильнее… Я любил Гуону, только… сам ее и уничтожил! Яд смешав с напитком сладким, дал отраву чародейке, дал Терюту и Сарэлу, всех попотчевал я вдосталь… и спустил на дно Диринга! Славную принес я жертву ящерице Мохолуо!
        В горле старика взбурлил визгливый безумный хохоток.
        - Эти трое мне мешали! Я хотел убить Нарьяну… Ведь тогда бы я, отдавший за джогур чертякам душу, стал единственным шаманом на Орто, земельке средней!
        Хорсун и воины оцепенели от крайнего изумления и чудовищной низости ужасных признаний. А Сордонг, закрыв глаза, качаясь, то возносил над головой, то опускал книзу трепещущий бубен. Извергая из себя прыгучую, порожистую песнь, он возвращал багалыку пощечины оскорблений.
        - Не пришлось твою жену мне, багалык, и пальцем тронуть… О, как плакала Нарьяна, умоляя чужеземца взять ее с собою в земли, из которых он явился! О, как пылко уверяла, что тебя она не любит - никогда, мол, не любила! О, как обнимала страстно хитроумного бродягу, уходя с ним в край далекий за бездонною дугою моря Ламы, чье дыханье ураганное прозрачно! Кровь отцовская тянула, видно, нежную Нарьяну, память о безвестных предках, род нунчина Кубагая, вместе с тайною любовью к страннику, что не однажды приходил уже оттуда!
        Не сможешь стоять истуканом, когда у тебя вживую тащат из-под ребер печень… Хорсун отшатнулся с лицом бескровным, словно испод очищенной шкуры. Человеческое слово страшнее разящей стрелы… Сордонг, конечно, лжет. Враки, лукавые враки! Но больные мысли об измене уже стонали, кричали и выли в голове, заполняя ее целиком, уже перешибали и вышвыривали всегдашние сомнения. Мир сузился и потемнел. Сказанное отравой приникло к изнывшему, готовому выпрыгнуть сердцу… Похоже на правду. Или правда и есть?!
        Значит, так оно было… Вот к кому удрала Нарьяна! Вот почему она накрутила на лежанку подушек вместо себя, будто спала! Она, носящая в изменчивом лоне его ребенка! А может… может, не его?! Хорсун и без напоминания Сордонга прекрасно знал, что странник бывал здесь раньше. К тому же не обо всех его приходах, вероятно, известно… Обманщица, лгунья! Звезды-глаза… «…не любит… никогда… не любила! О, как обнимала страстно хитроумного бродягу…» Подлая, подлая, подлая!!!
        Ярость будто кнутом перехватила горло и едва не задушила багалыка, выбивая из легких воздух. Стало одновременно зябко и душно, в животе все стеснилось и сжалось. На миг Хорсун потерял голову или, может быть, умер, если так бывает - умереть на миг, убыть человечьим разумом, воздушной душой, впуская в сознание другого… Багалык вновь почувствовал, как из потаенного, темного угла его естества, глухо ворочаясь, взмывает кверху, на волю, пещерное существо со звериными мыслями. Древняя тварь, движимая дыханием мести, нюхом чуяла гнев Хорсуна и взрастала с гибельной быстротой, не оглядываясь на свое черное логовище, пропахшее сырым мясом и затхлыми костями. Хозяйски захватила обмершее тело воина. Багалык перестал видеть и слышать, его зрением и слухом завладел тот, кто сидел внутри. Все вокруг окрасилось в черное и красное, красное и черное: кровь, ночь, ржавое лезвие смертельного ливня… Так вот какие цвета у измены!
        Всклокотал дикий рык, пращурный двойник вскинул карательную десницу. Откуда-то издалека донесся остерегающий крик Модун, еще чьи-то вопли. Бешено заметались, заскакали тени на стенах… Поздно! Незнакомое с пощадой существо со свирепою силой швырнуло руку вперед. Крепко зажатый в кулаке батас со свистом рассек воздух и до самой рукояти вошел в бубен, а сквозь него - в гнилую утробу шамана.
        «…не любит! …не любит!.. О, как обнимала страстно… бродягу… уходя с ним…»
        Пощечины?! Кровь за них!
        Старик опрокинулся навзничь. Глаза его вылезли из орбит, ноги задергались. И сейчас же в лесу послышался древесный треск, похожий на человеческий стон. То рухнуло побитое молнией дерево, из шестой нижней ветви которого были вырезаны обруч и крестовина Сордонгова бубна, а из четвертой - колотушка.
        Выдернув обагренное орудие из содрогнувшейся плоти, воин попятился, приходя в себя. С ужасом уставился на сведенное судорогой лицо отшельника. На губах старика пузырилась и шипела красная пена. Зверь-убийца нырнул обратно в неведомые глубины вековечной памяти предков, оставив Хорсуна наедине с ухмылкой Ёлю… Но вперекор смятению вслух вырвался отголосок непокоренной злобы:
        - Передай своим духам, что я убил тебя без сожаленья!
        - Сожалеть придется потом, - прошипел шаман, соскальзывая по столбу к полу. Изо рта его рывками выплескивался густой темный сок. Бубен из светло-желтого стал алым.
        Воины стояли молча, как зачарованные. Батас выпал из пальцев Хорсуна, сраженного немыслимостью собственного поступка.
        Что он, багалык, сотворил собственными руками?! Он, наставник, глава дружины, сдерживающий воинство, мнящий себя справедливым… а себе легко давший волю казнить! Не в бою, не в смертельной опасности - из желания мести, в неуправляемом гневе убил старого человека, не способного противостоять!
        В голове заметались отчаянные мысли: Сордонг - волшебник, он не умрет, он чарами закроет кровавую рану или вернет время назад…
        - Я рад, что отправил родичей прикончить ботуров, - прохрипел отшельник, булькая кровью. - Не сомневайся, багалык, ты не спасешься. Нож мщения найдет твое надменное сердце. Волшебная стрела положит конец твоему орлиному роду!
        Старик отпустил бубен и, перехватывая столб окровавленными руками, заставил себя встать. Внезапно голова его стремительно закрутилась, будто шея была пружиной - сначала влево, потом вправо. Из носа, изо рта, из пор лица во все стороны брызнула крепко выжатая кровь. Ее было так много, что жилье мгновенно расцвело всеми оттенками красного. Шагнув к подавшемуся назад багалыку, Сордонг глянул через его плечо на лес за открытой дверью. Глаза старика, налитые пурпурной влагой, не видели Хорсуна. Они уже отдалились от Орто. Они были исполнены огненной, горючей тоски и напомнили оцепеневшему воину смерть пряморогого лося.
        - Дэллик! - завопил шаман так безысходно и громко, словно в нем неистовствовали несколько человек. - Дэллик, ты опять обманул меня!!!

* * *
        Плач стоял в доме Кугаса. С погибшими воинами пришли попрощаться их родичи и друзья. Скорбящая Модун безмолвно возвышалась на лавке между двумя широкими скамьями с прикрытыми белой ровдугой телами мужа и деверя. Рядом с матерью сидел малыш Болот. Люди про себя отмечали, какой он крупный и серьезный для двухвёсного ребенка.
        День незаметно перевалил к вечеру. Когда в юрте остались немногие, мать прошептала сыну:
        - Гляди! Гляди и запоминай крепко! Это твой отец Кугас. Это твой дядя Дуолан. Они были добрыми воинами. Их убил странник. Чужак с красными зрачками в белых глазах. Он направил на бойню недоумков из Сытыгана. Ты вырастешь большой и сильный, станешь добрым воином, как Кугас и Дуолан. Найдешь чужака и убьешь его… Убивай долго! Накроши волос из конского хвоста, смешай с едким песком солонцовой земли и насыпь ему в раны. Пусть в невыносимой боли насквозь выжгутся, навсегда потухнут его страшные очи. Отомсти ему!
        Мальчик кивал все время и в конце кивнул особенно старательно. Из того, о чем говорила мать, он мало что уяснил. Кугас - отец, Дуолан - дядя. Что он, Болот, не знает отца и дядю? Веселые люди, хорошо играть с ними. Дуолан умеет подкидывать Болота так высоко! Вот уйдут чужие, Болот растолкает спящего дядю и попросит, чтобы тот подбросил его к небу. В животе станет весело!
        Мать сказала: надо отомстить страннику. Болот понял это лучше всего остального. Отомстить - значит найти и убить врага. Мальчик был сыном воина. Знание мести досталось ему по крови.
        - Багалык, - позвала Модун. Хорсун, сидевший поодаль с низко опущенной головой, поднял бесстрастное лицо. - Багалык, я хочу пройти Посвящение. Мне нужно. Я должна воспитать сына мстящим ботуром. Должна помочь ему отыскать и сокрушить врага.
        - Ты - женщина, Модун. Ты видела убийство сегодня…
        - Знаю, казнишь себя. Но если б ты не убил Сордонга, его убила бы я. Это сделал бы любой из нас.
        - Женщина, ты не понимаешь, о чем говоришь! Сразить человека в бою и просто убить - разные вещи. Кугас тоже погиб на твоих глазах. Сколько вылилось мирной крови… Неужели тебе не хватило?
        Упрямо сжав губы, Модун выдавила настойчиво:
        - Обещай, что посвятишь… меня в молниеносные. Если выдержу испытания… А я - выдержу.
        - Обещаю, - покорился он, повременив.
        - И еще. - Голос Модун стал слабым и ласковым. - Не верь тому, что сказал Сордонг.
        - Где тогда Нарьяна? - не выдержал Хорсун, и женщина увидела, какие измученные у него глаза.
        - Наверное, ушла рожать в Крылатую Лощину. Ты ведь даже не отправил туда гонца, чтобы узнать.
        Багалык махнул рукой. Что говорить! Да, не отправил. Если жена у своей подружки Ураны, это обнаружится не вечером, так завтра… А если ее там нет? Вдруг сказанное Сордонгом - правда? Когда много весен назад пропали шаманы, Хорсун лицезрел их собственными глазами, разговаривал с ними, но сегодня он сразу поверил старику. Нет сомнений, все так и случилось - Сордонг сам убил чародеев и опустил их тела в Диринг на радость ящерице Мохолуо… А в сосновом лесу, как Хорсун и догадывался, его посетило видение. Примерещились призраки или оборотни. Он склонялся к мысли, что и в остальном старик не обманул. Свежи были на слуху слова об измене Нарьяны, потрясшие багалыка больше невероятной исповеди Сордонга… и даже больше его ужасной смерти. Перед глазами сквозь бесконечные черно-красные потоки просвечивали сияющие очи жены. Предательские звезды.
        Хорсун встал, кивнул вдове Кугаса и вышел.
        - Ты один никогда не оставишь меня, - шепнул Аргысу, отвязывая уздечку от выемки коновязи. Хотелось ускакать куда-нибудь далеко и никого не видеть. Пусть бы люди навек забыли, что был-де такой багалык…
        Слезы ярости и горя застилали Хорсуну глаза. Не заметил приближения жреца в остроконечной шапке с кудрявой гривой, не услышал звона упреждающих колокольцев. Сандал окликнул:
        - Да будут благословенны…
        - Чего тебе надо? - грубо перебил багалык, отворачиваясь. Вечно эти, в белых одеждах, приходят в неподходящее время! Тут не знаешь, что делать - то ли искать сбежавшую Нарьяну, то ли бросить все и уехать из Элен!
        Жрец мягко тронул за локоть.
        - Пойдем, Хорсун, - сказал необычно тихим голосом. - Я покажу тебе могилу твоей жены. Я похоронил ее в нескольких кёсах отсюда возле Скалы Удаганки. Прости, что не дал с ней попрощаться. Женщина не сумела одна справиться с родами. Буря ее застала. Разрешилась, бедняжка, сама, родила в непорочных горах. А ты ведь знаешь, что носящим платья запрещено ходить туда. Поэтому пришлось сразу, как только я…
        - Где Нарьяна? - прервал Хорсун, круто развернувшись. Не в силах преодолеть грызущего отчаяния, снова не смог сдержаться… и - да лети все на свете к бесам! - схватил жреца за отвороты дохи, едва не придушив его. - Что ты тянешь, чего не договариваешь, старый пустобрех?!
        Сандал старался сохранить достоинство, насколько ему это позволяли грозящая скандалом обстановка и страшно задергавшийся шрам. Просипел в искаженное мукой лицо багалыка:
        - Она умерла. Я похоронил их вместе… Твою жену и твоего мертворожденного сына.
        Домм третьего вечера
        Дар трехликого Кудая
        Эмчита то шла, то бежала рядом с Берё по лесной тропинке все дальше и дальше, пока собственное дыхание не пригрозило: стой, иначе прервусь! Она остановилась. Пригнулась и удачливо нащупала ствол поверженной бурей ели. Наскоро сметя с него снег шапкой, без сил свалилась на дерево. Пес деловито обнюхал обломленный комель. Взволновался, учуяв на снегу душистый поскреб пробежавшей недавно волчицы, и пометил дерево сбоку.
        - Иди, погуляй немного, - разрешила слепая. - А я посижу. Устала.
        Повторять Берё не надо - завернув кольцом на спину тугой пушистый хвост, ускакал по своим важным делам. Далеко не отойдет. Как бы ни манил соблазнительный дух волчицы, как бы привлекательно ни пахли кусты и канавки с тельцами птичек, забота о хозяйке главнее всего.
        Старуха содрогнулась, снова услышав завывания Сордонга и топот коней. Выходит, вместо того чтобы уйти в другую сторону, Берё вывел ее близко к Дирингу. Сама виновата: надо было сразу сказать: «Домой». Это слово пес понимает с ходу. А она напугалась и обо всем забыла. Эмчита подняла лицо к небу: ох как же она напугалась!..
        Собрав остатние силенки, слепая крепко сосредоточилась и приказала себе не думать о перевернувших душу словах Хорсуна, не вспоминать крадущегося голоса странника, льдистых глаз его, жуткого имени… Иначе недолго сойти с ума.
        Багалык в гневе. Однако, наверное, понял, что медлить нельзя, и отправил Никсика с кем-нибудь из воинов в Крылатую Лощину. Представить страшно лицо несчастного! Пальцы запомнили мягкую, дутую и словно какую-то пористую кожу лица старшины аймака Сытыган. Зачем же он шел к отшельнику? Должно быть, хотел попросить противоядия. Говорят, Сордонг был когда-то шаманом, умел лечить… Эмчита вздохнула. Может, он водил знакомство с Сарэлом? Да, конечно, ведь жили в одной долине. Правда, джогур Сордонга считался черным, дарованным опасными духами. А Сарэл слыл белым волшебником, близким к небу, как Терют и удаганка Гуона…
        О внезапном исчезновении шаманов до сих пор говорили разное. Одни уверяли, что их уничтожил злой заезжий колдун, другие шептались о грешках, водившихся за неправедными чудодеями, добрыми лишь снаружи. Вот, мол, и канули прямиком в Жабын на краю Нижнего мира, где невеликим шаманским душам отказано в перерождении.
        Опасаясь привлечь внимание, Эмчита не расспрашивала о Сарэле слишком настойчиво. Много весен назад, до знаменитого сражения на Поле Скорби, она с немногими зналась в Элен, будучи юной невесткой не местного рода. Терюта видела мельком на сходе, а о Гуоне и не слыхала. Эмчиту тогда рекли по-другому - Кюнн?йя, что значит Солнечная. Была она красавицей, с глазами большими и кроткими, как у оленухи, а по зоркости не уступающими птице соколу.
        Кюннэйю из северного аймака привез в долину Сарэл. Жизнь с ним за прошедшим временем виделась теперь далеким сном. Только и помнилась улыбка немолодого мужа - ясная и спокойная, будто тихое озерцо на аласе. Когда он приехал сговаривать, мать возмутилась: жених дочери - ровесник родителей! Кюннэйя еле уломала согласиться. Кто бы еще присватался - ни за что б не пошла. Сарэл возвышался над знакомыми парнями на голову, а его могучие плечи и руки говорили о недюжинной силе. Кюннэйе, тоже высокой и осанистой, трудно было подобрать жениха. Чужими глазами на себя с Сарэлом смотрела. Заботилась, глупая, пригоже ли со стороны будут глядеться. Но не прогадала. Он оказался славным и работящим человеком. К тому же шаманом, о чем смолчал перед родителями.
        Его род восходил к нарисованным охрой танцующим человечкам, оставленным праотцами на священном камне у Поля Скорби. Там показывалось, как в досельные времена мужи охотились на лосей и оленей, как стреляли из лука и плавали в лодке. Везде выделялся человек в высоком уборе с конской гривой, с поводьями за спиной и осьмигранным бубном в руках. Это и был, по словам Сарэла, его далекий предок, древний шаман, привлекающий к родичам промысловую удачу. Муж часто посещал Камень Предков и молился возле него, укрепляя свой материнский дух.
        Человек простого, негорделивого нрава, Сарэл старался, чтобы жена не думала о нем высоко. Не стремился открыться перед ней во всем многообразии и могуществе своего джогура. Но она не раз убеждалась, что на много ночлегов пути кругом не найти людям лекаря с более легкой рукой и певца-сказителя речистее, а главное - благословителя, направляющего на успешное завершение дел доходчивее, чем ее муж. За две весны счастливой супружеской жизни он научил Кюннэйю столькому, сколько она допрежь не предполагала в себе. И сам был изумлен, нежданно обнаружив в ней знахарский дар.
        Раз, притащив из лесу большую корзину целебных растений, попросил жену очистить и разобрать их. Торопясь куда-то, не растолковал ей, как раскидать ворох: по корешкам, листьям или соцветиям.
        Кюннэйя недолго размышляла. С недавних пор она начала видеть слабое свечение, легкую цветную дымку, что исходила от растений, мерцала над животными и некоторыми людьми. Поэтому решила распределить по-своему.
        Вернувшись, Сарэл постоял в недоумении, всматриваясь в собранные отдельно кучки.
        - Почему ты именно так поделила?
        - По цветам, - растерялась Кюннэйя.
        - Но ведь все травы одного зеленого цвета!
        - Вовсе нет, - возразила она. - Гляди, тут цветочек белый и холодный, как снежинка, а на самом деле от него теплом веет, желтый свет струится. Вот и пушистая зеленая травка рядом с ним испускает похожие горячие лучики.
        - И что же? - заинтересовался муж.
        Кюннэйя смущенно пояснила:
        - Мне пока не ясно, от какой болезни они помогают. Но если соединить их в кипящей воде, может, после приглянутся друг другу. Цвет у напитка будет ласковый, не мерклый, и дух приятный.
        - А вдруг не приглянутся?
        Она опустила голову:
        - Тогда настой получится темным, как грязь…
        Сарэл сказал задумчиво:
        - Все верно. Сильное выйдет снадобье против ломоты в руках. Жарким огнем выгонит из них зябкую немочь.
        - Я уже попробовала сама смешать растения, - призналась Кюннэйя и принесла чашу с неизвестным Сарэлу зельем. - Эти травы полюбили друг друга сразу, как только я их в кипяток вместе положила.
        Сарэл нагнулся над слабо дымящейся чашей. Щурясь, посмотрел на жену. Что сквозило в его странном взгляде - восхищение, удивление, страх за нее?
        Взволнованная открытием, она наклонила чашу, подняла к нему сияющие радостью глаза:
        - Смотри, будто золотом переливается! Любовь - это же красиво, правда?
        - Красиво, - улыбаясь, подтвердил шаман. - Она исцеляет. Подлинная любовь способна от смерти спасти. - Смутился от пышности вырвавшихся слов и пробормотал: - Это лекарство и пить показано, и больное место смазывать.
        Вот так объявился в женщине ее джогур.
        Кюннэйя стала различать смутно маячившие за больными людьми искривленные и косматые тени недугов. А еще узнала, что может чувствовать прошедшие весны вещей. Собравшись однажды утром надеть простое домашнее платье из пестрой телячьей шкуры, она вдруг испытала потрясение, какого не ведала раньше. Сквозь кожу чувствительных пальцев в ее вены проникли, заструились по крови, потоком ринулись в голову воспоминания прошлой жизни платья, начиная с последнего мига - и вспять по спиралям дней. Четким внутренним зрением она видела со стороны свои руки, берущие одежду с колышка на левой половине юрты. Чье-то склоненное лицо предстало перед ней снизу вверх. Она с изумлением сообразила, что это овал ее круглого подбородка с розовым лепестком нижней губы, ее тонкие, просвечивающие ноздри.
        Цветные пятна замелькали перед глазами… Словно собственным телом, но как-то издалека и не больно ощутила она частые проколы костяной иглой и продергивание жильной нити. Потом познала волнение выделанной шкуры в режущем скольжении ножниц. Вдыхала запах железа. Слышала натужный скрип тупых жующих зубьев лиственничной кожемялки. Вместе с мездрой вбирала кислую слизь рыбьих потрохов и забродившее молоко… Много предшествующего в истории своего одеяния пережила она, пока не узрела пестрого тельца. Он беззаботно пасся на летнем лугу. В телячьем упитанном теле бежало живое круговращение крови… и на этом женщине едва удалось остановить разошедшиеся воспоминания платья.
        Оказывается, все на свете имело память и помнило свои весны, как человек помнит юность и детство. Кюннэйя подумала: глядя на человека, не видишь его памяти, потому что она запрятана в голове. Интересно, а если коснуться головы пальцами, раскроется ли чужая память, побежит ли назад? Заставит ли переживать вместе с человеком значимые события его жизни? Коли так, можно было б узнать кое-что из того, чего не договаривает или скрывает от нее Сарэл! Ночью, когда муж уснет крепче, Кюннэйя возложит сомкнутые пальцы на его темя и…
        Она вздрогнула: это хуже, чем подглядывание. Пожалуй, даже чем воровство! Мысли вещей просты и прямы, а человек - не вещь, которая радуется согласию послушать и готова рассказать о себе все.
        Люди, не обладающие внутренним зрением, чувствуют вещи лишь внешне. Могут определить влажность или сухость, гладкость, шершавость, мягкость, жесткость и тому подобное, касаясь вещи рукой. Но не сумеют ответить, был ли предмет, на ощупь сухой сегодня, влажным вчера. Человеческое зрение слепо к прошлому времени. Слепо так же, как ощущения. Оно не способно видеть даже очень близкого прошлого - только что прошедшего мига.
        Потрясенная, женщина весь день провела в диковинных мыслях, неизведанных раньше. Брала в руки разные вещи, углублялась в их настоящую суть и видела радости, боязни и боли душ, бывших некогда животными и деревьями. К вечеру, едва не задохнувшись от обилия вошедшей в нее чужой памяти, напугалась и прекратила странные опыты. Могла бы, наверное, проникнуть еще дальше и глубже, но уразумела, что если даст себе увлечься, то рискует потратить на одно-единственное чужое воспоминание собственную жизнь. Ведь каждое событие, происходившее с тем же платьем, заключало в себе целый мир созданий, которые принимали участие в его бытии. Они тоже помнили свое. Одно связывалось с другим, другое с третьим, и так до бесконечности. Поэтому, поняла женщина, мозг человека устроен помнить лишь важное для него, а ненужное забывает бесследно. Постаралась больше не влезать в чьи бы то ни было воспоминания и усердно очистила свою память от мусора посторонних мыслей, ненароком подхваченных чуткими пальцами.
        За Кюннэйей закрепилась бы удаганская слава, если б не муж. Он строго-настрого запретил ей рассказывать кому-либо о видениях. Сарэл жалел жену. Или просто не хотел торопить события, считая, что ее дар, как семечко в цветке Месяца белых ночей, еще не вызрел. А может, предвидел несчастья, бродящие рядом с джогуром - противоречивым гостинцем Кудая, чьи три лица редко приходят к согласию.

* * *
        Чтобы не сидеть без дела, старуха принялась перебирать содержимое корзины. Порошок из корней багряных цветков-шишек, разведенный в растопленном медвежьем жире, поможет унять кишечные боли. Горькие концы болотного волоса - рвотное средство. Корешок голубого весеннего цветка, нежного лепестками, мягок на ощупь, как кисточка рысьего уха, а на вкус ядрен и желчен. Сумеешь сварить забористый настой - пойдет внутрь для рубцевания желудочных язв и зубы лечить. Вот и корень растения-воина повезло найти, лют и кусач в зелье.
        Не особливо щедр осенний лес, но если делится накопившими силы к зиме корешками, снадобья из них получаются крепкие и сердитые на болезни. Эмчита осталась довольна сегодняшним сбором. Да, но где же вилка-копорулька? Слепая тщательно прощупала дно корзины. Нету! Когда выронить успела?
        - Берё! - кликнула собаку.
        Верный поводырь тут же прибежал на зов, шумно дыша.
        - Вилку потеряла, - пожаловалась Эмчита. - Понимаешь? Чем теперь корешки выкапывать буду? Руками не смогу, слабы, и ногти обломаются. Новую кузнецу заказать, так расплачиваться нечем. Ищи!
        Пес сообразил, улизнул из-под руки. Пусть по тропе порыщет, авось да найдется «колдовской» инструмент… Старуха усмехнулась. Несведущие называли ее колдуньей. А то и ведьмой.
        Невеликой птахой в волшебных делах считала себя Эмчита. Куда ей до шаманов, до их разговоров с духами, чудес и камланий, от которых и жуть, и восторг! Подумаешь, разбирается в травах и лечит, смыслит в иноземной речи, иногда видит чужое прошлое и то, чего не видит никто. Не внешним зрением, конечно. Наружных глаз у Эмчиты давно уже нет. Однако внутренние очи по милости Кудая все еще живы, хотя с годами тоже начали слабнуть… Самой не понять, где они находятся - то ли в голове, то ли в сердце. Подобных Эмчите называют людьми с вещей плотью, открытой в миры.
        До Берё старуха бродила по лесу одна. Люди этому удивлялись. Как она дорогу находит, когда и глазастые слепо блуждают в путанице лесных троп? А вдруг зверь набросится или попадется в пути одичалый табун, ведь затопчет! Эмчита отвечала, что невзначай затесаться в бегущее стадо может любой. А лошади не поглядят, слепой человек или зрячий, захотят - и собьют. Не признаваться же любознательным во владении скрытым зрением. Ей были внятны неприметные знаки растительного и небесного нрава. До глубокой осени ходила босиком, умудряясь не ранить ступней, и запиналась не чаще иных верхоглядов. За шаг до мелких препятствий внимательные стопы успевали предупредить о кочках, бочажках под ними, сухих ветках колючего боярышника и корягах. А уж крупную препону - бугор, камень либо павшее на тропу дерево - чуяли вроде холодящей тени не только конечности, но и открытая кожа лица и шеи.
        Особого волшебства тут нет, считала Эмчита. Любой калека горазд приспособиться и заменить увечную часть добавочными силами тела и духа. Открыть свою плоть если не совсем, то хотя бы на четвертушку - это уже немало. Надо только потрудиться, чтобы нужные умения возросли и приноровились к постоянному применению. Тогда даже неходячий человек сможет принести больше пользы, чем здоровый да ленивый.
        Многого не знают о себе люди. Будто птенцы, не умеющие расправить для полета данные Творцом крылья. И всё-то считают себя разумными и главными на земле, всё-то носятся, томятся вопросами. Деревья растут, не спрашивая, звери жительствуют, не пытая ответов. А человек гадает над разными смыслами, сует нос в опасные знания. Однако другие творения, разумные по-своему, не дают всех разгадок людям для их же блага. Не то когда-нибудь человечество взорвется от скуки всеобъемлющего постижения веществ и жизни, начнет изощряться в неприемлемых, супротивных естеству деяниях. Пока есть тайны - существуют миры…
        Вот тоже секрет, щекочущий досужее любопытство: зачем жители Сытыгана наелись поганых красно-пятнистых грибов? Говорят, строго отмеренную порцию такого «кушанья» жуют натощак шаманы племени луорабе, чтобы наяву видеть волшебные сны. Из северных людей знают толк в разных грибах и едят их лишь одуллары. В народе саха грибы не считаются съедобными. Бывает, только гуляющая по лесу детвора, прельщенная приятным запахом, соблазнится испечь на костре склизкие желтые шляпки маслят… Надо поговорить с ребятишками на будущий год. Показать разные грибы и рассказать о них, чтобы не отравились.
        Эмчите довелось жить в разных землях, где грибы признают вкусной и сытной пищей. Она пробовала сготовленные по-всякому: жареные, моченные с солью, запеченные в тесте. Отведывала грибную похлебку, чем-то схожую с рыбной юшкой. Люди ели и похваливали, а ей не нравилось, все казалось горьким и клеклым. Видать, вкус еды, какою питались ее предки, остался в памяти тела, и язык с желудком не желали принимать чужеродную пищу.
        Может, рыбаки нанесли себе вред намеренно, собираясь покуситься на жизнь воинов? Не соврала же о нападении всадница с глубоким густым голосом. Кто лжет про убийство! Красно-пятнистые грибы смертельны, но человек умирает не сразу, вначале на него находит звериная ярость. Ну, разберутся.
        А зачем было сытыганцам похищать жену багалыка? Куда они ее подевали? Ох, тайны, тайны! Женщину, кажется, зовут Нарьяной, что означает - Нежная. Судя по голосу, слышанному однажды, она такая и есть. Нежная, как пушистый цветок подснежник, предвестник лета…
        - Молодец, - похвалила Эмчита поводыря. Отыскал пропажу, примчался с копорулькой в зубах. Гордый находкой, подставил под руку склоненную вбок морду. Пошевелил подвижным ухом, предлагая за ним почесать, - заслужил. По тому, как оно вдруг вздернулось, старуха поняла, что пес что-то услышал. А вскорости и сама услыхала песнь безумного Сордонга. Знать, воины, побывав у него, уехали, вот он и продолжил. Не станет же петь при них.
        Прошло совсем немного времени, и вдруг несколько голосов с надсадой прокричали хором:
        - Дэллик!
        Эмчита подалась вперед и замерла: неужто поблазнилось? Но сейчас же голоса с дикой тоской повторили ненавистное имя на весь лес.
        Круглая шапка слепой приподнялась кверху на вздыбленных от ужаса волосах. Ноги, словно коснувшись льда, поджались и взлетели на дерево. Спина скрючилась так, что тело уменьшилось почти вдвое. Дрожащий Берё начал тихо подвывать, тычась влажным холодным носом старухе в лицо. Плотно закрыв ладонями уши, приникнув головой к коленям, Эмчита на несколько мгновений перестала дышать и жить, слившись с еловым стволом.
        Спасите, светлые боги! Не думать о страшном, не думать… Не вспоминать, какую беду принес ей джогур… Но как бы она ни сопротивлялась, запретные воспоминания полезли из закоулков горестной памяти, будто муравьи из потревоженного муравейника.
        Дэллик! Это он сделал ее слепой.
        Домм четвертого вечера
        Корни сердца помнят
        Семена памяти прорастают из прожитой жизни. Не вверх веточками тянутся - сползают внутрь корнями, крепко оплетая сердце. Потому люди и зовут память силой корней.
        Эмчита вспоминала.
        …Пять дней подряд мимо долины по Большой Реке проплывали жертвенные плоты войны с тушами черных быков, отправленные из аймаков в верховьях. Молодые парни, забираясь на макушки утесов, говорили о дымной полосе за юго-восточной грядой. Дружина порывалась идти на подмогу, но сход старших решил: не успеют воины с помощью к соседям и как бы к дому не опоздали, если вдруг грянет беда. Видать, не просто разбойничья шайка орудовала, явилась могучая рать. На шестой день, когда в утреннем небе заблестела нагая спина бесстыжей звездной девки Чолбоны, ветер донес близкий запах гари и лиха. Гонцы, сутки скакавшие по горным тропам, известили, что все пять пограничных аймаков порушены гилэтами. Мало кому удалось бежать в горы. Захватчикам нет числа, и ботуры как на подбор. Не далее как завтра враги будут в Элен.
        Люди поверить не могли этакому коварству. Главный гилэтский торговец вместе с другими кровью скреплял дружеский договор в Эрги-Эн всего луну назад. Знать, скопился у иноземцев излишек клятвопреступной крови, коль не дорожат честью данного слова.
        Всю ночь поливал дождь. Под утро, едва небо прекратило лить слезы, аймачные закололи черного двухтравного быка. Пустили тушу по реке на плоту, чтобы к полудню жертва достигла третьего яруса неба, где живет кровавый бог войны и мести Илбис. Пастухи и табунщики отогнали стада в лощины за сопки. Подростки подготовили потаенные укрытия в горах для детей и женщин. Отвезли туда связки шкур для постелей, воду в бурдюках и еду на несколько дней. В сетях пещеристых теснин несложно спрятать людей и скот, а чуткое эхо быстро донесет весть о появлении чужаков. На высоком холме между двумя столбами туго натянули шумный военный таб?к[68 - Таб?к - род бубна, конская или бычья шкура, натянутая на раму. Табыки различаются по величине, звучанию и виду и оповещают народ о разных событиях.]. Он был сделан из девяти цельных конских шкур, выдержанных в кислом молоке и высушенных до обильного звона и гуда. И вот, несмотря на туман, заглушающий звуки, с вершин низринулась частая, гулкая дробь колотушек. Горы превратили ее в громовые раскаты. Призывая на большую битву, табык честно предупреждал людей долины о гибели
многих.
        На сражение ушли все мужчины, все мальчишки старше тринадцати весен, без промаха бьющие в цель охотничьими копьями. Ушли мало-мальски дюжие старцы, чьи руки еще не дрожали. Ушли и женщины, что умели не вхолостую натянуть тетиву. Оставшиеся молились прародителю Дэсегею и Хозяйке Земли Алахчине. Просили Илбиса даровать победу людям Великого леса, ведь тот съел шесть жертвенных быков, неужто не хватило? Разве не вволю насладилась дымом пожарищ, не вдосталь окропила кровью тучный прах своих смертных аласов одноногая одноглазая Ёлю?..
        Отправляясь на бой с горбатым сенокосным батасом в руках, Сарэл велел беременной жене ждать его дома. В убежища люди поднимутся через сокрытую в холме сквозную пещеру лишь в том случае, если караулящие на деревьях мальчишки предупредят, что враги взяли заставу и подвигаются вглубь. Вряд ли, правда, что-то можно узреть сквозь туман, покрывший окрестности, словно дым от гигантского дымокура. Но ведь когда-то же должно выйти солнце…
        Кюннэйя то беспомощно обмякала на постели, то вскакивала и в смятении металась из дома во двор и обратно. В страшной тревоге вслушиваясь в звуки неумолчного табыка, обращала лицо к утопшему в тумане южному увалу. За ним в еловой чаще пряталась застава.
        Вскоре женщина измаялась до полного изнеможения. Хотелось поплакать на чьем-нибудь плече, облегчить в общем страдании источенную неизвестностью душу. Наверное, Сарэл разрешил бы ей выйти к соседям, но Кюннэйя, послушная наставлению, не осмелилась покинуть двор.
        Ребенок завозился под сердцем. В последнее время он стал требовательнее и сильнее. Словно предупреждал: через полтора месяца мне выходить на Круг. Готовься, матушка, мягко выгнать меня из себя и ласково встретить на Орто. Не ослабляй голодом и беспокойством… Кюннэйя спохватилась, что еще не ела. Но кусок не лез в горло. Кое-как заставила себя пожевать холодного мяса, запила разогретым бульоном и прилегла. Удивилась мимолетно: несмотря на приступы перехватывающего горло отчаяния, блаженно вытянутое на лежанке тело не утеряло способности радоваться удобству. И тотчас же истомленный разум покорился прерывистой дреме. Еще успела виновато подумать: «Ежели что, чай, обо мне не забудут», - а воздушная душа, не спрашивая дозволения отлучиться, уже ступила на темную тропу сна.
        …Она шла в кромешной ночи, полной таинственных шорохов и всплесков, напрасно вытягивая руки в стремлении понять, где находится. Босые ноги ощупью отыскивали дорогу в осклизлой зыбучей почве. Дышалось трудно, вязкий воздух входил в гортань, как пузыристая болотная жижа.
        Она забыла свое имя и думала о себе отстраненно, как просто об одинокой женщине, чье беззащитное тело спит в покинутой всеми юрте. Но напряженные чувства во сне казались более острыми, чем в яви. Обжигающий холод страха продрал насквозь, когда неожиданный шепот, сочась ниоткуда и отовсюду, проник в обеспамятевшую голову. Вкрадчивый голос напоминал шелест змеи, ползущей поверх гибельной топи:
        - С-стой, куда с-спешиш-шь, ж-женщ-щина? Ос-становис-сь, отдохни!
        Ей и самой хотелось припасть к камню, дереву или что здесь есть твердого, к чему можно прислониться, оцепенеть и ничего не слышать. Но скользящий шепот подстегивал. Было откуда-то ведомо: промедление опасно. Она понимала, что, двигаясь, пытается избежать чего-то жуткого, мерзкого. Это нечто с угрожающей силой ворочалось за спиной.
        Понемногу впереди забрезжило. В неуловимый миг глаза резануло нестерпимо ярким светом. В нем ничего нельзя было разобрать, все соединилось в белом блеске, в слепящих солнечных лучах. Но тут из взвившегося сгустка ночи выдралось что-то черное, ворсистое. Коршуном нависло над лицом, будто примериваясь, как побольнее клюнуть… и клюнуло! Отточенные острия когтей вонзились в не успевшие сомкнуться глаза… О-о-о! Боль, полыхнув, сожгла вопль в гортани, намертво сомкнула зубы за выкрученным судорогой ртом! Затем, не давая опомниться, отступила так же внезапно, как появилась. Отдалилась, выдрав жало палящей муки, отдаваясь в затылке саднящим нытьем… убралась в глубину глухой тишины… истаяла. Сгинул и ослепительный бликовый луч. Вновь куском темной кожи пала на лицо непроницаемая мгла. Послышались приглушенные мужские голоса и шаги.
        Она не сразу сообразила, почему не может двинуть погрузневшими веками. Словно иглой кто-то прошил, больно поднять. А мрак вдруг ожил, задвигался, стал тяжким и душным, навалился на грудь… сдавил так, что хрустнули ключицы!
        Ребенок беспорядочно задвигался, устремился книзу, чувствуя опасность, нависшую над его живой обителью. Женщина набрала воздух для крика и зашлась в натуге: в рот забился туго свернутый травяной жгут. Крик потух, не родившись. Она впала в обморочное забытье.

* * *
        Сколько прошло времени - две варки мяса, день, седмица или лунный осуохай? Кюннэйя не знала. Очнулась, а вокруг все тот же струящийся мрак и странное колыбельное колыхание. Тело превратилось в отвердевший, едва теплый ком. Недвижное, оно тем не менее будто бы плыло куда-то, мягко покачиваясь, увлекаемое необычным, не водяным течением… Неужто продолжился сон? Щеку пружинисто подпирали, царапая кожу, ребристые дуги, усеянные гибкими щекочущими иглами. Пахло сосной. С трудом приходя в себя, Кюннэйя не сразу сообразила, что едет, лежа на куче соснового лапника, в крытом возке на колесах. В таких чужеземцы с юга возили в Эрги-Эн товары.
        Глаза быстро привыкли к темноте, и впереди замаячила спина сидящего на козлах возницы. Глубоко вдохнув лесной воздух, женщина слабо шевельнулась. Провела языком по растресканным губам. В зубах остались травинки от неизвестно когда вынутого кляпа. Однако руки за спиной и ноги в лодыжках были связаны крепко, аж кровь отхлынула и сонная стынь взяла в полон омертвелые пальцы. Снаружи доносились поскрипывание колес, мерный топот коней и чужая гортанная речь.
        Долго же смятенное сознание Кюннэйи скрывалось в слепых застывших пределах! Выходит, часть того, что причудилось во сне, - правда. Хотя в памяти не осталось и малой зацепки, как несли и связывали, как она очутилась в неприятельской повозке. Зачем ее утащили? Непонятно. Непонятно и страшно, будто на краю пропасти - до оторопи, до безудержного ужаса, колом стоящего в горле! Но кричи не кричи, своих теперь не выкличешь, лиха бы не призвать. Прежняя жизнь канула безвозвратно. Кюннэйю ждет рабство, а может, скорая смерть.
        Жив ли Сарэл? Где он, прозорливый шаман, смелый человек и любящий муж? Он должен был кинуться в гущу вражьего войска, отбить жену и сторицей отплатить гилэтам за унижение ее и страх! Кюннэйя мысленно воззвала к Сарэлу. Сердце не екнуло, не откликнулось болью, дыхание не приостановилось в предчувствии. Значит, с ним все хорошо… Если не считать, что остался без жены и ребенка.
        Насколько позволяли веревки, женщина постаралась расправить закаменевшее тело, помятые, вывернутые назад плечи. Кости вроде бы целы, живот невредим. Малыш слабо ворохнулся. Живой, благодарность Дилге! Кюннэйя помолилась богам и духам, отчаянно заклиная о помощи. Ведь если она и виновата перед ними в чем-то, в ней дитя - чистое, как роса на лилии, безгрешное, как Дэсегей…
        Она знала, что носит сына, крохотного мальчика. И когда ребенок, ввергнутый в пучину ее страха, задрожал, затрясся от плача, Кюннэйя опомнилась. Погрузилась к нему ласковыми мыслями, утешая: «Потерпи, ведь ты - человек-мужчина! Не пристало мужчине плакать. Пока я с тобой, ничего не бойся. А если не повезет… Что ж, сойдем с Орто вместе, вдвоем. Не плачь!» Крепко зажмурившись, сама тоже удержала бег слез.
        Должно, потускнело сияние ее жизни, круглой горячей каплей Сюра светящееся в середине головы. Сюр зажигает глаза изнутри, заставляет тело двигаться, а кровь литься сквозь сердце и печень. Делает человека живым… Как никогда нужны были сейчас Кюннэйе вспомогательные силы Сюра.
        Заставив себя расслабиться, она полежала без дум и движения. Потом зарылась лицом в душистые мягкие иглы, всей грудью вбирая их горькое благоухание. Сосны, с которых срезали ветки, были молодые, а иные, подрубленные под корень, и вовсе еще недоростки. Перед тем как повянуть, юная хвоя спешила отдать свой неистовый аромат воздуху Срединной земли.
        - Сюда! - позвала Кюннэйя. - Сюда! - И упругие волны смолистого запаха потянулись к ней.
        В измученное тело женщины, в ее усталые вены, к вызревающему плоду в ее лоне потоком ринулась спасительная целебная сила, животворный древесный жар. Кюннэйя чувствовала, как с каждым вдохом Сюр крепнет над столбом позвоночника, и в ней, вопреки затаившейся неизвестности, растет яростное желание жить.
        Спасибо, души поверженных сосен, пусть боги будут к вам благосклоннее в следующем Круге!
        Повременив, женщина потянула запястья из затяжек. Не однажды ей доводилось легко и бездумно разговаривать с вещью, имеющей память. Теперь она впервые обратилась к волосяному вервию на языке утвари не просто так, а по великой нужде. Добротно свитая веревка, покорная чужой хозяйской воле, поначалу укрощалась с неохотой. Но вот пришел миг, и тугие вязки еле заметно поддались. Кюннэйе снова пришлось окунуться в давнишнее томление скрытых во времени чужих весен. Обрывки воспоминаний освобожденными искрами вылетали из души веревочных уз. Однако как бы ретиво ни мелькали клочки воскрешенных ощущений, женщина в этот раз едва превозмогла желание немедля прекратить их навязчивое вторжение. Каждый волос помнил свое и расслаблялся отдельно от остальных… Ох, безмолвных существ нет на Орто! И все же скоро от кончиков воспрянувших пальцев пошли-побежали вверх колючие мурашки, оживляя одеревеневшие руки и стопы. Она терла кисти и лодыжки до тех пор, пока кости не загудели, откликаясь в мышцах горячей отрывистой болью.
        Другой человек, проверив узлы, убедился бы в их прежней прочности. Вряд ли кто-то с простыми наружными чувствами был способен разнюхать, что пленнице легко выпутаться из крепко скрученных веревок. На всякий случай она не стала их распускать. Только руки перекинула со спины к животу.
        Темно-синее, почти черное небо посветлело в середке. На плетеных стенках повозки заметались длинные тени всадников. Кюннэйя прислушалась к прерывистому разговору и обомлела: речь гилэтов была ей внятна! Чем дольше она слушала, тем лучше разумела и запоминала иноземную молвь. Звуки плыли волнами, значения гилэтских слов отражались воочию в воздухе, словно рисунки предков на камне. Становясь ясными, уносились вверх тающей дымкой. Враги с горечью обсуждали поражение, поминали какого-то рат?эша[69 - Рат?эш - воевода дружины гилэтов.] и опасались погони.
        Ратаэш… В голове Кюннэйи пронесся восьмипластинчатый шлем с золотой окаемкой и перьями коршуна. Перья - знак птицы-покровителя - торчали из трубки на высоком навершии. Женщина поняла, что ратаэшем гилэты называют своего багалыка - водящего войско.
        Не успела пленница порадоваться разгрому врагов, как властный молодой голос окоротил собеседников:
        - Эй, не надорвитесь, изнывшись! Никто нас не настигнет. Колдун отправит погоню по ложному пути.
        - Твой колдун победу пророчил, да что-то она не сбылась, - огрызнулся в сторону один из воинов.
        - Продолжай дальше верить лжецу, если хочешь, а мы не желаем в дураках оставаться, - вполголоса фыркнул второй.
        Топот копыт был им ответом. Третий человек, сплюнув, бросил вслед:
        - Беги подальше от войска, бескосый ратаэш!
        Кто-то шикнул, и голоса угасли.
        …Вот, значит, как. Вражья дружина боится погони, а сама того и гляди взорвется от внутренних раздоров. Поделом! Даже Илбису не по душе война, если нарушено слово чести. Пусть и другим, чьим головам не дают покоя захватнические мысли, неповадно будет лезть с кровопролитным железом в мирные земли.
        Не зря сердце подсказывало - Сарэл жив! Кто, как не он, с закрытыми глазами отыщет в родном лесу любые стежки-дорожки, за несколько кёсов услышит поступь вражьих коней, учует дым чужого костра!
        Кюннэйя успокаивала себя, но поверх ободряющих мыслей наползали сомнения. Великий лес пронизывает множество звериных троп. Забравшись на холм, сильный колдун может собрать их в пучок, как волосы на затылке, закружить-запутать ничего не подозревающих людей. Сумели же гилэты украсть Кюннэйю из-под носа соседей. Без колдуна не обошлось. Узнать бы, с какой целью враги взяли ее с собой. Жаль, не вкрасться в чужие мысли, не перевести с чужого языка молчание.
        Подумав об этом, она застыдилась, отругала себя за жадность. Трехликий Кудай выручил негаданным знанием иноземного языка - для нее это нынче бесценный подарок. Вряд ли чем-то еще мог помочь покровитель джогуров, ведь она в руках людей, у которых иные боги.
        Внезапно на козлах рядом с возницей быстрее молнии возникла чья-то спина в летучей дохе, закрывшей полнеба. Возница не шелохнулся, будто и не заметил.
        Подсевший обернулся. На его темном лице что-то вспыхнуло, и женщина едва подавила вскрик. Человек находился не рядом, но его невообразимые глаза приблизились на расстояние двух ладоней. Глянули пронзительно и язвяще… Ожгли смертною стужей - белые, ледяные, с каплями крови вместо зрачков!
        - Ве-едьма, - насмешливо прошипел ползучий голос, проступая в явь из вещего сна. - Имеющ-щая дж-жогур… На яз-зыке твоего народа меня з-зовут Дэллик. З-запомни: Дэллик! Мы ещ-ще вс-стретимс-ся.
        И прежде чем Кюннэйя успела отползти в угол, белоглазая змея в человечьем обличье исчезла с облучка.

* * *
        Под утро повозка остановилась у последней горы за землями народа саха. Дальше простиралась тайга, в которой никто не жил. Только охотники изредка забирались в непролазную глушь да караваны торговцев через каждые пять весен торили неблизкий путь.
        Возница громко зевнул, потянувшись. Покосился на пленницу и слез. Послышались шаги и приглушенный говор. Приближался кто-то из тех, от кого зависела судьба Кюннэйи. Ее снова заколотило. В ушах зазвенело так, что ни расслышать, ни понять ничего не удалось, живот заходил ходуном. Забилась в угол, съежилась растрепанной птицей…
        В проеме показалось хмурое лицо молодого мужчины, освещенное повисшей на локте сальной лампой. На голове блеснула золотая окаемка шлема. «Ратаэш», - сообразила Кюннэйя. За первым в возок забрался второй, седобородый, в одеянии из беленого полотна. В мечущихся мыслях женщины мелькнуло не к месту, что менялы с рулонами подобной ткани встречались ей в начале лета на торжищах в Эрги-Эн. Диковинная холстина показалась тогда слишком тонкой и непрочной супротив привычной ровдуги.
        Кюннэйя вгляделась в плоскую мису, приткнутую краем к тощему боку старика, и ее бедное сердце чуть не остановилось. В посудине лежало несколько крупных листьев подорожника, скрученный в спираль новый сыромятный ремень в три ручных размаха и нож с острием узким и длинным, как игла для сшивания подошв. В левой руке старик держал за горлышко пузатый медный кувшинчик, дымящийся пряно пахнувшим питьем.
        Руки Кюннэйи вновь закоченели, их едва не свело от страха. Что эти двое собираются с ней сотворить? Старик, видать по всему, лекарь. Зачем он принес острое шило и длинный ремень?
        Она вдруг догадалась, что сейчас будет. Лекарь продырявит ей ножом запястье левой руки между костями и пропустит ремень в сквозную рану. Сарэл когда-то рассказывал об этом способе удерживать в дороге рабов. Движения такие узы стесняют мало, но боль причиняют лютую и не дают сбежать.
        Кюннэйя прижалась спиной к краю повозки, готовая в следующее мгновение подхватиться, прорвать ногами кромку покрова… И что? Прыгнуть в кусты, под горку на берег и кубарем в реку? Глупо надеяться на спасение. Вон как возгорелись глаза молодого: рвануться, сцапать за волосы, оттянуть голову, выворачивая шею…
        Старик спокойно заметил:
        - Женщина сильна, Гельди?р. Вдруг зелье не сразу ее одолеет?
        - Я удержу, - процедил сквозь зубы ратаэш. Приподнялся на корточках и прицепил лампу к железной дуге повозки.
        Сейчас мускулистые мужские руки схватят Кюннэйю, стиснут с неослабным охотничьим пылом, не шевельнешься… Сейчас… Не продлить негибкое мгновение жизни в самый жгучий, опасный миг!
        Может, есть на Орто волшебники, умеющие сжимать и удлинять время как им надо. Кюннэйя не умела. Но и внутри одного мига способно созреть и окрепнуть бестрепетное решение. Она будто разом оттолкнулась от берега, ухнула в студеную воду… Почудилось, что голос от долгого молчания зазвенел на срыве. Мужчинам в нем, напротив, послышались угроза и вызов.
        - Эй, не надорвитесь!
        Опешив, ратаэш застопорился, осел на колени. Лекарь же с интересом наклонился, всматриваясь в лицо дерзновенной. Шепнул молодому:
        - Ей известен истинный язык. Странник не обманул, она - могучая ведунья!
        В спасительной передышке Кюннэйя наудачу выбрала слова из подслушанного сегодня разговора и - будь что будет! - торопливо их повторила:
        - Беги подальше от войска, бескосый ратаэш!
        Золотая вспышка прочертила зигзаг света в неверном мерцании лампы. Задев ее, хозяин сверкающего шлема вскочил с колен и чуть не прорвал головой крышу повозки. Напряженный, натянутый, как тетива, исподлобья глянул на лекаря, словно пытая о чем-то.
        Старик и бровью не повел. Предупредил, уже не снижая голоса:
        - Веревки она развязала.
        Ратаэш навис над Кюннэйей. Глаза его метали искры, скулы взбугрились булыжниками. Она обмерла. «Все, - пронеслось в мозгу. - Все. Сейчас начнет убивать».
        - Зря ты замыслил увечить ей руку, Гельдияр. Женщина не уйдет. Не сможет уйти, - молвил старик безмятежно, опустив цепкие пальцы на плечо молодого.
        Ратаэш дернулся, но лекарь держал крепко. Вместо того чтобы рассердиться еще больше, мужчина вдруг поник головой и ослаб, словно отягощенный непосильной ношей. В его голосе послышался надрыв:
        - Что ж… благодари Арагора, ведунья. Твоя рука не пострадает.
        - Захочешь выйти по нужде - выходи, - добавил лекарь благожелательно. - Не бойся, никто не посмеет тронуть.
        Перед тем как спуститься с повозки, ратаэш покосился на женщину через плечо, освобожденное от ухватистых пальцев спутника. По-женски капризно скривил рот:
        - Не вздумай сбежать - догоню. Тогда смерть покажется тебе счастьем… ведьма!

* * *
        Не оглядываясь на воинов, вповалку спящих возле затухшего костра, Кюннэйя юркнула в заросли смородины к реке. Платье скинула в сторону, собрала в комочек тепло к животу и, не охнув, разъяла бегучие валы. С головой окунулась в торопкий поток, пронзенный первым рассветным лучом. Студеная водица захлестнула бегущими струями, ожгла до костей. В какое-то мгновение захотелось прильнуть к быстрине, отдаться на волю течению. Но река не вняла порыву, вытолкала обратно к песчаной отмели. Словно снегом, растерла занемелую без движения кожу, смыла с нее следы чужих рук, усталость тела и пыль дороги. Вот только горестные мысли не сумели унести в глубину живые понятливые волны.
        Искупавшись, Кюннэйя долго стояла на берегу, дрожа от озноба. Прислушивалась к лесным шорохам, вглядывалась сквозь сизую дымку тумана в чернеющие гребешки. Высунься со дна хоть речной дух, не испугалась бы. Все-таки свой, не чужеземец…
        Но напрасно сердце вспархивало к горлу от малейшего звука. Не лопасть весла колыхала воду - плескала о берег волна; не под чьей-то ногой трещала ветка - деревья потягивались, просыпаясь. Ничем из того, чего отчаянно ожидала женщина, не возмущалось утреннее спокойствие, разлитое по Орто. Прав был ратаэш: погоня эленцев повернула в сторону. Белоглазый демон заставил их заплутать. Не могли преследователи, опытные охотники, отличающие по отпечаткам косульих копытец самца от самки, потерять многолошадный след. Ни Сарэлу, ни другому шаману не совладать с черным волшебством демона, что исхитрился пробраться к людям с лукавыми кознями.
        В небе курлыкнул журавль, извещая о том, что пошла вторая половина Месяца прощания с урасой[70 - Месяц прощания с урасой - август.]. Клин красноносых стерхов летел оттуда, куда в невыносимой тоске стремилось сердце Кюннэйи. Не скоро птицам танцевать на берегах родных травянистых озер, ликующе распластав над подругами могучие крылья. Свободный дух журавля не волен над зябким телом, нуждающимся в тепле чужой, немилой страны Кытат. Таков птичий жребий, расплата за неземную красоту весеннего танца… А жестокий жребий Кюннэйи, возмездие неизвестно за что, несет ее куда-то за стерхами вслед.
        Может, боги решили взыскать за легкомысленное отношение к джогуру? Никому не помогла, не вылечила. Только и знала сглупа забавляться сторонними видениями, теша праздное любопытство… Не он ли причина ее похищения - непрошеный, обременяющий душу джогур?!
        Кюннэйя смотрела на журавлей до тех пор, пока клин не превратился в точку, и лишь тогда возвратилась к повозке.
        Позади скорбной толпой стояли мрачные скалы. Тусклым золотом отливали рассветные вершины с наброшенными на них лучами - поводьями божественного коня Дэсегея. Крылатый ветер рвал черные космы плачущих сосен. Земля людей саха прощалась со своей дочерью. Отчаянный крик раздался в дальних горах - безутешное эхо проводило Кюннэйю.
        - Я вернусь, - пообещала женщина, стиснув зубы, чтобы не крикнуть в ответ.
        Спохватилась, вспомнив о ребенке, не познавшем ласки священной земли - оберегающих ладоней предков. Поправила себя:
        - Мы вернемся… Если останемся живы.
        Домм пятого вечера
        У каждого места есть свой дух
        Рассчитывать Кюннэйе приходилось лишь на собственную сметливость. «Что нужно от меня воеводе и лекарю?» - беспрестанно вертелось в голове женщины. Но молчало всегда такое безошибочное чутье. Молчали покуда и сами гилэты.
        Теперь она знала: в ее беде виноват странник. Известно ли ратаэшу, из какого мира явился белоглазый колдун? Кюннэйя не могла не думать о Дэллике и в то же время гнала от себя его имя. Вдруг вызовешь окаянного ненароком…
        Дитя внутри готовилось к выходу и не страдало - об этом знали чуткие руки, поглаживающие живот даже в дреме. Постоянная тревога стала обычной для пленницы. Она к ней привыкла, как понемногу свыклась с малосъедобной, на ее вкус, вязкой и соленой гилэтской пищей, с беспокойным одиночеством в возке и полными жгучего страха вылазками наружу. Шипящего голоса она больше не слышала ни в забытьи, ни вживе. Не примечала и ледяных глаз, сколько ни опасалась снова встретиться с ними. Должно быть, сведущий в джогурах странник отправился иным путем, беспокоить иные умы.
        Понемногу Кюннэйя перестала испуганно сжиматься, когда в повозку забирался седобородый лекарь Арагор. Он приносил еду и питье, был не прочь поговорить. Интересовался обычаями народа саха, расспрашивал об укладе, вере и способах лечения, о том, как удалось Кюннэйе вызнать язык гилэтов… Она старательно отвечала, с каждым разом замечая, что говорит на чуждом языке все лучше и лучше. Храбрилась, готовясь спросить, зачем ее взяли с собой. Но Арагор будто чуял - сразу же замыкался и уходил.

* * *
        Гилэты бежали, втихомолку браня своего вождя. Было за что его лаять, за что срывать в скверных словах бессильную ярость. Год назад старый ратаэш, обреченный на смерть болезнью, уговорил Властелина назначить воеводой вместо себя единственного сына Гельдияра. Против высокого приказа отрядные старшины возразить не посмели. Как сообщить об ошибке воеводы поверх его головы? Да и не поспоришь со стариком. Слушать бы не стал, привыкший к безоговорочному повиновению.
        Вождь любил власть, и она его любила, потому что был справедлив и честен. Но дал-таки слабину, оплошал перед кончиной. То ли нехорошо знал свое чадо, то ли родительская любовь ослепила хворое сердце. Продержался на Посвящении сына стоя, с высоко поднятой головой. Сам надел на преемника серебряную гривну с изображением коршуна. Гордость счастливого отца держала в крепкой щепоти душу и изнуренное тело. А когда все завершилось, рухнул и больше не встал.
        Молодой ратаэш поначалу вел войсковое дело справно. Быстро сумел завоевать благоволение Властелина. Выказал отменную удаль: с двумя отрядами отогнал далеко в восточные степи за море вредоносных кочевников. Возвратились со славой, пригнали толпу здоровых рабов. Властелин был доволен, наградил победителя отделанным золотом шлемом…
        Прошло полгода, и Гельдияр, к несчастью, приблизил к себе приблудившегося странника-чародея. Роста тот был нездешнего - высоченный и худой, как жердь, глаза будто бездонные трещины в вечных ледниках, и возраст не определишь. Затхлостью и прелой плесенью несло от него, словно из непроветренного погреба. Но волосом не сед, на ноги быстр и белые острые зубы щерятся по-волчьи. Стало быть, не стар.
        Никто не знал, в каких краях, расставшись с родною кровью, развязал колдун свою пуповину, что заставляет его неприкаянным перекати-полем бродить по земле. Одни говорили - перс, другие - эллин, третьи склонялись к догадке, что он из людей, живущих в Небесных горах. Странным казалось и то, что на истинном языке чужак болтал ловко и многословно, лишь чуть-чуть запинаясь.
        Только из-за войскового лекаря, почтенного Арагора, бывшего другом старого ратаэша, а теперь негласным советником Гельдияра, терпели воины странника. Арагор его и привел.
        Занимая большой чин не по годам, заносчивый и самонадеянный Гельдияр не умел вести себя достойно. Чародей крепче веревочных пут околдовал-повязал его тенетами хитрой лести. Вскоре ратаэш так возомнил о себе, что с отрядными стал разговаривать свысока, к служилым обращался сквозь зубы. Кто иной и вовсе не подступись. Завел прислугу сверх обычного - разных стремянных, стольников, мальчишек-разуваек. А еще, приметили воины, начал холить и наряжать свое тело, грех молвить, как девка на выданье. Заказал себе кольчугу с золотыми насечками, шлему под стать, и новый походный шатер. Возил с собой музыкантов, лебяжьи подушки, ковры и благовонные курильницы. Будто не воевать ездил, а отдыхать и развлекаться… Вояки благодарили судьбу за то, что прибрала старого вождя прежде сыновних нелепиц.
        Армия продолжала покорять, почти не сражаясь. Броня была крепка, новобранцев своевременно обучали ратному делу. Но при прежнем правлении не случалось такого, чтобы воины притесняли собственный народ. Теперь же слух об их бесчинствах летел впереди испуганной птицей. Пользуясь благосклонностью Властелина, ратаэш добился увеличения пособия военному поселенью. В три раза выросла дань продовольствием, дорогими вещами и изделиями мастеров. Люди возроптали против обременительных поборов, однако, вместо того чтобы пожалеть свой народ, Властелин разрешил ратаэшу наказывать ослушников. У посмевших перечить стали силком угонять скот, забирать последнее. Появились корыстные воины, которым такая обстановка в стране пришлась по нраву…
        А Гельдияру все было мало. Поверил посулам перехожего колдуна, позарился на чужую землю, манящую нетронутыми просторами. Так и этак повторял полюбившиеся слова бродяги, что-де темные, полудикие туземцы будут рады покориться истинным людям, сами выгонят навстречу табуны своих шерстистых коньков, откроют полные злата кладовые и ежегодно станут платить повинность, какую затребуешь.
        Колдун называл те края Северной Йокуменой. Кто-то в войске вспомнил: эллины похоже величают обитаемые пределы Земли. Значит, странник точно эллин. Ну, то дела не меняло, будь он хоть хвостатый дядька с рогами, все равно было видно - нечего ждать добра. А северная землица Йокуменой и должна прозываться, ведь люди, обитающие в тех местах, известны как йокуды.
        Приходили купцы, прознавшие о походе. Только что они возвратились с Йокумены, где на берегу Большой Реки в местности Эрги-Эн проходили торжища. В первый раз ездили и привезли оттуда нарядные украшения из золота и серебра, связки блескучих бобровых и собольих шкур. Там, не ведая о захватнических помыслах ратаэша, дали клятву о мире с йокудами, поэтому отговаривали от вторжения в их земли и совестили Гельдияра. Но никакие доводы не могли заставить его отказаться от задуманного. Напротив, глаза разгорелись, только лишь главный в купеческом походе сказал о золоте и отборной пушной рухляди. Торговец в сердцах хлопнул дверью, чем еще больше раззадорил вождя. Роковые слова понеслись вослед купцу:
        - Вы давали клятву, вы ее и держите, а я не давал! По-моему быть!
        Тревогу и скверные слухи посеяла ссора, сулящая зло и разор. Торговцы решились отправиться с докладом к Властелину, до которого уже долетали кой-какие вести о воинских безобразиях.
        Правитель крепко разгневался на любимца и послал за ним. Но было поздно: Гельдияр с тремя сотнями уже двинулся в Йокумену. Осведомленный о том, что Властелин сердит на него, он полагал, что, вернувшись с роскошной добычей, тотчас же вернет высокое расположение.
        Длинная вереница плотов за короткое время доставила по стремительному течению Большой Реки отряды, повозки и коней. Пять туземных поселений, одно за другим, взяли с ходу. Захмелев от скорой удачи, ратаэш думал, что и с другими осложнений не будет. Решил осадить крепость, дугой вытянутую перед широкой долиной. За крепостью скрывалось крупное и богатое поселение. Судя по всему, оно имело свою дружину.
        Долгой, конечно, осаде не быть. Так, для острастки только. Вряд ли оборона продержится больше суток. Кто не боится истинных воинов, кто чает против них устоять? Ждали, когда опадет туман, окутавший округу после ночного дождя, и покажется солнце. А пока открыто развели костры на краю широкого поля перед крепостью. Подвесили отсыревшие луки и другое снаряжение поближе к огню. Отпустили коней пастись по лесу у берега Большой Реки, где плавали в заводи привязанные плоты. Кашевар с помощниками уже котелки готовить велели…
        Внезапно раздался странный колотушечный бой, словно само эхо без остановки забило в гигантский бубен. «Уруй, уруй, уруй!» - заорали туземцы совсем близко и сбоку, будя горных духов. Горы разнесли вопли по вершинам, с нарастающим рокотом возвратили на поле громовые раскаты, похожие на рычащую песнь исполинского зверя. Ратаэш попытался построить ряды, но любой крик тонул в немыслимом гуле и влажном тумане.
        Атака была столь дерзкой и неожиданной, что воины не успели сложиться привычно. Каждый знал свое место в строю, но как разобраться в кромешном мареве, где войско и где ты сам? Да в чужом поле с его выбоинами и буграми! Превосходство было на стороне йокудских витязей. Они перемещались по хорошо знакомой местности на тяжеловатых и низкорослых, но, видно, отлично обученных лошадках.
        Победоносное войско впервые терпело поражение. Ох как это оказалось унизительно - ломать в себе всегдашнее величие! Всадники и коней не стали искать, пешие бросались друг к другу. Отряды кое-как собрались в шеренги, сгрудились плечом к плечу, но все равно напоминали скорее растерянную толпу, чем армию завоевателей. Те, что сунулись вперед, дрогнули, встретив вылетевший из тумана рой стрел. Линия опрокинулась и распалась. Остальные смешались, побежали в панике кто куда, рассыпаясь по всему полю.
        Здешняя дружина показала, что не лыком шита. Из густой белой мути выныривали и невоенные людишки - зеленые юнцы с охотничьими копьями и длинными ножами, старики с топорами и косами, не уступающие в лютости бойцам. Мелькали свирепые бабы с луками, верхом на ревущих быках! Поверх сплошного гула слышалось, как глухо хряскают вышвырнутые из матовой мглы топоры и трещат древки гилэтских копий, перехваченные и сломанные руками туземцев… И этих рук было много!
        Сколько же подлинных сил скрывалось за туманом? Словно живой, он глушил отчаянный зов и предсмертные стоны, обволакивал павших белым саваном, подергивал разум пеленой страха и безнадежности. Туман помогал йокудам так же, как коварное поле, как громовая песнь разъяренных гор… Против захватчиков, наводя на них ужас, ожесточенно сражалась сама долина!
        Взбешенный ратаэш бестолково носился по полю на перепуганном скакуне. Породистый конь чудом не переломал еще свои тонкие ноги. За ним, не отступая, следовала лошадь лекаря. Белые одежды Арагора сливались с туманом. Казалось, одна голова его летит по белесому воздуху вслед за темной лошадиной гривой.
        - Вперед! - хрипел Гельдияр сорванным голосом, хлеща плетью попадавшие под руку спины ратников.
        А куда вперед?.. Вспыхивающие там и сям рукопашные не давали свободно вздохнуть. Воины не помнили такого побоища, чтобы приходилось сражаться почти вслепую, на ощупь. Йокудская дружина теснила походников к береговому лесу.
        Битва была короткой, но от ее жарких шквалов туманные слои наконец-то начали развеиваться. Стало видно, какой значительный урон потерпели отряды. Рассчитывать приходилось не на мастерство - на крепость духа, которой уже не осталось. Удар йокудов поражал не воинским умением, а бил по рассудку - такое потрясение не каждый выдержит…
        Позже воин, оказавшийся поблизости с вождем, рассказывал: меч Гельдияра не знал роздыха, и лекарь, всегда находясь рядом, не давал скучать своей сабле. Воеводе повезло драться с равным противником. Повезло вдвойне, когда изловчился отрубить ему руку вместе с оружием. Но случилось невероятное: отсеченная выше локтя десница врага, прежде чем выпустить рукоять из мертвеющих пальцев, взмахнула мечом и успела отрезать косицу ратаэша! А сам туземец в молниеносном прыжке левой рукой словил взлетевшую косу и залился кровью с головы до ног.
        Гельдияр отшатнулся и закричал пронзительно, как девка в испуге. Уронил меч на землю. Обеими ладонями обхватил шлем, из-под которого мгновение назад торчала злополучная косица с маленьким золотым оберегом, что достался от отца. Рыча и воя, принялся в беспамятстве драть на себе кольчугу, будто воздуха недоставало…
        Что было дальше - рассказчик не видел, на самого бросился старик с пешней. Однако все знали: ратаэш кинул гибнущее войско и куда-то ускакал, сопровождаемый лекарем.
        Когда дымка тумана, розовая то ли от крови, то ли от запоздалого солнца, растеклась по низине, выдалась передышка. Разбитая армия отступила к лесу и обратилась в бегство. Истомленные воины были несказанно счастливы увидеть невредимыми плоты. Подле крутился лекарь, отвязывая те, что посчитал уже ненужными. Торопился пустить их по реке, дабы пресечь погоню. Погрузили повозки, загнали коней, сами запрыгнули… Успели!
        Лишь течение вынесло из заводи дальше лучного выстрела, йокуды выскочили на берег, заорали, заулюлюкали. Вздыбленные вокруг скалы откликнулись отраженным гомоном, загудели грозно. Злые волны взметнулись кверху, и, как щепки, закачались плоты…
        Борясь с относящим вниз течением, гилэты все же сумели пересечь реку. А как перебрались на левобережье, немедля тронулись к верховьям на конях, благо дорога после нынешних торгов в Эрги-Эн была наезженной.
        Души воинов саднила и надрывала боль поражения. Больше трети бойцов сгинула на проклятом поле. Как теперь держать отчет перед Властелином и народом, как в глаза торговцам смотреть?..
        Поминая погибших друзей, молодые то и дело срывались в гнев и запал. Грозили вернуться, потрясали оружием, скаля в нерастраченном буйстве крепкие зубы. Бывалые воины, глядя на юнцов, возгорались сердцами в жгучем желании мести. Но тотчас же, сердясь на себя, унимали неугомонных окриком и насмешкой, заодно и себя стреножа. Сердца горят, когда еще близка скорбь. А пройдет время, и следующий бой перешибет нынешнее горе радостью победы… или новой скорбью.
        Вот только не скоро он будет, этот грядущий бой. Хорошо было плыть на плотах вниз по течению - будто на крыльях неслись, подгоняемые хвастливой удалью да предвкушением скорой добычи. Обратно-то добираться долгонько хоть со славою, хоть без нее. Почитай, пути месяц с лихвой, а вокруг безлюдье, дебри и хмарь.
        Кое-кто вздыхал о добре, добытом в первых селах Йокумены. Не до того было, когда ног не чаяли унести, а сейчас жалко. Изрядная гора драгоценной всячины, тонких кож и роскошных мехов уплыла на плотах, в спешке отвязанных лекарем. Малость бы утешилась поживой попранная гордость! Достанется кому-то, если волнами не снесет, не попортит водой.
        Матерые вояки пуще всего крушились о косице ратаэша, отсеченной прытким туземцем. Не измыслить бесчестья страшнее этого. Лишиться волос в баталии равно снятию скальпа. Вождь мог смыть позор собственной кровью. Однако не всегда человек, мнящийся снаружи ладным воином, таков же внутри. Полоснув по косе, неприятель будто верхний пласт сковырнул, открыл трухлявое сердце. Или честь ратаэша, как игла дьявольской жизни, что хранится в глубине огнедышащей горы, пряталась в одной из утерянных волосинок? Подвиги Гельдиярова отца воспевались в песнях, а тут… Боль утраты воинам пережить легче, чем срамоту. Эх, пусть бы вовсе голову ему снесли! Но прежде того - подлому колдуну.
        На сражении странника не было. После ненадолго явился и снова исчез. А ратаэш не снимает теперь шлема с золотою каймой даже во время трапез. И этого бесчестному недостало! Видно, голова Гельдияра утеряла разум вместе с косой. Ринула блажь взять зачем-то невольницу. Не девку приглянувшуюся похитил, что как-то можно было понять: позабавится и отдаст на потеху желающим либо прикончит. Захватил пузатую бабу! «Колдунья», - проговорился лекарь. Когда и где успела приворожить ратаэша? Всякие водились за ним грешки, но непотребства озоровать с бабенками в тяжести вроде не замечалось. А тут, подумать невыносимо, вражину с враженком в чреве разместил в порожнем возке. В другой повозке тряслись лежачие раненые, из третьей в трапезах безотрадной дороги убывала провизия…
        Как унять недовольство в людях, усмирить мятежные головы? Не раз и не два подходили к ратаэшу отрядники. Дал бы сжечь ведьму - и вся недолга, спустили б воины в бесовский дым часть неистовой горечи. Ох не доведет до добра смута, гуляющая в оскорбленной рати, взрывной угрозой таящаяся в пасмурных глазах… Но Гельдияр молчал, только кровь от лица отливала.

* * *
        До земли гилэтов оставалось еще не меньше четверти месяца, когда кашевар объявил, что муки и соли хватит всего на несколько дней. Ждущие любого огонька смутьяны сразу вспыхнули, взбаламутили остальных. Будто кипяток хлестнул через край - воины рванулись к ратаэшу:
        - Прикажи ведьму сжечь!
        Тело Кюннэйи мгновенно покрылось испариной. Вот она, Ёлю! Ужасен облик ее и - множество пылающих ненавистью глаз, оскаленных ртов, хватких пальцев, рвущих живую плоть… Костер не понадобится, раньше успеют разодрать в клочья.
        Ратаэш сузил сумрачные глаза, поднял руку кверху, и клокочущая толпа утихла.
        - Что же, сгорит баба - и жирная небесная каша прольется в ваши голодные глотки? - спросил с усмешливой надменностью.
        - Заговорами оплетет, отравит последнюю пищу!
        - Почто тебе брюхатая, ратаэш?
        - Где колдун, учинивший напасти?
        - Правды хотим! - послышались громкие крики.
        Кюннэйя сжала в себе упругую каплю Сюра и собралась раздавить ее усилием воли, как омулевую икринку. Она успеет прервать излучение жизни, прежде чем до нее доберутся страшные руки… Но последние слова насторожили, вытянули обращенные внутрь мысли к происходящему извне. Она тоже хотела знать правду.
        Вместо ратаэша заговорил Арагор:
        - Слушайте, воины! Не зря сказал я вам, что эта женщина - колдунья. Причем очень сильная. Сильнее помогавшего нам странника и других чародеев. Сами посудите: обученных ратников у йокудов было немного, остальные - простой народ, вооруженный охотничьими луками да топорами. Но не мы их, а они нас одолели… Почему так вышло? Почему? - спрашиваю я вас, сыны истинного народа!
        Нестройный гул голосов ответил старику:
        - Туман виноват!
        - Белая мгла!
        - Великая магия, напустившая на поле дремучий туман, - вот что это было, - многозначительно продолжал Арагор. - Странник не сумел справиться с волшебными заклятиями колдуньи и покинул нас в стыде и досаде, видя в нашем поражении свое бессилие… Накануне сечи мне было видение в дреме. «Пусть случится то, что должно, - сказал высший дух, посланный богами. - Смиритесь, вам не изменить рокового боя». «Зачем же тогда мы пришли в Йокумену?» - спросил я у духа.
        - Да и впрямь - зачем? - выкрикнул кто-то.
        - Скажу не своими словами, но словами духа. Он молвил: «Ты и ратаэш должны похитить главную йокудскую волшебницу. Познав радость жизни на истинной земле, привыкнув к ней, она принесет вам немеркнущую славу. Так решили боги, которые благоволят к вам. Но за грядущие удачи вы заплатите высокую цену - кровь воинов».
        Толпа глухо и угрожающе зароптала. Арагор повысил голос:
        - Дух показал дорогу к женщине. Поэтому мне и Гельдияру, сколько он ни сопротивлялся, пришлось уйти с гиблого поля, окруженного колдовским заговором… И вдругорядь я спрашиваю вас, воины: что бы вы ответили на моем месте, когда исход был уже предрешен? Боги могли рассердиться, если б мы с ратаэшем не послушались. Я много думал об этом, вместе с вами скорбя о погибших. Великую жертву принесли мы священному небу! Разве не заслужена нами счастливая доля?
        Речи лекаря вновь прервали отдельные выкрики. Они были ехидными и задевали честь ратаэша напоминанием о злополучной косе. Голос Арагора подернулся едва заметным налетом гнева:
        - Вы приучены, засыпая на земле, класть голову на кулак вместо подушки. Вы привыкли довольствоваться крылышком дикой утки вместо котелка каши, сдобренной маслом. Вы притерпелись к холоду, дождю, зною и другим неудобствам. Но все это вы переносите только в походах. А тут, в Йокумене, вся жизнь - беспрерывный поход, полный лишений. Разве вам по нраву пришлись ее худородные земли с чахлым лесом, которому нет ни конца, ни края? Все мы слышали, как грозно гудят северные скалы, похожие на зубы и пальцы, торчащие из Преисподней! Мы много дней пути шли по марям с очагами опасных болот, с тучами мошкары, выедающей очи! К чему нам богатства этих гиблых земель, воины? К чему они нам, когда на свете есть другие нехоженые места, изобильнее и ближе?
        - А к чему ты, лекарь, опять заговорил о нехоженых землях? - спросили угрюмо.
        Подняв к небу руки, старик торжественно загремел поверх взбудораженной толпы:
        - Могущественнейшая из волшебниц знает самые тайные заговоры бога войны ?лбе! Она умеет привлекать победу! Сила боя, его красота и могучий полет над полем сражения - вот что она такое, эта женщина, увезенная нами из земель йокудов! Вам ли, истинным воинам, не ведать великого духа битвы, не знать его возвышающего дыхания? С помощью дара колдуньи, которой покровительствует сам Элбе, мы завоюем всю Землю, все народы поставим перед собой на колени!
        Последние слова старика встретило гробовое молчание, но через миг тишину затопил водопад голосов. Рать загудела, заволновалась в жарких криках и спорах.
        Подлинно не могло быть так, чтобы туземцы без колдовского участия взяли верх над опытными отрядами. Отвоевывали царства, а тут приняли стыд от плохо обученных ратников да невоенных людишек! Значит, сказанное Арагором - правда. Ему доверяли больше, чем Гельдияру. Мудрый старик зря болтать не станет, хотя иногда странно и непонятно, кто управляет войском - ратаэш или лекарь…
        Неохотно расходились воины, бурно обсуждая сообщение. Слова Арагора пролили бальзам утешения на боевые сердца, израненные бесталанным походом. Колдовством объяснилось невзгодье. Стал простительнее и поступок ратаэша, недостойный истинного воина. О жалкой ли думать косе, когда впереди - мировая слава и всемогущество! А ведьма… Что - ведьма! Пусть живет, покуда не подтвердит колдовской силы притягивать боевое везение. Если не сможет, изничтожить негодную всегда успеется.
        Хлопали по плечу кашевара:
        - Не тужи! Хватит звериного мяса и дичи. А на днях ступим в земли мандров, вытрясем у справных хозяев соль и мучицу, как-нибудь протянем до дома!

* * *
        Солнце зашло к закрою, реки потекли на ночь. За ночью-тьмой, что за годом, не знаешь, как судьба повернется…
        После скудного ужина возбужденные новостями люди сгрудились у костра. Думали надвое, пытали себя и других. Выходит, теперь в каждом сражении уповать на волшебство и заговоры? Неужели Элбе, любящий гордых и храбрых людей, послушается бабы, пусть даже и ведьмы? А как же опыт военного дела, правильное строение боя и подлинное мужество вожака, идущего впереди? В противоречивых разговорах снова вспыхивала то надежда на лучшую участь, то тягость сомнения, и последнее перевешивало все больше.
        Нет и не может быть на войне никакого колдовства! Лишь горячая молитва да жертва военному богу - сожжение врага либо невольника - приемлемы перед схваткой. Но отдать небу треть бойцов?! Нешто у светлых богов рати своей недостало, коли забрали лучших?
        Воины винились перед тенями неупокоенных товарищей, оплакивали их у огня. Сорок дней мертвые будут незримо сидеть между живыми на трапезах, ехать рядом на павших конях. И неизвестно, как долго, каждому другу по памяти, по совести - месяцы либо годы - станут являться во снах с упреком в темных глазницах.
        Ложь и враки сыпал странник с раздвоенным языком, оборотистой речью и глазами, как гнезда стужи! Это он пел сладкие песни о кладезях нетронутых богатств Северной Йокумены, только и ожидающих рачительных рук. Это он победу пророчил, хулил туземцев. Вещал тогда совсем по-другому, другие рассказывал сны… Да Арагор и сам колдун! Не из-за его ли ядовитых снадобий умер истинный вождь, чтобы над войском возвыситься трусам и колдунам?!
        - Поговаривали когда-то, будто лекарь был вхож в светлицу к жене старого ратаэша и она принимала его подолгу и часто, - зашептал кто-то с придыханием. - А еще говорили, что Гельдияр - плод незаконной любви…
        В каждом войске найдется хоть один подстрекатель, собирающий обо всех разные толки, да мало такого слушают. Но в этот раз смутьяну повезло: слушок заинтересовал даже тех, кто чурался трезвона больше грязи на теле.
        И пошли суды-пересуды, будто прорвало мехи со скисшим вином. Видно, так и есть: Гельдияр - байстрюк! Не мог славный вождь посеять слабое духом семя, кощунственно отринувшее священную птицу рода ради богатства и власти! На верную гибель вел соратников ненасытный ратаэш. Пусть бы жадность пригульно рожденного ублажил могильный курган над бескосой его головой… Обморочили воинов колдун и лекарь. Сжечь бы предателей вместе с ведьмой, потешить щедрой жертвой погибших друзей!
        Всю ночь просидели воины перед костром - сна ни в едином глазу. Не было сил сносить кривду и вероломство. Жаждали этим же утром спросить с ратаэша без лекарева вмешательства, истину отсудить. Отрядные старшины настаивали скрепиться до дома, не поднимать свары в дороге. И тут встал воин с яростным огнем в глазах, сжал затвердевшими пальцами рукоять меча. На чужой земле осталось лежать порубленное тело его нестарого еще отца.
        - Дайте мне честный ответ услышать, долг за родного отдать.
        - Гельдияр с тобой говорить не захочет, а тем паче драться, - сказал один из старшин. - Да и охрана не пустит.
        - Пустит, - молвил молодец уверенно. - Ратаэш своих стражей за людей не считает, их терпению тоже край.
        Воины промешкали, безмолвствуя, пока отошедшие в сторонку отрядники совещались и спорили. Боец не стал дожидаться решения, канул в густых предутренних сумерках.

* * *
        В отличие от воинов, Кюннэйе с первых же слов Арагора стало ясно: старик лжет. Нет у нее дара приманивать победу к войскам. Она и от самой себя не в силах беду отвести. Однако речь лекаря убедила женщину, что верной была догадка: джогур навлек на нее несчастье. Кто-то собирается использовать ее дар. Ждет от Кюннэйи не сговора с богом войны Илбисом-Элбе ради грядущих побед, но, наверное, не менее сложного волшебства, которого она еще не знает в себе.
        Всю ночь гилэты сердито гудели-разговаривали у костров. А ранним утром, когда сквозь сумерки замаячили козлы повозки, на том краю поляны, где начинались кусты и стоял шатер ратаэша, послышались гневные вскрики. Потом донесся перестук железа и, наконец, чей-то стон.
        Кюннэйя побоялась выглянуть. Отсела в угол, подгребла к себе камышовую солому, накиданную поверх изжелтевшего лапника. Чуть задержавшись поблизости, прошелестели шаги. Женщина и передохнуть не успела, как вспыхнул огонь. Даже повозку воины не пожалели.
        Время нескольких варок мяса, боясь шевельнуться и выдать себя, Кюннэйя сидела в кустах, пока пылал возок и воины, не таясь, неторопливо покидали становище. Не поинтересовались, сгорела ли вражья ведьма.
        - Слава Творцу, ты жива! - выдохнул лекарь, рухнув перед Кюннэйей на колени. Вся степенность слетела с него, как листья с осенней березы. По морщинам грязного лица ручейками стекали слезы, теряясь в мокрой бороде. Длинные волосы спутались, подол исподней рубахи пестрел багровыми пятнами.
        Женщина не помнила, как оказалась здесь. Бежать не могла, ноги отказывались нести.
        - Почему молчишь?!
        Арагор схватил за плечи, потряс так, что безвольная голова Кюннэйи замоталась из стороны в сторону. Быстро ощупал ее оцепеневшее тело, бормоча:
        - Цела… Даже волосы не подпалило. С ребенком все хорошо. Как сумела выбраться из огня? Э-э, да что я гадаю, истинно - ведьма… Не молчи! Мне нужна твоя сила. Я не предотвратил бедствие… Ты одна можешь спасти моего мальчика!
        Старик был как в бреду.
        - О чем ты? Какого мальчика? - Кюннэйя с трудом разлепила непокорные губы. Она устала думать, устала бояться и плакать. Ей хотелось спать - спокойно, бесцветно и вечно.
        - Пойдем же! - взмолился лекарь, вытягивая ее за руку из кустов.
        - Арагор, - позвал кто-то слабым голосом, похожим на шорох погремушки. Словно семена перекатывались в засушенном налимьем пузыре. - Арагор, помоги…
        Как бы ни изменился голос, Кюннэйя узнала ратаэша. Он лежал в центре поляны у остылого костра. По росистой траве тянулся кровавый след. Видимо, старик приволок сюда Гельдияра из кустов. На полах разрезанной кожаной рубахи скопились темно-красные сгустки. Голубоватые связки кишок плавали в разверстой ране, дымясь в туманном воздухе утра. По животу полоснули одним взмахом меча, рассекли кожу брюшины ровно посередине.
        Сдерживая позывы рвоты, Кюннэйя присела рядом на корточки и пригляделась. Удивительно: перемешанные и припорошенные грязью внутренности были целы, острие их не задело. Но это ничего не меняет. Разве Арагору, старому, опытному врачевателю, невдомек, что из тела Гельдияра вытекла почти вся жизнь?
        - Ты спасешь его… Да? - прохрипел старик и вцепился в руку женщины ногтями.
        Мысли Кюннэйи понеслись, будто течение на Большой Реке. Отвела глаза:
        - Попробую. Если успею.
        - Успеешь! Гельдияр живуч…
        Вместе они содрали кору с большой березы. Осторожно просунув под ратаэша желтой стороной вниз, закрепили края, крепко приткнули их к земле ветками. Кюннэйя плотными конусами скатала куски бересты. Наглухо загнула края и углы, привязала ивовые поручья. Получились четыре вместительных ведерка, какие на скорую руку умеют ладить в лесу все люди саха.
        Под пеплом сохранились тлеющие уголья - было чем развести костер. Скоро из ведерок, развешанных на рогатине высоко над огнем, начала выплескиваться пена. В одном кипятилась прядь волос из длинной косы Кюннэйи, во втором - отвар живительных трав, в двух других - просто вода из ручья. Жаль, нечем задобрить духа огня и духа - хозяина местности. Они способны наказать женщину трудными родами за неповиновение запретам. Носящей в себе дитя даже к очагу нельзя подходить, не то что к костру. Воспрещается дотрагиваться и до крови мертвого зверя, а тем более живого человека. Может сама кровью изойти…
        Деваться было некуда. Кюннэйя заметила, как трясутся руки лекаря. Плохой из такого помощник. Прошептав молитву огню и милосердным богам, сама облущила твердый длинный шип боярышника и прокалила его в пламени. Арагор охладил кипяток в берестяных сосудах, опустив их в ручей.
        Под закрытыми глазами раненого легли серые тени. Он потерял сознание. Старик, суетясь, омыл лицо ратаэша холодной водой. Заторопил Кюннэйю:
        - Скорее, скорее!
        Собравшись с волей, она внимательно осмотрела скользкие, дышащие узлы перепутанных кишок. На то, чтобы тщательно промыть их, потребовалась вся кипяченая вода и заживляющий травяной отвар. Лекарь поспешил к ручью за новой порцией воды. Стараясь не обращать внимания на въедчивый дым и пар от проливавшегося в огонь кипятка, Кюннэйя укладывала содержимое раскрытой полости так же, как лежат потроха в брюшках гусей. Муж, а раньше отец много птиц приносили с охоты. Заготавливая тушки на зиму, она невольно запомнила внутреннее строение пернатых. Вот и пригодилось. Может, нутро человека устроено иначе, но размышлять и прикидывать было некогда. Ратаэш потерял слишком много крови и дыхания жизни.
        Напрасно пугались глаза: эта часть дела подошла к концу. Послушные памяти руки уместили в бреши последний изгиб кишечника. Кюннэйя соединила верхние края разреза так, чтобы разрозненные половинки пупка сошлись в прежнее колечко. Велела Арагору поддерживать живот Гельдияра с обеих сторон. Сечение было чистым, ровным, без рваных закромок. Отменный булат, острые мечи у гилэтов.
        Сшивать кожу пришлось стежками внакидку, какими женщины саха шьют торбаза. Сначала Кюннэйя делала прокол каленым шипом, затем этим же шипом проталкивала в крохотное отверстие крученый тройной волос. Сверху смачивала муравьиным соком, чтобы ядреной кислотой отпугнуть заразу.
        Солнце зашло за полдень, когда на рану лег завершающий стежок. Стон сорвался с бескровных губ Гельдияра: выплыл из беспамятства в кромешную боль. Арагор опустил руку ему на лоб. Шепча что-то, успокаивая, заглянул в глаза, и ратаэш снова закрыл их - уснул.
        Шов получился гладкий, прямой, как стрела. Осталось присыпать лиственничным пеплом. Пепел чистого мыслями дерева - первая помощь врачевателю, хорошо вбирает сукровицу и препятствует воспалению.
        - Ты - волшебница.
        Старик, не сдержавшись, всхлипнул. Кюннэйя устало усмехнулась. Волшебство тут было ни при чем. Просто чутье хозяйки и искусство швеи. Любая женщина саха умеет так шить.

* * *
        Дрожащие хвоинки золотых вечерних лучей плескались в ушице, заправленной поздней съедобной травой. Арагору удалось наловить в озере гольянов берестяными ведерками. Поужинали. Ратаэш спал. Тело его почти перестало гореть. Старик прикладывал к лицу и плечам раненого освежающие листья лопуха. Смочив его иссохшие губы прохладной водой, пробормотал:
        - Он сильный, выберется… Я обязан тебе самым дорогим, женщина. Ты спасла моего единственного сына.
        - Сына?
        Арагор сорвал метелочку дудника, растер между пальцами пахучие семена. Волнение зажгло на щеках старика темные пятна.
        - Я любил жену бывшего ратаэша, - сказал он тусклым голосом. - Она была солнцем моих глаз. Она родила от меня. Гельдияр не знает, что я - его отец.
        - Отец!.. - снова эхом отозвалась ошеломленная Кюннэйя.
        - Ты, понимающая истинный язык, конечно, слышала и знаешь о колдуне, - продолжал Арагор тихо. - Как-то раз, прогуливаясь по базару, я, на беду, встретил странника. Я разговорился с ним и поверил его сладким речам, как единственной правде. Не мог я тогда знать, что не сыщешь на свете изворотливее словоблуда, склоняющего людей к преступной гордыне. Завороженный пустыми посулами, я сам привел его к сыну. Не заметил, как мной завладели несбыточные мечты. Возжелал сделать Гельдияра великим, подарить ему власть над миром, какой еще не имел смертный человек, а после признаться, что я - его настоящий отец.
        Старик тяжко вздохнул:
        - Увы мне! Никто еще не слышал о ратаэшах, посмевших править без подражания предкам… Ослепленный любовью к сыну, я не вникал в древние пути, чтобы не повторять ошибок, а нужными знаниями не обладал. Власть в душу не вложить, как не втиснуть в нее роскошных вещей… Белый Творец наказал меня. Проклятый странник втерся в доверие к ратаэшу, испортил его нрав, сделал изгоем… Но я не теряю надежды, что еще успею спасти несчастную душу сына и добрый, доверчивый мальчик, каким он был раньше, вернется… Не знаю, суждено ли мне вымолить прощение у Творца за все, что я, неразумный, натворил на старости лет…
        - Это колдун приказал похитить меня?
        - Видит Создатель, я не хотел… Но перед сражением странник явился тайком и подсказал дорогу к твоей юрте. Он предрек, что ты спасешь жизнь ратаэшу… А я медлил. И опоздал! Все думал - вот спадет туман… Лишь когда Гельдияр утратил косу, я едва уговорил его выкрасть тебя, спящую. Солгал ему. Наговорил примерно то же, что и воинам. Сын поверил, иначе остался бы мстить. Тогда б он точно погиб.
        - Колдуна не было в битве?
        - Не было. Потом вдруг возник, пообещал запутать погоню и снова куда-то пропал.
        Арагор поднял на Кюннэйю больные тоской глаза.
        - Теперь ты знаешь, зачем нужна была мне.
        - Ну а что надобно от меня колдуну?
        - О том не сказывал. Но, видно, большая у него потребность в тебе, коль сладил отправить в вашу долину целых три сотни воинов. Наверное, хочет перенять твое умение призывать жизнь к уходящим. Так мне думается.
        - А о моей жизни тебе не думалось? - возмутилась Кюннэйя. - Не думалось, на что ты обрек моего еще не рожденного ребенка?!
        Старик скрестил пальцы и затрещал ими. Такая у него была привычка, когда волновался.
        - Прости, если можешь… Ты поймешь меня, когда у тебя родится сын. Страшно потерять родное дитя.
        - Кто этот странник?
        Арагор, дрожа, зябко передернул плечами:
        - Могущественный маг. Он ведает прошлым и будущим. Крадет из вечности время. Странник невероятно искусен во лжи. В разговорах с людьми всякий раз надевает на себя лукавые личины, и все они неповторимы. Умеет перелетать из мира в мир, подобно птице, вызывать непогоду, превращать золото в камни, а камни - в золотые слитки. Но золото странника ложное. Рано или поздно оно все равно становится тем, чем было… Во власти колдуна находятся призраки, похожие на людей. Они движутся по его желанию. Недолго. Силы настоящего дыхания жизни ему неподвластны. А он, как я понял, очень хочет обладать этим дыханием. Хочет, пользуясь им, создавать армии живых призраков, послушных любым его низменным замыслам… Все, что он делает, служит злу. Он сам - ходячее зло и порок. Душа его - обитель тьмы, цель - сеять вражду и боль. В голове этой твари в образе человека не бывает добрых дум. Ах зачем я, скудоумный, связался с ним?..
        - Так ты ведешь меня к нему?!
        Старик замотал головой, прижал руки к груди:
        - Нет-нет! Неверные нас предали, но в истинном народе и войске у меня много друзей. Есть где спрятаться от странника, есть с кем и как противостоять зачинщикам бунта. Еще посмотрим, кто верх возьмет. Поглядим, на чью сторону станет Властелин… Ты возвратишься домой, как только минет всякая опасность. Думаю, успеешь, пока реки не встали. Я дам хорошее судно, гребцов, воинов в сопровождение, кормилицу для ребенка, служанок…
        Лекарь тревожно обернулся к лесу: ветка хрустнула под чьей-то ногой. Однако безветренный вечерний воздух был тих и прозрачен. Померещилось…
        Через три дня ратаэшу дали ухи. Еще через два - отваренную с кореньями рыбу. Гельдияр оклемался, начал ходить, опираясь на плечо Арагора. Кормили его мало, да он и сам покамест побаивался трудить наново переложенное нутро. Спустя еще несколько дней троица достигла земель мандров.
        Путников пустила ночевать сердобольная старушка из покосившейся лачуги на краю селения. Бабка как раз подумывала покинуть обветшалое жилье, в котором провела лучшие годы. Ее звал к себе женатый сын, живущий далеко отсюда. Она знала гилэтов как добрых людей. Арагору не составило труда договориться с ней о присмотре за хижиной до тех пор, пока их спутница не родит. А лишь только женщина оклемается от родов, временные постояльцы вновь тронутся в путь к истинным землям. К той поре старушка надеялась на что-нибудь обменять землю с избенкой.
        Прослышав о прибытии лекаря, мандры стали приглашать Арагора к себе. Вестимо: при кузнеце всегда найдется ломаная посуда, при лекаре непременно кто-нибудь да хворает. За лечение расплачивались едой. Позже лекарь рассчитывал одеться подобающе и одолжить у кого-нибудь лошадь с повозкой.
        И вот подошло время Кюннэйе родить. Сын - она знала - должен был прийти на Орто сегодня, когда солнце уйдет за сопки.
        Утром лекаря вызвали к тяжелому больному. Ратаэш поплелся с Арагором. Вернуться обещали к вечеру, а пока день был в разгаре. Вот и ладно: незачем молодому мужчине околачиваться там, где женщина превозмогает родильные боли. Да и не хотел Гельдияр оставаться наедине с ведьмой. Так он называл свою спасительницу, о чем-то перешептываясь и споря со стариком по ночам.
        Рана ратаэша заживала быстро. Завтра Кюннэйя собиралась снять со шва волосяную нитку и прикидывала, как избежать едких замечаний привередливого Гельдияра. После всего, что с ним случилось, незадачливый предводитель сбежавшего войска стал еще высокомернее. Принимал неустанную заботу лекаря как должное и, кажется, не испытывал никакой благодарности ни к нему, ни к Кюннэйе. Арагор же пребывал в неловкости, излишне суетился и прятал глаза.
        Уходя, старик натопил печь. Задыхаясь от духоты, Кюннэйя открыла дверь. Отворенный дверной проем удлинялся на глиняном полу широкой полосой увядающего осеннего света. Лежа на покрытой сеном лавке, женщина размышляла о причинах стариковского смущения. Внезапно свет померк. Черная тень непрошеного гостя перечеркнула солнечную полосу на полу. Высокий человек, согнувшись, вошел в низкую хибарку. Едва Кюннэйя собралась спросить вошедшего, кто он такой и что ему нужно, как сердце встрепанным воробышком взмыло к горлу…
        Она видела странника только раз, но разве забудешь его ледяные очи-иглы? Ядовитый голос словно ужалил ее:
        - Ну, вот мы и встретились. Надеюсь, ты помнишь: меня зовут Дэллик.
        Кюннэйя молчала, оглушенная стуком крови в висках.
        - Твой сын родится сегодня. Тебе о том известно, женщина, имеющая джогур. Но в ребенке есть то, чего ты не знаешь.
        - Что же? - шевельнула она помертвевшими губами.
        Странник присел в изножье лавки напротив Кюннэйи. Она прижалась к углу.
        - Ты не знаешь, что он обладает одним из мощнейших джогуров на вашей Срединной земле. Это дар летописца. - Блеснули волчьи клыки. Извилистый рот Дэллика растянулся в усмешке. - Так сошлось: твой дар, дар мужа, Перекрестье живых путей - полное магии место, где вы с ним жили. «Nullus enim locus sine genio est»[71 - «Nullus enim locus sine genio est» - «У каждого места есть свой дух (гений)» (лат.).]. У вашей долины Элен самый странный дух-покровитель из тех, кого я знаю, никогда не согласный ни с кем, даже с собой… Мне нужен этот ребенок.
        - Зачем?
        - Он мне нужен, - повторил колдун. - И ты тоже нужна. Я хочу, чтобы мальчишка был здоров. Ему необходимо материнское молоко. Он станет наперсником другого ребенка, который еще не зачат. Будущего сына моего господина, владыки миров. Повзрослев, твое дитя начнет записывать все, что когда-либо случится с сыном Черного бога, на великих скрижалях. Ну и, конечно, будет наслаждаться всем, чем горды и богаты духи нашего мира. Если захочет, возьмет на себя командование какой-нибудь ратью. Заведет гарем из самых прекрасных женщин Орто, кухню с искусными поварами, беломраморные дворцы с изделиями лучших мастеров на свете. Устроит веселые бойни, где люди за миску супа сделают все, что им повелят, с другими людьми… Времени и золота достанет на любые прихоти и развлечения, ведь твоему отпрыску подарят бессмертие, власть и небывалое богатство.
        - Но мой мальчик еще не родился. И… он не дух, он - человек с солнечными поводьями… Дитя Дэсегея!
        - Ой-ой, Дэсегея! - кривляясь, передразнил белоглазый. - Ты абсолютная дура, если веришь в подобные сказки. Этого блаженного мерина не существует в природе. Его выдумали, чтобы держать в поводьях вашу свободу, ваше право жить так, как хочет каждый…
        В горле Дэллика что-то закипело. Издав булькающий звук, колдун харкнул на пол. Там, куда попал плевок, в плотно сбитой глине разъело дыру размером с сусличью нору, над которой поднялась сизая струйка дыма.
        - Не серди меня, женщина! Разве ты - враг своему сыну? Неужели ты не желаешь ему вечной жизни, роскоши, господства над людьми и даже мирами - всего того, чего он никогда не будет иметь, оставаясь понукаемым человеком?
        Вместо ответа Кюннэйя скрестила на животе руки и еще сильнее вжалась в угол. Странник ухмыльнулся:
        - Не бойся, глупышка, то же самое я и тебе предлагаю. Ты молода и красива. Захочешь - у твоих ног будет валяться множество мужчин. Или один - самый лучший. Можно сделать так, что он вообразит твоего сына своим и станет ему роднее отца.
        - Нам… ничего не надо, - выдавила Кюннэйя.
        Дэллик встал. Над женщиной в полной тьме повисли зимние, меченные кровью звезды.
        - Вечером я приду за тобой и ребенком.
        Мгла расступилась, и колдун пропал.
        Кюннэйя закрыла дверь и молча заметалась по лачуге… Она закричала бы громко, завыла во весь голос, как щенная волчица, попавшая в ловушку, если бы не боялась, что крик привлечет людей. Никто ей не поможет. Никто из смертных. Ни Арагор, ни Гельдияр, этот будет только рад от нее избавиться.
        Малыш, притихший за время разговора со странником, заерзал, больно застучал крохотной пяткой, аж отдалось в груди. Ладони запоздало ощутили голубоватое свечение, лучистый ток джогура, идущий из утробы. Сын прямо-таки запрыгал, словно был рад материнскому прозрению.
        Не зря Сарэл говорил, что дар привлекает к человеку бесов несчастий. Но такой беды не сумели бы измыслить ни муж, ни Кюннэйя. Ей и впрямь ни разу не пришло в голову, что трехликий Кудай мог одарить ребенка джогуром. Причем великим. Тут Дэллик явно не солгал.
        Джогур летописца. Что это значит? В сумеречном мозгу вновь прозвучал вкрадчивый голос: «Повзрослев, твое дитя начнет записывать все, что когда-либо случится с сыном Черного бога, на великих скрижалях…»
        Отважный и неподкупный, сын стал бы могучим белым шаманом. Он охранял бы землю саха от каверз чертей. Добрый и трудолюбивый, он бы очистил ее от злобы, болезней и войн. Ясный и светлый, он бы спасал миры, помогая богам! Вместо этого ее мальчик, лишенный триединой человеческой души, будет не знающим жалости слугой отродья повелителя Преисподней, чье имя не произносится вслух. Придумает, как живописать таврами души людей, чтобы облегчить демонам Джайан их промысел, их добычу - погубленные искусом души… О-о, сколько же лиха и скорби принесет людям наследный джогур сына Сарэла и Кюннэйи!
        Женщина закачалась, застонала, как дерево на ветру…
        Такой ли участи желал мальчику покровитель мастеров и белых шаманов Кудай, когда ковал его дар в своей кузне на железном холме о трех поясах? Такой ли ждал доли ребенку божественный мастер, вливая в него волшебное единство мысли, слова и дела? Такого ли жребия Срединной земле жаждал трехликий кузнец, взяв согласие у бога судьбы Дилги на столь щедрый подарок первенцу скромных людей?!
        Кюннэйя уже не задумывалась о том, что ее рвущее душу отчаяние пугает дитя перед самым выходом на Орто, что на звуки стонов и громких рыданий могут набежать люди из окраинных домов или случайные прохожие… И вдруг резко замолчала. Прежде чем тупой нож крика перестал терзать горло, она почувствовала, как источенное бедами сердце стремительно начало сжиматься в упрямый тугой кулак. Он стучал в груди отрывисто и резво, будто дятел-желна по сосне. Голову женщины озарила спасительная мысль: к чему ей самой дан джогур? Она воспользуется его силой и попробует обмануть Дэллика! Она изымет дар из ребенка, пока сын еще не родился. Странник сразу поймет: на Орто пришел человек обыкновенный, не осененный свыше. Остается надеяться, что не убьет… Не должен. Зачем? Младенец без дара ему не нужен. А Кюннэйя вернет подарок Кудаю и вымолит у него прощение. Пусть ее мальчик будет простым человеком, зато не сотворит зла на Земле.
        Каленный в священном горниле, еще горячий джогур Кудай бережно вкладывает в избранного, когда плоду в материнском лоне исполняется семь месяцев. Сын, наверное, сжился с гостинцем, полюбил его, играя отблесками лучезарного тока. Не хотел с ним расставаться. Чрево женщины снова бурно задвигалось. Успокаивая ребенка круговыми движениями дрожащей руки, Кюннэйя горько шепнула:
        - Ты правильно понял, мой маленький, я собираюсь отобрать у тебя игрушку. Но иначе нельзя, прости…
        Женщину не подвел ее дар. Живая звездочка пульсировала и мерцала в ладони. Глядя на нее, Кюннэйя заплакала. Вынутое из сокровенной глубины лона, из направленной к Орто головки сына, светящееся вещество джогура тускнело на глазах. Она поднесла ладонь к губам. Дунула невесомо, и крохотный светлячок, вспыхнув на миг, исчез в мирах.

* * *
        Крик новорожденного огласил ветхую лачугу и Срединную землю. Сидящие на завалинке Арагор и Гельдияр переглянулись.
        - Человек пришел, - теплея глазами, сказал старик и насторожился, увидев, что лицо ратаэша воссияло.
        - Пришел и другой человек! - воскликнул Гельдияр.
        Лекарь обернулся.
        - Здравия вам, - весело поприветствовал странник, закутанный в черный плащ.
        Поспешно вскочив, Гельдияр вытер руку о подол рубахи, протянул ее гостю. Ратаэша было не узнать. Куда девались его обычные надменность и скука?
        «Готов стать собакой, таскать вещи колдуна в зубах», - впервые со жгучей неприязнью подумал Арагор о сыне, и его пальцы, переплетясь, издали яростный хруст.
        - Радость у нас. Рождение нового человека, - сообщил ратаэш подобострастно.
        - Это и моя радость, - кивнул странник. Казалось, он неподдельно озабочен происходящим. - Когда можно будет войти? - крикнул в чуть приоткрытую дверь.
        Женщина не ответила.
        - Ну что ж, подождем.
        Заметив торжественность гостя, Гельдияр посерьезнел. Сдержанно рассказал о предательстве воинов, поединке с одним из них и ранении. Колдун слушал рассеянно. Было видно, что злополучная история Гельдияра мало его волнует.
        Все вокруг окрасилось пурпурным сиянием заходящих лучей, а вскоре сиреневые тени словно поднялись в воздух и растворились в нем. Отстранив локтем вставшего на пути лекаря, колдун широко распахнул дверь.
        Избушку слабо освещал огонь затухающей печи. Из-за спины странника Арагор еле узрел приглушенную сумерками фигуру Кюннэйи. Она стояла возле своей лежанки, укачивая на руках закутанного в белое ребенка. Колдун подошел к ней, и вдруг стены дряхлого жилища сотряслись от громоподобного вопля:
        - Это не он! Мальчишку подменили!!!
        - Это мой сын, - негромко, но твердо произнесла женщина.
        Гость качнулся, точно ноги стали неверными, и с размаху плюхнулся на затрещавшую скамью. Глаза его полыхали ярко, как выпрыгнувшие из печи горящие угли. В их огненном свете лицо странно, непрерывно и беспорядочно двигалось, будто было не плотью из мяса и костей, а растревоженным змеиным клубком. Из оскаленного рта вырвался виток красноватого дыма. Колдун прошипел сразу несколькими ползучими голосами, скользящими в щели:
        - Ты уничтож-жила джо-жогур, мерз-зкая баба! Ты кас-стрировала с-собс-ственного с-сына, подлая, гнус-сная с-сука!
        Помолчав, странник сказал своим обычным, скрипучим и желчным голосом:
        - Ты ошибаешься, если думаешь, что я прикончу тебя так просто. Ты будешь умирать долго, и смерть твоя будет мучительной.
        Очи-угли странника, смутные фигуры Арагора и Гельдияра, хлипкие стены жилья бешено закрутились перед глазами Кюннэйи. Теряя сознание, она повалилась на пол. Дальше женщина видела происходящее отрывками и словно со стороны. Тело было неподъемным, тягучим, как деревце в смоле, намертво прилипшее к полу. В сжатом горле застрял колючий ком крика. Но глаза не просто смотрели, а вбирали в себя все зримое, и слух изощрился почти до звериного. В какое-то мгновение Кюннэйя увидела лекаря. Арагор прижимал к себе березовое полено. Она не сразу поняла, что старик держит ее новорожденного сына. Значит, успел подхватить ребенка, пока она падала. Мелко трясясь, старик пятился от наступающего на него Дэллика, но дитя из рук не выпускал.
        Потом Кюннэйю пробудил из забытья безумный хохот и выкрики Гельдияра:
        - Ты - мой отец?! Да ты бредишь, старый, безмозглый брехун! Кто поверит тебе? Мой отец был знаменитым ратаэшем истинной земли!
        Облокотившись о плечо Гельдияра, Дэллик с ухмылкой поигрывал ножом для щепания лучины. Никто не глянул на женщину, недвижно лежащую в их ногах с открытыми глазами. Кажется, о ней просто забыли.
        - Он обманет тебя! - крикнул Арагор в отчаянии. - Он - не человек!
        Ноздри его сына раздулись, рот побелел от бешенства.
        - Знаю, - процедил Гельдияр. - Он - бог! Он - посланец истинного Творца! А ты - жалкий, завистливый брехун… Ты - червяк, недостойный даже пасть перед ним на колени!
        Лекарь дернулся и отшатнулся, будто эти слова, обретя острие, дважды достали его грудь. Старика разобрал странный, сотрясающий тело кашель. Кюннэйя испугалась, как бы он не выронил ребенка.
        - Ты - червяк! - повторил Гельдияр, брезгливо сморщив губы.
        Дэллик смеялся. Змеи в его щеках вновь заворочались, выдвинули вперед туго обтянутые кожей слепые головки с открытыми в смехе ртами. Вертлявые красные жала прорвались наружу и затрепетали, заполоскались, словно язычки пламени на ветру.
        Арагор завопил сквозь мучительные спазмы кашля или рыданий:
        - Несчастный! Вояка без косы, без чести и разума!
        Колдун то ли что-то нашептывал Гельдияру в ухо, то ли дул в него. А может, высасывал через ухо его бессмертную душу? Глаза молодого мужчины померкли, отяжелели, как грузила сетей. Нижняя губа безвольно отвисла, обнажив бескровные десны. Пустое, мертвое лицо…
        Но если Гельдияр и был мертвецом, то довольно прытким. Выдернув нож из руки странника, он подскочил к Арагору. Захватил в кулак что-то длинное, взлохмаченное, похожее на хвост белой лошади. Наискось взмахнуло острое лезвие. Послышался язвительный возглас:
        - Пусть я - вояка без косы, а ты будешь ведуном без бороды!
        Старик закричал тонко, пронзительно, как раненая чайка…
        Когда Кюннэйя снова вернулась из забвения, на том месте, где стоял Арагор с ребенком, никого не было. На полу валялся растрепанный пучок седых волос.

* * *
        Все повторялось. Кюннэйя не знала, сколько прошло времени - две варки мяса, день, месяц? Она снова пробудилась в полной темноте на куче лапника. Долго пролежавшее без движения тело задеревенело. С трудом шевельнувшись, женщина обнаружила, что не связана. Спустя мгновение осознала: она не в повозке и лежит не на ветках, а на мягкой укладистой груде непонятно чего. Вдохнула нечистый сырой воздух. Он отдавал землей, протухшим мясом и свежей кровью.
        Тело постепенно очнулось, слепилось из колючих игл, дрожи и боли. Неимоверным усилием заставив себя сесть, Кюннэйя подняла голову и глянула вверх. Не может быть, чтобы в небе не мелькнула хотя бы одна звезда. В подмышках резко заныло, к груди болезненно прилило молоко…
        О Дэсегей и светлые боги! Сердце женщины захолонуло. Где ее мальчик, которого она, должно быть, уже родила? Кюннэйя лихорадочно ощупала пустой живот, разгоряченный внизу. Так вот почему пахнет кровью - кровь истекает из нее!
        Куда подевались лекарь с ребенком? Колдун уничтожил их или старик все же сумел ускользнуть? Вряд ли беглецам удастся уйти от странника. Разве от демона убежишь?
        Кюннэйя качнула тяжелой головой. Дурно было обессиленному, скомканному телу, плохо гудящей голове, страшно душе… Она пошарила вблизи рукой и наткнулась на странный волосатый шар. Не успела сразу сообразить, что это такое, дико вскричала - пальцы ткнулись в студенистые впадины чьего-то холодного лица…
        И вспомнила.
        …Очнувшись над краем глубокой ямы, она глянула вниз и в мертвенном лунном свете узрела тела людей и животных. Дэллик держал ее за локоть. Стылый ночной ветер колыхал полы его черной одежды. Стало быть, он исполнил угрозу, уготовив Кюннэйе страшную и долгую смерть. Она будет долго лежать в яме среди трупов, пока не угаснет сама!
        Видимо, недавно умер какой-то богатый человек. В обычаях разных народов многое сходится, но что-то и различается. Рядом с могилой, где мандры хоронили тело ушедшего по Кругу, они выкапывали вторую, более широкую. Сбрасывали в нее клочья изорванной одежды, разбитые и продырявленные вещи, рабов, любимых коней и собак богача, зарезанных перед похоронами. Захочет почивший возвратиться к живым, углядит открытую яму с порушенным достоянием и повернет обратно. Станет искать свое имущество в другом мире, где все испорченное и умершее через две двадцатки дней воскресает в прежнем обличье и виде. А как только трем душам знатного покойника исполнится срок уйти навсегда, люди придут и закроют землей общую могилу, которая до последних поминок привлекала хищных птиц и зверей…
        Так рассказывал Кюннэйе Арагор.
        - З-здес-сь нескуч-чно, не правда ли, ж-женщ-щина? Я рад з-за тебя - ты будеш-шь не одинока, - прошипел Дэллик и рывком повернул Кюннэйю к себе. - Ты умница. Перехитрила меня.
        Нечеловеческие зеницы его полыхнули кровавым огнем. В каждом из пламенеющих зрачков она усмотрела половинку себя. Корчась в огне, половинки отчаянно тянулись друг к другу через вздыбленный холм переносья странника. Кюннэйя близко увидела две разрозненные, горящие доли собственного лица. Глаза на них выпятились, как яйца кукушки в синичьих гнездах. Покрываясь трещинками и разрывами, белки глаз раздувались от жара все сильнее и сильнее, пока не лопнули. Медленно поползли по съеженной коже щек густые багровые потеки, подсыхая струпьями. Разбитое надвое лицо пылало, словно березовая плоть. Как выбоины от выгоревших сучков темнели осиротелые глазницы…
        Страшный крик женщины подхватила и понесла по ковыльным просторам широкая степь.
        - Ах какая жалость! Ты больше не сможешь видеть поводьев-лучей Дэсегея, - проговорил Дэллик, сталкивая Кюннэйю в яму.

* * *
        Пестрая корова давно уже бродила у разверстой могилы, прислушиваясь к женскому голосу, звучащему снизу. Пеструхе не нравилось это место, полное, несмотря на осенний холодок, неумолчно жужжащих мух. Она беспокоилась и все собиралась уйти. Но голос манил и не отпускал.
        - Ну наконец-то! - обрадовался востроглазый пастушок, отыскав корову. - Ишь куда забралась, в какое гиблое место! Нечто тут травы сочнее? А и впрямь! Вот диво-то - еще зеленая, густая трава, даже щавель растет, хотя кругом полынь да ковыль! Э-э, да чему тут дивиться… Человечий прах корни питает. Отойди от ямы, глупая животина, не то упадешь!
        Пеструха повернула голову и замычала, словно хотела что-то сказать. Пастушок побоялся приблизиться, издалека кинул в нее прутом. Упрямая корова передернула шкурой, переступила ногами и не двинулась с места. Парнишка принялся было на чем свет стоит бранить скотину и вдруг осекся. Показалось, что в яме есть живые. Он явственно слышал человеческий голос! Пастушок заорал дурниной и порскнул наутек.
        Несколько дюжих мужиков явились с баграми и кольями добивать ожившего мертвяка. Вначале они едва не прикончили Кюннэйю. Затем сообразили: баба жива, только незряча, - и помогли ей выкарабкаться из могилы.
        Слепую согласилась забрать к себе старуха, живущая на отшибе. На все вопросы жалостливой, но любопытной хозяйки Кюннэйя отвечала скупо. Вкратце поведала придуманную историю, которую чуть раньше рассказала мужикам. Дескать, пробираясь из селенья в селенье, случайно забрела на кладбище у степной дороги да и ухнула в яму. Со страху посеяла там клюку и суму и странно, как разума не лишилась.
        Старуха полагала себя неплохой врачевательницей и взялась подлечить бедняжку, не догадываясь, что спасенная женщина куда лучше ее ведает в целительском ремесле.
        - Родила ты, гляжу, на днях. Куда дитё подевала? - спросила хозяйка.
        Слепая заплакала без слез. Старуха не вынесла зрелища ее иссушенных век, оставила в покое. Удовольствовалась смекалкой, что ребенок страдалицы умер, и больше не подступала с расспросами. Однако все размышляла и прикидывала к Кюннэйе свои пытливые думки: «Была, поди, не в себе от потери дитяти, потому и свалилась заживо в яму. Обрюхатил ведь кто-то убогую… Скорее всего, снасильничал… А может, случилась любовь. Не обделил бродяжку Белый Творец силой и ладностью тела. Хоть и слепая, но ликом мила. Казалась бы молодой, да белые пряди вкрапились в волосы».
        - Седая-то ты давно?
        - Седая? - растерянно переспросила женщина. - Разве я - седая?..
        Старуха прикусила болтливый язык. Откуда незрячей знать, какая она наружностью, если никто ей не сказывал.
        Кюннэйя перебрала пальцами свои густые длинные косы. Выходит, не только зрение она потеряла, но и смоляной цвет волос, которые Сарэлу так нравилось расчесывать по утрам… Хозяйка и на толику вообразить не могла, какой немыслимый ужас, какую беспроглядную тоску довелось испытать Кюннэйе за последнее время. Не раз этой страшной ночью, вжимаясь в земляную могильную стену, чтобы как можно меньше касаться убитых, она порывалась положить конец своей жизни. Не раз помышляла оборвать солнечные поводья за спиной и выпустить каплю Сюра - он уже не давал света мертвым глазам… Ее глазам, которые еще вчера могли разглядеть перья на груди парящей в небесах птицы!
        Стоит ли теперь жить? Но утром, когда лицо согрел первый луч, женщина решила, что снова пойдет Дэллику наперекор. Не станет эта могила ее последним пристанищем на Земле. Души были едины, и сердце не умолкло, а силы еще обещали приспеть. Она дождалась солнца. Отхлынул ветер подземных глубин, поднятый заплесневелым подолом Ёлю. Кюннэйя не видела неба, но глазам было недоступно и то, что ее окружало. В этом заключалось свое милосердие, хранящее измученный разум… Она не сошла с ума. Посчастливилось услышать издали поступь коровьих копыт. Пока подзывала коровку, ощутила приток упористых сил в слабом теле. Теперь будет жить. Будет искать сына. Сердце подсказывало: он тоже жив.
        Чуть освоившись, Кюннэйя мало-помалу выведала у хозяйки о здешнем бытье и насилу сообразила, что находится в другом селенье. Получается, Дэллик унес ее, беспамятную, подальше. Она не помнила, как очутилась с ним возле ямы.
        Одинокой старухе пришлась по душе скромная, неразговорчивая женщина, поразительно ловкая для незрячей. Предложила остаться. Но бродяжий дух крепко владел побирушкой - попросилась в дорогу.
        Хозяйка сама выстругала Кюннэйе клюку. Сшила удобный заплечный мешок, набила его едой и необходимыми в пути вещичками. Попрощались сердечно, и слепая уверенно зашагала по тропе. «Тот, кто не сразу заметит впалые веки горемычной, поначалу решит, что она брешет о своей слепоте», - подумала старуха со смесью сочувствия и удивления.

* * *
        Не стало Кюннэйи, молодой женщины с черными косами и глазами зоркими, как у сокола-птицы. Вместо нее в мир пришла слепая, седая бродяжка Эмчита. Такое имя, что на языке саха означает Лечея, она сама себе выбрала.
        Лишь через полгода Эмчита разыскала селенье, в котором останавливалась с Арагором и Гельдияром. Хижина, где она родила сына, успела развалиться. Здешние люди больше не видели перехожего лекаря. В близлежащих местах о нем даже не слыхали.
        Женщина двинулась в земли гилэтов. В «истинные земли», как называл их Арагор. Но и там о лекаре и Гельдияре не было ни слуху ни духу. Войском командовал другой ратаэш. Тогда слепая просто пошла наудачу от селенья к селенью, от народа к народу. Шла и шла навстречу новым веснам, как Земля, что двигается вечно, возрождаясь по Кругу. Внимала в дороге приметам и шорохам, таящимся от зрячих, привыкала смотреть оттуда, откуда никто не смотрит.
        Эмчита узнала, что нюх, касательные ощущения и слух обыкновенного человека очень слабы. Теперь, выйдя на лесную тропу, она чуяла, что по песку и опавшей хвое недавно ступала косуля. Слышала легкую пробежку бурундука по ветке и стук собственного сердца - словно бубен бил издалека. Беседуя с кем-нибудь, подавляла желание зажать уши. Казалось, люди говорят слишком громко и звучные их голоса, разносясь по Орто, отдаются в пересечениях миров.
        В плоть и косточки пальцев постепенно входила привлеченная джогуром мудрость врачебного ремесла. Слепая научилась думать руками, видеть мыслями и чувствовать кожей темных духов болезней. По утрам, подняв к небу ладони, долго стояла на какой-нибудь лесной горке. Сквозь чуткие пальцы шаловливой рыбкой сновал упругий солнечный ток. Эмчита лечила людей руками, напоенными лучами восходящего солнца, и настоями сорванных на рассвете растений.
        Самое хорошее время для лечения - начало лета, когда растения пробуждаются. В пути Эмчита разговаривала и советовалась с душами трав. Пробовала, что лучше для умножения их целебной силы: высушить в тени, пересыпать речным песком, измельчить, отварить или подержать в воде.
        Если дыхание жизни в больном иссякало настолько, что лечить было поздно, Эмчита старалась утишить хотя бы боль и подготовить человека к спокойному уходу по Кругу. Но не однажды ей удавалось призвать силы жизненного огня, вернуть их хилому телу и завязать узлом небесную пуповину воспрянувшего Сюра.
        Придуманный предками саха узел туомт?у завязывается быстро. Тем, кому он неизвестен, непросто его распутать. А люди саха с детства приучены легко управляться с хитрой, никогда не затягивающейся, но прочной петлей. Любой семивёсный мальчуган умеет на ощупь лошадь в темноте привязать. Недаром говорят: «Лучшее слово - совет, лучший узел - распускной».
        Зрячие пальцы Эмчиты вылавливали и закрепляли над головой больного вервие невидимой пуповины, бегучей, словно кипящее серебро. Знахарка полагала, что чужие боги догадаются, как развязать узел, когда к человеку придет настоящий срок уходить.
        Она благодарила время. Целебное время поглощало злую тоску и оставляло тихую надежду. Эмчита дорожила каждым днем, прожитым на Земле.
        Сны были цветными. Снился печальный Сарэл с простертыми к югу руками. Снилась долина - цветущая весенняя Элен… Однажды подумалось: может, и сына, где бы он ни жил на Орто, позовет родная земля? Исподволь эта мысль стала посещать чаще.
        Весны ложились на лицо лучами новых морщин. Отмечая прожитые зимы, волосы совсем побелели.
        - Вот и еще одно мое лето уходит. Вновь одинокая зима крадется ко мне, - вздыхала слепая, плетясь по заиндевелой тропе. - Пора идти на север, в родную мою Йокумену, пока кожа не превратилась в древесную кору, а кости не стали хрупкими, как ветки.
        Множество нескончаемых весен пробиралась Эмчита на родину вслед за полетом стерхов. Шла пешком, ехала в повозке или на лодке с попутчиками. Во снах говорила Сарэлу: «Я жива. Я иду. Я уже скоро». Представляла, как ее воздушная душа оборачивается журавлем с красным граненым клювом, с темными дужками на глазах и стремится к желанному гнездовью, перистым облачком истаивая в небесной сини.
        Зимой Эмчита останавливалась в селеньях или кочевьях, предлагала услуги знахарки. Порой было жаль покидать людей, приветивших ее по обычаю гостеприимства. Некоторые привязывались к ней и не хотели отпускать. Но чем ближе придвигались земли саха, тем сны становились ярче.
        Достигла-таки слепая берегов Большой Реки. Повезло - подвернулась оказия: свадебный поезд собирался в аймак, расположенный выше Элен. Люди согласились взять знахарку с собой. Отчего не взять - ест мало, места занимает немного. К тому же, если в пути вдруг человек занеможет либо олень из приданого невесты подвернет ногу, есть кому подлечить-поправить.
        Эмчита не помнила, как дошла с извилины берегового мыса через камни, песок и густой перелесок до Крылатой Лощины, как добежала до гор-близнецов. Торопилась к родной юрте, ни о чем не думая, ничего не слыша, кроме гулкого боя в груди. А лишь коснулась рукой изгороди, по одной ей понятным приметам поняла, что здесь живут другие.
        Поднялось из глубины сердца, торкнулось в голову сокрытое знание. Долго и, выходит, вотще отгоняла слепая от себя давнее предчувствие: Сарэла нет на Орто. Должно быть, преданный муж извелся от бесплодного ожидания, потух в сиротливой старости. Он ведь был намного старше жены… Только тут Эмчита почувствовала, что и она стала совсем стара. Но отпечатками на льду выступили из памяти студеные очи, капнутые в середках кровью. Не иначе Дэллик побывал в долине и навел на Сарэла смерть. Недаром толкуют: «Демон возвращается к месту, где ему хоть раз удалось порезвиться».
        Люди, которые поселились в этом дворе, расширили его, поставили просторные жердевые ворота. Соединили, кажется, усадьбу Сарэла с соседской, где раньше жил кузнец. Чуя кожей лица прохладные полосатые тени, слепая прошла в середину двора, одну за другой ощупала гладко тесанные колонны коновязей. Прильнула к последней - шершавой, древней, узнавая родовую коновязь Сарэла с навершием-чороном. Когда-то она была ближней к дому. Ее хозяин бегал рядом мальчишкой, привязывал к ней коней молодым, потом зрелым и старым… и отъездил свой путь. А узорная коновязь служит исправно, все еще поет гулкой, изъеденной временем сердцевиной, еще ржут возле него лошади, гремя удилами…
        Эмчита хорошо помнила трехрядные знаки-узоры над тремя выемками коновязи. Рисунок нижней выемки напоминал вздыбленные рожки, она предназначалась для рогатых меринов исподнего мира. Средняя, с полосой нарядной, как земля в цвету, - для коней Орто. Верхняя, с черточками-облаками и радугой, - для белых кобылиц небесных удаганок.
        Не смогла дотянуться рукою до последнего кольца резьбы и удивилась. Раньше без труда доставала. В юные дни она считалась одной из самых высоких женщин Элен. Выходит, после всех бед, дорог и бессчетных весен убыла ниже прежнего роста едва ль не на целую голову. Немудрено: сносились усталые кости, усохла изжитая плоть.
        Женский голос послышался вслед за скрипом двери. Голос был участливым и приятным для слуха. Женщина спросила, кого ищет странница.
        - Просто зашла, - ответила тихо слепая.
        Хозяйка пригласила старуху в дом. Эмчита понюхала пахнущий окалиной воздух. Значит, наследники ее бывших соседей здесь обосновались. Удобно для кузни: рядом ручей.
        Она не открыла, откуда родом и зачем явилась сюда. Женщина, к счастью, оказалась не из любопытных, не стала допрашивать.
        - Знахарка я, - призналась Эмчита немного погодя. - Хожу по свету, лечу людей, как могу. Мне понравилась ваша долина. Хочу в ней остаться.
        - Оставайся в нашем доме, - ласково предложила Урана - так звали хозяйку, жену кузнеца. - Муж не будет против. Юрта большая, детей у нас нет… Места всем хватит.
        Слепая неопределенно кивнула. Она не собиралась никого стеснять.
        Прожив у гостеприимной четы недолго, Эмчита перешла в маленькую ладную юрту под левой горой. Ее с помощью друзей выстроил кузнец Тимир.
        Люди в долине быстро привыкли к незрячей знахарке. Она спешила помочь по любому зову, а до Каменного Пальца, где находилось селенье ученых жрецов, еще надо было дойти. Вскоре, признав Эмчиту своей, начали поговаривать, что старуха, пожалуй, лучше озаренных смыслит в лечении.
        Светящиеся улыбки трав и цветов на родных аласах мнились Эмчите прозрачнее и нежнее, чем в других местах. Душа ее отдыхала в тайге, как птаха в зеленых ладонях весны. Стоя на коленях, она спрашивала у земли разрешения сорвать то, что ей нужно, или корешок выкопать. И легким ветром касалась щек благосклонность Орто, травы согласно качались. А иногда будто мурашки по коже шли - земля предупреждала: «Не срывай эти листья, болячки на них! Как такими станешь лечить?» Но все-таки здесь, в родимом краю, особенно чистой и сильной казалась Эмчите трава.
        Слепая по-новому воспринимала Великий лес. Слышала этот мир и старалась ничего в нем не упустить, радуясь его затейливо и вечно, с рассвета до сумерек, с весны до весны меняющейся жизни. Она чувствовала бы себя счастливой, если б не думы о сыне.

* * *
        Вдалеке раздался жуткий хохот совы. Что-то рано для ночной птицы. Или уже потемнело? Знать, Эмчита случайно уснула от страха. Но ведь не снами были воспоминания! Ох, закостенела, едва до смерти не замерзла… Отчего, дожив до ветхих весен, она забыла большую половину из них, но до мельчайших подробностей помнила все, что было связано с Дэлликом?
        Это буря разворошила силу корней старой памяти, а Хорсун вызвал самое затаенное в ней, помянув белоглазого. Будто коросту содрал с незаживающей язвы. Эхом вернулись слова багалыка: «Он любит погуливать в этом лесу…»
        Так что же она торчит тут, нахохлившись, словно слепая сова?! Дэллик, может быть, рядом сидит!
        Старуха ойкнула. Вот кто причина всех странных, необъяснимых несчастий Элен - демон, что прячется в человечьей личине! Неведомо какие бездны, кишащие гадами и страстями, кроются в нем, обтянутом ровной кожей. Лишь глаза не спрячешь - лед с каплями крови вместо зрачков… Зачем явился, кого обездолить?
        Берё ждал, опустив голову на скрещенные лапы и нетерпеливо постукивая хвостом по земле. Эмчита сбросила вниз закоченелые ноги.
        - Домой, - сказала спокойным, чуть охрипшим голосом, - веди меня домой, да гляди вокруг во все свои четыре глаза, собачий шаман!
        Домм шестого вечера
        Бремя старейшины
        Обычно люди саха не строят жилищ возле старых могучих деревьев, уже взявших у земли ее наливную мощь. Но за кряжистым увалом, где над Элен возвышается самое высокое древо округи, за волнистым лиственничным колком видны юрты аймака Горячий Ручей. Здесь нечего опасаться оскудения почв. Если, как говорят Хозяйки Круга, человек - плоть земли, то что щедрее Матери Листвени может напитать его целебными силами? Что обильнее животворного ручья способно напоить густыми соками место, которое называют Перекрестьем живых путей?
        Ниже лежит Тусулг?[72 - Тусулг? - общее название большой поляны или местности, где проводятся народные праздники.] - раздольный солнечный алас, окруженный березняком, с тремя высокими, нарядными столбами в центре. По краям дремлют коновязи. Весной их разбудит дух-хранитель, и вознесут они к небу вырезные головы наверший, закрасуются узорными кольцами, радуясь спешившимся всадникам. Древние, павшие наземь коновязи люди не жгут, не бросают. Их усталая плоть находит упокоение в развильях веток старых женщин-берез.
        В Месяце белых ночей в долину летят с гор веселые звуки громкоговорящего бубна высокого неба - праздничного табыка, шитого из восьми лошадиных шкур. Народ приходит на Тусулгэ славить прародителя своего Дэсегея и вершину Нового года - Новой весны. Восход солнца заглядывает в чороны, полные белопенного кумыса, и мир богов сближается с человеческим миром. Внимая молитвам жрецов, светлые боги укрепляют Сюр Срединной земли, издержанное за зиму теплое дыхание жизни, а круг солнечного осуохая задает почин следующему витку благословенных времен. Совсем другой, пятикожный табык, с размеренными гулкими звуками, призывает людей Элен на летний сход. Народ аймаков собирается на ближней к Тусулгэ поляне Сугл?н, старинном месте собраний, решать вместе важные общинные дела. Тут середина поляны приподнята - каждый ряд-круг схода хорошо видит и слышит тех, кому есть что сказать. Коновязи стоят поодаль столбовым леском.
        В морозы оповещающие стучат в зимний табык из десяти шкур четырехтравных быков. Его звуки похожи на придонный подземный треск и шум в конце осеннего Коровьего месяца, когда черти справляют в Нижнем мире наступление своего Нового года и готовятся выпустить из стойла Мерзлого моря страшного Быка Мороза. Но в холода Большие сходы редки, и эленцы собираются не на Суглане, а во вместительной Двенадцатистолбовой юрте заставы.
        По стылым выям коновязей, как по холкам проснувшихся коней, пробежала тонкая дрожь. Встрепенулись и вопросительно загудели в их округлых телах разбуженные души. Крупный мужчина с породистым лицом, с достоинством несущий в себе две двадцатки и еще тринадцать весен, в раздумье въехал на поляну верхом на верном буланом. Старейшина долины Силис, он же старшина аймака Горячий Ручей и предводитель схода, объезжал всхолмленный круг Суглана.
        Нетороплив, взвешен истинный нрав людей саха. Чем неспешнее путь, тем жизнь дольше и основательнее. Силис считался признанным мастером по строительному и всякому плотницкому делу. Был спокойным человеком, не вспугнул за свою жизнь и лежачей коровы. Не любил лихорадочных рывков, трудился медленно, но с расчетом и толком, поэтому всегда заканчивал работу к назначенному времени. Семья Силиса ни в чем не нуждалась, однако он сам и его дети не привыкли к излишествам, одевались просто и ели скромно.
        Много чего было построено в Элен волею усердного старейшины. Два мощных моста на срубах с поперечным настилом, со скосами для отвода льда, сблизили расстояния между аймаками. Три дороги с боковыми насыпями облегчили проход к заставе. Перед Полем Скорби взамен изветшавшей крепости встала новая двухрядная, с многослойными воротами из листвяка и кедра. Нанятые в одно лето подростки туго набили зазоры между рублеными стенами землею и камнем. Новые сторожевые башенки-вежи для наблюдения за долиной воздвигли сами воины.
        Суды старейшина вершил справедливо и сурово, по древнему правилу: есть у скота загон - хорошо, есть у людей закон - хорошо. Льстецы опасались хвалить Силиса в лицо, а известным любителям поносить человека заглазно и в голову не приходило злопыхать об управлении старейшины. Требовательный ко всем, а в первую очередь к себе, он строго придерживался собственных установок. Постоянное поддержание чистоты мыслей, чувств и тела, по его мнению, увеличивали достоинство человека-мужчины. Как опытный правитель, Силис был уверен: если не соблюдать порядка в себе, своей семье, в Малом и Большом сходах, из тела быстро уйдет здоровье, из семьи - теплота друг к другу, а старшины станут корыстными и прекратят думать об общем благе. Тогда народ откажется следовать указам, забудет заветы предков, и равновесие жизни пошатнется.
        Многословием Силис не отличался, считая его обителью ошибок. Предпочитал послушать других, а если изрекал свое мнение, то как бы невзначай либо по долгу. Высказывался метко и коротко, подтверждая пословицу: «Доброму коню достаточно одного понукания, у доброго человека одно слово». Лишь с малышами, собственными и чужими, любил побеседовать. Случалось, забывался, играя и возясь с ними в ущерб своему плотно сбитому рабочему времени. В трепет и умиление приводило Силиса детство, смотрящее на все пытливыми глазенками, распахнутыми в пересечения миров до шестого вёсного витка. Жаль, что ребенок теряет открытость вместе с молочными зубами, словно прозрачное окошко закрывается в нем, заставляя забыть язык духов, птиц и зверья… Старейшина полагал, что смысл жизни каждого взрослого - лелеять и направлять Круги вечного человеческого обновления, устремленного в даль грядущих времен.
        У самого Силиса было десять детей и девять внуков. Две весны назад родился правнук - обзавелась внучком старшая дочь, что жила в другом аймаке. А младшим сыновьям Силиса, двойнятам Чирг?лу и Чэбд?ку, нынче тоже исполнилось по две весны. У многих немолодых состоятельных мужчин, способных содержать большую семью, рождались дети от младших жен. Но Силис, который при своем трудолюбии и достатке мог заиметь хоть семь баджей, жил с единственной женщиной с юных бесхитростных весен и не помнил себя холостым. Ему казалось, Эд?ринка для него появилась на свет, а их души ощущали себя одним целым, когда они еще спали в материнских чревах. Силис и Эдэринка были ровесниками.
        О них вечно судачили кумушки. Мясом не корми, а дай посплетничать о долгоиграющей бабьей силе Эдэринки, чье лоно все еще плодотворно принимало мужское семя. Все косточки супругам перемололи, перетерли втихушку. Ишь какой плотник Силис - мало ему ребятни, продолжает стругать! А жена его до сих пор светлокожа, густоволоса да смешлива, и не заподозришь, сколько ей весен. Ступает величаво, будто земля для нее одной слеплена. Улыбается неувядаемым лицом, оправдывая свое имя - Эдэринка, что значит Юная.
        На самом-то деле, шептались завистницы, женское время невестки остановила, оставила ее в гладком теле мать Силиса, Главная из трех Хозяек Круга. Неспроста Эдэринка то и дело шастает в юрту почтенных старух, стоящую особняком у лиственничного колка. Говорят, учится у них не горшечному умению - она и сама из глины лепить мастерица, - а великим тайнам Земли.
        До Силиса доходили эти разговоры. Он лишь посмеивался. Чего обижаться на глупых женщин! Боялся только, что жена и впрямь может бросить его, уйти к старухам, когда боги востребуют мать обжигать горшки в небесах. Хозяек должно быть три, и живут они обособленно. Таков обычай, не сегодня придуманный.
        У матери было девять дочерей. Последыш Силис явился на свет, когда ее весны далеко перешли за грань зрелости. Ветер судьбы давным-давно разнес сестер по разным аймакам умножать чужие роды, вот мать и старалась передать невестке свои вековые знания. Неровен миг, свалит негаданно немочь, прискачет одноногая Ёлю и моргнет на старую избирательным оком. Кто тогда сменит на посту Главную Хозяйку, самую древнюю из трех хранительниц земных законов?
        Буланый послушно встал у коновязи. Погладив ладонью серебристое обветренное дерево столба, старейшина тронул поводья - дальше, конек! Застыдил себя: отвлекся на сторонние мысли. Забыл, что явился на Суглан посмотреть - здесь ли, в продутых ветром просторах собраться народу, или лучше в Двенадцатистолбовой. В тесноте и неудобстве, зато в тепле… С заботою огляделся вокруг.
        С одной стороны, еще не холодно, хотя буря нанесла обильного снега. С другой - снег тает и превращается в слякоть. Дорогу развезло, не пройти сюда ладом, не проехать. У тех, кто явится пешком, торбаза до щиколоток промокнут. Заболеют люди, стариков скрутит спинная хворь. Чего доброго, сляжет кто-нибудь после схода. Ну а путь к заставе по всей долине тверд, нипочем любая грязюка. К тому же могут снова нагрянуть теплые дни. Это плохо: мясо, привезенное воинами с охоты, почернеет, высохнет сверху даже в леднике, если главный мясовар Асчит не успел облепить туши мокрым снегом для лучшего хранения. А придя в Двенадцатистолбовую, люди заберут свои доли, безлошадным помогут с оказией. Помощникам Асчита станет меньше мороки охранять горы добычи от грызунов, привлеченных свежим запахом крови и сала.
        Нельзя медлить со сходом. Страшные и непонятные дела содеялись в долине. Отродясь не бывало такого, чтобы люди близких родов, как взбесившиеся волки, вдруг начали убивать друг друга. Всегда мирно жили. Хорсун помогал аймаку Никсика, Никсик благодарил Хорсуна…
        Но больше всего старейшину беспокоил высокий человек в черном одеянии, о котором рассказывала дочка сытыганского старшины. Память Силиса прекрасно сохранила события тревожного Малого схода в те дни, когда исчезли шаманы и удаганка. На том сходе Хорсун, тогда еще совсем юный воин, тоже утверждал, что видел возле Сытыгана путника с ледяными глазами, в черной кожаной дохе. Надо бы хорошенько расспросить багалыка о прошлой встрече со странником.
        Помнится, шаман Сордонг, камлая, пытался догнать белоглазого. Кричал, что чужак - злой чародей, сразивший волшебников Элен ради первенства в Великом лесу-тайге. А тел потом не нашли, сколько ни искали.
        Кстати сказать, после этих событий Сордонг и покинул людей, поселился отшельником в мрачном месте. Все знали, что он, черный кудесник, накоротке с темными духами Нижнего мира Джайан. Но черным шаманам приписывается большая сила, а Сордонг считался слабым чудотворцем, обладателем немудрящего дара. Некоторые же вообще находили его обыкновенным мошенником, умело морочащим головы. Выходит, ошибались. Не пустячным джогуром владел отщепенец, если небо могучею бурей заранее пожелало отметить его уход из Срединного мира. Или буря знаменовала то, что пока никому не ведомо?
        Хорсун, верно, мучается, в гневе прикончив Сордонга. Приехал с охоты, а тут смерть жены и первенца, еще и в заставе беда. Любой мог от горя разум потерять. Не стали ботуры и вдова Кугаса молчать о страшных откровениях отшельника, и правильно сделали. Оказывается, он сам много весен назад прикончил ни в чем не повинных шаманов. Страшный человек - связавшись с белоглазым злодеем, собственный род довел до падения…
        Что же это за странник? По описанию видевших его, наружностью незнакомец не похож на людей ни одного из всех известных народов. В отличие от других перехожих, почему-то путешествует в одиночку и старается проникнуть в Элен тайно. Когда появляется, вместе с ним приходит и лихо. Будь он человеком, его срок на Земле давно бы иссяк. Ведь все, кто упоминал белоглазого бродягу в разных веснах, говорили о нем как о порывистом и быстроногом, а значит, не старом мужчине. Но не может же человек оставаться вечно молодым!
        Тут Силис вдруг вспомнил бывальщину, которую в детстве рассказывал ему старый отец.

* * *
        Это произошло давно, задолго до битвы с гилэтами, на очередных торжищах в Эрги-Эн. Шаман Сарэл, один из чародеев, отравленных потом Сордонгом, благословлял товары. Призывая мир и удачу к торгам, увидел оставленную кем-то на пригорке деревянную укладку, окованную рисунчатым железом. Кликнул хозяина, а никто не отозвался. Сарэл при народе открыл нарядную крышку… В укладке каких только украшений не было - из злата-серебра, каменьев драгоценных, сверкающих, невиданных - женщины ахнули! Ринулись ближе, не руки, так очи потешить. Но благословитель, отпрянув, раскинул в стороны локти и не допустил до погляда. Вскричал встревоженно:
        - Ищите хозяина, а добро его сожгите немедля!
        Люди, конечно, удивились: что да почему.
        - Несчастье в укладке, - ответил шаман. Сколько ни спрашивали, не стал ничего объяснять.
        Вскоре объявился человек, прибывший издалече, из земель, где обитало племя нельгезидов. Это был знаменитый торговец. Его ватаге доводилось посещать южную страну Кытат, куда улетают птицы. Нельгезид привозил оттуда диковинные цветные кожи - такие нежные и гладкие, что длинные полотна лились с прилавка, как радужные волнистые струи. Расписные кожи назывались шелком. Их, говорят, целиком сдирали с огромных и смирных змей, лежащих в коконах, словно бабочки. Змей для того и разводили в Кытате, чтобы, как только вылупятся, сорвать с них кожу, пока не огрубела. За отрез шелка, идущий на одно платье, нельгезид и его товарищи просили две двадцатки отборных собольих шкурок. Не каждая женщина могла позволить себе щеголять в наряде, пошитом из тончайшей кожи кытатской змеи.
        Так вот этот купчий человек признал укладку своей. Обрадовался - дескать, потерял в сутолоке, а она вот где стоит, на видном пригорке его дожидается. Но шаман Сарэл посмотрел на торговца внимательно и покачал головой:
        - Не твоя вещь, не зарься. Плохое в ней.
        Купчий заладил - моя да моя. Скроил оскорбленную мину и забрал укладку. Немедля уехал с базара и ватажников своих назад повернул.
        В тот же день народ начал говорить о высоком человеке в длинной черной одежде, который ходил по Эрги-Эн и все выпытывал у людей о нельгезидах. Встретил его и отец Силиса, выбранный стражем торжищ вместе с несколькими молодыми воинами. Ботуры хотели схватить мужчину. Глаза его им не понравились - белые, нелюдские, словно и не глаза вовсе, а выдолбленные изо льда бусины. Но ведь не задержишь человека только лишь из-за странного цвета глаз. Больше в нем ничего подозрительного вроде бы не было. Мало ли какие обличья у наезжающих отовсюду торговцев. Вестимо - Орто круглая, пестрая, многоязыкая, многоглазая…
        Пришлец вел себя скромно. На языке саха изъяснялся бойко, чем сумел расположить к себе стражей. Пояснил, улыбаясь, что собрался взять молодой жене серьги в подарок, а тут, сказывали, у нельгезидов самые красивые украшения. Потому, дескать, о них и спрашивал. Товары свои он будто бы обменял с доброй выгодой и сильно торопился домой… А где был срезан его пуп, где его кровь и земля - не сказал. Изловчился досужими разговорами головы стражам заморочить.
        Прошло пять весен, и вновь левый берег Большой Реки расцвел кругами товарных рядов. Обочь задымились кострища, раскинулись шатры и чумы. Полно прибыло знакомых и новых менял, мастеров, певцов, ведунов, съехавшихся со всяких лесных, степных и морских земель. Вот только того торговца, что прихватил укладку в предыдущие торжища, все не было.
        Кто-то вспомнил, что расторопный нельгезид намеревался двинуться на край-конец запада Орто. Хотел обменять богатые украшения у тамошних умельцев на секрет изготовления чуда из чудес - прозрачной посуды и отражающих пластин, вырубленных из воды. Из необыкновенной воды - застывшей без холода. Собственными якобы руками желал торговец постичь мудреное ремесло.
        Потом на больших лодках с полотнами, ловящими ветер, приплыли купчие люди из нельгезидов. Эти были другие, новички в торговом деле. Они-то и поведали жуткую историю о невезучем земляке. Никуда тот торговец не поехал. Еле-еле добрался он тогда до своего городишка. Укладку с гибельными драгоценностями выбросил по пути в глубокую горную расщелину, да поздно. Все его приятели-ватажники еще в начале дороги умерли в страшных мучениях. Сам торговец тоже был болен смертельно. И лучше бы сгинул где-нибудь подальше от родных мест, потому что принес с собою прилипчивый недуг, от которого на теле высыпают кровоточащие язвы. Месяца не миновало, как зараза охватила весь городок. Соседи перестали ездить ближней к нему дорогой и к себе никого оттуда не подпускали. Велено было стражам, завидев людей с того краю, издали стрелять из луков без предупреждения, а трупы тотчас сжигать, забрасывая издали факелами. Однако никто из городка, обнесенного крепостью, так и не вышел. Видать, всех скосила коварная болезнь. Густой травой заросли дороги к пропащему месту. Народ по сию пору в ту сторону не то что пойти, а и
повернуться боится. Вдруг да ветер надует смерть?
        Однажды нашелся смельчак, на спор проскакал на коне лунной ночью близ проклятого городка. Возвратился с выпученными от страха глазами, и конь взмылен. Сказал, будто видел, как по верху крепостного вала бродят изъязвленные мертвецы. А водит их туда-сюда за собой долговязый странник в развевающемся черном платье. Глянул странник сверху на храбреца, и у того едва сердце вживую не заморозилось, такие были у побродяги страшенные, добела выстуженные и светящиеся, как у филина, очи. Он смеялся, а мертвецы выли и плакали.
        - Ну, то, поди, враки, - завершил рассказ отец, заметив, что Силис дрожит от испуга. - Мало ли что кому дурное приблазнится возле нехорошего места.
        - Но ты ведь тоже видал с-странника? - лязгнул мальчишка зубами. - У которого глаза-то ледяные…
        - Видал. Ну и что?
        - Так это, поди, тот, который мертвецов по валу водил.
        - Может, и тот.
        - Как ты думаешь, кто он?
        - Думаю, демон.
        - А почему умершие ходили - они же неживые?
        - Потому что стали духами Йор, блуждающими по земле в поисках потерянных душ.
        - Все люди становятся Йор, когда умирают?
        - Нет, в Йор чаще всего превращаются черные шаманы, непогребенные покойники, люди, похороненные с неверным соблюдением обычаев, либо те, у кого на Орто остались неотмщенные обиды.
        - Что они делают?
        - Мучают родичей дурными снами, напоминая о себе. Иногда носятся над землею стаями, будто осенние листья. Бывает, злой дух Йор, жаждущий мщения, входит в какого-нибудь человека, делает бесноватым и худые дела творит его руками.
        - Какие, например?
        - Хватит, парень, разговоров. Спать пора, - посуровел отец. Не рад был, что рассказал сыну на ночь страшную историю.
        Силис взмолился:
        - Еще один вопрос - и все! После-то нельгезиды привозили в Эрги-Эн этот… как его… шелк из страны Кытат?
        - Не привозили. Вот и ладно. А то придумали рядиться в кожи змей, сородичей бесов!
        - Кто-нибудь вызнал секрет воды, застывающей без холода? - заторопился Силис.
        - Нет. - Отец задумался. - Правда, в год, когда на нас напали гилэты, на торжища откуда-то совсем издалека прибыл купец с всякими причудливыми товарами. Среди них был круглый бронзовый отражатель лиц. То ли щит напоминала эта штуковина, то ли мису начищенную… Чистейшей воды глядельце. Местный кузнец сказал, что изготовить такое несложно при знании некоторых хитростей, ему, к сожалению, неведомых.
        - А если демон еще раз… - начал было Силис, но отец прервал:
        - Все, теперь спать.

* * *
        Неспешно огибая Суглан, Силис задумался, как отец когда-то.
        Смертоносная укладка с драгоценностями, несомненно, принадлежала белоглазому демону и предназначалась людям долины. Старейшина догадывался: давняя бывальщина, сражение с гилэтами, история с убитыми Сордонгом шаманами, странник и, кажется, даже торжища - все это неуловимо сплетено с событиями теперешней осени.
        Измельчал товарами Эрги-Эн. Нельгезиды не пропускают всенародные торги, но другие гости из-за дуги моря Ламы нечасты. Мало и редко доставляли теперь купчие пчелиного меду, благовонных мазей, резвых тонконогих лошадей на развод. А шелка с тех довоенных пор вообще никто на базаре не видел.
        У Эдэринки сохранилось ветхое шелковое платье, доставшееся ей от бабки. Силис не раз рассматривал его, дивясь затейливой красоте цветистой травяной вязи. Он давно понял, что змеиная кожа тут ни при чем. Те же нельгезиды возили в Эрги-Эн добротное сукнецо, беленые и крашеные холщовые полотна. Их, по словам торговцев, делают из какого-то растения. Холсты, очевидно, вяжут подобно тому, как женщины саха плетут циновки из болотного ситника или конских волос. Сдается, шелк в Кытате плели так же, но из протяжных искристых нитей тоньше и намного прочнее волоса. Ну да мало ли во Вселенной чудес. Может, радужные кытатские змеи, будто мизгири, выпускают такую нитяную паутину.
        Что касается отражателя лиц, то похожие глядельца, вставленные в деревянный оклад, есть у любой щеголихи. На берегах Большой Реки хватает залежей слюды. Тонкие пластинки, подчерненные серебром, отражают лицо человека. Не так чисто и ясно, как вода в спокойном озере, но все же довольно отчетливо. Никакой особенной хитрости не применяет кузнец Тимир, когда их чернит.
        Тимир - умелец по камню-руде, Силис - по дереву, Хозяйки Круга - по глине. Много на свете разного рукомесла по веществам Земли. Но мастеровых, дошедших до умения делать застывшими текущие воды без помощи холода и рубить из них вещи, как топор вырубает лед на реке, Силис никогда не встречал. Не искус ли подобное мастерство, известное лишь неведомому народу на краю-конце запада Срединной?
        И вдруг стало интересно: а имеет ли народ саха такое, чего нет в других землях и племенах Орто? Может, оно-то и влечет сюда белоглазого демона? Предмет это, секрет потаенного умения, или нечто, что состоит не из вещества и не относится к знаниям мастеров? В самой ли долине прячется тайна или в наследии родственной крови, несущей неизвестные знаки предков и Дилги? За чем охотится демон, почему стремится изничтожить Элен и людей, живущих в ней? Что кроется в загадке, связавшей странные события в веснах, не подвластной малоизощренному человечьему разуму?
        Силис задавал кучу вопросов никому в никуда, словно мальчишка на пороге вступления в отроческий возраст. С детства не ощущал себя таким неразумным и ничтожным перед безвестной напастью. Витающую в воздухе таинственную угрозу чуяло сердце старейшины. Впервые растерялся, не зная, как спасти от нависшей опасности каждую ветвь, каждый сучок, листик и почку родов долины, объединенных одним корнем-пуповиной, одной плотью и кровью.
        На сход соберутся вместе живые колена предков пяти родовых кланов, пяти славных аймаков. Будто пять пальцев правой руки - все разные и все нужные. Аймак Сытыган был шестым. Казался лишним, негодным пальцем на крепкой работящей руке… Силис не успел вовремя подавить эту скверную мысль и в крепкой досаде отругал себя за скоропалительность порицаний. На всякий случай попросил прощения у светлых богов.
        Мусора в голове человека столько же, сколько никчемных слов в иных речах. Дурные мысли насылаются лукавыми духами Джайан. Нельзя идти на поводу бесовского вторжения, иначе добрые думы постепенно умрут в голове. Останутся только подлые, а от них недалеко до низких деяний. Черти - тут как тут, могут завладеть испорченным человеком, направить его на вредоносные затеи. Бесы приваживают везение, и поначалу все гадкое удается споро. Но потом причиненные кому-нибудь неприятности бедой возвращаются к человеку по круговому закону бытия. Всегда лучше светлая мысль размером с мышонка, чем черная с быка.
        Люди моют голову, смывая внешнюю грязь, так почему бы и с внутренней стороною подобно же не поступать? Подумал о человеке худо - очисти его в мыслях от грязи, нанесенной тобой. От слякоти на обуви портится битый глиною пол, от черных дум пачкается воздух. Если черномыслящая толпа соберется в одном месте, туда мигом слетятся злобные духи и станет трудно дышать. Плохо придется людям, если на земле замараются славные места…
        Силис не нынче пришел к такому разумению. Он далек был от возвышенных мечтаний, смотрел на мир земными глазами, но верил, что следует чаще размышлять о хорошем. Тогда оно, хорошее, обязательно сбудется по правилам Круга.
        Внезапно старейшина забыл, где находится, забыл о подсказанных бытием законах. Его прикусила совесть, и через мгновение начало бить и крушить покаяние перед потерянным аймаком.
        Нести не изнести Силису эту ношу!.. Будь он внимательнее и чутче, давно бы понял, что происходит с Никсиком. Старшина Сытыгана был по-своему гордым человеком, отличался осторожностью и замкнутостью нрава. Без ветра-то, говорят, и дерево не качается, а Никсик помалкивал о злоключениях рода. Ничего не просил, не жаловался на Малых сходах. Наоборот, с оскорбленным видом отказывался от предлагаемой помощи, твердя: «Нам ничего не нужно», - хотя все знали об ужасающей бедности сытыганцев.
        Разве Силис о том не знал? Знал! Но ему, вечно чем-то занятому, не хотелось углубляться в напасти вроде бы не такого уж бездеятельного старшины. Тот каждый раз спешил бодро известить, что жизнь его людей наконец-то налаживается. Что они воспрянули и вот-вот вернут былую состоятельность - осенью… в новолуние… после праздника Нового года-весны. И Силис беспечно откладывал решение заставить упрямого Никсика принять необходимую подмогу.
        «Где твое умение слушать не то, что говорят, а то, что прячут за словами? - винил себя старейшина, только теперь потрясенный своим отношением к Сытыгану. - Где твои хваленые достоинства, правитель? Тебе было просто удобно верить обещаниям Никсика! Ты не удосуживался съездить в маленькое селенье, собственными глазами увидеть, что там творится! Да полно - ты даже не поинтересовался, сохранилась ли в аймаке хоть одна завалящая корова, хоть одна дряхлая кляча!..»
        Никсик застенчиво улыбался, легко переходя от стыдливости к обиде. Должно быть, помешался рассудком, не сумел возмочь гнетущих мыслей о нищете родичей. Не смог вынести плохо скрытой неприязни других аймачных, его, Силиса, снисходительности… и брезгливости! Иначе он ни за что б не поддался науськиванию черного шамана, не повел бы остальных на злодеяние. И вот оно - наказание людям долины, кара преступно безучастному старейшине!
        Силис скорбно качнулся. Придя в себя, дернул поводья, пуская буланого легкой рысью по раскисшей дороге.
        Стало быть, решено: люди соберутся на сход в Двенадцатистолбовой. Третий день пошел несчастью, сегодня предадут земле Кугаса, Дуолана и сытыганцев. Никсика похоронят завтра после схода, как и отшельника Сордонга. Следовало бы, конечно, поторопиться - приневоленная была у шамана смерть. Да не получается быстро. Многое нужно успеть. Помочь вдове Кугаса пережить горе. Предупредить женщин заставы, чтобы не оставляли одну, подсобили по хозяйству. Пристроить, поразмыслив хорошенько, не взбалмошь, осиротевших жен и детей Сытыгана в добрые семьи. Хорсуна хоть немного утешить… Ну, это чуть позже или, напротив, нынче же после похорон воинов. Посидеть вдвоем, поговорить о Нарьяне, вспомнить отца ее, табунщика Кубагая. Пусть за спокойным разговором-памятью схлынет у багалыка самая жгучая боль.
        А главная нынешняя забота - покумекать с аймачными, что делать с трупом шамана. Ведь и похоронить его надо достойно, и Элен спасти от возможной мести. Скорее всего, жертвенник построить, а самого и лачугу сжечь со строжайшим соблюдением обрядов. Такой человек, как Сордонг, и мертвый опасен.
        С этой думой-заботой Силис поворотил буланого к заставе.
        Домм седьмого вечера
        Решает сход
        Зимний сигнальный табык загремел на рассвете. Весть многократно отдалась в ущельях, велела людям Элен собираться в заставе. На сбор обычно дается время трех варок мяса. Но не прошло и двух, как взволнованный человеческий лес вырос, сдержанно зашумел в Двенадцатистолбовой воинской юрте, из которой загодя убрали оружие и все лишние вещи. Притушили огонь в очаге - народ надышит и скоро станет душно. Люди разместились рядами, согласно принятым на сходе кругам.
        В середке юрты поставили лавку, прикрытую медвежьей шкурой. На ней устроились лицами к двери, к восточной стороне, почтенные Хозяйки Круга. Старухи, величественные, сумрачные, словно вековые ели, как уселись, так и застыли. Позади, точно сосны на взгорке, вздымался Малый сход: пятеро аймачных, старейшина Силис, багалык Хорсун и главный жрец Сандал. Малый сход распоряжается общим достоянием, распределяет помощь нуждающимся и молодым семьям. Обычно держит совет отдельно, чтобы не беспокоить народ по мелочам. Но сегодня - большой день, исход решений будет зависеть от всех.
        В первом ряду на собранных по всей заставе скамьях расселись старики - сухое, хиреющее редколесье. Во втором, самом многолюдном, густым лиственничным бором встало зрелое население.
        Несмотря на печальные причины схода, люди приоделись - редко когда удается выйти в люди в зимнем наряде. Верхнее облачение у мужчин и женщин саха одного покроя: ниже колен и с разрезами на полах для удобства верховой езды. Рысьи и волчьи дохи, хребтовым мехом наружу, перемежались с ровдужными, украшенными серебряными и медными подвесками. На тех, кто побогаче, красовалась лисья и соболья одежа. Тульи головных уборов сияли солнечными кругами из меди, макушки топорщились кожаными рожками с наборными опоясками. На иных женских шапках выступали обтянутые мехом берестяные торчки с пучками собольих и лисьих хвостов. Мелькали летне-осенние шапки: вязанные из конских волос, шитые из лебяжьего пуха, привозного сукна, с белыми хохлами из хвостового оперения стерха и кудрявыми гривками жеребят. Беличьи и росомашьи шарфы, размотанные и спущенные вдоль плеч женщин, не закрывали медных и серебряных гривен с полосами звенчатых чеканных пластинок, свисающих ниже пояса.
        За рядом возмужалых людей светилась рощица девушек-березонек в простых кобыльих и коровьих дохах, окруженная перелеском молодых парней.
        Девочек матери обряжают как могут, а девиц, вошедших в предсвадебный возраст, не принято одевать богато. Юность сама по себе прекрасна - дыхание ее свежо и жизнерадостно, глаза и в ненастье ярки. Вот станет девушка невестой, тогда и вынут из укладок наследные уборы, закажут кузнецам бронзовые или серебряные украшения, смотря по достатку. Только во время больших праздников позволяется юным принарядиться, похвастать новым платьем, узорным венцом, который когда-то принадлежал матери, а до нее бабушке.
        Прикрывая румяные лица ладонями, девушки то и дело прыскали со смеху. Парни нашептывали им сзади шутливые словечки. На развеселившуюся молодежь сердито шикали передние ряды.
        Дальше возвышалась могучая кедровая чаща - воины. Ботуры были сегодня хмуры. На два человека убавилась дружина. На высоту меча приподнялся у Поля Скорби могильный курган, похожий на Двенадцатистолбовую юрту. Может, в эти мгновения воздушные души Кугаса и Дуолана находятся рядом. Вспоминают, невидимые, земную науку боя, готовясь к испытаниям Посвящения в небесную рать…
        Круг схода заканчивался неугомонным кустарником юнцов, почти подростков. Дабы хоть что-нибудь услышать-увидеть за широкими спинами ботуров, мальчишки и девчонки взобрались на голые нары вдоль стен по четырем сторонам просторного воинского жилья.
        Народ коротал время, тихо переговариваясь. С первого взгляда на облаченных в лучшую одежду людей казалось, что трудно найти население богаче, чем эленское. Но наряды и украшения передаются из колена в колено, что-то постоянно обновляется по мере ветшания, вот вещи и смотрятся всегда как новые. А верховые лошади и гужевые быки водятся не в каждом дворе. Если кормилиц-коровок люди саха забивают крайне редко, то быков и лошадей, случается, режут в зимнюю бескормицу. Ну а после - жалей не жалей - не обновишь кости съеденных животных, не пришьешь к ним куски живого мяса, как заплаты из нового меха на облезлые дохи. Поэтому кто-то из бедняков топал в заставу на своих двоих, и сход терпеливо ждал опаздывающих. Не мала долина для обмера ее человеческим шагом.
        Рассеянно озирая ряды, Силис думал: отчего человек, становясь старше, теряет прошлую память? Каждый возраст несет человеку что-то доброе. Но старики ведут себя так, будто родились на свет уже умудренными опытом. Любимое присловье поживших: «Эх, вот когда мы были молодыми!..» Молодежь считает, что бытие в старости невыносимо и бесполезно. Подростки презирают молодых за тягу к разговорам о любви, о свадьбах-женитьбах… И только малыши одинаково открыто и простодушно любят их всех - бабушек-дедушек, родителей, старших сестер и братьев. В каждом ребенке жива близкая память о Белом Творце, поэтому дети светлы.
        Силис почувствовал, что глаза его увлажнились. Застыдился, опустил их долу. Что за напыщенные мысли, словно лукавой бурей заброшенные в душу раздутые градины, одолели его, превращая в плаксивую бабу?! Надо срочно показаться жрецам, проверить, не появилась ли у него болезнь зоба. Видно, не просто так в последнее время все чаще становится тесно в груди. Говорят, у страдающих таким недугом зоб давит на легкие, а легкие щемят сердце. Сердце не выдерживает, делается мягким и слабым, отчего кровь сжижается и слезы вечно стоят на подходе.
        Досадуя на себя, Силис помрачнел, сжал полноватые губы, призывая на лицо суровость. Перевел взор на стоящего рядом багалыка и снова дрогнул в жалости. Седой висок виднелся из-под восьмикрылого шлема Хорсуна. Старейшина еще вчера, заглянув к нему на вечерний разговор после похорон братьев-воинов, удивился его внезапно побелевшим волосам. Но только это и напоминало о несчастьях, постигших воеводу. Другого манил бы соблазн изобразить свою скорбь большей, чем он чувствует. Или, наоборот, вести себя вызывающе холодно. Хорсун выглядел таким же, как всегда. Спокойное чело, невозмутимые глаза. Твердые скулы будто из дерева выточены. Лишь молния-шрам чуть бледнее обычного. Однако Силис знал, что, внешне хладнокровный, Хорсун способен мгновенно осерчать и вспыхнуть, если заденут чью-нибудь честь. Неспроста багалык, хоть и был сыном рядового ратника, значился потомком гневливого орла-горбоноса.
        Родич неба по знаку материнской души, он представлялся людям любимцем судьбы. Когда предыдущий вождь умер, не оставив наследника, ботуры хором назвали на общем сходе имя Хорсуна. Жрецы и пара-тройка стариков выступили против, считая воина непомерно гордым и вспыльчивым. К тому же он тогда был совсем еще молод и впрямь неопытен. А все же народ, с одобрения Силиса и Хозяек Круга, настоял на его главенстве, и роптавшие заткнулись.
        По прошествии весен эленцы убедились в правильности выбора. Молодой багалык полюбился людям за справедливый и честный нрав. А что до горячности, то не таким уж это казалось большим изъяном. Тем паче для человека, чья порядочность все равно держит его на укороченном поводке.
        Хорсун разделил отряды по-новому, сообразуясь с пожеланиями и способностями воинов. Сумел сплотить вокруг себя преданное дружеское ядро. С помощью отрядных старшин спаял ботуров, прежде строптивых и своевольных, в надежное братство. Дружина была готова ради своего вождя на любые лишения.
        Утихшее недовольство Хорсуном вновь разгорелось в долине с его женитьбой. Какая мать в Элен и соседних селениях не мечтала выдать свою дочь за сильного и красивого воина, всеми почитаемого багалыка! А он выбрал Нарьяну, неказистую дочку простого табунщика, малообщительного чужака.
        Кубагай, единственный на весь Великий лес человек из племени желтоволосых, синеглазых нунчинов, овдовел рано. Не нашел себе пары после того, как пропала с шаманами его жена, удаганка Гуона. Растил девчонку один. Собственного хозяйства не имел, за двором-домом хорошо не ухаживал, будто после внезапного исчезновения жены жизнь на Орто перестала его интересовать. Наверное, так оно и было. Не зря же, покинув родные края, здесь когда-то остался из-за Гуоны. А как не стало ее - только и делал в свободное от работы время, что везде искал. Потом выдал дочь замуж и вскорости помер. Знать, не смогло надсаженное одиночеством сердце тоску перебороть.
        Недолго точили ехидные лясы кумушки, разочарованные выбором воеводы. Нарьяна оказалась доброй хозяйкой. А как похорошела-то в свадебный год, как расцвела! Словно пушистый подснежник весною на взгорке. Разглядел же эту спервоначалу неброскую, неприметную красоту зоркий орел-багалык! И вышло так, что не на жену Хорсуна пали лучи его славы, а благодаря кроткому женскому свету он стал открытее, мягче, и запальчивости в нем поубавилось. Дружина души не чаяла в нежной Нарьяне. Бывалые ботуры мечтали, как будут воспитывать будущих сыновей багалыка, направлять их к воинской доблести… А неладный Дилга вон как все повернул-обернул. Видно, исчерпалось везение, данное Хорсуну скаредным роком. Держал багалык узорный чорон удачи в руках, но взъярилась буря, и превратился кумысный кубок в осколки разбитого горшка…
        Силису стало неловко от этих мыслей. Его-то с Эдэринкой счастье горит ровным, неиздержанным пламенем долгие весны, не гаснет. Передряги обтекают их юрту, точно отлаженная жизнь семьи маслом смазана со всех восьми сторон.
        Лишь подумал, тотчас грудь обожглась изнутри горячей кровью суеверного страха. Опять поперед разума лезут болтливые чувства! Стыдом и жаром опахнуло щеки. Скользнув по толпе тревожным взглядом, Силис отыскал бобровую доху Эдэринки, мелькнувшую в гуще второго ряда. Верно сказано: «С больного места не сходит рука, с любимой не сходит глаз». Чуть передвинулся, чтобы лучше видеть жену. Она смотрела на багалыка. Приподнятые брови скобками приблизились к переносью, горестно посунулось круглое лицо. «Жалеет Хорсуна, - понял старейшина. - Заметила седину».
        Силис мог бы поклясться: Эдэринка думала о том же, что и он. Они всегда думали одинаково.

* * *
        На улице стоял погожий день, а по матицам и верхам подпирающих крышу столбов, ворожа неблизкий вечер, покачивались переломленные дрожащими бликами глубокие тени. Чудилось, что Двенадцатистолбовая с вертикально спадающей на землю желобчатой уймой лиственничных жердин сейчас заскрипит, расправит откосные крылья стен да и взлетит в небо, покидая надоедливо гомонящий сход.
        - Пора, - шепнул один из аймачных старейшине в ухо. - Все подошли.
        Силис от неожиданности поперхнулся, еще ничего не сказав. Вроде времени мало прошло. Не успел к говорильне подготовиться… Пока прокашливался, дыхание выравнивал, речь привычно сложилась в уме последовательными пластами.
        - Круг схода начинается. Готовьтесь думать и решать, люди! - громко объявила Главная Хозяйка.
        За нею вступил Силис. Примолкшая толпа жадно внимала каждому слову старейшины, хотя о событиях последних дней всем было известно и ничего нового Силис не сообщил. Но он умел вылущить правду из слухов. Разрозненные обрывки молвы и предположений, заполошно носившиеся по Элен, выстроились, как опрятная посуда на полках. Вся картина более или менее прояснилась. После оглашения вопросов ряды выскажут свои соображения и сообща крепко подумают над каждым.
        О чем-то пошептавшись, аймачные подозвали старейшину. Выслушав их, Силис побледнел лицом.
        - Прошу у вас совета, люди Элен, - с натугою произнес он. - Предложено избрать… нового багалыка.
        Народ удивленно загалдел.
        - Пусть человек, желающий убрать Хорсуна, назовется! - потребовал кто-то.
        Главный жрец выдвинулся к центру. Снял гривастую шапку и сцепил на ней длинные пальцы.
        - Этот человек - я.
        - За что-о?! - выдохнула часть схода.
        Сандал, выдавая волнение, потер шапкой шрам на щеке.
        - Не думал, что придется растолковывать то, что каждому должно быть ясно. Но коль уж спрашиваете… Хорсун нанес мирной жизни в долине непоправимый ущерб. Наперекор решению схода аймачных старшин, пренебрегая остерегающими советами, уехал на охоту. Преступив запреты предков, оставил Элен и собственный дом без призора. Все знают, как наказали его боги за то, что утратил бдительность… Вернувшись, багалык не сумел обуздать гнев. Применил боевое оружие против старого человека, не способного ему противостоять. Разве подобное поведение водящего войско достойно примера молодым ботурам? Не станет ли скоро дружина, стремясь больше к власти, нежели к охране, опасна для всех нас? Снятие с поста - самое малое наказание для багалыка, чье самоуправство довело его до преступления.
        - Ты называешь преступлением справедливое возмездие?! - звенящим от ярости голосом вскричала Модун. Щеки ее алели цветами сарданы, глаза метали молнии, будто вознамерились испепелить Сандала. - Хотела бы я посмотреть на мужчину, с которым поступят, как с нашим воеводой, а он и пальцем не шевельнет! Как понимать твои нападки, подстрекающие людей к недовольству дружиной, Сандал? Так знай: в заставе нет ни одного воина, который не мечтал бы встать на месте Хорсуна, когда он избавлял Орто от мерзостной твари, каким оказался отшельник!
        Вдова Кугаса вскинула кверху судорожно сжатый кулак с побелевшими костяшками пальцев и оглянулась кругом:
        - Пусть смерть его впредь станет наукой всем нечестивцам!
        Задние круги схода, подхлестнутые запалом Модун, зашумели. Сандал счел все же уместным мягко пожурить воинственную женщину, посмевшую высказаться, опережая мужчин, да еще с угрозами:
        - Каким бы ни был Сордонг, теперь он мертв. А о покойнике, сама знаешь, не принято отзываться плохо. Если не согласна с моим предложением, так бы и сказала. Не согласна - и все. К чему лишние речи, оскорбляющие Ёлю?
        - Не только Модун, мы все не согласны! - загудели воины.
        Из разных рядов возгласили:
        - Покойник покойнику рознь!
        - Подобных Сордонгу надо уничтожать, как бешеных лис!
        - То, что мы вверили нашему багалыку Хорсуну себя и безопасность Элен, - дело не одного дня!
        Оглушительной волною в прибой взрокотал бас отрядного старшого Быгдая:
        - А попробуй-ка ты, Сандал, хоть это и сложно, представить себя на месте Хорсуна. Правдиво ответь: что бы сделал, явившись с охоты домой и обнаружив зло, совершенное по наущению Сордонга? Как бы поступил, услышав его признания, от которых содрогнулись небеса и души предков?
        - Я не был там, где это произошло, - уклонился от прямого ответа Сандал, теребя гривастую шапку. - Жрецу невозможно вообразить убийство… содеянное собственными руками.
        - Мы судим Хорсуна за то, что он натворил, или Сандала за то, о чем он не горазд и помыслить?! - не сдержался жрец-костоправ Абрыр. - Получается, багалыку мо…
        - Мы никого не судим, - оборвал кузнец Тимир. - Не за тем собрались.
        - Помнится, древние говорили так: «Прощайте убийство, сотворенное в праведной мести за родных и близких», - вспомнили из второго ряда.
        - Древние, между прочим, рассчитывались за убийство до девятого колена, - обронил старик с кургузой седой косицей. Его поддержали:
        - Багалыку никто уже не сможет отмстить из рода несчастных щук.
        Модун снова вскипела:
        - Выходит, щуки безвинны? За что же они, бедняжки, отправились нас убивать?!
        - Не знали добра от худого рода, но такого лиха не ждали, - подсобили ей. - Наконец-то долина избавилась от проклятого Сытыгана. От рыбьего смрада, попрошаек и распутниц, блудивших с бесами!
        - Кровь сусликоедов давно сгнила, - добавил молодой голос из круга ботуров. - Всех бы отправить вслед за Сордонгом!
        - Стыдитесь, - вымолвил огорченный Силис. - Тут вдовы тех, кто пал жертвой колдовского обмана…
        Над сходом опустилось захлестнутое общим вздохом молчание. Люди отводили глаза от сгрудившейся кучки убого одетых женщин во втором ряду. Несчастные в страхе вцепились друг в друга. Насупленные воины из недавно посвященных как по команде опустили дерзко вскинутые подбородки.
        Сунув шапку за пазуху, Сандал примирительно поднял перед собой ладони:
        - Я тоже человек и могу ошибаться, как любой другой… - Он приостановился, и то ли великодушия, то ли осторожности ему все-таки не хватило: - Но пусть багалык вначале поднатужит свою пылкую голову, прежде чем пускать в ход карающую десницу!
        Жрец криво усмехнулся и отодвинулся за спины Хозяек, неловко прикрывая пальцами задергавшийся шрам.
        Силис приметил взор, мимолетно брошенный Сандалом на багалыка. В этом взоре было много всякого, но больше всего - сожаления о собственной горячности.
        Взбугрив скулы, Хорсун тоже мельком покосился на жреца, и взгляд его преисполнился отвращения. Не в глаза друг другу посмотрели эти двое, а на щеки со шрамами… «В души бы заглянули оба, какие там раны и шрамы, - в бессильной горечи подумал старейшина. - Гордыня ссорит, гордыня - прямой путь к бедам, и какую только она, изворотливая, не накидывает на себя личину! Прячется за строгостью, за назиданием, гневом… Хорошие люди, а не уживаются рядом, будто два лесных деда в одном околотке».
        Хорсун выступил вперед. Отрешенно глядя поверх толпы, с глухой решимостью произнес:
        - Осуждающие меня правы. Кровь человека, пролитая не в бою, не может и не должна быть безнаказанной. Я не достоин носить звание багалыка.
        Народ словно прекратил дышать. Пролети сейчас муха - жужжание прорвало бы воздух, как пересохшую шкуру. Множество глаз устремилось не на Хорсуна, а на старейшину.
        Силис опустил лицо. Он не знал, что сказать. Думать недосуг - эленцы в немом ожидании уставились на него. Требовали справедливого слова. Медля и запинаясь, Силис начал говорить то, что со дня несчастья тяжким грузом лежало на сердце:
        - Все мы знаем, как трудно держать равновесие душ, когда голодны дети… - Он поднял голову. - Скажите, женщины Сытыгана… кто в долине больше всех помогал вам в особенно голодные дни?
        - Больше всех - Хорсун.
        - Багалык привозил еду.
        - Асчит тоже иногда отправлял нам пищу… по велению Хорсуна, - робко откликнулись в тесно сбившейся стайке.
        Старейшина обвел сход смущенным взглядом:
        - Что вы думаете об этом, люди Элен?
        Будто рябь по воде прошла, но все так же молча. Не проронив ни звука, мужчины сняли шапки. Женщины закраснели щеками и часто задрожали ресницами.
        Силис продолжил в полной тишине:
        - Человек, облеченный властью, но так и не протянувший руку помощи горемычному роду… поздно прозревший предводитель, чья вина перед погибшим аймаком безмерна… я нижайше прошу прощения.
        Он склонил голову перед сытыганскими женщинами. Вздыхающие аймачные, скучнея, понурили вслед за ним повинные лбы. Настаивать теперь на снятии багалыка да и самому Хорсуну твердить об этом было бы глупо. С одного быка дважды шкуру не сдирают, за одно дело два раза не спрашивают.
        Силис заговорил о Сордонге. Плохо было, что никто в эти дни не сидел при его теле, обмытом и снаряженном в последний путь. Сердобольные женщины из Крылатой Лощины сделали все что нужно. Уложили мертвого отшельника на скамью, прикрыли лицо куском черной ровдуги. Прибрали в землянке, но находиться там отказались. А ведь покойников не оставляют одних. С добрыми людьми прощаются, поминают их славную жизнь. Говорят потихоньку напутствия, чтобы не страшно было усопшим, покидая Орто, вступать в неведомый Круг. С худыми тоже ведут беседы. Сдерживают молитвой и ласковым словом, не то озлобленные души станут бродить по земле, сея страх и печаль.
        Народ саха верит, что после похорон на арангасе шаманы вместе со своими расколотыми, изорванными вещами на заходе солнца возвращаются в покинутые жилища. Там волшебники воскресают. Утварь их, прикатившись с могильного помоста, становится прежней. До утра не прекращается запредельное камлание, а с первыми солнечными лучами жилье снова пустеет. Но если мертвец был при жизни черным чародеем, он за одну ночь способен натворить таких бед, что за год не расхлебаешь.
        К немалому облегчению Силиса, сход почти единодушно сошелся на решении предать тело отшельника, его тордох и скарб праведному огню. Багалыку же было велено принести в жертву шаманским духам черного однотравного тельца. Может, щедро угостившись, хромоножка Кэлманна и сгусток силы Дьалынг не станут держать зла на Хорсуна, а погубленная душа злосчастного старика без их помощи оставит мысли о мщении.
        - Сордонгов тордох сооружен на челюсти то ли бесовской рыбы, то ли чешуйчатой ящерицы Мохолуо, - вспомнил кто-то давнюю байку.
        Люди опять встрепенулись, заблестели глазами.
        - Нет никакой челюсти, выдумки все!
        - Что, запамятовали, как однажды в Диринге выловили огромную щуку, покрытую мхом?
        - Тоже враки! Кто ел ту щуку?
        - Никто не ел, выбросили обратно.
        - Вода в Диринге плохая, - доложил воинский табунщик Кытанах. Старец разменял вторую весну сверх предельного человечьего века, но все еще работал. - Даже кони отказываются пить зимою из незамерзающих в этом озере полыней - чертовых окон. Поэтому приходится гонять с пешней к реке-бабушке.
        - Не расслышал я, к какой-такой бабушке тебе, говоришь, со своей пешней гонять-то приходится? - засмеялся толстощекий шутник из второго ряда.
        Прыткий и неуемный, как подросток, Кытанах встал, приосанившись, и воткнул в бока костлявые кулаки. Задрав подбородок, свысока глянул на толстяка подслеповатыми глазами и проверещал:
        - Моя пешня служит пока что исправно! Я ею и девок могу напугать, а ты, пока свой ломик в сале-мясе найдешь, сам испугаешься!
        Народ громыхнул хохотом, аж стены дрогнули. Закачались, забились поверху продолговатые солнечные блики, словно золотые язи в сетях.
        - Сало-мясо! Ой, не могу, сало-мясо! - согнулась пополам сидящая обок с Кытанахом веселая старушка. Натянутая на берестяной торчок ее шапки соболья мордочка так и затряслась. Прозвище толстощекому было обеспечено. Устыженный насмешник укрылся за спинами.
        - У меня забота - кого бы поздоровше в напарники дали, - важно изрек Кытанах, вдохновленный вниманием. - Один обхожу табуны! Молодые пошли избалованные. Мой парнишка Мохсог?л разленился совсем, через два раза на третий ездит. Спина, говорит, болит.
        - Вру, что ли? Взаправду болит! - завопил смертельно обиженный «парнишка», на двадцатку с половиной весен младше Кытанаха.
        Недавно Мохсогол взял юную жену и успел обрюхатить ее. Табунщики жили справно, он боялся потерять хорошую работу. Семейное прибавление требовало забыть о недугах, да разве уговоришь не ныть глупую спину, натруженную в новобрачных усилиях?
        - Тогда не пропускай поездки, - смущенно пискнул Кытанах. Он хотел только припугнуть напарника, но вдруг струхнул, что сход и впрямь пожелает заменить Мохсогола.
        Дольше, чем иные живут, заботились старики о табунах дружины, были неразлучны, как пара потертых торбазов, и не ставили ничего выше привычного дела. А тут один ни с того ни с сего завел молодую баджу. Кытанах расценил поступок товарища предательством по отношению к себе, двум престарелым женам Мохсогола и почему-то даже к своей старухе… Ни за что не признался бы, что завидует его новой весне.
        «Как же быстро человек переходит от злобы к смирению, от скорби к смеху, - подумал Силис, настроенный нынче на отвлеченные размышления. - Жизнь словно Большая Река на восьми несогласных ветрах. То ярятся, темнея, волны, то текут лениво и солнечно. А то вдруг мчатся вразбег, баламутя зыбучий песок…» Глянул сочувственно на обоих табунщиков, затем на подростков, подпирающих стены:
        - Покуда Мохсоголу неможется, пусть ребята подсобят. Им в радость. А как отпустит больного хворь, отберите вместе молодцев, сведущих в лошадях. Весны спустя обученные парни, подобно вам, смогут назубок перечислить стати и недостатки всякого жеребенка в любом табуне. Захотите на отдых уйти, так душа не будет болеть за добрую смену.
        - Вот это верно! - обрадовался Мохсогол. - Не столь скоро, полагаю, станет в смене нужда, а все же придет время, когда понадобится сменить кого-то… у кого, к примеру, со зрением нелады.
        - Либо того, чье седалище вконец изнежится и предпочтет лошадиному хребту супружескую лежанку! - воскликнул задетый за живое Кытанах.
        Народ негромко посмеивался. Все любили задиристых стариков. Напарники вечно препирались, но жизни не мыслили один без другого.
        Сход распределил сытыганских женщин и детей по семьям, с которыми дальновидный старейшина успел тайком переговорить заранее. Несладко в чужом дому, но не горше, чем было в гибнущем аймаке. Лачужки Сытыгана решено было уничтожить. Может, когда-нибудь улетучится висящее над аласом проклятие и вдов еще найдет другая, складная доля…
        С любопытством рассматривала собрание, вполглаза следила за багалыком приметливая ко всему, верткая, как лисичка, дочка Никсика Олджуна. Ее, маловозрастную, позвали на сход, чтобы также к кому-то пристроить.
        - Бабка Олджуны, мать Кэнгисы, была родом из аймака за северными хребтами, - припомнила одна из сытыганок. - О большой семье рассказывала старуха. Там, должно, много родственников осталось.
        - Туда и надо отправить сироту весной, когда вскроются реки. А до тепла пусть поживет у тех, кто согласится кормить, - несмело предложила другая.
        Девочка вскрикнула жалобно, будто лесная птица над разоренным гнездом. Из красивых волооких глаз, унаследованных от Кэнгисы, брызнули слезы. Предоставленная самой себе с трех весен, Олджуна почти все свое время проводила в лесу. Вряд ли кто-нибудь из детей да и взрослых лучше знал холмы и тропинки, аласы и озера Элен.
        - Никуда не поеду! - прорыдала девочка громко, топнув ногой. - Я люблю лес и землю долины!
        Люди с удивлением заоглядывались на маленькую строптивицу, посмевшую прекословить сходу. Кто-то уже чертыхнулся, кто-то рот сердито открыл для отповеди капризной девчонке. Старейшина успокаивающе поднял руку. Он часто встречал это дитя в лесу. Решается судьба человека. Не дело, если он недоволен.
        - А у кого бы ты хотела жить?
        Олджуна тут же перестала плакать. Чуть помедлила и выпалила:
        - У багалыка Хорсуна!
        Толпа, дружно ахнув, повторила многоголосо:
        - У багалыка!..
        Хорсун так сильно вздрогнул, что восьмикрылый шлем, который он собирался чуть сместить от духоты на затылок, упал. Руки едва успели подхватить. Люди снова ахнули, только тише и растеряннее. Увидели побелевшую голову воеводы.
        Олджуна между тем рассудительно заявила:
        - После смерти родителей я пошла бы к дядьке Сордонгу, он же мой родич. Но багалык убил его. Пусть теперь сам за меня отвечает.
        В последних рядах засвистели, заулюлюкали, но передним понравились неожиданно здравые рассуждения девчонки. Послышалось несколько одобрительных выкриков.
        - Сколько тебе весен? - спросил Силис в смятении.
        - Двенадцать.
        Прибавив себе целых три весны, Олджуна прикусила язык. Сообразила, что зря соврала. Слишком, скажут, большая, чтобы жить с вдовцом. Ведь из-за смерти жены он не перестал быть человеком-мужчиной.
        - Наверное, столько, - поправила себя тут же. - Или меньше, не знаю.
        Как Олджуна и ожидала, люди сперва воспротивились:
        - Дак она ж на пороге к замужеству!
        - Негоже одинокому воспитывать такую взрослую девицу.
        - Вот и выраштит шебе жену, - прошамкали из стариковского ряда.
        - Нашли девицу, - проворчал костоправ Абрыр. - Молоко на губах не обсохло.
        - Почему бы Хорсуну не удочерить сиротку? - вякнула старушка с соболем на торчке шапки. - В наказ и прощение.
        Женщины оживленно закивали, растроганные добрым, по их разумению, поворотом дела.
        - Что в этом плохого?
        - Разумная плата за дядькину смерть!
        - Девчонка и при родителях-то была беспризорной.
        - Пусть скрасит жизнь багалыку…
        Силис колебался, жалея девочку и Хорсуна. Видано ли! Не бывало такого, чтобы воина, тем более воеводу, приневоливали нянькаться, да еще с девчонкой! Что за нелепица, неужели сход поддержит? Чуждое, почти вражье багалыку дитя. Воплощенное напоминание друг другу о страшных днях и потерях, о несостоявшемся семейном счастье и разнесенном по ветру пепле сгинувшего аймака… Кто досмотрит за Олджуной? Разве только Модун?
        В сомнениях и беспокойстве старейшина обернулся к почтенным старухам:
        - Как вы думаете, Хозяйки Круга?
        Старухам не надо советоваться вслух. Всем известно, что их мысли, словно текущие по земле весенние ручейки, сообщаются между собой. Мать Силиса, осуждающе прищурив вежды, разомкнула уста:
        - Ты нарушаешь правила, предводитель. Свои выводы мы огласим в конце схода.
        Старейшина стушевался, краснея. Надо же, забыл о правилах, несуразный! Что за щекотная заноза вдогон за суетными мыслями вникла нынче в его непривычно поспешный язык?!
        Не дожидаясь прочих высказываний об участи Олджуны, Силис решил положиться на суд женщин. Мужи, как ни странно, их поддержали. Больно у девчонки вид был встрепанный и отчаянный. Неприкрытое горе в глазах, и худосочная-то какая, щупленькая, будто весенняя лисичка. Двенадцати весен на вид нипочем не дашь, от силы девять… Ну, то понятно. Известно, чем кормилось дитя в вечно голодном Сытыгане.
        Пожалели малую. У многих дома такие же дочери-отроковицы. Подружками станут сиротке. Помнится, осиротевших парнишек брали когда-то в Двенадцатистолбовую. Всей дружиной растили добрых ботуров. Пусть теперь будет девочка. Женщины заставы помогут Хорсуну воспитать ребенка, не повинного в грехах отцовского рода.
        У старейшины кругом шла голова. На очереди стояла следующая забота. Как к этой закавыке, столь же нелегкой, люди отнесутся? Сегодня шаткое настроение схода колыхалось туда-сюда, будто подвешенный к верхушке коновязи беличий хвост-колдун - ветродуй, упреждающий об изменчивых направлениях больших и малых ветров.
        Не раз всем народом ставили юрты для тех, кто по разным причинам не был на то способен. День-два - и готово жилье. Морозов нет, еще можно успеть… Силис мешкал, затрудняясь сказать о постройке нового дома для многодетной семьи Лахсы и Манихая. Их невеликая юрта давно трещала по швам, и удивительно, как вовсе не развалилась в бурю. Манихай потихоньку сам бы мог расстараться, да не дождешься. Силен муж-человек на гулянье, слаб на работу. Даже подростки повторяли ходившую о нем поговорку: «Пока топор нападает, полено знай отдыхает». Лахсу же недолюбливали за пристрастие к сплетням-пересудам. А Сандал с Тимиром, будто нарочно, прибытили к непутевому семейству новорожденную - подкидыша, оставленного в непогоду у жреческого порога неведомой кукушкою-мамкой. У старейшины имелись свои догадки, чей это ребятенок… да то другой разговор, не на людях.
        Силису не хотелось ни просить, ни настаивать. Возможно, прихотливые поветрия схода без уговоров улягутся в нужное русло и народ легко согласится помочь. Объяснил на первых порах как есть.
        - Говорят, недавно за горами неизвестное кочевье шаталось, - затараторила Лахса, страшно довольная, что все ее слушают. - Кочевники ведь не спрашивают, где им селиться. Идут, выискивая оленные пастбища, или вслед за дичью спешат, будто хищные звери. А здесь буря возьми и приспей. Отогнала скитальцев незнамо куда. Нипочем теперь не догонишь, не догадаешь, которая ихняя женка малышку подбросила!
        - Юрту нам надо бы попросторнее да повыше, - прервал жену Манихай, выряженный в поношенную доху со следами былой красоты. - Хоть я здоровьем не вышел и постоянно болею, вон сколько детишек питаю-ращу… Легко ли?
        Он быстро стрельнул глазом на Тимира, и лицо кузнеца запылало, как вынутая из очага головня.
        Толстощекий, только что придя в себя от отпора старика Кытанаха, съязвил:
        - Мы будем новый потолок вам ладить, а ты в это время на лежанке скучать и в старый плевать?
        Манихай поднял очи, полные горькой укоризны:
        - Все бы тебе, острослову глумливому, потешаться над пожилыми и хворыми…
        По рядам вновь всплеснулась усмешливо-злая волна. Не оставила в покое ни толстяка, ни отца большой семьи:
        - Прогони свой гнев, Сало-Мясо, погрызи косточку!
        - Ой, это ты, что ли, хворый, Манихай? То-то вы с Лахсой наплодили ораву, до полудней недужа в постели!
        - И-и-и, Манихай! Зачем тебе новая юрта? Ты ж готов поселиться у кого-нибудь в гостях!
        Разобиженная чета, растерявшись, задергала по сторонам головами.
        - Эй, хватит чесать языки, - заступился наконец Тимир. - Завтра я привезу сухого леса на юрту. Малым сходом строить начнем. Кто подсобить не желает - принуждать не будем. Но не пеняйте, если запомнится.
        Все знали, кому кузнецов сынок отдан на взращивание ради обмана бесов. Перечить Тимиру - без ножей и украшений остаться. Насмешки в два счета сменились поспешными восклицаниями:
        - Как не помочь!
        - Отгрохаем юрту!
        - Махом сладим, делов-то!
        - Кто б еще взял бедняжку-подкидыша, кабы не Лахса с Манихаем? - с состраданием сказала какая-то женщина.
        - Все ж молодцы, не отказались от сиротки!
        - Хорошие, добрые люди…
        Взбодренный Манихай, обретя дар речи, поклонился:
        - На шутки я не злопамятлив. Спасибо всем, кто нас поддержал. Надеюсь, и в Голодном месяце не дадите нашим детишкам с недокорму Сюр испустить, отлузгаете крохи от общих щедрот…
        - Никому в долине бескормица этой зимой не грозит, - успокоил Силис. - Довольно мяса привезла дружина. Если пояса попридержим, еды до отела всем хватит. После схода Асчит с воинами выделят доли каждой семье по рту. Постарайтесь забрать сегодня.
        Радостный галдеж утих, когда встала Главная Хозяйка Круга. До того многие приметили, что почтенные старухи сидят, крепко зажмурив глаза и словно бы отдалившись от всех. Наверное, шум препятствовал их купной думе, мешал средоточию совещательных мыслей, умеющих беззвучно переливаться из одной головы в другую, точно из сосуда в сосуд.
        - Слова прошу, - сказала Хозяйка. Ее голос был вроде негромким, но гулким. Эхом отскакивал от потолочных балок и жердевой подволоки. - Мы согласны со всеми решениями, кроме одного. Пусть дочь Никсика из рода щук, девочка именем Олджуна, живет у багалыка. Но лишь до тех пор, пока не найдутся ее кровные родичи по материнскому аймаку. Хорсун должен позаботиться, отправить на север гонцов по весне.
        Олджуна вскинулась было, но старуха, не удостоив ничтожную взглядом, твердо заключила:
        - Круг схода завершен, можете расходиться.

* * *
        По молчаливому уговору воины не вспоминали о пряморогом лосе. Подмороженную тушу разрубили на куски, перемешали с остальными - уж кому выпадет. Мясовар Асчит, помахивая топором и перемигиваясь с аймачными, весело балагурил:
        - Подходи-налетай, мясцо разбирай! Нынче всем богато достанется: парню - что сколупнется, девке - что отщипнется, старушке - что захочет, собаке - что отскочит!
        Прикинув расчетливым глазом, сколько примерно получится долей по известному числу живущих в долине, он распределял мясо так, чтобы разнообразить еду. К сохатине добавлял оленину и косульи стегна, горькую плоть кабарог и прочую мелочишку. Мясистые задние части отпускал тем, у кого близилась свадьба. Старикам, хилым и детям выделил шматы постной лосиной телятины - пищи нежной и благостной для желудка. К малым, старым и болезным отношение особое: растущими были все, ветхими будут все; заболеть, искалечиться может любой, если так пало по жребию Дилги. Аймачные старшины вручили шкуры и камусы родителям девиц на выданье и нуждающимся в обновах.
        В незапамятные весны древняя привычка дележа общей мясной и рыбной добычи дала начало северному обычаю гостеприимства и доброго соседства.
        Люди саха не берут провизии, если собираются ехать по населенным местам. К кому бы ни зашел путник, он всюду чувствует себя желанным гостем. Остается в радушном доме столько времени, сколько ему покажется пристойным. Никто не прогонит его за порог. Хозяева по-хорошему привечают и неприятного им человека. Дают укрыться самым теплым одеялом, кормят-поят остатками снеди в голодные дни, сами только понюхают. Чужому коню зададут лучшего корма, урывая у своих коровок. Приличный прохожий обыкновенно не засиживается дольше дня-ночи. Но даже с присутствием надоедливого, который пожелает остаться дольше, люди будут смиряться до тех пор, пока дух огня в очаге не начнет трещать и плеваться искрами, намекая пришельцу, что он загостился. Тогда и завзятый наглец постыдится испытывать терпение хозяев.
        В день убоя скотины каждый двор откладывает на подарки доли мяса, ливера и кровяных колбас. Распределением ведают бабки. Они хорошо помнят, кто и когда щедро делился. Не забывают бедняков и одиноких старцев, даже если те живут далеко. Случись обойти подношением соседей - рискуешь стать первым врагом. Однако и недружественные семейства, живущие поблизости, все равно обмениваются гостинцами, не то остальные осудят так, что мало не покажется. Другое дело - отправить нелюбимым ненаваристый жилистый кусок, а уважаемым - справный кус грудины с твердыми прослойками сочного лакомого жирка. Лишь бы невзначай не послать никому оскорбительного дара - шеи с позвонками.
        Иной раз самим хозяевам от всей туши остаются шея и голые лытки. Да нечего горевать: заколют соседи бычка, с поклонами притащат подарков взамен. Если же корова у кого-то отелится раньше, чем у других, соседки с утра захаживают с пустым туеском. Так неужто пожалеешь для их деток молока и сливок? Сегодня ты людей кормишь, завтра - они тебя, иначе на суровой Земле саха не прожить. Пища дается от Белого Творца и Хозяйки Орто Алахчины, грех не поделиться со всеми.
        Звериная кровь багровой крупкой покрыла истоптанный снег. Ничего, собаки подберут, вылижут кровяную кашицу до земли.
        Рачительные эленцы успели сменить летние сани на зимние, крепленные ремнями и более подвижные на снегу. Хозяева лошадей и быков договаривались, кому куда удобнее развезти мясные доли. Заворачивали их в шкуры и помеченную углем бересту, чтобы не перепутать.
        Озаренные отворачивались от мяса. После долгих лет воздержания от снеди, имеющей кровь, им было отвратно переносить нутряной дух плоти. Делали вид, что не замечают любопытных взглядов, не слышат насмешек. Обычно всегда деятельные и чем-нибудь занятые, жрецы теперь праздно прохаживались поодаль. Лениво отвечали на вопросы обожающих их старушек. Ждали, когда аймачные освободятся. Не только Большой сход сегодня, но и похороны. Надо сказать прощальные благословения над телом Никсика, надлежаще отправить по Кругу мстительную душу Сордонга. Воины Хорсуна поскакали по селеньям искать жертвенного тельца темной масти. Все остальное было готово к обряду сожжения шамана.
        Стоя у открытых дверей мясного подвала, Силис тоже маялся вынужденным бездельем. Рядом слепая Эмчита беседовала с травником Отосутом. Возле них, выкусывая кровянистый снег, крутился пес Берё, приятно взволнованный путаницей вкусных звериных запахов.
        - Забрала свою долю? - спросил Отосут старуху.
        - Урана отвезет, - отмахнулась Эмчита. - Ты мне скажи, есть у тебя желчь лесного деда? Надобно не от медведицы. Женщинам от «старика» полагается. Не думала, что стольким людям потребуется желудочное питье. Да и детишки животами страдают. Еще бы не страдали, питаться-то им в Сытыгане приходилось лишь гнилой рыбешкой да заболонью, заваренной в пустом кипятке. И грудью почти все недужны, а ведь при этом рыбу вообще есть нельзя.
        - Возьми у мясовара Асчита кабаргового мускуса для смазки горла, - напомнил Отосут. - А я тебе медвежью желчь принесу и жир тройной топки.
        - Приходи скорее, не тяни дней, - попросила Эмчита. - Детей нужно лучше проверить. Думаю, там куча всяких болячек… Да, Кытанах на глаза жаловался, зрение, мол, помутнело. С пяти шагов перестал различать жеребца от кобылы. Прижигания бы сделать ему на виски, хоть ненамного отдалить слепоту. Потом травы с корешками поможешь разобрать, я летось много напромыслила.
        Силис про себя подивился, как спокойно старуха говорит о чужой слепоте, хотя сама незряча. А как о людях заботится! Вот бы кого не помешало взять в Малый сход. Да не берут носящих платье в советчики. Слово на общем сходе и то дали женщинам всего с пять весен назад. До того дозволялось говорить только Хозяйкам, которые исстари открывают и замыкают круг схода.
        Случившийся неподалеку главный жрец цыкнул на Берё. Обернулся на голоса и злобно скривился, увидев знахарку. Она почувствовала взгляд и напряглась плечами. Поспешила отойти, даже с собеседником не попрощалась.
        Травник смутился. Оглядываясь суетливо, погладил пса. Берё внимательно всмотрелся в Сандала, без рычания оскалил на него зубы. Потерся о волчьи наколенники Отосута и кинулся догонять хозяйку.
        - Что с того, если женщинам иногда приоткрываются завесы Верхнего мира, - прошипел Сандал, провожая слепую с собакой сумеречным взглядом. - Им все равно не понять правильного лечения. Слишком дремучи и глупы.
        - Эмчита хорошо врачует, - опустил Отосут голову.
        - Эта старуха с мертвыми глазами опасна. Ведьма, настоящая ведьма!
        - Я только советуюсь с ней и помогаю…
        Шрам на лице Сандала задергался.
        - Любезничаешь с нечистой… Нет общего у жрецов с женщинами!
        - О чем говоришь? - удивился Отосут. - Эмчита мудра, как все старые люди.
        - Женщины - не люди!
        Травник растерялся:
        - Кто же они?
        - Существа, стоящие отдельно от человека-мужчины.
        - А матери наши? - отважился возразить Отосут. Лицо молодого жреца раскраснелось. - А души материнские в человеке? Богини небесные и земные, Хозяйки Круга, удаганки и мастерицы?
        - Белый Творец создал женский род для равенства Круга и воспроизведения мужей! Разве Он - женщина? Разве кто-нибудь слышал, что у Него есть мать или жена? Вот и жрецам, служащим Вседержителю, не пристало водиться с теми, кто отряжен на Орто рожать и выкармливать мужчин грудным молоком. То же самое и звериным самкам положено. Женщины не возвышенны в трудах и мыслях. Они думают не головою, а плотью, им дано размышлять лишь о низменных смыслах и телесных утехах. Отосут, вспомни, ты - озаренный!.. Не придерживаешься истин и древних обычаев жрецов?!
        - Верно говорят, будто и на солнце есть темные пятна, - вздохнул Отосут, пряча глаза. - Может, порою не всему, что ты молвишь, следует верить, учитель? Разнятся, видно, среди людей Орто истины и обычаи. Не знаю я изреченных тобою истин. И подобных обычаев не знаю - ни древних, ни новых. - Понурившись было, он вновь поднял голову: - А и знать их не хочу.
        Сплюнув в сторону, взбешенный Сандал только тут заметил старейшину. Силис переминался позади с ноги на ногу, ему стало неловко. Выдалась же нелегкая нечаянно подслушать сторонний разговор!
        Тряхнув гривой шапки, Сандал собрался что-то едкое, обидное ответить Отосуту. Уже и рот перекосил, но почему-то смешался. Не успел старейшина глазом моргнуть, как главный жрец слился с толпой. Силис повернулся и понял причину его скорого бегства: к мясному амбару приближался Хорсун.
        - Нашли подходящего тельца в Крылатой Лощине, на жеребенка поменяли, - сказал багалык. - Я домой пока, Аргыса заседлаю.
        Старейшина кивнул.
        - Дяденька Хорсун! - окликнул звонкий девчоночий голосок. - Куда мне идти?
        Хорсун недоуменно оглянулся, и на лицо его словно упала тень внезапно подступившей тучи. Силис сообразил, что багалык, занятый своими мыслями, напрочь забыл об Олджуне.
        Домм восьмого вечера
        Что такое «красиво»
        Под вечер, страшно утомленный, старейшина возвращался домой. Ехали с Тимиром, обсуждая перипетии хлопотного дня.
        - Так ты еще ни разу не видел своего сына с тех пор, как вы отдали его многодетным? - осторожно поинтересовался Силис.
        - Нет, - хмуро ответил кузнец. - Близко к их жилью не подхожу. Стыдно признаться - боюсь, мало ли что. Пусть уж обычай будет соблюден до конца.
        - Но ведь завтра… э-э… - Не договорив, Силис изобразил руками крышу дома. От усталости на него вдруг нашло косноязычие.
        - Во время строительства Лахса обещала унести Атына к соседям, - понял Тимир и, недовольный тем, что нечаянно выдал имя сына, в досаде потер подбородок.
        - Вот как… - Силис успел придержать язык, тоже едва не сболтнув лишнее. О том, что имя для сына кузнец выбрал странное. Атын - Другой.
        - Мне подумалось, так будет лучше, - сказал Тимир, отвечая на незаданный вопрос. - Чтобы демоны совсем отвернулись от ребенка, решили, будто он не наследник кузнеца. Не мой сын. Другой мальчик… Это имя, согласись, все ж попригляднее, чем, например, Мек?н - Плохой или Холонгс?йя - Запах-пота-из-подмышки. А ведь ты знаешь мужчину и женщину с такими именами. Их родители также пытались отвести злых духов. Не потому ли эти люди живы-здоровы сейчас? В детстве мы играли с девочкой Холонгсойей, и я не помню, чтобы кто-нибудь дразнил ее. Все знали: подразнишь - вызовешь беса, погубишь подружку. Можно, конечно, поменять имя после, когда станет известно, какой сложился нрав у мальца, но зачем? Пусть оно, не гордое и как бы стороннее, дольше оберегает его душу.
        Помолчав, Тимир продолжил с тоской:
        - Если б надежда была, что Урана еще родит! Но вряд ли. И весны не те… - Он встряхнулся: - Подождем возвращения сына. Главное - рос бы мальчишка здоровым… Ладно, Силис, до встречи. А не зайдешь ли к нам передохнуть? Урана, поди, что-нибудь вкусное к ужину приготовила.
        - Нет, спасибо, - отказался Силис. - Дома ждут.
        Тимир прощально кивнул и поскакал по дороге к крылатым холмам.
        Проезжая мимо елани, где на опушке, защищенной от холодных ветров, приткнулся двор Манихая и Лахсы, старейшина высмотрел у поленницы двоих малышей. Старшему, сгорбленному золотушному мальчонке, одетому в нелепую, плохо вымятую хламиду, было не больше пяти весен. Второй, в ловкой двухцветной шубейке из ушей зайца и такой же нарядной шапочке, но обутый в драные великоватые торбаза, казался вовсе крохой. Он еле стоял на ножках, прислонившись к лежащему бревну. Видно, это и был сын кузнеца.
        Чем-то увлеченные, дети не увидели Силиса. Он незаметно подъехал к изгороди. Старший, кряхтя, обхватил красными от холода ручонками валяющийся недалеко чурбан величиной почти с себя. Повалив его, подкатил к бревну.
        - Вот, стол тебе будет, - донесся голос, необычайно звучный для тщедушного тельца мальчика.
        Силис удивился: никогда еще не приходилось ему слышать у детей такого чистого и яркого птичьего голоса. Он был не пронзительный, густой и приятно волнистый.
        - Вот, стол тебе будет, - повторил парнишка, с трудом устанавливая тяжелую чурку перед бревном, и до Силиса дошло, что он не говорит, а поет.
        - Эгей, смотри-ка, знаменитый силач Элен стол принес для твоих игрушек! - пропел малец. Порылся за бревном и высыпал на «стол» кучку коровок, лошадок и олешков, вырезанных из тальника. Видно, Манихай, превозмогая лень, смастерил их как-то на досуге, украсил резьбой и рожками.
        - Правда ведь, сильный твой брат?
        Обняв карапуза, маленький горбун взгромоздил его на бревно. Встал напротив и потряс поднятыми вверх сжатыми кулачками, показывая, какая в его руках прячется сила.
        - Жаль, что ты еще не умеешь разговаривать, а то бы сказал: «Вот стоит мой брат Дьоллох, большой и толстый, как воин!»
        Восхищенный ребенок залился смехом. Силис, не сдержавшись, тоже хохотнул. Дети резко замолкли и настороженно уставились в лицо незнакомому дядьке, выглянувшему из-за поленницы. Перепуганный Атын громко заревел. Силис спешился, привязал коня и опять выглянул.
        - Ты кто? - храбро осведомился Дьоллох, загораживая плачущего малыша. - Если пришел за моим братцем Атыном, я его не отдам. Я пинаться умею!
        - Да не собираюсь я забирать твоего братца, - засмеялся Силис, пролезая во двор между жердинами изгороди. - И сражаться с тобой не хочу. Я видел, как ты нес огромное полено, и подумал, что такого сильного мальчика давно не встречал. А еще ты, оказывается, очень красиво поешь.
        Атын перестал плакать. Чужой дядька не выглядел злым. Пустив сопли, малыш взмахнул мокрыми ресницами и улыбнулся Силису. Тот присел рядом на бревно.
        - Что такое «красиво»? - спросил Дьоллох.
        - Ты не знаешь, что такое «красиво»?
        - Я-то знаю, - насупился мальчик. - Но хочу, чтобы ты сам сказал.
        Силис озадачился не на шутку.
        - Как бы тебе объяснить, что я считаю красивым… Думаю, на земле все красиво, к чему приглядишься. Вот ты просыпаешься утром, открываешь глаза, потягиваешься, и на ладонь твою ложится первый светец восхода. Рука, а постепенно и все вокруг становится золотым… Это красиво. Потом взбегаешь на холм, стоишь на нем и смотришь, как внизу по камням звонко скачет ручей. А он вдруг умолкает.
        - Почему?
        - Потому что птицы поют. От красоты их утренней песни даже у ручья перехватывает дыхание… Сверху тебе видны гривастые головы и хребты коней. Густые травы на аласе раздвигаются перед ними и смыкаются снова. Поднимешь взор к небу, а в нем медленно-медленно парит птица-сокол… Все это так красиво - словом не передать!
        - А если промчится волк?
        - И волк - красиво. Густой мех его искрится под солнцем. Весь он, словно стрела в полете, летучий и обтекаемый ветром.
        - Словом не передать, - задумчиво повторил мальчик. - Можно мне придумать об этом песню?
        - Обязательно придумай. Завтра я приеду к вам снова, и ты споешь ее мне, - серьезно сказал Силис.
        Скрипнула дверь. Старейшина поморщился, услышав визгливый голос Лахсы:
        - Где тебя носит, несносный Дьоллох! Совсем заморозишь Атына!
        Женщина осеклась, поднесла ко рту дрогнувшую ладонь:
        - Ой, гость тут у нас, а я раскричалась… Что в дом не заходишь, Силис?
        Он поднялся с бревна, взял малыша на руки.
        - Дозволительно ли после похорон? У вас же новорожденная.
        - Это чужим запрещено видеть ребенка. А какой же ты чужой? Ты уважаемый глава наш! - застрекотала Лахса. - Да и что может случиться со здоровой малюткой?
        Она все же сплюнула, чтобы не сглазить.
        - Вообще-то мы хорошо очистились у огня, - пробормотал Силис. Ему одновременно хотелось и не хотелось зайти. - Но я без подарка.
        - Ну, за подарком, надеюсь, дело не станет. Хочу люльку тебе заказать для Илинэ, а то спит в колыбели Атына.
        - Добро, - согласился гость и похвалил: - Славное имя у девочки. Будто река-бабушка внучку волной принесла, вам доверила.
        - Главный жрец назвал, - неохотно отозвалась Лахса, открывая пошире перекошенную дверь.
        Силис вошел и покрутил носом, ошарашенный мощной смесью запахов мясного варева, подгоревшего молока и нечистых пеленок. Сразу ясно - вот дом, полный детей. У Силиса юрта тоже людная, детная, правда, в несколько раз просторнее и воздуху в ней, конечно, больше. Но и на четвертушку так могуче не пахнет, даже когда Эдэринка полощет коровьи кишки для кровяных колбас.
        Взвизгнув, юная девушка метнулась за дырявую ровдужную занавеску на левой половине. За ней ринулись еще несколько девчонок и две радостно взлаявшие собаки. Занавеска заходила ходуном. То тут, то там в дырьях замелькали глазенки. Дети выталкивали друг друга наружу, шепчась и придушенно хихикая.
        Со средней лежанки, натужно охнув, привстал растрепанный Манихай:
        - Отдай, Силис, малыша Лахсе. Проходи, садись к столу. Спросил бы о новостях, однако виделись мы сегодня. А вот чем обязаны твоему появлению - о том спрошу, если позволишь. Все же в первый раз ты решил навестить наш захудалый двор.
        - Мимо ехал, ну и зашел. Завтра опять приду - строить вам новую юрту. Если позволишь, - усмехнулся Силис, снимая рысью доху.
        - Нюкэна! - раздраженно кликнула Лахса старшую дочь. - Кого испугалась? Это же Силис, наш старейшина, гость дорогой! Раздень ребенка, мне на стол надо готовить!
        Девушка вышла из-за занавески, опустив глаза, забрала Атына у матери. Освобожденный от хламиды Дьоллох, почесывая вспотевшие коросты на шее, смело примостился рядом с Силисом. Манихай хотел смести мальчишку со скамьи подзатыльником и уже было замахнулся, но гость отвел суровую отцовскую руку:
        - Оставь. Дьоллох - мой друг.
        Мальчонка напыжился, покраснел и сгорбился еще больше.
        - Золотуха одолела нашего меньшого, - сказала Лахса смущенно, строя «страшные глаза» сыну, чтобы не скребся при чужом человеке. - Смазываем болячки кашицей из бересты, да что-то не помогает.
        - Можно живицу с семи старых лиственниц прокипятить с маслом или собрать с острия топора черную смолку от березовых дров, - посоветовал Силис, прихлебывая горячий взвар из сладких корней сарданы. - Так, помню, Эдэринка нашу среднюю дочку лечила. Но лучше покажи мальчика жрецам.
        К столу, оттолкнувшись от теплой стенки очага, приковылял Атын. Ножки его были чуть кривоваты. Спереди в прорехе штанишек, которую у малюток оставляют для оправки, белела крохотная свистулька, отягощенная слева крупным темным бубенцом. Он свисал почти до колена.
        Перехватив сочувственный взгляд гостя, Лахса вздохнула:
        - А у этого грыжа. Прямо не знаю, как Уране сказать. Чего только не пробовали - и лягушачью икру по весне на ночь прикладывали, и свежесодранную мышиную шкурку - ничего не получается. Отосут не сумел помочь.
        - Слышал я, Эмчита грыжи вправлять мастерица, - вспомнил Силис.
        - Э-э, да что мы все о немощах, будто нет других разговоров! - воскликнул Манихай. - Я вон тоже болен, все тело с утра разламывается, но ведь не плачу! Ты мне, Силис, лучше ответь: наша новая юрта будет как у тебя или меньше?
        - Может, и больше.
        - Что бы такое кинуть в столбовые ямины, чтобы богатство приманить, а? - заволновался Манихай. - Сознайся, какие хитрые штуковинки ты туда положил, когда дом себе строил?
        - То же, что и все кладут, - связки белого конского волоса. Ну, и жрецы благословили. Я велел им завтра к вам подойти.
        - Тимир, говорят, закопал под столбами своей юрты куски серебряного крушеца, - пробухтела Лахса, разгоряченная новым поворотом разговора.
        - Про то не знаю.
        - А ты попроси, попроси кузнеца, пусть и нам даст серебра или хоть рудные камушки. Задарма, что ли, его ребенка растим? - дернул Манихай жену за рукав.
        Из колыбели, стоявшей на левой спальной лавке, донесся плач младенца. Силису захотелось глянуть на девочку, проверить сметку об ее происхождении. Летом в Эрги-Эн он видел покойную ныне Кэнгису, жену старшого Никсика. По виду она была на сносях. Однако ни о каком ребенке речь не велась, когда узнали, что женщина умерла. Может, попытаться легонько выспросить у Олджуны, куда девалось дитя?
        Несчастные дети! Если это ребенок Кэнгисы, то… То что? Силис сам себе изумился. Снова бабьи мысли и слезы! Какая разница, чей это ребенок? Нужно ли знать кому-то, что подкидыш родом из Сытыгана, которого на Орто уже нет? Всем миром помочь многодетным, так и вырастут у них добрые люди, зачинатели новых родов!
        Лахса перепеленала Илинэ. Не выдержала - с гордостью показала гостю девочку:
        - Вон какая она у нас большая!
        Малышке и впрямь будто исполнился месяц. Глаза почти осмысленные, личико светлое. На чистом лбу круглая черная метка - знак Солнца, нарисованный углем из очага. Родовой огонь должен знать: девочка здесь не посторонняя. Пусть как можно заботливее оберегает ее от злых духов две двадцатки первых, особо опасных дней. Не хозяйка родила ребенка, но положенные правила должны быть соблюдены в доме, где растет крохотное счастье. Поэтому Манихаю все эти дни нельзя охотиться и рыбачить, а Лахсе притрагиваться к шитью.
        Две двадцатки - число священное. Столько весен воздушная душа человека готовится к рождению, дозревая в небесной чаше-люльке. Столько седмиц женщина носит дитя в себе. Столько дней души прощаются с Орто после смерти того, кому принадлежали.
        Илинэ закривила ротик, вертя головой. Пух тонких кудряшек вызолотился на темечке в неровном очажном свете. Женщина с наслаждением обнюхала ребенка, чихнула и, воркуя, присела на скамеечку в тени. Кормить начала.
        - Девчонок попусту питаем, готовим для мужей, - проворчал Манихай. - Всего-то два сына у нас, и то младший калека. А дочек - что сорной рыбы в реке. Недаром сказывают: «Если носящая платье проскочит между огнем и мужчиной, достаток из дома уйдет». А тут сколько раз на дню девчонки шастают меж мною и камельком, когда я грею болезную спину! Потому и достатка нет. Да мало нам, еще одну навязали.
        Прикрывая ладонью выпростанную грудь, Лахса вскочила и гневно набросилась на мужа:
        - Не отдай нам жрец Илинэ, тебе бы, лежебоке, не видать новой юрты, как своего затылка!
        Манихай, забывшись, съежился, вздернул локоть тыльной стороной к лицу. «Она, видать, бьет его», - догадался Силис.

* * *
        …Лахса, бывало, поколачивала супруга. Не крупно, так, для острастки, когда ей слишком уж надоедали его бесконечные стенания, лень и необоримая любовь к праздникам-гулянкам. Манихай драться совсем не умел, а Лахса умела. В ее на вид пухлых, сальцем начиненных ручках скрывалась изрядная сила. Раз в месяц заволакивая мужа в коровник, откуда заранее выводила скотину, Лахса лупцевала его усердно и не без удовольствия.
        Манихай старался не вопить очень громко. Он не хуже Лахсы понимал: будет орать - совсем перестанут почитать люди и собственные ребята. Нельзя допускать, чтобы соседи и дети знали, как главу семьи, господина-мужчину трясут и молотят, взяв за шкирку, словно нашкодившего щенка. Жена была мудра по-своему. Манихай побаивался ее, уважал и покорно принимал заведенные ею порядки.
        Старший брат Лахсы, обедневший и тоже обремененный большой семьей, силком выдал сестру замуж за ветреного Манихая. Сказал ему:
        - Хочешь, бери, как стоит перед тобой, в одном платье, не хочешь - не бери.
        Эти слова прозвучали для Лахсы будто удар прута. Брат не собирался выделять ей корову, оставленную родителями в приданое.
        - Возьму и в платье, - беспечно ответил жених и отдал брату хороший калым, половину своего добра - двух коров, быка и кобылу.
        Молодая жена долго плакала, едва вынося рядом с собой нежеланного, никчемного человека. Но что делать - вдовый табунщик Кубагай, за дочкой которого, Нарьяной, она присматривала, не замечал Лахсу. Потом женщина притерпелась и привыкла к мужу такому, какой есть. А за привычкой исподволь пришло нечто большее. Не любовь, нет. Нет… наверное. Просто теперь Лахса размазала бы об стенку любую бабу, которая позарилась бы на ее зряшного мужика. Это был ее супруг, отец ее восьмерых детей. Всех их она родила со счастливым ожиданием, хотя не умела ни присматривать за малышами по-доброму, ни воспитывать по семейным обычаям людей саха.
        С каждым ребенком вместе с радостным изумлением новой жизнью в женщине крепло тайное, горькое убеждение, что она - плохая мать. А может быть, и плохой человек. Ее легкомыслие и пристрастие к жизни за чужой счет были схожи с недостатками Манихая. И постепенно щемящая жалость к себе и мужу как к несостоявшимся, непочитаемым людям, стала той глиной, которая прочно схватилась и спаяла этот союз.
        Всю работу, худо-бедно проделываемую семьей, Лахса приписывала Манихаю, чтобы закрыть насмешливые рты, всегда готовые поболтать о вошедшей в присловья праздности ее супруга. Она не особенно заботилась о нем, однако не меньше, чем о ребятах. Утром, одеваясь на бегу, первым делом торопилась развести огонь, чтобы домочадцы проснулись в тепле. Разогревала для них остатки вчерашней еды и лишь затем спешила в коровник.
        До полудня женщина трудилась честно. После, снедаемая неувядаемым языковым зудом, отправлялась к приятельницам и напрочь забывала о доме. Случалось, надеясь на Лахсу, друг на друга, куда-нибудь по своим делам сматывались Манихай, Нюкэна и старший сын. Тогда полуголая детвора, ревмя ревя, до вечера бродила по выстуженной юрте под присмотром смышленых собак.
        Всласть насытившись разговорами, вволю наслушавшись сплетен, Лахса возвращалась и как ошпаренная виновато носилась из дома к коровам и обратно. Доила, задавала сена, вычищала навоз, растапливала полузатухший очаг. Обтирала сопливые мордашки детей, одевала иззябших, согревала и кормила чем придется. Что-то шила-подшивала, прибирала, готовила к ужину… К ночи разминала со сливками и правила ножки и ручки кузнецова сына. Закрепляла его в люльке поверх жеребячьих пеленок мягким ровдужным ремнем - ребенок тогда лучше спал.
        Время прошло незаметно. Приемыш стал ходящим, лучше понимающим слова человеком. Лахсу он звал, как зовут матушку грудные дети и как телята кличут корову: «Мэ-мэ». А недавно стал довольно чисто произносить имя Дьоллоха. Теперь и свое имя получил. Рассохшуюся старую люльку заняла крошка Илинэ. Атына поместили с любимым братом Дьоллохом на лежанке, ближней к очагу. Ночью малыш крутился и всплакивал, приходилось брать к себе и успокаивать грудью. Молоко из рожка с привязанным соском от коровьего вымени Атын пил неохотно.
        Видя, как матери трудно, Нюкэна начала больше помогать по дому. Манихай в последние дни уходил редко и ненадолго. По вечерам от нечего делать рассказывал детям страшные и смешные истории или разучивал с Дьоллохом песни. У Манихая был хороший голос.
        Вчера Лахса неожиданно обнаружила, что ей не хватило времени на разговоры с приятельницами. Вспомнила умершую родами Нарьяну. Девочка-подкидыш чем-то была с нею схожа - такая же светленькая и кудрявая. Вспомнила Лахса и большеглазого отца Нарьяны Кубагая, свою первую любовь. Жалела Хорсуна. Ох злой Дилга - оставил одиночкой, новорожденного сына у воеводы забрал…
        Весь вечер думала о нелюбезной к кому-то судьбе. Даже обсуждать случившиеся в бурю события расхотелось. Впервые длинный язык оставил хозяйку в покое.
        Одни люди уходят с Орто, другие приходят взамен… Лахса кормила Илинэ и смотрела на нее не отрываясь. В какое-то мгновение женщине показалось, что это ее собственный ребенок, вопреки всем непогодам жизни рожденный от любимого человека.
        Может, буря стронула с места заскорузлое бытие и на Земле все потихоньку стало меняться? Все-все. Даже Манихай и убеждение Лахсы о себе, что она скверная мать и человек так себе.
        Взъярившись на слова мужа о бесполезности девочек, Лахса тут же опомнилась и подсела к нему, подпустив ласки:
        - В доброй юрте выправится, Манихай, твое отсырелое здоровье.
        - Я про юрту новую песню придумал, - важно сказал Дьоллох. - Отец мне помогал.
        Манихай смущенно замахал руками:
        - Иди, иди со своими песнями!
        - Пусть споет, - попросил Силис. - Я же еще не слышал.
        И мальчик запел. Украшениями слов песня не блистала, зато в ней было много переливчатых рулад и трелей. Затейливые звуки лились из губ Дьоллоха легко и свободно, как терпкий молочный напиток из горлышка кожаного бурдюка. Разносились, будто по ветру, перезвоном плотницких топоров, вились кружевными стружками из-под ножа и завитками дыма из утренней трубы…
        Силис закрыл глаза. Вначале в темноте закружились красные точки, и вдруг новая, чудесная юрта Лахсы и Манихая, словно уже построенная, предстала перед ним вживе. Большая и гладкая, с крепко сбитой усеченной крышей, со скатывающимися вкось боками, плотно мазанными навозом и глиной. С опрятной дверью в восточной стене и праздничными, ярко вспыхивающими на солнце окошками.
        Песня кончилась, а Силис все не мог открыть глаза. Дьоллох обиженно потыкал его пальчиком в бок:
        - Ты, что ли, уснул?
        - Нет… Но сон, кажется, видел, - улыбнулся Силис. - Спасибо, друг. Давно мое сердце так славно не тешилось пением. Однако пойду. Заждались дома меня.
        Накинув доху, постоял у двери.
        Собираясь натереть малышку сливками, Лахса подогревала ее у огня. Розовое тельце ребенка светилось издали, как пятно рассветного окна. К колену няньки прижался Атын, грызя жареную заячью ляжку, и одна из собак заботливо облизывала его чумазое личико. На шестке в куске бересты сушилась толченая древесная труха - присыпка от младенческих опрелостей, хорошо дубящая кожу. Над старой люлькой висел детский оберег - скукоженная медвежья подошва.
        Дьоллох забрался с ногами в огромный котел и самозабвенно выскребал щепкой остатки пригоревшего мяса. Высунулся из-за краев и сообщил Силису:
        - Я уже думаю песню про «что такое красиво». Когда ты опять придешь в гости, я тебе ее спою!

* * *
        Ох сколько народу на строительство пришло! У Лахсы глаза оказались на мокром месте. Прослезилась от счастья, глупая, не ожидаючи такого наплыва помощников. Славно вышло всем миром-то.
        Манихай не сидел сложа руки. Бегал-крутился, то лесины таскал, то намешивал залитую кипятком смесь для затирки стен - глину пополам с навозом, дресвой песочной и сенной трухой. Даже не охнул ни разу, хотя больная спина с непривычки большого труда едва пополам не переломилась. Насмелился выпросить у Тимира толику серебра.
        - Зачем? - скроил удивленную мину кузнец, будто не знает.
        - Земельку под столбами уважить.
        - Всякой ерунде веришь, - засмеялся Тимир. Но все же не поленился, сгонял домой на коне, привез камешки светло-серого благородного крушеца.
        - Держи. Если веришь, может, и сбудется.
        Манихай кинул в столбовые ямины серебро со связками белого конского волоса, полил молоком и топленым маслом. Разбросал у коновязей и в углах двора мелко нарезанное мясо - принес духам дары.
        Отосут хорошее благословение молвил. Главный-то жрец не явился. Кто-то сказал, что Сандал отправился с костоправом Абрыром на санном быке очищать окрестный лес от поваленных бурей деревьев.
        - Как ребенка отдать - тут как тут, а как доброе дело спроворить - некогда ему, - обиделась Лахса.
        Остов юрты - четыре толстых, гладко ошкуренных столба - встали комлями вниз по углам большого квадрата. В полукруглые гнезда столбов легли лицевая восточная и западная балки, а на их концы - южная и северная. Протянув матицу, жрецы сели на нее и устроили пир для домашних духов. Потом тесаные жерди на брусьях-подушках прильнули к балкам и матице, образуя крышу. Плотными рядами лесин поднялись наклонно воздвигнутые стены с отверстиями для нечетных окон. Тимир врубил оконные колоды с решетчатыми рамами, заполненными слюдяным камнем, - комарику не протиснуться. Силис подогнал косяк двери впритирку к бревнам восточной стены, навстречу восходящему солнцу. Глухой распоркой воткнулась понизу кряжистая брусовина порога. Манихаю осталось дверь коровьей шкурой обшить.
        Пока одни мазали наружные стены, вторые трамбовали крышу, а третьи лепили камелек. В выжженное дупло очага залез юркий старец Кытанах. Набивая внутренние стенки жерла речной глиной, разговорчивый дед вещал гулко, как из бочки:
        - Кто живет самый длинный человеческий век, у того отрастает новый зуб мудрости, что дарит знание сокровенных загадок жизни. К такому человеку вторая молодость приходит!
        - А третья к тебе еще не пристает с ласками? Ну, такая застенчивая одноглазая красотка на одной ноге? - подтрунил старик Мохсогол, подбавляя в обмазку камелька простокваши для пущей гладкости.
        Напарник не растерялся:
        - Э-э, кто о чем, а этот все о бабах!
        Юрта наполнилась смехом, словно упругими воздушными волнами.
        - Хозяин, дрова принимай! - крикнули с улицы.
        Манихай вышел и отшатнулся, упершись в огромный воз древесного лома и хвороста. Поодаль Сандал с Абрыром осклабили довольные лица, принялись швырять к поленнице стволины и охвостья горбылей. Десятки проворных рук тут же подхватывали лесной дром, рубили и складывали из нарубленных чурок окладистую трехрядку.
        Глазам своим не поверил Манихай, когда увидел полностью сложенный новехонький дом в недавно пустом южном углу двора. Ни в подборе леса, ни в прочности мощных столбов, ни в высоте и ширине юрты нечего было менять и править. Все толково и складно, все одно к одному.
        Ребятишки с Нюкэной пустились в пляс. Только Атына среди них не было - с утра унесли к соседям. Лахса, стоящая у коновязей с завернутой в одеяльце Илинэ на руках, не удержалась - расплакалась, не смогла путем поблагодарить людей. И Манихай не смог, комок застрял в горле. Должно, простыл, выпив намедни с устатку холодной воды из уличной кадки.
        Силис пришел на выручку:
        - Пусть мой друг Дьоллох новую песню споет.
        И мальчик запел:
        Светец, восхода вестник,
        мне золотит ладони.
        Слушая птичьи песни,
        звонкий ручей умолк.
        С ночи в траве высокой
        тихие бродят кони,
        реет по небу сокол,
        мчит по опушке волк.
        Он, как стрела в полете,
        весь серебром искрится,
        срежет на повороте -
        ветру не перегнать!
        А в облаках лениво
        кружится сокол-птица…
        Все это так красиво -
        словом не передать!
        Скоро проснется солнце,
        сбросив поводья, глянет
        в радостное оконце
        и удивится вдруг:
        «Дом здесь откуда взялся
        новый в густой елани,
        как он без ног поднялся,
        сделался как без рук?
        Есть где расположиться
        справа мужскому люду,
        женщинам и девицам
        слева приятно спать.
        Правильный дом на диво!
        Праздничный, словно чудо!
        Все в нем светло, красиво -
        словом не передать!»
        Весело дух-хозяин
        ясному солнцу скажет:
        «Пусть каждый лучик знает -
        это народ Элен
        сладил жилище дружно,
        вставил окошки даже,
        сделал здесь все, что нужно,
        от потолка до стен!
        Мне дали домик тоже,
        не обошли подарком,
        сплю я на новом ложе -
        экая благодать!»
        …Рыжая солнца грива
        вспыхнет светло и жарко,
        станет везде красиво -
        словом не передать!
        Все слушали и удивлялись, какой у мальца голос звонкий. И наряд слов продуман не хуже, чем в песнях взрослых. Лучшей благодарности быть не могло!
        - У тебя получилось красиво, - подмигнул Силис маленькому певцу.
        Дьоллох в ответ подморгнул, словно был у них со старейшиной свой секрет.
        - Отец мне помог песню сочинить…
        - Уруй! - закричали строители. Ноги их сами затанцевали осуохай, втягивая в хоровод вокруг коновязей закатное солнце, вечер и дым веселого костра.
        Домм девятого вечера
        Круг
        …Взошло солнце. Ночь-скрытница уснула у Дилги в коновязи. День новый осветил Орто.

* * *
        Пусть хоть какие благодатные, не по-осеннему солнечные дни сверкали и ярились на Срединной земле, на душе у Хорсуна было пасмурно. Безмерная усталость наваливалась на багалыка, когда он вставал с одинокой постели и когда ложился в нее. Днем дружинные и другие заботы разогревали, взбадривали в сонливом теле кровяной ток. Заставляли двигаться и, как прежде, направляли к согласию привычные действия и речи. А ночью житейские хлопоты, отступая, представлялись мелкими и суетными. Мысли то уходили назад, к недавнему счастью, то вертелись вокруг нескольких дней, разбивших безмятежность Элен, словно валун, сорвавшийся с высокого берега в спокойную воду.
        Повторялся вещий сон, который сковал багалыка во время бури в расщелине под каменным козырьком. Снова Хорсун протягивал к Нарьяне руки, уже безысходно крича, уже зная, что сейчас между ними рухнет черное лезвие ливня. Но крепко-накрепко заповедано было чьим-то неведомым, злобным или, напротив, щадящим промыслом: заколдованные, бездвижные ноги отказывались сделать последний шаг навстречу жене. Там, в полугрезе, Хорсун отчетливо сознавал, как опасно заглядывать в промозглую тьму черного ливня. Понимал, что из снов не вытянуть человека, а если удастся, то это все равно лишь призрак, тень без души и тела. Понимал и ничего не мог с собой поделать. Его будто заклинивало в пограничье меж явью и небытием, где, даря обжигающий миг надежды, в полнеба сияли глаза-звезды Нарьяны. С трудом пробуждаясь, Хорсун долго лежал без сна. Только под утро погружался в тупое забытье, заслоняющее от тягостных мыслей спасительным щитом.
        Бессонница измотала багалыка. Вчера ввечеру, придя из Двенадцатистолбовой, упал на лежанку и обморочно забылся до восхода. Очнулся резко, болезненно, точно от удара, и все же почувствовал себя отдохнувшим. В очаге гудело яркое пламя. Видимо, радетельная Модун навещала, побеспокоилась огонь развести. Хорсун подошел к окну и, увидев свое отражение в слюде, заметил блики, как-то чудно падающие на голову. Всмотрелся в отражение внимательнее и сообразил: нет никаких бликов, просто волосы поменяли цвет.
        В юности волосы у Хорсуна были искристо-черными, потом стали густо-черными. Не случись беды, наверное, еще долго оставались бы такими, прежде чем сделаться пестрыми, как спина лисы-сиводушки. А они побелели сразу и почти совсем. Белый зимний цвет, видный подслеповатой одноглазой Ёлю, метит стариков. «Значит, скоро уйду по Кругу», - равнодушно подумал багалык и вяло удивился. Он не слыхал о людях, умирающих от старости в возрасте, только-только дошедшем до зрелого.
        В хорошо натопленном доме было душно. Хорсун открыл дверь. Постоял на пороге и зачем-то решил, как бывало раньше, обмерить прыжками двор от юрты до изгороди. Отошел к очагу, оттолкнулся-разбежался и запрыгал с порога, по-заячьи сдвинув ноги, до конца чисто подметенного двора. Получилась двадцатка прыжков и еще шесть. Каждый примерно в три ручных размаха от кончиков пальцев левой руки до кончиков правой. «А в год женитьбы было на пять прыжков меньше, - усмехнулся Хорсун. - Но это не двор уменьшился - укоротилась длина моего скачка. Стало быть, и впрямь я постарел».
        - Зачем ты прыгал? - вывернулась откуда-то сбоку любопытная Олджуна.
        - Так, - буркнул Хорсун. - А ты что здесь носишься в одном платье? Беги домой, простудишься.
        - Ты еще спал, а я орла в окно увидела, - пояснила девочка. - Он ворону от двора отгонял. Вот я и выскочила поближе глянуть.
        - Иди в юрту, двери закрой. Выстудится дом, пока мы тут разговариваем, - велел Хорсун. И застыл, услышав неподалеку знакомое «Каг-р, кар-ра, кар-р!», - а следом гневный орлиный клекот.
        Олджуна мотнула головой в сторону леса:
        - Я же говорила. Почему они еще не улетели в Кытат?
        - Не знаю. Может, подранки, крылья повредили.
        Вспомнив зловещий вороний полет над собой по возвращении домой с охоты, Хорсун с больно екнувшим сердцем подумал: «Нет, не подранки. Ворона та самая. Снова ворожит несчастье. А орел… Да птицы ли это?»
        Пока руки сами послушно наливали в чашки молоко, сами нарезали оставленное с вечера вареное мясо, голову одолевали тревожные мысли о странных птицах.
        За столом Олджуна спросила, глядя в окно:
        - А может орел заклевать человека?
        - Не слышал такого. Но на оленят, говорят, порой нападает.
        Девочка поежилась:
        - Когда орел отогнал ворону, он кружил надо мной. Будто хотел заклевать. Теперь вон на изгороди сидит.
        На ближнем прясле, наклонив ржаво-охристый затылок, действительно сидел крупный беркут. Багалык допил молоко, наблюдая за птицей. Орел скользнул по оконной пластине настороженным взором, словно догадываясь, что за ним следят. Мелко перебрал жердину крючьями когтей, взмахнул бело-бурыми с исподу крыльями и снялся с изгороди, взмывая ввысь.
        - Видел родича? - поинтересовался вошедший Быгдай, присаживаясь на край правой лежанки. - Красавец! Здесь решил зазимовать. Знать, зима будет теплая… Однако, думаю, не просто так твой пернатый брат к тебе во двор прилетал.
        - Свободная птица, где хочет, там и летает, - проворчал Хорсун.
        - Орел ворону со двора выгнал, - сообщила Быгдаю Олджуна.
        - Во-он оно как, - неопределенно протянул тот, заметно взволновавшись.
        - Большой, я такого раньше не встречала. Орла зовут Эксэкю?
        - Не называй его по имени, девочка. Он - господин-зверь рода багалыка.
        В роду самого Быгдая священным предком был изюбр. Отрядный не убивал этого зверя, не ел его мяса. С большим почтением относился он и к чужим зверям-покровителям.
        - Возьми, Хорсун, у Асчита добрую еду, справим благодарственный обряд.
        - Пустое, - нахмурился багалык.
        - Э-э, нет, - покачал головой Быгдай. - Родич плохое чует, злу приблизиться не дает.
        - Все плохое, что могло случиться, уже случилось, - обронил Хорсун, но все же оделся и вышел вместе с отрядным старшиной.
        Модун с Олджуной приготовили всего понемногу. В разных котлах сварили жирные кусочки звериного и скотского мяса, потомили в горшках тушки зайца и селезня шилохвоста. Холодными нарезали сочные кобыльи потроха. Асчит принес в туесках сливки, топленое масло и пахтанье с рассыпчатыми комочками масла-хаяка. Постарались, как уж могли: изгоняющего напасти орла люди издревле потчуют на славу.
        Обряд начали в полдень. Хорсун разложил жертвенные яства в мисах на белой кобыльей шкуре в центре двора у коновязей. Чуть дальше за ними разместились зачинщики орлиного пиршества. Нельзя сидеть с почетным гостем впритык, но и в одиночестве оставлять нехорошо. Стали ждать, ни к чему покамест не притрагиваясь. Багалык сомневался, что беркут опять прилетит. Но он прилетел.
        Не скрывая восторга, любовались мужчины парящей в вышине птицей. Широкие и длинные маховые перья орла серебрились на солнце, как боевые ножи. Конец ровно усеченного, украшенного темной каймой хвоста раскрылся, придерживая увесистое тело в воздушных струях. Покружив над двором, беркут зорко обозрел угощение сверху. Нацелился на самую большую мису с кусками сырого жеребячьего мяса, сложил крылья и со свистом ринулся вниз. Когда его горбатый клюв захватил первый изрядный шмат, Быгдай выглянул из-за коновязи и приступил к молитве:
        - Сверкнув доставляющей вести звездой, с девятого яруса ты прилетел посланником громокипящих небес, орел, озирающий сверху миры! Не брезгуй радушием, царственный гость, с поклоном почтительным просим тебя: дары благодарные наши прими - рви мясо отборное клювом-кайлом, когтями отточенными раздирай слоистое сало кобыльих кишок, ешь-пей, угощайся, заоблачный страж!
        Остальные безмолвно качнулись и, согласно обычаю, заколыхались в такт славословящей речи. Орел потчевался охотно, вперевалку переступая по шкуре от мисы к мисе. Круглым золотисто-черным оком искоса поглядывал на людей. Они придвинулись к столбам коновязей плотнее и тоже вкусили снеди.
        - Сдается, явился ты к нам неспроста… Ужели подать собираешься знак о лихе неведомом, зверь-господин? Коль так, то запомни нас, верных друзей! Подкрасться не дай неизвестной беде, отвадь погребальные звоны лопат и черных аласов могильную тишь! Спаси от коварных заклятий и чар, от козней шаманских, магических стрел, от происков мстительных, тайного зла, а если враги неизбежны, то пусть приходят сражаться с открытым лицом!
        Благосклонно прослушав песнь-молитву, птица завершила трапезу. Наклонила голову и чуть приподняла мохнатую лапу, чтобы почистить клюв изогнутым когтем. В этот миг Олджуна, прячась за столбом, протянула руку за кусочком говяжьего языка… И тут словно вода забурлила в огромном котле, переливаясь через край, - так громко и разъяренно беркут заклекотал-зашипел! Поднятая лапа распустилась четырехлепестковым кожистым цветком, и напруженные когти с быстротой молнии вонзились Олджуне в запястье!
        На белую кобылью шкуру брызнула алая человечья кровь. Девочка пронзительно закричала. Вначале никто ничего не понял, а когда ахнули и вскочили, было поздно - орел раскинул могучие крылья и поволок Олджуну за собой.
        - Отпусти ее! - завопил Хорсун, забросив первую попавшуюся посудину поверх головы своего птичьего покровителя. Тот на лету повернул шею вбок и вниз. Глянул на багалыка вроде бы со сдержанной родственной досадой…
        Потом, вспоминая ужасное событие, Хорсун не мог взять в толк, каким образом несколько мгновений удлинились настолько, что в них вместилось время доброй четверти варки мяса.
        Увлекаемая орлом, девочка медленно переставляла ноги, почти не касаясь земли. С ее руки, воздетой беспомощно кверху, неспешно отрывались круглые капли крови и, обвисая в воздухе, опускались на снег гроздьями рябиновых ягод. Хорсун заметил, что Олджуна легко могла вырваться, зацепленная лишь остриями когтей одной орлиной лапы. Но, обезумев от страха, покорно, обреченно влеклась вслед за жгучей болью. Простертые крылья птицы взмахивали трудно, будто стены чума кочевников, сорванного с берега бурей.
        - От-пу-ус-ти-и-и-и! - вновь закричал багалык, пересекая двор в несколько плавных, неправдоподобно длинных прыжков. Крик его растянулся по ветру, поднятому крыльями, от коновязи до леса и гор, повторился устами скучливого эха…
        Через миг время с бешеной скоростью втянулось в обычный бег. Сжалось с вихрем и посвистом, точно тетива после спуска стрелы. Олджуну с разбегу швырнуло об изгородь. Беркут вознесся вверх к верхушкам елей и дальше, к задевающим небо острым затылкам речных утесов.
        - Ну-ну, прекрати рыдать, - поморщилась Модун, осматривая пораненное запястье перепуганной девочки. - Потерпи, кровь сейчас перестанет течь. Много ее вылилось, но рука не сильно пострадала, кости целы. Подернутся ранки струпиной, зарубцуются, и останутся на коже небольшие шрамы. Будут напоминать тебе об осторожности.
        Быгдай, зачинщик обряда, сидел на шкуре с поникшей головой.
        - Не переживай, - вздохнул Хорсун. - Никто же не знал, что так получится. Хищная птица… Мало показалось жертвенной еды, вздумала живую плоть потеребить. А тут как нарочно дитя подвернулось.
        Из юрты послышался рев малыша Болота: спящего ребенка оставили одного.
        - Пойдем, - Модун повела Олджуну к дому. - Промоем руку кипяченой водой, переоденешься, и я тебя уложу. Поспишь, и быстро забудется все страшное.
        Увидев мать, Болот сразу умолк, вытер слезы. Как взрослый, причесал пальцами рыжие вихры. Спустился с лавки и заинтересовался окровавленной рукой девочки. Что-то соображая, замахал ладошками:
        - Нож ка-ак па-ал! Ой-ой! Болно! Не пачь, не пачь!
        - Ты-то сам только что на всю заставу плакал-кричал, человек-мужчина, - улыбнулась мать.
        - Не пакал, - насупился малыш. - Болот не пачет. Болот болшой.
        Бутуз выглядел как маленький ботур. Слезая с лавки, успел нахлобучить любимую шапку, сшитую из ровдуги в виде шлема. Теперь деловито пристегивал к поясу деревянный батас в затейливо вышитых ножнах.
        - Вот и все, - сказала Модун девочке. - Ложись, держи руку на подушке. Вечером мы с Болотом опять вас проведаем. Помажем ранки на ночь кедровым маслом, смягчим кожицу, чтобы не тянула, подсохнув.

* * *
        Баюкая ноющее запястье, Олджуна думала…
        Как ей теперь гулять в лесу? Вдруг орел выследит и заклюет насмерть? Может, взять лук и убить орла? Убил же Хорсун старикашку Сордонга, и ничего с ним за это не сделали. А черный странник убил всех сытыганских мужчин, мать и Никсика. Странника и найти-то не пытались. Орла надо застрелить так, чтобы никто не видел. Чтобы люди подумали на кого-нибудь другого. Хотя бы на странника. Тогда не соберут схода, не станут судить за убийство священной птицы…
        Олджуна судорожно вздохнула. Сход!.. Эти тетки-дуры собрались сослать ее в чужой аймак за северными хребтами. Извести бы по дороге гонцов, которых отправят туда весною. Незаметно догнать их по горным тропинкам и прикончить, стреляя сверху из-за камней. А потом разделаться с гадкими старухами Хозяйками… Вот было бы славно! Ишь чего захотели - лишить Олджуну Элен!
        Девочка не выносила Хозяек с позапрошлого лета. Она любила играть глиняными человечками, которых лепила у озера Травянистого. Руки у нее сноровистые, куколки получались красивые. Олджуна приносила их домой и думать не думала ни о каких неприятностях, связанных с ними. А однажды бабушка увидела человечков, растоптала бедняжек ногами и страшно раскричалась. Ругала матушку Кэнгису за плохой присмотр за дочерью, ругала своевольную внучку. Потом объяснила, что идолами играть нельзя. В них, оказывается, может влезть злой дух и натворить много плохих дел.
        Олджуна не без сожаления прекратила делать куколок и стала лепить горшки и мисы. Так ловко приноровилась, что они тоже стали выходить красивыми. Она даже обжигать их научилась. Приспособила для этого вкопанный в обрыве прохудившийся котел, стащенный у матери. Кэнгиса все никак не удосуживалась отнести его кузнецам на починку.
        Обнаружив пропажу, мать после и горшки нашла. Немало подивилась дочкиному мастерству, соседкам похвасталась. Показала им звонкие, веселые изделия… Меньше надо было хвалиться! Кто-то Хозяйкам растрепал. Старухи, которых всякие подлизы называют почтенными, встретили однажды Кэнгису и что-то ей такое сказали. Мать запретила лепить горшки. Олджуна бы не послушалась, но мать отобрала-таки котел, сама не поленилась выкопать из обрыва. Бабушка молвила непонятное:
        - Не хватало ей еще стать Хозяйкой, за всю Орто ответ держать!
        Олджуна пристала с вопросами. Бабушка не ответила, отослала на улицу.
        …Вниз по кисти поползла тягучая, загустевшая капля крови. Девочка слизнула ее, как делала обычно, когда чем-нибудь ранилась. К царапинам и порезам ей не привыкать. Куда пуще забота изжить страх перед орлом… Закрыла глаза, представляя, что стоит на холме и смотрит на долину.
        Она любит Элен больше всего на свете. Любит ее прозрачные реки, ручьи и озера, полные рыбы и удивительных тайн, тайгу окрест, где обитают самые разные звери и птицы и растут все растения, какие только водятся в Великом лесу-тайге. Таких красивых гор, как здесь, нет нигде на Орто, об этом не раз говорили взрослые. Разве можно отнять у Олджуны Элен? Долина - ее истинная мать, и даже больше: она - мать и отец и далекие предки рода, чьи души превратились в деревья и камни. Долина - ее родной дом, ее единственный друг… Невозможно объяснить, что значит для нее долина! Наверное, это жизнь Олджуны. Без Элен она умрет.
        Люди в долине злы и корыстны, а земля щедра и добра к тем, кто летает, прыгает, ходит и ползает по ней. Будь Олджуна великаншей, она бы выкинула отсюда несносных людишек. Обняла бы долину руками и закрыла от всяких несчастий. Уберегла бы от бурь, страха и боли, ведь земля чувствует боль душою и плотью, как любое живое, мыслящее существо.
        Никогда ничего не боялась Олджуна в своей ненаглядной Элен. А теперь будет бояться. Проклятый беркут все испортил.
        Девочка открыла глаза и повернулась к окну. За ним мелькали смутные силуэты дядьки Быгдая и багалыка.
        Завтра надо будет громко назвать в лесу имя беркута. Пусть злые духи услышат… Нет, не станет она их манить. Дядька Быгдай сказал, что орел - родич Хорсуна. Недаром присловье есть: «Дружина без багалыка - что скала без орла».
        В который уже раз за эти дни Олджуна с гордостью подумала: «Мой новый отец - багалык!» Эта мысль приятно волновала и будоражила ее. Правда, ночью Хорсун пугал Олджуну страшными криками. От ужаса ей сначала хотелось убежать подальше, а после она притерпелась и лишь крепко зажимала ладонями уши.
        Багалык кричит во сне почти так же, как от боли ночами кричала мать Кэнгиса. У матери в животе сидел черный недуг, ел ее изнутри и рос, будто ребенок. Должно быть, у багалыка тоже что-то болит. Но хворого он не напоминает нисколько, хотя ходит хмурый и немножко злой. «Сердится из-за смерти жены и ребеночка, - понимала Олджуна. - Ничего, посердится и забудет». И похвалила багалыка: «Красивый, умный, богатый!» - а заодно себя: «Я тоже умная, что выбрала его в отцы».
        У Олджуны никогда не было настоящего отца. Как-то раз, подслушав разговор родителей, девочка поняла, что она приемная дочь Никсику. От нее не скрывали: Никсик - старший брат Кэнгисы. Матери у них были разные, а отец один. Да и не скрыли бы, ведь бабушка тогда еще не умерла. Но вот о своем сиротстве Олджуна узнала впервые. Справилась у бабки, и та неожиданно охотно разъяснила:
        - Если разобраться, Никсик не только не отец тебе, но и никакой не муж моей дочери. В молодости Кэнгиса была блудливая, нагуляла тебя в Эрги-Эн от заезжего торговца. - Вздохнув, бабушка погладила Олджуну по голове. - Мужчинам не нужно особо стараться, чтобы заставить вечно голодных сытыганских девиц и молодок развязать ремешки натазников. Стоит дать еды… Думается мне, потому-то и проклят род, что девичья честь не ценится в нем. Редко приходится слышать, чтобы братья или отцы присматривали за сестрами и дочерьми, а тем паче вступались за них. А Никсик - он, знаешь ли, сын старшей жены твоего деда, который был и моим мужем, - за Кэнгисой следил, да не выследил. Пришлось Никсику пойти на грех перед людьми. Не побоялся осуждения и объявил женою, когда ты родилась. Но на душу греха брать не стал. Никсик не спит с твоей матерью. Такой, дескать, строгий и праведный. А сам нищий! В ней, нищете-то, и есть подлинное зло, плодящее грех. В доме ни капли молока, ни крошки мяса, хотя этот - старшина. Как же, большой человек! Гордый!
        И, передразнивая суетливую походку зятя, бабушка горько и презрительно засмеялась.
        Олджуна знала, что такое быть мужем и женой. Это когда мужчина накидывается на женщину сзади, как жеребец на кобылу, и мнет, и треплет ее, кусая за шею, а кобыле вроде бы нравится. Девочка часто подглядывала издалека за подобными играми лошадей. Видеть, чтобы Никсик мял и кусал Кэнгису, ей и впрямь не доводилось. Наблюдая за родителями ночью, Олджуна приметила, что спят они бок о бок, но под разными одеялами. Несколько ночей прислушивалась, пока не наскучило. Не было ничего интересного. Никсик громко храпел, мать иногда тихо плакала. А однажды чем-то раздраженная Кэнгиса бросила мужу:
        - Из-за тебя я раньше времени стала старухой!
        - Ты молода и красива по-прежнему, - пробормотал он.
        - Кто я тебе - жена или чужая баба? Почему ты брезгуешь мной?
        - Я жалею тебя, - сдавленно произнес Никсик. - Жалею и люблю… как сестру.
        - Как сестру! - простонала мать. Хотела что-то добавить, но тут засекла притаившуюся за очагом Олджуну и, как всегда, выставила ее на улицу.
        Занедужив весну назад, Кэнгиса стала много думать о пище. Еды в семье всегда не хватало, но теперь мать подметала со стола все подчистую, словно тот, кто в ней поселился, имел бездонный желудок. Никсик начал прятать от жены скудное довольствие. Мать злилась, орала. Он жалел ее и выделял дольку, потом еще и еще… Не голодала в семье одна Олджуна, с утра до ночи промышлявшая в лесу.
        Бабушка передвигалась по юрте, держась за стены. Она походила на тень - была такая же темная и плоская. Порой девочке казалось, что бедное старушечье тело истончается и тает, как тает по весне вставленная в окно пластина льда. Никсик похудел так сильно, что над впавшими висками выперли кости черепа, а скулы, наоборот, провалились.
        В Месяце кричащих коновязей[73 - Месяц кричащих коновязей - декабрь.] и дальше, в Месяце водяных духов[74 - Месяц водяных духов - январь.], сытыганцы поп?дали от простуды и голода, будто скошенная трава. Скончалась бабушка. Потом наступила очередь ослабшего Никсика цепляться за свою чахлую тень, словно двойник на стене мог его поддержать. От голода у старшины Сытыгана часто мутилось сознание. Опасаясь, что отчим помрет и оставит ее с прожорливой матерью, Олджуна сбивала со старых сосен заледенелую кору и долбила омертвевшую заболонь. Разгребая сугробы, разводила дымные костерки над норами спящих сусликов - луговых собачек и охотилась за выбегающими зверьками. В удачные дни удавалось раскопать припасы семян и кореньев полевых грызунов или, хорошенько пошарив в глубоком дупле, разорить беличью кладовую.
        Кэнгиса встречала дочь алчным возгласом:
        - Что-нибудь принесла?
        - Тебе - ничего, - грубила Олджуна.
        Кэнгиса отворачивалась к стенке и плакала. Никсик щелкал девочку по носу:
        - Мать не жалеешь!
        - Зато ты жалеешь! - кричала Олджуна, тоже плача от обиды и злости. - Дожалеешься, она и тебя сожрет!
        Никсик сокрушенно вздыхал и, пошатываясь, брел к очагу обдирать принесенных падчерицей сусликов…
        В Месяц рождения[75 - Месяц рождения - март.] с едой стало чуть проще. Собачек теперь можно было залить водой, она уже не замерзала сразу. Ловить вымокших зверьков все же полегче, чем ждать у костров, зажженных над выходами их многоветвистых нор. Потом воинский мясовар Асчит привез и разделил по семьям аймака посланную Хорсуном конскую тушу скудного весеннего забоя. Немного окрепнув, Никсик вышел на общую подледную рыбалку. На столе появились отощавшие за зиму караси. Олджуна установила на талой земле прикрытые ветками доски-ловушки, усеянные мелкими петлями. В них запутывались белые и красные снегири. Пришло лето, выросли съедобные травы и ягоды. Девочка до оскомины объедалась черемухой. Жадными горстями хватала с колких кустов нечистую медвежью ягоду малину. Рот и пальцы ее синели от сока голубики и черно-сизой водянистой шикши…
        В начале осени Олджуна набрала в болотистом мелководье несколько больших корзин коровьего лакомства - корней сладкого сусака. Шарила по илистому дну тупым багром. Нельзя тыкать в озеро острым, не то невзначай проколешь глаз водяному духу. Рассердится он и утащит в глубину…
        Мать высушила корни, истолкла в муку. Это была последняя работа Кэнгисы. Жаль, так и остался в Сытыгане мешок с мучицей, придающей кипятку густую, вязкую сладость. Наверное, сгорел вместе с тордохом Никсика. Олджуна еще не была в своем аласе после того, как там сожгли хижины.
        Оставшись сиротой, девочка почувствовала облегчение. Она давно устала от матери и боялась ее вечного голода. Никсик же был неудачником. А таким отцом, как Хорсун, можно гордиться. Его слушаются, он красивый и славный, он - багалык! Хорсуну не надо ломать голову, где взять еду. В заставе каких только кушаний нет! Иные Олджуне и пробовать не доводилось. Жить стало легко и сытно…
        Прижав к щеке раненую руку, она сладко зевнула и решила, что потихоньку убьет всех своих врагов.

* * *
        Девочка заснула. Модун подоткнула ей одеяло с боков, задвинула занавеску. Уходить не хотелось. Свой дом без Кугаса и Дуолана стал немил.
        Болот дергал мать за подол. Мальчик надеялся, что дома их ждут отец и дядя, что они наконец-то вернулись из мест, откуда так долго не шли. В нетерпении забежал в пустую юрту и остановился:
        - Нету!
        Заглянул во все углы и разочарованно развел руками, едва не плача:
        - Нету Куга и Дола!
        Сокрушенно качая головой, потыкал пальчиком вверх:
        - Илбис.
        Утром Модун попыталась объяснить сыну, почему мужчины не возвращаются. Малыш понял по-своему правильно: отец и дядя Дуолан отправились в верхнюю дружину к багалыку по имени Илбис. Когда они воротятся, Болот постарается убедить: у Илбиса плохо, там нет дома, нет Болота и Модун. А еще скажет отцу: «Болот болшой, не пачет. Болот тоже будет Посвящение». Вчера мальчик научился выговаривать трудное слово и повторял весь вечер. Над смыслом он не задумывался. Он знал его очень давно. Может, задолго до рождения.
        Модун проделала всю дневную работу на восходе, поэтому зашла домой лишь затем, чтобы вооружиться луком. Закинув сына на закорки, она пешком ушла за крепость, на заветную поляну за Полем Скорби, где муж и деверь любили стрелять по мишеням. На окраине поляны стояло два высоких скрученных кедра, сросшихся кронами. Непонятно, как деревья, любящие горы, появились на равнинной земле. Только эти два и росли в долине. Когда-то братья в знак того, что ничто их не разлучит, притянули кедры друг к другу и переплели их стволы по обычаю верных родичей и друзей.
        В дороге женщина рассказывала сыну:
        - В пять месяцев отец впервые посадил тебя на коня. Ты не испугался, сразу крепко схватился за гриву. Кугас сказал, что из тебя вырастет добрый воин. Мы не знали тогда, что ты будешь мстящим воином.
        В прежние времена будущего мстителя растили по-особому. Били ребенка плетью с твердыми узелками на концах. Кидали в него камешками, горящими углями и маленькими дротиками. Сбрасывали в глубокие ямы, откуда он мог выбраться, лишь применив смекалку и ловкость. Всячески пробуждали в мальчике злость, а в суставах его - упругость и гибкость.
        Когда он достигал двенадцативёсного возраста, к запястьям его пришивали рукава рубашки, а потом резко сдирали рубашку вместе с кожей. На лице мстителя не должен был дрогнуть ни один мускул, пусть бы даже и катились по щекам горячие слезы. Последние слезы боли и жалости к себе.
        В шестнадцать весен он уже умел увертываться от настоящих стрел и меча. Дух его становился несокрушимым, а способность переносить жестокую боль превышала человеческие возможности. Вместе с другими юнцами он проходил Посвящение, но не оставался в дружине. Наставники называли ему имена людей, погубивших родичей. Ботур брал лучшее оружие и уходил. Если врагов уже не было на свете, он квитался с их детьми. Порой стороны уже не помнили, с чего началась обида и кто кого убил первым, однако затянувшаяся вражда «от отцов» продолжалась до девятого колена. Завидев чужого, пришлого воина, люди любого поселения настораживались - вдруг это чей-то мститель?
        Модун не знала случая, чтобы убийство произошло там, где все люди знакомы. Впервые такое приключилось в Элен. Но женщина была убеждена: Хорсун поступил правильно, уничтожив черного шамана. Теперь никто не посмеет безнаказанно гасить чужой огонь.
        Она продолжала мучиться из-за того, что в день бури оставила жену багалыка одну. Вспоминая последний разговор с нею, запоздало чуяла: Нарьяна чего-то не договаривала, что-то скрывала. Боялась кого-то… Может, видела странника, поэтому убежала, пытаясь спрятаться от него? Думая об этом, Модун в бессильном гневе била кулаком о что-нибудь твердое. Пронзительная боль отдавалась по всей руке, и душевная надсада затихала на время.
        - Я не хочу будить плетью тебя, спящего. Не хочу пробивать твою кожу игрушечными стрелами, - говорила женщина внимательно слушающему мальчику. - Но я хочу вырастить тебя воином не хуже, чем были твои отец и дядя. Я хочу, чтобы ты всегда их помнил… Человек-мужчина именем Меч! Ты будешь грозным, отважным бойцом. Придет время, и, стоя с раскрытыми небу ладонями, ты принесешь молитву Илбису. Попросишь бога войны сбросить знамение - три капли крови. Они обязательно прольются, обагрят твои ладони. Ты выпьешь священные капли и станешь очень сильным. Кровь в твоем теле будет кипеть гневом при одном лишь упоминании о черном человеке. О нашем главном враге…
        Застелив толстой оленьей шкурой нижний развилок кедров-братьев, женщина удобно поместила в нем сына.
        - Думаю, рядом с черным человеком найдутся подобные ему. Но ведь и ты не одинок! Плечом к плечу с тобой встану я, за нами встанут души Кугаса и Дуолана. Сойдемся с противниками, как сходятся солнце с луной, день с ночью и зима с весною! Ты поразишь мерзавца мечом и разрубишь его пополам от шеи до седалища. - Модун взмахнула рукой, показывая, как это произойдет. - А пока мы с тобой будем учиться. В следующем году, в Месяце прощания с урасой, я пройду Посвящение в молниеносные.
        Болот уловил в малопонятной речи слово «Посвящение» и серьезно кивнул.
        Женщина знала, что добиться у багалыка разрешения на проверку будет чрезвычайно трудно. Еще труднее - пройти Круг испытаний. Она приготовилась к многим слезам, препятствиям и разочарованиям, к вёснам воинского труда, который не имеет ничего общего ни с мужской хозяйственной работой, ни тем более с женской.
        Модун отомстит черному страннику. Только тогда она испытает чувство глубокого удовлетворения и покоя, сравнимого со счастьем. Чтобы достичь его, она выжмет из себя все, на что способен человек.
        Человек-женщина.
        У Модун не было собственного лука. Боевое оружие братьев, как положено, сломали и погребли в день похорон. Но остался старый охотничий лук Кугаса. Лук с рогатой кибитью, березовой по хребтовой стороне, подслоенной лиственничным деревом. На оружейных колышках, в обилии набитых на поддерживающих юрту столбах, обнаружилась связка ратных стрел с костяными наконечниками. А еще - роговая пластинка, вздеваемая на большой палец левой руки для защиты кисти от ударов натяжного сутуга.
        Лук был очень тяжелым, а изгиб его слишком крутым. Вначале у Модун ничего не выходило. Она не сдавалась и, набивая руку не первый день, сегодня уже стрельнула несколько раз. Пусть не попала в трухлявый пень, служащий мишенью, а все-таки стрельнула! И на том добро. Вот привыкнет к этому луку, тогда и закажет себе новый. Тоже круторогий и упругий, но не охотничий, а боевой. Сама сплетет звенящую тетиву из тонкого сырого ремня и затянет на зарубках рогов узлы-туомтуу. Ни один меткий лучник не сможет стрелять из будущего лука Модун лучше ее самой. Потом дойдет дело и до меча.
        - Смотри, как делает матушка, - весело сказала она сыну, вдохновленная очередным выстрелом. В этот раз стрела упала близко от пня. - Смотри и запоминай, рыжий Болот, похожий на отца и дядю!
        Представив вместо мишени неприятеля, женщина раззадорилась:
        - Вот тебе, жертва наших стрел! Вот тебе, черной крови черный пес!
        - Ченой кови ченый пес! - повторил мальчик, счастливо смеясь.
        И Модун не смазала!
        - Уруй! - забыв о всякой осторожности, завопила она, потрясая выдернутой из пня стрелой.
        - Уюй! - в восторге вскричал малыш.
        Неожиданно из леса донеслось карканье вороны. Оно напоминало насмешливый хохот.
        - Воёна, - поднял пальчик Болот. - Похая воёна.
        - Ты прав, сынок, - устало сказала Модун, накидывая на левое плечо ремень лука.
        Поднимаясь к крепости, женщина не оглянулась, иначе увидела бы, как ворона заполошно слетела с высокой ели. Вещунью спугнул показавшийся в вышине беркут. Он парил в небе до тех пор, пока мощные ворота заставы не закрылись за спиной Модун.

* * *
        В маленькой юрте Эмчиты было не продохнуть. Бурно курились мятые с лиственничным углем листья чернобыльника - свернутый в трубочку трут, который держал, приставив к виску старика Кытанаха, травник Отосут.
        На обоих висках старшего табунщика выжглись лечащие мушки. Теперь его ослабшее зрение чуть-чуть прояснится, хоть ненадолго остановит слепоту. Остатки полынного трута жрец отложил в кожаную суму - пригодятся еще. Проговорив заклинания, наказал Кытанаху:
        - На ночь надевай на глаза заволоку из конского волоса. Когда есть время, можно прикладывать к векам чистый ягелевый мох, смоченный в утренней моче, но не своей, а женской.
        - Из-под старухи, - понятливо кивнул старик.
        - Нет, лучше, чтобы женщина была молодая.
        - Ай! - Кытанах горестно всплеснул руками. - Младшую жену придется взять, как напарник мой Мохсогол! Тогда я к тебе, Отосут, потом спину лечить приду!
        Жрец и Эмчита засмеялись. Даже Берё растянул рот до ушей, вывалив розовый язык, но тут же насторожился. Люди услышали чью-то возню за дверью. Тяжело дыша, в юрту боком ввалилась приземистая женщина с малышом на руках. Второй маленький мальчик держался за подол ее дохи.
        Берё спокойно уселся на место. Он знал гостью. Это была нянька Лахса, часто приходившая к соседке Уране.
        - Атын левую ножку зашиб, - выдохнула Лахса без приветствия. - Кое-как притащилась.
        Отосут помог измученной няньке раздеть детей. Дьоллох вытянул свой палец из крепко сжатого кулачка Атына. Видимо, тот долго плакал и теперь спал, судорожно всхлипывая. Не проснулся, когда оголили ножку. Она вспухла и покраснела.
        Жрец с сожалением качнул головой:
        - Не смогу помочь. Костоправа Абрыра надо звать.
        - Где я его найду?! - раздраженно воскликнула Лахса.
        - Погоди, не шуми, - встряла Эмчита. - Ты же ко мне пришла, не к Отосуту. Дай-ка я больное место тихонько пощупаю. Может, удастся что-нибудь сделать.
        Слепая уселась на низенькую скамейку перед лежанкой рядом с Дьоллохом. Мальчик испуганно дернулся. Эмчита ласково прикоснулась к его дрогнувшему плечу:
        - Чего боишься? Я не кусаюсь.
        - У тебя закрытые глаза, - трясущимися от страха губами прошептал Дьоллох. - Они закрытые, но будто смотрят.
        - Ты угадал, - улыбнулась слепая. - Смотрю - не смотрю, однако вижу. Вижу, например, что спинку твою давно пора полечить. Не то твой спинной столб и дальше будет расти не туда, совсем покривит путь живого Сюра. Получится все равно что скособоченная коновязь во дворе.
        Мальчик подумал и согласился:
        - Да… Некрасиво.
        - Я стану приходить к тебе и править коновязь твоего костяка, если матушка Лахса разрешит, - пообещала Эмчита. - А сейчас отодвинься чуток. Проверю, что случилось с ножкой братишки. Ведь Атын твой братец, правда?
        - Мой, - кивнул Дьоллох.
        Легкие пальцы старухи невесомо пробежались от вздутой щиколотки спящего ребенка вверх, к внутренней стороне бедра. Задержались возле паха и осторожно ощупали плотный мешочек внушительного размера, висящий почти до колена.
        - Что это? - помедлив, спросила слепая.
        - Грыжа, - нехотя сказал жрец. - Я смотрел. Заматерелая грыжа, не мягкая. Ума не приложу, когда успела отвердеть. Вправить такую вряд ли возможно. Лучше вырезать, когда мальчику стукнет весен пять-шесть.
        - Как бы раньше вырезать не пришлось, - пробормотала Эмчита. - А ножка сломана в голени чуть повыше лодыжки. Отосут, возьми-ка за очагом сухое березовое полено, выщепай из него две лучины пошире.
        Травник провертел в середках и по краям лучин дырочки, продернул в них сыромятные ремешки. Эмчита попросила Лахсу плеснуть ей в ладони топленого масла из горшка. Обильно смазала кожу поврежденной ноги Атына и так нежно подправила косточку к косточке, что он и тут не проснулся. Только коротко простонал во сне.
        Жрец подал чистый лоскут ровдуги. Плотно окутав ножку лоскутом, слепая наложила лучинки с обеих сторон и перевязала их ремешками посередине и по бокам.
        «Она действительно будто все видит», - удивлялась Лахса, с опаской поглядывая на впалые глазницы знахарки, прикрытые иссохшими веками.
        - Ну вот, - проговорила Эмчита удовлетворенно, - не давай ему ходить месяца два-три. Срастутся кости, ножка будет как новая. Хорошо бы почаще поить наваристой осетровой ухой, для суставов полезно… Сними-ка, Лахса, с полки два туеска - самый маленький и тот, что слева от него. Нашла? В первом порошок из тертых веток багульника. Разведешь его с вытопленным нутряным жиром трехтравного жеребца, смажешь болячки старшенького. Да не забудь окурить сосновыми шишками посмолистее… А в другом туеске листья сонной травки. Заваришь их на ночь младшему. Выпьет полчашки - уснет крепко, и перелом будет меньше беспокоить.
        - А грыжа? - заволновалась Лахса. - Неужто ее никак не вылечить, обязательно нужно резать?
        - Придется, - вздохнула Эмчита. - Чем скорее избавить от нее мальчика, тем лучше. Но грыжей я займусь завтра. В это же время доставишь ребенка сюда. Нужен будет сок черных муравьев, чтобы к шву не устремилась зараза. Отосут, есть у тебя муравьиная кислота?
        - Есть, - отозвался жрец. - Пусть Манихай утром придет за ним.
        Кытанах, прибывший на санях, вызвался подвезти детную женщину к дому. Атын проснулся и заозирался вокруг. Юрта была незнакомая, за спиной Лахсы сновали чужие люди, нога снова заболела. Малыш громко расплакался.
        - Я тут. - Дьоллох просунул к Атыну руку. Ребенок уцепился за палец брата, успокоился и дал себя одеть.
        - Что я должна за лечение? - осведомилась у Эмчиты Лахса.
        - Ничего, - усмехнулась слепая. - Если не жалко, можешь сливок маленько уделить, когда коровы отелятся.
        - Угу, - пробурчала нянька.
        Подумала привычно: «Самим не хватает, у кузнецовой жены побираюсь, еще тебе уделять… Обрадовалась!» И тотчас спохватилась:
        - Принесу. Все что захочешь принесу, только бы мальчики мои выздоровели.
        Проводив гостей, Эмчита прижалась к теплому боку очага и крепко задумалась. Кажется, лечение они с Отосутом сегодня провели правильно. Добрые снадобья приготовили для сытыганских ребятишек, маявшихся животами. Жрец на время наладил зрение Кытанаха. С ножкой Атына тоже ничего сложного не было.
        Берё прижался к коленям. Знахарка почесала пса за ухом:
        - Что, собачий шаман, и тебя встревожила странная опухоль мальца?
        Будто бы отвечая, пес завилял хвостом. Влажным языком мазнул по вкусно пахнущей топленым маслом ладони хозяйки.
        - Фу, слюнявый Берё! - Эмчита вытерла пальцы о подол платья. - Это, конечно, не грыжа, - рассуждала она вслух. - Что-то твердое, непроницаемое. Правда, дитя свыклось с чужой плотью как со своей…
        Перебила себя:
        - Ох, что я все будто прячусь от кого-то! Знаю ведь, видела головою и пальцами: к мошонке мальчика прирос сокрытый в огрубелой пленке зародыш, успевший окостенеть… Должно быть, такое случается, когда в материнском лоне зарождаются одночашные близнецы, но один из них почему-то позже оказывается чахлым… Сколько живу на свете, ни разу подобного не встречала!

* * *
        - А если она сослепу вместо грыжи что-нибудь другое, нужное мальчишке отрежет? - засомневался Манихай, когда жена все ему рассказала.
        - Зряча она, - убежденно проговорила Лахса. - Верная была молва - невидимый третий глаз есть у колдуньи. Будто бы слепенькая, а узрела-таки горбик и золотушные коросты Дьоллоха. Косточки Атына ловко друг к дружке подогнала, перевязала. Мешкотный Отосут моргать не успевал.
        Лахса вдруг резко повернулась к мужу и тюкнула его по лбу костяшками пальцев.
        - За что?! - заорал тот.
        - За то, что отказался вместе идти. Думаешь, легко мне было обоих детишек тащить?
        Чтобы больше не злить жену, Манихай утрудился прибить скобу к стене над детской лежанкой. Атына привязали к ней ремешком штанишек. Дьоллох взобрался к братцу, разложил на одеяле тальниковые и костяные игрушки.
        - Женщина! - оживился Манихай. - Полюбуйся, что ты натворила: Атын играет бабками от лошадиных лодыжек! Сама знаешь, они привлекают здоровье к ребенку лишь год, а после приносят несчастье. Вот почему мальчишка ногу сломал!
        Ахнув, Лахса вырвала опасные игрушки из рук малыша, и тот заревел.
        - Дура-баба, - ворчал Манихай, довольный тем, что удалось подловить жену на ротозействе. Не всегда за ней ум и правда.
        Сегодня Лахса кругом виновата. Говорил ей: погодим переезжать в новый дом, ведь еще дверь шкурой не обита. Разве послушает! Поволокла вещи из старой юрты, не заметив кузнецова сынишку. Ребенок кубарем слетел с края лавки. Добро не головой. Сломанной голенью отделался.
        Ну, это ладно, зарастет. Лишь бы Тимир с Ураной не прознали. Зато Эмчита грыжу пообещалась Атыну убрать-вырезать. И Дьоллоху, может, спину выпрямит. «Задаром», - заверила драчливая Лахса.
        Избаловались теперешние женки. В старину муж имел право прихлопнуть жену просто за то, что она, по его мнению, невкусно готовит, другую женщину взять. Муж - господин, он в доме властвует. Семья должна холить, оберегать и умножать хозяйство человека-мужчины, чтобы весна к весне стадо прирастало телками, табун - жеребчиками. Как только нарядный хозяин явится домой с гостевания, жена обязана пышные шкуры ему под бок стелить - спи-почивай, дорогой! Если сам с гостями придет - ребятня молчком сидит на левой половине за занавеской, а жена знай мечет кушанья на стол и говорит вполголоса, скромно глаза опустив. И то когда спрашивают… А тут? Лахса как собака наизнанку - к чужим людям ластится, на хозяина лает… Норовит помыкать им, продохнуть не дает от трудов. Еще и наказывает ни за что. Да как больно! Манихай потер лоб и, забывшись, ударил кулаком по столу:
        - И-иэх!
        - Я тебя по башке сейчас тресну, - прошипела Лахса. - Не знаешь, что ли: в столе живет маленький плут, злой дух четвертого угла! Угадать невозможно, в каком углу он выжидает, чтобы кто-нибудь его стуком вызвал и дал вволюшку побеситься в доме!
        - Сдаюсь, - поднял руки Манихай. - Теперь ты меня подловила.
        - Старшая придет - приберитесь-ка дома вдвоем, - примирительно сказала Лахса. - Детей и животину покормишь, Нюкэна коров подоит. Я до того устала, рукой шевельнуть не могу. Успокою Атына, слышишь - все хнычет. Подремлю с ним малость. Сонную траву на ночь не забудь заварить. Люльку поближе поставь.
        Бросив в кипяток листья сонной травы, Манихай посадил Дьоллоха на плечи. Прошелся с ним по новой юрте. Дом получился большой и красивый, как в песне сынишки, которую придумали вместе. Пока носил ребенка от окошка к окошку, тот уснул. Манихай уложил сына и растолкал жену - она ворочалась и стонала во сне. Если человек спит беспокойно, непременно надо разбудить, чтобы от воздушной души отстал цепляющийся за нее бес дурных снов.
        Лахса села, подрагивая грузным телом. Помотала зачумленной головой и выпучила глаза - осоловелые, перепуганные. Очухавшись, засмеялась:
        - Ох, бывает же - почудилось, будто не Атын возле меня лежит, а звериный телок - лосенок!

* * *
        Перед Сандалом расстилались бескрайние белые просторы с конусами хребтов и голубоватых гор по краю. Из-за похоронной скверны очищение до следующего новолуния жрецу было заказано, но он все равно по привычке взобрался на Каменный Палец.
        - Да будут благословенны вечные весны твои, Элен, - сказал с чувством, как говорил всегда, прощаясь с долиной до следующего восхода. - И твои, Ал-Кудук, древо мира…
        До бровей натянул шапку, еще раз обвел взглядом округу и вдруг остановился. Показалось, что на пустынном берегу Диринга, в том месте, где раньше стоял тордох отшельника, задвигалось какое-то темное пятнышко. Непонятно, человек или животное. Сандал встревожился, но почти тут же успокоился, поругивая себя за напрасное волнение. Подумаешь, шевелится что-то. Скорее всего, на жертвенном столбе полощется в ветрах шкура черного тельца, чьи плоть и кровь должны были ублажить шаманских духов, чтобы не мстили людям за дурную смерть хозяина.
        Если б Сандал удержал себя на общем сходе, не стал впустую выступать за снятие Хорсуна с поста багалыка, он бы потом непременно воспротивился принесению кровавой жертвы. Жрец полагал, что вместо ублажения демонов багровый сок жизни способен опасно раздразнить их ненасытные утробы. Но после речи старейшины стыд обуял Сандала. Вовсе не хотелось высовываться. Поэтому жертвенная кровь все-таки пролилась.
        …Не обнаружилось в логовище Сордонга подпоры вроде челюсти гигантской ящерицы Мохолуо. Обычные стояки, гнилые и расшатанные бурей, едва удерживали провисший тордох. Кузнец Тимир поджег забросанные хламом лавки. Они занялись быстро, и не успел кузнец выйти из хижины, как под ноги ему, звякая и бренча, выкатился прорванный бубен, весь в струпьях засохшей крови. Тимиру пришлось непочтительно подтолкнуть его ногой к пылающему во дворе погребальному костру. Там в березовой колоде горело тело Сордонга.
        Когда дерновые пласты стен опали, люди поторопились сровнять с землей догорающие угли. Рядом с пепелищем жрецы вкопали толстый лиственничный столб со стрелой наверху, направленной на север. Ниже крест-накрест приколотили две перекладины с четырьмя шестами. На шестах, также обращенные головками на север, сидели деревянные чайка, гагара, кукушка и, ниже, - щука. Туда же, к обители мертвых шаманов Жабын на краю Нижнего мира, поскачет дух черного тельца. Изгородью встали вокруг вехи восемь молодых елок, опутанных пестрым вервием. Вот и готов жертвенник.
        Такие жертвенники сохраняются долго. К ним не приближается зверье, а если близко случится пожар, пламя опрятно обходит их, оставляя ровный круг нетронутой огнем земли. Только жрецы будут посещать это место изредка, чтобы полить сливками основание столба, удостоверить шаманских духов: не забыли вас, помним и чтим.
        Некогда духи расчленили тело и кости Сордонга, а затем, придав им другую, волшебную суть, соединили снова. Теперь жрецы зарыли обугленный череп и несгоревшие остатки костей шамана в разных местах на разной глубине, чтобы духи не смогли вновь собрать скелет - дом плоти. Прах сердца, печени и почек поместился в запечатанном дегтем берестяном турсучке. Костоправ Абрыр предложил привязать к тюктюйе камень и бросить в озеро:
        - Все равно в Диринге не рыбачат и льда на зиму не берут. Гиблое место, мертвая вода. Здесь грешные останки скорее затянет в какое-нибудь чертово окно, открытое из Преисподней.
        Сам Абрыр и закинул турсучок как можно дальше.
        Люди испуганно застыли. Было от чего оторопеть: брызги на месте падения вещицы вздыбились огромной сверкающей чашей! Темные волны плеснули о берег громко, тяжко, словно в Диринг свалился добрый осколок скалы. И тут же со дна озера, током пройдясь по земле, послышался низкий звериный рык.
        - Водяной бык[76 - Водяной бык - младший брат Быка Мороза. Живет в земле, преимущественно в крутых берегах рек. Прорывает рогами (бивнями) русла рек и озер. Если люди его беспокоят, навлекает на них несчастье.], - растерянно предположил кто-то. От ужаса никто не заикнулся о Мохолуо.
        - Шаманский дух голос подал, - спокойно сказал Силис. - Провожает Сордонга в Жабын. Поест жертвенной пищи и уймется.
        Распоряжаться обрядом вызвался отрядник Быгдай, знающий толк в подобных делах. К столбу подтащили глухо мычащего тельца. Жрецы поспешно отдалились к березовой рощице. Сандал хотел отвернуться, но в обряде было нечто завораживающее, словно околдовали взгляд. Неуловимым движением батаса Быгдай взрезал грудину бычка. Тот страшно заревел, колени судорожно затряслись. Старшины держали жертву крепко. Схлестнулась с дымом горячего пепла, густо хлынула на землю, исходя паром, кровь. Холодный ветер донес до главного жреца запах нутряной, отдающей железом соли.
        Телец еще жил, хрипел и ворочал белками, когда Быгдай сунул в разверстую рану руку по локоть и порвал сердечную жилу. Бездыханное животное повалилось на бок. Темно-красный содрогающийся ком передали Хорсуну. Выжав кровь из бычьего сердца в чашу, багалык помазал основание столба, обрызгал фигурки на шестах. Свежеснятую с головой и копытами шкуру подвесил на перекладинах, отрядив посланца на север. Передал чашу с остатками крови Быгдаю для кропления жертвенного костра.
        Песнь-заклинание, призванная обмануть духов, поплыла с дымом над волнами Диринга. Озеро притихло, словно выжидая чего-то.
        - Багровый сок над жертвенным огнем, в гонца влети и помоги ему с поклоном и почтением от нас шаманским духам отвезти дары. Пускай они, смягчив свое нутро, не помнят худа, что питомцу их лихие незнакомцы принесли…
        Из ошметков телячьих печени и почек, закинутых для воронов на макушки деревьев, капала кровь. Всюду под кустами валялись обрезки кишок и рубца, предназначенные зверью. Пожарив нанизанные на прутья куски мяса, Малый сход тоже вкусил жертвенной еды. Лишь когда в жирно дымящемся огне сгорело все до последнего кусочка, а старшины сложили кости тельца под столбом, приблизились из рощи жрецы.
        Сандал произнес оберегающую молитву. Люди трижды обошли жертвенник по кругу, стегая друг друга можжевеловыми ветками.
        - Прочь, прочь, прочь! - кричали они без остановки, чтобы стряхнуть с себя нечисть, сбежавшую от огня. Для пущей верности бросили поперек тропы три березки. Чистая березовая плоть замкнет бесам дорогу в Элен.
        …Сандал убедился: это черная шкура тельца хлопает на ветру. Взялся за веревки-перила, глянул вниз, готовый к долгому спуску. Внезапно взгляд привлекли две беспорядочно движущиеся тени, в этот раз на поляне у Скалы Удаганки.
        Беспокойное сердце жреца опять смятенно забухало. Но вскоре глаза потеплели, высмотрев двух лосят-недоростков. Длинноногие играли, гонялись друг за другом.
        Вгляделся пристальнее и замер в удивлении. На крупной, вытянутой голове одного лосенка дыбились темные кожистые шишки с вызревшими пеньками будущих рогов. Второго поначалу можно было принять за домашнего бычка, потому что на его голове уже красовались рожки - прямые и острые, как колышки. Однако морда у него была такая же, как у всех лосей, горбатая и обрубленная книзу.
        Жрец рассмеялся. Вероятно, его зрение вступило в сговор с воображением и дорисовало облик телков. Вряд ли отсюда можно углядеть подробности вроде рожек, а тем более роговых припухлостей… И сразу же, дивясь еще больше, Сандал ясно увидел, что рогатый лосенок злобно толкает собрата головой в бок, тесня его к валуну у пещеры. На игру это было мало похоже. Безрогий замычал громко, жалобно, и с вершины Скалы Удаганки, потревоженная звуком, поползла шапка снега. Миг - и сугроб вырос у пещеры, закрыв собою вход, валун и обоих лосят.

* * *
        - Мне сказали, что ты ходила убирать Сордонга к похоронам, - проронил Тимир с деланым равнодушием. - Ты знала его?
        - Не з-знала, - ответила Урана, запинаясь, и в замешательстве покачала люльку со спящей собакой Радость-Мичилом. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю куда угодно, пусть в Джайан, только бы не видеть недоверчиво холодеющих глаз мужа. Глядя в сторону, все же нашлась: - Но ведь и ты ходил хоронить отшельника.
        Кузнец не стал спрашивать дальше, вышел в кузню.
        О-о, сколько же времени будет тяготеть над Ураной ее тайна, сколько еще изворачиваться и лгать?! Может, рассказать Тимиру о врученных Сордонгом каплях, пособивших рождению сына? Муж поймет. Он не меньше ее ждал ребенка. Но тогда придется признаться в краже ножа. Тимир непременно разгневается…
        А если повиниться наполовину, не говорить о том, что шаман принудил к воровству?
        Нет, тоже не выйдет. Урана не надеялась на себя, боялась в порыве выложить все как на духу. Да и облегчит ли истомленную душу частичная правда? Лучше уж продолжать молчание.
        Вздохнув, женщина решила крепче занять себя делом, унять сердце шитьем. Достала из короба белую ровдугу на платьишко Илинэ и когда-то оставленный матерью лоскут с образцом вышивки из подшейных оленьих волос.
        Сквозь тонкий узор, как из причудливо переплетенных корней памяти, на женщину глянули улыбчивые материнские глаза.
        Где же ты, матушка, умеющая подсказать и утешить? Много минуло весен, а бесталанное дитя твое все еще нуждается в ласке понятливой материнской руки, в спасительных, мудрых словах…
        Урана не стала набрасывать рисунок узора отточенным углем, положилась на сметливость внимательных рук. Пусть стараются-вышивают, а она, молясь светлым богам, станет смотреть на них и направлять узор будто бы со стороны. Летучие движения пальцев незаметно соединятся с движением духа, и в душу, может быть, снизойдет успокоение.
        Во время работы Урана всегда разговаривала с богами, просила даровать здоровье всем знакомым и близким. Преисполняясь благости, чувствовала себя чороном, полным кумыса. После шитья перемещалась по юрте медленно, осторожно, чтобы не сразу расплескалась, дольше побыла в ней жарко волнующаяся молитва. Похожее чувство знакомо тем, у кого в жилах играет и поет кровь мастеровых предков.
        Но сегодня не пришли ни спокойствие, ни созвучие узора с песней.
        Урана вспомнила, как мать прикатила однажды на оленях, когда в Месяце мунгхи устоялся санный путь, проведать мужнюю девятивёсную дочку и передать ей кое-какие секреты мастерства.
        - Не надо так отрывисто, - учила она. - Помнишь, как ровно и гладко снует в речных волнах солнечная дорожка? Так же и тут. Оборотистая игла, гляди, лучиком нырнула в полотно и вынырнула, нырнула и вынырнула, оставила след меленький и прямой. Шорох правильного шитья-вышивки близок к мерному плеску волны. Пальцы внемлют ему, слышат, слушают и слушаются. Живой струйкой льется строчка. Она называется «лесенкой». Есть еще строчки «небо», «ураса» и «стебелек». Идешь по земле и все подмечай: виток тумана над излучиной, изогнутую ветку в инее, отпечатки мышиных лапок на снегу. Смотри, как ярко лето и осень расшивают землю крашеными нитками. Сядешь вышивать, вызовешь в памяти земную красоту, и она вникнет в нити и петли, ляжет в твои узоры. Помни, дочка, твоя работа - лицо твоей души.
        Урана тогда как раз простудилась. Ночью ей было жарко, тело горело. Мать встала, наново перестелила разметанную постель, напоила дочь каким-то снадобьем. А утром спросила:
        - Что за сны тебе снились?
        - Цветные, - слабым голосом отозвалась Урана. - Сперва было темно и страшно, а после вдалеке увиделся выход. Я приблизилась к дверце. За ней - небо сплошное, да какое красивое! Лучами прошито, голубые звезды мерцают сквозь пеструю радугу, все вперемешку. И я поплыла по небу. Внизу зеленая земля сквозит, высятся горы и скалы. Большая Река течет, обликом ласковая, будто добрая бабушка…
        - Быть тебе мастерицей, - сказала задумчиво мать.
        Позже Урана сдружилась с Большой Рекой. Летом часто сидела на обрывистом берегу мыса в тени прохладного ельника, наблюдая за просвеченными солнцем волнами. Привыкла ходить сюда. Обидевшись на кого-нибудь, выплакивала реке-бабушке свои детские горести. Норов реки зависел от вёдра или ненастья, но волны всегда успокаивали Урану, участливо пришептывая либо негодуя и шумно браня обидчиков.
        А еще девочку изумляли речные одежды и украшения. Взбитые оборья облачной пены, лунная гривна со стелющимися до берега серебристыми полукольцами, сверкающее зимнее убранство с прошвами тропинок к подсиненным полыньям… Река хранила на дне множество земных и человеческих тайн, а в волнах ее, словно в сдержанных пальцах искусницы, скрывались нерастраченный пыл и усердие существа, не ведающего безделья.
        Как в детстве, Уране захотелось сейчас же бежать к Большой Реке, поглядеть на ее осенние перемены и, может, совета спросить. Вдруг да что складное подскажет река-бабушка. Отложила вышивку в короб, оделась наскоро, но не успела завязать ремешки на торбазах - муж зашел и сразу сурово:
        - Ты куда?
        - В коровник, - опустила голову женщина, мучительно краснея.
        - Коровы нынче так возгордились, что допускают до вымени только в хорошей дохе? - съязвил Тимир.
        - К реке я, - еле слышно призналась Урана. - Посмотреть на нее. Просто так…
        Он усмехнулся:
        - А то никогда не видела. Не ври мне. Шибко не по нутру мне кривда, знаешь ведь. Ну, иди, иди, любуйся своей рекой, не держу.
        Кузнец понимал жену. Он тоже умел находить красоту там, где ее мало кто замечает. На душе у него сегодня было светло. Урану стращал больше по привычке и убеждению, что баб следует держать в строгости.
        Тимиру отменно удался сложный заказ. Силис попросил его отлить хом?с[77 - Хом?с - музыкальный губной инструмент, род варгана.] - певучую вещицу, ясным эхом повторяющую звуки неба и леса подобно тому, как пластина слюды отражает все, что находится перед нею.
        Даровитый певец-игрун властен вызвать хомус на перекличку звуков и переплести их так хитроумно, что нарождается множество мелодий и ни одна не похожа на другую. Сладко звучащая утварь скрашивает долгие зимние ночи, гасит печаль и развеивает темные думы. Лучше иных снадобий умеет взбодрить занедуживших людей от болезней и вялых от бездействия. Напевы хомуса обряжают кумысное празднество Нового года-весны. С ними дыхание выше, игрища ярче, танцы быстрее, а о звонком дружестве с песнями, об украшении сказов олонхо и говорить нечего.
        Силис не хомусч?т[78 - Хомусч?т - музыкант, играющий на хомусе.], да и вообще не особый умелец играть на предметах, производящих мелодии. Но Тимир не стал допытываться, зачем понадобился хомус старейшине. Если б тот захотел - сам бы сказал.
        Гладкой и нежной вышла в отливе губная игрушка, лишь края щечек осталось напилком отшлифовать. Пригоже получился и стерженек - ключ хомуса - пружинистый язычок-птичка, закаленный с большой бережностью и тщанием. Кузнец осторожно опробовал первые звуки. Они оказались пленительными для слуха и прозрачными, как воздух на вершине Каменного Пальца. Впервые вышла из рук Тимира снасть столь же чистая в звучании, сколь безупречная по форме. Линиями хомус родственен голове лошади - совершенству форм, что рождает чаши горшечниц и чороны плотников.
        Недаром Тимир считался мастером, имеющим чары в руках. Теперь его назовут хомусным кузнецом. Не всякий коваль, привычный к ладу с огнем, обученный бороть железо и ковать клинки, способен изготовить поющий-говорящий хомус. Тут важна не только глубина наследных корней, но и благословенный Кудаем дар слышать красоту звуков и понимать их лад. Говорят, в начале всех начал голосистый хомус смастерил сам Белый Творец.
        Проба высоты кузнечных познаний не менее сложна и опасна, чем становление шамана и Посвящение воина. В придачу ко многим своим умениям Тимир был еще и знахарем. Легко распознавал большинство лечебных трав, при необходимости правил вывихи. Случалось, щипцами для мелкого отлива выдергивал страждущим больные зубы. А как-то раз старейшина знакомых тонготов уговорил отлить ему железные. Тимир сработал отличные зубы и сумел прикрепить их к челюсти. За это благодарный тонгот привез ему полные нарты жирных оленьих стегон.
        Пожалуй, единственное, что было недоступно Тимиру, - так это изготовление волшебных украшений шаманского одеяния. Ковать их без вреда для себя может кузнец только девятого колена.
        Чтобы наивысшего искусства мастеру-наследнику достигнуть, надо одолеть на легкой лодке гибельную Реку Мертвецов. Да при том еще суметь ни разу взгляд не кинуть и не обернуться на оставленный родимый берег и течение вперед-назад…
        Это что, сложнее будет дальше! Приведется возводить умельцу через эту реку мост воздушный - девятиполосную дугу из березы гнущейся и камня, рога, меди, бронзы и булата, серебра и золота литого, а последний - из родных костей…
        Это что, сложнее будет дальше! Надо по мосту к Кудаю выйти, получить его благословение, коль еще отпустит он домой…
        А бывает, что, моста не строя, мастер все-таки запрет нарушил, уступил докучному шаману и сработал идолов ему.
        Ох, тогда держись, кузнец, бедняга, ведь Кудай гордыни не прощает - люди-птицы клювами-ножами тотчас выколют твои глаза!
        По возвращении сына в семью Тимир постарается передать ему все, что знает и умеет сам. Расскажет о Праматери лосихе и Железорогом лосе, младшем брате Кудая. Подарит доставшийся от дедов талисман - пластинку-дырокол с нечетными отверстиями. Придет время, и Атын тоже будет ежедневно угощать-смазывать топленым маслом снасти, которые хранят колдовскую силу и носят имена девяти кузнечных корней - от наковальни до лопаты, сгребающей угли. А когда кончится срок отца на Орто и настанет пора ему отправиться в вечные земли, сын похоронит старого кузнеца и воткнет в могильный холмик эту лопату.
        Пусть не дано Тимиру выстелить на радуге высший девятый слой. Но желанного берега непременно достигнет наследник Атын, а Тимир незримым восьмым оберегом рода будет стоять за спиною сына и отгонять от него стуком чуткого молота-сердца пагубу и всякое зло.

* * *
        Силис стянул с ног оленьи наколенники, отвязал их с медных колец, пришитых к штанам. Снял рысью доху и вопросительно поглядел на Эдэринку. В доме было полно народу. Пришли старшие сыновья с женами и детьми, живущие отдельными дворами по соседству. Праздники большая семья обычно справляла под отчим кровом. Эдэринка печалилась, что мужние дочери нечасто приезжают, но тут уж ничего не поделать. Таков обычай - отдавать девок замуж чем дальше, тем лучше.
        Взбивая ытыком свежие сливки с ягодами брусники, жена улыбнулась Силису радостно и тревожно:
        - Потом что-то скажу.
        Потом так потом. Силис не торопился.
        - Ах, лакомки, не терпится им ытык облизать, будто с него вкуснее! - засмеялась Эдэринка и сунула мутовку вертящимся вокруг двухвёсным двойнятам Чиргэлу и Чэбдику. Дружные малыши захватили добычу в четыре пухлые ручки. Их одинаковые черноглазые мордашки, словно окунувшись в рассветное облако, тотчас покрылись розовыми хлопьями.
        На большом круглом столе в глубокой чаше с доброе ведро величиной торжественно возвышалась пышная масса сливок.
        - Я подумала - праздников у нас в последнее время мало. Вот и решила его устроить, - весело сказала Эдэринка, раздавая березовые ложки: женские с резными узорами на черенках и мужские с отверстиями по краю ручек.
        - Как из жидких сливок такое получается? - спросила дочь-отроковица.
        Эдэринка забрала у близнецов чисто вылизанный ытык:
        - Видишь, какие волны вырезаны на круглой головке ытыка? Это для умножения тянущей силы. Когда начинаешь крутить ытык в чаше, его деревянные волны влекут к себе ровные круги сливок. От середины круги расширяются, выталкивают снизу слой за слоем и помаленьку крепнут. Таков закон ытыка. Он и к человеку применим. Если укрепить слои человеческого времени - думы о предках, теперешнюю жизнь и добрые мысли о будущем, - «жидкий» человек становится сильным духом, твердо встает на ноги. Прежние колена поднимают его снизу, а потомки тянут кверху, круг за кругом, круг за кругом…
        Силису нравилось слушать разговоры жены с детьми, но некогда было засиживаться долго. Вчера он заказал Тимиру хомус - подарок для маленького певца Дьоллоха, а теперь и сам торопился выполнить обещанное - люльку для крохи Илинэ.
        Собираясь приступить к новой работе, Силис всегда вставал из-за стола немного голодным, чтобы ничто не мешало дышать глубоко и вольно. Доброе начало дела требует легкого дыхания. Ну и от настроения, конечно, много зависит. А душа Силиса сегодня улыбалась.
        - Ладно, ребята, пошел я укреплять себя в мастерстве по закону ытыка, - усмехнулся он, поднявшись из-за стола.
        Плотницкий «угол» располагался справа от очага. Силис удобно уместился на скамье со спинкой и с удовольствием огляделся. Матовым глянцем отдавало матерое дерево балок, масляно лоснились потемневшие от времени лиственничные столбы. Дощатые полки с рабочим хозяйством ломились от заготовок долбленых мис и чаш разного размера и предназначения. Рядом стояли седельные луки, подбитые мехом лыжи, сверху лежали поделки к охотничьим снастям, черенки и рукояти. Все изгибистое, вогнутое, коленчатое было вырезано из белой березовой плоти. Здесь же находилось разнообразное снаряжение плотника от топоров до скобелей. На верхних полках размещалась священная кумысная посуда, украшенная нарядной резьбой, пропитанная от растрескивания маслом: широкие братины, круглобокие чороны на одном подчашном стояльце или трех ножках-копытцах, ковши с длинными ручками и дырчатыми головками, служащие для кропления земли и огня на обрядах.
        Люльку Силис решил вытесать из высушенного березового комля. Цельную, без шпонок и клея, как лодку-долбленку. Выкатил чурбак на свет, поставил перед собой на низкий столик.
        Теплое дерево будто светилось изнутри, на срезе золотились пять десятков колец. Древесная душа долго не умирает, переходит в смастеренные вещи. Силис тихо обратился к березе:
        - Госпожа из дерева и солнца! Разреши мне твой покой нарушить, в гибкое проникнуть волокно. Долю славную тебе готовлю: будешь ты отныне человека в чреве своем солнечном носить. В колыбели, гнездышке веселом дитятко невинное возьмешься, как в руках целебных, колыхать. Аромат твой терпкий, материнский пусть окутает ребенка нежно, чтобы рос он в ласке и тепле!
        Оглаживая заготовку, Силис, как обычно, подождал, когда руки сроднятся с деревом, ощутят себя его ветвями. А лишь пришло знакомое чувство, испытал прилив сил. Словно кровь смешалась с ожившими древесными соками и потекла быстрее. Отдалились голоса и домашний шум, мастер углубился в работу и добрые думы… Но память почему-то опять повернулась к напастям в долине, и улыбка в душе начала медленно гаснуть.
        Осенью Бури назвали этот год эленцы. Надолго останется он в сердечных памятных корнях. Кто-то страшно позавидовал населению Перекрестья живых путей. Людская зависть способна на самые черные злодеяния. Если же она не людская, а дьявольская, о чем даже подумать жутко, то и подавно…
        Силис подосадовал на себя: кто ж допускает плохие мысли, когда ладит младенческое гнездо?
        Близнецы увидели, что отец сидит без дела, тотчас прибежали и взобрались с обеих сторон на колени.
        - Казку, - потребовал Чиргэл.
        - Казку, - внимательно глядя на губы братца, повторил менее бойкий Чэбдик.
        - Ясно, сказку, - вздохнул Силис и задумался. - О чем же вам рассказать? Ну, давайте о березе.
        Двойнята серьезно кивнули. В их крупных, как у отца, породистых головенках хранилось пока маловато слов и понятий, но березу они знали. Из этого дерева Силис выточил мальчишкам деревянных коней на качающихся полозьях.
        Не особый мастак петь, он решил все же потешить сыновей сказкой-песнью.
        В стародавнее славное время, когда лес был невинный и тихий, у березы белела кора, словно кожа у девушки нежной - от верхушки до самого комля ни морщинок, ни пятен на ней. Возвышалась она в украшениях, в своем новом узорчатом платье, будто праздник встречать собралась. Любовалась сосна на березу, не скрывали восторга ни пихта, ни дремучая темная ель… Но однажды осенняя буря по аласу зеленому мчалась и, со свистом недобрым кружа, оглядела березку ехидно, да вдруг так громогласно вскричала, что попадали птахи с ветвей: «Ох, надменная эта береза! Разоделась, смотри-ка, - невеста! Мол, никто не сравнится со мной! На аласе с красавицей гордой кто заметит невзрачных подружек - елку, пихту, смуглянку сосну? Им, дурнушкам, теперь остается сокрушаться в досаде и плакать, не дождавшись к себе женихов!»
        Удалось дело черной буре, а когда наконец улетела, ахнул лес и вздохнула земля: вся нагая стояла береза - ни узорного летнего платья, ни венца, ни нарядных серег! Нечем даже прикрыться бедняжке, робко голые ветки повисли, а на некогда белой коре лес увидел как будто ожоги - жгучей зависти черные метки, что оставили взоры других…
        - Кому такие нравоучительные сказки рассказываешь - себе или малышам? - засмеялась, незаметно приблизившись, Эдэринка.
        - От твоих назиданий отстать боюсь, - усмехнулся Силис. - Поучать-то, сама знаешь, всегда приятно.
        - Похая казка, - надув губы, сказал Чиргэл.
        - Похая, - подтвердил Чэбдик.
        Дети мало что поняли, но уловили отцовскую печаль.
        - Ты что-то важное хотела мне сообщить, - напомнил Силис.
        Эдэринка отмахнулась:
        - После, после…
        С раскрасневшимся лицом достала из закутка заранее припасенные маленькие подарки невесткам - горшочки для снадобий, связки жильных ниток, другую нужную мелочь. Помогая внукам одеться, и им что-то сунула в руки. Ревнивые близнецы заметили, мигом сползли с отцовских коленей. Заканючили, дергая мать за подол:
        - Нам дай!
        Старшие попрощались с отцом, остальные убежали на улицу. Вскоре юрта опустела. Эдэринка ушла за левую занавеску усыплять малышей. Мастер снова взялся за топорик и тесло.
        …В полночь вокруг Силиса ярко горело несколько сальных плошек. Дом спал. Дева Луна тщилась заглянуть в юрту, минуя чудесный лес, нарисованный инеем на пластине окошка.
        Люлька для Илинэ была почти готова. Детское гнездо ловко легло в двухдвадцатом годичном кольце березы. Загнутое острой ложкой-теслом лезвие топорика мягкими ударами выбирало с покатого дна последние слои лишней древесины. Выкапывало отверстие-сток, чтобы младенец всегда оставался сухим. В изголовье Силис вырезал отдушину для свободного дыхания темени, с боков - полукруглые выемки для кормления грудью. С левой стороны берестяного навеса привязал ножницы. Над колыбелями девочек ножницы подвешивают и как талисман, отгоняющий злых духов, и как посыл к извечному женскому заделью. Поддон мастер снабдил пологими поперечинами для укачивания. Высверлил, выгладил по краю нехитрый узор.
        Днище нянька Лахса застелет толстым слоем стружек, мелко порубленного сена и толченой древесной трухи, набросит поверх жеребячью пеленку. Девочке, прикрытой меховым одеяльцем, крест-накрест зашнурованной креплеными к люльке ремешками, будет тепло и мягко. Слева направо вертя над колыбелью курящуюся ветку можжевельника, Силис проговорил короткое заклинание.
        Подошла Эдэринка, села рядом. Прижалась к мужниному плечу.
        - Так что ты хотела сказать мне давеча?
        Она тихо засмеялась:
        - Ни за что не угадаешь!
        И не выдержала:
        - У нас будет новый ребенок.
        - Да что ты! - ахнул Силис, откинувшись на спинку лавки. Множество разрозненных мыслей и слов ринулись в голову. В смятенную душу разом нахлынули стыд, радость, много всего…
        - Месяц уже ношу дитя в себе. Должна родиться девочка, я сегодня на ытыке гадала, - выдохнула жена.
        Обняв ее, Силис расслабленно подумал: «Значит, Эдэринка не скоро уйдет к Хозяйкам. И мать еще задержится на Срединной земле, подождет. В Элен больше нет горшечниц, а Хозяек Круга всегда три. Слава Тебе, Белый Творец, как хорошо!»
        - Эта люлька для девочки по имени Илинэ. А пройдет восемь лун, и тебе надо будет делать другую. Для малышки, чье имя пока неизвестно, - жарко шепнула жена.
        Внутри огромной радости Силис вдруг ничтожно огорчился: опять люди начнут болтать… И осерчал на себя: «Да что мне людская зависть и насмешки! Приходят умильные мысли - и пусть приходят! Эти мысли всяко лучше дурных и тревожных, навеянных злой бурей».
        Силис подумал, что все оставшиеся весны готов мастерить одни только детские гнезда. Пока есть нужда в новых люльках, народ саха будет жить.
        Он посмотрел на Эдэринку. Она посмотрела на него. Оба тихо засмеялись, потому что знали мысли друг друга. Они ведь всегда думали одинаково.

* * *
        Если взять весною гибкий тальниковый прутик и крепко связать его концы, получится круг. Потом, как ни распрямляй, как ни гни связанный прут, он все равно будет принимать форму круга. Так и жизнь - уходит с Круга в вечные земли и возвращается обратно в этот мир или другие.
        В бессрочном времени и бесконечном пространстве существует не одна земля. У каждой внутри свои круги: Солнца и Луны, жизни и смерти, священных заповедей, разума, памяти, схода… Множество разных кругов расходится в мирах, вытекая один из другого, словно от кинутого в воду камешка. Не ведает человек, сколько раз он приходил на Круг жизни, уходил с него и на какой по счету земле живет сегодня. Круг не имеет начала и исхода, он - все и ничто, он знает всех в одном и одного во всех; каждое рождение в нем ведет к смерти и каждая смерть ведет к рождению.
        Долго не гас огонек в восточном окне юрты Хозяек земного Круга. Почтенные старухи безмолвно сидели каждая на своей лежанке и разговаривали. Время от времени Главная Хозяйка вздыхала, Вторая пожимала плечами, а Третья негодующе щурилась, возражая. Старухи продолжали спор, начатый еще с вечера. Беседуя с наперсницами, Главная пристально смотрела на горшок, стоящий посередине стола. В нем сама по себе неспешно кружилась деревянная ложка, помешивая сметану.
        Внезапно Третья вперила в горшок яростно заискрившиеся глаза. Ложка застыла, не прислоняясь к стенке посудины, словно воткнулась во что-то твердое. Горшок начал медленно крениться. Главная улыбнулась и одобрительно поглядела на разгневанную Третью. Потом снова перевела утомленный взгляд на горшок, из которого на столешницу тонкой струйкой полилась сметана. Зрачки линялых глаз Главной вдруг расширились и коротко вспыхнули. Под ее пронзительным взором сметана - капля за каплей - сбежалась, не долетев до полу, и собралась в дрожащий белый комочек. Поднявшись вверх по струйке, комочек потолстел, округлился. Вобрал в себя всю жидкость, сыто перевалился через край и нырнул в горшок. Сосуд будто только того и ждал, чтобы как ни в чем не бывало встать прямо. Черенок ложки качнулся, ожил и продолжил солнечное вращение.
        Третья Хозяйка напряженно уставилась на полку с посудой, но Вторая поднялась, перешла дорогу ее взгляду и, сняв с полки три глиняные мисы, налила в каждую сметаны. Почтенные старухи уселись за стол, Главная - с восточной стороны. Закрыв глаза, прочли вслух всегдашнюю ночную молитву. Затем разом открыли глаза, взяли свои ложки и принялись есть.
        То, что казалось сметаной странноватого серо-белого цвета с тяжелым жирным блеском, на самом деле было тщательно процеженной и взболтанной с молоком и сливками глиной. Белую глину - не обычный меловой суглинок, лучший для отливки чугуна и меди, а другую, рыхлую, нежную и годную в пищу, с приятным, едва слышным растительным привкусом, Хозяйки ели еженощно. Они называли ее Земляной сметаной. Старухи сами добывали эту глину на берегу речки далеко отсюда, за первым горным поясом, где кочевали тонготы. Пласты съедобной глины в поднятую руку толщиной залегали под тонким слоем почвы, выкапывать ее было легко. Горшечницы любили жидко замешивать глину на молоке и сливках и ели так, а иногда делали гуще, лепили небольшие шарики и закусывали ими, попивая бурлящий у рта чаговый взвар.
        Земляная сметана хорошо укрепляла старушечьи кости и стенки истончавшихся сосудов, дубила обветшалую кожу и повышала защиту изношенного тела. Но предотвратить дряхлость и остановить весны возраста не могла и эта целебная еда. Как бы ни хотели Хозяйки не становиться старше, они старели. До краев человеческих возможностей набравшись вселенской мудрости, почтенные старухи неизбежно уставали от жизни. Такое время подошло нынче к Главной Хозяйке, матери Силиса. Без всякого желания прихлебывая Земляную сметану, она отправила двум другим мысленную стрелу:
        «Не уговаривайте и не мешайте мне. Я выдохлась. Буря меня доконала. Сколько мы возились с лесом, восстанавливая корни павших деревьев! Сил моих больше нет. Я хочу наконец лечь и поспать на материнской груди».
        «Хорошо заботиться о себе! - сердито встрепенулась Третья Хозяйка. - А нам без тебя, думаешь, хватит сил содержать в порядке землю Элен и Великий лес вокруг?»
        «Двоим это тяжело, - вступила Вторая, с лицом красновато-охристым, как сосновая кора. - После бури на материнской груди могут появиться опасные раны и чирьи, наполненные болотной сукровицей».
        «В бурю мы и втроем не сумели побороть донесенного до нас северным ветром неживого воздуха! - мысленно закричала Третья. - Тебе прекрасно известно, что ветер вытянул его из Бесовского Котла в Долине Смерти. А ведь котел находится от нас на расстоянии ночлегов почти в месяц! Не помогли заклинания, не помог даже заслон из Вбирающего запах камня. У этого воздуха нет вкуса и запаха, но сам он отравлен!»
        Вторая поддержала:
        «Два ослабленных ребенка умерли вчера. Жрецы объяснили их гибель по-разному, но все сошлись на болезнях. Однако мы-то знаем, что бедняги надышались ядовитого воздуха. Совсем истончилась кожа на теле Земли в том месте, где стоит Бесовский Котел. Страшный недуг сочится сквозь него из Преисподней».
        «Число ТРИ священно для нас. Главная, ты собираешься нарушить обычай?» - потребовала ответа Третья.
        Старшая старуха в изнеможении прикрыла провислые морщинистые веки:
        «У вас довольно сил. Вы теперь умеете столько же, сколько и я. Поддержите Землю, и она вам сама поможет, так было не раз… Почему вы не хотите понять, что силы мои истощены до предела, что еще немного - и вам придется кормить меня с ложки, как малое дитя?! Я ус-та-ла! Я не вечное существо, я - человек!..»
        «Ты - не обычный человек, ты - Хозяйка Круга», - мягко укорила Вторая.
        Завершив трапезу, старухи стрельнули глазами в очищенные мисы, и те послушно взлетели на полок. Хозяйки остались сидеть за столом наедине с запертыми мыслями. Наконец Вторая, привычно раздвинув кости черепа, чтобы кружок на темени вновь открылся для разговора, несмело спросила:
        «Что ты думаешь об Эмчите?»
        Главная покачала головой:
        «Эмчита хороша и, бесспорно, видит куда лучше многих зрячих, но слишком стара, чтобы принять учение душою. Она просто не успеет. К тому же Эмчита знахарка, а не горшечница».
        «А твоя невестка? Она ведь горшечница. И неплохая».
        «Девочка, - несмотря на немалые весны Эдэринки, мать Силиса называла ее девочкой, - еще не дозрела. Но они, и Эдэринка, и Эмчита, вам помогут. Все помогут».
        «Делай, как хочешь, - дернула плечом Третья, в бессилии плача закрытыми мыслями, - твоя жизнь в конце концов принадлежит тебе».
        …Никто лучше Хозяек Круга не понимает душу и Сюр Земли, не знает правды ее создания. А было воистину так.
        Когда в нескончаемый разум вечности вникло однажды, что она есть ничто, никогда и нигде, вечность, огорчившись, заложила начало начал и пределов предел. Сперва там залегла пустота, где носился лишь ветер Вселенной. Но потом в пустоте повисла крохотная капля жизненного сока. Неведомо, зачем ветер принес ее из ниоткуда. Может быть, по велению Белого Творца… Разве спросишь у ветра?
        Капля жила и дышала. Как все живое, она хотела себе продолжения. И вот капля вздулась чашею-лоном, в которой зародилась материнская суть. Теперь материнская суть есть везде - в небе, воде и даже в солнце, а тогда она была одинока и, как все живое, желала продолжения.
        Истекло неисчислимое время. Где-то внутри этого времени, никому не известно - когда, мироздание пустило корни, и на свет появилась Земля-младенец.
        Поначалу с нее все валилось и падало. Еще пропасть времени понадобилась, чтобы Земля стала такой, как есть, вылепленной из глины с добавкой песка и дерна.
        Песок - это измельченное веками и развеянное ветром по свету прошлое гор и утесов. Дерн - это истлевшие и сопревшие останки существ, которые имели некогда свою древесную, растительную и кровяную плоть. Глина - это лепное вещество, полученное из нескончаемого Круга Вселенной и растертое с грудным молоком духа Земли Алахчины. Глина притягивает, совмещает и связывает. Именно ее могучая женская сила запустила опоясавший Землю круг. Капля жизни, материнская суть и первовещество глина - три великих начала. Вот почему должно быть три Хозяйки.
        Мужчины, девушки и молодые женщины не допускаются до лепки и обжига вещей из глины. Только невинные девочки из хорошего рода до падения своего первого ключа. Женщины начинают лепить чаши-горшки, трижды отметив десять весен. А Хозяйкой Круга может стать лишь очень даровитая горшечница за пределом рождающих весен. Будущая Хозяйка проходит таинственное Посвящение Кёс. «Кёс» на языке саха означает как глину, так и глиняный горшок для варки. Люди саха измеряют продолжительность расстояний в кёсах, и это не случайное созвучие, ведь один кёс - время одной варки жеребячьего мяса в горшке.
        Став Хозяйкой, женщина покидает семью. Почтенным старухам нельзя отвлекаться на житейскую суету. Все весны до ухода по Кругу они думают о здоровье родной земли и благе живущих на ней существ. Занимаясь священным горшечным ремеслом, создательницы огнеупорной посуды постоянно общаются с Землей. Напитываются от нее такой силой знаний и мысли, что издревле считаются выше ковалей. Говорят, кузнецы - младшие братья горшечниц, недаром же горны и мехи напоминают формой большие и малые горшки. Кузнецы, в свою очередь, сильнее шаманов, благословителей, воинов и знахарей.
        Волшебный бой колотушек-лопаток Хозяек громом отдается в гулких сводах Нижнего мира. Черти боятся его пуще звона боевого меча, песни шаманского бубна, светлой молитвы и стука кузнечного молота. При виде перевернутых горшков злые духи хворают. В старину, когда горшечницы враждовали с черными шаманами, они легко справлялись даже с самыми вредными и могучими из них. С секретным словом крест-накрест ударяли колотушками по ненавистным следам, и шаманы напрочь лишались чародейской силы.
        Люди по неразумности полагают шаманов и благословителей главными чародеями, потому что магия камланий и слов всегда на виду, на слуху. А волхвование мастеров скромно и бежит многолюдья. Хозяйки не раскрывают на людях своих секретов, не похваляются знаниями и высотой джогуров. Люди не видят воочию их волшебства. Вот и хорошо. Зачем людям знать, что своим внутренним миром почтенные старухи способны входить в мир внешний и, наоборот, внешним во внутренний, соблюдая закон взаимодействия сторон Круга. Закон ытыка.
        Устремляясь вверх, Хозяйки находят свет во всем, на что когда-либо смотрело солнце. Но самое первостепенное - их умение врачевать Землю. Главная отвечает за здоровье почв, Вторая - за чистоту вод, Третья - за прозрачность воздуха, что еще раз подтверждает триединство Хозяек.
        Земля - живое существо и, как все живое, тоже порой болеет и мучается, тоже может ослабнуть Сюром, если ее не лечить. У Земли сложное строение, связанное со всем сущим корнями памяти и бытия. Но заслужить ее любовь и быть допущенным к сокровенной земной плоти способен не всякий человек.
        …Лежа на пышной медвежьей шкуре, Главная Хозяйка Круга готовилась к уходу. По стволу ее спины от копчика до темени пробежал горячий ток. Прикрытый тонкою кожей и поредевшими волосами, распахнутый кружок на голове крепко задвинулся теменными костями. Но только она собралась остановить бой колотушки сердца, как отчаянный летучий посыл от Третьей забился в темя. Вздохнув, Главная снова расслабила и отворила череп.
        «Ты уже уходишь?»
        «Да».
        «Нам без тебя будет пл-о-о-хо», - в этот раз Третья не сумела сдержать громких рыданий. Сердцем она плакала еще с вечера.
        «Берегите чашу с предсказанием», - хладнокровно напомнила мать Силиса.
        «О чем говоришь! - упрекнула Третья, задыхаясь от слез. - Как не беречь наследство с горстью первозданной земли матери Алахчины!»
        «Тайну предков откроете, когда в народе появится человек, который прочтет письмена. А если такого не будет при вашей жизни, передадите чашу следующим Хозяйкам».
        «Это поручение зарублено на наших носах с Посвящения Кёс!»
        Главная улыбнулась:
        «Тогда я спокойна».
        Помедлив, она решила напоследок открыться замыслом, о котором вначале не хотела говорить:
        «Я приспею по Кругу сюда же, в Элен. Мне бы хоть немного поспать, совсем немного… Я вернусь скоро. Через восемь лун».

* * *
        Орто осветил новый день. В коновязи у Дилги уснула скрытница-ночь. Солнце взошло.
        Толковник
        АЙМ?К - род, селение, в котором живут люди, связанные обширным родством.
        АЙМАЧНЫЙ (старшина) - глава аймака.
        АЛ?С - луговая низина в обрамлении тайги, обычно с озером, удобная для поселения, сенокоса, проведения праздников и собраний.
        АЛ-КУД?К - мировое дерево Матерь Листвень, ось Вселенной.
        АРАНГ?С - могильный помост с колодой - «колыбелью» покойника.
        АРАНГАС - созвездие Большой Медведицы.
        БАГАЛ?К - воевода, глава дружины посвященных воинов.
        БАДЖ? - младшая жена.
        БАТ?С - якутский нож с прямой спинкой и выгнутым, сточенным с правой стороны лезвием. Батасы подразделяются на боевые, охотничьи, хозяйственные. Величина, ширина клинка и длина черня зависят от предназначения. Самый большой - боевой, полукопье. Длина клинка - локоть с ладонью, ширина в середине - четыре пальца, длина рукояти - около двух с половиной локтей.
        Б?ЛОТ - якутский меч. Клинок с кровостоком, длиною до двух локтей и больше, рукоять деревянная, с желобками для пальцев.
        БОЛЬШОЙ СХОД - общее собрание населения. МАЛЫЙ СХОД - собрание, на которое собираются облеченные властью: старейшина, воевода, главный жрец и аймачные старшины.
        БОРОДАЧ - глухарь на языке охотничьих оберегов.
        Б?ТУР - воин, прошедший ратное Посвящение.
        ВБИРАЮЩИЙ ЗАПАХИ КАМЕНЬ - так называли эленцы гигроскопичный минерал цеолит. После очистки воздуха камень легко избавляется от неприятных запахов и влаги при нагревании.
        ДЖОГ?Р - высшее мастерство, талант. Дар делать то, чего не умеют другие.
        ДОММ - сказание, история, книга.
        ДОММ - небесный звук, издаваемый изжитыми на Земле отрезками времени (мгновениями, минутами, часами, сутками и т. д.), когда они падают в вечность.
        ДОММ-ИНИ-ДОММ - ключ-присловье к молитве.
        ДЭЙБ?Р - конский хвост на рукояти, махалка от гнуса и оберег от нечистой силы. У жрецов - белые, у мужчин - светлые, у женщин - темного цвета.
        ЗАБОЛОНЬ - подкорковая мездра сосны. После кипячения в нескольких водах и сушки заболонь перетирали в муку и использовали для заправки различных блюд.
        ЗЕМЛЯНАЯ СМЕТАНА - рыхлая студнеобразная глина. В свое время эта «съедобная земля» (переотложенная пемза, смешанная с остатками диатомовых водорослей) спасала от голода людей, живущих или кочующих там, где находились ее залежи.
        КАМЕННАЯ СМОЛА - мумие.
        КЁРЧЭХ - свежие сливки с добавлением ягод, взбитые в пышную массу.
        КЁС (к?с) - мера расстояния и времени пути. Равен приблизительно десяти километрам верхом на коне, семи - на быке и трем-четырем километрам пешего хода. Время пешего кёса - чуть более тридцати пяти минут, что соответствует времени варки жеребячьего мяса в глиняном горшке на умеренном огне.
        КЁС (к??с) - глиняная посуда.
        КЁС - Посвящение в Хозяйки Круга.
        КОЛОДА - созвездие Малой Медведицы.
        КРУГ ВОИТЕЛЯ - Млечный Путь.
        ЛЕСНОЙ СТАРИК, ЛЕСНОЙ ДЕД - так на языке охотничьих оберегов северяне называют медведя.
        МУНГХ? - подледный лов рыбы неводом и сама эта снасть.
        ОЛОНХ? - якутский героический эпос, а также отдельное эпическое сказание. В старину сказители выпевали олонхо, изображая персонажей, и часто разнообразили повествование игрой на музыкальных инструментах. Олонхо могли длиться изо дня в день в течение нескольких суток, самые длинные сказания - до девяти дней.
        ОЛОНХОС?Т - исполнитель олонхо.
        ОРТ? - Срединная земля или Срединный мир (людей) между Верхним миром богов и Нижним, населенным нечистью.
        ОРТО - вообще все среднее, находящееся посередине.
        ОСУ?ХАЙ - праздничный обрядовый хоровод.
        ОСУОХАЙ - хоровод времени, обозначение недель, месяцев, времен года.
        ПРАЗДНИК НОВОЙ ВЕСНЫ - кумысное торжество, по-якутски называемое Ысы?х, что означает «кропить, брызгать». В старину новый год у якутов начинал исчисление со дня весеннего равноденствия в марте. Праздник Новой весны - вершину года - справляли во второй половине июня, когда было много кобыльего молока и накапливалось необходимое количество кумыса. Во время главного праздничного обряда в честь богов и грядущего плодородия жертвенным кумысом окроплялись огонь и земля. Ысыах и теперь самый большой и любимый национальный праздник в Якутии.
        ПРАЗДНИК УБЛАГОТВОРЕНИЯ ДУХОВ - наступление Нового года-зимы в Нижнем мире. Праздник отмечали в Коровьем месяце (октябрь) только женщины. Рогатый скот считался выходцем из Нижнего мира. Во время торжества в каждом большом дворе (или нескольких дворах) выбиралась Матерь коров, за которой весь год ухаживали те, кто присутствовал на праздновании.
        РАТ?ЭШ - воевода дружины гилэтов.
        СЕВЕРНАЯ ЧАША - Полярная звезда.
        СМОТРЯЩИЙ ЭКСЭК? - орел, звезда Денеб в созвездии Лебедя.
        СУГЛ?Н - алас с взгорьем посередине, место летних собраний большого населения.
        СЮР - дыхание жизни, жизненная энергия.
        ТАБ?К - род бубна, конская или бычья шкура (в местах с большим населением - несколько шкур) специальной выделки, натянутая на раму. Табыки различаются по величине, звучанию и виду. Одни оповещают народ о сходе, другие - о празднике, третьи - о смерти известных людей, общей рыбалке и других событиях.
        ТОРД?Х - жилище на столбах, собранное из жердей, коры и пластов дерна.
        ТУОМТ?У - оригинальный якутский узел.
        ТУСУЛГ? - общее название большой поляны или местности, где проводятся народные праздники.
        УДАГ?НКА - шаманка, жрица небесного огня. Берет телесную силу от земли, силу чар - от солнца, силу духа - у неба. Магия удаганок считается выше колдовства кузнецов и шаманов-мужчин, эти волшебницы летают на крылатых конях.
        УРАС? - летнее пирамидальное жилище, шитое из берестяных пластин.
        УР?Й - торжественный возглас на празднествах и обрядах.
        ХАПСАГ?Й - якутская национальная спортивная борьба. Имеет древние корни, некоторые приемы применялись в рукопашном бою.
        ХОЗЯЙКИ КРУГА - почтенные горшечницы, хранительницы девяти основных заповедей человеческого бытия, жрицы и врачевательницы триединой души Земли: ее почвы, воды и воздуха. Достигая в своем мастерстве волшебных высот, проходят специальное Посвящение кёс (по названию глиняной посуды).
        ХОМ?С - музыкальный губной инструмент, род варгана. Якутский хомус признан самым музыкальным варганом в мире.
        ХОМУСЧ?Т - музыкант, играющий на хомусе.
        ЧОЛБ?НА - звезда Венера.
        ЧОР?Н - священный кубок амфорной формы, символизирующий голову лошади. Предназначен исключительно для питья кумыса. Украшен узорами, каждый из которых имеет определенное благопожелание.
        ЧОРОННОХВОСТЫЙ - тетерев на языке охотничьих оберегов. Птица названа так из-за хвоста, напоминающего форму чорона.
        ЫТ?К - круглая волнообразная мутовка для взбивания молочных продуктов. Имеет священный смысл, символизирует равновесие (гармонию) мира в человеке и человека в мире.
        БОГИ, ДУХИ, ВОЛШЕБНЫЕ СУЩЕСТВА И ПРЕДМЕТЫ
        АЙИ-С?ТА - богиня, покровительница женщин. Дарит семьям детей, приходит на помощь к женщине во время родов. Представляется в виде богато одетой, смеющейся женщины в развернутой назад шапке, с расплетенными волосами и развязанными тесемками торбазов.
        АЛАХЧ?НА - дух-матушка, Хозяйка Земли. Описывается в олонхо как высокая улыбчивая женщина с обнаженной для кормления грудью. Одета в платье из зеленой лиственничной хвои. Живет в сердцевине мирового древа Ал-Кудук.
        БАЙ-БАЙАН?Й - дух леса и охоты. Веселый рыжеволосый старец-исполин, разъезжает по тайге на гигантском олене, может перевоплощаться в любое лесное животное, птицу. Волен подарить охотнику добычу или наказать за нарушение таежных законов.
        БЫК МОРОЗА - муж старухи Зимы, ледяное чудовище, нагоняющее мрак и стужу. К середине Месяца мунгхи (ноябрь) отрастает первый ледяной рог Быка, в начале Месяца кричащих коновязей (декабрь) - второй рог, и мороз крепчает. В середине Голодного месяца (февраль) первый рог начинает шататься, в начале Месяца рождения (март) он ломается и падает, а к концу месяца падает и второй.
        ВОДЯНОЙ БЫК - мамонт. По преданиям - младший брат Быка Мороза. Живет в земле, преимущественно в крутых берегах рек. Прорывает рогами (бивнями) русла рек и озер. Если люди его беспокоят, навлекает на них несчастье.
        ДИЛГ? - божество, управляющее судьбой племени и каждого человека. Помечает рождение ребенка отдельной тамгой на бесконечной пластине входов и выходов. В обязанность Дилге также вменяется запуск в миры новых Кругов времени - времени седмицы (недели), месяца, года.
        ДЬАЛ?НГ - чародейская сила, входящая в шамана при камлании. Кровяной сгусток размером с кулак, с глазами и ртом.
        Д?ЛЛИК - Странник (имя на якутском языке), демон лжи, посланец Черного бога, чьи имена не произносятся вслух.
        ДЭСЕГ?Й - божественный конь, отождествляемый с Солнцем, прародитель народа саха.
        ЁЛ? - дух смерти. На Орто показывается в облике высокой тощей старухи, одетой в лохмотья, с одним подслеповатым глазом посреди лба и одной левой ногой.
        ЖЕЛЕЗОРОГИЙ ЛОСЬ - дух-прародитель кузнецов.
        ЗЛАТОГЛАЗАЯ ВОЛЧИЦА - праматерь волков и племени барлоров (людей барро).
        ИЛБИС - божество войны и мести. Витязь с красным гневным лицом, в полном воинском обмундировании, на убранном в латы коне.
        ЙОР - ущербный дух мертвеца, либо бес, вселившийся в живого человека. Существует благодаря ложному дыханию жизни, вдохнутому злом.
        КОНОВЯЗЬ ВРЕМЕН - прозрачное навершие мирового древа Ал-Кудук на девятом ярусе небес. Боги привязывают к нему своих лошадей. В Коновязь Времен со звуком «домм» падает отжившее время, из которого слагается вещество вечности.
        КРЫЛАТАЯ ИЛЛ? - волшебная кобылица с лебяжьими крыльями, мать летучего табуна удаганок.
        КУД?Й - божественный мастер-кузнец, кентавр с тремя лицами - ангельским, человеческим и бесовским. Изготавливает и дарит людям великие умения, покровительствует мастерам.
        К?ЛМАННА - дух-помощник темных шаманов, закутанный в лисий хвост хромой старичок с лисьими глазами.
        МОХОЛ?О - дух озера Диринг. «Рыбоящер», гигантская клыкастая ящерица, продернутая в чешуйчатый панцирь. В Якутии есть несколько озер, в которых якобы до сих пор водятся реликтовые чудовища. Самое известное из них - озеро Лабынк?р - находится в горах Оймяконья.
        САТ? - безоаровый камень, образующийся в желудках некоторых животных и птиц. Волшебным становится только в том случае, если в его носителя во время грозы ударит молния. Тогда камень получает власть над природными стихиями той местности, где живет зверь. С помощью Сата человек, нашедший его во внутренностях убитого зверя, получает возможность повелевать ветрами, вызывать дождь и снег. Самой большой магией обладает великий Сата - «дитя молнии и грома», который рождается в гнезде орлов. Этот кристалл с восемью гранями имеет разум и душу. Орлиный Сата способен изменить жизнь на Орто, сделать ее доброй или злой в зависимости от того, какому человеку достанется.
        ТЮКТЮЙ? - обрядовый берестяной турсучок с плотной крышкой, имеющий несколько священных значений: 1. Чашей тюктюйе называется люлька, в которой душа ребенка плавает в небесном озере, ожидая очереди рождения на Орто. 2. Тюктюйе называют и смертную колыбель, висящую в пограничье между мирами на ветвях Ал-Кудук до времени перехода умершего человека к вечному Кругу. 3. В тюктюйе предают земле «детское место» (послед) - «мертвого двойника» новорожденного ребенка, что символизирует освобождение ребенка от инобытия и приобщение его к миру людей. 4. Злых пойманных духов заключают также в тюктюйе.
        ХАХХ?Й - лев. Священный зверь, детский оберег (до семи весен). Символизирует Солнце, изображается на медной гривне.
        ЭКСЭК? - божественный орел, беркут с четырьмя головами и восемью крыльями. Следит за происходящим в четырех сторонах света и осведомляет богов о важных событиях. Приносит на крыльях весну на Срединную землю.
        ЭЛБ?СА - дочь бога войны Илбиса, дух сражения. Дева разящего клинка и слова, покровительница воинов, музыкантов и певцов.
        НАРОДЫ
        АЛАХЧ?НЫ - просвещенный, владевший письменностью народ, живший на юго-востоке. Алахчины исчезли с лица земли внезапно, по неизвестной причине, оставив память о себе книгами - доммами.
        БАРЛ?РЫ - самое разбойничье племя в Великом лесу, «люди волчьего ветра». Самоназвание барлоров - «б?рро», они считают себя потомками Златоглазой волчицы. Опасны тем, что угоняют и продают людей других племен в рабство.
        ГИЛ?ТЫ - воинственный народ, живущий на юго-востоке за Великим лесом. Имея развитую армию, склонны к захвату чужих земель и собирают дань с соседних племен.
        ЙОК?ДЫ - название народа саха на языках других племен.
        ЛУОР?БЕ - народ, обитающий на берегах Мерзлого моря. Часть луорабе оседлая и существует за счет охоты на морского зверя, вторая часть кочует с оленями в тундре.
        М?НДРЫ - сельскохозяйственный народ юго-восточного преддверия Великого леса. Мандры платят дань гилэтам и переправляют к ним пленников из числа северных народов, пригнанных барлорами.
        НЕЛЬГЕЗ?ДЫ - известное в Великом лесу торговое племя. Обменивая товары, купчие нельгезиды дальше всех путешествуют по морю и суше из страны в страну. Населяют восточный край моря Ламы.
        НУНЧ?НЫ - западный желтоволосый, синеглазый народ. По слухам, селения нунчинов крупны, а сами они воинственны. На торжищах в Эрги-Эн бывают очень редко.
        НЬГ?МЕНДРИ - оленные люди, кочуют по северо-востоку Великого леса. Родственны тонготам, однако не знаются с ними, полагая, что те развращены общением с другими племенами. Предок у тех и других один - ньгамендри (медведь).
        ОДУЛЛ?РЫ - рыболовецкий и оленный народ, осевший на берегах северных рек. Олени одулларов самые крупные в Великом лесу.
        САХ? - самоназвание якутов (саха-ураанхаи).
        ТОНГ?ТЫ - оленное племя, кочующее крупными группами по всему Великому лесу. Ведут свой род, как ньгамендри, от общего предка-медведя, но не признают родичей, находя их «дикими». Имеют свои воинские дружины.
        Х?РИТУ - пришлое племя, «люди с узорными лицами». При любой возможности стараются доставить неприятности оленным кочевникам, несмотря на то, что в свое время отвоевали у них немало женщин и, можно сказать, породнились.
        ЧУЧУН? - дикие, волосатые «недочеловеки». Прячутся в пещерах северных гор, ведут полузвериную жизнь. К людям относятся враждебно, но встречи с ними редки.
        ША?ЛЫ - самые рослые люди в Великом лесу, остальные называют их великанами. Немногочисленное племя долгое время жило обособленно, поэтому ум и нрав шаялов сильно затронуло вырождение.
        ТОПОНИМЫ
        БОЛЬШАЯ РЕКА - река Лена.
        ГОРЯЧИЙ РУЧЕЙ - селение в Элен. Рядом с ним по восьмигранной поляне, где растет большая лиственница - Матерь Листвень, течет незамерзающий родниковый ручей.
        ДЖАЙ?Н - Преисподняя, Нижний мир.
        ДИР?НГ - Глубокое, название озера.
        ДОЛИНА СМЕРТИ - местность Ел?-Чёркечёх (Долина Смерти) тянется вдоль правого притока реки Белюй (Вилюй). Люди не подходят к завалам мертвого леса, окружающего долину. В ней находятся дверь в Преисподнюю и врытый в землю гигантский Котел демонов - Бесовский Котел, или Котел Самодвига. В древних олонхо говорится, что раз в столетие Котел выползает из земли и «едет», как длинный гигантский обоз, по Великому лесу, сея ужас и смерть… Современными исследователями до сих не раскрыты загадки Ел?-Чёркечёх.
        ЖАБ?Н - трясина на краю Джайан, куда после смерти отправляются на вечные страдания черные шаманы.
        ЙОКУМ?НА (Ойкумена) - предел Земли. Здесь - северный.
        КРЫЛАТАЯ ЛОЩИНА - селение кузнецов в Элен. Названо так из-за того, что расположено между двумя горами, похожими на крылья взлетающей птицы.
        КЫТ?Т - Китай.
        Л?МА - озеро Байкал.
        МЕРЗЛОЕ МОРЕ - Северный Ледовитый океан.
        ПЕРЕКРЕСТЬЕ ЗЕМНЫХ ПУТЕЙ - второе название долины Элен.
        СЫТЫГ?Н - селение пр?клятого рода щук. Сытыганом - Вонючим (аймаком) - прозвано из-за того, что во время рождения черного шамана на деревню выпал дождь из щурят.
        ЭЛ?Н - долина, в которой расположилось несколько аймаков народа саха. Элен - «щеки» реки, скалистые берега. Подразумевается, что долина находится в укрытии за скалами.
        ЭРГИ-?Н - место проведения всенародного базара, торговое кружало.
        МЕСЯЦЫ
        МЕСЯЦ РОЖДЕНИЯ - март. Отсчет нового года в старину у якутов начинался с марта.
        МЕСЯЦ, ЛОМАЮЩИЙ ЛЬДЫ, - апрель.
        МОЛОЧНЫЙ МЕСЯЦ - май.
        МЕСЯЦ БЕЛЫХ НОЧЕЙ - июнь.
        МЕСЯЦ ЗЕМНОЙ СИЛЫ - июль.
        МЕСЯЦ ПРОЩАНИЯ С УРАСОЙ - август.
        МЕСЯЦ ОПАДАНИЯ ЛИСТВЫ - сентябрь.
        КОРОВИЙ МЕСЯЦ - октябрь.
        МЕСЯЦ МУНГХИ - ноябрь.
        МЕСЯЦ КРИЧАЩИХ КОНОВЯЗЕЙ - декабрь.
        МЕСЯЦ ВОДЯНЫХ ДУХОВ - январь.
        ГОЛОДНЫЙ МЕСЯЦ - февраль.
        ЗНАЧЕНИЯ ИМЕН
        АБР?Р - Благодетельствующий.
        АР?ГОР - Дар богов (на языке гилэтов).
        АСЧ?Т - Готовящий пищу.
        АТ?Н - Другой.
        Б?ЛОТ - Меч.
        БЫГД?Й - Широкоплечий.
        БЭРГ?Н - Меткий.
        ВАЛ?Х - Носатый (на языке мандров).
        ГЕЛЬДИ?Р - Коршун (на языке гилэтов).
        ГУ?НА - Второй шейный позвонок. Позвоночник отождествляется с коновязью, и именно ко второму позвонку крепятся солнечные поводья, связывающие человека с Верхним миром.
        ДУ?ЛАН - Крупный, большой.
        ДЬОЛЛ?Х - Счастливый.
        ИЛ?НЭ - Восток, вперед.
        КУБАГ?Й - Белый, бледный.
        К?ГАС - Рыжий.
        КЫТ?НАХ - Твердый, крепкий.
        КЭНГ?СА - Ненасытная утроба.
        КЮНН?ЙЯ - Солнечная.
        ЛАХС? - Пухлая, небольшого роста.
        МАНИХ?Й - Неравнодушный к нарядам, желающий уважения.
        МОД?Н - Могучий.
        МОХСОГ?Л - Ястреб.
        НАРЬ?НА - Нежная.
        НИКС?К - Затхлый.
        НЬ?КА - Кающийся (на языке гилэтов).
        НЮК?НА - Застенчивая.
        ОЛДЖ?НА - Шагнувшая вкось.
        ОТОС?Т - Знахарь, травник.
        С?НДА - Такой же, как все (на языке гилэтов).
        САНД?Л - Лучезарный.
        САР?Л - Сияющий.
        СИЛ?С - Корень.
        СОРД?НГ - Щука.
        ТЕР?Т - Основательный.
        ТИМ?Р - Железо.
        УР?НА - Искусница.
        ХОРС?Н - Храбрый, мужественный.
        ЧИРГ?Л - Здоровый.
        ЧЭБД?К - Бодрый.
        ЭД?РИНКА - Юная.
        ЭМЧ?ТА - Лечея.
        ЗНАЧЕНИЯ КЛИЧЕК ЖИВОТНЫХ
        АРГ?С - Спутник.
        БЕРЁ - Волк.
        notes
        Примечания
        1
        Джог?р - высшее мастерство, дар делать то, чего не умеют другие.
        2
        Орт? - Срединная земля или Срединный мир (людей) между Верхним миром богов и Нижним, населенным нечистью. Орто - вообще все среднее, находящееся посередине.
        3
        Домм - сказание, история, книга. **Домм - небесный звук, издаваемый изжитыми на Земле отрезками времени.
        4
        Эрги-?н - место проведения всенародного базара.
        5
        Кёс (к?с) - мера расстояния и времени пути верхом на коне, на быке и пешим ходом.
        6
        Ал?с - луговая низина в обрамлении тайги, обычно с озером, удобная для поселения, сенокоса, проведения праздников и собраний.
        7
        Айм?к - селенье, в котором живут люди, связанные обширным родством.
        8
        Б?тур - воин, прошедший ратное Посвящение.
        9
        Хозяйки Круга - почтенные горшечницы, хранительницы девяти основных заповедей человеческого бытия, жрицы и врачевательницы триединой души Земли: ее почвы, воды и воздуха.
        10
        Праздник Новой весны - торжество вершины года (древние якуты считали годы по веснам), отмечается во второй половине июня.
        11
        Олонх? - якутский героический эпос, а также отдельное эпическое сказание.
        12
        Аймачный (старшина) - глава аймака, рода.
        13
        Багал?к - воевода.
        14
        Бай-Байан?й - дух леса и охоты.
        15
        Месяц опадания листвы - сентябрь.
        16
        Дилг? - божество, управляющее судьбой племени и каждого человека.
        17
        На Малый сход, в отличие от Большого - общего собрания населения, собираются только облеченные властью.
        18
        Эксэк? - божественный орел, беркут с четырьмя головами и восемью крыльями. Эксэкю - звезда Денеб в созвездии Лебедя.
        19
        Голодный месяц - февраль.
        20
        Удаг?нка - шаманка, жрица небесного огня.
        21
        Олонхос?т - исполнитель олонхо.
        22
        Крылатая Илл? - волшебная кобылица с лебяжьими крыльями, мать летучего табуна удаганок.
        23
        Ёл? - дух смерти. Известен в облике одноглазой одноногой старухи.
        24
        Аранг?с - могильный помост с колодой - «колыбелью» покойника. Арангас - созвездие Большой Медведицы.
        25
        Коновязь Времен - прозрачное навершие мирового древа Ал-Кудук на девятом ярусе небес. Боги привязывают к нему своих лошадей. В Коновязь Времен со звуком «домм» падает отжившее время, из которого слагается вещество вечности.
        26
        Чор?н - священный кубок амфорной формы, символизирующий голову лошади. Предназначен исключительно для питья кумыса.
        27
        Колода - созвездие Малой Медведицы.
        28
        Круг Воителя - Млечный Путь.
        29
        Северная Чаша - Полярная звезда.
        30
        Ал-Куд?к - мировое дерево, ось Вселенной.
        31
        Смотрящий Эксэкю - звезда Денеб в созвездии Лебедя.
        32
        Джай?н - Преисподняя, Нижний мир.
        33
        -лбис - божество войны и мести.
        34
        Б?лот - якутский меч.
        35
        Бат?с - якутский нож. Батасы подразделяются на боевые, охотничьи, хозяйственные. Величина, ширина клинка и длина черня зависят от предназначения.
        36
        Хапсаг?й - древняя военно-спортивная борьба.
        37
        Бадж? - младшая жена.
        38
        Л?ма - озеро Байкал.
        39
        Дэйб?р - конский хвост на рукояти, махалка от гнуса и оберег от нечистой силы.
        40
        Домм-ини-домм - ключ-присловье к молитве.
        41
        Месяц белых ночей - июнь.
        42
        Кёрчэх - свежие сливки с добавлением ягод, взбитые в пышную массу.
        43
        Ыт?к - круглая волнообразная мутовка для взбивания молочных продуктов.
        44
        Осу?хай - праздничный обрядовый хоровод. Осуохай - хоровод времени, обозначение недель, месяцев, времен года.
        45
        Сюр - дыхание жизни, жизненная энергия.
        46
        Торд?х - жилище на столбах, собранное из жердей, коры и пластов дерна.
        47
        Месяц, ломающий льды - апрель.
        48
        Жаб?н - трясина на краю Преисподней, куда после смерти отправляются на вечные страдания черные шаманы.
        49
        Мунгх? - подледный лов рыбы неводом и сама эта снасть.
        50
        Лесной старик, лесной дед - так на языке охотничьих оберегов северяне называют медведя.
        51
        К?лманна - дух-помощник темных шаманов.
        52
        Дьал?нг - чародейская сила, входящая в шамана при камлании.
        53
        Вбирающий запахи камень - пористое окаменелое вещество (цеолит), которое использовали для очистки воздуха.
        54
        Заболонь - подкорковая мездра сосны. Муку заболони использовали для заправки различных блюд.
        55
        Месяц земной силы - июль.
        56
        Молочный месяц - май.
        57
        Чороннохвостый - тетерев на языке охотничьих оберегов.
        58
        Бородач - глухарь.
        59
        Элб?са - дух сражения, дева разящего клинка и слова.
        60
        Айи-С?та - богиня, покровительница женщин.
        61
        Сат? - камень, образующийся в желудках некоторых животных и птиц. Волшебным становится только в том случае, если в его носителя во время грозы ударит молния. Самую большую власть имеет великий Сата, который рождается в гнезде орлов. Этот кристалл с восемью гранями имеет разум и душу. Орлиный Сата способен изменить жизнь в мире.
        62
        Праздник ублаготворения духов - наступление Нового года-зимы в Нижнем мире. Отмечается в Коровьем месяце (октябре) только женщинами.
        63
        Хахх?й - лев. Священный зверь, детский оберег. Изображается на медной гривне.
        64
        Тюктюй? - обрядовый берестяной турсучок с плотной крышкой.
        65
        Урас? - летнее пирамидальное жилище, шитое из берестяных пластин.
        66
        Бык Мороза - муж старухи Зимы, ледяное чудовище, нагоняющее мрак и стужу.
        67
        Месяц мунгхи - ноябрь.
        68
        Таб?к - род бубна, конская или бычья шкура, натянутая на раму. Табыки различаются по величине, звучанию и виду и оповещают народ о разных событиях.
        69
        Рат?эш - воевода дружины гилэтов.
        70
        Месяц прощания с урасой - август.
        71
        «Nullus enim locus sine genio est» - «У каждого места есть свой дух (гений)» (лат.).
        72
        Тусулг? - общее название большой поляны или местности, где проводятся народные праздники.
        73
        Месяц кричащих коновязей - декабрь.
        74
        Месяц водяных духов - январь.
        75
        Месяц рождения - март.
        76
        Водяной бык - младший брат Быка Мороза. Живет в земле, преимущественно в крутых берегах рек. Прорывает рогами (бивнями) русла рек и озер. Если люди его беспокоят, навлекает на них несчастье.
        77
        Хом?с - музыкальный губной инструмент, род варгана.
        78
        Хомусч?т - музыкант, играющий на хомусе.